пятьдесят тысяч. Молвин, разумеется, отказывается, и тогда Ченский начинает действовать на отца Лизы. Нужно сказать, что бедный профессор занял некогда у своей родственницы, княгини Лапиной, тридцать тысяч рублей серебром на воспитание своей дочери. На что ему понадобилась такая пропасть денег, и как он мог сделать такой заем при своих ничтожных средствах? Ответ на это один: Онин – идеалист. Известно, что идеалисты не умеют экономически тратить денег. Не мудрено поэтому, что Онин истратил на воспитание своей дочери тридцать тысяч и все-таки не выучил ее даже тому, что не следовало бы ей наедине с Ченским, при первом свидании, играть на арфе и петь следующий романс:
Оставьте заботы, оставьте вы труд,
Склонитеся к милой на белую грудь.
От страсти всесильной в ней чувства немеют
И светлые взоры любовью теплеют.
Когда же на арфе она заиграет,
Носясь и волнуясь в желаньях живых,
Мечта той порою в напевах слетает
Со струн золотых.
Тут, конечно, кроме плохих стихов, есть тоже идеализм; но только видно, что Лиза Онина понимает его немножко по-своему…
Пользуясь тем, что Онин должен княгине, Ченский, как ее наследник, требует немедленной уплаты долга, в противном же случае грозит посадить Онина в тюрьму. Тут-то выказывается весь идеализм Онина. Он начинает с того, что резонирует: «Уплачивать долги непременно нужно; не уплачивать их – значит воровать особенным образом». Но вслед за тем, когда Ченский обращается к нему с требованием уплаты, Онин умиленно возражает: «Позвольте вам сказать, что если бы княгиня жила, то она простила бы мне долг. Она часто намекала мне об этом в письмах». Ну, скажите, не восхитительный ли это идеализм! Ничего не имея, занимать у богатой родственницы тридцать тысяч, с тою надеждою, что она простит долг! Это такая высота идеализма, до которой, кроме Онина, только и мог возвыситься г. Ю. Савич в «Атенее». Г-н Савич, с своей стороны, тоже находит, что есть такой предел, за которым ни расчета, ни ума не нужно, а нужно только какое-то чувство, бесформенное и беспредельное. Вот его слова:
Там, где оканчивается ум человеческий, начинается чувство как продолжение ума, как настойчивое, но тщетное (увы!) стремление его к фигуральному (по реторике Кошанского?) выражению какой-нибудь идеи, по свойству своему не совместимой ни с чем, что предполагает ограничение, и переходящей поэтому в нечто бесформенное и беспредельное. (Ясно ли: отдача долга предполагает ограничение идеи займа; поэтому в чувствах Онина уплата и несовместима с займом!) Оно не ищет фактов, не требует теорий; в самом себе несет оно истину, веру (в то, что долг простят), любовь, и верит, и любит, без отрицания, без пояснений. (Действительно, Онин верил прощению долга по одним намекам в письмах княгини.)
Так вот этим-то высоким чувством (неизвестно почему называемым у г. Савича религиозным) и руководится Онин. Но Ченский, в качестве материалиста, соглашается простить долг только в таком случае, ежели Онин отдаст за него дочь. Онин уговаривает дочь, но та не соглашается. Вследствие того задолжавшего профессора тащат в тюрьму. Но тут является бывшая горничная княгини Лапиной, Дарья Семеновна Тюмина, с которою Ченский, живя у княгини, имел связь – для дешевизны, как он выражается, и с которою прижил семерых детей. Эта Тюмина, узнав о сватовстве Ченского, приходит к Ониным, ругает его и изображает его материализм в самых ужасных чертах. Например, она рассказывает о следующем поступке его. «У нас был слуга Федор, – говорит она, – огромного роста, который выезжал с княгиней и ходил за ней, когда она прогуливалась. Раз, когда Ченский говел и уже отысповедался, Федор не угодил ему чем-то; что же Ченский? Ну его колотить, так что должен был отказаться от святого причастия; и это случилось три недели сряду, и Ченский проговел три недели» (стр. 47).
Столь ужасный материализм возмущает всех, и вслед за тем Тюмина, чтоб помешать женитьбе Ченского и отмстить ему, сламывает его шкатулку, достает оттуда заемное письмо его, завещание княгини и подложное завещание, составленное самим Ченским, и все это приносит к Ониным в ту самую минуту, как Лиза, испуганная участью отца, соглашается уже выйти за Ченского. Тут, разумеется, присутствует и Молвин и еще полицейский офицер, который теперь вместо Онина должен тащить в тюрьму Ченского. Но все присутствующие, как истинные идеалисты, оказываются столь великодушны, что не только не подвергают его суду, но даже оставляют ему все деньги, приобретенные им в торговых оборотах, ограничиваясь лишь тем, что заставляют его жениться на Тюминой. Таким образом, идеалисты приобретают довольство и счастие, вполне вознагражденные за свое поклонение идее, а материалист остается в дураках, что и доказать надлежало…
Кажется, очевидно: Ченскому ничего нельзя сказать в заключение, кроме дурака, и если идеалисты в «Сватовстве» тоже оказываются достаточно глупыми, так тем
