Повести [Николай Васильевич Гоголь] (fb2) читать онлайн

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ

Нет ни­че­го луч­ше Невс­ко­го прос­пек­та, по край­ней ме­ре в Пе­тер­бур­ге; для не­го он сос­тав­ля­ет все. Чем не блес­тит эта ули­ца - кра­са­ви­ца на­шей сто­ли­цы! Я знаю, что ни один из блед­ных и чи­нов­ных ее жи­те­лей не про­ме­ня­ет на все бла­га Невс­ко­го прос­пек­та. Не только кто име­ет двад­цать пять лет от ро­ду, прек­рас­ные усы и уди­ви­тельно сши­тый сюр­тук, но да­же тот, у ко­го на под­бо­род­ке выс­ка­ки­ва­ют бе­лые во­ло­са и го­ло­ва глад­ка, как се­реб­ря­ное блю­до, и тот в вос­тор­ге от Невс­ко­го прос­пек­та. А да­мы! О, да­мам еще больше при­ятен Невс­кий прос­пект. Да и ко­му же он не при­ятен? Ед­ва только взой­дешь на Невс­кий прос­пект, как уже пах­нет од­ним гу­ляньем. Хо­тя бы имел ка­кое-ни­будь нуж­ное, не­об­хо­ди­мое де­ло, но, взо­шед­ши на не­го, вер­но, по­за­бу­дешь о вся­ком де­ле. Здесь единст­вен­ное мес­то, где по­ка­зы­ва­ют­ся лю­ди не по не­об­хо­ди­мос­ти, ку­да не заг­на­ла их на­доб­ность и мер­кан­тильный ин­те­рес, объемлю­щий весь Пе­тер­бург. Ка­жет­ся, че­ло­век, встре­чен­ный на Нев­ском прос­пек­те, ме­нее эго­ист, не­же­ли в Морс­кой, Горохо­вой, Ли­тей­ной, Ме­щанс­кой и дру­гих ули­цах, где жад­ность и ко­рысть, и на­доб­ность вы­ра­жа­ют­ся на иду­щих и летя­щих в ка­ре­тах и на дрож­ках. Невс­кий прос­пект есть всеоб­щая ком­му­ни­ка­ция Пе­тер­бур­га. Здесь жи­тель Петербург­ской или Вы­боргс­кой час­ти, нес­колько лет не бы­вав­ший у сво­его при­яте­ля на Пес­ках или у Мос­ковс­кой зас­та­вы, мо­жет быть уве­рен, что встре­тит­ся с ним непрем­енно. Ника­кой ад­рес-ка­лен­дарь и спра­воч­ное мес­то не до­ставят тако­го вер­но­го из­вес­тия, как Невс­кий прос­пект. Всемогу­щий Невс­кий прос­пект! Единст­вен­ное развлече­ние бедног­о на гу­лянье Пе­тер­бур­га! Как чис­то под­ме­те­ны его тро­ту­ары, и, бо­же, сколько ног ос­та­ви­ло на нем сле­ды свои! И неу­клюжий гряз­ный са­пог отс­тав­но­го сол­да­та, под тя­жестью ко­то­ро­го, ка­жет­ся, трес­ка­ет­ся са­мый гра­нит, и ми­ни­атюр­ный, лег­кий, как дым, баш­ма­чок мо­ло­денькой да­мы, обо­ра­чи­ва­ющей свою го­лов­ку к блес­тя­щим ок­нам ма­га­зи­на, как под­сол­неч­ник к солн­цу, и гре­мя­щая саб­ля ис­пол­нен­но­го на­дежд пра­пор­щи­ка, про­во­дя­щая по нем рез­кую ца­ра­пи­ну, - все вы­ме­ща­ет на нем мо­гу­щест­во си­лы или мо­гу­щест­во сла­бос­ти. Ка­кая быст­рая со­вер­ша­ет­ся на нем фан­тас­ма­го­рия в те­че­ние од­но­го только дня! Сколько вы­тер­пит он пе­ре­мен в те­че­ние од­них су­ток! Нач­нем с са­мо­го ран­не­го ут­ра, ког­да весь Пе­тер­бург пах­нет го­ря­чи­ми, только что вы­пе­чен­ны­ми хле­ба­ми и на­пол­нен ста­ру­ха­ми в изод­ран­ных платьях и са­ло­пах, со­вер­ша­ющи­ми свои на­ез­ды на церк­ви и на сост­ра­да­тельных про­хо­жих. Тог­да Невс­кий прос­пект пуст: плот­ные со­дер­жа­те­ли ма­га­зи­нов и их ком­ми еще спят в сво­их гол­ландс­ких ру­баш­ках или мы­лят свою бла­го­род­ную ще­ку и пьют ко­фей; ни­щие со­би­ра­ют­ся у две­рей кон­ди­терс­ких, где сон­ный га­ни­мед, ле­тав­ший вче­ра, как му­ха, с шо­ко­ла­дом, вы­ле­за­ет, с мет­лой в ру­ке, без галс­ту­ка, и швы­ря­ет им черст­вые пи­ро­ги и объедки. По ули­цам пле­тет­ся нуж­ный на­род: иног­да пе­ре­хо­дят ее рус­ские му­жи­ки, спе­ша­щие на ра­бо­ту, в са­по­гах, за­пач­кан­ных из­вестью, ко­то­рых и Ека­те­ри­нинс­кий ка­нал, из­вест­ный сво­ею чис­то­тою, не в сос­то­янии бы был об­мыть. В это вре­мя обык­но­вен­но неп­ри­лич­но хо­дить да­мам, по­то­му что рус­ский на­род лю­бит изъясняться та­ки­ми рез­ки­ми вы­ра­же­ни­ями, ка­ких они, вер­но, не ус­лы­шат да­же в те­ат­ре. Иног­да сон­ный чи­нов­ник проп­ле­тет­ся с порт­фе­лем под мыш­кою, ес­ли че­рез Невс­кий прос­пект ле­жит ему до­ро­га в де­пар­та­мент. Мож­но ска­зать ре­ши­тельно, что в это вре­мя, то есть до две­над­ца­ти ча­сов, Невс­кий прос­пект не сос­тав­ля­ет ни для ко­го це­ли, он слу­жит только средст­вом: он пос­те­пен­но на­пол­ня­ет­ся ли­ца­ми, име­ющи­ми свои за­ня­тия, свои за­бо­ты, свои до­са­ды, но вов­се не ду­ма­ющи­ми о нем. Рус­ский му­жик го­во­рит о грив­не или о се­ми гро­шах ме­ди, ста­ри­ки и ста­ру­хи раз­ма­хи­ва­ют ру­ка­ми или го­во­рят са­ми с со­бою, иног­да с до­вольно ра­зи­тельны­ми жес­та­ми, но ник­то их не слу­ша­ет и не сме­ет­ся над ни­ми, вык­лю­чая только раз­ве мальчи­шек в пест­ря­де­вых ха­ла­тах, с пус­ты­ми што­фа­ми или го­то­вы­ми са­по­га­ми в ру­ках, бе­гу­щих мол­ни­ями по Невс­ко­му прос­пек­ту. В это вре­мя, что бы вы на се­бя ни на­де­ли, хо­тя бы да­же вмес­то шля­пы кар­туз был у вас на го­ло­ве, хо­тя бы во­рот­нич­ки слиш­ком да­ле­ко вы­су­ну­лись из ва­ше­го галс­ту­ка, - ник­то это­го не за­ме­тит.

В две­над­цать ча­сов на Невс­кий прос­пект де­ла­ют на­бе­ги гу­вер­не­ры всех на­ций с сво­ими пи­том­ца­ми в ба­тис­то­вых во­рот­нич­ках. Анг­лий­ские Джон­сы и фран­цузс­кие Ко­ки идут под ру­ку с вве­рен­ны­ми их ро­ди­тельско­му по­пе­че­нию пи­том­ца­ми и с при­лич­ною со­лид­ностью изъясня­ют им, что вы­вес­ки над ма­га­зи­на­ми де­ла­ют­ся для то­го, что­бы мож­но бы­ло пос­редст­вом их уз­нать, что на­хо­дит­ся в са­мых ма­га­зи­нах. Гу­вер­нант­ки, блед­ные мис­сы и ро­зо­вые сла­вян­ки, идут ве­ли­ча­во по­за­ди сво­их ле­геньких, вертля­вых дев­чо­нок, при­ка­зы­вая им под­ни­мать нес­колько вы­ше пле­чо и дер­жаться пря­мее; ко­ро­че ска­зать, в это вре­мя Невс­кий прос­пект - пе­да­го­ги­чес­кий Невс­кий прос­пект. Но чем бли­же к двум ча­сам, тем уменьша­ет­ся чис­ло гувер­неров, пе­да­го­гов и де­тей: они на­ко­нец вы­тес­ня­ют­ся неж­ными их ро­ди­те­ля­ми, иду­щи­ми под ру­ку с сво­ими пестры­ми, раз­ноц­вет­ны­ми, сла­бо­нерв­ны­ми под­ру­га­ми. Мало-по­малу при­со­еди­ня­ют­ся к их об­щест­ву все, окончивш­ие до­вольно важ­ные до­маш­ние за­ня­тия, как-то: поговорившие­ с сво­им док­то­ром о по­го­де и о не­большом пры­щи­ке, вско­чившем на но­су, уз­нав­шие о здо­ровье лоша­дей и де­тей сво­их, впро­чем по­ка­зы­ва­ющих большие даров­ания, прочи­тавшие афи­шу и важ­ную статью в газе­тах о приезж­ающих и отъезжа­ющих, на­ко­нец вы­пив­ших чаш­ку ко­фию и чаю; к ним при­со­еди­ня­ют­ся и те, ко­то­рых за­вид­ная судьба на­де­ли­ла бла­гос­ло­вен­ным зва­ни­ем чи­новников по осо­бен­ным по­ру­че­ни­ям. К ним присоединяютс­я и те, ко­то­рые слу­жат в иност­ран­ной кол­легии и от­ли­ча­ют­ся бла­го­родст­вом сво­их за­ня­тий и при­вычек. Бо­же, ка­кие есть прек­рас­ные долж­нос­ти и служ­бы! как они воз­вы­ша­ют и ус­лаж­да­ют ду­шу! но, увы! я не слу­жу и ли­шен удо­вольствия ви­деть тон­кое об­ра­ще­ние с со­бою на­чальни­ков. Все, что вы ни встре­ти­те на Невс­ком про­спекте, все ис­пол­не­но при­ли­чия: муж­чи­ны в длин­ных сюр­ту­ках, с за­ло­жен­ны­ми в кар­ма­ны ру­ка­ми, ма­мы в розов­ых, бе­лых и блед­но-го­лу­бых ат­лас­ных ре­дин­го­тах и шляп­ках. Вы здесь встре­ти­те ба­кен­бар­ды единст­вен­ные, про­пу­щен­ные с не­обык­но­вен­ным и изу­ми­тельным искусс­твом под галс­тук, ба­кен­бар­ды бар­хат­ные, ат­лас­ные, чер­ные, как со­боль или уголь, но, увы, при­над­ле­жа­щие толь­ко од­ной иност­ран­ной кол­ле­гии. Слу­жа­щим в дру­гих де­партаментах про­ви­де­ние от­ка­за­ло в чер­ных ба­кен­бар­дах, они долж­ны, к ве­ли­чай­шей неп­ри­ят­нос­ти сво­ей, но­сить ры­жие. Здесь вы встре­ти­те усы чуд­ные, ни­ка­ким пе­ром, ни­ка­кою кистью не изоб­ра­зи­мые; усы, ко­то­рым посвящена­ луч­шая по­ло­ви­на жиз­ни, - пред­мет дол­гих бде­ний во вре­мя дня и но­чи, усы, на ко­то­рые из­ли­лись восхит­ительнейшие ду­хи и аро­ма­ты и ко­то­рых умас­ти­ли все дра­го­цен­ней­шие и ред­чай­шие сор­та по­мад, усы, котор­ые за­во­ра­чи­ва­ют­ся на ночь тон­кою ве­ле­не­вою бу­ма­гою, усы, к ко­то­рым ды­шит са­мая тро­га­тельная при­вя­зан­ность их по­сес­со­ров и ко­то­рым за­ви­ду­ют про­хо­дя­щие. Ты­ся­чи сор­тов шля­пок, платьев, плат­ков, - пест­рых, лег­ких, к ко­торым иног­да в те­че­ние це­лых двух дней сох­ра­ня­ет­ся при­вя­зан­ность их вла­де­тельниц, ос­ле­пят хоть ко­го на Невс­ком прос­пек­те. Ка­жет­ся, как буд­то це­лое мо­ре мо­тыльков под­ня­лось вдруг со стеб­лей и вол­ну­ет­ся бле­стя­щ­ею ту­чею над чер­ны­ми жу­ка­ми му­жес­ко­го по­ла. Здесь вы встре­ти­те та­кие та­лии, ка­кие да­же вам не сни­лись ни­ког­да: то­ненькие, узенькие та­лии, ни­как не тол­ще бу­ты­лоч­ной шей­ки, встре­тясь с ко­то­ры­ми, вы почтительно­ отой­де­те к сто­рон­ке, что­бы как-ни­будь не­осторожно не толк­нуть не­веж­ли­вым лок­тем; серд­цем ва­шим ов­ла­де­ет ро­бость и страх, что­бы как-ни­будь от не­осторожного да­же ды­ха­ния ва­ше­го не пе­ре­ло­ми­лось пре­лестнейшее про­из­ве­де­ние при­ро­ды и ис­кус­ства. А ка­кие встре­ти­те вы дамс­кие ру­ка­ва на Невс­ком прос­пек­те! Ах, ка­кая пре­лесть! Они нес­колько по­хо­жи на два воздухоплават­ельные ша­ра, так что да­ма вдруг бы поднял­ась на воз­дух, ес­ли бы не под­дер­жи­вал ее муж­чи­на; по­то­му что да­му так же лег­ко и при­ят­но под­нять на воз­дух, как под­но­си­мый ко рту бо­кал, на­пол­нен­ный шам­панским. Ниг­де при вза­им­ной встре­че не раск­ла­ни­ва­ют­ся так бла­го­род­но и неп­ри­нуж­ден­но, как на Невс­ком про­спекте. Здесь вы встре­ти­те улыб­ку единст­вен­ную, улыб­ку верх ис­кус­ства, иног­да та­кую, что мож­но рас­та­ять от удо­вольствия, иног­да та­кую, что уви­ди­те се­бя вдруг ни­же тра­вы и по­ту­пи­те го­ло­ву, иног­да та­кую, что по­чувст­ву­ете се­бя вы­ше ад­ми­рал­тей­ско­го шпи­ца и под­ни­ме­те ее вверх. Здесь вы встре­ти­те раз­го­ва­ри­ва­ющих о кон­цер­те или о по­го­де с не­обык­но­вен­ным бла­го­родст­вом и чувст­вом соб­ственного дос­то­инст­ва. Тут вы встре­ти­те ты­ся­чу непостижи­мых ха­рак­те­ров и яв­ле­ний. Соз­да­тель! ка­кие стран­ные ха­рак­те­ры встре­ча­ют­ся на Невс­ком прос­пек­те! Есть мно­жест­во та­ких лю­дей, ко­то­рые, встре­тив­шись с ва­ми, неп­ре­мен­но пос­мот­рят на са­по­ги ва­ши, и, ес­ли вы прой­де­те, они обо­ро­тят­ся на­зад, что­бы пос­мот­реть на ва­ши фал­ды. Я до сих пор не мо­гу по­нять, от­че­го это бы­ва­ет. Сна­ча­ла я ду­мал, что они са­пож­ни­ки, но, од­на­ко же, ни­чуть не бы­ва­ло: они большею час­тию слу­жат в раз­ных де­партаментах, мно­гие из них пре­вос­ход­ным об­ра­зом мо­гут на­пи­сать от­но­ше­ние из од­но­го ка­зен­но­го мес­та в дру­гое; или же лю­ди, за­ни­ма­ющи­еся про­гул­ка­ми, чте­ни­ем га­зет по кон­ди­терс­ким, - сло­вом, большею час­тию всь по­ря­дочны­е лю­ди. В это бла­гос­ло­вен­ное вре­мя от двух до трех ча­сов по­по­луд­ни, ко­то­рое мо­жет наз­ваться движу­ще­юся ­сто­ли­цею Невс­ко­го прос­пек­та, про­ис­хо­дит глав­ная вы­с­тав­ка всех луч­ших про­из­ве­де­ний че­ло­ве­ка. Один по­ка­зы­ва­ет ще­гольской сюр­тук с луч­шим доб­ром, дру­гой - гре­чес­кий прек­рас­ный нос, тре­тий не­сет превосх­одные ба­кен­бар­ды, чет­вер­тая - па­ру хо­ро­шеньких гла­зок и уди­ви­тельную шляп­ку, пя­тый - перс­тень с та­лис­ма­ном на ще­го­ль­ском ми­зин­це, шес­тая - нож­ку в оча­ро­ва­тельном баш­ма­ч­ке, седьмой - галс­тук, воз­буж­да­ющий удив­ле­ние, осьмой - усы, по­вер­га­ющие в изум­ле­ние. Но бьет три ча­са, и выс­тав­ка окан­чи­ва­ет­ся, тол­па ре­де­ет… В три ча­са - но­вая пе­ре­ме­на. На Невс­ком прос­пек­те вдруг нас­та­ет вес­на: он по­к­ры­ва­ет­ся весь чи­нов­ни­ка­ми в зе­ле­ных вицмундира­х. Го­лод­ные ти­ту­ляр­ные, над­вор­ные и про­чие со­вет­ни­ки ста­ра­ют­ся все­ми си­ла­ми ус­ко­рить свой ход. Мо­ло­дые кол­леж­ские ре­гист­ра­то­ры, гу­бернс­кие и кол­лежс­кие секретари­ спе­шат еще вос­пользо­ваться вре­ме­нем и прой­титься по Невс­ко­му прос­пек­ту с осан­кою, по­ка­зы­ва­ющею, что они вов­се не си­де­ли шесть ча­сов в при­сутст­вии. Но ста­рые кол­лежс­кие сек­ре­та­ри, ти­ту­ляр­ные и над­вор­ные со­вет­ни­ки идут ско­ро, по­ту­пив­ши го­ло­ву: им не до то­го, что­бы за­ни­маться рас­смат­ри­ва­ни­ем про­хо­жих; они еще не впол­не отор­ва­лись от за­бот сво­их; в их го­ло­ве ера­лаш и це­лый ар­хив на­ча­тых и не­окон­чен­ных дел; им дол­го вме­сто вы­вес­ки по­ка­зы­ва­ет­ся кар­тон­ка с бу­ма­га­ми или пол­ное ли­цо пра­ви­те­ля кан­це­ля­рии.

С че­ты­рех ча­сов Невс­кий прос­пект пуст, и вряд ли вы встре­ти­те на нем хо­тя од­но­го чи­нов­ни­ка. Ка­кая-ни­будь швея из ма­га­зи­на пе­ре­бе­жит че­рез Невс­кий прос­пект с ко­робкою в ру­ках, ка­кая-ни­будь жал­кая до­бы­ча человеколю­бивого по­выт­чи­ка, пу­щен­ная по ми­ру во фри­зовой шинел­и, ка­кой-ни­будь за­ез­жий чу­дак, ко­то­ро­му все ча­сы рав­ны, ка­кая-ни­будь длин­ная вы­со­кая анг­ли­чан­ка с ри­ди­кю­лем и книж­кою в ру­ках, ка­кой-ни­будь ар­тельщик, рус­ский чело­век в де­ми­ко­то­но­вом сюр­ту­ке с та­ли­ей на спи­не, с узень­кою бо­ро­дою, жи­ву­щий всю жизнь на жи­вую нит­ку, в ко­то­ром все ше­ве­лит­ся: спи­на, и ру­ки, и но­ги, и го­ло­ва, ког­да он уч­ти­во про­хо­дит по тро­ту­ару, иног­да низ­кий ремеслен­ник; больше ни­ко­го не встре­ти­те вы на Нев­ском проспек­те.

Но как только су­мер­ки упа­дут на до­мы и ули­цы и будоч­ник, нак­рыв­шись ро­го­жею, вска­раб­ка­ет­ся на лестниц­у за­жигать фо­нарь, а из ни­зеньких око­шек магазино­в выгля­нут те эс­там­пы, ко­то­рые не сме­ют показ­аться сре­ди дня, то­гда Невс­кий прос­пект опять ожи­ва­ет и на­чи­на­ет шеве­литься. Тог­да нас­та­ет то та­инст­вен­ное вре­мя, ког­да лам­пы да­ют все­му ка­кой-то за­ман­чи­вый, чудесн­ый свет. Вы встре­ти­те очень мно­го мо­ло­дых лю­дей, большею час­тию хо­лос­тых, в теп­лых сюр­ту­ках и ши­не­лях. В это вре­мя чув­ствуется ка­кая-то цель, или, луч­ше, что-то по­хо­жее на цель, что-то чрез­вы­чай­но бе­зот­чет­ное; ша­ги всех ускоря­ются и ста­но­вят­ся во­об­ще очень не­ров­ны. Длин­ные те­ни мелька­ют по сте­нам и мос­то­вой и чуть не дос­ти­га­ют голо­вами По­ли­цей­ско­го мос­та. Мо­ло­дые кол­лежские регистра­торы, гу­бернс­кие и кол­лежс­кие секретари­ очень дол­го про­ха­жи­ва­ют­ся; но ста­рые коллежс­кие регистрато­ры,­ ти­тулярные и над­вор­ные со­ветники большею час­тию си­дят до­ма, или по­то­му, что это на­род же­на­тый, или потом­у, что им очень хо­ро­шо го­то­вят кушан­ье жи­ву­щие у них в до­мах ку­хар­ки-нем­ки. Здесь вы встре­ти­те почтенн­ых ста­риков, ко­то­рые с та­кою важнос­тью и с та­ким удиви­тельным бла­городством прогулива­лись в два ча­са по Нев­скому про­спекту. Вы их уви­ди­те бе­гу­щи­ми так же, как мо­ло­дые кол­лежские регис­траторы, с тем, что­бы заглян­уть под шляп­ку из­да­ли завид­енной да­мы, ко­то­рой тол­стые гу­бы и ще­ки, нащекату­ренные ру­мя­на­ми, так нравятс­я мно­гим гуляю­щим, а бо­лее все­го си­дельцам, ар­тельщикам, куп­цам, все­гда в не­мец­ких сюр­ту­ках гуляющи­м це­лою тол­пою и обык­но­вен­но под ру­ку.

- Стой! - зак­ри­чал в это вре­мя по­ру­чик Пи­ро­гов, дер­нув шед­ше­го с ним мо­ло­до­го че­ло­ве­ка во фра­ке и пла­ще.- Ви­дел?

- Видел, чуд­ная, со­вер­шен­но Пе­руд­жи­но­ва Би­ан­ка.

- Да ты о ком го­во­ришь?

- Об ней, о той, что с тем­ны­ми во­ло­са­ми. И ка­кие гла­за! бо­же, ка­кие гла­за! Все по­ло­же­ние, и кон­ту­ра, и ок­лад ли­ца - чу­де­са!

- Я го­во­рю те­бе о блон­дин­ке, что прош­ла за ней в ту сто­рону. Что ж ты не идешь за брю­нет­кою, ког­да она так те­бе пон­ра­ви­лась?

- О, как мож­но! - воск­лик­нул, зак­рас­нев­шись, мо­ло­дой че­ло­век во фра­ке.- Как буд­то она из тех, ко­то­рые хо­дят вве­че­ру по Невс­ко­му прос­пек­ту; это долж­на быть очень знат­ная да­ма, - про­дол­жал он, вздох­нув­ши, - один плащ на ней сто­ит руб­лей во­семьде­сят!

- Простак!- зак­ри­чал Пи­ро­гов, на­сильно толк­нув­ши его в ту сто­ро­ну, где раз­ве­вал­ся яр­кий плащ ее.- Сту­пай, просто­филя, про­зе­ва­ешь! а я пой­ду за блон­дин­кою.

Оба при­яте­ля ра­зош­лись.

"Знаем мы вас всех", - ду­мал про се­бя с са­мо­до­вольною и са­мо­на­де­ян­ною улыб­кою Пи­ро­гов, уве­рен­ный, что нет кра­со­ты, мог­шей бы ему про­ти­виться.

Молодой че­ло­век во фра­ке и пла­ще роб­ким и тре­пет­ным ша­гом по­шел в ту сто­ро­ну, где раз­ве­вал­ся вда­ли пест­рый плащ, то оки­ды­вав­ший­ся яр­ким блес­ком по ме­ре прибли­жения к све­ту фо­на­ря, то мгно­вен­но покрывавши­йся тьмою по уда­ле­нии от не­го. Серд­це его би­лось, и он не­вольно ус­ко­рял шаг свой. Он не смел и ду­мать о том, что­бы по­лу­чить ка­кое-ни­будь пра­во на вни­ма­ние улетавш­ей вда­ли кра­са­ви­цы, тем бо­лее до­пус­тить та­кую чер­ную мысль, о ка­кой на­ме­кал ему по­ру­чик Пи­ро­гов; но ему хоте­лось только ви­деть дом, за­ме­тить, где име­ет жи­лище это пре­лест­ное су­щест­во, ко­то­рое, ка­за­лось, сле­те­ло с не­ба пря­мо на Невс­кий прос­пект и, вер­но, уле­тит неизв­естно ку­да. Он ле­тел так ско­ро, что стал­ки­вал беспрестанно­ с тро­ту­ара со­лид­ных гос­под с се­ды­ми бакенб­ардами. Этот мо­ло­дой че­ло­век при­над­ле­жал к то­му клас­су, ко­то­рый со­ставляет у нас до­вольно стран­ное явлен­ие и столько же при­над­ле­жит к граж­да­нам Петерб­урга, сколько ли­цо, яв­ляющееся нам в сно­ви­де­нии, при­надлежит к существенно­му ­ми­ру. Это иск­лю­чи­тельное со­словие очень необыкно­венно в том го­ро­де, где всь или чи­новники, или куп­цы, или мас­те­ро­вые нем­цы. Это был ху­дожник. Не прав­да ли, стран­ное яв­ле­ние? Ху­дож­ник петерб­ургский! ху­дож­ник в зем­ле сне­гов, ху­дож­ник в стра­не фин­нов, где все мок­ро, глад­ко, ров­но, блед­но, се­ро, ту­манно. Эти ху­дожники вов­се не по­хо­жи на ху­дож­ни­ков итальянских, гор­дых, го­ря­чих, как Ита­лия и ее не­бо; нап­ро­тив то­го, это большею час­тию доб­рый, крот­кий на­род, зас­тен­чи­вый, бес­печ­ный, любя­щий ти­хо свое ис­кус­ство, пьющий чай с дву­мя при­яте­ля­ми сво­ими в ма­ленькой ком­на­те, скром­но тол­ку­ющий о лю­бимом пред­ме­те и во­все неб­ре­гу­щий об из­лиш­нем. Он веч­но за­зо­вет к се­бе ка­кую-нибудь ни­щую ста­ру­ху и зас­та­вит ее про­си­деть би­тых ча­сов шесть, с тем, что­бы пе­ре­вес­ти на по­лот­но ее жал­кую, бес­чувст­вен­ную ми­ну. Он ри­су­ет перс­пек­ти­ву сво­ей ком­на­ты, в ко­то­рой яв­ля­ет­ся вся­кий ху­до­жест­вен­ный вздор: гип­со­вые ру­ки и но­ги, сделавшие­ся ­ко­фей­ны­ми от вре­ме­ни и пы­ли, излом­анные живоп­исные стан­ки, оп­ро­ки­ну­тая па­лит­ра, прият­ель, играющи­й на ги­та­ре, сте­ны, за­пач­кан­ные крас­ками, с растворенны­м ок­ном, сквозь ко­то­рое мелька­ет блед­ная Не­ва и бед­ные ры­ба­ки в крас­ных ру­баш­ках. У них всег­да поч­ти на всем се­ренький мут­ный ко­ло­рит - не­изг­ла­ди­мая пе­чать се­ве­ра. При всем том они с ис­тин­ным на­слаждением тру­дят­ся над сво­ею ра­бо­тою. Они час­то питаю­т в се­бе ис­тин­ный та­лант, и ес­ли бы только ду­нул на них све­жий воз­дух Ита­лии, он бы, вер­но, раз­вил­ся так же вольно, ши­ро­ко и яр­ко, как рас­тение, ко­то­рое вы­но­сят на­ко­нец из ком­на­ты на чис­тый воз­дух. Они во­об­ще очень роб­ки: звез­да и толс­тый эпо­лет при­во­дят их в та­кое замеш­ательство, что они не­вольно по­ни­жа­ют це­ну сво­их про­из­ве­де­ний. Они лю­бят иног­да по­ще­го­лять, но щегольс­тво это всег­да ка­жет­ся на них слиш­ком рез­ким и нескольк­о по­хо­дит на зап­ла­ту. На них встре­ти­те вы ино­гда от­лич­ный фрак и за­пач­кан­ный плащ, до­ро­гой бархатн­ый жи­лет и сюр­тук весь в крас­ках. Та­ким же са­мым об­ра­зом, как на не­окон­чен­ном их пей­за­же уви­дите вы иног­да на­ри­со­ван­ную вниз го­ло­вою ним­фу, котор­ую он, не най­дя дру­го­го мес­та, наб­ро­сал на запачк­анном грун­те преж­не­го сво­его про­из­ве­де­ния, ког­да-то пи­санного им с нас­лаж­де­ни­ем. Он ни­ког­да не гля­дит вам пря­мо в гла­за; ес­ли же гля­дит, то как-то мут­но, нео­преде­лен­но; он не вон­за­ет в вас яст­ре­би­но­го взо­ра на­блю­да­теля или соколино­го взгля­да ка­ва­ле­рий­ско­го офи­цера. Это происх­одит от­то­го, что он в од­но и то же вре­мя ви­дит и ва­ши чер­ты, и чер­ты ка­ко­го-ни­будь гип­со­во­го Гер­ку­ле­са, стоящ­его в его ком­на­те, или ему предста­вля­ется ­его же собст­вен­ная кар­ти­на, ко­то­рую он еще ду­ма­ет про­из­весть. От это­го он от­ве­ча­ет час­то несвязн­о, иног­да нев­по­пад, и ме­ша­ющи­еся в его го­ло­ве пред­ме­ты еще бо­лее увели­чи­вают ­его ро­бость. К та­ко­му ро­ду при­над­ле­жал опи­сан­ный на­ми мо­ло­дой че­ло­век, ху­дожник Пис­ка­рев, зас­тен­чи­вый, роб­кий, но в ду­ше сво­ей но­сив­ший иск­ры чувст­ва, го­то­вые при удоб­ном слу­чае прев­ра­титься в пла­мя. С тай­ным тре­пе­том спе­шил он за сво­им пред­ме­том, так сильно его по­ра­зив­шим, и, ка­за­лось, ди­вил­ся сам сво­ей дер­зос­ти. Нез­на­ко­мое су­щест­во, к котор­ому так прильну­ли его гла­за, мыс­ли и чувст­ва, вдруг по­во­ро­ти­ло го­ло­ву и взгля­ну­ло на не­го. Бо­же, ка­кие божес­твенные чер­ты! Ос­ле­пи­тельной бе­лиз­ны пре­лестнейший лоб осе­нен был прек­рас­ны­ми, как агат, волос­ами. Они ви­лись, эти чуд­ные ло­ко­ны, и часть их, па­дая из-под шляп­ки, ка­са­лась ще­ки, тро­ну­той тон­ким све­жим ру­мянцем, прос­ту­пив­шим от ве­чер­не­го хо­ло­да. Ус­та бы­ли зам­кнуты це­лым ро­ем пре­лест­ней­ших грез. Все, что остае­тся от вос­по­ми­на­ния о детст­ве, что да­ет меч­та­ние и ти­хое вдох­но­ве­ние при све­тя­щей­ся лам­па­де, - все это, ка­за­лось, со­во­ку­пи­лось, сли­лось и от­ра­зи­лось в ее гар­мо­ни­чес­ких ус­тах. Она взгля­ну­ла на Пис­ка­ре­ва, и при этом взгля­де за­трепетало его серд­це; она взгля­ну­ла су­ро­во, чувст­во негод­ования прос­ту­пи­ло у ней на ли­це при ви­де та­ко­го наг­ло­го прес­ле­до­ва­ния; но на этом прек­рас­ном ли­це и са­мый гнев был об­во­ро­жи­те­лен. Пос­тиг­ну­тый сты­дом и ро­бостью, он ос­та­но­вил­ся, по­ту­пив гла­за; но как уте­рять это бо­жест­во и не уз­нать да­же той свя­ты­ни, где оно опустил­ось гос­тить? Та­кие мыс­ли приш­ли в го­ло­ву мо­ло­до­му меч­тателю, и он ре­шил­ся прес­ле­до­вать. Но, что­бы не дать это­го за­ме­тить, он от­да­лил­ся на дальнее рас­сто­яние, беспечн­о гля­дел по сто­ро­нам и рас­смат­ри­вал вы­вес­ки, а меж­ду тем не упус­кал из ви­ду ни од­но­го ша­га нез­на­ком­ки. Про­хо­дя­щие ре­же на­ча­ли мелькать, ули­ца ста­но­ви­лась ти­ше; кра­са­ви­ца ог­ля­ну­лась, и ему по­ка­за­лось, как буд­то лег­кая улыб­ка сверк­ну­ла на гу­бах ее. Он весь зад­ро­жал и не ве­рил сво­им гла­зам. Нет, это фо­нарь об­ман­чи­вым све­том сво­им вы­ра­зил на ли­це ее по­до­бие улыб­ки; нет, это собст­вен­ные меч­ты сме­ют­ся над ним. Но ды­ха­ние за­ня­лось в его гру­ди, все в нем об­ра­ти­лось в не­оп­ре­де­лен­ный тре­пет, все чувст­ва его го­ре­ли, и все пе­ред ним оку­ну­лось ка­ким-то ту­ма­ном. Тро­ту­ар нес­ся под ним, ка­ре­ты со ска­чу­щи­ми ло­шадьми ка­за­лись нед­ви­жи­мы, мост рас­тя­ги­вал­ся и ло­мал­ся на сво­ей ар­ке, дом сто­ял кры­шею вниз, буд­ка ва­ли­лась к не­му навст­ре­чу, и але­бар­да ча­со­во­го вмес­те с зо­ло­ты­ми сло­ва­ми вы­вес­ки и на­ри­со­ван­ны­ми нож­ни­ца­ми блес­те­ла, ка­за­лось, на са­мой рес­ни­це его глаз. И все это про­из­вел один взгляд, один по­во­рот хо­ро­ше­нь­кой го­лов­ки. Не слы­ша, не ви­дя, не вни­мая, он нес­ся по лег­ким сле­дам прек­рас­ных но­жек, ста­ра­ясь сам уме­рить быст­ро­ту сво­его ша­га, ле­тев­ше­го под такт серд­ца. Иног­да ов­ла­де­ва­ло им сом­не­ние: точ­но ли вы­ра­же­ние ли­ца ее бы­ло так бла­госк­лон­но, - и тог­да он на ми­ну­ту ос­та­нав­ли­вал­ся, но сер­деч­ное би­ение, неп­ре­одо­ли­мая си­ла и тре­во­га всех чувств стре­ми­ла его впе­ред. Он да­же не за­ме­тил, как вдруг воз­вы­сил­ся пе­ред ним че­ты­ре­хэ­таж­ный дом, все че­ты­ре ря­да окон, све­тив­ши­еся ог­нем, гля­ну­ли на не­го ра­зом, и пе­ри­лы у подъезда про­ти­ву­пос­та­ви­ли ему же­лез­ный тол­чок свой. Он ви­дел, как нез­на­ком­ка ле­те­ла по лест­ни­це, ог­ля­ну­лась, по­ло­жи­ла на гу­бы па­лец и да­ла знак сле­до­вать за со­бой. Ко­ле­ни его дро­жа­ли; чувст­ва, мыс­ли го­ре­ли; мол­ния ра­дос­ти нес­тер­пи­мым ост­ри­ем вон­зи­лась в его серд­це. Нет, это уже не меч­та! Бо­же! столько счас­тия в один миг! та­кая чу­дес­ная жизнь в двух ми­ну­тах!

Но не во сне ли это все? ужель та, за один не­бес­ный вз­гляд ко­то­рой он го­тов бы был от­дать всю жизнь, прибли­зиться к жи­ли­щу ко­то­рой уже он по­чи­тал за неизъясни­мое бла­женст­во, ужель та бы­ла сей­час так бла­госк­лон­на и вни­мательна к не­му? Он взле­тел на лест­ни­цу. Он не чув­ствовал ни­ка­кой зем­ной мыс­ли; он не был ра­зог­рет пла­менем зем­ной страс­ти, нет, он был в эту ми­ну­ту чист и не­порочен, как девст­вен­ный юно­ша, еще ды­ша­щий неопре­деленною ­ду­хов­ною пот­реб­ностью люб­ви. И то, что возбу­дило бы в разв­рат­ном че­ло­ве­ке дерз­кие помышле­ния, то са­мое, нап­ро­тив, еще бо­лее ос­вя­ти­ло их. Это дове­рие, ко­торое ока­за­ло ему сла­бое прек­рас­ное сущес­тво, это дове­рие на­ло­жи­ло на не­го обет стро­гос­ти ры­царс­кой, обет раб­ски ис­пол­нять все по­ве­ле­ния ее. Он только же­лал, чтоб эти ве­ле­ния бы­ли как мож­но бо­лее труд­ны и неудобоис­полняемы, что­бы с большим напряжени­ем сил ле­теть пре­одо­ле­вать их. Он не сомнев­ался, что какое-ниб­удь тай­ное и вмес­те важ­ное происшест­вие зас­та­ва­ло не­знакомку ему вве­ряться; что от не­го, вер­но, бу­дут требов­аться значи­тельные ус­лу­ги, и он чувст­во­вал уже в се­бе си­лу и реши­мость на все.

Лестница ви­лась, и вмес­те с нею ви­лись его быст­рые ме­ч­ты. "Иди­те ос­то­рож­нее!" - заз­ву­чал, как ар­фа, го­лос и на­пол­нил все жи­лы его но­вым тре­пе­том. В тем­ной выши­не чет­вер­то­го эта­жа нез­на­ком­ка пос­ту­ча­ла в дверь, - она от­во­ри­лась, и они вош­ли вмес­те. Жен­щи­на до­вольно не­дурной на­руж­нос­ти встре­ти­ла их со све­чою в ру­ке, но так стран­но и наг­ло пос­мот­ре­ла на Пис­ка­ре­ва, что он опу­стил не­вольно свои гла­за. Они вош­ли в ком­на­ту. Три жен­ские фи­гу­ры в раз­ных уг­лах предс­та­ви­лись его гла­зам. Од­на раск­ла­ды­ва­ла кар­ты; дру­гая си­де­ла за фор­те­пи­аном и иг­рала дву­мя пальца­ми ка­кое-то жал­кое по­до­бие старинног­о по­ло­не­за; третья си­де­ла пе­ред зер­ка­лом, рас­че­сы­вая греб­нем свои длин­ные во­ло­сы, и вов­се не ду­ма­ла ос­та­вить ту­але­та сво­его при вхо­де нез­на­ко­мо­го ли­ца. Ка­кой-то не­приятный бес­по­ря­док, ко­то­рый мож­но встре­тить только в бес­печ­ной ком­на­те хо­лос­тя­ка, царст­во­вал во всем. Ме­бе­ли до­вольно хо­ро­шие бы­ли пок­ры­ты пылью; па­ук зас­ти­лал сво­ею па­ути­ною леп­ной кар­низ; сквозь неп­рит­во­рен­ную дверь дру­гой ком­на­ты блес­тел са­пог со шпо­рой и краснел­а вы­пуш­ка мун­ди­ра; гром­кий мужс­кой го­лос и женс­кий смех раз­да­ва­лись без вся­ко­го при­нуж­де­ния.

Боже, ку­да за­шел он! Сна­ча­ла он не хо­тел ве­рить и на­чал прис­тальнее всмат­ри­ваться в пред­ме­ты, на­пол­няв­шие ко­м­на­ту; но го­лые сте­ны и ок­на без за­на­вес не показыва­ли ­ни­ка­ко­го при­сутст­вия за­бот­ли­вой хо­зяй­ки; изношен­ные ли­ца этих жал­ких соз­да­ний, из ко­то­рых од­на се­ла по­чти пе­ред его но­сом и так же спо­кой­но его рассмат­ривала, как пят­но на чу­жом платье, - все это уве­рило его, что он за­шел в тот отв­ра­ти­тельный при­ют, где ос­но­вал свое жи­лище жал­кий разв­рат, по­рож­ден­ный ми­шурною образо­ван­но­стию и страш­ным мно­го­людст­вом сто­ли­цы. Тот при­ют, где че­ло­век свя­то­татст­вен­но подав­ил и посме­ялся над всем чис­тым и свя­тым, ук­ра­ша­ющим жизнь, где жен­щи­на, эта кра­са­ви­ца ми­ра, ве­нец тво­ре­ния, об­ра­ти­лась в како­е-то стран­ное, двус­мыс­лен­ное су­щест­во, где она вмес­те с чи­стотою ду­ши ли­ши­лась все­го женс­ко­го и от­вратительно прис­во­ила се­бе ух­ват­ки и наг­лос­ти муж­чины и уже пере­стала быть тем сла­бым, тем прек­рас­ным и так от­лич­ным от нас су­щест­вом. Пис­ка­рев ме­рил ее с ног до го­ло­вы изу­м­ленными гла­за­ми, как бы еще же­лая уверитьс­я, та ли это, ко­то­рая так окол­до­ва­ла и унес­ла его на Невс­ком про­спекте. Но она сто­яла пе­ред ним так же хо­роша; во­ло­сы ее бы­ли так же прек­рас­ны; гла­за ее казал­ись все еще небес­ны­ми. Она бы­ла све­жа; ей бы­ло только сем­надцать лет; вид­но бы­ло, что еще не­дав­но нас­тиг­нул ее ужас­ный раз­врат; он еще не смел кос­нуться к ее ще­кам, они бы­ли све­жи и лег­ко от­те­не­ны тон­ким ру­мян­цем, - она бы­ла пре­кра­сна.

Он не­под­виж­но сто­ял пе­ред нею и уже го­тов был так же прос­то­душ­но по­за­быться, как по­за­был­ся преж­де. Но кра­савица нас­ку­чи­ла та­ким дол­гим мол­ча­ни­ем и зна­чи­тельно улыб­ну­лась, гля­дя ему пря­мо в гла­за. Но эта улыб­ка бы­ла ис­пол­не­на ка­кой-то жал­кой наг­лос­ти; она так бы­ла стран­на и так же шла к ее ли­цу, как идет вы­ра­же­ние набожност­и ро­же взя­точ­ни­ка или бух­гал­терс­кая кни­га по­эту. Он со­дрогнулся. Она раск­ры­ла свои хо­ро­шенькие ус­та и ста­ла го­во­рить что-то, но все это бы­ло так глу­по, так пош­ло… Как буд­то вмес­те с не­по­роч­нос­тию ос­тав­ля­ет и ум челове­ка­. Он уже ни­че­го не хо­тел слы­шать. Он был чрез­вычайно сме­шон и прост, как ди­тя. Вмес­то то­го что­бы воспользов­аться та­кою бла­госк­лон­ностью, вмес­то то­го что­бы обрад­оваться та­ко­му слу­чаю, ка­ко­му, без сом­не­ния, обрадовалс­я бы на его мес­те вся­кий дру­гой, он бро­сил­ся со всех ног, как ди­кая ко­за, и вы­бе­жал на ули­цу.

Повесивши го­ло­ву и опус­тив­ши ру­ки, си­дел он в сво­ей ком­на­те, как бед­няк, на­шед­ший бес­цен­ную жем­чу­жи­ну и тут же вы­ро­нив­ший ее в мо­ре. "Та­кая кра­са­ви­ца, та­кие бо­жественные чер­ты - и где же? в ка­ком мес­те!.." Вот все, что он мог вы­го­во­рить.

В са­мом де­ле, ни­ког­да жа­лость так сильно не ов­ла­де­ва­ет на­ми, как при ви­де кра­со­ты, тро­ну­той тлет­вор­ным дыха­нием разв­ра­та. Пусть бы еще бе­зоб­ра­зие дру­жи­лось с ним, но кра­со­та, кра­со­та неж­ная… она только с од­ной непороч­ностью и чис­то­той сли­ва­ет­ся в на­ших мыс­лях. Кра­савица, так окол­до­вав­шая бед­но­го Пис­ка­ре­ва, бы­ла действитель­но чу­дес­ное, не­обык­но­вен­ное яв­ле­ние. Ее пребыв­ание в этом през­рен­ном кру­гу еще бо­лее ка­за­лось необы­кно­вен­ным­. Все чер­ты ее бы­ли так чис­то образова­ны,­ все вы­ра­же­ние прек­рас­но­го ли­ца ее бы­ло оз­на­че­но та­ким бла­го­родст­вом, что ни­как бы нельзя бы­ло ду­мать, что­бы разв­рат рас­пус­тил над нею страш­ные свои ког­ти. Она бы сос­та­ви­ла не­оце­нен­ный перл, весь мир, весь рай, все бо­гатст­во страст­но­го суп­ру­га; она бы­ла бы пре­красной ти­хой зве­з­дой в не­за­мет­ном се­мей­ном кру­гу и од­ним дви­жением прек­рас­ных уст сво­их да­ва­ла бы слад­кие приказа­ния. Она бы сос­та­ви­ла бо­жест­во в мно­го­люд­ном за­ле, на свет­лом пар­ке­те, при блес­ке све­чей, при безмолв­ном бла­го­го­ве­нии тол­пы по­вер­жен­ных у ног ее поклоннико­в; но, увы! она бы­ла ка­кою-то ужас­ною во­лею адс­ко­го ду­ха, жа­ждущего раз­ру­шить гар­мо­нию жиз­ни, бро­ше­на с хо­хо­том в его пу­чи­ну.

Проникнутый раз­ры­ва­ющею жа­лостью, си­дел он пе­ред за­го­рев­шею све­чою. Уже и пол­ночь дав­но ми­ну­ла, ко­ло­кол баш­ни бил по­ло­ви­ну пер­во­го, а он си­дел не­под­виж­ный, без сна, без де­ятельно­го бде­ния. Дре­мо­та, воспользовав­шись его не­под­виж­ностью, уже бы­ло на­ча­ла ти­хонько одо­ле­вать его, уже ком­на­та на­ча­ла ис­че­зать, один только огонь све­чи прос­ве­чи­вал сквозь одо­ле­вав­шие его гре­зы, как вдруг стук у две­рей зас­та­вил его вздрог­нуть и очнуть­ся. Дверь от­во­ри­лась, и во­шел ла­кей в бо­га­той ли­врее. В его уеди­нен­ную ком­на­ту ни­ког­да не заг­ля­ды­ва­ла бо­га­тая лив­рея, при­том в та­кое не­обык­но­вен­ное вре­мя… Он недо­умевал и с не­тер­пе­ли­вым лю­бо­пытст­вом смот­рел на при­шедшего ла­кея.

- Та ба­ры­ня, - про­из­нес с уч­ти­вым пок­ло­ном ла­кей, - у ко­то­рой вы из­во­ли­ли за нес­колько ча­сов пред сим быть, при­ка­за­ла про­сить вас к се­бе и прис­ла­ла за ва­ми ка­ре­ту.

Пискарев сто­ял в без­молв­ном удив­ле­нии: "Ка­ре­ту, ла­кей в лив­рее!.. Нет, здесь, вер­но, есть ка­кая-ни­будь ошиб­ка…"

- Послушайте, лю­без­ный, - про­из­нес он с ро­бостью, - вы, вер­но, не ту­да из­во­ли­ли зай­ти. Вас ба­ры­ня, без сом­не­ния, прис­ла­ла за кем-ни­будь дру­гим, а не за мною.

- Нет, су­дарь, я не ошиб­ся. Ведь вы из­во­ли­ли про­во­дить ба­ры­ню пеш­ком к до­му, что в Ли­тей­ной, в ком­на­ту чет­вертого эта­жа?

- Я.

- Ну, так по­жа­луй­те пос­ко­рее, ба­ры­ня неп­ре­мен­но жела­ет ви­деть вас и про­сит вас уже по­жа­ло­вать пря­мо к ним на дом.

Пискарев сбе­жал с лест­ни­цы. На дво­ре точ­но сто­яла ка­рета. Он сел в нее, двер­цы хлоп­ну­ли, кам­ни мос­то­вой за­гремели под ко­ле­са­ми и ко­пы­та­ми - и ос­ве­щен­ная пер­спектива до­мов с яр­ки­ми вы­вес­ка­ми по­нес­лась ми­мо ка­ретных окон. Пис­ка­рев ду­мал во всю до­ро­гу и не знал, как раз­ре­шить это прик­лю­че­ние. Собст­вен­ный дом, ка­ре­та, ла­кей в бо­га­той лив­рее… - все это он ни­как не мог согла­сить с ком­на­тою в чет­вер­том эта­же, пыльны­ми ок­на­ми и рас­стро­ен­ным фор­те­пи­аном.

Карета ос­та­но­ви­лась пе­ред яр­ко ос­ве­щен­ным подъез­дом, и его ра­зом по­ра­зи­ли: ряд эки­па­жей, го­вор ку­че­ров, яр­ко ос­ве­щен­ные ок­на и зву­ки му­зы­ки. Ла­кей в бо­га­той лив­рее вы­са­дил его из ка­ре­ты и поч­ти­тельно про­во­дил в се­ни с мра­мор­ны­ми ко­лон­на­ми, с об­ли­тым зо­ло­том швей­царом, с разб­ро­сан­ны­ми пла­ща­ми и шу­ба­ми, с яр­кою лам­пою. Воз­душ­ная лест­ни­ца с блес­тя­щи­ми пе­ри­ла­ми, наду­шенная аро­ма­та­ми, нес­лась вверх. Он уже был на ней, уже взо­шел в пер­вую за­лу, ис­пу­гав­шись и по­пя­тив­шись с пер­вым ша­гом от ужас­но­го мно­го­людст­ва. Не­обык­но­вен­ная пест­ро­та лиц при­ве­ла его в со­вер­шен­ное за­ме­ша­тельство; ему ка­за­лось, что ка­кой-то де­мон иск­ро­шил весь мир на мно­жест­во раз­ных кус­ков и все эти кус­ки без смыс­ла, без тол­ку сме­шал вмес­те. Свер­ка­ющие дамс­кие пле­чи и чер­ные фра­ки, люст­ры, лам­пы, воз­душ­ные ле­тя­щие га­зы, эфир­ные лен­ты и толс­тый конт­ра­бас, выг­ля­ды­вав­ший из-за пе­рил ве­ли­ко­леп­ных хо­ров, - все бы­ло для не­го блиста­тельно. Он уви­дел за од­ним ра­зом столько почтенн­ых ста­риков и по­лус­та­ри­ков с звез­да­ми на фра­ках, дам, так лег­ко, гор­до и гра­ци­оз­но выс­ту­пав­ших по пар­ке­ту или сидев­ших ря­да­ми, он ус­лы­шал столько слов фран­цузс­ких и ан­глийских, к то­му же мо­ло­дые лю­ди в чер­ных фра­ках бы­ли ис­пол­не­ны та­ко­го бла­го­родст­ва, с та­ким дос­то­инст­вом го­ворили и мол­ча­ли, так не уме­ли ска­зать ни­че­го лиш­не­го, так ве­ли­ча­во шу­ти­ли, так поч­ти­тельно улы­ба­лись, та­кие пре­вос­ход­ные но­си­ли ба­кен­бар­ды, так ис­кус­но уме­ли по­казывать от­лич­ные ру­ки, поп­рав­ляя галс­тук, да­мы так бы­ли воз­душ­ны, так пог­ру­же­ны в со­вер­шен­ное самодо­вольство и упо­ение, так оча­ро­ва­тельно по­туп­ля­ли гла­за, что… но один уже сми­рен­ный вид Пис­ка­ре­ва, прислонив­шегося с бо­яз­нию к ко­лон­не, по­ка­зы­вал, что он рас­те­рял­ся вов­се. В это вре­мя тол­па обс­ту­пи­ла танцующу­ю груп­пу. Они нес­лись, уви­тые проз­рач­ным соз­да­ни­ем Па­рижа, в платьях, сот­кан­ных из са­мо­го воз­ду­ха; неб­реж­но ка­са­лись они блес­тя­щи­ми нож­ка­ми пар­ке­та и бы­ли бо­лее эфир­ны, не­же­ли ес­ли бы вов­се его не ка­са­лись. Но од­на меж­ду ими всех луч­ше, всех рос­кош­нее и блис­та­тельнее оде­та. Невы­разимое, са­мое тон­кое со­че­та­ние вку­са разлил­ось во всем ее убо­ре, и при всем том она, ка­за­лось, вов­се о нем не забот­илась и оно вы­ли­лось не­вольно, са­мо со­бою. Она и гля­де­ла и не гля­де­ла на обс­ту­пив­шую тол­пу зри­те­лей, прек­рас­ные длин­ные рес­ни­цы опус­ти­лись рав­нодушно, и свер­ка­ющая бе­лиз­на ли­ца ее еще ослепительнее­ броси­лась в гла­за, ког­да лег­кая тень осе­нила при нак­ло­не голов­ы оча­ро­ва­тельный лоб ее.

Пискарев упот­ре­бил все уси­лия, что­бы разд­ви­нуть тол­пу и рас­смот­реть ее; но, к ве­ли­чай­шей до­са­де, ка­кая-то ог­ром­ная го­ло­ва с тем­ны­ми кур­ча­вы­ми во­ло­са­ми зас­ло­ня­ла ее бесп­рес­тан­но; при­том тол­па его при­тис­ну­ла так, что он не смел по­даться впе­ред, не смел по­пя­титься на­зад, опаса­ясь толк­нуть ка­ким-ни­будь об­ра­зом ка­ко­го-ни­будь тайно­го со­вет­ни­ка. Но вот он прод­рал­ся-та­ки впе­ред и вз­глянул на свое платье, же­лая при­лич­но оп­ра­виться. Тво­рец небес­ный, что это! На нем был сюр­тук и весь запач­канный крас­ками: спе­ша ехать, он по­за­был да­же пе­ре­одеться в при­стойное платье. Он пок­рас­нел до ушей и, по­тупив го­лову, хо­тел про­ва­литься, но про­ва­литься реши­тельно бы­ло не­ку­да: ка­мер-юнке­ры в блес­тя­щем кос­тю­ме сдвинул­ись по­за­ди его со­вер­шен­ною сте­ною. Он уже же­лал быть как мож­но по­да­лее от кра­са­ви­цы с прек­рас­ным лбом и рес­ни­ца­ми. Со стра­хом под­нял он гла­за посмот­реть, не гля­дит ли она на не­го: бо­же! она сто­ит пе­ред ним… Но что это? что это? "Это она!" - вскрик­нул он поч­ти во весь го­лос. В са­мом де­ле, это бы­ла она, та са­мая, котор­ую встре­тил он на Невс­ком и ко­то­рую про­во­дил к ее жи­лищу.

Она под­ня­ла меж­ду тем свои рес­ни­цы и гля­ну­ла на всех сво­им яс­ным взгля­дом. "Ай, ай, ай, как хо­ро­ша!.." - мог только вы­го­во­рить он с зах­ва­тив­шим­ся ды­ха­ни­ем. Она об­вела сво­ими гла­за­ми весь круг, на­пе­ре­рыв жаж­дав­ший ос­та­но­вить ее вни­ма­ние, но с ка­ким-то утом­ле­ни­ем и невни­манием она ско­ро отв­ра­ти­ла их и встре­ти­лась с гла­зами Пис­ка­ре­ва. О, ка­кое не­бо! ка­кой рай! дай си­лы, создат­ель, пе­ре­нес­ти это! жизнь не вмес­тит его, он разруш­ит и уне­сет ду­шу! Она по­да­ла знак, но не ру­кою, не нак­ло­не­ни­ем го­ло­вы, нет, в ее сок­ру­ши­тельных гла­зах вы­разился этот знак та­ким тон­ким не­за­мет­ным выражением,­ что ник­то не мог его ви­деть, но он ви­дел, он по­нял его. Та­нец дли­ля дол­го; утом­лен­ная му­зы­ка, казал­ось, вов­се по­га­са­ла и за­мирала, и опять вы­ры­ва­лась, виз­жала и гре­ме­ла; на­ко­нец - ко­нец! Она се­ла, грудь ее воздым­алась под тон­ким ды­мом га­за; ру­ка ее (соз­да­тель, ка­кая чу­дес­ная ру­ка!) упа­ла на ко­лени, сжа­ла под со­бою ее воз­душ­ное платье, и платье под нею, ка­за­лось, ста­ло ды­шать му­зы­кою, и тон­кий сирене­вый цвет его еще вид­нее оз­на­чал яр­кую бе­лиз­ну этой пре­красной ру­ки. Кос­нуться бы только ее - и ни­че­го больше! Ни­ка­ких дру­гих же­ла­ний - они все дерз­ки… Он сто­ял у ней за сту­лом, не смея говор­ить, не смея ды­шать.

- Вам бы­ло скуч­но? - про­из­нес­ла она. - Я так­же ску­ча­ла. Я за­ме­чаю, что вы ме­ня не­на­ви­ди­те… - при­ба­ви­ла она, поту­пив свои длин­ные рес­ни­цы.

- Вас не­на­ви­деть! мне? я…- хо­тел бы­ло про­из­несть со­вершенно по­те­ряв­ший­ся Пис­ка­рев и на­го­во­рил бы, вер­но, ку­чу са­мых нес­вяз­ных слов, но в это вре­мя по­до­шел ка­мергер с ост­ры­ми и при­ят­ны­ми за­ме­ча­ни­ями, с прекрас­ным за­ви­тым на го­ло­ве хох­лом. Он до­вольно при­ят­но по­казывал ряд до­вольно не­дур­ных зу­бов и каж­дою остро­тою сво­ею вби­вал ост­рый гвоздь в его серд­це. Након­ец кто-то из пос­то­рон­них, к счас­тию, об­ра­тил­ся к ка­мер­ге­ру с ка­ким-то воп­ро­сом.

- Как это нес­нос­но! - ска­за­ла она, под­няв на не­го свои не­бес­ные гла­за.- Я ся­ду на дру­гом кон­це за­ла; будьте там!

Она прос­кользну­ла меж­ду тол­пою и ис­чез­ла. Он как по­мешанный рас­тол­кал тол­пу и был уже там.

Так, это она! она си­де­ла, как ца­ри­ца, всех луч­ше, всех прек­рас­нее, и ис­ка­ла его гла­за­ми.

- Вы здесь, - про­из­нес­ла она ти­хо. - Я бу­ду отк­ро­вен­на пе­ред ва­ми: вам, вер­но, стран­ным по­ка­за­лись обстоятель­ства на­шей встре­чи. Не­уже­ли вы ду­ма­ете, что я мо­гу при­надлежать к то­му през­рен­но­му клас­су тво­ре­ний, в кото­ром вы встре­ти­ли ме­ня? Вам ка­жут­ся стран­ны­ми мои по­ступки, но я вам отк­рою тай­ну: бу­де­те ли вы в сос­то­янии, - про­из­нес­ла она, уст­ре­мив прис­тально на его гла­за свои, - ни­ког­да не из­ме­нить ей?

- О, бу­ду! бу­ду! бу­ду!..

Но в это вре­мя по­до­шел до­вольно по­жи­лой че­ло­век, за­говорил с ней на ка­ком-то не­по­нят­ном для Пис­ка­ре­ва язы­ке и по­дал ей ру­ку. Она умо­ля­ющим взгля­дом посмот­рела на Пис­ка­ре­ва и да­ла знак ос­таться на сво­ем мес­те и ожи­дать ее при­хо­да, но в при­пад­ке не­тер­пе­ния он не в си­лах был слу­шать ни­ка­ких при­ка­за­ний да­же из ее уст. Он отп­ра­вил­ся вслед за нею; но тол­па раз­де­ли­ла их. Он уже не ви­дел си­ре­не­во­го платья; с бес­по­кой­ст­вом про­хо­дил он из ком­на­ты в ком­на­ту и тол­кал без ми­ло­сер­дия всех встреч­ных, но во всех ком­на­тах всь си­де­ли ту­зы за вис­том, пог­ру­жен­ные в мерт­вое мол­ча­ние. В од­ном уг­лу ком­на­ты спо­ри­ло нес­колько по­жи­лых лю­дей о пре­иму­щест­ве во­ен­н­ой служ­бы пе­ред статс­кою; в дру­гом лю­ди в превосх­о­д­ных фра­ках бро­са­ли лег­кие за­ме­ча­ния о многот­омных тру­дах по­эта-тру­же­ни­ка. Пис­ка­рев чувст­во­вал, что один по­жи­лой че­ло­век с поч­тен­ною на­руж­ностью схва­тил за пу­го­ви­цу его фра­ка и предс­тав­лял на его суж­де­ние од­но весьма спра­вед­ли­вое свое за­ме­ча­ние, но он гру­бо оттолкн­ул его, да­же не за­ме­тив­ши, что у не­го на шее был довольн­о зна­чи­тельный ор­ден. Он пе­ре­бе­жал в дру­гую ком­на­ту - и там нет ее. В третью - то­же нет. "Где же она? дай­те ее мне! о, я не мо­гу жить, не взгля­нув­ши на нее! мне хо­чет­ся вы­слушать, что она хо­те­ла ска­зать", - но все по­ис­ки его оста­в­а­лись тщет­ны­ми. Бес­по­кой­ный, утом­лен­ный, он при­жа­л­ся к уг­лу и смот­рел на тол­пу; но нап­ря­жен­ные гла­за его на­ча­ли ему предс­тав­лять все в ка­ком-то не­яс­ном ви­де. На­ко­нец ему на­ча­ли явст­вен­но по­ка­зы­ваться сте­ны его ком­на­ты. Он под­нял гла­за; пе­ред ним сто­ял подс­веч­ник с ог­нем, поч­ти по­ту­хав­шим в глу­би­не его; вся све­ча ис­та­яла; са­ло бы­ло на­ли­то на сто­ле его.

Так это он спал! Бо­же, ка­кой сон! И за­чем бы­ло просы­паться? за­чем бы­ло од­ной ми­ну­ты не по­дож­дать: она бы, вер­но, опять яви­лась! До­сад­ный свет неп­ри­ят­ным сво­им туск­лым си­яни­ем гля­дел в его ок­на. Ком­на­та в та­ком се­ром, та­ком мут­ном бес­по­ряд­ке… О, как отв­ра­ти­тельна дей­ст­ви­тельность! Что она про­тив меч­ты? Он раз­дел­ся на­скоро и лег в пос­тель, за­ку­тав­шись оде­ялом, же­лая на миг приз­вать уле­тев­шее сно­ви­де­ние. Сон, точ­но; не за­мед­лил к не­му явиться, но предс­тав­лял ему вов­се не то, что бы же­лал он ви­деть: то по­ру­чик Пи­ро­гов яв­лял­ся с труб­кою, то ака­де­ми­чес­кий сто­рож, то дей­ст­ви­тельный статс­кий со­ветник, то го­ло­ва чу­хон­ки, с ко­то­рой он ког­да-то ри­со­вал порт­рет, и то­му по­доб­ная че­пу­ха.

До са­мо­го по­луд­ня про­ле­жал он в пос­те­ле, же­лая зас­нуть; но она не яв­ля­лась. Хо­тя бы на ми­ну­тупо­ка­за­ла пре­красные чер­ты свои, хо­тя бы на ми­ну­ту за­шу­ме­ла ее лег­кая по­ход­ка, хо­тя бы ее об­на­жен­ная, яр­кая, как заоблач­ный снег, ру­ка мелькну­ла пе­ред ним.

Все от­ри­нув­ши, все по­за­быв­ши, си­дел он с сокрушенны­м, с без­на­деж­ным ви­дом, пол­ный только од­но­го сновиде­ния. Ни к че­му не ду­мал он прит­ро­нуться; гла­за его без вся­ко­го учас­тия, без вся­кой жиз­ни гля­де­ли в ок­но, об­ращенное в двор, где гряз­ный во­до­воз лил во­ду, мерзнув­шую на воз­ду­хе, и коз­ли­ный го­лос раз­нос­чи­ка дребезж­ал: "Ста­ро­го платья про­дать". Ежед­нев­ное и дей­ствительное стран­но по­ра­жа­ло его слух. Так про­си­дел он до са­мо­го ве­чера и с жад­нос­тию бро­сил­ся в пос­тель. Дол­го бо­рол­ся он с бес­сон­ни­цею, на­ко­нец пе­ре­си­лил ее. Опять ка­кой-то сон, ка­кой-то пош­лый, гад­кий сон. "Бо­же, умило­сердись: хо­тя на ми­ну­ту, хо­тя на од­ну ми­ну­ту покаж­и ее!" Он опять ожи­дал ве­че­ра, опять зас­нул, опять снил­ся ка­кой-то чи­нов­ник, ко­то­рый был вмес­те и чиновн­ик и фа­гот; о, это нестерпи­мо­! На­ко­нец она яви­лась! ее го­ловка и ло­ко­ны… она гля­дит… О, как не­на­дол­го! опять ту­ман, опять какое­-то глу­пое сно­ви­де­ние.

Наконец сно­ви­де­ния сде­ла­лись его жизнью, и с это­го вре­ме­ни вся жизнь его при­ня­ла стран­ный обо­рот: он, мож­но ска­зать, спал на­яву и бодрст­во­вал во сне. Ес­ли бы его кто-ни­будь ви­дел си­дя­щим без­молв­но пе­ред пус­тым сто­лом или шед­шим по ули­це, то, вер­но бы, при­нял его за лу­натика или раз­ру­шен­но­го креп­ки­ми на­пит­ка­ми; взгляд его был вов­се без вся­ко­го зна­че­ния, при­род­ная рассеян­ность на­ко­нец раз­ви­лась и влас­ти­тельно из­го­ня­ла на ли­це его все чувст­ва, все дви­же­ния. Он ожив­лял­ся только при нас­туп­ле­нии но­чи.

Такое сос­то­яние рас­стро­ило его си­лы, и са­мым ужас­ным му­че­ни­ем бы­ло для не­го то, что на­ко­нец сон на­чал его ос­тав­лять вов­се. Же­лая спас­ти это единст­вен­ное свое богат­ство, он упот­реб­лял все средст­ва вос­ста­но­вить его. Он слы­шал, что есть средст­во вос­ста­но­вить сон - для это­го ну­ж­но при­нять только опи­ум. Но где дос­тать это­го опиу­ма? Он вспом­нил про од­но­го пер­си­яни­на, со­дер­жав­ше­го ма­газин ша­лей, ко­то­рый всег­да поч­ти, ког­да ни встре­чал его, про­сил на­ри­со­вать ему кра­са­ви­цу. Он ре­шил­ся отправить­ся­ к не­му, пред­по­ла­гая, что у не­го, без сомнен­ия, есть этот опи­ум. Пер­си­янин при­нял его си­дя на ди­ва­не и под­жав­ши под се­бя но­ги.

- На что те­бе опи­ум? - спро­сил он его.

Пискарев рас­ска­зал ему про свою бес­сон­ни­цу.

- Хорошо, я дам те­бе опи­уму, только на­ри­суй мне краса­вицу. Чтоб хо­ро­шая бы­ла кра­са­ви­ца! что­бы бро­ви бы­ли чер­ные и очи большие, как мас­ли­ны; а я са­ма что­бы лежа­ла воз­ле нее и ку­ри­ла труб­ку! слы­шишь? что­бы хоро­шая бы­ла! что­бы бы­ла кра­са­ви­ца!

Пискарев обе­щал все. Пер­си­янин на ми­ну­ту вы­шел и возв­ра­тил­ся с ба­ноч­кою, на­пол­нен­ною тем­ною жидко­стью, бе­реж­но от­лил часть ее в дру­гую ба­ноч­ку и дал Пис­ка­ре­ву с нас­тав­ле­ни­ем упот­реб­лять не больше как по се­ми ка­пель в во­де. С жад­нос­тию схва­тил он эту дра­го­цен­ную ба­ноч­ку, ко­то­рую не от­дал бы за гру­ду зо­ло­та, и опроме­тью по­бе­жал до­мой.

Пришедши до­мой, он от­лил нес­колько ка­пель в ста­кан с во­дою и, прог­ло­тив, за­ва­лил­ся спать.

Боже, ка­кая ра­дость! Она! опять она! но уже со­вер­шен­но в дру­гом ви­де. О, как хо­ро­шо си­дит она у ок­на деревенско­го ­свет­ло­го до­ми­ка! на­ряд ее ды­шит та­кою прос­то­тою, в ка­кую только об­ле­ка­ет­ся мысль по­эта. При­чес­ка на го­ло­ве ее… Соз­да­тель, как прос­та эта при­чес­ка и как она идет к ней! Ко­ро­тенькая ко­сын­ка бы­ла слег­ка на­кинута на стро­й­ной ее шей­ке; все в ней скром­но, все в ней - тай­ное, не­изъя­сни­мое чувст­во вку­са. Как ми­ла ее грацио­зная по­ходка! как му­зы­ка­лен шум ее ша­гов и простеньког­о пла­тья! как хо­ро­ша ру­ка ее, стис­ну­тая во­ло­ся­ным брас­летом! Она го­во­рит ему со сле­зою на гла­зах: "Не презир­айте ме­ня: я вов­се не та, за ко­то­рую вы при­ни­ма­ете ме­ня. Взгля­ните на ме­ня, взгля­ни­те прис­тальнее и ска­жи­те: раз­ве я спо­соб­на к то­му, что вы ду­ма­ете?" - "О! нет, нет! пусть тот, кто ос­ме­лит­ся по­ду­мать, пусть тот…" Но он прос­нул­ся, раст­ро­ган­ный, рас­тер­зан­ный, с сле­за­ми на гла­зах. "Луч­ше бы ты вов­се не су­щест­во­ва­ла! не жи­ла в ми­ре, а бы­ла бы соз­да­ние вдох­но­вен­но­го ху­дож­ни­ка! Я бы не от­хо­дил от холс­та, я бы веч­но гля­дел на те­бя и це­ло­вал бы те­бя. Я бы жил и ды­шал то­бою, как прек­рас­ней­шею меч­тою, и я бы был тог­да счаст­лив. Ни­ка­ких бы же­ла­ний не прос­ти­рал да­лее. Я бы при­зы­вал те­бя, как ан­ге­ла-хра­ни­те­ля, пред сном и бде­ни­ем, и те­бя бы ждал я, ког­да бы слу­чи­лось изобра­зить бо­жест­вен­ное и свя­тое. Но те­перь… ка­кая ужас­ная жизнь! Что пользы в том, что она жи­вет? Раз­ве жизнь су­масшедшего при­ят­на его родст­вен­ни­кам и друзьям, не­ко­гда его лю­бив­шим? Бо­же, что за жизнь на­ша! веч­ный раз­дор меч­ты с су­щест­вен­ностью!" Поч­ти та­кие мыс­ли за­ни­ма­ли его бесп­рес­тан­но. Ни о чем он не ду­мал, да­же по­чти ни­че­го не ел и с не­тер­пе­ни­ем, со страс­тию лю­бов­ни­ка ожи­дал ве­че­ра и же­лан­но­го ви­де­ния. Бесп­рес­тан­ное уст­ре­м­ле­ние мыс­лей к од­но­му на­ко­нец взя­ло та­кую власть над всем бы­ти­ем его и во­об­ра­же­ни­ем, что же­лан­ный об­раз яв­лял­ся ему поч­ти каж­дый день, всег­да в по­ло­же­нии про­ти­во­по­лож­ном дей­ст­ви­тельнос­ти, по­то­му что мыс­ли его бы­ли со­вер­шен­но чис­ты, как мыс­ли ре­бен­ка. Чрез эти сно­ви­де­ния са­мый пред­мет как-то бо­лее де­лал­ся чис­тым и вов­се пре­об­ра­жал­ся.

Приемы опи­ума еще бо­лее рас­ка­ли­ли его мыс­ли, и ес­ли был ког­да-ни­будь влюб­лен­ный до пос­лед­не­го гра­ду­са без­умия, стре­ми­тельно, ужас­но, раз­ру­ши­тельно, мя­теж­но, то этот нес­част­ный был он.

Из всех сно­ви­де­ний од­но бы­ло ра­дост­нее для не­го всех: ему предс­та­ви­лась его мас­терс­кая, он так был ве­сел, с та­ким нас­лаж­де­ни­ем си­дел с па­лит­рою в ру­ках! И она тут же. Она бы­ла уже его же­ною. Она си­де­ла воз­ле не­го, облоко­тившись пре­лест­ным ло­кот­ком сво­им на спин­ку его сту­ла, и смот­ре­ла на его ра­бо­ту. В ее гла­зах, том­ных, ус­та­лых, на­писано бы­ло бре­мя бла­женст­ва; все в ком­на­те его ды­ша­ло ра­ем; бы­ло так свет­ло, так уб­ра­но. Соз­да­тель! она скло­нила к не­му на грудь пре­лест­ную свою го­лов­ку… Луч­ше­го сна он еще ни­ког­да не ви­ды­вал. Он встал пос­ле не­го как-то све­жее и ме­нее рас­се­ян­ный, не­же­ли преж­де. В го­ло­ве его ро­ди­лись стран­ные мыс­ли. "Мо­жет быть, - ду­мал он, - она вов­ле­че­на ка­ким-ни­будь не­вольным ужас­ным случае­м в разв­рат; мо­жет быть, дви­же­ния ду­ши ее склон­ны к рас­ка­янию; мо­жет быть, она же­ла­ла бы са­ма выр­ваться из ужас­но­го сос­то­яния сво­его. И не­уже­ли рав­нодушно допу­стить ее ги­бель, и при­том тог­да, ког­да толь­ко сто­ит по­дать ру­ку, что­бы спас­ти ее от по­топ­ле­ния?" Мыс­ли его простир­ались еще да­лее. "Ме­ня ник­то не зна­ет, - го­во­рил он сам се­бе, - да и ко­му ка­кое до ме­ня де­ло, да и мне то­же нет до них де­ла. Ес­ли она изъявит чис­тое раскаяни­е и пе­ре­ме­нит жизнь свою, я же­нюсь тог­да на ней. Я дол­жен на ней же­ниться и, вер­но, сде­лаю го­раз­до луч­ше, не­же­ли мно­гие, ко­то­рые же­нят­ся на сво­их ключниц­ах и да­же ча­сто на са­мых през­рен­ных тва­рях. Но мой под­виг бу­дет бес­корыстен и мо­жет быть да­же ве­ли­ким. Я возв­ра­щу ми­ру прек­рас­ней­шее его ук­ра­ше­ние".

Составивши та­кой лег­ко­мыс­лен­ный план, он почувство­вал крас­ку, вспых­нув­шую на его ли­це; он подош­ел к зерка­лу и ис­пу­гал­ся сам впа­лых щек и бледнос­ти сво­его ли­ца. Тща­тельно на­чал он при­на­ря­жаться; при­умыл­ся, пригла­дил во­ло­са, на­дел но­вый фрак, ще­гольской жи­лет, набро­сил плащ и вы­шел на ули­цу. Он дох­нул све­жим воз­духом и по­чувствовал све­жесть на серд­це, как выздоравл­ивающий, ре­шив­ший­ся вый­ти в пер­вый раз пос­ле продолж­ительной бо­лез­ни. Серд­це его би­лось, ког­да он под­хо­дил к той ули­це, на ко­то­рой но­га его не бы­ла со вре­мени ро­ко­вой встре­чи.

Долго он ис­кал до­ма; ка­за­лось, па­мять ему из­ме­ни­ла. Он два ра­за про­шел ули­цу и не знал, пе­ред ко­то­рым остано­виться. На­ко­нец один по­ка­зал­ся ему по­хо­жим. Он быст­ро взбе­жал на лест­ни­цу, пос­ту­чал в дверь: дверь от­во­ри­лась, и кто же вы­шел к не­му навст­ре­чу? Его иде­ал, его та­ин­стве­нный об­раз, ори­ги­нал меч­та­тельных кар­тин, та, ко­торою он жил, так ужас­но, так стра­да­тельно, так слад­ко жил. Она са­ма сто­яла пе­ред ним: он зат­ре­пе­тал; он ед­ва мог удер­жаться на но­гах от сла­бос­ти, обх­ва­чен­ный поры­вом ра­дос­ти. Она сто­яла пе­ред ним так же прек­рас­на, хо­тя гла­за ее бы­ли зас­па­ны, хо­тя блед­ность кра­лась на ли­це ее, уже не так све­жем, но она все бы­ла прек­рас­на.

- А! - вскрик­ну­ла она, уви­дев­ши Пис­ка­ре­ва и про­ти­рая гла­за свои (тог­да бы­ло уже два ча­са). - За­чем вы убе­жа­ли тог­да от нас?

Он в из­не­мо­же­нии сел на стул и гля­дел на нее.

- А я только что те­перь прос­ну­лась; ме­ня при­вез­ли в семь ча­сов ут­ра. Я бы­ла сов­сем пьяна, - при­ба­ви­ла она с улыб­кою.

О, луч­ше бы ты бы­ла не­ма и ли­ше­на вов­се язы­ка, чем про­из­но­сить та­кие ре­чи! Она вдруг по­ка­за­ла ему, как в па­нораме, всю жизнь ее. Од­на­ко ж, нес­мот­ря на это, скрепив­шись серд­цем, ре­шил­ся поп­ро­бо­вать он, не бу­дут ли иметь над нею дей­ст­вия его уве­ща­ния. Соб­рав­шись с ду­хом, он дро­жа­щим и вмес­те пла­мен­ным го­ло­сом на­чал представл­ять ей ужас­ное ее по­ло­же­ние. Она слу­ша­ла его с внимат­е­льным ви­дом и с тем чувст­вом удив­ле­ния, котор­ое мы изъя­вля­ем при ви­де че­го-ни­будь не­ожи­дан­но­го и стран­но­го. Она взгля­ну­ла, лег­ко улыб­нув­шись, на сидевш­ую в уг­лу свою при­ятельни­цу, ко­то­рая, ос­та­вив­ши вычищ­ать гре­бе­шок, то­же слу­ша­ла со вни­ма­ни­ем но­во­го проповедн­ика.

- Правда, я бе­ден, - ска­зал на­ко­нец пос­ле дол­го­го и по­учи­тельного уве­ща­ния Пис­ка­рев, - но мы ста­нем трудить­ся; мы пос­та­ра­ем­ся на­пе­ре­рыв, один пе­ред дру­гим, улуч­шить на­шу жизнь. Нет ни­че­го при­ят­нее, как быть обя­за­ну во всем са­мо­му се­бе. Я бу­ду си­деть за кар­ти­на­ми, ты бу­дешь, си­дя воз­ле ме­ня, оду­шев­лять мои тру­ды, вы­шивать или за­ни­маться дру­гим ру­ко­де­ли­ем, и мы ни в чем не бу­дем иметь не­дос­тат­ка.

- Как мож­но! - прер­ва­ла она речь с вы­ра­же­ни­ем како­го-то през­ре­ния.- Я не прач­ка и не швея, что­бы ста­ла зани­маться ра­бо­тою.

Боже! в этих сло­вах вы­ра­зи­лась вся низ­кая, вся презрен­ная жизнь, - жизнь, ис­пол­нен­ная пус­то­ты и празд­нос­ти, вер­ных спут­ни­ков разв­ра­та.

- Женитесь на мне! - подх­ва­ти­ла с наг­лым ви­дом молчав­шая до­то­ле в уг­лу ее при­ятельни­ца.- Ес­ли я бу­ду же­ною, я бу­ду си­деть вот как!

При этом она сде­ла­ла ка­кую-то глу­пую ми­ну на жал­ком ли­це сво­ем, ко­то­рою чрез­вы­чай­но рас­сме­ши­ла кра­са­ви­цу.

О, это уже слиш­ком! это­го нет сил пе­ре­нес­ти. Он бросил­ся вон, по­те­ряв­ши чувст­ва и мыс­ли. Ум его помут­ился: глу­по, без це­ли, не ви­дя ни­че­го, не слы­ша, не чув­ствуя, бро­дил он весь день. Ник­то не мог знать, но­че­вал он где-ни­будь или нет; на дру­гой только день ка­ким-то глу­пым инс­тинк­том за­шел он на свою квар­ти­ру, блед­ный, с ужас­ным ви­дом, с раст­ре­пан­ны­ми во­ло­са­ми, с приз­на­ка­ми бе­зу­мия на ли­це. Он за­пер­ся в свою ком­на­ту и ни­ко­го не впус­кал, ни­че­го не тре­бо­вал. Про­тек­ли че­ты­ре дня, и его за­пер­тая ком­на­та ни ра­зу не от­во­ря­лась; на­ко­нец прош­ла не­де­ля, и ком­на­та все так же бы­ла за­пер­та. Бро­си­лись к две­рям, на­ча­ли звать его, но ни­ка­ко­го не бы­ло от­ве­та; на­конец вы­ло­ма­ли дверь и наш­ли без­ды­хан­ный труп его с пе­ре­ре­зан­ным гор­лом. Ок­ро­вав­лен­ная брит­ва ва­ля­лась на по­лу. По су­до­рож­но рас­ки­ну­тым ру­кам и по страш­но искаж­енному ви­ду мож­но бы­ло зак­лю­чить, что ру­ка его бы­ла не­вер­на и что он дол­го еще му­чил­ся, преж­де не­же­ли греш­ная ду­ша его ос­та­ви­ла те­ло.

Так по­гиб, жерт­ва бе­зум­ной страс­ти, бед­ный Пис­ка­рев, ти­хий, роб­кий, скром­ный, детс­ки прос­то­душ­ный, носив­ший в се­бе иск­ру та­лан­та, быть мо­жет со вре­ме­нем бы вспых­нув­ше­го ши­ро­ко и яр­ко. Ник­то не поп­ла­кал над ним; ни­ко­го не вид­но бы­ло воз­ле его без­душ­но­го тру­па, кро­ме обык­но­вен­ной фи­гу­ры квар­тально­го над­зи­ра­те­ля и рав­нодушной ми­ны го­ро­до­во­го ле­ка­ря. Гроб его ти­хо, да­же без об­ря­дов ре­ли­гии, по­вез­ли на Ох­ту; за ним иду­чи, пла­кал один только сол­дат-сто­рож, и то по­то­му, что вы­пил лиш­ний штоф вод­ки. Да­же по­ру­чик Пи­ро­гов не при­шел пос­мот­реть на труп нес­част­но­го бед­ня­ка, ко­то­ро­му он при жиз­ни ока­зы­вал свое вы­со­кое пок­ро­ви­тельство. Впро­чем, ему бы­ло вов­се не до то­го: он был за­нят чрез­вы­чай­ным про­ис­шест­ви­ем. Но об­ра­тим­ся к не­му.

Я не люб­лю тру­пов и по­кой­ни­ков, и мне всег­да неприят­но­, ког­да пе­ре­хо­дит мою до­ро­гу длин­ная погреб­альная про­цес­сия и ин­ва­лид­ный сол­дат, оде­тый ка­ким-то капу­цином, ню­ха­ет ле­вою ру­кою та­бак, по­то­му что пра­вая за­нята фа­ке­лом. Я всег­да чувст­вую на ду­ше до­са­ду при ви­де бо­га­то­го ка­та­фал­ка и бар­хат­но­го гро­ба; но до­са­да моя сме­ши­ва­ет­ся с грустью, ког­да я ви­жу, как ло­мо­вой извозч­ик та­щит крас­ный, ни­чем не пок­ры­тый гроб бед­ня­ка и только од­на ка­кая-ни­будь ни­щая, встре­тив­шись на перек­рестке, пле­тет­ся за ним, не имея дру­го­го де­ла.

Мы, ка­жет­ся, ос­та­ви­ли по­ру­чи­ка Пи­ро­го­ва на том, как он рас­стал­ся с бед­ным Пис­ка­ре­вым и уст­ре­мил­ся за блондин­кою. Эта блон­дин­ка бы­ла ле­генькое, до­вольно ин­тересное соз­даньице. Она ос­та­нав­ли­ва­лась пе­ред каж­дым магази­ном и заг­ля­ды­ва­лась на выс­тав­лен­ные в ок­нах ку­шаки, ко­сын­ки, серьги, пер­чат­ки и дру­гие без­де­луш­ки, беспре­станно вер­те­лась, гла­зе­ла во все сто­ро­ны и огляды­валась на­зад. "Ты, го­лу­буш­ка, моя!" - го­во­рил с самоуверенно­стию Пи­ро­гов, про­дол­жая свое прес­ле­до­ва­ние и закутавш­и ли­цо свое во­рот­ни­ком ши­не­ли, что­бы не встре­тить ко­го-нибудь из зна­ко­мых. Но не ме­ша­ет извес­тить чита­телей, кто та­ков был по­ру­чик Пи­ро­гов.

Но преж­де не­же­ли мы ска­жем, кто та­ков был по­ру­чик Пи­ро­гов, не ме­ша­ет кое-что рас­ска­зать о том об­щест­ве, к ко­то­ро­му при­над­ле­жал Пи­ро­гов. Есть офи­це­ры, состав­ляющие­ в Пе­тер­бур­ге ка­кой-то сред­ний класс общес­тва. На ве­че­ре, на обе­де у статс­ко­го со­вет­ни­ка или у действи­тельного статс­ко­го, ко­то­рый выс­лу­жил этот чин сорока­летними тру­да­ми, вы всег­да най­де­те од­но­го из них. Нес­колько блед­ных, со­вер­шен­но бесц­вет­ных, как Петер­бург, до­че­рей, из ко­то­рых иные пе­рез­ре­ли, чай­ный сто­лик, фор­тепиано, до­маш­ние тан­цы - все это бы­ва­ет нераз­дельно­ с свет­лым эпо­ле­том, ко­то­рый бле­щет при лам­пе, меж­ду бла­гон­рав­ной блон­дин­кой и чер­ным фра­ком брат­ца или до­маш­не­го зна­ко­мо­го. Этих хладнокровны­х де­виц чрезвы­чайно труд­но рас­ше­ве­лить и зас­та­вить сме­яться; для это­го нуж­но большое ис­кус­ство или, луч­ше ска­зать, сов­сем не иметь ни­ка­ко­го ис­кус­ства. Нуж­но го­во­рить так, что­бы не бы­ло ни слиш­ком ум­но, ни слиш­ком смеш­но, что­бы во всем бы­ла та ме­лочь, ко­то­рую лю­бят жен­щи­ны. В этом на­доб­но от­дать спра­вед­ли­вость оз­на­чен­ным гос­по­дам. Они име­ют осо­бен­ный дар зас­тав­лять сме­яться и слу­шать этих бесц­вет­ных кра­са­виц. Воск­ли­ца­ния, за­ду­ша­емые сме­хом: "Ах, пе­рес­таньте! не стыд­но ли вам так сме­шить!" - бы­ва­ют им час­то луч­шею наг­ра­дою. В выс­шем клас­се они по­па­да­ют­ся очень ред­ко или, луч­ше ска­зать, ни­ког­да. От­ту­да они со­вер­шен­но вы­тес­не­ны тем, что на­зы­ва­ют в этом об­щест­ве арис­ток­ра­та­ми; впро­чем, они счи­та­ют­ся уче­ны­ми и вос­пи­тан­ны­ми людьми. Они лю­бят по­тол­ко­вать об ли­те­ра­ту­ре; хва­лят Бул­га­ри­на, Пуш­ки­на и Гре­ча и го­во­рят с през­ре­ни­ем и ост­ро­ум­ны­ми кол­кос­тя­ми об А. А. Ор­ло­ве. Они не про­пус­ка­ют ни од­ной пуб­лич­ной лек­ции, будь она о бух­гал­те­рии или да­же о ле­со­водст­ве. В те­ат­ре, ка­кая бы ни бы­ла пьеса, вы всег­да най­де­те од­но­го из них, вык­лю­чая раз­ве ес­ли уже иг­ра­ют­ся ка­кие-ни­будь "Фи­лат­ки", ко­то­ры­ми очень ос­корб­ля­ет­ся их раз­бор­чи­вый вкус. В те­ат­ре они бес­смен­но. Это са­мые вы­год­ные лю­ди для те­ат­раль­ной ди­рек­ции. Они осо­бен­но лю­бят в пьесе хо­ро­шие сти­хи, так­же очень лю­бят гром­ко вы­зы­вать ак­те­ров; мно­гие из них, пре­по­да­вая в ка­зен­ных за­ве­де­ни­ях или при­го­тов­ляя к ка­зен­ным за­ве­де­ни­ям, за­во­дят­ся на­ко­нец каб­ри­оле­том и па­рою ло­ша­дей. Тог­да круг их ста­но­вит­ся об­шир­нее; они дос­ти­га­ют на­ко­нец до то­го, что же­нят­ся на ку­пе­чес­кой до­че­ри, уме­ющей иг­рать на фор­те­пи­ано, с сот­нею ты­сяч или око­ло то­го на­лич­ных и ку­чею бра­да­той род­ни. Од­на­ко ж этой чес­ти они не преж­де мо­гут дос­тиг­нуть, как выс­лу­жив­ши, по край­ней ме­ре, до пол­ков­ничьего чи­на. По­то­му что рус­ские бо­род­ки, нес­мот­ря на то что от них еще нес­колько от­зы­ва­ет­ся ка­пус­тою, ни­ка­ким об­ра­зом не хо­тят ви­деть до­че­рей сво­их ни за кем, кро­ме ге­не­ра­лов или, по край­ней ме­ре, пол­ков­ни­ков. Та­ко­вы глав­ные чер­ты это­го сор­та мо­ло­дых лю­дей. Но по­ру­чик Пи­ро­гов имел мно­жест­во та­лан­тов, собст­вен­но ему при­над­ле­жав­ших. Он пре­вос­ход­но дек­ла­ми­ро­вал сти­хи из "Ди­мит­рия Донс­ко­го" и "Го­ре от ума", имел осо­бен­ное ис­кус­ство пус­кать из тру­б­ки дым кольца­ми так удач­но, что вдруг мог на­ни­зать их око­ло де­ся­ти од­но на дру­гое. Умел очень при­ят­но рас­ска­зать анек­дот о том, что пуш­ка са­ма по се­бе, а еди­но­рог сам по се­бе. Впро­чем, оно нес­колько труд­но пе­ре­честь все та­лан­ты, ко­то­ры­ми судьба наг­ра­ди­ла Пи­ро­го­ва. Он лю­бил по­го­во­рить об акт­ри­се и тан­цов­щи­це, но уже не так рез­ко, как обык­но­вен­но изъясня­ет­ся об этом пред­ме­те мо­ло­дой пра­пор­щик. Он был очень до­во­лен сво­им чи­ном, в ко­то­рый был про­из­ве­ден не­дав­но, и хо­тя иног­да, ло­жась на ди­ван, он го­во­рил: "Ох, ох! су­ета, все су­ета! что из это­го, что я по­ру­чик?" - но втай­не его очень льсти­ло это но­вое дос­то­ин­ст­во; он в раз­го­во­ре час­то ста­рал­ся на­мек­нуть о нем оби­ня­ком, и один раз, ког­да по­пал­ся ему на ули­це ка­кой-то пи­сарь, по­ка­зав­ший­ся ему не­веж­ли­вым, он не­мед­лен­но ос­та­но­вил его и в нем­но­гих, но рез­ких сло­вах дам за­ме­тить ему, что пе­ред ним сто­ял по­ру­чик, а не дру­гой ка­кой офи­цер. Тем бо­лее ста­рал­ся он из­ло­жить это крас­но­ре­чи­вее, что тог­да про­хо­ди­ли ми­мо его две весьма не­дур­ные да­мы. Пи­ро­гов во­об­ще по­ка­зы­вал страсть ко все­му изящ­но­му и по­ощ­рял ху­дож­ни­ка Пис­ка­ре­ва; впро­чем, это про­ис­хо­ди­ло, мо­жет быть, от­то­го, что ему весьма же­ла­лось ви­деть му­жест­вен­ную фи­зи­оно­мию свою на порт­ре­те. Но до­вольно о ка­чест­вах Пи­ро­го­ва. Че­ло­век та­кое див­ное су­щест­во, что ни­ког­да не мож­но ис­чис­лить вдруг всех его дос­то­инств, и чем бо­лее в не­го всмат­ри­ва­ешъся, тем бо­лее яв­ля­ет­ся но­вых осо­бен­нос­тей, и опи­са­ние их бы­ло бы бес­ко­неч­но.

Итак, Пи­ро­гов не пе­рес­та­вал прес­ле­до­вать нез­на­ком­ку, от вре­ме­ни до вре­ме­ни за­ни­мая ее воп­ро­са­ми, на ко­то­рые она от­ве­ча­ла рез­ко, от­ры­вис­то и ка­ки­ми-то не­яс­ны­ми зву­ками. Они вош­ли тем­ны­ми Ка­занс­ки­ми во­ро­та­ми в Ме­щанскую ули­цу, ули­цу та­бач­ных и ме­лоч­ных ла­вок, нем­цев-ремесленников и чу­хонс­ких нимф. Блон­дин­ка бе­жа­ла ско­рее и впорх­ну­ла в во­ро­та од­но­го до­вольно запачканно­го ­до­ма. Пи­ро­гов - за нею. Она взбе­жа­ла по узенькой тем­ной лест­ни­це и вош­ла в дверь, в ко­то­рую то­же сме­ло про­брался Пи­ро­гов. Он уви­дел се­бя в большой ком­на­те с чер­ными сте­на­ми, с за­коп­чен­ным по­тол­ком. Ку­ча же­лез­ных вин­тов, сле­сар­ных инст­ру­мен­тов, блес­тя­щих ко­фей­ни­ков и подс­веч­ни­ков бы­ла на сто­ле; пол был засор­ен мед­ны­ми и же­лез­ны­ми опил­ка­ми. Пи­ро­гов тот­час смек­нул, что это бы­ла квар­ти­ра мас­те­ро­во­го. Нез­на­ком­ка порх­ну­ла да­лее в бо­ко­вую дверь. Он бы­ло на ми­ну­ту задум­ался, но, сле­дуя рус­ско­му пра­ви­лу, ре­шил­ся ид­ти впе­ред. Он во­шел в ком­нату, вов­се не по­хо­жую на пер­вую, уб­ран­ную очень опрят­но, по­ка­зы­вав­шую, что хо­зя­ин был не­мец. Он был по­ра­жен не­обык­но­вен­но стран­ным ви­дом.

Перед ним си­дел Шил­лер, - не тот Шил­лер, ко­то­рый на­писал "Вильгельма Тел­ля" и "Исто­рию Трид­ца­ти­лет­ней вой­ны", но из­вест­ный Шил­лер, жес­тя­ных дел мас­тер в Ме­щанской ули­це. Воз­ле Шил­ле­ра сто­ял Гоф­ман, - не писа­тель Гоф­ман, но до­вольно хо­ро­ший са­пож­ник с Офицер­ской ули­цы, большой при­ятель Шил­ле­ра. Шил­лер был пьян и си­дел на сту­ле, то­пая но­гою и го­во­ря что-то с жа­ром. Все это еще бы не уди­ви­ло Пи­ро­го­ва, но уди­ви­ло его чрезвы­чайно стран­ное по­ло­же­ние фи­гур. Шил­лер си­дел, выстав­ив свой до­вольно толс­тый нос и под­няв­ши вверх го­ло­ву; а Гоф­ман дер­жал его за этот нос дву­мя пальца­ми и вер­тел лез­ви­ем сво­его са­пож­ни­чес­ко­го но­жа на са­мой его поверх­ности. Обе осо­бы го­во­ри­ли на не­мец­ком язы­ке, и по­то­му по­ру­чик Пи­ро­гов, ко­то­рый знал по-не­мец­ки толь­ко "гут мор­ген", ни­че­го не мог по­нять из всей этой исто­рии. Впро­чем, сло­ва Шил­ле­ра зак­лю­ча­лись вот в чем.

"Я не хо­чу, мне не ну­жен нос! - го­во­рил он, раз­ма­хи­вая ру­ка­ми.- У ме­ня на один нос вы­хо­дит три фун­та та­ба­ку в ме­сяц. И я пла­чу в рус­ский сквер­ный ма­га­зин, по­то­му что не­мец­кий ма­га­зин не дер­жит рус­ско­го та­ба­ку, я пла­чу в рус­ский сквер­ный ма­га­зин за каж­дый фунт по со­рок копе­ек; это бу­дет рубль двад­цать ко­пе­ек; две­над­цать раз рубль двад­цать ко­пе­ек - это бу­дет че­тыр­над­цать руб­лей со­рок ко­пе­ек. Слы­шишь, друг мой Гоф­ман? на один нос че­тыр­над­цать руб­лей со­рок ко­пе­ек! Да по празд­ни­кам я ню­хаю ра­пе, по­то­му что я не хо­чу ню­хать по празд­ни­кам рус­ский сквер­ный та­бак. В год я ню­хаю два фун­та ра­пе, по два руб­ля фунт. Шесть да че­тыр­над­цать - двад­цать руб­лей со­рок ко­пе­ек на один та­бак. Это раз­бой! Я спра­ши­ваю те­бя, мой друг Гоф­ман, не так ли? - Гоф­ман, ко­то­рый сам был пьян, от­ве­чал ут­вер­ди­тельно.- Двад­цать руб­лей со­рок ко­пеек! Я швабс­кий не­мец; у ме­ня есть ко­роль в Гер­ма­нии. Я не хо­чу но­са! режь мне нос! вот мой нос!"

И ес­ли бы не вне­зап­ное по­яв­ле­ние по­ру­чи­ка Пи­ро­го­ва, то, без вся­ко­го сом­не­ния, Гоф­ман от­ре­зал бы ни за что ни про что Шил­ле­ру нос, по­то­му что он уже при­вел нож свой в та­кое по­ло­же­ние, как бы хо­тел кро­ить по­дош­ву.

Шиллеру по­ка­за­лось очень до­сад­но, что вдруг незнако­мое, неп­ро­ше­ное ли­цо так некс­та­ти ему помешало­. Он, не­смотря на то что был в упо­ительном ча­ду пи­ва и ви­на, чув­ствовал, что нес­колько неп­ри­лич­но в та­ком ви­де и при та­ком дей­ст­вии на­хо­диться в при­сутст­вии пос­то­рон­не­го сви­де­те­ля. Меж­ду тем Пи­ро­гов слег­ка на­клонился и с свой­ст­вен­ною ему при­ят­нос­тию ска­зал:

- Вы из­ви­ни­те ме­ня…

- Пошел вон! - от­ве­чал про­тяж­но Шил­лер.

Это оза­да­чи­ло по­ру­чи­ка Пи­ро­го­ва. Та­кое об­ра­ще­пие ему бы­ло со­вер­шен­но но­во. Улыб­ка, слег­ка бы­ло показавшая­ся н­а его ли­це, вдруг про­па­ла. С чувст­вом огор­ченного до­стоинства он ска­зал:

- Мне стран­но, ми­лос­ти­вый го­су­дарь… вы, вер­но, не за­метили… я офи­цер…

- Что та­кое офи­цер! Я - швабс­кий не­мец. Мой сам (при этом Шил­лер уда­рил ку­ла­ком по сто­лу) бу­дет офи­цер: пол­то­ра го­да юн­кер, два го­да по­ру­чик, и я завт­ра сей­час офи­цер. Но я не хо­чу слу­жить. Я с офи­це­ром сде­ла­ет этак: фу! - при этом Шил­лер подс­та­вил ла­донь и фук­нул на нее.

Поручик Пи­ро­гов уви­дел, что ему больше ни­че­го не ос­та­ва­лось, как только уда­литься; од­на­ко ж та­кое обхожде­ние, вов­се не при­лич­ное его зва­нию, ему бы­ло не­приятно. Он нес­колько раз ос­та­нав­ли­вал­ся на лест­ни­це, как бы же­лая соб­раться с ду­хом и по­ду­мать о том, ка­ким бы об­ра­зом дать по­чувст­во­вать Шил­ле­ру его дер­зость. На­конец рассу­дил, что Шил­ле­ра мож­но из­ви­нить, по­то­му что голов­а его бы­ла на­пол­не­на пи­вом; к то­му же представи­лась ему хоро­шенькая блон­дин­ка, и он ре­шил­ся пре­дать это забвен­ию. На дру­гой день по­ру­чик Пи­ро­гов ра­но по­утру явил­ся в ма­стерской жес­тя­ных дел мас­те­ра. В передн­ей ком­на­те встре­ти­ла его хо­ро­шенькая блон­дин­ка и доволь­но суро­вым го­ло­сом, ко­то­рый очень шел к ее ли­чику, спро­си­ла:

- Что вам угод­но?

- А, здравст­вуй­те, моя ми­ленькая! вы ме­ня не уз­на­ли? плу­то­воч­ка, ка­кие хо­ро­шенькие глаз­ки! - при этом пору­чик Пи­ро­гов хо­тел очень ми­ло под­нять пальцем ее подбо­родок.

Но блон­дин­ка про­из­нес­ла пуг­ли­вое воск­ли­ца­ние и с тою же су­ро­востью спро­си­ла:

- Что вам угод­но?

- Вас ви­деть, больше ни­че­го мне не угод­но, - про­из­нес по­ру­чик Пи­ро­гов, до­вольно при­ят­но улы­ба­ясь и подсту­пая бли­же; но, за­ме­тив, что пуг­ли­вая блон­дин­ка хо­те­ла прос­кользнуть в дверь, при­ба­вил: - Мне нуж­но, моя ми­ленькая, за­ка­зать шпо­ры. Вы мо­же­те мне сде­лать шпо­ры? хо­тя для то­го, что­бы лю­бить вас, вов­се не нуж­но шпор, а ско­рее бы уз­деч­ку. Ка­кие ми­ленькие руч­ки!

Поручик Пи­ро­гов всег­да бы­вал очень лю­бе­зен в изъяс­нениях по­доб­но­го ро­да.

- Я сей­час по­зо­ву мо­его му­жа, - вскрик­ну­ла нем­ка и уш­ла, и чрез нес­колько ми­нут Пи­ро­гов уви­дел Шил­ле­ра, вы­ходившего с зас­пан­ны­ми гла­за­ми, ед­ва оч­нув­ше­го­ся от вче­раш­не­го пох­мелья. Взгля­нув­ши на офи­це­ра, он припо­мнил, как в смут­ном сне, про­ис­шест­вие вче­раш­не­го дня. Он ни­че­го не пом­нил в та­ком ви­де, в ка­ком бы­ло, но чув­ствовал, что сде­лал ка­кую-то глу­пость, и по­то­му при­нял офи­це­ра с очень су­ро­вым ви­дом.

- Я за шпо­ры не мо­гу взять меньше пят­над­ца­ти руб­лей, - про­из­нес он, же­лая от­де­латься от Пи­ро­го­ва, по­то­му что ему, как чест­но­му нем­цу, очень со­вест­но бы­ло смот­реть на то­го, кто ви­дел его в неп­ри­лич­ном по­ло­же­нии. Шил­лер лю­бил пить со­вер­шен­но без сви­де­те­лей, с дву­мя, тре­мя при­яте­ля­ми, и за­пи­рал­ся на это вре­мя да­же от сво­их ра­ботников.

- Зачем же так до­ро­го? - лас­ко­во ска­зал Пи­ро­гов.

- Немецкая ра­бо­та, - хлад­нок­ров­но про­из­нес Шил­лер, по­г­ла­жи­вая под­бо­ро­док. - Рус­ский возьмет­ся сде­лать за два руб­ля.

- Извольте, что­бы до­ка­зать, что я вас люб­лю и же­лаю с ва­ми поз­на­ко­миться, я пла­чу пят­над­цать руб­лей.

Шиллер ми­ну­ту ос­та­вал­ся в раз­мыш­ле­нии: ему, как че­ст­но­му нем­цу, сде­ла­лось нем­но­го со­вест­но. Же­лая сам от­к­ло­нить его от за­ка­зы­ва­ния, он объявил, что раньше двух не­дель не мо­жет сде­лать. Но Пи­ро­гов без вся­ко­го пре­кос­ло­вия изъявил со­вер­шен­ное сог­ла­сие.

Немец за­ду­мал­ся и стал раз­мыш­лять о том, как бы луч­ше сде­лать свою ра­бо­ту, что­бы она дей­ст­ви­тельно сто­ила пят­над­цать руб­лей. В это вре­мя блон­дин­ка вош­ла в ма­стерскую и на­ча­ла рыться на сто­ле, ус­тав­лен­ном кофейни­ками. По­ру­чик вос­пользо­вал­ся за­дум­чи­востью Шил­ле­ра, подс­ту­пил к ней и по­жал руч­ку, об­на­жен­ную до са­мо­го пле­ча. Это Шил­ле­ру очень не пон­ра­ви­лось.

- Мейн фрау! - зак­ри­чал он.

- Вас во­лен зи дох? - от­ве­ча­ла блон­дин­ка.

- Гензи на кух­ня! ^[1]

Блондинка уда­ли­лась.

- Так че­рез две не­де­ли? - ска­зал Пи­ро­гов.

- Да, че­рез две не­де­ли, - от­ве­чал в раз­мыш­ле­нии Шил­лер, - у ме­ня те­перь очень мно­го ра­бо­ты.

- До сви­да­ния! я к вам зай­ду.

- До сви­да­ния, - от­ве­чал Шил­лер, за­пи­рая за ним дверь.

Поручик Пи­ро­гов ре­шил­ся не ос­тав­лять сво­их ис­ка­ний, нес­мот­ря на то что нем­ка ока­за­ла яв­ный от­пор. Он не мог по­нять, что­бы мож­но бы­ло ему про­ти­виться, тем бо­лее что лю­без­ность его и блес­тя­щий чин да­ва­ли пол­ное пра­во на вни­ма­ние. На­доб­но, од­на­ко же, ска­зать и то, что же­на Шил­ле­ра, при всей ми­ло­вид­нос­ти сво­ей, бы­ла очень глу­па. Впро­чем, глу­пость сос­тав­ля­ет осо­бен­ную пре­лесть в хоро­шенькой же­не. По край­ней ме­ре, я знал мно­го му­жей. ко­торые в вос­тор­ге от глу­пос­ти сво­их жен и ви­дят в ней все приз­на­ки мла­ден­чес­кой не­вин­нос­ти. Кра­со­та производи­т со­вер­шен­ные чу­де­са. Все ду­шев­ные недостатки­ в красави­це­, вмес­то то­го что­бы про­из­вес­ти отвращени­е, ста­но­вят­ся как-то не­обык­но­вен­но прив­ле­ка­тельны; са­мый по­рок ды­шит в них ми­ло­вид­ностью; но ис­чез­ни она - и жен­щи­не нуж­но быть в двад­цать раз ум­нее муж­чи­ны, что­бы вну­шить к се­бе ес­ли не лю­бовь, то, по край­ней ме­ре, уваже­ние. Впро­чем, же­на Шил­ле­ра, при всей глу­пос­ти, бы­ла все­гда вер­на сво­ей обя­зан­нос­ти, и по­то­му Пи­ро­го­ву до­вольно труд­но бы­ло ус­петь в сме­лом сво­ем предприяти­и; но с по­бедою пре­пятст­вий всег­да со­еди­ня­ет­ся наслаж­дение, и блон­дин­ка ста­но­ви­лась для не­го ин­те­рес­нее день ото дня. Он на­чал до­вольно час­то ос­ве­дом­ляться о шпо­рах, так что Шил­ле­ру это на­ко­нец нас­ку­чи­ло. Он употребл­ял все уси­лия, что­бы окон­чить ско­рее на­ча­тые шпо­ры; на­конец шпо­ры бы­ли го­то­вы.

- Ах, ка­кая от­лич­ная ра­бо­та! - зак­ри­чал по­ру­чик Пиро­гов, уви­дев­ши шпо­ры. - Гос­по­ди, как это хо­ро­шо сде­ла­но! У на­ше­го ге­не­ра­ла нет эта­ких шпор.

Чувство са­мо­до­вольствия рас­пус­ти­лось по ду­ше Шилле­ра. Гла­за его на­ча­ли гля­деть до­вольно ве­се­ло, и он совер­шенно при­ми­рил­ся с Пи­ро­го­вым. "Рус­ский офи­цер - ум­ный че­ло­век", - ду­мал он сам про се­бя.

- Так вы, ста­ло быть, мо­же­те сде­лать и оп­ра­ву, напри­мер, к кин­жа­лу или дру­гим ве­щам?

- О, очень мо­гу, - ска­зал Шил­лер с улыб­кою.

- Так сде­лай­те мне оп­ра­ву к кин­жа­лу. Я вам при­не­су; у ме­ня очень хо­ро­ший ту­рец­кий кин­жал, но мне бы хоте­лось оп­ра­ву к не­му сде­лать дру­гую.

Шиллера это как бом­бою хва­ти­ло. Лоб его вдруг намор­щился. "Вот те­бе на!" - по­ду­мал он про се­бя, вну­тренно ру­гая се­бя за то, что нак­ли­кал сам ра­бо­ту. Отказ­аться он по­читал уже бес­чест­ным, при­том же рус­ский офи­цер похва­лил его ра­бо­ту. Он, нес­колько по­ка­чав­ши го­ловою, изъ­явил свое сог­ла­сие; но по­це­луй, ко­то­рый, ухо­дя, Пи­ро­гов вле­пил на­хально в са­мые губ­ки хо­ро­шенькой блон­дин­ки, по­верг его в со­вер­шен­ное не­до­уме­ние.

Я по­чи­таю не из­лиш­ним поз­на­ко­мить чи­та­те­ля несколь­ко по­ко­ро­че с Шил­ле­ром. Шил­лер был совершенны­й не­мец в пол­ном смыс­ле все­го это­го сло­ва. Еще с двадцати­летнего воз­рас­та, с то­го счаст­ли­во­го вре­мени, в ко­то­рое рус­ский жи­вет на фу-фу, уже Шил­лер раз­мерил всю свою жизнь и ни­ка­ко­го, ни в ка­ком слу­чае, не де­лал исключе­ния. Он по­ло­жил вста­вать в семь ча­сов, обе­дать в два, быть точ­ным во всем и быть пьяным каж­дое воскресен­ье. Он по­ло­жил се­бе в те­че­ние де­ся­ти лет соста­вить ка­пи­тал из пя­ти­де­ся­ти ты­сяч, и уже это бы­ло так вер­но и неотраз­имо, как судьба, по­то­му что ско­рее чиновн­ик позабуде­т за­глянуть в швей­царс­кую сво­его на­чальника, не­же­ли не­мец ре­шится пе­ре­ме­нить свое сло­во. Ни в ка­ком слу­чае не уве­личивал он сво­их из­дер­жек, и ес­ли це­на на кар­то­фель слиш­ком под­ни­ма­лась про­тив обык­новенного, он не при­бавлял ни од­ной ко­пей­ки, но умень­шал только количе­ство, и хо­тя ос­та­вал­ся иног­да нескольк­о го­лод­ным, но, од­нако же, при­вы­кал к это­му. Аккурат­ность его простирал­ась до то­го, что он по­ло­жил це­ло­вать же­ну свою в сут­ки не бо­лее двух раз, а что­бы как-ни­будь не поцелова­ть лиш­ний раз, он ни­ког­да не клал пер­цу бо­лее од­ной ложечк­и в свой суп; впро­чем, в воск­рес­ный день это пра­вило не так стро­го ис­пол­ня­лось, по­то­му что Шил­лер вы­пивал тог­да две бу­тылки пи­ва и од­ну бу­тыл­ку тмин­ной вод­ки, ко­то­рую, од­нако же, он всег­да бра­нил. Пил он вов­се не так, как ан­гли­ч­а­нин, ко­то­рый тот­час по­сле обе­да запи­рает дверь на крю­чок и на­ре­зы­ва­ет­ся один. Нап­ро­тив, он, как не­мец, пил всег­да вдох­но­вен­но, или с са­пожником Гоф­ма­ном, или с сто­ля­ром Кун­цом, то­же нем­цем и большим пьяни­цею. Та­ков был ха­рак­тер благородно­го Шил­ле­ра, ко­то­рый на­конец был при­ве­ден в чрез­вы­чай­но зат­руд­ни­тельное по­ложение. Хо­тя он был флег­ма­тик и не­мец, од­на­ко ж по­ступки Пи­ро­го­ва возбудили­ в нем что-то по­хо­жее на рев­ность. Он ло­мал го­лову и не мог при­ду­мать, ка­ким об­разом ему из­ба­виться от это­го рус­ско­го офи­це­ра. Меж­ду тем Пи­ро­гов, ку­ря труб­ку в кру­гу сво­их то­ва­ри­щей, - по­том­у что уже так провидени­е уст­ро­ило, что где офицер­ы, там и труб­ки, - ку­ря труб­ку в кру­гу сво­их товар­ищем, на­мекал зна­чи­тельно и с при­ят­ною улыб­кою об ин­трижке с хо­ро­шенькою нем­кою, с ко­то­рою, по сло­вам его, он уже со­вершенно был на­коротке и ко­то­рую он на са­мом де­ле ед­ва ли не те­рял уже на­деж­ды прек­ло­нить на свою сто­ро­ну.

В один день про­ха­жи­вал­ся он по Ме­щанс­кой, поглядыва­я на дом, на ко­то­ром кра­со­ва­лась вы­вес­ка Шил­ле­ра с ко­фейниками и са­мо­ва­ра­ми; к ве­ли­чай­шей ра­дос­ти сво­ей, уви­дел он го­лов­ку блон­дин­ки, све­сив­шу­юся в окош­ко и раз­г­ля­ды­вав­шую про­хо­жих. Он ос­та­но­вил­ся, сде­лал ей ру­ч­кою и ска­зал: "Гут мор­ген!" Блон­дин­ка пок­ло­ни­лась ему как зна­ко­мо­му.

- Что, ваш муж до­ма?

- Дома, - от­ве­ча­ла блон­дин­ка.

- А ког­да он не бы­ва­ет до­ма?

- Он по воск­ре­сеньям не бы­ва­ет до­ма, - ска­за­ла глупень­кая блон­дин­ка.

"Это не­дур­но, - по­ду­мал про се­бя Пи­ро­гов, - этим нуж­но вос­пользо­ваться".

И в сле­ду­ющее воск­ре­сенье как снег на го­ло­ву явил­ся пред блон­дин­кою. Шил­ле­ра дей­ст­ви­тельно не бы­ло до­ма. Хо­ро­шенькая хо­зяй­ка ис­пу­га­лась; но Пи­ро­гов пос­ту­пил на этот раз до­вольно ос­то­рож­но, обо­шел­ся очень почтитель­но­ и, раск­ла­няв­шись, по­ка­зал всю кра­со­ту своег­о гиб­ко­го пе­ре­тя­ну­то­го ста­на. Он очень при­ят­но и уч­ти­во шу­тил, но глу­пенькая нем­ка от­ве­ча­ла на все однос­ложными слова­ми. На­ко­нец, за­хо­див­ши со всех сто­рон и ви­дя, что нич­то не мо­жет за­нять ее, он пред­ло­жил ей тан­цевать. Нем­ка со­гласилась в од­ну ми­ну­ту, по­то­му что нем­ки всег­да охотни­цы до тан­цев. На этом Пи­ро­гов очень мно­го основ­ывал свою на­деж­ду: во-пер­вых, это уже до­ставляло ей удоволь­ствие, во-вто­рых, это мог­ло по­ка­зать его тор­ню­ру и лов­кость, в-третьих, в тан­цах бли­же все­го мож­но сой­тись, об­нять хо­ро­шенькую нем­ку и про­ло­жить на­ча­ло все­му; ко­роче, он вы­во­дил из это­го со­вер­шен­ный ус­пех. Он на­чал ка­кой-то га­вот, зная, что нем­кам нуж­на постепенно­сть. Хо­рошенькая нем­ка выс­ту­пи­ла на сре­ди­ну ком­на­ты и подня­ла прек­рас­ную нож­ку. Это по­ло­же­ние так вос­хи­ти­ло Пи­ро­г­ова, что он бро­сил­ся ее це­ло­вать. Нем­ка на­ча­ла кри­чать и этим еще бо­лее уве­ли­чи­ла свою пре­лесть в гла­зах Пи­ро­го­ва; он ее за­сы­пал по­це­лу­ями. Как вдруг дверь отво­рилась, и во­шел Шил­лер с Гоф­ма­ном и сто­ля­ром Куп­цом. Все эти дос­той­ные ре­мес­лен­ни­ки бы­ли пьяны как сапо­ж­ник­и.

Но я пре­дос­тав­ляю са­мим чи­та­те­лям су­дить о гне­ве и не­го­до­ва­нии Шил­ле­ра.

- Грубиян!- зак­ри­чал он в ве­ли­чай­шем не­го­до­ва­нии, - как ты сме­ешь це­ло­вать мою же­ну? Ты под­лец, а не рус­ский офи­цер. Черт по­бе­ри, мой друг Гоф­ман, я не­мец, а не рус­ская свинья!

Гофман от­ве­чал ут­вер­ди­тельно.

- О, я не хо­чу иметь ро­ги! бе­ри его, мой друг Гоф­ман, за во­рот­ник, я не хо­чу, - про­дол­жал он, сильно раз­ма­хи­вая ру­ка­ми, при­чем ли­цо его бы­ло по­хо­же на крас­ное сук­но его жи­ле­та. - Я во­семь лет жи­ву в Пе­тер­бур­ге, у ме­ня в Шва­бии мать моя, и дя­дя мой в Ню­рен­бер­ге; я не­мец, а не ро­га­тая го­вя­ди­на! прочь с не­го всь, мой друг Гоф­ман! дер­жи его за ру­ка и но­га, кам­рат мой Лунц!

И нем­цы схва­ти­ли за ру­ки и но­ги Пи­ро­го­ва.

Напрасно си­лил­ся он от­би­ваться; эти три ре­мес­лен­ни­ка бы­ли са­мый дю­жий на­род из всех пе­тер­бургс­ких нем­цев и пос­ту­пи­ли с ним так гру­бо и не­веж­ли­во, что, приз­на­юсь, я ни­как не на­хо­жу слов к изоб­ра­же­нию это­го пе­чально­го со­бытия.

Я уве­рен, что Шил­лер на дру­гой день был в сильной ли­хорадке, что он дро­жал как лист, ожи­дая с ми­ну­ты на ми­нуту при­хо­да по­ли­ции, что он бог зна­ет че­го бы не дал, что­бы все про­ис­хо­див­шее вче­ра бы­ло во сне. Но что уже бы­ло, то­го нельзя пе­ре­ме­нить. Нич­то не мог­ло срав­ниться с гне­вом и не­го­до­ва­ни­ем Пи­ро­го­ва. Од­на мысль об та­ком ужас­ном ос­корб­ле­нии при­во­ди­ла его в бе­шенст­во. Си­бирь и пле­ти он по­чи­тал са­мым ма­лым на­ка­за­ни­ем для Шилле­ра. Он ле­тел до­мой, что­бы, одев­шись, от­ту­да ид­ти пря­мо к ге­не­ра­лу, опи­сать ему са­мы­ми ра­зи­тельны­ми крас­ка­ми буй­ст­во не­мец­ких ре­мес­лен­ни­ков. Он ра­зом хо­тел по­дать и письмен­ную просьбу в глав­ный штаб. Ес­ли же глав­ный штаб оп­ре­де­лит не­дос­та­точ­ное на­ка­за­ние, то­гда пря­мо в го­су­дарст­вен­ный со­вет, а не то са­мо­му государю­.

Но все это как-то стран­но кон­чи­лось: по до­ро­ге он за­шел в кон­ди­терс­кую, съел два сло­еных пи­рож­ка, про­чи­тал кое-что из "Се­вер­ной пче­лы" и вы­шел уже не в столь гнев­ном по­ло­же­нии. При­том до­вольно при­ят­ный прох­лад­ный ве­чер зас­та­вил его нес­колько прой­тись по Невс­ко­му про­спекту; к де­вя­ти ча­сам он ус­по­ко­ил­ся и на­шел, что в воск­ре­сенье не­хо­ро­шо бес­по­ко­ить ге­не­ра­ла, при­том он, без со­мнения, ку­да-ни­будь отоз­ван, и по­то­му он отп­ра­вил­ся на ве­чер к од­но­му пра­ви­те­лю конт­рольной кол­ле­гии, где бы­ло очень при­ят­ное соб­ра­ние чи­нов­ни­ков и офи­це­ров. Там с удо­вольстви­ем про­вел ве­чер и так от­ли­чил­ся в ма­зур­ке, что при­вел в вос­торг не только дам, но да­же и ка­ва­ле­ров.

"Дивно уст­ро­ен свет наш! - ду­мал я, идя третьего дня по Невс­ко­му прос­пек­ту и при­во­дя на па­мять эти два проис­шествия. - Как стран­но, как не­пос­ти­жи­мо иг­ра­ет на­ми су­дь­ба на­ша! По­лу­ча­ем ли мы ког­да-ни­будь то, че­го жела­ем? Дос­ти­га­ем ли мы то­го, к че­му, ка­жет­ся, на­роч­но приго­товлены на­ши си­лы? Все про­ис­хо­дит на­обо­рот. То­му судь­ба да­ла прек­рас­ней­ших ло­ша­дей, и он рав­но­душ­но катает­ся на них, вов­се не за­ме­чая их кра­со­ты, - тог­да как дру­гой, ко­то­ро­го серд­це го­рит ло­ша­ди­ною страстью, идет пеш­ком и до­вольству­ет­ся только тем, что по­щел­ки­ва­ет язы­ком, ког­да ми­мо его про­во­дят ры­са­ка. Тот име­ет от­личного по­ва­ра, но, к со­жа­ле­нию, та­кой ма­ленький рот, что больше двух ку­соч­ков ни­как не мо­жет про­пус­тить; дру­гой име­ет рот ве­ли­чи­ною в ар­ку глав­но­го шта­ба, но, увы! дол­жен до­вольство­ваться ка­ким-ни­будь не­мец­ким обе­дом из кар­то­фе­ля. Как стран­но иг­ра­ет на­ми судьба на­ша!"

Но стран­нее все­го про­ис­шест­вия, слу­ча­ющи­еся на Нев­ском прос­пек­те. О, не верьте это­му Невс­ко­му прос­пек­ту! Я всег­да за­ку­ты­ва­юсь пок­реп­че пла­щом сво­им, ког­да иду по нем, и ста­ра­юсь вов­се не гля­деть на встре­ча­ющи­еся пред­меты. Всь об­ман, всь меч­та, всь не то, чем ка­жет­ся! Вы ду­маете, что этот гос­по­дин, ко­то­рый гу­ля­ет в от­лич­но сши­том сюр­туч­ке, очень бо­гат? Ни­чуть не бы­ва­ло: он весь со­стоит из сво­его сюр­туч­ка. Вы во­об­ра­жа­ете, что эти два толс­тя­ка, ос­та­но­вив­ши­еся пе­ред стро­яще­юся цер­ковью, су­дят об ар­хи­тек­ту­ре ее? Сов­сем нет: они го­во­рят о том, как стран­но се­ли две во­ро­ны од­на про­тив дру­гой. Вы ду­маете, что этот эн­ту­зи­аст, раз­ма­хи­ва­ющий ру­ка­ми, гово­рит о том, как же­на его бро­си­ла из ок­на ша­ри­ком в незна­комого ему вов­се офи­це­ра? Сов­сем нет, он го­во­рит о Ла­файете. Вы ду­ма­ете, что эти да­мы… но да­мам меньше все­го верьте. Ме­нее заг­ля­ды­вай­те в ок­на ма­га­зи­нов: безде­лушки, в них выс­тав­лен­ные, прек­рас­ны, но пах­нут страш­ным ко­ли­чест­вом ас­сиг­на­ций. Но бо­же вас сох­ра­ни загля­дывать да­мам под шляп­ки! Как ни раз­ве­вай­ся вда­ли плащ кра­са­ви­цы, я ни за что не пой­ду за нею любопыт­ствовать. Да­лее, ра­ди бо­га, да­лее от фо­на­ря! и ско­рее, сколь­ко мож­но ско­рее, про­хо­ди­те ми­мо. Это счас­тие еще, ес­ли отделае­тесь тем, что он зальет ще­гольской сюр­тук ваш во­нючим сво­им мас­лом. Но и кро­ме фо­на­ря, все ды­шит обма­ном. Он лжет во вся­кое вре­мя, этот Невс­кий прос­пект, но бо­лее все­го тог­да, ког­да ночь сгу­щен­ною мас­сою наляж­ет на не­го и от­де­лит бе­лые и па­ле­вые сте­ны до­мов, ког­да весь го­род прев­ра­тит­ся в гром и блеск, ми­ри­ады ка­рет ва­лятся с мос­тов, фо­рей­то­ры кри­чат и пры­га­ют на ло­шадях и ког­да сам де­мон за­жи­га­ет лам­пы для то­го только, что­бы по­ка­зать все не в нас­то­ящем ви­де.

НОС

I

Марта 25 чис­ла слу­чи­лось в Пе­тер­бур­ге не­обык­но­вен­но стран­ное про­ис­шест­вие. Ци­рюльник Иван Яков­ле­вич, жи­вущий на Воз­не­сенс­ком прос­пек­те (фа­ми­лия его ут­ра­че­на, и да­же на вы­вес­ке его - где изоб­ра­жен гос­по­дин с запы­ленною ще­кою и над­писью: "И кровь от­во­ря­ют" - не вы­ставлено ни­че­го бо­лее), ци­рюльник Иван Яков­ле­вич про­снулся до­вольно ра­но и ус­лы­шал за­пах го­ря­че­го хле­ба. При­под­няв­шись нем­но­го на кро­ва­ти, он уви­дел, что супру­га его, до­вольно поч­тен­ная да­ма, очень лю­бив­шая пить ко­фей, вы­ни­ма­ла из пе­чи только что ис­пе­чен­ные хле­бы.

- Сегодня я, Прас­ковья Оси­пов­на, не бу­ду пить ко­фию, - ска­зал Иван Яков­ле­вич, - а вмес­то то­го хо­чет­ся мне съесть го­ря­че­го хлеб­ца с лу­ком.

(То есть Иван Яков­ле­вич хо­тел бы и то­го и дру­го­го, но знал, что бы­ло со­вер­шен­но не­воз­мож­но тре­бо­вать двух ве­щей ра­зом, ибо Прас­ковья Оси­пов­на очень не лю­би­ла та­ких при­хо­тей.) "Пусть ду­рак ест хлеб; мне же луч­ше, - по­ду­ма­ла про се­бя суп­ру­га, - ос­та­нет­ся ко­фию лиш­няя по­р­ция". И бро­си­ла один хлеб на стол.

Иван Яков­ле­вич для при­ли­чия на­дел сверх ру­баш­ки фрак и, усев­шись пе­ред сто­лом, на­сы­пал соль, при­го­то­вил две го­лов­ки лу­ку,взял в ру­ки нож и, сде­лав­ши значитель­ную ми­ну, при­нял­ся ре­зать хлеб. Раз­ре­зав­ши хлеб на две по­ло­ви­ны, он пог­ля­дел в се­ре­ди­ну и, к удивлен­ию сво­ему, уви­дел что-то бе­лев­ше­еся. Иван Яков­ле­вич ко­выр­нул ос­то­рож­но но­жом и по­щу­пал пальцем. "Плот­ное! - ска­зал он сам про се­бя, - что бы это та­кое бы­ло?"

Он за­су­нул пальцы и вы­та­щил - нос!.. Иван Яков­ле­вич и ру­ки опус­тил; стал про­ти­рать гла­за и щу­пать: нос, точ­но нос! и еще ка­за­лось, как буд­то чей-то зна­ко­мый, Ужас изо­б­ра­зил­ся в ли­це Ива­на Яков­ле­ви­ча. Но этот ужас был нич­то про­тив не­го­до­ва­ния, ко­то­рое ов­ла­де­ло его супру­гою.

- Где это ты, зверь, от­ре­зал нос? - зак­ри­ча­ла она с гне­вом. - Мо­шен­ник! пьяни­ца! Я са­ма на те­бя до­не­су по­ли­ции. Раз­бой­ник ка­кой! Вот уж я от трех че­ло­век слы­ша­ла, что ты во вре­мя бритья так те­ре­бишь за но­сы, что еле держат­ся.

Но Иван Яков­ле­вич был ни жив ни мертв. Он уз­нал, что этот нос был не чей дру­гой, как кол­лежс­ко­го асес­со­ра Ко­валева, ко­то­ро­го он брил каж­дую се­ре­ду и воск­ре­сенье.

- Стой, Прас­ковья Оси­пов­на! Я по­ло­жу его, за­вер­нув­ши в тряп­ку, в уго­лок: пусть там ма­ле­неч­ко по­ле­жит, а пос­ле его вы­не­су.

- И слу­шать не хо­чу! Что­бы я поз­во­ли­ла у се­бя в ком­на­те ле­жать от­ре­зан­но­му но­су?.. Су­харь под­жа­рис­тый! Знай уме­ет только брит­вой во­зить по рем­ню, а дол­га сво­его ско­ро сов­сем не в сос­то­янии бу­дет ис­пол­нять, по­тас­куш­ка, не­го­дяй! Что­бы я ста­ла за те­бя от­ве­чать по­ли­ции?.. Ах ты, пач­кун, брев­но глу­пое! Вон его! вон! не­си ку­да хо­чешь! что­бы я ду­ху его не слы­ха­ла!

Иван Яков­ле­вич сто­ял со­вер­шен­но как уби­тый. Он ду­мал, ду­мал - и не знал, что по­ду­мать.

- Черт его зна­ет, как это сде­ла­лось, - ска­зал он на­ко­нец, по­че­сав ру­кою за ухом. - Пьян ли я вче­ра возв­ра­тил­ся или нет, уж на­вер­ное ска­зать не мо­гу. А по всем при­ме­там долж­но быть про­ис­шест­вие нес­бы­точ­ное: ибо хлеб - де­ло пе­че­ное, а нос сов­сем не то. Ни­че­го не раз­бе­ру!..

Иван Яков­ле­вич за­мол­чал. Мысль о том, что поли­цей­ские оты­щут у не­го нос и об­ви­нят его, при­ве­ла его в со­вер­шенное бес­па­мятст­во. Уже ему ме­ре­щил­ся алый во­ротник, кра­си­во вы­ши­тый се­реб­ром, шпа­га… и он дро­жал всем те­лом. На­ко­нец дос­тал он свое ис­под­нее платье и са­по­ги, на­та­щил на се­бя всю эту дрянь и, соп­ро­вож­да­емый не­лег­ки­ми уве­ща­ни­ями Прас­ковьи Оси­пов­ны, за­вер­нул нос в тря­п­ку и вы­шел на ули­цу.

Он хо­тел его ку­да-ни­будь под­су­нуть: или в тум­бу под во­ротами, или так как-ни­будь не­ча­ян­но вы­ро­нить, да и по­вернуть в пе­ре­улок. Но, на бе­ду, ему по­па­дал­ся какой-ни­будь зна­ко­мый че­ло­век, ко­то­рый на­чи­нал тот­час запро­сом: "Ку­да идешь?", или "Ко­го так ра­но соб­рал­ся брить?" - так что Иван Яков­ле­вич ни­как не мог улу­чить ми­ну­ты. В дру­гой раз он уже сов­сем уро­нил его, но бу­доч­ник еще из­дали ука­зал ему але­бар­дою, при­мол­вив: "По­ды­ми! вон ты что-то уро­нил!" И Иван Яков­ле­вич дол­жен был под­нять нос и спря­тать его в кар­ман. От­ча­яние ов­ла­де­ло им, тем бо­лее что на­род бесп­рес­тан­но ум­но­жал­ся на ули­це, по ме­ре то­го как на­ча­ли от­пи­раться ма­га­зи­ны и ла­воч­ки.

Он ре­шил­ся ид­ти к Иса­ки­евс­ко­му мос­ту: не удаст­ся ли как-ни­будь швыр­нуть его в Не­ву?.. Но я нес­колько вино­ват, что до сих пор не ска­зал ни­че­го об Ива­не Яков­ле­ви­че, че­ло­ве­ке поч­тен­ном во мно­гих от­но­ше­ни­ях.

Иван Яков­ле­вич, как вся­кий по­ря­доч­ный рус­ский масте­ровой, был пьяни­ца страш­ный. И хо­тя каж­дый день брил чу­жие под­бо­род­ки, но его собст­вен­ный был у не­го веч­но неб­рит. Фрак у Ива­на Яков­ле­ви­ча (Иван Яков­ле­вич ни­когда не хо­дил в сюр­ту­ке) был пе­гий; то есть он был чер­ный, но весь в ко­рич­не­во-жел­тых и се­рых яб­ло­ках; ворот­ник лос­нил­ся, а вмес­то трех пу­го­виц ви­се­ли од­ни толь­ко ни­точ­ки. Иван Яков­ле­вич был большой ци­ник, и ког­да кол­лежс­кий асес­сор Ко­ва­лев обык­но­вен­но го­во­рил ему во вре­мя бритья: "У те­бя, Иван Яков­ле­вич, веч­но воняю­т ру­ки!"- то Иван Яков­ле­вич от­ве­чал на это вопрос­ом: "Отче­го ж бы им во­нять?" - "Не знаю, бра­тец, только во­ня­ют", - го­ворил кол­лежс­кий асес­сор, и Иван Яков­ле­вич, по­ню­хав­ши та­ба­ку, мы­лил ему за это и на ще­ке, и под но­сом, и за ухом, и под бо­ро­дою - од­ним сло­вом, где только ему бы­ла охо­та.

Этот поч­тен­ный граж­да­нин на­хо­дил­ся уже на Исакиев­ском мос­ту. Он преж­де все­го ос­мот­рел­ся; по­том наг­нул­ся на пе­ри­ла, буд­то бы пос­мот­реть под мост: мно­го ли ры­бы бе­га­ет, и швыр­нул по­ти­хоньку тряп­ку с но­сом. Он почув­ствовал, как буд­то бы с не­го ра­зом сва­ли­лось де­сять пуд; Иван Яков­ле­вич да­же ус­мех­нул­ся. Вмес­то то­го что­бы ид­ти брить чи­нов­ничьи под­бо­род­ки, он отп­ра­вил­ся в за­ве­де­ние с над­писью "Ку­шанье и чай" спро­сить ста­кан пун­шу, как вдруг за­ме­тил в кон­це мос­та квар­тально­го над­зи­ра­те­ля бла­го­род­ной на­руж­нос­ти, с ши­ро­ки­ми бакенб­ардами, в тре­угольной шля­пе, со шпа­гою. Он об­мер; а меж­ду тем ква­р­тальный ки­вал ему пальцем и го­во­рил:

- А по­дой­ди сю­да, лю­без­ный!

Иван Яков­ле­вич, зная фор­му, снял из­да­ли еще кар­туз и, по­до­шев­ши про­вор­но, ска­зал:

- Желаю здра­вия ва­ше­му бла­го­ро­дию!

- Нет, нет, бра­тец, не бла­го­ро­дию; ска­жи-ка, что ты там де­лал, стоя на мос­ту?

- Ей-богу, су­дарь, хо­дил брить, да пос­мот­рел только, ши­б­ко ли ре­ка идет.

- Врешь, врешь! Этим не от­де­ла­ешься. Из­воль-ка отве­чать!

- Я ва­шу ми­лость два ра­за в не­де­лю, или да­же три, го­тов брить без вся­ко­го пре­кос­ло­вия, - от­ве­чал Иван Яков­ле­вич.

- Нет, при­ятель, это пус­тя­ки! Ме­ня три ци­рюльни­ка бре­ют, да еще и за большую честь по­чи­та­ют. А вот из­воль-ка рас­ска­зать, что ты там де­лал?

Иван Яков­ле­вич поб­лед­нел… Но здесь про­ис­шест­вие со­вершенно зак­ры­ва­ет­ся ту­ма­ном, и что да­лее про­изош­ло, ре­ши­тельно ни­че­го не из­вест­но.

II

Коллежский асес­сор Ко­ва­лев прос­нул­ся до­вольно ра­но и сде­лал гу­ба­ми: "брр…" - что всег­да он де­лал, ког­да просы­пался, хо­тя сам не мог рас­тол­ко­вать, по ка­кой при­чи­не. Ко­валев по­тя­нул­ся, при­ка­зал се­бе по­дать не­большое сто­явшее на сто­ле зер­ка­ло. Он хо­тел взгля­нуть на пры­щик, ко­то­рый вче­раш­не­го ве­че­ра вско­чил у не­го на но­су; но, к ве­ли­чай­ше­му изум­ле­нию, уви­дел, что у не­го вмес­то но­са со­вер­шен­но глад­кое мес­то! Ис­пу­гав­шись, Ко­ва­лев ве­лел по­дать во­ды и про­тер по­ло­тен­цем гла­за: точ­но, нет но­са! Он на­чал щу­пать ру­кою, что­бы уз­нать: не спит ли он? ка­жется, не спит. Кол­лежс­кий асес­сор Ко­ва­лев вско­чил с кро­ва­ти, встрях­нул­ся: нет но­са!.. Он ве­лел тот­час по­дать се­бе одеться и по­ле­тел пря­мо к обер­по­лиц­мей­сте­ру.

Но меж­ду тем не­об­хо­ди­мо ска­зать что-ни­будь о Ковале­ве­, что­бы чи­та­тель мог ви­деть, ка­ко­го ро­да был этот кол­лежский асес­сор. Кол­лежс­ких асес­со­ров, ко­то­рые получа­ют­ это зва­ние с по­мо­щию уче­ных ат­тес­та­тов, ни­как не­льзя срав­ни­вать с те­ми кол­лежс­ки­ми асес­со­ра­ми, кото­рые де­ла­лись на Кав­ка­зе. Это два со­вер­шен­но особенн­ые ро­да. Уче­ные кол­лежс­кие асес­со­ры… Но Рос­сия та­кая чуд­ная зем­ля, что ес­ли ска­жешь об од­ном коллежс­ком асессор­е, то все кол­лежс­кие асес­со­ры, от Ри­ги до Камчатк­и, непрем­енно при­мут на свой счет. То же ра­зу­мей и о всех зва­ни­ях и чи­нах. Ко­ва­лев был кав­казс­кий коллежс­кий асес­сор. Он два го­да только еще сос­то­ял в этом зва­нии и по­то­му ни на ми­ну­ту не мог его по­за­быть; а что­бы бо­лее при­дать се­бе бла­го­родст­ва и ве­са, он ни­ког­да не на­зы­вал се­бя коллежс­ким асес­со­ром, но всег­да май­ором. "Послу­шай, го­лу­буш­ка, - го­во­рил он обык­но­вен­но, встре­тив­ши на ули­це ба­бу, про­да­вав­шую ма­ниш­ки, - ты при­хо­ди ко мне на дом; квар­тира моя в Са­до­вой; спро­си только: здесь ли жи­вет май­ор Ко­ва­лев? - те­бе вся­кий по­ка­жет". Ес­ли же встре­чал ка­кую-ни­будь смаз­ли­венькую, то да­вал ей сверх то­го сек­рет­ное при­ка­за­ние, при­бав­ляя: "Ты спро­си, ду­шенька, квар­ти­ру май­ора Ко­ва­ле­ва". По это­му-то са­мо­му и мы бу­дем впе­ред это­го кол­лежс­ко­го асес­со­ра на­зы­вать май­ором.

Майор Ко­ва­лев имел обык­но­ве­ние каж­дый день проха­живаться по Невс­ко­му прос­пек­ту. Во­рот­ни­чок его мани­ш­к­и был всег­да чрез­вы­чай­но чист и нак­рах­ма­лен. Ба­кен­бар­ды у не­го бы­ли та­ко­го ро­да, ка­кие и те­перь еще мож­но ви­деть у гу­бернс­ких и уезд­ных зем­ле­ме­ров, у архи­текторов и пол­ко­вых док­то­ров, так­же у отправляющих­ раз­ные по­лицейские обя­зан­нос­ти и вообщ­е у всех тех му­жей, котор­ые име­ют пол­ные, румян­ые ще­ки и очень хорош­о иг­ра­ют в бос­тон: эти ба­кен­бар­ды идут по са­мой се­ре­ди­не ще­ки и пря­ме­хонько до­хо­дят до но­са. Май­ор Ко­валев но­сил мно­жество пе­ча­ток сердолико­вых и с гербам­и, и та­ких, на ко­торых бы­ло вы­ре­за­но: серед­а, чет­верг, по­недельник и проч. Май­ор Ко­ва­лев приех­ал в Пе­тер­бург по на­доб­нос­ти, а имен­но ис­кать при­личного сво­ему зва­нию мес­та: ес­ли удаст­ся, то вице-губ­ернаторского, а не то - эк­зекуторского в ка­ком-ни­будь вид­ном де­пар­та­мен­те. Май­ор Ко­ва­лев был не прочь и же­ниться, но только в та­ком слу­чае, ког­да за не­вес­тою слу­чится двес­ти ты­сяч капиталу­. И по­то­му чи­та­т­ель те­перь мо­жет су­дить сам, ка­ково бы­ло положени­е это­го май­ора, ког­да он уви­дел вме­сто довольн­о не­дур­но­го и уме­рен­но­го но­са прег­лу­пое, ров­ное и глад­кое мес­то.

Как на бе­ду, ни один из­воз­чик не по­ка­зы­вал­ся на ули­це, и он дол­жен был ид­ти пеш­ком, за­ку­тав­шись в свой плащ и зак­рыв­ши плат­ком ли­цо, по­ка­зы­вая вид, как буд­то у не­го шла кровь. "Но авось-ли­бо мне так предс­та­ви­лось: не мо­жет быть, что­бы нос про­пал сду­ру", - по­ду­мал он и за­шел в кон­ди­терс­кую на­роч­но с тем, что­бы пос­мот­реться в зерка­ло. К счастью, в кон­ди­терс­кой ни­ко­го не бы­ло; маль­чишки ме­ли ком­на­ты и рас­став­ля­ли стулья; не­ко­то­рые с сонным­и гла­за­ми вы­но­си­ли на под­но­сах го­ря­чие пирожк­и; на сто­лах и стульях ва­ля­лись за­ли­тые ко­фи­ем вчерашн­ие газе­ты. "Ну, сла­ва бо­гу, ни­ко­го нет, - про­из­нес он, - те­перь мо­ж­но пог­ля­деть". Он роб­ко по­до­шел к зер­ка­лу и взглян­ул. "Черт зна­ет что, ка­кая дрянь! - про­из­нес он, плюнувш­и.- Хо­тя бы уже что-будь бы­ло вмес­то но­са, а то ничег­о!.."

С до­са­дою за­ку­сив гу­бы, вы­шел он из кон­ди­терс­кой и ре­шил­ся, про­тив сво­его обык­но­ве­ния, не гля­деть ни на ко­го и ни­ко­му не улы­баться. Вдруг он стал как вко­пан­ный у две­рей од­но­го до­ма; в гла­зах его про­изош­ло яв­ле­ние не­изъясни­мое: пе­ред подъездом ос­та­но­ви­лась ка­ре­та; двер­цы от­во­ри­лись; вып­рыг­нул, сог­нув­шись, гос­по­дин в мун­дире и по­бе­жал вверх по лест­ни­це. Ка­ков же был ужас и вмес­те изум­ле­ние Ко­ва­ле­ва, ког­да он уз­нал, что это был собст­вен­ный его нос! При этом не­обык­но­вен­ном зре­ли­ще, ка­за­лось ему, все пе­ре­во­ро­ти­лось у не­го в гла­зах; он чув­ствовал, что ед­ва мог сто­ять; но ре­шил­ся во что бы то ни ста­ло ожи­дать его возв­ра­ще­ния в ка­ре­ту, весь дро­жа, как в ли­хо­рад­ке. Чрез две ми­ну­ты нос дей­ст­ви­тельно вы­шел. Он был в мун­ди­ре, ши­том зо­ло­том, с большим сто­ячим ворот­ником; на нем бы­ли зам­ше­вые пан­та­ло­ны; при бо­ку шпа­га. По шля­пе с плю­ма­жем мож­но бы­ло зак­лю­чить, что он счи­та­ет­ся в ран­ге статс­ко­го со­вет­ни­ка. По все­му заметн­о бы­ло, что он ехал ку­да-ни­будь с ви­зи­том. Он пог­ля­дел на обе сто­ро­ны, зак­ри­чал ку­че­ру: "По­да­вай!" - сел и уехал.

Бедный Ко­ва­лев чуть не со­шел с ума. Он не знал, как и по­ду­мать о та­ком стран­ном про­ис­шест­вии. Как же мож­но, в са­мом де­ле, что­бы нос, ко­то­рый еще вче­ра был у не­го на ли­це, не мог ез­дить и хо­дить, - был в мун­ди­ре! Он по­бе­жал за ка­ре­тою, ко­то­рая, к счас­тию, про­еха­ла не­да­ле­ко и оста­новилась пе­ред Ка­занс­ким со­бо­ром.

Он пос­пе­шил в со­бор, проб­рал­ся сквозь ряд ни­щих ста­рух с за­вя­зан­ны­ми ли­ца­ми и дву­мя от­верс­ти­ями для глаз, над ко­то­ры­ми он преж­де так сме­ял­ся, и во­шел в цер­ковь. Мо­лельщи­ков внут­ри церк­ви бы­ло нем­но­го; они все стоя­ли только при вхо­де в две­ри. Ко­ва­лев чувст­во­вал се­бя в та­ком рас­стро­ен­ном сос­то­янии, что ни­как не в си­лах был мо­литься, и ис­кал гла­за­ми это­го гос­по­ди­на по всем уг­лам. На­ко­нец уви­дел его сто­яв­ше­го в сто­ро­не. Нос спря­тал со­вершенно ли­цо свое в большой сто­ячий во­рот­ник и с вы­ражением ве­ли­чай­шей на­бож­нос­ти мо­лил­ся.

"Как по­дой­ти к не­му? - ду­мал Ко­ва­лев.- По все­му, по мун­диру, по шля­пе вид­но, что он статс­кий со­вет­ник. Черт его зна­ет, как это сде­лать!"

Он на­чал око­ло не­го по­каш­ли­вать; но нос ни на ми­ну­ту не ос­тав­лял на­бож­но­го сво­его по­ло­же­ния и от­ве­ши­вал пок­ло­ны.

- Милостивый го­су­дарь…- ска­зал Ко­ва­лев, внут­рен­но при­нуж­дая се­бя обод­риться, - ми­лос­ти­вый го­су­дарь…

- Что вам угод­но? - от­ве­чал нос, обо­ро­тив­шись.

- Мне стран­но, ми­лос­ти­вый го­су­дарь… мне ка­жет­ся… вы долж­ны знать свое мес­то. И вдруг я вас на­хо­жу, и где же? - в церк­ви. Сог­ла­си­тесь…

- Извините ме­ня, я не мо­гу взять в толк, о чем вы изво­лите го­во­рить… Объясни­тесь.

"Как мне ему объяснить?" - по­ду­мал Ко­ва­лев и, собрав­шись с ду­хом, на­чал:

- Конечно, я… впро­чем, я май­ор. Мне хо­дить без но­са, со­гласитесь, это неп­ри­лич­но. Ка­кой-ни­будь тор­гов­ке, кото­рая про­да­ет на Воск­ре­сенс­ком мос­ту очи­щен­ные апельси­ны, мож­но си­деть без но­са; но, имея в ви­ду по­лу­чить… при­том бу­ду­чи во мно­гих до­мах зна­ком с да­ма­ми: Чехта­рева, статс­кая со­вет­ни­ца, и дру­гие… Вы по­су­ди­те са­ми… я не знаю, ми­лос­ти­вый го­су­дарь. (При этом май­ор Ко­ва­лев по­жал пле­ча­ми.) Из­ви­ни­те… ес­ли на это смот­реть сообраз­но­ с пра­ви­ла­ми дол­га и чес­ти… вы са­ми мо­же­те по­нять…

- Ничего ре­ши­тельно не по­ни­маю, - от­ве­чал нос. - Изъяс­нитесь удов­лет­во­ри­тельнее.

- Милостивый го­су­дарь… - ска­зал Ко­ва­лев с чувст­вом соб­ст­вен­но­го дос­то­инст­ва, - я не знаю, как по­ни­мать сло­ва ва­ши… Здесь все де­ло, ка­жет­ся, со­вер­шен­но оче­вид­но… Или вы хо­ти­те… Ведь вы мой собст­вен­ный нос!

Нос пос­мот­рел на май­ора, и бро­ви его нес­колько нахму­рились.

- Вы оши­ба­етесь, ми­лос­ти­вый го­су­дарь. Я сам по се­бе. При­том меж­ду на­ми не мо­жет быть ни­ка­ких тес­ных отно­шений. Су­дя по пу­го­ви­цам ва­ше­го виц­мун­ди­ра, вы долж­ны слу­жить по дру­го­му ве­домст­ву.

Сказавши это, нос от­вер­нул­ся и про­дол­жал мо­литься.

Ковалев со­вер­шен­но сме­шал­ся, не зная, что де­лать и что да­же по­ду­мать. В это вре­мя пос­лы­шал­ся при­ят­ный шум дамс­ко­го платья; по­дош­ла по­жи­лая да­ма, вся уб­ран­ная кру­же­ва­ми, и с нею то­ненькая, в бе­лом платье, очень ми­ло ри­со­вав­шем­ся на ее строй­ной та­лии, в па­ле­вой шляп­ке, лег­кой, как пи­рож­ное. За ни­ми ос­та­но­вил­ся и отк­рыл та­бакерку вы­со­кий гай­дук с больши­ми ба­кен­бар­да­ми и це­лой дю­жи­ной во­рот­ни­ков.

Ковалев подс­ту­пил поб­ли­же, вы­су­нул ба­тис­то­вый во­ротничок ма­ниш­ки, поп­ра­вил ви­сев­шие на зо­ло­той цепоч­ке свои пе­чат­ки и, улы­ба­ясь по сто­ро­нам, об­ра­тил внима­ние на ле­гонькую да­му, ко­то­рая, как ве­сен­ний цве­точек, слег­ка нак­ло­ня­лась и под­но­си­ла ко лбу свою бе­ленькую руч­ку с по­луп­роз­рач­ны­ми пальца­ми. Улыб­ка на ли­це Ко­валева разд­ви­ну­лась еще да­лее, ког­да он уви­дел из-под шляп­ки ее круг­ленький, яр­кой бе­лиз­ны подбородо­к и часть ще­ки осе­нен­ной цве­том пер­вой весенн­ей ро­зы. Но вдруг он отс­ко­чил, как буд­то бы обжегш­ись. Он вспом­нил, что у не­го вмес­то но­са соверш­енно нет ни­че­го, и сле­зы вы­да­ви­лись из глаз его. Он обо­ротился с тем, что­бы нап­ря­мик ска­зать гос­по­ди­ну в мун­дире, что он только при­ки­нул­ся статс­ким со­вет­ни­ком, что он плут и под­лец и что он больше ни­че­го, как только его собст­вен­ный нос… Но но­са уже не бы­ло; он ус­пел ус­ка­кать, ве­ро­ят­но опять к ко­му-ни­будь с ви­зи­том.

Это по­верг­ло Ко­ва­ле­ва в от­ча­яние. Он по­шел на­зад и ос­та­но­вил­ся с ми­ну­ту под ко­лон­на­дою, тща­тельно смот­ря во все сто­ро­ны, не по­па­дет­ся ли где нос. Он очень хо­ро­шо пом­нил, что шля­па на нем бы­ла с плю­ма­жем и мун­дир с зо­ло­тым шитьем; но ши­нель не за­ме­тил, ни цве­та его ка­реты, ни ло­ша­дей, ни да­же то­го, был ли у не­го сза­ди ка­кой-нибудь ла­кей и в ка­кой лив­рее. При­том ка­рет нес­лось та­кое мно­жест­во взад и впе­ред и с та­кою быст­ро­тою, что труд­но бы­ло да­же при­ме­тить; но ес­ли бы и при­ме­тил он ка­кую-ни­будь из них, то не имел бы ни­ка­ких средств оста­новить. День был прек­рас­ный и сол­неч­ный. На Нев­ском на­ро­ду бы­ла тьма; дам це­лый цве­точ­ный во­до­пад сы­пал­ся по все­му тро­ту­ару, на­чи­ная от По­ли­цей­ско­го до Анич­ки­на мос­та. Вон и зна­ко­мый ему над­вор­ный со­вет­ник идет, ко­торого он на­зы­вал под­пол­ков­ни­ком, особ­ли­во еже­ли то слу­ча­лось при пос­то­рон­них. Вон и Яры­гин, столоначаль­ник в се­на­те, большой при­ятель, ко­то­рый веч­но в бос­то­не об­ре­ми­зи­вал­ся, ког­да иг­рал во­семь. Вон и дру­гой май­ор, по­лу­чив­ший на Кав­ка­зе асес­сорст­во, ма­ха­ет ру­кой, что­бы шел к не­му…

- А, черт возьми! - ска­зал Ко­ва­лев.- Эй, из­воз­чик, ве­зи пря­мо к обер-по­лиц­мей­сте­ру!

Ковалев сел в дрож­ки и только пок­ри­ки­вал из­воз­чи­ку: "Ва­ляй во всю ива­новс­кую!"

- У се­бя обер-по­лиц­мей­стер? - вскри­чал он, за­шед­ши в се­ни.

- Никак нет, - от­ве­чал прив­рат­ник, - только что уехал.

- Вот те­бе раз!

- Да, - при­ба­вил прив­рат­ник, - оно и не так дав­но, по уе­хал. Ми­ну­точ­кой бы приш­ли раньше, то, мо­жет, зас­та­ли бы до­ма.

Ковалев, не от­ни­мая плат­ка от ли­ца, сел на из­воз­чи­ка и зак­ри­чал от­ча­ян­ным го­ло­сом:

- Пошел!

- Куда? - ска­зал из­воз­чик.

- Пошел пря­мо!

- Как пря­мо? тут по­во­рот: нап­ра­во или на­ле­во?

Этот воп­рос ос­та­но­вил Ко­ва­ле­ва и зас­та­вил его опять по­ду­мать. В его по­ло­же­нии сле­до­ва­ло ему преж­де все­го от­нес­тись в Уп­ра­ву бла­го­чи­ния, не по­то­му, что оно име­ло пря­мое от­но­ше­ние к по­ли­ции, но по­то­му, что ее распоря­жения мог­ли быть го­раз­до быст­рее, чем в дру­гих мес­тах; ис­кать же удов­лет­во­ре­ния по на­чальству то­го ме­ста, при ко­то­ром нос объявил се­бя слу­жа­щим, бы­ло бы безрассуд­но­, по­то­му что из собст­вен­ных от­ве­тов но­са уже мож­но бы­ло ви­деть, что для это­го че­ло­ве­ка ни­че­го не бы­ло свя­щенного и он мог так же сол­гать и в этом слу­чае, как со­лгал, уве­ряя, что он ни­ког­да не ви­дал­ся с ним. Итак, Ковал­ев уже хо­тел бы­ло при­ка­зать ехать в Уп­ра­ву благо­чиния, как опять приш­ла мысль ему, что этот плут и мо­шенник, ко­то­рый пос­ту­пил уже при пер­вой встре­че та­ким бес­со­вест­ным об­ра­зом, мог опять, удоб­но, пользу­ясь вре­менем, как-ни­будь улиз­нуть из го­ро­да, - и тог­да все искан­ия бу­дут тщет­ны, или мо­гут про­дол­житься, че­го бо­же сох­ра­ни, на це­лый ме­сяц. На­ко­нец, ка­за­лось, са­мо не­бо вра­зум­ило его. Он ре­шил­ся от­нес­тись пря­мо в га­зет­ную экс­пе­ди­цию и заб­ла­гов­ре­мен­но сде­лать пуб­ли­ка­цию с об­сто­я­тельным опи­са­ни­ем всех ка­честв, да­бы вся­кий, встре­ти­вший его, мог в ту же ми­ну­ту его предс­та­вить к не­му или, по край­ней ме­ре, дать знать о мес­те пре­бы­ва­ния. Итак, он, ре­шив на этом, ве­лел из­воз­чи­ку ехать в га­зет­ную экс­пе­ди­цию и во всю до­ро­гу не пе­рес­та­вал его ту­зить ку­лаком в спи­ну, при­го­ва­ри­вая: "Ско­рей, под­лец! ско­рей, мо­шенник!" - "Эх, ба­рин!" - го­во­рил из­воз­чик, пот­ря­хи­вая го­ловой и сте­гая вож­жой свою ло­шадь, на ко­то­рой шерсть бы­ла длин­ная, как на бо­лон­ке. Дрож­ки на­ко­нец останови­лись, и Ко­ва­лев, за­пы­хав­шись, вбе­жал в не­большую при­емную ком­на­ту, где се­дой чи­нов­ник, в ста­ром фра­ке и оч­ках, си­дел за сто­лом и, взяв­ши в зу­бы пе­ро, счи­тал принес­енные мед­ные деньги.

- Кто здесь при­ни­ма­ет объявле­ния? - зак­ри­чал Ко­ва­лев. - А, здравст­вуй­те!

- Мое поч­те­ние, - ска­зал се­дой чи­нов­ник, под­няв­ши на ми­ну­ту гла­за и опус­тив­ши их сно­ва на раз­ло­жен­ные ку­чи де­нег.

- Я же­лаю при­пе­ча­тать…

- Позвольте. Про­шу нем­нож­ко пов­ре­ме­нить, - про­из­нес чи­нов­ник, ста­вя од­ною ру­кою циф­ру на бу­ма­ге и передви­гая пальца­ми ле­вой ру­ки два оч­ка на сче­тах.

Лакей с га­лу­на­ми и на­руж­нос­тию, по­ка­зы­вав­шею пре­бывание его в арис­ток­ра­ти­чес­ком до­ме, сто­ял воз­ле сто­ла, с за­пис­кою в ру­ках, и по­чел при­лич­ным по­ка­зать своюоб­щежительность:

- Поверите ли, су­дарь, что со­ба­чон­ка не стоит восьми гри­вен, то есть я не дал бы за нее и восьми гро­шей; а гра­финя лю­бит, ей-бо­гу, лю­бит, - и вот то­му, кто ее оты­щет, сто руб­лей! Ес­ли ска­зать по при­ли­чию, то вот так, как мы те­перь с ва­ми, вку­сы лю­дей сов­сем не сов­мест­ны: уж ког­да охот­ник, то дер­жи ле­га­вую со­ба­ку или пу­де­ля; не по­жа­лей пя­ти­сот, ты­ся­чу дай, но за­то уж чтоб бы­ла со­ба­ка хо­ро­шая.

Почтенный чи­нов­ник слу­шал это с зна­чи­тельною ми­ною и в то же вре­мя за­ни­мал­ся сме­тою: сколько букв при­несенной за­пис­ке. По сто­ро­нам сто­яло мно­жест­во ста­рух, ку­пе­чес­ких си­дельцев и двор­ни­ков с за­пис­ка­ми. В од­ной зна­чи­лось, что от­пус­ка­ет­ся в ус­лу­же­ние ку­чер трез­во­го по­ве­де­ния; в дру­гой - ма­ло­по­дер­жан­ная ко­ляс­ка, вывезен­ная в 1814 го­ду из Па­ри­жа; там от­пус­ка­лась дво­ровая дев­ка де­вят­над­ца­ти лет, уп­раж­няв­ша­яся в прачечн­ом де­ле, год­ная и для дру­гих ра­бот; проч­ные дрож­ки без од­ной рес­со­ры; мо­ло­дая го­ря­чая ло­шадь в се­рых яб­ло­ках, семна­дцати лет от ро­ду; но­вые, по­лу­чен­ные из Лон­до­на, се­ме­на ре­пы и ре­ди­са; да­ча со все­ми угодьями: дву­мя стой­ла­ми для ло­ша­дей и мес­том, на ко­то­ром мож­но разве­сти пре­восходный бе­ре­зо­вый или ело­вый сад; там же на­ходился вы­зов же­ла­ющих ку­пить ста­рые по­дош­вы, с приглашение­м явиться к пе­ре­торж­ке каж­дый день от восьми до трех ча­сов ут­ра. Ком­на­та, в ко­то­рой мес­ти­лось все это общес­тво, бы­ла ма­ленькая, и воз­дух в ней был чрезвычайно­ густ; но кол­лежс­кий асес­сор Ко­ва­лев не мог слы­шать запах­а, по­то­му что зак­рыл­ся плат­ком и по­то­му что са­мый нос его на­хо­дил­ся бог зна­ет в ка­кие мес­тах.

- Милостивый го­су­дарь, поз­вольте вас поп­ро­сить… Мне очень нуж­но, - ска­зал он на­ко­нец с не­тер­пе­ни­ем.

- Сейчас, сей­час! Два руб­ля со­рок три ко­пей­ки! Сию ми­нуту! Рубль шестьде­сят че­ты­ре ко­пей­ки! - го­во­рил се­до­вла­сый гос­по­дин, бро­сая ста­ру­хам и двор­ни­кам за­пис­ки в гла­за. - Вам что угод­но? - на­ко­нец ска­зал он, обратив­шись к Ко­ва­ле­ву.

- Я про­шу…- ска­зал Ко­ва­лев, - слу­чи­лось мо­шен­ни­чест­во или плу­товст­во, я до сих пор не мо­гу ни­как уз­нать. Я про­шу только при­пе­ча­тать, что тот, кто ко мне это­го под­ле­ца предс­та­вит, по­лу­чит дос­та­точ­ное воз­наг­раж­де­ние.

- Позвольте уз­нать, как ва­ша фа­ми­лия?

- Нет, за­чем же фа­ми­лию? Мне нельзя ска­зать ее. У ме­ня мно­го зна­ко­мых: Чех­та­ре­ва, статс­кая со­вет­ни­ца, Па­ла­гея Гри­горьевна Под­то­чи­на, штаб-офи­цер­ша… Вдруг уз­на­ют, бо­же сох­ра­ни! Вы мо­же­те прос­то на­пи­сать: кол­лежс­кий асес­сор, или, еще луч­ше, сос­то­ящий в май­орс­ком чи­не.

- А сбе­жав­ший был ваш дво­ро­вый че­ло­век?

- Какое дво­ро­вый че­ло­век? Это бы еще не та­кое большое мо­шен­ни­чест­во! Сбе­жал от ме­ня… нос…

- Гм! ка­кая стран­ная фа­ми­лия! И на большую сум­му этот гос­по­дин Но­сов обок­рал вас?

- Нос то есть… вы не то ду­ма­ете! Нос, мой собст­вен­ный нос про­пал не­из­вест­но ку­да. Черт хо­тел под­шу­тить на­до мною!

- Да ка­ким же об­ра­зом про­пал? Я что-то не мо­гу хоро­шенько по­нять.

- Да я не мо­гу вам ска­зать, ка­ким об­ра­зом; но глав­ное то, что он разъезжа­ет те­перь по го­ро­ду и на­зы­ва­ет се­бя стат­ским со­вет­ни­ком. И по­то­му я вас про­шу объявить, что­бы пой­мав­ший предс­та­вил его не­мед­лен­но ко мне в са­мом ско­рей­шем вре­ме­ни. Вы по­су­ди­те, в са­мом де­ле, как же мне быть без та­кой за­мет­ной час­ти те­ла? Это не тот что ка­кой-ни­будь ми­зин­ный па­лец на но­ге, ко­то­рую я в са­пог - и ник­то не уви­дит, ес­ли его нет. Я бы­ваю по чет­вер­гам у статс­кой со­вет­ни­цы Чех­та­ре­вой; Под­то­чи­на Па­ла­гея Гри­горьевна, штаб-офи­цер­ша, и у ней доч­ка очень хорошень­кая, то­же очень хо­ро­шие зна­ко­мые, и вы посудите­ са­ми, как же мне те­перь… Мне те­перь к ним не­льзя явиться.

Чиновник за­ду­мал­ся, что оз­на­ча­ли креп­ко сжав­ши­еся его гу­бы.

- Нет, я не мо­гу по­мес­тить та­ко­го объявле­ния в га­зе­тах, - ска­зал он на­ко­нец пос­ле дол­го­го мол­ча­ния.

- Как? от­че­го?

- Так. Га­зе­та мо­жет по­те­рять ре­пу­та­цию. Ес­ли вся­кий на­чнет пи­сать, что у не­го сбе­жал нос, то… И так уже го­во­рят, что пе­ча­та­ет­ся мно­го не­со­об­раз­нос­тей и лож­ных слу­хов.

- Да чем же это де­ло не­со­об­раз­ное? Тут, ка­жет­ся, ни­че­го нет та­ко­го.

- Это вам так ка­жет­ся, что нет. А вот на прош­лой не­де­ле та­кой же был слу­чай. При­шел чи­нов­ник та­ким же об­ра­зом, как вы те­перь приш­ли, при­нес за­пис­ку, де­нег по рас­че­ту приш­лось два руб­ля семьде­сят три ко­пей­ки, и все объяв­ление сос­то­яло в том, что сбе­жал пу­дель чер­ной шерс­ти. Ка­жет­ся, что бы тут та­кое? А вы­шел паск­виль: пу­дель-то этот был каз­на­чей, не пом­ню ка­ко­го-то за­ве­де­ния.

- Да ведь я вам не о пу­де­ле де­лаю объявле­ние, а о соб­стве­нном мо­ем но­се: ста­ло быть, поч­ти то же, что о са­мом се­бе.

- Нет, та­ко­го объявле­ния я ни­как не мо­гу по­мес­тить.

- Да ког­да у ме­ня точ­но про­пал нос!

- Если про­пал, то это де­ло ме­ди­ка. Го­во­рят, что есть та­кие лю­ди, ко­то­рые мо­гут прис­та­вить ка­кой угод­но нос. Но, впро­чем, я за­ме­чаю, что вы долж­ны быть че­ло­век весе­лого нра­ва и лю­би­те в об­щест­ве по­шу­тить.

- Клянусь вам, вот как бог свят! По­жа­луй, уж ес­ли до то­го дош­ло, то я по­ка­жу вам.

- Зачем бес­по­ко­иться! - про­дол­жал чи­нов­ник, ню­хая та­бак. - Впро­чем, ес­ли не в бес­по­кой­ст­во, - при­ба­вил он с дви­же­ни­ем лю­бо­пытст­ва, - то же­ла­тельно бы взгля­нуть.

Коллежский асес­сор от­нял от ли­ца пла­ток.

- В са­мом де­ле, чрез­вы­чай­но стран­но! - ска­зал чи­нов­ник, - мес­то со­вер­шен­но глад­кое, как буд­то бы только что вы­печенный блин. Да, до не­ве­ро­ят­нос­ти ров­ное!

- Ну, вы и те­перь бу­де­те спо­рить? Вы ви­ди­те са­ми, что нельзя не на­пе­ча­тать. Я вам бу­ду осо­бен­но бла­го­да­рен; и очень рад, что этот слу­чай дос­та­вил мне удо­вольствие с ва­ми поз­на­ко­миться…

Майор, как вид­но из это­го, ре­шил­ся на сей раз нем­но­го по­под­ли­чать.

- Напечатать-то, ко­неч­но, де­ло не­большое, - ска­зал чи­но­вник, - только я не пред­ви­жу в этом ни­ка­кой для вас вы­годы. Ес­ли уже хо­ти­те, то от­дай­те то­му, кто име­ет искус­ное пе­ро, опи­сать это как ред­кое про­из­ве­де­ние на­ту­ры и на­пе­ча­тать эту ста­тей­ку в "Се­вер­ной пче­ле" (тут он поню­хал еще раз та­ба­ку) для пользы юно­шест­ва (тут он утер нос) или так, для об­ще­го лю­бо­пытст­ва.

Коллежский асес­сор был со­вер­шен­но обез­на­де­жен. Он опус­тил гла­за в низ га­зе­ты, где бы­ло из­ве­ще­ние о спекта­клях; уже ли­цо его бы­ло го­то­во улыб­нуться, встре­тив имя акт­ри­сы, хо­ро­шенькой со­бою, и ру­ка взя­лась за кар­ман: есть ли при нем си­няя ас­сиг­на­ция, по­то­му что штаб-офи­церы, по мне­нию Ко­ва­ле­ва, долж­ны си­деть в крес­лах, - но мысль о но­се все ис­пор­ти­ла!

Сам чи­нов­ник, ка­за­лось, был тро­нут зат­руд­ни­тельным по­ло­же­ни­ем Ко­ва­ле­ва. Же­лая сколько-ни­будь об­лег­чить его го­ресть, он по­чел при­лич­ным вы­ра­зить учас­тие свое в нес­кольких сло­вах:

- Мне, пра­во, очень прис­корб­но, что с ва­ми слу­чил­ся та­кой анек­дот. Не угод­но ли вам по­ню­хать та­бач­ку? это раз­бивает го­лов­ные бо­ли и пе­чальные рас­по­ло­же­ния; да­же в от­но­ше­нии к ге­мор­ро­идам это хо­ро­шо.

Говоря это, чи­нов­ник под­нес Ко­ва­ле­ву та­ба­кер­ку, до­во­льно лов­ко под­вер­нув под нее крыш­ку с порт­ре­том ка­кой-то да­мы в шля­пе.

Этот не­умыш­лен­ный пос­ту­пок вы­вел из тер­пе­ния Кова­лева.

- Я не по­ни­маю, как вы на­хо­ди­те мес­то шут­кам, - ска­зал он с серд­цем, - раз­ве вы не ви­ди­те, что у ме­ня имен­но нет то­го, чем бы я мог по­ню­хать? Чтоб черт поб­рал ваш та­бак! Я те­перь не мо­гу смот­реть на не­го, и не только на сквер­ный ваш бе­ре­зинс­кий, но хоть бы вы под­нес­ли мне са­мо­го ра­пе.

Сказавши это, он вы­шел, глу­бо­ко раз­до­са­до­ван­ный, из га­зет­ной экс­пе­ди­ции и отп­ра­вил­ся к част­но­му прис­та­ву, чрез­вы­чай­но­му охот­ни­ку до са­ха­ру. На до­му его вся перед­няя, она же и сто­ло­вая, бы­ла ус­та­нов­ле­на са­хар­ны­ми голо­вами, ко­то­рые на­нес­ли к не­му из друж­бы куп­цы. Ку­харка в это вре­мя ски­да­ла с част­но­го прис­та­ва ка­зен­ные бот­форты; шпа­га и все во­ен­ные дос­пе­хи уже мир­но развесил­ись по уг­лам, и гроз­ную тре­угольную шля­пу уже затрогив­ал трех­лет­ний сы­нок его; и он, пос­ле бо­евой, бран­ной жиз­ни, го­то­вил­ся вку­сить удо­вольствия ми­ра.

Ковалев во­шел к не­му в то вре­мя, ког­да он по­тя­нул­ся, кряк­нул и ска­зал: "Эх, слав­но зас­ну два ча­си­ка!" И по­то­му мож­но бы­ло пред­ви­деть, что при­ход кол­лежс­ко­го асес­со­ра был со­вер­шен­но не вов­ре­мя; и не знаю, хо­тя бы он да­же при­нес ему в то вре­мя нес­колько фун­тов чаю или сук­на, он бы не был при­нят слиш­ком ра­душ­но. Част­ный был боль­шой по­ощ­ри­тель всех ис­кус­ств и ма­ну­фак­тур­нос­тей, но го­су­дарст­вен­ную ас­сиг­на­цию пред­по­чи­тал все­му. "Это вещь, - обык­но­вен­но го­во­рил он, - уж нет ни­че­го луч­ше этой ве­щи: есть не про­сит, мес­та зай­мет нем­но­го, в карма­не всег­да по­мес­тит­ся, уро­нишь - не рас­ши­бет­ся".

Частный при­нял до­вольно су­хо Ко­ва­ле­ва и ска­зал, что пос­ле обе­да не то вре­мя, что­бы про­из­во­дить следст­вие, что са­ма на­ту­ра наз­на­чи­ла, что­бы, на­ев­шись, нем­но­го от­дох­нуть (из это­го кол­лежс­кий асес­сор мог ви­деть, что част­но­му прис­та­ву бы­ли не­бе­зыз­вест­ны из­ре­че­ния древ­них муд­ре­цов), что у по­ря­доч­но­го че­ло­ве­ка не отор­вут но­са и что мно­го есть на све­те вся­ких май­оров, ко­то­рые не име­ют да­же и ис­под­не­го в при­лич­ном сос­то­янии и тас­ка­ются по вся­ким неп­рис­той­ным мес­там.

То есть не в бровь, а пря­мо в глаз! Нуж­но за­ме­тить, что Ко­ва­лев был чрез­вы­чай­но обид­чи­вый че­ло­век. Он мог про­с­тить все, что ни го­во­ри­ли о нем са­мом, но ни­как не из­ви­нял, ес­ли это от­но­си­лось к чи­ну или зва­нию. Он да­же по­ла­гал, что в те­ат­ральных пьесах мож­но про­пус­кать все, что от­но­сит­ся к обер-офи­це­рам, но на штаб-офи­це­ров ни­как не долж­но на­па­дать. При­ем част­но­го так его сконфу­зил, что он трях­нул го­ло­вою и ска­зал с чувст­вом досто­инства, нем­но­го рас­ста­вив свои ру­ки: "Приз­на­юсь, пос­ле эта­ких обид­ных с ва­шей сто­ро­ны за­ме­ча­ний я ни­че­го не мо­гу при­ба­вить…" - и вы­шел.

Он при­ехал до­мой, ед­ва слы­ша под со­бою но­ги. Бы­ли уже су­мер­ки. Пе­чальною или чрез­вы­чай­но гад­кою показа­лась ему квар­ти­ра пос­ле всех этих не­удач­ных искан­ий. Взо­шед­ши в пе­ред­нюю, уви­дел он на ко­жа­ном запачкан­ном ди­ва­не ла­кея сво­его Ива­на, ко­то­рый, ле­жа на спи­не, пле­вал в по­то­лок и по­па­дал до­вольно удач­но в од­но и то же мес­то. Та­кое рав­но­ду­шие че­ло­ве­ка взбе­си­ло его; он уда­рил его шля­пою по лбу, при­мол­вив: "Ты, свинья, всег­да глу­пос­тя­ми за­ни­ма­ешься!"

Иван вско­чил вдруг с сво­его мес­та и бро­сил­ся со всех ног сни­мать с не­го плащ.

Вошедши в свою ком­на­ту, май­ор, ус­та­лый и пе­чальный, бро­сил­ся в крес­ла и на­ко­нец пос­ле нес­кольких вздо­хов ска­зал:

- Боже мой! бо­же мой! За что это та­кое нес­час­тие? Будь я без ру­ки или без но­ги - все бы это луч­ше; будь я без ушей - сквер­но, од­на­ко ж все снос­нее; но без но­са че­ло­век - черт зна­ет что: пти­ца не пти­ца, граж­да­нин не граж­да­нин, - про­сто возьми да и выш­выр­ни за окош­ко! И пусть бы уже на вой­не от­ру­би­ли или на ду­эли, или я сам был при­чи­ною; но ведь про­пал ни за что ни про что, про­пал да­ром, ни за грош!.. Только нет, не мо­жет быть, - при­ба­вил он, нем­но­го по­ду­мав. - Не­ве­ро­ят­но, что­бы нос про­пал; ни­ка­ким об­ра­зом не­ве­ро­ят­но. Это, вер­но, или во сне снит­ся, или про­сто гре­зит­ся; мо­жет быть, я как-ни­будь ошиб­кою вы­пил вмес­то во­ды вод­ку, ко­то­рою вы­ти­раю пос­ле бритья се­бе бо­ро­ду. Иван, ду­рак, не при­нял, и я, вер­но, хва­тил ее.

Чтобы дей­ст­ви­тельно уве­риться, что он не пьян, май­ор ущип­нул се­бя так больно, что сам вскрик­нул. Эта боль со­вершенно уве­ри­ла его, что он дей­ст­ву­ет и жи­вет на­яву. Он по­ти­хоньку приб­ли­зил­ся к зер­ка­лу и сна­ча­ла заж­му­рил гла­за с той мыс­лию, что авось-ли­бо нос по­ка­жет­ся на сво­ем мес­те; но в ту же ми­ну­ту отс­ко­чил на­зад, ска­зав­ши:

- Экой паск­вильный вид!

Это бы­ло, точ­но, не­по­нят­но. Ес­ли бы про­па­ла пу­го­ви­ца, се­реб­ря­ная лож­ка, ча­сы или что-ни­будь по­доб­ное; но про­пасть, и ко­му же про­пасть? и при­том еще на собст­вен­ной квар­ти­ре!.. Май­ор Ко­ва­лев, со­об­ра­зя все обс­то­ятельства, пред­по­ла­гал ед­ва ли не бли­же все­го к ис­ти­не, что ви­ною это­го дол­жен быть не кто дру­гой, как штаб-офи­цер­ша По­д­то­чи­на, ко­то­рая же­ла­ла, что­бы он же­нил­ся на ее доче­ри. Он и сам лю­бил за нею при­во­лок­нуться, но избег­ал окон­ча­тельной раз­дел­ки. Ког­да же штаб-офи­цер­ша объ­явила ему нап­ря­мик, что она хо­чет вы­дать ее за не­го, он по­ти­хоньку от­ча­лил с сво­ими комп­ли­мен­та­ми, сказавш­и, что еще мо­лод, что нуж­но ему прос­лу­жить лет пя­ток, что­бы уже ров­но бы­ло со­рок два го­да. И по­то­му штаб-офицер­ша, вер­но из мще­ния, ре­ши­лась его испорт­ить и на­ня­ла для это­го ка­ких-ни­будь кол­до­вок-баб, потом­у что никак­им об­ра­зом нельзя бы­ло пред­по­ло­жить, что­бы нос был от­резан: ник­то не вхо­дил к не­му в ком­на­ту; цирюльн­ик же Иван Яков­ле­вич брил его еще в сре­ду, а в продолжени­е всей сре­ды и да­же во весь чет­вер­ток нос у не­го был цел - это он пом­нил и знал очень хо­ро­шо; при­том бы­ла бы им чувст­ву­ема боль, и, без сом­не­ния, ра­на не мог­ла бы так ско­ро за­жить и быть глад­кою, как блин. Он стро­ил в голов­е пла­ны: звать ли штаб-офи­цер­шу фор­мальным по­рядком в суд или явиться к ней са­мо­му и ули­чить ее. Раз­мышления его пре­р­ва­ны бы­ли све­том, блес­нув­шим сквозь все сква­жи­ны две­рей, ко­то­рый дал знать, что све­ча в пе­ред­ней уже заж­же­на Ива­ном. Ско­ро по­ка­зал­ся и сам Иван, не­ся ее пе­ред со­бою и оза­ряя яр­ко всю ком­на­ту. Пер­вым дви­же­ни­ем Ко­ва­ле­ва бы­ло схва­тить пла­ток и зак­рыть то мес­то, где вче­ра еще был нос, что­бы в са­мом де­ле глу­пый че­ло­век не за­зе­вал­ся, уви­дя у ба­ри­на та­кую стран­ность.

Не ус­пел Иван уй­ти в ко­ну­ру свою, как пос­лы­шал­ся в пе­ред­ней нез­на­ко­мый го­лос, про­из­нес­ший:

- Здесь ли жи­вет кол­лежс­кий асес­сор Ко­ва­лев?

- Войдите. Май­ор Ко­ва­лев здесь, - ска­зал Ко­ва­лев, вско­чивши пос­пеш­но и от­во­ряя дверь.

Вошел по­ли­цей­ский чи­нов­ник кра­си­вой на­руж­нос­ти, с ба­кен­бар­да­ми не слиш­ком свет­лы­ми и не тем­ны­ми, с до­вольно пол­ны­ми ще­ка­ми, тот са­мый, ко­то­рый в на­ча­ле по­вести сто­ял в кон­це Иса­ки­евс­ко­го мос­та.

- Вы из­во­ли­ли за­те­рять нос свой?

- Так точ­но.

- Он те­перь най­ден.

- Что вы го­во­ри­те? - зак­ри­чал май­ор Ко­ва­лев. Ра­дость от­ня­ла у не­го язык. Он гля­дел в оба на сто­яв­ше­го пе­ред ним квар­тально­го, на пол­ных гу­бах и ще­ках ко­то­ро­го яр­ко мелькал тре­пет­ный свет све­чи. - Ка­ким об­ра­зом?

- Странным слу­ча­ем: его пе­рех­ва­ти­ли поч­ти на до­ро­ге. Он уже са­дил­ся в ди­ли­жанс и хо­тел уехать в Ри­гу. И паш­порт дав­но был на­пи­сан на имя од­но­го чи­нов­ни­ка. И стра­н­но то, что я сам при­нял его сна­ча­ла за гос­по­ди­на. Но, к счас­тию, бы­ли со мной оч­ки, и я тот же час уви­дел, что это был нос. Ведь я бли­зо­рук, и ес­ли вы ста­не­те пе­ре­до мною, то я ви­жу только, что у вас ли­цо, но ни но­са, ни бо­роды, ни­че­го не за­ме­чу. Моя те­ща, то есть мать же­ны мо­ей, то­же ни­че­го не ви­дит.

Ковалев был вне се­бя.

- Где же он? Где? Я сей­час по­бе­гу.

- Не бес­по­кой­тесь. Я, зная, что он вам ну­жен, при­нес его с со­бою. И стран­но то, что глав­ный участ­ник в этом де­ле есть мо­шен­ник ци­рюльник на Воз­не­сенс­кой ули­це, кото­рый си­дит те­перь на съезжей. Я дав­но по­доз­ре­вал его в пьянстве и во­ровст­ве, и еще третьего дня ста­щил он в од­ной ла­воч­ке бор­ти­ще пу­го­виц. Нос ваш со­вер­шен­но та­ков, как был.

При этом квар­тальный по­лез в кар­ман и вы­та­щил отту­да за­вер­ну­тый в бу­маж­ке нос.

- Так, он! - зак­ри­чал Ко­ва­лев. - Точ­но, он! Вы­ку­шай­те се­год­ня со мною ча­шеч­ку чаю.

- Почел бы за большую при­ят­ность, но ни­как не мо­гу: мне нуж­но за­ехать от­сю­да в сми­ри­тельный дом… Очень бо­льшая под­ня­лась до­ро­го­виз­на на все при­па­сы… У ме­ня в до­ме жи­вет и те­ща, то есть мать мо­ей же­ны, и де­ти; стар­ший осо­бен­но по­да­ет большие на­деж­ды: очень ум­ный ма­льчиш­ка, но средств для вос­пи­та­ния со­вер­шен­но нет ни­ка­ких…

Ковалев до­га­дал­ся и, схва­тив со сто­ла крас­ную ассигна­цию, су­нул в ру­ки над­зи­ра­те­лю, ко­то­рый, расшарк­авшись, вы­шел за дверь, и в ту же поч­ти ми­ну­ту Ко­ва­лев слы­шал уже го­лос его на ули­це, где он уве­ще­вал по зу­бам од­но­го глу­по­го му­жи­ка, на­ехав­ше­го с сво­ею те­ле­гою как раз на бульвар.

Коллежский асес­сор по ухо­де квар­тально­го нес­колько ми­нут ос­та­вал­ся в ка­ком-то не­оп­ре­де­лен­ном сос­то­янии и ед­ва че­рез нес­колько ми­нут при­шел в воз­мож­ность ви­деть и чувст­во­вать: в та­кое бес­па­мятст­во по­верг­ла его не­ожи­дан­ная ра­дость. Он взял бе­реж­ли­во най­ден­ный нос в обе ру­ки, сло­жен­ные горстью, и еще раз рас­смот­рел его вни­ма­тельно.

- Так, он, точ­но он! - го­во­рил май­ор Ко­ва­лев. - Вот и пры­щик на ле­вой сто­ро­не, вско­чив­ший вче­раш­не­го дня.

Майор чуть не зас­ме­ял­ся от ра­дос­ти.

Но на све­те нет ни­че­го дол­гов­ре­мен­но­го, а по­то­му и ра­дость в сле­ду­ющую ми­ну­ту за пер­вою уже не так жи­ва; в третью ми­ну­ту она ста­но­вит­ся еще сла­бее и на­ко­нец неза­метно сли­ва­ет­ся с обык­но­вен­ным по­ло­же­ни­ем ду­ши, как на во­де круг, рож­ден­ный па­де­ни­ем ка­меш­ка, на­ко­нец сли­вается с глад­кою по­верх­ностью. Ко­ва­лев на­чал размыш­лять и смек­нул, что де­ло еще не кон­че­но: нос най­ден, но ведь нуж­но же его прис­та­вить, по­мес­тить на свое ме­сто.

- А что, ес­ли он не прис­та­нет?

При та­ком воп­ро­се, сде­лан­ном са­мо­му се­бе, май­ор по­бледнел.

С чувст­вом не­изьясни­мо­го стра­ха бро­сил­ся он к сто­лу, прид­ви­нул зер­ка­ло, что­бы как-ни­будь не пос­та­вить нос кри­во. Ру­ки его дро­жа­ли. Ос­то­рож­но и ос­мот­ри­тельно на­ложил он его на преж­нее мес­то. О ужас! Нос не приклеи­вался!.. Он под­нес его во рту, наг­рел его слег­ка сво­им ды­ханием и опять под­нес к глад­ко­му мес­ту, наход­ившемуся меж­ду двух щек; но нос ни­ка­ким об­ра­зом не дер­жал­ся.

- Ну! ну же! по­ле­зай, ду­рак! - го­во­рил он ему. Но нос был как де­ре­вян­ный и па­дал на стол с та­ким стран­ным зву­ком, как буд­то бы проб­ка. Ли­цо май­ора су­до­рож­но скри­ви­лось. - Не­уже­ли он не при­рас­тет? - го­во­рил он в ис­пу­ге. Но сколько раз ни под­но­сил он его на его же собст­вен­ное ме­сто, ста­ра­ние бы­ло по-преж­не­му не­ус­пеш­но.

Он клик­нул Ива­на и пос­лал его за док­то­ром, ко­то­рый за­нимал в том же са­мом до­ме луч­шую квар­ти­ру в бельэта­же. Док­тор этот был вид­ный из се­бя муж­чи­на, имел прекрас­ные смо­лис­тые ба­кен­бар­ды, све­жую, здо­ро­вую док­тор­шу, ел по­ут­ру све­жие яб­ло­ки и дер­жал рот в не­обык­но­вен­ной чис­то­те, по­ло­ща его каж­дое ут­ро поч­ти три чет­вер­ти ча­са и шли­фуя зу­бы пятью раз­ных ро­дов ще­точ­ка­ми. Док­тор явил­ся в ту же ми­ну­ту. Спро­сив­ши, как дав­но слу­чи­лось нес­час­тие, он под­нял май­ора Ко­ва­ле­ва за под­бо­ро­док и дал ему большим пальцем щелч­ка в то са­мое мес­то, где преж­де был нос, так что май­ор дол­жен был от­ки­нуть свою го­ло­ву на­зад с та­кою си­лою, что уда­рил­ся за­тыл­ком в сте­ну. Ме­дик ска­зал, что это ни­че­го, и, по­со­ве­то­вав­ши ото­двинуться нем­но­го от сте­ны, ве­лел ему пе­рег­нуть го­ло­ву сна­ча­ла на пра­вую сто­ро­ну и, по­щу­пав­ши то мес­то, где преж­де был нос, ска­зал: "Гм!" По­том ве­лел ему пе­рег­нуть го­ло­ву на ле­вую сто­ро­ну и ска­зал: "Гм!" - и в зак­лю­че­ние дал опять ему большим пальцем щелч­ка, так что май­ор Ко­ва­лев дер­нул го­ло­вою, как конь, ко­то­ро­му смот­рят в зу­бы. Сде­лав­ши та­кую про­бу, ме­дик по­ка­чал го­ло­вою и ска­зал:

- Нет, нельзя. Вы уж луч­ше так ос­та­вай­тесь, по­то­му что мож­но сде­лать еще ху­же. Оно, ко­неч­но, прис­та­вить мож­но; я бы, по­жа­луй, вам сей­час прис­та­вил его; но я вас уве­ряю, что это для вас ху­же.

- Вот хо­ро­шо! как же мне ос­та­ваться без но­са? - ска­зал Ко­ва­лев.- Уж ху­же не мо­жет быть, как те­перь. Это прос­то черт зна­ет что! Ку­да же я с эта­кою паск­вильнос­тию пока­жуся? Я имею хо­ро­шее зна­комст­во; вот и се­год­ня мне нуж­но быть на ве­че­ре в двух до­мах. Я со мно­ги­ми зна­ком: статс­кая со­вет­ни­ца Чех­та­ре­ва, Под­то­чи­на - штаб-офицер­ша… хоть пос­ле те­пе­реш­не­го пос­туп­ка ее я не имею с ней дру­го­го де­ла, как только чрез по­ли­цию. Сде­лай­те ми­лость, - про­из­нес Ко­ва­лев умо­ля­ющим го­ло­сом, - нет ли сред­ства? как-ни­будь прис­тавьте; хоть не хо­ро­шо, лишь бы только дер­жал­ся; я да­же мо­гу его слег­ка под­пи­рать ру­кою в опас­ных слу­ча­ях. Я же при­том и не тан­цую, что­бы мог вре­дить ка­ким-ни­будь не­ос­то­рож­ным дви­же­ни­ем. Все, что от­но­сит­ся нас­чет бла­го­дар­нос­ти за ви­зи­ты, уж будьте уве­ре­ны, сколько доз­во­лят мои средст­ва…

- Верите ли, - ска­зал док­тор ни гром­ким, ни ти­хим голо­сом, но чрез­вы­чай­но увет­ли­вым и маг­не­ти­чес­ким, - что я ни­ког­да из ко­рыс­ти не ле­чу. Это про­тив­но мо­им пра­ви­лам и мо­ему ис­кус­ству. Прав­да, я бе­ру за ви­зи­ты, но единст­вен­но с тем только, что­бы не оби­детьмо­им от­ка­зом. Ко­нечно, я бы прис­та­вил ваш нос; но я вас уве­ряю честью, ес­ли уже вы не ве­ри­те мо­ему сло­ву, что это бу­дет го­раз­до ху­же. Пре­дос­тавьте луч­ше дей­ст­вию са­мой на­ту­ры. Мой­те ча­ще хо­лод­ною во­дою, и я вас уве­ряю, что вы, не имея но­са, бу­де­те так же здо­ро­вы, как ес­ли бы име­ли его. А нос я вам со­ве­тую по­ло­жить в бан­ку со спир­том или, еще луч­ше, влить ту­да две сто­ло­вые лож­ки ост­рой вод­ки и подогрето­го ­ук­су­са, - и тог­да вы мо­же­те взять за не­го по­рядочные деньги. Я да­же сам возьму его, ес­ли вы только не подоро­житесь.

- Нет, нет! ни за что не про­дам! - вскри­чал от­ча­ян­ный май­ор Ко­ва­лев, - луч­ше пусть он про­па­дет!

- Извините! - ска­зал док­тор, отк­ла­ни­ва­ясь, - я хо­тел быть вам по­лез­ным… Что ж де­лать! По край­ней ме­ре, вы ви­де­ли мое ста­ра­ние.

Сказавши это, док­тор с бла­го­род­ною осан­кою вы­шел из ком­на­ты. Ко­ва­лев не за­ме­тил да­же ли­ца его и в глу­бо­кой бес­чувст­вен­нос­ти ви­дел только выг­ля­ды­вав­шие из рука­вов его чер­но­го фра­ка ру­кав­чи­ки бе­лой и чис­той, как снег, ру­баш­ки.

Он ре­шил­ся на дру­гой же день, преж­де предс­тав­ле­ния жа­ло­бы, пи­сать к штаб-офи­цер­ше, не сог­ла­сит­ся ли она без бою возв­ра­тить ему то, что сле­ду­ет. Письмо бы­ло та­ко­го со­дер­жа­ния:

"Милостивая государыня Александра Григорьевна!

Не мо­гу по­нять стран­но­го со сто­ро­ны ва­шей дей­ст­вия. Будьте уве­ре­ны, что, пос­ту­пая та­ким об­ра­зом, ни­че­го вы не вы­иг­ра­ете и ни­чуть не при­ну­ди­те ме­ня же­ниться на ва­шей до­че­ри. По­верьте, что ис­то­рия нас­чет мо­его но­са мне со­вер­шен­но из­вест­на, рав­но как то, что в этом вы есть глав­ные участ­ни­цы, а не кто дру­гой. Вне­зап­ное его отде­ле­ние с сво­его мес­та, по­бег и мас­ки­ро­ва­ние, то под ви­дом од­но­го чи­нов­ни­ка, то, на­ко­нец, в собст­вен­ном ви­де, есть больше ни­че­го, кро­ме следст­вие волх­во­ва­ний, произвед­енных ва­ми или те­ми, ко­то­рые уп­раж­ня­ют­ся в подобн­ых вам бла­го­род­ных за­ня­ти­ях. Я с сво­ей сто­ро­ны по­чи­таю дол­гом вас пре­ду­ве­до­мить: ес­ли упо­ми­на­емый мною нос не бу­дет се­год­ня же на сво­ем мес­те, то я при­нуж­ден бу­ду при­бег­нуть к за­щи­те и пок­ро­ви­тельству за­ко­нов.

Впрочем, с со­вер­шен­ным поч­те­ни­ем к вам имею честь быть. Ваш по­кор­ный слу­га

Платон Ко­ва­лев".

"Милостивый государь Платон Кузьмич!

Чрезвычайно уди­ви­ло ме­ня письмо ва­ше. Я, приз­на­юсь вам по отк­ро­вен­нос­ти, ни­как не ожи­да­ла, а тем бо­лее от­носительно несп­ра­вед­ли­вых уко­ризн со сто­ро­ны ва­шей. Пре­ду­ве­дом­ляю вас, что я чи­нов­ни­ка, о ко­то­ром упоми­на­е­те ­вы, ни­ког­да не при­ни­ма­ла у се­бя в до­ме, ни за­мас­ки­ро­ван­но­го, ни в нас­то­ящем ви­де. Бы­вал у ме­ня, прав­да, Фи­липп Ива­но­вич По­тан­чи­ков. И хо­тя он, точ­но, ис­кал ру­ки мо­ей до­че­ри, бу­ду­чи сам хо­ро­ше­го, трез­во­го по­ве­де­ния и ве­ли­кой уче­нос­ти, но я ни­ког­да не по­да­ва­ла ему ни­ка­кой на­деж­ды. Вы упо­ми­на­ете еще о но­се. Ес­ли вы ра­зу­ме­ете под сим, что буд­то бы я хо­те­ла ос­та­вить вас с но­сом, то есть дать вам фор­мальный от­каз, то ме­ня удив­ляет, что вы са­ми об этом го­во­ри­те, тог­да как я, сколько вам из­вест­но, бы­ла со­вер­шен­но про­тив­но­го мне­ния, и ес­ли вы те­перь же пос­ва­та­етесь на мо­ей до­че­ри за­кон­ным об­ра­зом, я го­то­ва сей же час удов­лет­во­рить вас, ибо это сос­тав­ля­ло всег­да пред­мет мо­его жи­вей­ше­го же­ла­ния, в на­деж­де че­го ос­та­юсь всег­да го­то­вою к ус­лу­гам ва­шим

Александра Подточина".

"Нет, - го­во­рил Ко­ва­лев, про­пи­тав­ши письмо. - Она точ­но не ви­но­ва­та. Не мо­жет быть! Письмо так на­пи­са­но, как не мо­жет на­пи­сать че­ло­век, ви­но­ва­тый в прес­туп­ле­ний. - Ко­л­лежс­кий асес­сор был в этом све­дущ по­то­му, что был по­сы­лан нес­колько раз на следст­вие еще в Кав­казс­кой об­ласти.- Ка­ким же об­ра­зом, ка­ки­ми судьба­ми это приклю­чилось? Только черт раз­бе­рет это!" - ска­зал он на­конец, опус­тив ру­ки.

Между тем слу­хи об этом не­обык­но­вен­ном происше­ствии расп­рост­ра­ни­лись по всей сто­ли­це, и, как во­дит­ся, не без осо­бен­ных при­бав­ле­ний. Тог­да умы всех имен­но на­строены бы­ли к чрез­вы­чай­но­му: не­дав­но только что зани­мали пуб­ли­ку опы­ты дей­ст­вия маг­не­тиз­ма. При­том исто­рия о тан­цу­ющих стульях в Ко­ню­шен­ной ули­це бы­ла еще све­жа, и по­то­му не­че­го удив­ляться, что ско­ро на­ча­ли гово­рить, буд­то нос кол­лежс­ко­го асес­со­ра Ко­ва­ле­ва ров­но в три ча­са про­гу­ли­ва­ет­ся по Невс­ко­му прос­пек­ту. Любо­пыт­н­ых сте­ка­лось каж­дый день мно­жест­во. Ска­зал кто-то, что нос буд­то бы на­хо­дил­ся в ма­га­зи­не Юн­ке­ра - и воз­ле Юн­ке­ра та­кая сде­ла­лась тол­па и дав­ка, что долж­на бы­ла да­же по­ли­ция всту­питься. Один спе­ку­ля­тор почтенн­ой на­руж­ности, с ба­кен­бар­да­ми, про­да­вав­ший при вхо­де в те­атр раз­ные су­хие кон­ди­терс­кие пи­рож­ки, нарочн­о поде­лал пре­к­рас­ные де­ре­вян­ные проч­ные ска­мьи, на ко­то­рые при­г­ла­шал лю­бо­пыт­ных ста­но­виться за во­семьде­сят ко­пеек от каж­до­го по­се­ти­те­ля. Один заслуж­енный полков­ник на­роч­но для это­го вы­шел раньше из до­му и с большим тру­дом проб­рал­ся сквозь тол­пу; но, к большо­му него­до­ва­нию­ сво­ему, уви­дел в ок­не ма­га­зи­на вмес­то но­са обык­но­ве­н­ную шерс­тя­ную фу­фай­ку и лито­графированную к­ар­тин­ку с изоб­ра­же­ни­ем де­вуш­ки, по­правлявшей чу­лок, и гля­дев­ше­го на нее из-за де­ре­ва фран­та с откидн­ым жи­ле­том и не­большою бо­род­кою, - кар­тин­ку, уже бо­лее де­ся­ти лет ви­ся­щую все на од­ном ме­сте. Ото­шед, он ска­зал с до­са­дою: "Как мож­но эта­ки­ми глу­пыми и неправд­оподобными слу­ха­ми сму­щать на­род?"

Потом про­нес­ся слух, что не на Невс­ком прос­пек­те, а в Тав­ри­чес­ком са­ду про­гу­ли­ва­ет­ся нос май­ора Ко­ва­ле­ва, что буд­то бы он дав­но уже там; что ког­да еще про­жи­вал там Хоз­рев-Мир­за, то очень удив­лял­ся этой стран­ной иг­ре при­ро­ды. Не­ко­то­рые из сту­ден­тов Хи­рур­ги­чес­кой акаде­мии отп­ра­ви­лись ту­да. Од­на знат­ная, поч­тен­ная да­ма про­сила осо­бен­ным письмом смот­ри­те­ля за са­дом по­ка­зать де­тям ее этот ред­кий фе­но­мен и, ес­ли мож­но, с объяснени­ем нас­та­ви­тельным и на­зи­да­тельным для юно­шей.

Всем этим про­ис­шест­ви­ям бы­ли чрез­вы­чай­но ра­ды все светс­кие, не­об­хо­ди­мые по­се­ти­те­ли ра­утов, лю­бив­шие сме­шить дам, у ко­то­рых за­пас в то вре­мя со­вер­шен­но ис­тощился. Не­большая часть поч­тен­ных и бла­го­на­ме­рен­ных лю­дей бы­ла чрез­вы­чай­но не­до­вольна. Один гос­по­дин го­ворил с не­го­до­ва­ни­ем, что он не по­ни­ма­ет, как в нынеш­ний прос­ве­щен­ный век мо­гут расп­рост­ра­няться не­ле­пые вы­дум­ки, и что он удив­ля­ет­ся, как не об­ра­тит на это вни­мание пра­ви­тельство. Гос­по­дин этот, как вид­но, при­на­дле­ж­ал к чис­лу тех гос­под, ко­то­рые же­ла­ли бы впу­тать пра­вительство во все, да­же в свои ежед­нев­ные ссо­ры с же­ною. Вслед за этим… но здесь вновь все про­ис­шест­вие скрывае­тся ту­ма­ном, и что бы­ло по­том, ре­ши­тельно не­изв­естно.

III 

Чепуха со­вер­шен­ная де­ла­ет­ся на све­те. Иног­да вов­се нет ни­ка­ко­го прав­до­по­до­бия: вдруг тот са­мый нос, ко­то­рый разъезжал в чи­не статс­ко­го со­вет­ни­ка и на­де­лал столько шу­му в го­ро­де, очу­тил­ся как ни в чем не бы­ва­ло вновь на сво­ем мес­те, то есть имен­но меж­ду двух щек май­ора Кова­лева. Это слу­чи­лось уже ап­ре­ля седьмо­го чис­ла. Проснув­шись и не­ча­ян­но взгля­нув в зер­ка­ло, ви­дит он: нос! - хвать ру­кою - точ­но нос! "Эге!" - ска­зал Ко­ва­лев и в радос­ти чуть не дер­нул по всей ком­на­те бо­си­ком тро­па­ка, но во­шедший Иван по­ме­шал. Он при­ка­зал тот же час дать се­бе умыться и, умы­ва­ясь, взгля­нул еще раз в зер­ка­ло: нос! Вы­тираясь ути­ральни­ком, он опять взгля­нул в зеркал­о: нос!

- А пос­мот­ри, Иван, ка­жет­ся, у ме­ня на но­су как буд­то пры­щик, - ска­зал он и меж­ду тем ду­мал: "Вот бе­да, как Иван ска­жет: да нет, су­дырь, не только пры­щи­ка, и са­мо­го но­са нет!"

Но Иван ска­зал:

- Ничего-с, ни­ка­ко­го пры­щи­ка: нос чис­тый!

"Хорошо, черт по­бе­ри!" - ска­зал сам се­бе май­ор и щелк­нул пальца­ми. В это вре­мя выг­ля­нул в дверь ци­рюльник Иван Яков­ле­вич, но так бо­яз­ли­во, как кош­ка, ко­то­рую то­лько что вы­сек­ли за кра­жу са­ла.

- Говори впе­ред: чис­ты ру­ки? - кри­чал еще из­да­ли ему Ко­ва­лев.

- Чисты.

- Врешь!

- Ей-богу-с, чис­ты, су­дырь.

- Ну, смот­ри же.

Ковалев сел. Иван Яков­ле­вич зак­рыл его сал­фет­кою и в од­но мгно­венье с по­мощью кис­точ­ки прев­ра­тил всю боро­ду его и часть ще­ки в крем, ка­кой по­да­ют на купеческ­их име­ни­нах.

"Вишь ты! - ска­зал сам се­бе Иван Яков­ле­вич, взгля­нув­ши на нос, и по­том пе­рег­нул го­ло­ву на дру­гую сто­ро­ну и по­смотрел на не­го сбо­ку. - Во­на! эк его, пра­во, как подума­ешь", - про­дол­жал он и дол­го смот­рел на нос. На­ко­нец ле­гонько, с бе­реж­ли­востью, ка­кую только мож­но се­бе вооб­разить, он при­под­нял два пальца, с тем что­бы пой­мать его за кон­чик. Та­ко­ва уж бы­ла сис­те­ма Ива­на Яковлев­ича.

- Ну, ну, ну, смот­ри! - зак­ри­чал Ко­ва­лев.

Иван Яков­ле­вич и ру­ки опус­тил, ото­ро­пел и сму­тил­ся, как ни­ког­да не сму­щал­ся. На­ко­нец ос­то­рож­но стал он ще­котать брит­вой у не­го под бо­ро­дою; и хо­тя ему бы­ло со­всем нес­под­руч­но и труд­но брить без при­держ­ки за нюха­тельную часть те­ла, од­на­ко же, кое-как упи­ра­ясь сво­им ше­ро­хо­ва­тым большим пальцем ему в ще­ку и в ниж­нюю дес­ну, на­ко­нец одо­лел все пре­пятст­вия и выб­рил.

Когда все бы­ло го­то­во, Ко­ва­лев пос­пе­шил тот же час одеться, взял из­воз­чи­ка и по­ехал пря­мо в кон­ди­терс­кую. Вхо­дя, зак­ри­чал он еще из­да­ли: "Мальчик, чаш­ку шокола­ду­!" - а сам в ту же ми­ну­ту к зер­ка­лу: есть нос! Он ве­се­ло обо­ро­тил­ся на­зад и с са­ти­ри­чес­ким ви­дом посмотр­ел, нес­колько при­щу­ря глаз, на двух во­ен­ных, у од­но­го из кото­рых был нос ни­как не больше жи­лет­ной пу­говицы. Пос­ле то­го отп­ра­вил­ся он в кан­це­ля­рию то­го де­партамента, где хло­по­тал об ви­це-гу­бер­на­торс­ком мес­те, а в слу­чае неуда­чи об эк­зе­ку­торс­ком. Про­хо­дя чрез приемн­ую, он вз­глянул в зер­ка­ло: есть нос! По­том по­ехал он к дру­го­му колле­ж­скому­ асес­со­ру, или май­ору, большо­му насмешник­у, ко­то­ро­му он час­то го­во­рил в от­вет на раз­ные занозист­ые за­мет­ки: "Ну, уж ты, я те­бя знаю, ты шпилька!" Дорог­ою он по­ду­мал: "Если и май­ор не трес­нет со сме­ху, увидевш­и ме­ня, тог­да уж вер­ный знак, что все, что ни есть, си­дит на сво­ем мес­те". Но кол­лежс­кий асес­сор ни­че­го. "Хо­рошо, хо­ро­шо, черт по­бе­ри!" - по­ду­мал про се­бя Ко­ва­лев. На до­ро­ге встре­тил он штаб-офи­цер­шу Под­то­чи­ну вмес­те с до­черью, раск­ла­нял­ся с ни­ми и был встре­чен с радостн­ыми воск­ли­цаньями: ста­ло быть, ни­че­го, в нем нет никак­ого ущер­ба. Он раз­го­ва­ри­вал с ни­ми очень дол­го и, нарочн­о вы­нув­ши та­ба­кер­ку, на­би­вал пред ни­ми весьма дол­го свой нос с обо­их подъездов, при­го­ва­ри­вая про се­бя: "Вот, мол, вам, бабье, ку­ри­ный на­род! а на доч­ке все-та­ки не же­нюсь. Так прос­то, рar amo­ur, ^[2] - из­воль!" И май­ор Ко­валев с тех пор про­гу­ли­вал­ся как ни в чем не бы­ва­ло и на Невс­ком прос­пек­те, и в те­ат­рах, и вез­де. И нос то­же как ни в чем не бы­ва­ло си­дел на его ли­це, не по­ка­зы­вая да­же ви­да, что­бы от­лу­чал­ся по сто­ро­нам. И пос­ле то­го май­ора Ко­валева ви­де­ли веч­но в хо­ро­шем юмо­ре, улы­ба­юще­го­ся, прес­ле­ду­юще­го ре­ши­тельно всех хо­ро­шеньких дам и да­же ос­та­но­вив­ше­го­ся один раз пе­ред ла­воч­кой в Гос­ти­ном дво­ре и по­ку­пав­ше­го ка­кую-то ор­денс­кую лен­точ­ку, неизв­естно для ка­ких при­чин, по­то­му что он сам не был ка­ва­ле­ром ни­ка­ко­го ор­де­на.

Вот ка­кая ис­то­рия слу­чи­лась в се­вер­ной сто­ли­це на­ше­го об­шир­но­го го­су­дарст­ва! Те­перь только, по со­об­ра­же­нии все­го, ви­дим, что в ней есть мно­го неп­рав­до­по­доб­но­го. Не го­во­ря уже о том, что точ­но стран­но сверхъестест­вен­ное от­де­ле­ние но­са и по­яв­ленье его в раз­ных мес­тах в ви­де статс­ко­го со­вет­ни­ка, - как Ко­ва­лев не смек­нул, что нельзя чрез га­зет­ную экс­пе­ди­цию объявлять о но­се? Я здесь не в том смыс­ле го­во­рю, что­бы мне ка­за­лось до­ро­го зап­ла­тить за объявле­ние: это вздор, и я сов­сем не из чис­ла корысто­любивых лю­дей. Но неп­ри­лич­но, не­лов­ко, нехорошо­! И опять то­же - как нос очу­тил­ся в пе­че­ном хле­бе и как сам Иван Яков­ле­вич?... нет, это­го я ни­как не поним­аю, решит­ельно не по­ни­маю! Но что стран­нее, что не­по­нят­нее все­го,- это то, как ав­то­ры мо­гут брать подобн­ые сю­же­ты. При­знаюсь, это уж сов­сем непостижимо,­ это точ­но… нет, нет, сов­сем не по­ни­маю. Во-пер­вых, пользы оте­чест­ву решит­ельно ни­ка­кой; во-вто­рых… но и во-вто­рых то­же нет поль­зы. Прос­то я не знаю, что это…

А, од­на­ко же, при всем том, хо­тя, ко­неч­но, мож­но допу­стить и то, и дру­гое, и третье, мо­жет да­же… ну да и где ж не бы­ва­ет не­со­об­раз­нос­тей?.. А все, од­на­ко же, как пораз­мыслишь, во всем этом, пра­во, есть что-то. Кто что ни го­вори, а по­доб­ные про­ис­шест­вия бы­ва­ют на све­те, - ред­ко, но бы­ва­ют.

ПОРТРЕТ

Часть I

Нигде не ос­та­нав­ли­ва­лось столько на­ро­да, как пе­ред кар­тин­ною ла­воч­кою на Щу­ки­ном дво­ре. Эта ла­воч­ка предс­тав­ля­ла, точ­но, са­мое раз­но­род­ное соб­ра­ние ди­ко­ви­нок: кар­ти­ны большею частью бы­ли пи­са­ны мас­ля­ны­ми крас­ка­ми, пок­ры­ты тем­но-зе­ле­ным ла­ком, в тем­но-жел­тых ми­шур­ных ра­мах. Зи­ма с бе­лы­ми де­ревьями, со­вер­шен­но крас­ный ве­чер, по­хо­жий на за­ре­во по­жа­ра, фла­мандс­кий му­жик с труб­кою и вы­ло­ман­ною ру­кою, по­хо­жий бо­лее на ин­дей­ско­го пе­ту­ха в ман­же­тах, не­же­ли на че­ло­ве­ка, - вот их обык­но­вен­ные сю­же­ты. К это­му нуж­но при­со­во­ку­пить нес­колько гра­ви­ро­ван­ных изоб­ра­же­ний: порт­рет Хоз­ре­ва-Мир­зы в ба­раньей шап­ке, порт­ре­ты ка­ких-то ге­не­ра­лов в тре­угольных шля­пах, с кри­вы­ми но­са­ми. Сверх то­го, две­ри та­кой ла­воч­ки обык­но­вен­но бы­ва­ют уве­ша­ны связ­ка­ми про­из­ве­де­ний, от­пе­ча­тан­ных луб­ка­ми на больших лис­тах, ко­то­рые сви­де­тельству­ют са­мо­род­ное да­ро­ванье рус­ско­го че­ло­ве­ка. На од­ном бы­ла ца­рев­на Ми­ликт­ри­са Кир­битьевна, на дру­гом го­род Иеру­са­лим, по до­мам и церк­вам ко­то­ро­го без це­ре­мо­нии про­ка­ти­лась крас­ная крас­ка, зах­ва­тив­шая часть зем­ли и двух мо­ля­щих­ся рус­ских му­жи­ков в ру­ка­ви­цах. По­ку­па­те­лей этих про­из­ве­де­ний обык­но­вен­но нем­но­го, но за­то зри­те­лей - ку­ча. Ка­кой-ни­будь за­бул­ды­га ла­кей уже, вер­но, зе­ва­ет пе­ред ни­ми, дер­жа в ру­ке суд­ки с обе­дом из трак­ти­ра для сво­его ба­ри­на, ко­то­рый, без сом­не­ния, бу­дет хле­бать суп не слиш­ком го­ря­чий. Пе­ред ним уже, вер­но, сто­ит в ши­не­ли сол­дат, этот ка­ва­лер тол­ку­че­го рын­ка, про­да­ющий два пе­ро­чин­ные но­жи­ка; тор­гов­ка-охтен­ка с ко­роб­кою, на­пол­нен­ною баш­ма­ка­ми. Вся­кий вос­хи­ща­ет­ся по-сво­ему: му­жи­ки обык­но­вен­но ты­ка­ют пальца­ми; ка­ва­ле­ры рас­смат­ри­ва­ют серьезно; ла­кеи-мальчи­ки и мальчиш­ки-мас­те­ро­вые сме­ют­ся и драз­нят друг дру­га на­ри­со­ван­ны­ми ка­ри­ка­ту­ра­ми; ста­рые ла­кеи во фри­зо­вых ши­не­лях смот­рят по­то­му только, что­бы где-ни­будь по­зе­вать; а тор­гов­ки, мо­ло­дые рус­ские ба­бы, спе­шат по инс­тинк­ту, что­бы пос­лу­шать, о чем ка­ля­ка­ет на­род, и пос­мот­реть, на что он смот­рит.

В это вре­мя не­вольно ос­та­но­вил­ся пе­ред лав­кою про­хо­див­ший ми­мо мо­ло­дой ху­дож­ник Чарт­ков. Ста­рая ши­нель и не­ще­гольское платье по­ка­зы­ва­ли в нем то­го че­ло­ве­ка, ко­то­рый с са­мо­от­вер­же­ни­ем пре­дан был сво­ему тру­ду и не имел вре­ме­ни за­бо­титься о сво­ем на­ря­де, всег­да име­ющем та­инст­вен­ную прив­ле­ка­тельность для мо­ло­дос­ти. Он ос­та­но­вил­ся пе­ред лав­кою и спер­ва внут­рен­но сме­ял­ся над эти­ми урод­ли­вы­ми кар­ти­на­ми. На­ко­нец ов­ла­де­ло им не­вольное раз­мыш­ле­ние: он стал ду­мать о том, ко­му бы нуж­ны бы­ли эти про­из­ве­де­ния. Что рус­ский на­род заг­ля­ды­ва­ет­ся на Ерус­ла­нов Ла­за­ре­ви­чей, на объедал и об­пи­вал, на Фо­му и Ере­му, это не ка­за­лось ему уди­ви­тельным: изоб­ра­жен­ные пред­ме­ты бы­ли очень дос­туп­ны и по­нят­ны на­ро­ду; но где по­ку­па­те­ли этих пест­рых, гряз­ных мас­ля­ных ма­ле­ва­ний? ко­му нуж­ны эти фла­мандс­кие му­жи­ки, эти крас­ные и го­лу­бые пей­за­жи, ко­то­рые по­ка­зы­ва­ют ка­кое-то при­тя­за­ние на нес­колько уже выс­ший шаг ис­кус­ства, но в ко­то­ром вы­ра­зи­лось все глу­бо­кое его уни­же­ние? Это, ка­за­лось, не бы­ли вов­се тру­ды ре­бен­ка-са­мо­уч­ки. Ина­че в них бы, при всей бес­чувст­вен­ной ка­ри­ка­тур­нос­ти це­ло­го, вы­ры­вал­ся ост­рый по­рыв. Но здесь бы­ло вид­но прос­то ту­по­умие, бес­сильная, дрях­лая без­дар­ность, ко­то­рая са­мо­уп­рав­но ста­ла в ря­ды ис­кус­ств, тог­да как ей мес­то бы­ло сре­ди низ­ких ре­месл, без­дар­ность, ко­то­рая бы­ла вер­на, од­на­ко ж, сво­ему приз­ва­нию и внес­ла в са­мое ис­кус­ство свое ре­мес­ло. Те же крас­ки, та же ма­не­ра, та же на­бив­ша­яся, при­обык­шая ру­ка, при­над­ле­жав­шая ско­рее гру­бо сде­лан­но­му ав­то­ма­ту, не­же­ли че­ло­ве­ку!.. Дол­го сто­ял он пред эти­ми гряз­ны­ми кар­ти­на­ми, уже на­ко­нец не ду­мая вов­се о них, а меж­ду тем хо­зя­ин лав­ки, се­ренький че­ло­ве­чек во фри­зо­вой ши­не­ли, с бо­ро­дой, не бри­той с са­мо­го воск­ре­сенья, тол­ко­вал ему уже дав­но, тор­го­вал­ся и ус­лов­ли­вал­ся в це­не, еще не уз­нав, что ему пон­ра­ви­лось и что нуж­но.

- Вот за этих му­жич­ков и за ланд­шаф­тик возьму бе­ленькую. Жи­во­пись-то ка­кая! Прос­то глаз про­ши­бет; то­ль­ко что по­лу­че­ны с бир­жи; еще лак не вы­сох. Или вот зи­ма, возьми­те зи­му! Пят­над­цать руб­лей! Од­на рам­ка че­го сто­ит. Вон она ка­кая зи­ма! - Тут ку­пец дал лег­ко­го щелч­ка в по­лот­но, ве­ро­ят­но что­бы по­ка­зать всю доб­роту зи­мы. - При­ка­же­те свя­зать их вмес­те и снес­ти за ва­ми? Где из­во­ли­те жить? Эй, ма­лый, по­дай ве­ре­воч­ку.

- Постой, брат, не так ско­ро, - ска­зал оч­нув­ший­ся ху­дож­ник, ви­дя, что уж про­вор­ный ку­пец при­нял­ся не в шут­ку их свя­зы­вать вмес­те. Ему сде­ла­лось нес­колько со­вест­но не взять ни­че­го, зас­то­яв­шись так дол­го в лав­ке, и он ска­зал:

- А вот пос­той, я пос­мот­рю, нет ли для ме­ня че­го- ни­будь здесь, - и, нак­ло­нив­шись, стал дос­та­вать с по­лу на­ва­лен­ные гро­мозд­ко, ис­тер­тые, за­пы­лен­ные ста­рые ма­ле­ванья, не пользо­вав­ши­еся, как вид­но, ни­ка­ким по­че­том. Тут бы­ли ста­рин­ные фа­мильные порт­ре­ты, ко­то­рых по­том­ков, мо­жет быть, и на све­те нельзя бы­ло отыс­кать, со­вер­шен­но не­из­вест­ные изоб­ра­же­ния с прор­ван­ным холс­том, рам­ки, ли­шен­ные по­зо­ло­ты, - сло­вом, вся­кий вет­хий сор. Но ху­дож­ник при­нял­ся рас­смат­ри­вать, ду­мая втай­не: "Авось что-ни­будь и оты­щет­ся". Он слы­шал не раз рас­ска­зы о том, как иног­да у лу­боч­ных про­дав­цов бы­ли отыс­ки­ва­емы в со­ру кар­ти­ны ве­ли­ких мас­те­ров.

Хозяин, уви­дев, ку­да по­лез он, ос­та­вил свою су­ет­ли­вость и, при­няв­ши обык­но­вен­ное по­ло­же­ние и над­ле­жа­щий вес, по­мес­тил­ся сыз­но­ва у две­рей, за­зы­вая про­хо­жих и ука­зы­вая им од­ной ру­кой на лав­ку: "Сю­да, ба­тюш­ка, вот кар­ти­ны! зай­ди­те, зай­ди­те; с бир­жи по­лу­че­ны". Уже нак­ри­чал­ся он вдо­воль и большею частью бесп­лод­но, на­го­во­рил­ся до­сы­та с лос­кут­ным про­дав­цом, сто­яв­шим на­суп­ро­тив его так­же у две­рей сво­ей ла­воч­ки, и, на­ко­нец вспом­нив, что у не­го в лав­ке есть по­ку­па­тель, по­во­ро­тил на­ро­ду спи­ну и отп­ра­вил­ся вов­нутрь ее. "Что, ба­тюш­ка, выб­ра­ли что-ни­будь?" Но ху­дож­ник уже сто­ял нес­колько вре­ме­ни не­под­виж­но пе­ред од­ним порт­ре­том в больших, ког­да-то ве­ли­ко­леп­ных ра­мах, но на ко­то­рых чуть блес­те­ли те­перь сле­ды по­зо­ло­ты.

Это был ста­рик с ли­цом брон­зо­во­го цве­та, ску­лис­тым, чах­лым; чер­ты ли­ца, ка­за­лось, бы­ли схва­че­ны в ми­ну­ту су­до­рож­но­го дви­женья и от­зы­ва­лись не се­вер­ною си­лою. Пла­мен­ный пол­день был за­пе­чат­лен в них. Он был дра­пи­ро­ван в ши­ро­кий ази­атс­кий кос­тюм. Как ни был пов­реж­ден и за­пы­лен порт­рет, но ког­да уда­лось ему счис­тить с ли­ца пыль, он уви­дел сле­ды ра­бо­ты вы­со­ко­го ху­дож­ни­ка. Порт­рет, ка­за­лось, был не кон­чен; но си­ла кис­ти бы­ла ра­зи­тельна. Не­обык­но­вен­нее все­го бы­ли гла­за: ка­за­лось, в них упот­ре­бил всю си­лу кис­ти и все ста­ра­тельное тща­ние свое ху­дож­ник. Они прос­то гля­де­ли, гля­де­ли да­же из са­мо­го порт­ре­та, как буд­то раз­ру­шая его гар­мо­нию сво­ею стра­н­ною жи­востью. Ког­да под­нес он порт­рет к две­рям, еще сильнее гля­де­ли гла­за. Впе­чат­ле­ние поч­ти то же про­из­ве­ли они и в на­ро­де. Жен­щи­на, ос­та­но­вив­ша­яся по­за­ди его, вскрик­ну­ла: "Гля­дит, гля­дит", - и по­пя­ти­лась на­зад. Ка­кое-то неп­ри­ят­ное, не­по­нят­ное са­мо­му се­бе чувст­во по­чувст­во­вал он и пос­та­вил порт­рет на зем­лю.

- А что ж, возьми­те порт­рет! - ска­зал хо­зя­ин.

- А сколько? - ска­зал ху­дож­ник.

- Да что за пе­ро до­ро­житься? три чет­вер­тач­ка да­вай­те!

- Нет.

- Ну, да что ж да­ди­те?

- Двугривенный, - ска­зал ху­дож­ник, го­то­вясь ид­ти.

- Эк це­ну ка­кую за­вер­ну­ли! да за двуг­ри­вен­ный од­ной рам­ки не ку­пишь. Вид­но, завт­ра со­би­ра­етесь ку­пить? Гос­по­дин, гос­по­дин, во­ро­ти­тесь! гри­вен­ни­чек хоть при­ки­нь­те. Возьми­те, возьми­те, да­вай­те двуг­ри­вен­ный. Пра­во, для по­чи­ну только, вот только что пер­вый по­ку­па­тель.

Засим он сде­лал жест ру­кой, как буд­то бы го­во­рив­ший: "Так уж и быть, про­па­дай кар­ти­на!"

Таким об­ра­зом Чарт­ков со­вер­шен­но не­ожи­дан­но ку­пил ста­рый порт­рет и в то же вре­мя по­ду­мал: "За­чем я его ку­пил? на что он мне?" Но де­лать бы­ло не­че­го. Он вы­нул из кар­ма­на двуг­ри­вен­ный, от­дал хо­зя­ину, взял порт­рет под мыш­ку и по­та­щил его с со­бою. До­ро­гою он вспом­нил, что двуг­ри­вен­ный, ко­то­рый он от­дал, был у не­го пос­лед­ний. Мыс­ли его вдруг ом­ра­чи­лись; до­са­да и рав­но­душ­ная пус­то­та об­ня­ли его в ту же ми­ну­ту. "Черт по­бе­ри! гад­ко на све­те!" - ска­зал он с чувст­вом рус­ско­го, у ко­то­ро­го де­ла пло­хи. И поч­ти ма­ши­нально шел ско­ры­ми ша­га­ми, пол­ный бес­чувст­вия ко все­му. Крас­ный свет ве­чер­ней за­ри ос­та­вал­ся еще на по­ло­ви­не не­ба; еще до­мы, об­ра­щен­ные к той сто­ро­не, чуть оза­ря­лись ее теп­лым све­том; а меж­ду тем уже хо­лод­ное си­не­ва­тое си­янье ме­ся­ца ста­но­ви­лось силь­нее. По­луп­роз­рач­ные лег­кие те­ни хвос­та­ми па­да­ли на зем­лю, отб­ра­сы­ва­емые до­ма­ми и но­га­ми пе­ше­ход­цев. Уже ху­дож­ник на­чи­нал ма­ло-по­ма­лу заг­ля­ды­ваться на не­бо, оза­рен­ное ка­ким-то проз­рач­ным, тон­ким, сом­ни­тельным све­том, и поч­ти в од­но вре­мя из­ле­та­ли из уст его сло­ва: "Ка­кой лег­кий тон!" - и сло­ва: "До­сад­но, черт по­бе­ри!" И он, поп­рав­ляя порт­рет, бесп­рес­тан­но съезжав­ший из-под мы­шек, ус­ко­рял шаг.

Усталый и весь в по­ту, до­та­щил­ся он к се­бе в Пят­над­ца­тую ли­нию на Ва­сильевский ост­ров. С тру­дом и с от­дыш­кой взоб­рал­ся он по лест­ни­це, об­ли­той по­мо­ями и ук­ра­шен­ной сле­да­ми ко­шек и со­бак. На стук его в дверь не бы­ло ни­ка­ко­го от­ве­та: че­ло­ве­ка не бы­ло до­ма. Он прис­ло­нил­ся к ок­ну и рас­по­ло­жил­ся ожи­дать тер­пе­ли­во, по­ка не раз­да­лись на­ко­нец по­за­ди его ша­ги пар­ня в си­ней ру­ба­хе, его прис­пеш­ни­ка, на­тур­щи­ка, крас­ко­тер­щи­ка и вы­ме­та­те­ля по­лов, пач­кав­ше­го их тут же сво­ими са­по­га­ми. Па­рень на­зы­вал­ся Ни­ки­тою и про­во­дил все вре­мя за во­ро­та­ми, ког­да ба­ри­на не бы­ло до­ма. Ни­ки­та дол­го си­лил­ся по­пасть клю­чом в за­моч­ную дыр­ку, вов­се не за­мет­ную по при­чи­не тем­но­ты. На­ко­нец дверь бы­ла от­пер­та. Чарт­ков всту­пил в свою пе­ред­нюю, нес­тер­пи­мо хо­лод­ную, как всег­да бы­ва­ет у ху­дож­ни­ков, че­го, впро­чем, они не за­ме­ча­ют. Не от­да­вая Ни­ки­те ши­не­ли, он во­шел вмес­те с нею в свою сту­дию, квад­рат­ную ком­на­ту, большую, но ни­зенькую, с мерз­нув­ши­ми ок­на­ми, ус­тав­лен­ную вся­ким ху­до­жес­ким хла­мом: кус­ка­ми гип­со­вых рук, рам­ка­ми, об­тя­ну­ты­ми холс­том, эс­ки­за­ми, на­ча­ты­ми и бро­шен­ны­ми, дра­пи­ров­кой, раз­ве­ша­н­ной по стульям. Он ус­тал сильно, ски­нул ши­нель, пос­та­вил рас­се­ян­но при­не­сен­ный порт­рет меж­ду двух не­боль­ших холс­тов и бро­сил­ся на уз­кий ди­ван­чик, о ко­то­ром не­ль­зя бы­ло ска­зать, что он об­тя­нут ко­жею, по­то­му что ряд мед­ных гвоз­ди­ков, ког­да-то прик­реп­ляв­ших ее, дав­но уже ос­тал­ся сам по се­бе, а ко­жа ос­та­лась то­же свер­ху са­ма по се­бе, так что Ни­ки­та за­со­вы­вал под нее чер­ные чул­ки, ру­баш­ки и все не­мы­тое белье. По­си­дев и раз­лег­шись, ско­лько мож­но бы­ло раз­лечься на этом узеньком ди­ва­не, он на­ко­нец спро­сил све­чу.

- Свечи нет, - ска­зал Ни­ки­та.

- Как нет?

- Да ведь и вче­ра еще не бы­ло, - ска­зал Ни­ки­та.

Художник вспом­нил, что дей­ст­ви­тельно и вче­ра еще не бы­ло све­чи, ус­по­ко­ил­ся и за­мол­чал. Он дал се­бя раз­деть и на­дел свой креп­ко и сильно за­но­шен­ный ха­лат.

- Да вот еще, хо­зя­ин был, - ска­зал Ни­ки­та.

- Ну, при­хо­дил за деньга­ми? знаю, - ска­зал ху­дож­ник, ма­х­нув ру­кой.

- Да он не один при­хо­дил, - ска­зал Ни­ки­та.

- С кем же?

- Не знаю, с кем… ка­кой-то квар­тальный.

- А квар­тальный за­чем?

- Не знаю за­чем; го­во­рит, за­тем, что за квар­ти­ру не пла­че­но.

- Ну, что ж из то­го вый­дет?

- Я не знаю, что вый­дет; он го­во­рил: ко­ли не хо­чет, так пусть, го­во­рит, съезжа­ет с квар­ти­ры; хо­те­ли завт­ра еще прий­ти оба.

- Пусть их при­хо­дят, - ска­зал с груст­ным рав­но­ду­ши­ем Ча­рт­ков. И не­наст­ное рас­по­ло­же­ние ду­ха ов­ла­де­ло им впол­не.

Молодой Чарт­ков был ху­дож­ник с та­лан­том, про­ро­чив­шим мно­гое: вспыш­ка­ми и мгно­веньями его кисть от­зы­ва­лась наб­лю­да­тельнос­тию, со­об­ра­же­ни­ем, гиб­ким по­ры­вом приб­ли­зиться бо­лее к при­ро­де. "Смот­ри, брат, - го­во­рил ему не раз его про­фес­сор, - у те­бя есть та­лант; греш­но бу­дет, ес­ли ты его по­гу­бишь. Но ты не­тер­пе­лив. Те­бя од­но что-ни­будь за­ма­нит, од­но что-ни­будь те­бе по­лю­бит­ся - ты им за­нят, а про­чее у те­бя дрянь, про­чее те­бе ни­по­чем, ты уж и гля­деть на не­го не хо­чешь. Смот­ри, чтоб из те­бя не вы­шел мод­ный жи­во­пи­сец. У те­бя и те­перь уже что-то на­чи­на­ют слиш­ком бой­ко кри­чать крас­ки. Ри­су­нок у те­бя не строг, а под­час и вов­се слаб, ли­ния не вид­на; ты уж го­ня­ешься за мод­ным ос­ве­ще­ни­ем, за тем, что бьет на пер­вые гла­за. Смот­ри, как раз по­па­дешь в анг­лий­ский род. Бе­ре­гись; те­бя уж на­чи­на­ет свет тя­нуть; уж я ви­жу у те­бя иной раз на шее ще­гольской пла­ток, шля­па с лос­ком… Оно за­ман­чи­во, мож­но пус­титься пи­сать мод­ные кар­тин­ки, порт­ре­ти­ки за деньги. Да ведь на этом гу­бит­ся, а не раз­вер­ты­ва­ет­ся та­лант. Тер­пи. Об­ду­мы­вай вся­кую ра­бо­ту, брось ще­гольство - пусть их на­би­ра­ют дру­гие деньги. Твое от те­бя не уй­дет".

Профессор был от­час­ти прав. Иног­да хо­те­лось, точ­но, на­ше­му ху­дож­ни­ку кут­нуть, ще­гольнуть - сло­вом, кое-где по­ка­зать свою мо­ло­дость. Но при всем том он мог взять над со­бою власть. Вре­ме­на­ми он мог по­за­быть все, при­няв­шись за кисть, и от­ры­вал­ся от нее не ина­че, как от прек­рас­но­го прер­ван­но­го сна. Вкус его раз­ви­вал­ся за­мет­но. Еще не по­ни­мал он всей глу­би­ны Ра­фа­эля, но уже ув­ле­кал­ся быст­рой, ши­ро­кой кистью Гви­да, ос­та­нав­ли­вал­ся пе­ред порт­ре­та­ми Ти­ци­ана, вос­хи­щал­ся фла­манд­ца­ми. Еще по­тем­нев­ший об­лик, об­ле­ка­ющий ста­рые кар­ти­ны, не весь со­шел пред ним; но он уже проз­ре­вал в них кое-что, хо­тя внут­рен­но не сог­ла­шал­ся с про­фес­со­ром, что­бы ста­рин­ные мас­те­ра так не­до­ся­га­емо уш­ли от нас; ему ка­за­лось да­же, что де­вят­над­ца­тый век кое в чем зна­чи­те­льно их опе­ре­дил, что под­ра­жа­ние при­ро­де как-то сде­ла­лось те­перь яр­че, жи­вее, бли­же; сло­вом, он ду­мал в этом слу­чае так, как ду­ма­ет мо­ло­дость, уже пос­тиг­шая кое-что и чувст­ву­ющая это в гор­дом внут­рен­нем соз­на­нии. Иног­да ста­но­ви­лось ему до­сад­но, ког­да он ви­дел, как за­ез­жий жи­во­пи­сец, фран­цуз или не­мец, иног­да да­же вов­се не жи­вопн­сец по приз­ванью, од­ной только при­выч­ной за­маш­кой, бой­костью кис­ти и яр­костью кра­сок про­из­во­дил все­об­щий шум и скап­ли­вал се­бе вмиг де­неж­ный ка­пи­тал. Это при­хо­ди­ло к не­му на ум не тог­да, ког­да, за­ня­тый весь сво­ей ра­бо­той, он за­бы­вал и питье, и пи­щу, и весь свет, но тог­да, ког­да на­ко­нец сильно прис­ту­па­ла не­об­хо­ди­мость, ког­да не на что бы­ло ку­пить кис­тей и кра­сок, ког­да не­от­вяз­чи­вый хо­зя­ин при­хо­дил раз по де­ся­ти на день тре­бо­вать пла­ты за квар­ти­ру. Тог­да за­вид­но ри­со­ва­лась в го­лод­ном его во­об­ра­женье участь бо­га­ча-жи­во­пис­ца; тог­да про­бе­га­ла да­же мысль, про­бе­га­ющая час­то в рус­ской го­ло­ве: бро­сить все и за­ку­тить с го­ря наз­ло все­му. И те­перь он поч­ти был в та­ком по­ло­же­нии.

- Да! тер­пи, тер­пи! - про­из­нес он с до­са­дою.- Есть же на­ко­нец и тер­пенью ко­нец. Тер­пи! а на ка­кие деньги я завт­ра бу­ду обе­дать? Взай­мы ведь ник­то не даст. А по­не­си я про­да­вать все мои кар­ти­ны и ри­сун­ки, за них мне за все двуг­ри­вен­ный да­дут. Они по­лез­ны, ко­неч­но, я это чувст­вую: каж­дая из них предп­ри­ня­та не­да­ром, в каж­дой из них я что-ни­будь уз­нал. Да ведь что пользы? этю­ды, по­пыт­ки - и все бу­дут этю­ды, по­пыт­ки, и кон­ца не бу­дет им. Да и кто ку­пит, не зная ме­ня по име­ни? да и ко­му нуж­ны ри­сун­ки с ан­ти­ков из на­тур­но­го клас­са, или моя не­окон­чен­ная лю­бовь Пси­хеи, или перс­пек­ти­ва мо­ей ком­на­ты, или порт­рет мо­его Ни­ки­ты, хо­тя он, пра­во, луч­ше порт­ре­тов ка­ко­го-ни­будь мод­но­го жи­во­пис­ца? Что, в са­мом де­ле? За­чем я му­чусь и, как уче­ник, ко­па­юсь над аз­бу­кой, тог­да как мог бы блес­нуть ни­чем не ху­же дру­гих и быть та­ким, как они, с деньга­ми.

Произнесши это, ху­дож­ник вдруг зад­ро­жал и поб­лед­нел: на не­го гля­де­ло, вы­су­нув­шись из-за пос­тав­лен­но­го холс­та, чье-то су­до­рож­но ис­ка­жен­ное ли­цо. Два страш­ные гла­за пря­мо впе­ри­лись в не­го, как бы го­то­вясь сож­рать его; на ус­тах на­пи­са­но бы­ло гроз­ное по­ве­ленье мол­чать. Ис­пу­ган­ный, он хо­тел вскрик­нуть и поз­вать Ни­ки­ту, ко­то­рый уже ус­пел за­пус­тить в сво­ей пе­ред­ней бо­га­тырс­кое хра­пенье; но вдруг ос­та­но­вил­ся и зас­ме­ял­ся. Чувст­во стра­ха от­лег­ло вмиг. Это был им куп­лен­ный порт­рет, о ко­то­ром он по­за­был вов­се. Си­яние ме­ся­ца, оза­рив­ши ком­на­ту, упа­ло и на не­го и со­об­щи­ло ему стран­ную жи­вость. Он при­нял­ся его рас­смат­ри­вать и от­ти­рать. Омак­нул в во­ду губ­ку, про­шел ею по нем нес­колько раз, смыл с не­го поч­ти всю на­ко­пив­шу­юся и на­бив­шу­юся пыль и грязь, по­ве­сил пе­ред со­бой на сте­ну и по­ди­вил­ся еще бо­лее не­обык­но­вен­ной ра­бо­те: все ли­цо поч­ти ожи­ло, и гла­за взгля­ну­ли на не­го так, что он на­ко­нец вздрог­нул и, по­пя­тив­шись на­зад про­из­нес изум­лен­ным го­ло­сом: "Гля­дит, гля­дит че­ло­ве­чес­ки­ми гла­за­ми!" Ему приш­ла вдруг на ум ис­то­рия, слы­шан­ная дав­но им от сво­его про­фес­со­ра, об од­ном порт­ре­те зна­ме­ни­то­го Ле­онар­до да Вин­чи, над ко­то­рым ве­ли­кий мас­тер тру­дил­ся нес­колько лет и все еще по­чи­тал его не­окон­чен­ным и ко­то­рый, по сло­вам Ва­за­ри, был, од­на­ко же, поч­тен от всех за со­вер­шен­ней­шее и окон­ча­тельней­шее про­из­ве­де­ние ис­кус­ства. Окон­ча­тельнее все­го бы­ли в нем гла­за, ко­то­рым изум­ля­лись сов­ре­мен­ни­ки; да­же ма­лей­шие, чуть вид­ные в них жил­ки бы­ли не упу­ще­ны и при­да­ны по­лот­ну. Но здесь, од­на­ко же, в сем, ны­не быв­шем пред ним, порт­ре­те бы­ло что-то стран­ное. Это бы­ло уже не ис­кус­ство: это раз­ру­ша­ло да­же гар­мо­нию са­мо­го порт­ре­та. Это бы­ли жи­вые, эти бы­ли че­ло­ве­чес­кие гла­за! Ка­за­лось, как буд­то они бы­ли вы­ре­за­ны из жи­во­го че­ло­ве­ка и встав­ле­ны сю­да. Здесь не бы­ло уже то­го вы­со­ко­го нас­лаж­денья, ко­то­рое объе­м­лет ду­шу при взгля­де на про­из­ве­де­ние ху­дож­ни­ка, как ни ужа­сен взя­тый им пред­мет; здесь бы­ло ка­кое-то бо­лез­нен­ное, то­ми­тельное чувст­во. "Что это? - не­вольно воп­ро­шал се­бя ху­дож­ник. - Ведь это, од­на­ко же, на­ту­ра, это жи­вая на­ту­ра; от­че­го же это стран­но-неп­ри­ят­ное чувст­во? Или рабс­кое, бук­вальное под­ра­жа­ние на­ту­ре есть уже прос­ту­пок и ка­жет­ся яр­ким, нест­рой­ным кри­ком? Или, ес­ли возьмешь пред­мет бе­зу­част­но, бес­чувст­вен­но, не со­чувст­вуя с ним, он неп­ре­мен­но предс­та­нет только в од­ной ужас­ной сво­ей дей­ст­ви­тельнос­ти, не оза­рен­ный све­том ка­кой-то не­пос­ти­жи­мой, скры­той во всем мыс­ли, предс­та­нет в той дей­ст­ви­тельнос­ти, ка­кая отк­ры­ва­ет­ся тог­да, ког­да, же­лая пос­тиг­нуть прек­рас­но­го че­ло­ве­ка, во­ору­жа­ешься ана­то­ми­чес­ким но­жом, рас­се­ка­ешь его внут­рен­ность и ви­дишь отв­ра­ти­тельно­го че­ло­ве­ка? По­че­му же прос­тая, низ­кая при­ро­да яв­ля­ет­ся у од­но­го ху­дож­ни­ка в ка­ком-то све­ту, и не чувст­ву­ешь ни­ка­ко­го низ­ко­го впе­чат­ле­ни­ям; нап­ро­тив, ка­жет­ся, как буд­то нас­ла­дил­ся, и пос­ле то­го спо­кой­нее и ров­нее все те­чет и дви­жет­ся вок­руг те­бя? И по­че­му же та же са­мая при­ро­да у дру­го­го ху­дож­ни­ка ка­жет­ся низ­кою, гряз­ною, а меж­ду про­чим, он так же был ве­рен при­ро­де? Но нет, нет в ней че­го-то оза­ря­юще­го. Все рав­но как вид в при­ро­де: как он ни ве­ли­ко­ле­пен, а все не­дос­та­ет че­го-то, ес­ли нет на не­бе солн­ца".

Он опять по­до­шел к порт­ре­ту, с тем что­бы рас­смот­реть эти чуд­ные гла­зам, и с ужа­сом за­ме­тил, что они точ­но гля­дят на не­го. Это уже не бы­ла ко­пия с на­ту­ры, это бы­ла та стран­ная жи­вость, ко­то­рою бы оза­ри­лось ли­цо мерт­ве­ца, встав­ше­го из мо­ги­лы. Свет ли ме­ся­ца, не­су­щий с со­бой бред меч­ты и об­ле­ка­юпщй все в иные об­ра­зы, про­ти­во­по­лож­ные по­ло­жи­тельно­му дню, или что дру­гое бы­ло при­чи­ною то­му, только ему сде­ла­лось вдруг, не­из­вест­но от­че­то, страш­но си­деть од­но­му в ком­на­те. Он ти­хо ото­шел от порт­ре­та, от­во­ро­тил­ся в дру­гую сто­ро­ну и ста­рал­ся не гля­деть на не­го, а меж­ду тем глаз не­вольно, сам со­бою, ко­сясь, оки­ды­вал его. На­ко­нец ему сде­ла­лось да­же страш­но хо­дить по ком­на­те; ему ка­за­лось, как буд­то сей же час кто-то дру­гой ста­нет хо­дить по­за­ди его, и вся­кий раз роб­ко ог­ля­ды­вал­ся он на­зад. Он не был ни­ког­да трус­лив; но во­об­ра­женье и нер­вы его бы­ли чут­ки, и в этот ве­чер он сам не мог ис­тол­ко­вать се­бе сво­ей не­вольной бо­яз­ни. Он сел в уго­лок, но и здесь ка­за­лось ему, что кто-то вот-вот взгля­нет че­рез пле­чо к не­му в ли­цо. Са­мое хра­пенье Ни­ки­ты, раз­да­вав­ше­еся из пе­ред­ней, не про­го­ня­ло его бо­яз­ни. Он на­ко­нец роб­ко, не по­ды­мая глаз, под­нял­ся с сво­его мес­та, отп­ра­вил­ся к се­бе за шир­му и лег в пос­тель. Сквозь щел­ки в шир­мах он ви­дел ос­ве­щен­ную ме­ся­цем свою ком­на­ту и ви­дел пря­мо ви­сев­ший на сте­не порт­рет. Гла­за еще страш­нее, еще зна­чи­тельнее впе­ри­лись в не­го и, ка­за­лось, не хо­те­ли ни на что дру­гое гля­деть, как только на не­го. Пол­ный тя­гост­но­го чувст­ва, он ре­шил­ся встать с пос­те­ли, схва­тил прос­ты­ню и, приб­ли­зясь к порт­ре­ту, за­ку­тал его все­го.

Сделавши это, он лег в пос­тель по­кой­нее, стал ду­мать о бед­нос­ти и жал­кой судьбе ху­дож­ни­ка, о тер­нис­том пу­ти, предс­то­ящем ему на этом све­те; а меж­ду тем гла­за его не­вольно гля­де­ли сквозь щел­ку ширм на за­ку­тан­ный прос­ты­нею порт­рет. Си­янье ме­ся­ца уси­ли­ва­ло бе­лиз­ну прос­ты­ни, и ему ка­за­лось, что страш­ные гла­за ста­ли да­же прос­ве­чи­вать сквозь холс­ти­ну. Со стра­хом впе­рил он прис­тальнее гла­за, как бы же­лая уве­риться, что это вздор. Но на­ко­нец уже в са­мом де­ле… он ви­дит, ви­дит яс­но: прос­ты­ни уже нет… порт­рет отк­рыт весь и гля­дит ми­мо все­го, что ни есть вок­руг, пря­мо в не­го, гля­дит прос­то к не­му вов­нутрь… У не­го за­хо­ло­ну­ло серд­це. И ви­дит: ста­рик по­ше­ве­лил­ся и вдруг упер­ся в рам­ку обе­ими ру­ка­ми. На­ко­нец при­под­нял­ся на ру­ках и, вы­су­нув обе но­ги, вып­рыг­нул из рам… Сквозь щел­ку ширм вид­ны бы­ли уже од­ни только пус­тые ра­мы. По ком­на­те раз­дал­ся стук ша­гов, ко­то­рый на­ко­нец ста­но­вил­ся бли­же и бли­же к шир­мам. Серд­це ста­ло сильнее ко­ло­титься у бед­но­го ху­дож­ни­ка. С за­няв­шим­ся от стра­ха ды­ханьем он ожи­дал, что вот-вот гля­нет к не­му за шир­мы ста­рик. И вот он гля­нул, точ­но, за шир­мы, с тем же брон­зо­вым ли­цом и по­во­дя больши­ми гла­за­ми. Чарт­ков си­лил­ся вскрик­нуть - и по­чувст­во­вал, что у не­го нет го­ло­са, си­лил­ся по­ше­вельнуться, сде­лать ка­кое-ни­будь дви­женье - не дви­жут­ся чле­ны. С раск­ры­тым ртом и за­мер­шим ды­ханьем смот­рел он на этот страш­ный фан­том вы­со­ко­го рос­та, в ка­кой-то ши­ро­кой ази­атс­кой ря­се, и ждал, что ста­нет он де­лать. Ста­рик сел поч­ти у са­мых ног его и вслед за тем что-то вы­та­щил из-под скла­док сво­его ши­ро­ко­го платья. Это был ме­шок. Ста­рик раз­вя­зал его и, схва­тив­ши за два кон­ца, встрях­нул: с глу­хим зву­ком упа­ли на пол тя­же­лые сверт­ки в ви­де длин­ных стол­би­ков; каж­дый был за­вер­нут в си­нюю бу­ма­гу, и на каж­дом бы­ло выс­тав­ле­но: "1000 чер­вон­ных". Вы­су­нув свои длин­ные кос­тис­тые ру­ки из ши­ро­ких ру­ка­вов, ста­рик на­чал раз­во­ра­чи­вать сверт­ки. Зо­ло­то блес­ну­ло. Как ни ве­ли­ко бы­ло тя­гост­ное чувст­во и обес­па­мя­тев­ший страх ху­дож­ни­ка, но он впе­рил­ся весь в зо­ло­то, гля­дя не­под­виж­но, как оно раз­во­ра­чи­ва­лось в кос­тис­тых ру­ках, блес­те­ло, зве­не­ло тон­ко и глу­хо и за­во­ра­чи­ва­лось вновь. Тут за­ме­тил он один свер­ток, от­ка­тив­ший­ся по­да­лее от дру­гих, у са­мой нож­ки его кро­ва­ти, в го­ло­вах у не­го. Поч­ти су­до­рож­но схва­тил он его и, пол­ным стра­ха, смот­рел, не за­ме­тит ли ста­рик. Но ста­рик был, ка­за­лось, очень за­нят. Он соб­рал все сверт­ки свои, уло­жил их сно­ва в ме­шок и, не взгля­нув­ши на не­го, ушел за шир­мы. Серд­це би­лось сильно у Чарт­ко­ва, ког­да он ус­лы­шал, как раз­да­вал­ся по ком­на­те ше­лест уда­ляв­ших­ся ша­гов. Он сжи­мал пок­реп­че свер­ток свой в ру­ке, дро­жа всем те­лом за не­го, и вдруг ус­лы­шал, что ша­ги вновь приб­ли­жа­ют­ся к шир­мам, - вид­но, ста­рик вспом­нил, что не­дос­та­ва­ло од­но­го сверт­ка. И вот - он гля­нул к не­му вновь за шир­мы. Пол­ный от­ча­яния, стис­нул он всею си­лою в ру­ке сво­ей свер­ток, упот­ре­бил все уси­лие сде­лать дви­женье, вскрик­нул - и прос­нул­ся.

Холодный пот об­лил его все­го; серд­це его би­лось так си­ль­но, как только мож­но бы­ло биться; грудь бы­ла так стес­не­на, как буд­то хо­те­ло уле­теть из нее пос­лед­нее ды­ханье. "Не­уже­ли это был сон?" - ска­зал он, взяв­ши се­бя обе­ими ру­ка­ми за го­ло­ву; но страш­ная жи­вость яв­ленья не бы­ла по­хо­жа на сон. Он ви­дел, уже про­бу­див­шись, как ста­рик ушел в рам­ки, мелькну­ла да­же по­ла его ши­ро­кой одеж­ды, и ру­ка его чувст­во­ва­ла яс­но, что дер­жа­ла за ми­ну­ту пред сим ка­кую-то тя­жесть. Свет ме­ся­ца оза­рял ком­на­ту, зас­тав­ляя выс­ту­патъ из тем­ных уг­лов ее где холст, где гип­со­вую ру­ку, где ос­тав­лен­ную на сту­ле дра­пи­ров­ку, где пан­та­ло­ны и не­чи­щен­ные са­по­ги. Тут только за­ме­тил он, что не ле­жит в пос­те­ли, а сто­ит на но­гах пря­мо пе­ред порт­ре­том. Как он доб­рал­ся сю­да - уж это­го ни­как не мог он по­нять. Еще бо­лее изу­ми­ло его, что порт­рет был отк­рыт весь и прос­ты­ни на нем дей­ст­ви­тельно не бы­ло. С не­под­виж­ным стра­хом гля­дел он на не­го и ви­дел, как пря­мо впе­ри­лись в не­го жи­вые че­ло­ве­чес­кие гла­за. Хо­лод­ный пот выс­ту­пил на ли­це его; он хо­тел отой­ти, но чувст­во­вал, что но­ги его как буд­то при­рос­ли к зем­ле. И ви­дит он: это уже не сон: чер­ты ста­ри­ка дви­ну­лись, и гу­бы его ста­ли вы­тя­ги­ваться к не­му, как буд­то бы хо­те­ли его вы­со­сать… С воп­лем от­ча­янья отс­ко­чил он - и прос­нул­ся.

"Неужели и это был сон?" С бьющим­ся на раз­рыв серд­цем ощу­пал он ру­ка­ми вок­руг се­бя. Да, он ле­жит на пос­те­ле в та­ком точ­но по­ло­женье, как зас­нул. Пред ним шир­мы; свет ме­ся­ца на­пол­нял ком­на­ту. Сквозь щель в шир­мах ви­ден был порт­рет, зак­ры­тый как сле­ду­ет прос­ты­нею, - так, как он сам зак­рыл его. Итак, это был то­же сон! Но сжа­тая ру­ка чувст­ву­ет до­ны­не, как буд­то бы в ней что-то бы­ло. Би­ение серд­ца бы­ло сильно, поч­ти страш­но; тя­гость в гру­ди не­вы­но­си­мая. Он впе­рил гла­за в щель и прис­тально гля­дел на прос­ты­ню. И вот ви­дит яс­но, что прос­ты­ня на­чи­на­ет раск­ры­ваться, как буд­то бы под нею ба­рах­та­лись ру­ки и си­ли­лись ее сбро­сить. "Гос­по­ди, бо­же мой, что это!" - вскрик­нул он, крес­тясь от­ча­ян­но, и прос­нул­ся.

И это был так­же сон! Он вско­чил с пос­те­ли, по­ло­ум­ный, обес­па­мя­тев­ший, и уже не мог изъяснять, что это с ним де­ла­ет­ся: дав­ленье ли кош­ма­ра или до­мо­во­го, бред ли го­ряч­ки или жи­вое ви­денье. Ста­ра­ясь ути­шить сколько-ни­будь ду­шев­ное вол­ненье и рас­ко­лы­хав­шу­юся кровь, ко­то­рая би­лась нап­ря­жен­ным пульсом по всем его жи­лам, он по­до­шел к ок­ну и отк­рыл фор­точ­ку. Хо­лод­ный пах­нув­ший ве­тер ожи­вил его. Лун­ное си­яние ле­жа­ло все еще на кры­шах и бе­лых сте­нах до­мов, хо­тя не­большие ту­чи ста­ли ча­ще пе­ре­хо­дить по не­бу. Все бы­ло ти­хо: из­ред­ка до­ле­та­ло до слу­ха от­да­лен­ное дре­без­жанье дро­жек из­воз­чи­ка, ко­то­рый где-ни­будь в не­вид­ном пе­ре­ул­ке спал, уба­юки­ва­емый сво­ею ле­ни­вою кля­чею, под­жи­дая за­поз­да­ло­го се­до­ка. Дол­го гля­дел он, вы­су­нув­ши го­ло­ву в фор­точ­ку. Уже на не­бе рож­да­лись приз­на­ки приб­ли­жа­ющей­ся за­ри; на­ко­нец по­чувст­во­вал он приб­ли­жа­ющу­юся дре­мо­ту, зах­лоп­нул фор­точ­ку, ото­шел прочь, лег в пос­тель и ско­ро зас­нул как уби­тый, са­мым креп­ким сном.

Проснулся он очень позд­но и по­чувст­во­вал в се­бе то неп­ри­ят­ноесос­то­яние, ко­то­рое ов­ла­де­ва­ет че­ло­ве­ком по­с­ле уга­ра; го­ло­ва его неп­ри­ят­но бо­ле­ла. В ком­на­те бы­ло туск­ло; неп­ри­ят­ная мок­ро­та се­ялась в воз­ду­хе и про­хо­ди­ла сквозь ще­ли его окон, зас­тав­лен­ные кар­ти­на­ми или наг­рун­то­ван­ным холс­том. Пас­мур­ный, не­до­вольный, как мок­рый пе­тух, усел­ся он на сво­ем обор­ван­ном ди­ва­не, не зная сам, за что при­няться, что де­лать, и вспом­нил на­ко­нец весь свой сон. По ме­ре при­по­ми­нанья сон этот предс­тав­лял­ся в его во­об­ра­женье так тя­гост­но жив, что он да­же стал по­доз­ре­вать, точ­но ли это был сон и прос­той бред, не бы­ло ли здесь че­го-то дру­го­го, не бы­ло ли это ви­денье. Сдер­нув­ши прос­ты­ню, он рас­смот­рел при днев­ном све­те этот страш­ный порт­рет. Гла­за, точ­но, по­ра­жа­ли сво­ей не­обык­но­вен­ной жи­востью, но ни­че­го он не на­хо­дил в них осо­бен­но страш­но­го; только как буд­то ка­кое-то не­изъя­с­ни­мое, неп­ри­ят­ное чувст­во ос­та­ва­лось на ду­ше. При всем том он все-та­ки не мог со­вер­шен­но уве­риться, что­бы это был сон. Ему ка­за­лось, что сре­ди сна был ка­кой-то страш­ный от­ры­вок из дей­ст­ви­тельнос­ти. Ка­за­лось, да­же в са­мом взгля­де и вы­ра­же­ний ста­ри­ка как буд­то что-то го­во­ри­ло, что он был у не­го эту ночь; ру­ка его по­чувст­во­ва­ла только что ле­жав­шую в се­бе тя­жесть, как буд­то бы кто-то за од­ну только ми­ну­ту пред сим ее вых­ва­тил у не­го. Ему ка­за­лось, что, ес­ли бы он дер­жал только пок­реп­че свер­ток, он, вер­но, ос­тал­ся бы у не­го в ру­ке и пос­ле про­буж­де­ния.

"Боже мой, ес­ли бы хо­тя часть этих де­нег!" - ска­зал он, тя­же­ло вздох­нув­ши, и в во­об­ра­женье его ста­ли вы­сы­па­ть­ся из меш­ка все ви­ден­ные им сверт­ки с за­ман­чи­вой над­пи­сью: "1000 чер­вон­ных". Сверт­ки раз­во­ра­чи­ва­лись, зо­ло­то блес­те­ло, за­во­ра­чи­ва­лось вновь, и он си­дел, ус­та­вив­ши не­под­виж­но и бес­смыс­лен­но свои гла­за в пус­той воз­дух, не бу­ду­чи в сос­то­янье отор­ваться от та­ко­го пред­ме­та, - как ре­бе­нок, си­дя­щий пред слад­ким блю­дом и ви­дя­щий, гло­тая слюн­ки, как едят его дру­гие. На­ко­нец у две­рей раз­дал­ся стук, зас­та­вив­ший его неп­ри­ят­но оч­нуться. Во­шел хо­зя­ин с квар­тальным над­зи­ра­те­лем, ко­то­ро­го по­яв­ле­ние для лю­дей мел­ких, как из­вест­но, еще неп­ри­ят­нее, не­же­ли для бо­га­тых ли­цо про­си­те­ля. Хо­зя­ин не­большо­го до­ма, в ко­то­ром жил Чарт­ков, был од­но из тво­ре­ний, ка­ки­ми обы­к­но­вен­но бы­ва­ют вла­де­те­ли до­мов где-ни­будь в Пят­над­ца­той ли­нии Ва­сильевско­го ост­ро­ва, на Пе­тер­бургс­кой сто­ро­не или в от­да­лен­ном уг­лу Ко­лом­ны, - тво­ренье, ка­ких мно­го на Ру­си и ко­то­рых ха­рак­тер так же труд­но оп­ре­де­лить, как цвет из­но­шен­но­го сюр­ту­ка. В мо­ло­дос­ти сво­ей он был ка­пи­тан и кри­кун, упот­реб­лял­ся и по штатс­ким де­лам, мас­тер был хо­ро­шо вы­сечь, был и рас­то­ро­пен, и ще­голь, и глуп; но в ста­рос­ти сво­ей он слил в се­бе все эти рез­кие осо­бен­нос­ти в ка­кую-то туск­лую не­оп­ре­де­лен­ность. Он был уже вдов, был уже в отс­тав­ке, уже не ще­го­лял, не хвас­тал, не за­ди­рал­ся, лю­бил только пить чай и бол­тать за ним вся­кий вздор; хо­дил по ком­на­те, поп­рав­лял сальный ога­рок; ак­ку­рат­но по ис­те­че­нии каж­до­го ме­ся­ца на­ве­ды­вал­ся к сво­им жильцам за деньга­ми; вы­хо­дил на ули­цу с клю­чом в ру­ке, для то­го что­бы пос­мот­реть на кры­шу сво­его до­ма; вы­го­нял нес­колько раз двор­ни­ка из его ко­ну­ры, ку­да он зап­ря­ты­вал­ся спать; од­ним сло­вом, че­ло­век в отс­тав­ке, ко­то­ро­му пос­ле всей за­бу­бен­ной жиз­ни и тряс­ки на пе­рек­лад­ных ос­та­ют­ся од­ни пош­лые при­выч­ки.

- Извольте са­ми гля­деть, Ва­рух Кузьмич, - ска­зал хо­зя­ин, об­ра­ща­ясь к квар­тально­му и рас­ста­вив ру­ки, - вот не пла­тит за квар­ти­ру, не пла­тит.

- Что ж, ес­ли нет де­нег? По­дож­ди­те, я зап­ла­чу.

- Мне, ба­тюш­ка, ждать нельзя, - ска­зал хо­зя­ин в серд­цах, де­лая жест клю­чом, ко­то­рый дер­жал в ру­ке, - у ме­ня вот По­то­гон­кин, под­пол­ков­ник, жи­вет, семь лет уж жи­вет; Ан­на Пет­ров­на Бух­мис­те­ро­ва и са­рай и ко­нюш­ню на­ни­ма­ет на два стой­ла, три при ней дво­ро­вых че­ло­ве­ка, - вот ка­кие у ме­ня жильцы. У ме­ня, ска­зать вам отк­ро­вен­но, нет та­ко­го за­ве­денья, что­бы не пла­тить за квар­ти­ру. Из­вольте сей­час же зап­ла­тить деньги, да и съезжать вон.

- Да, уж ес­ли по­ря­ди­лись, так из­вольте пла­тить, - ска­зал квар­тальный над­зи­ра­тель, с не­большим пот­ря­хи­ваньем го­ло­вы и за­ло­жив па­лец за пу­го­ви­цу сво­его мун­ди­ра.

- Да чем пла­тить? - воп­рос. У ме­ня нет те­перь ни гро­ша.

- В та­ком слу­чае удов­лет­во­ри­те Ива­на Ива­но­ви­ча из­дельями сво­ей про­фес­сии, - ска­зал квар­тальный, - он, мо­жет быть, сог­ла­сит­ся взять кар­ти­на­ми.

- Нет, ба­тюш­ка, за кар­ти­ны спа­си­бо. Доб­ро бы бы­ли кар­ти­ны с бла­го­род­ным со­дер­жа­ни­ем, что­бы мож­но бы­ло на сте­ну по­ве­сить, хоть ка­кой-ни­будь ге­не­рал со звез­дой или кня­зя Ку­ту­зо­ва порт­рет, а то вон му­жи­ка на­ри­со­вал, му­жи­ка в ру­ба­хе, слу­ги-то, что трет крас­ки. Еще с не­го, сви­ньи, порт­рет ри­со­вать; ему я шею на­ко­ло­чу: он у ме­ня все гвоз­ди из зад­ви­жек по­вы­дер­ги­вал, мо­шен­ник. Вот пос­мот­ри­те, ка­кие пред­ме­ты: вот ком­на­ту ри­су­ет. Доб­ро бы уж взял ком­на­ту приб­ран­ную, оп­рят­ную, а он вон как на­ри­со­вал ее, со всем со­ром и дряз­гом, ка­кой ни ва­лял­ся. Вот пос­мот­ри­те, как за­па­кос­тил у ме­ня ком­на­ту, из­вольте са­ми ви­деть. Да у ме­ня по се­ми лет жи­вут жильцы, пол­ков­ни­ки, Бух­мис­те­ро­ва Ан­на Пет­ров­на… Нет, я вам ска­жу: нет ху­же жильца, как жи­во­пи­сец: свинья свиньей жи­вет, прос­то не при­ве­ди бог.

И все это дол­жен был выс­лу­шать тер­пе­ли­во бед­ный жи­во­пи­сец. Квар­тальный над­зи­ра­тель меж­ду тем за­нял­ся рас­смат­ри­ваньем кар­тин и этю­дов и тут же по­ка­зал, что у не­го ду­ша жи­вее хо­зяй­ской и да­же бы­ла не чуж­да ху­до­жест­вен­ным впе­чат­ле­ни­ям.

- Хе, - ска­зал он, тык­нув пальцем на один холст, где бы­ла изоб­ра­же­на на­гая жен­щи­на, - пред­мет, то­го… иг­ри­вый. А у это­го за­чем так под но­сом чер­но? та­ба­ком, что ли, он се­бе за­сы­пал?

- Тень, - от­ве­чал на это су­ро­во и не об­ра­щая на не­го глаз Чарт­ков.

- Ну, ее бы мож­но ку­да-ни­будь в дру­гое мес­то от­нес­ти, а под но­сом слиш­ком вид­ное мес­то, - ска­зал квар­тальный, - а это чей порт­рет? - про­дол­жал он, под­хо­дя к порт­ре­ту ста­ри­ка, - уж стра­шен слиш­ком. Буд­то он в са­мом де­ле был та­кой страш­ный; ах­ти, да он прос­то гля­дит! Эх, ка­кой Гро­мо­бой! С ко­го вы пи­са­ли?

- А это с од­но­го…- ска­зал Чарт­ков и не кон­чил сло­ва: пос­лы­шал­ся треск. Квар­тальный по­жал, вид­но, слиш­ком кре­п­ко ра­му порт­ре­та, бла­го­да­ря то­пор­но­му уст­рой­ст­ву по­ли­цей­ских рук сво­их; бо­ко­вые дос­точ­ки вло­ми­лись вов­нутрь, од­на упа­ла на пол, и вмес­те с нею упал, тя­же­ло звяк­нув, свер­ток в си­ней бу­ма­ге. Чарт­ко­ву бро­си­лась в гла­за над­пись: "1000 чер­вон­ных". Как бе­зум­ный бро­сил­ся он под­нять его, схва­тил свер­ток, сжал его су­до­рож­но в ру­ке, опус­тив­шей­ся вниз от тя­жес­ти.

- Никак, деньги заз­ве­не­ли, - ска­зал квар­тальный, ус­лы­шав­ший стук че­го-то упав­ше­го на пол и не мог­ший уви­дать его за быст­ро­той дви­женья, с ка­кою бро­сил­ся Чарт­ков приб­рать.

- А вам ка­кое де­ло знать, что у ме­ня есть?

- А та­кое де­ло, что вы сей­час долж­ны зап­ла­тить хо­зя­ину за квар­ти­ру; что у вас есть деньги, да вы не хо­ти­те пла­тить, - вот что.

- Ну, я зап­ла­чу ему се­год­ня.

- Ну, а за­чем же вы не хо­те­ли зап­ла­тить преж­де, да дос­тав­ля­ете бес­по­кой­ст­во хо­зя­ину, да вот и по­ли­цию то­же тре­во­жи­те?

- Потому что этих де­нег мне не хо­те­лось тро­гать; я ему се­год­ня же вве­че­ру все зап­ла­чу и съеду с квар­ти­ры завт­ра же, по­то­му что не хо­чу ос­та­ваться у та­ко­го хо­зя­ина.

- Ну, Иван Ива­но­вич, он вам зап­ла­тит, - ска­зал квар­таль­ный, об­ра­ща­ясь к хо­зя­ину.- А ес­ли нас­чет то­го, что вы не бу­де­те удов­лет­во­ре­ны как сле­ду­ет се­год­ня вве­че­ру, тог­да уж из­ви­ни­те, гос­по­дин жи­во­пи­сец.

Сказавши это, он на­дел свою тре­угольную шля­пу и вы­шел в се­ни, а за ним хо­зя­ин, дер­жа вниз го­ло­ву и, как ка­за­лось, в ка­ком-то раз­думье.

- Слава бо­гу, черт их унес! - ска­зал Чарт­ков, ког­да ус­лы­шал зат­во­рив­шу­юся в пе­ред­ней дверь.

Он выг­ля­нул в пе­ред­нюю, ус­лал за чем-то Ни­ки­ту, что­бы быть со­вер­шен­но од­но­му, за­пер за ним дверь и, возв­ра­тив­шись к се­бе в ком­на­ту, при­нял­ся с сильным сер­деч­ным тре­пе­таньем раз­во­ра­чи­вать свер­ток. В нем бы­ли чер­вон­цы, все до од­но­го но­вые, жар­кие, как огонь. Поч­ти обе­зу­мев, си­дел он за зо­ло­тою ку­чею, все еще спра­ши­вая се­бя, не во сне ли все это. В сверт­ке бы­ло ров­но их ты­ся­ча; на­руж­ность его бы­ла со­вер­шен­но та­кая, в ка­кой они ви­де­лись ему во сне. Нес­колько ми­нут он пе­ре­би­рал их, пе­рес­мат­ри­вал, и все еще не мог прий­ти в се­бя. В во­об­ра­же­нии его воск­рес­ли вдруг все ис­то­рии о кла­дах, шка­тул­ках с по­та­ен­ны­ми ящи­ка­ми, ос­тав­ля­емых пред­ка­ми для сво­их ра­зо­рив­ших­ся вну­ков, в твер­дой уве­рен­нос­ти на бу­ду­щее их про­мо­тав­ше­еся по­ло­же­ние. Он мыс­лил так: "Не при­ду­мал ли и те­перь ка­кой-ни­будь де­душ­ка ос­та­вить сво­ему вну­ку по­да­рок, зак­лю­чив его в рам­ку фа­мильно­го порт­ре­та?" Пол­ный ро­ма­ни­чес­ко­го бре­да, он стал да­же ду­мать, нет ли здесь ка­кой-ни­будь тай­ной свя­зи с его судьбою: не свя­за­но ли су­щест­во­ванье порт­ре­та с его собст­вен­ным су­щест­во­ваньем, и са­мое при­об­ре­те­ние его не есть ли уже ка­кое-то пре­доп­ре­де­ле­ние? Он при­нял­ся с лю­бо­пытст­вом рас­смат­ри­вать рам­ку порт­ре­та. В од­ном бо­ку ее был вы­долб­лен­ный же­ло­бок, зад­ви­ну­тый до­щеч­кой так лов­ко и неп­ри­мет­но, что ес­ли бы ка­пи­тальная ру­ка квар­тально­го над­зи­ра­те­ля не про­из­ве­ла про­ло­ма, чер­вон­цы ос­та­лись бы до скон­ча­ния ве­ка в по­кое. Рас­смат­ри­вая порт­рет, он по­ди­вил­ся вновь вы­со­кой ра­бо­те, не­обык­но­вен­ной от­дел­ке глаз; они уже не ка­за­лись ему страш­ны­ми, но все еще в ду­ше ос­та­ва­лось вся­кий раз не­вольно неп­ри­ят­ное чувст­во. "Нет, - ска­зал он сам в се­бе, - чей бы ты ни был де­душ­ка, а я те­бя пос­тав­лю за стек­ло и сде­лаю те­бе за это зо­ло­тые рам­ки". Здесь он наб­ро­сил ру­ку на зо­ло­тую ку­чу, ле­жав­шую пред ним, и серд­це за­би­лось сильно от та­ко­го при­кос­но­венья. "Что с ни­ми сде­лать? - ду­мал он, ус­та­вив на них гла­за. - Те­перь я обес­пе­чен, по край­ней ме­ре, на три го­да, мо­гу за­пе­реться в ком­на­ту, ра­бо­тать. На крас­ки те­перь у ме­ня есть; на обед, на чай, на со­дер­жанье, на квар­ти­ру есть; ме­шать и на­до­едать мне те­перь ник­то не ста­нет; куп­лю се­бе от­лич­ный ман­кен, за­ка­жу гип­со­вый тор­сик, сфор­мую нож­ки, пос­тав­лю Ве­не­ру, на­куп­лю гра­вюр с пер­вых кар­тин. И ес­ли по­ра­бо­таю три го­да для се­бя, не то­ро­пясь, не на про­да­жу, я за­ши­бу их всех, и мо­гу быть слав­ным ху­дож­ни­ком".

Так го­во­рил он за­од­но с подс­ка­зы­вав­шим ему рас­суд­ком; но изв­нут­ри раз­да­вал­ся дру­гой го­лос, слыш­нее и звон­че. И как взгля­нул он еще раз на зо­ло­то, не то за­го­во­ри­ли в нем двад­цать два го­да и го­ря­чая юность. Те­перь в его влас­ти бы­ло все то, на что он гля­дел до­се­ле за­вист­ли­вы­ми гла­за­ми, чем лю­бо­вал­ся из­да­ли, гло­тая слюн­ки. Ух, как в нем за­би­лось ре­ти­вое, ког­да он только по­ду­мал о том! Одеться в мод­ный фрак, раз­го­веться пос­ле дол­го­го пос­та, на­нять се­бе слав­ную квар­ти­ру, отп­ра­виться тот же час в те­атр, в кон­ди­терс­кую, в… и про­чее, - и он, схва­тив­ши деньги, был уже на ули­це.

Прежде все­го за­шел к порт­но­му, одел­ся с ног до го­ло­вы и, как ре­бе­нок, стал обс­мат­ри­вать се­бя бесп­рест­ран­но; на­ку­пил ду­хов, по­мад, на­нял, не тор­гу­ясь, пер­вую по­пав­шу­юся ве­ли­ко­леп­ней­шую квар­ти­ру на Невс­ком прос­пек­те, с зер­ка­ла­ми и цельны­ми стек­ла­ми; ку­пил не­ча­ян­но в ма­га­зи­не до­ро­гой лор­нет, не­ча­ян­но на­ку­пил то­же безд­ну вся­ких галс­ту­ков, бо­лее, не­же­ли бы­ло нуж­но, за­вил у па­рик­ма­хе­ра се­бе ло­ко­ны, про­ка­тил­ся два ра­за по го­ро­ду в ка­ре­те без вся­кой при­чи­ны, объелся без ме­ры кон­фек­тов в кон­ди­терс­кой и за­шел к рес­то­ра­ну фран­цу­зу, о ко­то­ром до­се­ле слы­шал та­кие же не­яс­ные слу­хи, как о ки­тай­ском го­су­дарст­ве. Там он обе­дал под­бо­че­нив­шись, бро­сая до­вольно гор­дые взгля­ды на дру­гих и поп­рав­ляя бесп­рес­тан­но про­тив зер­ка­ла за­ви­тые ло­ко­ны. Там он вы­пил бу­тыл­ку шам­панс­ко­го, ко­то­рое то­же до­се­ле бы­ло ему зна­ко­мо бо­лее по слу­ху. Ви­но нес­колько за­шу­ме­ло в го­ло­ве, и он вы­шел на ули­цу жи­вой, бой­кий, по рус­ско­му вы­ра­же­нию: чер­ту не брат. Про­шел­ся по тро­ту­ару го­го­лем, на­во­дя на всех лор­нет. На мос­ту за­ме­тил он сво­его преж­не­го про­фес­со­ра и шмыг­нул ли­хо ми­мо его, как буд­то бы не за­ме­тив его вов­се, так что ос­тол­бе­нев­ший про­фес­сор дол­го еще сто­ял не­под­виж­но на мос­ту, изо­ора­зив воп­ро­си­тельный знак на ли­це сво­ем.

Все ве­щи и все, что ни бы­ло: ста­нок, холст, кар­ти­ны - бы­ли в тот же ве­чер пе­ре­ве­зе­ны на ве­ли­ко­леп­ную квар­ти­ру. Он рас­ста­вил то, что бы­ло по­луч­ше, на вид­ные мес­та, что по­ху­же - заб­ро­сил в угол и рас­ха­жи­вал по ве­ли­ко­леп­ным ком­на­там, бесп­рес­тан­но пог­ля­ды­вая в зер­ка­ла. В ду­ше его воз­ро­ди­лось же­ланье неп­ре­обо­ри­мое схва­тить сла­ву сей же час за хвост и по­ка­зать се­бя све­ту. Уже чу­ди­лись ему кри­ки: "Чарт­ков, Чарт­ков! ви­да­ли вы кар­ти­ну Чарт­ко­ва? Ка­кая быст­рая кисть у Чарт­ко­ва! Ка­кой сильный та­лант у Чарт­ко­ва!" Он хо­дил в вос­тор­жен­ном сос­то­янии у се­бя по ком­на­те, уно­сил­ся не­весть ку­да. На дру­гой же день, взяв­ши де­ся­ток чер­вон­цев, отп­ра­вил­ся он к од­но­му из­да­те­лю хо­дя­чей га­зе­ты, про­ся ве­ли­ко­душ­ной по­мо­щи; был при­нят ра­душ­но жур­на­лис­том, наз­вав­шим его тот же час "поч­тен­ней­ший", по­жав­шим ему обе ру­ки, рас­спро­сив­шим под­роб­но об име­ни, от­чест­ве, мес­те жи­тельства, и на дру­гой же день по­яви­лась в га­зе­те вслед за объявле­ни­ем о но­во­изоб­ре­тен­ных сальных све­чах статья с та­ким заг­ла­ви­ем: "О не­обык­но­вен­ных та­лан­тах Чарт­ко­ва": "Спе­шим об­ра­до­вать об­ра­зо­ван­ных жи­те­лей сто­ли­цы прек­рас­ным, мо­ж­но ска­зать, во всех от­но­ше­ни­ях при­об­ре­те­ни­ем. Все сог­лас­ны в том, что у нас есть мно­го прек­рас­ней­ших фи­зи­ог­но­мий и прек­рас­ней­ших лиц, но не бы­ло до сих пор средст­ва пе­ре­дать их на чу­дот­вор­ный холст, для пе­ре­да­чи по­томст­ву; те­перь не­дос­та­ток этот по­пол­нен: отыс­кал­ся ху­дож­ник, со­еди­ня­ющий в се­бе что нуж­но. Те­перь кра­са­ви­ца мо­жет быть уве­ре­на, что она бу­дет пе­ре­да­на со всей гра­ци­ей сво­ей кра­со­ты воз­душ­ной, лег­кой, оча­ро­ва­те­ль­ной, чу­дес­ной, по­доб­ной мо­тылькам, пор­ха­ющим по ве­сен­ним цвет­кам. Поч­тен­ный отец се­мей­ст­ва уви­дит се­бя ок­ру­жен­ным сво­ей семьей. Ку­пец, во­ин, граж­да­нин, го­су­дарст­вен­ный муж - вся­кий с но­вой рев­ностью бу­дет про­дол­жать свое поп­ри­ще. Спе­ши­те, спе­ши­те, за­хо­ди­те с гу­лянья, с про­гул­ки, предп­ри­ня­той к при­яте­лю, к ку­зи­не, в блес­тя­щий ма­га­зин, спе­ши­те, от­ку­да бы ни бы­ло. Ве­ли­ко­леп­ная мас­терс­кая ху­дож­ни­ка (Невс­кий прос­пект, та­кой-то но­мер) ус­тав­ле­на вся порт­ре­та­ми его кис­ти, дос­той­ной Ван­ди­ков и Ти­ци­анов. Не зна­ешь, че­му удив­ляться: вер­но­с­ти ли и сходст­ву с ори­ги­на­ла­ми или не­обык­но­вен­ной яр­кос­ти и све­жес­ти кис­ти. Хва­ла вам, ху­дож­ник! вы вы­ну­ли счаст­ли­вый би­лет из ло­те­реи. Ви­ват, Анд­рей Пет­ро­вич (жу­р­на­лист, как вид­но, лю­бил фа­мильярность)! Прос­лав­ляй­те се­бя и нас. Мы уме­ем це­нить вас. Все­об­щее сте­че­ние, а вмес­те с тем и деньги, хо­тя не­ко­то­рые из на­шей же братьи жур­на­лис­тов и вос­ста­ют про­тив них, бу­дут вам наг­ра­дою".

С тай­ным удо­вольстви­ем про­чи­тал ху­дож­ник это объя­в­ле­ние; ли­цо его про­си­яло. О нем за­го­во­ри­ли пе­чат­но - это бы­ло для не­го но­вос­тию; нес­колько раз пе­ре­чи­ты­вал он стро­ки. Срав­не­ние с Ван­ди­ком и Ти­ци­аном ему сильно польсти­ло. Фра­за "Ви­ват, Анд­рей Пет­ро­вич!" так­же очень пон­ра­ви­лась; пе­чат­ным об­ра­зом на­зы­ва­ют его по име­ни и по от­чест­ву - честь, до­ны­не ему со­вер­шен­но не­из­вест­ная. Он на­чал хо­дить ско­ро по ком­на­те, еро­шить се­бе во­ло­са, то са­дил­ся на крес­ла, то вска­ки­вал с них и са­дил­ся на ди­ван, предс­тав­ляя по­ми­нут­но, как он бу­дет при­ни­мать по­се­ти­те­лей и по­се­ти­тельниц, под­хо­дил к холс­ту и про­из­во­дил над ним ли­хую за­маш­ку кис­ти, про­буя со­об­щить гра­ци­оз­ные дви­же­ния ру­ке. На дру­гой день раз­дал­ся ко­ло­кольчик у две­рей его; он по­бе­жал от­во­рять. Вош­ла да­ма, пред­во­ди­мая ла­ке­ем в лив­рей­ной ши­не­ли на ме­ху, и вмес­те с да­мой вош­ла мо­ло­денькая во­сем­над­ца­ти­лет­няя де­воч­ка, дочь ее.

- Вы мсье Чарт­ков? - ска­за­ла да­ма.

Художник пок­ло­нил­ся.

- Об вас столько пи­шут; ва­ши порт­ре­ты, го­во­рят, верх со­вер­шенст­ва. - Ска­зав­ши это, да­ма нас­та­ви­ла на глаз лор­нет и по­бе­жа­ла быст­ро ос­мат­ри­вать сте­ны, на ко­то­рых ни­че­го не бы­ло. - А где же ва­ши порт­ре­ты?

- Вынесли, - ска­зал ху­дож­ник, нес­колько сме­шав­шись, - я только что пе­ре­ехал еще на эту квар­ти­ру, так они еще в до­ро­ге… не до­еха­ли.

- Вы бы­ли в Ита­лии? - ска­за­ла да­ма, на­во­дя на не­го лор­нет, не най­дя ни­че­го дру­го­го, на что бы мож­но бы­ло на­весть его.

- Нет, я не был, но хо­тел быть… впро­чем, те­перь по­ка­мест я от­ло­жил… Вот крес­ла-с, вы ус­та­ли?..

- Благодарю, я си­де­ла дол­го в ка­ре­те. А, вон на­ко­нец ви­жу ва­шу ра­бо­ту! - ска­за­ла да­ма, по­бе­жа­ла к суп­ро­тив­ной сте­не и на­во­дя лор­нет на сто­яв­шие на по­лу его этю­ды, прог­рам­мы, перс­пек­ти­вы и порт­ре­ты. - C'est char­mant! Li­se, Li­se, ve­nez ici! ^[3]. Ком­на­та во вку­се Теньера, ви­дишь: бес­по­ря­док, бес­по­ря­док, стол, на нем бюст, ру­ка, па­лит­ра; вон пыль, - ви­дишь, как пыль на­ри­со­ва­на! C'est char­mant! А вон на дру­гом холс­те жен­щи­на, мо­ющая ли­цо, - qu­el­le jolie fi­gu­re! ^[4]. Ах, му­жи­чок! Li­se, Li­se, му­жи­чок в рус­ской ру­баш­ке! смот­ри: му­жи­чок! Так вы за­ни­ма­етесь не од­ни­ми только порт­ре­та­ми?

- О, это вздор… Так, ша­лил… этю­ды…

- Скажите, ка­ко­го вы мне­ния нас­чет ны­неш­них порт­ре­тис­тов? Не прав­да ли, те­перь нет та­ких, как был Ти­ци­ан? Нет той си­лы в ко­ло­ри­те, нет той… как жаль, что я не мо­гу вам вы­ра­зить по-рус­ски (да­ма бы­ла лю­би­тельни­ца жи­во­пи­си и обе­га­ла с лор­не­том все га­ле­реи в Ита­лии). Од­на­ко мсье Ноль… ах, как он пи­шет! Ка­кая не­обык­но­вен­ная ки­сть! Я на­хо­жу, что у не­го да­же больше вы­ра­женья в ли­цах, не­же­ли у Ти­ци­ана. Вы не зна­ете мсье Но­ля?

- Кто этот Ноль? - спро­сил ху­дож­ник.

- Мсье Ноль. Ах, ка­кой та­лант! он на­пи­сал с нее порт­рет, ког­да ей бы­ло только две­над­цать лет. Нуж­но, что­бы вы неп­ре­мен­но у нас бы­ли. Li­se, ты ему по­ка­жи свой альбом. Вы зна­ете, что мы при­еха­ли с тем, что­бы сей же час на­ча­ли с нее порт­рет.

- Как же, я го­тов сию ми­ну­ту.

И в один мгно­венье прид­ви­нул он ста­нок с го­то­вым холс­том, взял в ру­ки па­лит­ру, впе­рил глаз в блед­ное ли­чи­ко до­че­ри. Ес­ли бы он был зна­ток че­ло­ве­чес­кой при­ро­ды, он про­чел бы на нем в од­ну ми­ну­ту на­ча­ло ре­бя­чес­кой страс­ти к ба­лам, на­ча­ло тос­ки и жа­лоб на длин­но­ту вре­ме­ни до обе­да и пос­ле обе­да, же­ланья по­бе­гать в но­вом платье на гу­ляньях, тя­же­лые сле­ды бе­зу­част­но­го при­ле­жа­ния к раз­ным ис­кус­ствам, вну­ша­емо­го ма­терью для воз­вы­ше­ния ду­ши и чувств. Но ху­дож­ник ви­дел в этом неж­ном ли­чи­ке од­ну только за­ман­чи­вую для кис­ти поч­ти фар­фо­ро­вую про­эрач­ность те­ла, ув­ле­ка­тельную лег­кую том­ность, тон­кую свет­лую шей­ку и арис­ток­ра­ти­чес­кую лег­костъ ста­на. И уже за­ра­нее го­то­вил­ся тор­жест­во­вать, по­ка­зать лег­кость и блеск сво­ей кис­ти, имев­шей до­се­ле де­ло только с жест­ки­ми чер­та­ми гру­бых мо­де­лей, с стро­ги­ми ан­ти­ка­ми и ко­пи­ями кое-ка­кие клас­си­чес­ких мас­те­ров. Он уже предс­тав­лял се­бе в мыс­лях, как вый­дет это ле­гонькое ли­чи­ко.

- Знаете ли, - ска­за­ла да­ма с нес­колько да­же тро­га­тель­ным вы­ра­же­ни­ем ли­ца, - я бы хо­те­ла… на ней те­перь пла­тье; я бы, приз­на­юсь, не хо­те­ла, что­бы она бы­ла в платье, к ко­то­ро­му мы так при­вык­ли; я бы хо­те­ла, чтоб она бы­ла оде­та прос­то и си­де­ла бы в те­ни зе­ле­ни, в ви­ду ка­ких-ни­будь по­лей, что­бы ста­да вда­ли или ро­ща… что­бы не­за­мет­но бы­ло, что она едет ку­да-ни­будь на бал или мод­ный ве­чер. На­ши ба­лы, приз­на­юсь, так уби­ва­ют ду­шу, так умер­щв­ля­ют ос­тат­ки чувств… прос­то­ты, прос­то­ты что­бы бы­ло больше.

Увы! на ли­цах и ма­туш­ки и до­че­ри на­пи­са­но бы­ло, что они до то­го исп­ля­са­лись на ба­лах, что обе сде­ла­лись чуть не вос­ко­вы­ми.

Чартков при­нял­ся за де­ло, уса­дил ори­ги­нал, со­об­ра­зил нес­колько все это в го­ло­ве; про­вел по воз­ду­ху кистью, мы­с­лен­но ус­та­нав­ли­вая пунк­ты; при­щу­рил нес­колько глаз, по­дал­ся на­зад, взгля­нул из­да­ли - и в один час на­чал и кон­чил под­ма­лев­ку. До­вольный ею, он при­нял­ся уже пи­сать, ра­бо­та его зав­лек­ла. Уже он по­за­был все, по­за­был да­же, что на­хо­дит­ся в при­сутст­вии арис­ток­ра­ти­чес­ких дам, на­чал да­же вы­ка­зы­вать иног­да кое-ка­кие ху­дож­ни­чес­кие ух­ват­ки, про­из­но­ся вслух раз­ные зву­ки, вре­ме­на­ми под­пе­вая, как слу­ча­ет­ся с ху­дож­ни­ком, пог­ру­жен­ным всею ду­шою в свое де­ло. Без вся­кой це­ре­мо­нии, од­ним дви­женьем кис­ти зас­тав­лял он ори­ги­нал под­ни­мать го­ло­ву, ко­то­рый на­ко­нец на­чал сильно вер­теться и вы­ра­жать со­вер­шен­ную ус­та­лость.

- Довольно, на пер­вый раз до­вольно, - ска­за­ла да­ма.

- Еще нем­нож­ко, - го­во­рил по­за­быв­ший­ся ху­дож­ник.

- Нет, по­ра! Li­se, три ча­са! - ска­за­ла она, вы­ни­мая ма­ле­нь­кие ча­сы, ви­сев­шие на зо­ло­той це­пи у ее ку­ша­ка, и вскрик­ну­ла: - Ах, как позд­но!

- Минуточку только, - го­во­рил Чарт­ков прос­то­душ­ным и про­ся­щим го­ло­сом ре­бен­ка.

Но да­ма, ка­жет­ся, сов­сем не бы­ла рас­по­ло­же­на угож­дать на этот раз его ху­до­жест­вен­ным пот­реб­нос­тям и обе­ща­ла вмес­то то­го про­си­деть в дру­гой раз до­лее.

"Это, од­на­ко ж, до­сад­но, - по­ду­мал про се­бя Чарт­ков, - ру­ка только что рас­хо­ди­лась". И вспом­нил он, что его ник­то не пе­ре­би­вал и не ос­та­нав­ли­вал, ког­да он ра­бо­тал в сво­ей мас­терс­кой на Ва­сильевском ост­ро­ве; Ни­ки­та, бы­ва­ло, си­дел не во­рох­нув­шись на од­ном мес­те - пи­ши с не­го ско­ль­ко угод­но; он да­же за­сы­пал в за­ка­зан­ном ему по­ло­же­нии. И, не­до­вольный, по­ло­жил он свою кисть и па­лит­ру на стул и ос­та­но­вил­ся смут­но пред холс­том. Комп­ли­мент, ска­зан­ный светс­кой да­мой, про­бу­дил его из усып­ле­ния. Он бро­сил­ся быст­ро к две­рям про­во­жать их; на лест­ни­це по­лу­чил приг­ла­ше­ние бы­вать, прий­ти на сле­ду­ющей не­де­ле обе­дать и с ве­се­лым ви­дом возв­ра­тил­ся к се­бе в ком­на­ту. Арис­ток­ра­ти­чес­кая да­ма со­вер­шен­но оча­ро­ва­ла его. До сих пор он гля­дел на по­доб­ные су­щест­ва как на что-то не­дос­туп­ное, ко­то­рые рож­де­ны только для то­го, что­бы про­нес­тись в ве­ли­ко­леп­ной ко­ляс­ке с лив­рей­ны­ми ла­ке­ями и ще­гольским ку­че­ром и бро­сить рав­но­душ­ный взгляд на бре­ду­ще­го пеш­ком, в не­бо­га­том пла­щиш­ке че­ло­ве­ка. И вдруг те­перь од­но из этих су­ществ вош­ло к не­му в ком­на­ту; он пи­шет порт­рет, приг­ла­шен на обед в арис­ток­ра­ти­чес­кий дом. До­вольство ов­ла­де­ло им не­обык­но­вен­ное; он был упо­ен со­вер­шен­но и наг­ра­дил се­бя за это слав­ным обе­дом, ве­чер­ним спек­так­лем и опять про­ехал­ся в ка­ре­те по го­ро­ду без вся­кой нуж­ды.

Во все эти дни обыч­ная ра­бо­та ему не шла вов­се на ум. Он только при­го­тов­лял­ся и ждал ми­ну­ты, ког­да раз­даст­ся зво­нок. На­ко­нец арис­ток­ра­ти­чес­кая да­ма при­еха­ла вмес­те с сво­ею блед­ненькою до­черью. Он уса­дил их, прид­ви­нул холст уже с лов­костью и пре­тен­зи­ями на светс­кие за­маш­ки и стал пи­сать. Сол­неч­ный день и яс­ное ос­ве­ще­ние мно­го по­мог­ли ему. Он уви­дел в ле­гоньком сво­ем ори­ги­на­ле мно­го та­ко­го, что, быв улов­ле­но и пе­ре­да­но на по­лот­но, мог­ло при­дать вы­со­кое дос­то­инст­во порт­ре­ту; уви­дел, что мож­но сде­лать кое-что осо­бен­ное, ес­ли вы­пол­нить все в та­кой окон­ча­тельнос­ти, в ка­кой те­перь предс­тав­ля­лась ему на­ту­ра. Серд­це его на­ча­ло да­же слег­ка тре­пе­тать, ког­да он по­чувст­во­вал, что вы­ра­зит то, че­го еще не за­ме­ти­ли дру­гие. Ра­бо­та за­ня­ла его все­го, весь пог­ру­зил­ся он в кисть, по­за­быв опять об арис­ток­ра­ти­чес­ком про­ис­хож­де­нии ори­ги­на­ла. С за­ни­мав­шим­ся ды­ха­ни­ем ви­дел, как вы­хо­ди­ли у не­го лег­кие чер­ты и это поч­ти проз­рач­ное те­ло сем­над­ца­ти­лет­ней де­вуш­ки. Он ло­вил вся­кий от­те­нок, лег­кую жел­тиз­ну, ед­ва за­мет­ную го­лу­биз­ну под гла­за­ми и уже го­то­вил­ся да­же схва­тить не­большой пры­щик, выс­ко­чив­ший на лбу, как вдруг ус­лы­шал над со­бою го­лос ма­те­ри. "Ах, за­чем это? это не нуж­но, - го­во­ри­ла да­ма.- У вас то­же… вот, в не­ко­то­рых мес­тах… как буд­то бы нес­колько жел­то и вот здесь со­вер­шен­но как тем­ные пят­ныш­ки". Ху­дож­ник стал изъяснять, что эти-то пят­ныш­ки и жел­тиз­на имен­но ра­зыг­ры­ва­ют­ся хо­ро­шо, что они сос­тав­ля­ют при­ят­ные и лег­кие то­ны ли­ца. Но ему от­ве­ча­ли, что они не сос­та­вят ни­ка­ких то­нов и сов­сем не ра­зыг­ры­ва­ют­ся; и что это ему только так ка­жет­ся. "Но поз­вольте здесь в од­ном только мес­те тро­нуть нем­нож­ко жел­тенькой крас­кой", - ска­зал прос­то­душ­но ху­дож­ник. Но это­го-то ему и не поз­во­ли­ли. Объявле­но бы­ло, что Li­se только се­год­ня нем­нож­ко не рас­по­ло­же­на, а что жел­тиз­ны в ней ни­ка­кой не бы­ва­ет и ли­цо по­ра­жа­ет осо­бен­но све­жестью. крас­ки. С грустью при­нял­ся он изг­ла­жи­вать то, что кисть его зас­та­ва­ла выс­ту­пить на по­лот­но. Ис­чез­ло мно­го поч­ти не­за­мет­ных черт, а вмес­те с ни­ми ис­чез­ло от­час­ти и сходст­во. Он бес­чувст­вен­но стал со­об­щать ему тот об­щий ко­ло­рит, ко­то­рый да­ет­ся на­изусть и об­ра­ща­ет да­же ли­ца, взя­тые с на­ту­ры, в ка­кие-то хо­лод­но-иде­альные, ви­ди­мое на уче­ни­чес­ких прог­рам­мах. Но да­ма бы­ла до­вольна тем, что обид­ный ко­ло­рит был изг­нан вов­се. Она изъяви­ла только удив­ленье, что ра­бо­та идет так дол­го, и при­ба­ви­ла, что слы­ша­ла, буд­то он в два се­ан­са окан­чи­ва­ет со­вер­шен­но порт­рет. Ху­дож­ник ни­че­го не на­шел­ся на это от­ве­чать. Да­мы под­ня­лись и со­би­ра­лись вый­ти. Он по­ло­жил кисть, про­во­дил их до две­рей и пос­ле то­го дол­го ос­та­вал­ся смут­ным на од­ном и том же мес­те пе­ред сво­им порт­ре­том. Он гля­дел на не­го глу­по, а в го­ло­ве его меж­ду тем но­си­лись те лег­кие женст­вен­ные чер­ты, те от­тен­ки и воз­душ­ные то­ны, им под­ме­чен­ные, ко­то­рые унич­то­жи­ла без­жа­лост­но его кисть. Бу­ду­чи весь по­лон ими, он отс­та­вил порт­рет в сто­ро­ну и отыс­кал у се­бя где-то заб­ро­шен­ную го­лов­ку Пси­хеи, ко­то­рую тог­да-то дав­но и эс­киз­но наб­ро­сал на по­лот­но. Это бы­ло ли­чи­ко, лов­ко на­пи­сан­ное, но со­вер­шен­но иде­альное, хо­лод­ное, сос­то­яв­шее из од­них об­щих черт, не при­няв­шее жи­во­го те­ла. От не­че­го де­лать он те­перь при­нял­ся про­хо­дить его, при­по­ми­ная на нем все, что слу­чи­лось ему под­ме­тить в ли­це арис­ток­ра­ти­чес­кой по­се­ти­тельни­цы. Слом­лен­ные им чер­ты, от­тен­ки и то­ны здесь ло­жи­лись в том очи­щен­ном ви­де, в ка­ком яв­ля­ют­ся они тог­да, ког­да ху­дож­ник, наг­ля­дев­шись на при­ро­ду, уже от­да­ля­ет­ся от нее и про­из­во­дит ей рав­ное соз­да­ние. Пси­хея ста­ла ожи­вать, и ед­ва скво­зив­шая мысль на­ча­ла ма­ло-по­ма­лу об­ле­каться в ви­ди­мое те­ло. Тип ли­ца мо­ло­денькой светс­кой де­ви­цы не­вольно со­об­щил­ся Пси­хее, и чрез то по­лу­чи­ла она сво­е­об­раз­ное вы­ра­же­ние, да­ющее пра­во на наз­ва­ние ис­тин­но ори­ги­нально­го про­из­ве­де­ния. Ка­за­лось, он вос­пользо­вал­ся по час­тям и вмес­те всем, что предс­та­вил ему ори­ги­нал, и при­вя­зал­ся со­вер­шен­но к сво­ей ра­бо­те. В про­дол­же­ние нес­кольких дней он был за­нят только ею. И за этой са­мой ра­бо­той зас­тал его при­езд зна­ко­мых дам. Он не ус­пел снять со стан­ка кар­ти­ну. Обе да­мы из­да­ли ра­дост­ный крик изум­ленья и всплес­ну­ли ру­ка­ми.

- Lise, Li­se! Ах, как по­хо­же! Su­per­be, su­per­be! ^[5]. Как хо­ро­шо вы взду­ма­ли, что оде­ли ее в гре­чес­кий кос­тюм. Ах, ка­кой сюрп­риз!

Художник не знал, как вы­вес­ти дам из при­ят­но­го заб­луж­де­ния. Со­вес­тясь и по­ту­пя го­ло­ву, он про­из­нес ти­хо:

- Это Пси­хея.

- В ви­де Пси­хеи? C'est char­mant! - ска­за­ла мать, улыб­нув­шись, при­чем улыб­ну­лась так­же и дочь. - Не прав­да ли, Li­se, те­бе больше все­го идет бытъ изоб­ра­жен­ной в ви­де Пси­хеи? Qu­el­le idee de­li­ci­e­use! ^[6]. Но ка­кая ра­бо­та! Это Кор­редж. Приз­на­юсь, я чи­та­ла и слы­ша­ла о вас, но я не зна­ла, что у вас та­кой та­лант. Нет, вы неп­ре­мен­но долж­ны на­пи­сать так­же и с ме­ня порт­рет.

Даме, как вид­но, хо­те­лось так­же предс­тать в ви­де ка­кой-ни­будь Пси­хеи.

"Что мне с ни­ми де­лать? - по­ду­мал ху­дож­ник. - Ес­ли они са­ми то­го хо­тят, так пусть Пси­хея пой­дет за то, что им хо­чет­ся", - и про­из­нес вслух:

- Потрудитесь еще нем­нож­ко при­сесть, я кое-что нем­нож­ко тро­ну.

- Ах, я бо­юсь, что­бы вы как-ни­будь не… она так те­перь по­хо­жа.

Но ху­дож­ник по­нял, что опа­се­ния бы­ли нас­чет жел­тиз­ны, и ус­по­ко­ил их, ска­зав, что он только при­даст бо­лее блес­ку и вы­ра­женья гла­зам. А по спра­вед­ли­вос­ти, ему бы­ло слиш­ком со­вест­но и хо­те­лось хо­тя сколько-ни­будь более при­дать сходст­ва с ори­ги­на­лом, да­бы не уко­рил его кто-ни­будь в ре­ши­тельном бес­стыдст­ве. И точ­но, чер­ты блед­ной де­вуш­ки ста­ли на­ко­нец вы­хо­дить яс­нее из об­ли­ка Пси­хеи.

- Довольно! - ска­за­ла мать, на­чи­нав­шая бо­яться, что­бы сходст­во не приб­ли­зи­лось на­ко­нец уже че­рес­чур близ­ко.

Художник был наг­раж­ден всем: улыб­кой, деньга­ми, ком­п­ли­мен­том, иск­рен­ним по­жатьем ру­ки, прит­ла­шеньем на обе­ды; сло­вом, по­лу­чил ты­ся­чу лест­ных наг­рад. Порт­рет про­из­вел по го­ро­ду шум. Да­ма по­ка­за­ла его при­ятельни­цам; все изум­ля­лись ис­кус­ству, с ка­ким ху­дож­ник умел сох­ра­нить сходст­во и вмес­те с тем при­дать кра­со­ту ори­ги­на­лу. Пос­лед­нее за­ме­че­но бы­ло, ра­зу­ме­ет­ся, не без лег­кой крас­ки за­вис­ти в ли­це. И ху­дож­ник вдруг был осаж­ден ра­бо­та­ми. Ка­за­лось, весь го­род хо­тел у не­го пи­саться. У две­рей по­ми­нут­но раз­да­вал­ся зво­нок. С од­ной сто­ро­ны, это мог­ло быть хо­ро­шо, предс­тав­ляя ему бес­ко­неч­ную прак­ти­ку раз­но­об­ра­зи­ем, мно­жест­вом лиц. Но, на бе­ду, это все был на­род, с ко­то­рым бы­ло труд­но ла­дить, на­род то­роп­ли­вый, за­ня­той или же при­над­ле­жа­щий све­ту, - ста­ло быть, еще бо­лее за­ня­той, не­же­ли вся­кий дру­гой, и по­то­му не­тер­пе­ли­вый до край­нос­ти. Со всех сто­рон только тре­бо­ва­ли, чтоб бы­ло хо­ро­шо и ско­ро. Ху­дож­ник уви­дел, что окан­чи­вать ре­ши­тельно бы­ло не­воз­мож­но, что все нуж­но бы­ло за­ме­нить лов­костью и быст­рой бой­костью кис­ти. Ох­ва­ты­вать од­но только це­лое, од­но об­щее вы­ра­женье и не уг­луб­ляться кистью в утон­чен­ные под­роб­нос­ти; од­ним сло­вом, сле­дить при­ро­ду в ее окон­ча­тельнос­ти бы­ло ре­ши­тельно не­воз­мож­но. При­том нуж­но при­ба­вить, что у всех поч­ти пи­сав­ших­ся мно­го бы­ло дру­гих при­тя­за­ний на раз­ное. Да­мы тре­бо­ва­ли, что­бы пре­иму­щест­вен­но только ду­ша и ха­рак­тер изоб­ра­жа­лись в порт­ре­тах, что­бы ос­тально­го иног­да вов­се не при­дер­жи­ваться, ок­руг­лить все уг­лы, об­лег­чить все изъянцы и да­же, ес­ли мож­но, из­бе­жать их вов­се. Сло­вом, что­бы на ли­цо мож­но бы­ло зас­мот­реться, ес­ли да­же не со­вер­шен­но влю­биться. И вследст­вие это­го, са­дясь пи­саться, они при­ни­ма­ли иног­да та­кие вы­ра­же­ния, ко­то­рые при­во­ди­ли в изум­ленье ху­дож­ни­ка: та ста­ра­лась изоб­ра­зить в ли­це сво­ем ме­лан­хо­лию, дру­гая меч­та­тельность, третья во что бы ни ста­ло хо­те­ла умень­шить рот и сжи­ма­ла его до та­кой сте­пе­ни, что он об­ра­щал­ся на­ко­нец в од­ну точ­ку, не больше бу­ла­воч­ной го­лов­ки. И, нес­мот­ря на все это, тре­бо­ва­ли от не­го сходст­ва и неп­ри­нуж­ден­ной ес­тест­вен­нос­ти. Муж­чи­ны то­же бы­ли ни­чем не луч­ше дам. Один тре­бо­вал се­бя изоб­ра­зить в сильном, энер­ги­чес­ком по­во­ро­те го­ло­вы; дру­гой с под­ня­ты­ми квер­ху вдох­но­вен­ны­ми гла­за­ми; гвар­дей­ский по­ру­чик тре­бо­вал неп­ре­мен­но, что­бы в гла­зах ви­ден был Марс; граж­дан­с­кий са­нов­ник но­ро­вил так, что­бы по­больше бы­ло пря­мо­ты, бла­го­родст­ва в ли­це и что­бы ру­ка опер­лась на кни­гу, на ко­то­рой бы чет­ки­ми сло­ва­ми бы­ло на­пи­са­но: "Всег­да сто­ял за прав­ду". Сна­ча­ла ху­дож­ни­ка бро­са­ли в пот та­кие тре­бо­ванья: все это нуж­но бы­ло со­об­ра­зить, об­ду­мать, а меж­ду тем сро­ку да­ва­лось очень нем­но­го. На­ко­нец он доб­рал­ся, в чем бы­ло де­ло, и уж не зат­руд­нял­ся нис­колько. Да­же из двух, трех слов сме­кал впе­ред, кто чем хо­тел изоб­ра­зить се­бя. Кто хо­тел Мар­са, он в ли­цо со­вал Мар­са; кто ме­тил в Бай­ро­на, он да­вал ему бай­ро­новс­кое по­ло­женье и по­во­рот. Ко­рин­ной ли, Ун­ди­ной, Ас­па­зи­ей ли же­ла­ли быть да­мы, он с большой охо­той сог­ла­шал­ся на все и при­бав­лял от се­бя уже вся­ко­му вдо­воль бла­го­об­ра­зия, ко­то­рое, как из­вест­но, ниг­де не под­га­дит и за что прос­тят иног­да ху­дож­ни­ку и са­мое нес­ходст­во. Ско­ро он уже сам на­чал ди­виться чуд­ной быст­ро­те и бой­кос­ти сво­ей кис­ти. А пи­сав­ши­еся, са­мо со­бою ра­зу­ме­ет­ся, бы­ли в вос­тор­ге и про­возг­ла­ша­ли его ге­ни­ем.

Чартков сде­лал­ся мод­ным жи­во­пис­цем во всех от­но­ше­ни­ях. Стал ез­дить на обе­ды, соп­ро­вож­дать дам в га­ле­реи и да­же на гу­лянья, ще­гольски оде­ваться и ут­верж­дать глас­но, что ху­дож­ник дол­жен при­над­ле­жать к об­щест­ву, что нуж­но под­дер­жать его званье, что ху­дож­ни­ки оде­ва­ют­ся как са­пож­ни­ки, не уме­ют при­лич­но вес­ти се­бя, не соб­лю­да­ют выс­ше­го то­на и ли­ше­ны вся­кой об­ра­зо­ван­нос­ти. До­ма у се­бя, в мас­терс­кой он за­вел оп­рят­ность и чис­то­ту в выс­шей сте­пе­ни, оп­ре­де­лил двух ве­ли­ко­леп­ных ла­ке­ев, за­вел ще­гольских уче­ни­ков, пе­ре­оде­вал­ся нес­колько раз в день в раз­ные ут­рен­ние кос­тю­мы, за­ви­вал­ся, за­нял­ся улу­ч­ше­ни­ем раз­ных ма­нер, с ко­то­ры­ми при­ни­мать по­се­ти­те­лей, за­нял­ся ук­ра­ше­ни­ем все­ми воз­мож­ны­ми средст­ва­ми сво­ей на­руж­нос­ти, что­бы про­из­вес­ти ею при­ят­ное впе­чат­ле­ние на дам; од­ним сло­вом, ско­ро нельзя бы­ло в нем вов­се уз­нать то­го скром­но­го ху­дож­ни­ка, ко­то­рый ра­бо­тал ког­да-то не­за­мет­но в сво­ей ла­чуж­ке на Ва­сильевском ост­ро­ве. О ху­дож­ни­ках и об ис­кус­стве он изъяснял­ся те­перь рез­ко: ут­верж­дал, что преж­ним ху­дож­ни­кам уже че­рес­чур мно­го при­пи­са­но дос­то­инст­ва, что все они до Ра­фа­эля пи­са­ли не фи­гу­ры, а се­лед­ки; что су­щест­ву­ет только в во­об­ра­же­нии рас­смат­ри­ва­те­лей мысль, буд­то бы вид­но в них при­сутст­вие ка­кой-то свя­тос­ти; что сам Ра­фа­эль да­же пи­сал не все хо­ро­шо и за мно­ги­ми про­из­ве­де­ни­ями его удер­жа­лась только по пре­да­нию сла­ва; что Ми­кель-Анжел хвас­тун, по­то­му что хо­тел только пох­вас­тать зна­ни­ем ана­то­мии, что гра­ци­оз­нос­ти в нем нет ни­ка­кой и что нас­то­я­щий блеск, си­лу кис­ти и ко­ло­рит нуж­но ис­кать только те­перь, в ны­неш­нем ве­ке. Тут, на­ту­рально, не­вольным об­ра­зом до­хо­ди­ло де­ло и до се­бя.

- Нет, я не по­ни­маю, - го­во­рил он, - нап­ря­женья дру­гих си­деть и кор­петь за тру­дом. Этот че­ло­век, ко­то­рый ко­па­ет­ся по нес­кольку ме­ся­цев над кар­ти­ною, по мне, тру­же­ник, а не ху­дож­ник. Я не по­ве­рю, что­бы в нем был та­лант. Ге­ний тво­рит сме­ло, быст­ро. Вот у ме­ня, - го­во­рил он, об­ра­ща­ясь обык­но­вен­но к по­се­ти­те­лям, - этот порт­рет я на­пи­сал в два дня, эту го­лов­ку в один день, это в нес­колько ча­сов, это в час с не­большим. Нет, я… я, приз­на­юсь, не при­з­наю ху­до­жест­вом то­го, что ле­пит­ся строч­ка за строч­кой; это уж ре­мес­ло, а не ху­до­жест­во.

Так рас­ска­зы­вал он сво­им по­се­ти­те­лям, и по­се­ти­те­ли ди­ви­лись си­ле и бой­кос­ти его кис­ти, из­да­ва­ли да­же воск­ли­ца­ния, ус­лы­шав, как быст­ро они про­из­во­ди­лись, и по­том пе­рес­ка­зы­ва­ли друг дру­гу: "Это та­лант, ис­тин­ный та­лант! Пос­мот­ри­те, как он го­во­рит, как блес­тят его гла­за! Il y qu­el­que cho­se d'extra­or­di­na­ire dans to­ute sa fi­gu­re! ^[7]

Художнику бы­ло лест­но слы­шать о се­бе та­кие слу­хи. Ког­да в жур­на­лах по­яв­ля­лась пе­чат­ная хва­ла ему, он ра­до­вал­ся, как ре­бе­нок, хо­тя эта хва­ла бы­ла куп­ле­на им за свои же деньги. Он раз­но­сил та­кой пе­чат­ный лист вез­де и, буд­то бы не­на­роч­но, по­ка­зы­вал его зна­ко­мым и при­яте­ля­ми, и это его те­ши­ло до са­мой прос­то­душ­ной на­ив­нос­ти. Сла­ва его рос­ла, ра­бо­ты и за­ка­зы уве­ли­чи­ва­лись. Уже ста­ли ему на­до­едать од­ни и те же порт­ре­ты и ли­ца, ко­то­рых по­ло­же­ние и обо­ро­ты сде­ла­лись ему за­учен­ны­ми. Уже без большой охо­ты он пи­сал их, ста­ра­ясь наб­ро­сать только кое-как од­ну го­ло­ву, а ос­тальное да­вал до­кан­чи­вать уче­ни­кам. Преж­де он все-та­ки ис­кал дать ка­кое-ни­будь но­вое по­ло­же­ние, по­ра­зить си­лою, эф­фек­том. Те­перь и это ста­но­ви­лось ему скуч­но. Ум ус­та­вал при­ду­мы­вать и об­ду­мы­вать. Это бы­ло ему нев­мочь, да и не­ког­да: рас­се­ян­ная жизнь и об­щест­во, где он ста­рал­ся сыг­рать ролъ светс­ко­го че­ло­ве­ка, - все это уно­си­ло его да­ле­ко от тру­да и мыс­лей. Кисть его хла­де­ла и ту­пе­ла, и он не­чувст­ви­тельно зак­лючил­ся в од­но­об­раз­ные, оп­ре­де­лен­ные, дав­но из­но­шен­ные фо­р­мы. Од­но­об­раз­ные, хо­лод­ные, веч­но приб­ран­ные и, так ска­затъ, зас­тег­ну­тые ли­ца чи­нов­ни­ков, во­ен­ных и шта­тс­ких не мно­го предс­тав­ля­ли по­ля для кис­ти: она по­за­бы­ва­ла и ве­ли­ко­леп­ные дра­пи­ров­ки, и сильные дви­же­ния, и страс­ти. О груп­пах, о ху­до­жест­вен­ной дра­ме, о вы­со­кой ее за­вяз­ке не­че­го бы­ло и го­во­рить. Пред ним бы­ли только мун­дир, да кор­сет, да фрак, пред ко­то­ры­ми чувст­ву­ет хо­лод ху­дож­ник и па­да­ет вся­кое во­об­ра­же­ние. Да­же дос­то­инств са­мых обык­но­вен­ных уже не бы­ло вид­но в его про­из­ве­де­ни­ях, а меж­ду тем они все еще пользо­ва­лись сла­вою, хо­тя ис­тин­ные зна­то­ки и ху­дож­ни­ки только по­жи­ма­ли пле­ча­ми, гля­дя на пос­лед­ние его ра­бо­ты. А не­ко­то­рые, знав­шие Чарт­ко­ва преж­де, не мог­ли по­нять, как мог ис­чез­нуть в нем та­лант, ко­то­ро­го приз­на­ки ока­за­лись уже яр­ко в нем при са­мом на­ча­ле, и нап­рас­но ста­ра­лись раз­га­дать, ка­кие об­ра­зом мо­жет угас­нуть да­ро­ванье в че­ло­ве­ке, тог­да как он только что дос­тиг­нул еще пол­но­го раз­ви­тия всех сил сво­их.

Но этих тол­ков не слы­шал упо­ен­ный ху­дож­ник. Уже он на­чи­нал дос­ти­гать по­ры сте­пен­нос­ти ума и лет; стал толс­теть и ви­ди­мо раз­да­ваться в ши­ри­ну. Уже в га­зе­тах и жур­на­лах чи­тал он при­ла­га­тельные: "поч­тен­ный наш Анд­рей Пет­ро­вич", "зас­лу­жен­ный наш Анд­рей Пет­ро­вич". Уже ста­ли ему пред­ла­гать по служ­бе по­чет­ные мес­та, приг­ла­шать на эк­за­ме­ны, в ко­ми­те­ты. Уже он на­чи­нал, как всег­да слу­ча­ет­ся в по­чет­ные ле­та, брать сильно сто­ро­ну Ра­фа­эля и ста­рин­ных ху­дож­ни­ков, - не по­то­му, что убе­дил­ся впол­не в их вы­со­ком дос­то­инст­ве, но по­то­му, что­бы ко­лоть ими в гла­за мо­ло­дых ху­дож­ни­ков. Уже он на­чи­нал, по обы­чаю всех, всту­па­ющих в та­кие ле­та, уко­рять без изъятья мо­ло­дежь в безн­равст­вен­нос­ти и дур­ном нап­рав­ле­нии ду­ха. Уже на­чи­нал он ве­рить, что все на све­те де­ла­ет­ся прос­то, вдох­но­венья свы­ше нет и все не­об­хо­ди­мо долж­но быть под­верг­ну­то под один стро­гий по­ря­док ак­ку­рат­нос­ти и од­но­об­разья. Од­ним сло­вом, жизнь его уже кос­ну­лась тех лет, ког­да все, ды­ша­щее по­ры­вом, сжи­ма­ет­ся в че­ло­ве­ке, ког­да мо­гу­щест­вен­ный смы­чок сла­бее до­хо­дит до ду­ши и не об­ви­ва­ет­ся прон­зи­тельны­ми зву­ка­ми око­ло серд­ца, ког­да при­кос­но­венье кра­со­ты уже не прев­ра­ща­ет девст­вен­ных сил в огонь и пла­мя, но все от­го­рев­шие чувст­ва ста­но­вят­ся дос­туп­нее к зву­ку зо­ло­та, вслу­ши­ва­ют­ся вни­ма­тельней в его за­ман­чи­вую му­зы­ку и ма­ло-по­ма­лу не­чувст­ви­тельно поз­во­ля­ют ей со­вер­шен­но усы­пить се­бя. Сла­ва не мо­жет дать нас­лаж­денья то­му, кто ук­рал ее, а не зас­лу­жил; она про­из­во­дит пос­то­ян­ный тре­пет только в дос­той­ном ее. И по­то­му все чувст­ва и по­ры­вы его об­ра­ти­лись к зо­ло­ту. Зо­ло­то сде­ла­лось его страстью, иде­алом, стра­хом, нас­лаж­деньем, целью. Пу­ки ас­сиг­на­ций рос­ли в сун­ду­ках, и как вся­кий, ко­му дос­та­ет­ся в удел этот страш­ный дар, он на­чал ста­но­виться скуч­ным, не­дос­туп­ным ко все­му, кро­ме зо­ло­та, бесп­ри­чин­ным скря­гой, бес­пут­ным со­би­ра­те­лем и уже го­тов был об­ра­титься в од­но из тех стран­ных су­ществ, ко­то­рых мно­го по­па­да­ет­ся в на­шем бес­чувст­вен­ном све­те, на ко­то­рых с ужа­сом гля­дит ис­пол­нен­ный жиз­ни и серд­ца че­ло­век, ко­то­ро­му ка­жут­ся они дви­жу­щи­ми­ся ка­мен­ны­ми гро­ба­ми с мерт­ве­цом внут­ри на­мес­то серд­ца. Но од­но со­бы­тие сильно пот­ряс­ло и раз­бу­ди­ло весь его жиз­нен­ный сос­тав.

В один день уви­дел он на сто­ле сво­ем за­пис­ку, в ко­то­рой Ака­де­мия ху­до­жеств про­си­ла его, как дос­той­но­го ее чле­на, при­ехать дать суж­де­ние свое о но­вом, прис­лан­ном из Ита­лии, про­из­ве­де­нии усо­вер­шенст­во­вав­ше­го­ся там рус­ско­го ху­дож­ни­ка. Этот ху­дож­ник был один из преж­них его то­ва­ри­щей, ко­то­рый от ран­них лет но­сил в се­бе страсть к ис­кус­ству, с пла­мен­ной ду­шойтру­же­ни­ка пог­ру­зил­ся в не­го всей ду­шою сво­ей, отор­вал­ся от дру­зей, от род­ных, от ми­лых при­вы­чек и пом­чал­ся ту­да, где в ви­ду прек­рас­ных не­бес спе­ет ве­ли­ча­вый рас­сад­ник ис­кус­ств, - в тот чуд­ный Рим, при име­ни ко­то­ро­го так пол­но и сильно бьется пла­мен­ное серд­це ху­дож­ни­ка. Там, как от­шельник, пог­ру­зил­ся он в труд и в не разв­ле­ка­емые ни­чем за­ня­тия. Ему не бы­ло до то­го де­ла, тол­ко­ва­ли ли о его ха­рак­те­ре, о его не­уме­нии об­ра­щаться с людьми, о не­соб­лю­де­нии светс­ких при­ли­чий, о уни­же­нии, ко­то­рое он при­чи­нял зва­нию ху­дож­ни­ка сво­им скуд­ным, не­ще­гольским на­ря­дом. Ему не бы­ло нуж­ды, сер­ди­лась ли или нет на не­го его братья. Всем пре­неб­ре­гал он, все от­дал ис­кус­ству. Не­уто­ми­мо по­се­щал га­ле­реи, по це­лым ча­сам зас­та­ивал­ся пе­ред про­из­ве­де­ни­ями ве­ли­ких мас­те­ров, ло­вя и прес­ле­дуя чуд­ную кисть. Ни­че­го он не окан­чи­вал без то­го, что­бы не по­ве­рить се­бя нес­колько раз с си­ми ве­ли­ки­ми учи­те­ля­ми и что­бы не про­честь в их соз­даньях без­молв­но­го и крас­но­ре­чи­во­го се­бе со­ве­та. Он не вхо­дил в шум­ные бе­се­ды и спо­ры; он не сто­ял ни за пу­рис­тов, ни про­тив пу­рис­тов. Он рав­но все­му от­да­вал долж­ную ему часть, изв­ле­кая изо все­го только то, что бы­ло в нем прек­рас­но, и на­ко­нец ос­та­вил се­бе в учи­те­ли од­но­го бо­жест­вен­но­го Ра­фа­эля. По­доб­но как ве­ли­кий по­эт-ху­дож­ник, пе­ре­чи­тав­ший мно­го вся­ких тво­ре­ний, ис­пол­нен­ных мно­гих пре­лес­тей и ве­ли­ча­вых кра­сот, ос­тав­лял на­ко­нец се­бе нас­тольною кни­гой од­ну только "Или­аду" Го­ме­ра, отк­рыв, что в ней все есть, че­го хо­чешь, и что нет ни­че­го, что бы не от­ра­зи­лось уже здесь в та­ком глу­бо­ком и ве­ли­ком со­вер­шенст­ве. И за­то вы­нес он из сво­ей шко­лы ве­ли­ча­вую идею соз­данья, мо­гу­чую кра­со­ту мыс­ли, вы­со­кую пре­лесть не­бес­ной кис­ти.

Вошедши в за­лу, Чарт­ков на­шел уже це­лую ог­ром­ную тол­пу по­се­ти­те­лей, соб­рав­ших­ся пе­ред кар­ти­ною. Глу­бо­чай­шее без­мол­вие, ка­кое ред­ко бы­ва­ет меж­ду мно­го­люд­ны­ми це­ни­те­ля­ми, на этот раз царст­во­ва­ло всю­ду. Он пос­пе­шил при­нять зна­чи­тельную фи­зи­оно­мию зна­то­ка и при­б­ли­зил­ся к кар­ти­не; но, бо­же, что он уви­дел!

Чистое, не­по­роч­ное, прек­рас­ное, как не­вес­та, сто­яло пред ним про­из­ве­де­ние ху­дож­ни­ка. Скром­но, бо­жест­вен­но, не­вин­но и прос­то, как ге­ний, воз­но­си­лось оно над всем. Ка­за­лось, не­бес­ные фи­гу­ры, изум­лен­ные стольки­ми уст­рем­лен­ны­ми на них взо­ра­ми, стыд­ли­во опус­ти­ли прек­рас­ные рес­ни­цы. С чувст­вом не­вольно­го изум­ле­ния со­зер­ца­ли зна­то­ки но­вую, не­ви­дан­ную кисть. Все тут, ка­за­лось, со­еди­ни­лось вмес­те: изу­ченье Ра­фа­эля, от­ра­жен­ное в вы­со­ком бла­го­родст­ве по­ло­же­ний, изу­че­ние Кор­ред­жия, ды­шав­шее в окон­ча­тельном со­вер­шенст­ве кис­ти. Но влас­ти­тельней все­го вид­на бы­ла си­ла соз­данья, уже зак­лю­чен­ная в ду­ше са­мо­го ху­дож­ни­ка. Пос­лед­ний пред­мет в кар­ти­не был им про­ник­нут; во всем пос­тиг­нут за­кон и внут­рен­няя си­ла. Вез­де улов­ле­на бы­ла эта плы­ву­чая ок­руг­лость ли­ний, зак­лю­чен­ная в при­ро­де, ко­то­рую ви­дит только один глаз ху­дож­ни­ка-соз­да­те­ля и ко­то­рая вы­хо­дит уг­ла­ми у ко­пи­ис­та. Вид­но бы­ло, как все изв­ле­чен­ное из внеш­не­го ми­ра ху­дож­ник зак­лю­чил спер­ва се­бе в ду­шу и уже от­ту­да, из ду­шев­но­го род­ни­ка, уст­ре­мил его од­ной сог­лас­ной, тор­жест­вен­ной песнью. И ста­ло яс­но да­же не­пос­вя­щен­ным, ка­кая не­из­ме­ри­мая про­пасть су­щест­ву­ет меж­ду соз­даньем и прос­той ко­пи­ей с при­ро­ды. Поч­ти не­воз­мож­но бы­ло вы­ра­зить той не­обык­но­вен­ной ти­ши­ны, ко­то­рою не­вольно бы­ли объяты все, впе­рив­шие гла­за на кар­ти­ну, - ни ше­лес­та, ни зву­ка; а кар­ти­на меж­ду тем еже­ми­нут­но ка­за­лась вы­ше и вы­ше; свет­лей и чу­дес­ней от­де­ля­лась от все­го и вся прев­ра­ти­лась на­ко­нец в один миг, плод на­ле­тев­шей с не­бес на ху­дож­ни­ка мыс­ли, миг, к ко­то­ро­му вся жизнь че­ло­ве­чес­кая есть од­но только при­го­тов­ле­ние. Не­вольные сле­зы го­то­вы бы­ли по­ка­титься по ли­цам по­се­ти­те­лей, ок­ру­жив­ших кар­ти­ну. Ка­за­лось, все вку­сы, все дерз­кие, неп­ра­вильные ук­ло­не­ния вку­са сли­лись в ка­кой-то без­молв­ный гимн бо­жест­вен­но­му про­из­ве­де­нию.

Неподвижно, с от­верс­тым ртом сто­ял Чарт­ков пе­ред ка­р­ти­ною, и на­ко­нец, ког­да ма­ло-по­ма­лу по­се­ти­те­ли и зна­то­ки за­шу­ме­ли и на­ча­ли рас­суж­дать о дос­то­инст­ве про­из­ве­де­ния и ког­да на­ко­нец об­ра­ти­лись к не­му с просьбою объявить свои мыс­ли, он при­шел в се­бя; хо­тел при­нять рав­но­душ­ный, обык­но­вен­ный вид, хо­тел ска­зать обык­но­вен­ное, пош­лое суж­де­ние за­черст­ве­лых ху­дож­ни­ков, вро­де сле­ду­юще­го: "Да, ко­неч­но, прав­да, нельзя от­нять та­лан­та от ху­дож­ни­ка; есть кое-что; вид­но, что хо­тел он вы­ра­зить что-то; од­на­ко же, что ка­са­ет­ся до глав­но­го…" И вслед за этим при­ба­вить, ра­зу­ме­ет­ся, та­кие пох­ва­лы, от ко­то­рых бы не поз­до­ро­ви­лось ни­ка­ко­му ху­дож­ни­ку. Хо­тел это сде­лать, но речь умер­ла на ус­тах его, сле­зы и ры­да­ния нест­рой­но выр­ва­лись в от­вет, и он как бе­зум­ный вы­бе­жал из за­лы.

С ми­ну­ту, не­под­виж­ный и бес­чувст­вен­ный, сто­ял он пос­ре­ди сво­ей ве­ли­ко­леп­ной мас­терс­кой. Весь сос­тав, вся жизнь его бы­ла раз­бу­же­на в од­но мгно­ве­ние, как буд­то мо­ло­дость возв­ра­ти­лась к не­му, как буд­то по­тух­шие иск­ры та­лан­та вспых­ну­ли сно­ва. С очей его вдруг сле­те­ла по­вяз­ка. Бо­же! и по­гу­бить так без­жа­лост­но луч­шие го­ды сво­ей юнос­ти; ист­ре­бить, по­га­ситъ иск­ру ог­ня, мо­жет быть, теп­лив­ше­го­ся в гру­ди, мо­жет быть, раз­вив­ше­го­ся бы те­перь в ве­ли­чии и кра­со­те, мо­жет быть, так­же ис­торг­нув­ше­го бы сле­зы изум­ле­ния и бла­го­дар­нос­ти! И по­гу­бить все это, по­гу­бить без вся­кой жа­лос­ти! Ка­за­лось, как буд­то в эту ми­ну­ту ра­зом и вдруг ожи­ли в ду­ше его те нап­ря­же­ния и по­ры­вы, ко­то­рые не­ког­да бы­ли ему зна­ко­мы. Он схва­тил кисть и приб­ли­зил­ся к холс­ту. Пот уси­лия прос­ту­пил на его ли­це; весь об­ра­тил­ся он в од­но же­ла­ние и за­го­рел­ся од­ною мыс­лию: ему хо­те­лось изоб­ра­зить от­пад­ше­го ан­ге­ла. Эта идея бы­ла бо­лее все­го сог­лас­на с сос­то­яни­ем его ду­ши. Но увы! фи­гу­ры его, по­зы, груп­пы, мыс­ли ло­жи­лись при­нуж­ден­но и нес­вяз­по. Кисть его и во­об­ра­же­ние слиш­ком уже зак­лю­чи­лись в од­ну мер­ку, и бес­сильный по­рыв прес­ту­пить гра­ни­цы и око­вы, им са­мим на се­бя наб­ро­шен­ные, уже от­зы­вал­ся неп­ра­вильнос­тию и ошиб­кою. Он пре­неб­рег уто­ми­тельную, длин­ную лест­ни­цу пос­те­пен­ных све­де­ний и пер­вых ос­нов­ных за­ко­нов бу­ду­ще­го ве­ли­ко­го. До­са­да его про­ник­ла. Он ве­лел вы­несть прочь из сво­ей мас­терс­кой все пос­лед­ние про­из­ве­денья, все без­жиз­нен­ные мод­ные кар­тин­ки, все порт­ре­ты гу­са­ров, дам и статс­ких со­вет­ни­ков. За­пер­ся один в сво­ей ком­на­те, не ве­лел ни­ко­го впус­кать и весь пог­ру­зил­ся в ра­бо­ту. Как тер­пе­ли­вый юно­ша, как уче­ник, си­дел он за сво­им тру­дом. Но как бес­по­щад­но-неб­ла­го­дар­но бы­ло все то, что вы­хо­ди­ло из-под его кис­ти! На каж­дом ша­гу он был ос­та­нав­ли­ва­ем нез­на­ни­ем са­мых пер­во­на­чальных сти­хий; прос­той, нез­на­ча­щий ме­ха­низм ох­лаж­дал весь по­рыв и сто­ял не­пе­рес­ко­чи­мым по­ро­гом для во­об­ра­же­ния. Кисть не­вольно об­ра­ща­лась к зат­вер­жен­ным фор­мам, ру­ки скла­ды­ва­лись на один за­учен­ный ма­нер, го­ло­ва не сме­ла сде­лать не­обык­но­вен­но­го по­во­ро­та, да­же са­мые склад­ки платья от­зы­ва­лись выт­вер­жен­ным и не хо­те­ли по­ви­но­ваться и дра­пи­ро­ваться на нез­на­ко­мом по­ло­же­нии те­ла. И он чувст­во­вал, он чувст­во­вал и ви­дел это сам!

"Но точ­но ли был у ме­ня та­лант? - ска­зал он на­ко­нец, - не об­ма­нул­ся ли я?" И, про­из­нес­ши эти сло­ва, он по­до­шел к преж­ним сво­им про­из­ве­де­ни­ям, ко­то­рые ра­бо­та­лись ког­да-то так чис­то, так бес­ко­рыст­но, там, в бед­ной ла­чуж­ке на уеди­нен­ном Ва­сильевском ост­ро­ву, вда­ли лю­дей, изо­би­лия и вся­ких при­хо­тей. Он по­до­шел те­перь к ним и стал вни­ма­тельно рас­смат­ри­вать их все, и вмес­те с ни­ми ста­ла предс­та­вать в его па­мя­ти вся преж­няя бед­ная жизнь его. "Да, - про­го­во­рил он от­ча­ян­но, - у ме­ня был та­лант. Вез­де, на всем вид­ны его приз­на­ки и сле­ды…"

Он ос­та­но­вил­ся и вдруг зат­ряс­ся всем те­лом: гла­за его встре­ти­лись с не­под­виж­но впе­рив­ши­ми­ся на не­го гла­за­ми. Это был тот не­обык­но­вен­ный порт­рет, ко­то­рый он ку­пил на Щу­ки­ном дво­ре. Все вре­мя он был зак­рыт, заг­ро­мож­ден дру­ги­ми кар­ти­на­ми и вов­се вы­шел у не­го из мыс­лей. Те­перь же, как на­роч­но, ког­да бы­ли вы­не­се­ны все мод­ные порт­ре­ты и кар­ти­ны, на­пол­няв­шие мас­терс­кую, он выг­ля­нул на­верх вмес­те с преж­ни­ми про­из­ве­де­ни­ями его мо­ло­дос­ти. Как вспом­нил он всю стран­ную его ис­то­рию, как вспом­нил, что не­ко­то­рым об­ра­зом он, этот стран­ный порт­рет, был при­чи­ной его прев­ра­щенья, что де­неж­ный клад, по­лу­чен­ный им та­ким чу­дес­ным об­ра­зом, ро­дил в нем все су­ет­ные по­буж­денья, по­гу­бив­шие его та­лант, - поч­ти бе­шенст­во го­то­во бы­ло вор­ваться к не­му в ду­шу. Он в ту ж ми­ну­ту ве­лел вы­нес­ти прочь не­на­вист­ный порт­рет. Но ду­шев­ное вол­ненье от­то­го не уми­ри­лось: все чувст­ва и весь сос­тав бы­ли пот­ря­се­ны до дна, и он уз­нал ту ужас­ную му­ку, ко­то­рая, как по­ра­зи­тельное иск­лю­че­ние, яв­ля­ет­ся иног­да в при­ро­де, ког­да та­лант сла­бый си­лит­ся вы­ка­заться в пре­вы­ша­ющем его раз­ме­ре и не мо­жет вы­ка­заться; ту му­ку, ко­то­рая в юно­ше рож­да­ет ве­ли­кое, но в пе­ре­шед­шем за грань меч­та­ний об­ра­ща­ет­ся в бесп­лод­ную жаж­ду; ту страш­ную му­ку, ко­то­рая де­ла­ет че­ло­ве­ка спо­соб­ным на ужас­ные зло­де­яния. Им ов­ла­де­ла ужас­ная за­висть, за­висть до бе­шенст­ва. Желчь прос­ту­па­ла у не­го на ли­це, ког­да он ви­дел про­из­ве­де­ние, но­сив­шее пе­чать та­лан­та. Он скре­же­тал зу­ба­ми и по­жи­рал его взо­ром ва­си­лис­ка. В ду­ше его воз­ро­ди­лось са­мое адс­кое на­ме­ре­ние, ка­кое ког­да-ли­бо пи­тал че­ло­век, и с бе­ше­ною си­лою бро­сил­ся он при­во­дить его в ис­пол­не­ние. Он на­чал ску­пать все луч­шее, что только про­из­во­ди­ло ху­до­жест­во. Ку­пив­ши кар­ти­ну до­ро­гою це­ною, ос­то­рож­но при­но­сил в свою ком­на­ту и с бе­шенст­вом тиг­ра на нее ки­дал­ся, рвал, раз­ры­вал ее, из­ре­зы­вал в кус­ки и топ­тал но­га­ми, соп­ро­вож­дая сме­хом нас­лаж­денья. Бес­чис­лен­ные соб­ран­ные им бо­гатст­ва дос­тав­ля­ли ему все средст­ва удов­лет­во­рять это­му адс­ко­му же­ла­нию. Он раз­вя­зал все свои зо­ло­тые меш­ки и раск­рыл сун­ду­ки. Ни­ког­да ни од­но чу­до­ви­ще не­ве­жест­ва не ист­ре­би­ло столько прек­рас­ных про­из­ве­де­ний, сколько ист­ре­бил этот сви­ре­пый мсти­тель. На всех аук­ци­онах, ку­да только по­ка­зы­вал­ся он, вся­кий за­ра­нее от­ча­ивал­ся в при­об­ре­те­нии ху­до­жест­вен­но­го соз­да­ния. Ка­за­лось, как буд­то разг­не­ван­ное не­бо на­роч­но пос­ла­ло в мир этот ужас­ный бич, же­лая от­нять у не­го всю его гар­мо­нию. Эта ужас­ная страсть наб­ро­си­ла ка­кой-то страш­ный ко­ло­рит на не­го: веч­ная желчь при­сутст­во­ва­ла на ли­це его. Ху­ла на мир и от­ри­ца­ние изоб­ра­жа­лось са­мо со­бой в чер­тах его. Ка­за­лось, в нем оли­цет­во­рил­ся тот страш­ный де­мон, ко­то­ро­го иде­ально изоб­ра­зил Пуш­кин. Кро­ме ядо­ви­то­го сло­ва и веч­но­го по­ри­цанья, ни­че­го не про­из­но­си­ли его ус­та. По­доб­но ка­кой-то гар­пии, по­па­дал­ся он на ули­це, и все его да­же зна­ко­мые, за­ви­дя его из­да­ли, ста­ра­лись увер­нуться и из­бег­нуть та­кой встре­чи, го­во­ря, что она дос­та­точ­на от­ра­вить по­том весь день.

К счас­тию ми­ра и ис­кус­ств, та­кая нап­ря­жен­ная и на­сильствен­ная жизнь не мог­ла дол­го про­дол­жаться: раз­мер страс­тей был слиш­ком неп­ра­ви­лен и ко­лос­са­лен для сла­бых сил ее. При­пад­ки бе­шенст­ва и бе­зу­мия на­ча­ли ока­зы­ваться ча­ще, и на­ко­нец все это об­ра­ти­лось в са­мую ужас­ную бо­лезнь. Жес­то­кая го­ряч­ка, со­еди­нен­ная с са­мою бы­ст­рою ча­хот­кою, ов­ла­де­ла им так сви­ре­по, что в три дня ос­та­ва­лась от не­го од­на тень только. К это­му при­со­еди­ни­лись все приз­на­ки без­на­деж­но­го су­мас­шест­вия. Иног­да нес­колько че­ло­век не мог­ли удер­жать его. Ему на­ча­ли чу­диться дав­но за­бы­тые, жи­вые гла­за не­обык­но­вен­но­го порт­ре­та, и тог­да бе­шенст­во его бы­ло ужас­но. Все лю­ди, ок­ру­жав­шие его пос­тель, ка­за­лись ему ужас­ны­ми порт­ре­та­ми. Он дво­ил­ся, чет­ве­рил­ся в его гла­зах; все сте­ны ка­за­лись уве­ша­ны порт­ре­та­ми, впе­рив­ши­ми в не­го свои не­под­виж­ные, жи­вые гла­за. Страш­ные порт­ре­ты гля­де­ли с по­тол­ка, с по­лу, ком­на­та рас­ши­ря­лась и про­дол­жа­лась бес­ко­неч­но, что­бы бо­лее вмес­тить этих не­под­виж­ных глаз. Док­тор, при­няв­ший на се­бя обя­зан­ность его пользо­вать и уже нес­колько нас­лы­шав­ший­ся о стран­ной его ис­то­рии, ста­рал­ся все­ми си­ла­ми отыс­кать тай­ное от­но­ше­ние меж­ду гре­зив­ши­ми­ся ему при­ви­де­ни­ями и про­ис­шест­ви­ями его жиз­ни, но ни­че­го не мог ус­петь. Больной ни­че­го не по­ни­мал и не чувст­во­вал, кро­ме сво­их тер­за­ний, и из­да­вал од­ни ужас­ные воп­ли и не­по­нят­ные ре­чи. На­ко­нец жизнь его прер­ва­лась в пос­лед­нем, уже безг­лас­ном, по­ры­ве стра­да­ния. Труп его был стра­шен. Ни­че­го то­же не мог­ли най­ти от ог­ром­ных его бо­гатств; но, уви­дев­ши из­ре­зан­ные кус­ки тех вы­со­ких про­из­ве­де­ний ис­кус­ства, ко­то­рых це­на пре­вы­ша­ла мил­ли­оны, по­ня­ли ужас­ное их упот­реб­ле­ние.

Часть II 

Множество ка­рет, дро­жек и ко­ля­сок сто­яло пе­ред по­дъе­з­дом до­ма, в ко­то­ром про­из­во­ди­лась аук­ци­он­ная про­да­жа ве­щей од­но­го из тех бо­га­тых лю­би­те­лей ис­кус­ств, ко­то­рые слад­ко прод­ре­ма­ли всю жизнь свою, пог­ру­жен­ные в зе­фи­ры и аму­ры, ко­то­рые не­вин­но прос­лы­ли ме­це­на­та­ми и прос­то­душ­но из­дер­жа­ли для это­го мил­ли­оны, на­коп­лен­ные их ос­но­ва­тельны­ми от­ца­ми, а час­то да­же собст­вен­ны­ми преж­ни­ми тру­да­ми. Та­ких ме­це­на­тов, как из­вест­но, те­перь уже нет, и наш ХIХ век дав­но уже при­об­рел скуч­ную фи­зи­оно­мию бан­ки­ра, нас­лаж­да­юще­го­ся сво­ими мил­ли­она­ми только в ви­де цифр, выс­тав­ля­емых на бу­ма­ге. Дли­н­ная за­ла бы­ла на­пол­не­на са­мою пест­рою тол­пой по­се­ти­те­лей, на­ле­тев­ших, как хищ­ные пти­цы на неп­риб­ран­ное те­ло. Тут бы­ла це­лая фло­ти­лия рус­ских куп­цов из Гос­ти­но­го дво­ра и да­же тол­ку­че­го рын­ка, в си­них не­мец­ких сюр­ту­ках. Вид их и вы­ра­женье лиц бы­ли здесь как-то твер­же, вольнее и не оз­на­ча­лись той при­тор­ной ус­луж­ли­востью, ко­то­рая так вид­на в рус­ском куп­це, ког­да он у се­бя в лав­ке пе­ред по­куп­щи­ком. Тут они вов­се не чи­ни­лись, нес­мот­ря на то что в этой же за­ле на­хо­ди­лось мно­жест­во тех арис­ток­ра­тов, пе­ред ко­то­ры­ми они в дру­гом мес­те го­то­вы бы­ли сво­ими пок­ло­на­ми смес­ти пыль, на­не­сен­ную сво­ими же са­по­га­ми. Здесь они бы­ли со­вер­шен­но раз­вяз­ны, щу­па­ли без це­ре­мо­нии кни­ги и кар­ти­ны, же­лая уз­нать доб­ро­ту то­ва­ра, и сме­ло пе­ре­би­ва­ли це­ну, на­бав­ля­емую гра­фа­ми-зна­то­ка­ми. Здесь бы­ли мно­гие не­об­хо­ди­мые по­се­ти­те­ли аук­ци­онов, пос­та­но­вив­шие каж­дый день бы­вать в нем вмес­то завт­ра­ка; арис­ток­ра­ты-зна­то­ки, по­чи­тав­шие обя­зан­ностью не упус­тить слу­чая ум­но­жить свою кол­лек­цию и не на­хо­див­шие дру­го­го за­ня­тия от 12 до 1 ча­са; на­ко­нец, те бла­го­род­ные гос­по­да, ко­то­рых платья и кар­ме­ны очень ху­ды, ко­то­рые яв­ля­ют­ся ежед­нев­но без вся­кой ко­рыс­то­лю­би­вой це­ли, но единст­вен­но, что­бы пос­мот­реть, чем что кон­чит­ся, кто бу­дет да­вать больше, кто ме­нь­ше, кто ко­го пе­ребьет и за кем что ос­та­нет­ся. Мно­жест­во кар­тин бы­ло разб­ро­са­но со­вер­шен­но без вся­ко­го тол­ку; с ни­ми бы­ли пе­ре­ме­ша­ны и ме­бе­ли, и кни­ги с вен­зе­ля­ми преж­не­го вла­де­те­ля, мо­жет быть, не имев­ше­го вов­се пох­вально­го лю­бо­пытст­ва в них заг­ля­ды­вать. Ки­тай­ские ва­зы, мра­мор­ные дос­ки для сто­лов, но­вые и ста­рые ме­бе­ли с выг­ну­ты­ми ли­ни­ями, с гри­фа­ми, сфинк­са­ми и льви­ны­ми ла­па­ми, вы­зо­ло­чен­ные и без по­зо­ло­ты, люст­ры, кен­ке­ты - все бы­ло на­ва­ле­но, и вов­се не в та­ком по­ряд­ке, как в ма­га­зи­нах. Все предс­тав­ля­ло ка­кой-то ха­ос ис­кус­ств. Во­об­ще ощу­ща­емое на­ми чувст­во при ви­де аук­ци­она страш­но: в нем все от­зы­ва­ет­ся чем-то по­хо­жим на пог­ре­бальную про­цес­сию. Зал, в ко­то­ром он про­из­во­дит­ся, всег­да как-то мра­чен; ок­на, заг­ро­мож­ден­ные ме­бе­ля­ми и кар­ти­на­ми, ску­по из­ли­ва­ют свет, без­мол­вие, раз­ли­тое на ли­цах, и пог­ре­бальный го­лос аук­ци­онис­та, пос­ту­ки­ва­юще­го мо­лот­ком и от­пе­ва­юще­го па­ни­хи­ду бед­ным, так стран­но встре­тив­шим­ся здесь ис­кус­ствам. Все это, ка­жет­ся, уси­ли­ва­ет еще бо­лее стран­ную неп­ри­ят­ность впе­чат­ленья.

Аукцион, ка­за­лось, был в са­мом раз­га­ре. Це­лая тол­па по­ря­доч­ных лю­дей, сдви­нув­шись вмес­те, хло­по­та­ла о чем-то на­пе­ре­рыв. Со всех сто­рон раз­да­вав­ши­еся сло­ва: "Рубль, рубль, рубль", - не да­ва­ли вре­ме­ни аук­ци­онис­ту пов­то­рять над­бав­ля­емую це­ну, ко­то­рая уже воз­рос­ла вчет­ве­ро бо­ль­ше объявлен­ной. Обс­ту­пив­шая тол­па хло­по­та­ла из-за пор­т­ре­та, ко­то­рый не мог не ос­та­но­вить всех, имев­ших ско­лько-ни­будь по­ня­тия в жи­во­пи­си. Вы­со­кая кисть ху­дож­ни­ка вы­ка­зы­ва­лась в нем оче­вид­но. Порт­рет, по-ви­ди­мо­му, уже нес­колько раз был рес­то­ри­ро­ван и по­нов­лен и пре­дс­тав­лял смуг­лые чер­ты ка­ко­го-то ази­ат­ца в ши­ро­ком платье, с не­обык­но­вен­ным, стран­ным вы­ра­женьем в ли­ца; но бо­лее все­го обс­ту­пив­шие бы­ли по­ра­же­ны не­обык­но­вен­ной жи­востью глаз. Чем бо­лее всмат­ри­ва­лись в них, тем бо­лее они, ка­за­лось, уст­рем­ля­лись каж­до­му вов­нутрь. Эта стран­ность, этот не­обык­но­вен­ный фо­кус ху­дож­ни­ка за­ня­ли вни­манье поч­ти всех. Мно­го уже из сос­тя­зав­ших­ся о нем отс­ту­пи­лись, по­то­му что це­ну на­би­ли не­имо­вер­ную. Ос­та­лись только два из­вест­ные арис­ток­ра­та, лю­би­те­ли жи­во­пи­си, не хо­тев­шие ни за что от­ка­заться от та­ко­го при­об­ре­тенья. Они го­ря­чи­лись и на­би­ли бы, ве­ро­ят­но, це­ну до не­воз­мож­нос­ти, ес­ли бы вдруг один из тут же рас­смат­ри­вав­ших не про­из­нес:

- Позвольте мне прек­ра­тить на вре­мя ваш спор. Я, мо­жет быть, бо­лее, не­же­ли вся­кий дру­гой, имею пра­во на этот порт­рет.

Слова эти вмиг об­ра­ти­ли на не­го вни­ма­ние всех. Это был строй­ный че­ло­век, лет трид­ца­ти пя­ти, с длин­ны­ми чер­ны­ми куд­ря­ми. При­ят­ное ли­цо, ис­пол­нен­ное ка­кой то свет­лой без­за­бот­нос­ти, по­ка­зы­ва­ло ду­шу, чуж­дую всех то­мя­щих светс­ких пот­ря­се­ний; в на­ря­де его не бы­ло ни­ка­ких при­тя­за­ний на мо­ду: все по­ка­зы­ва­ло в нем ар­тис­та. Это был, точ­но, ху­дож­ник Б., зна­емый лич­но мно­ги­ми из при­сутст­во­вав­ших.

- Как ни стран­ным вам по­ка­жут­ся сло­ва мои, - про­дол­жал он, ви­дя уст­ре­мив­ше­еся на се­бя все­об­щее вни­ма­ние, - но ес­ли вы ре­ши­тесь выс­лу­шать не­большую ис­то­рию, мо­жет быть, вы уви­ди­те, что я был впра­ве про­из­нес­ти их. Все ме­ня уве­ря­ют, что порт­рет есть тот са­мый, ко­то­ро­го я ищу.

Весьма ес­тест­вен­ное лю­бо­пытст­во за­го­ре­лось поч­ти на ли­цах всех, и са­мый аук­ци­онист, ра­зи­нув рот, ос­та­но­вил­ся с под­ня­тым в ру­ке мо­лот­ком, при­го­тов­ля­ясь слу­шать. В на­ча­ле рас­ска­за мно­гие об­ра­ща­лись не­вольно гла­за­ми к порт­ре­ту, но по­том все впе­ри­лись в од­но­го рас­сказ­чи­ка, по ме­ре то­го как рас­сказ его ста­но­вил­ся за­ни­ма­тельней.

- Вам из­вест­на та часть го­ро­да, ко­то­рую на­зы­ва­ют Ко­лом­ною.- Так он на­чал. - Тут все не­по­хо­же на дру­гие час­ти Пе­тер­бур­га; тут не сто­ли­ца и не про­вин­ция; ка­жет­ся, слы­шишь, пе­рей­дя в ко­ло­менс­кие ули­цы, как ос­тав­ля­ют те­бя вся­кие мо­ло­дые же­ланья и по­ры­вы. Сю­да не за­хо­дит бу­ду­щее, здесь все ти­ши­на и отс­тав­ка, все, что осе­ло от сто­лич­но­го дви­женья. Сю­да пе­ре­ез­жа­ют на житье отс­тав­ные чи­нов­ни­ки, вдо­вы, не­бо­га­тые лю­ди, име­ющие зна­комст­во с се­на­том и по­то­му осу­див­шие се­бя здесь поч­ти на всю жизнь; выс­лу­жив­ши­еся ку­хар­ки, тол­ка­ющи­еся це­лый день на рын­ках, бол­та­ющие вздор с му­жи­ком в ме­лоч­ной ла­воч­ке и за­би­ра­ющие каж­дый день на пять ко­пе­ек ко­фию да на че­ты­ре са­ха­ру, и, на­ко­нец, весь тот раз­ряд лю­дей, ко­то­рый мож­но наз­вать од­ним сло­вом: пе­пельный, - лю­дей, ко­то­рые с сво­им платьем, ли­цом, во­ло­са­ми, гла­за­ми име­ют ка­кую-то мут­ную, пе­пельную на­руж­ность, как день, ког­да нет на не­бе ни бу­ри, ни солн­ца, а бы­ва­ет прос­то ни се ни то: се­ет­ся ту­ман и от­ни­ма­ет вся­кую рез­кость у пред­ме­тов. Сю­да мож­но при­чис­лить отс­тав­ных те­ат­раль­ных ка­пельди­не­ров, отс­тав­ных ти­ту­ляр­ных со­вет­ни­ков, от­с­тав­ных пи­том­цев Мар­са с вы­ко­ло­тым гла­зом и раз­ду­тою гу­бою. Эти лю­ди вов­се бес­страст­ны: идут, ни на что не об­ра­щая глаз, мол­чат, ни о чем не ду­мая. В ком­на­те их не мно­го доб­ра; иног­да прос­то штоф чис­той рус­ской вод­ки, ко­то­рую они од­но­об­раз­но со­сут весь день без вся­ко­го сильно­го при­ли­ва в го­ло­ве, воз­буж­да­емо­го сильным при­емом, ка­кой обык­но­вен­но лю­бит за­да­вать се­бе по воск­рес­ным дням мо­ло­дой не­мец­кий ре­мес­лен­ник, этот уда­лец Ме­щанс­кой ули­цы, один вла­де­ющий всем тро­ту­аром, ког­да вре­мя пе­реш­ло за две­над­цать ча­сов но­чи.

Жизнь к Ко­лом­не страх уеди­нен­на: ред­ко по­ка­жет­ся ка­ре­та, кро­ме раз­ве той, в ко­то­рой ез­дят ак­те­ры, ко­то­рая гро­мом, зво­ном и бря­каньем сво­им од­на сму­ща­ет все­об­щую ти­ши­ну. Тут все пе­ше­хо­ды; из­воз­чик весьма час­то без се­до­ка пле­тет­ся, та­ща се­но для бо­ро­да­той ло­ша­ден­ки сво­ей. Квар­ти­ру мож­но сыс­кать за пять руб­лей в ме­сяц, да­же с ко­фи­ем по­ут­ру. Вдо­вы, по­лу­ча­ющие пен­си­он, тут са­мые арис­ток­ра­ти­чес­кие фа­ми­лии; они ве­дут се­бя хо­ро­шо, ме­тут час­то свою ком­на­ту, тол­ку­ют с при­ятельни­ца­ми о до­ро­го­виз­не го­вя­ди­ны и ка­пус­ты; при них час­то бы­ва­ет мо­ло­денькая дочь, мол­ча­ли­вое, безг­лас­ное, иног­да ми­ло­вид­ное су­щест­во, гад­кая со­ба­чон­ка и стен­ные ча­сы с пе­ча­льно пос­ту­ки­ва­ющим ма­ят­ни­ком. По­том сле­ду­ют ак­те­ры, ко­то­рым жа­ло­ванье не поз­во­ля­ет вы­ехать из Ко­лом­ны, на­род сво­бод­ный, как все ар­тис­ты, жи­ву­щие для нас­лаж­денья. Они, си­дя в ха­ла­тах, чи­нят пис­то­лет, кле­ют из кар­то­на вся­кие ве­щи­цы, по­лез­ные для до­ма, иг­ра­ют с при­ше­д­шим при­яте­лем в шаш­ки и кар­ты, и так про­во­дят ут­ро, де­лая поч­ти то же вве­че­ру, с при­со­еди­неньем кое-ког­да пун­ша. Пос­ле сих ту­зов и арис­ток­ратст­ва Ко­лом­ны сле­ду­ет не­обык­но­вен­ная дробь и ме­лочь. Их так же труд­но по­име­но­вать, как ис­чис­лить то мно­жест­во на­се­ко­мых, ко­то­рое за­рож­да­ет­ся в ста­ром ук­су­се. Тут есть ста­ру­хи, ко­то­рые мо­лят­ся; ста­ру­хи, ко­то­рые пьянству­ют; ста­ру­хи, ко­то­рые и мо­лят­ся и пьянству­ют вмес­те; ста­ру­хи, ко­то­рые пе­ре­би­ва­ют­ся не­пос­ти­жи­мы­ми средст­ва­ми, как му­равьи - тас­ка­ют с со­бою ста­рое тряпье и белье от Ка­лин­ки­на мос­ту до тол­ку­че­го рын­ка, с тем что­бы про­дать его там за пя­т­над­цать ко­пе­ек; сло­вом, час­то са­мый нес­част­ный оса­док че­ло­ве­чест­ва, ко­то­ро­му бы ни один бла­го­де­тельный по­ли­ти­чес­кий эко­ном не на­шел средств улуч­шить сос­то­я­ние.

Я для то­го при­вел их, что­бы по­ка­зать вам, как час­то этот на­род на­хо­дит­ся в не­об­хо­ди­мос­ти ис­кать од­ной только вне­зап­ной, вре­мен­ной по­мо­щи, при­бе­гать к зай­мам; и тог­да по­се­ля­ют­ся меж­ду ни­ми осо­бо­го ро­да рос­тов­щи­ки, снаб­жа­ющие не­больши­ми сум­ма­ми под зак­ла­ды и за бо­льшие про­цен­ты. Эти не­большие рос­тов­щи­ки бы­ва­ют в не­с­колько раз бес­чувст­вен­ней вся­ких больших, по­то­му что воз­ни­ка­ют сре­ди бед­нос­ти и яр­ко вы­ка­зы­ва­емых ни­щенс­ких лох­мотьев, ко­то­рых не ви­дит бо­га­тый рос­тов­щик, име­ющий де­ло только с при­ез­жа­ющи­ми в ка­ре­тах. И по­то­му уже слиш­ком ра­но уми­ра­ет в ду­шах их вся­кое чувст­во че­ло­ве­чест­ва. Меж­ду та­ки­ми рос­тов­щи­ка­ми был один… но не ме­ша­ет вам ска­зать, что про­ис­шест­вие, о ко­то­ром я при­нял­ся рас­ска­зать, от­но­сит­ся к про­шед­ше­му ве­ку, имен­но к царст­во­ва­нию по­кой­ной го­су­да­ры­ни Ека­те­ри­ны Вто­рой. Вы мо­же­те са­ми по­нять, что са­мый вид Ко­лом­ны и жизнь внут­ри ее долж­ны бы­ли зна­чи­тельно из­ме­ниться. Итак, меж­ду рос­тов­щи­ка­ми был один - су­щест­во во всех от­но­ше­ни­ях не­обык­но­вен­ное, по­се­лив­ше­еся уже дав­но в сей час­ти го­ро­да. Он хо­дил в ши­ро­ком ази­атс­ком на­ря­де; тем­ная крас­ка ли­ца ука­зы­ва­ла на юж­ное его про­ис­хож­де­ние, но ка­кой имен­но был он на­ции: ин­де­ец, грек, пер­си­янин, об этом ник­то не мог ска­зать на­вер­но. Вы­со­кий, поч­ти не­обык­но­вен­ный рост, смуг­лое, то­щее, за­па­ле­н­ное ли­цо и ка­кой-то не­пос­ти­жи­мо страш­ный цвет его, большие, не­обык­но­вен­но­го ог­ня гла­за, на­вис­нув­шие гус­тые бро­ви от­ли­ча­ли его сильно и рез­ко от всех пе­пельных жи­те­лей сто­ли­цы. Са­мое жи­ли­ще его не по­хо­же бы­ло на про­чие ма­ленькие де­ре­вян­ные до­ми­ки. Это бы­ло ка­мен­ное стро­ение, вро­де тех, ко­то­рых ког­да-то наст­ро­или вдо­воль ге­ну­эзс­кие куп­цы, - с неп­ра­вильны­ми, не­рав­ной ве­ли­чи­ны ок­на­ми, с же­лез­ны­ми став­ня­ми и за­со­ва­ми. Этот рос­тов­щик от­ли­чал­ся от дру­гих рос­тов­щи­ков уже тем, что мог снаб­дить ка­кою угод­но сум­мою всех, на­чи­ная от ни­щей ста­ру­хи до рас­то­чи­тельно­го прид­вор­но­го вельмо­жи. Пред до­мом его по­ка­зы­ва­лись час­то са­мые блес­тя­щие эки­па­жи, из окон ко­то­рых иног­да гля­де­ла го­ло­ва рос­кош­ной светс­кой да­мы. Мол­ва, по обык­но­ве­нию, раз­нес­ла, что же­лез­ные сун­ду­ки его пол­ны без сче­ту де­нег, дра­го­цен­нос­тей, брил­ли­ан­тов и вся­ких за­ло­гов, но что, од­на­ко же, он вов­се не имел той ко­рыс­ти, ка­кая свой­ст­вен­на дру­гим рос­тов­щи­кам. Он да­вал деньги охот­но, расп­ре­де­ляя, ка­за­лось, весьма вы­год­но сро­ки пла­те­жей; но ка­ки­ми-то ариф­ме­ти­чес­ки­ми стран­ны­ми вык­лад­ка­ми зас­тав­лял их вос­хо­дить до не­по­мер­ных про­цен­тов. Так, по край­ней ме­ре, го­во­ри­ла мол­ва. Но что стран­нее все­го и что не мог­ло не по­ра­зить мно­гих - это бы­ла стран­ная судьба всех тех, ко­то­рые по­лу­ча­ли от не­го деньги: все они окан­чи­ва­ли жизнь нес­част­ным об­ра­зом. Бы­ло ли это прос­то людс­кое мне­ние, не­ле­пые су­евер­ные тол­ки или с умыс­лом рас­пу­щен­ные слу­хи - это ос­та­лось не­из­вест­но. Но нес­колько при­ме­ров, слу­чив­ших­ся в неп­ро­дол­жи­тельное вре­мя пред гла­за­ми всех, бы­ли жи­вы и ра­зи­тельны.

Из сре­ды тог­даш­не­го арис­ток­ратст­ва ско­ро об­ра­тил на се­бя гла­за юно­ша луч­шей фа­ми­лии, от­ли­чив­ший­ся уже в мо­ло­дых ле­тах на го­су­дарст­вен­ном поп­ри­ще, жар­кий по­чи­та­тель все­го ис­тин­но­го, воз­вы­шен­но­го, рев­ни­тель все­го, что по­ро­ди­ло ис­кус­ство и ум че­ло­ве­ка, про­ро­чив­ший в се­бе ме­це­на­та. Ско­ро он был дос­той­но от­ли­чен са­мой го­су­да­ры­ней, вве­рив­шей ему зна­чи­тельное мес­то, со­вер­шен­но сог­лас­ное с собст­вен­ны­ми его тре­бо­ва­ни­ями, мес­то, где он мог мно­го про­из­вес­ти для на­ук и во­об­ще для доб­ра. Мо­ло­дой вельмо­жа ок­ру­жил се­бя ху­дож­ни­ка­ми, по­эта­ми, уче­ны­ми. Ему хо­те­лось все­му дать ра­бо­ту, все по­ощ­рить. Он предп­ри­нял на собст­вен­ный счет мно­жест­во по­лез­ных из­да­ний, на­да­вал мно­жест­во за­ка­зов, объявил по­ощ­ри­тельные при­зы, из­дер­жал на это ку­чи де­нег и на­ко­нец рас­стро­ил­ся. Но, пол­ный ве­ли­ко­душ­но­го дви­женья, он не хо­тел отс­тать от сво­его де­ла, ис­кал вез­де за­нять и на­ко­нец об­ра­тил­ся к из­вест­но­му рос­тов­щи­ку. Сде­лав­ши зна­чи­тельный за­ем у не­го, этот че­ло­век в неп­ро­дол­жи­те­ль­ное вре­мя из­ме­нил­ся со­вер­шен­но: стал го­ни­те­лем, пре­с­ле­до­ва­те­лем раз­ви­ва­юще­го­ся ума и та­лан­та. Во всех со­чи­не­ни­ях стал ви­деть дур­ную сто­ро­ну, тол­ко­вал кри­во вся­кое сло­во. Тог­да, на бе­ду, слу­чи­лась фран­цузс­кая ре­во­лю­ция. Это пос­лу­жи­ло ему вдруг ору­ди­ем для всех воз­мож­ных га­дос­тей. Он стал ви­деть во всем ка­кое-то ре­во­лю­ци­он­ное нап­рав­ле­ние, во всем ему чу­ди­лись на­ме­ки. Он сде­лал­ся по­доз­ри­тельным до та­кой сте­пе­ни, что на­чал на­ко­нец по­доз­ре­вать са­мо­го се­бя, стал со­чи­нять ужас­ные, несп­ра­вед­ли­вые до­но­сы, на­де­лал тьму нес­част­ных. Са­мо со­бой ра­зу­ме­ет­ся, что та­кие пос­туп­ки не мог­ли не дос­тиг­нуть на­ко­нец прес­то­ла. Ве­ли­ко­душ­ная го­су­да­ры­ня ужас­ну­лась и, пол­ная бла­го­родст­ва ду­ши, ук­ра­ша­юще­го вен­це­нос­цев, про­из­нес­ла сло­ва, ко­то­рые хо­тя не мог­ли пе­рей­ти к нам во всей точ­нос­ти, но глу­бо­кий смысл их впе­чат­лел­ся в серд­цах мно­гих. Го­су­да­ры­ня за­ме­ти­ла, что не под мо­нар­хи­чес­ким прав­ле­ни­ем уг­не­та­ют­ся вы­со­кие, бла­го­род­ные дви­женья ду­ши, не там пре­зи­ра­ют­ся и прес­ле­ду­ют­ся тво­ренья ума, по­эзии и ху­до­жеств; что, нап­ро­тив, од­ни мо­нар­хи бы­ва­ли их пок­ро­ви­те­ля­ми; что Шекс­пи­ры, Мольеры проц­ве­та­ли под их ве­ли­ко­душ­ной за­щи­той, меж­ду тем как Дант не мог най­ти уг­ла в сво­ей рес­пуб­ли­канс­кой ро­ди­не; что ис­тин­ные ге­нии воз­ни­ка­ют во вре­мя блес­ка и мо­гу­щест­ва го­су­да­рей и го­су­дарств, а не во вре­мя бе­зоб­раз­ных по­ли­ти­чес­ких яв­ле­ний и тер­ро­риз­мов рес­пуб­ли­канс­ких, ко­то­рые до­се­ле не по­да­ри­ли ми­ру ни од­но­го по­эта; что нуж­но от­ли­чать по­этов-ху­дож­ни­ков, ибо один только мир и прек­рас­ную ти­ши­ну низ­во­дят они в ду­шу, а не вол­ненье и ро­пот; что уче­ные, по­эты и все про­из­во­ди­те­ли ис­кус­ств суть пер­лы и брил­ли­ан­ты в им­пе­ра­торс­кой ко­ро­не: ими кра­су­ет­ся и по­лу­ча­ет еще больший блеск эпо­ха ве­ли­ко­го го­су­да­ря. Сло­вом, го­су­да­ры­ня, про­из­нес­шая сии сло­ва, бы­ла в эту ми­ну­ту бо­жест­вен­но прек­рас­на. Я пом­ню, что ста­ри­ки не мог­ли об этом го­во­рить без слез. В де­ле все при­ня­ли учас­тие. К чес­ти на­шей на­род­ной гор­дос­ти на­доб­но за­ме­тить, что в рус­ском серд­це всег­да оби­та­ет прек­рас­ное чувст­во взять сто­ро­ну уг­не­тен­но­го. Об­ма­нув­ший до­ве­рен­ность вельмо­жа был на­ка­зан при­мер­но и отс­тав­лен от мес­та. Но на­ка­за­ние го­раз­до ужас­ней­шее чи­тал он на ли­цах сво­их со­оте­чест­вен­ни­ков. Это бы­ло ре­ши­тельное и все­об­щее през­ре­ние. Нельзя рас­ска­зать, как стра­да­ла тще­с­лав­ная ду­ша; гор­дость, об­ма­ну­тое чес­то­лю­бие, раз­ру­ши­в­ши­еся на­деж­ды - все со­еди­ни­лось вмес­те, и в при­пад­ках страш­но­го бе­зу­мия и бе­шенст­ва прер­ва­лась его жизнь.

Другой ра­зи­тельный при­мер про­изо­шел то­же в ви­ду всех: из кра­са­виц, ко­то­ры­ми не бед­на бы­ла тог­да на­ша се­вер­ная сто­ли­ца, од­на одер­жа­ла ре­ши­тельное пер­венст­во над все­ми. Это бы­ло ка­кое-то чуд­ное сли­янье на­шей се­вер­ной кра­со­ты с кра­со­той по­луд­ня, брил­ли­ант, ка­кой по­па­да­ет­ся на све­те ред­ко. Отец мой приз­на­вал­ся, что ни­ког­да он не ви­ды­вал во всю жизнь свою ни­че­го по­доб­но­го. Все, ка­за­лось, в ней со­еди­ни­лось: бо­гатст­во, ум и ду­шев­ная пре­лесть. Ис­ка­те­лей бы­ла тол­па, и в чис­ле их за­ме­ча­тельнее всех был князь Р., бла­го­род­ней­ший, луч­ший из всех мо­ло­дых лю­дей, прек­рас­ней­ший и ли­цом, и ры­царс­ки­ми, ве­ли­ко­душ­ны­ми по­ры­ва­ми, вы­со­кий иде­ал ро­ма­нов и жен­щин, Гран­дис­сон во всех от­но­ше­ни­ях. Князь Р. был влюб­лен страст­но и бе­зум­но; та­кая же пла­мен­ная лю­бовь бы­ла ему от­ве­том. Но родст­вен­ни­кам по­ка­за­лась пар­тия не­ров­ною. Ро­до­вые вот­чи­ны кня­зя уже дав­но ему не при­над­ле­жа­ли, фа­ми­лия бы­ла в опа­ле, и пло­хое по­ло­женье дел его бы­ло из­вест­но всем. Вдруг князь ос­тав­ля­ет на вре­мя сто­ли­цу, буд­то бы с тем, что­бы поп­ра­вить свои де­ла, и спус­тя неп­ро­дол­жи­тельное вре­мя яв­ля­ет­ся ок­ру­жен­ный пыш­ностью и блес­ком не­имо­вер­ным. Блис­та­тельные ба­лы и празд­ни­ки де­ла­ют его из­вест­ным дво­ру. Отец кра­са­ви­цы ста­но­вит­ся бла­госк­лон­ным, и в го­ро­де ра­зыг­ры­ва­ет­ся ин­те­рес­ней­шая свадьба. От­ку­да про­изош­ла та­кая пе­ре­ме­на и нес­лы­хан­ное бо­гатст­во же­ни­ха, это­го не мог, на­вер­но, изъяснить ник­то; но по­го­ва­ри­ва­ли сто­ро­ною, что он во­шел в ка­кие-то ус­ло­вия с не­пос­ти­жи­мым рос­тов­щи­ком и сде­лал у не­го за­ем. Как бы то ни бы­ло, но свадьба за­ня­ла весь го­род. И же­них и не­вес­та бы­ли пред­ме­том об­щей за­вис­ти. Всем бы­ла из­вест­на их жар­кая, пос­то­ян­ная лю­бовь, дол­гие том­ленья, пре­тер­пен­ные с обе­их сто­рон, вы­со­кие дос­то­инст­ва обо­их. Пла­мен­ные жен­щи­ны на­чер­ты­ва­ли за­ра­нее то рай­ское бла­женст­во, ко­то­рым бу­дут нас­лаж­даться мо­ло­дые суп­ру­ги. Но выш­ло все ина­че. В один год про­изош­ла страш­ная пе­ре­ме­на в му­же. Ядом по­доз­ри­тельной рев­нос­ти, не­тер­пи­мостью и не­ис­то­щи­мы­ми кап­ри­за­ми от­ра­вил­ся до­то­ле бла­го­род­ный и прек­рас­ный ха­рак­тер. Он стал ти­ра­ном и му­чи­те­лем же­ны сво­ей и, че­го бы ник­то не мог пред­ви­деть, при­бег­нул к са­мым бес­че­ло­веч­ным пос­туп­кам, да­же по­бо­ям. В один год ник­то не мог уз­нать той жен­щи­ны, ко­то­рая еще не­дав­но блис­та­ла и влек­ла за со­бою тол­пы по­кор­ных пок­лон­ни­ков. На­ко­нец, не в си­лах бу­ду­чи вы­но­сить до­лее тя­же­лой судьбы сво­ей, она пер­вая за­го­во­ри­ла о раз­во­де. Муж при­шел в бе­шенст­во при од­ной мыс­ли о том. В пер­вом дви­женье не­ис­товст­ва вор­вал­ся он к ней в ком­на­ту с но­жом и, без сом­не­ния, за­ко­лол бы ее тут же, ес­ли бы его не схва­ти­ли и не удер­жа­ли. В по­ры­ве ис­ступ­ленья и от­ча­янья он об­ра­тил нож на се­бя - и в ужас­ней­ших му­ках окон­чил жизнь.

Кроме сих двух при­ме­ров, со­вер­шив­ших­ся в гла­зах все­го об­щест­ва, рас­ска­зы­ва­ли мно­жест­во слу­чив­ших­ся в низ­ших клас­сах, ко­то­рые поч­ти все име­ли ужас­ный ко­нец. Там чест­ный, трез­вый че­ло­век де­лал­ся пьяни­цей; там ку­пе­чес­кий при­каз­чик об­во­ро­вал сво­его хо­зя­ина; там из­воз­чик, во­зив­ший нес­колько лет чест­но, за грош за­ре­зал се­до­ка. Нельзя, что­бы та­кие про­ис­шест­вия, рас­ска­зы­ва­емые иног­да не без при­бав­ле­ний, не на­ве­ли род ка­ко­го-то не­вольно­го ужа­са на скром­ных оби­та­те­лей Ко­лом­ны. Ник­то не сом­не­вал­ся о при­сутст­вии не­чис­той си­лы в этом че­ло­ве­ке. Го­во­ри­ли, что он пред­ла­гал та­кие ус­ло­вия, от ко­то­рых ды­бом под­ни­ма­лись во­ло­са и ко­то­рых ни­ког­да по­том не пос­мел нес­част­ный пе­ре­да­вать дру­го­му; что деньги его име­ют про­жи­га­ющее свой­ст­во, рас­ка­ля­ют­ся са­ми со­бою и но­сят ка­кие-то стран­ные зна­ки… сло­вом, мно­го бы­ло вся­ких не­ле­пых тол­ков. И за­ме­ча­тельно то, что все это ко­ло­менс­кое на­се­ле­ние, весь этот мир бед­ных ста­рух, мел­ких чи­нов­ни­ков, мел­ких ар­тис­тов и, сло­вом, всей ме­люз­ги, ко­то­рую мы только по­име­но­ва­ли, сог­ла­ша­лись луч­ше тер­петь и вы­но­сить пос­лед­нюю край­ность, не­же­ли об­ра­титься к страш­но­му рос­тов­щи­ку; на­хо­ди­ли да­же умер­ших от го­ло­да ста­рух, ко­то­рые луч­ше сог­ла­ша­лись умерт­вить свое те­ло, не­же­ли по­гу­бить ду­шу. Встре­ча­ясь с ним на ули­це, не­вольно чувст­во­ва­ли страх. Пе­ше­ход ос­то­рож­но пя­тил­ся и дол­го еще ози­рал­ся пос­ле то­го на­зад, сле­дя про­па­дав­шую вда­ли его не­по­мер­ную вы­со­кую фи­гу­ру. В од­ном уже об­ра­зе бы­ло столько не­обык­но­вен­но­го, что вся­ко­го зас­та­ва­ло бы не­вольно при­пи­сать ему сверхъестест­вен­ное су­щест­во­ва­ние. Эти сильные чер­ты, вре­зан­ные так глу­бо­ко, как не слу­ча­ет­ся у че­ло­ве­ка; этот го­ря­чий брон­зо­вый цвет ли­ца; эта не­по­мер­ная гу­щи­на бро­вей, не­вы­но­си­мые, страш­ные гла­за, да­же са­мые ши­ро­кие склад­ки его ази­атс­кой одеж­ды - все, ка­за­лось, как буд­то го­во­ри­ло, что пред страс­тя­ми, дви­гав­ши­ми­ся в этом те­ле, бы­ли блед­ны все страс­ти дру­гих лю­дей. Отец мой вся­кий раз ос­та­нав­ли­вал­ся не­под­виж­но, ког­да встре­чал его, и вся­кий раз не мог удер­жаться, что­бы не про­из­нес­ти: "Дьявол, со­вер­шен­ный дьявол!" Но на­доб­но вас пос­ко­рее поз­на­ко­мить с мо­им от­цом, ко­то­рый, меж­ду про­чим, есть нас­то­ящий сю­жет этой ис­то­рии.

Отец мой был че­ло­век за­ме­ча­тельный во мно­гих от­но­ше­ни­ях. Это был ху­дож­ник, ка­ких ма­ло, од­но из тех чуд, ко­то­рых из­вер­га­ет из не­по­ча­то­го ло­на сво­его только од­на Русь, ху­дож­ник-са­мо­уч­ка, отыс­кав­ший сам в ду­ше сво­ей, без учи­те­лей и шко­лы, пра­ви­ла и за­ко­ны, ув­ле­чен­ный только од­ною жаж­дою усо­вер­шенст­во­ванья и шед­ший, по при­чи­нам, мо­жет бытъ, не­из­вест­ным ему са­мо­му, од­ною только ука­зан­ною из ду­ши до­ро­гою; од­но из тех са­мо­род­ных чуд, ко­то­рых час­то сов­ре­мен­ни­ки чес­тят обид­ным сло­вом "не­ве­жи" и ко­то­рые не ох­лаж­да­ют­ся от оху­ле­ний и собст­вен­ных не­удач, по­лу­ча­ют только но­вые рвенья и си­лы, и уже да­ле­ко в ду­ше сво­ей ухо­дят от тех про­из­ве­де­ний, за ко­то­рые по­лу­чи­ли тит­ло не­ве­жи. Вы­со­ким внут­рен­ным инс­тинк­том по­чу­ял он при­сутст­вие мыс­ли в каж­дом пред­ме­те; пос­тиг­нул сам со­бой ис­тин­ное зна­че­ние сло­ва "исто­ри­чес­кая жи­во­пись"; пос­тиг­нул, по­че­му прос­тую го­лов­ку, прос­той порт­рет Ра­фа­эля, Ле­онар­до да Вин­чи, Ти­ци­ана, Кор­ред­жио мож­но наз­вать ис­то­ри­чес­кою жи­во­писью и по­че­му ог­ром­ная кар­ти­на ис­то­ри­чес­ко­го со­дер­жа­ния все-та­ки бу­дет tab­le­au de gen­re ^[8], нес­мот­ря на все при­тя­занья ху­дож­ни­ка на ис­то­ри­чес­кую жи­во­пись. И внут­рен­нее чувст­во, и собст­вен­ное убеж­де­ние об­ра­ти­ли кисть его к хрис­ти­анс­ким пред­ме­там, выс­шей и пос­лед­ней сту­пе­ни вы­со­ко­го. У не­го не бы­ло чес­то­лю­бия или разд­ра­жи­тельнос­ти, так не­от­луч­ной от ха­рак­те­ра мно­гих ху­дож­ни­ков. Это был твер­дый ха­рак­тер, чест­ный, пря­мой че­ло­век, да­же гру­бый, пок­ры­тый сна­ру­жи нес­колько черст­вой ко­рою, не без не­ко­то­рой гор­дос­ти в ду­ше, от­зы­вав­ший­ся о лю­дях вмес­те и снис­хо­ди­тельно и рез­ко. "Что на них гля­деть, - обык­но­вен­но го­во­рил он, - ведь я не для них ра­бо­таю. Не в гос­ти­ную по­не­су я мои кар­ти­ны, их пос­та­вят в цер­ковь. Кто пой­мет ме­ня - поб­ла­го­да­рит, не пой­мет - все-та­ки по­мо­лит­ся бо­гу. Светс­ко­го че­ло­ве­ка не­че­го ви­нить, что он не смыс­лит жи­во­пи­си; за­то он смыс­лит в кар­тах, зна­ет толк в хо­ро­шем ви­не, в ло­ша­дях, - за­чем знать бо­ль­ше ба­ри­ну? Еще, по­жа­луй, как поп­ро­бу­ет то­го да дру­го­го да пой­дет ум­ни­чать, тог­да и житья от не­го не бу­дет! Всякому свое, вся­кий пусть за­ни­ма­ет­ся сво­им. По мне, уж луч­ше тот че­ло­век, ко­то­рый го­во­рит пря­мо, что он не зна­ет тол­ку, не­же­ли тот, ко­то­рый кор­чит ли­це­ме­ра, го­во­рит, буд­то бы зна­ет то, че­го не зна­ет, и только га­дит да пор­тит". Он ра­бо­тал за не­большую пла­ту, то есть за пла­ту, ко­то­рая бы­ла нуж­на ему только для под­дер­жанья се­мей­ст­ва и для дос­тав­ленья воз­мож­нос­ти тру­диться. Кро­ме то­го, он ни в ка­ком слу­чае не от­ка­зы­вал­ся по­мочь дру­го­му и про­тя­нуть ру­ку по­мо­щи бед­но­му ху­дож­ни­ку; ве­ро­вал прос­той, бла­го­чес­ти­вой ве­рою пред­ков, и от­то­го, мо­жет быть, на изоб­ра­жен­ных им ли­цах яв­ля­лось са­мо со­бою то вы­со­кое вы­ра­женье, до ко­то­ро­го не мог­ли до­ко­паться блес­тя­щие та­лан­ты. На­ко­нец пос­то­янст­вом сво­его тру­да и не­ук­лон­ностью на­чер­тан­но­го се­бе пу­ти он стал да­же при­об­ре­тать ува­же­ние со сто­ро­ны тех, ко­то­рые чес­ти­ли его не­ве­жей и до­мо­ро­щен­ным са­мо­уч­кой. Ему да­ва­ли бесп­рес­тан­но за­ка­зы в церк­ви, и ра­бо­та у не­го не пе­ре­во­ди­лась. Од­на из ра­бот за­ня­ла его сильно. Не пом­ню уже, в чем имен­но сос­то­ял сю­жет ее, знаю только то - на кар­ти­не нуж­но бы­ло по­мес­тить ду­ха тьмы. Дол­го ду­мал он над тем, ка­кой дать ему об­раз; ему хо­те­лось осу­щест­вить в ли­це его все тя­же­лое, гне­ту­щее че­ло­ве­ка. При та­ких раз­мыш­ле­ни­ях иног­да про­но­сил­ся в го­ло­ве его об­раз та­инст­вен­но­го рос­тов­щи­ка, и он ду­мал не­вольно: "Вот бы с ко­го мне сле­до­ва­ло на­пи­сать дья­во­ла". Су­ди­те же об его изум­ле­нии, ког­да один раз, ра­бо­тая в сво­ей мас­терс­кой, ус­лы­шал он стук в дверь, и вслед за тем пря­мо во­шел и не­му ужас­ный рос­тов­щик. Он не мог не по­чувст­во­вать ка­кой-то внут­рен­ней дро­жи, ко­то­рая про­бе­жа­ла не­вольно по его те­лу.

- Ты ху­дож­ник? - ска­зал он без вся­ких це­ре­мо­ний мо­ему от­цу.

- Художник, - ска­зал отец в не­до­уменье, ожи­дая, что бу­дет да­лее.

- Хорошо. На­ри­суй с ме­ня порт­рет. Я, мо­жет быть, ско­ро ум­ру, де­тей у ме­ня нет; но я не хо­чу уме­реть со­вер­шен­но, я хо­чу жить. Мо­жешь ли ты на­ри­со­вать та­кой порт­рет, что­бы был со­вер­шен­но как жи­вой?

Отец мой по­ду­мал: "Че­го луч­ше? - он сам про­сит­ся в дья­во­лы ко мне на кар­ти­ну". Дал сло­во. Они уго­во­ри­лись во вре­ме­ни и це­не, и на дру­гой же день, схва­тив­ши па­лит­ру и кис­ти, отец мой уже был у не­го. Вы­со­кий двор, со­ба­ки, же­лез­ные две­ри и зат­во­ры, ду­го­об­раз­ные ок­на, сун­ду­ки, пок­ры­тые стран­ны­ми ков­ра­ми, и, на­ко­нец, сам не­обык­но­вен­ный хо­зя­ин, сев­ший не­под­виж­но пе­ред ним, - все это про­из­ве­ло на не­го стран­ное впе­чат­ле­ние. Ок­на, как на­роч­но, бы­ли зас­тав­ле­ны и заг­ро­мож­де­ны сни­зу так, что да­ва­ли свет только с од­ной вер­хуш­ки. "Черт по­бе­ри, как те­перь хо­ро­шо ос­ве­ти­лось его ли­цо!" - ска­зал он про се­бя и при­ня­л­ся жад­но пи­сать, как бы опа­са­ясь, что­бы как-ни­будь не ис­чез­ло счаст­ли­вое ос­ве­ще­ние. "Экая си­ла! - пов­то­рил он про се­бя. - Ес­ли я хо­тя впо­ло­ви­ну изоб­ра­жу его так, как он есть те­перь,он убьет всех мо­их свя­тых и ан­ге­лов; они поб­лед­не­ют пред ним. Ка­кая дьявольская си­ла! он у ме­ня прос­то выс­ко­чит из по­лот­на, ес­ли только хоть нем­но­го бу­ду ве­рен на­ту­ре. Ка­кие не­обык­но­вен­ные чер­ты!" - пов­то­рял он бесп­рес­тан­но, усу­губ­ляя рвенье, и уже ви­дел сам, как ста­ли пе­ре­хо­дить на по­лот­но не­ко­то­рые чер­ты. Но чем бо­лее он приб­ли­жал­ся к ним, тем бо­лее чувст­во­вал ка­кое-то тя­гост­ное, тре­вож­ное чувст­во, не­по­нят­ное се­бе са­мо­му. Од­на­ко же, нес­мот­ря на то, он по­ло­жил се­бе прес­ле­до­вать с бук­вальною точ­ностью вся­кую не­за­мет­ную чер­ту и вы­ра­женье. Преж­де все­го за­нял­ся он от­дел­кою глаз. В этих гла­зах столько бы­ло си­лы, что, ка­за­лось, нельзя бы и по­мыс­лить пе­ре­дать их точ­но, как бы­ли в на­ту­ре. Од­на­ко же во что бы то ни ста­ло он ре­шил­ся до­ис­каться в них пос­лед­ней мел­кой чер­ты и от­тен­ка, пос­тиг­нуть их тай­ну… Но как только на­чал он вхо­дить и уг­луб­ляться в них кистью, в ду­ше его воз­ро­ди­лось та­кое стран­ное отв­ра­щенье, та­кая не­по­нят­ная тя­гость, что он дол­жен был на нес­колько вре­ме­ни бро­сить кисть и по­том при­ни­маться вновь. На­ко­нец уже не мог он бо­лее вы­но­сить, он чувст­во­вал, что эти гла­за вон­за­лись ему в ду­шу и про­из­во­ди­ли в ней тре­во­гу не­пос­ти­жи­мую. На дру­гой, на тре­тий день это бы­ло еще сильнее. Ему сде­ла­лось страш­но. Он бро­сил кисть и ска­зал на­от­рез, что не мо­жет бо­лее пи­сать с не­го. На­доб­но бы­ло ви­деть, как из­ме­нил­ся при этих сло­вах стран­ный рос­тов­щик. Он бро­сил­ся к не­му в но­ги и мо­лил кон­чить порт­рет, го­во­ря, что от се­го за­ви­сит судьба его и су­щест­во­ва­ние в ми­ре, что уже он тро­нул сво­ею кистью его жи­вые чер­ты, что ес­ли он пе­ре­даст их вер­но, жизнь его сверхъестест­вен­ною си­лою удер­жит­ся в порт­ре­те, что он чрез то не ум­рет со­вер­шен­но, что ему нуж­но при­сутст­во­вать в ми­ре. Отец мой по­чувст­во­вал ужас от та­ких слов: они ему по­ка­за­лись до то­го стран­ны и страш­ны, что он бро­сил и кис­ти и па­лит­ру и бро­сил­ся оп­ро­метью вон из ком­на­ты.

Мысль о том тре­во­жи­ла его весь день и всю ночь, а по­ут­ру он по­лу­чил от рос­тов­щи­ка порт­рет, ко­то­рый при­нес­ла ему ка­кая-то жен­щи­на, единст­вен­ное су­щест­во, быв­шее у не­го в ус­лу­гах, объявив­шая тут же, что хо­зя­ин не хо­чет порт­ре­та, не да­ет за не­го ни­че­го и при­сы­ла­ет на­зад. Вве­че­ру то­го же дни уз­нал он, что рос­тов­щик умер и что со­би­ра­ют­ся уже хо­ро­нить его по об­ря­дам его ре­ли­гии. Все это ка­за­лось ему не­изъясни­мо стран­но. А меж­ду тем с это­го вре­ме­ни ока­за­лась в ха­рак­те­ре его ощу­ти­тельная пе­ре­ме­на: он чувст­во­вал нес­по­кой­ное, тре­вож­ное сос­то­яние, ко­то­ро­му сам не мог по­нять при­чи­ны, и ско­ро про­из­вел он та­кой пос­ту­пок, ко­то­ро­го бы ник­то не мог от не­го ожи­дать. С не­ко­то­ро­го вре­ме­ни тру­ды од­но­го из уче­ни­ков его на­ча­ли прив­ле­кать вни­ма­ние не­большо­го кру­га зна­то­ков и лю­би­те­лей. Отец мой всег­да ви­дел в нем та­лант и ока­зы­вал ему за то свое осо­бен­ное рас­по­ло­же­ние. Вдруг по­чувст­во­вал он к не­му за­висть. Все­об­щее учас­тие и тол­ки о нем сде­ла­лись ему не­вы­но­си­мы. На­ко­нец, к до­вер­шенью до­са­ды, уз­на­ет он, что уче­ни­ку его пред­ло­жи­ли на­пи­сать кар­ти­ну для вновь отст­ро­ен­ной бо­га­той церк­ви. Это его взор­ва­ло. "Нет, не дам же мо­ло­ко­со­су вос­тор­жест­во­вать! - го­во­рил он.- Ра­но, брат, взду­мал ста­ри­ков са­жать в грязь! Еще, сла­ва бо­гу, есть у ме­ня си­лы. Вот мы уви­дим, кто ко­го ско­рее по­са­дит в грязь". И пря­мо­душ­ный, чест­ный в ду­ше че­ло­век упот­ре­бил инт­ри­ги и про­ис­ки, ко­то­ры­ми до­то­ле всег­да гну­шал­ся; до­бил­ся на­ко­нец то­го, что на кар­ти­ну объявлен был кон­курс и дру­гие ху­дож­ни­ки мог­ли вой­ти так­же с сво­ими ра­бо­та­ми. Пос­ле че­го за­пер­ся он в свою ком­на­ту и с жа­ром при­нял­ся за кисть. Ка­за­лось, все свои си­лы, все­го се­бя хо­тел он сю­да соб­рать. И точ­но, это выш­ло од­но из луч­ших его про­из­ве­де­ний. Ник­то не сом­не­вал­ся, что­бы не за ним ос­та­лось пер­венст­во. Кар­ти­ны бы­ли предс­тав­ле­ны, и все про­чие по­ка­за­лись пред нею как ночь пред днем. Как вдруг один из при­сутст­во­вав­ших чле­нов, ес­ли не оши­ба­юсь, ду­хов­ная осо­ба, сде­лал за­ме­ча­ние, по­ра­зив­шее всех. " В кар­ти­не ху­дож­ни­ка, точ­но, есть мно­го та­лан­та, - ска­зал он, - но нет свя­тос­ти в ли­цах; есть да­же, нап­ро­тив то­го, что-то де­монс­кое в гла­зах, как буд­то бы ру­кою ху­дож­ни­ка во­ди­ло не­чис­тое чувст­во". Все взгля­ну­ли и не мог­ли не убе­диться в ис­ти­не сих слов. Отец мой бро­сил­ся впе­ред к сво­ей кар­ти­не, как бы с тем, что­бы по­ве­рить са­мо­му та­кое обид­ное за­ме­ча­ние, и с ужа­сом уви­дел, что он всем поч­ти фи­гу­рам при­дал гла­за рос­тов­щи­ка. Они так гля­де­ли де­монс­ки-сок­ру­ши­тельно, что он сам не­вольно вздрог­нул. Кар­ти­на бы­ла от­верг­ну­та, и он дол­жен был, к не­опи­сан­ной сво­ем до­са­де, ус­лы­шать, что пер­венст­во ос­та­лось за его уче­ни­ком. Не­воз­мож­но бы­ло опи­сать то­го бе­шенст­ва, с ко­то­рым он возв­ра­тил­ся до­мой. Он чуть не при­бил мать мою, ра­зог­нал де­тей, пе­ре­ло­мал кис­ти и мо­ль­берт, схва­тил со сте­ны порт­рет рос­тов­щи­ка, пот­ре­бо­вал но­жа и ве­лел раз­ло­жить огонь в ка­ми­не, на­ме­ре­ва­ясь из­ре­зать его в кус­ки и сжечь. На этом дви­женье зас­тал его во­шед­ший в ком­на­ту при­ятель, жи­во­пи­сец, как и он, ве­сельчак, всег­да до­вольный со­бой, не на­но­сив­ший­ся ни­ка­ки­ми от­да­лен­ны­ми же­ланьями, ра­бо­тав­ший ве­се­ло все, что по­па­да­лось, и еще ве­се­лей то­го при­ни­мав­ший­ся за обед и пи­руш­ку.

- Что ты де­ла­ешь, что со­би­ра­ешься жечь? - ска­зал он и по­до­шел к порт­ре­ту.- По­ми­луй, это од­но из са­мых луч­ших тво­их про­из­ве­де­ний. Это рос­тов­щик, ко­то­рый не­дав­но умер; да это со­вер­шен­ней­шая вещь. Ты ему прос­то по­пал не в бровь, а в са­мые гла­за за­лез. Так в жизнь ни­ког­да не гля­де­ли гла­за, как они гля­дят у те­бя.

- А вот я пос­мот­рю, как они бу­дут гля­деть в ог­не, - ска­зал отец, сде­лав­ши дви­женье швыр­нуть его в ка­мин.

- Остановись, ра­ди бо­га! - ска­зал при­ятель, удер­жав его, - от­дай его уж луч­ше мне, ес­ли он те­бе до та­кой сте­пе­ни ко­лет глаз.

Отец сна­ча­ла упорст­во­вал, на­ко­нец сог­ла­сил­ся, и ве­сельчак, чрез­вы­чай­но до­вольный сво­им при­об­ре­те­ни­ем, ута­щил порт­рет с со­бою.

По ухо­де его отец мой вдруг по­чувст­во­вал се­бя спо­кой­нее. Точ­но как буд­то бы вмес­те с порт­ре­том сва­ли­лась тя­жесть с его ду­ши. Он сам изу­мил­ся сво­ему злоб­но­му чувст­ву, сво­ей за­вис­ти и яв­ной пе­ре­ме­не сво­его ха­рак­те­ра. Рас­смот­рев­ши пос­ту­пок свой, он опе­ча­лил­ся ду­шою и не без внут­рен­ней скор­би про­из­нес:

- Нет, это бог на­ка­зал ме­ня; кар­ти­на моя по­де­лом по­нес­ла пос­рам­ленье. Она бы­ла за­мыш­ле­на с тем, что­бы по­гу­битъ бра­та. Де­монс­кое чувст­во за­вис­ти во­ди­ло мо­ею ки­стью, де­монс­кое чувст­во долж­но бы­ло и от­ра­зиться в ней.

Он не­мед­лен­но отп­ра­вил­ся ис­кать быв­ше­го уче­ни­ка сво­его, об­нял его креп­ко, про­сил у не­го про­щенья и ста­рал­ся сколько мог заг­ла­дить пред ним ви­ну свою. Ра­бо­ты его вновь по­тек­ли по-преж­не­му без­мя­теж­но; но за­дум­чи­вость ста­ла по­ка­зы­ваться ча­ще на его ли­це. Он больше мо­лил­ся, ча­ще бы­вал мол­ча­лив и не вы­ра­жал­ся так рез­ко о лю­дях; са­мая гру­бая на­руж­ность его ха­рак­те­ра как-то умя­г­чи­лась. Ско­ро од­но обс­то­ятельство еще бо­лее пот­ряс­ло его. Он уже дав­но не ви­дал­ся с то­ва­ри­щем сво­им, вып­ро­си­в­шим у не­го порт­рет. Уже со­би­рал­ся бы­ло ид­ти его про­ве­дать, как вдруг он сам во­шел не­ожи­дан­но в его ком­на­ту. Пос­ле нес­кольких слов и воп­ро­сов с обе­их сто­рон он ска­зал:

- Ну, брат, не­да­ром ты хо­тел сжечь порт­рет. Черт его по­бе­ри, в нем есть что-то стран­ное… Я ведьмам не ве­рю, но, во­ля твоя: в нем си­дит не­чис­тая си­ла…

- Как? - ска­зал отец мой.

- А так, что с тех пор как по­ве­сил я к се­бе его в ком­на­ту, по­чувст­во­вал тос­ку та­кую… точ­но как буд­то бы хо­тел ко­го-то за­ре­зать. В жизнь мою я не знал, что та­кое бес­сон­ни­ца, а те­перь ис­пы­тал не только бес­сон­ни­цу, но сны та­кие… я и сам не умею ска­зать, сны ли это или что дру­гое: точ­но до­мо­вой те­бя ду­шит, и все ме­ре­щит­ся прок­ля­тый ста­рик. Од­ним сло­вом, не мо­гу рас­ска­зать те­бе мо­его сос­то­яния. По­доб­но­го со мной ни­ког­да не бы­ва­ло. Я бро­дил как ша­ль­ной все эти дни: чувст­во­вал ка­кую-то бо­язнь, неп­ри­ят­ное ожи­данье че­го-то. Чувст­вую, что не мо­гу ска­зать ни­ко­му ве­се­ло­го и иск­рен­не­го сло­ва; точ­но как буд­то воз­ле ме­ня си­дит шпи­он ка­кой-ни­будь. И только с тех пор, как от­дал порт­рет пле­мян­ни­ку, ко­то­рый нап­ро­сил­ся на не­го, по­чу­в­ст­во­вал, что с ме­ня вдруг буд­то ка­кой-то ка­мень сва­лил­ся с плеч: вдруг по­чувст­во­вал се­бя ве­се­лым, как ви­дишь. Ну, брат, сост­ря­пал ты чер­та!

Во вре­мя это­го рас­ска­за отец мой слу­шал его с не­разв­ле­ка­емым вни­ма­ни­ем и на­ко­нец спро­сил:

- И порт­рет те­перь у тво­его пле­мян­ни­ка?

- Куда у пле­мян­ни­ка! не вы­дер­жал, - ска­зал ве­сельчак, - знать, ду­ша са­мо­го рос­тов­щи­ка пе­ре­се­ли­лась в не­го: он выс­ка­ки­ва­ет из рам, рас­ха­жи­ва­ет по ком­на­те; и то, что рас­ска­зы­ва­ет пле­мян­ник, прос­то уму не­по­нят­но. Я бы при­нял его за су­мас­шед­ше­го, ес­ли бы от­час­ти не ис­пы­тал сам. Он его про­дал ка­ко­му-то со­би­ра­те­лю кар­тин, да и тот не вы­нес его и то­же ко­му-то сбыл с рук.

Этот рас­сказ про­из­вел сильное впе­чат­ле­ние на мо­его от­ца. Он за­ду­мал­ся не в шут­ку, впал в ипо­хонд­рию и на­ко­нец со­вер­шен­но уве­рил­ся в том, что кисть его пос­лу­жи­ла дья­вольским ору­ди­ем, что часть жиз­ни рос­тов­щи­ка пе­реш­ла в са­мом де­ле как-ни­будь в порт­рет и тре­во­жит те­перь лю­дей, вну­шая бе­совс­кие по­буж­де­ния, сов­ра­щая ху­дож­ни­ка с пу­ти, по­рож­дая страш­ные тер­занья за­вис­ти, и проч., и проч. Три слу­чив­ши­еся вслед за тем нес­час­тия, три вне­зап­ные смер­ти - же­ны, до­че­ри и ма­ло­лет­не­го сы­на - по­чел он не­бес­ною казнью се­бе и ре­шил­ся неп­ре­мен­но ос­та­вить свет. Как только ми­ну­ло мне де­вять лет, он по­мес­тил ме­ня в Ака­де­мию ху­до­жеств и, расп­ла­тясь с сво­ими долж­ни­ка­ми, уда­лил­ся в од­ну уеди­нен­ную оби­тель, где ско­ро пост­риг­ся в мо­на­хи. Там стро­гостью жиз­ни, не­усып­ным соб­лю­де­ни­ем всех мо­нас­тырс­ких пра­вил он изу­мил всю братью. Нас­то­ятель мо­нас­ты­ря, уз­нав­ши об ис­кус­стве его кис­ти, тре­бо­вал от не­го на­пи­сать глав­ный об­раз в цер­ковь. Но сми­рен­ный брат ска­зал на­от­рез, что он не­дос­то­ин взяться за кисть, что она оск­вер­не­на, что тру­дом и ве­ли­ки­ми же­р­т­ва­ми он дол­жен преж­де очис­тить свою ду­шу, что­бы удос­то­иться прис­ту­пить к та­ко­му де­лу. Его не хо­те­ли при­нуж­дать. Он сам уве­ли­чи­вал для се­бя, сколько бы­ло воз­мож­но, стро­гость мо­нас­тырс­кой жиз­ни. На­ко­нец уже и она ста­но­ви­лась ему не­дос­та­точ­ною и не до­вольно стро­гою. Он уда­лил­ся с бла­гос­ло­венья нас­то­яте­ля в пус­тынь, чтоб быть со­вер­шен­но од­но­му. Там из дре­вес­ных вет­вей выст­ро­ил он се­бе келью, пи­тал­ся од­ни­ми сы­ры­ми ко­реньями, тас­кал на се­бе кам­ни с мес­та на мес­то, сто­ял от вос­хо­да до за­ка­та сол­неч­но­го на од­ном и том же мес­те с под­ня­ты­ми к не­бу ру­ка­ми, чи­тая бесп­ре­рыв­но мо­лит­вы. Сло­вом, изыс­ки­вал, ка­за­лось, все воз­мож­ные сте­пе­ни тер­пенья и то­го не­пос­ти­жи­мо­го са­мо­от­вер­женья, ко­то­ро­му при­ме­ры мож­но раз­ве най­ти в од­них жи­ти­ях свя­тых. Та­ким об­ра­зом дол­го, в про­дол­же­ние нес­кольких лет, из­ну­рял он свое те­ло, подк­реп­ляя его в то же вре­мя жи­ви­тельною си­лою мо­лит­вы. На­ко­нец в один день при­шел он в оби­тель и ска­зал твер­до нас­то­яте­лю: "Те­перь я го­тов. Ес­ли бо­гу угод­но, я со­вер­шу свой труд". Пред­мет, взя­тый им, бы­ло рож­дест­во Иису­са. Це­лый год си­дел он за ним, не вы­хо­дя из сво­ей кельи, ед­ва пи­тая се­бя су­ро­вой пи­щей, мо­лясь бесп­рес­тан­но. По ис­те­че­нии го­да кар­ти­на бы­ла го­то­ва. Это бы­ло, точ­но, чу­до кис­ти. На­доб­но знать, что ни братья, ни нас­то­ятель не име­ли больших све­де­ний в жи­во­пи­си, но все бы­ли по­ра­же­ны не­обык­но­вен­ной свя­тостью фи­гур. Чувст­во бо­жест­вен­но­го сми­ренья и кро­тос­ти в ли­це пре­чис­той ма­те­ри, скло­нив­шей­ся над мла­ден­цем, глу­бо­кий ра­зум в очах бо­жест­вен­но­го мла­ден­ца, как буд­то уже что-то проз­ре­ва­ющих вда­ли, тор­жест­вен­ное мол­чанье по­ра­жен­ных бо­жест­вен­ным ча­дом ца­рей, по­верг­нув­ших­ся к но­гам его, и, на­ко­нец, свя­тая, не­вы­ра­зи­мая ти­ши­на, об­ни­ма­ющая всю кар­ти­ну, - все это предс­та­ло в та­кой сог­лас­ной си­ле и мо­гу­щест­ве кра­со­ты, что впе­чат­ленье бы­ло ма­ги­чес­кое. Вся братья по­верг­лась на ко­ле­на пред но­вым об­ра­зом, и уми­лен­ный нас­то­ятель про­из­нес: "Нет, нельзя че­ло­ве­ку с по­мощью од­но­го че­ло­ве­чес­ко­го ис­кус­ства про­из­вес­ти та­кую кар­ти­ну: свя­тая, выс­шая си­ла во­ди­ла тво­ею кистью, и бла­гос­ло­венье не­бес по­чи­ло на тру­де тво­ем".

В это вре­мя окон­чил я свое ученье в Ака­де­мии, по­лу­чил зо­ло­тую ме­даль и вмес­те с нею ра­дост­ную на­деж­ду на пу­те­шест­вие в Ита­лию - луч­шую меч­ту двад­ца­ти­лет­не­го ху­дож­ни­ка. Мне ос­та­ва­лось только прос­титься с мо­им от­цом, с ко­то­рым уже две­над­цать лет я рас­стал­ся. Приз­на­юсь, да­же са­мый об­раз его дав­но ис­чез­нул из мо­ей па­мя­ти. Я уже нес­колько нас­лы­шал­ся о су­ро­вой свя­тос­ти его жиз­ни и за­ра­нее во­об­ра­жал встре­тить черст­вую на­руж­ность от­шельни­ка, чуж­до­го все­му в ми­ре, кро­ме сво­ей кельи и мо­лит­вы, из­ну­рен­но­го, вы­сох­ше­го от веч­но­го пос­та и бде­нья. Но как же я изу­мил­ся, ког­да предс­тал пре­до мною прек­рас­ный, поч­ти бо­жест­вен­ный ста­рец! И сле­дов из­мож­де­ния не бы­ло за­мет­но на его ли­це: оно си­яло свет­лостью не­бес­но­го ве­се­лия. Бе­лая, как снег, бо­ро­да и тон­кие, поч­ти воз­душ­ные во­ло­сы та­ко­го же се­реб­рис­то­го цве­та рас­сы­па­лись кар­тин­но по гру­ди и по склад­кам его чер­ной ря­сы и па­да­ли до са­мо­го вер­вия, ко­то­рым опо­ясы­ва­лась его убо­гая мо­на­шес­кая одеж­да; но бо­лее все­го изу­ми­тельно бы­ло для ме­ня ус­лы­шать из уст его та­кие сло­ва и мыс­ли об ис­кус­стве, ко­то­рые, приз­на­юсь, я дол­го бу­ду хра­нить в ду­ше и же­лал бы иск­рен­но, что­бы вся­кий мой соб­рат сде­лал то же.

- Я ждал те­бя, сын мой, - ска­зал он, ког­да я по­до­шел к его бла­гос­ло­венью.- Те­бе предс­то­ит путь, по ко­то­ро­му от­ны­не по­те­чет жизнь твоя. Путь твой чист, не сов­ра­тись с не­го. У те­бя есть та­лант; та­лант есть дра­го­цен­ней­ший дар бо­га - не по­гу­би его. Ис­сле­дуй, изу­чай все, что ни ви­дишь, по­ко­ри все кис­ти, но во всем умей на­хо­дить внут­рен­нюю мысль и пу­ще все­го ста­рай­ся пос­тиг­нуть вы­со­кую тай­ну соз­данья. Бла­жен изб­ран­ник, вла­де­ющий ею. Нет ему низ­ко­го пред­ме­та в при­ро­де. В нич­тож­ном ху­дож­ник-соз­да­тель так же ве­лик, как и в ве­ли­ком; в през­рен­ном у не­го уже нет през­рен­но­го, ибо скво­зит не­ви­ди­мо сквозь не­го прек­рас­ная ду­ша соз­дав­ше­го, и през­рен­ное уже по­лу­чи­ло вы­со­кое вы­ра­же­ние, ибо про­тек­ло сквозь чис­ти­ли­ще его ду­ши. На­мек о бо­жест­вен­ном, не­бес­ном рае зак­лю­чен для че­ло­ве­ка в ис­кус­стве, и по то­му од­но­му оно уже вы­ше все­го. И во сколько раз тор­жест­вен­ный по­кой вы­ше вся­ко­го вол­ненья мирс­ко­го; во сколько раз тво­ренье вы­ше раз­ру­шенья; во сколько раз ан­гел од­ной только чис­той не­вин­ностью свет­лой ду­ши сво­ей вы­ше всех нес­мет­ных сил и гор­дых страс­тей са­та­ны, - во столько раз вы­ше все­го, что ни есть на све­те, вы­со­кое соз­данье ис­кус­ства. Все при­не­си ему в жерт­ву и воз­лю­би его всей страстью. Не страстью, ды­ша­щей зем­ным вож­де­ле­ни­ем, но ти­хой не­бес­ной страстью; без нее не влас­тен че­ло­век воз­вы­ситься от зем­ли и не мо­жет дать чуд­ных зву­ков ус­по­ко­ения. Ибо для ус­по­ко­ения и при­ми­ре­ния всех нис­хо­дит в мир вы­со­кое соз­данье ис­кус­ства. Оно не мо­жет по­се­лить ро­по­та в ду­ше, но зву­ча­щей мо­лит­вой стре­мит­ся веч­но к бо­гу. Но есть ми­ну­ты, тем­ные ми­ну­ты…

Он ос­та­но­вил­ся, и я за­ме­тил, что вдруг ом­ра­чил­ся свет­лый лик его, как буд­то бы на не­го на­бе­жа­ло ка­кое-то мгно­вен­ное об­ла­ко.

- Есть од­но про­ис­шест­вие в мо­ей жиз­ни, - ска­зал он. - До­ны­не я не мо­гу по­нять, что был тот стран­ный об­раз, с ко­то­ро­го я на­пи­сал изоб­ра­же­ние. Это бы­ло точ­но ка­кое-то дьявольское яв­ле­ние. Я знаю, свет от­вер­га­ет су­щест­во­ва­нье дьяво­ла, и по­то­му не бу­ду го­во­рить о нем. Но ска­жу только, что я с отв­ра­ще­ни­ем пи­сал его, я не чувст­во­вал в то вре­мя ни­ка­кой люб­ви к сво­ей ра­бо­те. На­сильно хо­тел по­ко­рить се­бя и без­душ­но, заг­лу­шив все, быть вер­ным при­ро­де. Это не бы­ло соз­данье ис­кус­ства, и по­то­му чувст­ва, ко­то­рые объемлют всех при взгля­де на не­го, суть уже мя­теж­ные чувст­ва, тре­вож­ные чувст­ва, - не чувст­ва ху­до­ж­ни­ка, ибо ху­дож­ник и в тре­во­ге ды­шит по­ко­ем. Мне го­во­ри­ли, что порт­рет этот хо­дит по ру­кам и рас­се­ива­ет то­ми­тельные впе­чат­ленья, за­рож­дая в ху­дож­ни­ке чувст­во за­вис­ти, мрач­ной не­на­вис­ти к бра­ту, злоб­ную жаж­ду про­из­во­дить го­ненья и уг­не­тенья. Да хра­нит те­бя все­выш­ний от сих страс­тей! Нет их страш­нее. Луч­ше вы­нес­ти всю го­речь воз­мож­ных го­не­ний, не­же­ли на­нес­ти ко­му-ли­бо од­ну тень го­ненья. Спа­сай чис­то­ту ду­ши сво­ей. Кто зак­лю­чил в се­бе та­лант, тот ча­ще всех дол­жен быть ду­шою. Дру­го­му прос­тит­ся мно­гое, но ему не прос­тит­ся. Че­ло­ве­ку, ко­то­рый вы­шел из до­му в свет­лой празд­нич­ной одеж­де, сто­ит только быть об­рыз­ну­ту од­ним пят­ном гря­зи из-под ко­ле­са, и уже весь на­род обс­ту­пил его, и ука­зы­ва­ет на не­го пальцем, и тол­ку­ет об его не­ря­шест­ве, тог­да как тот же на­род не за­ме­ча­ет мно­жест­ва пя­тен на дру­гих про­хо­дя­щих, оде­тых в буд­нич­ные одеж­ды. Ибо на буд­нич­ных одеж­дах не за­ме­ча­ют­ся пят­на.

Он бла­гос­ло­вил ме­ня и об­нял. Ни­ког­да в жиз­ни не был я так воз­вы­шен­но под­виг­нут. Бла­го­го­вей­но, бо­лее не­же­ли с чувст­вом сы­на, прильнул я к гру­ди его и по­це­ло­вал в рас­сы­пав­ши­еся его се­реб­ря­ные во­ло­сы. Сле­за блес­ну­ла в его гла­зах.

- Исполни, сын мой, од­ну мою просьбу, - ска­зал он мне уже при са­мом рас­ста­ванье.- Мо­жет быть, те­бе слу­чит­ся уви­деть где-ни­будь тот порт­рет, о ко­то­ром я го­во­рил те­бе. Ты его уз­на­ешь вдруг по не­обык­но­вен­ным гла­зам и не­ес­тест­вен­но­му их вы­ра­же­нию, - во что бы то ни бы­ло ист­ре­би его…

Вы мо­же­те су­дить са­ми, мог ли я не обе­щать клят­вен­но ис­пол­нить та­кую просьбу. В про­дол­же­ние це­лых пят­над­ца­ти лет не слу­ча­лось мне встре­тить ни­че­го та­ко­го, что бы хо­тя сколько-ни­будь по­хо­ди­ло на опи­са­ние, сде­лан­ное мо­им от­цом, как вдруг те­перь, на аук­ци­оне…

Здесь ху­дож­ник, не до­го­во­рив еще сво­ей ре­чи, об­ра­тил гла­за на сте­ну, с тем что­бы взгля­нуть еще раз на порт­рет. То же са­мое дви­же­ние сде­ла­ла в один миг вся тол­па слу­шав­ших, ища гла­за­ми не­обык­но­вен­но­го порт­ре­та. Но, к ве­ли­чай­ше­му изум­ле­нию, его уже не бы­ло на сте­не. Нев­нят­ный го­вор и шум про­бе­жал по всей тол­пе, и вслед за тем пос­лы­ша­лись явст­вен­но сло­ва: "Укра­ден". Кто-то ус­пел уже ста­щить его, вос­пользо­вав­шись вни­маньем слу­ша­те­лей, ув­ле­чен­ных рас­ска­зов. И дол­го все при­сутст­во­вав­шие ос­та­ва­лись в не­до­уме­нии, не зная, дей­ст­ви­тельно ли они ви­де­ли эти не­обык­но­вен­ные гла­за или это бы­ла прос­то меч­та, предс­тав­шая только на миг гла­зам их, ут­руж­ден­ным дол­гим рас­смат­ри­ва­ни­ем ста­рин­ных кар­тин.

ШИНЕЛЬ

В де­пар­та­мен­те… но луч­ше не на­зы­вать, в ка­ком де­пар­та­мен­те. Ни­че­го нет сер­ди­тее вся­ко­го ро­да де­пар­та­мен­тов, пол­ков, кан­це­ля­рий и, сло­вом, вся­ко­го ро­да долж­но­ст­ных сос­ло­вий. Те­перь уже вся­кий част­ный че­ло­век счи­та­ет в ли­це сво­ем ос­корб­лен­ным все об­щест­во. Го­во­рят, весьма не­дав­но пос­ту­пи­ла просьба от од­но­го ка­пи­тан-исправ­ни­ка, не пом­ню ка­ко­го-то го­ро­да, в ко­то­рой он из­ла­га­ет яс­но, что гиб­нут го­су­дарст­вен­ные пос­та­нов­ле­ния и что свя­щен­ное имя его про­из­но­сит­ся ре­ши­тельно всуе. А в до­ка­за­тельство при­ло­жил к просьбе пре­ог­ром­ней­ший том ка­ко­го-то ро­ман­ти­чес­ко­го со­чи­не­ния, где чрез каж­дые де­сять стра­ниц яв­ля­ет­ся ка­пи­тан-исправ­ник, мес­та­ми да­же со­вер­шен­но в пьяном ви­де. Итак, во из­бе­жа­ние вся­ких неп­ри­ят­нос­тей, луч­ше де­пар­та­мент, о ко­то­ром идет де­ло, мы на­зо­вем од­ним де­пар­та­мен­том. Итак, в од­ном де­пар­та­мен­те слу­жил один чи­нов­ник; чи­нов­ник нельзя ска­зать что­бы очень за­ме­ча­тельный, ни­зенько­го рос­та, нес­колько ря­бо­ват, нес­колько ры­же­ват, нес­колько да­же на вид подс­ле­по­ват, с не­большой лы­си­ной на лбу, с мор­щи­на­ми по обе­им сто­ро­нам щек и цве­том ли­ца что на­зы­ва­ет­ся ге­мор­ро­идальным… Что ж де­лать! ви­но­ват пе­тер­бургс­кий кли­мат. Что ка­са­ет­ся до чи­на (ибо у нас преж­де все­го нуж­но объявить чин), то он был то, что на­зы­ва­ют веч­ный ти­ту­ляр­ный со­вет­ник, над ко­то­рым, как из­вест­но, нат­ру­ни­лись и на­ост­ри­лись вдо­воль раз­ные пи­са­те­ли, име­ющие пох­вальное обык­но­венье на­ле­гать на тех, ко­то­рые не мо­гут ку­саться. Фа­ми­лия чи­нов­ни­ка бы­ла Баш­мач­кин. Уже по са­мо­му име­ни вид­но, что она ког­да-то про­изош­ла от баш­ма­ка; но ког­да, в ка­кое вре­мя и ка­ким об­ра­зом про­изош­ла она от баш­ма­ка, ни­че­го это­го не из­вест­но. И отец, и дед, и да­же шу­рин, и все со­вер­шен­но Баш­мач­ки­ны хо­ди­ли в са­по­гах, пе­ре­ме­няя только ра­за три в год под­мет­ки. Имя его бы­ло Ака­кий Ака­ки­евич. Мо­жет быть, чи­та­те­лю оно по­ка­жет­ся нес­колько стран­ным и вы­ис­кан­ным, но мож­но уве­рить, что его ни­как не ис­ка­ли, а что са­ми со­бою слу­чи­лись та­кие обс­то­ятельства, что ни­как нельзя бы­ло дать дру­го­го име­ни, и это про­изош­ло имен­но вот как. Ро­дил­ся Ака­кий Ака­ки­евич про­тив но­чи, ес­ли только не из­ме­ня­ет па­мять, на 23 мар­та. По­кой­ни­ца ма­туш­ка, чи­нов­ни­ца и очень хо­ро­шая жен­щи­на, рас­по­ло­жи­лась, как сле­ду­ет, ок­рес­тить ре­бен­ка. Ма­туш­ка еще ле­жа­ла на кро­ва­ти про­тив две­рей, а а по пра­вую ру­ку сто­ял кум, пре­вос­ход­ней­ший че­ло­век, Иван Ива­но­вич Ерош­кин, слу­жив­ший сто­ло­на­чальни­ком в се­на­те, и ку­ма, же­на квар­тально­го офи­це­ра, жен­щи­на ред­ких доб­ро­де­те­лей, Ари­на Се­ме­нов­на Бе­лоб­рюш­ко­ва. Ро­дильни­це пре­дос­та­ви­ли на вы­бор лю­бое из трех, ка­кое она хо­чет выб­рать: Мок­кия, Сос­сия, или наз­вать ре­бен­ка во имя му­че­ни­ка Хоз­да­за­та. "Нет, - по­ду­ма­ла по­кой­ни­ца, - име­на-то все та­кие". Что­бы уго­дить ей, раз­вер­ну­ли ка­лен­дарь в дру­гом мес­те; выш­ли опять три име­ни: Три­фи­лий, Ду­ла и Ва­ра­ха­сий. "Вот это на­ка­за­ние, - про­го­во­ри­ла ста­ру­ха, - ка­кие всь име­на; я, пра­во, ни­ког­да и не слы­хи­ва­ла та­ких. Пусть бы еще Ва­ра­дат или Ва­рух, а то Три­фи­лий и Ва­ра­ха­сий". Еще пе­ре­во­ро­ти­ли стра­ни­цу - выш­ли: Пав­си­ка­хий и Вах­ти­сий. "Ну, уж я ви­жу, - ска­за­ла ста­ру­ха, - что, вид­но, его та­кая судьба. Уж ес­ли так, пусть луч­ше бу­дет он на­зы­ваться, как и отец его. Отец был Ака­кий, так пусть и сын бу­дет Ака­кий". Та­ким об­ра­зом и про­изо­шел Ака­кий Ака­ки­евич. Ре­бен­ка ок­рес­ти­ли, при­чем он зап­ла­кал и сде­лал та­кую гри­ма­су, как буд­то бы пред­чувст­во­вал, что бу­дет ти­ту­ляр­ный со­вет­ник. Итак, вот ка­ким об­ра­зом про­изош­ло все это. Мы при­ве­ли по­то­му это, что­бы чи­та­тель мог сам ви­деть, что это слу­чи­лось со­вер­шен­но по не­об­хо­ди­мос­ти и дру­го­го име­ни дать бы­ло ни­как не­воз­мож­но. Ког­да и в ка­кое вре­мя он пос­ту­пил в де­пар­та­мент и кто оп­ре­де­лил его, это­го ник­то не мог при­пом­нить. Сколько не пе­ре­ме­ня­лось ди­рек­то­ров и вся­ких на­чальни­ков, его ви­де­ли все на од­ном и том же мес­те, в том же по­ло­же­нии, в той же са­мой долж­нос­ти, тем же чи­нов­ни­ком для письма, так что по­том уве­ри­лись, что он, вид­но, так и ро­дил­ся на свет уже со­вер­шен­но го­то­вым, в виц­мун­ди­ре и с лы­си­ной на го­ло­ве. В де­пар­та­мен­те не ока­зы­ва­лось к не­му ни­ка­ко­го ува­же­ния. Сто­ро­жа не то­ль­ко не вста­ва­ли с мест, ког­да он про­хо­дил, но да­же не гля­де­ли на не­го, как буд­то бы че­рез при­ем­ную про­ле­те­ла прос­тая му­ха. На­чальни­ки пос­ту­па­ли с ним как-то хо­лод­но-дес­по­ти­чес­ки. Ка­кой-ни­будь по­мощ­ник сто­ло­на­чаль­ни­ка пря­мо со­вал ему под нос бу­ма­ги, не ска­зав да­же "пе­ре­пи­ши­те", или "вот ин­те­рес­ное, хо­ро­шенькое дельце", или что-ни­будь при­ят­ное, как упот­реб­ля­ет­ся в бла­го­вос­пи­тан­ных служ­бах. И он брал, пос­мот­рев только на бу­ма­гу, не гля­дя, кто ему под­ло­жил и имел ли на то пра­во. Он брал и тут же прист­ра­ивал­ся пи­сать ее. Мо­ло­дые чи­нов­ни­ки подс­ме­ива­лись и ост­ри­лись над ним, во сколько хва­та­ло кан­це­лярс­ко­го ост­ро­умия, рас­ска­зы­ва­ли тут же пред ним раз­ные сос­тав­лен­ные про не­го ис­то­рии; про его хо­зяй­ку, се­ми­де­ся­ти­лет­нюю ста­ру­ху, го­во­ри­ли, что она бьет его, спра­ши­ва­ли, ког­да бу­дет их свадьба, сы­па­ли на го­ло­ву ему бу­маж­ки, на­зы­вая это сне­гом. Но ни од­но­го сло­ва не от­ве­чал на это Ака­кий Ака­ки­евич, как буд­то бы ни­ко­го и не бы­ло пе­ред ним; это не име­ло да­же вли­яния на за­ня­тия его: сре­ди всех этих до­кук он не де­лал ни од­ной ошиб­ки в письме. Только ес­ли уж слиш­ком бы­ла не­вы­но­си­ма шут­ка, ког­да тол­ка­ли его под ру­ку, ме­шая за­ни­маться сво­им де­лом, он про­из­но­сил: "Оставьте ме­ня, за­чем вы ме­ня оби­жа­ете?" И что-то стран­ное зак­лю­ча­лось в сло­вах и в го­ло­се, с ка­ким они бы­ли про­из­не­се­ны. В нем слы­ша­лось что-то та­кое прек­ло­ня­ющее на жа­лость, что один мо­ло­дой че­ло­век, не­дав­но оп­ре­де­лив­ший­ся, ко­то­рый, по при­ме­ру дру­гих, поз­во­лил бы­ло се­бе пос­ме­яться над ним, вдруг ос­та­но­вил­ся, как буд­то прон­зен­ный, и с тех пор как буд­то все пе­ре­ме­ни­лось пе­ред ним и по­ка­за­лось в дру­гом ви­де. Ка­кая-то не­ес­тест­вен­ная си­ла от­толк­ну­ла его от то­ва­ри­щей, с ко­то­ры­ми он поз­на­ко­мил­ся, при­няв их за при­лич­ных, светс­ких лю­дей. И дол­го по­том, сре­ди са­мых ве­се­лых ми­нут, предс­тав­лял­ся ему ни­зенький чи­нов­ник с лы­син­кою на лбу, с сво­ими про­ни­ка­ющи­ми сло­ва­ми: "Оставьте ме­ня, за­чем вы ме­ня оби­жа­ете?" - и в этих про­ни­ка­ющих сло­вах эве­не­ли дру­гие сло­ва: "Я брат твой". И зак­ры­вал се­бя ру­кою бед­ный мо­ло­дой че­ло­век, и мно­го раз сод­ро­гал­ся он по­том на ве­ку сво­ем, ви­дя, как мно­го в че­ло­ве­ке бес­че­ло­вечья, как мно­го скры­то сви­ре­пой гру­бос­ти в утон­чен­ной, об­ра­зо­ван­ной светс­кос­ти, и, бо­же! да­же в том че­ло­ве­ке, ко­то­ро­го свет приз­на­ет бла­го­род­ным и чест­ным…

Вряд ли где мож­но бы­ло най­ти че­ло­ве­ка, ко­то­рый так жил бы в сво­ей долж­нос­ти. Ма­ло ска­зать: он слу­жил рев­ност­но, - нет, он слу­жил с лю­бовью. Там, в этом пе­ре­пи­сы­ванье, ему ви­дел­ся ка­кой-то свой раз­но­об­раз­ный и при­ят­ный мир. Нас­лаж­де­ние вы­ра­жа­лось на ли­це его; не­ко­то­рые бук­вы у не­го бы­ли фа­во­ри­ты, до ко­то­рых ес­ли он до­би­рал­ся, то был сам не свой: и подс­ме­ивал­ся, и под­ми­ги­вал, и по­мо­гал гу­ба­ми, так что в ли­це его, ка­за­лось, мож­но бы­ло про­честь вся­кую бук­ву, ко­то­рую вы­во­ди­ло пе­ро его. Ес­ли бы со­раз­мер­но его рве­нию да­ва­ли ему наг­ра­ды, он, к изум­ле­нию сво­ему, мо­жет быть, да­же по­пал бы в статс­кие со­вет­ни­ки; но выс­лу­жил он, как вы­ра­жа­лись ост­ря­ки, его то­ва­ри­щи, пряж­ку в пет­ли­цу да на­жил ге­мор­рой в по­яс­ни­цу. Впро­чем, нельзя ска­зать, что­бы не бы­ло к не­му ни­ка­ко­го вни­ма­ния. Один ди­рек­тор, бу­ду­чи доб­рый че­ло­век и же­лая воз­наг­ра­дить его за дол­гую служ­бу, при­ка­зал дать ему что-ни­будь по­важ­нее, чем обык­но­вен­ное пе­ре­пи­сы­ванье; имен­но из го­то­во­го уже де­ла ве­ле­но бы­ло ему сде­лать ка­кое-то от­но­ше­ние в дру­гое при­сутст­вен­ное мес­то; де­ло сос­то­яло только в том, что­бы пе­ре­ме­нить заг­лав­ный ти­тул да пе­ре­ме­нить кое-где гла­го­лы из пер­во­го ли­ца в третье. Это за­да­ло ему та­кую ра­бо­ту, что он вспо­тел со­вер­шен­но, тер лоб и на­ко­нец ска­зал: "Нет, луч­ше дай­те я пе­ре­пи­шу что-ни­будь". С тех пор ос­та­ви­ли его нав­сег­да пе­ре­пи­сы­вать. Вне это­го пе­ре­пи­сы­ванья, ка­за­лось, для не­го ни­че­го не су­щест­во­ва­ло. Он не ду­мал вов­се о сво­ем платье: виц­мун­дир у не­го был не зе­ле­ный, а ка­ко­го-то ры­же­ва­то-муч­но­го цве­та. Во­рот­ни­чок на нем был узенький, ни­зенький, так что шея его, нес­мот­ря на то что не бы­ла длин­на, вы­хо­дя из во­рот­ни­ка, ка­за­лась не­обык­но­вен­но длин­ною, как у тех гип­со­вых ко­тен­ков, бол­та­ющих го­ло­ва­ми, ко­то­рых но­сят на го­ло­вах це­лы­ми де­сят­ка­ми рус­ские иност­ран­цы. И всег­да что-ни­будь да при­ли­па­ло к его виц­мун­ди­ру: или сен­ца ку­со­чек, или ка­кая-ни­будь ни­точ­ка; к то­му же он имел осо­бен­ное ис­кус­ство, хо­дя по ули­це, пос­пе­вать под ок­но имен­но в то са­мое вре­мя, ког­да из не­го выб­ра­сы­ва­ли вся­кую дрянь, и от­то­го веч­но уно­сил на сво­ей шля­пе ар­буз­ные и дын­ные кор­ки и то­му по­доб­ный вздор. Ни один раз в жиз­ни не об­ра­тил он вни­ма­ния на то, что де­ла­ет­ся и про­ис­хо­дит вся­кий день на ули­це, на что, как из­вест­но, всег­да пос­мот­рит его же брат, мо­ло­дой чи­нов­ник, прос­ти­ра­ющий до то­го про­ни­ца­тельность сво­его бой­ко­го взгля­да, что за­ме­тит да­же, у ко­го на дру­гой сто­ро­не тро­ту­ара от­по­ро­лась вни­зу пан­та­лон стре­меш­ка, - что вы­зы­ва­ет всег­да лу­ка­вую ус­меш­ку на ли­це его.

Но Ака­кий Ака­ки­евич ес­ли и гля­дел на что, то ви­дел на всем свои чис­тые, ров­ным по­чер­ком вы­пи­сан­ные стро­ки, и только раз­ве ес­ли, не­из­вест­но от­ку­да взяв­шись, ло­ша­ди­ная мор­да по­ме­ща­лась ему на пле­чо и на­пус­ка­ла нозд­ря­ми це­лый ве­тер в ще­ку, тог­да только за­ме­чал он, что он не на се­ре­ди­не стро­ки, а ско­рее на сре­ди­не ули­цы. При­хо­дя до­мой, он са­дил­ся тот же час за стол, хле­бал нас­ко­ро свои щи и ел ку­сок го­вя­ди­ны с лу­ком, вов­се не за­ме­чая их вку­са, ел все это с му­ха­ми и со всем тем, что ни по­сы­лал бог на ту по­ру. За­ме­тив­ши, что же­лу­док на­чи­нал пу­читься, вста­вал из-за сто­ла, вы­ни­мал ба­ноч­ку с чер­ни­ла­ми и пе­ре­пи­сы­вал бу­ма­ги, при­не­сен­ные на дом. Ес­ли же та­ких не слу­ча­лось, он сни­мал на­роч­но, для со­бст­вен­но­го удо­вольствия, ко­пию для се­бя, осо­бен­но ес­ли бу­ма­га бы­ла за­ме­ча­тельна не по кра­со­те сло­га, но по ад­ре­су к ка­ко­му-ни­будь но­во­му или важ­но­му ли­цу.

Даже в те ча­сы, ког­да со­вер­шен­но по­ту­ха­ет пе­тер­бургс­кое се­рое не­бо и весь чи­нов­ный на­род на­ел­ся и ото­бе­дал, кто как мог, со­об­раз­но с по­лу­ча­емым жа­ло­ваньем и собст­вен­ной при­хотью, - ког­да все уже от­дох­ну­ло пос­ле де­пар­та­ментс­ко­го скры­пенья перьями, бе­гот­ни, сво­их и чу­жих не­об­хо­ди­мых за­ня­тий и все­го то­го, что за­да­ет се­бе доб­ро­вольно, больше да­же, чем нуж­но, не­уго­мон­ный че­ло­век, - ког­да чи­нов­ни­ки спе­шат пре­дать нас­лаж­де­нию ос­тав­ше­еся вре­мя: кто по­бой­чее, не­сет­ся в те­атр; кто на ули­цу, оп­ре­де­ляя его на рас­смат­ри­ванье кое-ка­ких шля­пе­нок; кто на ве­чер - ист­ра­тить его в комп­ли­мен­тах ка­кой-ни­будь сма­з­ли­вой де­вуш­ке, звез­де не­большо­го чи­нов­но­го кру­га; кто, и это слу­ча­ет­ся ча­ще все­го, идет прос­то к сво­ему бра­ту в чет­вер­тый или тре­тий этаж, в две не­большие ком­на­ты с пе­ред­ней или кух­ней и кое-ка­ки­ми мод­ны­ми пре­тен­зи­ями, лам­пой или иной ве­щи­цей, сто­ив­шей мно­гих по­жерт­во­ва­ний, от­ка­зов от обе­дов, гу­ля­ний, - сло­вом, да­же в то вре­мя, ког­да все чи­нов­ни­ки рас­се­ива­ют­ся по ма­леньким квар­тир­кам сво­их при­яте­лей по­иг­рать в штур­мо­вой вист, прих­ле­бы­вая чай из ста­ка­нов с ко­пе­еч­ны­ми су­ха­ря­ми, за­тя­ги­ва­ясь ды­мом из длин­ных чу­бу­ков, рас­ска­зы­вая во вре­мя сда­чи ка­кую-ни­будь сплет­ню, за­нес­шу­юся из выс­ше­го об­щест­ва, от ко­то­ро­го ни­ког­да и ни в ка­ком сос­то­янии не мо­жет от­ка­заться рус­ский че­ло­век, или да­же, ког­да не о чем го­во­рить, пе­рес­ка­зы­вая веч­ный анек­дот о ко­мен­дан­те, ко­то­ро­му приш­ли ска­зать, что под­руб­лен хвост у ло­ша­ди Фалько­не­то­ва мо­ну­мен­та, - сло­вом, да­же тог­да, ког­да все стре­мит­ся разв­лечься, - Ака­кий Ака­ки­евич не пре­да­вал­ся ни­ка­ко­му разв­ле­че­нию. Ник­то не мог ска­зать, что­бы ког­да-ни­будь ви­дел его на ка­ком-ни­будь ве­че­ре. На­пи­сав­шись всласть, он ло­жил­ся спать, улы­ба­ясь за­ра­нее при мыс­ли о завт­раш­нем дне: что-то бог пош­лет пе­ре­пи­сы­вать завт­ра? Так про­те­ка­ла мир­ная жизнь че­ло­ве­ка, ко­то­рый с че­тырьмяс­та­ми жа­ло­ванья умел быть до­вольным сво­им жре­би­ем, и до­тек­ла бы, мо­жет быть, до глу­бо­кой ста­рос­ти, ес­ли бы не бы­ло раз­ных бедст­вий, рас­сы­пан­ных на жиз­нен­ной до­ро­ге не только ти­ту­ляр­ным, но да­же тай­ным, дей­ст­ви­тельным, над­вор­ным и вся­ким со­вет­ни­кам, да­же и тем, ко­то­рые не да­ют ни­ко­му со­ве­тов, ни от ко­го не бе­рут их са­ми.

Есть в Пе­тер­бур­ге сильный враг всех, по­лу­ча­ющих че­ты­рес­та руб­лей в год жа­ло­ванья или око­ло то­го. Враг этот не кто дру­гой, как наш се­вер­ный мо­роз, хо­тя, впро­чем, и го­во­рят, что он очень здо­ров. В де­вя­том ча­су ут­ра, имен­но в тот час, ког­да ули­цы пок­ры­ва­ют­ся иду­щи­ми в де­пар­та­мент, на­чи­на­ет он да­вать та­кие сильные и ко­лю­чие щелч­ки без раз­бо­ру по всем но­сам, что бед­ные чи­нов­ни­ки ре­ши­тельно не зна­ют, ку­да де­вать их. В это вре­мя, ког­да да­же у за­ни­ма­ющих выс­шие долж­нос­ти бо­лит от мо­ро­зу лоб и сле­зы выс­ту­па­ют в гла­зах, бед­ные ти­ту­ляр­ные со­вет­ни­ки иног­да бы­ва­ют без­за­щит­ны. Все спа­се­ние сос­то­ит в том, что­бы в то­щенькой ши­не­лиш­ке пе­ре­бе­жать как мож­но ско­рее пять-шесть улиц и по­том на­то­паться хо­ро­шенько но­га­ми в швей­царс­кой, по­ка не от­та­ют та­ким об­ра­зом все за­мерз­нув­шие на до­ро­ге спо­соб­нос­ти и да­ро­ванья к долж­ност­ным отп­рав­ле­ни­ям. Ака­кий Ака­ки­евич с не­ко­то­ро­го вре­ме­ни на­чал чувст­во­вать, что его как-то осо­бен­но сильно ста­ло про­пе­кать в спи­ну и пле­чо, нес­мот­ря на то что он ста­рал­ся пе­ре­бе­жать как мож­но ско­рее за­кон­ное прост­ранст­во. Он по­ду­мал на­ко­нец, не зак­лю­ча­ет­ся ли ка­ких гре­хов в его ши­не­ли. Рас­смот­рев ее хо­ро­шенько у се­бя до­ма, он отк­рыл, что в двух-трех мес­тах, имен­но на спи­не и на пле­чах, она сде­ла­лась точ­ная сер­пян­ка; сук­но до то­го ис­тер­лось, что скво­зи­ло, и подк­лад­ка рас­полз­лась. На­доб­но знать, что ши­нель Ака­кия Ака­ки­еви­ча слу­жи­ла то­же пред­ме­том нас­ме­шек чи­нов­ни­кам; от нее от­ни­ма­ли да­же бла­го­род­ное имя ши­не­ли и на­зы­ва­ли ее ка­по­том. В са­мом де­ле, она име­ла ка­кое-то стран­ное уст­рой­ст­во: во­рот­ник ее уменьшал­ся с каж­дым го­дом все бо­лее и бо­лее, ибо слу­жил на под­та­чи­ванье дру­гих час­тей ее. Под­та­чи­ванье не по­ка­зы­ва­ло ис­кус­ства порт­но­го и вы­хо­ди­ло, точ­но, меш­ко­ва­то и нек­ра­си­во. Уви­дев­ши, в чем де­ло, Ака­кий Ака­ки­евич ре­шил, что ши­нель нуж­но бу­дет снес­ти к Пет­ро­ви­чу, порт­но­му, жив­ше­му где-то в чет­вер­том эта­же по чер­ной лест­ни­це, ко­то­рый, нес­мот­ря на свой кри­вой глаз и ря­биз­ну по все­му ли­цу, за­ни­мал­ся до­вольно удач­но по­чин­кой чи­нов­ничьих и вся­ких дру­гих пан­та­лон и фра­ков, - ра­зу­ме­ет­ся, ког­да бы­вал в трез­вом сос­то­янии и не пи­тал в го­ло­ве ка­ко­го-ни­будь дру­го­го предп­ри­ятия. Об этом порт­ном, ко­неч­но, не сле­до­ва­ло бы мно­го го­во­рить, но так как уже за­ве­де­но, что­бы в по­вес­ти ха­рак­тер вся­ко­го ли­ца был со­вер­шен­но оз­на­чен, то, не­че­го де­лать, по­да­вай­те нам и Пет­ро­ви­ча сю­да. Сна­ча­ла он на­зы­вал­ся прос­то Гри­го­рий и был кре­пост­ным че­ло­ве­ком у ка­ко­го-то ба­ри­на; Пет­ро­ви­чем он на­чал на­зы­ваться с тех пор, как по­лу­чил от­пуск­ную и стал по­пи­вать до­вольно сильно по вся­ким празд­ни­кам, сна­ча­ла по большим, а по­том, без раз­бо­ру, по всем цер­ков­ным, где только сто­ял в ка­лен­да­ре крес­тик. С этой сто­ро­ны он был ве­рен де­довс­ким обы­ча­ям, и, спо­ря с же­ной, на­зы­вал ее мирс­кою жен­щи­ной и нем­кой. Так как мы уже за­ик­ну­лись про же­ну, то нуж­но бу­дет и о ней ска­зать сло­ва два; но, к со­жа­ле­нию, о ней не мно­го бы­ло из­вест­но, раз­ве только то, что у Пет­ро­ви­ча есть же­на, но­сит да­же чеп­чик, а не пла­ток; но кра­со­тою, как ка­жет­ся, она не мог­ла пох­вас­таться; по край­ней ме­ре, при встре­че с нею од­ни только гвар­дей­ские сол­да­ты заг­ля­ды­ва­ли ей под чеп­чик, морг­нув­ши усом и ис­пус­тив­ши ка­кой-то осо­бый го­лос.

Взбираясь по лест­ни­це, вед­шей к Пет­ро­ви­чу, ко­то­рая, на­доб­но от­дать спра­вед­ли­вость, бы­ла вся ума­ще­на во­дой, по­мо­ями и про­ник­ну­та наск­возь тем спир­ту­оз­ным за­па­хом, ко­то­рый ест гла­за и, как из­вест­но, при­сутст­ву­ет не­от­луч­но на всех чер­ных лест­ни­цах пе­тер­бургс­ких до­мов, - взби­ра­ясь по лест­ни­це, Ака­кий Ака­ки­евич уже по­ду­мы­вал о том, сколько зап­ро­сит Пет­ро­вич, и мыс­лен­но по­ло­жил не да­вать больше двух руб­лей. Дверь бы­ла от­во­ре­на, по­то­му что хо­зяй­ка, го­то­вя ка­кую-то ры­бу, на­пус­ти­ла столько ды­му в кух­не, что нельзя бы­ло ви­деть да­же и са­мых та­ра­ка­нов. Ака­кий Ака­ки­евич про­шел че­рез кух­ню, не за­ме­чен­ный да­же са­мою хо­зяй­кою, и всту­пил на­ко­нец в ком­на­ту, где уви­дел Пет­ро­ви­ча, си­дев­ше­го на ши­ро­ком де­ре­вян­ном нек­ра­ше­ном сто­ле и под­вер­нув­ше­го под се­бя но­ги свои, как ту­рец­кий па­ша. Но­ги, по обы­чаю порт­ных, си­дя­щих за ра­бо­тою, бы­ли на­ги­шом. И преж­де все­го бро­сил­ся в гла­за большой па­лец, очень из­вест­ный Ака­кию Ака­ки­еви­чу, с ка­ким-то изу­ро­до­ван­ным ног­тем, толс­тым и креп­ким, как у че­ре­па­хи че­реп. На шее у Пет­ро­ви­ча ви­сел мо­ток шел­ку и ни­ток, а на ко­ле­нях бы­ла ка­кая-то ве­тошь. Он уже ми­ну­ты с три про­де­вал нит­ку в иг­ли­ное ухо, не по­па­дал и по­то­му очень сер­дил­ся на тем­но­ту и да­же на са­мую нит­ку, вор­ча впол­го­ло­са: "Не ле­зет, вар­вар­ка; уела ты ме­ня, шельма эта­кая!" Ака­кию Ака­ки­еви­чу бы­ло неп­ри­ят­но, что он при­шел имен­но в ту ми­ну­ту, ког­да Пет­ро­вич сер­дил­ся: он лю­бил что-ли­бо за­ка­зы­вать Пет­ро­ви­чу тог­да, ког­да пос­лед­ний был уже нес­колько под ку­ра­жем, или, как вы­ра­жа­лась же­на его, "оса­дил­ся си­ву­хой, од­ног­ла­зый черт". В та­ком сос­то­янии Пет­ро­вич обык­но­вен­но очень охот­но ус­ту­пал и сог­ла­шал­ся, вся­кий раз да­же кла­нял­ся и бла­го­да­рил. По­том, прав­да, при­хо­ди­ла же­на, пла­чусь, что муж-де был пьян и по­то­му де­ше­во взял­ся; но гри­вен­ник, бы­ва­ло, один при­ба­вишь, и де­ло в шля­пе. Те­перь же Пет­ро­вич был, ка­за­лось, в трез­вом сос­то­янии, а по­то­му крут, нес­го­вор­чив и охот­ник за­лам­ли­вать черт зна­ет ка­кие це­ны. Ака­кий Ака­ки­евич смек­нул это и хо­тел бы­ло уже, как го­во­рит­ся, на по­пят­ный двор, но уж де­ло бы­ло на­ча­то. Пет­ро­вич при­щу­рил на не­го очень прис­тально свой един­ст­вен­ный глаз, и Ака­кий Ака­ки­евич не­вольно вы­го­во­рил:

- Здравствуй, Пет­ро­вич!

- Здравствовать же­лаю, су­дырь, - ска­зал Пет­ро­вич и по­ко­сил свой глаз на ру­ки Ака­кия Ака­ки­еви­ча, же­лая выс­мот­реть, ка­ко­го ро­да до­бы­чу тот нес.

- А я вот к те­бе, Пет­ро­вич, то­го…

Нужно знать, что Ака­кий Ака­ки­евич изъяснял­ся боль­шею частью пред­ло­га­ми, на­ре­чи­ями и, на­ко­нец, та­ки­ми ча­с­ти­ца­ми, ко­то­рые ре­ши­тельно не име­ют ни­ка­ко­го зна­че­ния. Ес­ли же де­ло бы­ло очень зат­руд­ни­тельно, то он да­же имел обык­но­ве­ние сов­сем не окан­чи­вать фра­зы, так что весьма час­то, на­чав­ши речь сло­ва­ми: "Это, пра­во, со­вер­шен­но то­го…" - а по­том уже и ни­че­го не бы­ло, и сам он по­за­бы­вал, ду­мая, что все уже вы­го­во­рил.

- Что ж та­кое? - ска­зал Пет­ро­вич и обс­мот­рел в то же вре­мя сво­им единст­вен­ным гла­зом весь виц­мун­дир его, на­чи­ная с во­рот­ни­ка до ру­ка­вов, спин­ки, фалд и пет­лей, - что все бы­ло ему очень зна­ко­мо, по­то­му что бы­ло собст­вен­ной его ра­бо­ты. Та­ков уж обы­чай у порт­ных: это пер­вое, что он сде­ла­ет при встре­че.

- А я вот то­го, Пет­ро­вич… ши­нель-то, сук­но… вот ви­дишь, вез­де в дру­гих мес­тах, сов­сем креп­кое, оно нем­нож­ко за­пы­ли­лось, и ка­жет­ся, как буд­то ста­рое, а оно но­вое, да вот только в од­ном мес­те нем­но­го то­го… на спи­не, да еще вот на пле­че од­ном нем­но­го поп­ро­тер­лось, да вот на этом пле­че нем­нож­ко - ви­дишь, вот и все. И ра­бо­ты нем­но­го…

Петрович взял ка­пот, раз­ло­жил его сна­ча­ла на стол, рас­смат­ри­вал дол­го, по­ка­чал го­ло­вою и по­лез ру­кою на ок­но за круг­лой та­ба­кер­кой с порт­ре­том ка­ко­го-то ге­не­ра­ла, ка­ко­го имен­но, не­из­вест­но, по­то­му что мес­то, где на­хо­ди­лось ли­цо, бы­ло протк­ну­то пальцем и по­том зак­ле­ено чет­ве­ро­угольным лос­ку­точ­ком бу­маж­ки. По­ню­хав та­ба­ку, Пе­т­ро­вич рас­то­пы­рил ка­пот на ру­ках и рас­смот­рел его про­тив све­та и опять по­ка­чал го­ло­вою. По­том об­ра­тил его по­дк­лад­кой вверх и вновь по­ка­чал, вновь снял крыш­ку с ге­не­ра­лом, зак­ле­ен­ным бу­маж­кой, и, на­та­щив­ши в нос та­ба­ку, зак­рыл, спря­тал та­ба­кер­ку и на­ко­нец ска­зал:

- Нет, нельзя поп­ра­вить: ху­дой гар­де­роб!

У Ака­кия Ака­ки­еви­ча при этих сло­вах ек­ну­ло серд­це.

- Отчего же нельзя, Пет­ро­вич? - ска­зал он поч­ти умо­ля­ющим го­ло­сом ре­бен­ка, - ведь только все­го что на пле­чах по­ис­тер­лось, ведь у те­бя есть же ка­кие-ни­будь ку­соч­ки…

- Да ку­соч­ки-то мож­но най­ти, ку­соч­ки най­дут­ся, - ска­зал Пет­ро­вич, - да на­шить-то нельзя: де­ло сов­сем гни­лое, тро­нешь иг­лой - а вот уж оно и пол­зет.

- Пусть пол­зет, а ты тот­час зап­ла­точ­ку.

- Да зап­ла­точ­ки не на чемпо­ло­жить, ук­ре­питься ей не за что, по­держ­ка больно ве­ли­ка. Только сла­ва что сук­но, а по­дуй ве­тер, так раз­ле­тит­ся.

- Ну, да уж прик­ре­пи. Как же этак, пра­во, то­го!..

- Нет, - ска­зал Пет­ро­вич ре­ши­тельно, - ни­че­го нельзя сде­лать. Де­ло сов­сем пло­хое. Уж вы луч­ше, как при­дет зим­нее хо­лод­ное вре­мя, на­де­лай­те из нее се­бе ону­чек, по­то­му что чу­лок не гре­ет. Это нем­цы вы­ду­ма­ли, что­бы по­больше се­бе де­нег за­би­рать (Пет­ро­вич лю­бил при слу­чае ко­льнуть нем­цев); а ши­нель уж, вид­но, вам при­дет­ся но­вую де­лать.

При сло­ве "но­вую" у Ака­кия Ака­ки­еви­ча за­ту­ма­ни­ло в гла­зах, и все, что ни бы­ло в ком­на­те, так и пош­ло пред ним пу­таться. Он ви­дел яс­но од­но­го только ге­не­ра­ла с зак­ле­ен­ным бу­маж­кой ли­цом, на­хо­див­ше­го­ся на крыш­ке Пет­ро­ви­че­вой та­ба­кер­ки.

- Как же но­вую? - ска­зал он, все еще как буд­то на­хо­дясь во сне, - ведь у ме­пя и де­нег на это нет.

- Да, но­вую, - ска­зал с вар­варс­ким спо­кой­ст­ви­ем Пет­ро­вич.

- Ну, а ес­ли бы приш­лось но­вую, как бы она то­го…

- То есть что бу­дет сто­ить?

- Да.

- Да три пол­сот­ни с лиш­ком на­до бу­дет при­ло­жить, - ска­зал Пет­ро­вич и сжал при этом зна­чи­тельно гу­бы. Он очень лю­бил сильные эф­фек­ты, лю­бил вдруг как-ни­будь оза­да­чить со­вер­шен­но и по­том пог­ля­деть ис­ко­са, ка­кую оза­да­чен­ный сде­ла­ет ро­жу пос­ле та­ких слов.

- Полтораста руб­лей за ши­нель! - вскрик­нул бед­пый Ака­кий Ака­ки­евич, вскрик­нул, мо­жет быть, в пер­вый раз от ро­ду, ибо от­ли­чал­ся всег­да ти­хостью го­ло­са.

- Да-с, - ска­зал Пет­ро­вич, - да еще ка­ко­ва ши­нель. Ес­ли по­ло­жить на во­рот­ник ку­ни­цу да пус­тить ка­пи­шон на шел­ко­вой подк­лад­ке, так и в двес­ти вой­дет.

- Петрович, по­жа­луй­ста, - го­во­рил Ака­кий Ака­ки­евич умо­ля­ющим го­ло­сом, не слы­ша и не ста­ра­ясь слы­шать ска­зан­ных Пет­ро­ви­чем слов и всех его эф­фек­тов, - как-ни­будь поп­равь, что­бы хоть сколько-ни­будь еще пос­лу­жи­ла.

- Да нет, это вый­дет: и ра­бо­ту уби­вать и деньги по­пус­ту тра­тить, - ска­зал Пет­ро­вич, и Ака­кий Ака­ки­евич пос­ле та­ких слов вы­шел со­вер­шен­но унич­то­жен­ный.

А Пет­ро­вич по ухо­де его дол­го еще сто­ял, зна­чи­тельно сжав­ши гу­бы и не при­ни­ма­ясь за ра­бо­ту, бу­ду­чи до­во­лен, что и се­бя не уро­нил, да и порт­но­го ис­кус­ства то­же не вы­дал.

Вышед на ули­цу, Ака­кий Ака­ки­евич был как во сне. "Эта­ко­во-то де­ло эта­кое, - го­во­рил он сам се­бе, - я, пра­во, и не ду­мал, что­бы оно выш­ло то­го…- а по­том, пос­ле не­ко­то­ро­го мол­ча­ния, при­ба­вил: - Так вот как! на­ко­нец вот что выш­ло, а я, пра­во, сов­сем и пред­по­ла­гать не мог, что­бы оно бы­ло этак". За­сим пос­ле­до­ва­ло опять дол­гое мол­ча­ние, пос­ле ко­то­ро­го он про­из­нес: "Так этак-то! вот ка­кое уж, точ­но, ни­как не­ожи­дан­ное, то­го… это­го бы ни­как… эта­кое-то обс­то­ятельство!" Ска­зав­ши это, он, вмес­то то­го что­бы ид­ти до­мой, по­шел со­вер­шен­но в про­тив­ную сто­ро­ну, сам то­го не по­доз­ре­вая. До­ро­гою за­дел его всем не­чис­тым сво­им бо­ком тру­бо­чист и вы­чер­нил все пле­чо ему; це­лая шап­ка из­вес­ти вы­сы­па­лась на не­го с вер­хуш­ки стро­ив­ше­го­ся до­ма. Он ни­че­го это­го не за­ме­тил, и по­том уже, ког­да на­толк­нул­ся на бу­доч­ни­ка, ко­то­рый, пос­та­вя око­ло се­бя свою але­бар­ду, нат­ря­хи­вал из рож­ка на мо­зо­лис­тый ку­лак та­ба­ку, тог­да только нем­но­го оч­нул­ся, и то по­то­му, что бу­доч­ник ска­зал: "Че­го ле­зешь в са­мое ры­ло, раз­ве нет те­бе трух­ту­ара?" Это зас­та­ва­ло его ог­ля­нуться и по­во­ро­тить до­мой. Здесь только он на­чал со­би­рать мыс­ли, уви­дел в яс­ном и нас­то­ящем ви­де свое по­ло­же­ние, стал раз­го­ва­ри­вать с со­бою уже не от­ры­вис­то, но рас­су­ди­тельно и отк­ро­вен­но, как с бла­го­ра­зум­ным при­яте­лем, с ко­то­рым мож­но по­го­во­рить о де­ле, са­мом сер­деч­ном и близ­ком. "Ну нет, - ска­зал Ака­кий Ака­ки­евич, - те­перь с Пет­ро­ви­чем нельзя тол­ко­вать: он те­перь то­го… же­на, вид­но, как-ни­будь по­ко­ло­ти­ла его. А вот я луч­ше при­ду к не­му в воск­рес­ный депь ут­ром: он пос­ле ка­ну­неш­ной суб­бо­ты бу­дет ко­сить гла­зом и зас­пав­шись, так ему нуж­но бу­дет опох­ме­литься, а же­на де­нег не даст, а в это вре­мя я ему гри­вен­ни­чек и то­го, в ру­ку, он и бу­дет сго­вор­чи­вее и ши­нель тог­да и то­го…" Так рас­су­дил сам с со­бою Ака­кий Ака­ки­евич, обод­рил се­бя и дож­дал­ся пер­во­го воск­ре­сенья, и, уви­дев из­да­ли, что же­на Пет­ро­ви­ча ку­да-то вы­хо­ди­ла из до­му, он пря­мо к не­му. Пет­ро­вич, точ­но, пос­ле суб­бо­ты сильно ко­сил гла­зом, го­ло­ву дер­жал к по­лу и был сов­сем зас­пав­шись; но при всем том, как только уз­нал, в чем де­ло, точ­но как буд­то его черт толк­нул. "Нельзя, - ска­зал, - из­вольте за­ка­зать но­вую". Ака­кий Ака­ки­евич тут-то и всу­нул ему гри­вен­ни­чек. "Бла­го­дарст­вую. су­дарь, подк­реп­люсь ма­ле­неч­ко за ва­ше здо­ровье, - ска­зал Пет­ро­вич, - а уж об ши­не­ли не из­вольте бе­с­по­ко­иться: она ни на ка­кую год­ность не го­дит­ся. Но­вую ши­нель уж я вам сошью на сла­ву, уж на этом пос­то­им".

Акакий Ака­ки­евич еще бы­ло нас­чет по­чин­ки, но Пет­ро­вич не дос­лы­шал и ска­зал: "Уж но­вую я вам сошью бесп­ри­мер­но, в этом из­вольте по­ло­житься, ста­ранье при­ло­жим. Мож­но бу­дет да­же так, как пош­ла мо­да: во­рот­ник бу­дет зас­те­ги­ваться на се­реб­ря­ные лап­ки под ап­ли­ке".

Тут-то уви­дел Ака­кий Ака­ки­евич, что без но­вой ши­не­ли нельзя обой­тись, и по­ник со­вер­шен­но ду­хом. Как же, в са­мом де­ле, на что, на ка­кие деньги ее сде­лать? Ко­неч­но, мож­но бы от­час­ти по­ло­житься на бу­ду­щее наг­раж­де­ние к празд­ни­ку, но эти деньги дав­но уж раз­ме­ще­ны и расп­ре­де­ле­ны впе­ред. Тре­бо­ва­лось за­вес­ти но­вые пан­та­ло­ны, за­п­ла­тить са­пож­ни­ку ста­рый долг за прис­тав­ку но­вых го­ло­вок к ста­рым го­ле­ни­щам, да сле­до­ва­ло за­ка­зать швее три ру­ба­хи да шту­ки две то­го белья, ко­то­рое неп­ри­лич­но на­зы­вать в пе­чат­ном сло­ге, - сло­вом, все деньги со­вер­шен­но долж­ны бы­ли ра­зой­ти­ся; и ес­ли бы да­же ди­рек­тор был так ми­лос­тив, что вмес­то со­ро­ка руб­лей наг­рад­ных оп­ре­де­лил бы со­рок пять или пятьде­сят, то все-та­ки ос­та­нет­ся ка­кой-ни­будь са­мый вздор, ко­то­рый в ши­нельном ка­пи­та­ле бу­дет кап­ля в мо­ре. Хо­тя, ко­неч­но, он знал, что за Пет­ро­ви­чем во­ди­лась блажь за­ло­мить вдруг черт зна­ет ка­кую не­по­мер­ную це­ну, так что уж, бы­ва­ло, са­ма же­на не мог­ла удер­жаться, что­бы не вскрик­нуть: "Что ты с ума схо­дишь, ду­рак та­кой! В дру­гой раз ни за что возьмет ра­бо­тать, а те­перь раз­нес­ла его не­лег­кая зап­ро­сить та­кую це­ну, ка­кой и сам не сто­ит". Хо­тя, ко­неч­но, он знал, что Пет­ро­вич и за во­семьде­сят руб­лей возьмет­ся сде­лать; од­на­ко все же от­ку­да взять эти во­семьде­сят руб­лей? Еще по­ло­ви­ну мож­но бы най­ти: по­ло­ви­на бы отыс­ка­лась; мо­жет быть, да­же нем­нож­ко и больше; но где взять дру­гую по­ло­ви­ну?.. Но преж­де чи­та­те­лю долж­но уз­нать, где взя­лась пер­вая по­ло­ви­на. Ака­кий Ака­ки­евич имел обык­но­ве­ние со вся­ко­го ист­ра­чи­ва­емо­го руб­ля отк­ла­ды­вать по гро­шу в не­большой ящи­чек, за­пер­тый на ключ, с про­ре­зан­ною в крыш­ке ды­роч­кой для бро­са­ния ту­да де­нег. По ис­те­че­нии вся­ко­го по­лу­го­да он ре­ви­зо­вал на­ко­пив­шу­юся мед­ную сум­му и за­ме­нял ее мел­ким се­реб­ром. Так про­дол­жал он с дав­них пор, и, та­ким об­ра­зом, в про­дол­же­нии нес­кольких лет ока­за­лось на­ко­пив­шей­ся сум­мы бо­лее чем на со­рок руб­лей. Итак, по­ло­ви­на бы­ла в ру­ках; но где же взять дру­гую по­ло­ви­ну? Где взять дру­гие со­рок руб­лей? Ака­кий Ака­ки­евич ду­мал, ду­мал и ре­шил, что нуж­но бу­дет уме­нь­шить обык­но­вен­ные из­держ­ки, хо­тя, по край­ней ме­ре, в про­дол­же­ние од­но­го го­да: изг­нать упот­реб­ле­ние чаю по ве­че­рам, не за­жи­гать по ве­че­рам све­чи, а ес­ли что по­на­до­бит­ся де­лать, ид­ти в ком­на­ту к хо­зяй­ке и ра­бо­тать при ее свеч­ке; хо­дя по ули­цам, сту­пать как мож­но лег­че и ос­то­рож­нее, по кам­ням и пли­там, поч­ти на цы­поч­ках, что­бы та­ким об­ра­зом не ис­те­реть ско­ров­ре­мен­но под­ме­ток; как мож­но ре­же от­да­вать прач­ке мыть белье, а что­бы не за­на­ши­ва­лось, то вся­кий раз, при­хо­дя до­мой, ски­дать его и ос­та­ваться в од­ном только де­ми­ко­то­но­вом ха­ла­те, очень дав­нем и ща­ди­мом да­же са­мим вре­ме­нем. На­доб­но ска­зать прав­ду, что сна­ча­ла ему бы­ло нес­колько труд­но при­вык­нуть к та­ким ог­ра­ни­че­ни­ям, но по­том как-то при­вык­лось и пош­ло на лад; да­же он со­вер­шен­но при­учил­ся го­ло­дать по ве­че­рам; но за­то он пи­тал­ся ду­хов­но, но­ся в мыс­лях сво­их веч­ную идею бу­ду­щей ши­не­ли. С этих пор как буд­то са­мое су­щест­во­ва­ние его сде­ла­лось как-то пол­нее, как буд­то бы он же­нил­ся, как буд­то ка­кой-то дру­гой че­ло­век при­сутст­во­вал с ним, как буд­то он был не один, а ка­кая-то при­ят­ная под­ру­га жиз­ни сог­ла­си­лась с ним про­хо­дить вмес­те жиз­нен­ную до­ро­гу, - и под­ру­га эта бы­ла не кто дру­гая, как та же ши­нель на толс­той ва­те, на креп­кой подк­лад­ке без из­но­су. Он сде­лал­ся как-то жи­вее, да­же твер­же ха­рак­те­ром, как че­ло­век, ко­то­рый уже оп­ре­де­лил и пос­та­вил се­бе цель. С ли­ца и с пос­туп­ков его ис­чез­ло са­мо со­бою сом­не­ние, не­ре­ши­тельность - сло­вом, все ко­леб­лю­щи­еся и не­оп­ре­де­лен­ные чер­ты. Огонь по­рою по­ка­зы­вал­ся в гла­зах его, в го­ло­ве да­же мелька­ли са­мые дерз­кие и от­важ­ные мыс­ли: не по­ло­жить ли, точ­но, ку­ни­цу на во­рот­ник? Раз­мыш­ле­ния об этом чуть не на­ве­ли на не­го рас­се­ян­нос­ти. Один раз, пе­ре­пи­сы­вая бу­ма­гу, он чуть бы­ло да­же не сде­лал ошиб­ки, так что поч­ти вслух вскрик­нул "ух!" и пе­рек­рес­тил­ся. В про­дол­же­нии каж­до­го ме­ся­ца он хо­тя один раз на­ве­ды­вал­ся к Пет­ро­ви­чу, что­бы по­го­во­рить о ши­не­ли, где луч­ше ку­пить сук­на, и ка­ко­го цве­та, и в ка­кую це­ну, и хо­тя нес­колько оза­бо­чен­ный, но всег­да до­вольный возв­ра­щал­ся до­мой, по­мыш­ляя, что на­ко­нец при­дет же вре­мя, ког­да все это ку­пит­ся и ког­да ши­нель бу­дет сде­ла­на. Де­ло пош­ло да­же ско­рее, чем он ожи­дал. Про­ти­ву вся­ко­го ча­яния, ди­рек­тор наз­на­чил Ака­кию Ака­ки­еви­чу не со­рок или со­рок пять, а це­лых шестьде­сят руб­лей; уж пред­чувст­во­вал ли он, что Ака­кию Ака­ки­еви­чу нуж­на ши­нель, или са­мо со­бой так слу­чи­лось, но только у не­го чрез это очу­ти­лось лиш­них двад­цать руб­лей. Это обс­то­ятельство ус­ко­ри­ло ход де­ла. Еще ка­кие-ни­будь два-три ме­ся­ца не­большо­го го­ло­да­ния - и у Ака­кии Ака­ки­еви­ча наб­ра­лось точ­но око­ло восьми­де­ся­ти руб­лей. Серд­це его, во­об­ще весьма по­кой­ное, на­ча­ло биться. В пер­вый же день он отп­ра­вил­ся вмес­те с Пет­ро­ви­чем в лав­ки. Ку­пи­ли сук­на очень хо­ро­ше­го - и не муд­ре­но, по­то­му что об этом ду­ма­ли еще за пол­го­да преж­де и ред­кий ме­сяц не за­хо­ди­ли в лав­ки при­ме­няться к це­нам; за­то сам Пет­ро­вич ска­зал, что луч­ше сук­на и не бы­ва­ет. На подк­лад­ку выб­ра­ли ко­лен­ко­ру, но та­ко­го доб­рот­но­го и плот­но­го, ко­то­рый, по сло­вам Пет­ро­ви­ча, был еще луч­ше шел­ку и да­же на вид ка­зис­тей и глян­це­ви­тей. Ку­ни­цы не ку­пи­ли, по­то­му что бы­ла, точ­но, до­ро­га; а вмес­то ее выб­ра­ли кош­ку, луч­шую, ка­кая только наш­лась в лав­ке, кош­ку, ко­то­рую из­да­ли мож­но бы­ло всег­да при­нять за ку­ни­цу. Пет­ро­вич про­во­зил­ся за ши­нелью все­го две не­де­ли, по­то­му что мно­го бы­ло сте­ганья, а ина­че она бы­ла бы го­то­ва раньше. За ра­бо­ту Пет­ро­вич взял две­над­цать руб­лей - меньше ни­как нельзя бы­ло: все бы­ло ре­ши­тельно ши­то на шел­ку, двой­ным мел­ким швом, и по вся­ко­му шву Пет­ро­вич по­том про­хо­дил собст­вен­ны­ми зу­ба­ми, вы­тес­няя ими раз­ные фи­гу­ры. Это бы­ло… труд­но ска­зать, в ко­то­рый имен­но день, но, ве­ро­ят­но, в день са­мый тор­жест­вен­ней­ший в жиз­ни Ака­кия Ака­ки­еви­ча, ког­да Пет­ро­вич при­нес на­ко­нец ши­нель. Он при­нес ее по­ут­ру, пе­ред са­мым тем вре­ме­нем, как нуж­но бы­ло ид­ти в де­пар­та­мент. Ни­ког­да бы в дру­гое вре­мя не приш­лась так кста­ти ши­нель, по­то­му что на­чи­на­лись уже до­вольно креп­кие мо­ро­зы и, ка­за­лось, гро­зи­ли еще бо­лее уси­литься. Пет­ро­вич явил­ся с ши­нелью, как сле­ду­ет хо­ро­ше­му порт­но­му. В ли­це его по­ка­за­лось вы­ра­же­ние та­кое зна­чи­тельное, ка­ко­го Ака­кий Ака­ки­евич ни­ког­да еще не ви­дал. Ка­за­лось, он чувст­во­вал в пол­ной ме­ре, что сде­лал не­ма­лое де­ло и что вдруг по­ка­зал в се­бе безд­ну, раз­де­ля­ющую порт­ных, ко­то­рые подс­тав­ля­ют только подк­лад­ки и пе­реп­рав­ля­ют, от тех, ко­то­рые шьют за­но­во. Он вы­нул ши­нель из но­со­во­го плат­ка, в ко­то­ром ее при­нес; пла­ток был только что от прач­ки, он уже по­том свер­нул его и по­ло­жил в кар­ман для упот­реб­ле­ния. Вы­нув­ши ши­нель, он весьма гор­до пос­мот­рел и, дер­жа в обе­их ру­ках, наб­ро­сил весьма лов­ко на пле­ча Ака­кию Ака­ки­еви­чу; по­том по­тя­нул и оса­дил ее сза­ди ру­кой кни­зу; по­том дра­пи­ро­вал ею Ака­кия Ака­ки­еви­ча нес­колько на­рас­паш­ку. Ака­кий Ака­ки­евич, как че­ло­век в ле­тах, хо­тел поп­ро­бо­вать в ру­ка­ва; Пет­ро­вич по­мог на­деть и в ру­ка­ва, - выш­ло, что и в ру­ка­ва бы­ла хо­ро­ша. Сло­вом, ока­за­лось, что ши­нель бы­ла со­вер­шен­но и как раз впо­ру. Пет­ро­вич не упус­тил при сем слу­чае ска­зать, что он так только, по­то­му что жи­вет без вы­вес­ки на не­большой ули­це и при­том дав­но зна­ет Ака­кия Ака­ки­еви­ча, по­то­му взял так де­ше­во; а на Невс­ком прос­пек­те с не­го бы взя­ли за од­ну только ра­бо­ту семьде­сят пять руб­лей. Ака­кий Ака­ки­евич об этом не хо­тел рас­суж­дать с Пет­ро­ви­чем, да и бо­ял­ся всех сильных сумм, ка­ки­ми Пет­ро­вич лю­бил за­пус­кать пыль. Он расп­ла­тил­ся с ним, поб­ла­го­да­рил и вы­шел тут же в но­вой ши­не­ли в де­пар­та­мент. Пет­ро­вич вы­шел вслед за ним и, ос­та­ва­ясь на ули­це, дол­го еще смот­рел из­да­ли на ши­нель и по­том по­шел на­роч­но в сто­ро­ну, что­бы, обог­нув­ши кри­вым пе­ре­ул­ком, за­бе­жать вновь на ули­цу и пос­мот­реть еще раз на свою ши­нель с дру­гой сто­ро­ны, то есть пря­мо в ли­цо. Меж­ду тем Ака­кий Ака­ки­евич шел в са­мом празд­нич­ном рас­по­ло­же­нии всех чувств. Он чувст­во­вал вся­кий миг ми­ну­ты, что на пле­чах его но­вая ши­нель, и нес­колько раз да­же ус­мех­нул­ся от внут­рен­не­го удо­вольствия. В са­мом де­ле, две вы­го­ды: од­но то, что теп­ло, а дру­гое, что хо­ро­шо. До­ро­ги он не при­ме­тил вов­се и очу­тил­ся вдруг в де­пар­та­мен­те; в швей­царс­кой он ски­нул ши­нель, ос­мот­рел ее кру­гом и по­ру­чил в осо­бен­ный над­зор швей­ца­ру. Не­из­вест­но, ка­ким об­ра­зом в де­пар­та­мен­те все вдруг уз­на­ли, что у Ака­кия Ака­ки­еви­ча но­вая ши­нель и что уже ка­по­та бо­лее не су­щест­ву­ет. Все в ту же ми­ну­ту вы­бе­жа­ли в швей­царс­кую смот­реть но­вую ши­нель Ака­кия Ака­ки­еви­ча. На­ча­ли позд­рав­лять его, при­ветст­во­вать, так что тот сна­ча­ла толъко улы­бал­ся, а по­том сде­ла­лось ему да­же стыд­но. Ког­да же все, прис­ту­пив к не­му, ста­ли го­во­рить, что нуж­но вспрыс­нуть но­вую ши­нель и что, по край­ней ме­ре, он дол­жен за­дать им всем ве­чер, Ака­кий Ака­ки­евич по­те­рял­ся со­вер­шен­но, не знал, как ему быть, что та­кое от­ве­чать и как от­го­во­риться. Он уже ми­нут че­рез нес­колько, весь зак­рас­нев­шись, на­чал бы­ло уве­рять до­вольно прос­то­душ­но, что это сов­сем не но­вая ши­нель, что это так, что это ста­рая ши­нель. На­ко­нец один из чи­нов­ни­ков, ка­кой-то да­же по­мощ­ник сто­ло­на­чальни­ка, ве­ро­ят­но для то­го, что­бы по­ка­зать, что он ни­чуть не гор­дец и зна­ет­ся да­же с низ­ши­ми се­бя, ска­зал: "Так и быть, я вмес­то Ака­кия Ака­ки­еви­ча даю ве­чер и про­шу ко мне се­год­ня на чай: я же, как на­роч­но, се­год­ня име­нин­ник". Чи­нов­ни­ки, на­ту­рально, тут же позд­ра­ви­ли по­мощ­ни­ка сто­ло­на­чальни­ка и при­ня­ли с охо­тою пред­ло­же­ние. Ака­кий Ака­ки­евич на­чал бы­ло от­го­ва­ри­ваться, но все ста­ли го­во­рить, что не­уч­ти­во, что прос­то стыд и срам, и он уж ни­как не мог от­ка­заться. Впро­чем, ему по­том сде­ла­лось при­ят­но, ког­да вспом­нил, что он бу­дет иметь чрез то слу­чай прой­тись да­же и вве­че­ру в но­вой ши­не­ли. Этот весь день был для Ака­кия Ака­ки­еви­ча точ­но са­мый большой тор­жест­вен­ный празд­ник. Он возв­ра­тил­ся до­мой в са­мом счаст­ли­вом рас­по­ло­же­нии ду­ха, ски­нул ши­нель и по­ве­сил ее бе­реж­но на сте­не, на­лю­бо­вав­шись еще раз сук­ном и подк­лад­кой, и по­том на­роч­но вы­та­щил, для срав­ненья, преж­ний ка­пот свой, со­вер­шен­но рас­полз­ший­ся. Он взгля­нул на не­го, и сам да­же зас­ме­ял­ся: та­кая бы­ла да­ле­кая раз­ни­ца! И дол­го еще по­том за обе­дом он все ус­ме­хал­ся, как только при­хо­ди­ло ему на ум по­ло­же­ние, в ко­то­ром на­хо­дил­ся ка­пот. По­обе­дал он ве­се­ло и пос­ле обе­да уж ни­че­го не пи­сал, ни­ка­ких бу­маг, а так нем­нож­ко по­си­ба­ритст­во­вал на пос­те­ли, по­ка не по­тем­не­ло. По­том, не за­тя­ги­вая де­ла, одел­ся, на­дел на пле­ча ши­нель и вы­шел на ули­цу. Где имен­но жил приг­ла­сив­ший чи­нов­ник, к со­жа­ле­нию, не мо­жем ска­зать: па­мять на­чи­на­ет нам сильно из­ме­нять, и всь, что ни есть в Пе­тер­бур­ге, все ули­цы и до­мы сли­лись и сме­ша­лись так в го­ло­ве, что весьма труд­но дос­тать от­ту­да что-ни­будь в по­ря­доч­ном ви­де. Как бы то ни бы­ло, но вер­но, по край­ней ме­ре, то, что чи­нов­ник жил в луч­шей час­ти го­ро­да, - ста­ло быть, очень не близ­ко от Ака­кия Ака­ки­еви­ча. Сна­ча­ла на­до бы­ло Ака­кию Ака­ки­еви­чу прой­ти кое-ка­кие пус­тын­ные ули­цы с то­щим ос­ве­ще­ни­ем, но по ме­ре приб­ли­же­ния к квар­ти­ре чи­нов­ни­ка ули­цы ста­но­ви­лись жи­вее, на­се­лен­ней и сильнее ос­ве­ще­ны. Пе­ше­хо­ды ста­ли мелькать ча­ще, на­ча­ли по­па­даться и да­мы, кра­си­во оде­тые, на муж­чи­нах по­па­да­лись боб­ро­вые во­рот­ни­ки, ре­же встре­ча­лись ваньки с де­ре­вян­ны­ми ре­шет­ча­ты­ми сво­ими сан­ка­ми, уты­кан­ны­ми по­зо­ло­чен­ны­ми гвоз­доч­ка­ми, - нап­ро­тив, все по­па­да­лись ли­ха­чи в ма­ли­но­вых бар­хат­ных шап­ках, с ла­ки­ро­ван­ны­ми сан­ка­ми, с мед­вежьими оде­яла­ми, и про­ле­та­ли ули­цу, виз­жа ко­ле­са­ми по сне­гу, ка­ре­ты с уб­ран­ны­ми коз­ла­ми. Ака­кий Ака­ки­евич гля­дел на все это, как на но­вость. Он уже нес­колько лет не вы­хо­дил по ве­че­рам на ули­цу. Ос­та­но­вил­ся с лю­бо­пытст­вом пе­ред ос­ве­щен­ным окош­ком ма­га­зи­на по­с­мот­реть на кар­ти­ну, где изоб­ра­же­на бы­ла ка­кая-то кра­си­вая жен­щи­на, ко­то­рая ски­да­ла с се­бя баш­мак, об­на­жив­ши, та­ким об­ра­зом, всю но­гу, очень не­дур­ную; а за спи­ной ее, из две­рей дру­гой ком­на­ты, выс­та­вил го­ло­ву ка­кой-то муж­чи­на с ба­кен­бар­да­ми и кра­си­вой эс­паньолкой под гу­бой. Ака­кий Ака­ки­евич по­кач­нул го­ло­вой и ус­мех­нул­ся и по­том по­шел сво­ею до­ро­гою. По­че­му он ус­мех­нул­ся, по­то­му ли, что встре­тил вещь вов­се не зна­ко­мую, но о ко­то­рой, од­на­ко же, все-та­ки у каж­до­го сох­ра­ня­ет­ся ка­кое-то чутье, или по­ду­мал он, по­доб­но мно­гим дру­гим чи­нов­ни­кам, сле­ду­ющее: "Ну, уж эти фран­цу­зы! что и го­во­рить, уж еже­ли за­хо­тят что-ни­будь то­го, так уж точ­но то­го…" А мо­жет быть, да­же и это­го не по­ду­мал - ведь нельзя же за­лезть в ду­шу че­ло­ве­ка и уз­нать все, что он ни ду­ма­ет. На­ко­нец дос­тиг­нул он до­ма, в ко­то­ром квар­ти­ро­вал по­мощ­ник сто­ло­на­чальни­ка. По­мощ­ник сто­ло­на­чальни­ка жил на большую но­гу: на лест­ни­це све­тил фо­нарь, квар­ти­ра бы­ла во вто­ром эта­же. Во­шед­ши в пе­ред­нюю, Ака­кий Ака­ки­евич уви­дел на по­лу це­лые ря­ды ка­лош. Меж­ду ни­ми, пос­ре­ди ком­на­ты, сто­ял са­мо­вар, шу­мя и ис­пус­кая клу­ба­ми пар. На сте­нах ви­се­ли все ши­не­ли да пла­щи, меж­ду ко­то­ры­ми не­ко­то­рые бы­ли да­же с боб­ро­вы­ми во­рот­ни­ка­ми или с бар­хат­ны­ми от­во­ро­та­ми. За сте­ной был слы­шен шум и го­вор, ко­то­рые вдруг сде­ла­лись яс­ны­ми и звон­ки­ми, ког­да от­во­ри­лась дверь и вы­шел ла­кей с под­но­сом, ус­тав­лен­ным опо­рож­нен­ны­ми ста­ка­на­ми, сли­воч­ни­ком и кор­зи­ною су­ха­рей. Вид­но, что уж чи­нов­ни­ки дав­но соб­ра­лись и вы­пи­ли по пер­во­му ста­ка­ну чаю. Ака­кий Ака­ки­евич, по­ве­сив­ши сам ши­нель свою, во­шел в ком­на­ту, и пе­ред ним мелькну­ли в од­но вре­мя све­чи, чи­нов­ни­ки, труб­ки, сто­лы для карт, и смут­но по­ра­зи­ли слух его бег­лый, со всех сто­рон по­ды­мав­ший­ся раз­го­вор и шум пе­ред­ви­га­емых сту­ль­ев. Он ос­та­но­вил­ся весьма не­лов­ко сре­ди ком­на­ты, ища и ста­ра­ясь при­ду­мать, что ему сде­лать. Но его уже за­ме­ти­ли, при­ня­ли с кри­ком, и все пош­ли тот же час в пе­ред­нюю и вновь ос­мот­ре­ли его ши­нель. Ака­кий Ака­ки­евич хо­тя бы­ло от­час­ти и скон­фу­зил­ся, но, бу­ду­чи че­ло­ве­ком чис­то­сер­деч­ным, не мог не по­ра­до­ваться, ви­дя, как все пох­ва­ли­ли ши­нель. По­том, ра­зу­ме­ет­ся, все бро­си­ли и его и ши­нель и об­ра­ти­лись, как во­дит­ся, к сто­лам, наз­на­чен­ным для вис­та. Все это: шум, го­вор и тол­па лю­дей, - все это бы­ло как-то чуд­но Ака­кию Ака­ки­еви­чу. Он прос­то не знал, как ему быть, ку­да деть ру­ки, но­ги и всю фи­гу­ру свою; на­ко­нец под­сел он к иг­рав­шим, смот­рел в кар­ты, зас­мат­ри­вал то­му и дру­го­му в ли­ца и чрез нес­колько вре­ме­ни на­чал зе­вать, чувст­во­вать, что скуч­но, тем бо­лее что уж дав­но нас­ту­пи­ло то вре­мя, в ко­то­рое он, по обык­но­ве­нию, ло­жил­ся спать. Он хо­тел прос­титься с хо­зя­ином, но его не пус­ти­ли, го­во­ря, что неп­ре­мен­но на­до вы­пить в честь об­нов­ки по бо­ка­лу шам­панс­ко­го. Че­рез час по­да­ли ужин, сос­то­яв­ший из ви­нег­ре­та, хо­лод­ной те­ля­ти­ны, паш­те­та, кон­ди­терс­ких пи­рож­ков и шам­панс­ко­го. Ака­кия Ака­ки­еви­ча зас­та­ви­ли вы­пить два бо­ка­ла, пос­ле ко­то­рых он по­чувст­во­вал, что в ком­на­те сде­ла­лось ве­се­лее, од­на­ко ж ни­как не мог по­за­быть, что уже две­над­цать ча­сов и что дав­но по­ра до­мой. Что­бы как-ни­будь не взду­мал удер­жи­вать хо­зя­ин, он вы­шел по­ти­хоньку из ком­на­ты, отыс­кал в пе­ред­ней ши­нель, ко­то­рую не без со­жа­ле­ния уви­дел ле­жав­шею на по­лу, стрях­нул ее, снял с нее вся­кую пу­шин­ку, на­дел на пле­ча и опус­тил­ся по лест­ни­це на ули­цу. На ули­це все еще бы­ло свет­ло. Кое-ка­кие ме­лоч­ные лав­чон­ки, эти бес­смен­ные клу­бы дво­ро­вых и вся­ких лю­дей, бы­ли от­пер­ты, дру­гие же, ко­то­рые бы­ли за­пер­ты, по­ка­зы­ва­ли, од­на­ко ж, длин­ную струю све­та во всю двер­ную щель, оз­на­чав­шую, что они не ли­ше­ны еще об­щест­ва и, ве­ро­ят­но, дво­ро­вые слу­жан­ки или слу­ги еще до­кан­чи­ва­ют свои тол­ки и раз­го­во­ры, по­вер­гая сво­их гос­под в со­вер­шен­ное не­до­уме­ние нас­чет сво­его мес­топ­ре­бы­ва­ния. Ака­кий Ака­ки­евич шел в ве­се­лом рас­по­ло­же­нии ду­ха, да­же под­бе­жал бы­ло вдруг, не­из­вест­но по­че­му, за ка­кою-то да­мою, ко­то­рая, как мол­ния, прош­ла ми­мо и у ко­то­рой вся­кая часть те­ла бы­ла ис­пол­не­на не­обык­но­вен­но­го дви­же­ния. Но, од­на­ко ж, он тут же ос­та­но­вил­ся и по­шел опять по-преж­не­му очень ти­хо, по­ди­вясь да­же сам не­из­вест­но от­ку­да взяв­шей­ся ры­си. Ско­ро по­тя­ну­лись пе­ред ним те пус­тын­ные ули­цы, ко­то­рые да­же и днем не так ве­се­лы, а тем бо­лее ве­че­ром. Те­перь они сде­ла­лись еще глу­ше и уеди­нен­нее: фо­на­ри ста­ли мелькать ре­же - мас­ла, как вид­но, уже меньше от­пус­ка­лось; пош­ли де­ре­вян­ные до­мы, за­бо­ры; ниг­де ни ду­ши; свер­кал только один снег по ули­цам, да пе­чально чер­не­ли с зак­ры­ты­ми став­ня­ми зас­нув­шие ни­зенькие ла­чуж­ки. Он приб­ли­зил­ся к то­му мес­ту, где пе­ре­ре­зы­ва­лась ули­ца бес­ко­неч­ною пло­щадью с ед­ва вид­ны­ми на дру­гой сто­ро­не ее до­ма­ми, ко­то­рая гля­де­ла страш­ною пус­ты­нею.

Вдали, бог зна­ет где, мелькал ого­нек в ка­кой-то буд­ке, ко­то­рая ка­за­лась сто­яв­шею на краю све­та. Ве­се­лость Ака­кия Ака­ки­еви­ча как-то здесь зна­чи­тельно уменьши­лась. Он всту­пил на пло­щадь не без ка­кой-то не­вольной бо­яз­ни, точ­но как буд­то серд­це его пред­чувст­во­ва­ло что-то не­доб­рое. Он ог­ля­нул­ся на­зад и по сто­ро­нам: точ­ное мо­ре вок­руг не­го. "Нет, луч­ше и не гля­деть", - по­ду­мал и шел, зак­рыв гла­за, и ког­да отк­рыл их, что­бы уз­нать, близ­ко ли ко­нец пло­ща­ди, уви­дел вдруг, что пе­ред ним сто­ят поч­ти пе­ред но­сом ка­кие-то лю­ди с уса­ми, ка­кие имен­но, уж это­го он не мог да­же раз­ли­чить. У не­го за­ту­ма­ни­ло в гла­зах и за­би­лось в гру­ди. "А ведь ши­нель-то моя!" - ска­зал один из них гро­мо­вым го­ло­сом, схва­тив­ши его за во­рот­ник. Ака­кий Ака­ки­евич хо­тел бы­ло уже зак­ри­чать "ка­ра­ул", как дру­гой прис­та­вил ему к са­мо­му рту ку­лак ве­ли­чи­ною в чи­нов­ничью го­ло­ву, при­мол­вив: "А вот только крик­ни!" Ака­кий Ака­ки­евич чувст­во­вал только, как сня­ли с не­го ши­нель, да­ли ему пин­ка по­ле­ном, и он упал навз­ничь в снег и ни­че­го уж больше не чувст­во­вал. Чрез нес­колько ми­нут он опом­нил­ся и под­нял­ся на но­ги, но уж ни­ко­го не бы­ло. Он чувст­во­вал, что в по­ле хо­лод­но и ши­не­ли нет, стал кри­чать, но го­лос, ка­за­лось, и не ду­мал до­ле­тать до кон­цов пло­ща­ди. От­ча­ян­ный, не ус­та­вая кри­чать, пус­тил­ся он бе­жать че­рез пло­щадь пря­мо к буд­ке, под­ле ко­то­рой сто­ял бу­доч­ник и, опер­шись на свою але­бар­ду, гля­дел, ка­жет­ся, с лю­бо­пытст­вом, же­лая знать, ка­ко­го чер­та бе­жит к не­му из­да­ли и кри­чит че­ло­век. Ака­кий Ака­ки­евич, при­бе­жав к не­му, на­чал за­ды­ха­ющим­ся го­ло­сом кри­чать, что он спит и ни за чем не смот­рит, не ви­дит, как гра­бят че­ло­ве­ка. Бу­доч­ник от­ве­чал, что он не ви­дал ни­че­го, что ви­дел, как ос­та­но­ви­ли его сре­ди пло­ща­ди ка­кие-то два че­ло­ве­ка, да ду­мал, что то бы­ли его при­яте­ли; а что пусть он, вмес­то то­го что­бы по­нап­рас­ну бра­ниться, схо­дит завт­ра к над­зи­ра­те­лю, так над­зи­ра­тель оты­щет, кто взял ши­нель. Ака­кий Ака­ки­евич при­бе­жал до­мой в со­вер­шен­ном бес­по­ряд­ке: во­ло­сы, ко­то­рые еще во­ди­лись у не­го в не­большом ко­ли­чест­ве на вис­ках и за­тыл­ке, со­вер­шен­но раст­ре­па­лись; бок и грудь и все пан­та­ло­ны бы­ли в сне­гу. Ста­ру­ха, хо­зяй­ка квар­ти­ры его, ус­лы­ша страш­ный стук в дверь, пос­пеш­но вско­чи­ла с пос­те­ли и с баш­ма­ком на од­ной только но­ге по­бе­жа­ла от­во­рять дверь, при­дер­жи­вая на гру­ди сво­ей, из скром­нос­ти, ру­кою ру­баш­ку; но, от­во­рив, отс­ту­пи­ла на­зад, уви­дя в та­ком ви­де Ака­кия Ака­ки­еви­ча. Ког­да же рас­ска­зал он, в чем де­ло, она всплес­ну­ла ру­ка­ми и ска­за­ла, что нуж­но ид­ти пря­мо к част­но­му, что квар­тальный на­ду­ет, по­обе­ща­ет­ся и ста­нет во­дить; а луч­ше все­го ид­ти пря­мо к част­но­му, что он да­же ей зна­ком, по­то­му что Ан­на, чу­хон­ка, слу­жив­шая преж­де у нее в ку­хар­ках, оп­ре­де­ли­лась те­перь к част­но­му в няньки, что она час­то ви­дит его са­мо­го, как он про­ез­жа­ет ми­мо их до­ма, и что он бы­ва­ет так­же вся­кое воск­ре­сенье в церк­ви, мо­лит­ся, а в то же вре­мя ве­се­ло смот­рит на всех, и что, ста­ло быть, по все­му вид­но, дол­жен быть доб­рый че­ло­век. Выс­лу­шав та­кое ре­ше­ние, Ака­кий Ака­ки­евич пе­чальный поб­рел в свою ком­па­ту, и как он про­вел там ночь, пре­дос­тав­ля­ет­ся су­дить то­му, кто мо­жет сколько-ни­будь предс­та­вить се­бе по­ло­же­ние дру­го­го. По­ут­ру ра­но отп­ра­вил­ся он к част­но­му; но ска­за­ли, что спит; он при­шел в де­сять - ска­за­ли опять: спит; он при­шел в один­над­цать ча­сов - ска­за­ли: да нет част­но­го до­ма; он в обе­ден­ное вре­мя - но пи­са­ря в при­хо­жей ни­как не хо­те­ли пус­тить его и хо­те­ли неп­ре­мен­но уз­нать, за ка­ким де­лом и ка­кая на­доб­ность при­ве­ла и что та­кое слу­чи­лось. Так что на­ко­нец Ака­кий Ака­ки­евич раз в жиз­ни за­хо­тел по­ка­зать ха­рак­тер и ска­зал на­от­рез, что ему нуж­но лич­но ви­деть са­мо­го част­но­го, что они не сме­ют его не до­пус­тить, что он при­шел из де­пар­та­мен­та за ка­зен­ным де­лом, а что вот как на них по­жа­лу­ет­ся, так вот тог­да они уви­дят. Про­тив это­го пи­са­ря ни­че­го не пос­ме­ли ска­затъ, и один из них по­шел выз­вать част­но­го. Част­ный при­нял как-то чрез­вы­чай­но стран­но рас­сказ о гра­би­тельстве ши­не­ли. Вмес­то то­го что­бы об­ра­тить вни­ма­ние на глав­ный пункт де­ла, он стал рас­спра­ши­вать Ака­кия Ака­ки­еви­ча: да по­че­му он так позд­но возв­ра­щал­ся, да не за­хо­дил ли он и не был ли в ка­ком не­по­ря­доч­ном до­ме, так что Ака­кий Ака­ки­евич скон­фу­зил­ся со­вер­шен­но и вы­шел от не­го, сам не зная, во­зы­ме­ет ли над­ле­жа­щий ход де­ло о ши­не­ли или нет. Весь этот день он не был в при­сутст­вии (единст­вен­ный слу­чай в его жиз­ни). На дру­гой день он явил­ся весь блед­ный и в ста­ром ка­по­те сво­ем, ко­то­рый сде­лал­ся еще пла­чев­нее. По­вест­во­ва­ние о гра­бе­же ши­не­ли, нес­мот­ря на то что наш­лись та­кие чи­нов­ни­ки, ко­то­рые не про­пус­ти­ли да­же и тут пос­ме­яться над Ака­ки­ем Ака­ки­еви­чем, од­на­ко же, мно­гих тро­ну­ло. Ре­ши­лись тут же сде­лать для не­го склад­чи­ну, но соб­ра­ли са­мую без­де­ли­цу, по­то­му что чи­нов­ни­ки и без то­го уже мно­го ист­ра­ти­лись, под­пи­сав­шись на ди­рек­торс­кий порт­рет и на од­ну ка­кую-то кни­гу, но пред­ло­же­нию на­чальни­ка от­де­ле­ния, ко­то­рый был при­яте­лем со­чи­ни­те­лю, - итак, сум­ма ока­за­лась са­мая без­дельная. Один кто-то, дви­жи­мый сост­ра­да­ни­ем, ре­шил­ся, по край­ней ме­ре, по­мочь Ака­кию Ака­ки­еви­чу доб­рым со­ве­том, ска­зав­ши, чтоб он пос­пел не к квар­тально­му, по­то­му что хоть и мо­жет слу­читься, что квар­тальный, же­лая зас­лу­жить одоб­ре­ние на­чальства, оты­щет ка­ким-ни­будь об­ра­зом ши­нель, но ши­нель все-та­ки ос­та­нет­ся в по­ли­ции, ес­ли он не предс­та­вит за­кон­ных до­ка­за­тельств, что она при­над­ле­жит ему; а луч­ше все­го, что­бы он об­ра­тил­ся к од­но­му зна­чи­тельно­му ли­цу, что зна­чи­тельное ли­цо, спи­шась и сно­сясь с кем сле­ду­ет, мо­жет зас­та­вить ус­пеш­нее ид­ти де­ло. Не­че­го де­лать, Ака­кий Ака­ки­евич ре­шил­ся ид­ти к зна­чи­тельно­му ли­цу. Ка­кая имен­но и в чем сос­то­яла долж­ность зна­чи­тельно­го ли­ца, это ос­та­лось до сих пор не­из­вест­ным. Нуж­но знать, что од­но зна­чи­тельное ли­цо не­дав­но сде­лал­ся зна­чи­те­льным ли­цом, а до то­го вре­ме­ни он был нез­на­чи­тель­ным ли­цом. Впро­чем, мес­то его и те­перь не по­чи­та­лось зна­чи­тельным в срав­не­нии с дру­ги­ми, еще зна­чи­тельней­ши­ми. Но всег­да най­дет­ся та­кой круг лю­дей, для ко­то­рых нез­на­чи­тельное в гла­зах про­чих есть уже зна­чи­тельное. Впро­чем, он ста­рал­ся уси­лить зна­чи­тельность мно­ги­ми дру­ги­ми средст­ва­ми, имен­но: за­вел, что­бы низ­шие чи­нов­ни­ки встре­ча­ли его еще на лест­ни­це, ког­да он при­хо­дил в долж­ность; что­бы к не­му яв­ляться пря­мо ник­то не смел, а чтоб шло все по­ряд­ком стро­жай­шим: кол­лежс­кий ре­гист­ра­тор док­ла­ды­вал бы гу­бернс­ко­му сек­ре­та­рю, гу­бернс­кий сек­ре­тарь - ти­ту­ляр­но­му или ка­ко­му при­хо­ди­лось дру­го­му, и что­бы уже, та­ким об­ра­зом, до­хо­ди­ло де­ло до не­го. Так уж на свя­той Ру­си все за­ра­же­но под­ра­жа­ни­ем, вся­кий драз­нит и кор­чит сво­его на­чальни­ка. Го­во­рят да­же, ка­кой-то ти­ту­ляр­ный со­вет­ник, ког­да сде­ла­ли его пра­ви­те­лем ка­кой-то от­дельной не­большой кан­це­ля­рии, тот­час же от­го­ро­дил се­бе осо­бен­ную ком­на­ту, наз­вав­ши ее "ком­на­той при­сутст­вия", и пос­та­вил у две­рей ка­ких-то ка­пельди­не­ров с крас­ны­ми во­рот­ни­ка­ми, в га­лу­нах, ко­то­рые бра­лись за руч­ку две­рей и от­во­ря­ли ее вся­ко­му при­хо­див­ше­му, хо­тя в "ком­на­те при­сутст­вия" на­си­лу мог ус­та­виться обык­но­вен­ный письмен­ный стол. При­емы и обы­чаи зна­чи­тельно­го ли­ца бы­ли со­лид­ны и ве­ли­чест­вен­ны, но не мно­гос­лож­ны. Глав­ным ос­но­ва­ни­ем его сис­те­мы бы­ла стро­гость. "Стро­гость, стро­гость и - стро­гость", - го­ва­ри­вал он обык­но­вен­но и при пос­лед­нем сло­ве обык­но­вен­но смот­рел очень зна­чи­тельно в ли­цо то­му, ко­то­ро­му го­во­рил. Хо­тя, впро­чем, это­му и не бы­ло ни­ка­кой при­чи­ны, по­то­му что де­ся­ток чи­нов­ни­ков, сос­тав­ляв­ших весь пра­ви­тель­ствен­ный ме­ха­низм кан­це­ля­рии, и без то­го был в над­ле­жа­щем стра­хе; за­ви­дя его из­да­ли, ос­тав­лял уже де­ло и ожи­дал стоя ввы­тяж­ку, по­ка на­чальник прой­дет че­рез ком­на­ту. Обык­но­вен­ный раз­го­вор его с низ­ши­ми от­зы­вал­ся стро­гостью и сос­то­ял поч­ти из трех фраз: "Как вы сме­ете? Зна­ете ли вы, с кем го­во­ри­те? По­ни­ма­ете ли, кто сто­ит пе­ред ва­ми?" Впро­чем, он был в ду­ше доб­рый че­ло­век, хо­рош с то­ва­ри­ща­ми, ус­луж­лив, но ге­не­ральский чин со­вер­шен­но сбил его с тол­ку. По­лу­чив­ши ге­не­ральский чин, он как-то спу­тал­ся, сбил­ся с пу­ти и со­вер­шен­но не знал, как ему быть. Ес­ли ему слу­ча­лось быть с ров­ны­ми се­бе, он был еще че­ло­век как сле­ду­ет, че­ло­век очень по­ря­доч­ный, во мно­гих от­но­ше­ни­ях да­же не глу­пый че­ло­век; но как только слу­ча­лось ему быть в об­щест­ве, где бы­ли лю­ди хоть од­ним чи­ном по­ни­же его, там он был прос­то хоть из рук вон: мол­чал, и по­ло­же­ние его воз­буж­да­ло жа­лость, тем бо­лее что он сам да­же чувст­во­вал, что мог бы про­вес­ти вре­мя нес­рав­нен­но луч­ше. В гла­зах его иног­да вид­но бы­ло сильное же­ла­ние при­со­еди­ниться к ка­ко­му-ни­будь ин­те­рес­но­му раз­го­во­ру и круж­ку, но ос­та­нав­ли­ва­ла его мысль: не бу­дет ли это уж очень мно­го с его сто­ро­ны, не бу­дет ли фа­мильярно, и не уро­нит ли он чрез то сво­его зна­че­ния? И вследст­вие та­ких рас­суж­де­ний он ос­та­вал­ся веч­но в од­ном и том же мол­ча­ли­вом сос­то­янии, про­из­но­ся только из­ред­ка ка­кие-то од­нос­лож­ные зву­ки, и при­об­рел та­ким об­ра­зом ти­тул скуч­ней­ше­го че­ло­ве­ка. К та­ко­му-то зна­чи­тельно­му ли­цу явил­ся наш Ака­кий Ака­ки­евич, и явил­ся во вре­мя са­мое неб­ла­гоп­ри­ят­ное, весьма некс­та­ти для се­бя, хо­тя, впро­чем, кста­ти для зна­чи­тельно­го ли­ца. Зна­чи­тельное ли­цо на­хо­дил­ся в сво­ем ка­би­не­те и раз­го­во­рил­ся очень-очень ве­се­ло с од­ним не­дав­но при­ехав­шим ста­рин­ным зна­ко­мым и то­ва­ри­щем детст­ва, с ко­то­рым нес­колько лет не ви­дал­ся. В это вре­мя до­ло­жи­ли ему, что при­шел ка­кой-то Баш­мач­кин. Он спро­сил от­ры­вис­то: "Кто та­кой?" Ему от­ве­ча­ли: "Ка­кой-то чи­нов­ник". - "А! мо­жет по­дож­дать, те­перь не вре­мя", - ска­зал зна­чи­тельный че­ло­век. Здесь на­доб­но ска­зать, что зна­чи­тельный че­ло­век со­вер­шен­но прилг­нул: ему бы­ло вре­мя, они дав­но уже с при­яте­лем пе­ре­го­во­ри­ли обо всем и уже дав­но пе­рек­ла­ды­ва­ли раз­го­вор весьма длин­ны­ми мол­чаньями, слег­ка только пот­реп­ли­вая друг дру­га по ляж­ке и при­го­ва­ри­вая: "Так-то, Иван Аб­ра­мо­вич!" - "Этак-то, Сте­пан Вар­ла­мо­вич!" Но при всем том, од­на­ко же, ве­лел он чи­нов­ни­ку по­дож­дать, что­бы по­ка­зать при­яте­лю, че­ло­ве­ку дав­но не слу­жив­ше­му и за­жив­ше­му­ся до­ма в де­рев­не, сколько вре­ме­ни чи­нов­ни­ки до­жи­да­ют­ся у не­го в пе­ред­ней. На­ко­нец на­го­во­рив­шись, а еще бо­лее на­мол­чав­шись вдо­воль и вы­ку­рив­ши си­гар­ку в весьма по­кой­ных крес­лах с от­кид­ны­ми спин­ка­ми, он на­ко­нец как буд­то вдруг вспом­нил и ска­зал сек­ре­та­рю, ос­та­но­вив­ше­му­ся у две­рей с бу­ма­га­ми для док­ла­да: "Да, ведь там сто­ит, ка­жет­ся, чи­нов­ник; ска­жи­те ему, что он мо­жет вой­ти". Уви­дев­ши сми­рен­ный вид Ака­кия Ака­ки­еви­ча и его ста­ренький виц­мун­дир, он обо­ро­тил­ся к не­му вдруг и ска­зал: "Что вам угод­но?" - го­ло­сом от­ры­вис­тым и твер­дым, ко­то­ро­му на­роч­но учил­ся за­ра­не у се­бя в ком­на­те, в уеди­не­нии и пе­ред зер­ка­лом, еще за не­де­лю до по­лу­че­ния ны­неш­не­го сво­его мес­та и ге­не­ральско­го чи­на. Ака­кий Ака­ки­евич уже заб­ла­гов­ре­мен­но по­чувст­во­вал над­ле­жа­щую ро­бость, нес­колько сму­тил­ся и, как мог, сколько мог­ла поз­во­лить ему сво­бо­да язы­ка, изъяснил с при­бав­ле­ни­ем да­же ча­ще, чем в дру­гое вре­мя, час­тиц "то­го", что бы­ла-де ши­нель со­вер­шен­но но­вая, и те­перь ог­раб­лен бес­че­ло­веч­ным об­ра­зом, и что он об­ра­ща­ет­ся к не­му, чтоб он хо­да­тай­ст­вом сво­им как-ни­будь то­го, спи­сал­ся бы с гос­по­ди­ном обер-по­лиц­мей­сте­ром или дру­гим кем и отыс­кал ши­нель. Ге­не­ра­лу, не­из­вест­но по­че­му, по­ка­за­лось та­кое об­хож­де­ние фа­мильярным.

- Что вы, ми­лос­ти­вый го­су­дарь, - про­дол­жал он от­ры­вис­то, - не зна­ете по­ряд­ка? ку­да вы заш­ли? не зна­ете, как во­дят­ся де­ла? Об этом вы долж­ны бы­ли преж­де по­дать про­сьбу в кан­це­ля­рию; она пош­ла бы к сто­ло­на­чальни­ку, к на­чальни­ку от­де­ле­ния, по­том пе­ре­да­на бы­ла бы сек­ре­та­рю, а сек­ре­тарь дос­та­вил бы ее уже мне…

- Но, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, - ска­зал Ака­кий Ака­ки­е­вич, ста­ра­ясь соб­рать всю не­большую горсть при­сутст­вия ду­ха, ка­кая только в нем бы­ла, и чувст­вуя в то же вре­мя, что он вспо­тел ужас­ным об­ра­зом, - я ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство ос­ме­лил­ся ут­ру­дить по­то­му, что сек­ре­та­ри то­го… не­на­деж­ный на­род…

- Что, что, что? - ска­зал зна­чи­тельное ли­цо. - От­ку­да вы наб­ра­лись та­ко­го ду­ху? от­ку­да вы мыс­лей та­ких наб­ра­лись? что за буй­ст­во та­кое расп­рост­ра­ни­лось меж­ду мо­ло­ды­ми людьми про­тив на­чальни­ков и выс­ших!

Значительное ли­цо, ка­жет­ся, не за­ме­тил, что Ака­кию Ака­ки­еви­чу заб­ра­лось уже за пятьде­сят лет. Ста­ло быть, ес­ли бы он и мог наз­ваться мо­ло­дым че­ло­ве­ком, то раз­ве только от­но­си­тельно, то есть в от­но­ше­нии к то­му, ко­му уже бы­ло за семьде­сят лет.

- Знаете ли вы, ко­му это го­во­ри­те? по­ни­ма­ете ли вы, кто сто­ит пе­ред ва­ми? по­ни­ма­ете ли вы это, по­ни­ма­ете ли это? я вас спра­ши­ваю.

Тут он топ­нул но­гою, воз­ве­дя го­лос до та­кой сильной но­ты, что да­же и не Ака­кию Ака­ки­еви­чу сде­ла­лось бы страш­но. Ака­кий Ака­ки­евич так и об­мер, по­шат­нул­ся, зат­ряс­ся всем те­лом и ни­как не мог сто­ять: ес­ли бы не под­бе­жа­ли тут же сто­ро­жа под­дер­жать его, он бы шлеп­нул­ся на пол; его вы­нес­ли поч­ти без дви­же­ния. А зна­чи­тельное ли­цо, до­вольный тем, что эф­фект прев­зо­шел да­же ожи­да­ние, и со­вер­шен­но упо­ен­ный мыслью, что сло­во его мо­жет ли­шить да­же чувств че­ло­ве­ка, ис­ко­са взгля­нул на при­яте­ля, что­бы уз­нать, как он на это смот­рит, и не без удо­вольствия уви­дел, что при­ятель его на­хо­дил­ся в са­мом не­оп­ре­де­лен­ном сос­то­янии и на­чи­нал да­же с сво­ей сто­ро­ны сам чувст­во­вать страх.

Как со­шел с лест­ни­цы, как вы­шел на ули­цу, ни­че­го уж это­го не пом­нил Ака­кий Ака­ки­евич. Он не слы­шал ни рук, ни ног. В жизнь свою он не был еще так сильно рас­пе­чен ге­не­ра­лом, да еще и чу­жим. Он шел по вьюге, свис­тев­шей в ули­цах, ра­зи­нув рот, сби­ва­ясь с тро­ту­аров; ве­тер, по пе­тер­бургс­ко­му обы­чаю, дул на не­го со всех че­ты­рех сто­рон, из всех пе­ре­ул­ков. Вмиг на­ду­ло ему в гор­ло жа­бу, и доб­рал­ся он до­мой, не в си­лах бу­ду­чи ска­зать ни од­но­го сло­ва; весь рас­пух и слег в пос­тель. Так сильно иног­да бы­ва­ет над­ле­жа­щее рас­пе­канье! На дру­гой же день об­на­ру­жи­лась у не­го сильная го­ряч­ка. Бла­го­да­ря ве­ли­ко­душ­но­му вспо­мо­щест­во­ва­нию пе­тер­бургс­ко­го кли­ма­та бо­лезнь пош­ла быст­рее, чем мож­но бы­ло ожи­дать, и ког­да явил­ся док­тор, то он, по­щу­пав­ши пульс, ни­че­го не на­шел­ся сде­лать, как только про­пи­сать при­пар­ку, единст­вен­но уже для то­го, что­бы больной не ос­тал­ся без бла­го­де­тельной по­мо­щи ме­ди­ци­ны; а впро­чем, тут же объявил ему чрез пол­то­ра су­ток неп­ре­мен­ный ка­пут. Пос­ле че­го об­ра­тил­ся к хо­зяй­ке и ска­зал: "А вы, ма­туш­ка, и вре­ме­ни да­ром не те­ряй­те, за­ка­жи­те ему те­перь же сос­но­вый гроб, по­то­му что ду­бо­вый бу­дет для не­го до­рог". Слы­шал ли Ака­кий Ака­ки­евич эти про­из­не­сен­ные ро­ко­вые для не­го сло­ва, а ес­ли и слы­шал, про­из­ве­ли ли они на не­го пот­ря­са­ющее дей­ст­вие, по­жа­лел ли он о го­ре­мыч­ной сво­ей жиз­ни, - ни­че­го это не из­вест­но, по­то­му что он на­хо­дил­ся все вре­мя в бре­ду и жа­ру. Яв­ле­ния, од­но дру­го­го стран­нее, предс­тав­ля­лись ему бесп­рес­тан­но: то ви­дел он Пет­ро­ви­ча и за­ка­зы­вал ему сде­лать ши­нель с ка­ки­ми-то за­пад­ня­ми для во­ров, ко­то­рые чу­ди­лись ему бесп­рес­тан­но под кро­ватью, и он по­ми­нут­но при­зы­вал хо­зяй­ку вы­та­щить у не­го од­но­го во­ра да­же из-под оде­яла; то спра­ши­вал, за­чем ви­сит пе­ред ним ста­рый ка­пот его, что у не­го есть но­вая ши­нель; то чу­ди­лось ему, что он сто­ит пе­ред ге­не­ра­лом, выс­лу­ши­вая над­ле­жа­щее рас­пе­канье, и при­го­ва­ри­ва­ет: "Ви­но­ват, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство!" - то, на­ко­нец, да­же сквер­но­хульни­чал, про­из­но­ся са­мые страш­ные сло­ва, так что ста­руш­ка хо­зяй­ка да­же крес­ти­лась, от­ро­ду не слы­хав от не­го ни­че­го по­доб­но­го, тем бо­лее что сло­ва эти сле­до­ва­ли не­пос­редст­вен­но за сло­гом "ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство". Да­лее он го­во­рил со­вер­шен­ную бес­смыс­ли­цу, так что ни­че­го нельзя бы­ло по­нять; мож­но бы­ло только ви­деть, что бес­по­ря­доч­ные сло­ва и мыс­ли во­ро­ча­лись око­ло од­ной и той же ши­не­ли. На­ко­нец бед­ный Ака­кий Ака­ки­евич ис­пус­тил дух. Ни ком­на­ты, ни ве­щей его не опе­ча­ты­ва­ли, по­то­му что, во-пер­вых, не бы­ло нас­лед­ни­ков, а во-вто­рых, ос­та­ва­лось очень нем­но­го нас­ледст­ва, имен­но: пу­чок гу­си­ных перьев, десть бе­лой ка­зен­ной бу­ма­ги, три па­ры нос­ков, две-три пу­го­ви­цы, отор­вав­ши­еся от пан­та­лон, и уже из­вест­ный чи­та­те­лю ка­пот. Ко­му все это дос­та­лось, бог зна­ет: об этом, приз­на­юсь, да­же не ин­те­ре­со­вал­ся рас­ска­зы­ва­ющий сию по­весть. Ака­кия Ака­ки­еви­ча свез­ли и по­хо­ро­ни­ли. И Пе­тер­бург ос­тал­ся без Ака­кия Ака­ки­еви­ча, как буд­то бы в нем его и ни­ког­да не бы­ло. Ис­чез­ло и скры­лось су­щест­во, ни­кем не за­щи­щен­ное, ни­ко­му не до­ро­гое, ни для ко­го не ин­те­рес­ное, да­же не об­ра­тив­шее на се­бя вни­ма­ния и ес­тест­во­наб­лю­да­те­ля, не про­пус­ка­юще­го по­са­дить на бу­лав­ку обык­но­вен­ную му­ху и рас­смот­реть ее в мик­рос­коп; су­щест­во, пе­ре­но­сив­шее по­кор­но кан­це­лярс­кие нас­меш­ки и без вся­ко­го чрез­вы­чай­но­го де­ла со­шед­шее в мо­ги­лу, но для ко­то­ро­го все же та­ки, хо­тя пе­ред са­мымкон­цом жиз­ни, мелькнул свет­лый гость в ви­де ши­не­ли, ожи­вив­ший на миг бед­ную жизнь, и на ко­то­рое так же по­том нес­тер­пи­мо об­ру­ши­лось нес­час­тие, как об­ру­ши­ва­лось на ца­рей и по­ве­ли­те­лей ми­ра… Нес­колько дней пос­ле его смер­ти пос­лан был к не­му на квар­ти­ру из де­пар­та­мен­та сто­рож, с при­ка­за­ни­ем не­мед­лен­но явиться: на­чальник-де тре­бу­ет; но сто­рож дол­жен был возв­ра­титься ни с чем, дав­ши от­чет, что не мо­жет больше прий­ти, и на зап­рос "по­че­му?" вы­ра­зил­ся сло­ва­ми: "Да так, уж он умер, чет­вер­то­го дня по­хо­ро­ни­ли". Та­ким об­ра­зом уз­на­ли в де­пар­та­мен­те о смер­ти Ака­кия Ака­ки­еви­ча, и на дру­гой день уже на его мес­те си­дел но­вый чи­нов­ник, го­раз­до вы­ше рос­том и выс­тав­ляв­ший бук­вы уже не та­ким пря­мым по­чер­ком, а го­раз­до нак­лон­нее и ко­сее.

Но кто бы мог во­об­ра­зить, что здесь еще не все об Ака­кии Ака­ки­еви­че, что суж­де­но ему на нес­колько дней про­жить шум­но пос­ле сво­ей смер­ти, как бы в наг­ра­ду за не при­ме­чен­ную ни­кем жизнь. Но так слу­чи­лось, и бед­ная ис­то­рия на­ша не­ожи­дан­но при­ни­ма­ет фан­тас­ти­чес­кое окон­ча­ние. По Пе­тер­бур­гу про­нес­лись вдруг слу­хи, что у Ка­лин­ки­на мос­та и да­ле­ко по­дальше стал по­ка­зы­ваться по но­чам мерт­вец в ви­де чи­нов­ни­ка, ищу­ще­го ка­кой-то ута­щен­ной ши­не­ли и под ви­дом ста­щен­ной ши­не­ли сди­ра­ющий со всех плеч, не раз­би­рая чи­на и зва­ния, вся­кие ши­не­ли: на кош­ках, на боб­рах, на ва­те, ено­то­вые, лисьи, мед­вежьи шу­бы - сло­вом, вся­ко­го ро­да ме­ха и ко­жи, ка­кие только при­ду­ма­ли лю­ди для прик­ры­тия собст­вен­ной. Один из де­пар­та­ментс­ких чи­нов­ни­ков ви­дел сво­ими гла­за­ми мерт­ве­ца и уз­нал в нем тот­час Ака­кия Ака­ки­еви­ча; но это вну­ши­ло ему, од­на­ко же, та­кой страх, что он бро­сил­ся бе­жать со всех ног и от­то­го не мог хо­ро­шенько рас­смот­реть, а ви­дел только, как тот из­да­ли пог­ро­зил ему пальцем. Со всех сто­рон пос­ту­па­ли бесп­рес­тан­но жа­ло­бы, что спи­ны и пле­чи, пус­кай бы еще только ти­ту­ляр­ных, а то да­же са­мих тай­ных со­вет­ни­ков, под­вер­же­ны со­вер­шен­ной прос­ту­де по при­чи­не ноч­но­го сдер­ги­ва­ния ши­не­лей. В по­ли­ции сде­ла­но бы­ло рас­по­ря­же­ние пой­мать мерт­ве­ца во что бы то ни ста­ло, жи­во­го или мерт­во­го, и на­ка­зать его, в при­мер дру­гим, жес­то­чай­шим об­ра­зом, и в том ед­ва бы­ло да­же не ус­пе­ли. Имен­но бу­лоч­ник ка­ко­го-то квар­та­ла в Ки­рюш­ки­ном пе­ре­ул­ке схва­тил бы­ло уже со­вер­шен­но мерт­ве­ца за во­рот на са­мом мес­те зло­де­яния, на по­ку­ше­нии сдер­нуть фри­зо­вую ши­нель с ка­ко­го-то отс­тав­но­го му­зы­кан­та, свис­тав­ше­го в свое вре­мя на флей­те. Схва­тив­ши его за во­рот, он выз­вал сво­им кри­ком двух дру­гих то­ва­ри­щей, ко­то­рым по­ру­чил дер­жать его, а сам по­лез то­ль­ко на од­ну ми­ну­ту за са­пог, что­бы вы­та­щить от­ту­да тав­ли­н­ку с та­ба­ком, ос­ве­жить на вре­мя шесть раз на ве­ку при­мо­ро­жен­ный нос свой; но та­бак, вер­но, был та­ко­го ро­да, ко­то­ро­го не мог вы­нес­ти да­же и мерт­вец. Не ус­пел бу­лоч­ник, зак­рыв­ши пальцем свою пра­вую нозд­рю, по­тя­нуть ле­вою пол­горс­ти, как мерт­вец чих­нул так сильно, что со­вер­шен­но заб­рыз­гал им всем тро­им гла­за. По­ка­мест они под­нес­ли ку­ла­ки про­те­реть их, мерт­ве­ца и след про­пал, так что они не зна­ли да­же, был ли он, точ­но, в их ру­ках. С этих пор бу­доч­ни­ки по­лу­чи­ли та­кой страх к мерт­ве­цам, что да­же опа­са­лись хва­тать и жи­вых, и только из­да­ли пок­ри­ки­ва­ли: "Эй, ты, сту­пай сво­ею до­ро­гою!" - и мерт­вец-чи­нов­ник стал по­ка­зы­ваться да­же за Ка­лин­ки­ным мос­том, на­во­дя не­ма­лый страх на всех роб­ких лю­дей. Но мы, од­на­ко же, со­вер­шен­но ос­та­ви­ли од­но зна­чи­тельное ли­цо, ко­то­рый, по-нас­то­яще­му, ед­ва ли не был при­чи­ною фан­тас­ти­чес­ко­го нап­рав­ле­ния, впро­чем, со­вер­шен­но ис­тин­ной ис­то­рии. Преж­де все­го долг спра­вед­ли­вос­ти тре­бу­ет ска­зать, что од­но зна­чи­тельное ли­цо ско­ро по ухо­де бед­но­го, рас­пе­чен­но­го в пух Ака­кия Ака­ки­еви­ча по­чувст­во­вал что-то вро­де со­жа­ле­ния. Сост­ра­да­ние бы­ло ему не чуж­до; его серд­цу бы­ли дос­туп­ны мно­гие доб­рые дви­же­ния, нес­мот­ря на то что чин весьма час­то ме­шал им об­на­ру­жи­ваться. Как только вы­шел из его ка­би­не­та при­ез­жий при­ятель, он да­же за­ду­мал­ся о бед­ном Ака­кии Ака­ки­еви­че. И с этих пор поч­ти вся­кий день предс­тав­лял­ся ему блед­ный Ака­кий Ака­ки­евич, не вы­дер­жав­ший долж­ност­но­го рас­пе­канья. Мысль о нем до та­кой сте­пе­ни тре­во­жи­ла его, что не­де­лю спус­тя он ре­шил­ся да­же пос­лать к не­му чи­нов­ни­ка уз­нать, что он и как и нельзя ли в са­мом де­ле чем по­мочь ему; и ког­да до­нес­ли ему, что Ака­кий Ака­ки­евич умер ско­ро­пос­тиж­но в го­ряч­ке, он ос­тал­ся да­же по­ра­жен­ным, слы­шал уп­ре­ки со­вес­ти и весь день был не в ду­хе. Же­лая сколько-ни­будь разв­лечься и по­за­быть неп­ри­ят­ное впе­чат­ле­ние, он отп­ра­вил­ся на ве­чер к од­но­му из при­яте­лей сво­их, у ко­то­ро­го на­шел по­ря­доч­ное об­щест­во, а что все­го луч­ше - все там бы­ли поч­ти од­но­го и то­го же чи­на, так что он со­вер­шен­но ни­чем не мог быть свя­зан. Это име­ло уди­ви­тельное дей­ст­вие на ду­шев­ное его рас­по­ло­же­ние. Он раз­вер­нул­ся, сде­лал­ся при­ятен в раз­го­во­ре, лю­бе­зен - сло­вом, про­вел ве­чер очень при­ят­но. За ужи­ном вы­пил он ста­ка­на два шам­панс­ко­го - средст­во, как из­вест­но, не­дур­но дей­ст­ву­ющее в рас­суж­де­нии ве­се­лос­ти. Шам­панс­кое со­об­щи­ло ему рас­по­ло­же­ние к раз­ным экст­рен­нос­тям, а имен­но: он ре­шил не ехать еще до­мой, а за­ехать к од­ной зна­ко­мой да­ме, Ка­ро­ли­не Ива­нов­не, да­ме, ка­жет­ся, не­мец­ко­го про­ис­хож­де­ния, к ко­то­рой он чувст­во­вал со­вер­шен­но при­ятельские от­но­ше­ния. На­доб­но ска­зать, что зна­чи­тельное ли­цо был уже че­ло­век не­мо­ло­дой, хо­ро­ший суп­руг, поч­тен­ный отец се­мей­ст­ва. Два сы­на, из ко­то­рых один слу­жил уже в кан­це­ля­рии, и ми­ло­вид­ная шест­над­ца­ти­лет­няя дочь с нес­колько выг­ну­тым, но хо­ро­шеньким но­си­ком при­хо­ди­ли вся­кий день це­ло­вать его ру­ку, при­го­ва­ри­вая: "bo­nj­o­ur, pa­pa". Суп­ру­га его, еще жен­щи­на све­жая и да­же ни­чуть не дур­ная, да­ва­ла ему преж­де по­це­ло­вать свою ру­ку и по­том, пе­ре­во­ро­тив­ши ее на дру­гую сто­ро­ну, це­ло­ва­ла его ру­ку. Но зна­чи­тельное ли­цо, со­вер­шен­но, впро­чем, до­вольный до­маш­ни­ми се­мей­ны­ми неж­нос­тя­ми, на­шел при­лич­ным иметь для дру­жес­ких от­но­ше­ний при­ятельни­цу в дру­гой час­ти го­ро­да. Эта при­ятельни­ца бы­ла ни­чуть не луч­ше и не мо­ло­же же­ны его; но та­кие уж за­да­чи бы­ва­ют на све­те, и су­дить об них не на­ше де­ло. Итак, зна­чи­тельное ли­цо со­шел с лест­ни­цы, сел в са­ни и ска­зал ку­че­ру: "К Ка­ро­ли­не Ива­нов­не", - а сам, за­ку­тав­шись весьма рос­кош­но в теп­лую ши­нель, ос­та­вал­ся в том при­ят­ном по­ло­же­нии, луч­ше ко­то­ро­го и не вы­ду­ма­ешь для рус­ско­го че­ло­ве­ка, то есть ког­да сам ни о чем не ду­ма­ешь, а меж­ду тем мыс­ли са­ми ле­зут в го­ло­ву, од­на дру­гой при­ят­нее, не да­вая да­же тру­да го­няться за ни­ми и ис­кать их. Пол­ный удо­вольствия, он слег­ка при­по­ми­нал все ве­се­лые мес­та про­ве­ден­но­го ве­че­ра, все сло­ва, зас­та­вив­шие хо­хо­тать не­большой круг; мно­гие из них он да­же пов­то­рял впол­го­ло­са и на­шел, что они всь так же смеш­ны, как и преж­де, а по­то­му не муд­ре­но, что и сам пос­ме­ивал­ся от ду­ши. Из­ред­ка ме­шал ему, од­на­ко же, по­ры­вис­тый ве­тер, ко­то­рый, вых­ва­тив­шись вдруг бог зна­ет от­ку­да и не­весть от ка­кой при­чи­ны, так и ре­зал в ли­цо, подб­ра­сы­вая ему ту­да клоч­ки сне­га, хло­бу­ча, как па­рус, ши­нельный во­рот­ник или вдруг с не­ес­тест­вен­ною си­лою наб­ра­сы­вая ему его на го­ло­ву и дос­тав­ляя, та­ким об­ра­зом, веч­ные хло­по­ты из не­го вы­ка­раб­ки­ваться. Вдруг по­чувст­во­вал зна­чи­тельное ли­цо, что его ух­ва­тил кто-то весьма креп­ко за во­рот­ник. Обер­нув­шись, он за­ме­тил че­ло­ве­ка не­большо­го рос­та, в ста­ром по­но­шен­ном виц­мун­ди­ре, и не без ужа­са уз­нал в нем Ака­кия Ака­ки­еви­ча. Ли­цо чи­нов­ни­ка бы­ло блед­но, как снег, и гля­де­ло со­вер­шен­ным мерт­ве­цом. Но ужас зна­чи­тельно­го ли­ца прев­зо­шел все гра­ни­цы, ког­да он уви­дел, что рот мерт­ве­ца пок­ри­вил­ся и, пах­нув­ши на не­го страш­но мо­ги­лою, про­из­нес та­кие ре­чи: "А! так вот ты на­ко­нец! на­ко­нец я те­бя то­го, пой­мал за во­рот­ник! тво­ей-то ши­не­ли мне и нуж­но! не пох­ло­по­тал об мо­ей, да еще и рас­пек, - от­да­вай же те­перь свою!" Бед­ное зна­чи­тельное ли­цо чуть не умер. Как ни был он ха­рак­те­рен в кан­це­ля­рии и во­об­ще пе­ред низ­ши­ми, и хо­тя, взгля­нув­ши на один му­жест­вен­ный вид его и фи­гу­ру, вся­кий го­во­рил: "У, ка­кой ха­рак­тер!" - но здесь он, по­доб­но весьма мно­гим, име­ющим бо­га­тырс­кую на­руж­ность, по­чувст­во­вал та­кой страх, что не без при­чи­ны да­же стал опа­саться нас­чет ка­ко­го-ни­будь бо­лез­нен­но­го при­пад­ка. Он сам да­же ски­нул пос­ко­рее с плеч ши­нель свою и зак­ри­чал ку­че­ру не сво­им го­ло­сом: "По­шел во весь дух до­мой!" Ку­чер, ус­лы­шав­ши го­лос, ко­то­рый про­из­но­сит­ся обык­но­вен­но в ре­ши­тельные ми­ну­ты и да­же соп­ро­вож­да­ет­ся кое-чем го­раз­до дей­ст­ви­тельней­шим, уп­ря­тал на вся­кий слу­чай го­ло­ву свою в пле­чи, за­мах­нул­ся кну­том и пом­чал­ся как стре­ла. Ми­нут в шесть с не­большим зна­чи­тельное ли­цо уже был пред подъездом сво­его до­ма. Блед­ный, пе­ре­пу­ган­ный и без ши­не­ли, вмес­то то­го что­бы к Ка­ро­ли­не Ива­нов­не, он при­ехал к се­бе, доп­лел­ся кое-как до сво­ей ком­на­ты и про­вел ночь весьма в большом бес­по­ряд­ке, так что на дру­гой день по­ут­ру за ча­ем дочь ему ска­за­ла пря­мо: "Ты се­год­ня сов­сем бле­ден, па­па". Но па­па мол­чал и ни­ко­му ни сло­ва о том, что с ним слу­чи­лось, и где он был, и ку­да хо­тел ехать. Это про­ис­шест­вие сде­ла­ло на не­го сильное впе­чат­ле­ние. Он да­же го­раз­до ре­же стал го­во­рить под­чи­нен­ным: "Как вы сме­ете, по­ни­ма­ете ли, кто пе­ред ва­ми?"; ес­ли же и про­из­но­сил, то уж не преж­де, как выс­лу­шав­ши спер­ва, в чем де­ло. Но еще бо­лее за­ме­ча­тельно то, что с этих пор со­вер­шен­но прек­ра­ти­лось по­яв­ле­ние чи­нов­ни­ка-мерт­ве­ца: вид­но, ге­не­ральская ши­нель приш­лась ему со­вер­шен­но по пле­чам; по край­ней ме­ре, уже не бы­ло ниг­де слыш­но та­ких слу­ча­ев, что­бы сдер­ги­ва­ли с ко­го ши­не­ли. Впро­чем, мно­гие де­ятельные и за­бот­ли­вые лю­ди ни­как не хо­те­ли ус­по­ко­иться и по­го­ва­ри­ва­ли, что в дальних час­тях го­ро­да все еще по­ка­зы­вал­ся чи­нов­ник-мерт­вец. И точ­но, один ко­ло­менс­кий бу­доч­ник ви­дел собст­вен­ны­ми гла­за­ми, как по­ка­за­лось из-за од­но­го до­ма при­ви­де­ние; но, бу­ду­чи по при­ро­де сво­ей нес­колько бес­си­лен, так что один раз обык­но­вен­ный взрос­лый по­ро­се­нок, ки­нув­шись из ка­ко­го-то част­но­го до­ма, сшиб его с ног, к ве­ли­чай­ше­му сме­ху сто­яв­ших вок­руг из­воз­чи­ков, с ко­то­рых он выт­ре­бо­вал за та­кую из­дев­ку по гро­шу на та­бак, - итак, бу­ду­чи бес­си­лен, он не пос­мел ос­та­но­вить его, а так шел за ним в тем­но­те до тех пор, по­ка на­ко­нец при­ви­де­ние вдруг ог­ля­ну­лось и, ос­та­но­вясь, спро­си­ло: "Те­бе че­го хо­чет­ся?" - и по­ка­за­ло та­кой ку­лак, ка­ко­го и у жи­вых не най­дешь. Бу­доч­ник ска­зал: "Ни­че­го", - да и по­во­ро­тил тот же час на­зад. При­ви­де­ние, од­на­ко же, бы­ло уже го­раз­до вы­ше рос­том, но­си­ло пре­ог­ром­ные усы и, нап­ра­вив ша­ги, как ка­за­лось, к Обу­хо­ву мос­ту, скры­лось со­вер­шен­но в ноч­ной тем­но­те.

КОЛЯСКА

Городок Б. очень по­ве­се­лел, ког­да на­чал в нем сто­ять *** ка­ва­ле­рий­ский полк. А до то­го вре­ме­ни бы­ло в нем страх скуч­но. Ког­да, бы­ва­ло, про­ез­жа­ешь его и взгля­нешь на ни­зенькие ма­за­ные до­ми­ки, ко­то­рые смот­рят на ули­цу до не­ве­ро­ят­нос­ти кис­ло, то… не­воз­мож­но вы­ра­зить, что де­ла­ет­ся тог­да на серд­це: тос­ка та­кая, как буд­то бы или про­иг­рал­ся, или от­пус­тил некс­та­ти ка­кую-ни­будь глу­пость, - од­ним сло­вом: не­хо­ро­шо. Гли­на на них об­ва­ли­лась от дож­дя, и сте­ны вмес­то бе­лых сде­ла­лись пе­ги­ми; кры­ши бо­ль­шею час­тию кры­ты трост­ни­ком, как обык­но­вен­но бы­ва­ет в юж­ных го­ро­дах на­ших; са­ди­ки, для луч­ше­го ви­да, го­род­ни­чий дав­но при­ка­зал вы­ру­бить. На ули­цах ни ду­ши не встре­тишь, раз­ве только пе­тух пе­рей­дет чрез мос­то­вую, мяг­кую, как по­душ­ка, от ле­жа­щей на чет­верть пы­ли, ко­то­рая при ма­лей­шем дож­де прев­ра­ща­ет­ся в грязь, и тог­да ули­цы го­род­ка Б. на­пол­ня­ют­ся те­ми до­род­ны­ми жи­вот­ны­ми, ко­то­рых та­мош­ний го­род­ни­чий на­зы­ва­ет фран­цу­за­ми. Выс­та­вив серьезные мор­ды из сво­их ванн, они по­ды­ма­ют та­кое хрю­канье, что про­ез­жа­юще­му ос­та­ет­ся только по­го­нять ло­ша­дей пос­ко­рее. Впро­чем, про­ез­жа­юще­го тру­д­но встре­тить в го­род­ке Б. Ред­ко, очень ред­ко ка­кой-ни­будь по­ме­щик, име­ющий один­над­цать душ крестьян, в нан­ко­вом сюр­ту­ке, та­ра­ба­нит по мос­то­вой в ка­кой-то по­луб­рич­ке и по­лу­те­леж­ке, выг­ля­ды­вая из муч­ных на­ва­лен­ных меш­ков и прис­те­ги­вая гне­дую ко­бы­лу, вслед за ко­то­рою бе­жит же­ре­бе­нок. Са­мая ры­ноч­ная пло­щадь име­ет нес­колько пе­чальный вид: дом порт­но­го вы­хо­дит чрез­вы­чай­но глу­по не всем фа­са­дом, но уг­лом; про­тив не­го стро­ит­ся лет пят­над­цать ка­кое-то ка­мен­ное стро­ение о двух ок­нах; да­лее сто­ит сам по се­бе мод­ный до­ща­тый за­бор, вык­ра­шен­ный се­рою крас­кою под цвет гря­зи, ко­то­рый, на об­ра­зец дру­гим стро­ени­ям, возд­виг го­род­ни­чий во вре­мя сво­ей мо­ло­дос­ти, ког­да не имел еще обык­но­ве­ния спать тот­час пос­ле обе­да и пить на ночь ка­кой-то де­кокт, зап­рав­лен­ный су­хим кры­жов­ни­ком. В дру­гих мес­тах всь поч­ти пле­тень; пос­ре­ди пло­ща­ди са­мые ма­ленькие ла­воч­ки; в них всег­да мож­но за­ме­тить связ­ку ба­ран­ков, ба­бу в крас­ном плат­ке, пуд мы­ла, нес­колько фун­тов горько­го мин­да­лю, дробь для стре­ля­ния, де­ми­ко­тон и двух ку­пе­чес­ких при­каз­чи­ков, во вся­кое вре­мя иг­ра­ющих око­ло две­рей в свай­ку. Но как на­чал сто­ять в уезд­ном го­род­ке Б. ка­ва­ле­рий­ский полк, все пе­ре­ме­ни­лось. Ули­цы за­пест­ре­ли, ожи­ви­лись - словом, при­ня­ли со­вер­шен­но дру­гой вид. Ни­зень­кие до­ми­ки час­то ви­де­ли про­хо­дя­ще­го ми­мо лов­ко­го, ста­т­но­го офи­це­ра с сул­та­ном на го­ло­ве, шед­ше­го к то­ва­ри­щу по­го­во­рить о про­из­водст­ве, об от­лич­ней­шем та­ба­ке, а ино­г­да пос­та­вить на кар­точ­ку дрож­ки, ко­то­рые мож­но бы­ло наз­вать пол­ко­вы­ми, по­то­му что они, не вы­хо­дя из пол­ку, ус­пе­ва­ли об­хо­дить всех: се­год­ня ка­тал­ся в них май­ор, завт­ра они по­яв­ля­лись в по­ру­чи­ко­вой ко­нюш­не, а чрез не­де­лю, смот­ри, опять май­орс­кий ден­щик под­ма­зы­вал их са­лом. Де­ре­вян­ный пле­тень меж­ду до­ма­ми весь был усе­ян ви­сев­ши­ми на солн­це сол­датс­ки­ми фу­раж­ка­ми; се­рая ши­нель тор­ча­ла неп­ре­мен­но где-ни­будь на во­ро­тах; в пе­ре­ул­ках по­па­да­лись сол­да­ты с та­ки­ми жест­ки­ми уса­ми, как са­пож­ные щет­ки. Усы эти бы­ли вид­ны во всех мес­тах. Со­бе­рут­ся ли на рын­ке с ков­ши­ка­ми ме­щан­ки, из-за плеч их, вер­но, выг­ля­ды­ва­ют усы. На лоб­ном мес­те сол­дат с уса­ми, уж вер­но, мы­лил бо­ро­ду ка­ко­му-ни­будь де­ре­венс­ко­му пен­тю­ху, ко­то­рый только пок­рях­ты­вал, вы­пу­ча гла­за вверх. Офи­це­ры ожи­ви­ли об­щест­во, ко­то­рое до то­го вре­ме­ни сос­то­яло только из судьи, жив­ше­го в од­ном до­ме с ка­кою-то ди­ако­ни­цею, и го­род­ни­че­го, рас­су­ди­тельно­го че­ло­ве­ка, но спав­ше­го ре­ши­тельно весь день: от обе­да до ве­че­ра и от ве­че­ра до обе­да. Об­щест­во сде­ла­лось еще мно­го­люд­нее и за­ни­ма­тельнее, ког­да пе­ре­ве­де­на бы­ла сю­да квар­ти­ра бри­гад­но­го ге­не­ра­ла.

Окружные по­ме­щи­ки, о ко­то­рых су­щест­во­ва­нии ник­то бы до то­го вре­ме­ни не до­га­дал­ся, на­ча­ли при­ез­жать по­ча­ще в уезд­ный го­ро­док, что­бы ви­деться с гос­по­да­ми офи­це­ра­ми, а иног­да по­иг­рать в бан­чик, ко­то­рый уже чрез­вы­чай­но тем­но гре­зил­ся в го­ло­ве их, зах­ло­по­тан­ной по­се­ва­ми, же­ни­ны­ми по­ру­че­ни­ями и зай­ца­ми. Очень жаль, что не мо­гу при­пом­нить, по ка­ко­му обс­то­ятельству слу­чи­лось бри­гад­но­му ге­не­ра­лу да­вать большой обед; за­го­тов­ле­ние к не­му бы­ло сде­ла­но ог­ром­ное: стук по­ва­рен­ных но­жей на ге­не­ральской кух­не был слы­шен еще близ го­родс­кой зас­та­вы. Весь ры­нок был заб­ран со­вер­шен­но для обе­да, так что судья с сво­ею ди­ако­ни­цею дол­жен был есть од­ни только ле­пеш­ки из греч­не­вой му­ки да крах­мальный ки­сель. Не­большой дво­рик ге­не­ральской квар­ти­ры был весь ус­тав­лен дрож­ка­ми и ко­ляс­ка­ми. Об­щест­во сос­то­яло из муж­чин: офи­це­ров и не­ко­то­рых ок­руж­ных по­ме­щи­ков. Из по­ме­щи­ков бо­лее всех был за­ме­ча­те­лен

Пифагор Пи­фа­го­ро­вич Чер­то­куц­кий, один из глав­ных арис­ток­ра­тов Б… уез­да, бо­лее всех шу­мев­ший на вы­бо­рах и при­ез­жав­ший ту­да в ще­гольском эки­па­же. Он слу­жил преж­де в од­ном из ка­ва­ле­рий­ских пол­ков и был один из чис­ла зна­чи­тельных и вид­ных офи­це­ров. По край­ней ме­ре, его ви­да­ли на мно­гих ба­лах и соб­ра­ни­ях, где только ко­че­вал их полк; впро­чем, об этом мож­но спро­сить у де­виц Там­бовс­кой и Сим­бирс­кой гу­бер­ний. Весьма мо­жет быть, что он рас­пус­тил бы и в про­чих гу­бер­ни­ях вы­год­ную для се­бя сла­ву, ес­ли бы не вы­шел в отс­тав­ку по од­но­му слу­чаю, ко­то­рый обык­но­вен­но на­зы­ва­ет­ся неп­ри­ят­ною ис­то­ри­ею: он ли дал ко­му-то в ста­рые го­ды оп­ле­уху или ему да­ли ее, об этом на­вер­ное не пом­ню, де­ло только в том, что его поп­ро­си­ли вый­ти в отс­тав­ку. Впро­чем, он этим ни­чуть не уро­нил сво­его ве­су: но­сил фрак с вы­со­кою та­ли­ей на ма­нер во­ен­но­го мун­ди­ра, на са­по­гах шпо­ры и под но­сом усы, по­то­му что без то­го дво­ря­не мог­ли бы по­ду­мать, что он слу­жил в пе­хо­те, ко­то­рую он през­ри­тельно на­зы­вал иног­да пех­ту­рой, а иног­да пе­хон­та­ри­ей. Он бы­вал на всех мно­го­люд­ных яр­мар­ках, ку­да внут­рен­ность Рос­сии, сос­то­ящая из ма­мок, де­тей, до­чек и толс­тых по­ме­щи­ков, на­ез­жа­ла ве­се­литься брич­ка­ми, та­ра­тай­ка­ми, та­ран­та­са­ми и та­ки­ми ка­ре­та­ми, ка­кие и во сне ни­ко­му не сни­лись. Он про­ню­хи­вал но­сом, где сто­ял ка­ва­ле­рий­ский полк, и всег­да при­ез­жал ви­деться с гос­по­да­ми офи­це­ра­ми.

Очень лов­ко сос­ка­ки­вал пе­ред ни­ми с сво­ей ле­гонькой ко­ля­соч­ки или дро­жек и чрез­вы­чай­но ско­ро зна­ко­мил­ся. В прош­лые вы­бо­ры дал он дво­рянст­ву прек­рас­ный обед, на ко­то­ром объявил, что ес­ли только его вы­бе­рут пред­во­ди­те­лем, то он пос­та­вит дво­рян на са­мую луч­шую но­гу. Во­об­ще вел се­бя по-барс­ки, как вы­ра­жа­ют­ся в уез­дах и гу­бер­ни­ях, же­нил­ся на до­вольно хо­ро­шенькой, взял за нею двес­ти душ при­да­но­го и нес­колько ты­сяч ка­пи­та­лу. Ка­пи­тал был тот­час упот­реб­лен на шес­тер­ку дей­ст­ви­тельно от­лич­ных ло­ша­дей, вы­зо­ло­чен­ные зам­ки к две­рям, руч­ную обезьяну для до­ма и фран­цу­за-дво­рец­ко­го. Двес­ти же душ вмес­те с дву­мяс­та­ми его собст­вен­ных бы­ли за­ло­же­ны в лом­бард для ка­ких-то ком­мер­чес­ких обо­ро­тов. Сло­вом, он был по­ме­щик как сле­ду­ет… Из­ряд­ный по­ме­щик. Кро­ме не­го, на обе­де у ге­не­ра­ла бы­ло нес­колько и дру­гих по­ме­щи­ков, но об них не­че­го го­во­рить. Ос­тальные бы­ли все во­ен­ные то­го же пол­ка и два штаб-офи­це­ра: пол­ков­ник и до­вольно толс­тый май­ор. Сам ге­не­рал был дюж и ту­чен, впро­чем хо­ро­ший на­чальник, как от­зы­ва­лись о нем офи­це­ры. Го­во­рил он до­вольно гус­тым, зна­чи­тельным ба­сом. Обед был чрез­вы­чай­ный: осет­ри­на, бе­лу­га, стер­ля­ди, дро­фы, спар­жа, пе­ре­пел­ки, ку­ро­пат­ки, гри­бы до­ка­зы­ва­ли, что по­вар еще со вче­раш­не­го дня не брал в рот го­ря­че­го, и че­ты­ре сол­да­та с но­жа­ми в ру­ках ра­бо­та­ли на по­мощь ему всю ночь фри­ка­сеи и же­леи. Безд­на бу­ты­лок, длин­ных с ла­фи­том, ко­рот­ко­шей­ных с ма­де­рою, прек­рас­ный лет­ний день, ок­на, отк­ры­тые нап­ро­лет, та­рел­ки со льдом на сто­ле, отс­тег­ну­тая пос­лед­няя пу­го­ви­ца у гос­под офи­це­ров, раст­ре­пан­ная ма­ниш­ка у вла­де­те­лей ук­ла­дис­то­го фра­ка, пе­рек­рест­ный раз­го­вор, пок­ры­ва­емый ге­не­ральским го­ло­сом и за­ли­ва­емый шам­панс­ким, - все от­ве­ча­ло од­но дру­го­му. Пос­ле обе­да все вста­ли с при­ят­ною тя­жестью в же­луд­ках и, за­ку­рив труб­ки с длин­ны­ми и ко­рот­ки­ми чу­бу­ка­ми, выш­ли с чаш­ка­ми ко­фею в ру­ках на крыльцо.

У ге­не­ра­ла, пол­ков­ни­ка и да­же май­ора мун­ди­ры бы­ли вов­се рас­стег­ну­ты, так что вид­ны бы­ли слег­ка бла­го­род­ные под­тяж­ки из шел­ко­вой ма­те­рии, но гос­по­да офи­це­ры, сох­ра­няя долж­ное ува­же­ние, пре­бы­ли с зас­тег­ну­ты­ми, вык­лю­чая трех пос­лед­них пу­го­виц.

- Вот ее мож­но те­перь пос­мот­реть, - ска­зал ге­не­рал. - По­жа­луй­ста, лю­без­ней­ший, - при­мол­вил он, об­ра­ща­ясь к сво­ему адьютан­ту, до­вольно лов­ко­му мо­ло­до­му че­ло­ве­ку при­ят­ной на­руж­нос­ти, - при­ка­жи, что­бы при­ве­ли сю­да гне­дую ко­бы­лу! Вот вы уви­ди­те са­ми. - Тут ге­не­рал по­тя­нул из труб­ки и вы­пус­тил дым.

- Она еще не слиш­ком в хо­ле: прок­ля­тый го­ро­диш­ко, нет по­ря­доч­ной ко­нюш­ни.

Лошадь, пуф, пуф, очень по­ря­доч­ная!

- И дав­но, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, пуф, пуф, из­во­ли­те иметь ее? - ска­зал Чер­то­куц­кий.

- Пуф, пуф, пуф, ну… пуф, не так дав­но. Все­го только два го­да, как она взя­та мною с за­во­да!

- И по­лу­чить ее из­во­ли­ли объезжен­ную или уже здесь из­во­ли­ли объездить?

- Пуф, пуф, пу, пу, пу… у… у…ф, здесь, - ска­зав­ши это, ге­не­рал весь ис­чез­нул в ды­ме.

Между тем из ко­нюш­ни вып­рыг­нул сол­дат, пос­лы­шал­ся стук ко­пыт, на­ко­нец по­ка­зал­ся дру­гой, в бе­лом ба­ла­хо­не, с чер­ны­ми ог­ром­ны­ми уса­ми, ве­дя за уз­ду вздра­ги­вав­шую и пу­гав­шу­юся ло­шадь, ко­то­рая, вдруг под­няв го­ло­ву, чуть не под­ня­ла вверх при­сев­ше­го к зем­ле сол­да­та вмес­те с его уса­ми. "Ну ж, ну!

Аграфена Ива­нов­на!" - го­во­рил он, под­во­дя ее под кры­ль­цо.

Кобыла на­зы­ва­лась Аг­ра­фе­на Ива­нов­на; креп­кая и ди­кая, как юж­ная кра­са­ви­ца, она гря­ну­ла ко­пы­та­ми в де­ре­вян­ное крыльцо и вдруг ос­та­но­ви­лась.

Генерал, опус­тив­ши труб­ку, на­чал смот­реть с до­во­ль­ным ви­дом на Аг­ра­фе­ну

Ивановну. Сам пол­ков­ник, со­шед­ши с крыльца, взял Аг­ра­фе­ну Ива­пов­ну за мор­ду.

Сам май­ор пот­ре­пал Аг­ра­фе­ну Ива­нов­ну по но­ге, про­чие по­щел­ка­ли язы­ка­ми.

Чертокуцкий со­шел с крыльца и за­шел ей взад. Сол­дат, вы­тя­нув­шись и дер­жа уз­ду, гля­дел пря­мо по­се­ти­те­лям в гла­за, буд­то бы хо­тел вско­чить в них.

- Очень, очень хо­ро­шая! - ска­зал Чер­то­куц­кий, - ста­тис­тая ло­шадь! А поз­вольте, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, уз­нать, как она хо­дит?

- Шаг у нее хо­рош; только… черт его зна­ет… этот ду­рак фер­шел дал ей ка­ких-то пи­люль, и вот уже два дня все чи­ха­ет.

- Очень, очень хо­ро­ша. А име­ете ли, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, со­от­ветст­ву­ющий эки­паж?

- Экипаж?.. Да ведь это вер­хо­вая ло­шадь.

- Я это знаю; но я спро­сил ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство для то­го, что­бы уз­нать, име­ете ли и к дру­гим ло­ша­дям со­от­ветст­ву­ющий эки­паж.

- Ну, эки­па­жей у ме­ня не слиш­ком дос­та­точ­но. Мне, приз­наться вам ска­зать, дав­но хо­чет­ся иметь ны­неш­нюю ко­ляс­ку. Я пи­сал об этом к бра­ту мо­ему, ко­то­рый те­перь в Пе­тер­бур­ге, да не знаю, приш­лет ли он или нет.

- Мне ка­жет­ся, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, - за­ме­тил пол­ков­ник, - нет луч­ше ко­ляс­ки, как венс­кая.

- Вы спра­вед­ли­во ду­ма­ете, пуф, пуф, пуф.

- У ме­ня, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, есть чрез­вы­чай­ная ко­ляс­ка нас­то­ящей венс­кой ра­бо­ты.

- Какая? Та, в ко­то­рой вы при­еха­ли?

- О нет. Это так, разъездная, собст­вен­но для мо­их по­ез­док, но та… это уди­ви­тельно, лег­ка как пе­рыш­ко; а ког­да вы ся­де­те в нее, то прос­то как бы, с поз­во­ле­ния ва­ше­го пре­вос­хо­ди­тельства, нянька вас в люльке ка­ча­ла!

- Стало быть, по­кой­на?

- Очень, очень по­кой­на; по­душ­ки, рес­со­ры, - это все как буд­то на кар­тин­ке на­ри­со­ва­но.

- Это хо­ро­шо.

- А уж ук­ла­дис­та как! то есть я, ва­ше пре­вос­хо­ди­тель­ство, и не ви­ды­вал еще та­кой. Ког­да я слу­жил, то у ме­ня в ящи­ки по­ме­ща­лось де­сять бу­ты­лок ро­му и двад­цать фун­тов та­ба­ку; кро­ме то­го, со мною еще бы­ло око­ло шес­ти мун­ди­ров, белье и два чу­бу­ка, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, та­кие длин­ные, как, с поз­во­ле­ния ска­зать, со­ли­тер, а в кар­ма­ны мож­но це­ло­го бы­ка по­мес­тить.

- Это хо­ро­шо.

- Я, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, зап­ла­тил за нее че­ты­ре ты­ся­чи.

- Судя по це­не, долж­на быть хо­ро­ша; и вы ку­пи­ли ее са­ми?

- Нет, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство; она дос­та­лась по слу­чаю. Ее ку­пил мой друг, ред­кий че­ло­век, то­ва­рищ мо­его детст­ва, с ко­то­рым бы вы сош­лись со­вер­шен­но; мы с ним - что твое, что мое, все рав­но. Я вы­иг­рал ее у не­го в кар­ты. Не угод­но ли, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, сде­лать мне честь по­жа­ло­вать завт­ра ко мне ото­бе­дать, и ко­ляс­ку вмес­те пос­мот­ри­те.

- Я не знаю, что вам на это ска­зать. Мне од­но­му как-то… Раз­ве уж поз­во­ли­те вмес­те с гос­по­да­ми офи­це­ра­ми?

- И гос­под офи­це­ров про­шу по­кор­ней­ше. Гос­по­да, я поч­ту се­бе за большую честь иметь удо­вольствие ви­деть вас в сво­ем до­ме!

Полковник, май­ор и про­чие офи­це­ры отб­ла­го­да­ри­ли уч­ти­вым пок­ло­ном.

- Я, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, сам то­го мне­ния, что ес­ли по­ку­пать вещь, то неп­ре­мен­но хо­ро­шую, а ес­ли дур­ную, то не­че­го и за­во­дить. Вот у ме­ня, ког­да сде­ла­ете мне честь завт­ра по­жа­ло­вать, я по­ка­жу кое-ка­кие статьи, ко­то­рые я сам за­вел по хо­зяй­ст­вен­ной час­ти.

Генерал пос­мот­рел и вы­пус­тил изо рту дым.

Чертокуцкий был чрез­вы­чай­но до­во­лен, что приг­ла­сил к се­бе гос­под офи­це­ров; он за­ра­нее за­ка­зы­вал в го­ло­ве сво­ей паш­те­ты и со­усы, пос­мат­ри­вал очень ве­се­ло на гос­под офи­це­ров, ко­то­рые так­же с сво­ей сто­ро­ны как-то уд­во­или к не­му свое рас­по­ло­же­ние, что бы­ло за­мет­но из глаз их и не­больших те­лод­ви­же­ний вро­де по­лу­пок­ло­нов. Чер­то­куц­кий выс­ту­пал впе­ред как-то раз­вяз­нее, и го­лос его при­нял рас­слаб­ле­ние: вы­ра­же­ние го­ло­са, об­ре­ме­нен­но­го удо­вольстви­ем.

- Там, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, поз­на­ко­ми­тесь с хо­зяй­кой до­ма.

- Мне очень при­ят­но, - ска­зал ге­не­рал, пог­ла­жи­вая усы.

Чертокуцкий пос­ле это­го хо­тел не­мед­лен­но отп­ра­ви­ть­ся до­мой, что­бы заб­ла­гов­ре­мен­но при­го­то­вить все к при­ня­тию гос­тей к завт­раш­не­му обе­ду; он взял уже бы­ло и шля­пу в ру­ки, но как-то так стран­но слу­чи­лось, что он ос­тал­ся еще на нес­колько вре­ме­ни. Меж­ду тем уже в ком­на­те бы­ли рас­став­ле­ны лом­бер­ные сто­лы. Ско­ро все об­щест­ве раз­де­ли­лось на чет­вер­тые пар­тии в вист и рас­се­лось в раз­ных уг­лах ге­не­ральских ком­нат.

Подали све­чи. Чер­то­куц­кий дол­го не знал, са­диться или не са­диться ему за вист. Но как гос­по­да офи­це­ры на­ча­ли приг­ла­шать, то ему по­ка­за­лось очень не­сог­лас­но с пра­ви­ла­ми об­ще­жи­тия от­ка­заться. Он при­сел. Не­чувст­ви­тельно очу­тил­ся пред ним ста­кан с пун­шем, ко­то­рый он, по­за­быв­шиеь, в ту же ми­ну­ту вы­пил. Сыг­рав­ши два ро­бер­та, Чер­то­куц­кий опять на­шел под ру­кою ста­кан с пун­шем, ко­то­рый то­же, по­за­быв­шись, вы­пил, ска­зав­ши на­пе­ред: "По­ра, гос­по­да, мне до­мой, пра­во, по­ра". Но опять при­сел и на вто­рую пар­тию. Меж­ду тем раз­го­вор в раз­ных уг­лах ком­на­ты при­нял со­вер­шен­но част­ное нап­рав­ле­ние.

Играющие в вист бы­ли до­вольно мол­ча­ли­вы; но не­иг­ра­в­шие, си­дев­шие на ди­ва­нах в сто­ро­не, ве­ли свой раз­го­вор. В од­ном уг­лу штаб-рот­мистр, под­ло­жив­ши се­бе под бок по­душ­ку, с труб­кою в зу­бах, рас­ска­зы­вал до­вольно сво­бод­но и плав­но лю­бов­ные свои прик­лю­че­ния и ов­ла­дел со­вер­шен­но вни­ма­ни­ем соб­рав­ше­го­ся око­ло не­го круж­ка. Один чрез­вы­чай­но толс­тый по­ме­щик с ко­рот­ки­ми ру­ка­ми, нес­колько по­хо­жи­ми на два вы­рос­шие кар­то­фе­ля, слу­шал с не­обык­но­вен­ною слад­кою ми­ною и только по вре­ме­нам си­лил­ся за­пус­тить ко­ро­тенькую свою ру­ку за ши­ро­кую спи­ну, что­бы вы­та­щить от­ту­да та­ба­кер­ку. В дру­гом уг­лу за­вя­зал­ся до­вольно жар­кий спор об эс­кад­рон­ном уче­нии, и Чер­то­куц­кий, ко­то­рый в это вре­мя уже вмес­то да­мы два ра­за сбро­сил ва­ле­та, вме­ши­вал­ся вдруг в чу­жой раз­го­вор и кри­чал из сво­его уг­ла: "В ко­то­ром го­ду?" или "Ко­то­ро­го пол­ка?" - не за­ме­чая, что иног­да воп­рос со­вер­шен­но не при­хо­дил­ся к де­лу. На­ко­нец, за нес­колько ми­нут до ужи­на, вист прек­ра­тил­ся, но он про­дол­жал­ся еще на сло­вах, и ка­за­лось, го­ло­вы всех бы­ли пол­ны вис­том. Чер­то­куц­кий очень пом­нил, что вы­иг­рал мно­го, но ру­ка­ми не взял ни­че­го и, встав­ши из-за сто­ла, дол­го сто­ял в по­ло­же­нии че­ло­ве­ка, у ко­то­ро­го нет в кар­ма­не но­со­во­го плат­ка. Меж­ду тем по­да­ли ужин.

Само со­бою ра­зу­ме­ет­ся, что в ви­нах не бы­ло не­дос­тат­ка и что Чер­то­куц­кий поч­ти не­вольно дол­жен был иног­да на­ли­вать в ста­кан се­бе по­то­му, что нап­ра­во и на­ле­во сто­яли у не­го бу­тыл­ки.

Разговор за­тя­нул­ся за сто­лом пред­лин­ный, но, впро­чем, как-то стран­но он был ве­ден. Один по­ме­щик, слу­жив­ший еще в кам­па­нию 1812 го­да, рас­ска­зал та­кую ба­та­лию, ка­кой ни­ког­да не бы­ло, и по­том, со­вер­шен­но не­из­вест­но по ка­ким при­чи­нам, взял проб­ку из гра­фи­на и вотк­нул ее в пи­рож­ное. Сло­вом, ког­да на­ча­ли разъезжаться, то уже бы­ло три ча­са, и ку­че­ра долж­ны бы­ли нес­кольких особ взять в охап­ку, как бы узел­ки с по­куп­кою, и Чер­то­куц­кий, нес­мот­ря на весь арис­ток­ра­тизм свой, си­дя в ко­ляс­ке, так низ­ко кла­нял­ся и с та­ким раз­ма­хом го­ло­вы, что, при­ехав­ши до­мой, при­вез в усах сво­их два ре­пей­ни­ка.

В до­ме все со­вер­шен­но спа­ло; ку­чер ед­ва мог сыс­кать ка­мер­ди­не­ра, ко­то­рый про­во­дил гос­по­ди­на чрез гос­ти­ную, сдал гор­нич­ной де­вуш­ке, за ко­то­рою кое-как Чер­то­куц­кий доб­рал­ся до спальни и уло­жил­ся воз­ле сво­ей мо­ло­денькой и хо­ро­шенькой же­ны, ле­жав­шей пре­лест­ней­шим об­ра­зом, в бе­лом как снег спальном платье. Дви­же­ние, про­из­ве­ден­ное па­де­ни­ем ее суп­ру­га на кро­вать, раз­бу­ди­ло ее. Про­тя­ну­в­шись, под­няв­ши рес­ни­цы и три ра­за быст­ро заж­му­рив­ши гла­за, она отк­ры­ла их с по­лу­сер­ди­тою улыб­кою; но, ви­дя, что он ре­ши­тельно не хо­чет ока­зать на этот раз ни­ка­кой лас­ки, с до­са­ды по­во­ро­ти­лась на дру­гую сто­ро­ну и, по­ло­жив све­жую свою ще­ку на ру­ку, ско­ро пос­ле не­го зас­ну­ла.

Было уже та­кое вре­мя, ко­то­рое по де­рев­ням не на­зы­ва­ет­ся ра­но, ког­да прос­ну­лась мо­ло­дая хо­зяй­ка воз­ле хра­пев­ше­го суп­ру­га. Вспом­нив­ши, что он возв­ра­тил­ся вче­ра до­мой в чет­вер­том ча­су но­чи, она по­жа­ле­ла бу­дить его и, на­дев спальные баш­мач­ки, ко­то­рые суп­руг ее вы­пи­сал из Пе­тер­бур­га, в бе­лой коф­точ­ке, дра­пи­ро­вав­шей­ся на ней, как льюща­яся во­да, она выш­ла в свою убор­ную, умы­лась све­жею, как са­ма, во­дою и по­дош­ла к ту­але­ту. Взгля­нув­ши на се­бя ра­за два, она уви­де­ла, что се­год­ня очень не­дур­на. Это, по-ви­ди­мо­му, нез­на­чи­тельное обс­то­ятельство зас­та­ви­ло ее про­си­деть пе­ред зер­ка­лом ров­но два ча­са лиш­них. На­ко­нец она оде­лась очень ми­ло и выш­ла ос­ве­житься в сад.

Как на­роч­но, вре­мя бы­ло тог­да прек­рас­ное, ка­ким мо­жет только пох­ва­литься лет­ний юж­ный день. Солн­це, всту­пив­ши на пол­день, жа­ри­ло всею си­лою лу­чей, но под тем­ны­ми гус­ты­ми ал­ле­ями гу­лять бы­ло прох­лад­но, и цве­ты, приг­ре­тые солн­цем, ут­ро­яли свой за­пах. Хо­ро­шенькая хо­зяй­ка вов­се по­за­бы­ла о том, что уже две­над­цать ча­сов и суп­руг ее спит. Уже до­хо­ди­ло до слу­ха ее пос­ле­обе­ден­ное хра­пенье двух ку­че­ров и од­но­го фо­рей­то­ра, спав­ших в ко­нюш­не, на­хо­див­шей­ся за са­дом. Но она все си­де­ла в гус­той ал­лее, из ко­то­рой был отк­рыт вид на большую до­ро­гу, и рас­се­ян­но гля­де­ла на без­люд­ную ее пус­тын­ность, как вдруг по­ка­зав­ша­яся вда­ли пыль прив­лек­ла ее вни­ма­ние.

Всмотревшись, она ско­ро уви­де­ла нес­колько эки­па­жей. Впе­ре­ди еха­ла отк­ры­тая дву­мест­ная ле­гонькая ко­ля­соч­ка; в ней си­дел ге­не­рал с толс­ты­ми, блес­тев­ши­ми на солн­це эпо­ле­та­ми и ря­дом с ним пол­ков­ник. За ней сле­до­ва­ла дру­гая, чет­ве­ро­мест­ная; в ней си­дел май­ор с ге­не­ральским адъютан­том и еще дву­мя на­суп­ро­тив си­дев­ши­ми офи­це­ра­ми; за ко­ляс­кой сле­до­ва­ли из­вест­ные всем пол­ко­вые дрож­ки, ко­то­ры­ми вла­дел на этот раз туч­ный май­ор; за дрож­ка­ми чет­ве­ро­мест­ный бон­во­яж, в ко­то­ром си­де­ли че­ты­ре офи­це­ра и пя­тый на ру­ках… за бон­во­яжем ри­со­ва­лись три офи­це­ра на прек­рас­ных гне­дых ло­ша­дях в тем­ных яб­ло­ках.

"Неужели это к нам? - по­ду­ма­ла хо­зяй­ка до­ма.- Ах, бо­же мой! в са­мом де­ле они по­во­ро­ти­ли на мост!" Она вскрик­ну­ла, всплес­ну­ла ру­ка­ми и по­бе­жа­ла чрез клум­бы и цве­ты пря­мо в спальню сво­его му­жа. Он спал мерт­вец­ки.

- Вставай, вста­вай! вста­вай ско­рее! - кри­ча­ла она, дер­гая его за ру­ку.

- А? - про­го­во­рил, по­тя­ги­ва­ясь, Чер­то­куц­кий, не раск­ры­вая глаз.

- Вставай, пульпультик! слы­шишь ли? гос­ти!

- Гостя, ка­кие гос­ти? - ска­зав­ши это, он ис­пус­тил не­боль­шое мы­ча­ние, ка­кое из­да­ет те­ле­нок, ког­да ищет мор­дою со­с­ков сво­ей ма­те­ри. - Мм… - вор­чал он, - про­тя­ни, мо­нь­му­ня, свою шей­ку! я те­бя по­це­лую.

- Душенька, вста­вай, ра­ди бо­га, ско­рей. Ге­не­рал с офи­це­ра­ми! Ах, бо­же, мой, у те­бя в усах ре­пей­ник.

- Генерал? А, так он уже едет? Да что же это, черт возьми, ме­ня ник­то не раз­бу­дил? А обед, что ж обед, все ли там как сле­ду­ет го­то­во?

- Какой обед?

- А я раз­ве не за­ка­зы­вал?

- Ты? ты при­ехал в че­ты­ре ча­са но­чи, и, сколько я ни спра­ши­ва­ла те­бя, ты ни­че­го не ска­зал мне. Я те­бя, пуль­пу­ль­тик, по­то­му не бу­ди­ла, что мне жаль те­бя ста­ло: ты ни­че­го не спал… - Пос­лед­ние сло­ва ска­за­ла она чрез­вы­чай­но том­ным и умо­ля­ющим го­ло­сам.

Чертокуцкий, вы­та­ра­щив гла­за, ми­ну­ту ле­жал на пос­те­ле как гро­мом по­ра­жен­ный. На­ко­нец вско­чил он в од­ной ру­баш­ке с пос­те­ли, по­за­быв­ши, что это вов­се неп­ри­лич­но.

- Ах я ло­шадь! - ска­зал он, уда­рив се­бя по лбу.- Я звал их на обед. Что де­лать? да­ле­ко они?

- Я не знаю… они долж­ны сию ми­ну­ту уже быть.

- Душенька… спрячься!.. Эй, кто там! ты, дев­чон­ка! сту­пай, че­го, ду­ра, бо­ишься? При­едут офи­це­ры сию ми­ну­ту. Ты ска­жи, что ба­ри­на нет до­ма, ска­жи, что и не бу­дет сов­сем, что еще с ут­ра вы­ехал, слы­шишь? И дво­ро­вым всем объяви, сту­пай ско­рее!

Сказавши это, он схва­тил нас­ко­ро ха­лат и по­бе­жал спря­таться в эки­паж­ный са­рай, по­ла­гая там по­ло­же­ние свое со­вер­шен­но бе­зо­пас­ным. Но, став­ши в уг­лу са­рая, он уви­дел, что и здесь мож­но бы­ло его как-ни­будь уви­деть. "А вот это бу­дет луч­ше", - мелькну­ло в его го­ло­ве, и он в од­ну ми­ну­ту отб­ро­сил сту­пе­ни близ сто­яв­шей ко­ляс­ки, вско­чил ту­да, зак­рыл за со­бою двер­цы, для большей бе­зо­пас­нос­ти зак­рыл­ся фар­ту­ком и ко­жею и при­тих со­вер­шен­но, сог­нув­шись в сво­ем ха­ла­те.

Между тем эки­па­жи подъеха­ли к крыльцу.

Вышел ге­не­рал и встрях­нул­ся, за ним пол­ков­ник, поп­рав­ляя ру­ка­ми сул­тан на сво­ей шля­пе. По­том сос­ко­чил с дро­жек толс­тый май­ор, дер­жа под мыш­кою саб­лю. По­том вып­рыг­ну­ли из бон­во­яжа то­ненькие под­по­ру­чи­ки с си­дев­шим на ру­ках пра­пор­щи­ком, на­ко­нец сош­ли с се­дел ри­со­вав­ши­еся на ло­ша­дях офи­це­ры.

- Барина нет до­ма, - ска­зал, вы­хо­дя на крыльцо, ла­кей.

- Как нет? ста­ло быть, он, од­на­ко ж, бу­дет к обе­ду?

- Никак нет. Они уеха­ли на весь день. Завт­ра раз­ве око­ло это­го только вре­ме­ни бу­дут.

- Вот те­бе на! - ска­зал ге­не­рал.- Как же это?..

- Признаюсь, это шту­ка, - ска­зал пол­ков­ник, сме­ясь.

- Да нет, как же этак де­лать? - про­дол­жал ге­не­рал с не­удо­вольстви­ем. Фить… Черт… Ну, не мо­жешь при­нять, за­чем нап­ра­ши­ваться?

- Я, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, не по­ни­маю, как мож­но это де­лать, - ска­зал один мо­ло­дой офи­цер.

- Что? - ска­зал ге­не­рал, имев­ший обык­но­ве­ние всег­да про­из­но­сить эту воп­ро­си­тельную час­ти­цу, ког­да го­во­рил с обер-офи­це­ром.

- Я го­во­рил, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство: как мож­но пос­ту­пать та­ким об­ра­зом?

- Натурально… Ну, не слу­чи­лось, что ли, - дай знать, по край­ней ме­ре, или не про­си.

- Что ж, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, не­че­го де­лать, по­едем­те на­зад! - ска­зал пол­ков­ник.

- Разумеется, дру­го­го средст­ва нет. Впро­чем, ко­ляс­ку мы мо­жем пос­мот­реть и без не­го. Он, вер­но, ее не взял с со­бою. Эй, кто там, по­дой­ди, бра­тец, сю­да!

- Чего из­во­ли­те?

- Ты ко­нюх?

- Конюх, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство.

- Покажи-ка нам но­вую ко­ляс­ку, ко­то­рую не­дав­но дос­тал ба­рин.

- А вот по­жа­луй­те в са­рай!

Генерал отп­ра­вил­ся вмес­те с офи­це­ра­ми в са­рай.

- Вот из­вольте, я ее нем­но­го вы­ка­чу, здесь тем­ненько.

- Довольно, до­вольно, хо­ро­шо!

Генерал и офи­це­ры обош­ли вок­руг ко­ляс­ку и тща­тельно ос­мот­ре­ли ко­ле­са и рес­со­ры.

- Ну, ни­че­го нет осо­бен­но­го, - ска­зал ге­не­рал, - ко­ляс­ка са­мая обык­но­вен­ная.

- Самая не­ка­зис­тая, - ска­зал пол­ков­ник, - со­вер­шен­но нет ни­че­го хо­ро­ше­го.

- Мне ка­жет­ся, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, она сов­сем не сто'ит че­ты­рех ты­сяч, - ска­зал один из мо­ло­дых офи­це­ров.

- Что?

- Я го­во­рю, ва­ше пре­вос­хо­ди­тельство, что, мне ка­жет­ся, она не стоит че­ты­рех ты­сяч.

- Какое че­ты­рех ты­сяч! она и двух не сто­ит. Прос­то ни­че­го нет. Раз­ве внут­ри есть что-ни­будь осо­бен­ное… По­жа­луй­ста, лю­без­ный, отс­тег­ни ко­жу…

И гла­зам офи­це­ров предс­тал Чер­то­куц­кий, си­дя­щий в ха­ла­те и сог­нув­ший­ся не­обык­но­вен­ным об­ра­зом.

- А, вы здесь!.. - ска­зал изу­мив­ший­ся ге­не­рал.

Сказавши это, ге­не­рал тут же зах­лоп­нул двер­цы, зак­рыл опять

Чертокуцкого фар­ту­ком и уехал вмес­те с гос­по­да­ми офи­це­ра­ми.

ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО

Октября 3. 

Сегодняшнего дня слу­чи­лось не­обык­но­вен­ное приклю­чение. Я встал по­ут­ру до­вольно позд­но, и ког­да Мав­ра при­несла мне вы­чи­щен­ные са­по­ги, я спро­сил, котор­ый час. Ус­лы­шав­ши, что уже дав­но би­ло де­сять, я по­спешил поскор­ее одеться. Приз­на­юсь, я бы сов­сем не по­шел в департамент, зная за­ра­нее, ка­кую кис­лую ми­ну сде­лает наш на­чальник от­де­ле­ния. Он уже дав­но мне говор­ит: "Что это у те­бя, бра­тец, в го­ло­ве всег­да ера­лаш та­кой? Ты иной раз ме­та­ешься как уго­ре­лый, де­ло под­час так спу­таешь, что сам са­та­на не раз­бе­рет, в ти­ту­ле пос­та­вишь ма­ленькую бук­ву, не выс­та­вишь ни чис­ла, ни но­ме­ра". Прок­ля­тая цапля! он, вер­но, за­ви­ду­ет, что я си­жу в директ­орском кабинете­ и очи­ни­ваю перья для его прево­схо­ди­тел­ьства. Сло­вом, я не по­шел бы в департ­амент, ес­ли бы не на­деж­да видеться с каз­на­че­ем и авось-ли­бо вып­ро­сить у это­го жи­да хоть сколько-ни­будь из жа­лованья впе­ред. Вот еще со­здание! Что­бы он вы­дал ког­да-ни­будь впе­ред за ме­сяц деньги - гос­по­ди бо­же мой, да ско­рее Страш­ный суд при­дет. Про­си, хоть трес­ни, хоть будь в раз­нуж­де, - не вы­даст, се­дой черт. А на квар­ти­ре собственн­ая ку­хар­ка бьет его по ще­кам. Это все­му све­ту из­вест­но. Я не по­ни­маю вы­год слу­жить в департаменте. Ни­ка­ких со­вер­шен­но ре­сур­сов. Вот в губернском правлен­ии, граж­данс­ких и ка­зен­ных па­ла­тах сов­сем дру­гое де­ло: там, смот­ришь, иной при­жал­ся в са­мом уголку и пописыва­ет. Фра­чиш­ка на нем гад­кий, ро­жа та­кая, что плю­нуть хо­чет­ся, а пос­мот­ри ты, ка­кую он да­чу на­ни­ма­ет! Фар­фо­ро­вой вы­зо­ло­чен­ной чаш­ки и не не­си к не­му: "Это, го­во­рит, док­торс­кий по­да­рок"; а ему да­вай па­ру ры­са­ков, или дрож­ки, или бо­бер руб­лей в трис­та. С ви­ду та­кой тихенький, го­во­рит так де­ли­кат­но: "Одол­жи­те но­жич­ка починить пе­рыш­ко", - а там об­чис­тит так, что то­ль­ко од­ну ру­баш­ку ос­та­вит на про­си­те­ле. Прав­да, у нас за­то служ­ба бла­го­род­ная, чис­то­та во всем та­кая, ка­кой во­ве­ки не видеть гу­бернс­ко­му прав­ле­нию: сто­лы из крас­но­го де­ре­ва, и все на­чальни­ки на вы. Да, приз­на­юсь, ес­ли бы не благородство служ­бы, я бы дав­но ос­та­вил де­пар­та­мент.

Я на­дел ста­рую ши­нель и взял зон­тик, по­то­му что шел про­лив­ной дож­дик. На ули­цах не бы­ло ни­ко­го; од­ни то­лько ба­бы, нак­рыв­шись по­ла­ми платья, да рус­ские куп­цы под зон­ти­ка­ми, да курьеры по­па­да­лись мне на гла­за. Из бла­го­род­ных только наш брат чи­нов­ник по­пал­ся мне. Я уви­дел его на пе­рек­рест­ке. Я, как уви­дел его, тот­час ска­зал се­бе: "Эге! нет, го­луб­чик, ты не в де­пар­та­мент идешь, ты спе­шишь вон за тою, что бе­жит впе­ре­ди, и гля­дишь на ее нож­ки". Что это за бес­тия наш брат чи­нов­ник! Ей-бо­гу, не ус­ту­пит ни­ка­ко­му офи­це­ру: прой­ди ка­кая-ни­будь в шля­пке, неп­ре­мен­но за­це­пит. Ког­да я ду­мал это, уви­дел по­дъе­хавшую ка­ре­ту к ма­га­зи­ну, ми­мо ко­то­ро­го я про­хо­дил. Я сей­час уз­нал ее: это бы­ла ка­ре­та на­ше­го ди­рек­то­ра. "Но ему не­за­чем в ма­га­зин, - я по­ду­мал, - вер­но, это его доч­ка". Я при­жал­ся к стен­ке. Ла­кей от­во­рил двер­цы, и она выпо­р­хнула из ка­ре­ты, как птич­ка. Как взгля­ну­ла она направо и на­ле­во, как мелькну­ла сво­ими бро­вя­ми и глазам­и… Гос­по­ди, бо­же мой! про­пал я, про­пал сов­сем. И за­чем ей вы­ез­жать в та­кую дож­де­вую по­ру. Ут­верж­дай те­перь, что у же­н­щин не ве­ли­ка страсть до всех этих тря­пок. Она не уз­на­ла ме­ня, да и я сам на­роч­но ста­рал­ся закутаться­ как мож­но бо­лее, по­то­му что на мне бы­лаши­нель очень за­пач­кан­ная и при­том ста­ро­го фа­со­на. Те­перь пла­щи но­сят с длин­ны­ми во­рот­ни­ка­ми, а на мне бы­ли ко­ротенькие, один на дру­гом; да и сук­но сов­сем не дегатирован­ное. Собачонка­ ее, не ус­пев­ши вско­чить в дверь ма­га­зи­на, ос­та­лась на ули­це. Я знаю эту со­ба­чон­ку. Ее зо­вут Мед­жи. Не ус­пел я про­быть ми­ну­ту, как вдруг слы­шу то­ненький го­ло­сок: "Здравст­вуй, Мед­жи!" Вот те­бе на! кто это го­во­рит? Я об­смотрелся и уви­дел под зон­ти­ком шед­ших двух дам: од­ну ста­руш­ку, дру­гую мо­ло­денькую; но они уже прош­ли, а воз­ле ме­ня опять раз­да­лось: "Грех те­бе, Мед­жи!" Что за черт! я уви­дел, что Мед­жи об­ню­хи­ва­лась с со­ба­чон­кою, шед­шею за да­ма­ми. "Эге! - ска­зал я сам се­бе, - да пол­но, не пьян ли я? Только это, ка­жет­ся, со мною ред­ко слу­ча­ет­ся". - "Нет, Фи­дель, ты нап­рас­но ду­ма­ешь, - я ви­дел сам, что произнесл­а Мед­жи, - я бы­ла, ав! ав! я бы­ла, ав, ав, ав! очень больна". Ах ты ж, со­ба­чон­ка! Приз­на­юсь, я очень уди­вил­ся, ус­лы­шав ее го­во­ря­щею по-че­ло­ве­чес­ки. Но пос­ле, ког­да я со­об­ра­зил все это хо­ро­шенько, то тог­да же пе­рес­тал удив­ляться. Дей­ст­ви­тельно, на све­те уже слу­чи­лось мно­жест­во по­доб­ных при­ме­ров. Го­во­рят, в Анг­лии вып­лы­ла ры­ба, ко­торая ска­за­ла два сло­ва на та­ком стран­ном язы­ке, что уче­ные уже три го­да ста­ра­ют­ся оп­ре­де­лить и еще до сих пор ни­че­го не отк­ры­ли. Я чи­тал то­же в га­зе­тах о двух ко­ро­вах, ко­то­рые приш­ли в лав­ку и спро­си­ли се­бе фунт чаю. Но, приз­на­юсь, я го­раз­до бо­лее уди­вил­ся, ког­да Мед­жи сказал­а: "Я пи­са­ла к те­бе, Фи­дель; вер­но, Пол­кан не при­нес письма мо­его!" Да чтоб я не по­лу­чил жа­ло­ванъя! Я еще в жиз­ни не слы­хи­вал, что­бы со­ба­ка мог­ла пи­сать. Пра­вильно пи­сать мо­жет то­ль­ко дво­ря­нин. Оно, ко­неч­но, не­которые и куп­чи­ки-кон­тор­щи­ки и да­же кре­пост­ной на­род до­пи­сы­ва­ет иног­да; но их пи­са­ние большею частью механ­ическое: ни за­пя­тых, ни то­чек, ни сло­га.

Это ме­ня уди­ви­ло. Приз­на­юсь, с не­дав­не­го вре­ме­ни я на­чинаю иног­да слы­шать и ви­деть та­кие ве­щи, ко­то­рых ни­кто еще не ви­ды­вал и не слы­хи­вал. "Пой­ду-ка я, - ска­зал я сам се­бе, - за этой со­ба­чон­кою и уз­наю, что она и что та­кое ду­ма­ет".

Я раз­вер­нул свой зон­тик и отп­ра­вил­ся за дву­мя да­ма­ми. Пе­реш­ли в Го­ро­хо­вую, по­во­ро­ти­ли в Ме­щанс­кую, от­ту­да в Сто­ляр­ную, на­ко­нец к Ко­куш­ки­ну мос­ту и ос­та­но­ви­лись пе­ред большим до­мом. "Этот дом я знаю, - ска­зал я сам се­бе. - Это дом Звер­ко­ва". Эка ма­ши­на! Ка­ко­го в нем на­ро­да не жи­вет: сколько ку­ха­рок, сколько при­ез­жих! а на­шей бра­тьи чи­нов­ни­ков - как со­бак, один на дру­гом си­дит. Там есть и у ме­ня один при­ятель, ко­то­рый хо­ро­шо иг­ра­ет на тру­бе. Да­мы взош­ли в пя­тый этаж. "Хо­ро­шо, - по­ду­мал я, - те­перь не пой­ду, а за­ме­чу мес­то и при пер­вом слу­чае не пре­ми­ну вос­пользо­ваться".

Октября 4. 

Сегодня се­ре­да, и по­то­му я был у на­ше­го на­чальни­ка в ка­би­не­те. Я на­роч­но при­шел по­раньше и, за­сев­ши, пе­ре­чи­нил все перья. Наш ди­рек­тор дол­жен быть очень ум­ный че­ло­век. Весь ка­би­нет его ус­тав­лен шка­фа­ми с кни­гами. Я чи­тал наз­ва­ние не­ко­то­рых: все уче­ность, та­кая уче­ность, что на­ше­му бра­ту и прис­ту­па нет: все или на фран­цузс­ком, или на не­мец­ком. А пос­мот­реть в ли­цо ему: фу, ка­кая важность си­я­ет в гла­зах! Я еще ни­ког­да не слы­шал, что­бы он ска­зал лиш­нее сло­во. Только раз­ве, ког­да по­дашь бу­ма­ги, спро­сит: "Ка­ко­во на дво­ре?" - "Сы­ро, ва­ше прево­схо­ди­тельство!" Да, не на­ше­му бра­ту че­та! Государ­ственный че­ло­век. Я за­ме­чаю, од­на­ко же, что он ме­ня осо­бенно лю­бит. Ес­ли бы и доч­ка… эх, ка­нальство!.. Ни­че­го, ни­че­го, мол­чание! Чи­тал "Пчел­ку". Эка глу­пый на­род фран­цу­зы! Ну, че­го хо­тят они? Взял бы, ей-бо­гу, их всех, да и пе­ре­по­рол розгами! Там же чи­тал очень приятн­ое изоб­ражение ба­ла, описанн­ое курс­ким по­ме­щи­ком. Курс­кие по­ме­щи­ки хоро­шо пи­шут. Пос­ле это­го за­ме­тил я, что уже би­ло половину первог­о, а наш не вы­хо­дил из сво­ей спаль­ни. Но око­ло половины­ вто­ро­го слу­чи­лось происшест­вие, ко­то­ро­го ни­какое пе­ро не опи­шет. Отворила­сь дверь, я ду­мал, что ди­ректор, и вско­чил со сту­ла с бу­ма­га­ми; но это бы­ла она, она са­ма! Свя­ти­те­ли, как она бы­ла оде­та! платье на ней бы­ло бе­лое, как ле­бедь: фу, ка­кое пыш­ное! а как гля­ну­ла: солн­це, ей-бо­гу, солн­це! Она пок­ло­ни­лась и ска­за­ла: "Па­па' здесь не бы­ло?" Ах, ай, ай! ка­кой го­лос! Ка­на­рей­ка, пра­во, ка­на­рей­ка! "Ва­ше превосх­одительство, - хо­тел я бы­ло ска­зать, - не при­ка­жи­те каз­нить, а ес­ли уже хо­ти­те каз­нить, то каз­ни­те ва­шею генер­альскою руч­кою". Да, черт возьми, как-то язык не повороти­лся, и я ска­зал только: "Ни­как нет-с". Она погляд­ела на ме­ня, на кни­ги и уро­ни­ла пла­ток. Я ки­нул­ся со всех ног, подс­кользнул­ся на прок­ля­том пар­кете и чуть-чуть не раск­ле­ил но­са, од­на­ко ж удер­жал­ся и дос­тал пла­ток. Свя­тые, ка­кой пла­ток! тон­чай­ший, бати­стовы­й - амб­ра, соверш­енная амб­ра! так и ды­шит от не­го ге­не­ральством. Она поб­ла­го­да­ри­ла и чуть-чуть ус­мех­ну­лась, так что са­харные губ­ки ее поч­ти не тро­ну­лись, и пос­ле это­го уш­ла. Я еще час си­дел, как вдруг при­шел ла­кей и ска­зал: "Сту­пайте, Ак­сен­тий Ива­но­вич, до­мой, ба­рин уже уехал из до­му". Я тер­петь не мо­гу ла­кей­ско­го кру­га: всег­да развалится­ в пе­ред­ней, и хоть бы го­ло­вою потруд­ился кив­нуть. Это­го ма­ло: один раз од­на из этих бес­тий взду­мал­а ме­ня, не вста­вая с мес­та, пот­че­вать та­бач­ком. Да зна­ешь ли ты, глу­пый хо­лоп, что я чи­нов­ник, я благород­ного про­ис­хож­де­ния. Од­на­ко ж я взял шля­пу и на­дел сам на се­бя ши­нель, по­то­му что эти гос­по­да ни­ког­да не подад­ут, и вы­шел. Дома большею час­тию ле­жал на кро­вати. По­том пе­ре­пи­сал очень хо­ро­шие стиш­ки: "Ду­шеньки ча­сок не ви­дя, Ду­мал, год уж не ви­дал; Жизнь мою вознен­авидя, Льзя ли жить мне, я ска­зал". Долж­но быть, Пуш­ки­на сочин­ение. Вве­че­ру, за­ку­тав­шись в ши­нель, хо­дил к подъ­езду ее пре­вос­хо­ди­тельства и под­жи­дал дол­го, не вый­дет ли сесть в ка­ре­ту, что­бы пос­мот­реть еще ра­зик, - но нет, не вы­хо­ди­ла.

Ноября 6. 

Разбесил на­чальник от­де­ле­ния. Ког­да я при­шел в де­па­р­тамент, он по­доз­вал ме­ня к се­бе и на­чал мне говор­ить так: "Ну, ска­жи, по­жа­луй­ста, что ты де­ла­ешь?" - "Как что? Я ни­чего не де­лаю", - от­ве­чал я. "Ну, раз­мыс­ли хорош­енько! ведь те­бе уже за со­рок лет - по­ра бы ума наб­раться. Что ты во­об­ра­жа­ешь се­бе? Ты ду­ма­ешь, я не знаю всех тво­их проказ? Ведь ты во­ло­чишься за ди­рек­торс­кою дочер­ью! Ну, пос­мот­ри на се­бя, по­ду­май только, что ты? ведь ты нуль, бо­лее ни­че­го. Ведь у те­бя нет ни гро­ша за ду­шою. Взгля­ни хоть в зер­ка­ло на свое ли­цо, ку­ды те­бе ду­мать о том!" Черт возьми, что у не­го ли­цо по­хо­же нескольк­о на ап­те­карс­кий пу­зы­рек, да на го­ло­ве кло­чок во­лос, за­ви­тый хо­хол­ком, да дер­жит ее квер­ху, да примаз­ывает ее ка­кою-то ро­зет­кою, так уже ду­ма­ет, что ему толь­ко од­но­му все мож­но. Понимаю, по­ни­маю, от­че­го он злит­ся на ме­ня. Ему за­вид­но; он уви­дел, мо­жет быть, предпоч­тительно мне ока­зы­ва­емые зна­ки бла­го­рас­по­ло­жен­нос­ти. Да я плюю на не­го! Ве­ли­ка важ­ность над­вор­ный со­вет­ник! вы­ве­сил зо­ло­тую це­поч­ку к ча­сам, за­ка­зы­ва­ет са­по­ги по трид­ца­ти руб­лей - да черт его по­бе­ри! я раз­ве из какие-ниб­удь раз­но­чин­цев, из портных или из унтер-офицерск­их де­тей? Я дво­ря­нин. Что ж, и я мо­гу дос­лу­житься. Мне еще со­рок два го­да - вре­мя та­кое, в ко­то­рое, по-настоящему­, только что на­чи­на­ет­ся служ­ба. По­го­ди, прият­ель! бу­дем и мы пол­ков­ни­ком, а мо­жет быть, ес­ли бог даст, то чем-ни­будь и по­больше. За­ве­дем и мы се­бе ре­путацию еще и по­луч­ше тво­ей. Что ж ты се­бе забрал в го­лову, что, кро­ме те­бя, уже нет вов­се по­ря­доч­но­го человека­? Дай-ка мне ру­чевс­кий фрак, сши­тый по мо­де, да по­вя­жи я се­бе та­кой же, как ты, галс­тук, - те­бе тог­да не стать мне и в под­мет­ки. Дос­тат­ков нет - вот бе­да.

Ноября 8. 

Был в те­ат­ре. Иг­ра­ли рус­ско­го ду­ра­ка Фи­лат­ку. Очень сме­ял­ся. Был еще ка­кой-то во­де­виль с за­бав­ны­ми сти­ш­ками на стряп­чих, осо­бен­но на од­но­го кол­лежс­ко­го реги­стратора, весьма вольно на­пи­сан­ные, так что я дивилс­я, как про­пус­ти­ла цен­зу­ра, а о куп­цах пря­мо говор­ят, что они об­ма­ны­ва­ют на­род и что сын­ки их дебошничают ­и ле­зут в дво­ря­не. Про жур­на­лис­тов то­же очень за­бав­ный куп­лет: что они лю­бят все бра­нить и что ав­тор про­сит от пуб­ли­ки за­щи­ты. Очень за­бав­ные пьесы пи­шут нын­че со­чи­ни­те­ли. Я люб­лю бы­вать в те­ат­ре. Как только грош за­ве­дет­ся в кар­ма­не - ни­как не утер­пишь не пой­ти. А вот из на­шей братьи чи­нов­ни­ков есть та­кие сви­ньи: ре­ши­тельно не по­й­дет, му­жик, в те­атр; раз­ве уже дашь ему би­лет да­ром. Пе­ла од­на акт­ри­са очень хо­ро­шо. Я вспом­нил о той… эх, ка­нальство!.. ни­че­го, ни­че­го… молчан­ие.

Ноября 9. 

В во­семь ча­сов отп­ра­вил­ся в де­пар­та­мент. На­чальник от­де­ле­ния по­ка­зал та­кой вид, как буд­то бы он не за­ме­тил мо­его при­хо­да. Я то­же с сво­ей сто­ро­ны, как буд­то бы ме­жду на­ми ни­че­го не бы­ло. Пе­рес­мат­ри­вал и све­рял бу­ма­ги. Вы­шел в че­ты­ре ча­са. Про­хо­дил ми­мо ди­рек­торс­кой ква­ртиры, но ни­ко­го не бы­ло вид­но. Пос­ле обе­да большею частию ле­жал на кро­ва­ти.

Ноября 11. 

Сегодня си­дел в ка­би­не­те на­ше­го ди­рек­то­ра, по­чи­нил для не­го двад­цать три пе­ра и для ее, ай! ай!.. для ее пре­восходительства че­ты­ре пе­ра. Он очень лю­бит, что­бы сто­яло по­больше перьев. У! дол­жен быть го­ло­ва! Все молчит, а в го­ло­ве, я ду­маю, все об­су­жи­ва­ет. Же­ла­лось бы мне уз­нать, о чем он больше все­го ду­ма­ет; что та­кое затевается ­в этой го­ло­ве. Хо­те­лось бы мне рас­смот­реть по­ближе жизнь этих гос­под, все эти эки­во­ки и прид­вор­ные шту­ки - как они, что они де­ла­ют в сво­ем кру­гу, - вот что бы мне хо­телось уз­нать! Я ду­мал нес­колько раз за­вес­ти раз­го­вор с его пре­вос­хо­ди­тельством, только, черт возьми, ни­как не слу­ша­ет­ся язык: ска­жешь только, хо­лод­но или теп­ло на дво­ре, а больше ре­ши­тельно ни­че­го не выговори­шь. Хоте­лось бы мне заг­ля­нуть в гос­ти­ную, ку­да ви­дишь толь­ко иног­да от­во­рен­ную дверь, за гос­ти­ною еще в од­ну ком­на­ту. Эх, ка­кое бо­га­тое уб­ранст­во! Ка­кие зер­ка­ла и фар­фор­ы! Хо­те­лось бы заг­ля­нуть ту­да, на ту по­ловину, где ее пре­восходительство, - вот ку­да хо­те­лось бы мне! В бу­дуар: как там сто­ят все эти ба­ноч­ки, скля­ноч­ки, цве­ты та­кие, что и дох­нуть на них страш­но; как ле­жит там разбросанн­ое ее платье, больше по­хо­жее на воз­дух, чем на платье. Хо­телось бы заг­ля­нуть в спальню… там-то, я ду­маю, чудес­а, там-то, я ду­маю, рай, ка­ко­го и на не­бе­сах нет. Посмотр­еть бы ту ска­ме­еч­ку, на ко­то­рую она ста­но­вит, вста­вая с по­стели, свою нож­ку, как на­де­ва­ет­ся на эту нож­ку бе­лый, как снег, чу­ло­чек… ай! ай! ай! ни­че­го, ни­че­го… мол­ча­ние.

Сегодня, од­на­ко ж, ме­ня как бы све­том оза­ри­ло: я вспо­мнил тот раз­го­вор двух со­ба­чо­нок, ко­то­рый слы­шал я на Невс­ком прос­пек­те. "Хо­ро­шо, - по­ду­мал я сам в се­бе, - я те­перь уз­наю все. Нуж­но зах­ва­тить пе­ре­пис­ку, ко­то­рую ве­ли меж­ду со­бою эти дрян­ные со­ба­чон­ки. Там я, вер­но, кое-что уз­наю". Приз­на­юсь, я да­же по­доз­вал бы­ло к се­бе один раз Мед­жи и ска­зал: "Пос­лу­шай, Мед­жи, вот мы те­перь одни; я, ког­да хо­чешь, и дверь зап­ру, так что ник­то не бу­дет ви­деть, - рас­ска­жи мне все, что зна­ешь про ба­рыш­ню, что она и как? Я те­бе по­бо­жусь, что ни­ко­му не отк­рою". Но хит­рая со­ба­чон­ка под­жа­ла хвост, съежи­лась вдвое и вы­ш­ла ти­хо в дверь так, как буд­то бы ни­че­го не слы­ша­ла. Я дав­но по­доз­ре­вал, что со­ба­ка го­раз­до ум­нее че­ло­ве­ка; я да­же был уве­рен, что она мо­жет го­во­рить, но что в ней есть только ка­кое-то уп­рямст­во. Она чрез­вы­чай­ный поли­тик: все за­ме­ча­ет, все ша­ги че­ло­ве­ка. Нет, во что бы то ни ста­ло, я завт­ра же отп­рав­люсь в дом Звер­ко­ва, до­прошу Фи­дель и, ес­ли удаст­ся, пе­рех­ва­чу все письма, котор­ые писала к ней Мед­жи.

Ноября 12. 

В два ча­са по­по­луд­ни отп­ра­вил­ся с тем, что­бы непре­ме­н­но уви­деть Фи­дель и доп­ро­сить ее. Я тер­петь не люблю ка­пус­ты, за­пах ко­то­рой ва­лит из всех ме­лоч­ных ла­вок в Ме­щанс­кой; к то­му же из-под во­рот каж­до­го до­ма не­сет та­кой ад, что я, затк­нув нос, бе­жал во всю прыть. Да и под­лые ре­мес­лен­ни­ки на­пус­ка­ют ко­по­ти и ды­му из сво­их мастерских та­кое мно­жест­во, что че­ло­ве­ку бла­го­род­но­му решительно не­воз­мож­но здесь про­гу­ли­ваться. Ког­да я про­брался в шес­той этаж и заз­во­нил в ко­ло­кольчик, выш­ла дев­чон­ка, не сов­сем дур­ная со­бою, с ма­леньки­ми весну­ш­ками. Я уз­нал ее. Это бы­ла та са­мая, ко­то­рая шла вмес­те со ста­руш­кою. Она нем­нож­ко зак­рас­не­лась, и я тот­час сме­кнул: ты, го­лу­буш­ка, же­ни­ха хо­чешь. "Что вам угод­но?" - ска­за­ла она. "Мне нуж­но по­го­во­рить с ва­шей собач­онкой". Дев­чон­ка бы­ла глу­па! я сей­час уз­нал, что глу­па! Со­ба­чон­ка в это вре­мя при­бе­жа­ла с ла­ем; я хо­тел ее схва­тить, но, мерз­кая, чуть не схва­ти­ла ме­ня зу­ба­ми за нос. Я уви­дал, од­на­ко же, в уг­лу ее лу­кош­ко. Э, вот это­го мне и нуж­но! Я по­до­шел к не­му, пе­ре­рыл со­ло­му в де­ре­вян­ной ко­роб­ке и, к не­обык­но­вен­но­му удо­вольствию сво­ему, вы­та­щил не­большую связ­ку ма­леньких бу­ма­жек. Сквер­ная со­ба­чон­ка, уви­дев­ши это, сна­ча­ла уку­си­ла ме­ня за ик­ру, а по­том, ког­да про­ню­ха­ла, что я взял бу­ма­ги, на­ча­ла виз­жать и лас­титься, но я ска­зал: "Нет, го­лу­буш­ка, про­щай!" - и бро­сил­ся бе­жать. Я ду­маю, что дев­чон­ка при­ня­ла ме­ня за су­мас­шед­ше­го, по­то­му что ис­пу­га­лась чрез­вы­чай­но. При­шед­ши до­мой, я хо­тел бы­ло тот же час при­няться за ра­бо­ту и ра­зоб­рать эти письма, по­то­му что при све­чах нес­колько дур­но ви­жу. Но Мав­ра взду­ма­ла мыть пол. Эти глу­пые чу­хон­ки всег­да некс­та­ти чис­топ­лот­ны. И по­то­му я по­шел про­ха­жи­ваться и об­ду­мы­вать это про­ис­шест­вие. Те­перь-то на­ко­нец я уз­наю все де­ла, по­мыш­ле­ния, все эти пру­жи­ны и до­бе­русь на­ко­нец до все­го. Эти письма мне все отк­ро­ют. Со­ба­ки на­род ум­ный, они зна­ют все по­ли­ти­чес­кие от­но­ше­ния, и по­то­му, вер­но, там бу­дет все: порт­рет и все де­ла это­го му­жа. Там бу­дет что-ни­будь и о той, ко­то­рая… ни­че­го, мол­ча­ние! К ве­че­ру я при­шел до­мой. Большею час­тию ле­жал на кро­ва­ти.

Ноября 13. 

А ну, пос­мот­рим: письмо до­вольно чет­кое. Од­на­ко же в по­чер­ке все есть как буд­то что-то со­бачье. Про­чи­та­ем:

Милая Фи­дель, я все не мо­гу при­вык­нуть к тво­ему ме­щан­скому име­ни. Как буд­то бы уже не мог­ли дать те­бе лу­ч­ше­го? Фи­дель, Ро­за - ка­кой пош­лый тон! од­на­ко ж все это в сто­ро­ну. Я очень ра­да, что мы взду­ма­ли пи­сать друг к дру­гу.

Письмо пи­са­но очень пра­вильно. Пунк­ту­ация и да­же бук­ва ъ вез­де на сво­ем мес­те. Да эдак прос­то не на­пи­шет и наш на­чальник от­де­ле­ния, хо­тя он и тол­ку­ет, что где-то учил­ся в уни­вер­си­те­те. Пос­мот­рим да­лее:

Мне ка­жет­ся, что раз­де­лять мыс­ли, чувст­ва и впеча­тле­ния с дру­гим есть од­но из пер­вых благ на све­те.

Гм! мысль по­черп­ну­та из од­но­го со­чи­не­ния, переве­ден­ного с не­мец­ко­го. Наз­ва­ния не при­пом­ню.

Я го­во­рю это по опы­ту, хо­тя и не бе­га­ла по све­ту да­лее во­рот на­ше­го до­ма. Моя ли жизнь не про­те­ка­ет в удо­воль­ствии? Моя ба­рыш­ня, ко­то­рую па­па на­зы­ва­ет Со­фи, лю­бит ме­ня без па­мя­ти.

Ай, ай!.. ни­че­го, ни­че­го. Мол­ча­ние!

Папа' то­же очень час­то лас­ка­ет. Я пью чай и ко­фей со сли­в­ка­ми. Ах, mа che­re, я долж­на те­бе ска­зать, что я вов­се не ви­жу удо­вольствия в больших обг­ло­дан­ных кос­тях, которые жрет на кух­не наш Пол­кан. Кос­ти хо­ро­шо только из ди­чи, и при­том тог­да, ког­да еще ник­то не вы­со­сал из них моз­га. Очень хо­ро­шо ме­шать нес­колько со­усов вмес­те, но только без ка­пер­сов и без зе­ле­ни; но я не знаю ни­че­го хуже обык­но­ве­ния да­вать со­ба­кам ска­тан­ные из хле­ба ша­рики. Ка­кой-ни­будь си­дя­щий за сто­лом гос­по­дин, кото­рый в ру­ках сво­их дер­жал вся­кую дрянь, нач­нет мять эти­ми ру­ка­ми хлеб, под­зо­вет те­бя и су­нет те­бе в зу­бы ша­рик. От­ка­заться как-то не­уч­ти­во, ну и ешь; с отв­ра­ще­ни­ем, а ешь…

Черт зна­ет что та­кое! Экой вздор! Как буд­то бы не бы­ло пред­ме­та по­луч­ше, о чем пи­сать. Пос­мот­рим на дру­гой стра­ни­це. Не бу­дет ли че­го по­дельнее.

Я с большою охо­тою го­то­ва те­бя уве­дом­лять о всех бы­ва­ющих у нас про­ис­шест­ви­ях. Я уже те­бе кое-что го­во­ри­ла о глав­ном гос­по­ди­не, ко­то­ро­го Со­фи на­зы­ва­ет па­па'. Это очень стран­ный че­ло­век.

А! вот на­ко­нец! Да, я знал: у них по­ли­ти­чес­кий взгляд на все пред­ме­ты. Пос­мот­рим, что па­па':

…очень стран­ный че­ло­век. Он больше мол­чит. Го­во­рит очень ред­ко; но не­де­лю на­зад бесп­рес­тан­но го­во­рил сам с со­бою: "По­лу­чу или не по­лу­чу?" Возьмет в од­ну ру­ку бу­ма­ж­ку, дру­гую сло­жит пус­тую и го­во­рит: "По­лу­чу или не по­лу­чу?" Один раз он об­ра­тил­ся и ко мне с воп­ро­сом: "Как ты ду­ма­ешь, Мед­жи по­лу­чу или не по­лу­чу?" Я ров­но ничего не мог­ла по­нять, по­ню­ха­ла его са­пог и уш­ла прочь. Потом, ma che­re, че­рез не­де­лю па­па' при­шел в большой радости. Все ут­ро хо­ди­ли к не­му гос­по­да в мун­ди­рах и с чем-то по­зд­рав­ля­ли. За сто­лом он был так ве­сел, как я еще никогда не ви­да­ла, от­пус­кал анек­до­ты, а пос­ле обе­да под­нял ме­ня к сво­ей шее и ска­зал: "А пос­мот­ри, Мед­жи, что это такое". Я уви­де­ла ка­кую-то лен­точ­ку. Я ню­ха­ла ее, но решительно не наш­ла ни­ка­ко­го аро­ма­та; на­ко­нец потих­оньку лиз­ну­ла: со­ле­ное нем­но­го.

Гм! Эта со­ба­чон­ка, мне ка­жет­ся, уже слиш­ком… что­бы ее не вы­сек­ли! А! так он чес­то­лю­бец! Это нуж­но взять к сведению.

Прощай, ma che­re, я бе­гу и про­чее… и про­чее… Завт­ра окон­чу письмо. Ну, здравст­вуй! Я те­перь сно­ва с то­бою. Се­год­ня ба­рыш­ня моя Со­фи…

А! ну, пос­мот­рим, что Со­фи. Эх, ка­нальство!.. Ни­че­го, ни­чего… бу­дем про­дол­жать.

…барышня моя Со­фи бы­ла в чрез­вы­чай­ной су­ма­то­хе. Она со­би­ра­лась на бал, и я об­ра­до­ва­лась, что в от­сутст­вие ее мо­гу пи­сать к те­бе. Моя Со­фи всег­да чрез­вы­чай­но ра­да ехать на бал, хо­тя при оде­ва­нии всег­да поч­ти сер­дит­ся. Я ни­как не по­ни­маю, ma che­re, удо­вольствия ехать на бел. Со­фи при­ез­жа­ет с ба­лу до­мой в шесть ча­сов ут­ра, и я все­гда поч­ти уга­ды­ваю по ее блед­но­му и то­ще­му ви­ду, что ей, бед­няж­ке, не да­ва­ли там есть. Я, приз­на­юсь, ни­ког­да бы не мог­ла так жить. Ес­ли бы мне не да­ли со­уса с ряб­чи­ком или жар­ко­го ку­ри­ных кры­лы­шек, то… я не знаю, что бы со мною бы­ло. Хо­рош так­же со­ус с каш­кою. А мор­ковь, или ре­па, или ар­ти­шо­ки ни­ког­да не бу­дут хо­ро­шо…

Чрезвычайно не­ров­ный слог. Тот­час вид­но, что не че­ло­век пи­сал. Нач­нет так, как сле­ду­ет, а кон­чит собачино­ю. По­с­мот­рим-ка еще в од­но письме­цо. Что-то длин­но­ва­то. Гм! и чис­ла не выс­тав­ле­но.

Ах, ми­лая! как ощу­ти­тельно приб­ли­же­ние вес­ны. Серд­це мое бьется, как буд­то все че­го-то ожи­да­ет. В ушах у ме­ня веч­ный шум, так что я час­то, под­няв­ши нож­ку, стою нес­ко­лько ми­нут, прис­лу­ши­ва­ясь к две­рям. Я те­бе отк­рою, что у ме­ня мно­го кур­ти­за­нов. Я час­то, си­дя на ок­не, рас­смат­ри­ваю их. Ах, ес­ли б ты зна­ла, ка­кие меж­ду ни­ми есть уро­ды. Иной пре­аля­по­ва­тый, двор­ня­га, глуп страш­но, на ли­це на­пи­са­на глу­пость, пре­важ­но идет по ули­це и воображает, что он през­нат­ная осо­ба, ду­ма­ет, что так на не­го и заг­ля­дят­ся все. Ни­чуть. Я да­же и вни­ма­ния не обрат­ила, так как бы и не ви­да­ла его. А ка­кой страш­ный до­га остана­вли­ва­ется пе­ред мо­им ок­ном! Ес­ли бы он стал на зад­ние ла­пы, че­го, гру­би­ян, он, вер­но, не уме­ет, - то он бы был целою го­ло­вою вы­ше па­па' мо­ей Со­фи, ко­то­рый то­же довольно вы­со­ко­го рос­та и толст со­бою. Этот бол­ван, должно быть, на­г­лец пре­ужас­ный. Я по­вор­ча­ла на не­го, но ему и нуж­доч­ки ма­ло. Хо­тя бы по­мор­щил­ся! вы­су­нул свой язык, по­ве­сил ог­ром­ные уши и гля­дит в ок­но - та­кой мужик! Но не­у­же­ли ты ду­ма­ешь, ma che­re, что серд­це мое рав­но­душ­но ко всем ис­ка­ни­ям, - ах нет… Ес­ли бы ты видела од­но­го ка­ва­ле­ра, пе­ре­ле­за­юще­го че­рез за­бор со­седнего до­ма, име­нем Тре­зо­ра. Ах, ma che­re, ка­кая у не­го мор­доч­ка!

Тьфу, к чер­ту!.. Экая дрянь!.. И как мож­но на­пол­нять письма эда­ки­ми глу­пос­тя­ми. Мне по­да­вай­те че­ло­ве­ка! Я хо­чу ви­деть че­ло­ве­ка; я тре­бую пи­щи - той, ко­то­рая бы пи­тала и ус­лаж­да­ла мою ду­шу; а вмес­то то­го эда­кие пустяк­и… пе­ре­вер­нем че­рез стра­ни­цу, не бу­дет ли луч­ше:

…Софи си­де­ла за сто­ли­ком и что-то ши­ла. Я гля­де­ла в ок­но, по­то­му что я люб­лю рас­смат­ри­вать про­хо­жих. Как вдруг во­шел ла­кей и ска­зал: "Теп­лов" - "Про­си, - зак­ри­ча­ла Со­фи и бро­си­лась об­ни­мать ме­ня… - Ах, Мед­жи, Мед­жи! Ес­ли б ты зна­ла, кто это: брю­нет, ка­мер-юнкер, а гла­за ка­кие! чер­ные и свет­лые, как огонь", - и Со­фи убе­жа­ла к се­бе. Ми­ну­ту спус­тя во­шел мо­ло­дой ка­мер-юнкер с чер­ны­ми ба­кенбардами, по­до­шел к зер­ка­лу, поп­ра­вил во­ло­са и осмо­трел ком­на­ту. Я по­вор­ча­ла и се­ла на свое мес­то. Со­фи ско­ро выш­ла и ве­се­ло пок­ло­ни­лась на его шар­канье; а я се­бе так, как буд­то не за­ме­чая ни­че­го, про­дол­жа­ла гля­деть в окошко; од­на­ко ж го­ло­ву нак­ло­ни­ла нес­колько на­бок и старалась ус­лы­шать о чем они го­во­рят. Ах, ma che­re, о ка­ком вздо­ре они го­во­ри­ли. Они го­во­ри­ли о том, как од­на да­ма в тан­цах вмес­то од­ной ка­кой-то фи­гу­ры сде­ла­ла дру­гую; так­же, что ка­кой-то Бо­бов был очень по­хож в сво­ем жа­бо на аис­та и чуть бы­ло не упал; что ка­кая-то Лидин­а воображает, что у ней го­лу­бые гла­за, меж­ду тем как они зе­ле­ные, - и то­му по­доб­ное. "Ку­да ж, - по­ду­ма­ла я са­ма в се­бе, - ес­ли срав­нить ка­мер-юнке­ра с Тре­зо­ром!" Не­бо! ка­кая раз­ни­ца! Во-пер­вых, у ка­мер-юнке­ра со­вер­шен­но глад­кое ши­ро­кое ли­цо и вок­руг ба­кен­бар­ды, как буд­то бы он об­вя­зал его чер­ным плат­ком; а у Тре­зо­ра мор­доч­ка то­ненькая, и на са­мом лбу бе­лая лы­син­ка. Та­лию Тре­зо­ра и срав­нить нельзя с ка­мер-юнкерс­кою. А гла­за, при­емы, ух­ват­ки со­вер­шен­но не те. О, ка­кая раз­ни­ца! Я не знаю, ma che­re, что она наш­ла в сво­ем Теп­ло­ве. От­че­го она так им вос­хи­ща­ет­ся?..

Мне са­мо­му ка­жет­ся, здесь что-ни­будь да не так. Не мо­жет быть, что­бы ее мог так об­во­ро­жить ка­мер-юнкер. По­смо­трим да­лее:

Мне ка­жет­ся, ес­ли этот ка­мер-юнкер нра­вит­ся, то ско­ро бу­дет нра­виться и тот чи­нов­ник, ко­то­рый си­дит у па­па в ка­би­не­те. Ах, ma che­re, ес­ли бы ты зна­ла, ка­кой это урод. Со­вер­шен­ная че­ре­па­ха в меш­ке…

Какой же бы это чи­нов­ник?..

Фамилия его прест­ран­ная. Он всег­да си­дит и чи­нит пе­рья. Во­ло­са на го­ло­ве его очень по­хо­жи на се­но. Па­па' все­гда по­сы­ла­ет его вмес­то слу­ги.

Мне ка­жет­ся, что эта мерз­кая со­ба­чон­ка ме­тит на ме­ня. Где ж у ме­ня во­ло­са как се­но?

Софи ни­как не мо­жет удер­жаться от сме­ха, ког­да гля­дит на не­го.

Врешь ты, прок­ля­тая со­ба­чон­ка! Экой мерз­кий язык! Как буд­то я не знаю, что это де­ло за­вис­ти. Как буд­то я не знаю, чьи здесь шту­ки. Это шту­ки на­чальни­ка от­де­ле­ния. Ведь пок­лял­ся же че­ло­век неп­ри­ми­ри­мою не­на­вистью - и вот вре­дит да и вре­дит, на каж­дом ша­гу вре­дит. По­смо­т­рим, од­на­ко же, еще од­но письмо. Там, мо­жет быть, де­ло раск­ро­ет­ся са­мо со­бою.

Ma che­re Фи­дель, ты из­ви­ни ме­ня, что так дав­но не пи­сала. Я бы­ла в со­вер­шен­ном упо­ении. Под­лин­но справед­лив­о ска­зал ка­кой-то пи­са­тель, что лю­бовь есть вто­рая жизнь. При­том же у нас в до­ме те­перь большие пе­ре­ме­ны. Ка­мер-юнкер те­перь у нас каж­дый день. Со­фи влюб­ле­на в не­го до бе­зу­мия. Па­па' очень ве­сел. Я да­же слы­ша­ла от на­шего Гри­го­рия, ко­то­рый ме­тет пол и всег­да поч­ти разго­варивает сам с со­бою, что ско­ро бу­дет свадьба; потом­у что па­па' хо­чет неп­ре­мен­но ви­деть Со­фи или за ге­нералом, или за ка­мер-юнке­ром, или за во­ен­ным полковн­иком…

Черт возьми! я не мо­гу бо­лее чи­тать… Все или камер-юнкер, или ге­не­рал. Все, что есть луч­ше­го на све­те, все до­стается или ка­мер-юнке­рам, или ге­не­ра­лам. Най­дешь се­бе бед­ное бо­гатст­во, ду­ма­ешь дос­тать его ру­кою, - сры­вает у те­бя ка­мер-юнкер или ге­не­рал. Черт по­бе­ри! Же­лал бы я сам сде­латься ге­не­ра­лом: не для то­го, что­бы получ­ить ру­ку и про­чее, нет, хо­тел бы быть ге­не­ра­лом для то­го толь­ко, что­бы уви­деть, как они бу­дут уви­ваться и де­лать все эти раз­ные прид­вор­ные шту­ки и эки­во­ки, и по­том ска­зать им, что я плюю на вас обо­их. Черт по­бе­ри. До­сад­но! Я изор­вал в клоч­ки письма глу­пой со­ба­чон­ки.

Декабря 3. 

Не мо­жет быть. Вра­ки! Свадьбе не бы­вать! Что ж из то­го, что он ка­мер-юнкер. Ведь это больше ни­че­го, кро­ме досто­инство; не ка­кая-ни­будь вещь ви­ди­мая, ко­то­рую бы мож­но взять в ру­ки. Ведь че­рез то, что ка­мер-юнкер, не при­бавится тре­тий глаз на лбу. Ведь у не­го же нос не из зо­ло­та сде­лан, а так же, как и у ме­ня, как и у вся­ко­го; ведь он им ню­ха­ет, а не ест, чи­ха­ет, а не каш­ля­ет. Я не­околько раз уже хо­тел доб­раться, от­че­го про­ис­хо­дят все эти разно­сти. Отчего я ти­ту­ляр­ный со­вет­ник и с ка­кой ста­ти я титул­яр­ный со­вет­ник? Мо­жет быть, я ка­кой-ни­будь граф или ге­не­рал, а только так ка­жусь ти­ту­ляр­ным советнико­м? Мо­жет быть, я сам не знаю, кто я та­ков. Ведь сколько при­ме­ров по ис­то­рии: ка­кой-ни­будь прос­той, не то уже что­бы дво­рянин, а прос­то ка­кой-ни­будь ме­ща­нин или да­же кре­стьянин, - и вдруг отк­ры­ва­ет­ся, что он какой-ни­будь вель­можа, а иног­да да­же и го­су­дарь. Ког­да из му­жи­ка да ино­гда выходит эда­кое, что же из дво­ря­ни­на мо­жет вый­ти? Вдруг, нап­ри­мер, я вхо­жу в ге­не­ральском мун­ди­ре: у ме­ня и на пра­вом пле­че эпо­ле­та, и на ле­вом пле­че эполе­та, че­рез пле­чо го­лу­бая лен­та - что? как тог­да за­по­ет кра­савица моя? что ска­жет и сам па­па, ди­рек­тор наш? О, это большой чес­то­лю­бец! это ма­сон, неп­ре­мен­но ма­сон, хо­тя он и при­кидывается та­ким и эда­ким, но я тот­час за­ме­тил, что он ма­сон: он ес­ли даст ко­му ру­ку, то вы­со­вы­ва­ет толь­ко два пальца. Да раз­ве я не мо­гу быть сию же ми­ну­ту по­жа­ло­ван ге­не­рал-гу­бер­на­то­ром, или ин­тен­дан­том, или там дру­гим ка­ким-ни­будь? Мне бы хо­те­лось знать, от­че­го я титу­ляр­ный со­вет­ник? По­че­му имен­но ти­ту­ляр­ный со­ветник?

Декабря 5. 

Я се­год­ня все ут­ро чи­тал га­зе­ты. Стран­ные де­ла дела­ю­тся­ в Ис­па­нии. Я да­же не мог хо­ро­шенько ра­зоб­рать их. Пишут, что прес­тол уп­разд­нен и что чи­ны на­хо­дят­ся в за­труднительном по­ло­же­нии о изб­ра­нии нас­лед­ни­ка и отто­го про­ис­хо­дят воз­му­ще­ния. Мне ка­жет­ся это чрезвычайн­о­ стран­ным. Как же мо­жет быть прес­тол уп­разд­нен? Го­во­рят, ка­кая-то дон­на долж­на взой­ти на пре­стол. Не мо­жет взой­ти дон­на на прес­тол. Ни­как не мо­жет. На престол­е дол­жен быть ко­роль. Да, го­во­рят, нет ко­ро­ля, - не мо­жет ста­ться, что­бы не бы­ло ко­ро­ля. Го­су­дарст­во не мо­жет быть без ко­ро­ля. Ко­роль есть, да только он где-ни­будь на­хо­дится в не­из­вест­нос­ти. Он, статься мо­жет, наход­ится там же, но ка­кие-ни­будь или фа­мильные при­чи­ны, или опа­се­ния со сто­ро­ны со­седст­вен­ных дер­жав, как-то: Фра­нции и дру­гих зе­мель, зас­тав­ля­ют его скры­ваться, или есть ка­кие-ни­будь дру­гие при­чи­ны.

Декабря 8. 

Я бы­ло уже сов­сем хо­тел ид­ти в де­пар­та­мент, но раз­ные при­чи­ны и раз­мыш­ле­ния ме­ня удер­жа­ли. У ме­ня все не мог­ли вый­ти из го­ло­вы ис­панс­кие де­ла. Как же мо­жет это быть, что­бы дон­на сде­ла­лась ко­ро­ле­вою? Не поз­во­лят это­го. И, во-пер­вых, Анг­лия не поз­во­лит. Да при­том и де­ла по­литические всей Ев­ро­пы: авст­рий­ский им­пе­ра­тор, наш государь… Приз­на­юсь, эти про­ис­шест­вия так ме­ня уби­ли и пот­ряс­ли, что я ре­ши­тельно ни­чем не мог за­няться во весь день. Мав­ра за­ме­ча­ла мне, что я за сто­лом был чре­звы­чайно­ разв­ле­чен. И точ­но, я две та­рел­ки, ка­жет­ся, в рассеянности бро­сил на пол, ко­то­рые тут же рас­шиб­лись. Пос­ле обе­да хо­дил под го­ры. Ни­че­го по­учи­тельно­го не мог извлечь. Большею час­тию ле­жал на кро­ва­ти и рас­суж­дал о де­лах Ис­па­нии.

Год 2000 апреля 43 числа. 

Сегодняшний день - есть день ве­ли­чай­ше­го тор­жест­ва! В Ис­па­нии есть ко­роль. Он отыс­кал­ся. Этот ко­роль я. Име­н­но только се­год­ня об этом уз­нал я. Приз­на­юсь, ме­ня вдруг как буд­то мол­ни­ей ос­ве­ти­ло. Я не по­ни­маю, как я мог ду­мать и во­об­ра­жать се­бе, что я ти­ту­ляр­ный сове­т­ник. Как мог­ла взой­ти мне в го­ло­ву эта су­масб­род­ная мысль? Хо­ро­шо, что еще не до­га­дал­ся ник­то по­са­дить ме­ня тог­да в су­мас­шед­ший дом. Те­перь пе­ре­до мною все отк­ры­то. Те­перь я ви­жу все как на ла­до­ни. А преж­де, я не понимаю, преж­де все бы­ло пе­ре­до мною в ка­ком-то ту­ма­не. И это все про­ис­хо­дит, ду­маю, от­то­го, что лю­ди вообра­жают,­ буд­то че­ло­ве­чес­кий мозг на­хо­дит­ся в го­ло­ве; сов­сем нет: он при­но­сит­ся вет­ром со сто­ро­ны Каспийского­ мо­ря. Сна­ча­ла я объявил Мав­ре, кто я. Ког­да она ус­лы­ша­ла, что пе­ред нею ис­панс­кий ко­роль, то всплес­нула ру­ка­ми и чуть не умер­ла от стра­ха. Она, глу­пая, еще ни­ког­да не ви­да­ла ис­панс­ко­го ко­ро­ля. Я, од­на­ко же, ста­рался ес ус­по­ко­ить и в ми­лос­ти­вых сло­вах ста­рал­ся ее уве­рить в благо­склонности­, и что я вов­се не сер­жусь за то, что она мне ино­г­да дурно чис­ти­ла са­по­ги. Ведь это чер­ный на­род. Им нельзя говорить о вы­со­ких ма­те­ри­ях. Она ис­пу­га­лась от­то­го, что находится в уве­рен­нос­ти, буд­то все ко­ро­ли в Ис­па­нии похожи на Фи­лип­па II. Но я рас­тол­ко­вал ей, что меж­ду мною и Фи­лип­пом нет ни­ка­ко­го сходст­ва и что у ме­ня нет ни одного ка­пу­ци­на… В де­пар­та­мент не хо­дил… Черт с ним! Нет, при­яте­ли, те­перь не за­ма­нить ме­ня; я не ста­ну переписывать гад­ких бу­маг ва­ших!

Мартобря 86 числа. Между днем и ночью. 

Сегодня при­хо­дил наш эк­зе­ку­тор с тем, что­бы я шел в де­пар­та­мент, что уже бо­лее трех не­дель как я не хо­жу на долж­ность. Я для шут­ки по­шел в де­пар­та­мент. На­чальник от­де­ле­ния ду­мал, что я ему пок­ло­нюсь и ста­ну извиня­ть­ся­, но я пос­мот­рел на не­го рав­но­душ­но, не слиш­ком гне­вно и не слиш­ком бла­госк­лон­но, и сел на свое ме­сто, как буд­то ни­ко­го не за­ме­чая. Я гля­дел на всю канцел­ярскую сво­лочь и ду­мал: "Что, ес­ли бы вы зна­ли, кто меж­ду ва­ми си­дит… Гос­по­ди бо­же! ка­кую бы вы ера­лашь под­няли, да и сам на­чальник от­де­ле­ния на­чал бы мне так же кла­няться в по­яс, как он те­перь кла­ня­ет­ся пе­ред директоро­м". Пере­до мною по­ло­жи­ли ка­кие-то бу­ма­ги, что­бы я сде­лал из них экст­ракт. Но я и пальцем не притрон­улся. Че­рез нес­колько ми­нут все за­су­ети­лось. Ска­зали, что ди­рек­тор идет. Мно­гие чи­нов­ни­ки по­бе­жа­ли на­пе­ре­рыв, что­бы по­ка­зать се­бя пе­ред ним. Но я ни с мес­та. Ког­да он про­хо­дил чрез на­ше от­де­ле­ние, все зас­тег­ну­ли на пу­го­ви­цы свои фра­ки; но я со­вер­шен­но ни­че­го! Что за ди­рек­тор! что­бы я встал пе­ред ним - ни­ког­да! Ка­кой он ди­рек­тор? Он проб­ка, а не ди­рек­тор. Проб­ка обыкновенна­я, прос­тая проб­ка, бо­льше ни­че­го. Вот ко­то­рою закупориваю­т бу­тыл­ки. Мне больше все­го бы­ло за­бав­но, ког­да под­су­ну­ли мне бу­ма­гу, что­бы я под­пи­сал. Они ду­ма­ли, что я на­пи­шу на са­мом кон­чи­ке лис­та: сто­ло­на­чальник та­кой-то. Как бы не так! а я на са­мом глав­ном мес­те, где под­пи­сы­ва­ет­ся ди­рек­тор де­пар­та­мен­та, черк­нул: "Фер­ди­нанд VI­II". Нуж­но бы­ло ви­деть, ка­кое бла­го­го­вей­ное мол­ча­ние во­ца­ри­лось; но я кивнул только ру­кою, ска­зав: "Не нуж­но ни­ка­ких зна­ков подданничества!" - и вы­шел. От­ту­да я по­шел пря­мо в ди­ре­кторскую квар­ти­ру. Его не бы­ло до­ма. Ла­кей хо­тел ме­ня не впус­тить, но я ему та­кое ска­зал, что он и ру­ки опус­тил. Я пря­мо проб­рал­ся в убор­ную. Она си­де­ла пе­ред зер­ка­лом, вско­чи­ла и отс­ту­пи­ла от ме­ня. Я, од­на­ко же, не ска­зал ей, что я ис­панс­кий ко­роль. Я ска­зал только, что счас­тие ее ожи­да­ет та­кое, ка­ко­го она и во­об­ра­зить се­бе не мо­жет, и что, нес­мот­ря на коз­ни неп­ри­яте­лей, мы бу­дем вмес­те. Я больше ни­че­го не хо­тел го­во­рить и вы­шел. О, это кова­рное су­щест­во - жен­щи­на! Я те­перь только пос­тиг­нул, что та­кое жен­щи­на. До сих пор ник­то еще не уз­нал, в ко­го она влюб­ле­на: я пер­вый отк­рыл это. Жен­щи­на влюб­ле­на в че­р­та. Да, не шу­тя. Фи­зи­ки пи­шут глу­пос­ти, что она то и то, - она лю­бит только од­но­го чер­та. Вон ви­ди­те, из ло­жи пер­во­го яру­са она на­во­дит лор­нет. Вы ду­ма­ете, что она гля­дит на это­го толс­тя­ка со звез­дою? Сов­сем нет, она глядит на чер­та, что у не­го сто­ит за спи­ною. Вон он спря­тал­ся к не­му во фрак. Вон он ки­ва­ет от­ту­да к ней пальцем! И она вый­дет за не­го. Вый­дет. А вот эти все, чи­нов­ные от­цы их, вот эти все, что юлят во все сто­ро­ны и ле­зут ко дво­ру и говорят, что они пат­ри­оты и то и се: арен­ды, арен­ды хо­тят эти пат­ри­оты! Мать, от­ца, бо­га про­да­дут за деньги, често­любцы, хрис­топ­ро­дав­цы! Все это чес­то­лю­бие, и често­лю­бие от­то­го, что под языч­ком на­хо­дит­ся ма­ленький пу­зы­рек и в нем не­большой чер­вя­чок ве­ли­чи­ною с булав­очную головку, и это все де­ла­ет ка­кой-то ци­рюльник, ко­торый живет в Го­ро­хо­вой. Я не пом­ню, как его зо­вут; но дос­то­вер­но из­вест­но, что он, вмес­те с од­ною по­ви­вальною баб­кою, хочет по все­му све­ту расп­рост­ра­нить магомета­нство, и оттого уже, го­во­рят, во Фран­ции большая часть на­ро­да приз­на­ет ве­ру Ма­го­ме­та.

Никоторого числа. День был без числа. 

Ходил ин­ког­ни­то по Невс­ко­му прос­пек­ту. Про­ез­жал го­су­дарь им­пе­ра­тор. Весь го­род снял шап­ки, и я так­же; однако же не по­дал ни­ка­ко­го ви­да, что я ис­панс­кий ко­роль. Я по­чел неп­ри­лич­ным отк­рыться тут же при всех; по­то­му, что преж­де все­го нуж­но предс­та­виться ко дво­ру. Ме­ня ос­та­нав­ли­ва­ло только то, что я до сих пор не имею королевского кос­тю­ма. Хо­тя бы ка­кую-ни­будь дос­тать ман­тию. Я хо­тел бы­ло за­ка­зать порт­но­му, но это совер­шенные ос­лы, при­том же они сов­сем неб­ре­гут сво­ею рабо­тою, уда­ри­лись в афе­ру и большею час­тию мос­тят кам­ни на ули­це. Я решился сде­лать ман­тию из но­во­го виц­мун­дира­, ко­то­рый на­де­вал все­го только два ра­за. Но что­бы эти мер­завцы не мог­ли ис­пор­тить, то я сам решилс­я шить, заперш­и дверь, что­бы ник­то не ви­дал. Я из­ре­зал нож­ни­цами­ его весь, потому что пок­рой дол­жен быть со­верше­н­но дру­гой.

Числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт знает что такое. 

Мантия со­вер­шен­но го­то­ва и сши­та. Мав­ра вскрик­ну­ла, ког­да я на­дел ее. Од­на­ко же я еще не ре­ша­юсь предста­вля­ться ко дво­ру. До сих пор нет де­пу­та­ции из Ис­па­нии. Без де­пу­та­тов неп­ри­лич­но. Ни­ка­ко­го не бу­дет ве­са мо­ему до­стоинству. Я ожи­даю их с ча­са на час.

Числа 1-го 

Удивляет ме­ня чрез­вы­чай­но мед­лен­ность де­пу­та­тов. Какие бы при­чи­ны мог­ли их ос­та­но­вить. Не­уже­ли Фран­ция? Да, это са­мая неб­ла­гоп­ри­ятст­ву­ющая дер­жа­ва. Хо­дил справ­ляться на поч­ту, не при­бы­ли ли ис­панс­кие де­пу­та­ты. Но почт­мей­стер чрез­вы­чай­но глуп, ни­че­го не зна­ет: нет, го­во­рит, здесь нет ни­ка­ких ис­панс­ких де­пу­та­тов, а письма ес­ли угод­но на­пи­сать, то мы при­мем по ус­та­нов­лен­но­му кур­су. Черт возьми! что письмо? Письмо вздор. Письма пи­шут ап­те­ка­ри…

Мадрид. Фе­вру­арий трид­ца­тый. 

Итак, я в Ис­па­нии, и это слу­чи­лось так ско­ро, что я ед­ва мог оч­нуться. Се­год­ня по­ут­ру яви­лись ко мне де­пу­та­ты ис­панс­кие, и я вмес­те с ни­ми сел в ка­ре­ту. Мне по­ка­за­лась стран­ною не­обык­но­вен­ная ско­рость. Мы еха­ли так шиб­ко, что че­рез пол­ча­са дос­тиг­ли ис­панс­ких гра­ниц. Впро­чем, ведь те­перь по всей Ев­ро­пе чу­гун­ные до­ро­ги, и па­ро­хо­ды ез­дят чрез­вы­чай­но ско­ро. Стран­ная зем­ля Ис­па­ния: ког­да мы вош­ли в пер­вую ком­на­ту, то я уви­дел мно­жест­во лю­дей с выб­ри­ты­ми го­ло­ва­ми. Я, од­на­ко же, до­га­дал­ся, что это долж­ны быть или гран­ды, или сол­да­ты, по­то­му что они бре­ют го­ло­вы. Мне по­ка­за­лось чрез­вы­чай­но стран­ным об­хож­де­ние го­су­дарст­вен­но­го канц­ле­ра, ко­то­рый вел ме­ня за ру­ку; он толк­нул ме­ня в не­большую ком­на­ту и ска­зал: "Си­ди тут, и ес­ли ты бу­дешь на­зы­вать се­бя коро­лем Фер­ди­нан­дом, то я из те­бя выбью эту охо­ту". Но я, зная, что это бы­ло больше ни­че­го кро­ме ис­ку­ше­ние, отве­чал от­рицательно, - за что канц­лер уда­рил ме­ня два ра­за пал­кою по спи­не так больно, что я чуть бы­ло не вскри­кнул, но удер­жал­ся, вспом­нив­ши, что это ры­царс­кий обы­чай при вступ­ле­нии в вы­со­кое зва­ние, по­то­му что в Испа­нии еще и до­ны­не ве­дут­ся ры­царс­кие обы­чаи. Оставш­ись один, я ре­шил­ся за­няться де­ла­ми государст­венными. Я отк­рыл, что Ки­тай и Ис­па­ния со­вер­шен­но од­на и та же зем­ля, и только по не­ве­жест­ву счи­та­ют их за раз­ные государства. Я со­ве­тую всем на­роч­но на­пи­сать на бу­ма­ге Испания, то и вый­дет Ки­тай. Но ме­ня, од­на­ко же, чре­звы­чайно огор­ча­ло со­бы­тие, име­ющее быть завт­ра. Завт­ра в семь ча­сов со­вер­шит­ся стран­ное яв­ле­ние: зем­ля ся­дет на лу­ну. Об этом и зна­ме­ни­тый анг­лий­ский хи­мик Веллингт­он пи­шет. Приз­на­юсь, я ощу­тил сер­деч­ное беспок­ойство, ког­да во­об­ра­зил се­бе не­обык­но­вен­ную неж­ность и не­прочность лу­ны. Лу­на ведь обык­но­вен­но де­лается в Гам­бурге; и преск­вер­но де­ла­ет­ся. Я удив­ля­юсь, как не об­ра­тит на это вни­ма­ние Анг­лия. Де­ла­ет ее хро­мой бо­чар, и вид­но, что ду­рак, ни­ка­ко­го по­ня­тия не име­ет о лу­не. Он по­ло­жил смо­ля­ной ка­нат и часть де­ре­вян­но­го мас­ла; и от­то­го по всей зем­ле вонь страш­ная, так что нуж­но за­ты­кать нос. И от­то­го са­мая лу­на - та­кой неж­ный шар, что лю­ди ни­как не мо­гут жить, и там те­перь жи­вут только од­ни но­сы. И по то­му-то са­мо­му мы не мо­жем ви­деть но­сов сво­их, ибо они все на­хо­дят­ся в лу­не. И ког­да я вообрази­л, что зем­ля вещес­тво тя­же­лое и мо­жет, на­сев­ши, раз­мо­лоть в му­ку но­сы на­ши, то мною ов­ла­де­ло та­кое бес­покойство, что я, на­девши чул­ки и баш­ма­ки, пос­пе­шил в за­лу госуда­рстве­н­но­го с­о­ве­та, с тем чтоб дать при­каз по­лиции не до­пус­тить зем­ле сесть на лу­ну. Бри­тые гран­ды, котор­ых я зас­тал в за­ле го­су­дарст­вен­но­го со­ве­та ве­ли­кое мно­жество, бы­ли на­род очень ум­ный, и ког­да я ска­зал: "Господ­а, спа­сем лу­ну, по­то­му кто зем­ля хо­чет сесть на нее", - то все в ту же ми­ну­ту бро­си­лись ис­пол­нять мое мо­наршее же­ла­ние, и мно­гие по­лез­ли на сте­ну, с тем что­бы дос­тать лу­ну; но в это вре­мя во­шел ве­ли­кий канц­лер. Уви­девши его, все раз­бе­жа­лись. Я, как ко­роль, ос­тал­ся один. Но канц­лер, к удив­ле­нию мо­ему, уда­рил ме­ня пал­кою и прог­нал в мою ком­на­ту. Та­кую име­ют власть в Ис­па­нии на­род­ные обы­чаи!

Январь то­го же го­да, случившийся пос­ле фев­ра­ля. 

До сих пор не мо­гу по­нять, что это за зем­ля Ис­па­ния. Народные обы­чаи и эти­ке­ты дво­ра со­вер­шен­но необы­кно­венны. Не по­ни­маю, не по­ни­маю, ре­ши­тельно не по­ни­маю ни­че­го. Се­год­ня выб­ри­ли мне го­ло­ву, нес­мот­ря на то что я кри­чал изо всей си­лы о не­же­ла­нии быть монах­ом. Но я уже не мо­гу и вспом­нить, что бы­ло со мною тог­да, ког­да на­ча­ли мне на го­ло­ву ка­пать хо­лод­ною во­дою. Таког­о ада я еще ни­ког­да не чувст­во­вал. Я го­тов был впасть в беше­нство, так что ед­ва мог­ли ме­ня удер­жать. Я не поним­аю вовсе зна­че­ния это­го стран­но­го обы­чая. Обы­чай глу­пый, бес­смыс­лен­ный! Для ме­ня не­пос­ти­жи­ма без­рассудность ко­ро­лей, ко­то­рые до сих пор не уничтожают­ его. Су­дя по всем ве­ро­яти­ям, до­га­ды­ва­юсь: не по­пал­ся ли я в ру­ки ин­квизиции, и тот, ко­то­ро­го я при­нял за канцлер­а, не есть ли сам ве­ли­кий инк­ви­зи­тор. Только я все не мо­гу по­нять, как же мог ко­роль под­верг­нуться ин­квизиции. Оно, прав­да, мо­г­ло со сто­ро­ны Фран­ции, и осо­бенно Полин­ияк. О, это бес­тия По­ли­ни­як! Пок­лял­ся вре­дить мне по смерть. И вот го­нит да и го­нит; но я знаю, при­ятель, что те­бя во­дит ан­гличанин. Анг­ли­ча­нин большой по­ли­тик. Он вез­де юлит. Это уже из­вест­но все­му све­ту, что ког­да Ан­глия ню­ха­ет табак, то Фран­ция чи­ха­ет.

Число 25 

Сегодня ве­ли­кий инк­ви­зи­тор при­шел в мою ком­на­ту, но я, ус­лы­шав­ши еще из­да­ли ша­ги его, спря­тал­ся под стул. Он, уви­дев­ши, что нет ме­ня, на­чал звать. Сна­ча­ла закри­чал: "Поп­ри­щин!" - я ни сло­ва. По­том: "Аксен­тий Ива­нов! ти­ту­ляр­ный со­вет­ник! дво­ря­нин!" Я все мол­чу. "Ферди­нанд VI­II, ко­роль ис­панс­кий!" Я хо­тел бы­ло вы­су­нуть голову, но пос­ле по­ду­мал: "Нет, брат, не на­ду­ешь! зна­ем мы тебя: опять бу­дешь лить хо­лод­ную во­ду мне на го­ло­ву". Однако же он уви­дел ме­ня и выг­нал пал­кою из-под сту­ла. Чрез­вы­чай­но больно бьется прок­ля­тая пал­ка. Впро­чем, за все это воз­наг­ра­ди­ло ме­ня ны­неш­нее отк­ры­тие: я уз­нал, что у вся­ко­го пе­ту­ха есть Ис­па­ния, что она у не­го находит­ся­ под перьями. Ве­ли­кий инк­ви­зи­тор, од­на­ко же, ушел от ме­ня разг­не­ван­ный и гро­зя мне ка­ким-то нака­за­ни­ем. Но я со­вер­шен­но пре­неб­рег его бес­сильною зло­бою, зная, что он дей­ст­ву­ет, как ма­ши­на, как ору­дие анг­ли­ча­ни­на.

Чи 34 сло Мц гдао, ьларвеф 349. 

Нет, я больше не имею сил тер­петь. Бо­же! что они де­ла­ют со мною! Они льют мне на го­ло­ву хо­лод­ную во­ду! Они не внем­лют, не ви­дят, не слу­ша­ют ме­ня. Что я сде­лал им? За что они му­чат ме­ня? Че­го хо­тят они от ме­ня, бедног­о? Что мо­гу дать я им? Я ни­че­го не имею. Я не в си­лах, я не мо­гу вы­нес­ти всех мук их, го­ло­ва го­рит моя, и все кру­жится пре­до мною. Спа­си­те ме­ня! возьми­те ме­ня! дай­те мне трой­ку быст­рых, как ви­хорь, ко­ней! Са­дись, мой ям­щик, зве­ни, мойко­ло­кольчик, взвей­те­ся, ко­ни, и не­си­те ме­ня с это­го све­та! Да­лее, да­лее, что­бы не вид­но бы­ло ни­чего, ничего. Вон не­бо клу­бит­ся пе­ре­до мною; звез­доч­ка свер­ка­ет вда­ли; лес не­сет­ся с тем­ны­ми де­ревьями и меся­цем; си­зый ту­ман сте­лет­ся под но­га­ми; стру­на зве­нит в ту­мане; с одной сто­ро­ны мо­ре, с дру­гой Ита­лия; вон и рус­ские из­бы вид­не­ют. Дом ли то мой си­не­ет вда­ли? Мать ли моя си­дит пе­ред ок­ном? Ма­туш­ка, спа­си тво­его бед­но­го сы­на! уро­ни сле­зин­ку на его больную го­ло­вуш­ку! по­смо­тр­и, как му­чат они его! приж­ми ко гру­ди сво­ей бед­но­го си­ротку! ему нет мес­та на све­те! его го­нят! Ма­туш­ка! пожал­ей о сво­ем больном ди­тят­ке!.. А зна­ете ли, что у алжир­ско­го­ дея под самым но­сом шиш­ка?

*** 

Впервые на­пе­ча­та­но во вто­рой час­ти сбор­ни­ка "Ара­бе­ски" (1835 г.), где по­весть име­ет пе­ред текс­том дру­гое на­зва­ние "Клоч­ки из за­пи­сок су­мас­шед­ше­го"

Примечания

1

1 - Моя же­на! - Что вам угод­но? - Сту­пай­те на кух­ню! (ис­ка­женное нем. - Me­ine Frau! - Was wol­len sie doch? - Ge­hen sie in die Kuc­he!).

(обратно)

2

2 - по люб­ви (франц.)

(обратно)

3

3 - Это оча­ро­ва­тельно! Ли­за, Ли­за, по­дой­ди сю­да! (франц.)

(обратно)

4

4 - Ка­кое кра­си­вое ли­цо! (франц.)

(обратно)

5

5 - Ве­ли­ко­леп­но, ве­ли­ко­леп­но! (франц.)

(обратно)

6

6 - Ка­кая вос­хи­ти­тельная мысль! (франц.)

(обратно)

7

7 - Есть что-то не­обык­но­вен­ное во всей его внеш­нос­ти! (фр.)

(обратно)

8

8 - жан­ро­вая кар­ти­на (франц.)

(обратно)

Оглавление

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ

НОС

ПОРТРЕТ

ШИНЕЛЬ

КОЛЯСКА

ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО

*** Примечания ***