жалею, что не укатал изменника в армию, сейчас писал бы портреты среднего офицерского состава. А так…»
«…а так пишет фаллосы», — подсказал Салтыков.
«Не фаллосы, а члены, — как-то очень просто поправил полковник. — Члены с крылышками, вот до чего додумался! Летают у него по картинкам, как птички. У нас денег на армию не хватает, а мы принимаем предателя родины. А ему что? Он ест, пьет, не смотри, что на вид худосочный. Вот и в АлтЦИКЕ, говорят, выставил уже свои члены, по-вашему — фаллосы. Ну что после этого думать? Разве мы от Дарвина произошли?»
Слушая, Салтыков начал подозревать, что незадолго до того, как сесть в его машину, полковник, наверное, запузырил очередную «глубинную бомбу» и она теперь рванула в смутных безднах его подсознания. «Выставка за выставкой, — страстно поблескивал полковник своей просветленной оптикой. — А на выставках девушки бывают. Им бы Джоконду…»
«А вы Джоконду видели?»
«А то!» — густо выдохнул полковник.
«Ну да! Разве в Барнаул ее привозили?»
«Не хватало еще! Пусть висит в своем Париже. Я этот город своими ногами весь исходил. Я там Эйфелеву башню рассматривал с площади Трокадеро. Река неширокая, мне роты хватило бы установить контроль на бульваре Клиши и вывести ребят на Пигаль. У французов военное дело неплохо поставлено, но не так, конечно, как у немцев. Не нужен мне их йогурт ста восьми сортов, и бельгийский пистолет ручной работы. Мне на отечественном рынке в один день самое обыкновенное фоторужье запросто переделают под патроны Макарова».
Он презрительно хмыкнул: «Бургундия для улиток!»
И развел руками: «Ну, Париж. Ну и что? Всякое там пил. Особенно „Де Малезан Кюве Бернар Магре“, вот такими фужерами, — показал он объем. — У меня ужасная память на все эти нечеловеческие названия. Только в Париже теперь чуть ли не одни арабы. В целом — арабы и вырожденцы. Только однажды видел, как у Люксембургского парка из длинного лимузина вывалился черный, будто копченый дог с оскаленными золотыми зубами, а за ним в зеленом костюме от „Кетон“ белый толстяк с мордой. Ну, знаешь, — он обиженно шмыгнул носом, — с такой, примерно, как у меня, только я питаюсь свиной тушенкой, — зачем-то преувеличил он, — а он жрет свой фуа-гра, сучонок! — И непонятно добавил: — Откуда такому знать, что одна голова хорошо, а одна нога — плохо».
За поворотом странно и нежно высветились горы — в сизой дымке, как разобранная разбросанная матрешка. Облака, скалы. На скалах опять надписи. В том числе не куртуазные. Восхищенный полковник тут же объяснил Салтыкову, что это реформа культуры привнесла, наконец, простоту в понимание творчества.
«Давно считаете себя писателем?»
«С 21 июня прошлого года».
«А что случилось в этот день?»
«Указ о реформе культуры вышел».
«Разве такие события делают человека писателем?»
«Еще как делают! Я в тот день написал первые три рассказа».
«А до этого литературой не занимались?»
«До этого я честно служил».
«И ничего не писали?»
«Только рапорты и объяснения».
И процитировал:
Мир перестроить волею бойца,
для каждого найти в бою великом…
Остро глянул на Салтыкова:
О, если б голос мой мог пробуждать сердца!
Я б всех сзывал на бой немолчным сердца криком…
«Любите Каляева?»
«А кто это такой?»
«Цареубийца!»
«Чего ж мне его любить?»
Полковник пожал плечами, сплюнул недоуменно:
«От самого Барнаула только и слышу: вот едет из столицы к нам в АлтЦИК чиновник. Кто Кистеперым его зовет, кто по фамилии Салтыковым. Ну, конечно, не просто он там чиновник, написавший пару книжек, а лобастый, лютый, придумал Закон о защите прошлого. А что такое прошлое? — полковник Овцын пожал плечами. — Прошлое — это поле давно заброшенное, поросшее сорняками. „Все васильки, васильки“. Помните? Полем этим давно пользоваться нельзя, потому и стоим на ступеньку выше Пушкина. Схвати в толпе первого попавшегося, непременно окажется поэт из Сети. Да и вообще, какой такой Пушкин? Его еще Тургенев помнил — живо лежащим в гробу. А мы-то давно поэзию числим уже по своему разряду. „Мильоны вас, нас — тьмы, и тьмы, и тьмы!“ Реформа культуры ликвидировала общее отставание. Какая к черту „Железная дорога“? Какой к черту Аполлон Бельведерский? Вон видите в небе инверсионный след? А вы — паровоз, паровоз! Под СУ-39 никакая Каренина не бросится».
К сожалению, по поводу «Истории России в художественно-исторических образах» полковник высказаться не успел. Впереди обозначился блокпост, и полковник неожиданно заторопился: «Тормозни, друг, я здесь выйду. Не люблю, когда документы требуют. Мы, полковники, нуждаемся совсем в другом внимании. Не указки нам нужны, не законы, не новые правила поведения, а человеческое внимание. Живем-то совсем недолго, а кормят нас истлевшим овсом. „Метелка с хундиком“, — презрительно сплюнул он, возможно, имея в виду „Даму с собачкой“. — Классики
