стремительно бежит в реку, расплёскивая воду во все стороны блестящими брызгами и распугивая стаи рыбок, играющих на солнце.
— Гляньте, гляньте, как я на спинке поплыву! — кричит она с азартом.
— Будет тебе. Вылезай!
— Ещё маленечко! Гляньте, гляньте, как я нырну!
Но едва она вышла из воды, как уже одета и сейчас же принимается собирать дудки или щавель, напевая вполголоса:
Бедный ры-ы-царь, всё стри-и-митца,
И а-ах, к Мальвине ма-ло-до-ой…
VI
Какая-то сердобольная барышня, прожившая три зимы по соседству с Грушиной родной деревней, выучила Грушу читать и писать. Груша, вообще, любит читать, но всего больше правятся ей песенники и сказки. Сборник народных песен, который я ей подарила, занял её необыкновенно. Особенно обрадовалась она, когда нашла там несколько знакомых ей песен.
— Наши самые, деревенские песни! — говорила она, сияя.
Замечательно, что у Груши прекрасный музыкальный слух и память. Всякие мелодии она запоминает удивительно быстро и никогда не фальшивит. Слова ей даются также очень легко, но со словами она обращается безбожно и фразировки в пении не признаёт.
Вспомни, Со-ни-чка, дру-ужо…
раздаётся на дворе во всё горло, затем отворяется дверь, и среди внезапно наступившего молчания звенит посуда, которую Груша расставляет в буфете. Потом опять отворяется дверь, и со двора немедленно доносится продолжение:
?…чик,
Ка-ак люби-лись мы с тобой!..
Само собою разумеется, что излюбленное Грушей чтение только укореняет все её бесчисленные суеверия и утверждает её в твёрдой вере во всевозможную чертовщину. Домовой, огненный змей, русалки — для неё живые лица, в существовании которых она нимало не сомневается. Кроме того верит она ещё множеству всяких небылиц, и часто приходится в этом убеждаться.
Например, спит она обыкновенно, засунувши голову под подушку, и во сне кричит благим матом, вскакивает и мечется по своей постели.
— Груша! Зачем ты покрываешь голову одеялом да ещё засовываешь под подушку?
— Так лучше.
— Как лучше, когда ты всю ночь кричишь? Ведь этак ты задохнёшься когда-нибудь.
— Это не уттаво, Катерина Ондревна.
— Как не оттого? Наверно оттого. Ты себя душишь.
— Нет, не уттаво, — упрямо повторяет Груша. — Всё уттаво, что у меня два духа, — прибавляет она, понизив голос, печально.
— Что такое?
— Два духа у меня: один спит, другой кричит. Вот что! А бывает и домовой. Как он начнёт, как начнёт… Уж известно, он всё по ночам ходит. Тятю раз за ноги с лавки стащил.
— Верно очень был пьян, твой тятя.
— Нук что ж, что был пьян! — обижается Груша. — Праздник был, никак Покров. Вот его домовой в те поры с лавки да об пол.
— Не домовой стащил, а сам с лавки пьяный свалился.
— Батюшки, да неужто вы не верите? — спрашивает Груша в изумлении и, помолчав немного, говорит. — Вот опять белые женшыны бывают. Тятя видел.
— Верно тоже пь…
— Тверёзый, Катерина Ондревна, ей-Богу тверёзый! Ещё за водкой только поехал. Солнышко только-только село, заря погасла, а он из кабака-то домой на лошади и едет, водку везёт. Кума мы угощали на Илью. И только вот тятя до колдобины доехал, где скотину поят, а она под кустом и сидит.
— Кто? Скотина?
— Не-ет, белая-то это сама. Сперва тятя подумал — может баба — и закричал громким голосом: «Ты кто, — человек, ай — баба?» А она молчит… Опять он: «Человек ты хрещеный, ай — баба?» А она всё молчит. Тут уж он как хлестнёт лошадь и поскакал. А лес-то как загудёт за им, как загудёт!.. Так у его кажный волос на голове стал. Уж очень испужался!
Те сказки, где она находит своих любезных домовых и «белых женщин», пользуются её особенным доверием.
С наступлением осени, когда ночи становятся длинные и тёмные, а ветер воет в трубах и шумит деревьями, фантазия Груши особенно разыгрывается, и она непременно рассказывает собравшейся прислуге страшные истории про разных беглых каторжников, проживающих будто бы в казённом лесу, около нас, про разбойников и т. д. Сама она верит своим рассказам больше всех.
— Вот и у Старого Стана парень на дорогу выходит, сказывают.
— И пущай его выходит, коли ему на месте не сидится, — говорит повар.
— Так зря, что ли, он выходит? — огрызается Груша. — Грабит, народ убивает — вот что, а не то, чтобы так. Вон намедни кабатчик наш ехал. Так он узнал его. Вышел к ему: «Э, ты, — говорит, — свой. Своих не трону». А это действительно, что из нашей он деревни — Федька Буран, беглый.
— Для чего 6еглый?
— А так что земли у его нет, роду племени нет. Днём побирается Христа ради, а ночью на дорогу выходит. Совсем бестолковый парень, ни на что не годный. Даже в солдаты и то его не взяли. Сам определился, вольноопределяющий был. А теперь грабит.
— Да ты видела?
— Что мне видеть? Люди говорят.
Груша пускается в подробности и так убеждает,
