утренних лучах косы, взмахнут ими, и разольётся по лугам: шу-шу, шу-шу, шу-шу…
Но самый большой праздник для косаря, когда заметит в степи знакомую косынку.
— Иван, твоя уже обед несёт. А моя, видать, заблудилась…
Иванова, разрумяненная, веселоглазая, развяжет узелок, и такая вкуснота разнесётся по сенокосу! Довольный косарь заработает ложкой, а его Марина на свеженьком сене сидит, подобрав под себя загорелые ноги, и влюблёнными глазами смотрит не насмотрится на своего косаря и мужа.
— Спасибо, Марина…
Скрипнула старчески калитка. Гриша выглянул в окно.
— Кто там? — спросила мать, не поднимая головы. Она сидела всё так же у припечка на табуретке, латая старый мешок.
— Оля идёт! — обрадовался Гриша.
— Какая Оля?
На полу зашевелилась бабуся, прошамкала:
— Я и то узнала — пионервожатая Гришина, Ольга. Теперь её почтальоном поставили.
С тех пор, как началась война, слово «почтальон» стало чуть ли не самым главным, желаемым и тревожным. В селе почтальона ждали каждый день…
Мать нервно комкала мешок, а бабуся даже остановила прялку.
Девушка долго гремела щеколдой на двери.
— Выйди, Гриша, — кивнула мать. — Чего она там возится…
Не успел мальчишка соскочить с лавки, как дверь, жалобно скрипнув, отворилась.
— Здравствуйте, — тихо произнесла Оля и остановилась у порога, не решаясь шагнуть дальше.
Все насторожённо смотрели на девушку и не узнавали её. Всегда весёлая, улыбчивая, сейчас она стояла бледная, глаза отводила.
— Проходи, голубка, проходи, — отозвалась бабуся. — Чего ж это ты, будто нищая, у порога? Иди, посиди на лавке. А то небось набегалась? Пускай ноги для дороги, а в хате просим садиться.
Девушка как-то неуверенно сделала шаг-второй, осторожно присела на лавку, словно лавка была шаткой и ломкой.
«Чего это она такая?» — удивился Гриша.
Бабуся положила моток пряжи на пол, привстала.
— Уж не захворала ли ты, детка? Как с креста снятая…
Оля покачала головой, отвернулась к окну. И это молчание встревожило Гришу.
Она, казалось, целую вечность копалась в своей большой сумке, шелестела бумагами. Наконец нашла, подала матери.
— Вот… возьмите…
И так посмотрела на неё, будто сказала: «Но я, тётенька, не виновата в том, что там написано».
Мать встала с табуретки, взяла казённую бумажку, без конверта. Рука её мелко дрожала.
Бабуся, босая, встревоженная, поковыляла к Марине.
— Ну, читай уже… Чего ж ты…
Мать никак не решалась взглянуть на бумажку, которая дрожала в её руках. Но вот всё-таки собралась с духом, скользнула взглядом по казённым печатным строчкам, где было два окошка: одно для фамилии — кому посылают письмо, второе — про кого пишут. Стояли две фамилии: её — Мовчан, и его — Мовчан. Когда увидела во втором оконце слово «Мовчан», крикнула, словно ночная птица, и сразу обмякла, села на пол. Листик с напечатанными буквами отлетел к припечку.
Оля метнулась к шкафчику с посудой, схватила кувшин, набрала в него воды, опустилась на колени возле Гришиной матери.
Зубы застучали о кувшин. Мать тихо застонала, открыла глаза, едва слышно произнесла:
— Гриша! Где Гриша?
У мальчишки мурашки побежали по спине.
— Я здесь, мама.
— Где ты, Гриша?
— Я здесь, мама.
Она снова закрыла глаза, задёргалась, шевельнула губами:
— Сиротки вы мои.
Сиротки? Почему сиротки? Может, послышалось ему?
Оля трясла Гришину мать за плечи, шептала:
— Хватит, ну хватит, тётенька… Не у вас одних. Вон и соседу нашему… А может, это ещё и не так. И ошибочно присылают…
— Свят, свят, свят, — прошептала бабуся и, держась за припечек, вернулась к прялке.
Гриша слышал — приносила Оля похоронки некоторым. Но разве можно принести такое в их хату? Разве можно представить своего отца убитым? Гриша кинулся к бабусе.
Баба Оришка сидела на лавке окаменело, неподвижно. Она не плакала, не голосила. Она смотрела застывшими, стеклянными глазами куда-то за хату, за леса и луга, словно видела за теми синими лесами что-то, чего другие не могли увидеть.
Гришина мать, опираясь на Олю, тяжело поднялась на ноги, глянула на бабушку.
— Мама! — протянула к свекрови руки, испуганная её неживым взглядом. — Мама, ну скажите хоть слово!
Гриша осторожно прикоснулся к бабусиному плечу, попросил тоже:
— Ну скажите что-нибудь.
— Отняло, — выдохнула одно слово.
— Что отняло?
Бабуся пошевелила сморщенными губами:
— Ноги у меня отняло, Марина.
С трудом повернула голову к Грише, с трудом подняла руку, точно слепая, нащупала его русый чуб, вяло разлохматила волосы.
Мать, расставив руки, как птица крылья, кинулась к ним.
— Ой, на кого же ты нас покинул, хозяин золотой, хозяин любый! Ой, мы ли тебя не ценили, ой, мы ли тебя не любили, мы ли не вставали рано, мы ли не ложились поздно, мы ли добра тебе не желали!.. Ой, хозяин наш, ой, кормилец ты наш, за что ж ты так разгневался, ой, да что ж ты так рассердился на на-ас?..
