низостью последней степени всякое покушение похлопотать о ненапечатании статейки против него… Сделайте милость, пишите и печатайте: ответ найдется, и публика всегда рассудит правого.
Итак, мы представим итог обвинений, сделанных г. Надеждиным против современной литературы. Они любопытны по своему характеру, совершенно отличному от всего, что до сих пор говорилось против нее другими. Упрекать литературу, конечно, можно во многом; мы сами не раз говорили, что она сделала очень мало. Но мы, говоря о малозначительности литературы в нашем обществе, постоянно имели в виду тесные обстоятельства, в которых она поставлена благодаря современной апатии общественной. Мы жалели о горестном положении литературы, предостерегали ее от увлечений чужими, да и то мнимыми, успехами и в то же время старались указать ей, где ее настоящее место, где должна развиться истинно полезная ее деятельность, словом – мы хотели, чтобы литература смелее шла вперед, не останавливаясь на перепутьях и не принимая стрекотанья какого-нибудь сверчка в траве за соловьиное пенье…{9} Ни одного слова, ни одного намека не вырвалось у нас, да и мысли не было о том, чтоб литераторы в своей деятельности поступали бесчестно, водились лишь корыстолюбием и завистью. Да и ни у кого до сих пор, сколько мы знаем, не было столь странных мнений о литературной деятельности. Послушайте же теперь, что говорит г. Надеждин.
После многих рассуждений о натуре русского человека, которой будто бы никто из пишущих людей не знает, г. Надеждин переходит к вопросу о гласности.
Правительство (говорит он), вручая в наше распоряжение гласность, как бы сказало нам: «Возьмите орудие, всемогущее и грозное орудие, – обличайте им зло и тем помогайте мне искоренять его…» и пр. … Надобно думать, что все мы с этой точки зрения смотрели на гласность и хорошо понимали великость того доверия, которое оказало нашему уму и сердцу благонамеренное правительство. Как же мы поступали до сих пор с гласностью?
А вот как: если б правительство отняло у нас страшное оружие обратно, мы не вправе были бы роптать (стр. 21–23).
В доказательство столь строгого суждения г. Надеждин указывает… то есть не указывает, а фразирует о статьях, появившихся в русской литературе, относительно крестьянского вопроса. Ничего он не называет, никаких рассуждений не приводит, а только решает наотрез, что «от появления первой статьи до настоящего времени, касательно означенного предмета… в бесчисленных статьях, из которых можно составить целые томы, нет ни одной дельной мысли» (стр. 25). А между тем —
Авторы восхищались своими творениями, ждали, как должной дани, внимания со стороны правительства и рукоплесканий со стороны публики. В самом же деле они фантазировали, подобно плохим музыкантам, кричали, подобно ребятишкам, и, разумеется, ошибались в своих расчетах: правительство деликатно молчало, публика улыбалась, – и здесь и там явилась справедливая потребность оставлять страницы подобных статей неразрезанными. Авторы обвинили правительство в деспотизме, публику в застое, – всех, кроме себя, в невежестве, не умевшем оценить ни их взгляда, ни их строчек (стр. 28–29).
Заметьте, что все эти преступления взносятся вообще на писателей, гуртом, так что обязательный доклад г. Надеждина о литературе, при своей бездоказательности, отличается еще и безымянностью… Приятно иметь дело с таким обвинителем! Следовало еще только г. Надеждину не печатать своих обвинений, а сообщить их по секрету: тогда успех его роли был бы обеспечен гораздо более, нежели теперешними зазываньями.
«Впрочем, едва ли теперь и нужно доказывать отсутствие всякой идеи в каждой строчке, касательно улучшения быта помещичьих крестьян», – заключает г. Надеждин свои фразы, и действительно ничего не доказывает, успокаиваясь на мудрой деятельности губернских комитетов, которых бумаги, по его словам, «заключают в себе несравненно более плодов ума, опыта и знания дела» (как будто люди пишущие не были членами комитетов и члены комитета никогда ничего не писали!).
Затем столь же строго и решительно осуждает г. Надеждин всю серьезную литературную деятельность последних лет, по всем вопросам. Все писатели только и обнаружили «совершенное незнание дела да неимение толку…» (стр. 32).
К беллетристике тоже он строг, преимущественно потому, что у него от повестей кругом голова идет. «О новых романах, повестях и рассказах, – пишет он, – думаешь, думаешь, так что голова вкруг пойдет». В этом-то головокружении г. Надеждин, должно быть, и сочиняет свои нотации литературе, да еще прикрывает их именем публики! Но верх произвольных и неблагонамеренных показаний представляет нам объяснение г. Надеждина о том, кто читает и любит журналы. Он говорит, что публика вообще недовольна всеми журналами и газетами и читает их только потому, что нечего больше читать, а потребность в чтении
