слыхивать ничего не слыхивал.
И не только я один. Все наши липяговские мужики тех, других липяговцев за родню не признают. Старожилы уверяют, что наши Липяги исстари так назывались. Что это именно про наше село такая присказка в народе сложена: «Не спеши в Сандыри — в Липягах ночуешь»…
Мой крестный, дядя Авданя, прозванный за косноязычие Бур-буром, любитель рассказывать всякие истории, уверяет, что о нашем селе было упомянуто в «Повести о Батыевом приходе на русские земли».
Однако листок этот, где говорилось про Липяги, почему-то не сохранился. Но, как бы там ни было, липяговцы знают одно: село наше древнее и оно извечно стояло на этом самом месте…
Да, совсем было позабыл сказать о месте-то! Раз уж вспомнил, расскажу. Только не знаю, право, как бы мне получше разъяснить вам, где находятся наши Липяги.
Представьте себе междуречье Оки и Дона. Скучнейшая безлесная равнина. Овраги да соломенные крыши изб… В древних былинах про наши места говорится так: «Сторона-то широкая, что от Оки-реки потягла до Дону глубокого». Открытая равнина служила плохой защитой от набегов диких племен.
«Диким полем» звалось это место. Кто только не шлялся по этому полю! Бывали тут и черемисы, и болгары, и половцы… Но дольше всех разгуливали по нашей земле татары.
Большинство русичей, узнав о приближении врагов, уходило на север, в леса. В смуту в лесах, что росли по реке Вёрде, беженцев скапливалось видимо-невидимо. Отсюда и название центра этого края — Скопин.
Большинство уходило… Но, видно, не все наши предки думали так, как отвечал рязанский князь Юрий Ингоревич наглому Батыю: «Олна (когда) нас всех не будеть, тож все то ваше будеть…» Кое- кто из местного населения вел дружбу с татарами.
Липяги… Разве не слышится в этом слове что-то татарское?
Но если б в одном названии! Вы только гляньте на нашего липяговского мужика — и вам все станет ясно. Наши земляки, рязанцы, живущие за Окой, как все исконно потомственные славяне, белобрысы, голубоглазы. У нас же в Липягах белоголового днем с огнем не отыщешь. Липяговцы смуглолицы, черноволосы: глаза у наших мужиков черней кубанского чернозема. А бабы — на моей памяти — носили клетчатые поневы и напяливали на голову рога языческих богов — кички.
Ничего не поделаешь — уж такое у нас место! Все бывали тут, и не нам упрекать предков в недостойности их поведения. Да и вряд ли помогут упреки: слишком долго продолжалось соседство с иноязычными. А уберечь народы от общения друг с другом нельзя. Это все равно что огородить речку, чтобы вода ее не сливалась с водой других рек. У нас, правда, находились и такие ловкачи, только у них ничего не вышло. И поныне наша речка Липяговка течет себе, как она текла тысячелетиями.
Липяговка впадает в Теменку, Теменка — в Чернавку, Чернавка — в Непрядву, в ту самую Непрядву, на берегу которой собиралось русское ратное войско перед Куликовской битвой. Ну, про эту речку вы, наверное, слыхали. Непрядва впадает в Дон возле села Монастырщины, а Дон — в Азовское море… и так далее…
Ракиты
I
На усадьбе нашей росло много ракит. Десятка два, а то и более. Я настолько хорошо помню каждую ракиту, что, если хотите, могу пересчитать их по пальцам.
Наверху, возле избы, росло всего лишь три дерева: одно перед самым крыльцом с улицы, а два — с переулка, от соседей. Это были могучие древние ракиты. Покойный дед наш рассказывал, что как только он помнит себя, он помнит и эти ветлы. По словам деда Андрея, и в пору его юности они были такими же древними. Мало того, он уверял, что и его дед, значит мой прапрадед, тоже родился под этими ракитами. Значит, деревьям этим было лет под триста, а то и больше. Может, они росли тут, возле нашей избы, и до нашествия Тохтамыша — кто же их знает! Во всяком случае, глядя на них, невольно задумываешься о древности нашего фамильного андреевского корня.
Особенно живописна была ракита, росшая перед самыми окнами. Корявый ствол ее, замшелый, лишенный во многих местах коры, едва достигал крыши. Зато два сравнительно молодых побега, могуче разбросавшие тенистые кроны, были настолько раскидисты, что сплетались с соседскими ветлами. Мир улицы ограничивался этой ракитой, а мир нашей избы расширялся с нею. Она была частицей быта семьи и ее поэзией. Трухлявый ствол был утыкан всевозможного рода костылями и гвоздями. Каждый хозяин вбивал их по своей надобности и по своему усмотрению. Был, скажем, костыль, на который подвешивалось окосье. Помню, летом, перед выходом в луга или в страду, под этой ветлой дед всегда отбивал косу. Он выносил из сарая «бабку», ставил ее под ракитой, в тени, окосье подвешивал к костылю, садился и потихоньку стучал молотком по лезвию косы, время от времени передвигая ее по крохотной наковаленке.
Были на этом стволе и бабьи костыли. На них висели чугунки, корыта для стирки белья, тряпки, которыми изредка мыли в избе полы; чернело помело для подметания пода печи. Женщины — бабушка, мама и еще
