простудиться.
Мне хотелось поскорее увести ее в гостиницу и уложить в постель. В ее положении сейчас сон был просто необходим.
— Нет, подожди! — Она освободилась от моих объятий и судорожно сжала мне руку. — Сначала поклянись мне, что ты, как твой отец, всегда!..
Она не договорила и эту фразу: невыплаканные слезы комом стояли у нее в горле, не давая говорить, и только в глазах ее застыл немой вопрос.
Я взял ее руку, прижал к своей щеке и тихо сказал:
— Я уже давно поклялся, мама…
Я сказал ей чистую правду.
При поступлении на работу в органы госбезопасности я давал воинскую присягу, но, кроме этой присяги, я дал себе клятву, что никогда, как бы ни сложилась моя дальнейшая служба, ни при каких обстоятельствах я не пойду против своей совести и не опозорю памяти моего отца.
Права власть, которой я присягнул служить верой и правдой, или не права, но во имя миллионов людей, отдавших жизнь за эту власть или по ее вине, я поклялся сделать все от меня зависящее, чтобы кровавое прошлое никогда не повторилось.
И еще я твердо знал, что если я буду служить делу, а не людям, волею судьбы поставленным во главе этого дела, то меня никогда не постигнет разочарование в том, что я делал.
Когда я давал эту клятву, я еще не знал всей правды о моем отце. И вот теперь, когда я узнал все, мне не было необходимости вносить какие-либо коррективы или тем более пересматривать свою клятву.
Правда о судьбе моего отца только укрепила решимость до конца, до последнего вздоха быть верным этой клятве.
Теперь мне еще больше хотелось быть достойным сыном своего отца…
Что было потом?
Прошло полгода, и меня снова вызвали в Москву, в управление кадров, а в сентябре шестьдесят второго года я приступил к учебе в разведывательной школе.
Пока я овладевал новой для меня разновидностью чекистской профессии, волна реабилитации жертв сталинских репрессий стала постепенно затухать. Все меньше и меньше говорилось и писалось о преступлениях «вождя всех народов» и его «верных соратников», а когда я закончил учебу, едва набравшая силу «оттепель» снова сменилась холодом и безразличием к судьбам тех, кто сложил свои безвинные головы в годы репрессий.
Потребовалось еще целых двадцать пять лет, прежде чем эта очистительная волна всколыхнулась снова, на этот раз уже окончательно и бесповоротно. И хотя время сделало свое дело, и в живых осталось не так уж много жертв и палачей, справедливость восторжествовала, и каждый получил то, чего был достоин.
Палачи были всенародно прокляты, а жертвы восстали из небытия, их имена были увековечены в памяти людей.
Благодаря настойчивости активистов общества «Мемориал», с помощью доживших до этой поры свидетелей, при содействии чекистов моего и последующих поколений, были разысканы и указаны места многих тайных захоронений, казалось бы, навеки спрятанных в глухих урочищах, на речных откосах, в потаенных кладбищенских уголках и других укромных местах, на них были установлены величественные монументы и скромные обелиски.
Был установлен памятник и на выщербленной бетонной лестнице на крутом берегу реки, у которой раскинулся город моего детства. На мраморных плитах были высечены имена нескольких тысяч людей, и среди них имя отважного городского прокурора Григория Васильевича Бондаренко.
Что касается места захоронения моего отца, то оно так и не было найдено. Да и найти его было невозможно: места, где закапывали расстрелянных чекистов, прятали особенно надежно.
Правда, моя мать ничего этого уже не увидела и не узнала.
Она умерла через несколько месяцев после нашей совместной поездки в Москву, ранней весной шестьдесят второго года, не дожив нескольких дней до своего пятидесятилетия.
Не выдержало сердце…
1974–1987 гг.
