— Сегодня мы с Айнагюль поженились. Приходи вечером, кроме тебя там будет всего человек пять-шесть…
Он ещё долго говорил что-то и объяснял, как пройти туда-то и туда-то, но я ничего не слышал. У меня закружилась голова, словно я заглянул в бездонную пропасть. Ворот гимнастёрки тугой петлёй сдавил мне шею, перехватил дыхание: от прилива крови заложило в ушах. Я не слышал больше ни слова из того, что говорил мне Кочмурад. Посмотрев на меня, он, по-моему, всё понял. Радость, только что светившаяся на его лице, погасла, словно кто-то там, внутри него повернул выключатель. Некоторое время он молча стоял возле меня. Потом опустил голову и ушёл. Утром следующего дня мы отправились знакомым уже путём к переправе в Керкичи. Но ни тогда, ни когда катера везли нас через реку, ни когда маневровые паровозы с грохотом передвигали товарные вагоны, в которых нам предстояло двигаться к фронту, я не видел Кочмурада. Он появился в самую последнюю минуту, когда раздалась команда садиться по вагонам. Он подошёл к командиру взвода. Вместе с ним была Айнагюль. Только тогда я понял, почему, производя перекличку, командир взвода умышленно пропускал фамилию Кочмурада…
Они так и стояли втроём — командир взвода, Айнагюль и Кочмурад, до тех пор, пока подкативший паровоз со стуком и скрежетом не подсоединился к составу. Раздался долгий гудок, сдвинутые с места вагоны стучали, сталкиваясь буферами, вдали поднялся семафор. Мы отправлялись. Кочмурад крепко обнял Айнагюль, это длилось мгновение. Потом он оторвался от неё и, ухватившись за протянутые руки, вскочил в вагон. Но ещё долго, до тех пор, пока и сама станция, и люди на ней не скрылись из вида, он всё стоял у дверей и смотрел в ту сторону, где уже не видно было ничего.
До самого фронта и позже мы не говорили друг с другом. А ведь мы вместе служили и даже были в одном отделении. Никто не понимал, что за причина этому, но я ничего не объяснял, Кочмурад тоже; он больше не пытался со мною заговорить.
Война шла своим чередом. Мы были на фронте уже четыре месяца. Мы учились воевать и мужали с каждым днём.
Однажды в полдень наша рота была выстроена по приказу командира. После этого только мы заметили неподалёку нескольких человек в штатском с автоматами, перекинутыми через плечо стволом вниз, это были, как мы догадались, партизаны. Обратившись к одному из них, командир роты сказал:
— Все перед нами. Выбирайте, Василий Егорыч.
Тот, кого командир назвал Василием Егорычем, медленно пошёл вдоль строя, вглядываясь в лица. «Выходи, — говорил он время от времени кому-нибудь из нас, — и ты… и ты тоже». Всего он отобрал семерых — среди них был и я, и Кочмурад, он был у нас правофланговым и выделялся среди всех своим ростом и силой, а я, наоборот, был одним из самых тощих, так что понять, чем руководствовался при отборе Василий Егорович, а так и не мог. Впрочем, от меня и не требовалось этого. Отобрав, нас подвели к людям в штатском, и командир роты сказал нам:
— Вот что, орлы. Вы с этой минуты поступаете в подчинение Василия Егоровича. Вам предстоит выполнить задание командования, а именно — захватить и доставить из вражеского тыла «языка».
То что «язык» означает вражеского пленного, это мы уже знали. А вот как это делается во вражеском тылу, как надо себя вести во время передвижения и нахождения в тылу противника и во время пересечения линии фронта туда и обратно — это всё объяснил нам Василий Егорович. Разговор затянулся до темноты. А когда стемнело, мы выстроились цепочкой и пошли — Василий Егорович шёл последним. На опушке леса возле самой передовой он собрал нас вместе, сказал пароль и указал то место, которое легче всего запоминалось — это было место нашего сбора на случай, если противник нас обнаружит и нам придётся рассредоточиться. Затем он приказал нам разуться, и первый стал развязывать шнурки своих ботинок, связав их и перекинув через плечо. А через несколько минут и мы, вслед за ним, зашагали босыми ногами, всё глубже и глубже погружаясь в холодную жижу. Мы шли долго и почти бесшумно, и даже устав, старались дышать ровно и тихо. По примеру Василия Егоровича так же бесшумно мы вынимали ноги из воды и без всплеска опускали их вновь.
Наконец, мы выбрались на сушу. Залегли среди кустарников, огляделись, прислушались и только тогда пучками травы вытерли ноги и обулись. Один из партизан пошёл дозорным — он двигался впереди метрах в пятнадцати от нас. Постепенно кустарник стал сменяться лесом, сначала редким, потом всё более и более густым. Пройдя ещё немного, дозорный остановился и поднял руку. Остановились и мы. Дозорный подошёл к нам и что-то шепнул на ухо Василию Егоровичу. Тот собрал нас вместе и сказал едва слышно:
— Впереди немцы.
Сердце у меня забилось. Хотя мы были на фронте уже четыре месяца, в тылу у фашистов я был впервые. От линии фронта мы стояли уже на два километра. Это была наша земля, но на ней был враг, и мы были у него в тылу. Фашисты, похоже, чувствовали себя здесь уверенно — далеко впереди
