своей малиной и, получивши от меня две серебряные монетки, опять упала мне в ноги, причём слёзы быстрее потекли по её морщинистому лицу.
Я велела покормить несчастную старуху и хотела оставить её ночевать, так как до дома было ей далеко, а солнце уже близилось к закату. Но она ни за что не соглашалась.
— Да ведь ты устала, бабушка?
— И то устала, сударыня, притомилась, — жалобно говорила она, сидя на ступеньках кухонного крылечка, вся сгорбленная и сморщенная, сжимая в костлявых руках мои два двугривенных, точно это были какие-нибудь драгоценные алмазы.
— Так отчего ж ты не хочешь остаться у нас? Переночуешь в людской избе, со скотницей, а завтра рано утром накормят тебя, и пойдёшь домой.
— Убьёт она меня, матушка, больно убьёт, коли деньжонок не принесу до солнышка…
— Как убьёт? Кто?
— Невестка, — произнесла старуха чуть слышно, и вдруг выражение такого непреодолимого, тупого страха появилось на её лице, что я невольно вздрогнула.
— Твоя невестка? Да как же она смеет!? А сын-то твой чего же смотрит?
— Далеко он, родная, в солдаты сдан, и не знамо где. Некому заступиться за меня, за нищую старушонку…
— Никого у тебя, кроме невестки, и нет, и кормить тебя некому?
— Как не быть… Хозяин у меня, мужик богатый…
Она с усилием встала, поклонилась мне низко-низко и поплелась прочь, не прибавив больше ни одного слова.
Я осталась в полнейшем недоумении.
IV
А между тем она говорила правду. Дело было очень просто.
Муж её, Захар, был самый зажиточный мужик в селе. Всего у них было вдоволь, тем более, что и семья невелика: один сын, Иван. Всё шло хорошо, пока его не женили. Понравилась ему красивая, разбитная девка из большого торгового села Рогачева. Но, к несчастью, понравилась она не только Ивану, но и его отцу. Как только вошла в дом молодая хозяйка, так и перевернулось всё вверх дном. Ивана отец скоро спровадил в солдаты и стал открыто жить со снохой, которая принялась всячески мучить и угнетать свою свекровь. Она заставляла её страшно работать, почти не кормила, била и истязала самым жестоким образом, а когда Аксинья из здоровой, пожилой женщины превратилась в очень короткое время в дряхлую, бессильную, измученную старуху — стала посылать её за грибами и ягодами летом, а зимой заставляла ходить по миру. Все вырученные деньги, каждый собранный кусок хлеба несчастная старуха приносила невестке и боялась её до такой степени, что даже вдали от неё не смела ничего съесть из того, что ей давали в виде подаяния.
Говорили, что до сына-солдата дошли печальные вести обо всём этом, и что он будто бы спился с горя и пропадает неизвестно где…
V
Три лета сряду бабушка Аксинья приносила мне самые крупные, спелые ягоды, какие только бывают в полях и лесах. В июне она приносила землянику, а с середины июля до середины августа чуть не каждый день приходила с большой корзинкой душистой, алой малины.
В прошлое лето она не пришла. Земляника поспела и сошла, началась малина, а бабушки Аксиньи всё не было. Куда она девалась — у нас никто не знал.
В один прекрасный день мне пришли сказать, что меня спрашивает какой-то старик.
Сам старик был мне совершенно неизвестен.
Его худощавое лицо с глубоко впалыми глазами, ушедшими под кустастые, чёрные брови, крупный нос, высокий, обнажённый лоб и длинная седая борода мне были совершенно незнакомы. Но что мне было положительно знакомо — это почерневшая, сплетённая из прутиков корзинка с алой, необыкновенно крупной малиной: то была корзинка и отборные ягоды бабушки Аксиньи.
Высокая мощная фигура незнакомого старика в синей линялой рубахе и стареньком армяке низко склонилась передо мной, пока он кланялся мне в пояс.
— Сударыня, — проговорил он суровым, почти торжественным голосом, — я старик вашей летошней старухи.
И он подал мне корзинку с малиной.
— А! Стало быть это бабушка Аксинья прислала мне малину? А что же она сама не пришла?
— Упокой, Господи, её душу, — тихо сказал старик, сотворяя крестное знамение. — А мне пошли, Господь, милосердное прощение за великий мой грех…
И, помолчавши, он прибавил:
— Нищий я, сударыня, стою перед вами: всё роздал… Буду подаянием кормиться… А что пожалуете за малинку — пойдёт во святую церковь, за упокой её души…
1896
