октября 1981 года. И написаны-то они одному человеку, одному писателю — мне. Радоваться ли мне или печалиться, верить Оптимисту или Пессимисту?
Меня торопят: надо возвращать верстку в издательство, а я медлю, думаю, строю планы. Мне хочется познакомиться с героиней оптимистического письма, сохраняющей в жизни постоянство чувств, любовь, верность и душевную щедрость, с картинами и архивом ее покойного мужа, и мне хочется увидеть лицо, исследовать судьбу Пессимистки, которая написала горько и искренне, соглашаясь с немецким философом Адорно: «После Освенцима нельзя писать стихи». Если я поеду к ней, то поговорю о том, что тот же Адорно, говоря о кризисе сегодняшней музыки, напоминал мысль Кьеркегора: там, где раньше зияла страшная бездна, теперь построен железнодорожный путь и пассажиры могут с удовольствием заглядывать в бездну с высоты моста…
Кьеркегор говорил о метафизической бездне духа; сегодня мы думаем об иной, более реальной бездне — бездне «постнейтронной» катастрофы. Вот тогда, если обрушится мост, заявление Адорно станет не метафизическим, а совершенно буквальным, стихов нельзя будет писать, потому что писать их, возможно, будет некому.
На этом мосту стоим мы все…
И если он обрушится…
Человек может писать романы или очерки, учить детей или сажать деревья, чертить эскизы новых городов или пахать поле, но мысль об этом мосте, на котором сегодня стоим мы все — и оптимисты, и пессимисты — и за надежность которого все мы — и гуманисты «прекраснодушные», и гуманисты трагические — в ответе, не может не быть для него господствующей мыслью, если он не утратил чувство сопричастности с культурой, миром и человечеством, с тем, что было, и с тем, что будет…
* * *
Написав последние строки, я понял вдруг, что, в сущности, ни с чем не расстался, и ощутил старую, как мир, истину: расставаясь, мы не расстаемся никогда. Ибо расстаться с самим собой и с миром, который в тебе и вне тебя, — невозможно.
И все же какая-то новая, мне неизвестная ранее при разлуках боль расставания ощутима — боль расставания, видимо, не с жанром, а с густо насыщенным людьми и событиями «куском жизни», который лежит в основе этого собрания очерков, написанных в разные годы. И все кажется, что я не высказал чего-то, самого существенного, коренного, чего читатели в эти годы от меня ожидали. И не успокаивает гулкое эхо читательской аудитории, не утешают похвалы, и когда я думаю о читателях, то нахожу единственную отраду в пастернаковском открытии:
«Я всеми ими побежден, и только в том моя победа».
Примечания
1
Статья «Полчаса перед сном» была посвящена непростому искусству: не забывать хороших людей и хорошие дела; письмо Елены Константиновны Рощиной я получил после опубликования этой статьи в «Литературной газете».
(обратно)
2
Они изменены и в некоторых судебных очерках.
(обратно)
3
После опубликования этого очерка областной суд опять рассматривал данное дело: В. А. Автоносов получил суровое наказание за умышленное убийство сына. Должностные лица, виновные в бездушном отношении к родственникам покойной жены В. Автоносова, были строго наказаны.
(обратно)
4
После опубликования в «Литературной газете» очерка «Торг» пострадавшему были полностью возмещены расходы на лечение, а должностные лица, виновные в бездушном отношении к нему, наказаны.
(обратно)
После опубликования в «Литературной газете» этого очерка Верховный суд РСФСР пересмотрел дело В. Залецило и существенно уменьшил ему наказание; я получил от Вячеслава Станиславовича письмо из колонии, исполненное благородства и веры в жизнь.
(обратно)
8
Писательница дала согласие опубликовать ее письма, но не разрешила называть ее подлинное имя. Изменена и фамилия Ирины.
(обратно)
Само собой разумеется, что рационализм, о котором пишу в этих заметках, не имеет ничего общего с утверждающим авторитет разума философским рационализмом — явлением глубоко прогрессивным в истории европейской мысли последних столетий. Я употребляю это слово в той резкой житейско-этической трактовке, которую сообщило ему наше время.
(обратно)
