Крит, а в центре — Памир, великая снежная страна, неприступной крепостью вставшая на рубеже согдийской и бактрийской держав…
Обо всем этом я и поведал после возвращения домой соседу-студенту, который, как оказалось, проходил практику в молодежной газете. «Знаешь, — сказал он тогда, — у нас четвертая полоса — скучища неописуемая. Ты не против, если я попробую что-нибудь состряпать и покажу завтра главному? Вдруг пойдет?» Возражать особых причин не было, и спустя несколько дней в газете появилась заметка под броским заголовком «Тайна Памира». Ее-то и держал в руках человек, который неожиданно пожаловал ко мне поздним июльским вечером.
Я провел гостя к себе. Незнакомец задержался на пороге комнаты, с цепким любопытством оценивая холостяцкий беспорядок: стол, заваленный рукописями, недопитую бутылку молока на полу возле кресла, забитые книгами шкафы и пожелтевший офорт Гойи над кушеткой. Наконец гость устало опустился на стул, достал из кармана непонятный металлический предмет и протянул его мне. Я машинально взял бронзовую плошку — не то светильник, не то пепельницу — и чуть не уронил от неожиданности: на дне сквозь стертую чеканку узоров четко проступала спираль из треугольников. Надпись повторяла памирскую, но была вдвое короче.
Светильник — ибо назвать пепельницей древнюю позеленевшую реликвию было невозможно — напоминал скорее кусок, отколотый от пузатого бронзового кувшина. На дне, точно выдавленные ногтем по мягкому воску, извивались треугольные вмятины. Пальцы у меня задрожали. Чтобы унять волнение, я щелкнул по краю чаши. Металл звякнул глухо, без звона.
— Откуда это? — с трудом выдавил я два слова.
В глазах Керна заиграли веселые блестки, и он хитро прищурился:
— А если скажу: из могильника — не слишком будет зловеще?
О возрасте гостя судить было трудно: лет пятьдесят или чуть больше. Волосы поседевшие, редкие. Пушистые волосинки упрямо торчали над высоким лбом и блестящими залысинами, казалось, они вросли, а не выросли. Лицо худощавое и точно обветренное. Крепкое приземистое тело и большие руки, обтянутые клетчатой фланелевой рубашкой, свидетельствовали о незаурядной силе.
— Представьте раннюю весну сорок пятого года, — продолжал Керн. — Тяжелые кровопролитные бои за Восточную Пруссию. После внезапной атаки по вздутому льду лесной речушки советская часть прорвала оборону немцев. Противник беспорядочно отступал в направлении Кенигсберга. Однако наступление приостановилось: мост немцы успели взорвать, а пухлый, истолченный снарядами лед не выдерживал тяжести человека. Чтобы. переправить технику и артиллерию, приходилось спешно восстанавливать поврежденный мост. Пока саперы устанавливали в бурых полыньях опоры, остальные солдаты валили в лесу сосны и стаскивал на берег по обе стороны реки бревна для починки моста. Там-то, в лесу, за лысым пригорком, и натолкнулся кто-то на полуразрушенную часовню. Мост чинили до утра. Спали где придется. У костров грязь от растаявшего снега, а по лесу носился студеный порывистый ветер. Посреди ночи сменялись посты. Под бугром, где притаилась часовня, притопывали обледенелыми валенками солдаты-дозорные. Начальник караула поднялся к часовне посмотреть, не видно ли сверху костров. Сплошная тьма — руины и то едва различались во мгле. Вдруг между камнями мелькнул желтый огонек и сейчас же исчез. Советский офицер выхватил пистолет и замер возле узкой расщелины, прислонясь к шершавой стене. Черный пролом дышал ледяным сквозняком. Начальник караула подождал несколько минут, напряженно вглядываясь во мрак, — наверное, почудилось. Но не успел он решить, стоит или нет спускаться к часовому за фонарем, как внезапно прямо перед ним вспыхнул огонек. Внутри часовни, у самого входа, к земле склонилась фигура человека в немецкой форме. Одной рукой немец держал зажигалку, другой что-то искал в куче щебня. Советский офицер вскинул пистолет и внятно произнес: «Руки вверх!» Немец вздрогнул, медленно встал и так же медленно, точно нехотя поднял руки над головой…
На этой фразе Керн прервал рассказ. Он встал с дивана, походил взад-вперед вдоль стеллажей, просматривая названия книг, иногда бережно прикасаясь кончиками пальцев к переплетам. Наконец, освоясь вроде бы с библиотекой, он вернулся ко мне и, глядя прямо в глаза, сказал:
— Дело в том, что этим немцем был я. Мой родной город — Кенигсберг, нынешний Калининград. Там я родился и прожил до конца войны. Да, время моей юности совпало не с лучшими временами германской истории. К счастью, в нашей семье никогда не изменяли великому наследию немецкой и мировой культуры. Мой отец, известный ориенталист, с детства привил мне любовь к истории и восточным языкам. Когда Советская Армия вступила на территорию Восточной Пруссии, всех поголовно отправили на фронт. Я попал в отряд особого назначения — один из тех, в чью задачу входило уничтожать военные и промышленные объекты по мере отступления немецких войск. В ту памятную
