колоссальной мощности начала свою работу, и помешать ей никто уже не мог.
Отметим, что тут работала даже не одна, а сразу две машины, потому что советская идеология тоже постоянно ссылалась на авторитет Маркса как источник своего превосходства, независимо от того, что он там говорил или тем более думал на самом деле. И те ученые, которые пытались остаться в парадигме академической чистоты науки, довольно быстро убеждались, что сопротивляться бесполезно: нужно или отказываться от более или менее приличных должностей, либо же встраиваться в одну из двух схем. При этом у идеологической машины «западного» проекта была одна серьезная проблема — экономическая наука-то, политэкономия, была все-таки построена именно Марксом, идеи которого, что называется, лезли из всех щелей! Ну что ж, значит нужно сочинять новую науку!
И она была сформирована под названием «экономикс». Как и полагается, основана она была на авторитете классиков. Соответствующее течение придумало себе название «неоклассика», причем под классиками подразумевались А. Смит, Д. Рикардо и другие, но исключительно домарксовские экономисты. А вот политэкономии в статусе науки в рамках этой концепции было отказано — она стала считаться чисто идеологическим инструментом. Если бы в 1970–е годы в борьбе двух глобальных проектов, двух систем, победил бы СССР — над этим бы просто посмеялись. Но победил Запад — и политэкономию со всеми ее результатами попытались выкинуть на помойку.
Это оказалось не так-то просто, что говорит о том, что у политэкономии был серьезный научный базис, хотя и несколько подпорченный догматикой последних десятилетий СССР. Но тут как раз заработала политико — идеологическая машина. Если сегодня зайти в любой российский книжный магазин и посмотреть на полки, посвященные экономике, то можно увидеть несколько (а то и с десяток) учебников по экономике, изданных разными вузами России. Все они были написаны на западные гранты, практически одновременно, вместе с закрытием кафедр политэкономии. Надо думать, боялись политэкономию не зря, что хорошо понятно именно сегодня — ибо колоссально усилилось признание, что именно Маркс предсказал нынешний кризис и дал ему объяснение.
Но вернемся в начало XX века. Поскольку экономике создавалась как идеологический противовес политэкономии, она многие вопросы должна была трактовать альтернативным способом. Один из них — ключевой аспект идеологического противостояния двух систем — вопрос о неизбежности конца капитализма. Тот, кто еще помнит уроки в школе и институте, тут же вспоминает про исторический материализм, теорию смены формаций, в рамках которой социализм (в конце концов — коммунизм) закономерно приходит на смену капитализму.
Поскольку в «западной» модели никакой смены формаций нет и быть не может, то в рамках экономике «конца» капитализма не просто нет, эта тема намертво затабуирована. Но именно здесь-то зарыто самое страшное противоречие. Дело в том, что конец капитализма в политэкономии появился не в результате работ Маркса. Он следует из работ самого Адама Смита.
Мне даже в какой-то момент показалось, что саму теорию смены формаций Маркс, который, как известно, получил юридическое образование, а с политэкономией познакомился значительно позже, стал разрабатывать, так как понял, что политэкономия саму идею конца капитализма несет в качестве имманентной, неизвлекаемой части. И как следствие, он не мог не задуматься о тех формах, которые приобретет посткапиталистическое общество. В реальности развитие мысли Маркса, судя по всему, шло все-таки несколько по другому пути, но в нашем случае это совершенно не принципиально. Главное — отказ от политэкономии после распада мировой системы социализма и умаление роли Маркса как экономиста на самом деле не решили одной из главных проблем, ради которой создавалась экономике, — доказательства того, что капитализм вечен.
Здесь необходимо сделать небольшое отступление в историю экономических учений, чтобы дальнейшие рассуждения были более понятными. Итак, уже в XVII веке, когда капиталистические отношения имели некоторую, пусть и не очень продолжительную историю, еще не экономисты, но, скорее, натурфилософы, ставили вопросы, которые мы сегодня должны бы отнести к предмету экономики. Например, как понять, какой из двух городов богаче.
Антонио Серра, живший в Италии на рубеже XVI-XVTI веков, один из основателей теории меркантилизма, писал, что для ответа на этот вопрос достаточно посмотреть на количество профессий, которыми владеют жители этих городов. Чем больше профессий, тем богаче город. Я не буду здесь вдаваться в тонкости интерпретаций, но главное в том, что уже тогда, когда кардинал Ришелье был молодым, а Людовик XIII еще не женился на Анне Австрийской, думающие люди понимали суть только зарождающегося капитализма. Суть, которую мы бы сегодня описали так: чем выше уровень разделения труда в экономической системе, тем больше она создает
