Так уж выходило, что во всякую нашу встречу я обязательно напивалась — без причин, настроение такое было. И когда N вздумал советоваться по поводу нашей с ним дальнейшей жизни, Савельев многозначительно произнес:
— Женский алкоголизм неизлечим.
Обнаружив, что меня, оказывается, считают алкоголичкой, да еще с крайне сомнительными шансами на ренессанс, я не то чтобы невзлюбила Савельева, я начала демонстративно презирать его. Как его описать? Он был высок, но немужественно. Огромная квашня с закисшим тестом, железный заводской чан, равнодушный к внешним впечатлениям. По виду — классический американец, в очках с расшатанными дужками, всклокоченно рыжий, разве только пластинки во рту у него не было. Савельев и дружил всю жизнь с иностранцами, родной язык, кажется, тяжело ему давался: дробное русское «р-р-р» очкарик неизменно переводил в «л-ла», как будто оладьи остывшие перекладывал со сковородки.
Я хорошо запомнила тот день. В белой юбке я бродила над сумкой — дачные сборы. У нас сломался телефон, и N что-то мрачно достукивал на компьютере, косясь на вздрагивающий то и дело мобильник (мы переключили его на вибрацию и не знали, как вернуть звонок). Вспомнив о сыре, я ушла на кухню и с головой погрузилась в холодильник, оттуда услышала звонок в дверь. Савельев гулял по проспекту и пожелал нас навестить. Наверное, ему хотелось выпить. Он распластался по дивану и показывал мне фотографии. Где-то в Ленинграде Савельев сошелся с парочкой, которая навязчиво кичилась неформальным образом мышления, и отщелкал несколько кадров: во впадине стены стояли, обнявшись, парень с девушкой. Они то бешено смотрели друг другу в глаза, то девушка отворачивалась, символизируя, судя по всему, непредсказуемость.
— Очень талантливо, — пошутила я, а N с пошлым вызовом прокомментировал:
— Алешка пришел, и я опять не смогу полизать.
Савельев гоготнул довольно неестественно — он с самого детства привык видеть в N шатуна и гения. Писателя. При этом у Савельева присутствовала своеобразная убежденность, что в чем-то главном и вечном N совершенно нормален и нужно лишь миролюбиво попустительствовать его глупостям, пока он не наберется окончательного, бесповоротного ума. Он считал себя единственным настоящим другом N. А мне, напротив, виделось что-то вынужденное в их бесплодном общении, обусловленном соседством по даче и дружбой мамаш. Ощущение резервации было в этой дружбе, в том, что, по сути, они лишены общих интересов и, слезши с горшка, с задором обсуждают интриги взрослых.
Мальчики выросли в сплошных восторгах женской религиозности. Софья, мамаша N, и Мила, савельевская мать, были обе женщинами поздними, психозными. Им довелось родить почти в сорок, когда с мужьями говорить было особенно не о чем, и они сосредоточились на чадолюбии. На сыновей обрушились потоки откровений: каждый из них не понаслышке знал, что за подлость совершила Милка, как мерзко себя повела Сонька, их вместе водили причащаться. Софья всегда отличалась неким изяществом, сохраняемым и в скандале: с усмешкой она поведала N, что Мила фригидна и она ее просто жалеет.
Мы вышли в начало июльского вечера. В магазине Савельев купил вино и пил его на ходу. Длинная аллея выгнулась, как шея спящего на спине, ворчали липы — на другой стороне дороги мелькали красные майки велосипедистов. Вдруг выросли здания посольств, и N уныло выяснял про покупку дури.
— Я против этого, — сказал Савельев.
— Почему? — спросила я.
— Потому что все, кто курят, рано или поздно пробуют героин…
Он всегда высказывал концентрированные банальности. Самым умным человеком на земле почитал свою маму, которая презирала литературу и судила о ней с позиции «обычного читателя». Савельеву, по его признанию, было свойственно принять все и вступить с бытием в романтические отношения. Может быть, дело было даже не в отсутствии мнения — не такое уж это достоинство — иметь мнение, а в том, что сам по себе мир не вызывал у Савельева интереса, а его мерзкое устройство — вопросов. Он жил в мерном стакане скуки, и если ее становилось слишком много, напивался. Их разговор соскочил на Настю, дочь крестного N.
— Она будет сегодня ночью в ОГИ, мы с ней забились, — похвастался Савельев.
— И что она будет делать? — спросил N.
— Пить, танцевать, общаться…
— Настя все работает в ОГИ?
— Она там еще и работает? — даже удивилась я.
Да, Настя работает в книжном отделе продавцом, Литинститут она бросила, а раньше писала стихи. Все думают, на нее повлияла семейная трагедия — в свое время Настину мать посетила неожиданная ненависть к православию. К моменту катарсиса у нее было еще семеро Настиных братьев и сестер, но мама решительно ушла от мужа-священника в загул. Мне эта женщина показалась симпатичной. Перед непосредственным уходом из дома Настина мать забежала к Софье, чтобы навсегда забрать одолженную муфту. «Ты что же делаешь? — от предчувствия бесчинства Софья сладостно взмокла. — Одумайся! У тебя дети, муж…» В ответ посыпались матюги, какие трудно было предположить в устах добродетельной матушки.
Мы приблизились к пруду. Он был похож на темный лик, заросший клоками трав. У деревянных мостков бултыхались пьяные любовники, и, глядя на них, женщина разоблачалась под недовольным наблюдением сына и мужа.
— …Не знаю, — говорил Савельев, — я бы хотел иметь сестру или брата. Взять ту же Настину семью — они относятся друг к другу с нежностью, любят друг друга…
— Они любят друг друга, как дохлые рыбы, плывущие в мути, как два евнуха, как монашки любят, как одна женщина, не имеющая мужа, любит другую — разведенную. — N довольно захихикал. — Они любят поддерживать себя в никчемности и полном бездействии.
— Это сложный вопрос, — восстал Савельев. — Каков критерий «кчемности» — «никчемности»? Можно никем не быть и прожить прекрасную жизнь…
— Есть внятный критерий, — возразила я, — критерий социальной успешности. Я же не говорю, что эта Настя чем-то плоха, я просто склоняюсь к тому, что она не состоялась.
— Ну да, да, это все понятно…
Самому Алешке — двадцать пять. С детства у него больное сердце, и родители продали московскую квартиру, чтобы купить свой дом в Подмосковье — для здоровья ребенка. Отец, Иван Андреич, сильно пил. Каждый день нажирался в сараюшке, а потом сидел на солнцепеке, одобрительно поглядывая на резвящегося сына. «Алеша — парень хороший», — любил он повторять. Иван Андреич — это такой колобродящий самоучка без системного образования. Всю жизнь он изобретал не применимые к науке астрономические приборы и с крыши наблюдал луну. Жене смотрел в рот, но, к чести своей, не разделил ее увлечения религией — у него был свой оригинальный подход. Вот, говорил Иван Андреич, откройте Библию и увидите, что там перечисляются предки Марии с двенадцатого колена. А Иисус — сын Божий, и, значит, Библия начинается со лжи!
— Не слушайте его, — обычно говорила Мила, улыбаясь, — он такой богохульник.
Сама Мила похожа на крысу, размечтавшуюся выдать Дюймовочку за своего сына. У нее узкие, как прорези, глазки и очки в толстой пластмассовой оправе. Когда она поворачивается задом, кажется, вот-вот из-под юбки покажется хвост. Впервые я увидела Милу в воскресенье после свадьбы. N привез меня как странный трофей в родные угодья. С тяжелой беспрерывностью я улыбалась старушке Кате, выполнявшей обязанности сторожа в загородном доме его родителей. Было видно, что я не нравлюсь — белоручка, одним словом, и барыня. Русским присуща странная черта считать вас презрительной, даже барственной, если держитесь с достоинством. Вот когда вы позволяете себе хамить и от бессилия часами выслушиваете безграмотную ахинею, тогда — свой человек, добрый.
— Зайдем к Савельевым? — предложил мой свеженький муж.
Зашли как нельзя не вовремя. У Савельевых происходила абсурдная возня с котами, которых привезла на лето Милина подруга Амалия, и ее коты сразу подрались с какими-то дворовыми, и никто не знал, что теперь делать. Амалию отличал особый западный лоск, все же несколько лет прожила в Америке. В мини-юбке и кроссовках, она распущенно острила, сидя на стуле с мятой желтой обивкой. Ее болезненная тридцатилетняя дочь сидела спиной к окну и с обидой неотрывно смотрела на N.
— Ой, ты господи! — заколотилась Мила. — Пришли-таки! Ну, показывай нам свою жену!
— А, он с женой? — из-за стола Амалию не было видно.
Нарочито шаркая, N прошел в центр комнаты и остановился. Он бессознательно выбирал точку, откуда будет лучше всего смотреться. На людях, даже самых близких, он всегда как будто выступал с речью. N красовался перед этими тетками, помнившими его, сиську сосавшим: они должны были знать, чего он достиг, даже будучи частью их мира. Я обреченно встала позади.
— Вот! — сказал он с интонациями конферансье. — Познакомьтесь, моя жена Люба.
— Здравствуйте, — кашлянула я.
— Садитесь, ребятки, садитесь, Любонька. — Мила осматривала меня, как дорогую шубу; если бы я досталась ей, она бы всем хвасталась, но поскольку меня уже купили, ей нужно срочно нащупать изъяны.
Я развязно села. Дочь Амалии стащила с подоконника жирного белого кота и стала целовать.
— Лиз, прекрати! — одернула мать.
— Ну, как вы считаете, — обратился N к обществу, — Люба красивая?
— Очень красивая, — кивнула Амалия, — прямо египтянка. У вас, наверное, восточные крови?
— Да, есть одна, — призналась я.
— А я бы так хотела, чтобы мой сыночек женился, — затарахтела Мила, — ему пора уже, двадцать пять, для мужчины самое время…
— N, а тебе-то сколько? — спросила Амалия, зачем-то расставив ноги.
— Двадцать четыре.
— А может, и рано пока?.. — советовалась сама с собой Мила.
— Как это рано? — Амалия возмутилась. — Мы со Славкой оформились, — это слово вошло, как гвоздь, в мои уши, — мне двадцать было, а ему вообще — девятнадцать.
Хозяйка предложила квасу. Мы выпили по большой кружке — на дне остались вспухшие бурые изюмины. Несмотря на распахнутые окна, в комнате стояла полуденная духота.
— Лешка сегодня вечером приедет, — сообщила Мила, провожая, — ну, привет своим, давайте, дорогие, счастья вам!.. Скажу, чтоб зашел он к вам, ага…
Мы спустились с крыльца, через палисадник прошли к калитке. У забора — колтуны малиновых кустов, мы сосредоточенно ели ягоды.
— Ах, черт! — N вдыхал искаженным ртом. — Мне вонючий клоп попался. Пошли отсюда, такую вонь поднял, не могу уже здесь есть.
Направились в продуктовый, около которого спали дворняги и девочки играли в странную игру: становясь раком, пятились друг на друга. N с комичной напряженностью вглядывался в лица придорожных женщин: в каждой мнилась подруга детства, первая любовь, недоразвитая грудь — птичка в потной ладошке. Денег было много, мы купили две бутылки коньяка, ветчину и плавленый сыр «Янтарь».
Плелись под палящим солнцем домой, и N все время указывал на запущенные дома, в которых когда-то жили симпатичные ему девочки. Мне было нехорошо. Это место мне не нравилось, в нем ощущалось что-то тягостное, отжившее. Многие дома сгорели, из-за заборов с вызовом протягивались пальцы печных труб, уцелевшие в пожаре, — щербатые, облепленные мхом и серыми мешками осиных гнезд.
— Вот на эту тропинку я свернул на велосипеде, а там поперек лежала собака и никого не пускала… Здесь, видишь, — N дребезжал продуктовым пакетом, — я подрался с Кукушкиным, и он свалил меня в канаву, прямо в жижу… после дождя.
Я никогда не вспоминаю детство. Не потому, что память о нем разочаровывает, скорее, оно мне неприятно. Ребенком я всегда была напугана, осталась горечь неполноценности, чего-то долгого и неинтересного. Окруженная пустыми и мстительными людьми, я понимала, что им нечего мне сказать. Неужели, думала я, родить меня и воспитывать — такое важное дело? Мне не хотелось быть на них похожей, я только покорно принимала глупые книжки и рисовала лошадей.
Раздражает не само по себе воспоминание, а упоенность им. N рассказывал о козе Асе, которая жила у Савельевых, а потом они ее съели. В этом проявлялась его претензия на творческую впечатлительность. Он любил повторять, что каждую минуту вбирает в себя бытие, что каждый образ мгновенно переводит в слово. N был слишком погружен в себя, чтобы хоть что-то заметить. Мы зашли в дом. Сквозь ненужное, выматывающее бормотание Кати я поднялась на второй этаж и начала курить на балконе. На мне были синие широкие штаны и маечка-матроска, а в ушах — крупные банановые серьги. Я приобрела их в подземном переходе на «Фрунзенской», куда мы с N ездили выступать на радио.
— Зачем ты опять покупаешь всякое говно? — беззлобно спросил он, засекая покупку.
— Почему это говно? — спросила я. — Они как мармеладки.
Я плеснула коньяку в белую чашку. Через несколько минут поднялся N и повалил меня на кровать. Я заплакала. Перекатившись на живот, я припадочно изгибалась и шумела забитым носом. Плакать лучше на животе, тогда слезы не попадают в уши.
— Ну что ты плачешь? — спрашивал N. — Думаешь, я тебя не люблю? Дурочка какая!.. Хватит уже. Конечно, рано или поздно мы расстанемся, но я всегда тебе буду помогать, я ведь твой друг, да? Ты не веришь? Детка, не пей больше.
Отвечать не хотелось. Солнце сделало пол в комнате пышно-желтым, монотонно тряслась занавеска. Я вспомнила давний сон, как будто всех ненужных людей стали усыплять, как состарившихся собак, и меня ведут в обложенный кафелем кабинет, и все родные и N успокаивают. Они говорят, что для меня не нашлось хорошего места и скоро у них появится новый ребенок, которого назовут так же, как меня. Появляется палач и говорит, что жизнь полна страданий. У него простое лицо учителя. Он пытается объяснить, что очень часто так бывает: ты думаешь, что существует нечто, без которого все бессмысленно, ты выслеживаешь его, как на охоте, преследуешь, стремишься к нему, не замечая, что его уже нет.
Вечером пришел Савельев с седым датчанином. Мы пили коньяк и обсуждали принципы изучения русского языка.
— Ты не понравилась маме, — разочаровал Савельев.
Я пьяно рассказывала школьную историю:
— …и у этой девочки был отец, простой рабочий. Он пришел домой и решил посмотреть, сделала ли она уроки, а в тетрадке было написано: «Уж замуж невтерпеж». Он устроил жуткий скандал.
