КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Про это [Владимир Владимирович Маяковский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Маяковский ПРО ЭТО

ПРО ЧТО — ПРО ЭТО?

В этой теме,
                      и личной
                                      и мелкой,
перепетой не раз
                               и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
                 сейчас
                              и молитвой у Будды
и у негра вострит на хозяев нож.
Если Марс,
                    и на нем хоть один сердцелюдый,
то и он
             сейчас
                          скрипит
                                        про то ж.
Эта тема придет,
                              калеку за локти
подтолкнет к бумаге,
                                    прикажет:
                                                      — Скреби! —
И калека
                с бумаги
                                срывается в клёкоте,
только строчками в солнце песня рябит.
Эта тема придет,
                              позвони́тся с кухни,
повернется,
                      сгинет шапчонкой гриба,
и гигант
              постоит секунду
                                           и рухнет,
под записочной рябью себя погребя.
Эта тема придет,
                              прикажет:
                                                — Истина! —
Эта тема придет,
                              велит:
                                          — Красота! —
И пускай
                перекладиной кисти раскистены —
только вальс под нос мурлычешь с креста.
Эта тема азбуку тронет разбегом —
уж на что б, казалось, книга ясна! —
и становится
                       — А
                                     недоступней Казбека.
Замутит,
               оттянет от хлеба и сна.
Эта тема придет,
                              вовек не износится,
только скажет:
                           — Отныне гляди на меня! —
И глядишь на нее,
                                 и идешь знаменосцем,
красношелкий огонь над землей знаменя.
Это хитрая тема!
                              Нырнет под события,
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и как будто ярясь
                               — посмели забыть ее! —
затрясет;
                 посыпятся души из шкур.
Эта тема ко мне заявилась гневная,
приказала:
                   — Подать
                                      дней удила! —
Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное
и грозой раскидала людей и дела.
Эта тема пришла,
                               остальные оттерла
и одна
            безраздельно стала близка.
Эта тема ножом подступила к горлу.
Молотобоец!
                       От сердца к вискам.
Эта тема день истемнила, в темень
колотись — велела — строчками лбов.
Имя
        этой
                 теме:
. . . . . . !

I БАЛЛАДА РЕДИНГСКОЙ ТЮРЬМЫ

Стоял — вспоминаю.
Был этот блеск.
И это
тогда
называлось Невою.
Маяковский, «Человек».
(13 лет работы, т. 2, стр. 77)
О балладе и о балладах

Немолод очень лад баллад,
но если слова болят
и слова говорят про то, что болят,
молодеет и лад баллад.
Лубянский проезд.
                                 Водопьяный.
                                                        Вид
вот.
       Вот
               фон.
В постели она.
                          Она лежит.
Он.
       На столе телефон.
«Он» и «она» баллада моя.
Не страшно нов я.
Страшно то,
                      что «он» — это я
и то, что «она» —
                                моя.
При чем тюрьма?
                                Рождество.
                                                     Кутерьма.
Без решеток окошки домика!
Это вас не касается.
                                     Говорю — тюрьма.
Стол.
          На столе соломинка.
По кабелю пущен номер

Тронул еле — волдырь на теле.
Трубку из рук вон.
Из фабричной марки —
две стрелки яркие
омолниили телефон.
Соседняя комната.
                                  Из соседней
                                                          сонно:
— Когда это?
                Откуда это живой поросенок? —
Звонок от ожогов уже визжит,
добела раскален аппарат.
Больна она!
                      Она лежит!
Беги!
          Скорей!
                         Пора!
Мясом дымясь, сжимаю жжение.
Моментально молния телом забегала.
Стиснул миллион вольт напряжения.
Ткнулся губой в телефонное пекло.
Дыры
           сверля
                        в доме,
взмыв
            Мясницкую
                                пашней,
рвя
       кабель,
                     номер
пулей
           летел
                      барышне.
Смотрел осовело барышнин глаз —
под праздник работай за двух.
Красная лампа опять зажглась.
Позвонила!
                     Огонь потух.
И вдруг
               как по лампам пошло́ куролесить,
вся сеть телефонная рвется на нити.
— 67–10!
Соедините! —
В проулок!
                   Скорей!
                                  Водопьяному в тишь!
Ух!
       А то с электричеством станется —
под Рождество
                            на воздух взлетишь
со всей
               со своей
                                телефонной
                                                       станцией.
Жил на Мясницкой один старожил.
Сто лет после этого жил —
про это лишь —
                             сто лет! —
говаривал детям дед.
— Было — суббота…
                                      под воскресенье…
Окорочок…
                     Хочу, чтоб дешево…
Как вдарит кто-то!..
                                  Землетрясенье…
Ноге горячо…
                          Ходун — подошва!.. —
Не верилось детям,
                                    чтоб так-то
                                                        да там-то.
Землетрясенье?
                               Зимой?
                                              У почтамта?!
Телефон бросается на всех

Протиснувшись чудом сквозь тоненький шнур,
раструба трубки разинув оправу,
погромом звонков громя тишину,
разверг телефон дребезжащую лаву.
Это визжащее,
                           звенящее это
пальнуло в стены,
                                старалось взорвать их.
Звоночинки
                     тыщей
                                  от стен
                                                рикошетом
под стулья закатывались
                                             и под кровати.
Об пол с потолка звоно́чище хлопал.
И снова,
                звенящий мячище точно,
взлетал к потолку, ударившись о́б пол,
и сыпало вниз дребезгою звоночной.
Стекло за стеклом,
                                  вьюшку за вьюшкой
тянуло
             звенеть телефонному в тон.
Тряся
            ручоночкой
                                  дом-погремушку,
тонул в разливе звонков телефон.
Секундантша

От сна
             чуть видно —
                                       точка глаз
иголит щеки жаркие.
Ленясь, кухарка поднялась,
идет,
          кряхтя и харкая.
Моченым яблоком она.
Морщинят мысли лоб ее.
— Кого?
                Владим Владимыч?!
                                                      А! —
Пошла, туфлёю шлепая.
Идет.
           Отмеряет шаги секундантом.
Шаги отдаляются…
                                   Слышатся еле…
Весь мир остальной отодвинут куда-то,
лишь трубкой в меня неизвестное целит
Просветление мира

Застыли докладчики всех заседаний,
не могут закончить начатый жест.
Как были,
                  рот разинув,
                                         сюда они
смотрят на Рождество из Рождеств.
Им видима жизнь
                                от дрязг и до дрязг.
Дом их —
                  единая будняя тина.
Будто в себя,
                        в меня смотрясь,
ждали
            смертельной любви поединок.
Окаменели сиренные рокоты.
Колес и шагов суматоха не вертит.
Лишь поле дуэли
                               да время-доктор
с бескрайним бинтом исцеляющей смерти.
Москва —
                   за Москвой поля примолкли.
Моря —
                за морями горы стройны.
Вселенная
                    вся
                            как будто в бинокле,
в огромном бинокле (с другой стороны).
Горизонт распрямился
                                         ровно-ровно.
Тесьма.
               Натянут бечевкой тугой.
Край один —
                        я в моей комнате,
ты в своей комнате — край другой.
А между —
                      такая,
                                 какая не снится,
какая-то гордая белой обновой,
через вселенную
                                легла Мясницкая
миниатюрой кости слоновой.
Ясность.
                Прозрачнейшей ясностью пытка.
В Мясницкой
                     деталью искуснейшей выточки
кабель
             тонюсенький —
                                          ну, просто нитка!
И всё
           вот на этой вот держится ниточке.
Дуэль

Раз!
         Трубку наводят.
                                      Надежду
брось.
             Два!
                      Как раз
остановилась,
                          не дрогнув,
                                               между
моих
          мольбой обволокнутых глаз.
Хочется крикнуть медлительной бабе:
— Чего задаетесь?
                                    Стоите Дантесом.
Скорей,
               скорей просверлите сквозь кабель
пулей
           любого яда и веса. —
Страшнее пуль —
                                 оттуда
                                              сюда вот,
кухаркой оброненное между зевот,
проглоченным кроликом в брюхе удава
по кабелю,
                    вижу,
                               слово ползет.
Страшнее слов —
                             из древнейшей древности,
где самку клыком добывали люди еще,
ползло
             из шнура —
                                   скребущейся ревности
времен троглодитских тогдашнее чудище.
А может быть…
                             Наверное, может!
Никто в телефон не лез и не лезет,
нет никакой троглодичьей рожи.
Сам в телефоне.
                               Зеркалюсь в железе.
Возьми и пиши ему ВЦИК циркуляры!
Пойди — эту правильность с Эрфуртской сверь!
Сквозь первое горе
                                    бессмысленный,
                                                                   ярый,
мозг поборов,
                          проскребается зверь.
Что может сделаться с человеком!

Красивый вид.
                          Товарищи!
                                             Взвесьте!
В Париж гастролировать едущий летом,
поэт,
         почтенный сотрудник «Известий»,
царапает стул когтём из штиблета.
Вчера человек —
                                 единым махом
клыками свой размедведил вид я!
Косматый.
                   Шерстью свисает рубаха.
Тоже туда ж!?
                          В телефоны бабахать!?
К своим пошел!
                            В моря ледовитые!
Размедвеженье

Медведем,
                    когда он смертельно сердится,
на телефон
                     грудь
                                на врага тяну.
А сердце
глубже уходит в рогатину!
Течет.
            Ручьища красной меди.
Рычанье и кровь.
                                Лакай, темнота!
Не знаю,
                плачут ли,
                                  нет медведи,
но если плачут,
                           то именно так.
То именно так:
                          без сочувственной фальши
скулят,
             заливаясь ущельной длиной.
И именно так их медвежий Бальшин,
скуленьем разбужен, ворчит за стеной.
Вот так медведи именно могут:
недвижно,
                   задравши морду,
                                                  как те,
повыть,
              извыться
                               и лечь в берлогу,
царапая логово в двадцать когтей.
Сорвался лист.
                            Обвал.
                                         Беспокоит.
Винтовки-шишки
                             не грохнули б враз.
Ему лишь взмедведиться может такое
сквозь слезы и шерсть, бахромящую глаз.
Протекающая комната

Кровать.
                Железки.
                                 Барахло одеяло.
Лежит в железках.
                                 Тихо.
                                           Вяло.
Трепет пришел.
                            Пошел по железкам.
Простынь постельная треплется плеском.
Вода лизнула холодом ногу.
Откуда вода?
                         Почему много?
Сам наплакал.
                         Плакса.
                                       Слякоть.
Неправда —
                       столько нельзя наплакать.
Чёртова ванна!
                            Вода за диваном.
Под столом,
                      за шкафом вода.
С дивана,
                  сдвинут воды задеваньем,
в окно проплыл чемодан.
Камин…
               Окурок…
                                Сам кинул.
Пойти потушить.
                             Петушится.
                                                 Страх.
Куда?
           К какому такому камину?
Верста.
              За верстою берег в кострах.
Размыло всё,
                         даже запах капустный
с кухни
             всегдашний,
                                   приторно сладкий.
Река.
          Вдали берега.
                                    Как пусто!
Как ветер воет вдогонку с Ладоги!
Река.
          Большая река.
                                    Холодина.
Рябит река.
                     Я в середине.
Белым медведем
                                взлез на льдину,
плыву на своей подушке-льдине.
Бегут берега,
                        за видом вид.
Подо мной подушки лед.
С Ладоги дует.
                          Вода бежит.
Летит подушка-плот.
Плыву.
             Лихорадюсь на льдине-подушке.
Одно ощущенье водой не вымыто:
я должен
                 не то под кроватные дужки,
не то
          под мостом проплыть под каким-то.
Были вот так же:
                              ветер да я.
Эта река!..
                   Не эта.
                                Иная.
Нет, не иная!
                        Было —
                                        стоял.
Было — блестело.
                                 Теперь вспоминаю.
Мысль растет.
                          Не справлюсь я с нею.
Назад!
             Вода не выпустит плот.
Видней и видней…
                                  Ясней и яснее…
Теперь неизбежно…
                                     Он будет!
                                                       Он вот!!!
Человек из-за 7-ми лет

Волны устои стальные моют.
Недвижный,
                      страшный,
                                         упершись в бока
столицы,
                в отчаянье созданной мною,
стоит
           на своих стоэтажных быках.
Небо воздушными скрепами вышил.
Из вод феерией стали восстал.
Глаза подымаю выше,
                                        выше…
Вон!
         Вон —
                      опершись о перила моста́…
Прости, Нева!
                         Не прощает,
                                               гонит.
Сжалься!
                  Не сжалился бешеный бег.
Он!
       Он —
                  у небес в воспаленном фоне,
прикрученный мною, стоит человек.
Стоит.
            Разметал изросшие волосы.
Я уши лаплю.
                        Напрасные мнешь!
Я слышу
                мой,
                         мой собственный голос.
Мне лапы дырявит голоса нож.
Мой собственный голос —
                                               он молит,
                                                     он просится:
— Владимир!
                        Остановись!
                                               Не покинь!
Зачем ты тогда не позволил мне
                                                      броситься?
С размаху сердце разбить о быки?
Семь лет я стою.
                               Я смотрю в эти воды,
к перилам прикручен канатами строк.
Семь лет с меня глаз эти воды не сводят.
Когда ж,
                когда ж избавления срок?
Ты, может, к ихней примазался касте?
Целуешь?
                   Ешь?
                              Отпускаешь брюшко?
Сам
        в ихний быт,
                              в их семейное счастье
наме́реваешься пролезть петушком?!
Не думай! —
                        Рука наклоняется вниз его.
Грозится
                 сухой
                            в подмостную кручу.
— Не думай бежать!
                                     Это я
                                                вызвал.
Найду.
             Загоню.
                            Доконаю.
                                              Замучу!
Там,
         в городе,
                          праздник.
                                           Я слышу гром его.
Так что ж!
                   Скажи, чтоб явились они.
Постановленье неси исполкомово.
Му́ку мою конфискуй,
                                      отмени.
Пока
          по этой
                        по Невской
                                             по глуби
спаситель-любовь
                                 не придет ко мне,
скитайся ж и ты,
                             и тебя не полюбят.
Греби!
             Тони меж домовьих камней! —
Спасите!

Стой, подушка!
                           Напрасное тщенье.
Лапой гребу —
                           плохое весло.
Мост сжимается.
                              Невским течением
меня несло,
                      несло и несло.
Уже я далёко.
                         Я, может быть, за́ день.
За де́нь
               от тени моей с моста.
Но гром его голоса гонится сзади.
В погоне угроз паруса распластал.
— Забыть задумал невский блеск?!
Ее заменишь?!
                            Некем!
По гроб запомни переплеск,
плескавший в «Человеке». —
Начал кричать.
                           Разве это осилите?!
Буря басит —
                         не осилить вовек.
Спасите! Спасите! Спасите! Спасите!
Там
        на мосту
                        на Неве
                                       человек!

II НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО

Фантастическая реальность

Бегут берега —
                            за видом вид.
Подо мной —
                         подушка-лед.
Ветром ладожским гребень завит.
Летит
           льдышка-плот.
Спасите! — сигналю ракетой слов.
Падаю, качкой добитый.
Речка кончилась —
                                    море росло.
Океан —
                 большой до обиды.
Спасите!
                Спасите!..
                                  Сто раз подряд
реву батареей пушечной.
Внизу
           подо мной
                              растет квадрат,
остров растет подушечный.
Замирает, замирает,
                                     замирает гул.
Глуше, глуше, глуше…
Никаких морей.
                            Я —
                                     на снегу.
Кругом —
                   вёрсты суши.
Суша — слово.
                           Снегами мокра.
Подкинут метельной банде я.
Что за земля?
                          Какой это край?
Грен-
          лап-
                  люб-ландия?
Боль были

Из облака вызрела лунная дынка,
стену́ постепенно в тени оттеня.
Парк Петровский.
                               Бегу.
                                        Ходынка
за мной.
               Впереди Тверской простыня.
А-у-у-у!
             К Садовой аж выкинул «у»!
Оглоблей
                  или машиной,
но только
                  мордой
                                 аршин в снегу.
Пулей слова матершины.
«От нэпа ослеп?!
Для чего глаза впря́жены?!
Эй, ты!
             Мать твою разнэп!
Ряженый!»
Ах!
       Да ведь
я медведь.
Недоразуменье!
                              Надо —
                                             прохожим,
что я не медведь,
                                только вышел похожим.
Спаситель

Вон
        от заставы
                            идет человечек.
За шагом шаг вырастает короткий.
Луна
         голову вправила в венчик.
Я уговорю,
                   чтоб сейчас же,
                                               чтоб в лодке.
Это — спаситель!
                                Вид Иисуса.
Спокойный и добрый,
                                      венчанный в луне.
Он ближе.
                   Лицо молодое безусо.
Совсем не Исус.
                              Нежней.
                                             Юней.
Он ближе стал,
                           он стал комсомольцем.
Без шапки и шубы.
                                 Обмотки и френч.
То сложит руки,
                            будто молится.
То машет,
                   будто на митинге речь.
Вата снег.
                   Мальчишка шел по вате.
Вата в золоте —
                              чего уж пошловатей?!
Но такая грусть,
                            что стой
                                           и грустью ранься!
Расплывайся в процыганенном романсе.
Романс

Мальчик шел, в закат глаза уставя.
Был закат непревзойдимо желт.
Даже снег желтел к Тверской заставе.
Ничего не видя, мальчик шел.
Шел,
вдруг
встал.
В шелк
рук
сталь.
С час закат смотрел, глаза уставя,
за мальчишкой легшую кайму.
Снег, хрустя, разламывал суставы.
Для чего?
                   Зачем?
                                 Кому?
Был вором-ветром мальчишка обыскан.
Попала ветру мальчишки записка.
Стал ветер Петровскому парку звонить:
— Прощайте…
                          Кончаю…
                                           Прошу не винить…
Ничего не поделаешь

До чего ж
на меня похож!
Ужас.
           Но надо ж!
                               Дернулся к луже.
Залитую курточку стягивать стал.
Ну что ж, товарищ!
                                  Тому еще хуже —
семь лет он вот в это же смотрит с моста.
Напялил еле —
                            другого калибра.
Никак не намылишься —
                                            зубы стучат.
Шерстищу с лапищ и с мордищи выбрил.
Гляделся в льдину…
                                     бритвой луча…
Почти,
            почти такой же самый.
Бегу.
         Мозги шевелят адресами.
Во-первых,
                    на Пресню,
                                        туда,
                                                 по задворкам.
Тянет инстинктом семейная норка.
За мной
               всероссийские,
                                           теряясь точкой,
сын за сыном,
                          дочка за дочкой.
Всехные родители

— Володя!
                    На Рождество!
Вот радость!
                        Радость-то во!.. —
Прихожая тьма.
                            Электричество комната.
Сразу —
                 наискось лица родни.
— Володя!
                    Господи!
                                    Что это?
                                                    В чем это?
Ты в красном весь.
                                   Покажи воротник!
— Не важно, мама,
                                   дома вымою.
Теперь у меня раздолье —
                                                  вода.
Не в этом дело.
                            Родные!
                                            Любимые!
Ведь вы меня любите?
                                          Любите?
                                                          Да?
Так слушайте ж!
                             Тетя!
                                       Сестры!
                                                      Мама!
Туши́те елку!
                       Заприте дом!
Я вас поведу…
                           вы пойдете…
                                                   Мы прямо…
сейчас же…
                      все
                             возьмем и пойдем.
Не бойтесь —
                           это совсем недалёко —
600 с небольшим этих крохотных верст.
Мы будем там во мгновение ока.
Он ждет.
                Мы вылезем прямо на мост.
— Володя,
                   родной,
                                  успокойся! —
                                                           Но я им
на этот семейственный писк голосков:
— Так что ж?!
                          Любовь заменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?
Путешествие с мамой

Не вы —
                 не мама Альсандра Альсеевна.
Вселенная вся семьею засеяна.
Смотрите,
                   мачт корабельных щетина —
в Германию врезался Одера клин.
Слезайте, мама,
                              уже мы в Штеттине.
Сейчас,
               мама,
                          несемся в Берлин.
Сейчас летите, мотором урча, вы:
Париж,
              Америка,
                               Бруклинский мост,
Сахара,
              и здесь
                            с негритоской курчавой
лакает семейкой чаи́ негритос.
Сомнете периной
                                и волю
                                             и камень.
Коммуна —
                      и то завернется комом.
Столетия
                  жили своими домками
и нынче зажили своим домкомом!
Октябрь прогремел,
                                    карающий,
                                                       судный.
Вы
       под его огнепёрым крылом
расставились,
                          разложили посудины.
Паучьих волос не расчешешь колом.
Исчезни, дом,
                          родимое место!
Прощайте! —
                         Отбросил ступе́ней последок.
— Какое тому поможет семейство?!
Любовь цыплячья!
                                  Любвишка наседок!
Пресненские миражи

Бегу и вижу —
                          всем в виду
кудринскими вышками
себе навстречу
                             сам
                                     иду
с подарками подмышками.
Мачт крестами на буре распластан,
корабль кидает балласт за балластом.
Будь проклята,
                           опустошенная легкость!
Домами оскалила ска́лы далекость.
Ни люда, ни заставы нет.
Горят снега,
                      и го́ло.
И только из-за ставенек
в огне иголки елок.
Ногам вперекор,
                              тормозами на быстрые
вставали стены, окнами выстроясь.
По стеклам
                     тени
                              фигурками тира
вертелись в окне,
                                зазывали в квартиры.
С Невы не сводит глаз,
                                          продрог,
стоит и ждет —
                             помогут.
За первый встречный за порог
закидываю ногу.
В передней пьяный проветривал бредни.
Стрезвел и дернул стремглав из передней.
Зал заливался минуты две:
— Медведь,
                      медведь,
                                       медведь,
                                                     медв-е-е-е-е… —
Муж Феклы Давидовны со мной и со всеми знакомыми

Потом,
             извертясь вопросительным знаком,
хозяин полглаза просунул:
                                               — Однако!
Маяковский!
                      Хорош медведь! —
Пошел хозяин любезностями медоветь:
— Пожалуйста!
                           Прошу-с.
                                          Ничего —
                                                             я боком.
Нечаянная радость-с, как сказано у Блока.
Жена — Фекла Двидна.
Дочка,
точь-в-точь
                      в меня, видно —
семнадцать с половиной годочков.
А это…
              Вы, кажется, знакомы?! —
Со страха к мышам ушедшие в норы,
из-под кровати полезли партнеры.
Усища —
                 к стеклам ламповым пыльники —
из-под столов пошли собутыльники.
Ползут с-под шкафа чтецы, почитатели.
Весь безлицый парад подсчитать ли?
Идут и идут процессией мирной.
Блестят из бород паутиной квартирной.
Все так и стоит столетья,
                                             как было.
Не бьют —
                     и не тронулась быта кобыла.
Лишь вместо хранителей ду́хов и фей
ангел-хранитель —
                                   жилец в галифе.
Но самое страшное:
                                    по росту,
                                                    по коже
одеждой,
                  сама походка моя! —
в одном
               узнал —
                               близнецами похожи —
себя самого —
                            сам
                                     я.
С матрацев,
                      вздымая постельные тряпки,
клопы, приветствуя, подняли лапки.
Весь самовар рассиялся в лучики —
хочет обнять в самоварные ручки.
В точках от мух
                            веночки
                                           с обоев
венчают голову сами собою.
Взыграли туш ангелочки-горнисты,
пророзовев из иконного глянца.
Исус,
          приподняв
                              венок тернистый,
любезно кланяется.
Маркс,
             впряженный в алую рамку,
и то тащил обывательства лямку.
Запели птицы на каждой на жердочке,
герани в ноздри лезут из кадочек.
Как были
                 сидя сняты
                                      на корточках,
радушно бабушки лезут из карточек.
Раскланялись все,
                                 осклабились враз;
кто басом фразу,
                               кто в дискант
                                                       дьячком.
— С праздничком!
                   С праздничком!
                             С праздничком!
                                           С праздничком!
                                                          С праз-
нич-
       ком! —
Хозяин
              то тронет стул,
                                         то дунет,
сам со скатерти крошки вымел.
— Да я не знал!..
                               Да я б накануне…
Да, я думаю, занят…
                                     Дом…
                                                Со своими…
Бессмысленные просьбы

Мои свои?!
                     Д-а-а-а —
                                        это особы.
Их ведьма разве сыщет на венике!
Мои свои
                  с Енисея
                                    да с Оби
идут сейчас,
                       следят четвереньки.
Какой мой дом?!
Сейчас с него.
Подушкой-льдом
плыл Невой —
мой дом
меж дамб
стал льдом,
и там…
Я брал слова
                         то самые вкрадчивые,
то страшно рыча,
                               то вызвоня лирово.
От выгод —
                      на вечную славу сворачивал,
молил,
            грозил,
                         просил,
                                       агитировал.
— Ведь это для всех…
                                    для самих…
                                                    для вас же…
Ну, скажем, «Мистерия» —
                                   ведь не для себя ж?!
Поэт там и прочее…
                                  Ведь каждому важен…
Не только себе ж —
                                 ведь не личная блажь…
Я, скажем, медведь, выражаясь грубо…
Но можно стихи…
                                Ведь сдирают шкуру?!
Подкладку из рифм поставишь —
                                                            и шуба!..
Потом у камина…
                                там кофе…
                                                     курят…
Дело пустяшно:
                            ну, минут на десять…
Но нужно сейчас,
                                пока не поздно…
Похлопать может…
                                   Сказать —
                                                       надейся!..
Но чтоб теперь же…
                                    чтоб это серьезно… —
Слушали, улыбаясь, именитого скомороха.
Катали по́ столу хлебные мякиши.
Слова об лоб
                        и в тарелку —
                                                  горохом.
Один расчувствовался,
                                          вином размягший:
— Поооостой…
                            поооостой…
Очень даже и просто.
Я пойду!..
                  Говорят, он ждет…
                                                   на мосту…
Я знаю…
                 Это на углу Кузнецкого мо́ста.
Пустите!
                Нукося! —
По углам —
                      зуд:
                              — Наззз-ю-зззюкался!
Будет ныть!
Поесть, попить,
попить, поесть —
и за 66!
Теорию к лешему!
Нэп —
             практика.
Налей,
             нарежь ему.
Футурист,
                 налягте-ка! —
Ничуть не смущаясь челюстей целостью,
пошли греметь о челюсть челюстью.
Шли
         из артезианских прорв
меж рюмкой
                       слова поэтических споров.
В матрац,
                  поздоровавшись,
                                                 влезли клопы.
На вещи насела столетняя пыль.
А тот стоит —
                         в перила вбит.
Он ждет,
                он верит:
                                 скоро!
Я снова лбом,
                          я снова в быт
вбиваюсь слов напором.
Опять
            атакую и вкривь и вкось.
Но странно:
                     слова проходят насквозь.
Необычайное

Стихает бас в комариные трельки.
Подбитые воздухом, стихли тарелки.
Обои,
           стены
                       блёкли…
                                        блёкли…
Тонули в серых тонах офортовых.
Со стенки
                  на город разросшийся
                                                          Бёклин
Москвой расставил «Остров мертвых».
Давным-давно.
                           Подавно —
теперь.
              И нету проще!
Вон
        в лодке,
                       скутан саваном,
недвижный перевозчик.
Не то моря,
                     не то поля —
их шорох тишью стерт весь.
А за морями —
                            тополя
возносят в небо мертвость.
Что ж —
                ступлю!
                              И сразу
                                             тополи
сорвались с мест,
                                 пошли,
                                             затопали.
Тополи стали спокойствия мерами,
ночей сторожами,
                                 милиционерами.
Расчетверившись,
                                  белый Харон
стал колоннадой почтамтских колонн.
Деваться некуда

Так с топором влезают в сон,
обметят спящелобых —
и сразу
              исчезает всё,
и видишь только обух.
Так барабаны улиц
                                   в сон
войдут,
              и сразу вспомнится,
что вот тоска
                        и угол вон,
за ним
            она —
                        виновница.
Прикрывши окна ладонью угла,
стекло за стеклом вытягивал с краю.
Вся жизнь
                    на карты окон легла.
Очко стекла —
                           и я проиграю.
Арап —
               миражей шулер —
                                                 по окнам
разметил нагло веселия крап.
Колода стекла
                          торжеством яркоогним
сияет нагло у ночи из лап.
Как было раньше —
                                     вырасти б,
стихом в окно влететь.
Нет,
         никни к сте́нной сырости.
И стих
             и дни не те.
Морозят камни.
                             Дрожь могил.
И редко ходят веники.
Плевками,
                   снявши башмаки,
вступаю на ступеньки.
Не молкнет в сердце боль никак,
кует к звену звено.
Вот так,
               убив,
                         Раскольников
пришел звенеть в звонок.
Гостьё идет по лестнице…
Ступеньки бросил —
                                      стенкою.
Стараюсь в стенку вплесниться,
и слышу —
                     струны тенькают.
Быть может, села
                                 вот так
                                              невзначай она.
Лишь для гостей,
                               для широких масс.
А пальцы
                  сами
                            в пределе отчаянья
ведут бесшабашье, над горем глумясь.
Друзья

А во́роны гости?!
                                Дверье крыло
раз сто по бокам коридора исхлопано.
Горлань горланья,
                                  оранья орло́
ко мне доплеталось пьяное до́пьяна.
Полоса
щели.
Голоса́
еле:
«Аннушка —
ну и румянушка!»
Пироги…
                 Печка…
Шубу…
             Помогает…
                                  С плечика…
Сглушило слова уанстепным темпом,
и снова слова сквозь темп уанстепа:
«Что это вы так развеселились?
Разве?!»
                 Сли́лись…
Опять полоса осветила фразу.
Слова непонятны —
                                     особенно сразу.
Слова так
                   (не то чтоб со зла):
«Один тут сломал ногу,
так вот веселимся, чем бог послал,
танцуем себе понемногу».
Да,
      их голоса́.
                        Знакомые выкрики.
Застыл в узнаванье,
                                    расплющился, нем,
фразы крою́ по выкриков выкройке.
Да —
           это они —
                              они обо мне.
Шелест.
                Листают, наверное, ноты.
«Ногу, говорите?
                               Вот смешно-то!»
И снова
               в тостах стаканы исчоканы,
и сыплют стеклянные искры из щек они.
И снова
               пьяное:
                              «Ну и интересно!
Так, говорите, пополам и треснул?»
«Должен огорчить вас, как ни грустно,
не треснул, говорят,
                                    а только хрустнул».
И снова
                хлопанье двери и карканье,
и снова танцы, полами исшарканные.
И снова
               стен раскаленные степи
под ухом звенят и вздыхают в тустепе.
Только б не ты

Стою у стенки.
                           Я не я.
Пусть бредом жизнь смололась.
Но только б, только б не ея
невыносимый голос!
Я день,
              я год обыденщине пре́дал,
я сам задыхался от этого бреда.
Он
      жизнь дымком квартирошным выел.
Звал:
          решись
                        с этажей
                                         в мостовые!
Я бегал от зова разинутых окон,
любя убегал.
                       Пускай однобоко,
пусть лишь стихом,
                            лишь шагами ночными —
строчишь,
                  и становятся души строчными,
и любишь стихом,
                                а в прозе немею.
Ну вот, не могу сказать,
                                           не умею.
Но где, любимая,
                               где, моя милая,
где
       — в песне! —
                                любви моей изменил я?
Здесь
            каждый звук,
                               чтоб признаться,
                                                чтоб кликнуть.
А только из песни — ни слова не выкинуть.
Вбегу на трель,
                            на гаммы.
В упор глазами
                            в цель!
Гордясь двумя ногами,
Ни с места! — крикну. —
                                            Цел! —
Скажу:
             — Смотри,
                                даже здесь, дорогая,
стихами громя обыденщины жуть,
имя любимое оберегая,
тебя
         в проклятьях моих
                                          обхожу.
Приди,
             разотзовись на стих.
Я, всех оббегав, — тут.
Теперь лишь ты могла б спасти.
Вставай!
                Бежим к мосту! —
Быком на бойне
                             под удар
башку мою нагнул.
Сборю себя,
                       пойду туда.
Секунда —
                     и шагну.
Шагание стиха

Последняя самая эта секунда,
секунда эта
                      стала началом,
началом
                невероятного гуда.
Весь север гудел.
                                 Гудения мало.
По дрожи воздушной,
                                       по колебанью
догадываюсь —
                              оно над Любанью.
По холоду,
                    по хлопанью дверью
догадываюсь —
                              оно над Тверью.
По шуму —
                     настежь окна раскинул —
догадываюсь —
                              кинулся к Клину.
Теперь грозой Разумовское за́лил.
На Николаевском теперь
                                             на вокзале.
Всего дыхание одно,
а под ногой
                     ступени
пошли,
             поплыли ходуном,
вздымаясь в невской пене.
Ужас дошел.
                        В мозгу уже весь.
Натягивая нервов строй,
разгуживаясь всё и разгуживаясь,
взорвался,
                    пригвоздил:
                                         — Стой!
Я пришел из-за семи лет,
из-за верст шести ста,
пришел приказать:
                                 Нет!
Пришел повелеть:
                                 Оставь!
Оставь!
               Не надо
                              ни слова,
                                               ни просьбы.
Что толку —
                       тебе
                                одному
                                              удалось бы?!
Жду,
         чтоб землей обезлюбленной
                                                            вместе,
чтоб всей
                  мировой
                                  человечьей гущей.
Семь лет стою,
                            буду и двести
стоять пригвожденный,
                                          этого ждущий.
У лет на мосту
                          на презренье,
                                                   на сме́х,
земной любви искупителем значась,
должен стоять,
                            стою за всех,
за всех расплачу́сь,
                                   за всех распла́чусь. —
Ротонда

Стены в тустепе ломались
                                                на́ три,
на четверть тона ломались,
                                                  на сто́…
Я, стариком,
                       на каком-то Монмартре
лезу —
             стотысячный случай —
                                                      на стол.
Давно посетителям осточертело.
Знают заранее
                           всё, как по нотам:
буду звать
                    (новое дело!)
куда-то идти,
                       спасать кого-то.
В извинение пьяной нагрузки
хозяин гостям объясняет:
                                              — Русский! —
Женщины —
                        мяса и тряпок вяза́нки —
смеются,
                 стащить стараются
                                                    за́ ноги:
«Не пойдем.
                       Дудки!
Мы — проститутки».
Быть Сены полосе б Невой!
Грядущих лет брызго́й
хожу по мгле по Се́новой
всей нынчести изгой.
Саже́нный,
                    обсмеянный,
                                           са́женный,
                                                              битый,
в бульварах
                      ору через каски военщины:
— Под красное знамя!
                                        Шагайте!
                                                         По быту!
Сквозь мозг мужчины!
                        Сквозь сердце женщины! —
Сегодня
                гнали
                           в особенном раже.
Ну и жара же!
Полусмерть

Надо
          немного обветрить лоб.
Пойду,
             пойду, куда ни вело б.
Внизу свистят сержанты-трельщики.
Тело
          с панели
                          уносят метельщики.
Рассвет.
                Подымаюсь сенскою сенью,
синематографской серой тенью.
Вот —
            гимназистом смотрел их
                                                        с парты —
мелькают сбоку Франции карты.
Воспоминаний последним током
тащился прощаться
                                   к странам Востока.
Случайная станция

С разлету рванулся —
                                         и стал,
                                                     и на́ мель.
Лохмотья мои зацепились штанами.
Ощупал —
                   скользко,
                                     луковка точно.
Большое очень.
                             Испозолочено.
Под луковкой
                        колоколов завыванье.
Вечер зубцы стенные выкаймил.
На Иване я
Великом.
Вышки кремлевские пиками.
Московские окна
                               видятся еле.
Весело.
               Елками зарождествели.
В ущелья кремлёвы волна ударяла:
то песня,
                 то звона рождественский вал.
С семи холмов,
                            низвергаясь Дарьялом,
бросала Тереком
                                праздник
                                                 Москва.
Вздымается волос.
                                   Лягушкою тужусь.
Боюсь —
                  оступлюсь на одну только пядь,
и этот
            старый
                          рождественский ужас
меня
          по Мясницкой закружит опять.
Повторение пройденного

Руки крестом,
                         крестом
                                         на вершине,
ловлю равновесие,
                                   страшно машу.
Густеет ночь,
                         не вижу в аршине.
Луна.
          Подо мною
                               льдистый Машук.
Никак не справлюсь с моим равновесием,
как будто с Вербы —
                                      руками картонными.
Заметят.
                Отсюда виден весь я.
Смотрите —
                       Кавказ кишит Пинкертонами.
Заметили.
                  Всем сообщили сигналом.
Любимых,
                   друзей
                                 человечьи ленты
со всей вселенной сигналом согнало.
Спешат рассчитаться,
                                       идут дуэлянты.
Щетинясь,
                   щерясь
                                  еще и еще там…
Плюют на ладони.
                                Ладонями сочными,
руками,
              ветром,
                            нещадно,
                                             без счета
в мочалку щеку истрепали пощечинами.
Пассажи —
                      перчаточных лавок початки,
дамы,
            духи развевая паточные,
снимали,
                в лицо швыряли перчатки,
швырялись в лицо магазины перчаточные.
Газеты,
              журналы,
                               зря не глазейте!
На помощь летящим в морду вещам
ругней
             за газетиной взвейся газетина.
Слухом в ухо!
                         Хватай, клевеща!
И так я калека в любовном боленьи.
Для ваших оставьте помоев ушат.
Я вам не мешаю.
                               К чему оскорбленья!
Я только стих,
                          я только душа.
А снизу:
               — Нет!
                             Ты враг наш столетний.
Один уж такой попался —
                                              гусар!
Понюхай порох,
                            свинец пистолетный.
Рубаху враспашку!
                                 Не празднуй труса́! —
Последняя смерть

Хлеще ливня,
                        грома бодрей,
бровь к брови,
                          ровненько,
со всех винтовок,
                               со всех батарей,
с каждого маузера и браунинга,
с сотни шагов,
                          с десяти,
                                           с двух,
в упор —
                 за зарядом заряд.
Станут, чтоб перевесть дух,
и снова свинцом сорят.
Конец ему!
                    В сердце свинец!
Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов —
                                 всему конец.
Дрожи конец тоже.
То, что осталось

Окончилась бойня.
                                  Веселье клокочет.
Смакуя детали, разлезлись шажком.
Лишь на Кремле
                              поэтовы клочья
сияли по ветру красным флажком.
Да небо
               по-прежнему
                                       лирикой зве́здится.
Глядит
             в удивленьи небесная звездь —
затрубадури́ла Большая Медведица.
Зачем?
              В королевы поэтов пролезть?
Большая,
                 неси по векам-Араратам
сквозь небо потопа
                                   ковчегом-ковшом!
С борта
               звездолётом
                                       медведьинским братом
горланю стихи мирозданию в шум.
Скоро!
             Скоро!
                          Скоро!
В пространство!
                             Пристальней!
Солнце блестит горы.
Дни улыбаются с пристани.

ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ…

Прошу вас, товарищ химик,

заполните сами!

Пристает ковчег.
                              Сюда лучами!
При́стань.
                  Эй!
                         Кидай канат ко мне!
И сейчас же
                       ощутил плечами
тяжесть подоконничьих камней.
Солнце
              ночь потопа высушило жаром.
У окна
            в жару встречаю день я.
Только с глобуса — гора Килиманджаро.
Только с карты африканской — Кения.
Голой головою глобус.
Я над глобусом
                            от горя горблюсь.
Мир
        хотел бы
                         в этой груде го́ря
настоящие облапить груди-горы.
Чтобы с полюсов
                               по всем жильям
лаву раскатил, горящ и каменист,
так хотел бы разрыдаться я,
медведь-коммунист.
Столбовой отец мой
                                     дворянин,
кожа на моих руках тонка.
Может,
             я стихами выхлебаю дни,
и не увидав токарного станка.
Но дыханием моим,
                                   сердцебиеньем,
                                                                 голосом,
каждым острием вздыбленного в ужас волоса,
дырами ноздрей,
                               гвоздями глаз,
зубом, исскрежещенным в звериный лязг,
ёжью кожи,
                     гнева брови сборами,
триллионом пор,
                             дословно —
                                                    всеми по́рами
в осень,
               в зиму,
                            в весну,
                                           в лето,
в день,
             в сон
не приемлю,
                      ненавижу это
всё.
Всё,
        что в нас
                        ушедшим рабьим вбито,
все,
        что мелочи́нным роем
оседало
                и осело бытом
даже в нашем
                          краснофлагом строе.
Я не доставлю радости
видеть,
              что сам от заряда стих.
За мной не скоро потянете
об упокой его душу таланте.
Меня
          из-за угла
                            ножом можно.
Дантесам в мой не целить лоб.
Четырежды состарюсь — четырежды омоложенный,
до гроба добраться чтоб.
Где б ни умер,
                          умру поя.
В какой трущобе ни лягу,
знаю —
               достоин лежать я
с легшими под красным флагом.
Но за что ни лечь —
                                     смерть есть смерть.
Страшно — не любить,
                                         ужас — не сметь.
За всех — пуля,
                            за всех — нож.
А мне когда?
                        А мне-то что ж?
В детстве, может,
                                на самом дне,
десять найду
                        сносных дней.
А то, что другим?!
                                Для меня б этого!
Этого нет.
                   Видите —
                                      нет его!
Верить бы в загробь!
                            Легко прогулку пробную.
Стоит
            только руку протянуть —
пуля
         мигом
                     в жизнь загробную
начерти́т гремящий путь.
Что мне делать,
                             если я
                                         вовсю,
всей сердечной мерою,
в жизнь сию,
сей
       мир
               верил,
                           верую.
Вера

Пусть во что хотите жданья удлинятся —
вижу ясно,
                    ясно до галлюцинаций.
До того,
         что кажется —
           вот только с этой рифмой развяжись,
и вбежишь
                   по строчке
                                   в изумительную жизнь.
Мне ли спрашивать —
                                        да эта ли?
                                                      Да та ли?!
Вижу,
           вижу ясно, до деталей.
Воздух в воздух,
                              будто камень в камень,
недоступная для тленов и крошений,
рассиявшись,
                         высится веками
мастерская человечьих воскрешений.
Вот он,
             большелобый
                                       тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга —
               «Вся земля», —
                                             выискивает имя.
Век двадцатый.
                            Воскресить кого б?
— Маяковский вот…
                                    Поищем ярче лица —
недостаточно поэт красив. —
Крикну я
                вот с этой,
                                  с нынешней страницы:
— Не листай страницы!
                                          Воскреси!
Надежда

Сердце мне вложи!
                                    Крови́щу —
                                           до последних жил.
В череп мысль вдолби!
Я свое, земное, не дожи́л,
на земле
                 свое не долюбил.
Был я сажень ростом.
                                   А на что мне сажень?
Для таких работ годна и тля.
Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,
вплющился очками в комнатный футляр.
Что хотите, буду делать даром —
чистить,
              мыть,
                        стеречь,
                                       мотаться,
                                                        месть.
Я могу служить у вас
                                      хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?
Был я весел —
                            толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
            обнажают зубы если,
только чтоб хватить,
                                     чтоб лязгнуть.
Мало ль что бывает —
                                         тяжесть
                                                         или горе…
Позовите!
                  Пригодится шутка дурья.
Я шарадами гипербол,
                                        аллегорий
буду развлекать,
                              стихами балагуря.
Я любил…
                   Не стоит в старом рыться.
Больно?
                Пусть…
                           Живешь и болью дорожась.
Я зверье еще люблю —
                                           у вас
                                                     зверинцы
есть?
           Пустите к зверю в сторожа.
Я люблю зверье.
                               Увидишь собачонку —
тут у булочной одна —
                                        сплошная плешь, —
из себя
              и то готов достать печенку.
Мне не жалко, дорогая,
                                          ешь!
Любовь

Может,
             может быть,
                                    когда-нибудь,
                     дорожкой зоологических аллей
и она —
               она зверей любила —
                                           тоже ступит в сад,
улыбаясь,
                  вот такая,
                                 как на карточке в столе.
Она красивая —
                              ее, наверно, воскресят.
Ваш
        тридцатый век
                                  обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
                                          наверстаем
звездностью бесчисленных ночей.
Воскреси
                 хотя б за то,
                                      что я
                                                поэтом
ждал тебя,
                    откинул будничную чушь!
Воскреси меня
                            хотя б за это!
Воскреси —
                       свое дожить хочу!
Чтоб не было любви — служанки
замужеств,
                    похоти,
                                 хлебов.
Постели прокляв,
                               встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
Чтоб день,
                    который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
                на первый крик:
                                            — Товарищ! —
оборачивалась земля.
Чтоб жить
                   не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
                 в родне
                                отныне
                                              стать
отец,
          по крайней мере миром,
землей по крайней мере — мать.
[1923]

Комментарии

Впервые — журн. «Леф», 1923, № 1. В том же году поэма вышла отдельным изданием (Госиздат, М.-Пг.).

Создавалась поэма на протяжении двух месяцев (декабрь 1922 — февраль 1923) в комнате, где жил поэт: Лубянский проезд, дом № 3. Теперь в этом доме размещается Государственный музей В. В. Маяковского.

В поэмах «Про это» и «Люблю», утверждая великую силу любви, Маяковский страстно развенчивает мещанство, проникающее в семейные отношения и комкающее своими грязными лапами самое высокое и благородное чувство, данное человеку природой.

Восприятие «Про это» затрудняется метафорической перенасыщенностью языка, в чем некоторые критики усматривали рецидивы поэтики раннего Маяковского и даже возврат к футуризму. Но это необоснованный упрек. Метафорические образы, возникающие в поэме один за другим, являются поэтическим выражением большого внутреннего потрясения лирического героя, противостоящего миру мещанства и отстаивающего свое право на чистую, незапятнанную любовь.

В финале поэмы, представляющем собою своеобразное обращение автора к «товарищу химику» с просьбой воскресить его в XXX веке, Маяковский утверждает: мещанству придет конец, люди будущего научатся решать вопросы любви на основе высокой, коммунистической нравственности. Такая убежденность свидетельствует о том, что поэма «Про это» явилась важнейшим идейно-художественным завоеванием не только ее автора, но и всей советской поэзии.

Первое упоминание Маяковского о работе над поэмой содержится в его очерке «Я сам». В главе «23-й год» говорилось: «Написал: «Про это». По личным мотивам об общем быте».

Выступая 3 апреля 1923 года на диспуте в Центральном клубе Московского пролеткульта, Маяковский так определил главную тему поэмы «Про это»: «Здесь говорили, что в моей поэме нельзя уловить общей идеи. Я читал прежде всего лишь куски, но все же и в этих прочитанных мною кусках есть основной стержень: быт. Тот быт, который ни в чем почти не изменился, тот быт, который является сейчас злейшим нашим врагом, делая из нас мещан». В образе лирического героя, являющегося центральным образом поэмы и высоко поднявшего знамя борьбы с бытовым мещанством, нашли отражение живые, конкретные черты самого поэта.

Название первой главы «Про это» перекликается с названием поэмы английского писателя Оскара Уайльда (1856–1900) — «Баллада Редингской тюрьмы», написанной им в тюрьме. Название второй главы («Ночь под рождество») созвучно повести Н. В. Гоголя «Ночь перед рождеством». Такая перекличка поэмы Маяковского с широко известными в мировой литературе произведениями в какой-то степени характеризует сюжетные особенности поэмы «Про это» — трагическую и фантастическую.


Лубянский проезд — улица в Москве, где жил Маяковский с 1919 года по 1930 год. Теперь — проезд Серова.

Из фабричной марки — две стрелки яркие омолнили телефон. — Фабричную марку телефонов тех лет изображали две перекрещивающиеся молнии.

Мясницкая — улица в Москве, ныне — улица Кирова.

…времен троглодитских тогдашнее чудище. — Троглодиты — первобытные люди, не умевшие еще строить жилищ и находившие убежище в пещерах; пещерные люди.

Пойди — эту правильность с Эрфуртской сверь! — Эрфуртская — программа германской социал-демократии, принятая в Эрфурте в 1891 году.

…Бальшин, скуленьем разбужен, ворчит за стеной. — Бальшин Ю. Я. (1871–1938) — сосед Маяковского по квартире в Лубянском проезде.

Человек из-за 1-ми лет — лирический герой из поэмы Маяковского «Человек», написанной в 1916–1917 годах, т. е. за семь лет до поэмы «Про это».

Впереди Тверской простыня. — Тверская улица — прежнее название улицы Горького в Москве.

К Садовой аж выкинул «у»! — Садовая — улица в Москве.

Бегу… на Пресню, туда, по задворкам. — Пресня — улица в Москве, на которой жили мать и сестры Маяковского.

…совсем недалёко — 600 с небольшим этих крохотных верст. — Расстояние от Москвы до Ленинграда.

…Мама Альсандра Альсеевна — мать поэта, Александра Алексеевна Маяковская (1867–1954).

…кудринскими вышками себе навстречу сам иду… — Кудринские вышки — Кудринская площадь в Москве, ныне площадь Восстания.

Нечаянная радость-с, как сказано у Блока. — «Нечаянная радость» — второй сборник стихов А. А. Блока, вышедший в 1907 году в московском издательстве «Скорпион».

…вместо хранителей духов и фей ангел-хранитель — жилец в галифе. — Здесь осмеивается обывательская тенденция тех домовладельцев, которые из-за боязни уплотнения старались поселить в своих квартирах «ответственных» работников.

Ну, скажем, «Мистерия»… — Имеется в виду пьеса Маяковского «Мистерия-буфф».

Со стенки на город разросшийся Бёклин Москвой расставил «Остров мертвых». — Бёклин, Арнольд (1827–1901) — швейцарский художник-символист, автор картины «Остров мертвых».

…тополя возносят в небо мертвость… Расчетверившись, белый Харон стал колоннадой… — Харон — в древнегреческой мифологии перевозчик умерших душ через подземную реку в царство смерти. Харон и тополя изображены на картине Арнольда Бёклина.

Аннушка — А. Ф. Губанова, домработница.

…сквозь темп уанстепа… вздыхают в тустепе. — Уанстеп и тустеп — западные танцы.

Любань, Тверь (г. Калинин), Клин, Разумовское (Петровское-Разумовское) — станции на пути из Ленинграда в Москву.

На Николаевском теперь… — прежнее название Ленинградского вокзала в Москве.

…как будто с Вербы — руками картонными. — В 20-е годы на московском базаре, который устраивался на Красной площади в «вербную неделю», продавались всевозможные игрушки и украшения.

Один уж такой попался — гусар! — Речь идет о М. Ю. Лермонтове, убитом на дуэли у подножия горы Машук.

…затрубадури́ла Большая Медведица. — Трубадуры — провансальские странствующие поэты-певцы XI–XIII веков, воспевавшие рыцарские доблести и любовь.

В. Раков

Оглавление

  • ПРО ЧТО — ПРО ЭТО?
  • I БАЛЛАДА РЕДИНГСКОЙ ТЮРЬМЫ
  • II НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО
  • ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ…
  • Комментарии