она больше не блуждала, стала ясной.
Однажды я увидел, как осторожно открылась дверь в комнату, в которой я лежал, и боком с тазом в руках вошла девочка с двумя русыми косичками, лет четырнадцати, в школьном платье. Она на цыпочках, почти бесшумно, проскользнула между койками и, подойдя ко мне, осторожно поставила таз на табурет. С серьезной озабоченностью девочка осмотрела с ног до головы привязанное к доске мое тело, затем, вздохнув, достала из карманчика передника кусочек марли, окунула его в воду, выжала в кулачке и осторожно, как хрупкое стекло, стала обтирать мне лицо. И только тогда я понял, кому принадлежат эти заботливые руки.
Мне так хотелось спросить, как ее зовут, откуда она… Но как это сделать? Язык по-прежнему деревянный. Когда незнакомка взяла мою правую руку в свою, я легонько пожал ее тоненькие пальчики. Девочка мгновенно взглянула мне в лицо и, увидев какое-то подобие улыбки, как ласточка, стремглав вылетела из палаты. В коридоре послышался радостно взволнованный детский голос:
— Александра Кузьминична, он пожал мне руку и улыбнулся, я так рада!
— Я ведь тебе, Валюша, сказала, что он будет жить.
— Помню, все помню, Александра Кузьминична, да уж больно он слаб, есть не может, да еще так долго на доске лежит — жалко…
— На доске, Валюша, ему осталось лежать два дня, это нас не пугает, а вот как мы сумеем вернуть ему речь?
— Выжил бы… А мать сына и без слов поймет, — послышался третий женский голос.
…Спустя три месяца я зашел в палату, облаченный в новенькую военную форму, чтобы проститься с товарищами и пожать маленькую мужественную ручку ленинградской школьнице Валентине Авдеевой, натруженную, морщинистую руку майору медицинской службы доктору Александре Кузьминичне Яськевич, крепко обнять всеми любимую нянюшку Аграфену Константиновну Прудникову.
Товарищи, прощаясь со мной, как бы не замечают, как дрожит моя рука. Заикаясь, я с трудом выговариваю прощальные слова… Друзья с красными крестами на повязках проводили меня, как родного брата, а нянюшка Аграфена прослезилась…
Я вышел на улицу. Апрельское солнце и свежий воздух дурманили. Идти было трудно. Я прислонился к стене дома и огляделся. На набережной Мойки весело шумели грачи, ремонтируя свои прошлогодние гнезда; из уличных репродукторов доносилась музыка…
* * *
В Октябрьском райвоенкомате меня провели в кабинет комиссара. За письменным столом сидел сутулый человек с седой головой и усталыми глазами. Он проверял какие-то бумаги. Дежурный положил перед ним мои документы и ушел. Комиссар пристально посмотрел на меня, затем внимательно прочитал документы. Он долго расспрашивал о пройденном мною пути — с первого боя на реке Нарве до последнего ранения, очень интересовался успехами моих учеников и, как бы вскользь, спросил:
— У вас в городе родные есть?
— Нет.
Крепко пожимая мне руку, улыбаясь сдержанной мягкой улыбкой, он сказал:
— Будете жить в нашем районе. Отдохните. Нужны будете — позовем.
