одном из участков советско-маньчжурской границы наши бойцы обстреляли неизвестного, который переходил реку Уссури по льду. Его ранили, но всё же ему удалось достигнуть противоположного берега. Плотный, коренастый человек шёл пошатываясь. Одежда его была порвана, правая рука перебинтована; сквозь повязку виднелась кровь. Широколицый, с всклокоченной бородой, он злыми глазами смотрел впереди себя и вокруг.
Это был Селиверст Карманов.
На Уссури чернели среди торосов и ледяных глыб предвесенние пятна. Пригревало солнце. Селиверст остановился и присел отдохнуть на сухой пригорок. Он смотрел за Уссури, где в дымке виднелось русское село. Вот и ещё один год миновал с тех пор, как он, приехав на Дальний Восток, впервые перешёл в этих местах границу. Тогда он думал, что "мужик подымется", что какие-то другие, внутренние силы найдутся, чтобы изменить там, за этой рекой, ненавистные ему порядки.
Прошёл год — и какой же результат?
Ничего не изменилось.
Осталось всё так, как было.
Сколько же ещё лет может пройти?
Неужели же никогда ничего не изменится?
Нет, этого не может быть! Вот знающие люди говорят, что война могла бы всё изменить. К войне готовятся японцы..
Селиверст вскидывает голову, зоркими ещё глазами смотрит на виднеющийся вдали берег. Затем, кряхтя, он поднимается и бредёт своей дорогой…
Весёлая колдунья весна опять расставляет на земле свои зелёные шатры. Щурясь на весеннее солнце, курский мужик Потап садит на бывшей усадьбе Волковых в Крутихе тоненькие яблоньки. Вот Потап посадил одно деревце, подровнял и огладил землю. За ним он посадит второе, третье — несколько рядков. Это ничего, что деревца такие маленькие, хрупкие. "Только бы принялись", — думает Потап. А там пройдёт время — и поднимется невиданный ещё в этих местах сад, заложенный в годы, когда в самых основах своих перестраивался старый уклад жизни… Но Потап не думает об этом: ему просто некогда… Он деловито ходит по двору. Тут же бегают с криками ребятишки из Потапова многочисленного семейства…
Крутихинская улица звенит голосами. Жизнь идёт вперёд, и ничем её не остановить!
К Веретенниковым забежала Елена — узнать, что слышно от Егора.
— Телеграмму отбил, домой едет, — сказала ей радостная Аннушка.
Елена пришла домой. Григорий возился с сынком, забавляя его, строил ему рожи. Мальчик заливисто смеялся.
— Егор-то телеграмму отбил, домой едет, — повторила Елена слова Аннушки.
— Домой? — живо повернулся Григорий. — Ишь ты, чёрт упрямый! Ну что ж, пускай едет, место мы ему найдём.
— Какое там ещё место? — голосом нарочито недовольным, но в котором так и прорывалась радость, спросила Елена.
— Найдём! — ответил Григорий. — Главное — повернуть надо было мужика. А трудно, ох как трудно сибирских-то медведей было поворачивать. Но всё ж повернули!
Григорий засмеялся. Смех у него открытый, громкий, жизнерадостный.
— Ты чего смеёшься? — улыбаясь, спросила Елена.
— А чего же мне теперь не смеяться? — удивился Григорий.
— Ты тоже чёрт упрямый! — засмеялась и Елена и, подойдя, поцеловала Григория.
Потом она снова побежала к Аннушке.
В Крутихе с обоих концов её появились белые срубы новых домов. Но стройка теперь становится и всюду привычным делом.
Далеко от Крутихи, в иманской тайге на Дальнем Востоке, заканчивалась в эти дни прокладка узкоколейки. На готовом участке её уже ходили, ухая и распугивая лесную глушь, небольшие паровозы-кукушки. У Красного утёса, близ сопки, прозванной рабочими Демьяновой, строилась ремонтная мастерская.
На Штурмовом участке рубились новые бараки. На Партизанском ключе вырастала уже целая новая улица из небольших домиков и изб. Это строили для себя и селились осевшие на постоянное жительство в леспромхозе новые рабочие — сплавщики и лесорубы.
Слушая весёлый перестук топоров на постройке, Трухин в ясный майский день сидел у своей квартиры на лавочке. Поместительный деревянный дом разделялся на две половины. В одной жила семья Трухина, в другой — директор леспромхоза Черкасов с женой. Степан Игнатьевич наслаждался покоем и тишиной, подставляя лицо своё солнцу, оглядывая загороженный двор, росшие в нём большие деревья. "Как на даче, — думал он. — Надо нынче насадить побольше цветов". Трухин с довольным видом посмотрел на перекопанные клумбы. Это он сам вскопал их вместе с Полиной Фёдоровной. Помогали и ребятишки… Сейчас они носятся где-то здесь, поблизости. Их крики иногда долетают до слуха Трухина. "Раздолье им тут, сорванцам", — с нежностью думает о своих чадах Степан Игнатьевич.
— Папа, газету принесли! — раздался вдруг над ухом у Трухина тоненький голосок.
— Давай её сюда, — не поворачивая головы, сказал Степан Игнатьевич.
Девочка лет девяти, гибкая, быстрая, как белочка, скользнула у отца под рукой и подала ему газету. Затем совершенно взрослым движением поправила волосы на голове, взглянула на отца, подскочила к нему, обняла за шею и прижалась
