Стихотворения и поэмы [Елизавета Григорьевна Полонская] (fb2) читать онлайн

Елизавета Полонская. Стихотворения и поэмы

Жизнь и стихи Серапионовой сестры Елизаветы Полонской. Вступительная статья Бориса Фрезинского

Елизавета Полонская прожила тревожную жизнь, лишь непродолжительный интервал которой приходился на пору внутренней свободы и раскованности, когда и писались ее лучшие стихи, хотя житейски это были нелегкие годы. Потом удачи посещали ее нечасто, но, безусловно, посещали. Последняя ее книга издана в 1966 году^[1] (тощенькое «Избранное», в которое из старых стихов не вошло ничего прежде не публиковавшегося и лишь немногое из опубликованного). Но отбирала стихи все-таки она сама, а впервые напечатанное автобиографическое предисловие цензура всерьез корежить не стала.

Посмертно крохи стихов Полонской появлялись в периодике крайне редко и всегда куце. Компактную подборку избранных стихов на рубеже 1990-х собрал для «Библиотеки поэта» ее сын: готовился коллективный сборник поэтов 1920-х годов, но издание, увы, не состоялось.

В самое последнее время первое издание большого тома воспоминаний Полонской^[2] и несколько публикаций ее прежде не печатавшихся стихов^[3] снова привлекли внимание к ее имени и сделали актуальным издание полноценного избранного ее поэзии.

1. Лодзь — Берлин — Петербург — Париж (1890–1914)

Елизавета Григорьевна Полонская (урожд. Мовшенсон; 1890–1969) родилась в Варшаве (тогда Российская империя). Ее отец был родом из Двинска (теперь Латвия), мать родилась в Белостоке (теперь Польша); в Польшу семью забросила работа отца — инженера-строителя железных дорог. Первые 16 лет жизни Лизы прошли главным образом в Лодзи. Родным языком Лизы был русский — в семье говорили исключительно на нем, а в гимназии, кроме русского, изучались французский и (сообразно национальному составу гимназисток) немецкий, идиш и польский языки. Интерес к поэзии (русской, немецкой, французской) Лизе был прочно привит матерью с детства, при том что она всегда и во всем оставалась очень независимым ребенком.

Некрасов и читавшийся по-немецки Гейне — вот поэты, любимые ею с тех пор всю жизнь. Такое представление о своих молодых поэтических предпочтениях со временем прочно укоренилось в ее памяти, хотя еще в 1926-м она помнила и об иных симпатиях (да и антипатиях) юных лет. Вот два литературных свидетельства из ее автобиографического текста 1926 года. Первое относится к 1903 году: упомянув раннее увлечение Библией, Полонская продолжает: «И до сих пор изо всех книг я предпочитаю Библию. Когда мне исполнилось тринадцать лет, мама пробовала приучить меня к Белинскому, но я его возненавидела. В тринадцать лет я впервые стала думать. Ощущение мысли у меня было почти физическое, и я его никогда не забуду»^[4]. Второе — к 1905–1906 годам: «Стихов я еще не писала. Презирала Пушкина и Лермонтова и выше всего на свете превозносила Надсона. Я повезла его с собою в Берлин и пропагандировала среди немцев. Я пыталась убедить в его отличных качествах моего двоюродного брата Артура <Закгейма>. Но Артур только что сделался доктором философии Гейдельдельбергского университета и предпочитал Гете. Мы вместе читали Фауста, и к стыду моему должна признаться, что не уступала, отстаивала Надсона». В этой любви к Надсону сказывалось многое, и в ней Лиза была отнюдь не одинока (достаточно вспомнить Чехова), но все-таки именно народнические идеалы и симпатии матери, учившейся в Петербурге на Бестужевских курсах, стали теми дрожжами, на которых позже взошли в равной мере как устойчивая Лизина любовь к Некрасову, так и серьезный интерес к революционному подполью. Что касается стихов Гейне, популярность которого в среде тогдашней российской интеллигенции была исключительно высока, то Лизину любовь к ним породили и природная ее ироничность, и возможность запросто читать их в оригинале.

С трудами Маркса Лизу познакомил социал-демократический кружок все в том же Берлине, куда в конце 1905 года ее семья переехала, опасаясь послереволюционных погромов, А в конце 1906 года Мовшенсоны перебрались в Петербурге и поселились там навсегда. В Петербурге Лиза закончила две школы — одна называлась частной гимназией Хитрово и дала ей аттестат, другой стало социал-демократическое подполье: руководство кружком для рабочих, обязанности технического секретаря подрайона за Невской заставой, доставка подпольной литературы из Финляндии, общение с такими социал-демократами (большевиками), как Л. Каменев, Г. Зиновьев, сестра Ленина А. Елизарова.

И все-таки железным солдатом партии Лиза не стала — она была для этого достаточно умна, образованна и саркастична.

Когда в сентябре 1908 года замаячил арест, родители Лизы от греха подальше отправили ее в Париж, где жили их дальние родственники. Она устремилась туда не из-за родственников, а, скорее, из-за возможности получить хорошее образование (с самого детства родители четко ориентировали ее на медицину считая: только профессия врача может дать в России независимость женщине). И хотя с детства ее занимала литература, в Париже Лиза сразу же записалась на медицинский факультет Сорбонны. Не меньше ее манила и тамошняя русская социал-демократическая колония — центр тогдашней левой эмиграции из России (в советскую пору полагалось писать: ей не терпелось увидеть Ленина — что ж, не скажу, что это была стопроцентная неправда). В Париже Лиза вошла в группу содействия большевикам, еженедельно собиравшуюся в кафе на авеню д’Орлеан. Среди постоянных посетителей этих собраний были жившие тогда в Париже Ленин, Луначарский и знакомые ей по Питеру Каменев и Зиновьев. Там же в начале 1909 года она познакомилась с юным московским большевиком-эмигрантом Ильей Эренбургом. Их пылкий роман имел прямое отношение к увлечению поэзией и, в итоге, к их собственным стихам. Вот еще одно свидетельство 1926 года, относящееся именно к 1909-му: «С Эренбургом вместе мы издавали два юмористических русских журнала “Тихое семейство” и “Бывшие люди”^[5] <…> Наконец-то я начала писать стихи. Это были стихи юмористические. Но так продолжалось недолго. В большевистской группе был эмигрант, профессиональный работник откуда-то с Волги, бывший актер Виталий <А. Я. Елькин — Б. Ф.>.

Он недурно декламировал (для актера), был замечательным рассказчиком и имел ум иронический. От него я в первый раз услышала о существовании новой поэзии — он читал Бальмонта ”Чайку” и “Лебеди”. Эти было для меня откровением поэзии. Часами мы шатались по набережным Сены — он, Эренбург и я — и вслух читали стихи. Это был запой, стихотворное сумасшествие, шаманство. За Бальмонтом последовали Брюсов и Блок…».

Роман с Эренбургом вскоре оборвался, но стихи на этом не кончились (а шлейф этого романа так или иначе звучал в лирике Полонской до ее последних дней)… В 1912–1914 годах Лиза иногда читала что-нибудь свое в Русской академии на авеню дю Мэн, где регулярно собирались приехавшие из России и жившие в Париже художники, скульпторы и поэты. Многие художники и скульпторы Русской академии (Давид Штеренберг. Натан Альтман, Осип Цадкин, Александр Архипенко, Степан Эрьзя…) впоследствии прославились. К поэтам Русской академии слава и широкое признание не спешили (стихи одних, скажем Веры Инбер, Ильи Эренбурга или Марии Шкапской, относительно широко известны; других — Оскара Лещинского, Михаила Герасимова, Марка Галова — известны разве что знатокам). Впрочем, иногда в Русской академии выступали и такие уже немолодые и признанные поэты, как Н. М. Минский, но будущие классики Сологуб, Гумилев, Ахматова, Кузмин, приезжавшие тогда в Париж, в Русской академии не появлялись…

Еще в 1910 году Лиза рассталась с большевистской группой, а в 1914-м окончила Сорбонну, получив диплом доктора медицины.

Весной 1914 года Ильи Эренбург затеял в Париже выпуск поэтического журнальчика «Вечера» — в нем печатались не только русские поэты-парижане (в частности, никому не известные К. Волгин и В. Немиров), но и жившие и печатавшиеся в России А. Альвинг и М. Зенкевич. Во втором и, как оказалось, последнем номере «Вечеров» (он вышел в июне) Эренбург напечатал четыре стихотворения Лизы (она выбрала себе псевдоним Елизавета Бертрам, хотя неизвестно, слышала ли он тогда о только еще начинающем Эрнсте Бертраме — немецком поэте и эссеисте, истолкователе Ницше, обретшем известность уже при нацистах). Четвертое стихотворение ее публикации в «Вечерах» начиналось несбывшемся «пророчеством»:

И годы спустя, уже в начале 1930-х, в стихах, обращенных к мужу, с которым давно разошлась, неотвязно звучала та же мысль, что старость она закончит во Франции:

(«Конец»)

После первой публикации в «Вечерах» ее стихи появились в печати через шесть лет, подписанные уже не псевдонимом^[6].

2. Война, революция и снова война (1914–1921)

Когда в 1914 году немцы напали на Францию. Лизу, имеющую французский диплом доктора медицины, отправили врачом военного госпиталя в Нанси, где ей пришлось пережить тяжелые месяцы обороны города. Война наполняла собою жизнь:

(«Под яблонями Лотарингии»)

В 1915-м, когда Первая мировая война полыхала в Европе, всем российским политэмигрантам-медикам, обучившимся за границей, наконец позволили вернуться в Россию, чтобы подтвердить свои зарубежные дипломы сдачей полного курса экзаменов. Лиза получила российский диплом в Юрьевском (теперь Тартуском, Эстония) университете, и ее сразу призвали в 8-ю Армию Юго-Западного фронта, где в августе

года зачислили врачом в эпидемический отряд. Там она познакомилась с киевским инженером Л. Д. Полонским и вскоре вышла за него замуж (с тех пор носила фамилию мужа и начала подписывать стихи «Елизавета Полонская»»). Впрочем, с мужем она вскоре, столь же неожиданно для близких, развелась. В декабре 1916 года родился ее сын, Полонская отвезла его в Питер к матери и вернулась на фронт. В апреле 1917-го она приехала в революционный Петроград, чтобы остаться там навсегда (отец ее умер, и всю дальнейшую жизнь она прожила с матерью, сыном и братом — все в том же доме 12 по Загородному проспекту). В Петрограде служившая врачом в фабричных амбулаториях Полонская застала октябрьский переворот, в главном штабе которого было немало ее давних знакомцев. Как почти все тогдашние интеллигенты, она вела скудную жизнь беспартийного служащего эпохи военного коммунизма. Чтобы как-то прокормить семью, приходилось тянуть лямку нескольких совместительств. И все же в тревожном 1919-м, когда к городу подступала армия Юденича, она много писала, тогда же и почувствовала, что ей не хватает поэтической школы. Так в голодном Петрограде, не переставая работать врачом, она записалась в литературную Студию — учиться у Николая Гумилева стихам, а у Корнея Чуковского и Михаила Лозинского — искусству поэтического перевода.

Стихи Полонской той поры, пока она не была еще вовлечена в литературную жизнь города, как-то ее приподнявшую, отражают угрюмость тою времени, полную его беспросветность;

(«Сменяются дни и проходят года…»)

Летом 1920 года в Петрограде был создан Союз поэтов; более ста молодых авторов (!), желающих вступить в него, представили тетрадки своих, разумеется, неопубликованных стихов, и приемная комиссия в составе А. Блока, М. Лозинского, М. Кузмина и Н. Гумилева, рассмотрев их, выносила решение — принять или нет. Заявление Полонской обсуждали 7 сентября 1920 года. Письменные отзывы мэтров на представленную рукопись стихов сохранились.

Блок: «Довольно умна, довольно тонка, любит стихи, по крайней мере современные, но, кажется, голос ее очень слаб и поэта из нее не будет»^[7]. Лозинский: «По-моему, Е.Г. Полонскую принять в Союз следует, хотя бы в члены-соревнователи. Ее стихи не хуже стихов Вс. Пастухова^[8]» замечание Лозинского — несомненный укор комиссии, принявшей Пастухова; отметим, что Блок, бывало, как в случае Вс. Пастухова, рекомендовал в действительные члены Союза и тех, чьи сочинения поныне остаются неизвестными даже специалистам). Гумилев: «В члены-соревнователи, я думаю, можно». Кузмин: «По-моему, можно»^[9].

Е. Г. Полонская была принята в члены-соревнователи Союза поэтов.

На робкую ученицу Полонская не походила; об этом свидетельствуют мемуаристы, да и ее собственные воспоминания «Города и встречи». Полонская участвовала в литературной жизни города — в заседаниях и литературных вечерах студии «Всемирной литературы», Вольной философской ассоциации (Вольфилы), Союза поэтов, Дома Искусств. Она познакомилась со многими литераторами: с Андреем Белым, чьей прозой восхищалась, Замятиным, Ремизовым, дорожила дружбой и прислушивалась к мнению Шкловского, Тынянова, Эйхенбаума и Корнея Чуковского, подружилась с Серапионами и стала членом их Братства. Но только два человека оказались ее настоящими учителями: Николай Гумилев и Михаил Лозинский. Это не означает, конечно, что, скажем, поэзия Гумилева оказала на нее заметное влияние — тогдашние рецензенты, кстати, отмечали в ее стихах следы влияний иных акмеистов: Мандельштама, отчасти Ахматовой, но имени Гумилева никто не назвал (правда, это могло быть связано и с его расстрелом)… Точно так же это не означает, что все стихи Полонской Гумилев принимал благосклонно — в ее воспоминаниях есть рассказ о том, какое грозное молчание повисло на собрании в Союзе поэтов, когда Полонская прочла стихи:

и как Гумилев встал и демонстративно вышел из комнаты. Но, повторим, именно Гумилев профессионально очень многому научил Полонскую, как поэта («Он давал нам упражнения на различные стихотворные размеры, правил вместе с нами стихи, уже прошедшие через его собственный редакторский карандаш, и показывал как стихотворение вдруг начинает сиять от прикосновения умелой руки мастера. У него я училась придавать форму лирическому импульсу»^[10]). Во все времена Полонская об этом помнила, но только в 1966-м в ее предисловии к «Избранному» напечатали строки об учителе, расстрел которого столь осязаемо запечатлен в ее стихах 1921–1922 годов, увидевших свет лишь в 2006-м:

(«Гумилеву»)

Елизавета Полонская — член литературной группы «Серапионовы братья» с самого ее основания 1 февраля 1921 года^[11]. Стихи Полонской все Серапионы — каждый из них не походил на других — приняли. («В феврале 1921 года, в период величайших регламентаций, регистраций и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный устав, — читаем в знаменитой декларации Льва Лунца “Почему мы Серапионовы Братья?” (1922) — мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований. <…> Мы — братство, требуем одного: чтобы голос не был фальшив»^[12] — так декларировались единодушные тогдашние представления и намерения братьев, а голос Полонской, несомненно, не был фальшив…). В течение всего реального существования группы (1922–1926) Полонская ежегодно к 1 февраля писала оду на очередную годовщину Серапионовых братьев (они приводятся в этой книге). Отметим, что уже в 1922-м состав группы окончательно установился: в ней состояло всего 10 человек, из них — двое поэтов: Елизавета Полонская и Николай Тихонов, напечатавший в 1922-м в издательстве у «Островитян», где был лидером, свою первую книгу «Орда», после чего перешел к Серапионам^[13]. С 1922-го Полонская время от времени печатала свои стихи в скудной тогдашней периодике… В том же году был напечатан и первый ее, с тех пор широко известный, перевод — «Баллада о Востоке и Западе» Киплинга.

3. «Знаменья» (1921)

Первая книга стихов Полонской («Знаменья») вышла в петроградском кооперативном издательстве поэтов «Эрато» в 1921 году. «Когда я перечитываю эти стихи, — вспоминала она десятилетия спустя, — я вижу неосвещенный в снежных сугробах Невский и себя в валенках и кепке, бредущей с ночного дежурства в 935 госпитале, что на Рижском, по направлениию к Елисеевскому дому на Мойке, тогдашнему “Дому Искусств”, где за барской кухней в “людском” коридоре, прозванном “обезьянником”, в комнате Миши Слонимского собирались Серапионовы братья…»^[14].

В 1921-м для издания книги требовалось официальное разрешение Революционной Военной Цензуры (РВЦ)^[15], и, составляя «Знаменья», Полонская не рискнула включить в них стихи, казавшиеся ей, скажем мягко, слишком резкими и неортодоксальными. РВЦ печатать «Знаменья» разрешила, но в дальнейшем половину этих стихов цензура, реформированная в 1922 году и зашифрованная («Главлит» и т. д.), перепечатывать запрещала.

Книгу открывали стихи, посвященные Александру Блоку, остальные стихи были размещены по трем разделам: собственно «Знаменья» (11 стихотворений современности — войне, Петербурге, реалиях скудной и суровой жизни), «Кровь и плоть» (4 стихотворения, как о них говорила критика, «родового» плана или на еврейскую тему) и «Только в снах» (6 стихотворений, условно говоря, любовной лирики). Эти три направления, три главные темы лирики Полонской оказались устойчивыми на ближайшие годы.

«Знаменья» не остались незамеченными. Четырнадцать рецензий на первую, всего в 50 малоформатных страничек книжицу стихов практически никому, за стенами Дома Искусств, где собирались Серапионы, не известного автора, да еще в пору, когда изданий, печатавших рецензии на стихи, было, что называется, кот наплакал, — результат вполне сенсационный. М. Кузмин даже написал, что «Знаменья» произвели «настоящий шум лопнувшей петарды», который «помешал разглядеть действительные достоинства сборника, имеющего известную лирическую напряженность и тон»^[16].

Первая рецензия принадлежала перу поэта, критика, переводчика и тоже врача Иннокентия Оксенова^[17] и начиналась словами о «страдающем, голодном, героическом Петербурге»^[18], затем следовал вопрос: «Кто из поэтов — не считая одного-двух — пытался запечатлеть наши сумрачные дни — небывалые в мире пытки?» — и ответ: «Мы долго ждали голоса, который прозвучал бы с достаточной, вещей полнотой. Еще вчера мы его не знали; сегодня мы его уже слышим, — слышим прекрасные стихи, вскормленные новым классицизмом Блока и Ахматовой, но имеющие свое, неотъемлемое, “необщее выражение”, что побуждает нас вдвойне их приветствовать. Стихи Елизаветы Полонской — подлинный подвиг»^[19]. Это пишется о Петербурге 1918–1921 годов, когда там жили и писали Блок, Кузмин, Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Ходасевич… Столь высокую оценку стихов Полонской 1920–1924 годов, по существу, подтверждали и суждения других рецензентов. Рецензия же Оксенова заканчивалась торжественно: «Отныне мы запомним нового поэта Елизавету Полонскую и будем впредь судить его строгим судом — по законам для немногих»^[20] (можно признать: следующие две ее книги такой суд выдерживали…).

Более всего в «Знаменьях» современников поразили стихи о современности, чей буднично-революционный лик напоминал о пережитом «кораблекрушении»:

(«Не испытали кораблекрушенья…»)

Вот что писал о «Знаменьях» Б. М. Эйхенбаум, чей литературным авторитет и тогда уже был весьма высок. «Здесь стихи о нашей — суровой, неуютной, жуткой жизни. Здесь наш Петербург — “виденье твердое из дыма и камней” Стихи Полонской выделяются своей экспрессией: в них чувствуется мускульное напряжение, в них есть сильные речевые жесты. Традиции Полонской определить точно еще трудно, но кажется мне, что она ближе всего к Мандельштаму. В ритмической напряженности стиха, в синтаксисе (иногда затрудненном и не совсем русском) и в заключительных pointes есть следы его манеры. В последних строках вступительного стихотворения мне прямо слышится голос Мандельштама»^[21]. (Эти строки любил Виктор Шкловский, неизменно их цитировавший, когда говорил о Полонской:

Помимо близости к Мандельштаму «Камня», Эйхенбаум обнаруживал у Полонской и «следы» Ахматовой — «скорее в синтаксисе, в интонации, чем в словах». «Во всяком случае, — признавал он, — здесь школа Полонской, здесь научилась она экспрессии. Она не поет, а говорит — с силой, с ораторским пафосом. Строфы ее не нагнетаются в виде лирического потока, а скрепляются сильной синтаксической связью, образуя строгий логический рисунок. Отсюда ощутимость ее союзов, на последовательности которых обычно строится схема ее стихотворений (то же самое наблюдается и у Ахматовой, только в более капризной форме). Отсюда же — и сила ее заключений, в которых заключена главная экспрессия». Правда, Эйхенбаум, говоря о стихах Полонской, не употребил сло ва, которое, когда о них говорили люди из круга Серапионов, возникало первым: мужественность (недаром Николай Чуковский вспоминал: «В серапионовском братстве были только братья, сестер не было. Даже Елизавета Полонская считалась братом, и приняли ее за мужественность ее стихов»^[23]).

Илья Эренбург в берлинской рецензии на «Знаменья» подчеркивал: «Полонская достигает редкой силы, говоря о величии наших опустошенных дней.

Ее книга — о Робинзоне, потерпевшем кораблекрушение и посему познавшем очарование ранее незаметных и скучных вещей. Это новая вера»^[24]. А Виктор Шкловский в «Сентиментальном путешествии» (1923) в нескольких строках набросал такой портрет Полонской: «Пишет стихи. В миру врач, человек спокойный и крепкий. Еврейка, не имитаторша. Настоящей густой крови. Пишет мало. У нее хорошие стихи о сегодняшней России, нравились наборщикам»^[25].

Приведу еще два высказывания молодых тогда петербургских поэтов. Выделивший у Полонской любовную лирику и стихи на еврейскую тему, Георгий Иванов написал: «В “Знаменьях” с первых строк чувствуется свой голос. И это несомненно голос поэта, хотя еще не поставленный и детонирующий. Некоторые стихи сборника существуют уже как живые организмы <…> Самое ценное в творчестве Елизаветы Полонской — «яркая образность, соединенная с острой мыслью»^[26].

Георгий Адамович, критик не запальчивый, в статье «Поэты Петербурга» (1923), выделив совсем новых авторов (Тихонова, Полонскую и Вагинова), писал: «О Полонской знали в Петербурге довольно давно. Она работала с М. Л. Лозинским над переводом Эредиа. Я помню, как лет пять назад, на одном из полушуточных поэтических состязаний, она в четверть часа написала вполне правильный сонет на заданную тему. Выпустила она сборник в конце 21 года и после этого написала ряд стихотворений, во многих отношениях замечательных. От Полонской, в противоположность Тихонову, нельзя многого ждать. Ее дарование несомненно ограничено. Но у нее есть ум и воля. В стихах ее есть помесь гражданской сентиментальности с привкусом “Русского богатства”^[27] и какой-то бодлеровской, очень мужественной горечи. Из всех поэтов, затрагивающих общественные темы, она одна нашла свой голос. После широковещательных, унылых, лживо восторженных излияний Анны Радловой^[28], так же как и после более приятных и честных упражнений пролеткультовцев, стихи Полонской о жизни “страшных лет России” заставляют насторожиться»^[29].

О том, что стихи Полонской о современности «настораживали», Адамович сказал точно. Насторожиться, правда, было от чего:

(«Не стало нежности живой…»)

В 1922-м Полонская послала свою первую книгу стихов Троцкому. Создатель Красной армии прочел ее внимательно и, похоже, оценил (об этом говорит хотя бы такой пассаж в его статье «Партийная политика в искусстве»: «Мы очень хорошо знаем политическую ограниченность, неустойчивость, ненадежность попутчиков. Но если мы выкинем Пильняка с его “Голым годом”, серапионов с Всеволодом Ивановым, Тихоновым и Полонской, Маяковского и Есенина, так что же, собственно, останется, кроме еще неоплаченных векселей под будущую пролетарскую литературу?»^[30]). Наверное, более эффектной была бы ссылка на текст письма председателя Реввоенсовета Республики, доставленного фельдъегерской почтой Полонской на дом, но, увы, письмо это в красном запечатанном сургучом пакете было уничтожено уже в начале 1970-х, и текст его остается неизвестным. Пылкая Мариэтта Шагинян в письмах к Полонской наставительно требовала в 1921 году: «Пиши поэму о Троцком!» А Полонская в те дни записывала в дневнике: «Почему я не коммунистка? Две причины, обе — психологические. 1) Я не испытываю активной любви к людям. Я ощущаю их как трагический материал. 2) Мне претит комлицемерие»^[31].

Полонская понимала Революцию как явление Природы, и потому принимала ее. Отношение к новой власти было иным. Впрочем, эта власть за 10–12 лет своего существования идеологически и аппаратно круто переменилась, постепенно подчиняя себе все сферы деятельности граждан. Требования ортодоксальной критики к отражению «революционной действительности» в советской поэзии тоже переменились, и в 1935 году рядовой совкритик не имел возможности писать про то, о чем говорили Ин. Оксенов и Б. Эйхенбаум в 1921-м, да, пожалуй, уже и чувствовал иначе, и видел нечто иное: «В первой книге “Знаменья” Е. Полонскую очень многое роднит с лирикой “Цеха поэтов”, отражающей в своей примитивной вещности стремление замкнуться в четырех стенах комнаты»^[32]. Предвидеть эти перемены Полонская не могла, но еще в 1920-м со многим прощалась:

(«Не странно ли, что мы забудем всё…»)

В стихах Полонской был дух того времени, который она для нас сохранила, и были, понятно, свои темы. Писала она и на библейские, соотнося происходящее в стране с древностью; используя классические образы, она умела сказать о том, что было ею пережито:

Мы знаем точный вес, мы твердо помним счет;

Мы научаемся, когда нас научают.

Когда вы бьете нас, кровь разве не идет?

И разве мы не мстим, когда нас оскорбляют?

(«Шейлок»)

Такие стихи из «Знамений», как «Я не могу терпеть младенца Иисуса…» и «Шейлок», вызвали споры. Ин. Оксенов, признав в цитированной статье что «во всей лирике Елизаветы Полонской глухо и настойчиво звучит “голос родовой”», посчитал, что «оценка этих стихов неминуемо должна лежать в области вне-эстетической, — и мы должны сказать, что в книжке, изумительно и трепетно-современной, стихи эти звучат резким диссонансом — быть может, величавая нота, идущая из глубины времен, но суждено этой ноте неизбежно замолкнуть, ибо общение людей строится ныне не на кровной связи». И в характерноутопической манере эпохи заявил, что голос рода, звучавший прежде, замолк, «ибо не должен он звучать в том мире, к которому мы идем». Суждения на эту тему берлинского критика А. Бахраха, признавшего, что «маленькой, но полновесной книжкой “знамений” обрела Полонская свое лицо»^[34], — столь невнятны, что, похоже, его рукой водили некие внутренние комплексы: «В книге есть еще нечто. Это стихи с определенной идеологией. В них много настоящего экстатического пафоса, много подлинной боли, выстраданности, но в сборнике они явно лишние, ибо могут повернуть всю книгу в совершенно иную плоскость. Это ни к чему. Пропустим их, не делая никаких выводов, и не будем искать каких бы то ни было догматических правд. Тяжесть вне их»^[35].

Напротив, совсем юный Лев Лунц, принимавший революцию, но далеко не всё в порожденном ею режиме, и человек иных, нежели, скажем, Гумилев, эстетических и мировоззренческих установок, вполне определенно высказался о пророческой силе стихов Полонской. Он писал о «Знаменьях», когда уже вышла «Орда» Тихонова:

«Елизавету Полонскую и Николая Тихонова я считаю настоящими большими поэтами. Хотя бы потому, что они касаются современных тем, смотрят в глаза Революции. Таких поэтов, особенно у нас в Петербурге, нет. А у Полонской есть к тому нечто старое — пафос! Ее голос — голос пророка, властный и горький:

И настоящей пророческой страстностью звучат ее обличения:

Только сильный поэт может с такой страстью диктовать законы и обличать неправду. И с тем же горьким патетическим подъемом растут пророческие видения:

А стихи Полонской об Иисусе с невиданной — опять же пророческой — дерзостью восстают на христианскую мораль. И мне смешно, когда благонамеренная критика возмущается этими “кощунственными” стихами, проглядев в них библейский пафос цельного и непреклонного пророка»^[36].

О грозном анти-христианстве Полонской 1920-х М. Шагинян написала^[37], что оно «страшнее и убийственней всяких ярмарочных бахвальств “комсомольского Рождества”».

Что касается еврейской темы, то именно в первые послеоктябрьские годы Полонская отчетливо осознала и выразила свое еврейство:

(«Наследника святая слава ждет…»)

И — вместе с тем — она всегда ощущала свою неотторжимую принадлежность к русской культуре. В стихах 1922 года, обращенных к России, она остро, без обиняков, формулирует очевидную для нее коллизию:

(«О Россия, злая Россия…»)

Далеко не все написанное тогда о «детях народа моего», «осевших в волчьей стране», не все из того, в чем Лунц увидел ее пророчества, — было напечатано. И ярость, страсть этих строк не выветрились из них за долгие годы пребывания втуне:

(«О дети народа моего…»)

4. «Под каменным дождем. 1921–1923»

Для Полонской первая половина 1920-х — пора очень трудного быта и ее лучших стихов.

Свой второй сборник, подготовленный в январе 1923 г., она первоначально хотела назвать «Под смертным острием»^[38], но книга вышла из печати несколько измененной по составу и с заглавием «Под каменным дождем. 1921–1923».

«Золотая лира оттягивает слабое плечо», — признавалась Полонская в новой книге, которая подтверждала ее репутацию поэта, говорящего о современности своим голосом:

(«Хотя бы нас сожгли и пепел был развеян…»)

Или:

(«Вижу, по русской земле волочится волчица…»)

(В стихах Полонской тех лет страна была «волчьей» и волчицы бродили по ней на законном основании, потом они уползли куда-то, а в последующих стихах не просматривались…)

В книге «Под каменным дождем» снова было три раздела — теперь обозначенные римскими цифрами. В первом — пятнадцать, условно говоря, гражданских стихотворений. Это не те стихи о современности, что были «Знаменьях», они выражают личное отношение поэта к Революции. В определенном смысле автор статьи 1935 года о стихах Полонской, утверждавший, что «начиная с книги “Под каменным дождем”, в поэзию Е. Полонской входит тема Революции»^[39], был прав. Впервые она обращалась к Революции напрямую и обращалась не заискивая (в этом она себе не изменила):

(«О, Революция, о Книга между книг!..»)

Понимая, что в Книге Революции «слепили кровь и грязь высокие страницы», Полонская призывала читателей:

(цикл «Октябрь»)

Эти, звучащие пафосно, но многозначно, строки Полонской цитировал в своей рецензии Давид Выгодский, утверждая, что в них «звучит ее благословение революции, ее ода тому, что свершилось»; говоря о книге в целом, он дал ей точную художественную

оценку: «Лаконичная экспрессивность слов, метких, благородных, но не чрезмерно изысканных, теплых и полновесных, придает каждому отдельному стихотворению большой удельный вес и художественную завершенность»^[40]. Анализируя книгу «Под каменным дождем», Выгодский рассматривал ее в контексте тогдашней русской поэзии, основное устремление которой он видел в «пафосе силы и значительности каждого слова». «В этом русле, — продолжал он, — находятся и Маяковский, и Мандельштам, столь различные в остальном, в нем же и целый ряд более молодых поэтов (Б. Лившиц, Антокольский и др.). В этом же русле находится и Елизавета Полонская. Во всех ее стихах чувствуется установка на силу <…> Стихи Полонской, по преимуществу, гражданские, и тема их — вечная тема сегодняшнего Гражданская поэзия <…> сводилась у нас либо к риторике Верхарна, столь чуждой русской поэзии, к универсализму и наичеловечеству Уитменовского верлибра. Полонской и то, и другое одинаково чуждо. У нее свой голос, имеющий свои истоки гораздо глубже, скорее всего, в политических стихах Тютчева^[41] и еще глубже, — в книгах Пророков. <…> И торжественно и многозначительно звучит ее благословение революции, ее ода тому, что свершилось».

Ин. Оксенов, отметив изменение тона стихов Полонской от минорного и пассивного в «Знаменьях» к мажорному и торжественному в «Под каменным дождем», напротив, утверждал, что тема революции Полонской «внутренне чужда (что не исключает возможности создания хороших стихов на эту тему)»^[42]. Сопоставив «мы» в стихах «Знамений» и «мы» в «Под каменным дождем», Оксенов почувствовал перемены: «объект революции» («Мы одиночеству, и холоду, и зною, и голоду на жертву отданы») в «Знаменьях» превратился в «личность, стремящуюся воплотить, обобщить творческое начало революции» («Мы книгу грозную, как знамя, понесем»). Однако, если сравнивать не две книги, а все стихи, написанные Полонской в 1920–1921 и в 1922–1923 годах, то контраст будет, думаю, не столь явным.

Между тем, какие-то перемены в настроениях Полонской действительно вызревали, порождая торжественность иных ее строк. Не удивительно поэтому, что хорошо чувствовавший Полонскую Илья Эренбург, прочтя «Под каменным дождем» и написав ей 12 июня 1923 года: «Мне понравился ряд стихотворений, особенно о революции (первое, потом насчет “корабля”, с Перуном и др.). Потом с каменным дождем»^[43], вместе с тем (и прежде всего!) подчеркнул другое: «Не отдавай еретичества. Без него людям нашей породы (а порода у нас одна) и дня нельзя прожить <…> Мне кажется, что разно, но равно жизнью мы теперь заслужили то право на, по существу, нерадостный смех, которым смеялись инстинктивно еще детьми. Не отказывайся от этого. Слышишь, даже голос мой взволнован от одной этой мысли^[44]»… Однако с годами «еретичество» понемногу уходило в тень и у Полонской, и даже у самого Эренбурга…

Теперь о двух других темах (о любви и материнстве) книги «Под каменным дождем». В восьми стихотворениях второго и в пяти — третьего разделов Полонская продолжала темы стихов «Знамений», посему Ин. Оксенов имел основания декларировать: «В историю современной лирики Полонская войдет как одинокий голос древней, косной и жесткой родовой стихии»^[45].

В отношении любовной лирики Полонской при обсуждении «Знамений» единодушия критиков еще не наблюдалось. Скажем, Лев Лунц, восторженно принявший ее стихи о современности, в то же время считал, что «лирика Полонской не дается ни в какой мере»^[46], имея в виду, надо думать, традиционное представление о лирике. Мариэтта Шагинян, напротив, отмечала у нее «небывалое еще в нашей поэзии интеллектуально-женское самоутверждение: «Е. Полонская разрабатывает серию женских тем (любовь, материнство) с остротой ничем не маскируемого своего ума, что делает ее разработку совершенно оригинальной (см. пленительную колыбельную о кукушонке, потрясающий Sterbstadt и др.)»^[47].

С выходом книги «Под каменным дождем» взгляд на любовную лирику Полонской, скорее, установился. Писавший о пафосе силы в ее стихах Давид Выгодский не преминул заметить, что это свойство отнюдь не только стихов на гражданские темы, более того, он утверждал: «Особенно сказывается это свойство на любовных мотивах Полонской, придавая им своеобразие и непохожесть, выделяя их из потока любовных стишков, не прекращающегося в наши дни, как и во всякие другие. Ее любовь упорная, волевая, без томительного элегизма и сентиментального многословия:

Продолжимцитату:

(«Не любишь ты, а я люблю, и тяжек…»)

Любовную лирику Полонской не придет в голову назвать ханжеской, так что в пуританские времена (после 1935-го) на страницах антологий «советской» поэзии немыслимо было бы прочесть ее стихи:

(«Не укротишь меня ни голосом, ни взглядом…»)

Горечи всю дальнейшую жизнь Полонской было предостаточно, это ее не сломило, но поэтическая палитра несколько поблекла…

1920–1925 годы — время чеканных и свободных стихов Полонской; никогда потом она не писала столь раскованно. Это не поэзия нежных полутонов, тонких движений души — другое было время, иначе ощущалась жизнь, иное занимало поэта. Полонская жила и работала в самом эпицентре главных событий своего времени. Она — его пристальный свидетель и хроникер. Но это не сообщало ее стихам тематической узости. Ведь и в Библии — ее любимом чтении — она равно слышала гневные голоса пророков и страстную лирику Песни песней. Отмеченные Эйхенбаумом в стихах Полонской 1920-х годов сильные речевые жесты ощутимы не только, когда она говорит о происходящем за стенами дома… Весомость «общественных стихов» Полонской осознавалась людьми разных политических и художественных устремлений (заметим при этом, что далеко не всё из написанного тогда Полонской было опубликовано — скажем, остались неизвестными стихи, написанные в пору подавления Кронштадтского мятежа). Полонская — летописец великой жути тех лет, и она осознавала это своим долгом:

(«Если это конец, если мы умрем…»)

В юности большевичка-подпольщица, она давно покинула партийные ряды, но к революции и, думаю, к ее первоначальному штабу относилась серьезно. При этом ее отношение к всплескам собственно на родной стихии было свободно от умиления и ортодоксальности.

«Революционное миросозерцание Полонской неглубоко, — нравоучительствовал критик М. Беккер. — Она — поэт настроений, крайне изменчивых в своей капризной игре… Полонская — поэтесса далеко не оформившаяся в идеологическом отношении. И то, что она обращает преимущественное внимание на неорганизованные слои, и то, что ее революционный пафос не обусловлен конкретным показом, и то, что она редко улыбается, говорит о том, что перед нами поэт идеологически неустановившийся». В порядке частичной прижизненной реабилитации Беккер все же признавал: «Полонская глубоко ненавидит старый мир, обрекающий людей на страданья»^[49]. Новый мир по части страданий человека уже зарабатывал очки, и с всевозрастающей скоростью…

Авторитет поэзии Елизаветы Полонской в профессиональной среде 1920-х годов сформировался отчетливо. Поэтому неудивительно, например, что когда летом 1923 года Ходасевич из Берлина просил питерских стихов для горьковской «Беседы», где вел отдел поэзии, то среди пяти приглашаемых авторов он назвал и Полонскую^[50]. Так же неудивительно, что восемь стихотворений Полонской в 1925 году вошли в знаменитую антологию Ежова и Шамурина «Русская поэзия XX века». Наоборот, в 1930-е годы ярлыки из иных прежних суждений о стихах Полонской звучали уже едва ли не опасно (как, например, титул «выученицы акмеистов»^[51] или утверждение критика «Литературного Ленинграда», что в первых книгах Полонская «очень многим обязана психологическим миниатюрам А. Ахматовой»^[52]).

Еще в 1922-м К. И. Чуковский отправил Полонской такое, неожиданное для нее, приглашение: «Дорогая Елизавета Григорьевна. Может быть, Вам известно, что в Питере возникает детское издательство “Радуга”^[53]. При этом издательстве будет журнал “Носорог”. Журнал будет состоять из двух частей: для крошечных детей и для детей постарше. Я уверен, что Ваши стихи будут истинный клад для обоих отделов. Пришлите их возможно скорее. Они будут немедленно оплачены и даны художникам для иллюстрации. Особенно нужны мне стихи для детей самого старшего возраста, что-нибудь эпическое, какую-нибудь балладу о спасательной лодке, о пожарных, про храбрых авиаторов и проч. Так же хотелось бы поживиться от Вас прозой. Вы, кажется, единственный из нынешних русских поэтов, кто владеет прозаическим стилем. Нет ли у Вас какой-нибудь сказки, или еще лучше повести…»^[54]. Так Полонская начала писать для детей, и одна за другой выходили и переиздавались ее «Зайчата», «Гости», «Про пчел и про Мишку медведя» и другие иллюстрированные стихотворные книжки (детские стихи не включены в это избранное), В 1924-м Полонская сообщала Лунцу: «Ребята наши серапионовские все вышли в большой свет… А я стала знаменитой детской писательницей — образец Вам посылаю»^[55]. Однако вскоре детскую поэзию она оставила.

Случалось, что черновики ее «взрослых» стихов были содержательнее опубликованных текстов. Раньше многих Полонская почувствовала за спиной тяжелое дыхание «Музы цензуры», попытки обойти которую лишь изредка давали тактический выигрыш — но давали! Характерна в этом смысле литературная судьба написанной в 1922 году знаменитой «Баллады о победителе», не имевшей в беловике посвящения^[56] и всегда печатавшейся, а потому известной, только под названием «Баллада о беглеце». Ее резкий рефрен:

варьируется от строфы к строфе. Баллада завершается мажорно и даже пафосно:

Толчком к ее написанию послужил удавшийся побег из Петрограда в Финляндию Виктора Шкловского^[57]. Перед тем ГПУ пыталось его арестовать по делу о «заговоре» эсеров (на квартире Полонской оно устроило одну из засад, но Шкловский ни в одну не попался). Превосходную балладу, свободную от каких-либо конкретных исторических подробностей, в 1923-м напечатали исключительно благодаря фальшивому посвящению «Памяти побега П. А. Кропоткина», отодвинувшему сюжет подальше от советской поры. Вскоре, однако времена изменились, а вместе с ними и список цензура проходимых посвящений — отныне допускалось воспевать побеги от царских сатрапов только «настоящих», (т. е. впоследствии не репрессированных) и только большевистских героев, а потому посвящение анархисту Кропоткину пришлось заменить посвящением умершему своей смертью большевику Я. М. Свердлову, причем время написания баллады, чтобы не возникло никаких аллюзий, переместился на лето 1917 года (побег от «ищеек Временного правительства» нерепрессированным большевикам шел в заслугу). Замечательная баллада Елизаветы Полонской печатается здесь без посвящения, но с сохранением исторически устоявшегося названия…

5. «В петле» (1923–1925)

В начале 1923 года Полонская написала поэму о самой что ни на есть современности: из эпохи НЭПа, когда, выражаясь тогдашним языком, мелкобуржуазная стихия захлестнула и часть революционной молодежи^[58].

Поэме Полонская предпослала Пролог из трех строф о городе, построенном «руками рабов в стране полярных утопий», где на месте Медного Всадника поставят памятник «Шахматисту народных смятений», возле которого станут играть «дети грядущего» — дети нового мира, созданного по плану «Шахматиста». Надежде на свершение столь олеографической грезы о бесконфликтной жизни надлежало смягчить и оправдать остроту последующих одиннадцати коротких главок поэмы.

Эпоха НЭПа, сменившая голодные годы военного коммунизма, была единственно возможным спасением страны от экономической катастрофы. Нэпманы это чувствовали и открыто предавались радостям «красивой жизни».

Не так уж трудно теперь представить, каково было рядовым участникам победившей революции по-прежнему жить в нищете и смотреть на лоснящиеся физиономии новых богатеев:

Естественный вопрос «За что боролись?» и жестокая обида на судьбу — вместо ответа. Героем поэмы Полонской стал в недавнем прошлом революционный матрос и участник штурма Зимнего, а теперь легендарный питерский бандит:

Автор сознательно выбрал героя и, это чувствуется, симпатизировал ему. Поэма свободна от примитивно сатирических стрел в духе стихотворных фельетонов Демьяна Бедного — речь ведь идет не об относительно благополучном партийном товарище эпохи НЭПа, который предпочел дорогостоящие жизненные услады честной и скромной жизни на партминимум. НЭП, хочешь не хочешь, провоцировал бандитизм. Герой поэмы покушается на нэпмановскую парочку, а потом награбленное транжирит в кабаке, где его и настигает милиция. Ленька Пантелеев, как и подобает бесшабашному герою, не сдается, даже почувствовав, что окружен. Гибель главного героя от милицейской пули не останавливает кабацкого разгула:

Известная ироничность авторского тона приглушает политическую левизну поэмы и не вызывает читательского удовлетворения по поводу лихой гибели героя.

С публикацией поэмы в Питере непреодолимые трудности возникли сразу же; были надежды на Москву, где в «Красной Нови» Серапионов печатал А. К. Воронский. Так, в 1922-м Воронений трижды печатал стихи Полонской — в августе и в декабре в «Красной Нови», а в сентябре — в альманахе «Наши дни». У него был живой интерес к литературе, и все, что казалось ему достойным, он старался опубликовать. Поэма «В петле» первоначально была посвящена Мариэтте Шагинян; она и познакомила Воронского с ее текстом. Об этом — в письме Полонской:

«23 мая 1923

Уважаемый товарищ Воронский.

Мариэтта Сергеевна Шагинян передала мне, что вы согласны напечатать мою поэму “В петле” с тем условием, чтобы я написала к ней эпилог и чтобы поэме было предпослано ваше предисловие. Я охотно принимаю ваше предисловие, так как считаю его в данном случае вполне уместным и заранее за нею благодарю. Надеюсь также, что вы не слишком станете меня бранить. Что касается эпилога, то он уже написан; посылаю вам его вместе со всей поэмой. Место печатания, если вы вообще найдете, что поэму стоит напечатать, я предоставляю вашему выбору. Очень прошу вас, тов. Воронский, известить меня через Федина, или по моему личному адресу, о судьбе поэмы. С приветом Е. Полонская»»^[59].

Пятистрофный Эпилог к поэме, действительно, был написан — в пандан к Прологу, где, как заклинание, звучали слова о новом мире, который строят «на становище диких орд» и где «будут счастливы наши дети», В финальной строфе Эпилога есть призыв, смысл которого связан, понятно, с сюжетом поэмы, но со временем он стал обретать новую актуальность:

Однако даже влиятельному Воронскому напечатать поэму не удалось — ни в 1923-м, ни в 1924-м, ни в 1925-м (весной 1924 о судьбе поэмы «В петле» Николай Тихонов так информировал Льва Лунца, умиравшего в Гамбурге: «Не берут в печать, потому что она левее левого»^[61]).

Отношение непримиримых напостовцев к поэме «В петле» с характерной яростью обозначено Семеном Родовым, посвятившим ей в литературных заметках «Поэзия разложения» главу «Апология бандитизма»^[62] Стремление Полонской показать «политическую подкладку бандитизма» Родов считал откровенно опасным: «Влияние Леньки на известную часть молодежи усиливается оттого, что он под свой бандитизм подводит идейный базис». В этом Родов был не одинок. «Бандитский акт Пантелеева превращен автором в акт революционного террора», — клеймил Полонскую другой критик^[63]. Впрочем, это писалось уже после того, как в 1925-м в Ленинграде возник ежеквартальный литературный альманах «Ковш», в редколлегию которого вошли Серапионы Груздев, Слонимский и Федин. В первой же книге «Ковша» наряду со стихами Мандельштама и Антокольского, с поэмами Тихонова и Вагинова, а также с повестью «Конец хазы», которую Каверин посвятил памяти Льва Лунца, и была напечатана поэма Полонской «В петле».

Однако до того, как «Ковш» был разрешен, художественной литературой занялись партийные верхи, и к этому событию Полонская (в первый и последний раз) имела некоторое отношение. 9 мая 1924 г. она вместе с Серапионами Н. Тихоновым, М. Зощенко, М. Слонимским, В. Кавериным, Вс. Ивановым и Н. Никитиным поставила свою подпись под письмом в ЦК РКП(б) (помимо Серапионов его подписали Б. Пильняк, С. Есенин, О. Мандельштам, И. Бабель, А. Толстой. М. Волошин, М. Пришвин, О. Форш и другие авторы). Письмо было приурочено к открывшемуся в Москве совещанию «О политике партии в художественной литературе», одним из докладчиков на котором был Воронский, а среди выступавших — Н. Бухарин, К. Радек, Л. Троцкий и А. Луначарский.

В письме писателей признавалось, что пути современной русской литературы связаны с путями советской, пооктябрьской России, но опротестовывались огульные нападки на них со стороны журналов вроде «На посту» («Мы считаем нужным заявить, что такое отношение к литературе не достойно ни литературы, ни революции… Писатели Советской России, мы убеждены, что наш писательский труд и нужен, и полезен для нее»^[64]). Это письмо на совещании огласили. Надо думать, что оно способствовало включению в текст принятого через год постановления ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» (наряду с общеполитическим бредом о «завоевании пролетариатом позиций в художественной литературе») — слов о том, что «коммунистическая критика должна изгнать из своего обихода тон литературной команды», а «партия должна высказываться за свободное соревнование различных группировок и течений» и при этом «должна всемерно искоренять попытки самодельного и некомпетентного административного вмешательства в литературные дела»^[65]. Так или иначе весомость атак «неистовых ревнителей» на писателей-попутчиков была ослаблена^[66], да и поэма «В петле» увидела свет…

6. «Кавказский пленник» (1924–1925)

В июле 1924 года Полонская с маленьким сыном отдыхала в Крыму, откуда они поехали к родственникам в Тифлис (не только ради кавказских красот: Полонскую, несомненно, манил постепенно складывающийся роман с мужем ее кузины М.С. Фербергом). Однако предполагавшийся беззаботным отдых был неожиданно сорван. По официальному сообщению, в Грузии утром 28 августа началось меньшевистское восстание, провозгласившее независимую республику и создание нового правительства. На следующий день восстание было подавлено^[67]. Ряд лиц, готовивших его, был арестован еще до начала восстания. После разгрома последовали многочисленные аресты подозреваемых в соучастии. Был арестован и М. Ферберг, ответственный работник закавказского Совнаркома; несколько дней о его судьбе близким вообще ничего не было известно^[68]. Небольшой цикл тифлисских любовных стихов Полонской завершается на драматической ноте:

(Про этот цикл — «Еще любовь» — Полонская вспоминала: «Сентиментальности во мне не было, и то, что можно было сказать стихами, осталось на страницах книжки в синей глянцевой обложке, которую я назвала “Упрямый календарь”». Приведя эти строки, которые после 1929 г. никогда не перепечатывались, Полонская продолжила: «В Тифлисе я была разлучена с другом и долгие годы не смела об этом сказать»^[69]). 12 сентября, уже в Ленинграде, Полонская получила телеграмму «Вернулся=Миша», а из последовавшего письма узнала весело описанные невеселые подробности тюремного заключения «по ошибке»^[70].

Драматические воспоминания о тифлисских днях неотвязно преследовали Полонскую; она замыслила и начала писать поэму «Кавказский пленник», которую, однако, так и не смогла завершить^[71]… Сюжет поэмы начинается с описания событий февраля 1921 г., когда части Красной Армии перешли границу независимой тогда Грузии, и через несколько дней меньшевистское правительство Ноя Жордания вынуждено было бежать из Тифлиса в Батум под прикрытие турецких войск, откуда вскоре отправилось в эмиграцию.

Эпиграф к первой главе, подписанный «Из большевистских плакатов», был ироничен:

Речь шла об армии меньшевистского правительства; в личном архиве Полонской сохранился черновой вариант начала первой главы:

Затем следовали вполне антибуржуазные строфы:

Меньшевиков изгнали, но грузинская буржуазия продолжала надеяться на скорую победу Ноя Жордания:

хотя реальных шансов на это было мало:

Отметим, что в рукописи поэма имела посвящение М. С. Ф. — т. е. М. С. Фербергу, но отрывки из нее печатались с вымышленным посвящением Е. Б. В., которое в письмах Фербергу Полонская шутливо раскрывала как «Его Бенгальскому Величеству»^[73]. Посвящение начинается строфой:

Замена была связана с явным нежеланием публичной привязки откровенного текста посвящения к реальному лицу; иные читатели могли отнести напечатанную аббревиатуру посвящения, скажем, к Евгению Багратионовичу Вахтангову, умершему в 1922-м… В многозначной строке про пленницу речь идет, безусловно, о 1924 годе; и в архиве Полонской первоначальный план поэмы и ряд законченных отрывков говорят о том, что действие ее плавно переходит от 1921-го к 1924-му году. Хотя нельзя не признать, что ясного понимания событий 1924 года в Грузии на основе увиденного и пережитого у Полонской не было. Его никак нельзя было составить и на основе тогдашних трескучих фраз республиканской газеты «Заря Востока», а московские газеты писали об этом еще меньше. Добавим, что жившая в тифлисской квартире арестованного Ферберга Полонская, судя по всему, не располагала и серьезной приватной информацией о происшедшем.

Персонажи поэмы несомненно вымышлены; главными действующими лицами надлежало стать юной грузинской княжне, внучке нефтяного короля, влюбившейся в молодого чекиста Горелова, вступившего в Тифлис вместе с частями Красной Армии, и самому чекисту. Отметим, что сюжетно два сохранившихся наброска («Тревога» и «Революционный трибунал») явно относятся к событиям 1924 года. Что же касается сугубо личного сюжета, то, первоначально включенный в поэму, он был затем изъят из нее и составил цикл стихотворений «Еще любовь».

О том, что в процессе работы над поэмой авторские планы менялись, можно судить по стихотворению «Тифлис», где описывается октябрьское празднование в столице Грузии — в первоначальном виде оно напечатано в 1925 г. (Ленинград. № 15) под заголовком «Первое мая в Тифлисе».

Что-то в 1925-м году не позволило Полонской продолжить начатую работу над поэмой «Кавказский пленник», но написанного ей было жаль, и дважды (в 1929 и 1935 гг.) она включала ее фрагменты в свои книги. В самом начале 1925 года первоначальные отрывки поэмы (без упоминания ее названия) публиковались в ленинградской периодике; в третьей книге Полонской «Упрямый календарь» (1929) помещены «Отрывки из поэмы “Пленник”» — «Посвящение» и шесть фрагментов (слабо связанных между собой стихотворений): «Начало романа», «Родословная героя», «Героиня», «Когда любовь» (всего две строфы), «Тифлис» и «Счастье». Они составили самую большую, но далеко не полную публикацию отрывков из поэмы «Пленник»; уже в четвертой книге Полонской «Года» (1935) фрагмент «Счастье» («Чекиста любить — / Беспокойно жить…») изъяли… В настоящем издании сделана попытка реконструировать поэму с учетом всех сохранившихся в личном архиве Полонской материалов; отрывки, не вписывающиеся в первоначальный план, печатаются отдельно в разделе стихов, не вошедших в книгу «Упрямый календарь».

7. «Упрямый календарь. Стихи и поэмы 1924–1927»

Третья книга стихов Полонской «Упрямый календарь» (ее выпустило в 1929 году, «году великого перелома». Издательство писателей в Ленинграде) завершает публикацию ее поэзии досталинских лет. Подчеркнем, что самое имя диктатора не встречается ни в этой книге, ни в следующей, вышедшей в 1935-м. Однако если «Знаменья» и «Под каменным дождем» писались вообще без какой-либо оглядки на партийные установки, и читатель может ощутить полную свободу от текстов Полонской, то в «Упрямом календаре» некоторое соотнесение (боковым зрением) с «пульсом эпохи», пожалуй, уже ощутимо…

В первом разделе «Упрямого календаря» напечатаны небольшие поэмы: «Кармен» (1923), «В петле» (1923) и отрывки из поэмы «Кавказский пленник» (1924–1925).

Поэма «Кармен» — рассказ о том, как революция неожиданно и радикально меняет судьбу, уготованную прежним строем бойкой девахе с табачной фабрики, прозванной по имени героини знаменитой новеллы Мериме (Елизавета Григорьевна, кстати сказать, какое-то время работала врачом на табачной фабрике и хорошо знала жизнь работавших там женщин).

С 1920-х годов для Полонской характерна склонность к поэтическим вещам с напряженным и острым сюжетом; в этом жанре она работала и в 1930-е годы, хотя ее поэзия и становилась все менее напряженной и политически более нейтральной. Отметим, что в двадцатые годы в сюжетных ее вещах не всегда ощутима жанровая разница между собственно поэмой, циклом сюжетных стихов и длинным стихотворением. «Кармен», состоявшая из шести небольших частей, называлась поэмой, а закрывавшее «Упрямый календарь» стихотворение «Счастливая жена» (оно состояло из девяти частей) поэмой не именовалось» хотя в нем был единый сюжет, между началом и концом укладывалась вся жизнь двух молодых героев — убийцы и его жертвы, судьбы их матерей. Возможно, Полонская сознательно не поместила «Счастливую семью» в раздел поэм, а отправила в самый конец книги, чтобы облегчить ее цензурное прохождение…

Спустя шесть лет критика разоблачала Полонскую, чей метод «давал осечку там, где она пыталась поднять тему живой современности, показать нового человека»^[74].

Шесть стихотворений второго раздела книги — это, преимущественно, некие зарисовки неповской России (нищие, искатели забвения в киношках, шарманщик, собачий манеж…) — в этих вещах нет, конечно, дерзкого гротеска раннего Заболоцкого, но и классовой азбучностью совфельетона или, наоборот, элегичность настроя они не страдали. Итог не случаен — пять стихотворений из шести в советские времена ни разу не перепечатывались, только одно стихотворение после смены названия («Собаки» получили выгодную прописку, став «Гамбургским манежем») цензура охотно пропустила: заметим, что этот прием показал свою действенность еще в книге «Под каменным дождем».

Третий раздел «Упрямого календаря» — восемнадцать стихов о любви; они лишены какой-либо идеологической оснастки и существуют вне исторического контекста (это пока не считалось криминалом, а потому именно эти стихи относительно легко переиздавались). Как и прежде, в любовной лирике Полонской голос сильного, независимого человека звучал узнаваемо:

(«Романс»)

Это был голос человека, требовательного в любви и понимающего, о чем пишет:

(«Ты спрашиваешь, почему…»)

Четвертый, последний» раздел «Упрямого календаря» — сборный (тринадцать стихотворений разного плана). Он кончается трагической «Счастливой женой», рассказом о двух матерях, зачавших в одно время:

Судьбы их сыновей — запрограммированы; если о первом мы узнаем, что:

то судьба второго неотвратима:

Нэповское время действия обозначено не газетными ориентирами, а видением автора:

которое уже в 1935-м не устроит цензуру.

Дальнейший сюжет прост, как американское кино, — приходит день, когда парень-бандит, под караулив лично ему незнакомого сына «счастливой жены», сражает его ударом ножа, и что с того, что сам гибнет от рук милиции?

Полонскую, растившую сына и озабоченную его судьбой, такой сюжет занимал и пугал своей реальностью, она отразила, вместе с тем, одну из социальных проблем страны, вышедшей из гражданской войны, — проблему, разрешенную потом жестоко, но без устранения ее корней.

Несколько стихотворений «Упрямого календаря» написаны на литературные темы; например, «Прощальная ода» с ее благодарным возвращением к годам парижской юности:

с полным осознанием невозвратности беспечной эпохи:

(Ставшая несбыточной мечта снова повидать Париж не оставляла Полонскую до самой смерти). В «Упрямый календарь» не были включены ежегодные Серапионовские оды, но вошли стихи памяти одного из самых талантливых и любимых ею Серапионов Льва Лунца («А он здесь был милее всех, / Был умный друг, простой дружок»), имя которого будет через двадцать лет заклеймено в ждановском докладе и на много лет напрочь исчезнет со страниц советских изданий; между тем, и в 1920-е честный разговор о Лунце требовал тона и качеств, которые постепенно выветривались из жизни:

Впрочем, и голос новой Полонский пробивался в «Упрямом календаре» в нестареющих строках 1924 года:

(«Имя»)

Говоря об «Упрямом календаре», обратим внимание и на фактически последнее обращение Полонской к «родовой» теме — не в антифашистском (что приглушенно еще встретится в книге «Времена мужества»), а в национальном смысле. Это стихотворение «Встреча» (1926–1927 гг.), сюжет которого вполне бытовой: утром, по дороге на работу, на бегу, останавливает автора голос старой нищенки, просящей на идиш милостыню. Голос этот вызывает недоумение и вопрос:

Вопрос и ответ, сочиненные Полонской, наш, думать, и были содержанием стихотворения:

Характерно, что, когда Полонская вложила листок с этим стихотворением в письмо Илье Эренбургу, он, прочитав его, безусловно и сразу отверг, о чем строго написал ей из Парижа (24 сентября 1927 г.), используя характерный для него эвфемизм: «К халдеям прошу относиться критически и любить их предпочтительно в теории (это и о стихотворении и о палестинской теме)»^[75]. Полонская стояла на своем, и в 1935-м это стихотворение включила в книгу «Года» — в последний раз…

Рецензируя «Упрямый календарь», Ин. Оксенов писал: «Полонская и в своем новом сборнике остается верной своим прежним поэтическим традициям — позднего акмеизма с некоторым влиянием Блока и Тихонова. <…> Наиболее глубокие стихи Полонской касаются темы социального возмездия»^[76]. Критик «Красной нови» находил в «Упрямом календаре» «две противоречивых тенденции: с одной стороны, стихийное устремление к революции, желание стать ее певцом; с другой — в ряде ее произведений намечается типичный образ деклассированного попутчика, принявшего революцию, но сохранившего в то же время довольно отчетливо проступающие черты богемского анархизма»^[77]. Этим анархизмом, по его мнению, особенно заражена была поэма «В петле», где «бандитский акт Пантелеева превращен автором в акт революционного террора»^[78]. Однако время еще позволяло видеть, что — в «художественном отношении Полонская — поэт большой выразительной силы и (кроме некоторых “ахматовских” тенденций) поэт чрезвычайно самобытный^[79].

Отметим еще одно суждение о книге «Упрямый календарь» — ее достоинства в новую политическую нюху (1935) критику «Литературного Ленинграда» виделись лишь в том, что «Полонская рассталась здесь с мистикой “крови" и “рода”, порвала с поэтикой реакционного примитивизма неоакмеистов. Выходом из нео-акмеистического тупика явился сюжетный стих»^[80]. При этом дальше критик сообщал, что сюжетный стих Полонской «никак не отражает решающих конфликтов эпохи»…

О Полонской времени «Упрямою календаря» критик Михаил Беккер, не знавший ее внутренней ситуации, писал, основываясь на се стихах: «У Полонской суровый взор. Эта суровость становится особенно очевидной, когда сравниваешь ее с Верой Инбер. Инбер легко улыбается, когда она смотрит на вас. Полонская смотрит, чуть насупив брови. Инбер легко несется по комнате, мило и забавно рассказывая о пустяках. У Полонской решительная, мужественная походка. Инбер игрива, чуть-чуть кокетлива. Полонская чересчур прямолинейна. Мы не выдумываем, не импровизируем. Эти черты подсказываются лежащей перед нами книгой — “Упрямый календарь”»^[81].

8. В тени (1930–1953)

К концу 1920-х с НЭПом было покончено и круто взялись за крестьянство…

По существу, Сталин выполнял программу девой оппозиции, предварительно исключив ее участников из партии и выслав их в глушь. Среди сосланных было немало друзей юности Полонской, в том числе и ее близкая подруга еще парижских лет большевичка Н. Островская. Из ссылки, где она вскоре погибла, Островская написала Лизе о Сталине: «Вы не знаете этого человека, он жесток и неумолим». Тут было чего смертельно испугаться.

Полонская прочно «легла на дно», выбрав малозаметную литературную работу: писала очерки о трудящихся женщинах, переводила революционных поэтов Запада и поэтов национальных республик; иногда приходили стихи (лирическая Муза становилась все более скупой). Впрочем, она всегда предпочитала жизнь вне света юпитеров… 1929 год — слом политических эпох. И Полонская с некоторым удивлением взирала на эту новую жизнь, постепенно прощаясь с романтикой трудного, одновременно страшного и героического времени. Как очеркистка она поначалу ездила по стране, работала в газете; в 1931 году оставила медицину, решив заняться литературой профессионально (что и говорить, это было недальновидно: приближались времена, когда уцелеть врачу бывало куда легче, нежели литератору, да и компромиссы требовались не столь серьезные). Актуальная задача стать советским поэтом требовала от нее немалой «перестройки», усилий и воли, а плоды по временам были совсем незначительны. В начале 1932-го Полонская даже подала заявление в РАПП, который, правда, вскорости распустили^[82]. Отметим все же, что печатала она далеко не все, что писала.

«Полонская жила тихо, — вспоминал хорошо знавший ее Евгений Шварц, — сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица. Мне нравилась ее робкая, глубоко спрятанная ласковость обиженной и одинокой женщины. Но ласковость эта проявлялась далеко не всегда. Большинство видело некрасивую, несчастливую, немолодую, сердитую, молчаливую женщину и сторонилось ее. И писала она, как жила, <…> Елизавета Полонская, единственная сестра среди “серапионовых братьев”, Елисавет Воробей, жила в сторонке. И отошла совсем в сторону от них много лет назад. Стихов не печатала, больше переводила…»^[83].

В 1934 году, еще до Первого съезда советских писателей (Полонскую изберут его делегатом с совещательным голосом), «Издательство писателей в Ленинграде» предложило ей выпустить книгу избранных стихов. Она согласилась и назвала ее «Года» (книгу сдали в набор в августе 1934-го, а подписали в печать 17 февраля 1935-го). Это было ее первое Избранное, и составлено оно на две трети из фрагментов трех первых сборников, а также из нескольких переводов (Киплинг и Брехт). Новых стихотворений в него вошло всего одиннадцать (раздел «Новый свет»), среди них и те, где прежний ее голос вполне узнаваем.

Помню, как в 1970-е годы, будучи гостем Одесского Дома ученых, упомянул в разговоре имя Полонской, и одна, не молодая уже, дама улыбнулась и сказала: «Ну, как же — “Трактир в Испании”…». Признаюсь, этого стихотворения, напечатанного в первый и последний раз в книге «Года», я тогда не знал и прочел его, только вернувшись домой:

Когда Полонская писала о том, что чувствовала и переживала сама, ее голос силы не терял:

(«Спутники»)

Но молодая жизнь уже струилась мимо нее со своими заботами и своей мерой понимания времени и мира, и она явно уговаривала себя, по форме лишь вопрошая:

(«Как можно прошлое любить…»)

В промежутке между сдачей книги «Года» в издательство и ее выходом из печати — а именно, 1 декабря 1914 года, — в Смольном был застрелен С. М. Киров, и началась совсем другая жизнь, когда каждый последующий день был страшнее предыдущего. В потоке потрясенных откликов на ошеломившее страну преступление напечатали и стихотворение Елизаветы Полонской «Памяти Сергея Кирова» («Ленинградская правда», 8 декабря). В нем одной строчкой поминалась «убийцы зловещая тень», в другой говорилось о рабочем чертеже нового мира, залитом кровью убитого, были слова о волне печали, гнева и ярости народа, а заканчивалось все по уже сложившемуся стандарту и звучало как хорошо выученный урок:

Массовые аресты начались сразу, 1 декабря, а 16-го арестовали Зиновьева с Каменевым, обвинив их в преступлении, к которому они не имели никакого отношения. Из Ленинграда началась массовая высылка бывших участников левой оппозиции и прочих «нежелательных элементов». Можно представить, в каком смятенном состоянии существовала Полонская…

Так называемая «литературная жизнь», понятно, продолжалась, и 8 июня 1935 г. газета «Литературный Ленинград» отметила книгу стихов «Года» развернутой рецензией М. Гутнера. Речь в ней шла не столько даже о новых стихах, включенных в книгу, сколько обо всем поэтическом пути автора (это ведь было первое «Избранное» Полонской). Зачином статьи служил критический аккорд: «В “Годах” поэтический путь Е. Полонской выглядит куда более прямым и гладким, чем он был на самом деле», — потому-то работу поэта критик рассматривал в полном объеме текстов первых ее книг. Гутнер отметил, что в «Знаменьях» Полонскую «очень многое роднит с лирикой “Цеха поэтов”, отражающей в своей примитивной вещности стремление замкнуться в четырех стенах комнаты», и что «мотивы “рода”, “родных вещей” “голого” биологического человека в поэзии Е. Полонской появляются не случайно. И биологический “род” и “тело” <…> — это лирический оплот против “разбушевавшейся стихии революции”». Далее рецензент перешел к сборнику «Под каменным дождем». «Любопытно, — сокрушенно констатировал он, — что “гражданский стих” Е. Полонской не имеет ничего общего с поэзией революционных демократов; по своему нарочито архаическому обличью он близок политической лирике Тютчева <поэт тогда числился в монархистах — Б. Ф.>». Далее Гутнер обратился к «Упрямому календарю». Причины его очевидных неудач рецензент усмотрел в том, что «Е. Полонская видела совершенно извращенно в нэпе полосу серого прозябания и не могла по-настоящему нащупать своей поэтической темы в гуще повседневной советской действительности». И даже ее новая лирика показывает, заметил он, что «Е. Полонская скрывается в лирическую тему, как в наглухо закрытую комнату». Статью, конечно, нельзя было назвав разбойной (напостовцы писали куда как круче), но времена изменились (вес и значение обвинений повысились) и. несмотря на прозвучавшую мельком комплиментарную фразу о поэте с большой поэтической культурой», Полонской дали понять, что никаких прежних литзаслуг за ней больше не числят.

После столь жесткойпроработки она растерялась; сохраняя интерес к темам общественного звучания, пыталась писать по-новому, отчего стихи только теряли и в форме, и в содержании, становились советскими, то есть по существу — никакими. Разумеется, это шло в такт потоку политических событий.

Наиболее грустное впечатление производит пятая книга Полонской «Новые стихи 1932–1936». Само название говорило читателям и критикам, что здесь только новые ее стихи, непохожие на старые, и шпынять автора за прежнее творчество теперь уже нельзя. Политически время сохраняло жуткий градиент. «Новые стихи» подписали в набор 2 августа 1936-то, в пору больших тревог и полной неизвестности, чего ждать дальше, а в печать их подписали 17 января 1937-го, когда «убийц Кирова» уже расстреляли, готовились новые процессы и волна террора набирала запредельные обороты…

«Новые стихи» открывались стихотворением «Памяти Сергея Кирова». К 1937 году уже сложилась традиция, обязательная для ленинградских поэтов, непременно включать в свои новые книги стихи памяти Кирова — они есть и во «Второй книге» Заболоцкого (1937), кончавшейся — «Горийской симфонией» о вожде, что не уберегло поэта от ареста…

«Додумать не дай…», — молил судьбу в стихотворении 1938 года Илья Оренбург (жить и работать с реальным пониманием кошмара, происходящего на родине, было самоистязанием). В написанных на переходе от оттепели к застою мемуарах «Города и встречи» Полонская, когда речь зашла о тридцатых и сороковых годах, призналась: «…Я слепо верила Сталину — в его справедливость и непогрешимость»^[84] — действительно, врожденный сарказм в безумную эпоху массового террора не защитил ее от всеобщего дурмана (что, возможно, спасло ей жизнь; сделанная же ею оговорка — «мало понимая в политике» — сомнительна, но вряд ли лукава^[85])…

В паре ее стихотворений книги 1937 года возникало имя и даже «образ» вождя:

«Новые стихи» закрывались стихотворением «Садовник», и читатели мгновенно догадывались, о каком заботливом садовнике идет речь в этом многословном сочинении:

Сегодня, в лучшем случае, это воспринимается как издевка, но тогда…

Сейчас нелегко себе представить, как тогда жили люди. Полонская знала, что должна содержать семью; но ведь помимо литработы были еще и писательские собрания, где «братья-писатели» запросто и враз могли тебя съесть со всеми потрохами…

В стихотворении «Сыну» (1935) она так уговаривала себя:

Уговаривать себя удавалось, думая, что, несмотря на полный разгром оппозиции, которая, может быть, была не во всем права, в стране все же построена тяжелая индустрия, создано необходимое вооружение, и армия защитит ее от угрозы нападения фашистской Германии (это опровергли уже первые месяцы Отечественной войны). А любимый сын растет, учится, он идейный комсомолец — хочешь не хочешь — это морально давит на мать, она боится даже легким сомнением усложнить, а прямым разномыслием и вовсе исковеркать ему жизнь…

Что говорить, творческий спад в стране, парализованной всеобщим страхом, был не индивидуальным, а всеобщим: эпоха террора не может располагать к раскованному творчеству. К тому времени страх Полонской имел уже солидный стаж… В тридцатые и сороковые годы топор висел над ее головой денно и нощно. По счастью, мало кто знал, что Елизавета Полонская (она в свое время никому этим не хвасталась) — это Лиза Мовшенсон, бывшая ученица расстрелянных Зиновьева и Каменева. Ей, в самом деле, повезло: уцелеть в такой мясорубке…

Книгу «Новые стихи» отметили в «Литературной газете» разгромной, но объективной, не ставившей спецзадачи дискредитировать автора, рецензией Льва Длугача^[88]: «В книге Полонской стихотворение “Памяти Сергея Кирова” набрано курсивом и поставлено впереди и вне всех разделов. Это дает право думать, что в идейном и художественном смысле оно определяет последний этап творчества Полонской. Однако причитав весь сборник стихов, приходишь к заключению, что стихотворение “Памяти Сергея Кирова" самое слабое из всего, что помещено в этой слабой книге». Отметив, что «литературный стаж Елизаветы Полонской лишает ее права на какое бы то ни было снисхождение», Длугач делал жесткий вывод: «И как бы мы ни расценивали то, что сделано Елизаветой Полонской в прошлом, как бы ни определяли ее удельный поэтический вес, такие стихи не могли появиться в результате серьезной работы». Сегодня уже не узнать, приходило ли в голову рецензенту, что, хлестко критикуя книгу со стихами, воспевающими великого вождя, он мог заработать читательский донос, ничего хорошего ему не сулящий… Разумеется, в «Новых стихах» было и несколько (если быть точным — четыре) вполне достойных стихотворений, но, увы, не они определяли лицо книги…

Вакханалию террора конца 1930-х Полонская пережила мучительно и о том «садовнике» больше не писала…

Со времени прихода нацистов к власти в Германии она переводила стихи немецких поэтов-антифашистов, подружилась с теми из них, кто перебрался в СССР; писала собственные стихи о Европе, охваченной предчувствием большой крови. Вскоре едва ли не вся Европа оказалась под сапогом нацистов. Воспоминания о годах парижской молодости делали для Полонской еще более мрачным ощущение общеевропейскою пожара:

(«Дубы Сен-Клу»)

Эти стихи напечатали нескоро (ставшая явной в 1939-м смена Сталиным политического курса сделала едва ли не все антифашистские стихи Полонской непечатными в СССР). Илья Эренбург, вырвавшийся из оккупированного Парижа, прочел их в рукописи весной 1941-го, когда был в Ленинграде и, как никто, смог почувствовать их горечь…

Из шестой книги стихов «Времена мужества» (1940) практически все антифашистские стихи цензура удалила, существенно исказив и замысел книги, и картину поэзии Полонской той поры. Лишь один намек на мировой пожар, гуляющий по Европе, уцелел в опубликованном стихотворении «Домик в городе Пушкине» (май 1940), где речь шла о летней жизни ленинградских писателей, весь день сидящих в Доме творчества за письменным столом:

С той поры Полонская писала о том, что волновало ее лично — о войне, о тревоге за бойцов на советско-финском фронте, где гибли тысячи и тысячи молодых ребят, о судьбе друга, застрявшего в Париже и рвавшегося оттуда… Отдала она дань также историко-биографическому жанру, написав поэму о Тарасе Шевченко «Портрет» (обычно и особенно в послевоенное время в этот сомнительный, в частности для поэзии, жанр уходили те, кто не хотел или не мог писать о реальной современности).

Отдельно скажем о стихотворении (Полонская предпочла не называть его поэмой) «Правдивая история доктора Фейгина», написанном после вступления Красной Армии в Восточную Польшу. Эта военная операция производилась в сентябре 1939-ю в соответствии с тайным протоколом к пакту Молотова — Риббентропа, вслед за оккупацией гитлеровцами Западной Польши. В СССР поход живописался как освобождение братских украинского и белорусского народов от ига буржуазной Польши. Полонская написала о другом: о судьбе еврейского населения «освобожденных» районов — оно действительно подвергалось в довоенной Польше откровенной дискриминации, а приди туда немцы, было бы на корню уничтожено, так что Красная Армия фактически его спасла. При этом Полонская, конечно, ни слова не сказала о том, что ожидает еврейское население в части Польши, оккупированной Германией. Правда, еще не были известны факты и подробности того, как немцы реализовали свои планы услужливыми руками тамошнего населения (через два года это повторилось на территории Украины и Прибалтики). Ну и понятно, что о судьбе самого польского населения после «братского» раздела его страны соседями не было ни слова тоже.

Возможно, по всему по этому «Правдивую историю доктора Фейгина» из книги «Времена мужества» не убрали. Но уже после 1940 года ее в СССР ни разу не печатали по совершенно другой причине: из-за политики неприкрытого госантисемитизма (еврейская тема стала запретной в стране и напрочь ушла из стихов Полонской, оставшись предметом ее невеселых раздумий и переживаний^[89]).

Самая тональность ее поэзии изменилась, освободившись от прежнего «пафоса силы», от резкой определенности и радикальности поэтического высказывания. Избавившись от некоторой сухости, тон стихов ее стал мягче, хотя острота зрения и слуха не стерлись, жизненные интересы не оскудели. Лучшие ее стихи по-прежнему отличала незаемность мысли; дерзости в них с годами поубавилось, но диктовало их всегда подлинное чувство…

В Отечественную войну Елизавете Полонской, как и большинству населения, пришлось хлебнуть немало: ее сын (он закончил Ленинградский электротехнический институт перед самой войной) воевал с первого дня, после тяжелого ранения снова вернулся в армию и довоевал до Победы; саму Полонскую вместе с матерью эвакуировали на Урал, когда к Ленинграду подходили гитлеровцы.

(«Русскую печь я закрыла, посуду прибрала…»)

Летом 1945-го в Перми (тогда Молотов) вышла ее тоненькая (в пятьдесят страничек) «Камская тетрадь». Она начиналась строками о Ленинграде: «Простимся надолго, мой город родной…». Весной 1944-го Полонской удалось вернуться домой:

(«Здравствуй, город, навеки любимый…»)

Началась «мирная» жизнь. Сразу мосле войны умерла нежно любимая мама. Предстояло беспросветно черное, сталинское, восьмилетие. Зарабатывать удавалось печатанием переводов (знание языков и европейская культура выручали)… На какое-то время она стала даже руководителем секции переводчиков в Союзе писателей. Иногда работа переводчика доставляла радость, как, скажем, в 1946-м, когда повезло — переводила Юлиана Тувима. стихи которого любила; переводя, сверяла со своими детскими вое поминаниями о Лодзи:

(«Лодзь»)

Страшный 1949-й обошел Полонскую стороной (второй раз повезло…). Жизнь проходила, проходила как во сне…

(«А может быть — заснешь…»)

Следующая книга стихов вышла в 1960-м.

9. Проталины оттепели (1954–1966)

С «оттепелью» Елизавета Полонская обрела какое-то дыхание, зрение и слух ее не притупились. Среди послевоенных немало стихов о горечи потерь, но больше всего — о природе, людях, музыке, воспоминаниях. Это лирические стихи, в которых изредка сквозь откровенный привкус печали просвечивает сарказм. Каждое лето она проводит в полюбившейся ей Эстонии (в Эльве), дружит с Юрием Лотманом, ценит местных жителей — работящих, не болтливых и не любопытствующих. Конечно, сказать, что благодушно радуется жизни, не замечая ее несообразностей, будет неверно:

(«На отдыхе»)

Неравнодушная природа — вот чем чаще всего живы ее новые стихи, в чем она находит утешение, и еще — дети:

(«Люблю тетрадь “с косыми в три линейки”…»)

Иногда Полонская выбирается в Москву, где навещает Эренбурга, приезжает в Переделкино, где живут Серапионы — Тихонов, Вс. Иванов, Федин, Каверин… — как далеко ушла молодость, какие разные дороги легли перед «братьями»…

(«Я разлюбила то, что было мило…»)

В 1957-м в Переделкино она тяжело заболела. «Милая Лиза, твоя болезнь меня очень взволновала. Я обрадовался, когда мне сказали, что тебе лучше, — написал ей Эренбург. — Пожалуйста, помни, что наше поколение должно быть крепким…»^[90].

В 1960–1965 годах с большим интересом читала его мемуары «Люди, годы, жизнь» и сама начала писать о пережитом. Писала легко, без заранее очерченного плана, писала о том (и о тех), о чем хотелось писать, хотя «муза цензуры» и стояла за спиной, сопела… Лотман напечатал в Тарту главу Полонской о Зощенко (в Москве или Ленинграде это было невозможно); публикация стала событием в литературном мире…

В 1965-м умер брат, проживший всю жизнь рядом с нею.

(«Брату»)

Сознание ее порой погружалось в миры апокалиптические:

(«Напудрены снегами все деревья…»)

Печатали Полонскую неохотно, стихи часто возвращали — или «не актуально», или, если актуально, то «не годится» (скажем, она рассердилась на Антокольского за его несправедливые, как ей показалось, стихи об А. П. Керн и ответила на них своими; в другой раз, прочитав «Бабий яр» Евтушенко и желая поддержать молодого поэта, наивно послала стишок в «Новый мир»…). Она к этому уже привыкла, и писала, никак не сообразуясь с политической актуальностью, — свободно, не утруждая себя заботами о «трудоустройстве» текстов. Писала, как и следует: о том, что было интересно ей самой, что ее занимало и мучило. Если бы это могли прочесть тогдашние читатели, они не остались бы равнодушными — потому что стихи эти трогают, тревожат и сегодня (а тогдашние редакторы, как правило безошибочно, выбирали для печати не лучшее, да еще, случалось, уродовали текст).

Раздумывая над прожитым, Полонская старалась остаться оптимистом:

(«Кто ты, читатель? Век, могучий шквал…»)

Этой строфой заканчивалась ее последняя прижизненная книга — «Избранное» 1966 года.

Прочитав ее, Виктор Шкловский откликнулся письмом:

«Дорогая Лиза.

Получил Вашу синюю книжечку.

И верный Пятница — Лирическая муза

В изгнании не покидает нас.

Спасибо за память.

Голос у Чуковского не могучий. Он сладкопевец.

Гумилев упомянут прямо и путно. Где Серапионы?^[91]

Биография Ваша очень хорошая, но причесана на прямой пробор с фиксатуаром.

Вы очень талантливый поэт…»^[92]

Потом пришло письмо от Корнея Чуковского. Прочитав «Избранное», он написал, что долго болел, а потом действовал запрет врачей на чтение:

«Этим объясняется мое дикое хамство: я не поблагодарил Вас за Вашу милую книгу и за лестное для меня предисловие к ней^[93]. Книжку я всю прочитал. Сейчас ее нет у меня под рукой. Некоторые стихотворения были известны мне и прежде, но некоторые я прочитал впервые. Из них запомнилось; “Свидетели великих потрясений”, “Своевременные мысли”, “Анне Ахматовой”, стихотворение о крохотных школьниках^[94] и конечно, “Толмач”, очень верно передающий чувства многих переводчиков… Словом: любимая, милая Елизавета Григорьевна, не сердитесь на меня за мое невольное хамство — но знайте, что я с давнего времени привык думать о Вас с дружеским чувством»^[95].

Старых друзей оставалось все меньше… Внуки взрослели…

Ее последние стихи датированы 1967 годом. Он оказался тяжелым. О смерти Эренбурга ей решили не сообщать: боялись, что вести не переживет…

Елизавета Полонская болела долго и умерла 11 января 1969-го. Для написанного ею началась «другая жизнь».

(«Мои стихи»)

Стихотворения и поэмы

ЗНАМЕНЬЯ (1921)

1

«Не испытали кораблекрушенья…»

Александру Блоку

Знаменья

Война

1914

«Мягкой губкой, теплой водой…»

«Сухой и гулкий щелкнул барабан…»

Петербург

Новая Голландия:

строитель — Деламот.

Тревога

Сказка

«Весь этот год был труден и жесток…»

«Не странно ли, что мы забудем все…»

«На память о тяжелом годе…»

«Слишком буйной весны…»

Кровь и плоть

1-е Февраля

«Я не могу терпеть младенца Иисуса…»

Шейлок

«Досыта не могу, дитя…»

Только в словах

«Только в снах еще ты настоящий…»

Ревность

«За окном ночного бара…»

«Широкий двор порос травой…»

«Мы научаемся любить…»

«Ты с холодностью мартовского льда…»

Александре Векслер

Шарманка

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ «ЗНАМЕНЬЯ» (1909–1921)

Из парижского блокнота (1909–1915)

Давно это было

«Полуопущены ресницы…»

«Улыбнулся издали, — может быть, не мне…»

«Над решеткой Вашего окна…»

«У тебя при каждом резком слове…»

«Когда я буду старой, и уеду…»

«Еще совсем светло, но я устала…»

«В окне старьевщика на Екатерингофской…»

Париж

Нанси

<Петроградские стихи 1919–1920>

Израиль

1. «Таких больших иссиня черных глаз…»

2. «Оконце низко — улица узка…»

3. «Как весело пастуший рог звучит…»

4. «Наследника святая слава ждет…»

«Прогрохотало. Боевых орудий…»

«Здесь, в глубине литейной мастерской…»

«Мурлычет сын, поет вода…»

«День сегодня кажется добрее…»

«Бьет барабан сухой и гулкий…»

Философу

А<арону> Штейнбергу

«Как репейник зеленый и цепкий…»

«Сменяются дни и проходят года…»

Той же о том же

Александре Векслер

«На зеленой горке я построю дом…»

ПОД КАМЕННЫМ ДОЖДЕМ. 1921–1923

I

«Что Талия, Евтерпа, Мельпомена?..»

«Одни роптали, плакали другие…»

Петербург

1. «Что крыльев бабочки трепещущую сеть…»

2. «Спят победившие, что им в победе?..»

… И в глазах у всей столицы

Петушок вспорхнул со спицы,

К колеснице полетел

И царю на темя сел,

Встрепенулся, клюнул в темя

И взвился…

Пушкин, «Сказка о золотом Петушке»

3. «Играет медь. Идут полки…»

«О, Революция, о, Книга между книг!..»

«Строитель великого братства…»

«Смешалось все. Года войны…»

Баллада о беглеце

Sterbstadt

К. Федину

«Вижу, по русской земле волочится волчица…»

«Легко зачать, но трудно будет мне…»

Октябрь

I. «Была ли злоба больше, чем любовь…»

II. «Торжественные дни. От ночи до утра…»

III. «Так значит, ты думаешь, — это конец…»

II

«Не укротишь меня ни голосом, ни взглядом…»

«Бьет дождь в лицо, и ветер бродит пьяный…»

«Что мне за дело, кстати иль некстати…»

«Не любишь ты, а я люблю, и тяжек…»

«Веду опасную игру…»

Л.Берману

«Хотя бы нас сожгли и пепел был развеян…»

Выкуп

«Не стало нежности живой…»

III

Колыбельная

Песенка

Бог огонь

«О, злобная земля! И в этот страшный год…»

Агарь

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ «ПОД КАМЕННЫМ ДОЖДЕМ» (1921–1923)

У окна

Jardin des plantes

И.Э.

«Скуластая рожа, раскосый глаз…»

Сплин

На Васильевском острове

«Если это конец, если мы умрем…»

Казнь

Фарфоровый сын

«Еще слова ленивый торг ведут…»

«О дети народа моего…»

Послание к петуху

О буйных днях семнадцатого года

И в дикую порфиру прежних лет

Державная порфира облачилась.

Баратынский

«Не богохульствуй. День идет к концу…»

«Веет ветер безрассудный…»

«Снова пришла ко мне легкая гостья любовь…»

Голос

Гумилеву

Серапионовская ода

«О Россия, злая Россия…»

«Смиряем плоть усталостью жестокой…»

«И мудрые правы, и мудрые мудры…»

Мечта

Родовой герб

«Ослепительное солнце…»

«Весы и гири, стерлинги и фунты…»

Слово

Восьмое марта

УПРЯМЫЙ КАЛЕНДАРЬ. СТИХИ И ПОЭМЫ 1924–1927

1

Кармен

1. «Не там, где с розою в зубах…»

2. «Октябрь. Ты помнишь мокрый снег…»

3. «Есть близ фабричных корпусов…»

4. «Матрос, армеец, слесарь, вор…»

5. «Однажды, средь толпы зевак…»

6. «Да, любит весело она…»

В петле (Лирический фильм)

Пролог

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

Эпилог.

Отрывки из поэмы «Кавказский пленник»

М.С.Ф.

Посвящение

Начало романа

1

2

Родословная героя

Героиня

Когда любовь

1

2

Сказала мать

Легкий шаг

Счастье

Тифлис

Тревога

Революцьонный трибунал

2

Мост

Наследство

Страна Чудес

Кино в двадцать третьем

Песня

Собаки

1. «Над дряхлым манежем года и событья…»

2. «Играют оркестры и воют собаки…»

3

Любовь

1. «Я же тебя создала. Не было вовсе тебя…»

2. «Так, как тебя я любила, если бы камень любили…»

3. «По радио мы говорим с Нью-Йорком…»

5. «Лучшему мастеру закажи…»

Лебедь

Романс

«Воем сирены паровозной…»

Эней

Еще про любовь

1. «Сухим теплом вспоенное вино…»

2. «Это начало любви…»

Эренбургу

3. «Звезды и палуба корабля…»

4. «На небе звезды. В Тифлисе огни…»

5. «К чему прикосновенье? Воздух…»

6. «Оторван от рук моих…»

«Ты спрашиваешь, почему…»

Письмо

Разлука

4

Ночью

Имя

Есенину

1. «И цвет волос моих иной…»

2. «Ты был нашей тайной любовью. Тебя…»

Лавочка великолепий

Памяти Льва Лунца

Прощальная ода

1. «Другие пускай воспевают работу…»

2. «А помнишь, как начинались стихи?..»

3. «Дырявы подошвы, а ноги крылаты…»

4. «Ямбы, любовь, безделье…»

5. «Утреет. Морозный рассвет…»

Миртуть

Встреча

Счастливая жена

1. «Грозовой ночью, ночью мая…»

2. «Гремит война, бежит война…»

3. «А тот, как сорная трава…»

4. «Уходит прочь войны отлив…»

5. «Ему открыты все…»

6. «Как две черты должны сойтись…»

7. «Забыла ты о том, чужом…»

8. «Тогда в твой тихий дом придут…»

9. «И легче ли тебе, сестра…»

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ «УПРЯМЫЙ КАЛЕНДАРЬ» (1923–1926)

Стансы

<Четыре отрывка из поэмы «Кавказский пленник»>

1. «Война варила людей в котле…»

2. Месяц лазает

3. Письмо

4. «Ты написан бурой краской…»

«Сердце эта смерть тревожит…»

Элегия

Гражданка смерть

Серапионовская ода

Анне Ахматовой («Я вижу город мой в рассветный ранний час…»)

ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ (1930–1967)

На полпути…

«Как можно прошлое любить…»

Черный агат

Спутники

Давиду Выгодскому

(Надпись на книге «Путеводитель переселенца в Новую Каледонию»)

Под яблонями Лотарингии

Иосиф

Трактир в Испании

Ненависть

Другу

Конец

Снег в горах

Романс («Не оттого, что связан ты навек…»)

Город (Из стихов о Пушкине)

Не ржавеет

Н. Тихонову

Повесть

Отчизне

Михаилу Фербергу

«На дальнем Севере зимует друг…»

«Спускается солнце за степью…»

Моей наставнице

Раисе Григорьевне Лемберг — старой большевичке

«Начну заветную мою…»

Домик в городе Пушкине

Правдивая история доктора Фейгина

* * *

* * *

Парки

Завтра

Памяти М.А. Фромана

«Июнь. Жара. Война…»

Сон

В Польше

…В Польше еврейскому населению предписано носить обувь на деревянной подошве (из газет)

«И показалась детскою забавой…»

Дубы Сен-Клу

«Свидетели великих потрясений…»

«Здесь вчера еще люди жили…»

«Как я рада, что ты вернулся…»

«Русскую печь я закрыла, посуду прибрала…»

Дорога на восток

Голос друга

Ленинградский ветер

Ночь в уральском поселке

Дорога

Беломорск, апрель

«Мы сами жизнь свою решали…»

18 августа 1941 года

«Я полюбила цвет московской ночи…»

Лахденпохья

«Здравствуй, город, навеки любимый…»

«Не знаю, где, в каком краю…»

Как в сказке

«Скатерть белоснежную выну из комода…»

Кровельщики

Дети

Матери

«Все, что поверхностно, — уносит ветер…»

«Наш мальчик возвратился из больницы…»

«Увидим вновь Уланову — Жизель…»

Моей матери

«Привезли на кладбище. Ушли…»

«Ни для одного любовника на свете…»

«В детстве, если тебе…»

Памяти Эммы Выгодской

«В чем признак нового?..»

«А может быть — заснешь…»

Весенняя сюита

Внуку

«Мне снилось, прожила я жизнь свою…»

Акварель

Е.П. Якуниной

«Если верный твой друг…»

Поэту

«В белоснежные букеты…»

С. Виноградской

«Не берег моря и не горный вид…»

Саше

Друг зарубежный в Подмосковье

«Люблю тетрадь “с косыми в три линейки”…»

Своевременные мысли

1. «Так незаметно старость подошла…»

2. «Кто выдумал, что жизнь уходит? Это…»

3. «Сегодня на виске у сына…»

4. «Я разлюбила то, что было мило…»

На отдыхе

Воспоминанья

Сонет

Брату («Ты был хайбрау, — ты в этом неповинен…»)

«Антенны телевизоров стремятся…»

За лесами

«Чем старше делаюсь, тем я люблю сильней…»

Тарту

Ранней весной на Неве

Брату

Сверстнице

Праздник песни в Эльве

«Напудрены снегами все деревья…»

«Спасибо вам, усталые глаза…»

Толмач

Карельский пейзаж

Анне Ахматовой («Мы Вас любили, мальчики и девочки…»)

Лодзь

Мадонна Рембрандта

Памяти брата

1. «Ты не горюй, что ты меня оставил…»

2. «Мы ссорились, как парочка влюбленных…»

3. Три месяца

4. «Мне жаль, что нет тебя, что не могу…»

5. «Я забываю. К счастью человека…»

«Кто ты, читатель? Век, могучий шквал…»

Ольге Берггольц

«Все неустойчиво, все неверно…»

«Все пропало, только запах…»

Мои слова

Позднее признание

Памяти Таламини

«А если я люблю…»

Садовник

Карлу Розиоргу

ПЕРЕВОДЫ (1921–1946)

Из Редьярда Киплинга

Баллада о Востоке и Западе

Мандалей

Дэнни Дивер

Фуззи-вуззи

Томми

Из Бертольда Брехта

Баллада о мертвом солдате

Памяти пехотинца Христиана Грумбейна, родившегося 11 апреля 1897 года, умершего в страстную Пятницу 1918 года, в Карасине (на юге России).

Мир праху его. Он выдержал до конца.

Из Юлиана Тувима

Лодзь

Старички

Госпитальные сады

Четырнадцатое июля

Под звездами

Семья

Скерцо

Примечания

В основу издания положены три наиболее значительные книги Е. Г. Полонской: «Знаменья» (1921), «Под каменным дождем» (1923), «Упрямый календарь» (1929) Эти книги печатаются в полном составе и в авторской композиции. Помимо этого, публикуются избранные стихотворения, написанные в 1909–1926 гг., но не вошедшие в указанные и книги и, в основном, при жизни автора не публиковавшиеся (разделы «Стихотворения, не вошедшие в книгу “Знаменья” (1909–1921)», «Стихотворения, не вошедшие в книгу “Под каменным дождем” (1921–1923)», «Стихотворения, не вошедшие в книгу “Упрямый календарь” (1923–1926)»; в этих разделах стихотворения печатаются в хронологическом порядке). В раздел «Избранные стихотворения (1930–1967)» включены в хронологическом порядке и без разделения на рубрики наиболее интересные стихотворения Е. Г. Полонской из более поздних ее книг, а также ряд текстов, не опубликованных при жизни автора. В разделе «Переводы (1921–1946)» представлены наиболее известные и важные как в творческом, так и в биографическом отношении образцы переводческой деятельности Полонской. Таким образом, данное издание представляет собой первое репрезентативное собрание поэтических текстов «серапионовой сестры», дающее достаточно полное представление обо всем ее творческом пути.

При публикации трех первых сборников Полонской за основу берется текст изданных в 1920-е годы книг. Исключение составляет впервые осуществленная (в составе книги «Упрямый календарь») упорядоченная и расширенная публикация отрывков из поэмы «Кавказский пленник» (1924–1925), позволяющая точнее судить об этом незавершенном замысле. В ряде случаев восстановлены более ранние редакции, отвергнутые автором по цензурным соображениям. Все эти случаи, равно как и использование более поздних редакций, оговорены в примечаниях. Там же приводятся некоторые, представляющиеся важными, варианты.

Неопубликованные при жизни автора тексты печатаются по автографам; для публиковавшихся стихотворений используется, как правило, последняя редакция. В ряде случаев эти тексты уточнены по автографам (расширенная по сравнению с опубликованной ранее редакция).

В первых трех книгах Полонская не датировала свои стихи; начиная с четвертой — даты иногда проставляла; в последнем «Избранном» (1966) датировала все стихи. Однако ее отношение к датировке было свободным, поэтому даты под стихами она зачастую произвольно меняла (как по забывчивости, так и осознанно). Между тем, в рабочих тетрадях Полонской работа над стихами, как правило, датировалась. В настоящем издании даты, проставленные автором под стихами и не опровергаемые материалами личного архива, приводятся без скобок. Даты, установленные по материалам личного архива Е. Г. Полонской, приводятся в угловых скобках. Первоначальная работа по установлению различных редакций и их датировки проводилась сыном поэтессы М. Л. Полонским, в течение многих лет систематизировавшим огромный литературный архив матери, содержавший множество ее неизданных текстов. Мое знакомство с этим архивом началось еще в 1970-е годы; в дальнейшем ряд стихов и несколько глав мемуаров Е. Г. Полонской мы с Михаилом Львовичем подготовили и опубликовали совместно. После его смерти (1995) работа над материалами архива Е. Г. Полонской была мною продолжена; подготовлены к печати и опубликованы как полный свод ее мемуаров «Города и встречи» (М., 2008), так и часть прежде не публиковавшихся стихов, причем некоторые датировки их установлены заново.

В примечаниях указывается первая публикация и затем через точку с запятой перечисляются книги Е. Г. Полонской, в которые впоследствии при жизни автора включалось данное ст-ние (отмечается также, если Полонская включала данный текст в не опубликованную при ее жизни мемуарную книгу «Города и встречи»), а также указываются коллективные сборники, где этот текст был использован. В примечаниях к настоящему тому использована переданная мне М. Л. Полонским неполная машинопись его примечаний к 118 стихотворениям Е. Г. Полонской, принятым к публикации в составе коллективного сборника стихов ленинградских поэтов в большой серии Библиотеки поэта, выход которого не осуществился. Подготовка настоящего тома, представляющего лучшее из созданного Елизаветой Полонской за полвека поэтического труда, потребовала дополнительной работы в ее архиве, сохраняемом ныне внуком Елизаветы Григорьевны И. Н. Киселевым. Выражаю ему искреннюю признательность за безотказную помощь в работе. Моя сердечная признательность также редактору книги А. Е. Барзаху за весьма ценные советы и рекомендации.

Список сокращений

Ар. — журнал «Арион».

В2 — Вечера (Париж). Ежемесячник стихов. 1914. № 2, июнь.

ВИЭ — Венок Илье Эренбургу. Стихи (1910-1990-е) / Составление, вступительная статья и комментарии Б. Я. Фрезинского. СПб.: Бельведер, 2007.

ВЛ — журнал «Вопросы литературы».

ВМ — Е. Полонская. Времена мужества. Стихи. Портрет. Поэма. Л.: Художественная литература, 1940.

Г — Е. Полонская. Года: Избранные стихи. Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1935.

ГиВ — Е. Г, Полонская. Города и встречи / Вступ. статья, послесловие, составление, подготовка текста и комментарии Б. Я. Фрезинского. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

Е-Ш — Русская поэзия XX века: Антология русской лирики от символизма до наших дней / Составители И. Ежов, К. Шамурин. М., 1925.

Зв — журнал «Звезда».

Зн — Е. Полонская. Знаменья. Пб.: Эрато, 1921.

Изб — Е. Полонская. Избранное. М.; Л.: Художественная литература, 1966.

КТ — Е. Полонская. Камская тетрадь: Стихи. Молотов, 1945.

ЛАП— личный архив Е.Г. Полонской.

МСЕП — «Мемуарные» стихи Елизаветы Полонской // Публикация Б. Я. Фрезинского // ГиВ.

НС — Е. Полонская. Новые стихи. 1932–1936. Л.: Художественная литература, 1937.

ПКД — Е. Полонская. Под каменным дождем. 1921–1923. Пб.: Полярная звезда, 1923.

СиП — Е. Полонская. Стихотворения и поэма. Л.: Советский писатель, 1960.

УК — Е. Полонская. Упрямый календарь: Стихи и поэмы. 1924–1927. Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1929.

Ф — Борис Фрезинский. Судьбы Серапионов. СПб.: Академический проект, 2003.

Знаменья (1921)

Книга выпущена кооперативным издательством «Эрато» в Петербурге в 1921 г.; разрешена военной цензурой и отпечатана в Девятой государственной типографии (Моховая, 40) в количестве 500 экземпляров, из которых 50 нумерованных в продажу не поступили. Обложку книги и марку издательства рисовал и резал на дереве график Н. Н. Купреянов. Об издательстве «Эрато» см. одноименную главу в 5-й части ГиВ.

«Не испытали кораблекрушенья…»Зн; Изб (с датой: «1918»); ГиВ. Ст-ние закончено за два дня до смерти А. А. Блока. Самый ранний автограф в ЛАП без посвящения и под заглавием «Эрато»; в Зн — без заглавия и с посвящением. Попытки напечатать стихотворение в Г (под заглавием «Голос из хора», но без посвящения) цензура пресекла. Полонская знала о болезни Блока и участвовала в его похоронах (см. ГиВ, где ст-ние датируется неточно: «Возвратись с похорон я написала стихи, посвященные Блоку, и они открыли мою первую книжечку, которая вышла в свет в первые голодные дни Петроградской Коммуны и была для меня первой попыткой говорить правду открыто» — ГиВ. С. 363). Последнюю строфу, говоря о Полонской, неизменно цитировал В. Б. Шкловский; М. О. Чудакова писала об этой строфе в письме к Полонской, что ее «невозможно не повторять, не бормотать» (ЛАП).

Знаменья

Война. Зн. Не переиздавалось. Стихи о Первой мировой войне 1914–1918 гг.

1914. Зн; Г. В ст-нии речь идет о лете 1914 г. перед началом Первой мировой войны. Галлеева комета — комета Солнечной системы, открытая англ. астрономом Эдмундом Галлеем (1656–1742), предсказавшим (1682) ее возвращение в 1758 г. Перед войной комета появлялась в 1909 г.

«Мягкой губкой, теплой водой…» Зн; Е-Ш; Г; СиП, с датой: «1916», по году рождения сына, с вар.; Изб, с датой: «1916».

«Сухой и гулкий щелкнул барабан…» Зн; Г. В ЛАП есть автограф другой редакции под заглавием «1919»; входило в альманах «Серапионовы братья» (Берлин, 1922).

Петербург. Зн; Изб, с датой: «1919», посл. строка в Изб. изменена: «В красе нетленной арка Деламота». Новая Голландия — остров в Петербурге, омываемый рекой Мойкой и каналами Крюковым и Круштейна. Деламот (Ж. Б. Валлен-Деламот; 1729–1800) — один из творцов архитектурного ансамбля на острове Новая Голландия.

Тревога. Зн; СиП, с вар.; Изб, с датой: «1920», под заглавием «Тысяча девятьсот девятнадцатый». Полонская вспоминала: «Лежа на койке после сыпного тифа схватившего меня в петроградских казармах в голодную зиму 1919 года, я слушала, как гудят фабричные гудки, возвещая о том, что Юденич подходит к Пулкову. В ту ночь я написала “Тревогу”» (Изб. С. 7). По свидетельству М.Л. Полонского, автограф в рабочей тетради (ЛАП) написан карандашом, болезненным, неустойчивым почерком. Б. М. Эйхенбаум считал «Тревогу», «написанную короткими строками и испещренную отрывочными восклицаниями», «совсем слабой вещью», заметив, что «это — не в духе Полонской» (Книжный угол (Пг.). 1921. N0 7. С. 42).

Сказка. Зн; Е-Ш; Г; СиП, с датой: «1917»; Изб, с датой: «1919».

«Весь этот год был труден и жесток…» Зн; Г; ГиВ. Сюжет ст-ния относится к событиям 1919 г.

«Не странно ли, что мы забудем всё…» Зн; Е-Ш; Г; СиП, с датой: «1924»; Изб, с датой: «1921». Размышляя в мемуарах о 1920–1921 гг., И. Г. Эренбург написал: «Мы осторожно, как рыбу, ели восьмушку колючего хлеба», — затем процитировал 3-ю строфу этого ст— ния и заключил: «В те годы все мы были романтиками, хотя и стыдились этого слова» (Эренбург И. Люди, годы, жизнь: В 3 т. Т. 1. М., 2005. С. 394–395).

«На память о тяжелом годе…» Зн; ГиВ.

«Слишком буйной весны…» Зн. Включено в альманах «Серапионовы братья» (Берлин, 1922).

Кровь и плоть

1-е февраля. Зн; Е-Ш; Г. Первое февраля связано для Полонской с памятью об ее отце Григории Львовиче Мовшенсоне (1861–1915), умершем в этот день в Петрограде; Е. Г. вернулась в Россию лишь в марте 1915 г. и о смерти отца не знала. В редакции 1963 г. (ЛАП) опущена 2-я строфа и добавлена пятая: «И быстрый этот гнев, и неустанный ныл, / И чуть заметную лукавинку улыбки, / Дающей силу жить, с которой ты сносил / Неправый суд глупца и совершал ошибки». На непокрытый пол и г. д. — речь идет об иудейском поминовении и похоронном обряде, где заупокойную молитву (кадиш) может произносить только сын покойного.

«Я не могу терпеть младенца Иисуса…» Зн. Не переиздавалось. Воспоминания о первом чтении этого ст-ния Полонской в Союзе поэтов см.: ГиВ С. 360–361. Ст-ние вызвало неоднозначные суждения критиков. На языке чужом Его неловко славлю — имеется в виду русский язык, чужой для иудейского Бога; Г. Иванов в рецензии на Зн написал, ссылаясь на эту строку, что русский язык — чужой для Полонской, что неверно. И имя, что никто произнести не мог — непроизносимое для иудеев имя бога Яхве. Саваоф — одно из имен бога в иудаизме. С тобою, Саваоф, — нес бедным Иисусом / Мой предок, патриарх, боролся в темноте — речь идет о библейском сюжете (Быт. 32, 24): Иаков всю ночь боролся с Богом, который не смог его одолеть, дал ему новое имя Израиль и благословил его (патриарх Иаков стал родоначальником «двенадцати колен Израиля»). …пришествие Мессии, подделанное тем… — речь идет о пришествии подлинного Мессии, в которое веруют иудееи и которое «подделал» Иисус Христос.

Шейлок. Зн. Не переиздавалось. Шейлок — персонаж комедии Шекспира «Венецианский купец» (1596), еврей.

«Досыта не могу, дитя…» Зн; Г. …день сугубый — так называются дни однодневных постов, например в Крещенский сочельник. 12-ая Рота — улица в Петрограде (в числе 13 улиц по обе стороны перпендикулярно Измайловскому проспекту, в районе которого был расквартирован Измайловский полк, они были поименованы номерами его Рот; впоследствии Красноармейские). Полонская в 1920-м там работала.

Только в снах

«Только в снах еще ты настоящий…» Зн. Не переиздавалось. Возможно, обращено к мужу, Льву Давидовичу Полонскому (1885–1941, погиб).

Ревность. Зн; Г. Вариант заглавия в ЛАП: «Тебе». Видимо, обращено к Л. Д. Полонскому.

«За окном ночного бара…» Зн; Г.

«Широкий двор порос травой…» Зн; Е-iii. Вариант заглавия в ЛАП: «Сантиментальность».

«Мы научаемся любить…» Зн; Г; вар. В ЛАП имеется автограф с посвящением: И. Г. Э<ренбургу>».

«Ты с холодностью мартовскою льда…» Зн. „ЛДП есть автограф другой редакции под заглавием «Неловкие стихи» и с тем же посвящением. Александра Лазаревна Векслер (1901–1965) — литератор, участница Вольфилы и Опояза, друг Полонской; в 1924 г. эмигрировала; см. о ней в пятой части ГиВ главу «Виктор Шкловский и Александра Векслер. Обыск и засада».

Шарманка. Зн. Не переиздавалось. В рецензии на Зн А. Бахрах (Дни (Берлин). 1923. 11 февраля), приведя строки «Поешь или плачешь, / Жизнь хороша!», заключает, что «из этого чувства и рождается все творчество Полонской». Жезлу сухому — процвести. По ветхозаветному преданию, расцветший жезл Аарона, старшего брата пророка Моисея, подтвердил право колена Левиина на служение Богу (Чис. 17, 1–8).

Стихотворения, не вошедшие в книгу «Знаменья»(1909–1921)

Из Парижского блокнота (1909–1915)

Заглавие раздела дано в ЛАП.

Давно это было. Изб.

«Полуопущены ресницы…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

«Улыбнулся издали, — может быть, не мне…» В2, вместе с № 27–29, под псевдонимом Елизавета Бертрам. Не переиздавалось.

«Над решеткой Вашего окна…» В2 (см. прим. 26). Не переиздавалось.

«У тебя при каждом резком слове…» В2 (см. прим. 26). Обращено к И. Г. Эренбургу.

«Когда я буду старой, и уеду…» В2 (см. прим. 26). Не переиздавалось. Манон и кавалер влюбленный Де Грие — герои романа «История кавалера Де Гриё и Манон Леско» (1731) Антуана Франсуа Прево.

«Еще совсем светло, но я устала…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

«В окне старьевщика на Екатерингофской…» Печ. впервые по автографу из ЛАП. …на Екатерингофской— имеется в виду Екатериигофский проспект в Петербурге (ныне пр. Римского-Корсакова).

Париж. Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Нанси. Печ. впервые по автографу из ЛАМ. О работе Полонской в военном госпитале в 1914 г. см. главу «Нанси» в 4-й части ГиВ.

<Петроградские стихи (1919–1920)>

Израиль, Ар. 2007. № 1. Публикация Б. Я. Фрезинского.

3. «Как весело пастуший рог звучит…» Аллюзия на встречу Иакова и Рахили у колодца (Быт. 29).

«Прогрохотало. Боевых орудий…» Печ. впервые по автографу из ЛАП. Навеяно пребыванием Полонской на Юго-Западном фронте в 1915–1917 гг.

«Здесь, в глубине литейной мастерской…» Печ. впервые по автографу из ЛАП. В ГиВ Полонская вспоминала; «Я служила врачом на частном заводе Сан-Галли, которым управлял рабочий комитет, и, как все небольшие предприятия, он влачил жалкое существование. Работали преимущественно старики, оттого что все молодые рабочие ушли на фронты Гражданской войны. Меня поражала неутомимость и выдержка этих питерских рабочих, трудившихся весь день, питаясь только мороженой картошкой. И я написала стихотворение о старике, который пришел умирать на свой завод в холодный нетопленный цех. И такая была в этом старике сила, что даже смерть подползла к нему на коленях. Я прочла это стихотворение в студии. Гумилев его разобрал, не обращая ровно никакого внимания на чувства, которые меня волновали, — он даже посмеялся над ними. Тогда я решила никогда больше не читать ему от души написанных стихов, а показывать только то, что было хорошо сделано» (ГиВ. С. 347).

«Мурлычет сын, поет вода…» Печ. впервые но автографу из ЛАП.

«День сегодня кажется добрее…» Печ. впервые но автографу из ЛАП.

«Бьет барабан сухой и гулкий…» Зв. 2006. № 11. публикация Б. Я. Фрезинского. Ст-ние написано в форме пантума, одной из так называемых «твердых форм», популярных в поэзии начала XX века, о которой, возможно, Полонская узнала в студии «Всемирной литературы» от Н. С. Гумилева. У Гумилева есть несколько образцов пантума («Гончарова и Ларионов», 3-я картина пьесы «Дитя Аллаха»).

Философу. Зв. 2006. № 11. Аарон Захарович Штейнберг (1891–1975) — философ, публицист, ученый секретарь Вольной философской ассоциации в Петрограде, автор книги воспоминаний «Литературный архипелаг» (М.: НЛО, 2009); в 1922 г. эмигрировал; см. о нем. 4 главу 5-й части ГиВ.

«Как репейник зеленый и цепкий…» Печ. впервые по автографу из ЛАП. Ст-ние автобиографично, связано с единственным сыном Е. Г. Полонской Михаилом Львовичем Полонским (1916–1995). Шельда — река, впадающая в Северное море.

«Сменяются дни и проходят года…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Той же о том же. Зв. 2006. № 11. В ЛАП есть вариант заглавия «Той же от той же» (см. МСЕП). Обращено к А. Л. Векслер. «Песнь торжествующей…» играют скрипки… «Песнь торжествующей любви» — повесть И. С. Тургенева (1881). Герой этой повести, Муций, играет на «индийской скрипке» мелодию, названную им «песнью торжествующей любви».

«На зеленой горке я построю дом…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Под каменным дождем (1923)

Книга выпушена издательством «Полярная звезда» с разрешения Главлита (№ 436) и отпечатана в Петербурге в 1923 г. Военной типографией Штаба Р.-К.К.А. (Пл. Урицкого, 10) в количестве 1000 экз. Обложка работы художника Н. П. Акимова.

«Что Талия, Евтерпа, Мельпомена?..» ПКД. Не переиздавалось. В ЛАП имеется автограф с вариантом последней строфы: «А ты, поэт, прислушивайся к хору, / Где гнев и месть смешали все оттенки, / Пока и сам по знаку режиссера, / Пришит штыком, не упадешь у стенки». Что Талия, Евтерпа, Мельпомена? — в греч. мифологии музы, дочери Зевса и Мнемозины Талия — муза комедии, Евтерпа — лирической поэзии, Мельпомена — трагедии. Ристаний — в тексте ПКД имеется примечание: Ристание (книжн., торж., устарев.) — состязание в беге, езде, скачке.

«Одни роптали, плакали другие…» Литературная неделя (приложение к «Петроградской правде»), 1922. № 6. С. 1; за подписью «Е. П.»; Красная новь. 1922. Кн. 4. С. 60; ПКД; Г; Изб, с датой: «1918». Автограф др. ред. в ЛАП под заглавием «Перун». «Выдыбай, Перуне!» Согласно топонимической легенде, излагаемой автором Киевского Синопсиса Иннокентием Гиэелем (XVII в.), так кричали («Выплывай, Перун!») нехристианизированные еще киевляне сброшенному по приказу кн. Владимира в Днепр идолу главного языческого бога Перуна.

Петербург. ПКД. Даты написания относятся ко всему циклу, о котором М. Шагинян написала: «Такие жемчужины политического пафоса, как стихотворение “Петербург” имеют в новейшей поэзии очень немного себе равных» (М. Шагинян. Литературный дневник. М.; Пб., 1923. С. 141).

«Что крыльев бабочки трепещущую сеть…» Наши дни (альманах). М., 1922. № 2. С. 249, под заглавием «Петербург»; ПКД. Не переиздавалось. В ЛАП имеется автограф другой редакции под заглавием «Игла», с датой: «12–21 дек. 1921».

«Спят победившие, что им в победе…» Литературная неделя (приложение к «Петроградской правде»). 1922. № 18. С. 5, под заглавием «Петербург»; Красная новь. 1922. Кн. 6. С. 92–93; ПКД; Г, под заглавием «Слушай, дозорный!». Рецензируя указанный номер «Красной нови», Н. Петровская, процитировав две строфы «Петербурга», где — «сокровенное виденье призрачных его ночей», написала: «Темной, магической силой дышит каждое слово, несмотря на острую, тенденциозность темы» (Накануне (Берлин). 1923. 16 января). В ЛАП варианты заглавия: «Петушок», «Спят победившие». «Хозяин», «Александр». Судя по одному из вар-тов заглавия, под призраком имеется в виду Александр I. На это указывает и «плешивое темя» призрака (ср. пушкинское «плешивый щеголь»).

3. «Играет медь. Идут полки…» Литературная неделя. 1922. № 6. С. 1; ПКД. Написано 1 мая 1922 г. Не переиздавалось. И солнце встало неподвижно — библейский мотив (Нав. 10,12–14).

«О, Революция, о Книга между книг!..» Красная новь. 1922. Кн. 4. С. 60; ПКД; Е.-Ш. Не переиздавалось. о Книга между книг — Библия. Пустыня странствия нам суждена какая? — аллюзия на странствия по пустыне избранного народа. В ЛАП есть автограф с вар. 12 строки: к вратам нетесным рая — ср. с христианской доктриной «тесных врат» (Мф. 7, 13–14).

«Строитель великого братства…» ПКД. Не переиздавалось. Обращено к В. И. Ленину. В ЛАП имеется вариант с четвертой строфой: «В Кремле, над старинной Москвою / Спокойную славу найдешь — / Строитель с большой головою) / Скуластый приземистый вождь».

«Смешалось все. Года войны…» Петербургский сборник 1922. Поэты и беллетристы. Г16., 1922. С. 24; ПКД, с заменой предпоследней строки на «И охраняет мирный труд». Печ. по «Петербургскому сборнику». Не переиздавалось. В ЛАП варианты заглавия: «1920», «Россия», «Их голос».

Баллада о беглеце. ПКД; Г, без даты; СиП; Изб, с датой: «1917, июнь». В ЛАП имеются варианты заглавия: «Побег» (с посвящением «Николаю Тихонову» и с эпиграфом из его ст-ния «Дезертир» (1921) «…но в полку / Тысяча ушей и глаз»), «Беглец», «Победитель». Факсимиле см. в иллюстрациях к ГиВ. Об истории создания ст-ния см. вступ. статью.

Sterbstadt. Россия. 1922. № 2. С 7; ПКД. Не переиздавалось. Sterbstadt (нем.) — город смерти. / Константин Александрович Федин (1892–1977) — писатель, Серапионов брат. Полонская вспоминала первую встречу с Фединым у Серапионов: «После собрания мы пошли с ним вместе — он жил неподалеку от меня — и по дороге рассказывал о своих впечатлениях от Волги, куда недавно ездил на родину по какому-то семейному делу, о страшном голоде, который начался уже тогда в Поволжье. Меня потряс его рассказ о вымершем от голода городе Марксштадт, — там жили когда-то немецкие колонисты, и столько их поумирало от голода, что город получил прозвище “Штербштадт” — Город смерти» (ГиВ. С. 380). Федину посвящена глава пятой части ГиВ.

«Вижу, по русской земле волочится волчица…» ПКД; Г. В ЛАП есть автограф др. ред. с заглавием «Волчица»:

1922

«Легко зачать, но трудно будет мне…» ПКД; Г; Изб. 2-я строка исправлена по авторской правке в экземпляре ПКД А. Г. Мовшенсона (вместо: «Чтобы дитя из семени созрело»).

Октябрь. Датируется по ЛАП интервалом написания цикла.

I. «Была ли злоба больше, чем любовь…» Литературная неделя. 1922. № 4. С. 2; ПКД; Г, под заглавием «Начало», с вариантом 4-й строки: «Лежала тоннами сухого динамита»; Изб, с датой: «1921». Варианты заглавия в ЛАП: «Корабль Октябрьский», «Расплата»; датировано 5 ноября 1922. Эвмениды (они же: эринии) — в греческой мифологии богини мщения.

«Торжественные дни. От ночи до утра…» ПКД. Не переиздавалось. В ЛАП варианты заглавия: «Празднества», «Торжественные дни»; дата: «9 ноября 1922». И с Марсовых полей уже не могут встать — т. е. с полей сражения.

3. «Так значит, ты думаешь, — это конец…» ПКД. Не переиздавалось. В ЛАП есть автограф с заглавием: «Так значит ты думаешь…(Анне Ахматовой)» и эпиграфом из ст-ния Ахматовой «Чем хуже этот век предшествующих? Разве…» (1919): «Еще на западе земное солнце светит»; датируется 9-13 ноября 1922 г. Веселая память Великом войны — речь идет о Первой мировой войне.

II

«Не укротишь меня ни голосом, ни взглядом…» ПКД; УК; Г.

«Бьет дождь в лицо, и ветер бродит пьяный…» ПКД. Не переиздавалось.

«Что мне за дело, кстати иль некстати…» ПКД; Е-Ш. В ЛАП есть вариант с посвящением: «Мариэтте Шагинян».

«Не любишь ты, а я люблю, и тяжек…» ПКД; Г.

«Веду опасную игру…» ПКД. Не переиздавалось. Лазарь Васильевич Берман (1894–1980) — поэт, с 1921 г. секретарь Союза поэтов, друг Полонской; ему посвящено несколько страниц в пятой части ГиВ.

«Хотя бы нас сожгли и пепел был развеян…» Россия. 1923. № 7, под заглавием «Договор»; ПКД; Г; Изб. Вошло в антологию «Поэты наших дней» (М., 1924. С 71).

Выкуп. ПКД-, Изб, с датой: «1920»; ГиВ (неточно). М. О. Чудакова писала Полонской в 1966-м об Изб.: «Я снова встретила здесь Ваше стихотворение “Выкуп”, которое читала несколько лет назад в первоиздании и оно необычайно сильно на меня подействовало; я много раз перечитываю его, и сила его не слабеет. Стихотворение напряжено, как тетива; и какое мужское (извините) бесстрашие подхода к теме, этих решительных “перебросов” из одного плана в другой» (ЛАП).

«Не стало нежности живой…» ПКД. Не переиздавалось. Возможно, отклик на смерть А. А. Блока.

III

Колыбельная. Сполохи (Берлин). 1923. № 21. С. I; ПКД. Не переиздавалось.

Песенка. ПКД; Е-Ш; Изб, с датой: «1920».

Бог Огонь. ПКД. Не переиздавалось.

«О, злобная земля! И в этот страшный год…» ПКД. Не переиздавалось. В ЛАП автограф др. ред. под заглавием «Сын» с дополнительными двумя строками

в начале: «Не бойся, светлых глаз не зажимай руками, — / Мы жить останемся, мы не погибнем сами».

Агарь. ПКД. Не переиздавалось. Агарь — по Библии, египтянка, рабыня Сарры и наложница Авраама. Измаил — сын Агари и Авраама, по преданию, родоначальник арабов. И. Эренбург писал Полонской 12 июня 1923 г., что «Агарь» «недостаточно дика и

зла» (И. Эренбург. Дай оглянуться. Письма 1908–1930. М., 2004. С. 291).

Стихотворения, не вошедшие в книгу «Под каменным дождем» (1921–1923)

У окна. Ар. 2007. № 1. Написано под впечатлением пребывания на Юго-Западном фронте во время Первой мировой войны.

Jardin des Plantes. Борис Фрезинский. Письма Ильи Эренбурга Елизавете Полонской. 1922–1966. (Предыстория переписки. Канва отношений) // ВЛ. 2002. Вып. I.

С. 289. Посвящено Илье Григорьевичу Эренбургу (1891–1967) — поэту, писателю, другу Е. Г. Полонской со времен парижской юности. Сюжет ст-ния относится к 1909 году (поре их пылкого романа). Эренбург вспоминал о 1909 годе, когда он «вдруг понял, что стихами можно сказать то, чего не скажешь прозой»: «А мне нужно было сказать Лизе очень многое. День и ночь напролет я писал первое стихотворение… Я жил возле зоопарка. По ночам кричали морские львы.» (И. Эренбург. Люди, годы, жизнь; в 3 т. Т. I. С. 76). Jardin des Plantes (франц.) — Ботанический сад в Париже, на территории которого располагался также зоологический сад.

«Скуластая рожа, раскосый глаз…» Зв. 2006. № 11. Ст-ние написано в пору тревожных дней Кронштадтского мятежа (28 февраля — 18 марта 1921 г.). Судя по одному из набросков (ЛАП), речь идет об одиночном патруле возле Владимирской площади (недалеко от дома, где жила Полонская).

Сплин. Печ. впервые по ЛАП.

На Васильевском острове. Зв. 2006. № И. Ст-ние написано под впечатлением подавления Кронштадтского мятежа. В ЛАП есть беловик под заглавием «Отрывок».

«Если это конец, если мы умрем…» Зв. 2006. № 11.

Казнь. Зв. 2006. № 11. Свершится казнь — в пустыне мы умрем. — характерный для Полонской библейский мотив.

Фарфоровый сын. Печ. впервые по автографу из ЛАП. …магазин Корнилова на Невском — магазин фарфора «Товарищества бр. Корниловых» на Невском, 66

«Еще слова ленивый торг ведут…» Арион. 2007.

«О дети народа моего…» Печ. впервые по автографу из ЛАП. …лютнею Давида прозвучит — речь идет о царе Давиде, который в юности был искусным музыкантом-гусляром и поэтом.

Послание к петуху. Мухомор (Пг.). 1922. № 9. Обращено к брату Полонской Александру Григорьевичу Мовшенсону (1895–1965) — искусствоведу, переводчику, театральному критику, соавтору ее прозаических переводов.

О буйных днях Семнадцатого года. Зв. 2006. № П. Эпиграф из стихотворения Е. А. Баратынского «Последняя смерть» (1827).

«Не богохульствуй. День идет к концу…» Печ. впервые по автографу из ЛАП, где имеется также вариант с заглавием «Круглый нож» (под этим заглавием в ЛАП есть ст-ние Полонской, начинающееся строкой: «Рукой не хватайся за круглый нож…»).

«Веет ветер безрассудный…» Альманах «Поэзия». 1985. № 42. С. 121. Публикация М. Полонского и Б. Фрезинского.

«Снова пришла ко мне легкая гостья любовь…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Голос. Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Гумилеву. Звезда. 2006. № 11. Отклик на гибель поэта Николая Степановича Гумилева (1886–1921).

Серапионовскаяода. ВЛ. 1993. Вып. VI. Публикация М. Полонского и Б. Фрезинского. Начиная с первой годовщины Серапионовых братьев (1 февраля 1922 г.), Полонская в течение нескольких лет к 1 февраля сочиняла очередную Серапионовскую оду. Слава десяти имен — имеются в виду 10 «Серапионовых братьев» (в 1921 г. Н. С. Тихонов еще не был Серапионом, но Серапионы продолжали числить своим поэта Владимира Познера (1905–1992), бывшего членом группы с ее основания до мая 1921 г., когда семья увезла его из Петрограда за границу). От Мойки до Бассейной — на углу Невского пр. и Мойки помещался Дом искусств, где собирались Серапионы, а на Бассейной (ныне ул. Некрасова) — Дом литераторов. Литературовед и критик Виктор Борисович Шкловский (1893–1984) и прозаик Евгений Иванович Замятин (1884–1937) преподавали в Студии «Всемирной литературы» и были учителями «Серапионовых братьев». Серапионовы братья: Лев Натанович Лунц (1901–1924) — драматург, прозаик и публицист; Николай Николаевич Никитин (1895–1963) — прозаик; Михаил Михайлович Зощенко (1895–1958) — прозаик, автор «Рассказов Назара Ильича, господина Синебрюхова» (Пг., Берлин, 1922); Илья Александрович Груздев (1892–1960) — критик; кто Зильбер был тот стал Каверин — прозаик Вениамин Александрович Зильбер (1902–1989) с 1922 г. писал под псевдонимом Каверин; Михаил Леонидович Слонимский (1897–1972) — прозаик; Всеволод Вячеславович Иванов (1895–1963) — прозаик, приехавший в Петроград из Сибири.

«О Россия, злая Россия…» Зв. 2006. № 11.

«Смиряем плоть усталостью жестокой…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

«И мудрые правы и мудрые мудры…» Современное обозрение (Пг.). 1922. № 1. Не переиздавалось. Карманьола — песня времен Великой французской революции. Однако рефрен «Аристократов на фонари!.. Аристократов повесят», к которому отсылают

последние строки ст-ния, относится к другой популярной песне того же периода, «Cа ira».

Мечта. Печ. впервые по автографу из ЛАП, где имеется также вариант заглавия: «Рай».

Родовой герб. Печ. впервые по автографу из ЛАП. В Ар. 2007. № 1, под заглавием «Завещание» по другому автографу (ЛАП). Мудрый ученый раввин был моей матери дедом — дед Полонской по матери Элиа Мейлах (ум. 1901) также был раввином; см. о нем в ГиВ.

«Ослепительное солнце…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

«Весы и гири, стерлинги и фунты…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Слово. Красный журнал для всех. 1923. № 1–2; Недра (М.). 1923. Кн.1. С. 271. Не переиздавалось. Суждение критика А. Вольского об этом ст-нии: «Кто так чувствует слово, тот несомненно поэт, и его радостное творчество не останется без радостного отклика» (Накануне (приложение). 1923. № 45 (к номеру от 27 марта 1923)).

Восьмое марта. Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Упрямый календарь Стихи и поэмы 1924–1927 (1929)

Книга выпущена «Издательством писателей в Ленинграде» в 1929 г. с разрешения Ленинградского Областлита (№ 52873) и отпечатана тиражом 1000 экземпляров в Гос. типографии им. Евгении Соколовой (просп. Красных Командиров, 29). Обложка по макету художника М. А. Кирнарского. Включив УК, наряду со Зн и ПКД, в свой четвертый сборник «Года. Избранные стихи» (1935), Полонская четырем разделам УК дала заглавия: «Поэмы» (цензура исключила поэму «В петле», но оставила длинное ст-ние «Пионеры», которого в УК не было), «Глядя на Запад» (из УК осталось лишь ст-ние «Мост», но напечатаны не входившие в УК «По дороге на Альтону», «Ночь на Юнгфернстуге», «Русалка», а также из ПКД (! — Б.Ф.) «Баллада о беглеце»), «Еще любовь» (без ст-ний «Романс» и «Ты спрашиваешь, почему») и «Встречи» (без ст-ний «Есенину» и «Лавочка великолепий», из «Прощальной оды» вошли только 2-е и 3-е ст-ния).

1

Кармен. Недра (М.). 1924. Кн. 4; Забой (Майкоп). 1924. № 3; Г. (В Майкоп поэму привез, видимо, М. Слонимский). Это произведение критика нередко называла поэмой; 2-я часть под заглавием «Шаг чугунный» впервые: Петроград. 1923. № 13. С. 8. Печатается с учетом правки в Г. Выбор в качестве героини бойкой работницы табачной фабрики, возможно, связан с тем, что Полонская некоторое время работала врачом в амбулатории табачной фабрики им. К. Цеткин в Ленинграде. Имя героини отсылает к образу одноименной героини знаменитой новеллы П. Мериме, также работницы табачной фабрики.

В петле. Ковш. 1925. Кн. 1, с подзаголовком «Лирическая фильма» и с посвящением М. Шагинян; Изб, с послесловием «От автора», перепечатанным с мелкой правкой из УК: «Поэма “В петле” была написана в феврале 1923 года и впервые напечатана в 1925 (ошибочно был назван 1924-й — Б.Ф.) году в альманахе “Ковш”. После строгих героических голодных дней Северной Коммуны огни первых подозрительных лавчонок нэпа манили обывателя и приводили в ярость иные темные и буйные головы. Смысл эпохи был еще неясен для многих. Тема героя, сорвавшегося в бандитизм бунтаря, обладающего революционным инстинктом, но не революционным сознанием, — теперь уже давняя тема; она неоднократно была показана с тех нор в театре и в литературе. И по конструкции самой поэмы все в ней, за исключением пролога и эпилога, показано глазами и рассказано интонациями героя. Да и сама “петля” существовала только в воображении героя, оказываясь в реальности не проволочной петлей, а мертвой петлей воздушною полета».

Пролог. Жизнь искусства. 1924. № 5. С. 8, под заглавием «Пролог к поэме»; Россия. 1924. № 1 (февраль). С. 72. Отметим, что при публикации пролога в Изб вторая строка 2-й строфы была заменена на: «Мы не сбросим с гранитных ступеней» вместо первоначального: «Совлечем по гранитным ступеням». Шахматиста народных смятений — имеется в виду В. И. Ленин, большой любитель шахмат (известно, в частности, что он играл в шахматы на Капри с А. А. Богдановым, который в декабре 1917 г. в письме к А. В. Луначарскому назвал Ленина «грубым шахматистом», выполнявшим сдачу рабочего социализма «солдатчине»).

10. Если правый глаз тебя соблазнит — евангельская аллюзия (Мф. 5, 29).

Эпилог. Ленинград. 1924. № 7. С. 4, под заглавием «Эпилог к поэме».

Отрывки из поэмы «Кавказский пленник». УК, под заголовком «Отрывки из поэмы “Пленник”» с посвящением условному «Е. Б. В.», в сокращении. Печатается по рукописи (ЛАП). Текст поэмы реконструирован на основе след, материалов: 1) первоначального авторского плана (ЛАП); 2) белового варианта рукописи (ЛАП); 3) разрозненных отрывков из текста (ЛАП); 4) публикации в УК отрывков из поэмы и цикла «Еще любовь», куда Полонская включила часть поэмы, относившуюся к сюжету с М. С. Фербергом. Посвящение. УК, с иным началом 3-й строфы: «А мне по праву заказному / Заказан доступ и огонь, —». М. С. Ф. — Михаил (Моисей) Соломонович Ферберг

(1895–1938, расстрелян) — муж кузины Полонской, экономист, член РСДРП — первоначально меньшевик, затем большевик, с 1924 г. ответственный сотрудник наркомата финансов Грузии, близкий друг Е. Г. Полонской, к которому обращен ряд ее лирических стихотворений (см. ГиВ). Не пожелай чужого дома — библейская аллюзия (Исх. 20, 17).

Начало романа.

1. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Ной — Ной Жордания (1869–1953) — лидер грузинских меньшевиков; с 1918 г. председатель меньшевистского правительства Грузии, свергнутого в 1921 г. вторгшимися в Грузию войсками Красной армии; с 1921 г. — в эмиграции.

2. УК, без 2-х строф; печатается полностью по автографу из ЛАП.

Родословная героя. Ленинградская правда. 1925.1 января.

Героиня. УК. Шамиль (1799–1871) — имам Дагестана и Чечни, руководитель освободительной войны кавказских горцев против царских колонизаторов.

Когда любовь…

1. УК; СиП, с датой: «1923».

2. Ленинградская правда. 1925. 1 января. …зыбка — колыбель, люлька.

Сказала мать. Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Легкий шаг. Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Счастье. УК.

Тифлис. Ленинград. 1925. № 15, под заглавием «Первое мая в Тифлисе», первоначальная редакция; УК; ГиВ, в сокращении. Печатается по УК с включением двух строф (2-й и 4-й от конца) по автографу из ЛАП. Тифлис — в 1845–1936 гг. название Тбилиси. Заккрайком — Закавказский краевой комитет РКП(б) (в 1922–1936 Грузия, Армения и Азербайджан образовывали Закавказскую Социалистическую Федеративную Советскую республику (ЗСФСР) со столицей в Тифлисе).

Тревога. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Сюжет этой и следующей частей связан с тифлисскими событиями 1924 г. Головинский бульвар — главная улица Тифлиса (теперь бульвар Руставели). Челакаев — возможно, Семен Челокаев, полковник, и 1923 г. возглавивший восстание против Советской власти в селах Хевсуретии в Груши.

Революцьонный трибунал. Печ. впервые по автографу из ЛАП.

2

Мост. Красная нива. 1924. № 8. С. 196; УК. В экземпляре УК Полонской заглавие изменено на «Под звездами Бродвея». Не переиздавалось.

Наследство. Ленинград. 1924. № 21. С. 5; УК. Не переиздавалось.

Страна чудес. Красная нива. 1924. № 8. С. 196; УК. Не переиздавалось.

Кино в двадцать третьем. УК. Не переиздавалось. Мапьчишка-папиросник — уличный торговец штучными папиросами. С кожаной финкой — имеется в виду фасон мужской зимней шапки тех лет. От шпалера в восторге двое — шпалер (жаргон) — револьвер. Тапер — аккомпаниатор, сопровождавший показ немых фильмов игрой на фортепьяно. Конрад Вейдт (Фейдт; 1893–1943) — немецкий киноактер.

Песня. Прожектор. 1925. № 21. С. 23; УК. Не переиздавалось. Трансвааль — провинция ЮАР, песня «Трансвааль, Трансвааль, страна моя» времен англо-бурской войны 1899–1902 гг.; слова на основе стихотворения Глафиры Галиной «Бур и его сыновья» (1899), мелодия связана с народной песней «Среди долины ровныя…». Про гибель «Варяга» — песня на стихи Е. Студенской «Памяти “Варяга”» и на музыку А. Вилинского о русском крейсере «Варяг», сражавшемся с японской эскадрой и под угрозой захвата затопленного 27 января 1904 г. «Вставай, проклятьем заклейменный…» — первая строка «Интернационала».

Собаки. Костер. Л., 1927. С. 63–65, под шапкой «Ленинградский Союз поэтов»; УК; Изб. Сохранился Экземпляр Полонской УК, где заглавие заменено на «Гамбургский манеж», под которым (с датой: «1934»), напечатано в Изб.

3

Любовь. В качестве 4-го ст-ния в УК напечатано ст-ние «Не укротишь меня ни голосом, ни взглядом…» (ПКД; наст. собр. ст. 63).

1. Красная нива. 1924. № 8; УК.

2, 3, 5. УК; Г.

Лебедь. Красный журнал для всех. 1924. № 4. С. 246; УК; Г; СиП; Изб.

Романс. УК. Не переиздавалось.

«Воем сирены паровозной…» УК; Г, под заглавием «Счастье».

Эней. УК; Г. Эней — а античной мифологии один из главных защитников Трои во время Троянской войны; ему посвящена «Энеида» Вергилия. …готовь костер, Дидона! Дидона — в античной мифологии правительница Карфагена, возлюбленная Энея, который покинул ее по воле богов; Дидона в отчаянии, взойдя на костер, пронзила себя кинжалом (Эн. IV).

Еще любовь. Собрание стихотворений. Л., 1926. С. 40–43 (выпущено под шапкой «Ленинградский Союз поэтов»), 1-е четверостишие под заглавием «Посвящение» набрано как эпиграф, нумерация остальных от 1-го до 5-го; УК; Г, СиП и Изб без последнего ст-ния (в СиП — с датой: «1923»; в Изб без нумерации, но с пробелами между ст-ниями, причем четыре последние строки четвертого ст-ния цикла сделаны началом пятого ст-ния); ГиВ, с комментарием: «В Тифлисе я была разлучена с другом и долгие годы не смела об этом сказать» (ГиВ. С. 423). В автографе ЛАП второе ст-ние под заглавием «Начало любви» с посвящением «Э<ренбур>гу»; остальные обращены к М. С. Фербергу. Видимо, ст-ния 3–6 первоначально (в 1924-м, а, может быть, и в 1925 гг.) были частью поэмы «Кавказский пленник», а потом выделены из нее и включены в цикл «Еще любовь». Ст-ние «На небе звезды. В Тифлисе огни…» (№ 4 в цикле) в автографе ЛАП имеет заголовок «Ночь». Ст-ние «Оторван от рук моих…» (№ 6 в цикле) связано с арестом в 1924 г. в Тифлисе М. С. Ферберга по подозрению в участии в меньшевистском восстании (вскоре опровергнутому). В ЛАП есть его вариант под заглавием «Метехский замок» с припиской: «положен на музыку Л. Штрейхер». Метехский замок — в Тбилиси резиденция грузинских царей с V в.; с конца XIX в. — политическая тюрьма.

«Ты спрашиваешь, почему…» УК; СиП, ошибочно датировано 1931 г.; Изб, то же. Обращено к М. С. Фербергу; вариант в ЛАП под заглавием «Ему».

Письмо. Россия. 1925. № 5; УК; Г, с датой: «1926». В ЛАП есть автограф с пометой: «В альбом А. И. Ходасевич 4.12.1924». Мальчик легкий и крылатый, покровитель всех влюбленных — Эрот.

Разлука. УК; Г. Видимо, обращено к М. С. Фербергу.

4

Ночью. УК; Г, без заглавия; СиП, с датой: «1925»; Изб, с датой: «1924». В ЛАП есть вариант под заглавием «Пробужденье».

Имя. Красная нива. 1924. № 4; УК; Г. Написано в связи с празднованием 125-летия со дня рождения А. С. Пушкина.

Есенину.

1. «И цвет волос моих иной…» Жизнь искусства. 1924. 20, под заглавием «Сергею Есенину»; УК; СиП; Изб. «Я не была знакома с Есениным, но написала ему стихотворение, которое было напечатано в одном из тонких журналов Ленинграда. Помню, кто-то из ленинградских имажинистов, а в этой группе было три ленинградских поэта — Вольф Эрлих, Владимир Ричиотти и Григорий Шмерельсон — рассказывали мне, что спросили у Есенина, как ему понравилось мое стихотворение. Он ответил: Понравилось, но зачем же “издалека”, вполне можно встретиться, — и улыбнулся. По правде говоря, я бы даже сказала, что не искала, скорее избегала встречи с ним, не симпатизировала его крестьянским стихам и не любила того, что его друзья называли “имажами”» (ГиВ. С. 434).

2. «Ты был нашей тайной любовью. Тебя…» УК; Изб. «Я написала эти стихи Есенину на другой день после того, как мы укладывали его в гроб в доме, бывшем Шереметева, на Фонтанке, где тогда помещался Союз поэтов» (ГиВ. С. 436; там же описано прощание с Есениным в Ленинграде).

Лавочка великолепий. Ленинград. 1925. № 18. С. 13, в сокращении (напечатано к первой годовщинесмерти Лунца); УК; Г. Льву Лунцу посвящена глава в пятой части ГиВ. Термин «лавочка великолепий» Полонская относила к самой эпохе нэпа и даже собиралась издать под этим названием сборник своих стихов 1921–1924 гг. (ЛАП). А там, в чужой стране — Лунц умер и похоронен в Гамбурге.

Прощальная ода. 1-3-е ст-ния обращены к И. Г. Эренбургу. В ЛАП имеется автограф этих ст-ний с заглавием «Воспоминанья о Париже» и посвящением.

1. Ковш. М.; Л., 1926. Кн. 4. С. 40–42; УК.

2. УК; СиП, под заглавием «Из Прощальной оды», с датой: «1923»; Г, под заглавием «Из Прощальной оды».

3. УК; СиП, под заглавием «Из Прощальной оды», с датой: «1923»; Г, под заглавием «Из Прощальной оды»; ГиВ.

4, 5. УК.

Миртуть. УК; Г. Миртуть — местность в районе Ладоги у границы с Финляндией.

Встреча. УК; Г, без заглавия в разделе «Встречи». Исправлено по авторскому экземпляру книги УК (две строки предпоследней строфы в книге были: «То кровь моя в жилах твоих поет, / Чужим языком говорит»).

Счастливая жена. Зв. 1927. № 6. С. 40–42; УК; Г, с заменой строк «И снова всё, как было встарь: / Вернулся хлеб, вернулся псарь» на вполне нейтральные: «А в доме комнатный уют: / Воркует сын, часы поют»).

Стихотворения, не вошедшие в книгу «Упрямый календарь» (1923–1926)

Стансы. ВЛ. 1993. Вып. VI. 25 ноября 1923 г. послано Л. Н. Лунцу в Гамбург под заглавием «Серапионовская ода». Посвящено третьей годовщине Серапионовых братьев. «Дрезина» сатирический журнал (М.; Пг… 1923–1924). Николай Никитин via Рур / Стал редактором «Правды». Имеются в виду книга очерков Н. Н. Никитина «Сейчас на Западе. Берлин — Рур — Лондон» (Л., 1924), которая способствовала тому, что Никитин стал очеркистом «Петроградской правды» (via (лат.) посредством). Каверин вновь перейдет / Из мастеров в подмастерья обыгрывается название книги Каверина «Мастера и подмастерья» (М., 1923). «Мертвый солдат» — Имеется в виду, скорее всего, ст-ние Н. С. Тихонова «Баллада об отпускном солдате» (1922); неточность заглавия, по-видимому, объясняется тем, что именно в ту пору Полонская переводила «Легенду о мертвом солдате» Брехта. В шахты залез Донбасса — речь идет о поездке М. Л. Слонимского и Е. Л. Шварца в Донбасс (июнь 1923 г.). «Города и годы» — роман К. А. Федина (издан в 1924 г.).

<Четыре отрывка из поэмы «Кавказский пленник»>.

1. Ленинградская правда. 1925. 1 января. В приварок — от приварок (армейский пищевой паек).

2. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Метех — Метехский замок (см. выше). Авлабар — предместье Тбилиси.

3. Печ. впервые по автографу из ЛАП.

4. Братство. Стихотворения братских республик. Воспоминания. Заметки. Л., 1982. С. 467.

«Сердце эта смерть тревожит…» Печ. впервые по автографу из ЛАП. Из цикла ст-ний, навеянных смертью С. А. Есенина.

Элегия. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Из цикла ст-ний, навеянных смертью С. А. Есенина.

Гражданка Смерть. Печ. впервые по автографу из ЛАП. В ЛАП есть также вариант только из трех последних строф.

Серапионовскаяода. ВЛ. 1993. Вып. VI. Ода посвящена пятой годовщине Серапионовых братьев. Одна десятая судьбы — обыгрывается название романа В. А. Каверина «Девять десятых судьбы» (1925). И хазу прочную добыл — отсылка к названию популярной повести В. А. Каверина «Конец хазы» (1925). За ним могила Панбурлея — рассказ Н. Н. Никитина «Могила Панбурлея» (1924) дал название и сборнику его рассказов и сценарию кинофильма (реж. Ч. Сабинский и В. Фейнберг, 1927). Пред ним карьера в Болдрамте — Н. Н. Никитин писал пьесы для Большого драматического театра в Ленинграде. Машину создал Эмери — имеется в виду сборник рассказов М. Л. Слонимского «Машина Эмери» (1924). Николаевская, дом 3 — тогдашний адрес М. Л. Слонимского (теперь ул. Марата).

Анне Ахматовой. Альманах «Поэзия». 1985. № 42. С. 121–122, другая редакция (по другому автографу ЛАП), вместо первой строфы:

В ЛАП имеется несколько вариантов этого ст-ния (один из них под заглавием «У Невы»). Постоянные дружеские отношения сложились у Полонской с Анной Андреевной Ахматовой (1889–1966) в послевоенное время (главным образом в Комарово, где они чаще всего общались).

Избранные стихотворения (1930–1967)

На полпути… Печ. впервые по автографу из ЛАП, где есть также вариант под заглавием «Ночной кошмар» (факсимиле см.: Ф. С. 106). На полпути земного бытия, /<…>/ Ты заблудился — ср. «Земную жизнь пройдя до половины, / Я очутился в сумрачном лесу, / Утратив правый путь…» (Данте, «Божественная Комедия», Ад. Ы 3; перевод М Л. Лозинского).

«Как можно прошлое любить…» Новый мир. 1930. № 4. С. 114, под заглавием «За будущее»; Г; СиП; Изб.

Черный агат. Печ. впервые по автографу из ЛАП, на нем приписка чернилами неизвестной рукой: «Около 1930, когда у Н. Г. композиторы просили тексты для душещипательных романсов», и другая приписка (рукой М. Л. Полонского): «Второй романс “Я жду его”».

Спутники. Г. Не переиздавалось. И крупной галльской соли вкус — имеется в виду соль и острота галльской (т. е. французской) шутки.

Давиду Выгодскому. Зв. 2006. № 1.Давид Исаакович Выгодский (1899–1943, погиб в заключении) — поэт, переводчик, литературовед; друг Полонской; ему и его жене Э. Выгодской посвящена глава в пятой части ГиВ. Ст-ние было написано на подаренной Д. И. Выгодскому французской книге. Новая Каледония — остров в Тихом океане, бывшая французская колония. Кошениль — красящее вещество. Моховая — улица в Ленинграде, на которой жили Выгодские. Юный Исаак — сын Д. и Э. Выгодских (род. 1923), юрист.

Под яблонями Лотарингии. Изб, где датировано условно 1915 г. (т. е. временем, когда Полонская служила врачом во французском военном госпитале). Датируется по ЛАП.

Иосиф. Г, напечатано в разделе переводов под шапкой «Из Е. Бертрам» (под этим именем в 1914 г. были опубликованы в Париже первые стихи Полонской, см. № 26–29). Не переиздавалось. В ЛАП есть вариант под названием «Жена Пантофрия. Над Библией». В основу ст-ния положена известная библейская история об Иосифе и жене Потифара (Пентефрия) — Быт. 39, 1-20.

Трактир в Испании. Г, в разделе «Новый свет. 1925–1933». Не переиздавалось.

Ненависть. НС в разделе «В моей стране»; СиП; Изб. под заглавием «Другу», с датой: «1933»; ГиВ, в сокращении. Две первые строфы первоначально открывали ст-ние «Другу», затем стали началом ст-ния «Ненависть». В ЛАП есть вариант под заглавием «Дом нашего детства». 4-я и 5-я строфы печатаются впервые по автографу из ЛАП. Это и следующее ст-ние посвящены другу детства и юности Полонской ее кузену Артуру Закгейму (1886–1931?) — немецкому режиссеру и театральному деятелю. С доктором Фаустом — в ГиВ Полонская вспоминала, как в Берлине в 1906 г. вместе с А. Закгеймом она впервые читала «Фауста» Гете (ГиВ. С. 105). Назаренянин — имеется в виду родившийся в Назарете Иисус Христос. Шарль Фурье (1772–1837) — французский социалист-утопист.

Другу. Красная новь. 1935. Кн. 3. С. 122; Г; НС. Гл. редактор «Красной нови» В. В. Ермилов писал Полонской 17 февраля 1935 г.: «Ваше очень хорошее стихотворение “Другу” мы печатаем в третьей книжке, которая уже сдается в печать. Непонятны первые строки: почему нам всем осталось от века в наследство “арийское слово, иудейское детство”. Фраза звучит в острой политической связи, как Вы понимаете, и нельзя оставлять ничего двусмысленного. Поэтому просьба: срочно пришлите другое начало — срочно, чтобы успеть в третью книжку!» Полонская исправила первую строку так: «Мы оба с тобой получили в наследство», но в Г вернулась к первоначальному варианту, как и в НС. В ЛАП есть вариант под заглавием «Артуру». Полонская предполагала написать цикл стихов памяти А. Закгейма. На Майне, во Франкфурте старом лежать — А. Закгейм умер и похоронен во Франкфурте на Майне.

Конец. Ар. 2007. 1. Ст-ние обращено к Л. Д. Полонскому, ее бывшему мужу, который в 1932 г. после смерти свой второй жены предложил Е. Г. Полонской восстановить семейные отношения. Люксембургские рощи — имеется в виду Люксембургский сад в Париже. Мидинетка — французская девушка, как правило продавщица, из тех, кто имеет днем обеденный перерыв в работе («миди»). Качуча — андалусский народный танец, сопровождаемый кастаньетами и гитарой.

Снег в горах. НС; СиП; Изб. Обращено к М. С. Фербергу. В ЛАП вариант заглавия «Гребень с зеркальцем».

Романс. ВМ, с датой: «1940». Датируется по ЛАП. Не переиздавалось.

Город (из стихов о Пушкине). НС, цикл под заглавием «Из стихов о Пушкине» из двух ст-ний: «Город» и «Площадь»; СиП; Изб.

Не ржавеет. Альманах «Поэзия». 1985. № 42. Обращено к поэту, Серапионову брату Николаю Семеновичу Тихонову (1896–1979).

Повесть. Ар. 2007. № 1. В ЛАП есть вариант заглавия «Анна». Ст-ние обращено к скончавшейся в 1932 г. второй жене Л. Д. Полонского Анне Григорьевне Мороз. Я сына молча увезла на Север — т. е. в Петроград.

Отчизне. Изб, с неверной датой «1957» и без заглавия. Ст-ние — отклик на гибель в 1938 г. М. С. Ферберга.

«На дальнем Севере зимует друг…» Альманах «Поэзия». 1985. № 42. Ст-ние адресовано кузену Полонской Борису Викторовичу Ашу (1900–1953, погиб в заключении), репрессированному в 1937 г. и сосланному на Север с ограничением права переписки. Мать Е. Г. Полонской Ш. И. Мовшенсон регулярно отправляла ему в лагерь посылки, которые собирала Е. Г. Полонская, всю жизнь поддерживавшая с ним дружбу. Шептала — сушеные абрикосы или персики.

«Спускается солнце за степью…» МСЕП. Обращено к М. С. Фербергу.

Моей наставнице. МСЕП. Раиса Григорьевна Лемберг (урожд. Лифшиц; 1883 — после 1963) — участница социал-демократического движения, писательница (псевдоним Р. Григорьев), педагог; руководила марксистским кружком в Петербурге, который Полонская посещала, еще будучи гимназисткой (см. 2-ю часть ГиВ).

«Начну заветную мою…» ВМ. Не переиздавалось, Возможно, обращено к И. Г. Эренбургу.

Домик в городе Пушкине. ВМ; СиП, под заглавием «Домик в городе Пушкин»; Изб, под заглавием «Домик в городе Пушкина». В ГиВ Полонская написала: «Летом 1940 года Тихонов, Лавренев и Тынянов жили в Доме творчества в Пушкине», — и, процитировав ст-ние, продолжила: «Эти строки я написала в Пушкине, и они были напечатаны в маленькой книжке “Времена мужества”, вышедшей в конце 1940 года. У нас уже был заключен пакт с Германией о ненападении, и мой редактор (Д. Обломиевский — Б. Ф.) с болью в сердце выбросил из этой книжки все антифашистские стихи» (ГиВ. С. 424–425).

Правдивая история доктора Фейгина. ВМ. Не переиздавалось. Возможно, фамилия героя ст-ния связана с микробиологом, подругой Полонской Брониславой Фейгиной, о которой она писала в ГиВ и в ст-нии «Тарту» (№ 235, см. прим. 235).

Парки. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Парки — в римской мифологии богини судьбы (Нона, Децима и Морта), как в греч. мифологии — мойры (Лахесис, «дающая жребий» до рождения, Клото, прядущая нить жизни, и Атропос, ее отрезающая).

Завтра. Зв. 2006. № 11. Написано на следующий день после смерти поэта и переводчика Михаила Александровича Фромана (1891–1940), с которым Полонская была дружна с начала 1920-х гг.

«Июнь. Жара. Война…» Ар. 2007. № 1. Узнать из уст чужих, что друг смертельно болен — речь идет об И. Г. Эренбурге, жившем тогда в Париже и в 1939 г. тяжело заболевшем, узнав о заключении советско-германского пакта (болезнь продолжалась 8 месяцев).

Сон. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Написано после поездки с М. С. Шагинян на Карельский перешеек по местам боев советско-финской войны. Изъято цензурой из ВМ. И та, что была всех на свете / Мне ближе… — имеется в виду мать Полонской.

В Польше. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Луи Капет — имеется в виду французский король Людовик XVI (1774–1792), казненный во время Великой французской революции.

«И показалась детскою забавой…»Ар. 2007. № 1. Изъято цензурой из ВМ.

Дубы Сен-Клу. СиП, с сокращениями; Изб. Печ. по Изб. Написано в дни наступления гитлеровских войск на Париж, когда советская пропаганда считала виновником войны в Европе не фашистскую Германию, а Францию и Англию. Изъято цензурой из ВМ. Даря Полонской в Ленинграде в мае 1941 г. книгу стихов «Верность», Эренбург надписал: «Дорогой Лизе с любовью и с благодарностью за “Пылают Франции леса”». Сен-Клу, Севр, Медон — пригороды Парижа.

«Свидетели великих потрясений…» День поэта. Л., 1956. С. 89–90, без 3–5 строф и без даты; СиП и Изб — с неверной датой «1950» и без тех же строф. Полностью впервые; печ. по ЛАП.

«Здесь вчера еще люди жили…» СиП; Изб.

«Как я рада, что ты вернулся…» СиП; Изб. Обращено к И. Г. Эренбургу, вернувшемуся в Москву из Парижа 29 июля 1940 г. и побывавшему в Ленинграде в апреле-мае 1941 г.

«Русскую печь я закрыла, посуду прибрала…» СиП; Изб. Начато в эвакуации в поселке Кукуштан Пермского района Пермской области, где Полонская находилась с 30 августа до 30 октября 1941 г., закончено в селе Полазна Добрянского района Пермской области, где жила с ноября 1941-го по ноябрь 1942 г. Полонская вспоминала: «В комнате, которую нам отвели, не было свободного стола, и в доме еще не было электричества. День был занят хозяйственными делами: доставка дров, картошки, устройство собственного домашнего очага. Мне хотелось писать стихи, и я увезла из Ленинграда толстую конторскую книгу, в которой писала. Потом я узнала, что в поселке имеется электричество только в конторе хлебозавода, где оно не выключалось всю ночь. Я получила разрешение фабкома этого завода приходить ночью работать в пустом помещении конторы. Там были написаны мои стихи первого года войны» (ГиВ. С. 425–426).

Дорога на Восток. КТ. Не переиздавалось. «Любимый город может спать спокойно…» — строка из песни «Любимый город» (слова Е. Долматовского, музыка Н. Богословского, первый исполнитель М. Бернес в кинофильме «Истребители», 1939). М.Л. Полонский так прокомментировал это ст-ние: «Речь идет о поездке в г. Беломорск для первой за время войны встречи с сыном, служившим в действующих частях Карельского фронта и в это время находившимся в Беломорске» (ЛАП). С это поездкой связано и ст-ние «Дорога».

Голос друга. КТ. Не переиздавалось

Ленинградский ветер. Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Ночь в уральском поселке. СиП.

Дорога. Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Беломорск, апрель. СиП.

«Мы сами жизнь свою решали…» Печ. впервые по автографу из ЛАП. Речь идет об эвакуации из Ленинграда, в которую Е. Г. Полонская (с матерью и братом) отправилась 19 августа 1941 г. вместе с учащимися и преподавателями Ленинградского хореографического училища им. А. Вагановой, в котором в то время работал ее брат А. Г. Мовшенсон. Две близких жизни — имеются в виду мать и брат Е. Г. Полонской.

18 августа 1941 года. КТ; СиП; Изб. Ст-ние о прощании Полонской с Ленинградом накануне дня эвакуации (19 августа 1941 г.). Над спящей улицей Росси. Улица в Петербурге, названная именем ее архитектора Карла Ивановича Росси (1775–1849); на ней поныне размещается знаменитое Хореографическое училище им. Вагановой, где работал брат Е. Полонской, А. Г. Мовшенсон.

«Я полюбила цвет московской ночи…» СиП; Изб.

Лахденпохья. СиП, с датой: «1941»; Изб, с той же датой. Датируется по ЛАП. По свидетельству М. Л. Полонского, речь идет о поездке к нему в армию перед самой войной в июне 1941 г. Лахденпохья — районный центр в Карелии на Ладожском озере.

«Здравствуй, город, навеки любимый…» СиП; Изб. Первое ст-ние, написанное Полонской по возвращении в Ленинград из эвакуации 14 июня 1944 г.

«Не знаю где, в каком краю…». Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Как в сказке. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Обращено к сыну, воевавшему уже на территории Германии.

«Скатерть белоснежную выну из комода…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Кровельщики. Ленинград. 1944. № 10/11. С. 15; СиП; Изб.

Матери. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Написано на смерть в январе 1946 г. матери Полонской Шарлоты Ильиничны Мовшенсон (урожд. Мейлах; 1861–1946).

«Все, что поверхностно, — уносит ветер…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

«Наш мальчик возвратился из больницы…» Изб. Написано в связи с возвращением из больницы старшего внука Полонской Игоря, которому тогда было 3 года.

«Увидим вновь Уланову — Жизель…» СиП; Изб. Галина Сергеевна Уланова (1909/1910—1998) — прославленная балерина, танцевавшая до войны в Ленинграде, а затем в Москве; партия Жизели (1932) в одноименном балете А. Адана — первая выдающаяся работа балерины.

Моей матери. МСЕП. Из цикла стихов памяти матери (как и № 207, 208). Ш.И. Мовшенсон была похоронена на Преображенском еврейском кладбище в Ленинграде.

«Привезли на кладбище. Ушли…» МСЕП.

«Ни для одного любовника на свете…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

«В детстве, если тебе…» Печ. впервые по автографу из Л АП. Написано в годовщину смерти матери.

Памяти Эммы Выгодской. Зв. 2006. № 11. Эмма Иосифовна Выгодская (1899–1949) — детская писательница, жена Д. И. Выгодского (см. прим. 156); см. О ней в главе ГиВ «Давид и Эмма Выгодские». В ЛАП еСТЬ вариант с дополнительными строфами: «Но Дон Кихота ты любила / И ты была ему верна, / Но только ранняя могила / Выла поэту суждена» и «Ты сказки для себя слагала, / И вместо хлеба, в трудный год, / Ты людям сказки отдавала, / Забыв своим печалям счет». В другом наброске есть такая строфа о Д. И. Выгодском: «Как он грустил на берегу далеком! / Как письма слал, о выкупе моля! / О, Дон Кихот! / Забыт, в плену жестоком, / Он уповал на помощь короля!»

«В чем признак нового? Ужели…» День поэта. Л., 1958. С. 80; СиП; Изб.

«А может быть — заснешь…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Весенняя сюита. День поэзии. Л., 1969. С. 119.

Внуку. Альманах «Поэзия». 1985. № 42. С. 123.

«Мне снилось, прожила я жизнь свою…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Акварель. СиП. Е<лизавета> П<етровна> Якунина (1892–1964) — ленинградская театральная художница. В ЛАП есть вариант первой строки: «Брат подарил мне Вашу акварель». В ЛАП имеются два автографа с датами: «1955» и «20 января 1957».

«Если верный твой друг…» Печ. впервые по автографу из ЛАП. Ст-ние связано с волной возвращения из мест заключений жертв сталинского террора.

Поэту. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Обращено к Н. С. Тихонову; написано во время пребывания Полонской в Доме творчества писателей в Переделкино, где она встречалась со старыми друзьями по группе «Серапионовы братья».

«В белоснежные букеты…» Печ. впервые по автографу из ЛАП. Софья Семеновна Виноградская (1901–1964) — писательница и журналистка, ее старшая сестра П. С. Виноградская была женой известного деятеля левой оппозиции Е. А. Преображенского; Полонская встречалась с С. С. Виноградской в 1956–1957 гг. в Москве.

«Не берег моря и не горный вид…» Печ. впервые по автографу из ЛАП. В 1957 г. Е. Г. Полонская долечивалась в ленинградской больнице после болезни, перенесенной в Переделкине.

Саше. СП. Саша — Александр Михайлович Полонский (р. 1949) — внук Е. Г. Полонской.

Друг зарубежный в Подмосковье. СиП. Посвящено итальянскому писателю, антифашисту, автору «Записок цирюльника» (1930) Джованни Джерманетто (1885–1959); в 1927–1946 гг. он находился в изгнании (в годы Второй мировой войны — в СССР); в конце жизни приехал в СССР для лечения.

«Люблю тетрадь “с косыми в три линейки”…» СиП; Изб.

Своевременные мысли.

1,3,4. СиП.

2. Изб.

На отдыхе. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Громкокричатель — ироническое наименование громкоговорителя (радиодинамика, устанавливаемого в общественных местах).

Воспоминанья. СиП, с датой: «1958».

Сонет. ВИЭ. Обращено к И. Г. Эренбургу.

Брату. Зв. 2006. № 11. Ст-ние посвящено А. Г. Мовшенсону, который, не имея своей семьи, всю жизнь прожил с матерью и сестрой. Хайбрау (англ. Highbrow) — высоколобый, аристократ ума. Дагер Луи Жак Манде (1787–1851) — французский художник и изобретатель, один из создателей фотографии. Пуговичник — персонаж «Пер Гюнта» Г. Ибсена, переплавляющий души умерших в пуговицы.

«Антенны телевизоров стремятся…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

За лесами. Печ. впервые по автографу из ЛАП.

«Чем старше делаюсь…» День поэзии. Л., 1963.

Тарту. День поэзии. Л., 1964. Мне было двадцать пять, когда впервые… — В 1915 г. Полонская для подтверждения диплома врача, полученного в Сорбонне, пересдавала экзамены по всем предметам в Юрьевском (теперь Тартуском) университете. Сюда Жуковский улетал мечтою — в биографии Василия Андреевича Жуковского (1783–1852) Дерпт сыграл Определенную роль, т. к. именно в Дерпте поселилась Д. Протасова, на которой поэт мечтал жениться, что не осуществилось. Языков Николай Михайлович (1803–1846) — поэт; в 1822–1829 гг. учился на философском факультете Дерптского университета Абовян Хачатур (1805–1943) — армянский писатель, педагог и этнограф, автор книги «Раны Армении»; окончил Дерптский университет. А ты, веселая, с печальными глазами — Бронислава (Бронка) Фейгина (1890–1944) — микробиолог, доктор биологии, подруга Полонской; см. о ней в 4-й части ГиВ.

Ранней весной на Неве. День поэзии. М.; Л. 1965. С. 124–125, под заглавием «Декабрьский день»; Изб.

Брату («Я оттепели ленинградской…»). Зв. 1963. № 1. С. 45, под заглавием «Оттепель»; День поэзии. Л., 1963. С. 182, под заглавием «Брату». Обращено к А. Г. Мовшенсону.

Сверстнице. Печ. впервые по автографу из ЛАП, где есть вариант с посвящением С. С. Виноградской (см. прим. 219). Фигаро — герой трех пьес французского драматурга Пьера Огюстена Бомарше и созданных на их основе опер; испанец из Севильи, ловкий пройдоха и плут.

Праздник песни в Эльве. День поэзии. Л., 1964. С. 188–189; Изб. Эльва — небольшой городок в районе Тарту (Эстония); получил статус города в 1938 г.; с 1950-х гг. Полонская с семьей ежегодно проводила там лето. «А нужны ли русским войны? Вы спросите матерей!» — парафраз песни «Хотят ли русские войны?» на стихи Евг. Евтушенко («Спросите вы у матерей, / спросите у жены моей, / и вы тогда понять должны / хотят ли русские войны!»)

«Напудрены снегами все деревья…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

«Спасибо вам, усталые глаза…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Толмач. Изб. В письме к Полонской 8 августа 1966 г. К. И. Чуковский назвал ст-ние «Толмач» «очень верно передающим чувства многих переводчиков» (Ф. С. 364).

Карельский пейзаж. День поэзии. Л., 1967. С. 46.

Анне Ахматовой. Изб, с датой: «1965». Судя по ЛАП работа над ст-нием продолжалась с 1961-го по 1965 гг.; сохранилось три его законченные редакции. Более всего отличается (начиная со второй строфы) от данного текста вариант 1961 г.:

Полонская вспоминала: «В тот вечер, когда я узнала, что Анны Андреевны нет, я сказала Ефиму Эткинду, что у меня есть стихотворение, посвященное ей, и что оно ей нравилось. Ефим предложил немедленно послать его в Лит. Газету. Я ответила: “Все равно не напечатают”. Но все же, в тот же вечер переписала и послала его. Стихотворение не было напечатано. А 17 апреля был получен <отрицательный> ответ из Лит. Газеты. Стихотворение же было напечатано в моем “Избранном”» (ЛАП).

Лодзь. МСЕП, с вар. Печатается по автографу из ЛАП. Лодзь — в этом польском городе, тогда входившем в состав Российской империи, прошло все детство Полонской — см. 1-ю часть книги ГиВ.

Мадонна Рембрандта. Изб. По видимому, имеется в виду картина «Святое семейство» (1640), хранящаяся в Лувре. Авраам пи его для порядка заколет? имеется в виду известный библейский рассказ о жертвоприношении Авраама, который в христианстве традиционно рассматривался как прообраз крестной жертвы Христа. На этот сюжет имеется картина Рембрандта (ок. 1635), хранящаяся в Эрмитаже.

Памяти брата. Полонская написала цикл стихов на смерть своего брата А. Г. Мовшенсона, случившуюся 30 апреля 1965 г. после долгой (с ноября 1964 г.) болезни. Памяти брата она посвятила последнюю книгу стихов Изб (1966); ею было получено немало сочувственных посланий, включая телеграмму А. А. Ахматовой (Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме). К. А. Федин писал Полонской: «Очень, очень взволновало меня сообщение о кончине дорогого Александра Григорьевича. Шлю Вам свое душевное участие в этом горе и обнимаю Вас со всею старой, неизменной в долгих годах дружбой… Я так ясно увидел за Вашим письмом хороню памятный мне облик Александра Мовшенсона — жизнеобильный, ласковый и добрый по-настоящему… Помню я его со времен “Книги и революции” куда он заходил нередко в начале 20-х годов. Помню по другим встречам и — раньше всего — по тем, не слишком частым» но запечатленным Серапионовским вечерам у Вас на Загородном. Врат Ваш — хоть он и не был серапионовым — удивительно просто, легко “сливался” с нашей средою и непосредственно участвовал в наших пересмешках своим остроумием, своим иронически-мягким, веселым смехом… Я вижу его живым!» (Ф. С. 379).

1. «Ты не горюй, что ты меня оставил…» МСЕП.

2. «Мы ссорились, как парочка влюбленных…» МСЕП.

3. Три месяца. МСЕП.

4. «Мне жаль, что нет тебя, что не могу…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

5. «Я забываю. К счастью человека…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

«Кто ты, читатель? Век, могучий шквал…» Изб.

Ольге Берггольц. День поэзии. Л., 1966. С. 15. Ольга Федоровна Берггольц (1910–1975) поэт.

«Все неустойчиво, все неверно…» Печ. впервые но автографу из ЛАП.

«Все пропало, только запах…» Печ. впервые но автографу из ЛАП.

Мои слова. День поэзии. Л., 1969, без 2-й строфы. 6 августа 1966 г. из Комарова Полонская отправила это ст-ние И. Г. Оренбургу (см.: Почта Ильи Эренбурга. М., 2006. С. 612–613).

Позднее признание. День поэзии. Л., 1966. С. 15. Обращено к И. Г. Эренбургу.

Памяти Таламини. МСЕП. Альфредо Таламини (1878–1956) — итальянский журналист, парижский друг Полонской в 1910–1915 гг.(см. 3-ю часть ГиВ).

«А если я люблю…» Печ. впервые по автографу из ЛАП.

Садовник. Печ. впервые по автографу из ЛАП. Карл Розиорг — садовник в Эльве, знакомый Полонской.

Переводы (1921–1946)

Из Редьярда Киплинга

С балладами английского поэта и прозаика Редьярда Киплинга (1865–1936) Полонская познакомилась в студии «Всемирной литературы» в 1921 г. и тогда же начала их переводить.

Баллада о Востоке и Западе. Современный Запад. 1922. № 1. С. 3–5; Г. Печ. по: Мастера поэтического перевода. XX век. СПб., 1997. С. 309–313. (Новая Библиотека поэта). Баллада напечатана Киплингом в 1889 г. О своем знакомстве с ней Полонская рассказала, вспоминая о К. И. Чуковском в студии «Всемирной литературы»: «На одно из занятий Корней Иванович принес плотную небольшую книгу в добротном переплете и сообщил нам, что прочтет баллады Киплинга, которых в России еще не знают. Чуковский своим могучим, гибким голосом продекламировал нам “Балладу о Востоке и Западе”, а потом, вне себя от восхищения, повторил ее строфа за строфой, переводя прозой с листа на русский язык. После окончания занятий я попросила его дать мне книгу домой на одну ночь. Дома я переписала текст полюбившейся мне баллады, а утром, перед службой, отнесла книгу Чуковскому на квартиру. Никому не говоря, я начала переводить “Балладу о Востоке и Западе”» (ГиВ. С. 343). Перевод очень понравился Чуковскому; им открыли первый номер нового журнала «Современный Запад».

Мандалей. Знамя. 1935. № 2. С. 103–104; Г. Печ. по Г. Напечатано Киплингом, как и последующие баллады, в 1890 г., вошло в его книгу «Баллады казармы». Мандалей — столица Бирманского королевства до англо-бирманской войны 1885–1886 гг. Рангун — с 1862 г. центр английских владений в Бирме, в 1868–1947 гг. административный центр англ. колонии Бирма, с 1948 г. — столица Бирманского Союза. Цеви-яу-лай (Супи-Яу-Лат) — имя жены последнего короля Бирмы Тибо (царств. 1878–1885).

ДэнниДивер. Знамя. 1935. № 2. С. 104–105; Г. Печ. по Г.

Фуззи-Вуззи. Знамя. 1936. № 1. С. 112–113; НС. Печ. по НС.

Томми. Зв. 1935. № 7. С. 156–157; Изб, где перевод датирован 1936 г. Печ. по Изб. «Томми Аткинс» так английского солдата называли со времен наполеоновских войн.

Из Бертольда Брехта

Стихи тогдашних левых немецких поэтов Полонская переводила в 1920–1930 гг.; в частности, и стихи поэта и драматурга Бертольда Брехта (1898–1956); о встречах с Брехтом Полонская предполагала написать в главе «Дружба с антифашистами» в книге воспоминаний «Города и встречи»; сохранился ротапринт Брехта (Brecht Gedichte) с автографом: «Товарищу Елизавете Полонской в знак товарищества Бертольд Брехт. Ленинград. 17.05.1941». «Баллада о мертвом солдате» написана Брехтом в 1918 г. в память его погибшего товарища солдата Кристиана Грумбейса; была положена Брехтом на музыку и исполнялась им под гитару в военном госпитале в Аугсбурге, где Брехт служил санитаром.

Баллада о мертвом солдате. Ленинград. 1925. № 6. С. 7; Г.

Из Юлиана Тувима

Поэзия родившегося и проведшего детство одновременно с Полонской в Лодзи польского поэта Юлиана Тувима (1894–1953) была в силу многих обстоятельств чрезвычайно близка Полонской; даже в свое куцее «Избранное» она включила перевод ею ст-ния «Лодзь». Все переводы из Ю. Тувима кроме ст-ния «Лодзь» печ. по: Ю. Тувим. Избранное. М., 1965.

Лодзь. Изб. где датировано: «1957», в переводе недостает шестой и седьмой строф. Из книги Тувима «Ярмарка рифм» (1934). Печ. по Изб.

Старички. Ю. Тувим. Избранное. М., 1946; Поэты-лауреаты народной Польши. М., 1954. Из книги Тувима «Подстерегаю Бога» (1918).

Госпитальные сады. Ю. Тувим. Избранное. М., 1946. Из книги Тувима «Подстерегаю Бога» (1918).

Четырнадцатое июля. Ю. Тувим. Избранное. М., 1946. Из книги Тувима «Слова в крови» (1926). 14 июля — день взятия Бастилии (французский национальный праздник). Сатира Тувима отражает его отношение к польскому мещанству, профранцузский настрой которого не имел ничего общего с Великой французской революцией. Юзеф Галлер — польский генерал, командовавший в 1918–1919 гг. польской армией во Франции. Войцех Корфанты (1873–1939) — один из лидеров польской партии христианских демократов.

Под звездами. Ю. Тувим. Избранное. М., 1946. Из книги Тувима «Слова в крови». Болеслав Прус (1845–1912) — польский писатель.

Семья. Ю. Тувим. Избранное. М., 1946. Из книги Тувима «Цыганская Библия» (1933).

Скерцо. Ю. Тувим. Избранное. М., 1946. Из книги Тувима «Цыганская Библия» (1933). Входило в антологию «Стихи о музыке» (М., 1982. С. 216).

Примечания

1

Елизавета Полонская. Избранное. М.; Л., 1966.

(обратно)

2

Елизавета Полонская. Города и встречи / Вступительная статья, послесловие, составление, подготовка текста и комментарии Б.Я. Фрезинского. М.: НЛО, 2008.

(обратно)

3

Елизавета Полонская. «Не правда ли, что мы забудем все…» / Публикация и вступительная заметка Б. Фрезинского // Звезда. 2006. № 11. С. 106–115; Елизавета Полонская. Стихи / Публикация и комментарий Б. Фрезинского // Арион. 2007. № 1. С. 82–92.

(обратно)

4

Из автобиографического письма П. Н. Медведеву; здесь и далее оно цитируется по его полной публикации в книге: Е. Полонская. Города и встречи. М., 2008. С. 496–503.

(обратно)

5

Подробнее см.: Б. Фрезинский. Парижские журналы Ильи Эренбурга. 1909–1914 // Русская мысль (Париж). 1996. № 4132–4134.

(обратно)

6

Интересующихся подробностями читателей отсылаем к большой книге ее воспоминаний «Города и встречи», изданной в известной серии НЛО «Россия в мемуарах» (М., 2008).

(обратно)

7

Суждение Блока о Полонской и Р. Блох процитировал (не вполне точно) в мемуарах «Страницы жизни» секретарь тогдашнего Союза поэтов Вс. Рождественский (М.; Л., 1962. С. 236), не приводя их фамилий, а назвав «поэтессами, представившими по объемистой тетради стихов, написанных с соблюдением всех модных канонов».

(обратно)

8

В альманахе «Дом Искусств» (СПб., 1921. № 2. С. 113) упоминается выступавший в Доме Искусств пианист В. Пастухов, исполнитель новой французской музыки; может быть, он и был автором понравившихся Блоку стихов?

(обратно)

9

Александр Блок. Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. М., 1987. С. 688.

(обратно)

10

Е. Полонская. К моим читателям // Е. Полонская. Избранное. М.; Л., 1966. С. 8.

(обратно)

11

Подробнее см.: Б. Фрезинский. Судьбы Серапионов (портреты и сюжеты). СПб., 2003. С. 13–15.

(обратно)

12

Там же. С. 493, 495 (полный текст Декларации приведен по беловой рукописи Лунца, сохраненной Полонской).

(обратно)

13

В автобиографическом очерке Н. Тихонова «Моя жизнь» (1926) говорится о 1921–1922 гг.: «Работа в кружке “Островитяне” (к которому позже примыкает и Е. Полонская) дает возможность увидеть пути поэтических направлений и их поединок в настоящем» (см.: Н. Тихонов. Перекресток утопий. М., 2002. С 10).

(обратно)

14

Б. Фрезинский. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 101.

(обратно)

15

Процесс получения разрешения на издание книги был сложным; сначала разрешение дало Петербургское отделение Государственного издательства — оно было Полонской получено 12 мая 1921 г. (см.: «Серапионовы братья» в собраниях Пушкинского Дома. Материалы. Исследования. СПб… 1998. С. 114); а уже на его основе выдавалось разрешение РВЦ.

(обратно)

16

М. Кузмин. Парнасские заросли // Завтра (Берлин). 1923. Кн. 1. С. 119.

(обратно)

17

Книга и революция. 1921. № 1. С. 61–62 (номер вышел 1 декабря 1921). Отметим, что и восемь лет спустя (в другую историческую эпоху) Оксенов писал, что сборник «Знаменья» «явился довольно крупным событием своего времени, так как в нем, впервые после Блока, поэт, формально принадлежавший к старой поэтической школе, воспитанный на традициях акмеизма, взялся за темы революции и сумел дать своеобразное их преломление» (Красная газета. Вечерний выпуск. 1929. 5 января).

(обратно)

18

Нельзя не заметить, что, хотя город с 1914 года официально именовался Петроградом и большевики это название не отменяли, в порядке личной инициативы многие (и Полонская в том числе) вернулись к слову Петербург. Вс. Рождественский неприятие «Петрограда» сформулировал открыто: «Петербург! (Не Петроград — слово чуждое культуре, безродное, сочиненное, именно Петербург!) — сколько в этом пережитого, как сжато и властительно указаны пути на наших глазах возрождающегося духа!» (Записки Передвижного театра П.П. Гайдебурова и Н.Ф. Скарской. 1923. 7 октября. № 62. С. 1).

(обратно)

19

Отметим, к слову, явное влияние стихов Полонской на стихотворение самого Ин. Оксенова «Петербург» (Красный журнал для всех. 1923. № 3–4. С. 2).

(обратно)

20

Это суждение о «Знаменьях» не было сиюминутным всплеском: Ин. Оксенов подтверждал его в дальнейшем неизменно.

(обратно)

21

Книжный угол. Пг., 1921. № 7. С. 40–42.

(обратно)

22

См., например: Б. Фрезинский. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 374.

(обратно)

23

Н. Чуковский. О том, что видел. М., 2005. С. 92.

(обратно)

24

Новая русская книга (Берлин). 1922. № 3. С. 9.

(обратно)

25

В. Шкловский. Сентиментальное путешествие. М., 1990. С. 268. Имитатором Шкловский в 1923-м, как и Лунц, назвал Эренбурга, и это вообще у Серапионов прижилось.

(обратно)

26

Цех поэтов. Пг., 1922. Кн. 3. С. 67–68. Одно замечание рецензента оказалось курьезным: «Ахиллесова пята ее творчества — язык»; возникло оно от того, что Г. Иванов ухватился за строчку «На языке чужом Его неловко славлю» (впопыхах он даже процитировал ее неточно, чтобы скорей сделать вывод: «Поэт сам признает, что русский язык для нее чужая стихия»), не поняв элементарного: речь идет о языке, чужом для иудейского Бога, а не для поэта (для Е.Г. русский язык был единственно родным). Поэтому все «надежды» рецензента, что автор найдет в себе силы преодолеть «органический порок» и т. д. — выглядят сомнительно. Г. Иванов был знаком с Полонской по Дому Искусств.

(обратно)

27

Литературно-художественный, научный и политический журнал «Русское богатство» (1876–1918), с 1893 г. редактировался В.Г. Короленко.

(обратно)

28

В связи с этим забавно привести слова модного тогда и упоенного успехом Вс. Рождественского (Тихонов посвятил ему «Орду») из его доклада «Петербургская школа» русской поэзии», прочитанного в Пушкинском Доме Академии наук 27 сентября 1923-го: «Дидактический пафос Петербурга, умерший с Державиным и воскресший в гражданственности Некрасова, подхватили два поэта: непосредственно — Елизавета Полонская и отдаленно — Анна Радлова», творчество которой, заметил он, «отмечено большей культурой», одновременно признав, что «есть в мужественном голосе Е. Полонской и нечто непреходящее, дарованное ей Петербургом») (Записки Передвижного театра П.П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской. 1923. 7 октября. № 62. С. 2).

(обратно)

29

Звено (Париж). 1923. 10 сентября. Цит. по: Г. Адамович. Литературные беседы. Кн. 1. СПб., 1998. С. 38.

(обратно)

30

Л. Троцкий. Литература и революция. М., 1991. С. 169–170.

(обратно)

31

Текст записи из рабочих тетрадей Полонской того времени и письмо М.С. Шагинян предоставлены покойным М.Л. Полонским.

(обратно)

32

М. Гутнер. Годы поэта // Литературный Ленинград. 1935. № 26. 8 июня.

(обратно)

33

Может быть, эти стихи имел в виду Вл. Пяст, когда писал об искренности Полонской, за которую ей можно простить все в ее книге (см.: Вл. Пяст. Два ожерелья // Жизнь искусства. 1921. 27 сентября).

(обратно)

34

Дни (Берлин). 1923. 11 февраля. С. 14.

(обратно)

35

Там же. Отмечу, что, посылая 20 февраля 1923 г. Полонской рецензию Бахраха, живший тогда в Берлине И. Эренбург написал явно смущенно: «Я дал одному современному юноше твою книгу, и вот что из этого вышло» (И Эренбург. Дай оглянуться… Письма 1908–1930, М., 2004. С. 258).

(обратно)

36

Лев Лунц. Литературное наследие. М., 2007. С. 337.

(обратно)

37

М. Шагинян. Литературный дневник. Статьи 1921–1923 гг. М.; Пб., 1923. С. 141.

(обратно)

38

По строке из начала цикла «Петербург»: «Под смертным острием иглы позолоченной».

(обратно)

39

М. Гутнер. Годы поэта // Литературный Ленинград. 1935. № 26. 8 июня.

(обратно)

40

Книга и революция. 1923. № 3 (27). С. 76.

(обратно)

41

Характерно, что в 1935-м это звучало уже обвинением: «Гражданский стих Е. Полонской не имеет ничего общего с поэзией революционных демократов; по своему нарочито-архаическому обличью он близок политической лирике Тютчева» (Литературный Ленинград. 1935.8 июня. № 26).

(обратно)

42

Петроградская правда. 1923. 17 июня.

(обратно)

43

Илья Эренбург. Дай оглянуться. Письма 1908–1930. М., 2004. С. 290.

(обратно)

44

Там же.

(обратно)

45

Петроградская правда. 1923. 17 июня.

(обратно)

46

Лев Лунц. Литературное наследие. М., 2007. С. 338.

(обратно)

47

М. Шагинян. Литературный дневник. Статьи 1921–1923 гг. М.; Пб., 1923. С. 141. Речь идет о стихотворениях «Колыбельная» и «Sterbstadt».

(обратно)

48

Книга и революция. 1923. № 3 (27). С. 76.

(обратно)

49

М. Беккер. Поэтессы. М., 1929. С. 38–39. (Библиотека журнала «Огонек», № 503).

(обратно)

50

См.: В. Ходасевич. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. М., 1997. С. 462.

(обратно)

51

Клеймо из книги А. Селивановского «Очерки по истории русской советской поэзии» (М. 1936. С. 340).

(обратно)

52

Цитированная статья М. Гутнера.

(обратно)

53

Издательством «Радуга» (1922–1930) владел Л. М. Клячко; детские книги, которые оно выпускало, отличали высокийлитературный и художественный уровень. В 1923 г. «Радуга» выпустила книжку детских стихов Е. Полонской «Зайчата» в оформлении А. Радакова, переиздав ее в 1924 г. с рисунками Ю. Хржановского, и дважды в 1926 г. с рисунками В. Сварога.

(обратно)

54

Б. Фрезинский. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 362.

(обратно)

55

Новый журнал (Нью-Йорк). 1966. № 83. С. 178.

(обратно)

56

Факсимиле беловика приводится среди иллюстраций в книге Полонской «Города и встречи».

(обратно)

57

Об этом пишет в «Эпилоге» (М., 1989. С. 29–31) и Вениамин Каверин.

(обратно)

58

На эту тему вскоре появились романы «Рвач» Эренбурга, «Вор» Леонова, «Растратчики» Катаева.

(обратно)

59

Из истории советской литературы 1920-1930-годов. Литературное наследство. Т. 93. М., 1983. С. 586.

(обратно)

60

Этот мотив звучал и в «Знаменьях» («И голос родовой, настойчивый и черствый / Еще твердит упрямое — живи!»), но здесь он воспринимается не как завет прадедов, а как опыт современников.

(обратно)

61

См.: Новый журнал (Нью-Йорк). 1966. № 82. С. 174. Замечу, что Тихонов, с которым Полонская долгое время дружила и чьи баллады ей нравились, был в ту пору резким и строптивым («Сидел в Чека и с комиссарами разными ругался и буду ругаться… Закваска у меня анархистская, и за нее меня когда-нибудь повесят» — из его автобиографии 1922 г.); о том, как он эволюционировал в дальнейшем, можно судить по переменам в стихах Полонской, адресованных ему в 1930-1950-е годы.

(обратно)

62

Советская Сибирь (Новосибирск). 1926. 5 октября. С. 2.

(обратно)

63

Автор книги «Против троцкизма и меньшевизма в литературоведении» С. Малахов (Красная новь. 1929. № 4. С. 231).

(обратно)

64

К вопросу о политике РКП (б) в художественной литературе. М., 1924. С. 106–107.

(обратно)

65

Вопросы культуры при диктатуре пролетариата. М.; Л., 1925. С. 216–219.

(обратно)

66

С ликвидацией «левого уклона» в ВКП (б) политическое влияние напостовцев заметно уменьшилось, хотя большинство из них и пошло в услужение к Сталину.

(обратно)

67

Сообщение Закавказского Совнаркома; см.: Заря Востока (Тифлис). 1924. 30 августа. По-видимому, в этом сообщении масштаб восстания был заметив локализован и приуменьшен, о чем говорят Полонской к поэме «Кавказский пленник».

(обратно)

68

Подробнее см.: Е. Полонская. Города и встречи. М., 2008; в частности, главку «Кавказские пленники» в послесловии (С. 547–560).

(обратно)

69

Там же. С. 423. Книга вышла только в 1929-м.

(обратно)

70

Там же. С. 549–550.

(обратно)

71

В рабочих тетрадях Полонской нет ни полного текста, ни даже полного плана поэмы; не публиковавшиеся завершенные фрагменты ее включены в настоящее издание.

(обратно)

72

Вариант строки: «Во славу власти меньшевистской» (рабочая тетрадь).

(обратно)

73

Е. Полонская. Города и встречи. М., 2008. С. 554.

(обратно)

74

М. Гутнер. Цит. соч.

(обратно)

75

Илья Эренбург. Дай оглянуться… Письма 1908–1930. М., 2004. С. 548.

(обратно)

76

Красная газета. Вечерний выпуск (Л.). 1929. 5 января.

(обратно)

77

С. Малахов (Красная новь. 1929. № 4. С. 320).

(обратно)

78

Там же. С. 231.

(обратно)

79

Там же. С. 232.

(обратно)

80

М. Гутнер. Цит. соч.

(обратно)

81

М. Беккер. Цит. соч. С. 32–33.

(обратно)

82

Этот, как кажется, нелепый факт отметил вышедший в 1939-м из заключения и перебравшийся в Германию после оккупации г. Пушкина P.В. Иванов-Разумник в книге «Писательские жизни». Разделив всех писателей СССР на погибших, задушенных и приспособившихся, он отнес Полонскую к этим последним именно в силу означенного заявления. А попутно, не вдаваясь в подробности, обозвал ее «посредственной поэтессой, счет которых ведется дюжинами» (Р. В. Иванов-Разумник. Писательские судьбы. Тюрьмы и ссылки. М. 2000. С. 60). Замечу, что Полонская вспоминала знакомство с Ивановым-Разумником в Вольфиле и его слова, к ней обращенные: «Я знаю ваши стихи. Очень хорошо, что приходят молодые» (Е. Полонская. Города и встречи. С. 359).

(обратно)

83

Евгений Шварц. Живу беспокойно. Из дневников. Л., 1990. С. 292–293.

(обратно)

84

Е. Полонская. Города и встречи. С. 424.

(обратно)

85

Оговорка эта сомнительна, т. к. вакханалию жесточайших массовых репрессий никакая политическая глубина оправдать не может. Откровеннее было бы признаться в безусловном страхе.

(обратно)

86

Книга И. Сталина.

(обратно)

87

Московская радиостанция.

(обратно)

88

Л. Длугач. О новых стихах Е. Полонской // Литературная газета. 1937. 15 июня. С. 5.

(обратно)

89

В 1943-м она писала Эренбургу в Москву о «фашистских плевелах, залетевших в нашу вселенную»»: «Они пускают ростки где-нибудь на глухой пермской улице, в душе каких-нибудь курносых и белобрысых подростков, и что может выжечь их?» (Почта Ильи Эренбурга: «Я слышу все…» 1916–1967. М., 2006. С. 129).

(обратно)

90

Письмо от 23 марта 1957 г.; см.: Илья Эренбург. На цоколе историй… Письма 1931–1967. М., 2004. С. 434.

(обратно)

91

Речь идет о предисловии Полонской к ее «Избранному», состоявшему из 8 частей, усеченных цензурой: были там сильно подрезанный кусок о Гумилеве, поподробнее, — о К. Чуковском, читавшем студистам Киплинга «могучим голосом», и о «Серапионах», в связи с которыми упоминались только Лунц и Горький (оттого и возник вопрос Шкловского — одного из главных учителей Серапионовых братьев).

(обратно)

92

Б. Фрезинский. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 375.

(обратно)

93

Елизавета Полонская. Избранное. М.; Л., 1966. Книга избранных стихов, посвященная памяти брата автора, открывалась предисловием «К моим читателям», где, в частности, говорилось и о Студии: «Литературной критике и технике перевода учил нас Корней Иванович Чуковский, талантливейший журналист, чье острое перо досаждало тогда многим пошлякам от литературы…».

(обратно)

94

«Люблю тетрадь “с косыми в три линейки”…» (1958).

(обратно)

95

Б. Фрезинский. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 363–364.

(обратно)

96

Дорогое еврейское дитя (идиш).

(обратно)

97

Еврей всегда останется евреем (идиш).

(обратно)

Оглавление

Елизавета Полонская. Стихотворения и поэмы

  Жизнь и стихи Серапионовой сестры Елизаветы Полонской. Вступительная статья Бориса Фрезинского

  Стихотворения и поэмы

    ЗНАМЕНЬЯ (1921)

      1

        «Не испытали кораблекрушенья…»

      Знаменья

        Война

        1914

        «Мягкой губкой, теплой водой…»

        «Сухой и гулкий щелкнул барабан…»

        Петербург

        Тревога

        Сказка

        «Весь этот год был труден и жесток…»

        «Не странно ли, что мы забудем все…»

        «На память о тяжелом годе…»

        «Слишком буйной весны…»

      Кровь и плоть

        1-е Февраля

        «Я не могу терпеть младенца Иисуса…»

        Шейлок

        «Досыта не могу, дитя…»

      Только в словах

        «Только в снах еще ты настоящий…»

        Ревность

        «За окном ночного бара…»

        «Широкий двор порос травой…»

        «Мы научаемся любить…»

        «Ты с холодностью мартовского льда…»

        Шарманка

    СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ «ЗНАМЕНЬЯ» (1909–1921)

      Из парижского блокнота (1909–1915)

        Давно это было

        «Полуопущены ресницы…»

        «Улыбнулся издали, — может быть, не мне…»

        «Над решеткой Вашего окна…»

        «У тебя при каждом резком слове…»

        «Когда я буду старой, и уеду…»

        «Еще совсем светло, но я устала…»

        «В окне старьевщика на Екатерингофской…»

        Париж

        Нанси

      <Петроградские стихи 1919–1920>

        Израиль

          1. «Таких больших иссиня черных глаз…»

          2. «Оконце низко — улица узка…»

          3. «Как весело пастуший рог звучит…»

          4. «Наследника святая слава ждет…»

          «Прогрохотало. Боевых орудий…»

          «Здесь, в глубине литейной мастерской…»

          «Мурлычет сын, поет вода…»

          «День сегодня кажется добрее…»

          «Бьет барабан сухой и гулкий…»

          Философу

          «Как репейник зеленый и цепкий…»

          «Сменяются дни и проходят года…»

          Той же о том же

          «На зеленой горке я построю дом…»

    ПОД КАМЕННЫМ ДОЖДЕМ. 1921–1923

      I

        «Что Талия, Евтерпа, Мельпомена?..»

        «Одни роптали, плакали другие…»

        Петербург

          1. «Что крыльев бабочки трепещущую сеть…»

          2. «Спят победившие, что им в победе?..»

          3. «Играет медь. Идут полки…»

        «О, Революция, о, Книга между книг!..»

        «Строитель великого братства…»

        «Смешалось все. Года войны…»

        Баллада о беглеце

        Sterbstadt

        «Вижу, по русской земле волочится волчица…»

        «Легко зачать, но трудно будет мне…»

        Октябрь

          I. «Была ли злоба больше, чем любовь…»

          II. «Торжественные дни. От ночи до утра…»

          III. «Так значит, ты думаешь, — это конец…»

      II

        «Не укротишь меня ни голосом, ни взглядом…»

        «Бьет дождь в лицо, и ветер бродит пьяный…»

        «Что мне за дело, кстати иль некстати…»

        «Не любишь ты, а я люблю, и тяжек…»

        «Веду опасную игру…»

        «Хотя бы нас сожгли и пепел был развеян…»

        Выкуп

        «Не стало нежности живой…»

      III

        Колыбельная

        Песенка

        Бог огонь

        «О, злобная земля! И в этот страшный год…»

        Агарь

    СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ «ПОД КАМЕННЫМ ДОЖДЕМ» (1921–1923)

      У окна

      Jardin des plantes

      «Скуластая рожа, раскосый глаз…»

      Сплин

      На Васильевском острове

      «Если это конец, если мы умрем…»

      Казнь

      Фарфоровый сын

      «Еще слова ленивый торг ведут…»

      «О дети народа моего…»

      Послание к петуху

      О буйных днях семнадцатого года

      «Не богохульствуй. День идет к концу…»

      «Веет ветер безрассудный…»

      «Снова пришла ко мне легкая гостья любовь…»

      Голос

      Гумилеву

      Серапионовская ода

      «О Россия, злая Россия…»

      «Смиряем плоть усталостью жестокой…»

      «И мудрые правы, и мудрые мудры…»

      Мечта

      Родовой герб

      «Ослепительное солнце…»

      «Весы и гири, стерлинги и фунты…»

      Слово

      Восьмое марта

    УПРЯМЫЙ КАЛЕНДАРЬ. СТИХИ И ПОЭМЫ 1924–1927

      1

        Кармен

          1. «Не там, где с розою в зубах…»

          2. «Октябрь. Ты помнишь мокрый снег…»

          3. «Есть близ фабричных корпусов…»

          4. «Матрос, армеец, слесарь, вор…»

          5. «Однажды, средь толпы зевак…»

          6. «Да, любит весело она…»

        В петле (Лирический фильм)

        Отрывки из поэмы «Кавказский пленник»

          Посвящение

          Начало романа

          Родословная героя

          Героиня

          Когда любовь

          Сказала мать

          Легкий шаг

          Счастье

          Тифлис

          Тревога

          Революцьонный трибунал

      2

        Мост

        Наследство

        Страна Чудес

        Кино в двадцать третьем

        Песня

        Собаки

          1. «Над дряхлым манежем года и событья…»

          2. «Играют оркестры и воют собаки…»

      3

        Любовь

          1. «Я же тебя создала. Не было вовсе тебя…»

          2. «Так, как тебя я любила, если бы камень любили…»

          3. «По радио мы говорим с Нью-Йорком…»

          5. «Лучшему мастеру закажи…»

        Лебедь

        Романс

        «Воем сирены паровозной…»

        Эней

        Еще про любовь

          1. «Сухим теплом вспоенное вино…»

          2. «Это начало любви…»

          3. «Звезды и палуба корабля…»

          4. «На небе звезды. В Тифлисе огни…»

          5. «К чему прикосновенье? Воздух…»

          6. «Оторван от рук моих…»

        «Ты спрашиваешь, почему…»

        Письмо

        Разлука

      4

        Ночью

        Имя

        Есенину

          1. «И цвет волос моих иной…»

          2. «Ты был нашей тайной любовью. Тебя…»

        Лавочка великолепий

        Прощальная ода

          1. «Другие пускай воспевают работу…»

          2. «А помнишь, как начинались стихи?..»

          3. «Дырявы подошвы, а ноги крылаты…»

          4. «Ямбы, любовь, безделье…»

          5. «Утреет. Морозный рассвет…»

        Миртуть

        Встреча

        Счастливая жена

          1. «Грозовой ночью, ночью мая…»

          2. «Гремит война, бежит война…»

          3. «А тот, как сорная трава…»

          4. «Уходит прочь войны отлив…»

          5. «Ему открыты все…»

          6. «Как две черты должны сойтись…»

          7. «Забыла ты о том, чужом…»

          8. «Тогда в твой тихий дом придут…»

          9. «И легче ли тебе, сестра…»

    СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ «УПРЯМЫЙ КАЛЕНДАРЬ» (1923–1926)

      Стансы

      <Четыре отрывка из поэмы «Кавказский пленник»>

        1. «Война варила людей в котле…»

        2. Месяц лазает

        3. Письмо

        4. «Ты написан бурой краской…»

      «Сердце эта смерть тревожит…»

      Элегия

      Гражданка смерть

      Серапионовская ода

      Анне Ахматовой («Я вижу город мой в рассветный ранний час…»)

    ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ (1930–1967)

      На полпути…

      «Как можно прошлое любить…»

      Черный агат

      Спутники

      Давиду Выгодскому

      Под яблонями Лотарингии

      Иосиф

      Трактир в Испании

      Ненависть

      Другу

      Конец

      Снег в горах

      Романс («Не оттого, что связан ты навек…»)

      Город (Из стихов о Пушкине)

      Не ржавеет

      Повесть

      Отчизне

      «На дальнем Севере зимует друг…»

      «Спускается солнце за степью…»

      Моей наставнице

      «Начну заветную мою…»

      Домик в городе Пушкине

      Правдивая история доктора Фейгина

      Парки

      Завтра

      «Июнь. Жара. Война…»

      Сон

      В Польше

      «И показалась детскою забавой…»

      Дубы Сен-Клу

      «Свидетели великих потрясений…»

      «Здесь вчера еще люди жили…»

      «Как я рада, что ты вернулся…»

      «Русскую печь я закрыла, посуду прибрала…»

      Дорога на восток

      Голос друга

      Ленинградский ветер

      Ночь в уральском поселке

      Дорога

      Беломорск, апрель

      «Мы сами жизнь свою решали…»

      18 августа 1941 года

      «Я полюбила цвет московской ночи…»

      Лахденпохья

      «Здравствуй, город, навеки любимый…»

      «Не знаю, где, в каком краю…»

      Как в сказке

      «Скатерть белоснежную выну из комода…»

      Кровельщики

      Дети

      Матери

      «Все, что поверхностно, — уносит ветер…»

      «Наш мальчик возвратился из больницы…»

      «Увидим вновь Уланову — Жизель…»

      Моей матери

      «Привезли на кладбище. Ушли…»

      «Ни для одного любовника на свете…»

      «В детстве, если тебе…»

      Памяти Эммы Выгодской

      «В чем признак нового?..»

      «А может быть — заснешь…»

      Весенняя сюита

      Внуку

      «Мне снилось, прожила я жизнь свою…»

      Акварель

      «Если верный твой друг…»

      Поэту

      «В белоснежные букеты…»

      «Не берег моря и не горный вид…»

      Саше

      Друг зарубежный в Подмосковье

      «Люблю тетрадь “с косыми в три линейки”…»

      Своевременные мысли

        1. «Так незаметно старость подошла…»

        2. «Кто выдумал, что жизнь уходит? Это…»

        3. «Сегодня на виске у сына…»

        4. «Я разлюбила то, что было мило…»

      На отдыхе

      Воспоминанья

      Сонет

      Брату («Ты был хайбрау, — ты в этом неповинен…»)

      «Антенны телевизоров стремятся…»

      За лесами

      «Чем старше делаюсь, тем я люблю сильней…»

      Тарту

      Ранней весной на Неве

      Брату

      Сверстнице

      Праздник песни в Эльве

      «Напудрены снегами все деревья…»

      «Спасибо вам, усталые глаза…»

      Толмач

      Карельский пейзаж

      Анне Ахматовой («Мы Вас любили, мальчики и девочки…»)

      Лодзь

      Мадонна Рембрандта

      Памяти брата

        1. «Ты не горюй, что ты меня оставил…»

        2. «Мы ссорились, как парочка влюбленных…»

        3. Три месяца

        4. «Мне жаль, что нет тебя, что не могу…»

        5. «Я забываю. К счастью человека…»

      «Кто ты, читатель? Век, могучий шквал…»

      Ольге Берггольц

      «Все неустойчиво, все неверно…»

      «Все пропало, только запах…»

      Мои слова

      Позднее признание

      Памяти Таламини

      «А если я люблю…»

      Садовник

    ПЕРЕВОДЫ (1921–1946)

      Из Редьярда Киплинга

        Баллада о Востоке и Западе

        Мандалей

        Дэнни Дивер

        Фуззи-вуззи

        Томми

      Из Бертольда Брехта

        Баллада о мертвом солдате

      Из Юлиана Тувима

        Лодзь

        Старички

        Госпитальные сады

        Четырнадцатое июля

        Под звездами

        Семья

        Скерцо

  Примечания

*** Примечания ***