продолжал говорить, без осторожности поглядывая на него. Перелистывая странички своего конспекта, старался произносить слова четко, говорил кратко.
Мы были знакомы уже давно и вместе провели много времени — были это не самые лучшие времена и для него, и для меня. Он знал, что я никогда ничего не попрошу для себя, хотя он неоднократно и предлагал свою державную помощь в решении моих личных проблем. Я чувствовал, что это как-то по-особенному нравилось ему — он всегда старался быть со мной ласковым и терпеливым, говорил тихо и напряженно слушал.
Как-то за обедом, совершенно неожиданно для меня, он осторожно спросил, не заняться ли нам историей.
— Тогда чем-то конкретным, а не вообще историей. На многое уже не хватит времени, — неосторожно ответил я. — Вы так заняты…
Помню, что в этот момент Наина Иосифовна, жена, стала подливать суп в его тарелку.
— Да отстаньте вы со своим супом, дайте поговорить! — почему-то громко сказал он жене и отодвинул тарелку.
Она засмеялась и села:
— Тогда будешь голодный…
* * *
Перед ним лежал блокнот, в котором он всегда делал записи по ходу наших бесед.
По движениям его руки было видно: некоторые мои положения его настораживали и он даже не хотел их конспектировать. Другие же записывал быстро, крупно — и подчеркивал. Меня беспокоила его эмоциональная реакция на мысли, высказанные столетия назад.
Он относился к ним, как будто это сказано только что. Я пытался добиться осторожности и неторопливости в анализе исторического момента или текста. Предлагал отказаться от буквального понимания.
Вот и не помню — кажется, это было уже пятое «занятие».
В кабинете сделалось сумеречно, видимо, на солнце нашла туча. В нежданном полумраке светились серебристым пятном его белые волосы и матовым светом — белоснежная рубашка; рукава были закатаны почти по локоть.
Он смотрел на меня внимательно и сосредоточенно. О чем-то задумался.
Скорее всего, его сегодня не занимала тема занятий. Его мысли были гораздо ближе.
Я замолчал.
Мое молчание не мешало ему. Его молчание, кажется, было мне понятным.
А тишина была совсем не тягостной. Одной рукой он подпирал щеку, другая лежала на столе напротив меня и закрывала часть моего конспекта. Эту кисть я разглядывал неоднократно, неоднократно ощущал ее сильное сжатие. Для меня она всегда выглядела непривычно — не хватало одного пальца.
Вернулось солнце.
Он вздохнул, встал, пошел к окну.
— Я так и не успел ничего прочесть из того, что вы мне передали тогда, — сказал он.
— Я это понял, как только вошел.
— Как это?
— А по вашим глазам.
— Разведчиком мне не быть. Всегда не любил гэбэшников…
— И подборку петербургских газет семнадцатого года вам тоже не сделали?
— Забыл поручить.
— Это плохо, — выдохнул я.
— Да, дорогой мой Александр Николаевич, я плохой ученик…
— Да ведь и я не учитель, помощник только…
Я подошел к окну, встал рядом с ним. Площадь за окном была пустой. Стояли только две аспидно-черные машины охраны и около нее — молодой мужчина в черном костюме с закрытыми глазами, подставивший лицо весеннему солнцу. Он взял мою руку в свою четырехпалую ладонь и осторожно пожал.
— Читаем, изучаем мудрые поступки людей из прошлого, и сегодня кажется, что они почти не ошибались. Вот заглянуть бы вперед, может, увидели бы, что нас ожидает, и успели бы подготовиться… — Он без улыбки смотрел на меня.
— Так это возможно. Надо только очень внимательно читать, что было сказано до нас.
— Так просто? — не без иронии произнес он.
— Как оказывается, совсем не просто. — Я готов был что-то сказать еще, но вошел человек в темном костюме и доложил президенту, что машина готова.
— Поедемте поужинаем… Дома сегодня, кажется, щи, и вас все ждут.
— Нет. У меня через два часа поезд в Ленинград.
Я быстро собрал свои конспекты и книги, оставив на столе очередное «задание». Он обнял меня.
В следующий раз мы встретились, когда началась война.
ВОПРОС ВОПРОСОВ
Где взять силы жить? Вопрос этот задается часто. Я бы уточнил его, обострил.
Где взять силы, чтобы жить сообразно чести? Вот это и есть самый сложный вопрос.
Конечно, трудно каждому человеку. Каждый что-то преодолевает: кто немощь возраста, кто замкнутость жизни, одиночество, кто обреченность социального тупика; кто-то тяжело и обреченно болен, кто-то не может пережить расставание с любимым человеком, кого-то предали. У кого-то бездарный сын, ради которого мать готова на преступления. Но это всё случаи, когда человек достоин сочувствия и понимания.
Время лечит. А ведь правда — лечит. Не могу забыть гнетущую тяжесть первых моментов после смерти отца, первых часов, потом дней. В конце концов эта, первая, боль куда-то ушла. Растворилась. Но есть другая — потяжелее. Когда не молчит совесть.
Помню, собирался отец на похороны своей матери — в далекую деревню надо было ехать. Не хотел
