Спит солдат, навалившись на руль.
Сны ползут наподобие ленты.
Эй, шофер! Гарнизонный патруль!
Предъявите свои документы.
— Документы? Понятно. В момент.
Вот, сейчас...
Как на улице мокро.
И — прошли. Только дождь о брезент,
Да подружка в машине примолкла.
Дождь сильней. Струи падают с крыш.
— Напугалась?
— Ага.
— В самом деле?
— Хорошо, притворился, что спишь,
И в кабинку они не глядели.
Дождь шумит, как негромкий прибой.
И любое отброшено вето.
— Хочешь, милый, поеду с тобой? —
А самой и не верится в это.
Он задумчиво смотрит во тьму.
И совсем небольшая заминка:
— А куда же тебя я возьму?
Не моя даже эта кабинка.
Завтра утром придет лейтенант,
Щелкнет весело дверцей зеленой,
И слова повторенных команд
Разнесутся над нашей колонной.
И поедем — вперед и вперед,
А немногие — позже — обратно.
Говорят, что любовь не умрет,
И, по совести, это приятно.
Если ж как-нибудь после войны
Вдруг тебя повстречаю опять я,
Улыбнемся ли, прошлым полны,
Или кинемся, плача, в объятья?
Не спеши угадать, погоди.
Никакого не нужно ответа.
Головой у меня на груди
Ты тихонько поспи до рассвета…
Полог леса и глину полей —
Навсегда вы мне это оставьте, —
И обмотки ночных патрулей,
Отраженные в мокром асфальте.
И еще — юной женщины взгляд,
Только взгляд, без единого слова, —
Что из дальнего вечера взят,
Не лишенный значенья былого.
Да, любовь оказалась сильна
В сочетаньи с войной и разрухой.
Как достойно держалась она
Даже перед смертельной разлукой.
Эту малую вспышку огня
Из кремня высекало кресало,
И она среди ночи и дня,
К удивлению, не угасала.
Оказалось, что ей нипочем,
А как будто бы даже на пользу, —
Холод, голод и мрак за плечом,
И тревоги отнюдь не для форсу.
И жила она жизнью своей
Над печалями фронта и тыла,
И, пожалуй, единственной ей
Затемнение на руку было…
Но почти уже стало светло.
Командира поблескивал «виллис».
Капли избороздили стекло,
Так их путь прихотлив и извилист.
И моторы уже завели,
И машины гудящей струною,
Ровно выстроясь, как журавли,
Потянулись одна за одною.
Слышишь, тревожные дуют ветра,
Нам расставаться настала пора.
Кружится, кружится пестрый лесок,
Кружится, кружится старый вальсок,
Старый забытый вальсок.
Ты, совершая положенный путь,
В дальнем краю это все не забудь:
Эту реку и прибрежный песок,
Этот негромко звучащий вальсок,
Этот негромкий вальсок.
Мы расстаемся, чтоб встретиться вновь,
Ведь остается навеки любовь.
Кружится первый осенний листок,
Кружится в памяти старый вальсок,
Юности нашей вальсок.
Волосы ветром сдувает со лба.
Музыка эта — как наша судьба.
Снегом слегка обжигает висок,
Кружится в сердце тот старый вальсок,
В сердце тот старый вальсок.
Слышишь, тревожные дуют ветра,
Нам расставаться настала пора.
Кружится, кружится пестрый лесок,
Кружится, кружится старый вальсок,
Старый забытый вальсок.
Меня ротный тогда с эшелона
Лишь на сорок минут отпустил.
Я бежал вдоль осеннего склона
По грязи, выбиваясь из сил.
Неужели возможное дело,
Что когда-то гуляли мы тут?
В голове неотступно сидело:
«Добегу за пятнадцать минут.
И — обратно! И там еще десять,
Чтоб в глаза посмотреть и обнять,
Чтоб шинель свою снять и повесить,
И надеть ее тут же опять…»
Вдруг душа моя ахнула тонко —
Я увидел: напротив окна
На веревке сушилась кофтенка, —
В ней со мною гуляла она.
Но едва я отбросил калитку,
Голос радости, дрогнув, замолк —
Походя на стальную улитку,
На дверях притаился замок.
И глазам своим бедным не веря,
Так он больно меня обижал,
Я подергал беспомощно двери
И вкруг дома пять раз обежал.
И опять — по тому же маршруту,
По грязи, выбиваясь из сил.
И явился минута в минуту,
Так, что ротный меня похвалил.
Мелкий дождик туманил округу,
Уплывал, уменьшаясь, вокзал.
Своему закадычному другу:
«Повидались», — я громко сказал.
Лег на нары зализывать рану,
Утешая себя: «Не беда!
Будет случай — заеду, застану…»
Больше там не бывал никогда.
Где-то на юге горела степь,
Где-то грустили поля об озими.
Город неведомый Кингисепп
Все-таки сдан в сорок первом, к осени.
Целый вагон командирских жен, —
Ах, как тревожно на новом месте им! —
Был оглушающе поражен
Этим, понятным лишь им, известием.
Выскочил враг к роковой черте,
Вдоль рубежей и редутных запаней,
И в западне оказались те,
Что оставались немного западней.
Каждый судьбу свою получал.
Сделавшись ко всему готовыми,
Плакали жены их по ночам,
Подозревая, что стали вдовами.
Затихли грозные раскаты,
Свершилось мира торжество…
К вдове погибшего комбата
Заехал верный друг его.
Сошел на станции, и пеший
Прошел он верст примерно пять.
Не для того, чтобы утешить, —
Чтоб вместе с ней погоревать.
Он на крыльце поставил вещи
И постучал в косяк окна.
Он не знаком был с нею прежде,
Лишь знал — красавица она.
Он красоту ее увидел,
Едва лишь глянул па свету,
И вдруг почти возненавидел
Ее за эту красоту.
Он представлял ее другою:
Жена погибшего, вдова.
А эта может быть вдовою,
Пожалуй, год, от силы — два.
Перенесет она разлуку
И снова жизнь начнет свою.
И он душой страдал за друга
Так, словно сам погиб в бою.
И словно кто его обидел,
Встав, как соперник, на пути,
Он всех мужчин возненавидел,
Что могут впредь сюда войти…
…А было в комнате уютно,
Легко текла беседы нить.
И вдруг мучительно и смутно
Не захотелось уходить.
И в то же самое мгновенье
Он ощутил в своей груди
И робость, и благоговенье,
И неизвестность впереди.
Она предстала в новом свете,
Явилась в облике ином…
Уже настал конец беседе,
И рассветало за окном.
Осенний дождь стучал уныло,
О чем-то давнем выводя.
Лишь до порога проводила
Она его из-за дождя.
Он под дождем слегка согнулся,
Пошел, минуя мокрый сад.
Сдержался и не оглянулся
На дом, где прежде жил комбат.
Мы вдоль спящих домов проходили,
До утра не сомкнули мы глаз.
Вот мы в армию вас проводили,
Стало грустно, ребята, без вас.
Не забудем, как с вами прощались
На перроне под теплым дождем.
Будем ждать, если мы обещались.
Вы служите, мы вас подождем.
Вы служите спокойно, ребята,
Будем ждать вас, отважных бойцов.
Так вот матери наши когда-то
Ждали в юности наших отцов.
Зиаем мы, что трудна ваша служба:
Все ученья да ранний подъем.
Только вам сомневаться не нужно:
Вы служите, мы вас подождем.
К нам разлука приходит впервые,
В первый раз вы от нас далеко.
Нет войны. Вы вернетесь живые.
Но без вас все равно нелегко.
Будут наши свидания сладки,
Будет весел родительский дом.
Вы солдаты, мы ваши солдатки.
Вы служите, мы вас подождем.
«Служивые из наших мест
В любимых не теряли веры,
А в это время их невест
Уничтожали браконьеры».
Так объявил какой-то друг
На мелкой станции, в буфете,
Но люди, бывшие вокруг,
Смеялись, слыша речи эти.
Он предлагал издать закон,
И вообще по всем приметам
Он основательно знаком
Был с обсуждаемым предметом.
Девчонка прыскала в платок,
И ухмылялись три солдата.
Один утешил: «Брось, браток!» —
Зевнул и встал молодцевато.
Дежурный с видом рысака,
Как бы подозревая выпад,
Косяще глянул свысока
И вышел в дверь с табличкой «Выход».
И там, за дверью, лишь на миг,
Пока она была открыта,
Шум поезда вдали возник
Отчетливо и деловито.
И вслед за этим — дрожь стекла…
Все повскакали торопливо.
А он остался у стола
Перед бутылкой из-под пива.
…Вновь на платформе — никого.
Вилась вдоль шпалы повилика..
И не вникали в речь его
Буфетчица и повариха.
Той давней, той немыслимой весной,
В любви мужской почти не виноватая,
У низенькой земляночки штабной
Стоишь ты, фронтовая, франтоватая.
Теперь смотрю я чуть со стороны:
Твой тихий взгляд, и в нем оттенок вызова,
А ноги неестественно стройны,
Как в удлиненном кадре телевизора.
Кудряшки — их попробуй накрути! —
Торчат из-под пилотки в напряжении.
И две твои медали на груди
Почти в горизонтальном положении…
В тот промелькнувший миг над фронтом тишь
Лишь где-то слабый писк походной рации,
И перед объективом ты стоишь,
Решительно исполненная грации.
Он был грозою нашего района,
Мальчишка из соседнего двора,
И на него с опаской, но влюбленно
Окрестная смотрела детвора.
Она к нему пристрастие имела,
Поскольку он командовал везде,
А плоский камень так бросал умело,
Что тот, как мячик, прыгал по воде.
В дождливую и ясную погоду
Он шел к пруду, бесстрашный, как всегда,
И посторонним не было прохода,
Едва он появлялся у пруда.
В сопровожденье преданных матросов,
Коварный, как пиратский адмирал,
Мальчишек бил, девчат таскал за косы
И чистые тетрадки отбирал,
В густом саду устраивал засады,
Играя там с ребятами в войну.
И как-то раз увидел он из сада
Девчонку незнакомую одну.
Забор вкруг сада был довольно ветхий —
Любой мальчишка в дырки проходил, —
Но он, как кошка, прыгнул прямо с ветки
И девочке дорогу преградил.
Она пред ним в нарядном платье белом
Стояла на весеннем ветерке,
С коричневым клеенчатым портфелем
И маленькой чернильницей в руке.
Сейчас мелькнут разбросанные книжки —
Не зря ж его боятся как огня…
И вдруг она сказала: — Там мальчишки…
Ты проводи, пожалуйста, меня…
И он, от изумления немея,
Совсем забыв, насколько страшен он,
Шагнул вперед и замер перед нею,
Ее наивной смелостью сражен.
А на заборе дряхлом, повисая,
Грозя сломать немедленно его,
Ватага адмиральская босая
Глядела на героя своего.
…Легли на землю солнечные пятна.
Ушел с девчонкой рядом командир.
И подчиненным было непонятно,
Что это он из детства уходил.
Я прошел от самого вокзала
До того знакомого окна,
Где меня когда-то ожидала
Школьница примерная одна.
И сегодня, как в былую пору,
Сквозь окошко льется ровный свет.
Только вот к дощатому забору
Чей-то прислонен велосипед.
Полоса медлительного света
Серебрит смородиновый лист.
Может, он хороший парень, этот
Неизвестный велосипедист.
На широкой улице, быть может,
Я его когда-нибудь встречал.
Но, наверно, он меня моложе:
Раньше я его не замечал.
И теперь, все это понимая,
Я в тени под кленами стою.
Спиц велосипедных не ломаю
И окошек девичьих не бью.
Что же тут особого такого?
Просто вспомню прежние года,
Покурю у клуба заводского,
Посижу тихонько у пруда.
А пойду на станцию обратно —
Обойду то место стороной:
Может, парню будет неприятно
Встретиться нечаянно со мной.
На зорьке юности туманной
Как я ее боготворил!
Фонарик новенький карманный
Ее братишке подарил.
Но был подарок неудачен —
Он брата слишком восхищал
И нас в саду за тихой дачей
Порой некстати освещал.
Стояла там, в саду, скамейка,
И всей душою был я рад,
Когда сгорела батарейка
И в темноте остался брат.
По всей смешной его фигуре
Глазами грустными скользя,
Сказал я, брови скорбно хмуря,
Что тут помочь уже нельзя.
И он поверил, чуть не плача,
И отошел, судьбу кляня.
Но эта легкая удача
Смутила несколько меня.
Держался в горе он как надо,
И я, признаться, был бы рад,
Чтоб стал со мной запанибрата
Ее потешный младший брат.
Облокотившись на перила,
Мы б говорили про нее…
Но у него в то время было
Мировоззрение свое.
Свои мечты, друзья-мальчишки,
Азарт мальчишеской игры.
И дела не было братишке
До смутных чувств его сестры.
А чувства вправду были смутны, —
Под вечер, сидя у окна,
Наверно, их в тоске минутной
Себе придумала она.
И часто я, простившись с нею,
Тревожно думал до утра,
Что брат характером цельнее
И откровенней, чем сестра.
Грустнее было с каждым разом
Мне на свиданиях… И я
Ему отчасти был обязан
Тем, что прошла любовь моя.
…О, как бы мне теперь хотелось
С ним встретиться, поговорить
И что-нибудь, хотя бы мелочь,
Ему на память подарить!
Я в юности с девчонкою гулял
Бесхитростной, румяной и смешливой.
И помню — что бы ей ни рассказал,
Она сейчас же делалась счастливой.
О чем бы речь, бывало, ни зашла,
Она смотрела радостно-тревожно:
Она предлога малого ждала,
Чтоб вволю посмеяться было можно.
Мы над рекою с некоторых пор
Бродили с нею чуть не до рассвета,
И я бросал серьезный разговор,
И как она ценить умела это!
Довольно было сущей ерунды,
Пустячного оброненного слова,
И над сияньем медленной воды
Ответный смех раскатывался снова.
Мы к дому шли. Спокойно спал квартал…
Девчонке было весело со мною
До той поры, пока я не устал
Все время ей рассказывать смешное.
В трамвае двое едут у окна.
Гремит вагон, отчаянно стеная.
Бледна и чуть задумчива она,
Глазаста, будто девочка больная.
И непонятно, как она живет,
И почему, так с виду несуразен,
Во всей своей огромности живот
При всей несоразмерности — прекрасен.
Случается, у молодых семей,
Ее глава, как за чертой запретной,
Слегка смущен причастностью своей,
Все более п более заметной.
Ну а она — как если бы в венце,
И хоть вполне земная, но, однако,
Дрожат ее веснушки на лице
Подобием особенного знака.
Уверенна, спокойна, величава.
Я не видал прекрасней и стройней.
Мы были с ней ровесники, но, право,
Я выглядел мальчишкой рядом с ней.
По своему особому порядку
Я действовал соперникам назло
И миновать старался танцплощадку,
Куда мою избранницу влекло.
Но не всегда мне это удавалось,
И я, вцепившись в крашеный барьер,
Следил, как в гуще танца удалялась
Она. А с ней курносый кавалер.
И так ее мне видеть было больно,
Кружащуюся с кем-нибудь вдвоем,
Что пережитки прошлого невольно
В сознанье проявлялися моем.
И я смотрел сурово и ревниво,
Горя в тревожном, мстительном огне,
Пока легко и чуточку лениво
Она не подходила и ко мне.
Тут марш взлетал под лиственные своды,
И шла она, сияющая вся,
А я шагал, на будущие годы
Предубежденье к танцам унося.
…Поверь, мне до сих пор это мешает,
Я словно бы испытываю гнет.
Когда тебя на танец приглашают,
Нет-нет, а что-то в сердце да кольнет…
А девушка давно меня забыла,
Да ей меня и помнить ни к чему.
Ведь сколько лет тогда нам вместе было,
Мне столько же сегодня одному.
Жег его такой жестокий пыл,
Что, пройдя киоски все в округе,
Оп перо японское купил,
Чтоб писать уехавшей подруге.
Не наглец какой-нибудь, не ферт,
Отложив в задумчивости атлас,
Языком заклеивал конверт
И вздыхал, надписывая адрес.
Годовой разлукой удручен,
Призывая выдержку и бодрость,
Выводил поселок и район,
Ниже — соответственную область.
Улицу… В каком живет дому…
Шелестел он самопиской новой.
А в строке, помеченной — «Кому»:
«Дорогой Марусе Ивановой».
Ну а остальное — под замком:
Грусть и страсть, и вычерки, и брызги,
Ибо наш сочувственный закон
Охраняет тайну переписки.
Легко под самым берегом стою
И, равномерно двигая руками,
Удерживаю лодочку свою
Несильными, ленивыми гребками.
Едва ее теченьем сдвинет — стоп!
И вновь — назад! Но это каждый может.
Размыт в воде густого солнца столб.
Дрожит, качаясь, зыбкий столбик мошек.
Я жду тебя под берегом, внизу.
Наш уговор скреплен не только словом.
Уже решил, куда тебя свезу
По этим водам, тусклым и лиловым.
Еще не раз придется на веку
Мне ждать тебя на стрежнях и в затонах.
Вот ты остановилась наверху —
Отделаться от встреченных знакомых.
Стемнело. Успокоились стрижи.
Спускаешься. Всплеск маленького камня…
Пожалуйста, хоть что-нибудь скажи,
Чтоб я успел перевести дыханье.
Как жизнь моя прекрасно молода,
Как твердо верен я своим обетам, —
Уже до смертной вспышки, навсегда!
Я, правда, редко думаю об этом.
Зазвучали шорохи рассвета,
Небо слабо начало светлеть…
Разлюбила женщина — и это
Хуже, чем в дороге заболеть.
А ведь каково болеть дорогой!
Ты в жару не помнишь ничего,
И тебя на станции далекой
С поезда снимают одного.
Ты еще надеешься невнятно,
Что, пока стоянка пять минут,
Осмотрев, тебя они обратно
В твой вагон качнувшийся впихнут.
И поверить вот уже не в силах,
Чуя в сердце жуткий холодок,
Слышишь ты с брезентовых носилок
Поезда пошедшего гудок.
Ты потом поправишься. И вскоре
С самого утра и дотемна
Будешь ты болтаться в коридоре
Около больничного окна.
Но гудок, как будто отрешенный,
Слезы выжимающий из глаз,
Стеклами двойными приглушенный,
Ты еще услышишь много раз.
Вы машинально, безо всякой цели,
В какой-то миг, что даже не воспет,
Внезапно обернуться захотели
И посмотрели женщине вослед.
Куда спешит и в чем ее заботы?
Их знает кто, их с нею делит кто?
Бот в дом вошла, сняла в передней боты,
На спинку стула сбросила пальто.
Подхвачена лавиною мирскою,
Живет совсем одна — не напоказ.
Однако одиночество мужское
Тоскливее бывает во сто раз.
Пред зеркалом разгладила морщины,
Оглядывает сдержанно жилье, —
Гораздо больше знача для мужчины,
Чем он обычно значит для нее.
Дышали блики теплые, дневные,
Легко пронзая тюлевую сеть.
На тумбочке твои очки цветные,
Как бабочка, готовая взлететь.
Зеленые их стекла трепетали,
В них возникали клеточки окна
И облачко в той уменьшенной дали,
Что над землею, собственно, одна.
Весь в переплетном золоте и в лаке,
Таинственно светился книжный шкаф.
Дом жил в глухом зеленом полумраке,
Как в глубину ушедший батискаф.
Мне было так тревожно и приятно
Сидеть и ждать тебя и, как во сне,
Смотреть на перепутанные пятна
Листвы и солнца — рядом на стене.
И, словно бы какая-то другая,
Забыв свои привычные дела,
Зеленый свет рукою раздвигая.
Ты с волосами мокрыми вошла.
Ты двигалась уверенно и смело,
Прошла, на миг окошко заслоня,
И, волосы расчесывая, села,
Сквозь их завесу глядя на меня.
Начну с того, как по дороге вешней.
Сверкающей и залитой водой,
Вернулся я, заметно повзрослевший
И в то же время очень молодой.
Себя на свете чувствующий прочно,
Прошедший земли все и города,
Вернулся я, еще не зная точно,
Идти ли мне учиться. И куда?
Но если мама попросту пугалась,
Что вдруг женюсь я в возрасте таком,
То год спустя она остерегалась,
Чтоб не остался холостяком.
— Ну что ты все за книжку да за книжку?
Ведь этак вечно будешь одинок.
Гляди, у Коли Зуева — мальчишка,
А Коля помоложе ведь, сынок…
А я смеялся: — Не было заботы! —
И, закурив, садился в стороне,
Как будто знал особенное что-то,
Доподлинно известное лишь мое.
Но я не знал (и в этом было дело),
Как любят настоящие сердца.
Я был самоуверен до предела
И не был откровенен до конца.
Я делал вид, что мне неинтересно
С девчатами встречаться при луне,
А между тем мне было б очень лестно
Узнать, что кто-то тужит обо мне.
Но потому, что деланно-привычно
Не замечал вокруг я никого,
Мне вслед смотрели тоже безразлично
Студентки института моего.
Однажды, помню, с тощею тетрадкой
Я в институт на лекции пришел.
Был ясный день, и я вздохнул украдкой,
Садясь за свой нагретый солнцем стол.
Косясь на белобрысую соседку,
Которую, признаться, не любил,
Я не спеша тетрадь придвинул в клетку,.
Потом проверил, хватит ли чернил.
Мигнул друзьям, устроившимся рядом,
Успел подумать: «Завтра выходной», —
И в этот миг я вдруг столкнулся взглядом
С веселой однокурсницей одной…
Мы много раз встречались с ней глазами,
Но равнодушны были до сих пор,
И лишь теперь почувствовали сами,
Что не случайно глянули в упор.
Как будто вдруг, заметно еле-еле
Великий врач коснулся наших глаз,
Чтоб мы в одно мгновение прозрели,
Заметив, сколько общего у нас.
Увидел я: не нужно быть искусным,
Стараться красноречьем покорить.
С ней и веселым можно быть, и грустным,
С ней, как с самим собою, говорить.
А все, что было свойственно мне раньше,
О чем пришлось мне нынче рассказать,
Весь тот налет мальчишества и фальши
Хоть не исчез, но начал исчезать.
И это было как столпотворенье,
Как в полночь — свет ликующего дня,
Достойное Филатова прозренье,
Внезапно поразившее меня.
Упала с глаз мешающая сетка,
И яркий мир предстал передо мной,
И даже белобрысая соседка
Мне показалась милой и смешной.
Влюбленная в заслуженных артистов,
Она сидела около окна,
Вся сплошь в таких веснушках золотистых
Как будто впрямь на улице весна…
Быть может, раздавались за стеною
Звонки трамваев, чьи-то голоса.
Не слышал я. Сияли предо мною
Почти родными ставшие глаза.
Раздумье их, улыбку и слезу их
Я так пойму, я так смогу им внять,
Как даже твой хваленый Коля Зуев
Не смог бы, мама, этого понять.
Произносил красивые слова я
И в школе, и порою на войне,
Едва ли даже смутно сознавая,
Какие чувства кроются во мне.
Прошедшая дорогою военной
Была нелегкой молодость моя.
Но тут я глубже понял жизни цену
И смысл того, что мог погибнуть я.
Я приобрел у букинистов
Книжонку пухлую одну,
Где океана рев неистов
И корабли идут ко дну.
Она была грязна, потерта —
Обыкновенное старье,
Но ей цена была пятерка,
И я в дорогу взял ее.
В ней было все: любви рожденье,
Добра над мраком торжество
И о простуде рассужденья, —
Но как написано мертво!
В тягучей этой веренице
(Проливы, шпаги, парики)
На сто семнадцатой странице
Я встретил надпись от руки.
И в ней была такая сила,
Что сердце дрогнуло слегка.
«Я вас люблю!» — она гласила,
Та рукописная строка.
Я замер, — вы меня поймете, —
Перевернул страницу враз
И увидал на обороте:
«Я тоже полюбила вас…»
И предо мною словно вспышка —
Тенистый сад, речонки гладь.
О н а: — Простите, что за книжка?
О н: — Завтра дам вам почитать…
»,.Я ехал в ночь. Луна вставала.
Я долго чай дорожный пил
И не досадовал нимало,
Что книжку глупую купил.
И, как в магическом кристалле,
Мне сквозь огни и времена
«Я вас люблю!» — в ночи блистали
Торжественные письмена.
Читал он книгу, сидя у стола,
Себя усталым чувствуя немного,
Когда к нему любимая вошла,
Смеясь, остановилась у порога.
Она вошла, неся веселый пыл,
Весенних настроений вереницу.
И он с улыбкой книгу отложил,
Запомнив предварительно страницу.
Но, даже разговаривая с ней,
Он думал о походах и доспехах,
О трудной диссертации своей
И о бесспорно сделанных успехах…
Он думал: «Мало времени… Дела…»
Потом, надев лиловые перчатки,
Она простилась просто и ушла,
Слегка вздохнув на лестничной площадке.
Он свет поправил, лист перевернул,
Опять входя в привычную работу.
И вдруг поднялся, отодвинул стул,
Задумался и словно вспомнил что-то.
Пошел к дверям. Догнать ее, вернуть!
Но было поздно… Потирая веки,
Он снова сел, прослеживая путь
Купцов, идущих из варягов в греки.
Вижу, как стоишь ты на пороге,
Вижу свет любимого лица…
День прошел, а я еще в дороге,
Два прошло а я еще в дороге,
Три прошло, а я еще в дороге,
Даже не доехал до конца.
Полевые кончились просторы,
Село солнце в мареве степном,
И неповоротливые горы
В толстых складках встали за окном.
Не забудь, хорошая, подай же
Весточку в далекие края.
От тебя все дальше я и дальше,
Лишь звенит и стонет колея.
Паровоза яростно стремленье,
Но вдоль той железной колеи
В противоположном направление
Мчатся, рвутся помыслы мои.
…Ничего за окнами не вижу.
Ночь. Сквозит тумана полоса.
Мчится поезд вдаль…
А ты все ближе
С каждым поворотом колеса.
В своей тяжелой снежной шубе
Спит городок, глаза прикрыв,
Когда внезапно в старом клубе
Сеанс кончается, как взрыв.
Ночной покой мгновенно взломан:
Вот песня громкая слышна.
Свистят мальчишки. Говор, гомон…
И снова в мире тишина.
Дорога — улочкою гладкой,
Сиянье близкого лица.
И бесконечное, с оглядкой,
Прощанье около крыльца.
И разговор чудной, неточный,
Где столько важных пустяков.
И дух, дурманящий, цветочный,
Дешевых девичьих духов.
Ведь каждый знал минуту эту,
Когда прошел уже народ,
Когда на светеслаще нету
Чем целоваться у ворот.
И по морозцу, по морозцу,
Такою звонкою зимой,
Куря небрежно папироску,
Спешить под звездами домой.
Идти, с оградки снег сшибая,
Припоминать обрывки фраз.
А тень молочно-голубая
Тебя длиннее в десять раз.
Шагать и знать, что жизнь в избытке,
Что ты счастливый человек.
Остановиться у калитки
И папироску бросить в снег.
И, наслаждаясь ночью хрупкой,
Еще немного погодить,
Ключи нашарить под приступкой,
Войти и мать не разбудить.
Взмывают корабли из Праги, из Одессы,
Из Внукова у нас всплывают в высоту.
Проходят по ковру меж кресел стюардессы,
От легких их шагов уютно на борту.
Они приносят вам газеты и журналы,
Прозрачный целлофан для «вечного пера».
А под крылом уже — бездонные провалы,
Где бликов и теней извечная игра.
Вы, стюардессы, мне порою даже снитесь.
Гроза! А я лечу, и страха в сердце нет.
Вы говорите мне: «Вниманье! Пристегнитесь!»
Я смутно улыбаюсь вам в ответ.
Лечу. Ведь я бывал в полетах очень многих.
Я видел стюардесс и их воздушный труд.
Кого сюда берут? Глазастых, длинноногих,
Отважных, молодых и женственных берут.
Тут соль не в красоте, а в радостной догадке:
«Коль женщина вблизи — все правильно идет
II мы глядим бодрей и верим: все в порядке, —
Будь то блиндаж, окоп иль просто самолет.
Да, это нам не раз удваивало силы,
Мы множество и впредь свершим еще чудес!..
Когда ревут во тьме Ту, Аны или Илы,
Простят пилоты мне, я вижу стюардесс.
Все дальше от земли поет стальная птица.
А пассажирам что! — летят своим путем.
Но мужество тут есть — хотя бы и частица, —
И женщина сама присутствует при нем.
Сколько было шумных разговоров
О глазах ее и о косе.
Словом, в классе, в зале, в коридорах
Влюблены в учительницу все.
О, какое счастье на уроке
Скромно подойти к ее столу,
Отчеканить пушкинские строки
И себе услышать похвалу.
Нравится все больше с каждым разом,
Вносит что-то новое, свое.
И грустит, и радуется с классом.
Класс уже немыслим без нее.
Вот звонок разносится знакомо,
Вот внизу ей подали пальто.
Как живет учительница дома,
В классе не задумался никто.
Из нее не делая загадки,
Про ее не ведая житье,
Только проверяющей тетрадки
Представляют школьники ее.
Женская работа — крановщица.
В этом убеждаешься опять.
Кран довольно легкая вещица,
Если им толково управлять.
Плавный круг — как сразу после взлета,
Ветру и дождю наперерез.
Женская и девичья работа.
Лишь дрожит внизу противовес.
Жизнь идет не так, чтоб слишком гладко,
Жизнь, она по-разному идет.
Но, как прежде, длится эта кладка —
День, и сутки целые, и год.
Сладко над сияющим простором,
Где в дыму железные пути,
Кирпичи или бадью с раствором,
Как на коромысле, пронести.
На скамеечке, над косогором,
Две старухи сидят в вышине,
И открыта их выцветшим взорам
Вся волнистая местность вполне.
Там шоссе изгибается твердо,
И по краю гудронной волны —
Как дорожные столбики — ведра,
Что напыщенных яблок полны.
Проезжающий лезет в бумажник,
Про себя усмехаясь хитро,
Помещает покупку в багажник,
А рублевку в пустое ведро.
Две старухи сидят на припеке,
Непричастные к этой возне.
Ровной осени тонкие токи
Входят в кровь или бродят вовне.
И, почти задевая соседок, —
Так безбожно сады разрослись, —
Обрываются яблоки с веток
И стремительно катятся вниз…
Печь топить приближается время.
Входишь в дом. У тебя на руках
Перемерзших поленьев беремя
В нежных, в берестяных завитках.
Дети, каждому зрелищу рады,
Из печи выгребают золу,
А январского солнца квадраты,
Чуть колеблясь, лежат на полу.
Печь охвачена пламенем спорым,
Шум огня ребятишек увлек,
Вылетает смешным метеором
К их ногам небольшой уголек.
Дети студят его на ладони,
Желтый свет им ложится на лбы.
И тепло уже, кажется, в доме
От одной этой мирной пальбы.
А на стенке портреты: хозяин —
Добрый плотник, что ставит дома,
Дети, бабушка, Юрий Гагарин
И совсем молодая — сама.
Не венчана и не расписана,
Жестоко брошена с дитем,
То вверх по улочке, то вниз она
Идет намеченным путем.
Когда она выходит на люди,
Глядят из каждого окна.
Ступает будто бы по наледи
Настороженная она.
С каким скрываемым усилием
Она минует каждый двор.
Старух загорьевских консилиум
Уже ей вынес приговор.
«…Ну, ничего, потерпим капельку
И лучше будет нам, чем тут.
Глядишь, устроимся на фабрику,
И место нам в яслях дадут.
И станешь там ширять лопаткою
В песке, пока не надоест.
А может, будем с новым папкою —
Ужель на жизни ставить крест!..»
А перед взором чуб соломенный,
Что так мучительно знаком,
С цветочком белым над заломленным
Потрескавшимся козырьком.
Хорошо мне было в девушках сидеть.
Мне у батюшки работушка легка.
Мне у матушки так вольно было петь,
А с дружками мять муравушку лужка.
Размолоденьки любезные дружки,
Мне от слов-то ваших ласковых тепло,
Без огня-то вы мне сердце разожгли,
И без ветру мои думы разнесло.
Разнесло их, где густые зеленя,
Разнесло их, где над полем благодать.
Осердились тогда в доме на меня,
Захотели меня замуж отдавать.
Разлучить меня с подружками хотят.
На себя решила руки наложить,
Чтоб не видеть этот луг и этот сад.
Только род свой пожалела погубить.
Я сидела в новой горнице одна.
Я лежала белой грудью на окне.
Я смотрела из открытого окна,
И так тихо и печально было мне.
Соблюдая привычки свои
И природы закон принимая,
Из далеких земель соловьи
Прилетели десятого мая.
И в черемухе белой лесной
Лишь успели на ветках рассесться,
Затопили щемящей волной
Нашу землю, и душу, и сердце.
Рвутся трели пернатых певцов,
Их трепещущий голос чудесен…
А позднее выводят птенцов
И смолкают: уже не до песен,
Не до разных пустячных затей.
Принимайся всерьез за работу:
Прокормить надо малых детей,
Да еще обучить их полету,
Защитить от возможных невзгод…
Надо этому только дивиться,
Что до августа рядом живет
Соловей — молчаливая птица.
А затем, покидая сады
И приречные рощи густые,
Точно в клювы набрали воды,
Улетают молчком из России.
Соловьиная доля трудна.
Мы ж забыли про это терпенье, —
Помним трели, да ночи без сна,
Да черемухи белой кипенье.
Помним, как из росистых ветвей,
Словно вдруг вырываясь из плена,
Возвратившийся к нам соловей
Сыплет двадцать четыре колена.
Здесь края обширные от века,
Только этим землям не в пример
Населенье — два лишь человека
На один квадратный километр.
Посреди безмолвного покоя
Не спеша беседуют со мной
В маленькой избушке над рекою
Молодые оба — муж с женой.
А на полках тонкие пробирки,
Баночки с мальками и с икрой,
Пестрые таблицы, схемы, бирки,
Пахнущие школьною порой.
Мы толкуем запросто за чаем,
За вопросом следует ответ:
— Как живем? Вот рыбу изучаем.
— Скучно ли? Весной, конечно, нет…
Пьет хозяйка медленно из блюдца,
И не понимаю почему,
Но глаза — глаза ее смеются,
Нежно улыбаются ему.
Представляю бури и ненастье
И вот эту дружную семью,
На земле живущую в согласье.
Что ж я им вопросы задаю?
От речной сверкающей излуки
Белый дым клубится по траве.
Я им жму по очереди руки:
— Заходите — будете в Москве…
Машут мне, как водится:
— Счастливо!..
Долго в поле зрения моем
На краю высокого обрыва
Над водой стоят они вдвоем.
Лодка. Дом. Бревенчатые стены.
И, вбирая мира голоса,
Немудреный веничек антенны
Словно подметает небеса.
Вот уже исчезла эта веха,
Никаких особенных примет…
Два зато хороших человека
На один квадратный километр.
Опять эта память взлетает, как птица —
Размолвки забыты, обиды не в счет.
Пусть я виноват, но ведь, как говорится,
Повинную голову меч не сечет.
Ах, как эта память светла и крылата.
Но если правдивым и вправду почет,
Я вам признаюсь, что любил вас когда-то, —
Повинную голову меч не сечет.
Былое вдали проступает все резче,
И снова рассвет вдоль заборов течет.
Осталось сказать, что люблю вас, как прежде,
Повинную голову меч не сечет.
Но только боюсь, это будет словами
И в сторону попусту нас отвлечет.
Поэтому молча стою перед вами, —
Повинную голову меч не сечет.
«Куда пойти? Что сделать?» — не решу я.
Стою, фуражку сдвинув набекрень.
Неистовствуя, мучаясь, бушуя,
Из-за заборов ломится сирень.
Природа зазевается немного,
И в тот же миг свободно и легко
Сирень, кипя, прольется на дорогу,
Как через край кастрюли — молоко.
И все заполнит чадом лиловатым…
Нет! Я не то сравнение нашел, —
Она с громовым яростным раскатом
Хлестнет как в бурю волны через мол.
Тих городок по имени Барятинск,
Закутался садами до бровей.
Трещат заборы, сдерживая натиск
Тяжелых, перепутанных ветвей.
Хрустит сирень, тоскует и теснится, —
И тоже тесно сердцу моему, —
Сопротивляясь, медленно кренится
И тонет мир в сиреневом дыму…
Ты сладко спишь. Сквозь темные ресницы,
Почти не означая ничего,
Трепещущие слабые зарницы
Сознания коснулись твоего.
Ревет гроза, и молнии толпятся,
Толкаются локтями в тесноте,
А звуки грома рвутся и дробятся,
И катятся шарами в темноте.
О, эти вспышки зыбкие ночные
Над чернотой притихнувшей земли
И эта грома стереофония —
То сбоку он, то сзади, то вдали!
Но месяц вновь поблескивает дужкой.
Высь постепенно стала голубой.
И молнии уходят друг за дружкой,
Ворчащий гром уводят за собой.
Ты в сад с терраски отворяешь двери,
Ты поднимаешь чистые глаза
И говоришь с улыбкою, не веря:
— А что, была действительно гроза?..
Но целый день потрескивают травы —
Так наэлектризованы они.
И долго тянет влагой от дубравы,
И дальних гроз мерещатся огни.