катаемых шаров, при невероятном шуме, беготне прислуги, в дыму, в душной атмосфере, забылся удивительным сном и написал целую главу, не сходя с места. Я считаю эти строки одними из самых вдохновенных. Я редко писал с таким одушевлением. А вот теперь никто кругом меня не стучит, и не жарко, и не дымно…
Вечно угрюмый, нелюдимый и донельзя мнительный, он пробуждался из охватившей его полной апатии только изредка, когда удавалось навести его на разговор о призвании писателя и о чистом искусстве или же упросить его прочесть что-нибудь вслух из собственных его произведений. Так, в октябре 1851 года Тургенев имел случай присутствовать при чтении им "Ревизора".
"Он принялся читать (рассказывает Тургенев) — и понемногу оживился. Щеки покрылись легкой краской; глаза расширились и просветлели. Читал Гоголь превосходно… Диккенс, также превосходный чтец, можно сказать, разыгрывает свои романы, чтение его — драматическое, почти театральное… Гоголь, напротив, поразил меня чрезвычайной простотой и сдержанностью манеры, какой-то важной и в то же время наивной искренностью, которой словно и дела нет, есть ли тут слушатели и что они думают. Казалось, Гоголь только и заботился о том, как бы вникнуть в предмет, для него самого новый, и как бы вернее передать собственное впечатление. Эффект выходил необычайный, особенно в комических, юмористических местах; не было возможности не смеяться — хорошим, здоровым смехом; а виновник всей этой потехи продолжал, не смущаясь общей веселостью и как бы внутренно дивясь ей, все более и более погружаться в самое дело… С каким недоумением, с каким изумлением Гоголь произнес знаменитую фразу городничего о двух крысах: "Пришли, понюхали и пошли прочь!" — он даже медленно оглянул нас, как бы спрашивая объяснения такого удивительного происшествия… Я сидел, погруженный в радостное умиление: это был для меня настоящий пир и праздник. К сожалению, он продолжался недолго. Гоголь еще не успел прочесть половины первого акта, как вдруг дверь шумно растворилась и, торопливо, улыбаясь и кивая головою, промчался через всю комнату один еще очень молодой, но уже необыкновенно назойливый литератор и, не сказав никому ни слова, поспешил занять место в углу. Гоголь остановился, с размаху ударил рукой по звонку и с сердцем заметил вошедшему камердинеру: "Ведь я велел тебе никого не впускать!" Молодой литератор слегка пошевелился на стуле, а впрочем, не смутился нисколько. Гоголь отпил немного воды и снова принялся читать; но уже это было совсем не то. Он стал спешить, бормотать себе под нос, не доканчивать слов; иногда он пропускал целые фразы — и только махал рукою. Неожиданное появление литератора его расстроило: нервы его, очевидно, не выдерживали малейшего толчка".
X
Наступил 1852 год. Прошло 12 лет со времени окончания Гоголем первой части "Мертвых душ" — и из-под пера его не вышло ничего, достойного прежнего, великого художника, если не считать 2-й части тех же "Мертвых душ", о которой мы можем судить только по случайно уцелевшим и дошедшим до нас пяти главам в черновом виде.
В феврале 1852 года, совершенно уже больной, Гоголь попросил к себе своего хозяина, графа Толстого, и вручил ему перевязанную шнурком пачку тетрадей, заключавших в себе 11 вновь написанных глав 2-й части "Мертвых душ", со словами:
— Я скоро умру, свези, пожалуйста, это к митрополиту Филарету и попроси его прочитать, а потом, согласно его замечаниям, напечатай.
Толстой, чтобы ободрить упавшего духом больного, отказался взять драгоценную рукопись.
— Помилуй! — сказал он. — Ты так здоров, что, может быть, завтра или послезавтра сам свезешь это к Филарету и выслушаешь от него замечания лично.
Между тем к другому утру 2-й части "Мертвых душ", в окончательном их виде, уже не существовало. По рассказу слуги Гоголя, Семена, барин разбудил его ночью, приказал затопить печь и сунул всю связку тетрадей в огонь. Семен будто бы хотел помешать ему, на коленях умолял его не жечь этих бумаг; но барин, видя, что плотно связанные тетради не хотят хорошенько разгореться, достал их из печи кочергой, развязал и затем с каким-то ожесточением стал бросать в пылающее пламя тетрадь за тетрадью, пока все они не обратились в пепел…
21 февраля 1852 года Гоголь испустил последний вздох. Хоронили его из университетской церкви и до самого кладбища в Данилов монастырь, т. е. верст 6–7, несли гроб на руках; вся образованная Москва шла следом за ним.
Друзья гениального юмориста давно примирилсь с мыслью, что ему духовно уже не воскреснуть, и потому их поразила не столько смерть его, сколько истребление им своего последнего произведения.
"Умереть Гоголю вдруг нельзя (писал С. Т. Аксаков); тело его предано земле, но дух вошел в нашу жизнь, особенно в жизнь молодого поколения… Но Гоголь сжег "Мертвые души" — вот страшные слова! Безотрадная грусть обнимает сердце при мысли, что Гоголь не досказал своего слова, что погиб плод десятилетних вдохновенных трудов…"
Князь
