Лесничиха [Владимир Николаевич Битюков] (fb2) читать онлайн

Владимир Николаевич Битюков

ЛЕСНИЧИХА

Глава первая

В войну кроме тоски по вольной мирной охоте, когда ты выслеживаешь зверя с полной уверенностью, что он не встретит тебя смертельным огнем, Порфирий познал еще и томление по никогда не испытанной чистой любви и боялся, что так и не доведется ее испытать: бои уносили тысячи человеческих жизней. И чем дальше продвигались наши на запад, тем острей и взволнованней вспоминал он день отправки на фронт, вернее, минуты той отправки, когда к поезду неожиданно, как стая лебедей, подлетели школьницы-выпускницы в белых, почти что невестиных, платьях. Петрунину на грудь упали лесные цветы, и он, глуповато улыбаясь, неумело прижимал их к себе и нюхал, хотя они предназначались, может, всем. И когда одна из девушек, самая красивая, с мокрыми серыми глазами, крикнула сдавленно: «Возвращайтесь с победой!», — он подумал, что это ему крик, хотя, может, он относился ко всем уезжавшим.

— Обязательно! — улыбаясь, обещал Порфирий. — Обязательно!.. — И часто потом вспоминал ту сероглазую, рослую, хотя и нескладную еще, вчерашнюю школьницу…

Победу он встретил в медсанбате: задело осколком снаряда бедро. Рана быстро затягивалась, и он выписался как раз между весной и летом, когда все ликовало от солнца, тепла и новой жизни. Санитарный поезд вез таких, как Порфирий, долечиваться дома, среди родных, среди берез и елок; весь эшелон пел и плясал; старые наши, видавшие виды гармошки яростно состязались с трофейными аккордеонами и обставляли их, обставляли, и аккордеонисты, смеясь, отбрасывали свои яркие инструменты и выбегали в тесный вагонный круг, разбивая в щепу дощатый пол кирзовыми, тоже видавшими виды сапогами, тем самым проверяя и крепость своих едва-едва сросшихся костей.

Петрунин плясал больше всех, а когда проезжали знакомые ему места, затих, затосковал, встал у распахнутой настежь двери и стоял так, смотрел на расплывающуюся в глазах, вызывающую слезы, плывущую, как клубы легкого дыма, нежную зелень.

Перед мостом через речку поезд остановился. Порфирий не выдержал, спрыгнул на землю, отбежал на полянку к пушистым елочкам, упал ничком в робкую траву-подлисток и чуть не задохнулся от густо настоянного запаха прели и свежести. Такой вот запах, только очень жидкий, разведенный, чуется в юности, весной, при сходе снегов. Ударит внезапно, услышится сердцем — и забьется оно, ожидая чего-то и томясь ожиданием… Вот и тогда. Прижавшись ухом к прохладной земле, Петрунин слышал сквозь царапанье и шорохи букашек частый, радостный стук своего сердца. Вскоре к этому звуку прибавились редкие, потом все убыстряющиеся, с перебоями, перестуки колес.

Из окон и дверей вагонов кричали, размахивали руками, звали Петрунина товарищи, а он лежал не шевелясь и улыбался. Сладко было думать, что вот ты отстаешь, отстаешь от поезда и можешь не бежать за ним. Можешь валяться сколько тебе хочется на прошлогодней, приподнятой травой листве берез, тех самых, которые волнующе, смутно просвечивают сквозь чистые елочки.

— Эх, вещички! — опомнился он. И в то же мгновение из окна кто-то выбросил его шинель. Она летела, распластавшись, как серый, повидавший виды ковер-самолет, и плавно опустилась под откосом. Вслед за ней тяжелым комом упал и покатился вещевой мешок.

Петрунин лежа помахал рукой товарищам, а потом, когда поезд пропал за деревьями, вновь прижался головой к земле…

До войны он не обзавелся ни семьей, ни жилищем. Лет до тридцати казался молодым, остановившимся в развитии парнишкой. Гладкие, незнакомые с бритвой щеки лучились золотистым пухом, голубые глаза смотрели свежо и немного наивно, когда его встречали где-нибудь в лесу с берданкой в правой руке, с пучком земляники в левой и спрашивали строго, с крестьянской прямотой: почему гоняет лодыря? Он с минуту молчал, улыбаясь розовозубой — от ягод — улыбкой, и предлагал дотошному крестьянину послюнявить карандаш и подсчитать:

— Скоко ты за год зарабатываешь? Ну, ежли в рубли перевести твой трудодень. А?.. А я вот токо за шкурки выручаю… — И он называл сумму, раза в три выше крестьянской. — Понял? Выходит, лодырь-то ты!

Иногда ему за это попадало.

Особенно злило мужиков его легкое, праздное отношение к жизни. Веселой приплясывающей походкой продвигался он по лесистым местам, не заботясь о направлении, собирая то, что посеяла-взрастила мать-природа. Урожаи даже в самые сухие годы оказывались неплохими, надо было только уметь их собирать. Петрунин мог играючи, почти не целясь, подстрелить мелькнувших в полусотне метров птицу или зверя. Длинный, вороненый ствол берданки мгновенно замирал на той воображаемой линии, которую потом так долго и безнадежно объяснял на учениях Осоавиахима терпеливый младший командир. Петрунин никак не мог представить эту линию к цели и честно признавался человеку. Тот серчал, пальцем проводил черту от голубого охотничьего глаза и дальше, дальше… Петрунин сердился на себя, пыхтел и продолжал посылать «за молочком» пулю за пулей. И так всю обойму. Под конец, когда инструктор вышел из себя и послал его учиться рыть окопы, он попросил в последний раз попробовать «по-своему» и легко, без всяких там теорий истыкал пулями яблочко мишени.

Таким был Петрунин до войны. Ночевал в шалаше, где-нибудь на берегу прозрачной, с обманчивым дном реки, и чтобы обязательно костер, и чтобы он долго не гас, отражался в чернеющих водах. Денег не копил. Они у него как вода в кулаке, не удержишь. Чуть зашевелятся, Петрунин полоскал, высушивал рубаху, расчесывал свалявшиеся русые волосы, обирал с пиджака репьи, напускал на голенища сапог штанины и отправлялся в город. Там он накупал немужним девкам, а со временем и шустрым молодухам пряников, конфет или даже цветастых платков, жил вовсю дня по три- по четыре, ходил в кино, на танцы, а потом, насытившись культурой, возвращался в лес. Так что точно, сколько получал он в год, Петрунин не знал. И хвастался он перед мужиками лишь затем, чтобы хоть как-то оправдаться, защитить свое право на вольную жизнь, словно ее у него отбирали. Но никто ее не отнимал, только война…

…Належавшись, надышавшись так, что закружилось в голове, Петрунин встал, подобрал свои вещи и пошел, прихрамывая, не ведая куда.

Вот идет он по пронизанным солнцем лесным опушкам. На левую руку наброшена шинель, на той же руке мотается на лямке вещмешок. В правой руке у Петрунина прутик. Им он не спеша, в такт шагу похлестывает по голенищу сапога. «Жить, жить, — поет гибкий хлыстик. — Жить, жить!»

В не залиствевших по-настоящему ветвях весело пересвистываются птицы. Где-то вдали, будто пробуя голос, часто и долго, без передыху вещает кукушка. Хорошо…

На круглой средь высоких дубов прогалине присосались к земле дубки-детеныши. Они стояли в несколько шеренг, ровняясь на взрослые деревья, как бы продолжая их ряды.

Земля под саженец, была взрыхлена. Петрунину послышались сухие, высекающие звон, стуки. Повернувшись, он увидел на краю прогала женщину. Низко наклонившись над дубком, она торопливо мотыжила почву, и саженец заметно зеленел на чернеющей, освобождаемой от серости земле.

Платок у женщины свалился с головы и висел на шее хомутом. Вязаная, местами штопанная кофта сползла на плечо и обнажила острую ключицу. Темно-русые длинные волосы висели тяжело, гривасто, закрывая лицо.

Рядом с Петруниным валялись на земле выгоревшая куртка лесника, ремень с подсумком и старое двуствольное ружье двенадцатого калибра. Петрунин громко и немного хулиганисто чихнул:

— Апч-фуй!

Она испуганно вскинула голову, и волосы хлестко упали ей за спину. Большие, казавшиеся черными на малокровном костистом лице глаза удивленно уставились на солдата. Он задорно подмигнул и нагнулся к ружью, пытаясь подшутить.

— А ну, не тронь! — неожиданно грозно ответила женщина, выпрямляясь в свой немалый рост. Подняла мотыгу: — Отойди от оружия!

— Да ты что? — стушевался он, заметно отступая. — Нужна мне твоя пушка… — И, чтобы сохранить солдатское достоинство, не спеша, петухом уселся на пенек. Засмеялся: — У меня, может, есть поболе твоей…

Женщина хмуро подошла, стянула ремнем податливый стан, надела куртку, укрылась платком, забросила за спину ружье и, так и не взглянув на сидевшего солдата, сутуло, стараясь не задеть сапогами дубки, возвратилась на прежнее место. На вид ей было лет тридцать, не больше.

Снова часто затюкала тяпка. Радостно, взахлеб считала чьи-то годы беспечная кукушка. В перепутанных, клейких от распускавшихся листьев ветвях кувыркались, сшибаясь, затевая семьи, пичуги.

— Может, подсобить? — шутливо предложил Петрунин, стараясь вызвать лесничиху на разговор. Заранее знал, что она пошлет куда подале, и уже приготовил на этот случай слова, чтобы заговорить ее, завлечь, чтобы взглянула она по-доброму, тепло темно-серыми, красивыми вблизи глазами. И тогда он пойдет своей дорогой — дальше, дальше, сквозь дубняки, осинники, ореховые чащи…

Она молчала, спешно обрабатывая землю. Мотыга так и металась вокруг тонкого ростка. Казалось, вот еще одно лишнее движение сухопарой неженской фигуры — «будущий дуб, подрубленный под корень, отлетит подкошенной былинкой. Но руки у лесничихи работали умело. В то время как ноги в рассохшихся стертых сапогах переступали тяжело, мужиковато, руки двигались легко и изворотливо. Даже трудно их было разглядеть.

Петрунин сидел на дубовом пеньке, потирая пальцами медаль „За отвагу“, косясь на голые женские ноги с голубыми жилками на подколеньях. Тонкая, цвета картофельных ростков кожа была натянута туго, до прозрачности, и ему привиделось движение крови. Петрунин затаил дыхание. В ушах, как давеча сквозь землю, послышались гулкие удары сердца.

Лесничиха мельком оглянулась, и лицо ее вдруг заполыхало. Петрунин вскочил, ободренный ее замешательством. Храбро приблизился сзади.

— Эх, и подмогну! — Забыл солдат, что плохой он помощник, сроду не держал крестьянского „струмента“.

Она молча продолжала свое дело. Тогда он широко расставил руки и обхватил ее, как бы с целью отобрать мотыгу. Женщина дернулась, и его руки соскользнули с черенка, задержались на упругих грудках.

— Эх, и…

Развернувшись, она с силой залепила ему в нос твердым, как камень, кулаком. Петрунин, охнув, зажал лицо ладонями.

Когда опомнился сидящим на земле возле сломанного саженца, почуял, что руки наполнены чем-то горячим, парным. Взглянул: они были полны тянучей крови. Укорно покосился на лесничиху. Ее лицо было белым, перепуганным. И вся она — мосластая, большая, казалась в этот миг беспомощной и слабой. „Вот когда бы надо подходить“, — невольно подумалось Петрунину, и он громко простонал:

— О-ой!

— Что, больно тебе, больно? — Она подошла, близко склонилась над ним.

Молодое скуловатое лицо с темными, как синяки, подглазьями, широкие глаза, дышащие зрачки — все это Петрунину уже казалось своим, слюбившимся, и он, зажимая улыбку, мотнул головой.

Она осторожно уложила его на землю, подсунула под шею собранную в скатку шинель. Запрокинув голову, Петрунин видел голубое небо, острые, пронзительно-желтые лучи и темно-серые, близкие глаза лесничихи.

— Как тебя звать-то хоть? — невнятно пробормотал он, отымая руки от лица.

— Лежи, лежи, нечего болтать! — уже строго ответила лесничиха. — Вот уймется кровь — и все, иди своим путем.

Петрунин почувствовал тревогу.

— Куда же мне идти? — с искренней жалобой вздохнул он. — Один ведь как перст.

— Оди-ин? — протянула она удивленно и вроде бы испуганно. И добавила с упреком: — А прыгаешь!.. — Помолчала, похмурилась. — Варварой звать меня. Варей.

— Меня Порфирием.

— И тоже никого, — задумчиво промолвила она. — Всех поубивали, сволочи!

Порывисто отвернулась, задрала юбку и с треском выдрала с-исподу белый лоскут. Присела над поломанным дубком, медленно, страдая лицом, приподняла, приставила к ростку обломыш хворостинки и забинтовала.

— А ты не шевелись! — Она снова повернулась к Петрунину. — Вот тебе медяшка к переносью. — Протянула увесистый патрон. — На, прижми, она всегда холодная.

Приятная прохлада разливалась к глазам, просветляла мозги. Но кровь не унималась.

— И что у тебя за нос? — сокрушенно качнула головой лесничиха. — Как же ты воевал? — И покосилась на его медаль.

Порфирий улыбнулся.

— За всю войну такого удара не припомню.

— Счастливый…

— У меня винтовка была шибко дальнобойная. Близко никого к себе не подпускал.

— А к другим лезешь… — Она уселась рядом, натянула на коленки юбку.

— Ты уж меня, Варя, прости. — Петрунин снизил голос до сбивчивого шепота. — Сама, небось, знаешь, каково одному в такой-то красоте. Жизнь кругом, весна. Птицы вон, и то… это понимают.

Ее лицо болезненно скривилось. По подбородку мелко пробежала судорожь. Глаза еще больше потемнели.

— Помолчи, — прошептала она еле слышно.

— Потому, может, и кровь не унимается…

Лесничиха вскочила, вырвала патрон, сурово ответила:

— Тогда уйду.

— Останься, — слабо попросил Порфирий. — Варя, Варюша…

Она шла в разбитых сапогах неуверенно, заплетаясь, точно выпила чего хмельного, будто бы прислушивалась сгорбленной спиной к тихим призывным словам. Возле края опушки остановилась и, не глядя на Петрунина, отозвалась:

— Вот иди в ту сторону, увидишь речку. Умойся, остудись… Сторожку увидишь. Дерни замок, он сам открывается. Отлежись как следует, а я пошла. Обход у меня тысячу гектаров! — с облегчением крикнула она и шагнула в глубину леса. Нескладная бесцветная фигура быстро растворилась в таких же серых стволах деревьев.

Порфирий счастливо рассмеялся. Не напрасно, значит, полошилось сердце там, у тихого безвестного разъезда!..

Он взглянул на белую повязку. Дубок стоял прямо, подставляя солнцу тонкие ладошки листьев. Хотелось погладить это малорослое, слабое, непонятно чем сроднившееся деревце.

Петрунин встал, смахнул с лица крошки подсохшей крови, попробовал подышать носом, но не смог: нос был закупорен крепко-накрепко. „И то ладно“, — подумал Порфирий. Поднял шинель и вещевой мешок, с непривычной хозяйственностью подобрал мотыгу и двинулся в сторону, куда показывала Варя.

Вскоре он действительно увидел речку, обмывающую черные корни деревьев. Вода была светлой, ключевой. Торопливый ток приглаживал ко дну желтовато-зеленые, длинные, как волосы русалок, водоросли. Петрунин с удовольствием умылся, отряхнулся, почистил сапоги, надраил их полой шинели и весело, берегом приблизился к сторожке. Замшелая и маленькая, она смотрела из-под низко напущенной крыши улыбчиво, как добрая старуха. Подслеповатые кривые окна теплились мягким легким полусумраком.

Порфирий прислонил к стене мотыгу, снял с двери замок, подумал, обошел бурьянистый, с остатками изгороди двор, постоял с минуту перед развалившимся хлевом, покачал головой, лишний раз убеждаясь, как нужны для жизни мужики, и твердым шагом направился в избу.

Внутри было тихо и пустынно. Кровать, да стол, да еще табуретка. Стены голые. Только между окон висел, бросаясь в глаза, новенький, еще не обсиженный мухами плакат: круглолицый беспечный молодец обронил дымящийся окурок. „Чтоб вырастить лес, нужны десятки лет. Чтобы сжечь его, достаточно минуты. Осторожней с огнем!“ — предупреждала надпись…

Порфирий сидел на табуретке, привыкая к темному жилищу. Изба постепенно высветлялась. На бревенчатых, в лопинах, стенах проступали сучки. Высокая взбитая постель словно дышала теплом и покоем.

Под кроватью кто-то зацарапался. Шевельнулся кружевной подзорник, и на Петрунина из-под узоров сонно уставился маленький щенок. Серый, похожий на волчонка, он, поскуливая, подковылял к солдату, понюхал лоснящийся сапог и опять отправился под койку.

Порфирий встал, приятно потянулся, выложил на стол из рюкзака консервы, шоколадку, хлеб, бутылку предвоенного, немецкого, злющего от старости вина. Отыскал на полочке в запечье немудрящую посуду, почесал затылок. Хотелось бы чего горячего, семейного. Картошки бы рассыпчатой с тушенкой хорошо. А то бы щец с янтарными наплывами. Вернется вечером с обхода Варя — усталая, голодная — и улыбнется, метнет к Порфирию повлажневшие от благодарности глаза. Ведь самое дорогое для нее не шоколадка, не иное что в ярких ярлыках — суп простой или горка картошки, дымящейся в большой семейной миске.

„До вечера управлюсь“, — подумал он и стал не спеша обследовать избу. Все обшарил, не открывал лишь маленький, видать заветный, сундучок под кроватью, но, кроме пригоршни перловки да десятка вялых проросших картофелин, никаких продуктов не нашел. Однако и того было довольно для основы хорошего супа. Бывало, из диких корешков да из луковиц сооружал себе такой супец — духмяный, шибающий дымом костерка, что долго потом тосковал, томился, глотая пресный солдатский кулеш.

С печью Петрунин решил не возиться. Подступился было, но пламя не схватывалось, гасло. Только надымил. Тогда он выбрал из печи дрова и, смаргивая слезы, отправился на берег речки.

На вольном воздухе дрова воспламенились. Заиграли языки огней, заплясали, как ночная мошкара над светом, искры. Петрунин подбрасывал сушняк. Под костром оседала лепешка золы, излучавшая ровный, глубоко пронизывающий жар. А тот, метучий, от веселых огней, лишь опаливал кожу, оплавлял на запястьях волоски и временами бросался в лицо, норовил облизать ресницы.

Опускался вечер. Пламя становилось все спокойней, ровней, и слабый дым прижимался к земле, ленивым потоком сваливался в речку. Погруженный в золу котелок тихо бредил, выдыхал пары. Порфирий помешивал похлебку, обжигаясь, облизывал ложку, добавлял тушенки, соли, дикого, собранного тут же, у костра, чесноку, пахучих трав…

Бережно, как новорожденного сына, внес он в избу дрожащий, запеленатый в шинель котелок, тихо опустил на стол, подоткнул поплотней, чтобы зря не пропадало, тепло. Сквозь крышку и грубую материю пробивался аппетитный запах. Порфирий сглатывал голодную слюну, однако к еде не прикасался. Ждал Варю.

За окном над почерневшим лесом поднималась яркая звезда. „Может, Венера?“ — подумалось Порфирию. С этой крупной блескучей звездой он впервые познакомился в Германии, когда от радости-озорства взял и посмотрел на небо в оптический прицел своей винтовки. И поразился надкушенному зернышку.

Венера… Чудное, немного тревожное слово чем-то связывалось с именем лесничихи. Он с волнением, как в юности, смотрел поверх смутной тропинки в темноту, чувствуя, как радужницы глаз до краев заполняются зрачками.

В глубокую заполночь, сморившись, ослабев от ожидания, Порфирий скинул сапоги, разделся и — была ни была — лег в прохладную, непривычно мягкую постель. Пахнущие весенним снегом простыни и чуть солоноватая подушка не давали уснуть. Порфирий то ворочался, обжигаясь собственным дыханием, то замирал и вслушивался в шорохи. Лишь под утро, когда засинелись глазницы окон, он словно провалился в облако, затих, раскинув невесомо руки-ноги.

Проснулся он от гомона птиц, с неистовой радостью встречавших солнце.

Порфирий лежал успокоенный, легкий, блаженно скользил глазами по бревенчатым венцам избы и неожиданно вздрогнул. На полу у стены спала Варвара. Вся сжавшись под куцей телогрейкой, она лежала на боку лицом к стене, подоткнув под голову ладонь. Другая рука ее судорожно сцепила туго натянутую юбку. Голые плоские подошвы ног с опухшими подушечками пальцев словно глядели Петрунину в душу. Он совестливо слез с кровати, оделся и тихо подошел к лесничихе. Осторожно тронул за плечо:

— Варя…

Она испуганно дернулась, вскочила. Запылала лицом, засмеялась в смущении.

— Развалилась я тут, как… не знаю кто.

— Ты ложись по-настоящему, Варя, — задохнулся от нежности Порфирий. — Это я как поросенок. Это мне бы валяться на полу, а я — вона… дорвался. Сроду ведь не доводилось спать на мягком…

— Да чего там! Я понимаю, — заторопилась Варя. — А насчет меня — не беспокойся. Выспалась. Даже сон видала…

Из-под кровати на голоса вылез щенок. Лесничиха быстро подняла его, схватила с полки что-то из еды, — чего Петрунин раньше не заметил, — и затиснула щенка в запечье, загородив тряпьем. Растерянно взглянула на Порфирия.

Здесь, в избе, она вроде робела перед ним. Держалась скованно, сутуло, тиская ладони, похрустывая пальцами, и все старалась не глядеть на стол, не уступающий по яркости плакату.

Петрунин не спеша, торжественно распеленал котелок, еще дышавший теплом, поднял крышку, улыбнулся:

— Перепрел супец, перетомился. Ждали мы с им, ждали хозяйку, да и заснули.

Варя шумно понюхала воздух, удивленно заглянула в котелок. И, как и загадывал Петрунин, глаза ее счастливо повлажнели. Еще вчера прямые и строгие, они теперь казались чуть раскосыми.

— Сам вари-ил? — протянула она, как бы прислушиваясь к своим словам. — Так вот взял и свари-ил?

— Дело привычки, — скромно ответствовал солдат. И предложил, волнуясь по-хорошему, светло: — Давай, Варя, посидим, отметим встречу. Может, это судьба нам так-то… вдвоем.

Она замерла, придержала дыхание. Пытливо, глубоко, так, что у Порфирия колыхнулось сердце, глянула в глаза и тихо, с едва заметной дрожью выдохнула:

— Да-а…

И, словно освободившись от тяжелой скованности, прошлепала босыми ногами по избе, покрутилась суетливо, поправила что-то на столе, отбежала, застелила постель, взбила и поставила стоймя подушку. Потом, присев на корточки, выдвинула из-под кровати сундучок и достала легкое, розовое, видать еще не ношенное, платье. Радостно светясь глазами, повернулась к Порфирию:

— Ты погоди маленько, никуда не выходи. Слышишь, никуда! Я скоро. — И вышла за дверь.

Петрунин затаился у окна и, не моргая, долго наблюдал, как она несла на вытянутых руках розовое облачко, как скрылась за кустами ракитника и как — ему было все равно видать — разделась, засветилась смутно березовым телом. И как потом вышла — розовая и лицом и платьем, прилипшим на плечах и острых грудках. Внизу, вокруг колен платье весело, легко металось ветром. Варя возвращалась все так же босиком, небрежно скомкав старую одежду. Петрунин смиренно отвернулся.

Наискось, от окошка к двери, пронизывал избу солнечный луч. Варя вошла, наткнулась на луч, и вся изба, все темные углы полыхнули розовым пожаром.

Платье на ней было тонкое, прозрачное. С зачесанных волос еще сочились и падали за спину капли воды. Отчетливо пахло прохладой, росой, диким шмелиным медом. Порфирий влюбленно смотрел на лесничиху, на ее скуловатое мокрое лицо с чуть-чуть раскосыми теплыми глазами, и ему казалось, что он уже знает ее — давно, много лет, и что он сейчас подойдет к ней, обнимет. И вот он и вправду подходит, обнимает ее левой рукой, как жену, сохранившую за долгие лихие годы верность. Обнимает, а правой рукой, тыльной стороной ладони вытирает нежное, робкое на прикосновение лицо. Слышит кожей, волосками запястья дрожь ее горячих пухлых губ:

— Не надо…

— Скоко тебе лет? — интересуется он, потому что вчера она казалась старше.

— Двадцать один год… Маленько посидим, и ты уходи, — шепчет она, не отымая рта от его руки.

„Вона, двадцать один!“ — поразился Порфирий. И она ему сделалась еще дороже.

Плечи, и спина, и острые лопатки вздрагивали от каждого его прикосновения.

— Замерзла, Варя… — Он осторожно усадил ее на табуретку, заботливо укрыл платком.

Она раскинула концы платка и сидела не шевелясь, прямо, положив одна на другую, как первоклассница за партой, руки. Порфирий хозяйничал. Налил в миску — на двоих — похлебки, нарезал хлеба, нацедил вина — поровну, по полному стакану. Второй табуретки в избе не оказалось, и можно было шуткой попросить Варю потесниться.

Она подвинулась на самый-самый край. Петрунин тоже сел на угол табуретки так, что между ними еще оставалось место.

— Пьем до дна, — предупредил он, поднимая стакан. — За встречу нашу. И за победу.

Варя призналась, что никогда не пила.

— Но выпью, — сказала она тихо. — Раз за победу…

Чокнулись, стараясь не пролить ни капли. Петрунин залпом осушил стакан и уже со свистом, аппетитно обнюхивал корочку, а Варя все пила, морщась, обливаясь и останавливаясь на полпути.

— Пей до дна! — воскликнул он встревоженно. — За победу головы клали… Пей!

Она закрыла глаза, стиснулась так, что захрустели плечи, и, стуча стеклом о зубы, допила. С тихим стоном замотала головой. Петрунин спешно пододвинул к ней консервы, шоколадку, но Варя продолжала мотать головой, не отрывая глаз от миски с супом.

— Самое что ни на есть, — одобрил Порфирий, черпая ложкой жирного навару.

Черпали по очереди, не торопясь, Порфирий — левой рукой. Правой он придерживал Варю. Чувствовал, как оседает под его ладонью Варин бок, как нагревается тонкая материя. И сам он, Порфирий, тяжелел, и ноги его будто прирастали к полу.

Сделалось жарко, Петрунин вспотел. И у Вари на висках проступила испарина. Они сидели близко и о чем-то говорили, перебивая друг друга. Наверное, о том, как встретились чудно. Да, Порфирий помнит, говорили об этом. Он еще смеялся над собой, как летел от ее удара.

— Так и надо, Варя! Стоять за себя! — шумел ей в горячее ухо Порфирий. Они сидели тесно, и она тоже держала его или держалась — все перепуталось: красиво, сладко. — Так и надо настоящей девушке! Потому, может, с того моменту и повредилось у меня в голове. Вот ты будешь гнать — не уйду! Потому как чувствую — навеки…

— Не надо, — слабо попросила она.

Порфирий взял себя в руки, помолчал. Пожевал что-то, заботливо осведомился:

— Вот ты, Варя, помахивала тяпкой. А у тебя обход такой громадный. Или заставляют?

— Рабочих мало, — ответила она. — Поэтому… А вообще-то я давно сама, по доброй воле. Не могу смотреть на голые заплешины.

— Какая ты, Варя… — улыбался Петрунин.

— Тут было бомбами сильно изуродовано, — словно оправдывалась она. — Партизанов всё немцы выбивали. Изворонили… Помаленьку засыпала, подсаживала семечками.

— Те, что окапывала, сеянцы?

— Ага, из желудков… Питомник-то в войну совсем заглох.

— И при немцах сажала? — Он насторожился.

— Эти — нет, эти уж при наших. А есть, что и при фрицах сеяла… А что? — Она посмотрела на него, слегка нахмурилась.

— Чудная ты… — засуетился Порфирий, отыскивая на» столе плитку шоколада. Нашел — тут же, под рукой, — протянул Варе, коснувшись, как помадой, ее влажных губ.

Она лизнула языком коричневое пятнышко и отстранила голову:

— Это на потом. Не надо сразу всё-то…

Долго сидели полуобнявшись, слегка покачиваясь. Варя совсем захмелела. Она с напряжением смотрела на его лицо, на светлый ежик волос, шептала: — Двадцать три тебе года… — Ему было больше тридцати, но он молчал. — И все я о тебе знаю. — Смотрела в глаза. — Все-все! Чистые твои глаза, хорошие, как речка. Так все и видать до самого-самого донышка…

— Варюша!

— А я темная. — Она продолжала шептать. — Извороненная вся… Уходи, Порфирий. Хватит…

Петрунин чувствовал, что, встань он сейчас, она умрет, — Точно угадав его движение, она еще крепче притиснулась к нему, жалобно, тоскливыми глазами впилась в его острые зрачки.

— Нельзя нам вместе…

— Это почему же? — удивился он.

Варя потерла виски, прикрыла глаза ладонью.

— Сама не знаю, как все получилось. Что мы сидим вот так… близко. Незнакомые были — и вдруг… пожалуйста.

— Куда уж больше знакомиться, — засмеялся Петрунин. — Да я тебя вроде и раньше видал. В самом начале войны. Это не ты мне кинула на грудь букет цветов? Я еще кричал тебе, и ты мне кричала.

— Может быть… — кивнула она. — Тогда мы, девчонки с одного класса, многих провожали.

— А я, может, всегда о тебе вспоминал, — взволнованно сказал Порфирий. — Ты еще тогда была в белом таком…

— Все тогда были нарядные…

— Может, я шел к тебе, только к тебе, — еще более-взволнованно сказал он.

— Зря шел… Нельзя нам жениться.

— Ну и что! — задохнулся от таких ее слов Порфирий. Но тут же спохватился: — Это почему?!. — Она молчала. — Может, болеешь? — спросил он осторожно.

Она продолжала молчать.

— Может, это самое… — Он искал слова. — По женскому что?

Она рассеянно кивнула головой.

— Мне все одно! — снова загорелся он. — Да я тебя!.. Ухаживать буду за тобой. Холить. Поправишься ты, Варя… Я такие травки знаю… женские. Вылечу. Как на курорте будешь у меня, увидишь!

Он целовал ее соленое лицо, любя ее, жалея, уговаривая. И вдруг, будто хлестнуло его изнутри, остановился. Сдавленным шепотом спросил:

— Значит, ты уже… не честная, коли знаешь о своих делах?

Не дождавшись ответа, порывисто поднялся и стал ходить взад-вперед за ее спиной. Варя придерживала голову руками и все покачивалась, все куда-то плыла.

— Мы там кровь проливали, а они!.. — замахнулся голосом Петрунин.

Варя словно бы ударилась обо что-то. Застыла. Видно — было, как белеет, будто обжигается морозом, ее левое, только что такое розовое ухо. И пальцы на руках заметно омертвели. Повернулась вместе с табуреткой, уставилась суровыми, как на врага, глазами.

— Хорошо, я скажу, — продохнула она через силу.

Поднялась, шагнула к Петрунину — высокая, прямая.

Он смело смотрел ей в глаза. Ждал.

— Вот если, скажем, твоя невеста… та самая, чистая, о которой ты говоришь… вдруг попала фашистам в лапы. — Варя тяжело дышала, словно ее что-то душило. — И если, — повысила она голос, — эту девушку стали пытать! К примеру, эсэсовец один, бугай такой плешивый, в очках! Железом бить по голому телу, а девушка та ни слова о партизанах… Какая она тогда, все пока честная?!

— Тише, тише, — пятился Петрунин.

Варя еще ближе шагнула к нему:

— Нет, погоди, давай дальше! Так вот: бил он, значит, ее, бил, распалился до зверя и на недвижную, на кусок мяса набросился… бесчестить. И овчарки своей не постыдился! — Варя шатнулась, схватилась за горло, но тут же снова встала не шатаясь. Продолжала чуть тише: — Потом, конечно, меня — в яму, а наши подобрали, отходили, думали, что человек. А я… — она шумно захлебнулась воздухом. — А я хуже гада оказалась! Убитая была, никто, а понесла!

— Врешь, — шептал он, прижимаясь к двери.

— Правда! — крикнула Варя. — Можешь спросить? Это-то знают кругом!

— Врешь! — наперекор всему шепотом кричал Порфирий. — А, Варя? Ну скажи, что смеешься! — И яростно, пинком отбросил подползшего к порогу щенка.

Не поворачивая головы, сквозь подступившие слезы, она проследила, как упал щенок. Сказала тихо:

— Между прочим, я не родила. Не захотела, когда пришла в сознание… Теперь, врачи сказали, не будет детей. А бобик этот… Бабы волчье логово нашли, а в логове том — овчарка одичавшая. Немецкая. Сразу узнали… Ну, ее, конечно, топорами, а щенка мне подкинули.

Помолчав, посмотрела в глаза и неожиданно усмехнулась:

— Вот и кончился праздничек, Порфирий… — Передернулась знобко, надломилась, близко оглядывая платье. — Теперь выйди, я переоденусь.

Он послушно вышел за дверь.

Снаружи было, как вчера, тепло и мирно. И пели птицы вокруг, играли свадьбы. Но во всем этом, во всем: и в зеленении деревьев, и в росте трав, и в яркости цветов — слышался привкус тревоги и горечи…

Из избы в старой одежде и сапогах вышла Варя.

— Мне в обход, — промолвила она, снова сделавшись сутулой и неловкой. Потопталась, протянула руку: — Прощай, Порфирий. Если надумаешь уйти, то уйди куда-нибудь подальше. Ладно? — Посмотрела просящими глазами и ушла за ближние деревья…

Петрунин шел куда-то в глубь России — дальше, дальше. На плечах шинель, а за спиной мешок висел совсем свободный. Все содержимое мешка осталось в Вариной избе. Не мог Порфирий что-нибудь забрать, даже ложку оставил на память. А сам уходил. Было грустно шагать по мелколесью окольным от взрослого леса путем, тяжело. Спотыкался, разглядывая землю. Незаметно вышел в настоящий лес и брел, думая о бабьей доле, дальше.

Теперь ему и в самом деле стало казаться, что он видел Варю, когда отправлялся на фронт. Никто его тогда не провожал, не было родных и настоящих знакомых. Только букетик да нежное девичье лицо оставались в памяти с того дня.

— Что ж это я, стерва, теперь убегаю? — шептал он, удивляясь самому себе. — Испугался грязи… Что я — не видал ее, грязь-то? По колено, по горло ходил в ней… Война… А у Вари — разве это грязь? Жрать такую грязь можно… заместо хлеба… — Вспоминались розоватый свет, чистое лицо с домашними глазами, запах меда.

Но вернуться не пускало самолюбие. Пригнув голову, Порфирий ломился вперед и вперед, тоскливо торжествуя лад собой:

— Так и надо тебе… Так… и надо.

День клонился к вечеру. Порозовело небо, и верхушки деревьев стали слабо желтеть, словно прикоснулись к ранней осени. Попритихли птицы, намаявшись за долгий день. А Петрунин все шел, все убегал от Вари, все истязал себя, как неожиданно увидел сперва смутно, а потом отчетливо широкий прогал меж деревьев, луговину, остатки изгороди, хлев с гнилой провалившейся кровлей и чем-то очень знакомую избу. Чуть дальше, в низине, журчала чисто, родниково речка.

— Это как же? — с притворным удивлением спросил себя Порфирий.

Постоял, вытер рукавом лицо и несмело приблизился к сторожке. Засмеялся тихонько. На двери по-прежнему чуть косо, как он накинул его утром, висел замок.

Петрунин вошел в избу, напился воды и, волнуясь, сел на табуретку, уронив на колени непонятно отчего отнявшиеся руки.

Виляя тонким дрожащим хвосточком, поскуливая, узнавал его и боялся щенок.

— Не бойся, — шепотом сказал Петрунин. И только теперь обнаружил, что бобик не кобелек, а сучка. Улыбаясь, покачал головой…

Лесничиха вернулась еще засветло. Вошла, медленно стянула сапоги, платок…

— Варя, — подал голос Петрунин обмирая. — Ты меня прости… — Подошел к ней. — А, Варя?.. Глупый я… И куда мне идти-то?.. Оказывается — все. Находился. До смерти.

Она опустилась на кровать и долго смотрела на него немыми глазами — постигала смысл сказанных слов. И вдруг лицо ее, до этого холодное, радостно вспыхнуло. Она закрылась ладонями и закачалась, как от сильной боли.

Порфирий ласково обнял ее.

— Варюша… — Такой нежности не было и утром. — Вот тут ты у меня! — стукнул себя в грудь.

— И всегда будем вместе? — шептала она.

— Навеки…

Начинались дни — такие, о которых, может, и мечтал Петрунин в редкие затишья меж боями. Оказалось, тосковал он в войну именно по такой, теперешней, семейной жизни…

Утрами, расставшись с мягкой постелью, они ходили купаться. Потом бежали босиком домой, грелись, готовили поесть и вдвоем отправлялись в обход.

Первые дни он не отступал от нее ни на шаг. С Варей было хорошо, как на гулянье. Она держалась теперь стройно, величаво. Лишь время от времени вдруг опускала голову и плечи, сутулилась, вроде бы старела. Но стоило только окликнуть ее, как она выходила из задумчивости, видела Порфирия и широко, счастливо улыбалась.

Потрескивали под сапогами сушняки, похрустывали хвойные осыпки, в сырых низинах поскрипывали мшаники.

— Ты лучше наступай на мой след, — встревоженно сказала Варя на самом светлом участке — в березняке. — Мины тут еще встречаются. Парнишку в том году разорвало. Так порточки и развесило по веткам…

Произнесла — и задержала шаг. Призналась шепотом:

— Не могу ходить по этому месту. Так и вижу…

— Теперь ты не бойся, Варя, — ободряюще кивнул солдат.

Зашагали дальше. Петрунин смело шел рядом, стараясь думать только о хорошем. Но, когда забывался, почему-то оказывался позади.

Варя тоже быстро забывалась и говорила уже о другом — о деревьях:

— Их надо понимать, как человека… Вот почему так? Срубят сосенку, и все вокруг сосёнки начинают чахнуть. — Оглядывалась, спрашивала круглыми глазами. Порфирий пожимал плечами. Варя распрямлялась, узила глаза в улыбку. — Не выдерживают горя. Настолько близкие, настолько родные они, что… как люди.

Продвигалась дальше, зорко всматривалась сквозь толпу деревьев, хмурилась.

— А то бывает так. Спилишь перестой, очистишь место, и все вокруг лесинки начинают набираться силы…

Неожиданно ойкнула, остановилась. Даже чуть попятилась назад. Порфирий тоже попятился.

— Где?!

— Слышишь? — прошептала Варя, опираясь о его плечо. — Словно человека…

Где-то размеренно тюкал топор. Порфирий засмеялся.

— Тише! — зашипела Варя. И прикрыла глаза, определяя точное место порубки или даже вспоминая дерево, которое отзывалось на каждый удар слабым, но протяжным — от корня к верхушке — стоном. При этом Варя тоже вздрагивала. — Нет, не в делянке. Семенную сосну… Ну, поймаю! — воскликнула она, срывая ружье.

Стук как-то разом прекратился. Вкрадчиво, по-мышьи заскребла пила.

— Ты не ходи, не надо, — обернулась Варя. — Там ругаться будут, и вообще… Ты лучше посиди на пенечке. — И шагнула в чащобу.

— В случае чего — крикни! — бросил ей вдогонку Порфирий.

Он немного прошел за ней следом и увидел, как совсем недалеко качнулась синеватая, густая, будто грозовая туча над бледно-зеленым разнолесьем, сосна. Накренилась в сторону Порфирия, скрипнула, треснула волокнами, прошумела в воздухе игольчатой листвой и тяжело, со вздохом рухнула на землю. В лицо ему метнулся ветерок.

«Ее могло убить!» — опомнился Порфирий и побежал навстречу все тому же упругому ветру. Но не достиг и вершины упавшего дерева, как услышал суровый, с хрипотцой, Варварин голос:

— Молодец ты, дедушка Ваня! И ты, бабушка Глаша…

Порфирий осторожно раздвинул ветки. За ярким, как солнечная лужица, пнем стояли рядом старик и старуха — оба темноликие, скрюченные, словно иссушившиеся корни. Испуганно глазели на лесничиху. А она стояла, по плечи засыпанная лапником. Платок ее свалился с головы, и Порфирию было видно, как на расцарапанном ухе под мочкой нарастала кровяная капля. Выросла в красную сережку, задрожала и оторвалась.

— Ай, родимец ты мой! — радостно воскликнула старуха, всплеснув руками. — Напугала как, Варюшка… — И осуждающе, по-матерински: — Вить могла попасть под самую середку!

— Технику… эту… безопасности не проходила, — рассудил старик, зачем-то пряча за спину пилу. — Не здорово ушиблась? Ась?

— Молодцы, товарищи Кулигины, — с прежним гневом продолжала Варя. — До чего докатились. До воровства! — Выбралась из-под сосновых лап, подошла к поникшим старикам. — Что, дедушка Ваня? Бабушка Глаша? Чего молчите?

— Кровь у тебя на ухе, — угрюмо пробурчал старик. — И не воровали мы, а так… Взяли и спилили. На матицу.

Порфирий усмехнулся, понимая старика. «Ну, оштрахуют тебя, как до войны, на стоко-то рублей — и все. А если по закону покупать, оно тебе дороже обойдется. Опять же — волокита. К тому надо за справками, к другому, третьему…»

— Может, подорожничек сыскать? — пропела бабка, глядя на лесничиху. — Али молочком сполоснуть от Рогатки? — И мотнула головой в сторону давно не езженной дороги. Там, жадно обгладывая кочки, паслась запряженная в дроги ребрастая корова. — Рогатка! — умильно подтвердила старуха, заметив, что Варя так и вытянулась, разглядывая старую безрогую скотину. — Вспомнила, милая, вспомнила! Ейным, ейным молочком отхаживали тебя, дочка, в лазарете!

— Всех раненых, считай, она тогда спасла, — вздохнул старик, вытирая шапкой вспотевшее лицо.

Старуха развязала под впалым подбородком мешочного цвета платочек, вытерла взмокшие глаза:

— Лечебное было молочко. Может, нацедить в бутылочку?

— Корову мучаете, — прошептала Варя. Порфирий слышал: — Ой вы, Кулигины родные! Ну зачем же вы так, а?

Спина у ней заметно посутулела: старики были маленького роста.

Томительно тянулась тишина. Только слышно было, как потрескивали, распрямляясь, чтобы свободней умирать, ветки сосны. Дедушка Ваня уронил пилу, но не поднял. Посмотрел на Варю заглохшими глазами.

— Для сынка запасаемся лесом. Вернется скоро, будем строиться. — Скоро! — как-то радостно всхлипнула бабушка. — А насчет Рогатки — она дюжая. Маленько повозим, а там председательша трактор снарядит. Уж тогда отдохнем.

Дед трижды плюнул:

— Типун тебе, баба! Раскаркалась. Из пеплу подымается колхоз, из головешек, а ты… — Голос его заметно зазвенел: — Совесть иметь надо насчет трактору!

— Вы мне про это объясните, — напомнила Варя о сгубленной сосне.

Дед с удивлением пожал плечами:

— Дак я ж по-русскому и говорю. Ну спилили, ну без этой… как оно ране называлось? Без билету. Дак не чужие мы тут. Свои. — Дед подался вперед, задирая рваную бородку. — Я тут мохом оброс, пока партизанил! С деревьями в обнимку спал!

Старуха что-то захотела вставить.

— А ты — цыц! — шугнул он ее. Но слегка отошел. — Все мы тут были партизанами. И баба эта неразумная, и… и ты, Варюшка. Все. Немец ближе березовой рощи боялся подходить. А деревню нашу… Даже печек не оставил, гад!.. Рано ты со своими порядками.

— Но ведь вам делянку выделили, дедушка! Там бы и пилили.

— Тесно мне в делянке, прямо говорю. А тут я выбираю по душе… Э, да чего там! — Старик обреченно отмахнулся. — Актуй, коли изловила. Сполняй свое… это самое… дело. Только не пытай словами.

Варя осторожно и, как показалось Петрунину, ласково тронула деда за плечо. Прошептала тоскливо:

— Я должна вас наказать. Обязана…

— Уж такое твое дело… — вымолвил старик отворачиваясь. Посоветовал искренне, жалея: — Верталась бы ты, Варвара, к людям. Не стыдилась бы.

— А мне нечего стыдиться! — снова хрипло, перехваченным сушью голосом ответила Варя. — Пусть мне кто-нибудь скажет чего!

Стояла тишина.

— Да кто тебе чего скажет? — промямлил старик. — Вертайся к своим, не бойся, дочка…

— Лес я люблю, понятно? И вообще… — Она осеклась. Должно быть, вспомнила просьбу деда больше не пытать словами.

Вынула из подсумка завернутые в тряпочку бумаги, присела над пнем и принялась писать. То и дело кусала карандаш и морщилась, словно он был очень горьким.

— Распишись, дедушка.

Старик вытер о штаны ладонь, близко склонился над бумагой. Долго выцарапывал фамилию.

— И ты, бабушка.

Старуха подошла, угрюмо засмущалась:

— Крестик токо и могу.

— Тогда не надо… — прошептала Варя.

Она была какая-то растерянная. Пришибленно сидела у широкого пня, собирала один к одному листки, завязывала их, как деньги, в тряпку и вновь развязывала.

Когда старик, засуетившись, поднял топор и спросил ее с вызовом: «Теперь можнобрать эту дереву?» — ока промолчала.

Тогда он густо оплевал ладони и принялся торопливо, с кряканьем обрушивать сучья. Бабушка Глаша тихонько отволакивала их в сторону. А Варя все сидела на корточках над пнем, опустив глаза и болезненно вздрагивая. Не заметила, как бабка принесла и робко придвинула ружье.

— Ушла бы ты, дочка, не пытала б…

Порфирий чувствовал, как трудно было Варе поднять глаза.

— Была бы ты, Варюшка, мужиком, — снова приблизилась старуха, — пол-литру бы поставили. Сыну котору припасли…

— Что? — вздрогнула Варя, поднимая голову. И вся поднялась — большая и страшная. — Что ты говоришь, бабка?! — Быстро шагнула к старику, вырвала топор, швырнула в сторону коровы: — Идите вы отсюда, знаете куда?!

— Тише, тише… — попятился дедушка Ваня. И набросился на присевшую за ее спиной бабушку: — Это ты все своим… поганым языком, дура! — И затопал рваными опорками.

Бабушка Глаша мелко сотворяла кресты.

Петрунин уже подумывал вмешаться в кутерьму, ему было жалко всех: и стариков и Варю, — как вдруг увидел несущегося на маленькой задрипанной лошадке большеносого черного парня в новой лесниковой форменке. Парень резко у самого пня осадил лошаденку, метнул глазами на притихших стариков, хмуро повернулся к Варе:

— Се-пе? — Варя молчала. — Самовольная порубка, спрашиваю?!

— Она…

«Объездчик!» — догадался Порфирий. И вспомнил, как совсем недавно испугалась Варя стука копыт у вечернего сонного берега. Тогда они еще стояли обнявшись и смотрели, как прыгает в воде золотым поплавком первая робкая звезда. «Объездчик!» — вздрогнула Варя оглянувшись. По туманной тропе, одурев от одиночества, роняя длинную нитку слюны, проносился сохатый. Варя удивилась радостно: «До войны только и видела лосей, когда с мамой ходила по грибы. А теперь вон, снова! — Помолчала, поежилась, прислонилась поплотней к Порфирию. — Сперва думала — объездчик. Боюсь я его не знаю как…»

Парень соскочил с лошадки, обежал лежавшую лесину. Ухватился за грудь и простонал:

— Что сделали!.. — Передернулся всем телом. — Ай! Такое дерево сгубили, такое дерево… — И опять забегал, задыхаясь от злости.

Остановился перед стариками, закричал:

— Стрелять вас надо, стрелять, понимаете?!. Не понимают! — орал он с непонятным торжеством, обращаясь к лесничихе.

— Уйдите, пожалуйста, — тихо попросила Варя порубщиков. — Уйдите.

Старики мотнули головами и покорно двинулись к Рогатке.

— Паразиты! — выходил из себя большеносый. Точно выстреливал в узкие серые спины Кулигиным. — Фашисты над деревьями!

Дед остановился, поднял топор.

— Иди, иди, дедушка! — панически вскрикнула Варя. — А ты — полегче! — бросила она в лицо объездчику. — Не то…

— Ай!

Заскрипели связанные жердью дроги. Вытянув шею, упираясь, поволоклась на поводу Рогатка.

Варя опустилась на лесину, стиснула бледное лицо руками и заплакала — сдавленно, беззвучно, как в подушку.

— Товарищ Иванова, — растерялся объездчик, опасливо трогая ее за плечо. — Ивано-ова-а…

Порфирий не выдержал, вышел на поляну. Парень его будто и не видел: искренне, сбивчиво шептал лесничихе, что вот ему, здоровому мужчине, а тоже хочется плакать.

— Такое дерево сгубили, такое дерево!

Петрунин подошел поближе. И точно: в черных, как мазут, глазах объездчика настаивались слезы.

Ненависть, огромная живая ненависть заполнила солдата до краев, когда он близко разглядывал слезы, ползшие по молодому угреватому лицу. «О дереве, сволочь, убивается! А людей не жалко…»

Порфирий приблизился вплотную, ударом отшвырнул волосатую руку с плеча Варвары, сам тронул Варино плечо: по-своему, нежно, чуть приглаживая.

— Варюша…

Она доверчиво и как-то по-девчоночьи уткнулась головой ему в живот, прохлипала сквозь слезы:

— Сейчас я, родненький, сейчас… — Понемногу успокаивалась.

А парень все стоял, непонимающе оглядывал солдата. Потом потребовал официально:

— Кто такой?

— Муж! — радостно выдохнула Варя. Так жарко выдохнула, будто очень долго таила это слово в груди.

Объездчик ахнул и всплеснул руками:

— Зачем молчала, зачем не говорила? — Побегал вокруг Вари и Порфирия, остановился, осененный догадкой: — Вот и губят у тебя деревья! Долго спишь!

Забросил ногу на вспуганную лошадь, всхрапнул, как всхлипнул, и умчался в тишину.

С той поры Порфирий его не видал. Парень куда-то перевелся, а на его место прибыл старичок в высокой неустойчивой двуколке. Старичок был улыбчивым и ясным, словно голый, с плёнистой кожей птенец. Его двуколка ковыляла по кореньям, цеплялась за пеньки и часто застревала возле незаконного покоса. Объездчик осматривал потраву, улыбался, находил затаившуюся под кустиком копну и наваливал ее в свою тележку. Потом взбирался на непрочный воз и осторожно возвращался на кордон.

…Нет, Варя спала мало. Меньше, может, чем когда была совсем одна. Лицо ее сильно изнурилось. От разлетных бровей до широких скул разлилась густая синева. Глаза смотрели то солнечно, по-летнему, то осенне покрывались холодом, тоскливо замирали… На нее теперь действовали две силы: любовь Порфирия и встречи с браконьерами. Из воды в огонь, из огня в воду…

Отправляясь в обход, она чуть не молилась, шептала еще влажными счастливыми губами:

— Дай-то бог не встретить нынче нарушителей! — И обязательно встречала. Ругалась, составляла акты, а потом, с каждым днем все отчаянней, плакала.

Петрунин сам переживал. Ему было жалко и Варю и порубщиков с окрестных, землянка на землянке, деревень. Его бы воля — все отдал бы людям: леса, луга, глубокие озера. Надо что — бери!..

Поделился этой мыслью с Варей. Растрепанная, с заплаканным лицом, она долго не могла понять:

— Это как же так — «бери»? — Улыбнулась ласково: — Добрый ты, Порфирий. Думаешь: все люди как Кулигины, которым и надо-то всего на матицу. Но ведь есть еще и такие, как… Ну, ты знаешь. Паразиты, в общем. Дай им волю, хапанули бы весь лес.

Петрунин с ней особенно не спорил. Главное было — успокоить ее, обцеловать, и тогда она делалась простой, понятной, лучше всех на свете. Лучше всех…

В те яркие дни, когда все росло, спешило создавать потомство, люди только-только устраивали жизнь. Из окрестных деревень и даже с льнозавода, который находился далеко, приходили в сторожку посетители. Не за лесом — специально за Порфирием. Приглашали к себе, разрывали на части, обещая золотые горы за пару свежих, еще не изломавшихся рук.

Особенно старалась председательша, та, которая сулила бабке Глаше трактор. Вбежала в избу словно угорелая, уставила в Порфирия глаза и засмеялась странно. Ей дали воды.

Председательша сидела на табуретке, беспрестанно пила воду и все смотрела, смотрела на солдата. Ему стало не по себе.

— Вы уж простите меня, дуру, — грустно улыбнулась она. — Сказали давеча: твой, мол, муженек в лесу живет с лесничихой… С Варварой то есть… — Она повернулась к Варе. — С тобой, мол… Ну, я и бегом. По дороге прошлое припомнила, как мы с Леней жили до войны чудесно. За что такую, думаю, измену он мне сделал?!. А увидела вас, — она повернулась к Порфирию, — и снова поверила. Убитый Леня мой, не возвратится… — Помолчала скорбно. — А вы похожи с Леней, это правда…

Потом она встала, смахнула брызги с мужской, заправленной в юбку рубашки, прищурила черные глаз, и принялась расхваливать колхоз, вернее, то, что будет там в ближайшем времени.

— Строить надо, строить да строить… Вот бы вы, — простите… вас по имю-отчеству… Вот бы вам, Порфирий Иннокентьевич, в колхозе поработать! — Голос ее постепенно теплел, просьбы становились все настойчивей.

Порфирий заметил, что рубаха на ней сидит плотно, в обтяжку, а на груди так и вовсе готова распороться. Хмуро отвернулся и в открытую привлек к себе поближе Варю.

— Нет, я от женки никуда. В лесу с ней остаюсь.

Слышал, как осторожно старается выбраться из его объятий Варя — такая стесненная, страдающая от избытка тепла, что вся сгорала.

Председательша тоже покраснела. Насупила брови:

— Так ведь тут не больно далеко. Ночью с этой… с женой, а днем в колхозе поработаете. Нормально.

— А у Вари время не нормиронное! Понимаете? — озадачил председательшу Порфирий. И, пока она думала, добавил: — Уходу требует жена, защиты!

И председательша молча отправилась домой.

Варя отстранилась от Порфирия, спросила робко:

— Зачем из-за меня так убиваться? Стосковался ведь-по делу, вижу!.. Так и будешь ухаживать за мной?

— Буду! — твердо отвечал он.

Варя чуть не плакала от счастья:

— И за что мне такое привалило? Господи!..

Шло время. Жить на Варину получку было, прямо сказать, тяжко.

— Охотник я, Варюша, — совестливо признался Порфирий. — Вольный. Никакой там не крестьянин, не рабочий… — И просил ласкаясь: — Дай ружье. Кроме травок и мясо нужно, убоинка.

Варя отвечала:

— Не положено. Ой, что ты! — пугалась она. — Не обижайся, родной. Нельзя… А насчет работы — так научишься. Можно и в лесу. К заготовителям.

Скорбела, заметив его грусть. Не догадывалась, что предлагала не столько трудоемкую, сколько нудную для его души работу.

— Дай, — продолжал он настойчиво просить. — Горит вот тут! — стучал по груди. — А потом — и Бобу эту (так он в шутку называл щенка) натаскивать надо под ружьем. Ну хоть на часок!

И она в конце концов сломилась.

Пока он ходил по редколесью, Варя лежала, уткнувшись головой в подушку. Ей можно было спать в любое время, потому что работа лесника хоть днем, хоть ночью…

А убоинки не было. Редко-редко подымались далеко, недосягаемые для выстрела тетерева. Раза два промелькнул меж деревьев выгоревший на солнце русак. Даже утки на заглохших прудах не подпускали так, как до войны.

Печаль, пустынность почувствовал Порфирий, а тут еще одноногий мужичонка, молодой, но похожий на дедушку Ваню, ехидно так, с ухмылкой, вопросил:

— И не совестно тебе с ружьишком-то расхаживать?.. Люди руки отрывают, работают, а ты… Как паразит, присосался к человеку!

Хлестнул словами да еще стоит. Что, мол, сделаешь со мной, хоть у тебя двуствольное ружье! И не мог Порфирий ответить инвалиду. Отнялись руки, язык.

Только и смог — пошевелить ногами, повернуться и уйти куда подальше. Брел, ломая свежие побеги, желая одного: найти сохатого, убить, выместить на нем досаду и, притащив гору мяса, подумать о дальнейшей жизни…

Но того взбесившегося от одиночества лося он так и не встретил. Вернулся в избу с пустыми руками.

— Вот и хорошо! — неожиданно обрадовалась Варя. И просила ласкаясь: — Не надо больше ходить, Порфирий, а?.. Брось эту охоту!

— Как мне тогда? — прямо сказал он. — Больше ничего и не люблю.

— А ведь любишь красоту?

— Чую, да.

— Вот и сходил бы завтра к старшему лесничему. Он поймет. Он тебе найдет работу. Хотя бы на место «святого» — объездчика нового, в тележке… Тот был… а этот еще лучше. Только о себе и думает, только о себе…

До вечера и после, всю ночь, говорили, говорили о — будущей жизни. Никогда еще Порфирию не было так хорошо. Может, только во сне ощущал такую легкость. Впереди было все, до самой смерти, ясно. Завтра он отправится в контору и попросит работу объездчика. Работа эта подойдет Петрунину. Свободная, без норм. Опять же — рядом с Варей, в случае чего — он дома.

— Хорошо будем жить, по-простому, как деды! — шептал он ей теплые слова. — Запруду сделаем, уток разведем. Домашних…

— Ну их! — радостно смеялась Варя. — А то речка замутится. Мы лучше с тобой книжек понакупим, в техникум лесной определимся. На заочное. У тебя много классов?

Порфирий прокашлялся:

— Не шибко… Зато голова незабитая. — Помолчал задумчиво и объяснил: — Сызмальства деду помогал, замест собаки бегал за подранками. А то — за яйцами грачиными лазил, будто кошка. — Засмеялся, довольный. — Все бы как я — и книжки б не понадобились… Не перечь, не перечь муженьку… Варюша…

На следующий день, спозаранку, все еще легкий и радостный Порфирий шел к далекой конторе лесничества. Шел и видел себя на месте старичка. Не в таратайке, — нет — верхом на лошади. Красивый, быстрый, а главное — толковый…

Вон пенек на Варином обходе. На пеньке клеймо чернеется: «СП». Самовольная порубка, неприятность. Жалко Варю…

А вот еще один, свежий, неактированный. В двух шагах от него — муравьиная куча. Мирно копошатся муравьи…

— Ну и народ! — возмущается Порфирий останавливаясь. — Хоть бы Варю пожалели, ей за порубки отвечать…

Взял рогастый сук, уперся им в кучу, как в копешку, — и надвинул ее на пенек. Завалил шевелящимся сором порубку, отряхнул с запястий и даже с шеи яростно жалящих муравьев, собрал еще не высохшие ветки и вынес их в мокрую воронку. «Вот так бы всем — по-человечьи. Сделал свое дело — прибери…»

В другом месте пень был высокий. Видать, порубщик поленился нагибаться. «А мог бы под самую сурепицу! — укорно рассуждал Порфирий. — Да землицы бы-сверху набросал. Невежа…»

Ничего, вот только заимеет он объезд — мигом воспитает мужиков!

Однако должности объездчика Порфирию не дали. Просили подождать. Тихоня старичок сидел на своем мелете прочно, будто чирей, и выковырять его пока не было никакой возможности.

— И не пытайтесь, молодой человек, — сказал он Петрунину улыбчиво и кротко. — Поощряю смелые намерения, но — увы… Сам хочу жить в тишине и покое… А разве нельзя? — спрашивал он с высоты своей двуколки. — Ведь мне осталось совсем мало.

Последние слова он произнес впервые сумрачно. Порфирий приуныл.

— Придется вам ждать, — снова засиял своим личиком старик. — А пока поработайте в колхозе.

— Двигайте своей дорогой! — проворчал Петрунин отворачиваясь. И угрюмо зашагал домой.

Объездчик наподдал за ним следом, поравнялся:

— Садитесь, подвезу… Не обижайтесь. Я так понимаю ваши планы: меня — долой, а сами с Варей Ивановой что хочу в лесу, то и творю. Верно?

Петрунин молчал. Не хотелось отвечать на глупые вопросы. Старик поохал на ухабах, произнес:

— Непрочный ваш союз с Варварой в этом смысле. Не ей быть дипломатом, подведет… На вашем месте я запретил бы ей работать в лесу. Не женское дело.

— И не твое! — озлился Петрунин.

Объездчик усмехнулся.

— Никто нас не слышит. Свидетелей нет, одни деревья… Вот так вот, молодой человек. Освобождайте Иванову от забот, а сами — деловой альянс со мной. Сработаемся.

— Чего-о? — зловеще протянул Порфирий. — Да за кого ты меня принимаешь?!. Ух ты, старый воробей! — Схватил за узду всхрапнувшую лошадку, развернул ее в сторону, откуда шла. Крикнул в сжатую спину объездчика: — Громыхай, пока не опрокинул!

Таратайка робко загремела.

— Подумайте, молодой челове-ек! — издали ликующе донеслось до Порфирия.

«Вот паразит!..» Петрунин долго не мог успокоиться. И даже когда пришел домой, не находил себе места. Варя была где-то в лесу, и он шагал по избе, открыто возмущался.

Единственно ценной в предложении объездчика была мысль освободить Варю от всех неприятностей, взвалить на себя ее заботы — хоть временно, пока она маленько не поправится. Пока не уйдет на пенсию этот попугай… Ишь ты — «альянсц…» Петрунин рассмеялся.

И снова сделалось легко, просторно, весело. Представилось, как обрадуется Варя, как всхлипнет она от избытка благодарности, как скажет преданными, близкими глазами: «Родненький…» А больше ничего не надо. Лишь бы видеть ее пьяную от счастья, выздоравливающую.

Она вбежала, ворвалась в избу:

— Приняли?

«Раздумал я насчет объездчика», — хотелось ему сказать неправду, чтобы Варя не больно убивалась. Однако не решался. Сидел, поскрипывал табуреткой. Варя ждала, то улыбаясь неуверенно, то хмурясь, и Порфирий вдруг взволнованно почувствовал, что он властен над ее душой. Для проверки болезненно поморщился, и на Варином лице тут же родилась мучительная корчь.

— Со «святым» тем и лешему не справиться, — вздохнул он.

— Ничего, я его выведу на чистую воду! — сурово пригрозила Варя.

— Нет! — Порфирий вскочил и торопливо, задыхаясь, рассказал ей о своем решении. И добавил, ударяя себя в грудь: — Не дам тебе мучиться! Хватит.

Она опустилась на кровать — растерянная, жалкая, словно побитая. Прошептала удивленно:

— Как же мне тогда жить?

— Лечиться будешь, отдыхать! — радостно ответил Порфирий. — Как на курорте каком… А хочешь — по хозяйству работай, по домашнему. Прихожу домой, а ты меня встречаешь… Эх, и ладно будет! Лучше некуда.

— Может, не надо, чтобы слишком хорошо? А то как же на потом?

— Для потома и будешь выздоравливать… — Он возбужденно походил по избе и воскликнул, резко останавливаясь: — Для детей! — Постоял торжественно, добавил тихо: — Лишь бы ты меня тоже… уважала.

Варя была бледная как смерть. Кивала, улыбаясь, плакала…

С той поры она плакала только однажды. Все лето и осень, до самой зимы, когда остановилась речка, Варя держалась молодцом. Даже песни напевала — вполголоса, как раз для маленькой избы. Громче петь почему-то стеснялась.

Теперь она всегда носила платье, которое так и не успело полинять. Или краска обладала стойкостью, или Варя не хотела выходить на солнце, только платье оставалось прежним. Заревым.

Правда, первые дни она его почти не берегла. Шагала рядом с приодевшимся в лесничью форму Порфирием, обстегивалась ветками, сдавала хозяйство. Невольно останавливалась возле примечательного дерева, задумывалась вроде и двигалась дальше, объясняя все направо и налево. Потом уединилась в сумерки избы и там уже тихо напевала свои песни.

Она всегда была чем-то занята, чтобы к приходу Порфирия все казалось новым, непохожим на прежнее. И чтобы ужин был — хоть из той же картошки, да вкусней. И занавесочки на окнах дышали б по-другому. Ласковей. И пол сиял бы и припахивал, как вымытое в бане, распаренное тело… Ни минуты не давала себе роздыху, будто очень боялась глубокой задумчивости. И, когда ни войди Порфирий, хоть внезапно, — она всегда улыбчивая, чистая, в розовом платье. Грязь не приставала к ней — это он заметил сразу.

Приятно было приходить домой. Как на праздник. Петрунин старался принести из лесу какой-нибудь подарок: банку ягод, кузовок грибов, а то и живую куропатку. Находил гнездо с еще не наклеванными яйцами, слышал в стороне тревожный, отвлекающий квокт, даже видел, где буйствует трава, однако не стрелял. Жарко. Свежатинки домой не донести, испортится в дороге. Поэтому настраивал он волосяную — из хвоста объездчиковой лошади — петлю на едва заметной птичьей тропке, оттаскивал подальше от гнезда щенка, ждал, когда усядется наседка. Потом возвращался, науськивая Бобу, и, волнуясь, видел, как бьется увесисто и шумно попавшая в удавку куропатка.

Но мяса Варя есть не могла. Брезгала, часто хваталась за грудь и бледнела. Жевала, только чтобы не обижать Порфирия.

Он заметил, что больше всего ей нравится мучное. Однако с хлебом было тяжело. Грязноцветные жмыховые комки и те ценились не хуже самородков. Но Порфирий был счастлив жить для Вари и поэтому шел на все, чтобы скопить денег и достать муки. Таскал к поезду ягоды, грибы, даже калымил в свободное время: валил деревья на колхозной лесосеке. Сперва с напарницей — сухой и вялой бабой, а потом наловчился и один, чтобы заработать вдвое больше.

Председатели колхозов его почему-то уважали. Своим платили только трудоднем, а ему, как исключение, — деньгами.

Уважал его и старичок-объездчик. Он словно позабыл недавний разговор, не вспоминал о Варе и только раз, когда Порфирий, хмурясь, доложил о делах на обходе, намекнул:

— Что значит работает мужчина! Нарушений сразу приуменьшилось. — Кликнул сверху, как будто капитан: — Так держать, молодой человек! — И поплыл на своей таратайке в глубь леса…

Так что подрабатывать никто не мешал. Одно плохо — было тяжело, отваливались руки, и ныла спина: попробуй, потягай туда-сюда непослушную жидкую пилу! Но Варе об этом не говорил, чтобы не расстраивать. И, когда принес мешок ржаной, купленной у спекулянтов муки, солгал невинно:

— Это все за те же ягодки… Поправляйся, Варя. Поскорей!

Она внимательно разглядывала, пересыпала с ладони на ладонь сероватую, крупного помола муку, нюхала, закрывая глаза, и удивлялась:

— Сколько ж за это надо ягод? Уйму!

Смотрела на него с любовью и тревогой. И вдруг, обняв, прошептала тоскливо:

— Не ушел еще объездчик? Держится?

— Держится, отрава его побери! — возмущенно ответил Порфирий.

— А то я больше не могу. — Варя тяжело вздохнула. — Все работают, а я… — Посмотрела в глаза, спросила советуясь: — В колхоз, что ли, устроиться?

— Да ты что! — рассердился он. — Забыла? — Расцепил ее руки, подумал и неожиданно для самого себя пообещал: — Вот нальешься соком, как та председательша, снова станешь хозяйствовать в лесу… Кушай лучше. Лечись. И не думай ни о чем… таком.

Она покорно наклонила голову.

— Хорошо, Порфирий. Будь по-твоему.

Теперь она ела все подряд. Что ни подложи Порфирий — ела. Постепенно дороднела, цвела, делаясь все более красивой. Даже волосы ее стали завиваться — сами по себе, без всяких там прикруток.

Из муки она стряпала коржики. С картошкой. Такой серый небольшой кругляш, а сверху золотая запеканка. Порфирий очень их любил и никогда не отказывался брать на дорогу. Варя довольно улыбалась, наблюдая, что он ест их, как пряники. Чуть смущенно оправдывалась:

— Без сметаны, без масла не то. — Грустнела. — Вот мама до войны готовила…

«Все будет, — обещал ей мысленно Порфирий, шагая к колхозной лесосеке. — И сметана, и масло. Ни в чем не познаешь недостатку. Дай только время, Варюша!..»

Дни были жаркие. Мокрые, остро воняющие потом, искусанные оводом лошади понуро тащили по дорогам по два, от силы три бревна, взбивали копытами пыль, останавливались. Загорелые возчики, все больше ребятишки, давали им маленько отдышаться, потом грубо орали:

— Но, тварь ленивая! — Но бить не били. Упирались облупленным плечом в шершавые длинные лесины, отталкивали пятками ворох раскаленной пыли, замирали. На красных пережженных спинах четко высветлялись позвонки. — Давай, давай, любимая-а!

Скрипели, передергивались дроги…

Порфирий отыскал на лесосеке надежно запрятанные пилу и топор, объявил бригадиру, что работать будет в другом месте, возле речки:

— Купаться стану. А то нету никакой возможности.

— С прохладой хочешь? — нахмурился мужик. — А возить оттуда как, подумал?

— Не твоя печаль. — Порфирий засмеялся. — Сам, может, вывезу, на своем горбе. — И ушел.

В первый раз за все время ему не поверили. Даже вызвали в колхоз, в правление: мол, навалить в негожем месте сможет всякий. А как выволакивать? Гористо там, овражно, а местами и топь. Платить, объявили, не будем.

— А ежели навожу вам прямо под нос, заплотите? Скоко за одно бревно? — Усомнились: на чем он сумеет навозить? А Порфирий в ответ: — У нас в лесном хозяйстве всякий транспорт найдется!

Обещали немалые деньги. Договором скрепили, честь по чести. И в другом колхозе так, и в третьем…

Возвращался он домой вдоль берега — весело, хмельно. Купался по пути, ловил на каменистых перекатах пескарей, шарил под корягами налимов, — в общем, прогулялся лучше некуда.

С того дня он валил деревья, раздевшись до трусов. Речка — вот она, чуть вспотел — бултых в шипучую прохладу! Искупался — снова за пилу да за топор… Единственно, кто мешал, так это щенок. Порфирий привязывал его где-нибудь на полянке, опасаясь, чтобы он случайно не попал под лесину или топор, но Боба всегда умудрялась сорваться с веревочки и назойливо крутилась под ногами, играя с Порфирьевыми пятками, пробуя на них свои мелкие, еще не окрепшие зубы.

Готовые бревна надо было вытащить к чистому берегу. Это оказалось самым трудным делом. Порфирий примеривался к каждому бревну, подкладывал кругляши, передвигал помаленьку, орудуя ломом. Как одинокий муравей, возился с огромным по сравнению с ним грузом…

Когда к берегу было натаскано достаточно, Петрунин вырубил тонкую жердину, обтесал ее, подраил камушком. Потом скатил в воду штук десять бревен, связал их в длинный хлюпающий плот и с ликованием, качаясь, поплыл по быстрой, местами мелкой, местами полноводной речке. Боба жалобно взвизгнула, словно ее навсегда покидают, и, спотыкаясь о камни и коряги, тычась в воду, продираясь сквозь тальник, покатилась за хозяином вдоль берега.

Речка круто, норовисто меняла направления, и плот несло, втыкало в берега, цепляло за черные коряги. Бревна ходили ходуном, будто необъезженные кони, пытавшиеся сбросить со своих хребтов Петрунина, но он ловко держался на плоту, орудуя шестом, бешено отпихиваясь от берегов.

Трещала вязка, готовая порваться. Плот застревал на перекатах, и приходилось подолгу оттаскивать камни. Но чаще всего не пускали коряги. Петрунин рубил их наотмашь, ломал, обливаясь потом и захлебываясь. Никогда еще не было так жарко.

В одном месте бревна словно бы споткнулись. Он сорвался и нырнул вниз головой, хорошо, в глубокий омуток, а то бы, может, и на веки вечные…

Не смотрел, а потому и не видел, как выбегали из ближайших землянок ребятишки, как кричали они, улюлюкая. Некогда было глазеть по сторонам. И, когда наконец показался пологий берег первого колхоза, направил плот с размаху на песчаную отмель.

С гагаканьем, роняя пух, захлопала крыльями гусыня, загоняя в кусты голенастого слабого гусенка. Из правления спешно вышла председательша. У Порфирия дрожали руки, ноги, и улыбка была тоже усталая до смерти.

— Вот так транспорт! — по-мужичьи заскребла затылок председательша. Поразилась: — Как же вы сумели по такому-то ручью?

— А мы по воздуху! — отшутился Петрунин, подымая на руки исцарапанную, грязную, дрожащую Бобу.

— Может, и мы смогли б? — задумалась женщина об экономии средств. Посмотрела на столпившихся колхозников.

— Баловство все это. Потому и не сумем, — тяжело, сквозь спутанную бороду вымолвил древний старик.

Кто-то из очень молодых засомневался в мудрости ответа. Крикнул петушисто:

— Сперва спробовать надо!

— Сказал бы я тебе, — засмеялся Петрунин, стоя в обвислых трусах и поглаживая щенка. И серьезно, со всей откровенностью: — Не получится, голову даю!

И верно. Попытались было самые рисковые провести плотишко по воде, да тут же и застряли. Только искупались понапрасну. Одного даже стукнуло бревном, — еле отходили, принесли на носилках.

Порфирий чувствовал себя хозяином речонки. Надвигалась осень, вода становилась холодней, но теперь он приспособился настолько, что мог не раздеваться. Его подросшая за лето собака тоже освоилась. Она уже не бегала напрасно, а цепко сидела на плоту, откидывая хвост то вправо, то влево.

— Держись! — весело орал Петрунин где-нибудь на бурном повороте. И отпихивал, отпихивал берега…

Деньги прятал в укромное место, решив потом, когда застынет речка, притащить их домой, обрадовать Варю нежданно свалившимся богатством. Обстановку заведут, корову: Варе надо парное молоко. Платье новое купят — не век же в одном. Того, другого… Но это когда остановится речка.

Варя волновалась:

— Говорят, подрабатываешь на стороне. Ломаешь спину!

— Брешут, — улыбался он. — Так, маленько подсобляю. По пути.

— Худой ведь до чего, Порфирий!

Он смеялся белозубо:

— От любови эта сухота!

И Варя верила. Только все чаще просилась на работу.

— Потерпи до снегу, — обещал он. — До морозу…

Все шло хорошо. Лишь время от времени неслышно подкрадывалась к сердцу тоска не тоска — тревога какая-то. Чем больше денег набиралось в тайнике, тем скучнее становилось жить в лесу, тем сильнее угнетала тишина. Тянут деньги куда-нибудь в город, где можно погулять, пожить красиво. Петрунин крепился и, чтобы все казалось по-прежнему безоблачным, доставал свекольной самогонки, забывался.

Однажды, ослабев, рыгая перегаром, он возвращался домой. Ходил по деревням, собирал последние долги и — это было утром — возвращался. Похрустывали в карманах скомканные деньги, потрескивал снег под сапогами, позади поскуливала Боба. Было холодно. Речка застывала. На ее углаженной поверхности кружились, сцепляясь друг с другом, снежинки. Лишь на перекатах по-прежнему булькали буруны, и от них шел пар. Скоро и эти живые места накроются льдом. И тогда — все. Скучно будет в лесу. Скучно…

Порфирий привычно огляделся и свернул к необъятному старому дубу. Вскарабкался, скользя, по его ребристой коре сажени на две вверх, засунул руку по самое плечо в мягкую теплую гниль дупла и вынул завернутую в тряпку пачку денег. Спрыгнул громко, взметывая снег, и, чуть прихрамывая, зашагал к темневшейся за кустами сторожке, которая, как никогда, показалась ему нищей и растерзанной. Подошел, отворил дверь.

Варя лежала на кровати — лицо бледное, какое-то озябшее. Но глаза смотрели радостно, светло. Улыбнулась укоризненно:

— Ждала тебя всю ночь. Ушел и не сказал куда.

— Дела тут были… Выпил я, — предупредил он. — Вота…

Сел на табуретку. Бедная изба: даже чистота, порядок не могут ее сделать обжитой. Одна лишь постель и выручает…

— Захворала, что ль? Лицо вон, гляжу, как вроде мутное.

— Мутит меня что-то…

— Может, рак? — испугался Порфирий, недавно услыхав о новой на земле болезни.

Варя покраснела, засмеялась:

— Дурачок… Подойди-ка сюда. Обниму тебя, родненький, что-то скажу… Сама не верю… Ой, как пахнет от тебя, не подходи!

— Варя… — шептал он, обжимаемый теплыми руками. Чувствовал, как подступает прежняя тоска. — Давай уедем… Куда-нибудь подальше.

Она смеялась тихонько, счастливо.

— Пьяный ты. Потом поговорим. Сейчас не хочу.

— Нет, слушай, женка! — совсем потерял голову Порфирий. — Я тверёзый. Я поднял палец к губам: — Тс-с… Я тут, пока ты домовничала, тебе подарок приготовил. Гляди! — И, рванув на груди пуговицы, выпростал из-под шинели сверток. — Во! И дом обставим, и коровку заведем…

Варя приподнялась над подушкой и непонимающе глядела на сверток. Развернула, понюхала зачем-то деньги.

— Откуда? — спросила удивленно.

Петрунин опустился на колени.

— Расскажу тебе все как на духу. Потому как… — Он стукнул себя в грудь. — Одна ты тут! — И, путаясь, кашляя, объяснил, откуда столько денег: — Сроду не работал с такой силой! Раньше я — что? Только брал от природы. А теперь я сам, сам, вот этими граблями! — Глядел на руки с гордым изумлением.

Варя отодвинула деньги, поднялась, натянула платье. Походила по избе, тиская ладонями виски. Остановилась.

— Так один все и делал?

— Один! — восхищенно ответил Порфирий. И тут же начал ее успокаивать: — Да ты не больно убивайся. Не сломался ведь, живой!

Она все думала о чем-то, сжимала виски.

— Как же так? От силы — ну штук восемьдесят ты мог бы наготовить в тех местах. Если выборочно, как и полагается в поречьях… Или, может, все подряд голил?

— С головой работал. С выбором.

— Откуда ж столько денег?

Петрунин нерешительно прокашлял:

— Плотят, значит, так…

Она смотрела на него впервые с недоверием. Петрунин видел, как пересыхают, трескаются — только что такие сочные — губы.

— Нет, в глаза гляди! — потребовала Варя. — Откуда?

Она щупала его лицо тревожными глазами, и, пока он молчал, ее взгляд становился все жестче, прямей. И вот она и вовсе глядит На него, как тогда, при встрече, когда он шутки ради дотронулся до ее ружья.

— Пойдем! — сказала Варя, хватая ватник, платок и засовывая ноги в сапоги.

— Куда? — растерялся Петрунин, машинально затискивая деньги за пазуху. — А, Варя?

— На вырубку!..

Раздобревшая телом, большая, она шагала впереди, придерживая на животе не сходившийся ватник. Петрунин продвигался позади, сбиваясь с размашистых следов, сутуло придерживая деньги. Обиженно сопел. Ощущал себя совсем чужим, ненужным в этом вымершем, продутом сквозняком лесу.

Вот и колхозная делянка… Кругом торчали аккуратные пеньки. Чуть выше, по склону, пеньков было меньше. Стройные, живые даже в лютый холод сосны будто убегали от людей, взбирались на вершину косогора и уже оттуда, густые и синие, смотрели на Петрунина и Варю.

— Прямо не узнать эти места, — вздохнула Варя, словно жалуясь озябшему Порфирию. Помолчала перед мертвыми пеньками, посчитала их вроде, а может, и просто прошептала им какие-то слова: по губам только и было заметно. Сказала строго: — Не больно выбирал!..

Глянула дальше, туда, где кончалась делянка и начинались другие, уже заповедные, участки:

— И там почему-то никак не узнаю.

— Зима… — поежился он. — Поэтому.

— Зима тут ни при чем, — раздумчиво сказала Варя и двинулась в ту сторону. Порфирий — за ней.

— Домой айда. Ну ее к шуту!

Варя молчала. Растерянно осматривалась по сторонам, словно заблудилась. В заповеднике не было пеньков, и дальше тоже не виделось порубок, но что-то сильно тревожило ее, волновало. И она металась, скользила по снегу, пытаясь что-то вспомнить, — и никак не могла.

— Погоди… — Прикрыла глаза. — Вот тут вот вроде стояло дерево. — Топнула ногой. — Нет, вот здесь, чуть ниже.

— Да ты что?

— Нет, погоди. — Она раскидала ногами снег — внизу был мерзлый сероватый грунт. С размаху, носком сапога стала сковыривать землю.

— Идем! — приказал Порфирий злясь. — Сбесилась, что ли? — Схватил ее за руку.

— Нет, погоди… — Она сама сцепила его руку, больно стиснув запястье.

В комке земли засветились опилки. Еще стукнула, еще!.. Показался желтый, как денежка, торец…

— И вон там! — Варя потащила Петрунина шагов на двадцать дальше. Теперь она вспомнила все, до последнего кустика. Часто била сапогами по земле, летели комья. И все крепче сжимались на петрунинском запястье ее обжигающие пальцы.

Так и двигались вдоль речки по горе. У Варвары разбились, зубасто ощерились сапоги, но она продолжала колотить по земле, требуя какого-то признания. Догнавшая хозяев собака испуганно жалась к ногам Порфирия. Он не выдержал:

— И дальше валил! Аж до самого всполья!

Варя остановилась, выпустила руку. С минуту разглядывала его светлые, угрюмо-откровенные глаза. Протянула изумленно:

— Выходит, ты, Порфирий, вор!..

— Брось таки слова, — попросил он съеживаясь. — Вор — когда берут чего чужое. А это… — махнул рукой вдоль дикого берега, — ничье… Что людьми не рощено — ничье! — повторил он с нетвердой убежденностью.

Во влажных, исхлестанных ветром Вариных глазах дышали напряженные зрачки: они то узились остро и гневно, как жало пчелы, то расширялись с сочувствием и болью, словно Варя смотрела на калеку.

— Что ж теперь делать? — спросила она со стоном, озираясь. — Горе-то какое!

Он ласково дотронулся до Вари.

— Не казнись. Зароем снова, никто не догадается.

— Не воровство, а прячешь!

«От закону. Которому дерево дороже…» — хотел пошутить он, но не смог. Уныло, зябко глянул на пеньки. Варя настороженно ждала.

— А то — и хрен с ними, снегом занесет. Хоть до весны, — шепнул он, тяготясь безмолвием. — А мы с тобой — в другой лес… А то и в город махнем, в круговерть. Затеряемся… Там не то, что в лесу. В одном доме живут тыщу лет и не знают друг друга.

— Замок на душу! — выдохнула Варя. — Зачем ты это сделал, Порфирий?

— Для тебя. Неуж не понимаешь…

— Эх ты, глу-упый! Разве плохо жили? А было б еще, еще, может, лучше… Что ж теперь делать? — Она бессильно опустилась на снег, но тут же встала. Будто наступила на Порфирия: — Говори!

— Уедем, — тихо просил он. — Я уж и заявление подал. На расчет.

— Вон что-о… — с болью усмехнулась Варя. — Все обдумано! А как отвечать за преступность, подумал?

— Ничего тут такого, — пробовал он сопротивляться. — Такого самого… Война вон скоко всего понагубила. И это… можно на нее списать.

— Губили фашисты! — прямо в лицо ему бросила Варя. И неожиданно заплакала. — Ой, Порфирий, Порфирий… Что же ты натворил…

— Уедем, — тянул он ее за рукав. — А, Варюша? Я уж и документы получил.

— Понятно… — Она подняла голову. И снова усмехнулась через силу: — А говоришь — не вор… Слушай! — сказала она твердо, делая шаг. — Никуда я не поеду. Никуда!

— Это как так — никуда? — растерянно, собравшись с мыслями, спросил он. — Ты же говорила, что любишь! Что со мной ты хоть на край земли!

— Только не на тот, куда зовешь… Давай, Порфирий, что-нибудь придумывать. Давай скорей. Пойдем заявим сами… Я тоже на себя возьму вину.

— Посодят… Да ты что?!

— Отсидим вместе… Хотя, нет. Мне, наверно, нельзя…

— Людям, что ль, все хочешь доказать? — зло, ревниво скривился Петрунин.

Она придвинула к нему бледное лицо:

— Да! Хочу смотреть им прямо в глаза. Хочу просто — жить на одном месте, где похоронены родные! Хочу человеком быть… Хочу… — Она снова заплакала.

Он стоял, переступая с ноги на ногу.

Варя внезапно притихла, взглянула на вспученную на его груди шинель, приказала сурово:

— Вот что ты сперва сделаешь, чтобы хоть душу облегчить. Пойдешь по людям и вернешь им деньги.

— Деньги?! — ахнул он. И даже присел. — Да я за них здоровье надрывал! Пупок развязывал за каждую копейку! Руки погляди, руки! — совал ей в лицо посиневшие, страшные руки. — Пот мой в деньгах, кровь!.. А потом — я не деревья продавал. Труд свой законный, чистый! — И замолчал, уже ненавидя ее в эту минуту.

Варя смотрела на него с жалостью.

— Эх, Порфирий… Кроме труда еще совесть надо чистую… Иди скорей, верни эти деньги, а потом… Потом, чтобы не ждать, когда за тобой придут, — сам пойдешь и все объяснишь. Как мне…

— И без денег остаться, и свободу потерять, — отозвался он тоскливо. И крикнул зло: — А тюрьмы я не выдержу, понятно?!. — Помолчав, снова попросил тихо: — А, Варя? Уедем… Куда-нибудь подальше…

— Правда все равно откроется, куда б ни уехал.

— Не откроется! — возразил он едко. — Не-ет! Если только ты не продашь.

— Я еще никого не продавала, — медленно, чуть слышно прошептала Варя. — Но прямо тебе говорю: если меня спросят, я не смолчу. Не сумею.

— Сумеешь! — заорал он, брызгая слюной. — Вон ты как тогда, у фрицев!..

Звонкий, как лопатой, удар по лицу чуть не сбил его с ног. Порфирий проехал по земле, но успел удержаться. Стиснул обеими руками нос.

В потемневшем воздухе и на снегу плавали, лопались какие-то хлопья. Петрунин шел, спотыкаясь, до тех пор, пока в глазах его опять не посветлело. Осторожно посмотрел в ладони: крови не было. Видно, потому, что было холодно.

Он огладил грудь и оглянулся люто, услышав вкрадчивое похрустывание снега. Позади, боязливо, чуя запах человеческой злобы, ковыляла собака.

А далеко позади — вся сжавшись, крохотная — стояла Варя…

Глава вторая

Он шел весь день, пробираясь поречными, придавленными снегом кустами и травами, и время от времени останавливался. Тайно, в глубине души надеялся: догонит его, плача, хватаясь за длинные полы шинели, Варвара. Будет бежать и просить прощения, умолять. И так — до самого людского муравейника…

Шуршали на ветру одиноко, уныло неопавшие смерзшиеся листья. Муторно поскуливала сучка…

— Тьфу! — плюнул он в сторону темного леса и двинулся дальше — в вечерние сумерки.

Трещали хрупкие травы и ветви, падали на голову и плечи невидимые шапки снега. Петрунин шел, продираясь, все дальше, пока не наткнулся в темноте и не упал, крестом раскинув руки, на пружинисто-мягкую копну.

От громкого жаркого дыхания таяла, сдувалась, как пена, легкая снежная подушка. Петрунин смахнул ее рукавами и зарылся головой в сухое, терпкое, тянущее теплом из глубины сено. Долго лежал в изнеможении, не в силах шевельнуться, сбросить со спины тяжелеющую лапу холода. В душу сквозь жалость к самому себе и острую обиду на лесничиху все глубже, льдиной проникала жуть. Мнилось: а что, если уже ищут его? Варвара это дело не оставила, нет. Могла даже пойти и заявить. Уж больно она «правильная», Варька…

Он вскочил, наступив на подлезшую под ноги собаку. Та громко заскулила.

— Тише!.. — Он закашлялся, стиснул рукавицей рот.

Шуршали, поскрипывали заросли. Кругом, куда ни глянешь, — темнота. Даже снег под ногами был темным и мрачным.

Петрунин осторожно ворохнул сено, проделал нору и забрался в копну, предварительно привязав Бобу к руке веревкой. Замер в полусонном ожидании.

Среди ночи вспуганно очнулся, услышав резкое дерганье за руку. Высунул голову. Сквозь хриплый, простуженный лай собаки чудилось вкрадчивое поскрипывание розвальней. Подумал: может, кто едет за копной? (Обычно сено вывозили по ночам.) Не выдержал, вылез из норы и, дрожа всем телом, согреваясь, побежал к пустынному высокому берегу.

Позади пластом лежала темень, а впереди, совсем недалеко, перемаргивался рой огоньков — город…

Были и другие города, по-настоящему большие и далекие. Но Петрунин шел к самому ближнему, потому как…

«Потому как, — злорадно думал он, — близко никто не убегает… Пусть поищут где-нибудь в Сибири, а я — вот он, под носом! Попробуй, догадайся!»

Выйдя на широкую дорогу, он отряхнулся, подраил рукавицей сапоги, отчего они тускло залоснились, и, уговаривая собаку не бояться машин, ступил на гладкий, как лед, асфальт въезда.

Первое, на что невольно обратил внимание Порфирий, — в городе не видать милиционеров. Но не успел пройти и сотни шагов, как встретился глазами с высоким постовым, стоявшим у голубенькой будки.

Милиционер, как видно, давно его заметил и теперь поджидал — суровый, руки за спиной, одна нога чуть впереди, поигрывает, другая — твердо уперлась в тротуар. Из-под шапки смотрели неотрывно, нестерпимо притягивающе глаза. Петрунина вдруг как-то скособочило, пригорбило. Хотел было пройти мимо — не сумел. Засуетился, запутался, смешался и, как начинающий велосипедист на столб, направился прямо на милиционера.

— Товарищ солдат? — дотронувшись перчаткой до виска, спросил постовой.

— Так точно… — выдавил Петрунин.

— Нарушаете, — сказал постовой. — Песика… — Он глянул под собаку. — Собачку эту без намордника нельзя.

— Это я мигом! — ожил Петрунин, торопливо связывая из веревки что-то похожее на уздечку.

Милиционер строго проводил взглядом одну из машин, сдвинул шапку на затылок, отчего лицо его сделалось лихим и молодым. Спросил с пониманием:

— Овчарка? Немецкая?

— Она, — с готовностью кивнул Петрунин, хотя доподлинно знал, что кровей она смешанных. Не волк, как думалось раньше, был ее отцом, а простая, видать, русская дворняга.

— Из Германии?

— Прямо оттуда, — потупился Петрунин. — Вота… Думаю устроиться в вашем городе.

Постовой улыбнулся.

— Люди нужны. Особенно такие… —оглядел Порфирия с головы до ног, — орлики. — И стал перечислять, где они требуются в первую очередь. Добавил, поглаживая Бобу: — А то можешь и к нам. Вместе с этой красавицей.

— Спасибо! — растрогался солдат. И затряс ему руку. — По… Перфилом меня. А вас?

— Гена… Так что подумай хорошенько…

Едва Порфирий оторвался от доброго — душа нараспашку — милиционера, как снова ему сделалось не по себе. Казалось, постовой специально «разводил баланду», выпытывая, что он за человек…

Но, кроме Гены, никто не останавливал.

Пробираясь с Бобой сквозь толпы аккуратных, красиво держащихся людей, Порфирий приглядывался, прислушивался, постепенно постигая, что в центре ему делать нечего. Ни за какие деньги нельзя было вселиться в переполненные, чудом уцелевшие дома. Разве только в рабочее общежитие…

Пожевывая купленный на рынке ржаной, с холодной картофельной начинкой пирог, Петрунин стоял, облокотясь о прилавок, рассеянно протягивая Бобе кусочки. Поднял утомленные глаза на молодую круглолицую торговку.

— Из деревни будешь?

— Городская, как жа! — с гордостью отозвалась молодка. — С год уж, как вырвалась из колхозу! — И пошла, и пошла рассказывать о себе.

Из ее слов Петрунин понял, что это только дураки «из грязи лезут в князи» — в центр города то есть, в самый что ни на есть. Умные люди (а к ним торговка причисляла и себя) пристраиваются где-нибудь сбоку, на окраине; отгораживают участочек земли, ставят посреди огорода времянку, чтобы потом, постепенно обживаясь, доставая помаленьку материал, обкладывать стены кирпичом или камнем, обмазывать цементом, — укрепляться основательно и навсегда.

— И много вас таких?

— Как я-то? — игриво «не поняла» бабенка.

Петрунин нахмурился, скривился и, вытянув из-под прилавка Бобу, торопливо пошел прочь от рынка.

…Поселок назывался Огородным. Это после, через много лет нарекут его Садовым в честь буйных, распирающих заборы садов. А в то время на просторном поле не было ни единого куста. Сколоченные из обрезков досок хибары, стены которых были утеплены засыпкой из опилок или торфа, стояли здесь в несколько рядов, зачем-то равняясь на далекие каменные здания. Как будто надеялись слиться с ними. Еще строже были размечены «сотки» — в линеечку, с особой справедливостью, чтобы ни больше и ни меньше, чем у основателя поселка — мужа торговки пирогами.

Все жилища казались одинаковыми. Только походив по поселку подольше, приглядевшись внимательней, Петрунин стал различать их по мелким приметам: те времянки выше, те — пониже. И крыты разно: толем, тесом, лоскутьями железа. Однако нигде не было видно, чтобы их обкладывали кирпичом или укрепляли цементом. Это торговка наврала.

Но вот в одном месте, в центре поселка, Порфирий заметил вокруг самого хилого жилища уже готовый фундамент дома. Так и будут, наверно, потихоньку, год за годом наращивать толстые, вечные стены, пока не скроют времянку с головой, пока не разберут ее, не сломают на топливо…

Люди внешне походили на времянки. Такие же невзрачные, худые, за исключением, может, «основателя» — толстого, с медвежьей шеей, мужика, сторожа городской хлебопекарни. На лицах многих еще не отмылась въевшаяся за годы войны паровозная копоть, от одежд еще не выветрился дух железнодорожных вокзалов.

Эти люди казались Порфирию такими же скрывающимися, как и он сам. Недаром таинственный поселок считался чуть ли не самым тихим местом в городе. Ни воровства, ни грабежей, ни драк. Пришлые точно сговорились меж собой не привлекать внимания милиции. Утром уходили на работу — все больше на строительство завода, и если что и тащили домой, так это законную «срезку» доски, или обрывок рубероида, или — на худой конец — пяток гвоздей. Вечером до самой темноты копались на своих дворах, постукивали обухами топоров по гулким подрагивающим стенам, словно пытали: выдержат ли они зимние ветра? И намечали ломами на мерзлой земле фундаменты будущих домов.

Барабанно отзывались стены, гудели: «Вы-ыдюжим…» Звонко, как колокол, пела земля: «Дом-м! Дом-м!..» От других шумов поселок воздерживался… Правда, однажды среди ночи раздался душераздирающий крик мальца, который родился, не дотерпев, когда примчится, буксуя в сугробах, плутая в безымянных переулках, машина, «скорой помощи». Но это было позже.

В середине поселка, где номера домов оказались почему-то перепутанными — рядом с первым соседствовал десятый, — продавалась «недорого, в связи с переездом» неуютная, похожая на амбар, холодная, с негреющей печью времянка. Спотыкаясь от усталости, как больной, Порфирий угрюмо оглядывал жилье, то впадая в отчаяние (не об этом мечтал), то мстительно радуясь чему-то. Потом вдруг озлился и купил, отдав почти все свои-«накопления»…

В конце поселка, за картофельным полем, темнел обветренный, с плоской вершиной бугор. Петрунин часто взбирался на гору, видел жизнь поселка всю, как есть, и с каждым разом все больше озадачивался. Люди жили по какому-то закону, который помогал им по утрам бодро вышагивать в сторону стылого, еще не отстроенного стеклозавода, как будто они там что потеряли, — а по вечерам так же торопливо возвращаться домой.

Они словно наверстывали упущенное, жили как-то вдвойне, самозабвенно; точно скрывшись от смутного прошлого, освободились полностью и навсегда.

Петрунин стоял на бугре и удивлялся: работают, строятся, плодятся… Завидовал людям.

Он так не мог. Тосковал и тревожился, засыпал и просыпался с мыслью: ищут его или еще нет? Если ищут, если будут разыскивать, то… Могут найти и в этом селении. Думая о грозящей день и ночь расплате, Петрунин вслух проклинал лесничиху. Это ее он так любил, что и не заметил, как запутался в соснах. И опять вроде зависит от нее, чтобы жить ему в дальнейшем, как соседи, или — мучиться, слушая по ночам надрывный, неизвестно на кого, лай собаки…

Днем — разбитый, с землистым лицом, Петрунин ходил по просторной, пустой — стол да железная койка — времянке, не зная, что теперь делать. Будущее не представлялось. Оно и не могло представиться, потому что он еще не разобрался в прошлом. Кружился, как в клетке, по жилью, пытался понять: как же он ошибся в Варе? И почему, куда ни повернись, совсем не то, чем кажется с первого взгляда? Почему так осложнилось на земле? После войны даже деревья в том, оставленном, лесу как будто посуровели, сделались другими, затаив в себе не только осколки, на которые со скрежетом натыкалась пила, но и что-то человеческое, боль…

По вечерам Порфирий выбирался во двор и, как и соседи, постукивал по стенам и загородкам обухом топора, но все это угрюмо и безразлично, лишь бы чем-то заняться.

Между тем он проедал последние деньги. Можно было бы, конечно, попросить взаймы у Фроси-торговки — она все чаще норовила пройти мимо его времянки, хотя ей это было не по пути, здоровалась с ним, как со старым знакомым, усмехаясь смущенно и зыркая глазами по сторонам, но что-то мешало Порфирию обратиться к ней с просьбой: она сама смотрела на него просяще. Он бы мог враз растоптать, убить остатки своей любви к лесничихе, броситься в отчаянную круговерть, но опять же что-то мешало ему это сделать — ближайшие соседи будто завораживали его своей основательностью. Благо работа была недалеко, люди ходили обедать к себе домой, вечером тоже возвращались с довольной усталостью, которая не угнетала их, а наоборот, будто окрыляла. Тому, может, способствовал и горячий — Порфирий давно уже не мылся — заводской душ. Люди расходились по домам во всем чистом, и дома, во дворах у себя, старались установить какую-то прочную, прочней всех времянок, чистоту.

А ведь недавно они пахли вокзалами — Порфирий помнил тот запах, который сохранился, наверно, только у него во времянке, зацепившись за оставленный прежним хозяином хлам.

В избе было холодно и бесприютно, во дворе — тоже все горька и пусто, даже собака Боба часто выла по-волчьи, уставясь в сторону леса. Порфирий выскакивал во двор и бил собаку носком сапога, но в тишине ему делалось еще хуже. Так вместо собаки и завыл бы…

Надо было выбирать одно из двух: или бежать куда-то дальше — внутренне бежать, падать, как в яму, или же следовать за вчерашними бродягами, которым до смерти надоела неустроенность жизни. Выйти бы утром за калитку, пристроиться к цепочке спешащих к заводу людей и вернуться к вечеру хоть слегка обновленным, — хотелось именно так. Так он и сделал. Выпил для храбрости на остатки своих денег стакан вина и вышел вслед за работающими на стеклозаводе «огородниками».

Работа у него оказалась простой: подвозить на тачке заграничный, обернутый в бумагу огнеупор, снимать обертку и осторожно подавать кирпич за кирпичом молчаливым очкастым каменщикам. А уж те, тоже не спеша, с обдумкой, сверяясь с чертежами, выкладывали стены и свод стекловаренной ванной печи.

Со временем Порфирий догадался, почему это именно его — не кого другого — взяли в подсобники к мастерам. Наверно, надеялись на его снайперский глаз: если случится какой перекос, Петрунин (со стороны видней) может заметить. Или — что вероятней — чувствовали в нем способного ученика. Но проходили дни за днями, а он так и не вник в сущность тонкого каменного дела. В голову лезли прежние мысли, и Петрунин только знал одно — подноску…

Под Новый год, как и было намечено планом, загудели, завыли вентиляторы, нагнетая воздух в огромную, похожую на каменную пещеру печь. Зашумело газовое пламя, клубясь, клокоча над боем стекла. Плавился бой, оседал, будто лед, а к истоку печи из составного цеха уже двигался поток шихты — смесь песка, соды, мела и еще каких-то там добавок…

На другом конце ванной печи стояла черная железная махина, называемая машиной ВВС — вертикальной вытяжки стекла. Закрутились жаростойкие валки, потянули вверх, за потолок, прозрачные хрупкие полотна. Срочно требовались резчики стекла, упаковщики, грузчики, сбивщики ящиков, слесари, электрики, наладчики — десятки, сотни разных специальностей.

Вчерашние строители завода как-то сами собой растеклись по цехам. Кто бегает со «спичкой» — дымящейся палкой — по раскаленным плитам машины, тычет деревом в розовую полосу, заваривает в стекле продольную лопину. Кто весь белый, как мельник, ходит по цеху, где составляется шихта, следит за дрожащими стрелками весов, ругается с кем-то по телефону. Кто, наоборот, как тракторист, — черен весь, пропитан автолом, молча копается в лифтах, в рольгангах, подтягивает гайки, регулирует цепи, подливает неизменного автола…

Говор, шум, звон разбитого стекла, бибиканье шустрых, неслышных в ходу электрокаров, неразбериха, суета и, наконец, торжественное, на весь завод, затишье: пересменка.

Побалакав со сменщиками, поделившись с ними новостями, мужчины отправлялись в раздевалку, сдавали неповоротливой, ворчливой, но доброй, знающей всех в лицо гардеробщице белую — в соде, черную — в масле, серую — в каменной пыли, пеструю — от бурых подпалин спецовки и голышом, уже не разберешь кто откуда, шлепали в звенящую дождями-водопадами, клубящуюся паром душевую. Крякали от удовольствия под горячей водой, стонали, подставляя костлявые спины под вцепившиеся в мочалки руки соседей. А-ахали, снова обжигаясь варом, у-уохали, окатив себя холодным напоследок ливнем, и, свежие, розовые, довольные, возвращались одеваться во все чистое.

Петрунин мылся в душевой не часто, но сидел в раздевалке каждый день. Приткнется с краю, чтобы не мешать, закурит, покашливая, папироску и смотрит, слушает, вбирает в себя какую-то врачующую свежесть.

Добродушные распаренные лица мужчин; приглушенные, чтоб не слышала женщина, анекдоты; взрывчатый, на всю раздевалку, смех; отдаленные средь шума воды голоса — и там тоже безудержный хохот.

— Бесстыдники, — притворно ругалась гардеробщица, обращаясь к молчаливому Петрунину. Он понимающе тихо усмехался. Ему нравилось сидеть здесь просто так, отдыхать от неуютной скованности…

Когда печь была готова, Порфирию предложили пойти и поучиться: хочешь — к упаковщикам стекла, хочешь — к резчикам. Или — к сбивщикам ящиков…

Порфирий неожиданно обиделся. Сказал, что учиться на такую ерунду позорно. И тут же заверил, зная себя: «Завтра же сделаюсь стекольщиком, резчиком то есть!..» Невольно подумалось, что специальность — лучше не надо. Сколько повидал он за войну разбитых окон! Так и чудятся черные глазницы… Да пойди он по дворам со стеклом и с алмазом…

Не долго мешкая, поднялся на второй этаж — в цех разделки оконного стекла, где почему-то были одни женщины, и пристально, жадно стал наблюдать, как они цепляют концами линеек огромные, похожие на движущиеся витрины листы, опрокидывают их плашмя на обитые войлоком столы, наставляют линейку и, роняясь к столешнице, забрасывая руку вперед, резким движением «к себе» проводят стеклорезом. P-раз! И вот уже угол листа зажат ладонью, наладонный палец напряженно давит на узкую, с утолщенным ребром кайму. Х-хруп! И длинная сверкающая шпага мелькает в воздухе, со звоном рассыпается в железном ящике… Еще одна обрезка, и еще — пополам; и готовые стандартные листы бережно ставятся в пакет.

Петрунин впитывал каждое движение. Даже когда резчица, если она маленькая ростом, забрасывая руку вперед, невольно откидывала ногу, — и это запоминал. Легче, значит, так резать. Способней.

— Чего подглядываешь? — обернулась одна из малорослых. Сверкнула зубами.

— Трудно? — спросил он.

— А ты попробуй! — засмеялась резчица, протягивая легкий, с лоснящейся ручкой стеклорез. — А я пока сбегаю попью. — Посмотрела на остановившихся товарок, лукаво подмигнула им и побежала куда-то в сторону туалета.

Не замечая десятков разноцветных с любопытством уставившихся глаз, Петрунин стискивал неловкий, вырывающийся из пальцев стеклорез, двигал непослушную линейку, стараясь плотно и по всей длине прижать ее к скользкому листу. Чуть приладил, склонился над столом, как линейка выбилась из-под руки — и пришлось начинать сначала.

Наконец прижал линейку плотно, выдержав заданный размер. Протяжно, тонко запел стеклорез. Порфирий довел его до самого конца, лишь немного шевельнув линейку, и, отложив все в сторону, возбужденно поплевал в ладони.

Теплое, только что из машины, стекло хрустко скользило под рукой. Петрунин опасливо напрягся, нажал корявым пальцем сверху вниз, одновременно выворачивая руку. Нервно и неровно крякнул лист. Только в двух местах лопина совпала с пробеленным следом, остальное треснуло бесформенно и вольно, как того захотелось стихии.

Со всех сторон доносились смешки.

— Ну как? — спросила запыхавшаяся резчица.

— Дай-кось еще! — рванулся задетый за живое Петрунин. Попытался подцепить другой движущийся по транспортеру лист.

Но резчица не разрешила.

— Некогда баловаться. Да вон и мастер глядит.

Мастер оказался девушкой — тонкой и застенчивой, как школьница. Петрунин подошел к ней, поздоровался и попросил оформить его резчиком.

— В вашу смену чтоб. — Оглянулся на женщин. — Завтра если план не выполню, то послезавтра — голову даю!

Девушка торопливо поверила Петрунину, записала, выдала и инструмент, и клеенчатый фартук, и вдобавок — какие-то стеганки для ног.

Петруйин дождался пересменки, набрал из ящика стопку осколышей; чтобы не объясняться в проходной, воровато перелез через забор, — и чуть ли не до самого утра стоял у себя дома за шатким столом, чиркал по стеклу, отламывал краешки, ругался, если не получалось, или тихо радовался, слыша, как руки что-то нащупывают. Какую-то хрупкую тайну.

С уверенностью, что главное уже сделано, Порфирий пришел в цех, широко огляделся и тут только обнаружил, что среди резчиц он один мужчина. Удивился. Неужто мужики стесняются однообразной, с виду несложной, но трудной, ох как трудной работы!..

Не спеша закурил, унимая неловкость, стиснул зубами папиросу и принялся — внешне как бы снисходительно — набрасывать стекло на стол, резать, надламывать и… торопливо бросать испорченные листы в железный ящик.

Папироса в зубах давно погасла, сделалась клейкой, точно из теста. Вспотевший, растерянный Порфирий лихорадочно менял и силу руки и скорость резки, пробовал постукивать по следу, но груда боя росла, а на колесной «пирамиде» стояло лишь несколько листов, чудом обрезанных как надо.

Резчицы теперь не усмехались. Сочувственно, с жалостью смотрели на него и тут же отворачивали взгляды, едва он поднимал расстроенное потное лицо. Кое-кто пытался подойти, посоветовать. Но он только хмурился в ответ, просил сурово:

— Отойди… — И женщины робко отходили.

Тайна не давалась, не разгадывалась. Громко, на весь цех взрывались в ящике стеклянные обломки. Когда приблизилась девушка-мастер, Порфирий не выдержал, бросил инструмент и попросил ее высчитать за брак.

— Вы успокойтесь, — ласково шепнула она. — Когда научитесь, с лихвой возвратите потерянное. Я верю. — И, ободряюще кивнув, отошла к высокой, суровой на вид начальнице цеха. Что-то доказывала ей.

Перед концом смены Петрунин перестал швырять бракованное в ящик, а устало складывал отдельно в стопку. После работы завернул тяжелый, с острыми краями пакет в бумагу и опять полез через забор. Чуть не рухнулся вместе со стеклом, зацепившись шинелью за колючку.

Прошло дней десять, прежде чем смог он вырабатывать норму. Как это случилось, не заметил. Просто — на «пирамиде» стало накапливаться не меньше листов, чем у самой захудалой резчицы.

Никакой тайны он не разгадал, иначе непременно поразился бы. В минуту, когда он склонялся над столом, сердобольные резчицы-соседки незаметно ставили свое стекло на его пирамиду.

Только через месяц ему перестали подсоблять. Он мог уже и сам (опять не зная как) выполнить задание. Руки запомнили что-то свое и делали, делали, как заводные. В то время как сердце и голова вновь наполнялись тревогой и скорбью…

Иногда Петрунину казалось, что он зря отверг, усмотрев в том насмешку, предложение маленькой резчицы (той, что при работе откидывает ногу) соревноваться друг с другом. Крикнула она такое при всех, на профсоюзном собрании цеха. Кое-кто засмеялся. Петрунин насупился. Бросил из заднего ряда, из угла:

— С бабами сроду не тягаюсь!..

А напрасно. Забылся бы опять, спасая самолюбие, выискивая не столько в стекле, сколько в самом себе удивительные скрытые возможности… Хотя, если посмотреть на это с другой стороны, лишняя слава пошла бы, разговоры. И без того, наверно, знают о нем: один резчик-мужик на весь завод…

День за днем, не вкладывая душу, только б выполнить план — тяжело. Но без работы было бы совсем тошно. Руки как-никак, а связаны с сердцем — и легче ему перемешивать кровь… Потому, видать, и у себя дома Порфирий боялся опускать руки. Бродил, как и соседи, вокруг своей времянки, постукивал что-то, подправлял. Весной, как и они, сажал во дворе картошку; потом, через три года, осенью, воткнул в землю несколько тонких, как прутики, яблонь. Доставал, как и люди, кирпич и цемент. Таскал с горы светлый, хоть вари стекло, песок.

Неслышно ковырялся во дворе, пока не обнаружил, как забелели празднично и ярко стены дома, как вытянулись, раскидали побеги, приготовились плодоносить деревья.

Запенились влажными цветами, наполнились росой и нетерпеливыми пчелами сады. Все вокруг стало одинаково светлым — и у соседей, и у Петрунина. Внешне все похоже, а внутри… Не хотелось даже заходить в дом, и Порфирий подолгу сидел на крыльце; иной раз, если было тепло, то и засыпал на ступеньках, сморившись под тяжелыми, солоноватыми думами. И снился ему лес, родниковая речка и выходящая из воды Варя. И чудился запах ее волос… Но это ветер срывал с цветущих яблонь дух, будил среди ночи, и тогда Порфирий сидел, уставясь в забор, растворяясь в тоскливом оцепенении.

— Хозяин… — прошептало, как проскреблось, с той стороны калитки, с улицы.

Собака не лаяла, а — видно было смутно — даже помахивала хвостом, подбирая с земли какие-то куски. Петрунин напрягся.

— Чего не спишь-то? — снова донеслось.

Он подошел, отворил калитку, и под руку ему нырнула Фрося-торговка — горячая, будто бежала откуда-то. Зашептала запыханно:

— Гляжу, не спит мужичок, мается всё.

— Дак весна… — ответил он дрожащим мутным словом.

От бабенки несло печью, сдобными пышками, а через минуту — он задохнулся — и душной постелью.

— Чего сама-то… не спишь… — бормотал он несвязно. — Мужик-то небось твой… Где он?

— Дежурит в пекарне. — Она хохотнула и тут же поникла. — Люблю мужиков самостоятельных. А мой — бугай. Старый бугай…

Нет, такой бабе — Петрунин почувствовал — он сроду не раскроет свою душу. Даже в бреду. И он повел торговку к себе, враз замерзшую, громко дрожащую, как в лихорадке.

Долго потом отогревал.

Перед рассветом, когда он близко разглядел ее лицо, она показалась ему уродливой, и он — неожиданно для себя — разбудил ее, полусонную, звучной пощечиной. Бабенка заплакала, убежала.

Но время от времени приходила опять, благо забывала по ночам, какой он злой и нехороший утрами. И Петрунин забывался тоже, пускал ее к себе, а утром прогонял чуть не пинком. И метался по комнате, швыряя все вокруг, громя и без того бедноватую утварь. Потом, умывшись, немного успокоившись, одевался и, не запирая на замок (только оставляя на собаку) полупустой, будто ограбленный дом, шел на завод, где было свободнее дышать среди других, настоящих, спаянных дружной работой женщин.

Крепко стиснув зубами папироску, чтобы легче помалкивать, не встревать в разговоры или даже вроде бы не слышать обращенные к нему ласковые, не по делу, вопросы, Петрунин обрабатывал стекло не спеша, не отставая от средних и не заскакивая вперед, временами оглядывая цех, что-то выискивая на лицах резчиц. В каждой из них — и у самых семейных, и у совсем юных, только что окончивших училище, он видел черты лесничихи Вари. У одной — глаза чем-то похожи, — нет, не цветом — внутренним смыслом; у другой — чуть вздернутый, с нервными крылышками нос. У третьей — брови притянуты к вискам, а у переносицы — вспухшие, давят на ресницы…

Всякий раз, приглядываясь к резчицам, Псрфирий обнаруживал в них Варю и все больше удивлялся: как же он не понимал лесничиху? Вот Зинка Чувырёва — толстая, простая, насквозь видать ее, как стеклышко. Варя. И в маленькой, уже немолодой, брошенной еще до войны с ребенком, Маше Петуховой — Варя. И везде она, Варя Иванова, добрая и строгая, задумчивая, и та, что под шум вентиляторов и электромоторов напевает песни…

Женщины, видно, заметили взгляды всегда молчаливого, постаревшего за годы, вроде бы пришибленного Порфирия, а может, это дата наступила такая: десять лет со дня победы над Германией, — только резчицы тоже стали на него поглядывать, отыскивая что-то на его лице. Потом вдруг тихонько пошушукались, сложились по сколько-то копеек и в День Победы поднесли подарок. Обступили Петрунина кольцом, поздравили с праздником и протянули курительную трубку, вырезанную с любовью, мастерски из какого-то твердого корня.

Он сперва растерянно молчал, близко всматриваясь в улыбающиеся лица, потом смахнул прилипший к губам окурок и проговорил растроганно, сбиваясь:

— Праздник-то общий… Чего ж вы меня-то… одного… — И добавил, прижимая к себе трубку: — Спасибо.

— Мужской нынче день! — воскликнула, обращаясь к подругам, Маша Петухова. — Эх, девки, коли совпало на праздник работать — поработаем! На славу. А Порфирия Иннокентьича отпустим домой!

Он все еще стоял, прижимая к груди трубку, оглядывая расходившихся к своим столам резчиц. И, словно только что дошли до него слова Маши, испугался:

— Нет! Я с вами!.. Да разве ж я… — Защипало в глазах. Хотелось крикнуть: «Чистые вы люди!» — но горло затерпнело подступившим комом, и Петрунин отвернулся к транспортеру, по которому двигалось местами невидимое, местами слепящее солнцем стекло…

Первый лист упал привычно-мягко, с легким приглаживающим хлопком. Со стороны подумать — разлетится вдребезги большой, как прозрачная стена, лист, но воздух упруго смягчил удар, и стекло легло плавно, как крыло, едва прижав ворсинки серого войлока.

Доброе трепетное чувство наполнило Порфирия до краев. То, что он не выкрикнул, оставил в себе, теперь излучалось томительной лаской. Он низко наклонился над столом, раскинул руки и поправил стекло, хотя лежало оно точно на своем месте. Потом он что-то быстро прошептал, словно приступая к колдовству…

Стекло играло радужными бликами, отражая незнакомо сияющего, с новой, еще не обкуренной трубкой во рту волшебника. Заряженное тонким электричеством, оно чуть слышно потрескивало искорками, и Порфирию постепенно представлялось, что он слышит дыхание листа. Нежность какую-то. Слабую дрожь…

Он не приглядывался, но все равно видел в медленно движущихся стенах теплые лучистые глаза и мягкие, чуть притуманенные лица резчиц. Ему казалось, что везде, вокруг него — Варя, которая смотрит на него с любовью… И сам он все более светлел, загораясь волнением, спеша использовать полностью, до капли душевную раскованную силу…

Не заметил, как перешагнул привычный, редко нарушаемый ритм движений, и, счастливо забывшись, стал сваливать с конвейера не через три — четвертый, как обычно, а уже каждый третий, предназначенный для другого стола лист. Но Порфирия никто не останавливал. Наоборот. Где-то прибавили ход транспортера, где-то перевели на другую линию оставшуюся без дела резчицу, и внезапный, как в сердце, перебой был устранен.

Второй раз Петрунин сбился сам. Возбужденный, сияющий, вновь молодой, он вдруг остановился, сморщил лицо, прислушиваясь к чему-то отдаленному, и ринулся к люку рядом с машиной. Спустился, громыхая по железу, в пышущий зноем первый этаж и, слегка оглохший, кричал на ухо потным стекловарам, чтобы прибавили огонь:

— Хрупкость почуял!

— Нельзя, — спокойно отвечали стекловары. — Как надо выдерживаем, градус в градус.

— Тогда небось шибко холодите! — кричал Петрунин другим — машинистам. И тащил их наверх, к вентилятору, обдувающему жаркое стекло.

Походил, побегал вместе с ними, чуть не попал под механический отломщик и, опомнившись, бросился к столу, к своему рабочему месту.

День прошел быстро, поистине празднично. На широкой колесной пирамиде с обеих сторон стояли тяжелые, сине-зеленые, похожие, наверно, на морскую воду, пакеты стекла. Порфирий изумленно посасывал трубку и сперва не понял, почему никто из резчиц не расходится, зачем они стоят вокруг цехового начальства, устало обнявшись голыми по плечи руками. Слушают что-то, улыбаются.

Неожиданно все разом обернулись на дверь и слегка расступились. Из темного проема, задыхаясь, неся старинный, похожий на гармонь фотоаппарат, спешил одутловатый мужчина в шляпе. Подбежал, схватился за сердце.

И вот уже — Петрунин видит — человека будто подхватили под руки и ведут — куда бы это? Прямо к нему, к Порфирию Петрунину!

Опять поздравляют. Первой крепко стиснула руку неулыбчивая начальница цеха. За ней — тепло, молча улыбнулась мастер смены Лидия Григорьевна. Фотограф отдышался, прохрипел:

— С юбилейным праздником, товарищ! И с отличным — в честь праздника — подарком Родине!

— С рекордом тебя, Порфирий Иннокентьич! — выкрикнула Маша Петухова.

Сердечник обмахнулся шляпой, попробовал сдвинуть железный и потому тяжелый стол Порфирия. Несмотря на солнце за окнами, попросил включить электрический свет. Надежно установил фотоаппарат.

— Это зачем? — удивился Петрунин, ежась под круглым неморгающим оком аппарата. Глупо улыбаясь, посмотрел на начальство.

— В газете твою фоту напечатают! — обрадованно шепнула Маша, стараясь не отходить от Порфирьева стола. — По всей стране прогремишь! А может, и дальше…

Будто кто подрубил все еще приподнятые крылья. Петрунин испуганно присел и, загородясь рукой, попятился к выходу.

— Нет. Не надо… Не хочу.

— Товарищ, товарищ! — закричал, срывая с себя черную накидку, ошарашенный фотограф. — Вы куда?!

— Порфирий Иннокентьич, вернитесь!..

— Скромный он у нас, застенчивый, — как бы извиняясь за Порфирия и в то же время словно бы поощряя его, громко объявила Маша.

Петрунин дошел до лестничной клетки и, охваченный отчаянием, побежал вниз, во двор, к расцвеченной флагами проходной…

День этот, как прерванное счастье, постепенно отходил назад, срастаясь с далекими, лесными — яркими до той поры, когда остановилась речка, днями. Петрунин снова стал теряться в безвестности, работая по-старому, бескрыло, с глазами, мутно скользившими по стеклу, с руками, делавшими заученные движения. Он чем-то походил на поставленную за соседний стол заграничную машину-стеклорезку. Около нее дежурят, не отходят ни на шаг наладчики, а она режет с напряжением, коряво, то и дело путая размеры. Или вовсе стоит забитая осколками, и монтеры меняют сгоревшие двигатели.

Машину, конечно, наладят, и она пойдет. Не пойдет, так другую придумают, свою. Но еще долго будут нужны человеческие руки, ощущающие трепет и дыхание работы.

Слева — железный автомат, справа — ударница Маша Петухова. Сколько раз после того дня она пыталась расшевелить Петрунина, по-бабьи жалуясь на своего сына Вовку, который «таким бандитом вымахал, — во-о! — высоко подымала руку. — Еще только в девятый перешел, а уж жениться хочет! А? Что ты скажешь, Порфирий Иннокентьич?.. Женюсь, говорит, и женюсь; ты, мама, только не мешай. Любовь потому как… А? Еще совсем дитё, а уж про любовь!» — «Такие щас…» — неопределенно, не вынимая изо рта трубки, бормотал Петрунин. И замолкал до самого конца смены.

В распахнутые окна врывался освежающий, какой-то издалечный, из лесных краев ветер. Шевелил на затылке поседевшие волосы. Петрунин распрямлялся, оборачивался к окну и видел за каменной оградой широкое серое поле. Качались ржаные растрепанные волны, летали птицы, сносимые ветром. Далеко-далеко у горизонта синела смутно, похожая на берег, узкая полоска леса.

В такие дни особенно не хотелось уходить домой. После работы, приткнувшись к окну, незаметный и тихий, продуваемый сильным сквозняком так, что хлопала за спиной рубаха, Порфирий подолгу стоял не шевелясь, уставясь в собирающиеся тучи. Стоял до тех пор, пока не вспыхивала близко — достать рукой — ослепительно-яркая молния и вслед за оглушительным треском неслись тревожные крики резчиц из чужой смены, чтобы он, Петрунин, закрыл окно.

Он закрывал и выходил на густой, косохлестный, но теплый, как и ветер, дождь. Заряженный буйной, какой-то электрической, решимостью, Петрунин шел по тротуару широко, не сгибаясь и не отворачивая головы. Видел новые высокие дома, скрывавшие Садовый поселок, ряды подстриженных будто под гребенку, а теперь — кудлатых лип и тополей, магазин, аптеку, парикмахерскую и — чуть в стороне — двухэтажный домишко. Раймилицию…

Последний год все чаще и чаще и всегда почему-то в проливные дожди, раздираемые грозами, звоном ручьев, веселыми криками ребятишек, Петрунин подходил к этому дому, чтобы взобраться на второй этаж к самому начальнику милиции и одним махом разрубить затянутый узел. Только выполнив требование Вари-лесничихи, которое он только теперь, спустя много лет, стал понимать и принимать сердцем, сможет он проведать лес, узнать: как она там, Варя, что?.. Однако не в силах был преодолеть нескольких, самых верхних, ступенек.

Наконец решился, поднялся по всей лестнице. Бледный, с колотящимся сердцем, подошел он к тихой, обитой клеенкой двери, взялся за скользкую скобу, но в следующее мгновение, когда, казалось, возврата не будет, еще один шаг — и вот он, исход, вдруг встала перед глазами отчетливо ярко, поразительно ярко, черная решетка.

И Порфирий не выдержал, отдернул руку и, понуро согнувшись, отправился вниз…

Пытливые, умные взгляды женщин заметили бледность, растерзанность Порфирия, когда на другой день после этого он пришел на работу.

— Иди в отпуск, Иннокентьич! — чуть не силой приказала Маша. — Ты погляди на природу-то! — Подвела его к окну. Там переливались в солнечных лучах вчерашние крупные дождины. В застывших в безветрии волнах ржи слегка голубели, туманились впадины и янтарно тепло высвечивались гребни. Но Маша смотрела дальше, в сторону леса. — В санаторий химкомбинатовский съезди — близко совсем. Хороший, говорят, санаторий, наши тоже туда ездят. Хочешь, путевку тебе выхлопочу?

— Не надо, — почти испугался он и предложил торопливо: — Ступай вместо меня! В отпуск в этот.

Но тут и другие резчицы запротестовали. Обступили его со всех сторон, загалдели:

— Иди, иди, Порфирий Иннокентьич, набирайся здоровья! А то мы тебя и не видели отдыхающим, — засмеялись.

Может, безобидно засмеялись, но ему почудилось — с каким-то намеком. Порфирий вздрогнул, резко отвернулся и побрел, развязывая фартук, к выходу. Брать отпуск…

Хоть воем вой — такая тишина… Порфирий хрустко проскрипел кроватью, нашарил на столе еще не остывшую трубку и с закрытыми глазами, как малец пустышку, засосал мундштук. Трубка не раскуривалась. Только теплая горечь противно разлилась во рту, стянула щеки, и Порфирий громко сплюнул на пол. Спички были далеко, на том конце стола, это он помнил, но вставать не хотел, — сколько раз уже вставал, бродил по черному гулкому жилищу, ступая шершавыми подошвами по скрипучим сорным половицам.

За окном дремали деревья, держа на весу пуды, даже центнеры ранних плодов. Временами, прошуршав по листьям, падали на землю червивые яблоки. Будто град червобойный: «Тут, тук…»

Порфирий безразлично считал паданцы, чтобы только забыться, отвлечься от мыслей. Но очень скоро сбился со счету и протяжно, устало продохнул:

— Что же делать теперь? Что…

С окраины Садового поселка глухо подала голос собака. И сейчас же в ответ, словно боясь, что ее опередят, затявкала часто и пронзительно другая. И еще одна, совсем недалеко. В Петрунинском дворе все напряженно молчало, будто за калиткой стоит давно располневшая, но все еще шустрая торговка.

Порфирий снова вздохнул, поднялся, раскурил трубку и стал рассеянно смотреть в окно. Там была ночь. Яблони стояли в неподвижности; между ними смутно угадывались серый забор и черная, туго натянутая проволока…

Еще вчера она дрожала, обдавая душу низким, каким-то колокольным гулом. Гремела цепь. Боба ходила вдоль забора, вглядывалась в улицу и лаяла, лаяла. Даже если улица была пуста. Под эти звуки Петрунин засыпал, подложив под сухую, с редкой растительностью щеку мозолистую жесткую ладонь. Утром вставал в одно и то же время — собака к тому часу замолкала, устало провожая взглядом поток идущих на работу людей, — чистил трубку, набивал табаком и, густо обдаваясь дымом, выбирался во двор.

Сука радостно встречала его, оттягивая проволоку, как тетиву. Нетерпеливо приплясывала, скулила.

— Ну, здорово, Боба, — сдержанно приветствовал Петрунин и протягивал левую руку. Собака садилась на задние лапы и, преданно глядя в глаза, укладывала в ладонь переднюю правую.

Петрунин обходил заросший сад, отшвыривал ногами ворох паданцев, останавливался, не зная, что делать; потом вяло оборачивался к дому, брал хозяйственную сумку, выходил за калитку и шел за растянутым потоком.

Через час неслышно возвращался. Горбко садился на крыльцо, доставал из сумки хлеб и колбасу и угрюмо, коротая время, кидал Бобе кусок за куском…

Иногда они гуляли. Петрунин отстегивал цепь и, откинувшись назад, волочился на ней за собакой к серому бурьянистому холму. Там кончался поселок, начинался пустырь. Порфирий отпускал Бобу и, пока она бегала, обнюхивая землю, он стоял на горе, смотрел на аккуратные белые домики, окруженные тесными садами, отыскивал свой дом — такой же белояркий — и тоскливо покачивал головой.

За поселком вдали сверкали окна панельных домов. Еще дальше — упирались в небо трубы стекольного завода. И само небо в той стороне казалось отлитым из хрустального стекла. Чистое небо и желтое поле. А меж ними, узкой полосой — густо-сине-зеленый берег… Лицо Порфирия трескалось морщинами. Линялые глаза влажнели до слез.

Нынче днем он вот так же ходил на эту гору, но не прогуливать собаку, а убегать от громких, на весь поселок, звуков траурной музыки. Хоронили сторожа хлебопекарни, мужа Фроси-торговки, который скончался внезапно, — тучный, кровью налитой был мужик. Но как ни внезапно помер, а завещание успел-таки оставить, а в завещании том сказано (Фрося рыдала): «Все деньги, какие на книжке лежат, израсходовать на похороны и на памятник»…

Гремела музыка, накатывалась на гору. Петрунин пятился с каждым новым ударом медных тарелок, а в глаза ему лезло лицо торговки, когда она приходила сказать о своем горе. Горем для нее была больше всего «бешеная», как она плакалась, воля мужа. Сама смерть ее вроде бы только радовала. Порфирий разглядел в глазах бабенки какое-то мстительное торжество. И он испугался, когда она, поплакавшись, потянулась к нему: «Утешил бы ты меня, Порфиша…» Он придержал ее, как больную, проводил до поворота пыльной улицы и, сославшись на недомогание, ушел домой, запер калитку.

И вот похороны… Порфирий отступал все дальше и дальше, поселок оказался далеко за бугром, но дребезг и исступленные рыдания музыки продолжали докатываться до пустыря. Собака вынюхивала что-то, делая круги и удаляясь, и он брел вслед за ней, пока музыки совсем не стало слышно.

Пустырь переходил в каменистое поле. Звенели кузнечики, гудели шмели. Петрунин хотел уже было присесть на камень, но в это мгновение Боба вдруг замерла, высоко поднялась на толстые лапы к стала что-то высматривать поверх полыни. И снова пошла, приникнув к земле, но уже осторожно, напрягаясь всем телом и приостанавливаясь.

Сбоку от нее что-то шумно поднялось и мягко упало, запрыгало мячиком. Приглушенное годами охотничье чутье подсказало Петрунину: перепелка с подбитым крылом…

Собака рванулась за подранком, взметая на своем пути пыль, ломая бурьян, и вдруг упала, словно настигла птицу и накрыла ее своей широкой грудью.

— Не трожь! — угрожающе гаркнул Порфирий, впервые в жизни пожалев подранка. Подбежал, протягивая руки, чтобы освободить придавленную птицу. Но перепелки там не оказалось. Она продолжала уходить, все слабее хлопая крылом. — Не трожь… — растерянно повторял Порфирий.

Собака лежала, раскинув лапы, как на льду. Глаза ее тускло подсыхали и смотрели сами по себе, не изнутри. Лапы слабо, прерывисто дергались, словно стряхивали что-то и никак не могли стряхнуть. И вот они устали, тихо вытянулись, замерли…

— Боба! — позвал он, сгибаясь над собакой.

Под его шершавыми ладонями слышалось, как уходит, вытекает тепло, как деревенеет, тяжелеет старое, с седыми остинками вдоль длинной спины тело…

Отрешенный от всего, ослабевший, с притупившимися мокрыми глазами Петрунин отыскал неподалеку яму, откуда он когда-то выбирал песок, осторожно уложил собаку на холодное дно и отчаянно, не чувствуя боли в ногтях, стал обваливать ссохшиеся стены…

Домой шел медленно, убито. Позади, сиротливо позвякивая, волочилась цепь…

Остаток дня он просидел на крыльце, уставясь мокрым расплывчатым взглядом на черное отверстие конуры и временами встряхивая головой. Ему казалось, что с потерей Бобы порвалась единственная нить, связывающая его с лесом. И он боялся задуматься, чтобы не признать, что время убило не только собаку, но и вытравило из памяти самый дорогой, самый светлый для него образ лесничихи. Недаром, когда он пытался ее вспомнить, ее облик как бы растворялся, рассыпался на отдельные черты, которые уже будто и не Варины, а отдельно — Маши Петуховой, Зинки Чувыревой, Любы Прониной и многих других знакомых, а где и незнакомых женщин. Опускалась ночь, и он понял, что не уснуть ему сегодня, не забыться…

За неясными пятнами забора что-то пошуршало, поцарапалось. Порфирий затаил дыхание, томясь и лихорадочно желая, чтобы за калиткой стояла Фроська. Тогда схватил бы он что потяжелей и встретил бы ее, стерву, раз и навеки…

Он осторожно вышел на крыльцо, тихо приблизился к забору и резко отворил калитку. Никого. Только цвиркали сверчки на пыльной улице, да где-то далеко проходила машина. Слышно, как меняла скорости, то гудела с протяжным нарастанием: у-у-у-у… то прерывисто ойкала: ой, ой, ой, ой… Плакала будто.

Порфирий затворил калитку, отвернулся и побрел вдоль проволоки по тропе, набитой Бобой. Подлез под низкий яблоневый сук, продрался сквозь влажные заросли бурьяна и, зябко поеживаясь, повернул к дому.

Не зажигая света, он долго шастал по просторному, не разделенному на комнаты жилищу, разыскивал трубку. И не находил. И эта новая мелкая забота тоже помогала отвлекаться от мыслей. Он старался растягивать поиск, обшаривая карманы, подоконники.

— Нету… — Снял с гвоздя полушубок, накинул на плечи и снова вышел во двор, чтобы ходить и ходить вокруг своего сада. Только б не слушать тишину…

Из-под восточного края земли слабо подсвечивалось небо. Свет был голубым, потом сиреневым. Далекие раскатистые звуки поездов стали ближе, слышней, но откуда они — неизвестно. Повлажневший и будто бы сгустившийся воздух ощущался лицом.

Возле общего с соседями забора воздух вроде бы нежнел, приправленный теплым ароматом. Наливные, крупные плоды висели близко, почти за плечом. С чужого высокого крыльца кто-то осторожно кашлянул. Сосед… Порфирию стало легче от сознания, что не один он, оказывается, не спит в это глухое предрассветье.

— Хозяин, — дрогнув от радости, сказал он полушепотом. — Закурить не найдется?

— Не курящий! — отозвался молодой, какой-то праздничный голос.

Сын соседский… Гришка-студент.

— Сторожишь? — спросил его Порфирий, просто так, лишь бы услышать человека.

— Сторожу, — охотно отозвался парень. — Зорю. Эх и красотища!..

Петрунин невольно обернулся на восток. В той стороне, как раз за его времянкой, мельчали-вытаивали звезды. Тонули будто в сиреневом омуте, который делался все глубже и багровей.

— Ну-ну, зорюй, — не стал он мешать парню и, сутулясь, двинулся к дому. Теперь он вспомнил, где его трубка. На подоконнике…

Притихший, уже не желающий ничего: ни курить, ни разговаривать, — Петрунин опустился на крыльцо, откинулся к шатнувшейся подпоре и, уставясь за крыши сонных домов, задохнулся в какой-то горькой истоме.

Заря раскалилась добела. За четко почерневшим косогором вот-вот покажется краешек солнца. Тишина как-то разом напряглась, словно все живое смотрело, как начинается день.

И вот он пробился — солнечный ливень сверху, с горы, и до самого дальнего, еще в тумане, горизонта. И все засверкало: листья деревьев, яблоки, — точно после дождя, кончики шипов чертополоха. День заиграл и цветами и звуками бодрыми,сгущенными.

Петрунин сидел на крыльце неподвижно, лишь время от времени покачивал головой. Будто соглашался с чем-то запоздало, вздыхая протяжно и захлебисто. Глаза его, мокрые от слез, ушли куда-то в глубь воспоминаний.

Ему причудилось, что он видел Варю. Она прощально выткалась из зарева и ушла, растворилась в самосвете…

По саду прокатились волны зноя, — и яблоки и листья потускнели, словно их припорошило пылью. Только сысподу да глубоко в тени краски еще долго оставались мокрыми. Но и там со временем вспыхивали искры: красные, синие, зеленые — это выгорала роса.

Звенели, тренькали, качались на ветках, дожидаясь, когда окрепнут крылья, нетерпеливые, еще желтизна в подклювьях, слётки.

Порфирий все так же сидел на крыльце, сбросив с себя, как в бреду, полушубок. Не видел ничего вокруг, не слышал. Худой, пригорбленный, в кальсонах и рубахе, он сидел, уставясь за ограду…

— Дядь Порфирий! — услыхал он у самого уха чье-то тревожное дыхание.

Совсем рядом стоял, наклонясь, по-детски нескладный, ходулеватый, но с отчаянными баками на щеках, в белоснежной рубахе, соседский сын Гришка. В длинных, тонких пальцах его была зажата папиросина.

— У бати спер! — доверительно-весело сказал он Петрунину. — Бери, дядь Порфил, закуривай.

— Не хочу.

— Смотрю: плачет человек, — извиняюще, выдержав паузу, признался сосед. — Ты чего, дядя Порфирий?

Петрунин вытер глаза и посмотрел на свои руки. Ответил хмуро:

— Тебе-то что? Какое тебе дело? — Парень молчал. — Может, я о собаке убиваюсь! — ожесточенно пояснил Петрунин. — Сдохла она, да!.. Может, я… — он будто споткнулся о слова и затрясся, закрывая голову ладонями. Точно смеялся, пряча лицо, выкусывая шершавые мозоли.

Сосед осторожно, невесомо положил ему на плечо руку.

— Ты не о собаке, — робко сказал он. — Нет… Так только о человеке можно. О ком это ты?

— О том! — снова резко ответил Петрунин, высвобождая плечо. Соврал с каким-то злым упоением: — О мужике вчерашнем! Помнишь музыку?

Гришка неожиданно захохотал и тут же напряг свое худое лицо. Но смех так и брызгал из его глаз.

Это было как гром среди ясного неба. Петрунин с минуту смотрел на соседа, пытаясь понять его рассудком, а сердцем уже чуял торжество, знакомую ливневую свежесть. И открытие — впору тоже смеяться: куркуль, ворюга — и мраморный памятник!..

Порфирий вскочил, ощутив себя сильным и возвышенным. Но тут же решил проверить Гришку, получить какое-то подтверждение. Сказал со вздохом:

— О собаке я. — И парень заметно загрустил.

Порфирий благодарно, крепко пожал ему руку:

— Спасибо те, Гриша, спасибо… А мне надо идти. Идти надо.

— На работу? Ты же еще вроде в отпуску.

— Надо, надо… — бормотал уже из глубины времянки Петрунин.

Покрутившись по комнате, он снял с гвоздя запыленный, купленный как-то с тоски костюмчик, отыскал, стукаясь о табуретку, новую рубаху, достал из-под койки сапоги — хромовые, только раза три и надевал, нарядился кое-как, сунул в зубы трубку и вышел во двор.

Гришка все еще стоял, морща озадаченно лоб.

— Ты вот что, — обернулся, будто вспомнив, Порфирий. — Если меня долго не будет… уеду я, скажем, куда-нибудь… ты своих ребят, из техникума-то, пригласи в мою избу. Пусть живут заместо общежития… И бесплатно! — предупредил он, торопясь. — Бесплатно, как у себя дома! — И, распахнув калитку, вышел на улицу.

Нигде не останавливаясь, он дошел до заводского поселка и только на минуту, да и то лишь для того, чтобы застегнуть верхнюю пуговицу рубахи, задержался перед дверью в раймилицию…

Через час или два он выскочил из милиции мокрый как мышь, но радостный, сияющий, даже чуть ошалелый. Оказывается, «дело» его даже и не собирались искать: если оно и было заведено, то очень давно, за это время объявлялись амнистии, да и срок давности давно истек.

— За эти годы, надеюсь, вы сами себя покарали несколько раз, — сказал строго начальник.

— А то! — истово, радостно ответил Петрунин. И принялся выслушивать целую лекцию о неотвратимости наказания — сложную лекцию, однако ж понятную.

— Спасибо вам! — горячо, как и Гришке, потряс он руку начальнику и выскочил на улицу.

Люди сами обходили Петрунина, завидя его еще издали, и потому он прошел поселок насквозь, ни на кого не наткнувшись, и опомнился, лишь когда в нос ударило щекотным сенным запахом трав, когда распахнулось убранное поле, а у горизонта в расширенных глазах колыхнулась полоска леса.

Слезящиеся, блеклые глаза Порфирия впитывали земную красоту, и все это — жадно, лихорадочно, смешивая близкие и дальние краски вместе с запахами. Ему казалось, что он видит запахи уже отцветших, отродившихся трав и сине-зеленого, все еще у горизонта, леса…

Вот и узкая, совсем еще ручей, речонка. Упрямо продираясь сквозь кусты, порожки, камни, она не ослабевала в пути, а, наоборот, с каждой новой верстой становилась сильней и сильней, прикасаясь губами к неслышным, невидимым в травах родникам. Порфирий сошел в прохладную, влажно пахнущую соками растений ложбину, и, где пробираясь в купырях, скрывавших его по самую макушку, где ломясь сквозь тальник, обстегиваясь лаковыми прутьями, где легко, не слыша ног, ступая по коровьим, едва приметным тропкам, которые то разбегались веером промеж кустов, то, стиснутые чащей, сходились в общую, глубокую, до самой воды, тропу, двигался вдоль речки, туда, где она, еще не приобретая имени, уже казала характер свой и норов…

Все слышнее переливалась в кустах, даже на слух прозрачная, вода. Шевелилось на открытых прогалинах травяное русалочье русло. Травы то вздымались, то мягко ниспадали зелеными подводными волнами.

Смородинный, терпкий, пьянящий дух сменялся сладким запахом борщевника. Горьковато пахнущие розги, росшие будто бы из птичьих гнезд — пересохшей, перепрелой тины, неожиданно четко отдавали болотом, и Петрунин вступал в камышовую заросль, чтобы еще через несколько минут войти в упругое, буйное разнотравье…

Что вело его к лесу, к заповедным местам? Он и сам не мог еще понять, только на что-то очень сильно надеялся, словно Варя сохранила не только тот лес, но и любовь свою к трудному человеку. И вот он идет, Порфирий, идет — освобожденный, чистый, каким и хотела его видеть Варя. Почти забыл, что прошло много лет — и мало ли что могло за эти годы случиться? Не хотел задумываться, шел и шел…

К вечеру, когда повеяло с холмистых берегов горячим духом смолы, он остановился. Вот то место — не иначе то, где расстался он с Варей Ивановой. Место тайных порубок, политое потом, отметилось в памяти навек. И хотя забылись очертания берегов — их размыло, стерло половодьями, Порфирий чувствовал: вот здесь, на этом вот месте — притопнул ногой по песчаной земле, — спилил он двуручной пилой, в одиночку, дрожащую стройную сосну. И вон там, чуть дальше. И там…

Но будто и не было тайных порубок. Везде стояли гордо, непорубленно молодые стремительные сосенки. Держали в корнях, как в мозолистых пригоршнях, сыпучую, с редкой растительностью почву.

— Но это тут! — Порфирий взялся, чтобы не упасть, за прохладный тонкокожий ствол и стал сковыривать носком сапога землю, сердцем чуя, что здесь он пилил, здесь!..

Рядом с молоденькой сосной, совсем рядом, под слоем земли, серели истлевшие остатки пня…

Порфирий перебегал от сосны к сосне, то одной рукой держась за дерево, то другой, невольно подтягиваясь, поднимаясь все выше на косогор, откуда можно было глянуть на сторожку. Посмотрел. Но, кроме моря деревьев, ничего не увидел. Только в подсиненной дали, много дальше желанного места, сияло на солнце, как бы из снега, дворец не дворец — большое, с полосками колонн здание…

Ветер гнул верхушки деревьев, и лесные, с синими тенями волны то завихрялись, то плавно взбирались с холма на холм; и только широкое поречье, наполненное солнцем, прозрачными лугами с чистыми, как камушки на дне, копнами сена, оставалось тихим и безветренным. Петрунин задыхался от волнения, пробираясь глазами вдоль правого берега, боясь опять не увидеть на полукруглой поляне избу. И снова ее не разглядел. Светло-зеленая кулига знакомо, надкушенно втискивалась в лес, и дуб стоял — огромный, рукастый, а сторожки не было…

Спустившись с косогора и спотыкаясь, Петрунин двинулся в ту сторону. Скрипели, перешептывались сосны, и белки, раскачавшись на ветвях, перепрыгивали с дерева на дерево, любопытно следили за Порфирием, а он шел, как слепой, вытягивая руки, чтобы выйти на простор и глянуть. В третий раз.

Шершавая ребристая кора отвековавшего дуба подставилась под тряские ладони. Порфирий устало придержался, как о выступ скалы, и осторожно глянул из-за дерева. Поляна была утыкана дубками — маленькими, в несколько листков…

Он растерянно разглядывал посадки, увидел тонкие, но четкие ряды и с болью на душе отметил, что они прочертили крест-накрест и то место, где когда-то стояла изба. Сделал несколько трудных шагов, намереваясь, как и на бывшей порубке, обнаружить что-то под землей, но вдруг остановился, словно уперся в невидимую изгородь. Ему почудились сухие звуки тяпки. Оглянулся с трепетом. В стороне, недалеко от старого дуба стояла, слегка наклонясь, тоненькая, в белом сарафане девочка-подросток. Смотрела на маленький дубок и тихо, ласково рыхлила вокруг него землю. Словно взбивала любимой кукле мягкую теплую постель.

Девочка быстро обернулась и устремила в Петрунина большие, иссиня-серые глаза. Разлетные брови на чуть скуловатом, красиво очерченном лице медленно сходились к переносице.

— Дядя, вы наступите на дерево!

Порфирий суетливо отшатнулся, сделал шаг — и еще один — к девочке. И она невольно придвинула тяпку.

Было видно, как белеют, стискивая черен мотыги, смуглые тоненькие пальцы.

И опять, в который раз, но теперь пронзительно отчетливо, Порфирий увидел в другом человеке Варю Иванову. Только маленькую…

— Я не пьяный, не бойся, — продохнул он, силясь улыбнуться.

Она тоже слабо улыбнулась. Мотнула темно-русой головой куда-то вниз чистозвонкой речки:

— Вы оттуда? Из санатория?

Порфирий молчал, разглядывая девочку. Теперь она казалась чуть взрослей.

— Вот так и работаешь? — спросил.

Она почему-то смутилась:

— Это я на каникулах. Помогаю просто.

— Кому?

— Ну… всем. — Она пожала острыми обгоревшими на солнце плечами. Помолчав немного, обвела вокруг себя рукой: — А потом — люблю я это место.

— Тут сторожка была… — тихо проговорил Порфирий, подходя еще ближе.

Девочка вздохнула:

— Была. До прошлого года. А потом ее решили снести.

— Кто решил? И кто ты есть такая? И почему все знаешь?! — чуть не крикнул он, пытаясь что-то понять.

— Мама так решила… Решила — и всё. Она теперь, — девочка снова улыбнулась, — самый большой начальник в лесу. То была лесником, лесником и вдруг — старший лесничий Попробуй не послушай маму!

У Порфирия закружилась голова. Он судорожно дотронулся до черепа мотыги и испуганно-пристально всмотрелся в широкие, близкие, с твердыми зрачками глаза девочки.

— Вы не мешайте, — напомнила она. — Пожалуйста.

— Значит, ты дочка? — с усилием выговорил он. — Вари… Вари Ивановой дочка?

— Да. А почему вы всё спрашиваете, спрашиваете? — Она строго сузила глаза.

— Отец… где? — еле слышно прошептал Петрунин.

— Тоже на работе. Вместе с мамой… Что вам еще сказать? Живем мы теперь в новом доме, в лесничестве. Хорошо. Это там, — кивнула она в сторону кордона.

— Давно он… ну, отец твой… отец?

— Всю жизнь! — Она смотрела хмуро, не моргая. — А вы как думали? — Помолчав немного, уточнила: — Только он сперва уезжал, и мы его ждали-ждали. Долго. А потом он вернулся.

Она неожиданно вырвала мотыгу из расслабленных увядших рук Порфирия и побежала, перепрыгивая через дубки, к берегу, к узенькой тропе.

— Погоди! — крикнул Порфирий отчаянно, поняв, кем ему доводится эта девочка. — Хоть звать-то тебя как?

— Варя!.. Простите, мне пора домой! — послышался в ответ ее звонкий, какой-то раскованный голос.

Последний раз мелькнула за поворотом, опрокинулась в речку белая легкая тень — и растаяла. Петрунин сам почти бежал в ту сторону, как бы продираясь сквозь дремучие, заполнившие душу заросли чувств, и, оступаясь, попадал в бурьян, где рядом с обжигающей крапивой стояли подмаренник, иван-чай и лечебная трава тысячелистник.

Он шел, пока не открылось перед ним круглое невиданное озеро с белокаменным домом на той стороне. Отраженная зыбкая часть санатория была наполнена веселыми купальщиками. Наверху, как на белом пароходе, стояли, облокотившись о перила, другие люди, более серьезные. Они, казалось, смотрели на Петрунина. Он обогнул дремучий берег и едва перебрался через насыпь плотины, как взамен плывущей, будто по волнам, музыки услышал рокочущий, с брызгами, шум водопада. И снова быстро побежала речка, обгоняя Петрунина, а он шел дальше в сторону лесного кордона, пока вдруг не споткнулся от еще более ошеломляющей мысли: нельзя ему дальше, нельзя, иначе нарушится мир и светлость души девочки. Вари-маленькой. Дочки…

— Я чужим ей должен оставаться, чужим… — прошептал он и бессильно опустился на землю. И, стиснув ладонями рот и глаза, затрясся от клокочущих, как вода из плотины, рыданий.

Когда боль притихла, Порфирий поднялся на вершину холма и огляделся. Вокруг просматривалось очень далеко: слева — удивительный дворец, справа — тоже какие-то белые постройки лесничества. Наверно, поседели от старости. А может, и наоборот — все новое там теперь, по-современному светлое… И тропинка видна была, и дорога, а особенно — речка с ее берегами.

Солнце опустилось за деревья, озарив их отдельные, ставшие неподвижными, верхушки. Воздух сделался каким-то родниковым, словно здесь нарождался и уж потом отсюда растекался по земле. Озеро застыло, стало зеркалом, и дворец-санаторий был украшением: розово-белый, в синей оправе неба и воды. И не видно, где его отраженная половина — в воде ли, в небе ли. Все одинаково…

Порфирий почувствовал какую-то связь между этим видением и хозяйкой, теперь уже полной хозяйкой леса, Варей. Как, видать, трудно пришлось ей за эти годы! Куда трудней, чем ему, ведь он только себя, себя смог маленько поднять, а она — вон чего! Мир будто целый…

— И самое главное — дочка на свете… О которой я и знать-то… И сердцем-то даже… — шептал Порфирий сквозь новые слезы.

Сделалось темно. Порфирий медленно спустился в лог, ступил на мягкий, но не пыльный от влажности проселок и побрел в сторону железной дороги к давнему, врезавшемуся в память полустанку. Неясная пока, но все более ощутимая сила вела его, как поводырь, к тому полустанку. Вспомнилось, что скоро заканчивается отпуск и надо спешить, чтобы не опоздать хотя бы на последний, самый последний в твоей жизни, поезд…

Полустанок оказался станцией. Зеленые Горки — такое название. Небольшой, слабо освещенный перрон был полупустым; редкие по случаю позднего времени пассажиры стояли на нем, дожидались последней электрички. Петрунин взял билет до города и тоже встал на деревянный, тихо подрагивающий настил. Приближался поезд.

Пока он подходил, прибавляя все увеличивающимся прожектором снопы метельного — от ночных бабочек — света, Петрунин оглядывал людей, опасаясь и одновременно надеясь встретить кого-нибудь из местных, но никого не узнавал. Слишком мало, видно, он прожил в этих местах, мало…

Потом, когда Петрунин сидел в полупустом и потому кажущемся особенно гулким поезде, за приспущенными стеклами окон клокотал превращенный в ветер воздух. Он бросался рукавами внутрь вагона; было шумно, свежо и томительно-грустно.

Клубились уносимые назад деревья. Остро, как молнии, мелькали огни. Поезд будто летел сквозь густые, тяжелые от влаги облака.

Петрунин сидел на скамье неподвижно, смотрел расширенным взглядом в темноту и слышал то сложный мятущийся гул, то — раздельно — ливневый ветер частый, с перебоем стук колес и громкие — вовсю — удары сердца…

ГДЕ ТВОЙ ДОМ

Засуха, как злоба, накапливалась исподволь, еще во время праздников урожая. Невмоготу, наверно, было стихиям смотреть на ликование людей и на устало-счастливую удовлетворенность отдыхавшей после трудных родов земли — и, точно сговорившись меж собой, решили напомнить, кто в степи хозяин. Осенью не выдали ни капли дождя, зимой едва-едва прикрыли поля снегом, но самое страшное оставили на лето: еще с весны нарядили на Заволжье рожденный в прикаспийских сыпучих песках ветер. И вот она, засуха в полную силу. Шипящее дыхание суховея, если прислушаться, выводит злорадное: «Смерть, смерть…» Нежно-зеленые ростки пшеницы побурели, повыветрились, земля покрылась глубокими трещинами — словно крики немые исторгает степь.

Грунтовая дорога — по-местному «путь» — продолжает оставаться узкой лентой, точно ее подпирают с обеих сторон буйные, звенящие на веселом ветру хлеба. И хотя дорога сплошь в ухабах и местами истолчена едва ли не в цементную пыль, ни один шофер не позарится на сглаженную, будто приутюженную горячим катком, пашню, — терпеливо держится полосы. Никто не заставляет его так поступать: посевы давно списаны, мог бы вывести свою машину на открытое поле и мчать напропалую, — никто б не остановил его, не осудил, разве что собственная боль…

Бывает, конечно, по ночам какой-нибудь пьяный (мало ли всяких) вырвется из пыльной колеи на простор, вцепится нестойким мутным взглядом в далекие, на горизонте, огоньки селения и мчит — все ближе, все ближе к тем огонькам, пока его путь не преградит внезапно, как огромная трещина, русло высохшей речки. Визг тормозов, но уже поздно. И на твердом, пластинчатом, похожем на древние черепки иле вскоре обнаруживаются останки горе-водителя и его скоростной первоклассной техники. Но это все исключения из правил…

Закончив очередные дела в конторе, прораб заволжской ПМК (передвижной механизированной колонны) Сельэлектростроя Виктор Якушев спешит на один из своих дальних объектов. Но, чтобы не так чувствовать унылость полей, он выбрал дорогу хоть и самую пыльную, зато не одинокую: рядом с ней, по левую руку, шагает высоковольтная линия, которую он когда-то сам, лично сам строил. И действительно легче ехать тут, спокойней, вот только надо заботиться о старом, износившемся в постоянных командировках газике.

Дорога все дальше на юго-восток, откуда дует и дует ветер. Все больше блекнет, выцветает степь, линяет небо — оно теперь белое. Машина упорно, изо всех сил борется с седыми километрами, но с каждой минутой в ее моторе все явственней слышатся перебои. Из горловины радиатора выхлестывает пар.

Давно бы надо набрать воды, напоить исстрадавшегося «козлика», но уже третью речку переезжает Якушев, и везде на дне их — блестящий, полопавшийся, похожий на черепки ил. Одна надежда теперь на Сухой Караман, который, несмотря на свое название, еще ни разу не пересыхал сплошь, всегда хранил возле мостка округлую, тинистую бочажину.

Караман лежит на полпути к Узенску, куда едет прораб. Еще немного — и мотор будет остужен, и сам Виктор плеснет в свое лицо пригоршню-другую зеленой прохлады…

Август месяц, страдная пора. Но навстречу лишь горько погромыхивают порожние пыльные грузовики. Их путь теперь мимо элеваторов. Машины бегут к Волге за подмогой: хлебом-продовольствием для людей, фуражом для скота. Одна за другой, одна за другой… Несколько машин, груженных тюками соломы и сена, осторожно, будто боясь вспыхнуть, ползут назад к себе в совхозы и колхозы. Якушев обгоняет эту колонну, успевая разглядеть опухшие, красные от усталости глаза шоферов. Засуха коснулась и правобережья, и за кормом пришлось ездить далеко, может, даже и в соседнюю область…

Да, если б не высоковольтная линия по левую руку, совсем унылой казалась бы дорога. Но П-образные, из легкого железобетона опоры радуют глаз. Будто стройные сквозные ворота в степь, они шагают и шагают к горизонту, придерживая на своих плечах-коромыслах сверкающие на солнце провода.

Минут через двадцать, у Карамана, линия уткнется в анкерную опору и разбросает ветви — в одну сторону, в другую. А там — и новые отпайки. Это целое дерево, если представить энергосхему от Заволжска и до самых дальних степных сел.

Линия шагает и шагает, и обнаженность полей не так заметна. А если вглядеться в горизонт, то увидишь и рыжие облачка, и тогда еще легче становится на душе: это вгрызаются в окаменелый суглинок невидимые глазу бульдозеры и экскаваторы, роют канал Волга — Узень.

Строители спешат. Осенью намечено открытие канала, и уже с будущей весны, какой бы она ни оказалась, Узень, Караман и другие речки понесут в своих крутых берегах никогда не умирающее половодье. Над полями взметнутся веселые радуги, поднятые дождевальными машинами, — и это будет лучшим ответом на удар суховея. Хотя и теперь — где его полное торжество? Выгорели поля, но голода нет, в любом степном поселке можно купить хлеб и другие продукты. Никто даже не запасается едой, когда выезжает далеко в степь. Вот и он, Виктор, не взял ничего, кроме нескольких яблок, да и те жена с дочкой тайком насовали в багажничек кабины…

Вспомнив родных, он еще крепче сжимает дрожащую, отполированную ладонями баранку машины и улыбается тихо. Глаза его, большие, неморгающие, заметно влажнеют, углубляясь, возле них собираются щепотки морщин.

Воет газик, выкладываясь до последнего. Вот и Караман, но где же вода? Под мостом лоснится черный ил с глубокими следами мальчишеских ног. А вон, на той стороне, и сами мальчишки — сидят над обрывом, помахивают вымазанными грязью ногами. Будто в лаковых сапожках. Сидят, выхваляются: у кого красивей…

Перед спуском на мост Якушев выходит убедиться: не ошибся ли он? Нет. Там, где еще неделю назад было «глыбко» и куда с моста, как лягушата, прыгали ребятишки, теперь мазутно выблескивает грязь. И глубокие следы желавших обуться в «сапожки» мальцов.

В прошлом году в эту пору возле обрыва, где сидит сейчас ребятня, можно было видеть пионерский пост — те же пацанята, только чистые, строгие, с красными повязками на руках. Пост еще издали высоко поднимал фанерный транспарантик: «Осторожно! Яма!» — предупреждал спешащие к элеватору, доверху груженные зерном машины. И те, сбавив скорость насколько возможно, плавно съезжали на мост и, только выбравшись на другой берег, мчались вперед.

Сегодня мальчишки собрались просто так, может быть, по старой своей привычке, и по той же привычке — Виктор вгляделся — самые маленькие из них были с повязками. Еще ему показалось, что на земле лежит тот старый транспарант с предупреждением.

Заметив, что Якушев на них вопросительно смотрит, ребята вскакивают на ноги, отчего высохшие «сапожки» их тотчас лопаются и, наверно, больно щиплют пушок на икрах — Виктор тут же вспомнил свое детство. Хоть и не в деревне рос, в областном большом городе, но в низине, на улице Овражной, где всегда была грязь…

Мальцы сбиваются в кучку и, посовещавшись, высоко вскидывают транспарант: «Товарищи шоферы! У нас вода».

— Где у вас вода? — кричит им Якушев. Он готов принять их странную игру.

Они призывно машут руками и показывают на что-то, похожее на копну грязной осоки. Виктор мысленно просит своего «козлика» осилить скособоченный подъем и, невольно напрягаясь, упираясь руками в баранку, взбирается на другой берег. Снова вылезает из машины, подходит к ребятам. Те, поздоровавшись первыми (тут так, в степи, принято здороваться даже с незнакомыми), не спеша и даже как бы торжественно раздвигают копну, распахивают сырую мешковину, и перед глазами притихшего прораба предстает деревянная, чистая, посаженная на маленькие колеса, бочка. Один влажный вид ее уже вызывает в груди томительно-сладкий холодок и радостное, близкое предчувствие утоления жажды.

Якушев подшагивает к бочке, заглядывает в ее раскрытое творильце и видит — почти у самых глаз — свои зеленоватые глаза и лицо — темное, худое — и слышит запах родниковой воды, от которой загодя поламывает зубы.

Зачерпнув помятой, алюминиевой, какой-то особенно уместной для такого дела кружкой кристально чистую, играющую солнцем, будто льдинками, воду, Виктор медленно пьет, чувствуя, как проходят по всему телу тугие, освежающие кровь, токи.

— Хороша-а… — выдыхает он, опорожнив кружку и ставя ее вверх донышком на бочку.

— Может, еще? — предлагают мальцы, уважительно глядя на прораба (прочитали небось на дверце газика слово величественное «Сельэлектрострой»).

— Спасибо, спасибо, — поспешно говорит Виктор, потому что эту лишнюю кружку, может, еще придется ему просить для машины. И улыбаясь он расспрашивает ребят, где они добыли такую чудесную воду.

Самый старший из мальцов и самый измазанный, с выгоревшей, словно бы седой головой, не спеша, но с явным удовольствием, объясняет. Мол, добыли из глубины, аж из самого глубокого оврага, который и называется Глубоким и в котором бьет маленький-маленький родничок. И куда даже на лошади не подъехать: круто больно, а они, пацаньё, подкатят «колёску», подсунут камни, чтоб не съехала вниз, и, выстроившись в длинную цепочку, передают ведро один другому.

— Один другому… Только не надо ничего, — предупреждает на всякий случай старшой. — Мы не какие-нибудь.

Виктор понимающе кивает. И снова вспомнив про свой исстрадавшийся газик, спрашивает неловко:

— А для «козлика» у вас тут не найдется хотя бы немного? — И озирается по сторонам, как бы заранее подразумевая не эту, не такую драгоценную, а какую-нибудь похуже, воду.

— А как же! Для того и стоим, — галдят разом мальцы. — Ни в ту сторону, ни в ту, — они машут руками, — воды долго не будет, вот и стоим. Подливаем.

И тут обнаруживается ведро, такое же помятое, как кружка. И не успевает Якушев моргнуть, как ребятишки бросаются под берег, выстраиваются в цепь, и самый старший, тот, белоголовый, лезет через топкую грязь в осоку, где у них, оказывается, вкопана дырявая, обмотанная тряпками кадушка. Вода помаленьку набирается с боков, и хоть не такая она светлая, как из дальнего Глубокого оврага, но для заправки машин вполне годится.

С радостью встав над самым обрывом, Виктор опускается на колени, принимает ведро у ближнего мальца и, заодно вытянув на берег всю ватагу, несет воду заглохшему «козлу».

Наклонив ведро над горловиной радиатора, боясь пролить хоть каплю воды, он смутно замечает, как с другой, встречной стороны дороги подкатывает еще одна машина — вернее, вытянутый, как для стремительного полета, лимузин необыкновенно сверкающего, хоть и черного, цвета. Лишь опорожнив ведро, Виктор взглядывает внимательней: «Чайка».

На месте водителя сидит, удобно откинувшись, широколицый грузный гражданин в зеркальных круглых очках. Его белая с короткими рукавами рубаха полностью расстегнута, обнажая разделенные ручейками пота крутые полушария грудных мускулов и еще более крутой, перехваченный жировым валиком, живот.

Виктор поспешно, словно заметил что-то срамное, переводит взгляд к глазам толстяка, но сферы очков у того непроницаемы. В них Якушев видит только себя, неожиданно крохотного, с букашку. «Надо бы еще проверить мотор», — рассеянно думает он о своей машине и, отвернувшись, обжигая руки, поднимает капот.

Между тем ребята обступают «Чайку», завороженно разглядывают ее и с готовностью отвечают на какие-то вопросы гражданина. Потом подносят ему кружку воды. Слышно, как он пьет — большими глотками. Пьет одну, другую, третью кружку и наконец блаженно-обессиленно откидывается на спинку сиденья.

Виктор снова уходит с головой в заботы о своем газике, как неожиданно слышит ропот ребят: это тот толстяк предложил им деньги.

— Что вы, дядя! — отступают мальцы к своей «колёске».

— Ну-ну… — с непонятным вздохом бормочет толстяк, не особенно, однако, обращая внимание на ребятишек. Зеркала очков его устремлены на прораба, задумчиво стоящего над газиком. — Алё! — неожиданно резко обращается он. — Далеко ли путь держишь?

— В Узенск, — не очень-то охотно отзывается Виктор и распрямляет спину.

Толстяк, снова вздохнув, удовлетворенно кивает и медленно выбирается из автомобиля. И вот он на ногах — широкоплечий, кряжистый, как гиревик, хотя и несколько рыхловатый. Сквозь светлые волосы, гладко зачесанные, просвечивает кожа головы — розовая, словно только что вымытая в бане. И в такой же банной, мелкой испарине. Глаз за очками не видать, но чувствуется, что смотрят они на тебя настороженно, что-то узнавая в тебе или опасаясь узнать.

И Якушев, в свою очередь, узнаёт или вот-вот узнает в этом человеке что-то утопленное в памяти, до времени скрываемое. Ощущает неясную тревогу.

— Разве мы встречались? — первым не выдерживает он.

— И еще как! — недобро, криво усмехается здоровяк и медленно снимает свои очки.

— Серега?!. Седов? — Виктор удивленно округляет глаза, округляет и рот и, поймав себя на этом, сразу хмурится, опирается рукой о раскаленный на солнце капот машины. И стоит так напрягшись.

Да, перед ним Серега Седов, бывший друг, а потом — недруг. Лет пятнадцать не виделись. С тех пор, как произошел между ними разрыв — тяжелое, яростное столкновение. Виктор — тогда еще просто Витька — даже ударил Серегу кулаком в лицо. До сих пор побаливает рука и в груди неприятно, едва вспомнишь о том давнем случае.

Седов снова надевает очки, утверждает их прочно на своем квадратном лице и подшагивает совсем близко, ослепляя прораба глухими, как бельма, зеркалами.

— Значит, узнал? — торжествующе-зло произносит он и кривит удлинившиеся губы. — Я с тобой давно, давно мечтал встретиться вот так, в поле открытом. Помнишь прошлое?

— Я ничего не забыл, — отвечает как можно спокойней Якушев. И снимает руку с капота, прячет ее за спину, сжимает в кулак. И чувствует, как жалок этот кулачок по сравнению с Серегиным, стиснутым до белизны козонков, кулачищем. — Я ничего, ничего не забыл, — медленно, как во сне, повторяет он, боясь лишь одного: вот сейчас ребятишки станут свидетелями отвратительной драки двух взрослых мужчин. — Может, отойдем подальше? Дети ведь тут, — хмуро замечает он Седову.

— Ничего, пускай привыкают, — усмехается тот. — Жизнь — помнишь, я тебе всегда втолковывал? — жестокая, безжалостная штука. Пускай… Чтобы потом не были такими… — оглядывает Якушева с головы до ног, — такими, как ты. Ну что ж, мужик, надо рассчитываться. Иначе, по-твоему же, будет нечестно. Помнишь, ты посмел на меня руку поднять?

— Конечно, помню. — Виктор весь стискивается, а сам, помимо своей воли, мгновенно и ярко, как в последний миг утопающий, видит всю свою прошлую жизнь, вернее, юность, нет — почти отрочество, когда он впервые увидел заволжскую степь. В тот год он был просто Витька, Витька Якушев, смешной и нескладный, неопытный мастер Сельэлектростроя. И если не спешить, растянуть во времени то, что пронеслось у него как вспышка молнии, то получится примерно такая история…

Степь, когда он впервые ее увидал, была вся в волнах только что остановившегося в своем буйном движении снега. Ревущая за окнами вагонов метель, будто замышлявшая припугнуть комсомольцев-целинников, за ночь источила все свои силы, и, когда поезд прибыл на конечную станцию Узенск, вокруг лежали розовые и голубые, сочащиеся солнцем и безоблачным небом сугробы. Снег сверкал, подтаивая и оседая, и казалось, зима уже кончается, хотя она еще только-только начиналась — это была ее первая боевая пристрелка.

Кроме покорителей целинных земель поездом прибыли и сельские электрификаторы, которые считались командировочными и, как это иногда принято у командировочных, вели себя в дороге несколько вольно. Они вели бы себя еще бесшабашней, если б не контроль со стороны двух мастеров, вернее, одного — Сергея Седова. С Витькой Якушевым они почти не считались: уж больно он был наивным и смешным.

Электрификаторы с полдня просидели на станции, пока к их «объектам» не пробили дорогу бульдозеры и пока не прибыл за Сергеем Седовым старый колхозный грузовичок. Посовещавшись, они решили больше ничего не ждать, а скорей грузиться всем вместе и ехать дальше, а там, может, встретится в пути и машина из второго, Витькиного, объекта…

Итак, стоял яркий, аж больно было смотреть на блескучие снега, полдень. По глубокой, как коридор, дороге ковыляла старая полуторка, которую сам же парнишка-шофер называл не иначе как «катафалка». В скрипящем, громыхающем кузове, сбившись в кучу, раскачивались монтеры-сельэлектровцы и пели охрипшими голосами какую-то странную, монотонную, совсем не похожую на те, что пели в поезде новоселы-целинники, песню:

Самый старший из монтеров — долгоносый, в распахнутой, без единой пуговицы, телогрейке — сидел, поддерживаемый десятком рук, и вел с надрывом, с душевным клокотанием, для пущей силы размахивая кулаком:

Грохот разбросанных «когтей», цепей, буравов, поясов, топоров, чемоданов, скрип бортов и уханье машины — все это заглушало песню, но буйный голос Подгороднева Семы вырывался далеко в степь и пугал там мышкующих лисиц.

В стороне от подвыпивших монтеров, рискуя потерять велюровую шляпу, свешивался за борт мастер Витька. Он был не пьяный — просто слабый, и потому его быстро закачало. Худой, с прозрачным мальчишеским лицом, он протяжно икал и время от времени подымал к небу огромные взмокшие глаза.

— Начальник! — оборвал песню Сема, протягивая четвертинку водки. — На-ка, подлечись!

Ядовитого цвета бутылочка с косо наляпанной наклейкой вызвала новый прилив тошноты. Витька широко разинул рот и снова перекинулся за борт.

— Уо как! — квакнул от притворного сочувствия Сема и, приподнявшись, будто дирижер, взмахнул бутылкой:

Пятеро молоденьких ребят жадным оком проводили четвертинку и подтянули, стараясь не отстать. Малорослые, в бушлатах техучилища, они сидели вокруг Семы, как цыплята, и с восхищением смотрели на него — распашного, взрослого бездомка…

Когда скинуло с души, стало вроде немного полегче. Витька выправил шляпу, чудом державшуюся на голове, затиснул шарф, выползший из-под кошачьего воротника, поднялся. Обхватил фанерную кабину и долго ехал, согнувшись буквой «Г». Тощие ноги его тряслись, колыхались в огромных валенках, полученных на складе Сельэлектро. Все остальное было напряжено: и узкая спина, и руки, и вытянутая, как у гусака в полете, шея.

На тридцатом километре тошнота прошла, и Витька снова стал смотреть вокруг с интересом. Степь была помечена рыжими пятнами камышистых лиманов. Четко рисовался горизонт. Синело небо, расчерченное, как мелом, маленькими быстрыми самолетами. Ветер нашептывал в уши, оглаживал лицо, и было сладко от его прикосновений. Не верилось, что впереди еще зима с ее морозами, снегами и метелями.

Сбоку колдобистой дороги, обгоняя полуторку, шагали телефонные столбы. Делаясь все тоньше и короче, они терялись-таяли в степи, так и не дойдя до горизонта.

Неожиданно совсем недалеко через темную полосу дороги проскочило что-то, будто искра. Вытянув пушистый факел-хвост, пронеслась огнёвая лисица. Пролетела по розовым снегам, как по облакам, — легко и плавно — и нырнула в заросли лимана.

Стали попадаться куропатки. Они почти не боялись машины и косяком бежали впереди, на ходу высматривая корм.

— Эх, нету ружья! — простонал Витька, приседая к широким голенищам.

— А ты их — валенком, — подсказал Сема Подгороднев.

Витька весело сорвал с ноги валенок и, не помня себя от озорства, заметнул в испуганную стаю. Птицы дружно брызнули пометом и, увернувшись из-под черного чудовища, полетели без оглядки в степь.

— Го-го-го! — громко заржал Сема, обнажая стальную челюсть. И, словно жеребята, ему усердно завторили монтеры.

Машина резко остановилась. Витька ойкнул и ринулся за борт, поджимая ногу в ярком носке. Проскакал до валенка, вынул его из-под колеса и вдруг смутился, пунцово покраснел: вспомнил, что он мастер, да еще в шляпе…

— Ну как, не убил? — высунулся маленький чумазый шоферок.

Сидевший в кабине Серега Седов с добродушным укором покачивал головой. Лицо у него широкое, волевое, глаза с прищуром, и весь он кряжистый, крепкий, как степной, обстуканный ветрами дуб. На нем были строгий солдатский бушлат и шапка с эмалевой звездой.

Виновато, жалко улыбаясь, Якушев взобрался в кузов и притих.

— А вы, оказывается, веселый! — объявил один из пареньков.

Витька сделал вид, что не расслышал, и пристально, как капитан, вгляделся вдаль. Но краем глаза чуял пацанов — пухлощеких, дружных и задорных. Они смотрели на него с усмешкой, без малейшего даже уважения. Среди них наседкой возвышался Сема. Он с выражением почесывал висок и сверкал железными зубами…

По синему, не по-зимнему чистому небу катилось солнце, щедро расплескиваясь направо и налево. Огненные брызги заливали степь, слепили глаза, выжимали слезу. Витька сидел, согнувшись в три погибели, ненавидя даже собственную тень, уродливо бегущую по сугробам. «Опять сорвался, в восемнадцать лет скакал на ножке. А что будет в двадцать или, скажем, в пятьдесят?» — насмешливо-грустно думал он о будущем…

Витька ехал на объект впервые. А до этого сидел в конторе за большим обшарпанным столом, проверяя процентовки и наряды, подшивая пухлую документацию. За окном кипела жизнь: гудели машины, стучали поезда, а здесь было тихо до угнетения.

Время от времени в контору заходили обветренные прорабы и мастера, шумно влетали бойкие монтеры, и тогда он распрямлял спину и смотрел на них с тоскливой завистью…

Однажды вошел Серега Седов — товарищ по техникуму, друг — и с достоинством, не спеша положил на стол папку с документацией. Витька радостно вскочил, обеими руками сжал его широкую ладонь:

— Молодец, Серега! Поздравляю! Со сдачей первого объекта… — Выдержал паузу, потоптался на месте и, боязливо озираясь, зашептал: — Но и я, Серега, — слушай! — тоже думаю проситься в «поле».

Седов сел, вынув из кармана коробку папирос, закурил, посмотрел на друга снизу вверх своим долгим ироничным взглядом.

— Тебе ж лечиться надо. Принимать процедуры.

— А это видал? — Витька вырвал из его пальцев папиросу, затянулся до самого дна своих легких, согнулся дугой, но не закашлялся, выдержал. Выдохнул: — Понял?

— Ну и глупо, — констатировал Седов, доставая вторую папиросину. — Хочешь в Могилевскую губернию?

— Плевал я на нее! — с отчаянной веселостью выпалил Витька. В его зеленых вместительных глазах стояли радость и — одновременно — испуг. — Понятно? Плевал! И на все там процедуры и микстуры! — Уселся тоже, облокотился на стол, подпер костлявыми кулаками голову, покрытую темной — вразброс — шевелюрой. Уставил глазищи на Серегу.

Тот снял шапку, расчесал свои светлые, словно полегшая пшеница, волосы, посмотрелся в стеклянную дверцу шкафа.

— Плевал, говоришь?.. А что, тут есть какая-то идея. Я тебе книжку дам почитать. Такую черненькую.

— Библию? — Витька скривил губы.

— Не глупи. О’Генри называется, рассказы. Один там есть исключительной силы. Про боксера с больными легкими.

— Я знаю! — воспламенился Витька, снова вскакивая. — «Санаторий в степи», так как будто… Там еще этот боксер гостил у фермера. Стонал все, охал, а потом объявил, что умирает! Помнишь? А фермер испугался, вызвал знаменитого профессора, тот проверил и говорит: «Зря вызывали, здоровый ваш парень, притворяется». Помнишь, как хозяин рассердился? Посадил того боксера на коня: «Паси, — говорит, — теперь мою скотину за то, что ты меня мучил!» А сам уехал куда-то на курорт лечить свои расстроенные нервы… Погоди, погоди! — Витька замахал руками. — Помнишь, как заплакал тот боксер, как схватился за грудь, харкнул кровью и ударил шпорами коня?

— Плетью, — поправил Седов улыбаясь.

— Что?.. Плетью! А помнишь, как носился он по прериям, спал на голой земле, жарил на костре кусищи мяса, пил, как воду, парное молоко?.. Потом, аж только к осени, разобрались, что доктор осматривал не того. Перепутал гостей. Что было! Ринулся хозяин в степь, думает: все, пропал теперь парень. А навстречу ему паренек едет: круглолицый такой, румяный, и улыбка такая, до ушей. Здравствуйте, говорит, папаша! Спасибо вам за ваш санаторий!..

Витька помолчал, немного отдышался. Наклонился к другу:

— Только ты, Серега, пожалуйста, не думай. Я не по этой причине хочу на объект. По другой. — И засмеялся краснея. — Боюсь, вы скоро всё осветите и на мою долю ничего не оставите, жадюги…

Седов смотрел на него с жалостным вниманием, улыбаясь и кивая.

— Не веришь? — Витька сдвинул брови, окончательно смешавшись. — Ты же знаешь, что мне скоро в армию! И я вот хочу… до армии успеть…

Серега продолжал смотреть с насмешливой любовью, как на ребенка. Засмеялся:

— Думаешь, возьмут?

— Возьмут! — Витька обозлился. — Чем я хуже других? Ну чем?!

Серега что-то вспомнил и поднялся. Еще раз оглядел себя и медленно прошел в другой конец конторы, улыбаясь молодому инженеру — девушке по имени Новелла. Положил перед ней кулечек из газеты. Витька знал, что там была розочка — настоящая, живая, неподдельная. Серега каждый месяц приносил цветы. Он мог бы доставать цветы всю зиму, деньги у него на то имелись: отличная зарплата, полевые, квартирные и ежемесячно премии за перевыполнение плана.

Что он там рассказывал, Якушев не слушал. Ждал его для дальнейшего разговора. Переживал.

Кроме Седова, не было у него других приятелей. А он и не хотел других, потому что лучше Сереги никого себе не представлял. Отвык представлять еще в техникуме, в большом разноголосом коллективе. Там он научился сторониться ребят, потому что замечал, как они испуганно задерживали дыхание, едва он к ним близко подходил, а если он с ними заговаривал, растерянно оглядывались по сторонам. Дело в том, что он часто кашлял, лицо его было худое и бледное, а это, по мнению многих, был верный признак туберкулеза. Один Серега, то ли надеясь на свое могучее здоровье, то ли попросту веря товарищу, что тот совсем не заразный, разговаривал с ним по-хорошему — обстоятельно и не торопясь, не отворачиваясь и не рассматривая стены. Седов любил смотреть прямо в глаза собеседникам, и редко кто выдерживал его прищуренный взгляд. Витька выдерживал, потому что верил его глазам, как своим…

Общежития техникум пока не имел, и первое время Седов жил у Якушева на Овражнойулице. Там, в маленьком домишке, в закутке, друзья сидели за столом перед грудой учебников и конспектов, и Витька объяснял Сереге смысл сухих и непонятных формул. Серега терпеливо слушал. После армии он многое забыл и теперь наверстывал упущенное.

Когда распределяли места, Седов попросился в Заволжск, на самый тяжелый участок Сельэлектростроя. Туда же последовал и Якушев… И вот теперь он дожидается друга, явно заболтавшегося с девушкой. От глубоких затяжек кружилась голова, гулко тукало слабое сердце. Якушев не выдержал, подбежал, схватил Седова за руку:

— На одну минутку…

Тот, извиняясь, улыбнулся Новелле и не спеша, с достоинством вышел в коридор.

— Пойдем к Викентию, Серега, — шепнул Витька. — Я буду требовать объект, а ты сбоку постоишь. Для моральной поддержки.

— Ну уж нет, — посуровел друг. — Если ты решился на такое, — дуй один. А в колхозе кто будет стоять сбоку? А?.. — Помолчал, испытывая взглядом, и неожиданно рассмеялся: — Ну ладно, так и быть. Проси только Алексеевку. Есть такое дальнее село… А мне Таловку дают. Будем рядом работать, каких-нибудь тридцать километров. Помогу.

— Вот спасибо! — обрадовался Витька, обеими руками сжимая его руку. — Спасибо… — И напролом, минуя секретаршу, ринулся в кабинет к начальству.

Пожилой, усталого вида начальник курил, покусывал костяной мундштучок, писал что-то размашистым почерком и одновременно выслушивал торопливые, сбивчивые слова о том, что Витька не бухгалтер, а техник-электрик, и что его учили иметь дело со столбами, проводами, трансформаторами, и что… Тут выступил вперед Серега, загородил дружка своей спиной и продолжил спокойно:

— Якушев немного пошутил. На объекте мастер — и бухгалтер, и строитель, и электрик, а главное — организатор. Мне кажется, Викентий Поликарпыч, он уже для этого созрел. Я за него ручаюсь.

Викентий Поликарпыч мотнул головой. Конец года, с планом отвратительно, и лишние тысячи рублей и лишние десятки километров линий сейчас необходимы просто — вот! И начальник сделал невольное движение ладони к горлу… Одним словом, Витька получил объект — село Алексеевку, рядом с Серегиной Таловкой, и выскочил из кабинета с ликованием. Наскоро собрался, заглянул в замерзшее окно — и захватил валенки. Эти самые, проклятые…

— Я, конечно, извиняюсь…

Витька вздрогнул и обернулся. К нему подсаживался Сема. Изящно этак запахнулся в телогрейку, пробежался пальцами по несуществующим пуговицам, вежливо спросил про самочувствие.

— Отличное… — пробурчал Якушев.

— Уо! — гоготнул Подгороднев, но тут же сделался серьезным. И нос его стал жалостным, унылым, а на кончике под краснотцой шевельнулась-дрогнула капля. — Давай поговорим, начальник. А то вон скоро хутор.

— Какой еще хутор? — Витька передернул плечами. На карте никакого хутора не значилось.

— Шалман такой стоит на перекрестке. Как в той сказке про Илью Разбойника. Может, проходил в школе? Я в колонии проходил. Стоит, мол, камень, а от него дорога на все четыре стороны.

— Ну и что?

— А то. Захочу — пойду к тебе, захочу — к Седову. Рыба ищет, где глубже. Так? — Посмотрел своими мутными глазами. — Интересуюсь, как ты мне будешь рисовать.

— Начислять, что ли? — догадался мастер. И, еще больше насупясь, отрезал: — Как и всем. В зависимости от работы.

— Уо как! — Сема сплюнул. — Разбили бригаду, лишили бригадирских и — «как всем». За что же такая уравниловка?

— За систематическую пьянку.

— Уо. За систематическую, — передразнил Сема, шевеля непослушной челюстью. — Кто тебе такое набрехал? Неуж Седов Сергей Трофимыч?

— Вы сами брешете! — оскорбился Витька. — Понятно? И вообще: если пойдете со мной, то пить вам больше не придется!

— А есть? — осклабился монтер. И насмешливо-грустно покачал головой. — Трудно тебе будет с народом, начальник!

Впереди действительно что-то завиднелось: камень не камень, скирда не скирда. Подъехали. Оказалось — плоскокрышая саманная изба, по самые окна ушедшая в сугробы. Сбоку притулился хлев. Его слабые кривые стояки изнемогали под тяжестью копны, шевелившей тонкими былинками. Наверху вместо прижимины лежала дряхлая лохматая собака. Двор был обнесен сухим и серым, как старая обветренная кость, жердяником.

Машина остановилась и заглохла. И сразу стало тихо до звона в ушах. Из кабины вылез Серега, скомандовал:

— Вы-грру-жайсь!

Кому выгружаться, монтеры не знали. Замерли в ожидании судьбы.

— Выгружаемся все, — подсказал Подгороднев. — У Кадыра посидим и подзакусим. И договоримся, кто куда.

— Ура! — загалдели ребята, прыгая на землю.

Разбившись — впереди Сема, за ним монтеры, за монтерами мастера, а позади всех маленький шершавенький шофер, — подошли к избе. На пороге, приглашая гостей, стоял усохший, как мумия, казах с седой в три-четыре волоса бородкой.

— Салям! — почтительно приветствовал его Сема, поклонясь. И старик тоже закивал: «Салям, салям…»

Он сказал еще какие-то слова и, распахнув дверь, отшагнул в сторону. Все поснимали обувь и в носках, минуя душную кухню с огромным, вмазанным в печь казаном, прошли в чистую половину избы. Витька с любопытством осмотрелся. Мебели тут не было никакой, лишь просторная кошма на полу, сундук да по стенам неяркие ковры.

Торжественно уселись на кошме вокруг расстеленной скатерти-клеенки, поджали ноги калачом — из уважения к обычаю хозяев, — замерли. Тихая, как тень, старуха подоткнула каждому под бок подушку; можно было удобно облокотиться.

Старуха принесла чашки, налила крепкого, до черноты, чаю. Подбелила молоком, и он стал отдавать медовым духом. Хотелось выдуть чашку сразу, но неторопливый разговор о том о сем запивался тихими глоточками.

Сперва заговорили о погоде. Витька восторженно цокнул языком.

— Плохой погода, — возразил казах. — Дурной.

Было удивительно: как же так? Тепло. И солнце…

Старик сидел лицом к Сереге и потому, наверно, смотрел на него больше, чем на Витьку. Пытался вроде бы что-то вспомнить, прищипывая веками глаза.

Разговор между тем коснулся электричества, и старик стал выспрашивать подробности: как пройдут линии, сколько надо столбов и указан ли на плане его хутор? На Серегиной «синьке» хутора не значилось, на Витькиной — тоже. Кадыр — так звали старика — взял план Алексеевки и долго разглядывал прямоугольнички-дома, фермы, бригады, связанные линиями. Вздыхал.

— Переселяйтесь в колхоз, — предложил Витька, и Сема незаметно толкнул его локтем.

Старик нахмурился, покачал головой и что-то приказал своей медлительной хозяйке.

Старуха притащила бешбармак — блюдо нарубленного мяса вперемешку с широкой, в три пальца, лапшой. Сема украдкой, из-под полы, как это часто делают в столовых, налил себе и старику из четвертинки. Тот сразу оживился, снова крикнул старухе. Она покорно принесла еще пол-литра.

Сема на глазок, но очень точно, будто вымерил мензуркой, налил всем поровну. Якушев испуганно глянул на Серегу.

— Одну — можно, — разрешил Седов, вроде бы с неохотой берясь за чашку.

— Чтоб не последнюю! — воскликнул Подгороднев.

Поднялись и сошлись в середине, звонко стукнулись фарфоровые чашки. Витька затаил дыхание, зажмурился и торопливо, давясь, проглотил обжигающий комок. Передергиваясь, обшарил вокруг себя рукой, отыскивая вилку или ложку, не спуская глаз с дымящейся горы. Приспособлений для еды не оказалось. Тогда он засучил рукав, как это сделали ребята, и придвинулся к блюду.

Гору ели горстями, словно ковшами экскаваторов. Каждый брал, сколько ему надо, и сочно жевал мягкое, нежное месиво. Никогда еще Витька не пробовал такой вкусной еды, думал: это лучшая баранина, которой сроду не увидишь в городе. Лишь потом, когда старуха принесла сурпу — жирный душистый бульон, когда каждый выпил по огромной миске — сурпа пилась удивительно легко — и когда встали, распрощались с хозяевами и пошли к машине, Подгороднев сказал, что съели верблюда. Никогда еще Витька не ел верблюжатины. Было жарко, хорошо и весело, будто после маленького подвига.

— Подкинуть бы надо старику, — тихо намекнул Серега. Засмеялся: — Он уже весь скот свой перевел, собака вон только и осталась.

— Уо, это можно! — обрадовался Сема. Сорвал с головы облезлую шапчонку, обошел всех по кругу и кинулся назад в избу.

Вернулся скоро — красный и сконфуженный. Сунул каждому измятые бумажки, восторженно-яростно воскликнул:

— Послал меня по-своему знаете куда? — И застонал, вываливая челюсть: — Уу-оо!..

Седов нахмурился, и пацаны притихли. Никто из них в кузов не полез, хотя шофер уже завел «катафалку». Все тревожно косились на Седова.

Тот не спеша, как на смотру, обошел строй, внимательно всматриваясь в каждого монтера. Приблизился к Витьке, прошептал:

— Тебе даю ребят поопытней. — И громко, беспрекословным голосом сказал: — В Алексеевку пойдут Подгороднев и Васькины.

Среди галдежа-прощания Витька с чувством сжал Сереге руку, отвернулся.

— Ну-ну… — Друг похлопал его по плечу: — Держись. Буду к тебе наезжать в случае чего. Пока…

Машина взревела и, откуда взялась сила, легко понеслась по разбитой дороге. На развилке рядом с кучей вещей и инструментов остались Витька Якушев, Сема Подгороднев да курносые братья-близнецы Васькины.

— Пошли, ребята, — вздохнул Якушев, поднимая свой потертый чемоданишко.

— Да ты что? — огрызнулся Сема. — Это пешком-то? Смешно.

— Все пешком. Я тоже.

— Вот и шуруй, выбивай для нас транспорт. А мы переждем у Кадыра. — И пошел, не слушая, к избе.

Васькины — туда-сюда, схватились за руки, подцепили вещички и — тоже за Семой.

Витька постоял-постоял, плюнул, отвернулся и зло, по лужам, двинул к Алексеевке.

Примерно через час он умерил шаг и невольно подумал, что лучше бы сидеть в избе казаха и, потягивая вкусный чаек, дожидаться какой-нибудь попутки. Промокшие валенки раскисли и чавкали, а до Алексеевки еще было далеко. Но едва он подумал о попутках, как снова обозлился и прибавил шаг. Разве позволительно сидеть и ждать, когда до конца года надо наготовить опоры для высоковольтной и низковольтной ЛЭП, развезти по трассам и установить? План на декабрь был огромный. В конторе исходили из того, что лесоматериала у заказчика много и дело лишь за малым: нажимать.

— Нажимайте, нажимайте, друзья, — говорил на прощание Викентий Поликарпыч. И добавлял, озабоченно хмурясь: — Выручайте…

Со своей стороны он обещал любую помощь, механизмы:

— Автобур! Телескопичку! Следом пущу, готовьте только опоры. Опоры, опоры… Вот где они у меня сидят! — И ребром ладони стучал по седому, заросшему от вечного «некогда» загривку.

Собирались как на пожар. Даже не подбирали монтеров, а взяли тех, кто оказался под рукой, и — на поезд.

Веселый вагон, говор и песни и нетерпеливое заглядывание в окна. И вот она, степь, — настоящая, чистая, просторная для ветра и Витькиной жизни…

Справа пашня с черными крапинами пластов, слева нетронутая целина с редкими метелками полыни, посреди тяжелая дорога. Красное солнце проваливалось за горизонт, цеплялось лучами за высохшие камыши лиманов, и они горели тихим угасающим пламенем. Все, что выступало из равнины, отбрасывало синие хвосты и словно бы стремилось к солнцу. А оно, как слепое, торопко ощупало степь и ушло, утонуло, бросая из глубины ровное остуженное зарево.

Сделалось заметно холодней. Под ногами стал похрупывать ледок, да и сами валенки затвердели и гремели теперь, как колодки. Глубоко затягиваясь воздухом Витька пялился глазами в синеву. Она густела, обволакивала землю, сжимая пространство, по которому он шел. И вот он весь в синеве, даже руки и плечи. А впереди над головой воронела, вызвездывалась ночь.

Дорога темна и немного таинственна. Скоро бы должно показаться село, а его все почему-то не видно. Нету света в Алексеевке, нету: его должен дать мастер Якушев. Он поставит много светоточек. Все дома осветит и все улицы. По проекту на улицах сорок фонарей, а он повесит все сто — не жалко. Пусть засветит Алексеевка вовсю! Чтобы звезды не только на небе…

Позади послышалось тарахтение, лязганье гусениц. И еще что-то чудилось — протяжное, очень знакомое. Витька затаил дыхание:

Якушев счастливо засмеялся и пошел еще быстрей, чтобы первым достигнуть Алексеевки.

Неподалеку от села его догнали. Трактор высветил дорогу фарами, и Витька заметался, словно заяц. Но с дороги не сиганул, прижался у обочины. И руки не поднял: пусть, мол, проезжают мимо.

На широких санях, на белых мешках кучно сидел народ. Говор, и смех, и песня монтеров соревновались с тракторным тарахтением. Ребята явно добавили у Кадыра: они орали, размахивали руками, обнимались с такими же веселыми колхозниками.

— Эй, садись! — хором закричали на возу.

— Это наш начальник! — радостно узнали Васькины.

— Инженер, инженер, садись! — запредлагали колхозники.

Витька подбежал, ухватился за протянутые руки и завалился на шумную кучу-малу.

— Хо-хо-хо! Хи-хи-хи! — Молодые и старые голоса сливались в веселый путаный клубок. — Со светом будем! И с блинами!..

— Пашеничку, понимаешь ли, мололи, — лез Витьке в ухо мокрой бородой какой-то старикан. — Потому и задержались.

— А мы уж и знакомства завели! — лезли в другое ухо братья Васькины. — И насчет квартир договорились!

— Подженимся мы скоро! — гоготнул Подгороднев, шутливо обнимая толстую молодку.

«Инженер»… — не выходило из головы приятное название.

Витька дождался, пока и справа и слева не забелели крайние дома, привстал:

— Завтра, ребята, жду вас в правлении. Ровно в восемь! — И спрыгнул с саней.

— Начальник! — не то с уважением, не то с усмешкой отозвался Подгороднев, и молодуха громко всхохотнула, будто ее тронуло щекоткой.

Улица была широкая, сквозная. Трактор погромыхивал, как в поле, и звуки растекались по земле, не нарушая вечерней дремоты. С конца — новые светлые дома, ближе к центру — ниже, приземленней. Попадались саманные, как у Кадыра, с такими же плоскими глинобитными крышами. Видно было, что село разрасталось годами. По домам, как по кольцам древесного среза, можно было прочитать и хорошие для роста годы, и тяжелые.

Слабоосвещенные, наполовину уснувшие, похожие на зимние приникшие ометы избы вызывали в Витькиной душе грустноватое, но теплое, как воспоминание детства, настроение. Витька шел по Алексеевке, волнуясь, смутно чувствуя что-то родное, свое, хотя сроду не жил в деревнях, кроме как на практике в совхозе да раз в одном колхозе на уборке картошки.

Посередке улицы навстречу ему брели подгнившие столбы с узловатыми спутанными проводами. Якушев заметил, что линия эта далеко не уходила. Как вышла из кирпичных стен электростанции, дотянулась до первой новой избы да так и остановилась, словно не могла угнаться за строительством.

Неподалеку от здания электростанции Витька разглядел саманный дом с заметной вывеской: «Правление колхоза». Одно окно желтовато светилось. В коридоре стояла тишина. Только слышно было, как из дальней комнаты кто-то прострочил костяшками счетов. Прокашлял хрипло, глухо проворчал и опять дал очередь костяшками. Витька постучался в дверь с табличкой «Пред. колхоза», вошел.

В узкой, жарко натопленной каморке было чисто, уютно.

За небольшим столом с пузатой, как самоварчик, керосиновой лампой сидел приземистый, с круглым лицом и рыжей мальчишеской челкой мужик. Маленькие, тесные глаза его смотрели на мастера с явным любопытством.

— Хорошо-о, — продохнул председатель простуженным голосом, взглянув на Витькино командировочное удостоверение. — Значит, будем нынче с электром!

Он предложил сесть, спросил, как доехали со станции. Якушев замялся:

— Да как вам сказать…

— Само собой, трактор — не та скорость, — улыбнулся председатель. — Однако, думал, с народом вам будет веселей.

Он достал из стола печать, дыхнул на нее и с силой влепил в листок командировки. Потом снова прочитал — внимательно и строго, наклоняя красную, будто намочаленную, шею.

— Значит, Виктор Львович? Хорошо!.. — засмеялся чему-то председатель и, отметив день прибытия, расписался крупно: Ситников.

И тут только Витька обнаружил, что написал он левой рукой. С правого плеча спадал пустой рукав, пришпиленный к карману полушубка.

Ситников откинулся назад, достал кисет, вынул из него газетку и щепоть махры и, помогая языком, свернул цигарку. Сунул меж колен коробок, чиркнул, поднял горящую спичку. Прикурил, улыбнулся сквозь дымную завесу:

— Когда думаешь начинать?

— Прямо с завтрашнего утра! — заулыбался Витька, радуясь теплу, порядку и особенно Ситникову. — Вот только надо поглядеть на бревна, какие у вас есть. И на оборудование электростанции.

Председатель вскочил, схватил со стола шапку:

— Айда!

Лесосклад был тут же, возле правления. За углом темнели из-под снега огромные штабеля бревен. Председатель лазил по сугробам, похлопывал ладонью по длинным, ровным, бронзовеющим даже в ночи сосновым спинам, тяжело пыхтя, приминал ногами снег, ощупывал торцы, предлагая потрогать их шершавые, еле ощущаемые пальцами кольца. Спрашивал:

— Ну как? Ну как? — В его голосе звучало торжество.

Витька ползал вслед за председателем, обшаривал каждое бревно, молчал. Вместо глаз все больше действовали руки, и они честно сообщали: «Лес что надо».

— Первый сорт, — промолвил он, устало отдуваясь.

Председатель улыбался. Лицо его под шапкой чуть светилось. Потом оно померкло, посерьезнело:

— Этот лес для нас дороже золота. Береги его, руби с обдумкой. Что еще надо с нашей стороны?

— Человек бы десять в мое распоряжение, с топорами. На недельку. Ну, там транспортом кое-когда поможете, у нас сейчас свой распылен по разным объектам.

— Десять мужиков… — Ситников задумался. Вздохнул. — Самому нужны не знаю как, ну да ладно. Лишь бы побыстрей наладить свет. Будут завтра люди, обещаю. Чего еще?

— Электростанцию надо поглядеть.

— Прямо сейчас? Ну, давай! — согласился председатель. Зашел в правление и вернулся с той, похожей на маленький самовар, лампой.

При тусклом свете, в холодной тишине, как в огромном, покрытом инеем погребе, Витька стоял перед черно лоснящейся, поставленной на высокий фундамент дизельной электростанцией.

— Перед ней и шапку можно снять, — промолвил глухо Ситников. — Все это… — он приблизил лампу к установке, потом направил свет на распределительный щит, стоявший чуть в стороне, и сделал световой широкий круг: — Все это в копеечку нам влетело… — Вздохнул тяжело.

— Ничего, — пообещал Витька. — Сделаем — все быстро окупится.

— Поглядим, поглядим, — как бы сомневался председатель.

Вышли снова к правлению.

— Да, вот еще что… — Витька затоптался. — Жилье бы мне.

— А что, — ахнул Ситников, — еще не устроился? А ребяты что? Уже устроились? — И показал через дорогу: — Вон в той избе живет завхоз, он тебе разом отыщет квартиру. А то и у себя устроит: изба у них просторная… Мне бы тебя к себе, да у меня, — он смущенно усмехнулся, — куча, извини, ребятишек.

…Изба завхоза была, и верно, большая, недавно построенная. Внизу, в палисаде, бедными родственниками горбились будылья подсолнухов. Наверху, под крышей, высверкивали звездами сосульки.

Витька торкнулся в ворота, и они со скрипом распахнулись. И сейчас же из-под ног, чуть не сбив испуганного мастера, ринулась на улицу черная овца. За ней прошмыгнули другие, белые.

— Бяша, бяша, — тихонько позвал он, но овцы радостно неслись по улице, не обращая внимания на призыв.

Витька в нерешительности остановился. Постучал в раскрытые ворота, и через минуту-две из избы вышла длинная прямая баба. Подошла, уставилась кошачьими глазами.

— Я из Сельэлектро, — неловко представился он. — Вот… К вам, насчет жилья.

Баба как-то сразу потеряла к нему интерес и, позевывая, сказала:

— Ступайте в десятую отсель землянку. К бабке Пионерке. У ней завсегда останавливаются, которые насчет чего.

Витька сухо поблагодарил и повернулся искать Пионерку. Но через три шага не выдержал и честно сообщил насчет овец.

— Ах вы, стервы! — пронзительно закричала завхозиха. — Пашка, паразит, беги за ярками!

Рядом в сарае захрюкали свиньи. Захлопали крыльями встревоженные куры. Из избы выбежал здоровенный мужик в белой рубахе и, покрутившись у ворот, загремел сапогами по улице.

Витька насчитал десятую избу, и настроение у него, упало. Изба была, и впрямь, похожа на землянку. Ни ворот, ни забора, ни даже собаки… В тесных, низеньких сенцах он нашарил скобу и отворил дверь. И тотчас шибануло в нос едким аммиачным запахом. Якушев чихнул и остановился.

Около печи на соломе дремал поросенок, а над ним, склонившись, стояла маленькая, в сером халате старушка.

— Будьте здоровы! — бодро сказала она, выпрямляясь.

Витька объяснил ей, кто он и откуда, и украдкой осмотрелся. Изба была квадратная, без перегородок. У окна стол. На столе под черной электрической лампочкой потрескивала керосиновая лампа. На стенах ни икон, ни фотографий.

— Дождалися! — воскликнула бабка, шмыгая глубокими галошами. Подбежала, посмотрела на него поближе, и он разглядел ее — шуструю, радостную, суетную, с серыми короткими лохмами. Она была похожа на девчонку.

— Да вы раздевайтесь, а чемоданчик давайте сюда… Да вы знаете, что такое для нас свет! Да вы знаете! — Она вихрем металась по избе, расшвыривая ногами подстилку. Поросенок открыл глаза и недовольно хрюкнул. — Спи, спи, Кудесник… Свет для нас как для этого рахитика. Все, кажись, есть: и молоко даю цельное, парное, у соседки беру, и рыбным жиром пичкаю из ложечки, а все не помогает. На свету не бывает, известное дело. Темно тут у меня, как… не знаю у кого, а на улицу нельзя, простынет…

Витька сидел за скрипучим столом, пил чай, заваренный неведомой травицей, и устало кивал. Изба Пионерки казалась ему очень неуютной. Жить здесь, питаться жиденьким чаем, лежать на раскладушке около какого-то поросенка и по утрам просыпаться от холода совсем не улыбалось. И он сидел, прихлебывал чаек, невольно вспоминал о бешбармаке.

Пионерка шаркала ногами, беспрестанно курила, размахивала красным угольком и все разговаривала, разговаривала. «Ничего, — успокаивал себя Витька, — завтра утром скажу завхозу и устроюсь по-настоящему». Клонило ко сну. Поезд, машина и прогулка пешком — этого было слишком много. Старуха заметила Витькину усталость и, примолкнув, принялась стелить постель.

Раскладушка была узкая, продавленная. Совсем близко посапывал Кудесник, но Витька этого не замечал, проваливаясь, как в: зыбун, в теплый успокаивающий сон…

Он проснулся от мысли, что на дворе уже день. Вскочил, взглянул в окошко — оно светилось — и стал торопливо одеваться, застегивая пуговицы через одну. Впопыхах наступил на поросенка. Тот пронзительно завизжал и поднялся на кривые сабельки. Старухи в избе не оказалось.

Витька быстро отыскал валенки — они стояли на печи — и, чувствуя ногами приятную сухоту, вышел из избы.

Прислушиваясь к рокоту громкоговорителя, он с тревогой отметил, что уже не меньше девяти часов. Ребята, наверно, заждались, и Подгороднев сердито выражается. «Проспал… Вот так инженер!» — укорял себя Витька, двигая напрямки по улице, покрытой ледяной хрустящей коркой.

Направо и налево из хлевов надсадно орали петухи, блеяли овцы. Возле беленькой чистенькой школы бродил одинокий, видно выгнанный с урока, пацаненок и, обернувшись, дерзко показал Витьке язык. У колодца посреди дороги стоял мосластый, с завалившимися горбами верблюд и горделиво этак, свысока разглядывал Якушева, будто сроду таких и не видал. Витька сам в первый раз; встретил живого верблюда, но не остановился, прошагал дальше.

Дверь в правлении была открыта настежь. Из проема выветривался сумрак. Якушев вошел в контору, боясь взглянуть в глаза людям: и своим троим и десяти колхозникам, которых обещал Ситников. Но в коридоре было пусто. Только в кабинетах поскрипывали стулья, пощелкивали счеты, а в бухгалтерии скрежетал арифмометр.

Сделалось спокойней на душе, но только на одну минуту. Появилось новое чувство — злость. Десятый час, а ни своих, ни чужих не видно. Но и злость прошла скоро, потому что Витька догадался: ребята сильно устали с дороги, и, если уж на то пошло, сегодняшний день им надо бы отдать на отдых. Что же касается колхозников… Он постучался и, не дожидаясь приглашения, смело вошел в кабинет к председателю.

На столе, словно скатерть, лежала карта. Над ней склонились с одной стороны председатель, а с другой — чернявый интеллигентного вида парень. Оба водили пальцами по карте и о чем-то спорили.

— У Мундгалиева за этой балкой не семь, а девять ометов! — доказывал Ситников, напрягая лицо до красноты. — А тут вот, — он тыкал пальцем чуть в сторону, — пятнадцать!

— А я вам говорю: там семь, а тут шестнадцать, — спокойно возражал чернявый.

Витька разглядел, что на карте обозначено пространство ниже извилистой полоски Узеня, а это уже казахстанские земли. Оба как-то разом попритихли.

— Знакомьтесь, — сказал Ситников улыбаясь.

Чернявый оказался парторгом. Он сдвинул карту, постучал по алексеевской земле:

— Все как на ладони. Километровка. На таких вот картах когда-то обсуждались предстоящие сражения.

У Витьки была своя карта, еще более просторная, как простыня. На ней Алексеевка обозначена с птичьего полета. Все было на Витькином плане, даже самый последний сарай. Поэтому он не удивился.

— Я насчет людей, — обратился он к председателю. — Где они? Вы обещали.

— Айда! — Ситников надел шапку, набросил на себя полушубок и, выйдя в коридор, прошептал: — А где твои? Чтой-то не вижу.

— Спят, наверно. — Якушев почувствовал, что краснеет. — Устали они с дороги, сами понимаете.

— Устали? Они вчера в клубе устроили мордобой.

— Да ну-у!

— Вот тебе и ну, — проворчал председатель. — Не хотелось говорить такое при парторге… А мои тут. Наверно, сидят, дожидаются на солнышке. — Заглянул за угол конторы. Никого. — Они где-нибудь тут. Ребяты хорошие. Сам вчера бегал по дворам, договаривался.

Из двери с ведром в руке выскочила бабка Пионерка. Плеснула в снег грязную воду и — назад.

— Погоди, Андревна, — остановил ее Ситников. — Где ребяты? Те, что с топорами.

— Молодые-то? — Бабка засмеялась. — Да они на Узень побежали! Рыбку ловить, которая сонная!

Ситников хлопнул себя по щеке, поморщился и, мельком оглядевшись, погрозил бабке пальцем:

— Об этом никому!

Сорвался, отбежал немного от конторы и закричал в далекое пространство:

— Ереме-ей! Запрягай Любимчика-а! — Прислушался, вгляделся в тишину и заругался хрипло: — Ах ты, старый… И тебя туда же понесло! — И, бормоча проклятия, зашагал к конюшне запрягать любимого конька.

Витька молча шел за председателем, сердцем чуя, что монтеры тоже там, на Узене…

Он стоял на подаче, неумело выбирая из сбруи то хомут с черной скользкой от дегтя шлеей, то пропахшую потом седелку, то тонкую вихлястую дугу, помогая запрягать каурого Любимчика. Работали молча. Председатель пыхтел, наливался кровью, затягивая супонь, подымая чересседельником оглобли. При этом было видно, как шевелилось его правое плечо, словно очень хотело помочь здоровой, но такой одинокой мужичьей руке. Потом он зло перетряхнул солому, прокисшую от сырости и тепла, и уселся в крякнувшие санки. Витька робко примостился рядом.

Перед тем как повернуть Любимчика в сторону реки, Ситников подъехал к своей избе и вынес оттуда двуствольное ружье. «Вот это да-а…» — похолодел Витька, представляя, как потрясающий двустволкой председатель выгоняет с речки парней. Те шумят, отбиваются удочками. А вместе с ними Подгороднев, братья Васькины…

— Волки тут шастают, — хмуро объяснил Ситников, закладывая ружье себе под руку. — Бобика бы взять, да с головой у него чтой-то.

— Волки?!

— Бывают… В лиманах, говорят, скрываются. А то — на Узене.

Свернули в степь, навстречу южному ветру. Снега были взрыхлены копытами, изрезаны полозьями саней, истоптаны мужскими сапогами. Санки, такие раскатистые на дороге, теперь дергались при каждом шаге лошади.

Ситников косо смотрел на следы, бормотал сквозь зубы:

— Вот оно так и получается. Ты тут пыжишься, думаешь за всех, а они вон — рыбку… А дела столько, что не переделать. Свет поставлен на повестку дня… О кормах, опять же, думать надо, не иначе будет гололедица… Сено пережрали, где-то надо доставать, впору снаряжаться в Казахстан…

— И у меня так же, — не удержался Витька. — План такой дали, каждая минута на счету. Автобур уже идет, чтобы ставить опоры. Трассы надо разбивать, столбы вязать… с помощью ваших колхозников.

Внезапно взъехали на земляную насыпь и так, что колыхнулось сердце, ухнули вниз. И тотчас показался Узень с пологим заросшим берегом. На другом, высоком, берегу начинали разбег казахстанские степи.

Тонкие, прямые тростники с покореженными ржавыми листьями стояли плотно, приглушая голоса людей. Ситников ловко вырулил на узкую просечку, обогнул тростниковую заросль и тихо сказал:

— Приехали…

Река темнела от скопления народа. Ребятишки, парни и даже человек десять мужиков, возбужденные, с горящими глазами, сновали по льду и, держа наготове сачки, черпаки, заглядывали в проруби. Удочек не было ни у кого.

В руках у Подгороднева и Васькиных — Витька это ясно разглядел — были длинные крючки из толстой проволоки. Монтеры зябко жались у просторной проруби и время от времени, отталкивая друг друга, пытались подцепить большую рыбину.

Витька подошел к ближайшей лунке и поразился обилию молоди. Теснясь, голова к голове, она выпирала на поверхность и жадно глотала маленькими ртами тонкую пленку воды и воздуха. Рыба покрупней оттискивала мелочь, и та уходила под лед.

Медленно из черной глубины проявилась вытянутая морда щуки. Карасики, линьки не испугались. Щука не бросилась на них, а только сонно взглянула на Витьку и шевельнула перламутровыми жабрами. Витька машинально протянул руку, и морда тихо, как поплавок, ушла в глубину.

Витька поднял голову, отыскивая глазами председателя. Ситников неспешно приближался к мужикам, и те, притихнув и ссутулясь, слушали спиной его медвежье сопение. Парни тоже попригнули спины. Ребятишки стали разбегаться.

— Спасаете рыбку? Молодцы! — неожиданно ласково воскликнул Ситников. Мужики и парни распрямились.

— Кислородное голодание у ей, Иван Семеныч, — с готовностью встрял щупленький, мокрый, замерзший мужичонка, притопывая резиновыми сапогами.

— Правильно. Щучку берете, а карасиков — жалеете. Сознательно… Эй, завхоз, ты чего?! — крикнул председатель рукастому мужику, задом-задом пятившемуся в заросли. — А ну-ка, вылазь из камыша!

— Мне до ветру! — засмеялся, потупясь, заведующий хозяйством, для верности расстегивая штаны. И уплелся в тростник, приседая все ниже и ниже.

— Ну-ка, дай-кось! — Иван Семеныч отнял у щуплого сачок и, наклонясь, глубоко черпанул из проруби. В сачке, вытаращив глаза, разевала пасть большая щука. — Кто больше всех поймал таких вот хищниц, — крикнул он, обращаясь к столпившимся людям, — тому премию пришью от имени колхоза!

— Пашке надо! — засмеялись вокруг, указывая на смутно серевшего заведующего. — У него их штук десять!

— Он получит, — пообещал председатель и поднял сачок. — Ребяты! За проявленную инициативу, за спасение молоди и истребление хищниц выношу вам большую благодарность!

Кто-то недоверчиво хихикнул. Ситников нахмурился:

— А теперь поговорим начистоту. Вот мы тут гуляем, отдыхаем, а дела нас прижимают — дальше некуда. Электро вот надо, как для этой рыбы воздух. Не то сами скоро начнем задыхаться… И над отарами овец висит такая же грозная беда. А может, и еще похлеще! Вот ударят морозы, закуют землю льдом, чем тогда будем, кормить поголовье?!

— На тебенёвку надежа плохая, — завздыхали мужики.

— Потому и говорю, — продолжал председатель. — Давай-ка оставайся тут один, — он кивнул на щуплого. — Возьми-ка лом да наделай как можно больше прорубей. Это будет твоя работа. А остальные — айда по местам!

Воспрянув духом, мужики и парни мигом похватали трофеи, сачки, черпаки и — кто пешком, кто на санях — ринулись на берег к Алексеевке. С треском ломая камыши, выскочил, застегиваясь, все слышавший завхоз и, погрузив свой богатый улов, принялся нахлестывать лошадь. На льду остались электрики да щуплый мужик, который взялся за дело рьяно, согреваясь.

Витька подошел к ребятам, поздоровался. После Ситникова уже не хотелось их ругать, хотя всю дорогу был зол на них до смерти. Только грустно покачал головой:

— А я вас ждал, как последний дурак… — И напустил на себя черную хмурость.

— Да ты не сомневайся, начальник, — бодро ответил, Подгороднев, стуча зубами от пронизывающей сырости. Под глазом у него темнел синяк. — Мы завтра вколем так, что будь спокоен!

«А надо сегодня», — в мыслях возразил Витька, с любопытством разглядывая «фонарь».

— Уо навесили! — похвалился Сема и загоготал. — Девушка, оказывается, замужем!

«Надо сегодня, — думал Витька. — Надо прямо сейчас. Но что сделать, чтобы загорелись у них глаза? Как тогда, когда стояли над прорубью… Ну ладно, этот Сема, его, наверно, ничем не проймешь, он прошел по десяткам колхозов и совхозов. Но вот эти пацаны? У них Алексеевка всего лишь второй объект. Как зажечь их, чем?» Этого Якушев не знал.

— Как устроились, ребята? — обратился он к братьям. Уж очень они были одинаковые: курносые, маленькие, с белым пушком на пухлых щеках.

— А что, ничего! — привольно улыбнулись Васькины. — Хозяева хорошие, кормят — во! За квартиру, стирку и еду берут совсем немного.

— Ты мне сразу говори, — хмуро обратился Сема. — Председатель сам заключал договор или на него сверху поднажали?

— Этого я не знаю, — признался Витька, озадаченно покашливая в кулак. — Наверно, сам.

— Наверно… Если под нажимом заключал, считай, что зря сюда приехали. Только будем резину тянуть и ни хрена не заработаем… Что-то, гляжу, не больно он нас привечает. Народ еще ничего, обходительный, — он потрогал синяк, — а председатель, вишь, забыл про нас. Умахал со своими «ребятыми».

— Тяжелое положение у него. — Витька вздохнул. — Угроза бескормицы…

Сема долго, без отрыва смотрел на мастера, однако промолчал. Присел, стал нанизывать на проволоку вялопузых, но твердых, круглых спинами щук. Самую большую взвесил в руке, протянул:

— Держи на жарево. Небось, не ел еще со вчерашнего.

«Как в воду глядел», — подумал Витька, немного обижаясь. Но все же щуку взял, поблагодарив. Спохватился, нахмурился, жестко сказал:

— Надо начинать сегодня, сразу же после обеда. Пока я организовываю насчет столбов, вы будете трассу разбивать. Под низковольтную линию.

— Уо, это можно, — улыбнулся Сема. — Ты, главное, организовывай. А уж мы и сами знаем, что и как.

— Помнишь, Сема, как на том объекте? — обрадовались Васькины.

«Наконец-то!» — вздохнул с облегчением Якушев и строго, как Ситников своим, приказал:

— Айда на обед и — за дело!..

Царапая снег загрубевшими хвостами щук, поднялись на серую проталину — макушку какого-то кургана. Витька вынул из кармана «синьку», развернул. Ребята держали ее за углы, чтобы она не колыхалась ветром.

Степь просматривалась далеко, слева виднелась Алексеевка, справа — деревенька Годыри, бригада колхоза. Между ними десять километров. Витька вглядывался в бригадные дома, то и дело сверяясь с картой-планом.

— Во-он, — показал он рукой на маленький домик возле коровников, — там будет понизительная подстанция…

Повернулся лицом к Алексеевке, пояснил:

— А повысительная — возле электростанции. — Поглядел еще и, широко обведя рукой, заключил с восторгом — И мимо вот этого древнего кургана побежит высоковольтная линия! Аж ЛЭП-10 — десять тыщ вольт!..

Сема Подгороднев скептически хмыкнул, на своем веку он видал и не такие линии. Но братья Васькины смотрели с восхищением, представляя эту будущую ЛЭП, опоры которой Т-образные. Такую они еще не строили.

Витька приподнялся на носках, надеясь увидеть на горизонте и Таловку — Серегин объект. Но Таловки не было видно. «Как он там?» — подумал Витька о друге и тут же заранее ему позавидовал. У Сереги — это уж точно — никакой задержки не происходит. Работает Серега в полную силу…

Якушев вздохнул и обратился к ребятам, давая им задание на оставшийся день:

— Вот вам, Подгороднев, этот план. Разобьете в Алексеевке низковольтную трассу. А я пока буду организовывать…

После сытного обеда монтеры смастерили сажень, вытесали две ровненькие вешки. («Ты только записывай, записывай, — напомнил Сема не успевшему пообедать мастеру. — Все, что ни делаем, — работа».) Потом пошли в кузню и выпросили ворох бракованных зубьев от борон. Заодно «приласкали» кувалдочку. («Записывай, записывай…»)

Подошли с топорами колхозники — молодые, веселые парни. Якушев отвел их к лесоскладу, дал работу — ошкуривать бревна, потом вдруг вспомнил, что монтерам потребуется транспорт, побежал в конюшню.

Насупленный, резкий в движениях дед-бормотун вывел из станка облезлого верблюда, показал ногой на розвальни, прошамкал сердито:

— Жапрягай.

— Я таких не умею, — попятился Витька, с испугом косясь на жующее жвачку животное. Он где-то слыхал, что верблюды плюются. Нажуют вот так, нажуют да и харкнут в лицо, что потом не отмоешься.

Старик обнажил воспаленные десны, повертел удивленно головой и ловко, точно напоказ, запряг скотину.

— Но, но! — Витька размахнулся вожжами, но верблюд будто и не слышал.

— Чок! — неожиданно чисто прикрикнул старик, и верблюд медленно, как по зыбким пескам, стал перебирать своими длинными ногами.

Ребята встретили верблюда с ликованием. Быстро нагрузили свои приспособления, воткнули в сугроб возле электростанции вешку — тут будет концевая опора низковольтной линии, сели в сани и поплыли на дальний конец села, чтобы оттуда начинать разбивку трассы. Витька проследил, как они сгрузились у крайнего дома, и снова побежал к колхозникам.

Звонкий стук топоров, потом передышка, тихий говор любителя россказней, смех, снова перестук, шуршащее потрескивание коры — под эти звуки было легко и радостно лазить по штабелям, слышать слабый, чуть тревожный запах смолки, деловито разглядывать бревна, вымерять их длину, сортировать, куда какие: эти вот, потолще, — на подстанции, эти — на высоковольтные опоры, а те, покороче и потоньше, — на низковольтные «свечки».

Подошел председатель, пошутил, посмеялся с парнями и взобрался к Витьке на вершину штабеля. Отсюда хорошо была видна улица.

— Что это твои ребяты делают? — Председатель кивнул на копошившихся вдали монтеров.

Витька объяснил. Иван Семеныч как-то сразу потускнел:

— Значит, старую линию будем ломать… А жалко, — признался он, горько усмехаясь. — Денег ведь стоила, стерва. Из-за нее сколько генераторов пожгли. Сами чуть не погорели.

— Кто ее делал — колхоз? — полюбопытствовал Витька.

— Нет. Самим нам было несподручно. Калымщики. — Иван Семеныч смущенно заморгал рыжими короткими ресничками. — Что и говорить, сплоховали мы в ту пору. Я самолично сплоховал, чего там… Думал Сельэлектро приглашать, как другие добрые люди, ведь электростанцию-то мы построили по государственному проекту. Но как узнал, во сколько обойдутся работы, решил чуток повременить. А тут, на грех, калымщики явились: за половинную цену, говорят, отгрохаем! И отгрохали… Навтыкали столбов, проволоку натянули, проводку внутри — все как надо. Свет получился такой, аж слепило глаза, особенно тут, в этой самой конторе… Рассчитывались с шабашниками мелкими, крупных у нас в ту пору не имелось, так что свет этот здорово помог. Не обсчитались. — Он помолчал, пососал цигарку, усмехнулся горько — Зато, как укатили эти проходимцы, как вышел я проверить по домам, и что ты думаешь? Здесь вот было невозможно смотреть, а дальше, на концах, — сплошная темень. Еле волоски краснелись в лампочках.

— Ничего, скоро будет как в городе! — заверил Витька. — И тогда начнется для вас новая эра!

— Давай-давай, — поощрил Ситников. — Действуй. — Крепко пожал руку и пошел назад, к себе в правление.

Лесу было много, на полную электрификацию. Тут же, у стены конторы, чернели из-под снега тяжелые бухты катаной проволоки (колхоз привез ее из Сельэлектро сразу же после заключения договора). Витька развязал одну из бухт и попробовал черный, слегка вороненый конец на изгиб. Толстая проволока пошла в кольцо легко, потом все туже, туже и на крутом развороте чуть слышно затрещала, заколола руки тонкой пленкой окалины. Катанка была мягкая, хоть вяжи узлы, — конечно, не с Витькиной силой. Для привязки деревянных стоек к железобетонным «пасынкам» — ногам, которым век стоять в земле и держать опоры с проводами, — лучшего материала не найти.

Витька оглядел площадку, надеясь посмотреть еще и пасынки, но их здесь почему-то не было. «Наверно, в другом месте», — подумал он и пошел сказать Ситникову, чтобы их приволокли поближе к бревнам.

Иван Семеныч поднялся из-за стола, прикрыл за Витькой дверь, снова сел на расшатанный стул и виновато заморгал:

— Тут такое, Львович, положение… Пасынки-то мы не вывозили. Нету их пока, на заводе задержка… До Нового года, говорят, придется потерпеть.

— Да вы что? — растерялся Витька. — Чего же сразу не предупредили?! Мы считали, у вас все подготовлено, а то бы не спешили сюда ехать!

— Во-во, — грустно закивал Ситников. — Не спешили бы, точно. А время бы шло, а электро нам — вот так, позарез…

Витька смотрел на него не моргая, сдерживаясь, чтобы не взорваться.

— Да вы понимаете, что без пасынков — это все равно, что без столбов! Что будем делать-то?!

— Я тут все обдумал, — сказал Ситников ободряющим тоном. — Вы как всегда работаете: сперва столбы устанавливаете, линию тянете, а потом проводку в избах да на фермах. Верно? А мы давай с другого конца — с внутренней проводки на фермах!.. Какая разница? От перестановки мест… это самое… дело не меняется. А будут пасынки — начнем сначала.

— Да вы представляете: у меня план! — Витька вынул из нагрудного кармана бумажку и зло потряс ею перед носом председателя. — Видите, на сколько тыщ надо наделать в этом месяце?

— Через месяц можно столько же наделать. Хотя я понимаю: план, конец года… — Ситников сокрушенно закачал головой и еще пуще заморгал глазами.

Якушев стоял, не зная что и предпринять. Отступать, возвращаться уже поздно. Да и не хотелось.

— Проводка, проводка… — бормотал он, будто передразнивая Ситникова. — Все это мелочь. Главное —строительные работы. Или хотя бы крупный монтаж… Что еще завезли кроме катанки?

— Еще провод для ферм, — ответил Ситников. — Ролики, ленту. А другого ничего не дали. Сказали, как приедет мастер, как составит заявку — тогда.

Витька хотел тут же составить заявку на основной материал и оборудование, однако спросил на всякий случай:

— А деньги на наш счет перевели? За материал-то?

— Нету пока. Сено вот надо где-то добывать… Зима-то, гляди, месяц лишку у нас отхватила. Нету денег, потерпите маленько. — Ситников скорбно покачивал головой.

Витька с изумлением смотрел на председателя:

— И того, и другого, и третьего у вас нету! На что же вы рассчитываете?

— На доброту… — обезоруживающе улыбался Иван Семеныч.

Витька сердито махнул рукой и подскочил к телефону, чтобы звонить скорей Сереге Седову, спрашивать совета: как быть, что делать?

Пятью звонками вызывалась Таловка, и она вскоре отозвалась. Витька попросил мастера Седова. Слышно было, как кричали: «Сергей Трофимы-ыч!» Видно, он тоже находился в правлении. Минут через пять послышалось его ровное дыхание и неторопливое «Алё». Витька взял себя в руки и как можно спокойней рассказал о своих делах. «Приеду», — коротко ответил друг.

Ситников настороженно слушал разговор, напрягая скорбно-плутоватое лицо.

— Ктой-то? — спросил он тоном, будто ничего не произошло.

Витька промолчал, пряча в кулак подступающий кашель. Угрюмо повернулся к выходу.

— Ты погоди, — остановил его Ситников, вытаскивая из ящика стола книжечку накладных. — Тебе питаться надо получше. Чего выписать?

«Задабриваешь!» — зло подумал Якушев. И решил ошеломить:

— Баранью тушу и центнер молока!

— Вот так и надо в нашем положении, — одобрил председатель и, нагнув свою крепкую шею, стал прилежно выводить каракульки. Заодно подсказывал открывшему рот мастеру: — Пока работай тем, что у тебя есть. А средства мы найдем, и все будет нормально. Только работай, Львович. И поправляйся…

…Уже спустились сумерки, когда, согнувшись под тяжестью мешка, Витька вышел из продуктовой кладовой. Встречные вежливо здоровались и задавали одинаковый вопрос. Насчет электрического света.

— Скоро, скоро, — не очень-то весело отвечал Якушев. — Очень скоро…

На полпути его остановила женщина — пожилая, в темной бахромчатой шали до пят. Глядя снизу вверх угрюмыми глазами, усмехнулась устало:

— Что ж это такое, товарищ инженер? Ставлю вашим ребятам четвертинку — мало. Поллитровкой, говорят, не обойтись.

— Простите, я что-то не пойму…

— Да ваши, которые подчиненные. Столб, сказали, будет супротив моих ворот. Ни вперед, говорят, его двинуть нельзя, ни назад. Так, мол, по чертежу указано. А я в чертежу не понимаю. Поставила им маленькую, а они говорят — давай большую. Так и вбили кол под самые ворота!

— Разберемся, гражданка, разберемся, — тихо пообещал Витька, опуская мешок.

Вдоль тропы чернели земляные лунки с железными колышками в центре. Витька прицелился глазом, свизировал по лункам трассу, однако ничего подозрительного не заметил.

— На другом я порядке живу, на другом! — подсказала женщина.

Витька пересек улицу, глянул вперед — и до боли прикусил кулак. Трасса, сперва прямая, как стрела, становилась все кривей и неуверенней. И где-то вдали завихляла, как пьяная. «Вот это да-а…»

— Сиреневый тума-а-ан над нами проплыва-а-ает… — послышалось издалека. — Чок, чок!

Показался верблюд. Гордо, как и днем, тащил развалистые сани. В санях, разметавшись, лежал Подгороднев. Пел. Братья косолапо шли, держались за натянутые вожжи. Никто из них Витьку будто не заметил, хотя стоял он совсем близко — насупленный, прямой, со сжатыми от гнева кулаками…

Он втащил в избу заметно потяжелевший мешок и побито посмотрел на Пионерку. У старухи на лице было такое выражение, точно она хотела сказать: «Вот ты приволок баранью тушу, и в кармане у тебя бумажка на сто литров молока… Обжираться приехали или делать свет?» Наверно, она уже узнала, как монтеры «разбивали» трассу.

Бабка сидела и курила тонкую, как гвоздик, папироску. Молчала. Потом спросила, словно бы в насмешку:

— По килу вам варить или по два?

— Лучше по два, — ответил Якушев, не зная, куда прятать глаза. — Чтобы и на вашу долю…

Бабка вежливо кивнула.

— Благодарствую. Только мяса я не ем, все больше налегаю на чаек.

Витька снял пальто, шляпу и подсел к столу. Чтобы бабка не спрашивала про дела, сам стал задавать вопросы:

— А поросенка тогда зачем держите?

— Так ведь он хворый! — удивилась Пионерка. — Я его в яме подобрала. Выкинули его, как дохлого, а он еще глазенки не закрыл. Ма-ахонький… — Она склонилась над рахитиком, почесала ему розовый живот. Кудесник: откинул ножку и захрюкал.

— А вот он поправится, тогда как? — заинтересовался Витька.

— Не знаю. — Старуха задумалась. — Наверно, в свинарник отнесу. Пускай в другой раз глядят получше.

Она потянулась к ламповому стеклу и стала раскуривать погасшую папироску. Тонкий дрожащий язычок пламени вытягивался при каждом ее засосе. Она будто пила) из трубочки огонь, как пьют в городских кафе разные там тонкие напитки.

— А почему у председателя рука? — задал Якушев новый вопрос.

— Почему… А война-то! — И вопрос показался глупым-глупым.

Якушев вздохнул, достал сметы, проект и принялся читать, пытаясь вникнуть в содержание. Но не читалось…

Старуха между тем приготовила поесть. Ужин был богатый. Кроме щучьей ухи большая, с решето, сковорода поджаренной в сале баранины. Якушев убрал бумаги и принялся работать ложкой.

— А бешбармак умеете? — минут через десять спросил он, вычищая корочкой сковороду.

— Да мы все должны уметь. Народ-то у нас со всех сторон. Русские, известное дело… С Украины, с Белоруссии… Казахи, известно. Друг у друга учимся…

Бабка говорить говорила, а сама что-то вытворяла над своим лицом, сидя перед зеркалом у краешка стола. Вроде делала массаж. Навела горячий румянец. Пышно взбила серые лохмы. Не стесняясь, подкрасила губы, подбелила обветренный нос.

Витька наклонился над столом. Старуха встала, открыла сундучок, порылась в нем, наполнив избу нафталинным запахом, и шмыгнула, как мышь, в запечье. Пошуршала там, поохала и вышла, будто выплыла, в расписном широком сарафане. И в легком узорчатом платке.

Витька удивленно хлопал глазами. Старуха стала видом как матрешка: плавная такая, симпатичная. И голос у нее вроде изменился: стал певучим, с лукавинкой:

— В клуб не жалаете? На пару… — И засмеялась звонким колокольцем.

Покрутилась, погляделась в зеркало и, накинув на себя плюшевый жакет, выскочила в галошах за порог. Вернулась тут же. Снова — к сундучку, схватила красные, в шнурках, полусапожки и пошла, как уточка, поплыла, слегка притопывая неснятыми галошами…

Якушев долго сидел за столом, подпирая голову рудами, чувствуя тяжесть в животе и большую бесприютность в сердце. Думал о прожитом дне. «О прожратом!» — скривился он в горькой усмешке.

В избе дремотно зевала тишина. Она будто выглядывала из темных, не выскобленных светом углов — густая, тяжелая, как на дне глубокого пруда. Если бы не вздохи поросенка и если бы… Якушев прислушался. За окном не спеша проходила песня. Нет, не Семина — совсем другая, девичья. Нежная такая, грустноватая.

Витька слушал затаив дыхание. Песня приближалась, разделяла голоса, будто расплетала красивую косу. А когда удалилась, вновь заплелась в один ручьистый протяжный напев. Захотелось пойти за ней следом: она в клуб — и Витька бы тоже… Он уныло посмотрел на валенки: для клуба они явно не годились. Для клуба лучше остроносые ботинки, но он их оставил в Заволжске, в общежитии.

А песня уходила, уходила… Якушев не выдержал, загнул голенища — вроде показалось красивей.

Изба почему-то не запиралась. Не было даже петель для замка. Витька отыскал впотьмах дрючок, подпер им на всякий случай дверь и направился за песней… А она становилась все тише, пугливей. И вот она замолчала совсем, должно быть, вошла в клуб.

Витька сам оробел, когда приблизился к белеющему в темноте второму в колхозе кирпичному зданию. У входа было тихо и пустынно, а немного в стороне, вокруг непонятного предмета, толпились юркие горластые мальчишки.

— Дай-ка я, — нетерпеливо пробасил самый старший из них, прочеркивая темноту угольком папиросы.

Говор сразу прекратился, все напряглись в ожидании, — словно через минуту должен произойти взрыв.

«Чих, чих, чих!..». — ворвалось в тишину громкое чиханье движка. И снова тишина, но на мгновение.

— Подогреть надо! — знающе крикнул один из пацанят.

— Чего-о? — зловеще протянул тот, кто заводил. — Подогрей сопли.

Дружный смех и снова предложения:

— Дай-ка я! Я, я!..

Каждому хотелось завести движок, а он только чихал и отплевывался.

«Я бы завел», — подумал Витька, останавливаясь. Но пересилил себя и вошел в клуб.

В сизом полумраке, точно волны, качались ряды шапок, платков и таких же, как у Якушева, шляп. Несмотря на оттепель, в клубе было довольно холодно.

— Садись сюда! — позвал кто-то из первого ряда голосом Ситникова. И тотчас ряд раскололся, и Витька втиснулся в узкое ущелье.

Председателя было не узнать. Только вздернутый нос да маленькие тесные глаза выдавали обладателя ворсистого пальто и строгой шляпы.

Сцена была задернута легкой занавеской. Внизу, в просвете, виднелись мелькающие ноги, словно на помостях была маленькая паника. Позади нетерпеливо хлопали, вызывали артистов.

Занавес сильно колыхнулся, приоткрылся и тотчас стыдливо задернулся, выпустив шального паренька в черном отутюженном костюме. Паренек откинул взлохмаченную голову и испуганно крикнул в зал:

— «Утушка луговая»! Музыка народная! Исполнители — люди все известные!

Над широко открывшейся сценой светили три керосиновые лампы. Они висели под потолком рядом с электрическими, и электрические отбрасывали тени. Витька перевел взгляд на исполнителей и замер. Три молоденькие девушки сидели с мандолинами в руках и тихо на-пинали знакомую мелодию. Но дело не в мелодии, а в — том, что две девчонки были обыкновенные, простые, а третья поражала красотой и чем-то таким, отчего захолонуло сердце. Она была не русская — казашка, и ее волосы, гладкие, перехваченные на затылке белой лентой, будто оттягивали брови и глаза, делая их еще длиннее и разлетней. Чистое в смуглости лицо подсвечивалось каким-то внутренним теплом.

Время от времени ее глаза распахивались до бровей, юна быстро взглядывала в зал, и Витька вздрагивал при каждом ее взгляде. Как будто она смотрела только на него, улыбаясь тихой, чуть смущенной улыбкой. Губы были сочные, как вишни, и с такой же тонкой гладкой кожицей. Казалось: подойди вот, поцелуй — и раздавишь их до крови…

— Это наша лучшая доярка, — потянулся к уху председатель.

— Сопия, — шепнул в другое ухо сидевший слева молодой казах, словно отвечая на вопрос.

Витька посмотрел на ее руки. Они были по-мальчишески грубыми, темными. Пригляделся внимательней: в трещинках. И все же она ловко играла на мандолине: пальцы так и ходили ходуном, словно отдыхали от тугих коровьих сосков. «У-туш-каа луу-гоо-вая, айя-айя-айяя-яя…» — запелось в душе Якушева.

Музыка набрала силу, и тут с двух сторон на сцену выплыли в русских расписных сарафанах двенадцать улыбчивых девчонок, и среди них, отличаясь от них совсем немногим, — бабка Пионерка. Вот так да-а! Якушев смотрел огромными глазами, даже приоткрыл рот и закрыл его лишь тогда, когда в зал снова взглянула Сопия…

Потом были следующие номера. Одних исполнителей сменяли другие, и каждый раз это были девушки. И ни одного парня, если не считать ведущего.

Витька еще находился под впечатлением первого номера, когда закончился последний и ведущий с облегчением сказал:

— А теперь поглядим кинокартину!

Но едва он это произнес, как на весь зал раздался отчаянный мальчишеский вопль:

— Кина не будет! Движок никак не наладим!

— У-у-у… — недовольно загудело пацанье.

Клуб начал помаленьку освобождаться.

Когда поток уходящих иссяк и в зале остались девчата и парни, широко распахнулась дверь и неожиданно вошел Серега Седов. За ним, как оруженосец, следовал маленький шоферок.

Витька бросился навстречу другу, несказанно радуясь его прибытию. Затряс его руку, расчувствовался.

С улыбкой оглядывая накуренный зал, Серега вынул непочатую коробку «Казбека», раскрыл, предложил шоферу.

— Метр курим, два бросаем! — засмеялся тот, стискивая зубами папиросину, и направился к толпе ребят, делая издали ручкой.

Витька тоже потянулся было закурить, но Седов его остановил:

— Тебе еще рано. — И Витька вспомнил про свои дела. — Поговорим потом, — предупредил Серега.

В шапке, надетой слегка набекрень, плечистый и крепкий, он медленно прошелся по залу, держась непринужденно, как всегда. Девчата, сбившись в табунок, передергиваясь от холода и волнения, шушукались: видно было, что Серега приглянулся. А он, казалось, не замечал этого, шел, разглядывая старые плакаты, поворачиваясь направо и налево, точно демонстрируя солдатский бушлат, ловко облегающий фигуру.

По-медвежьи грубо рявкнула гармошка, но тут же взяла себя в руки и заиграла медленно и хорошо. Серега круто повернулся к девушкам, и те, как по команде, потупили глаза. Но он никого не пригласил, спокойно обошел другую стену и снова очутился возле Витьки. Кивнул на табунок:

— Видал букетик?

— Ты вон на ту, на ту посмотри! — показал глазами Витька на сидевшую в сторонке Сопию. И аж задохнулся от сильного волнения. — Смотри какая!.. С такой бы шагать и шагать. По степи…

— Не стыдно и по городу пройтись, — согласился Серега. И, положив на лавку папиросу, не спеша с улыбкой направился к казашке.

Она подняла голову, и у Витьки застучало сердце. Как будто это он подошел к ней, вежливым поклоном приглашая на танец. Ее глаза удивленно порхнули, всплеснули неспокойной чернотой и тихо, робко засветились. Она поднялась, одернула розовую кофточку и, слегка сутулясь, стала рядом с Седовым.

Якушев сидел на лавке, машинально курил Серегину папиросу, не чувствуя ни дыма, ни запаха…

Серега вел Сопию бережно и плавно. Ее рука лежала у него на плече, а другая покоилась в его ладони. Серега держал ладонь корытцем, будто нес воду, боясь расплескать. У Витьки закружилась голова.

Потом Седов что-то сказал девушке, и она застенчиво улыбнулась, окидывая сидящих длинным взглядом. Наверно, заметила и Витьку, потому что при втором заходе посмотрела на него и засмеялась.

«Вот гады!» — подумал он про свои валенки. Засунул их под лавку. Взглянув на папиросу, с отвращением бросил ее к печке.

А они танцевали еще и еще. Сопия словно тронулась в рост: она уже не гнулась, не сутулилась. И все смелей улыбалась Сереге Седову.

Гармошка снова заревела зверем и громко испустила дух: танцы кончились. Серега помог Сопии надеть нарядное, с серебристым воротником, пальто и она опять застеснялась, с радостной боязнью косясь на подруг. «Да-а, — подумал, опуская голову, Витька, — с такой хоть по степи, хоть по городу. Куда хошь…»

И вдруг он почувствовал ее рядом. Вот она стоит, придерживаемая за локоток Серегой, и улыбается тихой, готовой спрятаться в кончики губ улыбкой. Витька с хрустом, как деревянный складной метр, распрямился и, слегка приседая, представился:

— Витя…

Она что-то сказала своим грудным, протяжным голосом, а он, волнуясь, ничего не расслышал. Стоял перед ней вопросительным знаком, кривил в улыбке пересохшие губы.

— Он только с вами такой пуганый, — засмеялся Седов. Серега, видно, был доволен, что приехал в Алексеевку…

— Мы вас проводим, разрешите? — набравшись духу, прошептал Витька.

Сопия кивнула — просто, не ломаясь.

— А может, подвезти в автомобиле? — весело предложил Серега, показав на кособокий грузовик. — Ты сиди, сиди, — бросил он шоферку, предупредительно отворившему дверцу кабины. — Я скоро…

Сопия сказала, что ночь такая хорошая. И действительно: звезды были крупные и чистые. Они отражались на дороге, покрытой легким хрустким ледком. Воздух свежий-свежий, немного подмороженный. Дышалось глубоко, чуть-чуть тревожно, словно воздух доставал до сердца.

— Скажите, — обратилась к Витьке Сопия, — а на МТФ проведете электричество?

Витька загорелся:

— А как же! И свет будет и сила. Запарник можно установить, такой чан с электродами. Включил — и пожалуйста!.. И электродойка!.. И… Много чего будет…

Сопия шла, чуть запрокинув голову, слегка прикрыв ресницами глаза. Улыбалась тихо.

— Хотите, достану вам звездочку? — снова засмеялся Серега. — На память.

— Не достанете, — ответила она.

Серега снял перчатку, поплевал — чтобы «не обжечься» — в ладонь, присел, напрягся, прицелился в самую яркую звезду и, сказав с протяжным нарастанием: «У-у-у-оп!», подскочил так, что подпрыгнула шапка. Словно корябнул небо пятерней и, по-рыцарски поклонившись, протянул Сопии отсвечивающую кровью пятиконечную звездочку.

Она удивленно посмотрела на подарок, потом — в глаза Сереги и без улыбки промолвила:

— Спасибо.

Оба стали задумчивыми, тихими, как будто между ними уже существовала тайна. Было неприятно, что у них она есть, и Витька без одобрения взглянул на друга. На шапке у Седова темнела пятиконечная вмятина.

— А теперь я пойду. До свидания, — сказала девушка, протягивая руку. Рука была точно такая, какой ее Витька и представлял: теплая, шершавая…

Легкие быстрые шаги Сопии будто поднимались по ступенькам — все выше и выше. И слабей. И вот она словно вступила на воздух и пошла беззвучно, как во сне. Ее белый платок голубел, синел, превращался в кусочек ночи. Ребята стояли не шевелясь, смотрели вкось на чернеющие избы и смутно угадывали Сопию, как можно угадать боковым зрением далекий-далекий, невидимый впрямую огонек…

Первым опомнился Серега. Вынул из кармана папироску, закурил. Усмехнулся:

— Ну так как же твои дела?

— Плохо, — пожаловался Витька. — Пасынков, оказывается, нету. Их еще только думают готовить. И деньги не перечислили за материалы.

— Знаю, — спокойно ответил Седов. — У меня такое же положение.

— Так что же нам делать, что?!

Серега засмеялся:

— Не знаю, как тебе, а мне сегодня пришлось поработать. И в райисполком звонил, и в райком. Такой хай поднял, что только держись. И знаешь, что я разнюхал? В одном месте, оказывается, лежат пасынки, как раз хватит на оба объекта. Лежат уже давно, а их никто не трогает.

— Где, где? — Витька затаил дыхание.

— В лесхозе. Далеко, но пасынки наши, сельэлектровские. Я тут же позвонил Викентию, объяснил ему свою идею, и он даже похвалил: не пропадать же нашему дубку!

— Дерево… — Витька снова поник головой. — А я-то думал…

— Ну да, деревянные. Может, даже и кривые. Может, даже с ними надо повозиться, чтобы хорошо припасынковать. Зато мы убиваем сразу трех зайцев. Планы выполняем за декабрь — раз. Освобождаем контору от неликвида — два. А главное — колхозы экономят немалые деньги.

Витька почесал затылок:

— А если они не согласятся? Ну, мало ли что…

— Нажимай на экономию, — нахмурился Серега. — А если председатель не поймет, пригрози, что он ввел нас в заблуждение. Обманул, попросту говоря.

Витька представил себе опоры с дубовыми пасынками. Такие уже редко где ставят: переходят на самый долговечный материал — железобетон. Поделился сомнениями с Серегой.

— Ерунда, — отмахнулся тот. — Даже если через десять лет придется подвязывать железобетон, все равно будет выгодно. К тому времени он будет дешевым. Так и объясни заказчику. Ведь сейчас колхозу каждая копейка дорога, я знаю. Сено вон надо доставать, спасать скот. А нам — план выполнять, выручать контору…

— Ты прав, Серега! — закивал Витька. — Надо думать сразу о всех, ты прав. Спасибо, что приехал, чтобы помочь… Да, вот еще что… — вспомнил он. И торопясь, захлебываясь от возмущения, рассказал о проделках монтеров. — Как их наказывать, чем? Докладную писать неохота.

Серега громко выплюнул окурок.

— Докладная, конечно, глупость. Ты же и будешь виноват: не умеешь руководить, и все такое… А ты их бей рублем. Испытанное средство.

Помолчали. Серега тронул Витьку за плечо. Легонько, шутливо встряхнул:

— Главное, Витя, не тушуйся. Смелей гляди на жизнь.

— Я и так…

— Мы вот что. — Серега сделался суровым. — Завтра утром идем к председателям и объясняем все по-человечески. А в случае чего — берем за горло. Костьми ляжем, а добьемся срочной вывозки дуба. И сами поедем, а то наберут не того. Договорились? Ну, бывай. До встречи в лесу.

Он крепко, обхватно пожал Витьке руку и, круто повернувшись, зашагал назад к поджидавшей его автомашине. А Витька еще долго бродил по улице. Обдумывая завтрашний разговор с Ситниковым, он то и дело видел Сопию, как она идет, чуть запрокинув голову. И не хотелось брать за горло председателя. Но тут же вспоминались Серегины слова и сам Серега — сильный и уверенный. И вспоминался план — такая цифра, поставленная твердо и прочно, как памятник…

Проходя мимо председателевой избы, Витька невольно задержался. В незанавешенном светящемся окошке увидел Ситникова. Тот сидел на табуретке и что есть силы стучал кулаком по колену, словно пытался отшибить его напрочь. Поколотил, поколотил и поставил на стол что-то: это оказался ружейный патрон. Вынул из гильзы железную трамбовочку, вставил свинцовую пулю «жакан» и, взвесив в руке внушительный заряд, удовлетворенно мотнул головой.

«Как же он стреляет?» — удивился Витька. Но, подумав хорошенько, понял: Ситников сможет и одной рукой. Уж больно крепкий он мужик. Такого брать за горло затруднительно…

За воротами гавкнула и заскулила собака. Витька оторвался от штакетника и отправился спать.

Когда он проснулся, в окошко только-только пробивался рассвет. На столе потрескивала лампа, и огонек мигал, точно хотел оторваться. Возле печи суетилась старуха, готовила что-то, может быть даже бешбармак. Витька торопливо плеснул водой в лицо, оделся и, не дожидаясь завтрака, побежал в правление.

Подстерегая Ситникова, он долго бродил по темному пустому коридору, время от времени прислушиваясь к громкоговорителю. Просигналили московские часы, было ровно восемь по местному времени.

Молча гуськом вошли монтеры. Лицо у Семы было желтое, измятое.

— Ты, начальник… работу нашу вчерашнюю… не примай, — задвигал он тяжелой челюстью, пряча глаза по углам коридора. — Промашка вышла, косоглазие…

Витька не желал с ним разговаривать.

— А сегодня мы вколем по-настоящему! — заторопились выказаться Васькины.

— Поговорим попозже, — сухо пообещал им мастер. — Ответите… Как монтеры и как комсомольцы… — И Васькины понуро уселись на скамейку у окна.

Время шло, за окном играла музыка, передавали утреннюю гимнастику, а председатель все не появлялся. Вскоре контора заполнилась колхозниками, а его все не было и не было.

— И не будет, — сообщила Пионерка, успевшая прибежать и прибрать в кабинетах. — Уехал Семеныч с парторгом насчет сена. Еще вчерась об этом рассуждали.

— А когда вернется? — испугался Якушев.

— Да кто его знает. Колхозы казахстанские далекие. К одному надо подъехать, к другому. И везде поговорить надо, без спеху, по-хорошему…

Витька заметался. Побежал в бухгалтерию, а там его отослали к завхозу; нашел завхоза, а тот широко развел руками:

— Без самого ничего не могу…

Якушев бросился к телефону, но и он дал нерадостный ответ: Седов уже отправился в лесхоз.

Витька вяло, как больной, подбрел к ребятам и тоже опустился на скамью.

— Уо как, — посочувствовал Сема. — Поразъехались все, едри иху за ногу.

Подступала злоба.

— Вы уж лучше помалкивайте, — тихо посоветовал Якушев. И вдруг вскочил, сорвался — И не материтесь, понятно?! Совесть совсем порастеряли! У старой женщины требовали взятку!..

Ребята молчали. Сема угрюмо покуривал, зачем-то пряча папироску в рукав своей рваной телогрейки. Васькины сопели, шмыгали носами, разглядывали пол.

— Срамотища! — возмущался Якушев. Походил взад-вперед, немного успокоился. Предупредил, обращаясь к братьям Васькиным: — Еще одна пьянка — в контору напишу. И в комитет комсомола!.. А вас, — повернулся к Подгородневу, — ударю рублем! И здорово ударю.

— Ладно… Чего делать-то будем? — пробурчал Сема.

— Пойдете на разбивку трассы.

Ребята оживились.

— Под высоковольтную линию на Годыри, — уточнил мастер, и они опять поникли: в степи особенно не разгуляешься. — Сам буду визировать, лично! А ту, низковольтную, завтра перебьете.

— Делаем не по-людиному, — скривился Подгороднев. — Еще и опор нету, и может, и не будет, а уже трассы разбиваем. Смешно…

Но смеяться не хотелось никому. Особенно Витьке. Хорошо размечать линии, когда тебя подгоняют опоры, когда их много накопилось на площадке, когда их все готовят и готовят и надо срочно развозить. Тогда, конечно, другое настроение… И все же лучше сегодня в степь… в степь…

Примерно через час, набрав на целый день еды, электрики уселись в сани и вяло сказали: «Чок». Верблюд шел вперевалку, не спеша, высоко задирая горбоносую голову, будто что-то высматривал впереди. А впереди была белая равнина.

Остановились неподалеку от села, где будет повысительная подстанция, раскидали ногами снег и вбили в землю первый колышек. Один из Васькиных распотрошил подобранную в конюшне старую метлу и воткнул в сугроб хворостину — на всякий случай, если заметет пикет.

Сема взял вешку и с неохотой отбрел в сторону смутно темнеющих на горизонте Годырей. За ним, с трудом размахивая саженью, засеменил второй из братьев Васькиных.

Витька встал над пикетом и пристально вгляделся в полевой бинокль. Отыскал крышу бригадного домика, нацелился, выбросил в сторону правую руку. Сема не спеша поставил вешку. Витька шевельнул левой рукой, и Подгороднев пододвинул вешку чуть к себе. Витька ладонью показал направо, опять — совсем легко — налево, помедлил и резко, обеими руками опустил бинокль.

Ровно, негромко застучала кувалдочка. Звук слегка запаздывал, и удар казался мягким, чуть пружинистым.

Так и шли: не спеша, с перекурами, с длинной остановкой на обед. Обедали в санях, расстелив газету вместо скатерти. На ней — холодное мясо вперемешку с фабричной лапшой, куски хлеба, порядочный шматок сала и десяток яиц. Рядом, по шейку в соломе, стояли две бутылки молока. Было ветрено, но все-таки тепло, и на душе спокойней, как будто невзгоды только снились и теперь вот сны забываются, заедаются, запиваются сладким молоком.

Брали кто что хотел. Сема — тот все напирал на яйца. Он с них ловко снимал скорлупу: прижмет большим корявым пальцем, проведет раз-другой, как скребком, — и она мигом отстает, с легким хрупом падает на газету.

Васькины ели аккуратно, по-мужичьи, подбирая крошки, хотя всего было — есть не переесть. Между прочим, только тут, за едой, Витька начал их немного различать. У Жени лицо понежней, как у девочки, а у Миши — погрубей. Приметки были слабыми, пугливыми, но Витька все-таки запомнил.

После обеда пошли дальше. Уже не хотелось смотреть в тяжелый бинокль, тем более, что домик можно было разглядеть невооруженным глазом: такой выступ серенький, зубок.

Подошли к Узеню, постояли на древнем кургане. Витька окинул биноклем казахстанскую землю, которая ничем не отличалась от остальной. Где-то по этой земле мчится на санках Ситников, а рядом сидит чернявый парторг. Мчатся, почмокивают на Любимчика, подсчитывают предстоящие расходы. Сено они, конечно, купят у более удачливых хозяев: его в Казахстане много. Во-он омет. А вон и еще…

Витька перевел бинокль на Годыри и вдруг обнаружил, что вместо домишки возле коровника — бригадного красного уголка — он, понадеявшись на глаз, уже больше часа метился на стоявшую чуть в стороне скирду соломы.

— Вот это да-а… — зачесал он затылок.

— Чего заснул? — крикнул Подгороднев.

Витька молчал. Если снова метить на домишко, то не линия будет, а змея. Значит, надо назад, к первым пикетам, и почти все начинать сначала…

Подбежали монтеры:

— Что случилось?

— Промашка вышла, косоглазие, — как можно бодрей улыбнулся Витька, вспоминая Семины слова.

Узнав причину, Сема не без ехидства спросил:

— Вот мы сызнова начнем, то как? Сколько запишешь-километров?

— Сколько по проекту: десять. Больше не могу.

— Не можешь, тогда исправляй сам! — рассердился Подгороднев и бросил в снег свою тонкую вешку.

— Ах, так? — прошептал Якушев. — Так? — И, рванув на груди пальто, пиджачок, сунул руку во внутренний карман. Вынул сколько-то денег. — На! Это тебе за лишние километры!

Сема боком-боком посмотрел на него, словно измеряя его рост. Ухмыльнулся криво:

— Бьешь рублями? — Протянул руку и двумя пальцами — указательным и средним, — как защепкой для белья, стиснул деньги. Повертел их перед носом, понюхал и, распахнув, как крыло, телогрейку, плавным жестом направил к пришитому белыми нитками карману. Но или слабой оказалась воровская хватка, или еще что, только Сема вдруг выронил бумажки, и они, подхваченные ветром, понеслись в степь.

— Унесет! — закричал Миша. — Чего же вы стоите?! Женька, беги!

Женя удивленно смотрел то на мастера, то на Сему, вертел головой, а они стояли друг перед другом, оба напряженные, худые, и не двигались.

— Ой! — не выдержал Миша и, словно его тоже подхватило ветром, помчался за слабо темнеющими бумажками. Догнал, принес, задыхаясь, не зная, кому и отдавать. Подумал, отдал Подгородневу.

Витька отвернулся.

— Вот спасибо, — сказал Сема неизвестно кому. — А-то мне до получки не дожить.

Поднял вешку, буркнул примирительно:

— Ладно… Поворачивай оглобли…

Повернули. Подгороднев хмуро, одним ударом кувалды выбивал зубья и бросал их в розвальни. Женя Васькин вытаскивал прутики. Миша торопил голодного верблюда.

Снова начали — рьяно, пытаясь нагнать время. И только-только успели разбить трассу — спустились сумерки.

Бегло, боясь и желая встретить Сопию, Витька обследовал коровники, осмотрел скотные дворы. Надо бы еще и Годыри обойти, но пора возвращаться: Васькины (Сема сам не мог свистеть сквозь зубы) пронзительным свистом звали мастера. И он прибежал.

Все сбились в санях, обложились соломой и поехали домой молча, убродившись за день по мокрому снегу. Женя Васькин дремал, привалившись к Витькиной спине. Доверчивое детское дыхание теплило кожу, легким током подбиралось к сердцу. Якушев сидел не шевелясь, впервые отчетливо почувствовав себя ответственным и за Женю, и за его чуть грубоватого братишку, и за видавшего виды Подгороднева. Почувствовал и даже растерялся: раньше все казалось проще, как в игре…

Подъехали к Алексеевке. Еще издали со стороны лесосклада доносился запах соснового луба. Широким мостом светились в темноте ошкуренные за день бревна. Витька соскочил с саней и, ломая новорожденный ледок, побежал в правление договариваться насчет дубовых пасынков. Но, кроме измученного бухгалтера, потеющего над каким-то там балансом, никого не застал. Тем более Ситникова: тот, оказывается, еще не возвращался.

«Казахстанские колхозы и совхозы далекие. Может, он и завтра не вернется…» — вспомнил Витька бабкины слова. И загорюнился.

Домой шел задумчиво, сутуло. Провалился в лужу, чертыхнулся и прямым ходом двинул в магазин, благо тот еще был открыт.

На полках по соседству с мылом, водкой и горой рыбных консервов лежали брюки, книги, резинка для трусов и обувь. Хотелось купить сапоги или ботинки, но ни тех, ни других не оказалось. Зато имелись огромные, пахнущие свежестью галоши. Якушев напялил их на валенки, притопнул так, что с полок посыпался иней, прошелся, — проскрипел по магазину и, неожиданно для себя, купил.

Покупка не радовала, а только стесняла размером и тяжестью, и он перешел на середину улицы под старую уродливую линию. Кто-то окликнул его. Витька пригляделся: Сопия! Шла наперерез, несла на плече лыжи и улыбалась.

— Здравствуй, Витя, — сказала она, протягивая руку. — А я видела, как вы мерили степь. Мы еще на ферме смеялись: разве можно ее измерить!

— Степь и на самом деле огромная, — согласился он, тоже улыбаясь. — Вот еле добираюсь до дому…

Было хорошо оттого, что она говорила на ты. Легко как-то, тепло.

Сопия стояла в лыжном костюме, но платок был вчерашний — белоснежный, пуховый. Витька помолчал, озабоченно глянул на небо — оно обволакивалось тучами, — потом опять на девушку и, пересиливая робость, спросил:

— Ты сегодня будешь в клубе?

Она чуть прихмурилась.

— По субботам я туда не хожу… — Протянула руку — До свидания, Витя, до понедельника… — Встала на лыжи, пристегнула их к ботинкам и заскользила через переулок куда-то в сторону Узенска.

Было непонятно: почему она не ходит в клуб по субботам? И куда побежала на ночь глядя? Но, значит, так нужно. Витька проводил ее взглядом, прислушался к замирающим шорохам и отправился дальше, к бабкиной избе, уже не чуя под собою ног. Сегодня, оказывается, суббота, завтра тоже пропащий день. И все же хорошо жить на свете. Хорошо!..

Уже ночью, в полудреме-полусне Витька расслышал легкое дребезжание. Оно приближалось, назойливо бередило слух. По стене избы поползло белое пятно и остановилось на печи, словно хотело отогреться. На мгновение отключились звуки и пронзительно громко вторгнулись опять, забибикав частыми гудками. «Серега!» — мелькнуло в голове. Витька вскочил, оделся кое-как и выбежал на улицу.

— Ну и здоров ты спать, — встретил его ворчанием Седов. — Почему не приезжал в лесхоз?

Видно, что с дальней дороги: лицо усталое, чуть похудевшее, глаза холодные и вроде бы голодноватые. Он стоял у машины, слушал Витькино объяснение, а сам разминался, рывком раскидывая руки. Сделал несколько глубоких приседаний, боксанул сильно и опять проворчал:

— Проспал, значит. Ну-ну…

— Да я вставал аж на самом рассвете! — обиделся Витька. — Прибежал в правление, а председатель еще раньше уехал куда-то! Насчет сена.

— Сачок ты, оказывается, — продолжал Серега. — А я еще ручался за тебя: не подведет, мол, выполнит задание. — Сделал шаг, глянул в Витькины глаза, прошептал со значением — Тут каждая минута на счету. Прозеваешь — пеняй на себя…

Добавил, вспомнив, с усмешкой:

— Вот в армии есть такая поговорка: солдат спит, а служба идет. Сачки безголовые придумали… Ты слушай, слушай, — он предупредительно поднял руку. — Не перебивай. Тебе это знать даже очень полезно. Так вот: пока сачки хитрили, хоронились в кусты, я — первый лез на самую тяжелую работу, хотя в стройбате, между прочим, не малина. Но ничего, не расклеился, даже лычку получил, потом другую. Стал командовать сам. А сачок — он как был ишаком, так и остался им до самого конца. Ему и наряды вне очереди, и гальюны чистить, а увольнительные — фиг. Дошло?

— В другой раз я буду караулить Ситникова с вечера, — отшутился Витька.

— А много у тебя других разов? А?

Якушев нахмурился.

Серега вынул из кармана папироску, чиркнул спичкой, осветил часы и, прикуривая, улыбнулся сквозь дым:

— Ладно, не переживай. Еще не все потеряно… Поехали в клуб.

Витька кашлянул в кулак, предупредил:

— Сопия сегодня не придет.

— Да-а? — Серега засмеялся и сразу же досадливо поморщился. — А я-то думал…

— Что ты думал, что? — вспыхнул Витька.

— Да так. Едем, а по полю девушка бежит на лыжах. Значит, она.

Серега задумался, покуривая. Шофер копался в моторе, то и дело пересекая мертвые, даже не похожие на электрические, полосы света.

— Вывезли пасынки? — спросил Якушев.

— Ты как ребенок. Это ведь не шутка — пасынки… В общем, завтра вывезем, а в понедельник начнем вязать. Ну как я прижал председателя?

— Здорово, — Витька понурился. Ему так сроду никого не прижать.

— И ты не робей, — подбодрил его друг, — Как вернется этот твой Ситник, скажи ему: пасынки лежат и дожидаются. Я там договорился с лесхозовским начальством.

Он отбросил окурок, опять раскинул руки и простонал:

— Эх, и выпил бы я нынче!.. А? Колюн! — Это было обращение к шоферу.

Тот сильно громыхнул капотом и подошел на цыпочках. Прошептал таинственно:

— Это можно. — И, протягивая руку, выразительно пощелкал пальцами.

Сложились на три «белоголовки». Витька знал, что водка для него хуже всякого яда, но какой-то отчаянный вихрь подхватил его, закружил, усадил в кабину «катафалки».

Тесно сжавшись в фанерной кабине, прогремели по улице села. Магазин был, конечно, на замке, но Колюн-шоферок, парень бойкий, подрулил прямо к дому продавщицы, тихо-тихо, как котенок лапкой, постучал в окно и затаенным голосом позвал:

— Алевтина Тимофе-евна… — И долго он ее так звал.

— Чаво тебе? — женским басом донеслось на улицу. Видно, продавщице надоело молчать.

— Бел-енькой…

С шумом, будто выбитая кулаком, распахнулась форточка.

— Иди отсель подобру-поздорову!

— Ну, Алевти-ина Тимофе-евна…

Друзья давились тихим хохотом, и это еще пуще подбивало шоферка. Он рыдал, просил, вымаливал, не скупился на любые обещания. А за окошком раздавался возмущенный бас:

— Да господи! Да проклятуща моя работа! Да ни дня мне покою, ни ноченьки… — И, наконец, последнее отчаянное слово: — Подавись!..

Колюн радостно протянул деньги, и через минуту из форточки одна за другой, как ракеты, высунулись три бутылки.

Тут только Витька ужаснулся предстоящему «мероприятию», однако смело привел друзей к себе, не побоялся разбудить старуху.

Пионерка лихо скатилась с печи, разожгла наготовленный на утро кизяк. Она явно радовалась гостям. Колюна она сразу признала и стала расспрашивать про таловских сельчан, а сама все суетилась у печи, готовила закуску. Время от времени поглядывала на Седова. Взгляд ее останавливался в задумчивости, словно она пыталась что-то припомнить и никак не могла. И хоть не щурила глаз, как это делал недавно Кадыр, но что-то общее было в их робком внимании. Это Витька заметил хорошо.

Вскоре бабка поставила на стол сковороду нажаренного мяса, соленую капусту, огурцы — за ними она бегала к соседям. Не забыла про красную свекличку, выжала сок для закраски бесцветной жидкости:

— Белую противно пить.

Выпили красную за успехи в труде. Витька еле осилил рюмку, кривясь и словно бы завязываясь в узел. И потом он пил немного, больше символически. Никто его за это не шпынял, только шоферок все порывался, да и тот скоро отступил, запьянев до полного безмолвия.

Серегу водка совершенно не брала, только нагревала, побуждая к разговору, задушевной беседе. Старуха тоже пила много, по-мужски и, загрустившись, говорила о себе. Она была очень одинока. На целом свете не осталось у нее родных, последнего сына отняла война.

— Чтоб ее… Чтоб ее!.. — с трудом продохнула Пионерка и, схватив стакан, налила до краев ничем не прикрашенную водку. Громко выпила.

Потом она оделась и пошла, пошатываясь, по соседям, будить их, подбивать на горькое веселье…

Витька очнулся на полу, смутно вспоминая, что кого-то целовал, кому-то плакался, клялся в бесконечной дружбе. Что-то теплое, ласковое было под рукой, он повернулся — поросенок! Пригрелись оба, а наверху на раскладушке похрапывал Седов.

Витька встал, навеки зарекаясь пить. Растолкал Серегу, и они начали искать Колюна. Нашли его закоченевшего в своей кабинке. Он, видимо, куда-то порывался ехать, может быть даже за новыми пол-литрами. Ключ зажигания был воткнут, все было приготовлено для старта.

— Ступай, отлежись в тепле, — приказал ему Серега. Помог войти в избу и взобраться на печь. Потом, скучая, сквозь зевоту, предложил Витьке — Пошли, прогуляемся по воздуху.

— Может, на Узень? — обрадовался Витька. И торопливо рассказал о недавно виденной «рыбалке». — Прямо в руки лезут. Щуки — во-о!..

Воскресенье было пасмурным, мокредным. Небо — в низких сплошных облаках, окрестности — в плотном тумане. Погода была явно не для дальних прогулок; по это для тех, у кого чистая голова. Друзья прошли по улице и свернули к Узеню, постепенно приходя в себя от тишины, спокойствия и словно бы весеннего запаха воздуха. Хотелось молчать, а если и говорить, то только о хорошем.

— Интересно, куда это она… вчера на лыжах? — тихо спросил Витька.

— Домой, куда же, — понял, о ком речь, Серега.

— А где ее дом?

Серега шел задумчиво, молчал, рассеянно поглядывая под ноги. Потом ответил:

— Кадыра помнишь? Вот там… — И неожиданно засмеялся.

— Ты чего? — взглянул на него Якушев.

— Да так. Жизнь их вспомнил. Сплошной анекдот.

— А что ты знаешь, что? — Было боязно услышать неприятное.

— Ладно, расскажу… Был когда-то Кадыр чабаном, хорошим чабаном, известным. Зарабатывал законно — видал ковры? А жил в Алексеевке, вернее, в Годырях. И вот в это время случаем поймали городских охотников на машине. За сайгаками гнались и прихватили по пути пяток овец.

— Ну и что?

— Раскололись охотнички, сознались. У казаха, заявляют, за ящик водки променяли. А старик никогда и не пил… Ну, сам понимаешь: стали таскать его, допрашивать. А Кадыр — он чудной оказался, с гонором — взяли запил назло, по-настоящему. И когда разобрались, он уже хлебал вовсю — только дым коромыслом. И чабанить бросил, как его там ни уговаривали…

Серега выдержал паузу и продолжал:

— Не трогать бы его, и все вошло бы в норму, но тут кто-то возьми и пошути: «Не будешь работать — вышлем из колхоза, как тунеядца». Ну, тут и вовсе взбеленился старик: разорил свою избу, собрал вещички и водворился на том развилке. На границе колхозов. Вроде на нейтральной полосе. А какая там нейтральность, когда его землянка всеми стенами упирается в колхозы… Хитрит старик, ждет, когда придут к нему поклониться, попросить прощения.

— А что Сопия?

— Она тоже оказалась с характером. Разлад на этой почве у нее вышел с родителями. Не захотела уходить из Годырей. И живет теперь там на частной квартире…

Серега замолчал. Надолго.

Витька тоже не хотел говорить, ему виделась Сопия, бегущая ночью к своим старикам. Он очень ее понимал. Даже догадывался, что она чувствовала, когда бежала одна по степи…

Узень открылся неожиданно, как и тогда, в первый раз. Но теперь он был безлюдным, тихим. Рыба, видно, или вся подохла, или вдоволь надышалась кислородом, благо прорубей на речке было множество. Темная, как по-казахски заваренный чай, вода до краев наполняла проруби и лунки, местами заливала лед — такая же гладкая, неподвижная.

Витька виновато наблюдал, как Серега нехотя бродил по льду, ногой отшвыривая проволоку, обломки черенков. Вот он нагнулся, поднял лопату, продолбил на льду прямой глубокий желоб, сомкнул им две проруби ис силой гребанул воду. Тугая темная волна с глохтом устремилась из одной проруби в другую, увлекая за собой новую порцию воды. Серега все греб и греб, словно хотел вычерпать первую прорубь, и со стороны это казалось непонятным.

Но вот по желобу сверкнула чешуя; ее словно подняло со дна: вода взмутилась, почернела еще больше. Стоп! Седов лопатой перекрыл движение и ловко выплеснул к Витькиным ногам красноглазую тонкую плотвичку. Она еле-еле трепыхнула телом и вскоре замерла.

А Серега снова греб, войдя в азарт, раскрасневшись. Запястья рук его тоже были красными и мелькали, как раскаленные головни.

Витьке хотелось попробовать тоже, но, когда Серега устал и, отдуваясь, передал ему лопату, у него ничего не получилось. Слабые гребки не отсасывали воду, и она лишь булькала, бормотала, будто насмехалась над его бессилием.

— Бросай, — сказал Серега. — Мне пора домой… Подготовиться надо к завтрашнему дню.

Витька бросил лопату и удивленно огляделся. Вокруг еле просматривались казахстанский обрывистый берег, высокий тростник на другом берегу и тонкие розги краснотала. А дальше ничего не было видно. Ползучий туман обволакивал землю, сливался со снегом, и пятачок казался одиноким-одиноким островком. И было тихо как-то по-особому: тревожно так, бесконечно заброшенно…

Шли назад, почти не разговаривая. Туман плотнел, и голоса звучали глуховато, как в лесу. Невольно старались не шуметь.

Шли, пытливо вглядываясь в короткую, какую-то муравьиную, даль. С непривычки путались масштабы. Притоптанный, примятый шар курая Витька сперва принял за верблюда и долго удивлялся такому искажению.

— Правильно идем? — спросил он робко.

Серега молча кивнул.

Друзья шагали почти рядом, но время от времени Серега пропадал, круто сворачивая в сторону. Витька испуганно замирал и только потом догадывался, что это не Серега сбился, а он сам, и спешил побыстрей к товарищу. Седов шел размеренно, спокойно. Куканчик с рыбой болтался у него под рукой, как маятник.

А туман все густел. Он уже ощущался лицом. Тонкая невидимая морось ощупывала щеки, шуршала в ушах — тихо, вкрадчиво…

По времени уже должны бы войти в Алексеевку, а ее все не было. Наткнулись на свои следы в снегу. Серега подумал, резко повернул налево.

И еще прошли, наверное, столько же. И снова наткнулись на следы. Серега закурил, подмигнул:

— Главное — не робей. — Но руки у него слегка дрожали.

Витьке тоже захотелось закурить, однако попросить постеснялся. Он стоял с растерянной улыбкой, которая казалась ему беззаботной и смелой. И вдруг ему послышалось, что его позвали. Далекий-далекий голос произнес его имя тоскливо, как вопль…

— Слыхал, Серега, слыхал?!

Седов ничего не слышал, жадно затягивался папиросой. И снова кто-то вскрикнул: «Ви-итя!» Или: «Помоги-ите!» Быстро так, отчаянно. Серега перестал курить, напрягся.

— Оттуда! Оттуда! — показал Витька. — Слышишь? «Помогите!» — И побежал на голос, испуганно всматриваясь в каждое пятно.

Седов со своим болтающимся куканчиком бежал позади.

Остановились, затаили дыхание. И опять: «Помоги-ите!» Но уже отчетливей и чуть правей. Побежали в ту сторону.

— Может, кто умирает!.. Может, Сопия… Возвращалась, а тут… Может, волки напали! — шептал, задыхаясь, Витька.

— Ерунда, — размеренно дышал Серега. — Она не будет кричать по-русски… Каждый умирает на своем языке.

Витька чуть не завяз в снегу. Дико посмотрел на друга:

— Чихать мне на твои языки, понял?! А если там — просто человек?! — И рванул дальше, сжимая заржавелый гвоздь, которым проверял когда-то бревна.

И вдруг он услышал, как позади громко захохотали. Смех был каким-то неестественным. Смеялся Серега.

— Вот дураки… — Седов держался за живот, и куканчик болтался у него промеж ног. — Да это же зайцы! Они кричат иногда от теплыни. Думают — весна.

— А если все же человек?!

— Погоди. — Серега стал догонять его. — Я же тебе точно говорю…

Выбежали на дорогу и чуть не стукнулись о телефонный столб. Серега внимательно осмотрелся, узнал дорогу, повеселел:

— Нет худа без добра.

Голос позвал дальше.

— Скорей, Серега, скорей!..

Тот остался стоять на дороге. Властно загремел:

— Вернись! Не будь дураком!

Серегин голос долго доносился из тумана, мешая вслушиваться в степь. Витька метался, задыхаясь, сжимая гвоздь, лихорадочно вышаривая глазами в серых непроглядных сумерках.

Искал он долго, но никого не нашел. Выгнал из лежки беляка, но не остановился. Только в голове мелькнула мысль, что, может быть, Серега прав. Насчет зайцев.

Голова все чаще соглашалась с Серегой, находила все новые доказательства его правоты, но в глубине, возле сердца не было похожего согласия…

Вскоре стало темно, и таинственный голос пропал. И Якушев брел по степи наугад, лишь бы не стоять Снег был неглубокий, но плотный, трудный для ходьбы, хотелось сесть, а еще лучше — повалиться спиной, раскинуть руки и вытянуть ноги. Но что-то мешало это сделать. И он брел, через силу двигая ногами, стараясь правую ставить подальше, чтобы не уйти далеко от дороги. И чтобы — честное слово! — не уйти от умершего голоса. Голос, может, умер, а человек еще жив…

Очнулся он от радостного возгласа:

— Витя!..

Уже был рассвет — густой, как молоко. И из этого рассвета вышла, проявилась тонкая, в голубом костюме Сопия. Бесшумно, как сон, подбежала на лыжах, и Витька, протягивая руки, остановил ее — живую. Уткнулся лицом в ее мокрый пуховый платок и задышал сквозь него — горячо и прерывисто:

— Я так и знал, что это ты! Так и знал… — И притих, затаил дыхание. Сквозь холодную росную влагу ему почудился давным-давно знакомый запах матери.

Сопия легонько отстранилась, сняла лыжи и теперь стояла на снегу — прямая, с чуть запрокинутой головой — и смотрела на него.

— На тебя волки нападали, волки? — тихо спросил Витька, чувствуя, как по спине пробегают мурашки.

Сопия с удивлением вскинула брови:

— Это почему ты так решил? — И зачем-то оглядела свой костюм.

— Но ведь это ты звала на помощь!

— Пойдем, Витя, — сказала она ласково, взяв его за руку. — Пойдем, а то все давно очень беспокоятся…

Он еще с минуту стоял, не в силах шевельнуться. Сопия потянула его за собой. Он подхватил ее лыжи и пошел немного боком, увлекаемый сильной и теплой рукой казашки. Сопия шла уверенно, легко, словно видела сквозь белую завесу.

Послышался слабый дребезжащий звон.

— Погоди, Сопия, погоди…

— В рельсу бьют! — объяснила она весело. — Радио не выдержало, сгорело, так навесили рельсу и бьют…

Вошли в село. Ноги, выбравшись из снега, стали заплетаться и подкашиваться. Витька остановился, придержал ее руку в своей.

— Погоди… — Посмотрел близко-близко, будто окунулся, в чистую черноту ее глаз и… оробел.

Отвернулся и побрел к правлению, вытирая глаза ладонью.

Около электростанции, окружив столб с молчащим громкоговорителем, стояла толпа людей. Среди толпы Витька разглядел и монтеров. Все смотрели на черный лоснящийся обломок рельса, который висел на столбе и громко стонал, раскачиваясь. По обломку, согнувшись, что есть силы лупил кувалдой Подгороднев Сема. Иногда с ударом высекалась искра, и тогда он менял руку и бил в другую сторону.

Якушев медленно приблизился. Люди оглянулись и оживленно задвигались. Навстречу выскочила бабка Пионерка и заругалась сквозь радостный смех:

— Вот взять ремень да по святому-то месту!..

Сема оглянулся тоже. На мгновение его носастое лицо будто озарилось изнутри, но тут же поблекло и грозно нахмурилось. Он смачно плюнул через плечо и застучал с еще большим ожесточением. Тут только Витька обнаружил, что спина у Подгороднева мокрая. Никогда еще он не видел, чтобы телогрейка пропитывалась потом. Рубаху видел, а телогрейку — нет.

Сема еще раз, так, что хряпнула кувалда, саданул по рельсу и зверем набросился на Витьку:

— Гуляешь, едри твою за ногу?! А люди из-за тебя всю ночь не спали!

— Ты не ругайся, Сема… — слабо улыбнулся Витька. — Я нечаянно…

Подгороднев отбросил кувалду, опустился на корточки под столб. Покурил этак злобко, с плевками, и, вскочив, торопливо ушел в туман.

— Он спать пошел, — перебивая друг друга, объяснили Васькины. — И мы пойдем, а завтра вколем… А тут такое было! Мы и костер жгли, и кричали. А председатель стрелял из ружья!

— Идите, ребята, отдыхайте, — сказал Витька и сам было двинулся тоже. Но пересилил себя и пошел к Ситникову.

Из приоткрытой двери радиоузла слышался горелый запах изоляции. Видно, радист добавил на ночь батарею и все спалил. «Из-за меня сгорел приемник», — догадался Якушев и прошмыгнул к председателю.

Иван Семеныч встретил его радостным возгласом, обращаясь к стоявшему у окна парторгу:

— Вида-ал? — И к Витьке, смеясь — Ну как, охотник, где же твои зайцы?

Будто облил кипятком.

— Какие зайцы?!. Кто вам наболтал?!

— Ладно, ладно, садись. А тут твой друг о тебе все справляется… Вот опять!

Задребезжал телефон. Витька поднял трубку.

— Ну как ты там? — с облегчением выкрикивал Серега. — Нормально? Я же говорил. — Он вдоволь насмеялся и весело крикнул) — Слышишь? Прислушайся: стучат топоры, звенят пилы! Это у меня тут на площадке! — Помолчал и посоветовал решительно — Ты вот иди к кому надо и — за горло. Действуй.

Витька резко повернулся к Ситникову и сел на стул, чувствуя, как подкатывает тошнота. Когда очнулся, перед ним стоял Иван Семеныч со стаканом воды, а парторг держал графин с большой позвякивающей пробкой.

Витька смущенно улыбнулся:

— Это просто так, уходился по снегу… — И озабоченно стал просить сделать доброе дело: срочно вывезти дубовые пасынки. Объяснил про экономию и про все, что узнал от Седова.

Ситников выпил из стакана воду и, усевшись за стол, подпер кулаком розовую щеку. Глаза его сделались грустными.

— А я хотел за сеном посылать. Может, повременишь?

— Да вы что? — Витька вскочил. — Каждая минута дорога!

— Пошлем все-таки за пасынками, — осторожно подал голос парторг, хмуря молодое, синещекое — от частого-бритья — лицо. — Пусть люди начинают работу сначала. Кому не хочется самое тяжелое сделать сразу!

— Тем более — у меня такой план, — напомнил Якушев.

— Тем больше — я перед тобой виноватый, — улыбнулся, разводя рукой, Ситников. — Ладно, так и быть. Завтра посылаю транспорт и людей… Тем больше — будет экономия… А еще честней сказать, — он посерьезнел, — таловцы нас перегоняют. Неохота быть последними.

На другое утро около правления фыркал новый грузовой автомобиль. У раскрытой кабины стояли Витька и большой, рукастый, в толстых ватных штанах и телогрейке завхоз.

— Прошу, товарищ инженер, — вежливо проокал он, придерживая дверцу.

Витька застеснялся:

— Да спасибо. Да я…

Завхоз не дослушал, влез в кабину сам и хлопнул себя дверцей по боку. Охая от ломоты в ногах, Якушев взобрался в кузов. Тронулись.

Туман заметно поредел, и было видно, как из черной мастерской выходили другие машины — тоже за дубом. На улице работали монтеры — перебивали забракованную трассу. Подгороднев стоял на визировке и пристально пялился вдоль изб.

На этот раз почему-то не закачивало, хотя дорога была хуже некуда. Уже давно отстала Алексеевка, потом Годыри, и встречались новые селения. Вокруг туманилась огромная равнина с редкими-редкими деревьями, да и те все больше жались к селам, словно очень боялись одиночества. Не верилось, что где-то есть леса.

Через несколько часов подъехали к заросшей кустарником балке. Кусты росли, подступали к дороге, громко царапали кузов длинными шипами. Потом замелькали осокори. Деревьев становилось все больше. Незаметно оказались в лесу среди дубов с неопавшими бурыми листьями, среди редких кривых сосенок. Шум мотора стал густым, объемным. Слышалось, как он отражался деревьями, догонял машину.

Потом все смолкло, и Витька удивился необычной тишине. В лесу, оказывается, намного тише, чем в безветренной зимней степи.

За высокой разлапистой елкой стоял и смотрел на приезжих аккуратный двухоконный домик лесника. Завхоз отправился к дому, а Витька бродил по лесосеке, спотыкаясь о разбросанные дубовые кряжи.

Все было изрыто, исхлестано следами машин и тракторов. Видно, таловцы здесь поработали на славу, выбирая дуб, какой получше.

Якушев склонялся к бревнам, пробуя содрать толстую плотную кору. Она не поддавалась. Снаружи все было красиво, хорошо, но внутри, в торцах…

Витька ковырнул сердцевину комля, и гвоздь легко подался в мертвое, растресканное тело. У некоторых бревен ядро зияло пустотой, и хотелось дунуть, как в трубу, чтобы убедиться, что дыра сквозная. Вот так пасынки!

Витька заметался по поляне, проверяя каждое бревно, и, когда распрямил спину, в глазах поплыли черные пятна. Всего лишь с десяток дубов можно было без опаски ставить в линию, но десять — это почти ничего. Значит, Серега все выбрал себе, оставив другу чуть ли не дрова!

Витька ошарашенно сел на бревно, невидящим взглядом уставясь на свалку. Подошел завхоз.

— Все, что осталось, можем забирать! — весело сказал он Витьке.

— Для опор нужен первый сорт! — протестующе воскликнул Якушев. — Понимаете, первый!

— Берем, что есть, — отмахнулся завхоз. — Какие тут сорта? Дуб он завсегда дуб.

— Но этот на пасынки не годится!

— А у вашего дружка годится, — ответил завхоз, удивленно разводя руками. — Не пойму.

— А чего понимать, чего? — подался к нему Витька, краснея и не зная, что и говорить. Если сказать, что Седов выбирал, то какие они после этого друзья? А если молчать, то завхоз еще подумает, что Серега нагружал все подряд, без разбору… И он промычал что-то невразумительное, длинное.

Надо разобраться. Хорошо, вот приехал Седов и видит груду дубовых бревен. Значит, видит он дуб и отбирает для себя, какой получше. А что было делать? Брать свою половину без сортировки? На калду какую, на кошару бы — можно, а тут электрическая линия!.. И все же так нельзя. Хотя бы признался. Хотя бы сказал, ведь друзья же. Из одной, в конце концов, организации!..

— Не возьму я этот дуб, — тихо сказал Витька, снова опускаясь на бревно. — Придется возвращаться.

— Да мы что, только зря машины срывали? И людей?! — начал заводиться завхоз.

— Вы не шумите. Бесполезно…

— Видать, без свету будем с этим верхохватом! — еще пуще разошелся, обращаясь к шоферу, завхоз. — А у таловских — вот то инженер! О колхозе думает! Старается! Чтобы как можно побыстрей и подешевше!

— Да тот товарищ родом-то из Таловки! — воскликнул длинный жилистый шофер, удивляясь завхозовой наивности. — Потому и старается!

Витька поднял голову, с недоверием глянул на шофера. Неужто правда, что Серега таловский? Всегда считал его заволжским, городским. Заволжск хоть и некрупный город, зато квартира Серегина в самом центре. Витька даже бывал у него, вернее, Серега раз приглашал, когда приехали по направлению в выходной день и в общежитие Витьку никто не устраивал. Отдельная секция. Балкон. На балконе сгорбленный старик разводил игрушку-огород. Инструмент для работы был тоже игрушечный, из магазина «Детский мир». Тут и грабельки, и лопаточка, и — чуть побольше деревенской кружки — леечка… Серега, помнится, впервые покраснел — густо-густо, до жаркой испарины. Объяснил, страдая за отца, что у того «немного не хватает». И засмеялся деланно. Но Якушев сквозь щель в двери заметил, что обнимал он отца с любовью.

Сейчас вот, вспомнив про детский огородик, Витька понял, что отец Серегин не чудил, а просто сильно тосковал человек по земле, которую когда-то бросил… Значит, это правда, что Серега деревенский. Тогда зачем молчал, что Таловка — родина?! Или, может, стеснялся? Есть — Витька знает — такие пацаны, которые стесняются идти по городу рядом с некрасивой, смешно одетой матерью-колхозницей. Гады… И Серега тогда… гад, хоть и любит свою родину-мать наедине. Вон для нее выбрал лучший дубок. А ему вот, Витьке, говорит: забирай остальное, да поскорей, шевелись…

Но зачем же так! Сказал бы прямо. Витька, может, сам бы предложил свою долю хороших пасынков. Все равно делить тут невозможно…

Подошла еще одна машина. Потом еще и еще. Вокруг Витьки и шумевшего завхоза сгрудилась толпа колхозников.

— Поворачивай, ребята, назад, — закончил завхоз увядшим голосом, чувствуя, что ни крики ни угрозы не помогут. С жалостью взглянул на бревна: — Эх, сколько добра остается! Какую экономию могли бы совершить! Поворачивай…

Вспомнив о чем-то, он зырко огляделся и, согнувшись, украдкой юркнул в лес. Вернулся скоро, в открытую неся каким-то образом срубленную елочку. Бросил ее в кузов, втиснулся в кабину и яростно хлопнул дверцей. Витька примостился рядом с елочкой. С болью подумал, что скоро Новый год…

Машина то и дело останавливалась. Завхоз высовывался из кабины и кричал встречному транспорту, чтобы поворачивали назад. И, сжимая руку в тугой кулак, — большим пальцем показывал за плечо:

— Этот приверед раздумал брать! Не понравились ему дубки! Золотые, говорит, надо!..

Витька сумрачно молчал. Думал все о Сереге Седове: вот какой оказался друг!.. А сам он тоже хорош. Тряпка. Надо было с самого начала позвонить в Заволжск, а не доверяться всяким… Вот так. А теперь, спустя неделю, попробуй позвони! И о чем говорить? Что председатель обманул? Во-первых, это не обман. Совсем другое. Во-вторых, Иван Семеныч честно объяснился, и жаловаться на него рука не подымется. К тому же, по его — Витькиной — вине колхоз несет убытки: одних машин прогоняли штук десять… Вина?.. Разве можно было поступить иначе?!

Ночью он лежал на раскладушке и затаив дыхание слушал, как за окном проходили машины, завершая порожний рейс. Не спалось. Все думалось: вот скоро развиднеется, и надо будет вставать, одеваться, что-то делать. А что именно, и не представлял…

Ровно в восемь он пришел к строительной площадке. Колхозные парни сидели рядком на ошкуренных бревнах, дымили папиросами. Ждали новой работы. Все они были сильные, кряжистые, за исключением одного, Рудика, — какого-то сплюснутого, хлипкого.

— Садись, Витюня, отдохни, — сказал он, напрягая маленькое, тусклое, еле заметное под шапкой личико.

Парни привычно хохотнули и тут же дружно понахмурились.

Вообще-то они были беззлобные ребята, и Витька среди них всегда чувствовал себя не хуже, чем среди своих монтеров. Но сегодня все переменилось. В глазах парней он заметил враждебность.

На площадке были аккуратно расстелены лежни, раскатаны одно к одному золотистые голые бревна. Парни подготовили рабочие места, притащили катанку, изогнутые ломики и ждали только пасынков, чтобы вместе с монтерами включиться в дело. И вдруг — задержка.

Едва они услышали об этом из Витькиных уст, как встали стенкой и зашумели, особенно Рудик:

— Мы токо-токо тут вработались, токо-токо разошлись, а ты нам палку втыкаешь в колесо?!

— Погоди, ребята, — пытался утихомирить их Витька. — Рудик, Гриша, Иван! Погодите…

— Ты нам прямо говори! Вон в Таловке и здесь — «почему такая разновидность? — требовал Рудик, играя топориком и наступая. Шапка падала ему на глаза, и он отбрасывал ее рывком головы.

— Да я…

— Заинтересованность у тебя в работе нижесредняя. — Вот! — догадался Рудик. И остановился, удовлетворенный. — И знаниев тоже не то, что у таловского. Потому и кобенишься, — он завихлял своим тощим задком, — я это плохо и то… Понятно, — сказал он значительным тоном и запрыгал по бревнам к правлению. За ним потянулись остальные.

Якушев поскреб затылок. Приближались монтеры, и надо было им срочно придумывать работу.

— Что делать-то? — еще издали спросили братья Васькины.

— Посидите, ребята, я подумаю.

— Чего сидеть, чего думать! — нахохлился Сема. — У тебя тут и так ни хрена не заработаешь.

— В общем, ни пасынков, ни оборудования у нас пока нету. Придется идти на внутреннюю проводку, — сказал хмуро Витька.

Васькины уронили головы, а Сема так громко харкнул за плечо, будто выплевывал челюсть. Каждый понимал, что внутрянка — это не то. И размах не тот и вообще — заработок. Поэтому, наверно, ее и оставляют на самый последний момент. Или на самую паршивую погоду.

Ребята ушли, возмущенно-громко разговаривая.

Из-за угла конторы не спеша показался Ситников. — Подал Витьке руку:

— Не понравились дубовые?

— Не годятся… — Витька тяжело вздохнул и затаил дыхание. Сейчас вот председатель спросит: „А как же у твоего дружка?“ И надо будет что-то сказать. Но председатель только посмотрел в глаза своими маленькими грустными глазами, вздохнул, как Витька, — глубоко — и медленно двинулся назад.

Витька проводил его взглядом и побрел в другую сторону, чувствуя себя несчастным человеком…

Всю неделю с утра до вечера стоял он у монтеров за спиной, угрюмо наблюдая, как они сдирают в избах старую проводку и вешают новую — по правилам. Пытался помогать, но все валилось у него из рук, так что Подгороднев не стерпел и заругался:

— Пошел бы ты, знаешь куда?.. Уо, в это самое. В правление колхоза. Организовывать.

Якушев не уходил. С ребятами все-таки было легче. Тем более, что организовывать пока нечего, а лишний раз встречаться с колхозниками не было особого желания.

Каким-то образом стало всем известно, что он не инженер, а техник. И многие удивились этому известию, особенно старухи. Они сходились где-нибудь на улице и громко обсуждали эту новость, покачивая головами. Завидев Витьку, сходились еще ближе и кричали друг дружке, как глухие:

— Помрем мы, девоньки, так и не дождамшись свету! Опять на проходимца нарвались!

Ребятишки тоже не молчали. При встрече с Витькой: задирали носы и насмешливо смотрели на него, придерживая шапки. А потом кричали в спину:

— Заячий охотник!

Их отцы и матери в глаза не насмехались, но это было еще хуже. Идешь по улице, а тебя как будто бы не видят. Даже не кивают, ждут, когда поклонишься первый. Поклонишься, пройдешь и услышишь за спиной такие примерно разговоры:

— Тот для своих старается. Для родины. А этот — вишь, бежит, как по чужой земле…

Потому и не хотелось уходить. Да, с монтерами было куда легче. К тому же хозяева теперь не донимали насчет света; они без всякого восторга следили за работой, подметали полы и только грустно сообщали, кивая в таловскую сторону: „А там уже столбы развозят“. И ворчали тихонько: „И в домах не ломают“. Они явно завидовали таловцам.

— Мы тоже идем правильно! Только с другой стороны! — утверждал Витька, хватая провод, гвозди, молоток и пытаясь забыться в работе.

— Да иди ты на самом-то деле!! — взвопил Сема, когда Витька сорвался с табуретки и упал вместе с проводом, гвоздями, молотком и огромным куском штукатурки на пол.

Якушев поднялся, потер поясницу и пошел домой, чтобы хоть по смете определить, какое будет выполнение плана к концу месяца.

Но дома — тоже хоть не приходи. Бабка Пионерка принялась допрашивать — тонко, будто следователь:

— Ты что же, с другом своим, с Сергеем, поругался?

— Не…

— Он тебя, что же, объегорил?

— Да вы, бабушка, смеетесь! — вспыхнул Витька в смятении. — Да он же друг мне! Вот… — Быстро оделся, схватил шляпу и вновь — на улицу.

Было ветрено, хмуро. Витька шел вдоль старой линии, и над ним, тоскливо посвистывая, мотались обрывки проводов. Он шел против ветра, хотя мог бы идти и в другую сторону. Какая разница, куда идти, когда нет определенной цели? Но что-то влекло именно сюда, и Витька понял: его снова тянет к монтерам.

Улица жила обычной жизнью. Из избы в избу через дорогу перебегали румяные — только что от печи — бабы. Кто за солью, кто за противнем, а кто и просто перекинуться словами. Слева звонко выстрелила дверь. Из почты выскочил радостный Сема Подгороднев и — тоже через дорогу — помчался к магазину. Увидел мастера, резко тормознул, громыхнув разбитыми сапогами. Объяснился с легким замешательством:

— Перевод подбросили, авансик! Не знаю только, что получим в подрасчет.

— Ну и что? — строго спросил Якушев. — Почему оставил рабочее место?

— Да вот, — Сема нервно гоготнул, — бежал к тебе. Отдать должок. — Важно, не спеша распахнул телогрейку, двумя пальцами ловко, в один миг вынул из кармана деньги, отсчитал несколько бумажек. — Держи, начальник. Спасибочки!

Якушев непонимающе уставился на Сему.

— Да ты что? — осерчал Подгороднев, и нос его мгновенно покраснел. — Ты на самом деле думал, что я сука? Когда брал у тебя эти деньжата… Ну там, в степи!

— А-а! — вспомнил Витька. — Ну хорошо, спасибо, Сема.

Помолчали. Подгороднев грустно посмотрел на магазин и отвернулся, чувствуя, что Витька пристально разглядывает его худое, с морщинками у глаз и трагическими складками у рта, лицо.

— Вот мы. Сема, вместе уже больше недели, — начал Витька осторожно, — а я не знаю о тебе ничего. Ну, хоть, где ты родился?

Подгороднев показал искусственные зубы:

— Могу соврать, как нацарапано в паспорте. Хошь?

— Нет. Я с тобой как человек с человеком.

— Тогда хрен его знает. Может, в поезде, в дороге, а может, даже и тут, в Алексеевке… Не помню. Пришел в сознательность аж только в детколонии.

— А если и на самом деле здесь? — спросил Витька с еще большей осторожностью, уставясь в его тусклые глаза.

— Все может быть. — Сема лихо вскинул голову. — Вот как подзаложу за воротник, любое место кажется своим. Готов все обнимать и целовать!

— А в трезвом виде — все чужое? В трезвости — на все можно плевать?

— Ты это о чем?

Витька сдвинул брови:

— Я все о той пожилой женщине, у которой ты требовал пол-литра. Забыл? Ты еще вбил кол напротив ее ворот. Может, она твоя мать!

— Да ты что? — вздрогнул Подгороднев. — Ты что…

— А ты вот сходи узнай ее биографию! — сурово продолжал Якушев. — Одинокая, больная, в войну растеряла детей. Может, один из них — ты? Сходи узнай. Сема.

— Слушай, начальник. Такие шутки лучше брось!

— Вот так, Сема, — тихо сказал Витька. — Давай и в трезвости любить все кругом. А то — кто знает… — Вздохнул, обошел Подгороднева и, пересиливая ветер, зашагал по улице.

Теперь он твердо знал, куда идти. Туда, откуда ушел Подгороднев. Он встанет рядом с Васькиными и будет работать несмотря ни на что. И метаться больше не будет, Хватит.

Краем глаза посмотрел назад. Сема шел следом. Его телогрейка, распахнутая ветром, казалась крыльями большой серой птицы. И весь облик Семы был какой-то птичий — беркутиный, пронзительный.

Серега Седов всю неделю звонил, вызывал к телефону, а Витька не шел, чтобы не взорваться при свидетелях. И тогда Серега приехал сам.

„Катафалка“ глянула в окно белыми холодными глазами и забибикала призывно. В избе было тихо, тепло, пол свежевымыт. Пионерка отправилась в клуб, и Витька грустил в полумраке один, если не считать Кудесника. Сидел, не торопился выходить, ждал чего-то, упивался местью. А когда, не выдержав, оделся и выбежал на вызов, „катафалка“ неслась уже по улице, уменьшаясь белым, с траурной каймой, пятном.

Якушев стоял на дороге, тревожно представляя, как Серега подъезжает к клубу, открывает дверь, осматривается, видит Сопию и подходит к ней улыбаясь, может быть, даже с живыми цветами.

Кто-то шумно и жарко дыхнул в затылок. Витька оглянулся и отпрянул в сторону: перед ним, выскаливая пасть, стоял на дыбках Любимчик. Мерин напоролся на удила и храпел, разбрызгивая пену.

На санках, натягивая вожжи, полулежал председатель колхоза.

— Ты что, уснул?! — взгаркнул, отходя от испуга, Ситников. — Ты что, Львович? Аль задумался?

Вылез из санок, подошел, заглянул в глаза.

— Эх, да как ты убиваешься! — поразился он. — И все из-за этих проклятых дубков? — И предложил решительно — Брось, Львович! Нынче банька. Айда! Попаримся, освежимся морально и физически, а там, глядишь, и поговорим, обсудим положение. Ум хорошо, а два еще лучше…

„Сегодня суббота, — вспомнил Витька. — Сегодня в клубе Сопии не будет“. И вроде стало на душе спокойней. Послушал: не возвращается ли Серега? „Катафалки“ не было слышно.

— Банька — она лечит человека, — продолжал Ситников с улыбкой. — Вот так попаришься вдосыть, обхлещешься веничком, выпьешь холодненькой бражки — и будто внове родился: легко так станет, хорошо.

Якушев вздохнул.

— Вам можно говорить, Иван Семеныч. У вас дела идут как полагается. А вот меня, — он снизил голос до сбивчивого шепота, — кое-кто начинает презирать. Будто я тряпка и ничего не умею, будто для колхоза я чужак.

— Это у тебя от настроения, — предположил Ситников. И опять заулыбался — еще шире, чем прежде: — Веселей гляди! Дела твои только начинаются!.. Вот искупаемся, напялим свежие рубахи, за стол усядемся и — поговорим. Твои дела для меня не чужие. Кровные.

— Мне ваши — тоже…

— Вот и обсудим вдвоем, как друзья. Садись!

Витька сел в санки с одной стороны, Ситников ухнул с другой, и Любимчик за минуту доставил их к председателевой избе. Иван Семеныч обмотал вокруг лучка вожжи, разгреб солому, вынул ружье и, строго приказав-Любимчику: „Домой!“, спокойно направился к воротам. Мерин радостно фыркнул и, громыхая порожним» санками, затрусил по направлению к конюшне.

У ворот председатель задержался, оглядел улицу, приглушенно крикнул:

— Бобик! Бобик!.. — Подождал немного, послушал, засмеялся: — Вот штиляга! Опять застрял у какой-нибудь сучки.

Вошли в избу — серую снаружи, приземистую, старую. Внутри она оказалась высокой, чистой и уютной. Из прикрытой горницы слышалось детское повизгивание, смешки. Кто-то ныл протяжно:

— Ма-амка, да чего они меня за пя-атку…

— Спите, ироды! — Отворилась дверь, и на кухню вышла председательша — вялая, распаренная, с мокрыми длинными волосами.

— Как она, банька, Мотя? — весело спросил Иван Семеныч.

— Остыла, пока тебя черти носят…

Ситников довольно улыбался, кивая в сторону Матрены: мол, это она так, любя… Председательша вынесла ему свежие подштанники, рубаху, достала из печурки мыло и мочалку, из запечья — исхлестанный веник и снова ушла в горницу.

— И мне надо сменку, — вспомнил Витька. — Я сейчас, Иван Семеныч, мигом!

Председатель объяснил, что баня на задах, взял под мышку банное хозяйство и ушел, а Витька побежал к себе за сменкой и вернулся скоро, торопясь. Отыскал землянку с тонкой, похожей на кол, трубой и, согнувшись в три погибели, влез в холодный, сырой предбанник.

Темнота была полная, хоть выколи глаз. Люди будто смеялись над собой: ни удобств никаких, ни свету, будто это мелочь, ерунда, о которой не стоит беспокоиться. Якушев содрал с себя одежду, сложил ее в кучу и, радуясь предстоящему теплу, дернул разбухшую дверь.

Густой, настоянный веником жар сбил с ног, пригнул к прохладе пола, и Витька вполз в черную от копоти каменку. В седом тумане маячила белая глыба.

— Ктой-то? Ай!.. — завизжала она женским голосом, словно села на живую мышь. И ринулась в угол, к полку, закрываясь широким тазом. Из тумана таращились круглые бабьи глаза. — Ай! Карау-ул!..

Витька бросился к выходу, царапнул руками одежду и валенки и, в чем мать родила, помчался по снегу в пространство. Сердце колотилось где-то возле горла. Впереди была еще одна землянка, как две капли похожая на первую. Ориентируясь на ходу, он влетел в эту новую баню, предварительно постучав в дверь, как в кабинет к высокому начальству. «Заходи!» — привычно гаркнул председатель.

— Ты чего такой? — разглядел он Витьку сквозь густые сизые облака.

Иван Семеныч лежал на полке, в самом пекле, между каменной горой и потолком, и блаженно обхлестывался веником.

— Да так, ничего, — буркнул Витька, обливаясь горячей водой.

— Плесни-ка на камушки, — попросил Ситников.

Якушев плеснул. Камни будто взорвались острым пронзительным паром. Иван Семеныч сладко крякнул, хлестнул себя по багровым шрамам.

— Хорошо-о… Поддай-кось еще!

Якушев мылся на полу, плескался в камни…

Одевались молча, не спеша, насквозь пронизанные теплом и благодатью. Витька долго не мог разобраться в белье, ощупывал и не признавал. Трусы были огромной величины. Он подошел к тускло светящемуся выходу и, к ужасу своему, вдруг обнаружил, что это не трусы, а панталоны желтого, в полоску, цвета. Быстро ощупав остальное, учуял платье, толстые чулки… Валенки оказались своими. Он сунул ноги в знакомый уют и уныло согнулся на скамейке.

— Ты чего?

Витька рассказал о происшествии. Председатель опустился на карачки и зашелся частым кряхтением. Потом не выдержал, выбежал наружу и огласил зады здоровым мужицким хохотом.

— Что делать, Иван Семеныч? — простонал из предбанника Якушев.

Ситников немного отдышался, собрал под руку женскую одежду и пошел к соседней бане. Выручать. Витька, чтобы не простыть, сидел в каменке, с нетерпением дожидаясь исхода.

Минуты шли гнетуще медленно, и наконец Иван Семеныч прогудел:

— Вылазь…

По пути к избе он успокаивал:

— Все будет между нами троими, не бойся.

Тихонько, на цыпочках, вошли в избу. Ситников прихватил из сеней молочную флягу, которая тут же, на глазах стала покрываться испариной. Откинул защелку. Из горловины, вырывая крышку, выметнулась буйная хмельная пена. И потом она долго потрескивала лопающимися пузырьками. В тишине казалось, что где-то далеко идет мелкий ровный дождь.

Брага была вкусная, душистая, не хуже городского пива. Витька высадил большую кружку и сидел за столом разомлевший, с довольной улыбкой.

— Завтра ты, Львович, отдыхай, — посоветовал Иван Семеныч, тоже улыбаясь, медленно потягивая брагу. — На охоту сходи, на зайцев… Набирайся бодрости, а в понедельник звони к себе в контору. — Плутоватое лицо его сделалось скорбным. — Да, звони, говори все, как есть. Чего уж тут… Пусть знают… Насчет того, что я тебя подвел. — Похлопал ресничками, — Авось, твои поднажмут на завод, и еще успеешь до Нового года…

Витька преданно смотрел ему в глаза:

— Спасибо, Иван Семеныч…

Ситников снял с гвоздя и протянул ружье с обглоданным, искусанным прикладом.

— Могу завтра подвезти к Большому лиману. Мне так и так надо будет в ту сторону.

— В ту сторону? — обрадовался Витька, сжимая ружье. Оно приятно холодило руки, делало их тяжелее и крепче. — Загляните, пожалуйста, к Кадыру, поговорите с ним по-человечески! Как со мной. Пусть старик вернется в колхоз!.. А я… спасибо… Я пешком, чего там.

— Сходи пешком, — кивнул Иван Семеныч. — Вижу настоящего охотника.

Он подошел к вешалке и выгреб из кармана полушубка с десяток патронов. Среди них и парочку с «жаканами».

— Это на всякий случай. А вдруг — волк, — сказал председатель.

У Якушева знобко колыхнулось сердце. Он еще ни разу не стрелял из охотничьих ружей — все больше из детских, духовых, ненастоящих, сбивающих маленькими глупыми пульками близкие — достать рукой — мишеньки. А тут вот сразу тяжелая двустволка, десять патронов, и среди них — заряженные здоровенными пулями…

Успокоенный, сильный, приятно хмельной, Витька шел по улице к бабкиной избе. Ночной ветер оглаживал лицо, насвистывал в стволы ружья, как будто за плечом стоял невидимый судья по волейболу и давал судейские свистки. И припомнилось: техникум, спортивная площадка и куча зрителей, среди которых он, Витька Якушев. Он стоял впереди и кричал громче всех, размахивал руками, а у сетки метался взопревший Серега и с силой посылал удары. Еще, еще один! Се-ре-га!..

И закрутились, как в кино, воспоминания: Овражная улица, домишко, мать родная, пьяница-отчим, потом — техникум, Серега-друг, потом — Заволжск, контора Сельэлектростроя, и вот — эти дни, вторая неделя. Завтра еще один день холостой, а послезавтра — начнется, начнется, начнется…

Позади знакомо громыхнуло, высветило блеклыми лучами дорогу, залило Витьку будто известкой и резко накрыло теменью. Из кабинки вылез Серега Седов, подошел, обхватил, как клещами, руку:

— Я тебя ищу. Поговорить надо. — Отвел Витьку подальше от машины, словно боясь, что их подслушают, строго глянул в глаза: — Почему отказываешься от пасынков? — И торжественным шепотом: — Бурмашина пришла! Я уже завтра ставлю опоры.

— Причину знаешь, — зло ответил Витька, уставясь в его обветренное лицо. Оно казалось отчужденно-новым. Незнакомо бегали глаза. И весь он будто похудел и посутулел. Но шапка по-прежнему сидела набекрень, чернея четкой вмятиной от звездочки.

— С ружьишком ходишь, а дела забросил. Та-ак… — соображал Серега. — Это какая же причина?

— Не притворяйся. В понедельник я звоню в Заволжск и все рассказываю.

— Что «все»? — Седов насторожился.

— Всю правду. Что приехал на объект, а строить нельзя, пасынков нету. Что на твою помощь понадеялся, а ты…

— Ну-ну, — подталкивал Седов. — Что я?

— Что ты выбрал самый лучший дуб, а мне оставил одно барахло! — бросил прямо в лицо ему Витька. — Чего смотришь?

— Хорошо. — Серега усмехнулся. — Еще заяви, что ты дурак. Что в мастера ты не годишься и что твое дело — подшивать бумажки… — Вот что, Витя, — он вновь понизил голос. — Тебе, я вижу, не нравится работать, так и скажи. А мне тут раздолье: сам себе хозяин, отличный оклад, полевые, премии, квартирные…

— Квартирные! — подскочил Витька и зашептал в лицо, стараясь уязвить: — Ты что же, боялся лишиться квартирных, когда скрывал, что Таловка — твой дом родной?!

Серега хрипло засмеялся:

— Угадал… Ну прямо точка в точку.

— Тогда зачем же скрывал? И это от меня! — простонал Якушев. — Говори, Серега!

Седов закурил, пригляделся к часам. Крикнул, обернувшись в темноту:

— Погодите, я скоро! — Затянулся, раздаваясь вширь, и шумно выдохнул: — Ты, Витя, врешь. Я это не скрывал. Я просто об этом не распространялся. А зачем? Во-первых, там не дом мой, а место рождения. Разница. Ну, жил немного, а потом мы переехали в Заволжск. Тебе известно. Во-вторых, — он сдвинул брови и голос его посуровел, — нас не в гости прислали. На объекты. Вкалывать. На полную железку!..

— Не надо, Серега, — попросил Витька. — Для чего ты притворяешься бесчувственным? У тебя ведь тоже сердце есть, я знаю. Лучше скажи прямо, что Таловка — твоя родина и что ты хотел для нее, как для матери… Сказал бы сразу, Серега! Я сам с великой радостью предложил бы тебе свою долю хорошего дуба! Не в орлянку же нам с тобой бросаться…

— Говорю тебе прямо: я не выбирал, — раздельно, будто диктуя, сказал Седов. — Это чтобы я тебя подвел? Нет. Своих я никогда не продаю, запомни…

Витька все смотрел на Серегу, будто выискивал на его лице прежние, дорогие признаки. Не находил. Все было действительно чужое, как будто Серега подменил лицо. Особенно глаза. Они блестели под светлыми бровями маслено и лживо.

— Ну чего уставил зенки? Честно говорю. Я только глянул на тот дуб — и назад. А нагружали колхозники. И как они там брали — знать не знаю.

Витька смотрел на него, напрягаясь, чтобы не моргнуть.

— Может, и выбирали, — с неохотой выдавил Седов. — По праву первых…

— Нет! — вскричал Витька. И стал объяснять: — Они бы втихаря не выбирали! Они бы по-хорошему, по-человечески договорились, кому достанется нормальный дуб! В орлянку, что ли, бросили б, и то… — Помолчал и добавил грустно: — Нет, Серега, не ври. У тебя не выходит. Глаза выдают. Глаза выдают, — понятно?

Седов отвернулся, засосал папиросу.

— Ладно, — Витька вздохнул. — Пускай… За то, что ты поступил со мной так ради своих, я тебя прощаю. Чего уж тут… Только вот что… разреши сказать начальнику всю правду. Ну, про то, что пасынков там была половина, а остальное — дерьмо. Что пасынки взял ты… с моего согласия, и я вот остался без работы.

— Нет, — с непонятным спокойствием ответил Серега. — Это будет неправда. А правда такая: ты не хочешь работать. Колхозники сами набиваются на тот дуб, просят, а ты… Ты думал — что? — Он приблизился так, что было видно, как дрожат его чуть вспухшие от усталости веки. — Ты думал, на объекте санаторий? Тут жизнь — суровая, без жалости! И она, как в цирке, говорит: слабовольных прошу удалиться… Ну, беги тогда, просись снова в контору. Не хочешь?.. Тогда действуй, пока тебя не выгнали. Забирай свою долю и вяжи. Пасынки нормальные. Для сельской местности сойдут.

— Те, что остались, — гнилье.

— Гнилье-е? — протянул Серега. И угрожающе зашептал: — Да ты что об этом трезвонишь на каждом перекрестке?! Сельэлектро позоришь! Своих! — И предложил, усмехаясь: — А ты возьми шило и проткни, как тебя учили в техникуме. Покажи мне степень загнивания.

— Внутренняя гниль…

— О такой не знаю. Не проходил. И тебе об этом не известно. А может, пасынки от этого прочней! Вспомни сопромат. Сопротивление трубки на изгиб.

— Вот как! — хмыкнул Витька. — Между прочим, у тебя по сопромату была тройка… Да и у меня. Самый тяжелый предмет… А мы лучше — вот что! — давай отволокем дубок в Заволжск на экспертизу!

Серега засмеялся:

— Ну и предложи-ил… Тут каждая минута на счету, а он — волокиту устраивать… Бери что лежит, не хлопай ушами. И не настраивай против себя колхозников. Докажешь, что ты сильный и способный мастер — и дорога для тебя открыта. Столбовая!

Помолчал немного и продолжил:

— Не будь только трусом-перестраховщиком. Внутренняя прелость — это прелесть, можно сказать. — И снова засмеялся.

Витька тронул его за руку:

— Тогда давай проверим так. Вот скажи мне, как другу, Серега, скажи: взял бы ты для Таловки, для родины своей, такой дуб или не взял бы?

Седов хмуро смотрел в сторону. Молчал.

— Вот видишь, Серега. — Витька вздохнул с каким-то облегчением. — У тебя тут родина, а у меня что? Тыл врага?!

— Сравнил… — Седов кинул под ноги окурок, пристукнул сапогом так, что выметнулись искры.

Стояла тишина. В отдалении чуть слышно бормотал, будто всхлипывал, дряхлый грузовик. А еще дальше, может на том конце села, смутно угадывалась девичья песня.

Седов угрюмо глянул вдоль улицы, с неподдельной завистью заметил:

— А у тебя тут такие условия! Линия вон стоит, ломать ее можно и процентовать, как вынужденный демонтаж.

Витька вдруг представил, как легко сломать старые, «по всем правилам» подгнившие столбы. Упереть рогачами повыше да поднажать — за час можно управиться. А потом составить акт и запроцентовать как демонтаж низковольтной линии. Демонтаж равнозначен половине монтажа, и колхоз перечислит конторе немалые деньги… Спрашивается — за что, за какую такую работу? Тут что-то не так. Очень легко. А раз легко, значит, и нечестно…

— Ты, Серега, лучше уезжай. Тебе завтра рано подыматься.

— Вот ты, оказывается, какой друг, — тихо и грустно промолвил Седов. И еще тише, как бы для себя — А я еще за него ручался головой… — И, резко отвернувшись, пошел к поджидавшей его «катафалке».

— Зачем тебе нужно, чтобы я был гадом?! — давно вертелся на языке этот вопрос.

Седов не ответил.

Грузовик включил фары, ослепил Витьку и шумно проскочил мимо. В кабинке — Витька успел разглядеть — сидела Сопия…

Воскресенье просыпалось медленно, тягуче, как до смерти заработавшийся человек. Витька лежал на раскладушке, дожидаясь утра, чтобы уйти куда-нибудь подальше в степь, развеяться. После разговора с Серегой он никак не мог уснуть, чувствовал себя хуже, чем до бани…

Едва дождавшись рассвета, он оделся, взял ружье и осторожно, чтобы не разбудить старуху, вышел из избы.

Пройдя по безлюдной сумрачной улице, он свернул в степь и побрел по какому-то уже припорошенному, может быть старому, заячьему следу. Попадались и другие следы, более свежие, но он решил не сходить с этого первого, так и двигался, время от времени погружаясь в глубокие, все еще ночные, раздумья.

Всякий раз, когда он выходил из забытья, степь становилась все светлей и раздольней. И вот она распахнулась во все стороны, сверкающая, чистая.

Строчки следов смутно темнели то там, то тут; изредка совсем неожиданно выскакивали из своих только что выкопанных лёжек зайцы. И, загораясь охотничьим азартом, Витька пристально оглядывал снежные волны, чтобы приметить затаившегося беляка. Чувствовал: вот-вот кончится след, и, значит, где-то тут, близко, прячется «его» заяц.

Впереди, метрах в пятидесяти, снег был тронут легкой желтизной и несколько взбугрен. Витька осторожно взвел курки. И вот ему показалось: шелохнулось и приподнялось чуткое заячье ухо, высунулся из-за снежного комка, глянул черный, выпуклый — скорее любопытный, чем испуганный, — заячий глаз.

«Стреляй!» — приказал себе Якушев. И снова услыхал, вернее, вспомнил тот, короткий, неизвестно с какой стороны, вскрик, похожий на человеческое «Помогите!..»

Но вспомнился и Серега, его полупрезрительный взгляд. Руки у Якушева враз окрепли, ружье перестало трепетать, однако душа продолжала спорить: как же можно убивать неподвижного зайца?!.

— Эй! — гаркнул Витька на ушастого, и тот, с шумом выметнувшись из укрытия, помчался, подпрыгивая, в степь.

Витька весело бабахнул ему вдогонку, потом еще раз, из второго ствола, но это уже было что-то вроде салюта. Заяц уходил живым и невредимым, петляя вдали, запутывая след для новой лежки.

Назад к Алексеевке Витька шел возбужденный, почти довольный собой — редко с ним так бывало. Что бы ни сказал Серега про его «охоту», какие бы слова ни применил — это для него теперь не имело значения. Он верил себе, своим поступкам. И только войдя в село с ружьем за спиной, но с голыми руками, почувствовал некоторое стеснение. Пацанята, завидев его, кричали пуще прежнего:

— Заячий охотник! — Однако это уже не казалось ему обидным.

Он увидел ехавшего на санках председателя и пошел ему навстречу. Иван Семеныч смотрел улыбаясь. Его Бобик — крупный серый пес — заметался вокруг Витьки, обнюхивая грубо, будто кусая.

Ситников остановил лошадь.

— Что так рано, Львович?

— Наохотился досыта. — Хотел Витька соврать, что убил огромного зайца, вот только не нашел его в камышах, — но не соврал. Признался во всем.

— Правильно, — вдруг одобрил Ситников. И, улыбнувшись, тоже признался: — Я и сам не любитель убивать. Ружьишко больше так — чтобы волки боялись.

Витька горячо поблагодарил, передал ему ружье, патроны и стреляные гильзы и бодрым шагом двинул к себе на квартиру.

На следующий день был заказан разговор с Заволжском. Сказали «посидеть», и Якушев стоял у телефона, чтобы тут же схватить трубку и, не теряя ни секунды, поведать начальнику о своих делах.

Народу в это утро было больше обычного. Люди приносили в председательский закуток запахи солярки, шерсти, молока, занимали все свободное пространство от двери до окна, сидели и на корточках на полу, усиленно окуриваясь дымом. Нагустили так, что дальше некуда. Посмеивались, перекидывались шутками.

Рукастый завхоз подчеркнуто громко стал обсуждать дела в соседней Таловке. Серега для него был чуть не героем.

А один щуплый мужичонка, вроде бы тот, что долбил когда-то проруби, перехватил у него тему и стал рассказывать, крича на всю контору:

— Еду вчерась к шуряку, гляжу: еще только на задах копаются! Три столба поставили, сам видел! Потом выпили мы с шуряком, поговорили, еду назад — батюшки-светы! — аж на три линии, ко всем бригадам навтыкали огромных крестов! Кра-асиво!

«Выпил, небось, много», — хотел съязвить Витька, но сдержался. Мужики, наверно, только и ждут, как бы сцепиться с ним, полаяться. На фоне Серегиных дел его дела были очень уж мелкими…

Зазвонил телефон, Витька вздрогнул. Незаметно вынул из кармана приготовленную загодя шпаргалку и, упрятав ее в ладонь, закричал что есть духу:

— Алё, алё! Викентий Поликарпыч!

И не стало жаркого закутка, ни людей, которые умолкли, ни председателя, который на цыпочках подкрался с тылу и пристально вслушивался в разговор. Не было никого, только Витька да его начальник, связанные трехсоткилометровым проводом. Горячие Витькины слова превращались в электрические токи и в тысячную долю секунды достигали Заволжска. Обратно токи проходили хуже. Слова начальника были еле слышимы.

— Ты потише, — бормотал начальник.

— А вы, пожалуйста, погромче! — кричал Витька. — Помогите, говорю, насчет пасынков!.. А? Тут такое у меня положение… — И, забыв про шпаргалку, стал говорить издалека, чтобы потом логично перейти к истории с дубом.

Но логики не получилось. Начальник за нехваткой времени заторопил:

— Ты конкретней. Как у тебя с планом?

Якушев печально рассказал: за десять рабочих дней план выполнен процента только на три.

— Но желание у заказчика огромное! — кричал он, косясь на председателя. — И почти всё у него теперь есть, кроме этих проклятых пасынков!

Викентий Поликарпыч будто отключился, и телефонистки на станциях забеспокоились: «Говорите? Говорите?»

— Говорим! — рявкнул Витька, и они притихли.

Он видел думающего начальника, обросшего от вечных забот и неприятностей, беспрерывно курящего сигарету, воткнутую в желтый мундштучок.

Наконец послышался хруст, будто там, на том конце провода, глодали что-то твердое, как кость.

— Поразил ты меня, Якушев, поразил. Как же так? У Седова дуб хороший, у тебя плохой. В одном месте лежали, в одной куче!

Якушев молчал.

— Тебе Седов помогает?

— А то как же, — нахмурился Витька. — Советами. Только я его не слушаю, потому что у меня тоже есть голова. — Помедлил и добавил тихо: — И сердце…

— Седов способный, сильный, умный мастер. Ты к нему прислушивайся. Как у него дела?.. Уже ставит опоры?! Вот видишь! — Викентий Поликарпыч громко, так, что было слышно за триста километров, вздохнул: — Что же мне с тобой делать, Якушев?

— Помогите…

— Ты вот что, — от окрепшего, решительного голоса начальника зазвенела мембрана, — срочно поезжай в Узенск, в райисполком. Там дадут тебе бумажку на завод ЖБИ. Слышишь?.. У них там заготовлены пасынки для собственных нужд. Но с их договором придется подождать: людей нет, людей. Вот где они у меня сидят! Так что забирай, что там успели наготовить, и давай, давай, нажимай!..

Разговор был окончен. Витька весело крутнулся на ноге и, столкнувшись с Ситниковым, чуть не упал. Семеныч ловко подхватил его рукой и радостно крикнул в коридор:

— Машину!

И сразу загудела колхозная контора, захлопали двери, кто-то крикнул дальше, по цепочке. Прошла минута-две, и к окну, по-звериному фыркая мотором, подлетел грузовой автомобиль.

— Дуйте! — оживленно сказал председатель завхозу. — Куйте железо, пока горячо! Сегодня же вывезем, а завтра с утра начнем делать столбы. Начнем, Львович? — Он заглянул в Витькины глаза.

— Начнем! — засмеялся Якушев счастливо…

И опять была дорога, такая, как и неделю тому назад. Но в другую сторону. И ехали стремительней, как пожарники.

Уже скрылась за спиной Кадырова изба, а до Узенска было еще километров сорок. Вокруг расстилалась пестрая равнина с черными пятнами вылезших из-под снега пластов пахоты. Машина с треском припечатывала рытвины. Снеговая мутная каша выплескивалась из-под колес, как от взрыва подложенных мин. Скорей бы, скорей!

В одном месте на полном ходу ухнули в большую водоямину. От удара соскочила шляпа и, взметнувшись, полетела в степь. Витька только проводил ее глазами, отвернулся и поднял воротник. В райцентре магазинов много…

Окраины Узенска состояли большей частью из саманных домишек. Зато в центре, вокруг площади возвышались дома из красного, обитого еще в гражданскую войну, кирпича. Сердцевина Узенска называлась «городом», и народ здесь ходил толпами.

По узкому тротуару не спеша прогуливалась молодежь. Около будки с вывеской «Шашлычная» стояли кучкой молодые люди с открытыми ветру головами. Один из модных лохматых парней, видно, принял Витьку за своего и радостно окликнул:

— Альбер!

Витька оскорбился и нахмурился.

Около райисполкома остановились. Из кабины выбрался завхоз, посмотрел на Витьку с теплотой:

— Может, прямо на завод?

— Бумажку надо, — напомнил Витька.

— Волокита, — отмахнулся завхоз и, втягивая голову, двинулся к зданию напротив, в «Гастроном».

Витька тоже пошел, из любопытства.

Завхоз любовно покосил глазами на высокую, стройную, нарядную, в синей пластмассовой косыночке бутылку, прошептал очарованно:

— Сильнее зверя нету. Куда твоя бумажка! — Это оказался «КВ» — «Коньяк выдержанный». — Конский возбудитель! — хохотнул рукастый, доставая деньги. — Добавляй…

Купил, спрятал бутылку за пазуху и побежал к машине. Потом обернулся, словно чего позабыл, удивленно спросил про шляпу. Не дослушав объяснений, предложил свое место в кабине.

— Спасибо… Мне не холодно, — улыбнулся Витька. — Вот получим пасынки, я тогда новую шляпу куплю. И ботинки…

Завод железобетонных изделий оказался заводишком с громыхающей мешалкой на высоком шатком постаменте. Машина осторожно пробралась сквозь горы песка, щебенки, арматурного железа и остановилась возле длинного сарая.

— Ты посиди, я сам договорюсь, — шепнул завхоз, заговорщицки подмигивая. И скрылся в широких темных воротах.

Время шло. Витька с интересом наблюдал, как два здоровых, в робах, мужика подогнали под бункер вагонетку, дождались затишья наверху и отвернули забрызганные лица. И тотчас с ворчливым бормотанием ухнула вниз тяжелая серо-зеленая лава и, поколыхавшись в вагонетке, запенилась цементным молочком.

Еще не увезли приготовленный замес, а уже по наклонному подъему со скрипом-скрежетом взобрался ковш и опрокинул в мешалку новую порцию щебня, песка и цемента. И снова загромыхало наверху, и опять задрожали стояки нервной прерывистой трясучкой.

Якушев спрыгнул с машины и осторожно заглянул в сарай. В полусумрачной пустоте летали воробьи, словно здесь был склад зерна. Но, кроме бетонных балок, перемычек и плит, уложенных в аккуратные штабеля, тут ничего не хранилось. В другом конце сарая Витька разглядел высокий штабель пасынков и направился к ним с замиранием сердца. Вдоль пути с одной стороны валялись грязные доски, рифленка, катанка, а с другой — спокойно вызревала в опалубках, похожих на длинные кормушки для скота, темно-серая мокрая масса. Она твердела, срасталась с арматурой, светлела, превращалась в железобетон. Наступит день, и пасынки созреют. И если кто захочет их испытать, ударит, скажем, чем-нибудь железным, они ответят звоном и искрой. И не согнуть их, не переломить. Железные невидимые жилы будут стоном стонать под бетонной рубашкой, но не порвутся, не подведут…

В цехе было тихо и безлюдно. Народ куда-то подевался, побросав молотки и лопаты. Даже не работала мешалка, словно отключилось электричество. Витька подошел к готовым пасынкам, потрогал их гладкие бока. Оглядел торцы. Чуть скошенные для прочности и красоты, они сливались в отвесную узорчатую стену.

Каждый пасынок был обложен соломой, словно хрупкая ценная вещь. Витька подсчитал и обрадовался: двести штук! Даже больше, чем надо! Полюбовался красивой укладкой и пошел к другому выходу с маленькой бытовкой около ворот.

Как раз в это время из бытовки вышли те два измазанных мужика и еще два — чуть почище. За ними семенил молоденький бойкий паренек, жующий что-то на ходу, и, наконец, завхоз. Все были уже навеселе.

— Голова — что пушок, а в ногах будто гири! — восхищенно объяснялись первые.

Вторая парочка приплясывала и норовила запеть. А паренек, в такой же робе, только очень чистой, и при галстуке, оживленно размахивал рукой. Он подбежал к Витьке и развязно, как со старым знакомым, поздоровался:

— Привет, корешок! — Пояснил завхозу: — Люблю сельхозэлектровцев. Наши. Строители! — Повернулся к Витьке, обдал его духом коньяка: — И колхозы люблю, особенно эту… Александровку!

Витька заикнулся насчет пасынков, и паренек, который, видно, был тут главный, не дал ему договорить:

— Бери! — Казалось, поднеси ему еще, и он подарит собственную душу.

Всей группой подошли к укладке. Завхоз тоже залюбовался пасынками, а Витька, вспомнив вдруг про технологию стройматериалов, решил повыпытать некоторые сведения.

— Из какой они марки цемента? — спросил он у парнишки.

— Делаем на совесть. Из портланда аж пятьсот!

Завхоз с уважением прислушивался к разговору, ласково поглаживая пасынки. Лицо его пылало, улыбалось. Так и было написано от щеки до щеки: «С бутылкой — оно проще и надежней. Давно проверенная в жизни вещь…»

— Сам идет! — крикнул кто-то приглушенным голосом. И сразу послышался грохот бетономешалки, застучали молотки, затрещали огни электросварки, и вообще — наступила работа.

С того конца, откуда пришел Витька, приближался суровый старикан в очках на тонком блестящем носу и в длиннополом пальто с болтающимися пуговицами. Развязный паренек куда-то испарился.

— Кто такие? — хмуро поинтересовался старикан и, узнав, кто они и зачем приехали, отрезал: — Ничего не знаю. Приезжайте после Нового года.

Оказывается, он был наиглавнейшим, а тот парнишка — только бригадиром. Может быть, тоже только из техникума…

Завхоз помрачнел и отошел в сторонку. Витька выступил вперед и передал свой разговор с Викентием Поликарпычем. Очки у старикана поползли наверх. И весь он выпрямился.

— Как так задерживается наш договор?! Не слыхал.

— На немного, на какой-нибудь месяц, — успокоил его Витька. — Вот закончим в Алексеевке и в Таловке и — сразу к вам.

Старик мотнул головой в сторону мешалки:

— Слышите, как воют моторы? Току не хватает, провода плохие, линии — сопля на сопле… Иначе говоря: нет-нет, ничего не знаю. Несите письменное распоряжение.

Витька с выражением взглянул на завхоза и двинулся к выходу…

Он вернулся через час, вспотев от близкого знакомства с местной властью, которая тоже, как и старикан, сперва ничего не хотела знать, а потом узнала и дала распоряжение на вывозку. Около завода, теснясь, уже стояли все колхозные машины. Витька радостно вбежал в сарай и победно замахал бумажкой. Старик как-то нехотя взглянул на документ и затравленно махнул рукой:

— Забирайте все к чертовой матери! — И хотел уходить. Но Витька загородил ему дорогу и попросил дать точные сведения о пасынках.

— Неделю, как вынули из опалубки, — сухо сообщил старик и удалился.

Витька минуту стоял, не в силах шевельнуться.

— Ты чего? — испугался завхоз, подбегая.

Шепотом, как большую тайну, Витька рассказал ему о производстве пасынков. В опалубке они должны лежать пять суток. А полный срок твердения — 28 дней.

— Они еще не дошли. Понимаете?

— Дома дойдут, — спокойно ответил завхоз. И крикнул, обращаясь к колхозникам: — Налетай, ребята, нагружай!

Якушев раскинул руки, уперся в штабель узкой спиной.

— Не дам!

Лицо у завхоза сделалось бледным. Потом оно вновь загорелось — кроваво и яростно:

— Да ты что — измываться?!.

— Тревожить не дам, хоть убейте.

— Ах, ты… — взгремел рукастый матом, растерянно оглядывая колхозников. И зловеще протянул: — Ла-ад-но… Поворачивай, ребята, назад. Будете свидетелями. — На его лице было написано: «Все, паразит. Теперь лучше не вертайся в Алексеевку».

Нервно, надрывно загудели машины, одна за другой выбираясь с территории завода. Витька попросил шофера сделать остановку возле почты. Надо было срочно позвонить в Заволжск, рассказать о таком положении.

На этот раз соединили быстро. Якушев стоял в переговорной будке и что есть силы кричал, закрывая глаза от напряжения:

— Не могу я их трогать раньше времени! Можно нарушить их внутреннюю силу!

Викентий Поликарпыч долго молчал, хрустел мундштуком.

— Мы вот что, — наконец произнес он гробовым голосом. — Мы тут подумали и решили увеличить нагрузку на мастеров. Объект твой небольшой. Передай-ка его Седову, а сам возвращайся в Заволжск.

Будто кто дернул за сердце, да так и повис на нем. Было больно и жутко, как ночью, когда снится, что ты умираешь. Якушев рванулся, заорал:

— Да вы что, Викентий Поликарпыч?! Да как я могу?.. — И прижался губами к трубке. — Я лучше — слышите? — я лучше в монтеры уйду, чем назад.

— Это твое личное дело…

К машине возвращался сутуло и медленно. Молчаливый жилистый шофер пожалел его и тихо, как больному, предложил:

— Сел бы ты лучше в кабинку-то.

Завхоз промолчал, только зло вскосился на шофера. Витька вспомнил про шляпу, оглядел тоскливыми глазами улицу и пошел в промтоварный магазин. Но шляпы он там не купил, а выбрал шапку, телогрейку и рабочие рукавицы.

Шапка была грубая, с длинной тесьмой. Машина шла с превышением скорости, и тесемки мотались на ветру, хлопали, как маленькие кнутики…

Когда приехали в Алексеевку, уже стемнело. Около правления чернела «катафалка». За окном в коридоре угадывался Серега Седов. Он стоял перед сидевшими на лавочке монтерами и что-то говорил, кулаком отбивая слова.

Протопал, врываясь в правление, завхоз. Витька двинулся тоже, стараясь держаться как можно уверенней. Трудно было войти как ни в чем не бывало, положить на лавочку рабочую одежду и посмотреть в Серегины глаза…

— Витя!

Он оглянулся и замер: со стороны лесосклада бежала Сопия, укутанная в платок и телогрейку. Остановилась близко:

— Ты почему от всего отказываешься? Почему боишься?!

Она уже знала. Наверно, ей сказал Серега. А тому, наверно, позвонил начальник.

— Тут такое, понимаешь, положение… — начал Витька и запнулся. — Трудно это как-то объяснять…

Ее черные волосы выбивались ветром из-под платка и хлестали по глазам, но она смотрела не моргая:

— А мы еще радовались: сегодня будем столбы делать. Много-много столбов. Даже мой отец приехал на подмогу!

Витька вздрогнул, понимая, как ей важно про отца. Вгляделся туда, откуда она выбежала. У штабеля бревен стоял старик Кадыр, держал в руке маленький топорик.

— Эх, ты-ы… — протянула она отрешенно. Рванулась и побежала, пронизывая ветер, к «катафалке».

Витька постоял еще, посмотрел и побрел, сутулясь, в правление колхоза.

В коридоре, как и утром, толпились колхозники, слушали надсадный крик за председательской дверью. Надрывался завхоз. Стараясь быть спокойным, Якушев приблизился к монтерам. Они уступили ему краешек скамейки. Он аккуратно положил одежду и, резко повернувшись, взглянул на Седова.

— Мне все известно, — сказал Серега, делая нажим на слове «все». Его белесые брови были насуплены. — Я говорил, что так получится. Предупреждал. Теперь ты и себя уделал и других.

— Никого я не уделывал…

Конечно, — Седов усмехнулся, — работягой спокойней. Отработал свое — и посапывай. А про других ты подумал?

— А что я тебе сделал? — тихо спросил Витька, стискивая недоразвитые кулаки.

Седов метнул глазами в сторону колхозников и посмотрел на ребят:

— Он еще спрашивает! Напоганил тут, а мне все начинать сначала. И план мой теперь может погореть. Ну, и премия, конечно. Все мы люди.

Якушев молчал, стараясь не взорваться. Так и хотелось крикнуть: «Не ври! Чего притворяешься! Теперь ты без трех минут прораб! Вон глаза-то — выдают, играют!»

— Но ничего, — Серега вздохнул. — Теперь хоть ребята заработают. — Он пригнулся, заглянул им в глаза: — Ну как, постараемся к Новому году?

— Давай команду, а там видно будет, — пробурчал Подгороднев.

— Смотря какую команду, — поправил Витька.

Серега сделал шаг вперед, и его брови еще больше просветлели. Он с минуту испытывал Витьку, глядя на него пронзительно и злобно, сквозь прищур. Витька смотрел тоже с напряжением. В коридоре стояла тишина.

Седов не выдержал и рассмеялся:

— Ну и фру-укт… — И наставительно: — Команда будет такая. Завтра вывозим железобетон, а послезавтра вяжем опоры. Дошло? — Он с торжеством посмотрел на ребят, но они молчали, будто разговор их вовсе не касался. Подгороднев по привычке прятал папироску в рукаве. Из черного дрожащего отверстия, как из дымаря, вытряхивался дым. Васькины разглядывали половицу.

— Во-первых, — твердо сказал Витька, — эти пасынки будем брать после Нового года. Когда они окрепнут, понял? И никого ты не заставишь тронуть их раньше времени!

Седов подошел еще ближе — лицом к лицу — и громко выдохнул:

— Перестраховщик!.. Наболтал тут людям всякой глупости!

Быстро оглянулся на колхозников, вынул из кармана папироску — она оказалась сломанной. Вынул еще одну, стал прикуривать у Семы. Папироса дрожала, долго не попадала в уголек.

— Ты, Витя, теперь мой подчиненный, — напомнил он минуты через три, когда покурил и успокоился. — И если будешь вредовать, то, честно говорю, — выгоню.

— А я не уйду, понял?

— Это мы еще посмотрим, — сказал Седов, выплевывая окурок. — Ну ладно, хватит рассусоливать. Я иду выбивать железобетон. — И четким шагом двинулся в кабинет к Ситникову.

Из двери выбежал завхоз. Радостно потряс Сереге руку:

— Заждалися мы тебя, Сергей Трофимыч! Намучались… Теперь со светом будем. Обязательно.

Серега промолчал, холодно мотнул головой и вошел в кабинет.

Витька резко, будто кто его дернул, подскочил к ребятам:

— Пошли и мы!.. И вы пойдемте! — крикнул он колхозникам. — И вы, бабушка! Пойдемте и обсудим все вместе! Общее дело, серьезное!

Завхоз широко растянулся в улыбке и побежал на двор, на ходу расстегивая пуговицы.

К председателю для храбрости ввалились скопом, заняли все стулья и углы. Серегин голос раздавался в тесном кабинете веско, громко. Иван Семеныч сидел красный, хмурый, глядя исподлобья и слушая, как видно, через силу. Так и думалось: сейчас трахнет по столу кулаком и гаркнет на Витьку: «Убирайся! Надоел ты мне хуже горькой редьки!»

Витька подошел к нему ближе и торопливо, перебив Седова, стал доказывать, что с железобетоном поступил правильно. И технологию объяснил, крутя головой, ища поддержки у Подгороднева и Васькиных. Потом вдруг обратился к Седову:

— Скажи, Серега, только так вот, честно, положа руку на сердце. Почему в Таловке ты делаешь как надо, а здесь пытаешься построить на соплях?.. Или здесь для тебя все чужое? Или план для тебя дороже совести?! Пасынки-то эти еще слабые!

Серега смотрел на председателя.

— Вы не слушайте его, перестраховщика. Он и дубовые боялся брать, и железобетонные — тоже. Но ничего… С завтрашнего дня начнем работать по-новому: и дело делать и планы выполнять…

— Конечно, — добавил он, улыбнувшись, — мы пасынки эти вывезем аккуратно, привяжем осторожно и установим, как будто они из стекла. А дозреют они в линии. Какая разница?

— Надорвутся! — убежденно сказал Витька. — Вот тебя бы пацаненком заставить держать столб. И что тогда будет?

— Грыжа, — гыкнул Сема.

Никто не засмеялся. Все ждали, что скажет Седов. Тот молчал, укоризненно покачивая головой, продолжая смотреть на председателя.

Иван Семеныч хмуро разглядывал Витьку. Прогудел:

— Я верю тебе, Львович, больше. Прямо говорю. У тебя больше этого самого… сердца. Вот… В общем, немного подождем. А пока будем продолжать с другого конца — с внутренней проводки в домах и на фермах.

Люди согласно закивали.

— Бурмашина уйдет! — предупредил Седов. — Руками будете рыть!

Ситников тут же набросал на счетах и возразил:

— Если выйдем дружно, всем колхозом, то выроем за два дня. Не развалимся.

— Кто за предложение моего постояльца? — вскочила Пионерка, хотя Витька, собственно, ничего не предлагал. И высоко подняла руку. Колхозники, в том числе и Витька, подняли тоже. — Кто против?

Седов неохотно поднял кулак. Подгороднев и Васькины воздержались.

— С-собака… — прошипел Серега, подымаясь. — Разложил тут людей, попробуй теперь поработай… — И пообещал: — Но и ты теперь спину погнешь! Рработяга…

Иван Семеныч посмотрел на Витьку, подошел, подал руку — от сердца:

— Поздравляю тебя, Львович, с переходом в рабочие… Это я без шуток говорю! — повысил он голос на завхоза, который громко всхохотнул, стоя в дверях и застегиваясь. — Поздравляю. Так-то тебе лучше начинать. С народом познакомишься поближе. И закалку получишь.

— Перед армией — надо, — улыбнулся Витька.

— Вот! А инженером ты еще вырастешь. — Ситников глянул на Седова. — Настоящим зато вырастешь! Нашим! Которому, что Таловка, что Алексеевка — везде родина.

Седов повернулся и, отпихнув завхоза, торопливо вышел из конторы.

В руках не было ни ловкости, ни силы, и Витька обливался потом, пока просверливал стену — хорошо, если только саманную. Было много домов из настоящего кирпича, и тогда отверстия приходилось долбить шлямбуром, попадая молотком по руке.

Плоский непослушный провод надо было укладывать четко, по правилам, соединения делать в тесноватых пластмассовых коробочках. От них же шли спуски к выключателям и розеткам для будущих утюгов, холодильников, плиток, приемников и — чем черт не шутит — телевизоров.

Некоторые хозяева были избалованы и хотели выключатель непременно около кровати. И это тоже разрешалось — идти навстречу пожеланиям колхозников.

Стены, особенно саманные, сильно осыпались и совсем не держали гвоздей. И тогда приходилось забивать деревянные пробки, а это в свою очередь увеличивало осыпь. Крутился и этак и так, чтобы люди были довольны.

Закончив работу, собирал инструмент и остатки провода, смущаясь, отказывался от приглашения посидеть за столом и шел дальше, в соседнюю избу. Домой возвращался усталый и взмыленный и сразу же падал на раскладушку. Но не спал. Лежал с открытыми глазами, ждал минуты, когда прогремит по улице разбитый грузовик. «Катафалка» шумела два раза на дню: утром забирала Подгороднева и Васькиных и отвозила в Таловку на помощь (там уже тянули самое дорогое — высоковольтные линии), а вечером честно возвращала. Ребята приезжали замерзшие, усталые, но спокойные, как хорошо потрудившиеся мужики. Теперь они работали на полную силу.

— Ох, и даем! — хвалились братья Васькины. — На сани ставим сразу по три барабана и раскатываем провод на последней скорости!

Раскатывали провод трактором, легко, а подымали на высокие Т-образные опоры вручную, не дожидаясь «телескопички», которая застряла где-то в пути. Подымали на плечах, медленно взбираясь к траверсе. Провод тяжелый, стальной, многожильный, тянет вниз, пытается сбросить со столба, а монтеры осторожно впиваются «когтями» в дерево и лезут. Все выше и выше. И вот она, траверса, — такая перекладина, крест. Надо лечь на нее, распластаться над землей, как птица, и, чувствуя резь в животе, трясущимися от напряжения руками перекинуть провод за торец.

Работа очень тяжелая. Но Серега не брал Витьку не из жалости.

— Посмотрим, что ты заработаешь на внутренней проводке…

Прогремела машина. Якушев представил в ней Серегу, сидевшего в кабине удобно, развалясь, и ребят в сером ящике кузова. Вот она подъехала к избе, где живут-столуются ребята, постояла с минуту и пошла. Дальше, дальше… В сторону Годырей…

А время вылистывало из календаря последние числа. Оставалось лишь несколько листков. И небо хмурилось, готовясь разразиться непогодой.

Ребятам на столбах теперь, наверное, и совсем несладко. Витька представлял, как их треплет на высоте. Руки на ветру не слушаются, деревенеют, глаза слезятся, а внизу стоит Серега Седов и подгоняет: «Скорей, скорей!»

А Витьке было жарко. Ни присесть, ни отдохнуть. Он только часто просил у хозяев воды и пил большими громкими глотками…

Настал день, когда с линиями в Таловке покончили. Ребята вернулись еще засветло, обошли дома, оценивающе осмотрели Витькину работу. Но помалкивали. Только Сема все «уокал», пробуя крепления проводов и щелкая выключателями. Сделано было немало, но все же он с жалостью взглянул на Витьку и признался:

— А там мы здорово подзаработали… — Помолчал и, не стесняясь Васькиных — они стояли рядом, — тихо попросил: — Ты, начальник, у женщины той… ну, ты знаешь… не делай. Я сам. — Похмурился, признался с грустноватой откровенностью: — Возмутил ты меня, как не знаю кто. Подранил… Она хорошая баба, добрая.

— Ктой-то? — не понял Женя Васькин. А Миша — тот заранее засмеялся, хоть и тоже ничего не понял. Но тут же сделался серьезным.

— Вот и у меня хозяйка тоже одна, — вздохнул Витька, и оба брата как-то сразу съежились. — Много их, оказывается… Много… Ладно, Сема, я ту избу оставлю для тебя…

Зашел Седов. Спросил, не глядя, сколько установлено светоточек, сколько ушло материала, небрежно записал все это в блокнот. Усмехнулся.

— Не знаю, что и процентовать. Там у меня все нормально, план идет с большим перевыполнением, а тут… — Посмотрел на Витьку, погонях на скулах желваки и распорядился: — Завтра — все на демонтаж старой линии! Как закончите, берите гуппер, якоря и — на внутрянку в кошарах… Хотя нет, — решил он, — лучше-сперва в Годыри, на молочную ферму.

Дал работу и умчался. В те же Годыри… Витька вздохнул, попрощался с ребятами и пошел домой обедать и ужинать одновременно.

Торопливо похлебав наваристых щей, он вытащил из миски увесистый, обросший мясом мосол, завернул в газету и отправился к Ситникову.

В сенях злобно зарычал кобель и враз осекся, наткнувшись на сладкую кость. Витька постучал.

— Входи! — весело встретил его председатель, едва он отворил дверь. — Да флягу, флягу не забудь! — Он сидел за столом среди шумливых, рыжих, как опята, ребятишек, ужинал.

Витька потоптался у порога и, робко косясь на хозяйку, тихо попросил Семеныча сделать доброе дело: срочно, к завтрашнему утру, убрать старую линию.

Иван Семеныч подошел, посмотрел на него близко и тоже негромко сказал:

— Нынче же свалим. Не беспокойся, Львович…

Наутро улица выглядела празднично и чисто, хотя до праздника оставалось еще пять дней. Не было уродливых столбов, их собрали за ночь и отволокли к лесоскладу. Подгороднев и Васькины не огорчились и отправились в конюшню запрягать верблюда. Витька выписал у кладовщика провод, якоря с маленькими, как желуди, изоляторами, фонари с колпаками, стаскал все это в розвальни, уселся сам, и вся бригада двинулась на МТФ.

Подгороднев запел про туман, Васькины нестройно поддержали, а Якушев помалкивал, почему-то волнуясь от возможной встречи с Сопией. В последние дни он ее видел только издали, да и то редко…

От фермы несло бражным запахом силоса. В сумрачных и теплых помещениях фиолетово светились коровьи глаза.

Ребята работали быстро, легко. Сема вроде отвлекался, глазами ощупывал доярок, но рукам своим воли не давал. Руками он ловко вворачивал якоря, красиво подвешивал арматуру. С Витькой разговаривал по-прежнему развязно, но смотрел на него с каким-то тайным уважением. И продолжал называть начальником.

«Начальник» старался изо всех сил, то и дело обнаруживая, что если разобраться, то не только там пятого, как у Семы, а и третьего, как у Васькиных, разряда он не заслужил. По теории вроде бы все так, а на практике выходит по-другому. Но приглядывался, прислушивался, постепенно обретал уверенность.

Сопию он по-прежнему близко не видел. Она теперь закутывала голову в платок так сильно, что только выделялись глаза. Высверкнет вот так смоляным светом и исчезнет…

А на дворе гудело, сыпало моросью. Ребята были рады, что работают в тепле. Они завели в помещение верблюда, натаскали ему со всех сторон корму, и он спокойно жевал, горделиво оглядываясь на коров. Вечером он бежал в Алексеевку ходко, но осторожно, мягко опуская на дорогу круглые, как огромные печатки, лапы, и отворачивал от колючего дождя маленькую мокрую голову.

Гололедило. И дорога, и снег, и кривые телефонные столбы светились тусклыми серыми бликами. Монтеры сидели в санях не шевелясь и тоже покрывались наледью.

На следующий день еле добрались до Годырей. Сильный ветер сбивал верблюда с ног, и он передвигался как-то боком, враскоряку. Все вокруг заплыло толстой ледяной корой. Лед сверкал и на верблюжьем боку и даже на кончике хвоста. Когда Миша Васькин выкрикивал «Чок!» и поднимал палку, верблюд нервно отмахивался хвостом, и на Мишино лицо падали острые льдинки.

Непогода бушевала целый день. Коровники дрожали и поскрипывали. Ребята даже не делали перерыва на обед, решив закончить в этот день пораньше.

Время только-только перевалило за полдень, когда Витьку позвали к телефону. Из Алексеевки звонила Пионерка. Торопясь, она кричала в трубку:

— Из Таловки только что звонили!.. С другом твоим, с Сергеем… какая-то беда!

— А что, что случилось?! — Якушев побледнел.

— Плохо было слыхать! Шумит в телефоне-то, трешшит!..

Витька выскочил из бригадной конторы, вбежал в коровник, палкой развернул верблюда к воротам и завалился в сани. Ребята еле успели догнать и тоже повалились на солому, спрашивая громко: что произошло? Витька повторил слова Пионерки.

— Чок! — заорали Васькины.

Верблюд, храпя и разбрызгивая белую слюну, бежал мимо потолстевших телефонных столбов с обледенелыми, провислыми проводами. Его заносило на обочину, и он ломал серые сугробы, словно проваливался в замерзшие волны.

Срезав угол, повернули на другую дорогу — на Таловку, и опять неслись мимо залитых льдом низкорослых столбов. Никто ничего не говорил, все только орали на верблюда, а потом, когда он обессилел и стал спотыкаться, слезли с саней и побежали, осклизаясь, рядом. Дождя больше не было, только мокрый ветер гнал низкие всклокоченные облака куда-то в сторону Казахстана. Степь была цвета облаков — сумрачная, тусклая, свинцовая.

— Скорей, скорей! — торопил Витька.

Темнело, когда показалась Серегина деревня, такая же серая и раскидистая, как и Алексеевка. На ее улице стояла низковольтная линия с обвислыми, тянучими алюминиевыми проводами. Под проводами на земле валялись ледяные длинные обломыши.

Вдали, на другом конце села, ребята увидали Серегиных монтеров, которые подымали тяжелую жердь и сбивали с проводов остатки наледи. Рядом с ними стоял мастер.

Ухх!..

Верблюд остановился сам собой, и все: люди и животное — облегченно задышали, хватая губами тугой солоноватый ветер.

Вдруг Подгороднев громко лязгнул челюстью и замер, показывая пальцем в широкий прогал между избами. Там, на задах, возле подстанции, высилась огромная концевая опора. Она стояла как-то натужно, завалившись набок. С ее вершины на три стороны, как струи водопада, свисали толстенные провода. А дальше, насколько хватало глаз, лежали в снегу, головой под ветер, все три, предназначенные дальним бригадам, линии.

Витька резко повернул верблюда, и все помчались к рухнувшим опорам.

Комли первых Т-образок были приподняты над землей и чудом держались на волокнах обломанных пасынков. Траверсы вышибло ударом, и они висели на проводах, облитые льдом, обросшие сосульками. Дальше опоры лежали плашмя, поодаль от дубовых оснований, черневших в изломе больной сердцевиной.

Подгороднев опомнился первый и пробормотал:

— А еще доказывал: дуб нормальный… Клялся.

— Мы ведь тоже могли навернуться! — удивленно воскликнул Миша Васькин, знобко передергиваясь.

Якушев молчал, пораженный не столько катастрофой, сколько мыслью, что Серега тогда его не обманывал. Действительно, пасынки он не выбирал!..

— Ну что, ребятки?

Монтеры вздрогнули и обернулись. К ним размеренно, не спеша подходил Седов. Лицо спокойное, в улыбке, но в прищуренных глазах тревожились льдистые отблески. Ребята молчали, приоткрыв пересохшие рты.

— Насчет этого, — Серега махнул рукой вдоль опрокинутых линий, — не беспокойтесь. Работа ваша не пропадет. Свое получите… И даже больше. Завтра будем все это демонтировать.

Крепко-крепко стиснул вялую Витькину руку, близко глянул в глаза.

— Я же говорил тебе, что никогда не обманываю. Я ведь не сука… Правда, Подгороднев? — Он повернулся к Семе. — Как у вас их там называли? Ну тех, которые…

— Этими самыми, — буркнул Подгороднев.

— А насчет оплаты — не беспокойтесь, — снова начал Серега. — Все вы получите хорошо, еще и премии. И ты, Витя… Работы запроцентованы — и знаете, на сколько? — Он обвел всех торжествующим взглядом. — На 203 процента!.. И если два объекта считать за один, то все равно будет перевыполнение. Что и требовалось доказать.

— Да как же?.. — протянул самый нежный из Васькиных — Женя. И в испуге глянул на пеньки.

Седов полюбовался его наивным, как воздушный шарик, лицом, пояснил, улыбаясь:

— Всё, что сделали, запроцентовано. А на это, — мотнул головой, — уже составлен акт. На стихийное бедствие… Демонтируем — и опять запроцентуем.

— Что? — вздрогнул Витька, выходя из какого-то оцепенения. — На стихии хочешь отыграться? На природе?! Ты… — его затрясло. — Ты…

— Тише, тише, — хмуро улыбался Серега, слегка отступая. — Успокойся.

Витька напирал — бледный, с вытаращенными глазами.

Седов придержал его рукой и тихо-ласково спросил:

— Ты что же, выходит, радоваться приехал? Радоваться?.. — И вдруг рывком притянул его к себе, прошипел: — Ну, радуйся, пес!

Он был так близко, что Якушев откинул голову, уставясь в бледно-серое лицо с остатками загара на носу и около висков. В глазах метались беспокойство, ненависть, словно у Седова отнимали самое дорогое.

— Убирайся отсюда. Ну!

— Он на помощь приехал, не радоваться! — испуганно воскликнул Женя.

— Он? На помощь? Мне-е?! — Седов захохотал — раскатисто и громко, как тогда, в тумане. Будто бил по перепонкам молотком. — Ухходи! — крикнул он, отталкивая Витьку.

Тот снова подскочил.

— Пока не поздно!! — заорал Седов, брызгая слюной. — И Сопию свою теперь можешь забрать! Между прочим, имя у нее русское — Софья! И всё у нее такое, как у наших! Той же пробы…

Витька охнул, черпанул откуда-то звериной силы и с размаху ударил кулаком по квадратному серому пятну.

Удар был такой остервенелый, что Витьку отбросило назад и из глаз его посыпались искры. Будто не Серегу ударил — сам себя. А Седов лишь качнулся, поправил на голове сбившуюся шапку и — бледный-бледный — стал сымать перчатку с правой руки.

— Хорошо-о… — продохнул он с какой-то яростной радостью. — Вы, ребята, свидетели… Он первый… А теперь — моя очередь! — И шагнул к Витьке с огромным, приподнятым, белым на сгибах, кулаком.

Но в это мгновение ему под ноги бросился-катнулся кто-то из братьев. Седов пошатнулся, и кулак его просвистел мимо лица Якушева. Витька с запозданием отпрянул, упал на спину.

— Наших бьешь?! — может, не понял, а может, и воспользовался предлогом Подгороднев, до этого стоявший в стороне. Подскочил к Седову — худой, носастый. — Наших бьешь, гад?!

И другие ребята подступили, даже малознакомые Витьке Серегины монтеры.

Седов оторопело огляделся, сделал шаг назад:

— Что ты, Сема?.. Ребятки… — И словно вдавливался все глубже во мрак — отступал.

И вот он уже почти скрылся, повернувшись спиной, а вслед ему, уходящему, понеслось со скрежетом:

— Крроши из нашей Сельэлектры! Дешовка…

Сема потом долго успокаивался, выплевывал тягучую слюну. В углах его побелевших губ застыла пенная накипь.

— Я ж его, гада, порешу… — стонал он, чуть не плача. И покрутившись, побив ногами лед, громко, в последний раз пригрозил в темноту: — Тюрягу понюхаешь! Один! А нам хорошо и на свободе.

— Все вы — мразь, — как-то спокойно отозвался Седов. — С такими работать — лучше не работать… — И загремел из мрака: — А с тобой, щенок, я еще встречусь! Еще рассчитаюсь!..

Это были его последние слова. Он уехал в ту же ночь — успел к поезду. Но перед этим не забыл собрать процентовки и наряды и приложить к ним акт на стихийное бедствие…

С тех пор ни слуху о нем не было ни духу. И вот она, встреча спустя много лет…

Давно взрослые солидные мужчины, они стоят лицом к лицу напряженно-настороженно, один — в ожидании удара и в намерении тут же ответить на удар, другой — как бы в суровом раздумье: бить сейчас или чуть погодя? — и усмешливо-яростно смотрит на Якушева сквозь свои зеркальные очки.

— Ну давай, давай! — выкрикивает, не выдерживая, Виктор.

Седов шумно выдыхает набранный в грудь воздух и вдруг как-то удивленно разводит руками:

— А зачем? Разве я держу на тебя зло?.. — Снимает очки, вытирает залитые потом глаза и еще более удивленно мотает головой. — Это зачем мне на тебя злиться? Разве ты не помог мне убраться из этого паршивого Сельэлектра? Не уволился бы, — смеется, глядя прямо в глаза своими торжествующими, хоть и дрожащими какими-то, глазами, — если б не уволился тогда — до сих пор, может, мотался бы по командировкам. Как ты. — Оглядывает Якушева с каким-то обновленным презрением. И на газик его глянул вдобавок. — Все вот так и мотаешься? — спрашивает.

— Да, все так, — хмуро, забыв разжать кулаки, отвечает Виктор.

Седов с минуту молчит, потом мельком взглядывает на высоковольтную линию, спрашивает, улыбаясь:

— Твоя воздушка?

— Моя.

— Слыхал я о тебе, слыхал… — сочувственно вздыхает Седов, снова косо взглянув на висящие над головой провода. — Хорошо, давай рассказывай дальше. Здоровье, вижу, у тебя теперь ничего?

— Ничего.

— Степь, — кивает Серега, смеясь, — воздух. Чего-чего, а этого тут хватает. — Серьезнеет. — Ну а я — чего же не спросишь? — живу с тех пор в областном центре. На набережной. Прямо под окнами — Волга. Глянешь иной раз на тот берег, а берега не видать, все голубое. Но у меня глаз острый, все различаю на том берегу, и даже степь вроде бы вижу — притягивает она меня. Родина все ж таки… Вот, — кивает на свой ослепительный автомобиль, — не утерпел, съездил на выходной на Узень. Порыбачил. — Снова смеется: — Во живу! От Волги рыбачить ездил в сухую степь! — Озабоченно взглядывает на часы. — Полный багажник рыбы, как бы не протухла… Понимаешь? — поясняет, — Таловское водохранилище почти сплошь пересохло, омуток лишь остался, будто блюдце, зато рыбы-то в нем, рыбы! Так и кишит. Прямо сачком можно былочерпать… Одним словом, провел время отлично.

— А земляки… Как они тебя принимают? — хмуро спрашивает Якушев.

Седов смотрит на него, словно пытаясь понять: о чем это ты?

— А-а! — всхохатывает. — Ты все о тех гнилых дубках и прочем!.. Все такой же ты, я вижу, не изменился. А на вид вроде давно взрослый мужик, и я с тобой разговариваю на равных… Ну а как же, Витя! — будто маленькому по складам внушает Седов. — Как же еще должны меня принимать? Неужто та мелочь, ерунда для степняков что-нибудь значит?! Степняки — натуры широкие, сильные, они глобально мыслят. И действуют так же. Вон, со стихиями борются, а ты… — усмехается, покачивая головой, Серега. — Слыхал я о тебе, слыхал. Выше прораба ты так и не поднялся. Это за столько-то лет!.. Мелко, Витя. Хотя, впрочем, так и должно было произойти. Ты вечно принюхивался к мелочам. И вот — итог. Кто — на драндулетах, на «козлах», а кто — на персональных лимузинах. Эх, жаль, личного шофера я не захватил с собой, а то еще чудней была бы встреча!.. Конечно, не министр, но кое-кем числюсь. Тузом немалым, руководителем.

— Руководителем чего? — кривясь, спрашивает Виктор. — Не слыхал я что-то о тебе. Ты вот обо мне хоть о таком, а слышал, а я о тебе — ну ничегошеньки. Где хоть работаешь?

— Почтовый ящик, — значительно, коротко отвечает Седов и, снова надев очки, обеими руками поглаживает свой круглый живот. — Вишь, какую нажил трудовую мозоль?

— Мозоль… — все так же угрюмо усмехается Якушев. И больше не может ничего сказать — лучше бы он получил от Седова в лицо кулаком, чем эти «подведения итогов».

Серега, видно, чувствует, как растерян Якушев, и потому продолжает о себе с каким-то торжествующим наслаждением:

— Как сыр в масле катаюсь, тебе и не снится такая жизнь! А почему? Разные у нас с тобой были — да и есть, чую, — взгляды на действительность. У тебя — книжные какие-то, донкихотские, у меня — трезвые, как и подобает в наш суровый ракетно-ядерный век. Хоть попробовать ее, настоящую-то жизнь, потом, может, и никакой не будет… И вот, — кивает на свою роскошную «Чайку», — вкушаю. Рыбачить в засушливую степь ездим! — смеется.

— Значит, используешь ее для своих личных нужд? — зло спрашивает Якушев, имея в виду степь.

Серега же, видно, думает о машине и потому отвечает наставительно:

— Мне — можно. Как большому начальнику. — И восклицает досадливо: — Эх, зря шофера Ваньку не взял, а то бы прямо вы лопнули от зависти!

— Разве тебе кто-нибудь завидует? — вот-вот сорвется в яростный крик Якушев. — Нет, гражданин, зря ты так думаешь.

— Не-ет, всю жизнь теперь будешь терзаться! — хохочет, слегка отступая, Седов. Еще раз взглядывает на часы и, как видно, заканчивает: — Одним словом, спасибо тебе за то давнее столкновение и за то, что вот так, просто, без всяких формальностей вы избавили меня от своего «эбщества». За то, что не «исправили» меня, не «воспитали» — иначе кем бы я стал?.. Ладно, Витя. У меня тут в заначке бутылка многозвездного коньяку — давай выпьем за сегодняшнюю встречу! Хоть и жарко, конечно, сейчас пить, но ради такого редкого случая…

— С тобой я пить не буду, и не потому, что жарко.

— Это отчего же? — напрягается Седов, невольно стискивая свой правый кулак. — А-а! — смеется. — Боишься на гаишников нарваться? — Пренебрежительно отмахивается: — Какие тут, Витя, инспектора! Вон, — кивает на стоявших в сторонке и о чем-то спорящих ребятишек, — инспектора какие у нас тут! Да если тебя и развезет — сворачивай на поле и дуй напрямик! Как по бетонке какой аэродромной промчишься. Один во всем мире…

— Нет, пить я с тобой не буду, — твердо, удивляясь, откуда такая твердость, повторяет Якушев.

— Да-а… — испытующе смотрит на него Седов. — Ну ладно. Бывай. — Резко отвернувшись, он подшагивает к своему автомобилю и грузно заваливается на сиденье.

Снимается с места, как вспархивает, «Чайка» и, мягко приседая, спускается на мост. И вот она уже на том берегу, убегает от серой, своими же колесами поднятой, пыли. Вся в световых бликах, как пылающая головня, ей, наверно, тесно на этой дороге, и она останавливается, точно в раздумье; стоит минуту, другую и вдруг резко сворачивает на огромное поле. И мчит, как бескрылый самолет, по направлению к областному городу…

Якушев угрюмо отворачивается, захлопывает капот своей машины. Не сразу, но все-таки заводит мотор и, прощально махнув рукой ребятишкам, трогается в путь. Он почти не замечает перед собой неровностей дороги — глаза расплывчаты, точно в слезах. И на душе тоскливая опустошенность — да, это действительно был удар. В самое сердце попал Серега Седов, хотя ничего необычного, казалось бы, он о себе не поведал. К чему стремился, того и достиг. Только вот как же он сумел обмануть всех, неужто не видать было его волчьей натуры?.. «Это он тут, передо мной так изгалялся, — кивает, соглашаясь со своими мыслями, Якушев, — Тут… А там, перед всеми — добропорядочный, энергичный, растущий товарищ…»

— Ну, гад, — вышептывает Виктор, терзаясь. — Зря не узнал я хотя бы номер твоего «почтового ящика»!..

Неприятней всего слова Седова, что ты сам помог ему сделаться таким, каким он предстал сегодня. Удар тот дурацкий по лицу, изгнание Седова из рядов сельэлектровцев — разве это помогло ему как человеку? Выпустили волка…

Для Виктора все померкло вокруг, так он растерян. Даже линия-отпайка на Т-образных опорах — точно ряд огромных могильных крестов, и вся степь — огромное мертвое поле.

Баранка в руках колотится, вырываясь; на одной из колдобин газик взвиливает в сторону. Виктор невольно вспоминает родных и их спрятанные в багажничек кабины яблоки. Яблоки… И снова ему делается горько: эта встреча с Седовым все перепутала, даже вот забыл угостить ребятишек…

Но возвращаться уже поздно. Впереди проявляется из мглы узенский, самый большой в заволжской степи, элеватор. Бегут минуты, и у подножия степного небоскреба начинают различаться серые и бурые постройки и дома, но прежде всего и четче — старинный вокзал из красного камня.

Грунтовая дорога подходит к железной и бежит с ней рядом, чтобы вдали, за вокзалом, снова остаться одной: железный путь в Узенске обрывается (дальше он лишь намечен перспективными планами). Сразу перед вокзалом — переезд. От переезда к элеватору и дальше, к «городу», берет начало асфальтовая полоса. В прошлом году в эту пору она была сплошь завалена высокими, как горы, буртами зерна — элеватор не вмещал весь урожай. А сегодня асфальт уныл и пустынен. И стены элеватора отзываются пустотой, когда рядом лязгает буферами прибывший из-за Волги товарный поезд.

Надо сворачивать на переезд, но Виктор проскакивает мимо. Вокзал, пакгаузы, дальше — кирпичный завод, легкие вагончики изыскателей, и дорога снова остается одинокой. Совсем одинокой…

Сухие прошлогодние камыши, вернее, их остатки, дымятся в лиманах — сами ли вспыхнули или кто их поджег?.. Это та старая дорога, по которой когда-то в звонкую оттепель ехал Витька на первый свой объект. До Алексеевки километров пятьдесят, совсем немного по степным масштабам, а все никак не мог выбраться проведать ее. Теперь же он решил (вернее, что-то его заставляет) обязательно заехать в Алексеевку, а там — и в Таловку, на Серегину родину, и уже потом вернуться в Узенск, на свой прорабский участок, в один из вагончиков, где ночуют усталые, «с поля», монтеры и где для него отгорожен угол с койкой и столиком, заваленным проектами, сметами и ценниками.

Потребность что-то срочно узнать, в чем-то разобраться гонит его по этой дороге. Машина громыхает и подпрыгивает, а он, вцепившись в баранку, смотрит в недвижную замутненную даль. Круг по совхозной земле (Алексеевка и Таловка когда-то объединились в один колхоз, а потом преобразовались в совхоз «Таловский») нужен ему сегодня как воздух…

Пашня и вековая целина почти одинакового цвета. Лишь тонкие прутики прошлогодней полыни, да истлевшие шары перекати-поля, да еще дымящиеся камыши в лиманах связывают степь с призраками жизни. Птиц и тех не видать: откочевали куда-то.

Впереди — охватило сердце болью и радостью — темнеют развалины Кадыровой избы. Да, так и есть — останки, следы, затоптанные, исхлестанные временем. Значит, уехал старый казах, вернулся к людям…

Развилок. Якушев сворачивает направо и вскоре видит вдали, вернее, угадывает размытую маревом и пыльной мглой Алексеевку. Потом видит: столбы, много столбов, которые хоть и не такие красивые, как когда-то, — расшатанные, серые, но все-таки те самые столбы…

Он впитывает зрением и сердцем врастающие в землю столбы, дома, хозяйственные постройки, и через несколько минут въезжает на знакомую своим простором площадь. Останавливается, смотрит по сторонам.

Одно лишь пространство и знакомо. Да еще ряды низковольтных столбов. Да кое-какие избы, особенно саманные «землянки». Да работающая почти вхолостую закопченная электростанция. Где она, прежняя Алексеевка?..

Вокруг белеют сборные дома — особенность новых совхозных поселков. И эти дома, и тоже светлая и легкая контора на месте бывшей правленческой избы, и слишком раскидистая застройка — все говорит о совхозном отделении, которых Виктор повидал немало. А он ехал к старой Алексеевке, к ее людям, которые знали его и до сих пор, наверно, еще помнят…

Но вон вроде бабки Пионерки землянка. Смотрит подслеповатыми окошками. Жива ли старуха? Ведь прошло столько лет…

Из конторы выходит на крыльцо какой-то здоровенный мужик, закуривает. Уж не завхоз ли рукастый?..

Малолюдно на улице. Только ребятишки выбегают, обжигая пятки о раскаленную пыль, и снова отступают в тень задворок. Впрочем, вон и взрослый народ — за углом большого магазина. С ведрами и баками возле автоцистерны стоит толпа женщин. «За водой», — определяет Якушев. Обычная картина в этом году. Даже в Узенске, мало того — даже в ближайших к Волге селениях замерли колонки, повысохли колодцы; люди, скот и редкие деревья зависят теперь от привозной воды.

Неподалеку посреди улицы стоит старый колодец. Но и подходить не надо, чтобы почувствовать — сухой. Сколько раз в это лето Виктор заглядывал в колодцы, и всегда оттуда вместо прохлады отзывалось какой-то пыльной затхлостью.

Мужик с крыльца конторы смотрит в сторону Виктора, даже ладонь приставил к бровям, хотя сам стоит в тени под козырьком крыши. Якушев трогает с места, подъезжает к конторе. И точно: он узнаёт в мужике бывшего колхозного завхоза. Почти седой, но по-прежнему крепкий «рукастый» настороженно и как бы через силу кивает ему в ответ на приветствие. Не узнаёт, наверно, хотя Виктор вылез из машины и стоит, неловко улыбаясь.

— Пить, что ль, хотите? Вода вон, в баке, — кивает мужик в распахнутую дверь.

Наполнив кружку мутноватой водой, Якушев послушно пьет, хотя чувствует, что не напьется: теплая вода. Спрашивает зачем-то:

— У себя управляющий?

— Гдей-то в разъездах, — неопределенно машет рукой мужик.

Виктор помнит, как часто ругался с этим рукастым, и все-таки не выдерживает, называет себя. И вдобавок, улыбаясь, показывает на ближайший к дороге столб, на железобетонный, обитый пьяными машинами и телегами пасынок.

— А-а! — громко восклицает, узнавая, мужик и выплевывает окурок. И щерится, лучась щетиной щек: — Мучитель вы были и приверед. А теперь вас и не узнать: начальник и начальник. — Интересуется: — Опять, что ль, к нам?

— Скоро опять, — обещает прораб, хотя не уверен: совхоз не торопится заключать договор на вторую очередь электрификации. И угрожает шутливо: — Вот как свяжем Алексеевку и Таловку в единую линию, да как подсоединим к государственной энергосистеме — и наступит у вас новая эра!

— Вы и тогда эту «еру» обещали, — кривится горько рукастый.

— А что, разве не улучшилась жизнь? — с некоторым вызовом спрашивает Якушев, глядя в его мутноватые глаза.

— Лично мне, — с хмельной, какой-то злой откровенностью отвечает завхоз, — ваше электро только помеха. Лишняя путаница в жизни — провода эти. Столбы, линии… — Вздыхает. — В простоте оно было лучше, потому как сам я простой и мог себя показать. И показывал, да.

Он задумывается, потом встряхивается всем телом, отчего в кармане его грязных штанов взвякивает что-то, может, связка ключей. Так оно и есть:

— А теперь, как кроме кладовщиком, я не достоин, — усмехается. — Был завхозом при лампе керосиновой, а при электре стал просто Пашка-ключник. — Он сипло смеется.

«Кем бы ты был при лучине?» — так и хочется его поддеть. Но вслух Виктор сочувствует:

— Да-а… — Помолчав, спрашивает осторожно: — А как другие? Ситников как — жив-здоров? А бабка Пионерка? А…

О ком ни спрашивает, все, слава богу, живы-здоровы.

— Ну вот и хорошо, — улыбается Виктор, чувствуя, как начинает оттаивать у него на душе. — Вот и хорошо. Может, электричество в этом помогает.

— Вы погодите радоваться, — останавливает его кладовщик. — Парнишку у нас тут года три тому… током убило. Это как по-вашему? — Ошеломляет.

Виктор долго молчит, потом, как во сне, выдавливает из себя:

— Это, может, как раз и подтверждает, что электричество — вещь очень серьезная… — И озирается тоскливо. Зачем он приехал сюда, что искать, когда и так все понятно: жизнь страшно сложна…

Растерянно и безучастно смотрит он на дома и саманные избенки, на высоковольтную линию, бегущую мимо кургана к Годырям, и не знает, что делать дальше. Спрашивает зачем-то:

— Кто у вас управляющий? Знаю я его?

— Должны, — не сомневается рукастый. — Когдай-то он у вас на электрика колхозного подучивался. За вами все бегал, а вы ему все на ходу: так-то, мол, и так. Генка его звали. Теперь — Геннадий Степаныч, на другое не отзывается. — Мужик зло покряхтывает, а может, и смеется.

— Заехать, что ли, к Пионерке? — после нового напряженного молчания говорит Виктор. — Как она живет?

— Поскрипывает, — отмахивается «ключник».

Якушев садится в машину и подъезжает к глядящим будто бы из-под земли окошкам избенки. На мгновение ему почудилось: к одному такому оконцу прильнуло старое-старое лицо. «Зачем я иду?» — думает Виктор, а сам уже находит в темных сенцах и приоткрывает дверь:

— Можно, что ли?

— А, входи, сынок, входи! — слабый, но по-своему бодрый голос отзывается из-за перегородки.

Маленькая, нестойкая старушонка, седая-седая и морщинистая, с глазами блеклыми, близоруко-улыбчивыми, выходит навстречу. Смотрит, явно не узнаёт, и улыбка ее — общая, для всякого гостя. Но вот что-то дрогнуло на ее лице, глаза омокнулись в глубину, и вот она — бабка Пионерка, смеющаяся и плачущая одновременно:

— Никак ты, сынок?.. Ну как же — помню, помню… Сколько постояльцев перебыло, а тебя все вижу. Свет ты еще сделал нам.

Над столом и отдельно над печью, как повесил Виктор в далеком прошлом светлые — специально для бабки выбирал — электрические патроны, как установил на стенах и даже на печи голубые выключатели, так до сих пор они красуются в избе. Правда, потрескались от времени.

Он протягивает к стене руку, щелкает выключателем — свет ярко вспыхивает.

— Помирать неохота, — смеется бабка беззубо.

— Как живете? — громко спрашивает Виктор, как будто она стала глуховатой.

— Я же говорю! — Пионерка делает шаг в сторону, шаркает опорками валенок, что, наверно, означает у нее озорной перепляс. — Садись, сынок, к столу. Как звать-то тебя — вот это только из памяти и выветрилось.

— Витькой всё кликали! — отвечает он тоже подчеркнуто бодро.

— С дороги небось дальней? Надолго ли? — спрашивает бабка, нашарив где-то на полке и ставя на стол блеклую, как и ее глаза, чекушечку водки. — Вот только с закуской у меня простовато.

Якушев объясняет, что заехал по пути. Что все собирался да все было некогда…

— Погодите, бабушка, я проведаю еще кое-кого и приду! — говорит он ей, суетливо хлопочущей у столика.

Выйдя на улицу, он снова осматривается. Солнце отодвинулось к небосклону, и дорога заметно оживилась. Однако оживляют ее пока что одни ребятишки.

Магазин стоит на месте прежнего, жалкого, в котором Витька когда-то покупал галоши к своим валенкам. Теперь магазин во много крат больше, с двумя отделами. Подумав, Виктор заходит сперва в «промтовары» и из всех платков, какие там были, выбирает самый нарядный и легкий. Пионерка в его воспоминаниях виделась все больше в хороводе, в ярком, взлетающем платке — вот почему захотелось подарить ей точно такой же.

В соседнем отделе он набирает то, чем богат и город, — рыбные консервы, мятные пряники, печенье, конфеты — ну и, разумеется, вино. Нагрузившись, выходит из магазина. Из продавщиц он никого не узнал и из покупателей тоже никого. Мало он все-таки жил в Алексеевке, мало и торопливо. Большинство лиц, может быть, «выветрилось» из памяти, как у бабки его имя. Только несколько человек он узнал бы без особого труда, и среди них — Виктор в этом уверен — бывшего председателя колхоза.

Окна избы Ситникова, тоже низкие, смотрят сквозь редкие, изнывающие от зноя цветы. Не понять, какие это цветы. Головки их прячутся от солнца, а оно будто бы пышит и снизу, с земли палисадника. Окна занавешены одеялами, и в доме, наверно, темно и сонно. Во дворе тоже тихо и беззвучно, — а когда-то было весело от играющей ребятни.

Громыхнул разбуженно мотоцикл, почихал с полминуты и снова умолк. Какой-то парень, лет двадцати пяти, белесый, в выгоревшей майке, держит его, как барана за рога, и, невидяще глянув на остановившегося Виктора, с силой нажимает ногой на рычаг. И опять короткое чихание.

Парень непременно Ситников-сын — курносый, с тесноватыми глазами. Приподняв мотоцикл, он с такой силой бьет им о землю, что тот подпрыгивает высоко, однако не заводится. Парень выкатывает его за ворота, видимо, чтобы завести с разгона, и чуть не сбивает стоявшего, как столб, прораба.

— Иван Семеныч дома? — спрашивает Якушев.

— А вы инженер из Сельэлектро? — останавливается, удивляя осведомленностью, парень. И лишь потом отвечает: — Вот еду искать его, куда-то запропал. — С силой вбуривает мотоцикл в дорожную пыль, пробегает, пригнувшись, выблескивая мускулами плеч, и садится на ожившую машину — прямой, торжествующий.

«Откуда он знает обо мне?» — все еще удивляется Якушев, провожая его взглядом. Впрочем, можно догадаться: на столбах, ниже электрических, подвешены телефонные провода — высота опор это позволяет, и кто-кто, а изба Ситниковых связью с конторой обеспечена.

А может, лучше всякого телефона — бабка Пионерка? Вон — семенит через дорогу с большой сковородкой в руках, как с мандолиной какой. Виктор догоняет старуху:

— Эх и скорая вы, бабушка!

— А как же… — улыбается она. — Звание свое должна поддерживать.

Она совсем слабая, и видно, как трудно ей поддерживать «звание», однако в этом и сила ее — в отчаянной бодрости. Тем, может, и жива.

Получив в подарок платок, она тут же повязалась им, повертелась у зеркала, походила по избе, потом бережно положила подарок в сундук. Якушев успел заметить, что таких ярких платков у нее чуть ли не половина сундука… За перегородкой у стены стоит всегда готовая принять постояльцев заправленная свежим постельным бельем раскладушка.

— А может, переночуешь, завтра поедешь? — спрашивает бабка. — Круг-то свой так и так не успеешь сделать, совхоз наш громадный.

— Нельзя, работа торопит. Вот подведем к вам линию, — обещает Виктор, — тогда поживу. Специально отпуск возьму, и с дочкой, с женой — к вам сюда. Отдохнуть.

— А что — у нас тут красиво, — кивает Пионерка. Вроде бы голо все вокруг, а глянуть получше-то — красота…

На столе разложены вино и закуска, но бабка не торопится садиться. И Виктор тоже чего-то ждет. Этот стол, хоть и маленький, но явно не для двоих, — кто-то еще должен сидеть за ним. Обязательно…

— Может, пока просто так перекусишь? С дороги ведь дальней.

— Пока подожду…

В окошко видно, как проходят люди. Оглядывают газик, кое-кто приостанавливается, но лишь на мгновение. Тихо в избе. Тикают ходики…

Но вот в сенцах что-то громыхнуло, и с шутливой угрозой: «А ну, где он тут?» — входит боком, держа в руке мокрый белый бидон, Ситников.

— Иван Семеныч!

— Ты погоди… — Ситников с виду все такой же плотный, только не рыжий, а совсем седой. Ставит на стол бидон и освобождает руку. Жмет Виктору ладонь, привлекает его к обрубку плеча: — Ну здорово, здорово, Львович,!

Сквозь серую, пропыленную рубаху Ивана Семеныча прощупываются шрамы и рубцы. И это останавливает Якушева, а то бы на радостях стиснул до боли и заодно показал бы приобретенное за годы здоровье. Но Ситникову и без того видна перемена:

— Гляди, Андревна, какой стал молодец! А ведь шкелет был, на чем душа держалась.

— Помните баню? — Виктор засмеялся.

Ситников, вспомнив, захохотал.

— Ну вот и хорошо… — Бабка погнала их обоих к столу: — Садитесь, садитесь, тут оно лучше, вспоминать-то.

Она наливает мужчинам «белой», себе — «красненькой, сладкой».

Виктор чокается со стариками, но отпивает от рюмки самую малость:

— Нельзя. За рулем…

— Тогда дай-ка, Андревна, вон тот черпачок! Налей-ка ему из этой посудины!.. Не бойся, не бойся — квас! — смеется Ситников, когда Виктор подносит ко рту холодный, покалывающий взрывчатыми пузырьками, напиток.

Такого кваса Виктор еще не пробовал. С наслаждением высаживает целый черпак. Отдышавшись, просит еще — повторить.

— Какой-то градус, а все-таки есть, — сомневается он: квас ли это? Но Ситников не станет обманывать. Знает, что такое сидеть за рулем…

И тут ему снова вспоминаются слова кладовщика, те, что потрясли его, уже потрясенного, своей неожиданностью.

— Тут у вас… — не знает он как выговорить. Но и молчать больше нельзя, невмоготу. — Говорят, несчастный случай у вас был тут… С электричеством связанный…

Ситников растерянно смотрит в глаза, улыбка застывает на его лице, делается жалкой. И весь он никнет, как-то зябко сжимается.

— Был. С моим внучонком. С Сергунькой…

В избе наступает тишина — какая-то страшная, оглушительная. Якушев сидит ни жив ни мертв.

— Три года тому, — продолжает Иван Семеныч глухо. — Уже большой был парнишка… Котенка пожалел. Забрался котенок на трансформатор со страху: собака загнала, а спрыгнуть еще больше боится: высоко. А он, Сергунька, не поглядел, что плакат висит страшный, полез, протянул руку — и… вот. — Ситников снова наливает водки. — Помянем… — шепчет он и, подержав возле рта рюмку, осушает ее одним глотком. Отодвинув тарелку, ставит локоть на стол и сидит понуро и неподвижно.

Виктор опускает на стол свою, тоже опорожненную, рюмку, боится дышать.

— Ты, Львович, все правильно делал, ты ни при чем, — наконец поднимает голову Ситников.

И старуха тоже начинает шевелиться:

— Вот-вот. Не думай ни о чем таком.

— Не надо… — просит Якушев, — не надо. Ведь это я проводил электричество. Электричество… Вроде смысл твоей жизни, а случись такое — и сам будто причастен. Где-то что-то не учел.

— Главное ты учел. Быть человеком. — Ситников пытается смотреть ободряюще. — А электричество — оно, конечно, опасное. Зато скольких спасло — вот что надо не забывать!.. Возьми нынешний год. Не было б электра — слабей мы были б. Другого чего — еще слабей. — И, обратившись к Пионерке, напоминает: — Помнишь, Андревна, двадцать первый год?

— Господи… — Старуха, давно позабыв креститься, невольно сотворяет на груди крест.

— А ведь нынешняя засуха — куда сильней той, — продолжает утверждать Ситников. — Узень — я хоть и пацаненком был, но помню — так не пересыхал. В колодце вот в этом, — он кивает за окно, — какая-никакая, а вода держалась. Но мёрли как! Голод. Страшный голод…

Из рассказов старых степняков Виктор может представить, как тянулись к Волге вереницы людей, как падали на ржавой глухой однопутке.

— Так что электро и все другое — спасение наше… — помолчав, тихо, но твердо повторяет Иван Семеныч.

— Я тогда сына потеряла. Первого, — подает голос Пионерка. — Давай-ка, Ваня, помянем еще тех…

Она снова наполняет рюмки. Старики придерживают их над столом, ждут Виктора. И он тоже приподнимает свою, хочет выпить до дна, но сам разговор, тема эта, заставляет его думать о дороге. И он только делает глоток.

— А второго-то сына — того ровно через двадцать годков. В сорок первом, — говорит через минуту старуха — маленькая, тонкая, будто подросток.

И опять Якушев пьет до самого дна. Войну он хоть и смутно, но помнит лично. Уже нет тоскливой осторожности, и потому, когда предлагают помянуть всех убитых в войну, он отчаянно пьет за родного отца, которого, однако, не может зримо представить.

Потом он склоняется к тарелке, постукивает вилкой о фарфор, а бабка с Ситниковым, так и не притронувшись к еде, закуривают папиросы.

В окно заглядывает чья-то озабоченная, вроде бы знакомая Виктору физиономия.

— Заходи, заходи! — кричит Пионерка, махая рукой. И Виктору: — Управляющий наш! Гена! Геннадий, то есть теперь, Степаныч.

Неужто это тот парнишка-десятиклассник, который бегал вместе с Витькой перед пуском объекта, стажируясь на колхозного электрика?.. В избу входит рослый, дочерна загорелый мужчина. И только резкие складки на лбу, приподнятые выгоревшие брови — выражение крайней озабоченности, делают его похожим на прежнего Генку.

— Ну, здорово! — до хруста жмет он руку Якушеву. — А мне еще на центральной сказали: из Сельэлектро опять прибыл тот инженер… Помнят тебя.

— Я только проведать. По пути, — говорит Виктор.

— Проведать… По пути… — разочаровывается управляющий. — А я-то думал — по делу, насчет новых работ.

— Насчет новых — это вы первые должны побеспокоиться, — с хмуроватой улыбкой возражает прораб. — А то получается, мы их вам навязываем. — Выждав паузу, спрашивает строго: — Почему не приезжаете заключать договор?

Геннадий грустно пожимает плечами, дескать: время-то какое, сам понимаешь. А может, хочет сказать: не по адресу обращаешься, с директором надо говорить.

— А мы что — посторонние? — вдруг вмешивается Ситников. И заявляет твердо: — Надо. Надо подключаться к государственной линии. Энергия будет куда дешевле, постоянней и… Что еще, Львович?

— Ну, например, лишние заботы отпадут: за высоковольтной стороной будет следить специальная эксплуатационная служба Сельэлектро… Ну, еще…

— Хватит и того, — останавливает Ситников. — Самое главное — еще крепче станем… — И неожиданно просит: — Заедешь, Львович, к директору — ты его знаешь, это бывший таловский председатель, — скажи: пусть не мешкает с договором. Как ни трудно в нынешнем году, а все ж легче, чем когда мы начинали. Намекни, что последним останется совхоз, это для Седова нож вострый.

У Виктора опять стоит перед глазами Серега Седов. Кто он директору — однофамилец, родня? Хочется спросить, но как-то неловко.

В избу заходят еще несколько мужиков, совсем незнакомые Якушеву. Они его, однако, помнят, здороваются так, словно вчера только виделись. Насквозь пропыленные, они внесли запах горячей степи, и хотя на улице уже вечер, здесь, в тесноте, продолжается день. Полеводы, они подсаживаются к столу и заводят разговор о делах своих, о полях, которые пожгло, о предстоящей вспашке зяби, о привозной соломе, которую надо сторожить от огня, о коровах и овцах, которым сейчас трудно…

Выпив «горькой», мужики выщипывают для «занюху» корочку хлеба и, шумно втянув воздух, выдыхают с неловкой виноватостью:

— Иждивенцы мы в нонешнем году. Не мы государству хлебушек, а оно нам. Непривычно как-то. И нехорошо…

Объяснив Виктору такое свое сложное состояние, они предпочитают о хлебе больше не упоминать, о полях своих тоже, — полностью переключаются на разговор о животноводстве. Управляющий Геннадий будто ждал этой минуты: чуть отодвигается от стола, чтобы было свободней, и просит у «собрания» слова. Он явно не привык еще к роли руководителя, немного рисуется, и Ситников — его предшественник, а теперь пенсионер — недовольно морщится, покряхтывает. К разговору, однако, поощряет:

— Говори, Геннадий. Где теперь будем пасти скот? Лиманы вон тоже пересохли. Послушаем.

Управляющий моложе всех в этой избе, но по тому, как его внимательно Слушают, видно: парень толковый. Днем он успел побывать где-то аж в низовье Узеня, в казахстанских болотистых лиманах, и вот теперь в избе бабки Пионерки вроде летучего совещания: не гнать ли гурты к этим болотам, и если гнать, то как уберечь скотину от коварных трясин?

Геннадий высказывает свои соображения, без карты, по памяти объясняя, где лучше пасти коров. Впрочем, карты и не помогли бы. В сплошных болотах нет ориентиров — ни речек, ни оврагов, ни жилья. Одни расплывчатые, с каждой весной новые, буро-зеленые камыши. А в памяти Геннадия и людей, которые его слушают, приметы, признаки всегда найдутся: кабанья тропа, вилюжина воды, а то и звук болотной мезги под сапогами.

— Вот оно еще — электричество-то, — с ревнивой усмешкой гудит в ухо Виктору Ситников, — Другого вместо меня не нашли, кроме как Генку-электрика. Я сам подсказал. Говорю: электро развивает мозги. И разве нет? Послушай, как тонко комбинирует. Будто шахматы двигает.

— Канал вот из Волги скоро подведут! — шумит в другое ухо бабка, прислушиваясь больше к Ситникову, чем к Генке-управляющему. — Тогда тоже еще легче будет! Узень хоть оживет, а то прямо невозможно. Высох весь. В хранилище только, в самой середке маленько осталось. Рыбы там прямо как в котле…

И опять видится Серега Седов и его черная «Чайка» в набитым рыбой багажником.

— Канал — большое дело, — подтверждает Семеныч. — Вместе с электром — огромная сила… Ты представляешь? Насосы по берегам! И не какие-нибудь дизеля, а электрические, чтоб воду не мазутить. И чистую, свежую — хоть на поля, хоть на фермы, хоть сюда в дома — всем хватит… А там, говорят, еще и другой замышляют канал — от Волги и аж до Урала-реки. Вот она, сила, против силы стихии! Против ее зла и безобразия! — восклицает он, грузно опуская на стол кулак.

Посуда звенит — сигнал повторить выпить, но бутылки пусты. Кто-то убирает их со стола, ставит еще, нераспечатанные.

Перед Якушевым близко то лицо бабки, то — Ивана Семеныча, то — управляющего и других людей. Всё близко не только расстоянием — родственностью, простотой. Крепкие, сильные люди окружают Виктора, даже бабка Пионерка уже не кажется ему особенно старой.

— И все же я с вами не согласен, Иван Семеныч, — хмельно и заискивающе-нежно склоняется он к Ситникову. — Не техника сама по себе, не электричество, не каналы делают жизнь, а прежде всего — люди. Такие, как вы. И как ваши товарищи.

— О себе не забывай, Львович, — хмуровато-смущенно ворчит Ситников. — А насчет нас… — расплывается в улыбке, — это ты верно. Тоже не дремали. — И советует с гордостью: — Поедешь на центральную, прежде загляни на Годыри — вот где понастроили! Дома все новые. А фермы!.. Современный животноводческий комплекс, — с удовольствием произносит он трудное слово.

— Я рад, — кивает Виктор. — Я это новое заметил еще знаете когда? Когда проезжал мимо развалин Кадыровой избы. Там, у развилка… Я рад, что старик вернулся к вам. Жив ли он?

— Кадыр? — переспрашивает бабка, в то время как Ситников снова мрачнеет и даже вроде бы отворачивается. — Уехал Кадыр, — вздыхает Пионерка. — Еще тогда уехал, как светло у нас стало. Но не к нам подался, а еще дальше куда-то. За Узень… И дочку свою забрал.

— Почему?! — вскрикивает Виктор.

— Не знаю, не знаю, — хмурится старуха, — дело это темное. Дружок, говорят, твой бывший натворил что-то. Да ты и сам небось понимаешь…

— Вон оно что… — Якушев долго молчит, уставясь в незанавешенное, темное, как глубокий колодец, окно. На улице загораются фонари; окно светлеет, но все равно кажется иссохшим колодцем. Аж глазам больно от этой сухоты, и они влажнеют.

— Да чего убиваться, Витя! — трогает кто-то его за плечо. — Выпьем давай лучше!

— Хватит. Ехать ведь. Работа…

— Нет, Львович, мы еще посидим с тобой, поговорим! — это наклоняется к нему Ситников.

— Потом, Иван Семеныч, потом. Специально скоро приеду сюда, наговоримся. Мне только вот что хотелось бы узнать… Неужели и правда он теперь начальник какой-то большой, руководитель?

— Это ты о дружке бывшем своем, о нашем то есть, землячке? — спрашивает старуха. И отчего-то досадливо машет рукой.

Мужики смущенно пересмеиваются. Кто-то вспоминает, как «Пузырь» — это он так о Сереге Седове — приглашал его выпить.

— А я не пожелал! — с немалой гордостью объявляет рассказчик. — Не захотел, хоть и дорогую посудину он ставил на стол! С кучей звезд!.. А я лучше с Витей — нашу, простую… Выпьем, Витя!

— Потом, потом… Почему же вы отказались с ним выпить? — спрашивает Якушев.

— А зачем он приезжал сюда, к нам в совхоз, в самую трудную пору? — вопросом на вопрос отвечает мужик. — Для чего? Себя показать? Машину свою? — И смеется зло — Пеной, видали его, торговал в Сарове, пивом, а ты — «начальник»! Плюнь тому в глаза, кто его так вежливо величает. Для латрыги какого, может, он и начальник, а для нас… Пузырь он, с тем и уехал.

— Действительно так? — поворачивается Виктор к Пионерке.

Старуха, посмеявшись невесело, ворчит:

— Каких только не бывает…

Известие это лишь на мгновение радует Якушева. «Чему я радуюсь?» — тут же обрывает он себя, снова и снова вспоминая, что Серега благодарил его за то «освобождение» от Сельэлектро. Искренне, истово благодарил… Только вот зачем ему надо было врать насчет своей служебной карьеры?..

Голова у Виктора кружится, он невольно встает:

— Пора…

Притихшей какой-то, смущенной толпой все выходят вслед за ним на улицу. Ситников неожиданно обнимает его, просит не торопиться.

— Надо, Иван Семеныч, надо. С утра завтра ответственная работа, — говорит Виктор, оглядывая свет в окнах и на столбах. И близко смотрит в глаза Семеныча, бабки Пионерки и всех остальных.

— Спасибо вам…

— За что же? — грустно отвечают.

— Может, отвезти тебя? Я Петюшке своему скажу, он отвезет, у него есть права, — тихо, снова обнимая его, говорит Ситников.

— Не надо, я пешком… Хочу пройтись, прогуляться. А машину… Пусть ее ваши к утру завтра подгонят, я буду идти потихоньку, идти и идти.

— Да ведь полсотни же верст! — поражается кто-то, но тут же получает напоминание: «Упрямый он, с характером». И никто уже Виктора не отговаривает.

Только Пионерка жалостно всхлипывает:

— Увидимся ли еще, сынок?

Он наклоняется, целует ее:

— Обязательно, бабушка, обязательно… До свидания!

Он переходит светлую полосу улицы и ступает в густую синеву между домами. Черное поле рядом с дорогой встречает его шуршащей тишиной. Виктор ориентируется по звездам, чтобы идти вот так, идти и выйти утром к Узенску, и чтобы можно было не спеша обдумать прошедший, такой сложный, день. И чтобы всё прояснилось.

Но уже сейчас, идя по выжженному, смутно освещенному звездами полю и вспоминая Серегу Седова, он видит его до ничтожности жалким и одновременно — вызывающим к себе жалость, словно тот выпил весь остаток своего коньяку, рванул напрямик через поля к областному центру и в тоске-задумчивости врезался в овраг или в русло сухой, невидимой даже вблизи, речки. И может, лежит теперь где-то, стиснутый искореженной сверкающей коробкой «Чайки», и вороны слетаются к нему… Не от хорошей жизни, видать, приезжал он в степь. На что же он рассчитывал?

ПОЧТА ИДЕТ

Скрип железного протеза сливается с визгом сухого, пронизанного утренним морозом снега. Деревня будто прислушивается к неровному Прониному шагу. Сам Проня — хилый, заморенный, с мелким, покрытым редкими волосенками лицом, а ногу соорудил тяжеловесную — впору таскать богатырю. Трубы, рессорное железо, болты, пружины, сапожная лапка — все пошло в дело. Идет Проня, подпрыгивает, откидывает ногу, переваливается через нее. Левая, живая нога — тонкая, слабая, обута в стоптанный валенок — такая скорбная по сравнению с железной…

Каждое утро Проня вылезал из утонувшей в землю развалюхи, озирался голодно по сторонам, расстегивал рваную телогрейку, как будто на улице жарче, чем дома, выпячивал грудку колесом и шел на работу. По пути, как всегда, заходил в мастерскую, выставлялся там перед совсем еще зелеными механизаторами, хвастал по-заячьи своей силой, рассказывал небыль о своих подвигах, потом брал у трактористов шприц-тавотницу и накачивал в протез добрую порцию солидола. И уж после этого, под хохот ребятни, двигался дальше, в совхозную конюшню, запрягать костлявую кобылу Дуньку: он работал почтальоном, а за почтой приходилось ездить в район.

Много тогда сменилось письмоносцев. Были и такие, что попросту сбегали. И осталась бы Куриловка без почтовика — кого заставишь разносить похоронки! Спасибо Проне, его простоте, безотказному характеру, а еще больше — болтливому языку. Когда сбежал последний, молчаливый, словно пришибленный, старичок почтарь, Проня ляпнул при всех в конторе, что сам бы он такого не позволил:

— Да это же дезертирство! Стрелял бы я таких!..

Все, кто был в конторе, грустно посмеялись: кто не знал, что Проня Цыплаков за всю свою жизнь не обидел и мухи! Но директор совхоза, человек сметливый, тотчас поймал его на слове:

— Вот и докажите, что вы не из таких. Что у вас хватит мужества разносить письма.

Проня — туда-сюда, заметался вроде, да народу, особенно женщин, в конторе было много — выпятил грудь, запетушился:

— А что! Не смогу?! Да я… — И пошел выхваляться.

Тут же, поддакивая и кивая, оформили его письмоносцем, хотя приходил он требовать должность молотобойца. В кузне управлялась за всех женщина — Пашка Зимина. Проню это очень заедало, он доказывал, что нельзя бабе поднимать кувалду: «Мужичье это дело!» — «Но ведь нет у нас мужчин», — отвечал директор. «Как нет?!» — изумлялся Проня. Но директор смотрел мимо него, думал о своем. Проня вздыхал и уходил: его не считали за мужчину…

И вот совсем для себя неожиданно Проня стал почтальоном.

Целый месяц бродил он от избы к избе, толкал ногой калитки и ворота, сиплым, перехваченным волнением и потому каким-то не своим голосом предупреждал:

— Почта идет! — И лишь после этого отворял дверь.

Когда выходил, придерживая на боку кирзовую сумку, следом несся, раздирая душу, бабий крик. Проня приносил людям горе. Но это обычно по вечерам. Днем он чаще разносил радость — солдатские, сложенные треугольником, письма. Не спеша, улыбаясь, отдавал их, топтался у порога, слушал, кто чего пишет, просил попить и двигался дальше, далеко обходя избы, в которые он постучит потом.

В сумерках, когда на дне сумки оставался лишь тонкий четырехугольный конверт (бывало, что и два, бывало, что и три), Проня тащился по задам, ежась, как вор, и в то же время подстегивая себя голосом:

— Огни проходил, медные трубы!

Громко, точно забивал гвоздь, стучался в дверь, всовывал в трясущиеся руки конверт и спешно уходил. И все равно его догоняло, сбивало с ног чужое пронзительное горе…

Проня сызмальства был круглый сирота, никого не имел из кровных родственников, и теперь поговаривали, что хорошо, мол, ему, не по ком плакать. Он и вправду сроду не плакал. Даже по себе. Когда-то, еще мальцом-заморышем, он был то ли подкинут, то ли сам приполз откуда-то из неизвестности, и сельский шумный сход решал его судьбу. Проня — так впоследствии назвали его — с трудом подымал свою мятую, с морщинками у глаз головенку (цыплячья шея почти не держала) и улыбался людям. Улыбался беззубо, как маленький дряхлый старичок.

Решили приютить, кормить его всем миром. Да только когда слишком много родителей, дите обычно растет без пригляду. Жил Проня в Куриловке свободно, ночевал то у одних, то у других, летом — так и вовсе под открытым небом, лазил, куда ему не следовало лазить, и по слабости тела срывался, падал, еще больше калечился.

Лет за восемь до войны попал в силосорезку. Затянуло его в горловину машины: какую-то гайку пытался подкрутить на ходу. Еле вытащили Проню Цыплакова, пришлось разбирать борта силосорезки. И снова не плакал, хотя всего искорежило.

Нога — это после, перед самой войной. Свалился Проня, будучи прицепщиком, с жесткой рамы плуга, попал под лемех. Вышел из больницы полным инвалидом. Прыгает на одной ноге, о батог опирается, а на лице все та же улыбка, только волосы поседели — в тридцать-то лет. Да еще появилась привычка выхваляться: «Я да я…» Героем себя ставил.

Началась война, и те, перед кем он выставлялся — молодые здоровые парни, — ушли на фронт. Многие сложили головы в первых же боях, сложили как герои. Замолчать бы Проне, призадуматься — уж больно жалкая была его фигура. Ан нет. Еще пуще, с отчаянным упорством доказывал он свою значительность.

Женщины только усмехались, когда он хорохорился в холодном клубе перед совсем еще сопливыми пацанами:

— Я тут один управлюсь по мужицкому делу! Меня бабы-девки знают!

Бедный Проня…

— А может, ты про куриц говоришь? — бесстыдно выкрикивали ребята и вспоминали, как сразу после вольницы исполнял он должность завптицефермой (тридцать кур и три петуха).

Проня делал серьезное лицо, молчал значительно. Как ни холодно было в клубе, как ни пустынно, а все, кто ходил сюда по вечерам, прячась от тоски, катались со смеху.

Потом он надолго перестал ходить в клуб: задумал протез. Сперва чертил на бумажке, затем мастерил — голова у него насчет механизмов работала. Хотел доказать, что мог бы заведовать и мехмастерской, а не только захудалым курятником. Но одно дело — щупать кур, там особой грамотности не требовалось. Другое — совхозная механика: трактора, комбайны, прицепной инвентарь, электросварка, то, другое, третье. С Прониным трехклассным образованием разрешалось ее только сторожить.

Как бы там ни было, своей богатырской железной ногой Проня лишний раз пытался утвердить себя на земле. Уж больно желал, чтобы его замечали…

А может, заодно он хотел показать опустившим руки, убитым горем женщинам: «Вот я какой — обрубок, а держусь! Звон от меня идет по земле!.. Чего же вы, такие здоровые, а духом упали и жить не желаете?!»

Стояло белое утро: сильный мороз, но тихо, безветренно — в Сибири это чаще. Были бы ветра — и вымерла бы жизнь. Проня вышел из своей избенки как обычно — постоял, поежился, будто не решаясь сделать первый шаг, потом широко распахнул ватник, вскинул голову и с силой выбросил правую ногу. Загадал: куда нога, туда и он. Нога — в мастерскую. «Ого! — подумал Цыплаков, криво — для себя — усмехаясь. — Железка-то требует ремонту».

И точно: где-то между ступней (сапожная лапка) и первым звеном, а может быть, выше, под коленной осью, дребезжала поломанно пластина…

Проня вышагивает серединой улицы, серединой же— он всегда так ходит — идет навстречу директор совхоза. Видать, из конторы. Егор Андреевич встает раньше всех — высокий, интеллигентный, родом из Москвы, в сибирских пимах и в малахае. Идет, задыхается, тяжело ему: легочник. Ездил бы, как раньше, верхом на коне — мигом бы обскакал производственные точки; но нет: принципиальный, наперекор болезни — кто кого! — ходит пешком. Таких людей Проня уважает. Еще издали срывает с головы шапчонку:

— Здравия желаю, Егор Андреевич!

— Здравствуйте, товарищ Цыплаков. — Директор крепко жмет ему руку, близко наклоняется. — Что с вами? — спрашивает тихо. — Что-то вы заскучали в последние дни, ссутулились. Уж не собираетесь ли убегать?

— Кто, я-а?! — изумляется Проня. И действительно, чувствует сутулость. Выпрямляется так, что косточка какая-то хрустит в груди, улыбается снисходительно:

— Что вы, Егор Андреич!..

— Вот и улыбка тоже… — вздыхает директор и шагает дальше, сделавшись хмурым.

Проня отворачивается. Идет к мастерской: надо срочно отремонтировать ногу, потом запрячь Дуньку и ехать за почтой. Дел по горло, а дни теперь такие короткие…

Он входит в недавно навешенные, новые, но уже чумазые ворота мастерской, быстро привыкает к полумраку, оглядывает «цех». У разобранного — одни колючие колеса — трактора копошатся два бывших детдомовца — Колька и Митька, пацаны лопоухие. В стороне, у заваленного железным хламом верстака, склонился в поисках нужной детали заведующий мастерской старик Привалов. Седая борода на щеках, если смотреть сзади, делает голову его круглой. А вообще-то он старик сухолицый, худой.

Вечно голодные и злые пацаны при виде Прони бросают работу. «Сейчас будет цирк!» — светится в их круглых глазах. Привалов недовольно оборачивается и тоже перестает двигать руками: хоть и старый, а зрелища любит и он.

Проня громко со всеми здоровается, перескакивает через разбитый мельничный жернов — только искры сыплются, как от наждачного круга. Громыхает по лемехам и дискам, останавливается.

— А где Ольга? — спрашивает.

Трактористы хором отвечают, что Ольга заболела, грыжа у нее какая-то образовалась. Проня выжидающе смотрит на Привалова. Неужто старик не догадается пригласить его на место слесаря Оли Окоемовой? Хотя бы так пригласить, в виде шутки…

Привалов молчит, попыхивает цигаркой. Сын его только вчера прислал письмо, и теперь старик недели две не будет заискивать перед почтальоном. А то всё: «Нет ли письмеца, Пронюшка?»

Проня вышагивает дальше, в другой «цех», где и кузня и электросварка. Где хозяйничает Пашка Зимина. У Пашки на фронте муж, веселый и сильный кузнец Володя. Давно не пишет писем, хотя бы строчку какую прислал, хоть бы слово одно. Пашка совсем извелась за последние дни, осунулась. Работала, стучала молотком без всякого интереса…

В черном, слабо освещенном закутке пахнет угаром, железной окалиной, кисловато-терпким, освежающим: дымом недавно погасшей дуги электросварки. Брошенный на пол держак с огарком электрода касается «земли» — железного прута, аппарат в углу натужно тарахтит. Нервно подвывает вентилятор, нагнетая в поддувало печи воздух. Только шум, а работы никакой.

Пашка сидит на наковальне, уронив устало руки, смотрит куда-то в пустоту. Пашка в толстой брезентовой робе, местами прожженной и облохмаченной, в кирзовых стертых сапогах, в суконных — от жару — рукавицах. Мужикастая с виду. Но это теперь. Проня помнит, как до войны, когда Володя-кузнец еще только-только протирал глаза, он, Проня, уже видел ее всю как есть, без всего — купалась она за деревней в чистой речке — и поразился женской красоте. По-хорошему поразился, на всю жизнь. С тех пор часто видел Пашу во сне, одетую в лучшее легкое платье, розовую после воды, с голубыми, будто тоже омытыми, глазами…

Проня отодвигает прилипший держак, аппарат перестает тарахтеть. Становится тихо, только мерно гудит вентилятор, из углей выпархивают искры. За спиной у Прони суетятся, приплясывают от нетерпения ребята. Привалов глядит из проема двери, как святой в черной раме. Недвижим.

Проня подавляет громким кашлем волнение в груди. За войну он хоть и перестал видеть Пашу во сне, однако наяву нет-нет да и вспомнит. При ней он отчаянно чудит,

— Пашка! — громко окликает он ее, сидящую. — Эй, кузнец-молодец! Электросварщик!

Она поднимает глаза на Проню — такая жалкая, потому что большая. Силы в руках, во всем теле много, а душа будто увяла. Последнее письмо Володя написал три месяца назад, как раз перед боем…

Паша вдруг мертвенно бледнеет. Покрытое копотью лицо, будто из белого камня. Губы шепчут чуть слышно:

— Что-нибудь… пришло?

Забыла, что до обеда Проня не разносит почту. Одна дорога до райцентра и назад — считай полдня. Недаром до обеда Цыплакова никто не боится — Проня и Проня, чуть ли не юродивый. Но после полудня, а еще больше к вечеру бабы бледнели, едва он заворачивал в их сторону. Скрип железной ноги напоминал им давно забытую с детства, какую-то страшную сказку о смерти.

— Пишет, пишет… — не вдумываясь в свои слова, бормочет Проня.

Паша подымается с наковальни, ищет что-то на полу, берет поковку, кладет ее в жар, но все это вяло, машинально. Отвечает с большим запозданием, улыбаясь через силу:

— Больно долго…

Не голос, а стон. Его слышит только Проня. Ребятишки сзади изнывают от ожидания. Чтобы не прогнал суровый Привалов, начинают копаться в груде железа, будто выискивают болт или гайку.

Наглядевшись на Пашу, как она двигается сутуло, как улыбается с болью, Проня вдруг страшно захотел водки, самой что ни на есть горькой отравы, хоть был непьющий. Когда-то попробовал на спор выдуть, не закусывая, целых пол-литра, выпил, не поморщился, показал себя, а минут через десять побрел в кусты помирать. Еле отходили.

— Еще попляшешь ты у меня, Паша милая! — неожиданно топает «железкой» Проня, встряхиваясь как драный петушок. — Бабы пляшут! Я им вот так… — повел над головой ладонью, — трехуголочку, а они вприсядку вкруг меня, вприсядку!

Позади хохочут пацаны:

— Вприсядку! Это бабы-то?

— А я стою, смеюся, держу высоко! — продолжает врать Проня. — И тебе, Паша, подержу, вот погоди! А потом… — он захлебывается радостью, — и сам пройдуся по кругу. И-их! — приседает, отбрасывает ногу. Протез жалобно клацкает, дребезжит.

Паша раскраснелась — то ли от жару (она стоит у огня), то ли представив себе этот радостный день.

Проня быстро ощупывает ногу, точно она живая, морщится как от боли. В глазах колышется мутная влага.

— Как же я буду плясать-то?.. — бормочет. — Ремонт нужен.

И громко, с прежней бесшабашностью оборачивается к Зиминой:

— Тут подпорка отломилась. Привари, Паша! Привари!

Задирает штанину, засучивает выше колена. Железная нога страшна своей обнаженностью. Один из трактористов замолкает, другой еще пуще заливается хохотом:

— Это ногу-то! Варить?..

Привалов осуждающе покачивает головой, однако заинтересованно молчит. Паша, все еще розовая, будто действительно только что сплясала за письмо, хватает с подоконника щиток, другой рукой подтягивает провод, опрокидывает какую-то коробку, ищет фабричный электрод.

Руки у нее трясутся, когда она вставляет электрод в держак.

Проня между тем уперся протезом в «землю», командует:

— Вари, не жалей!

Чего «жалеть» — это понимает только Паша.

Ослепительная, бешеная пляска белого света, дым, пары железа — и неподвижно стоящий (двигаться нельзя) Проня. Протез заземлен не очень надежно, и через тело, через сердце Прони проходит электрический ток. Бьет сладко и больно. Живая нога вздрагивает в поджилках, пританцовывает.

— Гляди не отрежь напрочь! — смеется, заглушая шум и хохот ребят, Проня. Уж очень долго Паша держит дугу.

Яркий свет внезапно пропадает. Ослепленными глазами Проня таращится на Пашу. Она отстранила от лица щиток и теперь проясняется из темноты и дыма. Лицо снова бледнеет, становится усталым.

— Всё. На сто лет хватит, — отвечает Паша.

Поднялась, не распрямляясь до конца, пошла вытаскивать нагретую болванку.

— Дай-кось я ухну! — предлагает благодарный Проня, подпрыгивая на «подлеченной» ноге. Хватается за рукоять кувалды.

— Уйди-и… — стоном, еле слышно просит Паша. Здесь она все делает одна.

«Уйди от нее!» — тревожно рукой подает знак Привалов. Пацанов уже не видно, их словно и не было.

Проня глядит Паше в глаза. Они стиснуты веками, страдают. Прониной выходки, чтоб развеселить их, хватило лишь на несколько минут.

Паша косится в его сторону, будто камнем бьет. И хоть не говорит вслух, а взглядом выражает суровое, уже слышанное Проней от других: «Хорошо тебе, не по ком плакать…»

Проня зачем-то срывает с головы шапку, снова надевает.

— Ну ладно, я пошел, — улыбается он перекошенным ртом. Протягивает руки к огню, зябко трет ладони, ёжится. — Спасибо те, Паша…

— Не за что.

Он не помнит, как вышел из мастерской. Белое утро в глазах стало рябое. Темные пятна плывут, падают под ноги. Проня спотыкается, хватается за воздух, того и гляди упадет.

— Уйду! — шепчет он отчаянно. Хотя еще не знает, куда ему уходить. Если разобраться, уходить-то ему некуда…

В конюшне тихо. Все лошади давно разобраны, еще с потемок выполняют тяжелую работу. Одна старая облезлая кобыла Дунька стоит, как забытая, в дальнем углу. На ее спине пригрелись воробьи.

Собрав в каморке конюха все, что осталось из сбруи (а что остается? — рванье, старье), Проня подошел к разбитым, связанным проволокой розвальням. Дунька приблизилась сама, покорно подставила голову. Он накинул ей на шею просторный, с веревочными гужами хомут, молча, без обычных прибауток завел в оглобли. Когда запряг и огляделся, обнаружил, что невдалеке возле конторы стоит полуторка, а около нее — кучка народу. Как раз бы выкинуть какой-нибудь номер: люди смотрели в его сторону; но и теперь он ничего не сделал, понуро сел в сани, чтобы ехать за почтой.

Из-за угла конюшни, будто специально его дожидалась, выбежала соседка Паши Зиминой — всегда неприметная Уля Котомкина.

Вечно в заботах, худая, замученная — слишком много нарожала до войны — Уля заискивающе здоровается с Проней:

— Здравствуй, Прохор Иваныч!

По отчеству отметила, что совсем необычно. По отчеству обращается с ним только директор Егор Андреевич Королев.

«Пишет, пишет», — хотел ответить Проня, но Уля опередила его.

— Ты погоди-кось, Прохор Иваныч!

Она смотрела на него жалобно и в то же время с открытой надеждой. Он вспомнил, что совсем недавно приносил ей письмо от мужа. Чего ей еще?

— Тут я все разузнала, — зачастила Котомкина, таинственно кивая в сторону конторы. — Тут машина уходит в город!

Городом она называла райцентр — большое старинное село. Проня молчал, сидя в санях, как в плоском гнезде, смотрел на Улю, склонив набок голову.

— Не пойму, — ответил угрюмо.

— Да как не понять! — обрадовалась Уля. И темное лицо ее просветлело. — Сено мне надо из логу вывезти, а лошади нету. Всех разобрали. А ночью тоже нельзя, говорят: отдых им нужен. И верно. Отдых всем нужен, особо скотине.

— Ее, что ль, хочешь? — кивнул он на Дуньку.

— Во-во, Почтальоншу… то есть Дуню, — почтительно поправилась Котомкина. И зашептала ласково, по-матерински: — А ты, Проня, залезай в машину. Там тепло-тепло! Слетаешь за почтой, а я тем часом сено и вывезу. Я помаленьку буду, по беремечку. Понимаю тоже — лошадь не сильная.

Проня молча вылез из саней, передал женщине вожжи.

— Это как же ты так? — удивилась Уля. — Хотя бы слово сказал!

— Ладно, чего там… — буркнул Проня, торопясь к конторе.

И вот он сидит в кузове машины, уцепившись за дребезжащий борт. Попутчики-сельчане, все больше бабы, теснятся у кабины, у газогенератора: там теплей. Цыплакову очень холодно, но он по привычке это не показывает. Распахнутый ворот телогрейки то и дело открывает на его груди голубую зябкую наколку: «Есть в жизни щастье!».

…Наколку Проня сделал давно, еще до того, как попал под лемех. Встретил его как-то один на один детина по прозвищу Кипятуля. Шел он враскачку, подметал пыль широченными клешами, стягивал к плечам распоротую до пупа рубаху и орал на всю улицу:

Проня почувствовал трепет в поджилках, однако с дороги не свернул и глаз не отвел, хотя уже мысленно простился с жизнью: это шел его единственный (в ту пору) враг, только что вернувшийся из заключения. Когда Кипятуля, этот лодырь и вор, упер из конторы тяжелый, как трактор, несгораемый сейф, то был пойман совхозными ребятами. Как медведя, обложили Кипятулю маленькие, но цепкие, сильные своей многочисленностью пацаны. Грабитель запомнил лишь одного, самого заморенного — Проню Цыплакова и пригрозил, что раздавит его, как только вернется на свободу… И вот они встретились. Проня весь сжался; и когда получил первый, исподтишка, но страшный тычок кулаком — не закричал, не заплакал. Никто его никогда не бил, жалели, один Кипятуля ненавидел и каждый день втихаря пересчитывал ребра. Цыплаков не жаловался никому, терпел, мало того — наперекор подлейшей по своему смыслу надписи на широкой груди Кипятули «Нет в жизни щастья», нацарапал на бумажке «Есть!..», приложил трафаретку к своей грудке и ржавым ученическим пером сделал глубокую наколку. С той поры и появилась у него привычка ходить с распахнутой, какая б ни была погода, грудью. Часто-часто, пока бандюга снова не попал в тюрьму, надпись Пронина взбухала синяками, становилась неразборчивой.

— Нет! — угрюмо, с тупой яростью бил Проню Кипятуля.

— Есть! — упрямо отвечал, вставая с земли, Проня. — Есть! — И улыбался таинственной улыбкой…

…Проня смотрит на мелькающие поля и перелески, на дальние неподвижные сопки. Ветер хлещет по щекам наотмашь, с каждой минутой все сильней. «Эх и газует!» — думает Проня о шофере. Машина, однако, движется все медленней, дорогу косо перебегает поземка — она задерживается на ухабах, вздувается сугробами.

— Может, вернемся? — кричит, высовываясь из кабины, шофер Ленька Огневых. Спрашивает, видать, совета у старших.

Бабы дружно и крикливо протестуют, поднимают Леньку на смех: испугался, мол, легкого ветру.

— А у каждого в городе дела, срочность! — надрывается, придерживая корзину с мороженым молоком, толстая, закутанная в тулуп жена агронома. Она наморозила молоко в глубоких мисках и теперь едет продавать кругляши: услыхала про хорошую на базаре цену.

— Мне-то что! — бодро ответствует Ленька. — Я поеду! — Это должно было означать: засядем — вам же и откапывать машину…

— Как, однако, меняется погода, — только и сказал за всю дорогу Проня.

Щеки и нос у него побелели — бабы давно ему об том кричали. Сказав, он принимается растирать лицо, чувствует, что немного обморозил. Ему хочется сказать что-нибудь еще, чтобы потереть и культю (железо обжигает ее нестерпимо), но Проня стесняется: больно короткая культя…

В сумке с письмами на фронт лежали в особом отделении две печеные картошины — Пронин обед. В «городе» прежде всего тянуло побежать в чайную, попросить кипятку, согреться, а уж потом идти на почту сдавать-принимать корреспонденцию — слово это Проня выговаривал с трудом. Однако машина — не кобыла Дунька, машине нельзя ждать, когда Проня Цыплаков насытится чаем.

А тут еще Ленька Огневых заныл, подпевая метели:

— Спешите по своим делам! Глядите, что творится!

На задах, за «городскими» избами, хлестались, сшибаясь и падая оземь, снежные тучи. У базарной площади было потише, и, может быть, поэтому агрономша стала возражать:

— Лучше переждем, чем ехать в таку прорву! Чего там торопиться! Чего нам делать дома!..

Проня терпеливо слушал спорящих, но, так и не дождавшись, когда они договорятся, махнул рукой и пошел, преодолевая ветер, по своему делу.

Через полчаса, а может и раньше, он вышел из почты и чуть не задохнулся от густой снежной пыли. Вокруг все металось, выло. Проню крутнуло, смахнуло с крыльца, он успел ухватиться за забор. Штакетина оторвалась и осталась у него в руке.

Проня шел теперь, подпираясь штакетиной: все равно никто не видит, а у машины ее можно выкинуть.

Почти на ощупь, натыкаясь на залепленные снегом стены домов, отыскал он место, где слезал с машины. Полуторка куда-то запропастилась. Проня без толку прождал ее около часу, обошел площадь, весь базар — там за длинным прилавком стояла одна агрономша. Кутаясь в тулуп, она громко проклинала покупателей:

— С голоду будут подыхать, а на воздух не вылезут! Паразиты…

— Когда поедем-то? — спросил ее Проня.

— Когда всё продам! — был резкий ответ.

Цыплаков не обиделся. Он сроду не серчал, а теперь, когда в его сумке лежали газеты и письма, и письма все простые, треугольнички, и ни одного официального с фронта — он даже улыбался.

— Ты это к чему? — насторожилась торговка. — Может, мне весточку? А?.. Пронюшка!

— Пока не смотрел. Дома погляжу, дома! — честно сказал Проня.

Сегодня ему очень хотелось перед тем, как разнести почту, зайти в свою пустую избу, затопить печку, сесть у огня и не спеша перебрать письма. Глянуть, кому выпало счастье…

— Погляди щас, — настаивала агрономша. — Не поедем мы нынче, вон какой буран! Заночуем в совхозной экспедиции.

— Да вы смеетесь! — ахнул Проня. — Не, нельзя мне тут. Ни в коем случае!

Ветер сорвал его с места, понес в сторону совхоза.

— Во! — сквозь белую замять орал Цыплаков, перекрикивал бурю. — Сам ветер меня в зад пихает! Спеши, мол, Проня!..

— Дурень, — отзывалась агрономша. — Замерзнешь! Занесет тебя!

— Чирей те на язык! — беззлобно отбрехивался он, шагая по уходящей в поле улице.

Выйдя на пустынную дорогу, Проня разглядел, что полем идти легче, меньше заносов. А еще лучше — прямиком. Если вдоль дороги восемь верст, то впрямую — не больше пяти.

Ветер стал какой-то ненормальный: то в бок толкнет, то ударит в лицо, то снова пихнет в бок, только в другой. Круговерть такая, что страшно подумать. Ватник и тот приходится застегивать. Шапку и ту надо завязывать. Чтоб не слетела…

Становится тесно и колко от холода. В голову упорно лезет мысль, что ветер бьет со всех сторон лишь потому, что сам он, Проня, сбился с пути.

— Железка, что ль, длиннее? — вслух рассуждает он. — Иль шибко далеко ее бросаю?

Глянул назад, на свои быстро заносимые следы, определил:

«Не, наоборот. Живая дальше ходит, вон как сигает!.. Значит, кручусь я все время в правую сторону. Как юла!»

Остановился. Стоит — согнувшийся, маленький, будто придавленный бураном. Перед глазами мелькают, исхлестывая небо и землю, белые змеи. Ветер и теперь со всех сторон, не ветер — вихрь несусветный…

«Шел бы дорогой, по столбам, — чудится Проне голос агрономши. — Дурень ты, дурень…»

— Плевать! Допрыгаем, — перекрикивает Проня непогоду. Рисуется сам перед собой. — Песню бы какую запеть! И-ех!..

Но ни одна песня не приходит на память. Правая нога глубоко, по самый пах, втыкается в снег. Трудно вытаскивать. Натертая культя чует едкую сырость — раскровянилась, что ли, а может, снег попал в тряпичную обертку. Ремни вокруг бедра и поясницы слабеют, будто Проня усыхает с каждой минутой.

— Это все мелочь! — смеется хрипло Проня, делая порывистый шаг вперед. — Огни проходил, медные трубы! А это — что…

Давно бы пора быть оврагу перед Куриловкой. Проня готовился сорваться с любого обрыва, но каждый следующий шаг нащупывал болезненную твердость.

Время от времени совсем неожиданно вырастали кряжистые сосны. Откуда они, из каких мест? Проня, сколько ни напрягал память, не мог признать эти сосны знакомыми.

Потом стал натыкаться на кусты, падал, попадая «железкой» в перепутанные под снегом тугие, словно капкан, ветки. Лежать было сладко, как на перине. Проня ни разу не спал на перинах, он только видел их в избах у других.

Так же резко, как и падал, вскакивал, пугаясь, что может задремать. Вслух доказывал:

— Почта, срочность… Надо донести… — Остановился. — Вот только пообедаю. Для силы!

Проня достает из сумки картошину, грызет ее, твердую как камень. Подумав, съедает и вторую.

— Теперь я как лев! — покрикивает он, продираясь сквозь густой кустарник.

Снова упал. И снова поднялся, скрипя ремнями и железом. Сплюнул подступившую — затошнило что-то — слюну. Снег у ног окровавился.

— Ну и картоха! Никак последний зуб обломал! — через силу все еще чудит Проня.

И вдруг ему захотелось заплакать. Просто так заплакать, как плачут все. Понял и поверил, что дальше — ну сто шагов он сделает, ну сто пятьдесят. А потом — всё. Упадет и не встанет, не захочет вставать…

Голая, как будто он снова начинает свой путь, равнина.

— Тыщу, тыщу шагов! — шепчет он, задыхаясь. И начинает считать, боясь сбиться со счету.

Огромная тоска сжимает сердце. Как жалко себя! Любой дошел бы, а ему не суметь. Сквозь мягкую нежность — он снова в снегу — доносится желанный (давно припоминал!) мотив. И слова — чистые, яркие, точно цветы:

Среди разноцветных полевых, а может, горных — все в гору, в гору — цветов стоит, озаренная закатом, Паша, совсем еще юная и тонкая. Дорога к ней крутая-крутая, не сделать и шагу. А Паша легкая-легкая, того и гляди улетит. И вот она вздымает руки. В руках, вдруг напрягшихся до хруста, чернеет пудовая кувалда.

— Погоди! Не бей! — силится крикнуть Проня. — Я письмо тебе несу!.. — Больно долго… — доносится стон.

Проня рывком подымает голову, неподвижно смотрит сквозь снежную маску. В глазах оттаялись мутные щелки, свет белеет — еще совсем день. Буран шумит по-прежнему люто, но теперь он страшен кому-то другому. Проне он уже отпел отходную.

— Не бойся, Уля, — бормочет Цыплаков. — Дунька умная… С ней не пропадешь…

Роняет голову в снег, еле связывает обрывки мыслей: «Дурак ты, Проня. Покорился-то где… Разнесут тебя волки, разберут по частям. И почту порвут… развеют по буквам… Хоть бы на дерево повесил. На сучок…»

Он стряхивает с себя вязкую дремоту, ворочается с боку на бок, широко глядит по сторонам. Все бело, ни одного пятна. А то бы дополз, повесил…

«Будете ли плакать… по Проне Цыплакове? — шевелится он снова. Из глаз его текут слезы. Нерастраченные, накопленные за тридцать лет, они теперь льются по щекам, попадают в рот горькими леденцами. — А я по вас плачу…» — всхлипывает Проня.

Но плачет он по себе, по своей жизни. Уж больно нелепой она оказалась. Люди не любят хилых и слабых, они их только жалеют. Может, потому и выламывал грудь, выказывал себя, — чтоб полюбили.

«Заяц ты, заяц… Не лев. Цыплак…» — Проня надолго затихает.

Он точно опускается на дно огромной бушующей реки. Грохот бурана замирает, снег и ветер проносятся бесшумно, даже вроде мягко и легко. И только холод и страшная тоска упорно наваливаются на Проню. Словно кто-то наступил на грудь — нога тяжелая, большая, в широченной, как черный флаг, штанине. «Кипятуля!» — мерещится Проне, и, хотя он сам лежит ничком, ему мнится голубое небо, которое вот-вот заслонит бандит. Лицо Кипятули все ближе, все явственней. На груди широко, от плеча до плеча — черная жирная наколка.

«Я ж говорил! — слышится хохот. — Нет его, счастья, на земле!..»

Проня отворачивается, перекатывается на спину, а думает — повернулся лицом вниз. Голос Кипятули теперь сзади, но близок и четок до омерзения.

«Мышь ты! Воша! — торжествует бандит. — Некуда ползти, ни единого кустика!..»

Проня разлепляет смерзшиеся веки — белая исхлестанная бездна. Голос теперь ласково-дрожащий. «А мог бы спастись, — нашептывает в уши. — Дурак ты, дурак, до чего ж недогадливый!..»

«Гляди, как надо!» — настаивает голос, и видятся руки Кипятули — тяжелые, в похабных словах и рисунках; руки эти вытаскивают почту, подсовывают под Проню газеты и письма. «Лежи, лежи…»

В руках еще — Пронино огниво. Шаркнуло железо о кремень, фитиль затлел, занялся тонким дымом. Кипятуля ворохнул бумагу, сунул Проне под грудь горящий фитиль и попятился, словно от бомбы. Хохот все глуше, все слабей — пропал вдали.

Делается уютно и тепло. Даже вроде бы жарко, особенно под грудью. Точно пламенем лизнуло возле сердца — Проня видит тлеющие письма. Острые углы их свертываются в трубочки, выжимают слезы, а может, и кровь.

— Стой! — в ужасе вскрикивает Цыплаков. — Что я делаю, гад! — Бьет руками, молотит снег, засыпает страшное видение.

Явь налетает с воем и грохотом. И все же она лучше последнего сна… В тысячу, в миллион миллионов раз… Проня катается по снегу, но теперь для того, чтобы согреться. Пальцы рук кольнуло иголками — значит, живут. Нога, живая нога, кажись, тоже чувствует боль.

Он садится, приваливаясь к ветру, и, содрав рукавицы, вытаскивает из сумки пачку писем. Ветер норовит вырвать треугольники, но Проня держит их обеими руками. Может, прямо из окопов эти письма, может, из таких, а то и хуже, буранов…

Проня разглядывает трепещущие крылышки. Легкие, отпусти — и улетят, пропадут в неизвестности. Так и тянет узнать, что там, внутри, какие слова, потому как, если разобраться, вся Куриловка для Прони — родной дом, значит, и ему, Цыплакову, эта радость. Хоть самый уголочек, а и для него… Но он читает только адреса и как бы ходит из избы в избу, наполняясь радостным волнением.

Трудный почерк одного треугольника останавливает Проню своей основательностью. Проня дважды разбирает адрес: «…совхоз „Большевик“, Бирюковой Анне Тимофеевне».

— От Федора Иваныча! От него! — не верит глазам. — А была похоронка!

Торопливо, помогая ртом, Проня разворачивает письмо, читает от начала до конца. Улыбается:

— Живой и невредимый…

Потом он смотрит другие адреса, а на последнем снова обмирает:

— Павле Иннокентьевне Кудрявцевой.

От Володи! Паше Зиминой!.. То есть Кудрявцевой; если по мужу!

— Да что это за день?! — смеется Проня, засовывая письма — скорей, скорей! — в сумку. Дергается, хлопает о снег руками и ногами, будто заледенелая куропатка пытается подняться в воздух…

Проня стоит, покачиваясь, упираясь и протезом и штакетиной. Ищет, куда шагнуть, в какую сторону. Потому что чует: если пойдет, теперь уж не остановит его ничто.

«Погоди, — сдерживает он себя. Напрягает зрение и слух, поворачивается лицом к ветру. — Хоть услышу чего… Или на дорогу выйду, на столбы…»

Прыгает, охнув, через протез, помогает себе палкой.

Шапка надвинута на глаза. Щеки — будто выело их по самые кости — ноют нестерпимо. Рот полуоткрыт, а губы как ватные…

Как он шел, кругами ли, прямо — этого никто никогда не узнает. Только наткнулся Проня, вскрикнув от радости, на пугающий с детства одинокий крест, который стоял у края дороги.

А тут и телефонные столбы затемнели среди притихшего поля. Проня пробирается от столба к столбу, придерживаясь за них свободной рукой. Столбы дрожат как живые, гудят. Проня сам дрожит, пялясь в темноту. Огни Куриловки слабые, желтые: ветер, видать, порвал провода, а то бы горело электричество.

Изба Бирюковых в центре села, и Проня повернул было прямо туда.

«Но только как же так? — задумался, волнуясь. — Похоронка-то была еще когда!.. Сколько прошло…»

Останавливается, ищет письмо Бирюковым, разглядывает в темноте затертый штемпель. Таки есть, письмо где-то блуждало, долго блуждало по земле… Проня протяжно, горько вздыхает и поворачивает к дальнему краю поселка.

У Паши Зиминой, у Кудрявцевой Паши, света не видно. Никакого.

— Погоди, погоди, — шепчет Проня, приближаясь к дому. Шумно взбирается на крыльцо, стучит что есть — силы в дверь:

— Почта идет!..

Дверь широко распахивается. В черном проеме белеет рубахой — нет, больше лицом — Паша. Она беззвучно отступает, пропуская Цыплакова в избу. Пьяно шатаясь, он входит в тепло. Выдыхает с силой:

— Зажгите огонь!

— Спите, спите, мама, — мертвыми губами говорит Паша, отворяя дверцу печки и вытаскивая оттуда, не обжигаясь, горящий уголек. Говорит она свекрови, Володиной матери. Зажигает коптилку. — Спи, Андрюша! — это мальчонке годовалому.

— Вставайте все! — радостно, на всю избу орет Проня. — Письмо вам!

Рука, оказывается, уже давно нашарила, отыскала среди других письмо от Володи.

Паша вырывает треугольник, низко склоняется к коптилке, отчего трещат, коснувшись пламени, волосы.

— Мама! Андрюша-а!..

Проня садится у жаркой печки, сует протез чуть не в самое пекло, слушает громкие, готовые сорваться в рыдание — такие счастливые — слова Паши.

Старуха, тоже неодетая, держит на руках Андрюшку, плачет беззвучно.

«Дорогие мои мама, сыночек… Дорогая, любимая Пашенька», — часто повторяется в письме. Оказывается, Володя лежит в госпитале, выздоравливает, скоро снова пойдет бить врага. А не писал — это потому, что был без памяти…

Проня сидит, оттаивает телом, улыбается. Снаружи больно, а в душе хорошо.

Паша читает второй раз, смеясь по-девчоночьи, делаясь розовой. Взглядывает на Проню, ахает:

— Да ты весь черный! Лицо-то!..

Проня проводит рукой по лицу, еле слышит ноющими — пальцами шероховатые, как в язвах, скулы, трогает нос — он будто картошка. Смеется:

— Теперь я и вовсе красота.

— Покушай, Пронюшка, посиди! — забегала, громыхая посудой, Паша.

— Молочка бы… Тепленького…

— Я мигом тебе, мигом, посиди! — засовывая ноги в валенки, одной рукой накрываясь платком, другой — прижимая письмо к груди, торопится Паша. Хватает бидончик. — К Ульяне сбегаю…

— Не надо, не надо! — пугается Проня. Вспомнил, что у Паши нет коровы. У Паши — криворогая коза.

— Не побрезгуешь козьего? — спрашивает старуха.

— Это я-то?! — Проня мрачнеет.

Потом, расстегнув телогрейку, он пьет подогретое, похожее на парное, молоко. Кружка волнуется, дрожит. Проня держит ее обеими руками, медленно потягивает сладость.

Паша снова и снова читает письмо, не стесняясь самых нежных слов. Старуха и несмышленыш Андрюшка смотрят на бумагу одинаково, приоткрыв рты, почти не дышат. Хорошо у Кудрявцевых, уютно…

— Ну, я пошел, — говорит наконец Проня, неторопливо, капля за каплей допивая густое, такое душистое-молоко…

Оглавление

ЛЕСНИЧИХА

  Глава первая

  Глава вторая

ГДЕ ТВОЙ ДОМ

ПОЧТА ИДЕТ