Журнал «Вокруг Света» №06 за 1962 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Космическое зрение

Весной 1931 года произошло событие, взбудоражившее весь мир. Американский инженер Карл Янский по заданию одной фирмы занимался изучением различных помех радиоприему. И вот однажды его радиоприемник уловил на волне около пятнадцати метров какие-то странные свистящие сигналы. Они явно не относились к числу атмосферных помех и повторялись с поразительной последовательностью: каждые сутки точно через 23 часа 56 минут. По ним можно было проверять хронометры.

Янский пришел к выводу, что загадочные сигналы имеют внеземное происхождение. Его заявление вызвало сенсацию. Газеты запестрели крикливыми заголовками на всех языках: «Таинственные сигналы с Марса!», «Обитатели Венеры пытаются установить с нами связь!», «Умирающая цивилизация селенитов взывает о помощи!»

Статьи эти казались читателям весьма убедительными, потому что кто же еще, в самом деле, кроме разумных существ, может посылать сигналы из космоса каждый день в одно и то же время!

Телескопы — глаза астрономов

Но газетная шумиха скоро кончилась — после того, как крупнейшие астрономы мира напомнили, что в промежутке времени, равном 23 часам 56 минутам, нет ничего загадочного или мистического: за этот срок, называемый звездными сутками, Земля совершает полный оборот вокруг своей оси по отношению к звездам. И, значит, сигналы, обнаруженные Янским, исходят из какой-то одной и той же точки небосвода. Скоро была обнаружена и эта точка — она находилась в направлении созвездия Стрельца.

Газетам это было уже неинтересно. Поскольку сигналы подавали не селениты и не марсиане, а сама неразумная природа, газеты уже не сочли это сенсацией. Между тем для астрономов случайное открытие инженера Янского было, пожалуй, не менее важным, чем было бы установление радиосвязи с марсианами. Так произошло рождение радиоастрономии — совершенно новой и самой молодой отрасли «древнейшей из наук».

Но тогда все значение этого события, пожалуй, никто еще толком не понял. Янский по приказу своей фирмы занялся совершенно иными исследованиями. Попытки других энтузиастов уловить сигналы из космических глубин тогда ни к чему не привели из-за несовершенства приемников и антенн. И замечательному наблюдению грозила печальная участь многих других открытий — стать надолго забытым. Но нарождающаяся радиоастрономия вовсе не хотела, чтобы о ней забывали. Она снова и снова напоминала о себе загадочными космическими сигналами, внезапно врывавшимися в сумятицу дипломатических комментариев, воплей погибавших судов о помощи и лихих фокстротов, бушевавших в земном эфире.

Важное открытие сделал в 1940 году астроном-любитель Гроте Ребер. Кроме астрономии, он увлекался радиотехникой и слышал о наблюдениях Янского. У себя в саду Ребер воздвиг сооружение, пугавшее соседей: над кронами деревьев поднималась стальная решетчатая чаша диаметром в девять метров, нацененная в небо.

С помощью своей антенны Ребер обнаружил сильное радиоизлучение уже на другой волне, чем Янский,— 185 сантиметров. Он ухитрился даже поворачивать тяжелую стальную чашу, мобилизовав для этого всех домочадцев, и сделал другое очень важное открытие: сигналы шли не из одной какой-то точки небосвода, а со всех сторон, причем самые мощные посылало громадное скопление звезд, отмеченное на небе полосой Млечного Пути.

Это было уже не случайное наблюдение, а первые опыты. И они были продолжены многими исследователями в других странах. Один за другим открывались все новые источники радиоизлучения, в их числе оказались Луна и Солнце.

Но в это время на Земле полыхала война, и никому, кроме ученых, не было дела до сигналов из космоса. Сведения о новых открытиях если и просачивались в газеты, то терялись среди сводок с фронтов.

А именно в эти годы радиоастрономия развивалась и росла буквально не по дням, а по часам. Во всех странах усиленно велись работы по созданию новых, более совершенных средств радиосвязи и локации. После войны эти средства стали использовать и астрономы. За послевоенные годы радиоастрономия так стремительно шагнула вперед, что теперь даже кажется, будто существует она давным-давно.

А между тем сами радиоастрономы считают, так сказать, официальной датой рождения своей удивительной отрасли науки всего-навсего 1952 год. Только к этому времени им, в сущности, удалось разобраться в весьма запутанной и сложной картине космического радиоизлучения. Так что нынче радиоастрономии исполняется всего десять лет — поразительный возраст для науки!

Самая необычная

Но радиоастрономия не только самая молодая отрасль «звездной науки». Она еще и самая необычная в астрономии. Дело в том, что она видит, если можно так выразиться, ушами. Обычные телескопы улавливают световые лучи; громадное «ухо» радиотелескопа — невидимое электромагнитное излучение.

В этом нет, собственно, ничего необычного, если вспомнить, что свет — это ведь тоже один из видов электромагнитного излучения. Очень небольшую часть электромагнитных волн способен воспринимать наш глаз. Все они умещаются в крошечном диапазоне, равном 0,35 микрона, — от волн длиною в 0,4 микрона для фиолетовых лучей и до 0,75 микрона для красных лучей. Волны меньшей длины дают уже невидимое нам излучение ультрафиолетовые лучи, лучи рентгена, гамма-лучи. За верхним пределом видимого диапазона лежат инфракрасные лучи, также не воспринимаемые человеческим глазом. А дальше — радиоволны.

Астрономия уже научилась использовать невидимые инфракрасные и ультрафиолетовые лучи. Они дают видимое изображение на специальных фотопластинках и помогли ученым открыть немало интересного.

Естественно было предполагать, что небесные тела и межзвездный газ излучают не только одну видимую часть, но и всю гамму электромагнитного спектра полностью. Так что теперь рождение радиоастрономии выглядит вполне естественным и закономерным, хотя и произошло оно при не совсем обычных обстоятельствах.

Радиоастрономия поставила перед астрономами совершенно новые задачи и награждает их все новыми загадками, а не только открытиями.

Световые волны прямо, непосредственно действуют на наш глаз и дают на его сетчатке изображение, которое не нуждается в особой расшифровке. А сигналы, улавливаемые радиотелескопом, как бы зашифрованы — нужно еще разобраться, что именно они означают.

...Вот мы сидим в аппаратной отдела радиоастрономии Пулковской обсерватории и беседуем. Большая комната вся перегорожена распределительными щитами, по стенам тянутся черными змеями электрические кабели. Из нескольких динамиков доносятся обрывки морзянки, каких-то разговоров, голоса дикторов. Все это земные голоса, а где же небесные? Может быть, вот этот отрывистый, резкий писк, вдруг вырвавшийся из динамика? Не сразу понимаешь, что это всего-навсего обычная проверка времени...

Космические голоса астрономы, конечно, не слушают. Их записывают в виде сложных, изломанных кривых на непрерывно ползущих лентах чуткие приемники, настроенные каждый на определенную волну. Потом эта лента ложится на стол, и начинается ее расшифровка. Сигналы из космоса теперь «видимы», но от этого они еще не стали понятнее. Что означает, например, вот этот стремительный всплеск радиоизлучения, оставивший на ленте самописца острый загнутый гребень?

— Вспышка на Солнце, — уверенно говорит радиоастроном. — Вихрь раскаленных газов взметнулся на высоту около пяти тысяч километров...

Многое уже научились понимать ученые в таинственном языке радиоизлучений. По длине волн они различают их «адреса». Солнце посылает нам радиоволны длиной от восьми миллиметров до двенадцати метров. На волне 1,25 сантиметра с нами говорит Луна.

И сообщает очень любопытные вещи: например, то, что температура ее поверхности «днем» достигает 30 градусов тепла, а «ночью» опускается до 75 градусов мороза. Это установлено по изменениям в радиоизлучении.

Особый интерес у радиоастрономов всего мира вызывает знаменитая волна длиной в 21 сантиметр. В 1945 году голландский астрофизик Ван де Холст высказал гипотезу о том, что атомы водорода в межзвездном пространстве должны испускать радиоволны длиной в 21 сантиметр. Эту идею подробно разработал и теоретически обосновал советский астроном профессор И. С. Шкловский.

Для опытной ее проверки в различных странах были построены специальные радиотелескопы. И теоретическое предвидение блистательно подтвердилось: весной и летом 1951 года радиоизлучение водорода именно на этой волне обнаружили сразу три наблюдательные станции на различных континентах! Молодая наука сразу зарекомендовала себя самым убедительным образом.

Радиоизлучение на волне в 21 сантиметр особенно интересно для астрономов, потому что водород служит главным «горючим» для Солнца и других звезд. Из атомов водорода в основном состоит межзвездный газ, заполняющий космические просторы.

А по изменениям в силе излучения астрономы теперь могут установить не только степень концентрации этого газа в разных точках вселенной и его температуру, но и выяснить, куда именно и с какой скоростью движутся газовые облака, невидимые в обычные телескопы. Эти измерения основаны на так называемом эффекте Допплера: частота сигналов меняется в зависимости от того, куда движется их источник, — от наблюдателя или навстречу ему.

Цель — далекие звезды. У пульта настройки сверхмощного телескопа.

Самая дальнозоркая

Радиоастрономия сразу раздвинула границы мира, доступного наблюдениям, в четыре-пять раз. Современные антенны улавливают сигналы, источники которых отдалены от нас на чудовищные расстояния в шесть миллиардов световых лет!

Вместо оптической «щелочки» в несколько десятков микрон радиоастрономия распахнула перед учеными широкое окно в космос. Она не только сделала видимым невидимое, как, например, межзвездный газ. Она позволяет «видеть» сквозь облака межзвездной пыли звезды и туманности, о существовании которых астрономы раньше и не подозревали. Именно радиоастрономия позволила за последние годы по волне водорода в 21 сантиметр подтвердить гипотезу о спиральном строении нашей Галактики, обнаружить многочисленные ее ответвления и «рукава» и нанести их на карту.

В прошлом году советским и американским радиоастрономам впервые удалось обнаружить звездное образование точно в самом геометрическом центре нашей Галактики.

Карта Галактики, пожалуй, самая необычная, какую только можно себе представить. Ведь она показывает одновременно положение различных частей Галактики не только в пространстве, но и во времени. Солнце, Земля и Луна на такой карте отмечены именно там, где они находятся сейчас. А, скажем, самый центр Галактики — в том положении, какое он занимал 26 тысяч лет назад: такое расстояние, выраженное в световых годах, отделяет его от нас.

Наблюдая на волнах различной длины излучение одного и того же объекта, астрономы могут увидеть интересующие их явления «протяженными в пространстве» и даже как бы заглянуть внутрь некоторых небесных тел.

Давно изучают астрономы пятна и вспышки на Солнце, остающиеся во многом еще загадочными для них. В обычные телескопы при этом удается наблюдать лишь самые верхние слои фотосферы Солнца, в лучшем случае — отдельные взметнувшиеся протуберанцы.

А наблюдения с помощью радиотелескопов позволили сделать как бы разрез солнечного пятна или вспышки по слоям различной высоты. Такие наблюдения ведутся в Пулкове даже тогда, когда Солнце закрыто облаками: ведь для радиоволн они проницаемы.

Только радиоастрономия позволила нам впервые заглянуть сквозь облачный покров Венеры, определить период вращения планеты и даже попытаться измерить по силе излучения температуру на ее поверхности.

Новейшие наблюдения за Луной принесли совершенно неожиданные данные о том, что с глубиной лунной «почвы» температура ее как будто повышается. Поскольку эти данные опровергают теорию о том, что наша спутница — мертвое, давно остывшее тело, и имеют громадное значение для космогонии, сейчас проводится их уточнение.

Так молодая наука опровергает некоторые старые, устоявшиеся взгляды. Она начинает кое в чем спорить со своей старшей сестрой, обладающей уже многовековым опытом и большим запасом наблюдений. Устранение противоречий между данными обычной, «оптической» астрономии и новейшими наблюдениями путем радиометодов становится сейчас очень важной задачей для науки.

Да, радиоастрономия распахнула окно в космос, но... Но многое при этом видно еще расплывчато, туманно, не так отчетливо и ясно, как в прежнюю «щелочку». Вся беда — в слабой разрешающей способности радиотелескопов. Они не могут пока различать отдельные детали так же отчетливо, как обычные телескопы. В простой, даже не слишком сильный телескоп можно отчетливо разглядеть все кратеры на Луне. А для радиотелескопа вся Луна — просто-напросто «звучащая точка». Определить, из какого именно места на лунном диске исходят радиоволны, пока не удается.

Довольно скромный по современным масштабам телескоп-рефрактор с диаметром в 20 сантиметров имеет разрешающую способность около одной десятой угловой секунды. Под таким углом виден с расстояния в 300 метров человеческий волос. А разрешающая способность самых совершенных современных радиотелескопов не превышает 10 секунд.

Самая загадочная

Чтобы как следует разобраться в каждом источнике радиоизлучения, надо прежде всего попытаться «привязать» его, как говорят астрономы и геодезисты, к какому-нибудь объекту, уже изученному прежними методами. К настоящему времени на небосводе обнаружено и нанесено на карты уже несколько тысяч мощных источников радиоволн. А «привязано» из них к знакомым объектам всего-навсего несколько десятков. Поэтому молодая наука остается до сих пор самой загадочной областью астрономии.

Еще в 1946 году был обнаружен какой-то весьма мощный источник радиоизлучения на волне 4,7 метра в созвездии Лебедя. По своим угловым размерам он оказался очень мал. Потом подобные же источники стали обнаруживать в самых различных участках неба. Всех их отличала большая мощность излучения и в то же время весьма малые, прямо-таки «точечные» размеры.

Уникальный оптический телескоп установлен в Крымской астрофизической обсерватории. Диаметр его зеркала — 2,6 метра.

Ученые стали размышлять, что же это за небесные тела. Может быть, это какой-то особый вид звезд, которые излучают так мало видимого света, что его не улавливают наши обычные телескопы, но зато посылают в космос мощные потоки радиоволн? Исходя из такой гипотезы, загадочные «радиостанции» стали называть радиозвездами. Но чем больше изучали радиоастрономы эти таинственные невидимые звезды, тем сильнее сомневались в правильности гипотезы. Было совершенно непонятно, откуда же у радиозвезд берется столько энергии для такого мощного излучения.

С повышением разрешающей способности радиотелескопов и с появлением более «дальнозорких» обычных рефракторов многие радиозвезды были развенчаны. Некоторые из них удалось отождествить с газовыми туманностями или очень удаленными галактиками. Другие оказались просто долетевшими к нам с опозданием «радиоотзвуками» взрывов так называемых «сверхновых звезд».

Теперь термином «радиозвезды» астрономы почти не пользуются. Они предпочитают заменять его более осторожным — «точечные источники». Но загадочность многих явлений от этого не уменьшается: большинство этих «точечных источников» пока остается ни к чему не «привязанным».

Дело не распутывают, а, наоборот, осложняют некоторые из последних открытий. Не так давно радиоастрономы подвергли особо пристальному изучению один из таких «точечных источников» в созвездии Треугольника. Он излучает весьма сильный поток радиоволн. Была сделана попытка «разглядеть» его, фотографируя этот участок неба на особо чувствительную пленку. Снимки показали, что таинственным источником радиоволн, несомненно, служит звезда, окруженная слабо светящимся облаком. Спектр ее оказался совсем необычным. В нем есть гелий и калий, но совершенно нет водорода, как у обычных звезд. И теперь астрономы снова в недоумении: может быть, радиозвезды, отличающиеся по своей природе от обычных, все-таки существуют?

Ученым удалось недавно «разоблачить» еще одну из предполагаемых радиозвезд она оказалась скоплением галактик, отдаленных от нас на шесть миллиардов световых лет. Астрономам даже удалось установить, что эти галактики удаляются от нас со скоростью около 138 тысяч километров в секунду!

Разрешающая способность радиотелескопов за последние годы так повысилась, что недавно удалось из общего излучения Юпитера выделить особо мощный источник. Он находится всегда в одном и том же месте и почему-то посылает радиоволны не во всех направлениях беспорядочно, а только в определенной плоскости. Теперь остается «совсем немного»: понять, что же это за источник...

Чтобы разобраться в загадках неба, ученые строят все новые и новые радиотелескопы, стараясь всемерно повысить их разрешающую способность. Одним из самых лучших в мире в этом отношении до сих пор остается громадный телескоп Пулковской обсерватории. Его антенну образуют 90 отдельных плоских щитов, установленных на склоне холма по дуге с размахом в 120 метров.

* * *

...Днем и ночью исполинские «уши» радиотелескопов ловят сигналы, летящие к нам из космоса. Почти каждый сигнал — это пока еще зашифрованная загадка. В каждом из них надо разобраться. Расшифровка их поможет нам не только разобраться в строении вселенной, в природе далеких звезд, туманностей, ливней космических лучей, но и, возможно, подскажет верный путь инженерам и физикам к воссозданию здесь, на Земле, управляемых термоядерных реакций, чтобы получить в изобилии дешевую энергию.

После полетов Гагарина и Титова космос стал словно ближе, и сведения о нем все больше интересуют людей.

И кто знает, может быть, среди прилетающих к нам сигналов есть и вести, посланные разумными существами из других миров. Может быть, чуткие «уши» радиотелескопов уже давно принимают их, только мы не научились пока эти вести распознавать?

Это уже не предположения писателей-фантастов, а трезвая точка зрения ученых. Проблема расшифровки сигналов с других планет, возможно уже принимаемых нашими радиотелескопами, становится предметом делового обсуждения научных конференций.

И кто знает, не повторится ли уже очень скоро сенсация, сопровождавшая зарождение молодой радиоастрономии? Только сообщения в газетах уже будут вполне достоверны, их подпишут крупнейшие астрономы мира:

«Установлена прямая радиосвязь с разумными обитателями одной из планет созвездия Змееносца. Координаты планеты уточняются...»

Г. Голубев, наш спец. корр. / Фото А. Птицына

(обратно)

Ночные воздушные, реки

 

Долгий перелет закончен. Под крылом самолета — огни аэродрома, все остальное погружено в ночную тьму. Погода спокойная, почти безветренная, и самолет плавно снижается. До земли всего 500 метров... Вдруг резкий порыв ветра подхватывает машину и быстро несет ее вперед. Пилот сбавляет газ, чтобы снизить посадочную скорость. Но когда самолету остается до земли каких-нибудь 100—200 метров, ветер неожиданно замирает, и только моментальное включение моторов на полную мощность спасает машину от падения...

Такие случаи отмечались раз за разом, пока не стало очевидно, что это не странный каприз погоды, а какая-то закономерность. Но какая?..

Лет девять-десять назад метеорологи случайно «засекли» над равнинами Небраски (США) виновника многих авиационных катастроф. В ночь, когда на поверхности земли стояла безветренная погода, на высоте всего около 300 метров была обнаружена узкая, четко очерченная полоса быстро двигающегося воздуха. Новое явление назвали ночным струйным течением на малых высотах. Его взяли под надзор.

Теперь о таком струйном течении известно немало. Жизнь его обычно бывает недолгой: ветер поднимается вечером, к полуночи разыгрывается не на шутку, а на утренней заре снова замирает. В полночь в самой «сердцевине» струи — на высоте от 250 до 700 метров — ветер дует со скоростью 80, а то и 130 километров в час. Немного выше — на высоте один километр — воздух в это время движется слабее, а у земли — совсем тихо.

Замечено, что этот ветер обычно возникает над равнинами. Чаще всего он дует на небольших пространствах, однако были случаи, когда фиксировались большие струйные течения до полутора тысяч километров в длину и до семисот километров в ширину.

Людям все это в новинку, а вот некоторые виды перелетных птиц, видимо, издавна дружат с ночными струйными течениями. Устремляясь вслед за весной на север, птицы летят ночью на малых высотах и, пользуясь попутными воздушными реками, быстро преодолевают большие расстояния.

Людям тоже не мешает получше познакомиться с этим явлением. Например, иной раз лесной пожар распространяется с колоссальной скоростью. Оказывается, горящие ветки поднимаются теплым воздухом метров на сто, здесь их подхватывает струйное течение и мчит в другую часть леса, где они падают и вызывают новые пожары.

А как важно учитывать струйные течения при сбрасывании грузов или парашютистов. Ведь вихрь может унести парашют очень далеко от места предполагаемого приземления. И, наконец, запуская ракету, тоже нужно подумать о струйном течении. Известно, что даже самая мощная ракета поднимается первые сотни метров медленно, и воздушная река может изменить ее направление.

Для изучения мало исследованного явления метеорологи разных стран придумывают все новые средства. Сбрасывают с вертолета дымовые шашки, чтобы следить за тем, куда ветер понесет дым; запускают одновременно целые дюжины шаров-радиозондов с огнями, движение которых фотографируется ночью. Для изучения этого таинственного ветра стали использовать и телевизионные башни, устанавливая на них метеорологические приборы.

Так собираются все новые и новые сведения о поведении огромного воздушного океана, на дне которого мы живем.

Б. Силкин

(обратно)

Онелио Хорхе Кардосо. Угольщики

Все мы знали, что у Фиденсио лихорадка. Иначе и не могло быть. Рано или поздно, а так должно было случиться. Нелегкое это дело — пробираться по топким болотам, да еще со связкой бревен на горбу! Навьючишься, как мул, наляжешь лбом на лямку, руками тянешь вниз конец веревки, которой увязана кладь, — и бредешь... Такое никому не проходит даром. А тут еще налетают москиты, и страшная лихорадка валит человека с ног.

Так случилось и с Фиденсио. Так случалось со всеми нами. Наглотавшись хины, мы снова взваливали на спину стволы и снова прорубали просеки в непроходимых зарослях красного мангле.

Другие справлялись с болезнью, опять становились на ноги.

Но Фиденсио уже был не тот. Он состарился, занимаясь выжигом угля. Его когда-то каштановые волосы поредели и стали совсем белыми.

— Мне лучше, — повторял без конца Фиденсио.

Но мы-то видели, как его трясло; даже доски, на которых он спал, скрипели.

Когда у Мартинеса не осталось больше ни одной таблетки хинина, он сказал, положив руку на плечо больному:

— Придется тебе топать отсюда... Желтые глаза Фиденсио сверкнули.

— Разве я жалуюсь? Мартинес попытался улыбнуться.

— Хорошо, старина, ты сам скажешь когда.

И они посмотрели друг другу в глаза. Сидя по другую сторону очага, я поглядывал на них сквозь стелющийся понизу дым.

Вдали прозвучал фотуто Андреса. Наступило время завтрака: замешанная на воде лепешка и ломтик поджаренного сала. Посредине — большая консервная банка с подсоленной водой. Быстро позавтракав, мы отправились в путь. Мы ступали по болоту, с трудом вытаскивая ноги из вязкой тины.

Фиденсио брел, шатаясь как пьяный. В то утро мы вышли с твердым намерением присмотреть яну (колючее карликовое дерево) для костра, который весь будет принадлежать только нам пятерым. И вдруг Фиденсио упал лицом вниз. Я бросился к нему. Мартинес тоже. Все лицо Фиденсио было в грязи. Мы обтерли ему бороду, промыли глаза. Он тяжело хрипел, но не жаловался. Когда мы перенесли его в хижину и приступ начал утихать, Мартинес твердо сказал:

— Завтра Антонио возьмет тебя с собой. Фиденсио не произнес ни слова, он повернулся на бок, сплюнул и посмотрел куда-то вдаль, поверх зарослей мангле. По правде сказать, Фиденсио ненавидел эту чащу, но у него было три внука, и их надо было кормить.

На носилках мы донесли Фиденсио до плота. Нужно было подняться вверх по каналу.

Я направлял плот шестом и время от времени пытался утешить Фиденсио.

— Мартинес сохранит за тобой твою долю.

— Но вместо меня возьмут другого.

— Ладно, пусть другой, но только на половинном заработке.

Фиденсио улыбнулся, и было странно видеть эту улыбку на его восковом лице. Лихорадка продолжала трясти его, словно погремушку. Пекло как в аду, и уже начали появляться москиты. Два часа я работал шестом, и пот, размывая сажу, струйками стекал по моей груди. Наконец мы вышли в море и, отыскав причал, пристали к берегу...

Около двух часов дня в море показалась «Амалия». «Амалия» принадлежала хозяину участка и была единственным средством сообщения с портом. Случись тебе привезти на берег тяжело раненного товарища сразу после отплытия «Амалии», — лучше уж пусти ему пулю в лоб, если ты настоящий друг.

Наконец «Амалия» причалила. Я отошел с лоцманом в сторону. Мне не хотелось говорить при Фиденсио.

— Со следующим рейсом привези какого-нибудь парня.

Он кивнул.

— Но, — добавил я, — надо найти такого, кто согласится на половину заработка.

— Ладно.

— Поищи повыносливее. Не привози неженок.

Я задумался: «Да, Фиденсио сплоховал! Фиденсио, который проработал на Кайо тридцать лет».

С грустными мыслями вернулся я на плот и, направив его в канал, снова взялся за шест.

Было начало июля, а это значило, что в ближайшие три месяца нам предстоит сущее мучение. Появится табано — мелкий слепень, который обычно жалит только уши. Он вылетает из зарослей, поднимается все выше, выше, подбирается к ушам и жалит их так, что они превращаются в багровые пузыри. Еще страшнее были кораси, которые заставляли нас натягивать двойную мешковину на походные кровати. Словно шпагу вонзают они в тело свое длинное жало. Бывает, двадцать, а то и сорок кораси сядут на плечо; тут их надо сразу прихлопнуть, а не то все плечо зальется кровью...

Но иногда мы не выдерживали. Однажды мы оставили гореть ярким пламенем костер на пятьсот связок и, забравшись по шею в воду, смотрели, как гибнет то, что стоило нам тридцати дней каторжного труда. Увязая в тине, мы стояли в воде по самый подбородок, а над нами плотным облаком, таким плотным, что хоть режь его ножом, кружились кораси. Горько было видеть, как сгорает то, что досталось нам такой дорогой ценой. Но тогда мы только начали заниматься выжигом угля и были еще неженками. Теперь другое дело. За шесть месяцев каждый из нас болел лихорадкой не меньше девяти раз.

В тот год, о котором я рассказываю, мы выжгли много угля. А какое дерево мы сжигали! Стукнешь топором по такому дереву, и оно звенит, будто серебряный колокол. А как оно сверкало! Словно сахарная глазурь! Однако, несмотря на это, не все шло у нас гладко.

Главным среди нас всегда бывал тот, чью власть признавали все и признавали добровольно. Он должен уметь лучше всех таскать тяжести, ходить по трясине, не оступаясь, глубже всех вонзать топор в ствол, раньше всех вскакивать на гребень неожиданно вспыхнувшего костра. Вот каким должен быть наш главарь. Таким и был Мартинес, собранный и сильный, словно сжатый кулак.

Когда плот подошел к ранчо, я услышал, как Мартинес — в который уже раз — повествовал о своей беседе с хозяином:

— Я и говорю ему: Дон Бруно, вот уже двадцать

Действие происходит до победы революции на Кубе.

лет, как я работаю на вашем участке. Пора хоть один костер из яны отдать в нашу пользу».

Хозяин оглядел меня с головы до ног и выплюнул окурок сигары.

«Милый мой, а ты знаешь, сколько стоит костер из яны?»

«Спросите на Кайо, знаю я или нет».

«Таким костерчиком, Мартинес, ты заработаешь больше, чем я», — сказал он, подойдя ко мне вплотную.

«Я бы уж сложил костер на тысячу связок». «Да ты собираешься разорить меня, приятель». Тогда я взял шляпу, взглянул на дверь и говорю: «Что ж, если вы не согласны, я могу уйти с участка».

Разумеется, он согласился. Где ему сейчас найти таких угольщиков? Вот почему мы снова оказались на Кайо.

— Пора уже присматривать яну, — заметил Исленьо.

На следующий день мы принялись за работу. Лезвия топоров вонзались в содрогавшиеся стволы.

Раненое дерево с глухим стоном рушилось на землю.

Затихал один удар, и тут же раздавался другой, сухой и безжалостный. Затем все умолкало. Шум падающих листьев замирал, как внезапно прекратившийся ливень. Земля, воздух — все насыщено резким устойчивым запахом свежесрубленного дерева. Нас, пятерых, волнует только одна мысль — наш собственный костер.

Андрее каждый раз, когда мы встречались — я шел за стволами яны, а он уже нес свои к месту костра, — повторял одно и то же:

— Смотри, сколько яны!

— Только бы все ладно было... — отвечал я.

И мы без передышки продолжали работать. В двенадцать часов ночи началось настоящее сражение — дело близилось к концу, наступил самый важный момент, который требует от угольщика всех знаний и сил. Положить один ствол на другой, пригнать их вплотную друг к другу, сверху положить еще и еще, пока штабель свежего дерева не станет высоким и прочным, словно каменная гора. Впрочем, о горе говорить еще рано. У нас уже было заготовлено несколько сотен стволов яны для нового костра, когда Андрее сказал:

— Сегодня вторник.

—- Завтра придет «Амалия», — пояснил Исленьо. Мартинес точил мачете и, не отрывая глаз от лезвия, сказал:

— Завтра, Антонио.

На рассвете я опять плыл по каналу. Над головой с криком носились нырки; внизу сверкала спокойная гладь, а вдоль берегов тянулись густые заросли мангле, в толстых корнях которых то тут, то там прятались красные как кровь рачки.

«Амалия» появилась в два часа.

Когда судно пришвартовалось, я увидел на нем какого-то парня. Он показался мне мальчишкой. Не по годам рослым мальчишкой. Это был блондин с едва пробивающимися усиками. За ним шел хозяин парусника. Он соскочил на пристань.

Следом сошел парень с усиками. Я разглядел его очень хорошо. Он был выше всех нас, на вид ему было года двадцать четыре, а может, и двадцать шесть. Вблизи парень казался сильным. У него была мускулистая шея, беспокойные глаза, а кожа белая, как молоко. Мне такие люди не нравятся.

Хозяин парусника протянул мне руку.

— Вот вам новый парень.

— Этот?

— Его послал дон Бруно.

— Но это же молокосос, — возразил я, не в силах скрыть недовольство.

Юноша спокойно взглянул на меня. Он хотел что-то сказать, но, видно, раздумал и перевел глаза на хозяина судна.

— Ну, какой же это молокосос, — торопливо возразил тот.

Я повернулся к мальчишке.

— Ты пришел на место Фиденсио?

— Да.

— А знаешь ли ты, что такое настоящий лес? А жечь уголь ты умеешь?

— Нет, но научусь.

Меня просто смех разобрал. Подумать только! Он научится! С этаким беленьким личиком жечь уголь! Это ему не в куклы играть!

— Как же, — сказал я, — научишься, если москиты не сожрут тебя раньше...

Он ничего не ответил и сунул руку в карман в поисках сигареты. Обдумав все, я попросил хозяина судна:

— Задержись на пару деньков, тебе, видно, придется увезти этот груз обратно. Ну, пошли.

Я зашагал было к плоту, но остановился:

— Как Фиденсио?

Хозяин парусника не слышал меня против ветра.

— Все так же, — сказал парень, но я даже не взглянул на него.

Мы прибыли ночью. За два дня до этого Мартинес зажег первый костер. Он весь был из хукаро и горел бесшумно. В воздух поднималось облако серого дыма. В стороне поблескивал огонек очага. Мартинес и Исленьо не спали. Это был час разговоров за кружкой крепкого кофе.

Как только плот подошел к берегу, я подал голос. Тут же мне откликнулись.

— Это остальные, — объяснил я своему спутнику.

— Сколько их? — спросил он.

— Четверо, но они стоят двадцати.

Когда мы подошли к очагу, Исленьо встал. Невозможно было различить что-либо, кроме сверкающих белков и жестяного кувшина в его руках. Я бросил взгляд на парня, затем на Мартинеса. Мартинес встал, сделал несколько шагов нам навстречу и спросил:

— Ты знаешь эту работу?

— Пока нет.

Затем произошло то, что я и ожидал. Исленьо бросил кувшин и подошел вплотную к новичку.

— Нечего сказать, хорош! Просили мужчину, а прислали сосунка.

Мартинес продолжал:

— Если не знаешь работы, ты тут не нужен. Тут парень потерял спокойствие.

— Ну, кое-что я могу делать!

— Конечно, ты наверняка умеешь очищать тарелки! — закричал Исленьо.

Но прежде чем он кончил, парень ударил его кулаком в лицо. Исленьо покачнулся и рухнул на лежавшие рядом стволы. Мартинес, Андрее и я кинулись к ним. Мартинес добежал первый. Он хоть и был намного ниже парня, но, схватив его за талию, бросил на стволы, как куклу. Исленьо выхватил мачете. Мартинес остановил его.

Исленьо спрятал мачете и вытер кровь с лица. Новичку тоже досталось. Я приподнял его с земли. Андрее побежал за дорожной аптечкой. Мартинес был очень серьезен. Вот такими же глазами он наблюдал за тем, как горели костры.

Через мгновенье парень пришел в себя. Он сплюнул кровь и сказал:

— Есть вещи, которые нельзя стерпеть.

— Завтра ты уйдешь отсюда, — откликнулся Мартинес.

— Хорошо, но я привез письмо от дона Бруно, — ответил он и вытащил листок бумаги,

Мартинес взял фонарь и молча начал читать. Затем он протянул письмо мне. В нем говорилось:

«Податель сего — мой родственник. Посылаю его вместо Фиденсио. Он молод и бесстрашен. Я дарю ему один костер из яны. Прошу принять моего родственника хорошо!»

— То-то я удивлялся его щедрости! Теперь он навязывает нам своего родственника! — заметил я.

Но Мартинес не обратил на меня никакого внимания. Он постоял, уставившись в землю, а затем произнес:

— Ладно!

И парень остался.

Мы все дальше и дальше забирались в лес.

В середине августа у нас уже было сложено три костра, и теперь мы снова могли заняться своим.

Парню мы все объяснили как есть.

— Этот костер наш, и Фиденсио получит свою долю. На этом костре ты ничего не заработаешь.

Он не произнес ни слова и продолжал работать, словно участвовал в доле.

Ночь, когда мы сложили костер и обложили его землей и дерном, была лучшей из всех, что мы провели на Кайо, несмотря на все наши мучения. Мартинес поднялся на самую макушку костра, чтобы зажечь его. Мы видели, как сосредоточенно он работал там, наверху, на гребне деревянной горы. Казалось, он стоит совсем близко к звездам, сверкающим над его головой. Костер удался на славу...

На третий день Исленьо пожаловался на боль в животе. Затем у него началась рвота. Ему пришлось остаться в ранчо. Теперь мы разговаривали друг с другом только о самом необходимом.

Опытный угольщик может выдержать при умеренном ветре до трех суток без сна, но когда появляются москиты, то нет такого святого, который не проклял бы эту жизнь. Не спасает даже дым черного мангле.

Наступила ночь, когда нам пришлось оставить парня одного следить за костром. Так приказал Мартинес, и мы, сказать по правде, в душе желали этого.

Боже, как я спал! Я свалился замертво, словно глаза мне завалили землей и камнями. Последнее, что я услышал, был кашель Исленьо. И то он успел, наверное, кашлянуть всего раза три. Дальше я ничего не помню.

Не знаю, кто закричал первый и который был час. Я вскочил и стремглав выбежал из ранчо. Мартинес и Андрее уже бежали впереди. Между деревьями проносилось дыхание огня. Ветки и стволы сверкали красными отблесками, и их отражение танцевало в воде. Пылал костер из яны! Макушка костра уже была охвачена языками пламени. Мы бросились искать парня и нашли его здесь же, около болота. Он лежал лицом вниз и плакал. Андрее выругался и угрожающе замахнулся палкой, Мартинес остановил его, я приподнял голову парня. Все его лицо и руки были в ужасных ожогах: он один пытался побороть пламя. Я увидел испуганные глаза Андреса, а затем лицо Мартинеса, спокойное и твердое.

В тот год мы выжгли много угля. Да что толку! Большую часть получил хозяин участка. Нам досталось немного. А после того как мы перенесли парня на посудину толстяка и он оказался далеко от всех наших дел, мы пропили весь наш заработок. В одну из таких ночей за стаканом вина кто-то сказал Андресу и мне, что Фиденсио умер.

Когда наша злость и досада понемногу улеглись и стало прохладней, мы возвратились домой.

Выйдя на маленькую пристань, я увидел мать Мартинеса. Как и во время прощанья, она стояла на пороге дома. У ее подола жались трое ребятишек, очень серьезные, в новых ботинках.

— Чьи это? — спросил я Мартинеса.

— Внуки Фиденсио, — сказал он. И обернулся в сторону Кайо. На горизонте с трудом можно было различить едва заметную серую точку.

Перевод с испанского М. Филипповой Рисунок П. Павлинова

(обратно)

Тоннель к чудесному камню

Кольский полуостров. Гора Расвумчорр. Ее вершина состоит из чудесного камня... Но как вывозить этот камень, если гора неприступна, вершина ее уходит в облака и добираться к плато, где находятся карьеры, можно только на вездеходе?

Инженеры и ученые предложили смелое и оригинальное решение — прорезав подошву Расвумчорра горизонтальными тоннелями, «просверлить» гору и по вертикали — с вершины до основания. Сделать таким образом рудоспуск и ссыпать по нему руду. Внизу, под рудоспуском, в горизонтальных тоннелях будут курсировать поезда, вывозить добытый камень. Руда пойдет самотеком, как песок по стеклянному желобу пробирки...

Круто вздыбленная стена Расвумчорра сияет снежным блеском. У подножья стены — вход в тоннель. Первые сотни метров шахтеры проходят, освещая путь переносными лампами. Но вот темнота сменяется ярким светом. Электрические светильники гирляндами тянутся под каменным потолком. Красота необычайная. Иссиня-черный гранит, сверкающие, как алмазы, вкрапления слюды. Тоннель просторный, гулкий, он словно печатает эхо десятками экземпляров и рассылает их далеко-далеко.

Тоннелями уже пронизано все гигантское подножье Расвумчорра. Семикилометровые коридоры пролегли в гранитной толще.

Повсюду слышны удары механических молотков. Здесь трудятся люди разных специальностей: взрывники, откатчики, проходчики. И первые среди них — молодые рабочие Анатолий Куликов, Николай Харченко, Виктор Типунов. Ребята знают, тоннель очень нужен. Он поможет овладеть богатством сказочной горы со столь причудливым названием.

Что же за богатство таит в себе Расвумчорр? Это апатит, камень плодородия, из которого вырабатываются ценнейшие удобрения для сельского хозяйства.

Мартовский Пленум ЦК КПСС поставил перед нашей промышленностью задачу первоочередной важности: в достатке обеспечить сельское хозяйство первоклассными удобрениями. Освоение кладов горы Расвумчорр — это и есть ответ шахтеров Заполярья на призыв партии.

К. Барыкин

(обратно)

Дружба начинается со знакомства

Из шотландского дневника

Серое, хмурое утро. Окно гостиничного номера выходит на крыши. Жирный блеск мокрой черепицы. И трубы, трубы, трубы... Сколько каминов в каждом доме, столько труб. Торчат на крышах целыми обоймами. Дымки, почти невидимые в легком тумане, льются над Эдинбургом — древней столицей Шотландии.

Мокрые плиты тротуаров Принсес-стрит — главной улицы города — ведут в старый дворец. Когда-то здесь жила Мария Стюарт. В темной, мореного дуба галерее портреты королей. Галерею создавали, видимо, спешно. Это и привело к тому, что все коронованные бородачи похожи друг на друга.

Другой конец Принсес-стрит упирается в холм. На нем — крепость: зародыш нынешнего города. Солдат на часах. В юбке, в клетчатой пилотке. Рядом крепостные ворота, ров, стены, позеленевшие от времени. Если влезть на стену и посмотреть вниз, увидишь улицы современного города, сияющие витрины с четырехглазыми американскими автомобилями.

Это смешение искусственно оживленной двадцатым веком старины с современностью проявляется здесь во всем.

В Эдинбургском университете студенты с гордостью рассказывали о студенческих дебатах. Говорили о мастерстве некоторых ораторов, об их замечательном умении заставить слушать себя, о риторических поединках факультетских любимцев.

— А о чем ведутся дебаты? — спрашиваем мы.

— Обо всем.

— Ну, а все-таки?

— Мы обсуждаем те же вопросы, что и в парламенте. И часто оказывается, что думаем мы о тех или иных вещах по-разному. Наше мнение, выработанное в дебатах, направляем в Лондон...

— И что же? В палате лордов подумают и скажут: ну, что за умники эти эдинбургские студенты! И переголосуют, так, что ли?

Студенты смеются:

— Конечно, все остается по-старому, но все-таки...

Вечером в холле нашего отеля у традиционного камина мы беседуем с Форбсом Монро, секретарем Шотландского союза студентов. По приглашению этого союза мы и приехали в страну. Форбс рассказывает о системе образования, о союзе и его деятельности.

— Шотландский союз студентов,— говорит Форбс,— считает одной из важных своих задач борьбу за то, чтобы у всех студентов университета была одинаковая стипендия. Сейчас студентам платят от 50 до 300 фунтов в год. Мы против этого. Нас не интересует, богатые или бедные родители у студента. Наш идеал — независимость каждого...

А если родители студента бедны и больны и не хватает даже «предельных» 300 фунтов? Зачем «уравнивать» такого студента с теми (пусть их немного), для кого 300 фунтов — карманные деньги? Нет, идеал союза — совсем не идеален.

МАЛЕНЬКИЙ автобус везет нас в Сент-Андрус, город студентов. Под колесами шипит грязь, кружатся ленивые снежинки. На белых, тронутыхтуманом полях пасутся овцы. Иногда мелькают за окнами узкие улочки маленьких городков. Автобус въезжает на паром. Начинается получасовое путешествие через залив Фёрт-оф-Форт. Вокруг опор огромного, ладно скроенного конструкторами и крепко сшитого заклепками моста вьются чайки.

И вот, наконец, старинные ворота Сент-Андруса. В такие ворота въезжали многозначительно молчаливые, идеально благородные, закованные в латы герои Вальтера Скотта. Город славится развалинами XII века, университетом — одним из старейших в Англии — и гольфом. Сент-Андрус — столица гольфа, настоящая Мекка для любителей этой игры. Только здесь можно купить непревзойденный комплект клюшек, столь полный, что для его транспортировки делают специальные тележки. Только здесь можно утвердить изменения в международных правилах игры. Для любителя гольфа провести лето в Сент-Андрусе все равно, что альпинисту совершить восхождение на Джомолунгму. Шотландцы искренне удивлялись, видя, что мы не испытываем никаких восторгов ни перед витринами с набором экстра-клюшек, ни перед припорошенными снегом лужайками, где, несмотря на морозный ветер, расхаживали игроки. Шотландцы — закаленные люди. Впрочем, закалке способствуют и цены на каменный уголь и электроэнергию.

Мы тоже «закалялись». В номерах гостиниц очень холодно. Маленькие газовые и электрические камины загораются только тогда, когда опустишь в щель специального автомата шиллинг. Впрочем, оттого, что камины горят, особого толку нет. Г реют они скорее морально, чем физически. Когда однажды нас спросили, как нам нравятся шотландские морозы, мы в шутку ответили, что ощущаем их главным образом лежа в постели.

Итак, ни гольф, ни морозы нас не особенно волновали, нас интересовало другое: молодежь старинного университета.

...ВОСКРЕСНОЕ солнечное утро. Над городком плывут звуки соборного колокола. К собору спешат юноши и девушки. Они в длинных красных мантиях. На головах девушек замысловатые черные шапочки. С их плоского четырехугольного верха свисают шелковые разноцветные султанчики. Красный султанчик — это первокурсница, синий — второй курс и т. д. Профессора, преподаватели — в строгих черных мантиях. Мы тоже зашли в собор, сели в задних рядах. Проповедь. Потом молитва. Девушки склоняют головы, султанчики неподвижно повисают. Нежные девичьи шейки с легким дымком светлых вьющихся волос расцвечены пестрым светом высоких цветных витражей. Молитва окончена. Называют номер псалма. Шуршат книжечки — своеобразный церковный песенник. Быстро затопляя звуками собор, вступил орган. Все встают, поют...

И опять кажется, что все это ненастоящее: и красные мантии с малиновыми бархатными воротниками и эти псалмы, и свободная, летящая под высокие своды мелодия органа. Похоже, что снимается массовка какого-то шекспировского фильма, а студенты просто решили заработать несколько шиллингов.

Но это все настоящее. Это продуманная, выверенная годами система воспитания молодежи, в которой далеко не последняя роль принадлежит церкви. Продуманная, выверенная, но уж не такая безотказная, как раньше. И это не может не беспокоить некоторых из тех, кто носит по воскресеньям черные мантии.

ЕСЛИ уж рассказ наш коснулся одежды, замечу, что представление о знаменитой шотландской юбке — кильте — у нас не совсем верное: шотландцы ходят в юбках не только в дни национальных праздников. Многие предпочитают юбку всем другим видам одежды и в будни. Пиджак с погончиками, полосатый студенческий шарф вокруг шеи, клетчатая темная юбка, толстые шерстяные чулки до колен — очень распространенный студенческий костюм. За чулком — маленький, чисто символический нож. Эти ножи однажды очень помогли нам.

Мы сидели в комнате одного из студентов. Камин, кофе — все как полагается. Потом речь зашла о разоружении. Один из шотландцев, веселый, симпатичный парень, спросил:

— Скажите откровенно — почему вы против разоружения?

Это звучало так дико, что мы просто опешили. Через мгновение к нам вернулся дар слова.

— О, согласен, — сказал шотландец, выслушав нас. — Но почему вы не принимаете предложений по контролю?

— А вы знаете, что Никита Сергеевич Хрущев неоднократно говорил в своих выступлениях, что Советский Союз готов принять любое предложение о контроле, если будут приняты советские предложения о всеобщем и полном разоружении?

— Нет, не знаем...

— А чем принципиально отличаются позиции правительств СССР и США в этом вопросе, вам понятно?

— Не очень, — признался за всех веселый парень.

— Вот, смотрите.

И тут в дело пошли... шотландские ножи. Мы бросали их в каминную золу — это символизировало разоружение. Мы хлопали шотландцев по карманам пиджака — это был контроль.

— Давайте сначала выбросим ножи, а потом будем» их искать. А не наоборот, согласны?

Наши хозяева были в восторге.

— Это стоит показать в университете, верно, Питер? — спрашивал у друга веселый парень в юбке.

Проблемы разоружения не случайно волнуют шотландцев. В заливе Холи-Лох базируются американские» подводные лодки, вооруженные ракетами «Поларис». Конечно, шотландцев убеждают, что ракеты призваны оберегать веселых парней в юбках. Но как поверить этому, вспоминая, например, опытные запуски «Поларисов» с борта подводной лодки «Патрик Генри»? Одна из ракет полетела в противоположную сторону, другая — потеряла управление. Еще один, другой такой опыт, и... кто знает, чем он может кончиться.

Не потому ли так популярны здесь стихи национального шотландского поэта Хью Макдайермида:

В Европе ль, в США, вдоль наших мирных рек —

Ракетных баз нигде быть не должно...

После разговора «на ножах» в тот же день у нас была другая встреча.

В комнате жарко, накурено. На ручку моего кресла уселся парень. Плешивый, с широкой зубастой улыбкой. Сначала беседуем о погоде. Потом — главное. То, ради чего и сел он на ручку моего кресла: фестиваль. Оказывается, за многие годы противники фестивалей ничего нового не придумали. Все как по нотам: «затея Москвы», «коммунистическая пропаганда», «подавление свободы мнений».

— А если следующий фестиваль провести в Лондоне? — неожиданно предлагаю я.

— О! — минута замешательства. — Не надо... Наша молодежь не хочет этого...

— Неправда, я говорил с десятками ваших парней и девушек и от многих слышал: «До встречи в Хельсинки!»

РАССКАЗ этот будет неполным, если умолчать о случае, который произошел в Абердине.

В последний день нашего пребывания в Абердине — сравнительно крупном городе на востоке Шотландии — к Володе Масленникову, руководителю нашей группы, обратились с просьбой выступить по телевидению и рассказать о встречах с шотландской молодежью. Володя согласился и предложил мне поехать вместе с ним в телестудию к пяти часам. Однако потом нам сообщили, что передача откладывается на более поздний час. Около пяти часов после поездки по городу мы вернулись в отель обедать. Во время обеда нашу переводчицу позвала хозяйка отеля. Минуту спустя девушка вернулась смущенная и растерянная.

Оказалось, что в пять часов на студию телевидения явились какие-то три типа и, назвав фамилии наших ребят, выступили от их имени по телевидению. Они вовсе не знали русского языка и, чтобы походить на иностранцев, говорили на ломаном английском.

Приехавшие вскоре журналисты (они сразу заподозрили «подделку») рассказали, что наши горе-двойники придумали себе какие-то немыслимые профессии и отвечали на вопросы, оперируя данными статистического справочника: рассказывали, в каких наших городах есть университеты, сколько в них учится студентов. На вопрос: применяются ли в советских вузах телесные наказания, они ответили вполне объективно: нет, дескать, не применяются (как говорится, и на том спасибо).

По-русски все это называется хулиганством. Так мы и расценили поступок тройки студентов. Корреспонденты заработали своими авторучками, а несколько минут спустя уже передавали по телефону свои репортажи в редакции.

Тем временем в отеле появились и наши «двойники». Три молодых парня, двое из которых были студентами 1-го курса медицинского факультета Абердинского университета, поначалу вели себя крайне развязно: хохотали, пытались похлопать нас по плечу. Пришлось дать им понять, что приятельские отношения между нами исключены.

— Зачем вы это сделали? — спросили мы.

— Мы хотели заработать деньги для организации лаборатории по борьбе с раком, — последовал невнятный ответ.

— У нас есть немного английских денег, мы бы могли ссудить вам, — ответил один из нас, хотя, конечно, все мы понимали, что никакой лабораторией тут и не пахнет.

С нами был согласен и президент местного союза студентов Питер Слейтер. От имени союза он сделал заявление для печати, осуждающее этот поступок. Шутники притихли, потом начали извиняться.

Было уже около 12 часов ночи, когда в отеле появились софиты, магнитофоны, микрофоны, какие-то треноги и киноаппараты: к нам пожаловала телестудия. Мистер Бакен, один из ответственных работников студии, заявил:

— О, это невинная шутка. Однажды студенты разобрали автомобиль своего профессора по частям, затащили на крышу дома и там собрали. Вот это да!

Потом перед киноаппаратом состоялась короткая беседа. Мы рассказали о наших встречах с молодыми шотландцами, о наших спорах, о том, как часто мы находили с ними общий язык. На вопрос об «абердинских шутниках» мы ответили, что всегда знали англичан как людей, понимающих толк в юморе, и уверены, что в стране Джером Джерома и Бернарда Шоу можно было придумать более остроумную шутку.

Сейчас, когда молодежь мира живет подготовкой к своему VIII Фестивалю, я снова вспоминаю дни, проведенные в Шотландии. Разными были эти встречи. Но теперь хорошо понимаешь: общая сумма бесед и споров получилась со знаком «плюс». Потому что мы увидели, узнали друг друга. Смеялись, пели и примеряли клетчатые юбки веселых шотландских парней. А ведь дружба начинается со знакомства.

Я. Голованов

(обратно)

Скорость

(Репортаж об одном не совсем обычном путешествии)

Я просыпаюсь первым. В вагоне темно. Сквозь щели чуть брезжит свет. Подхожу к двери, нащупываю рукоятку. Дверь не открывается.

Фарид, потягиваясь, замечает:

— Тебе вредно ездить в товарных вагонах. Слабеешь.

Я снова обеими руками дергаю дверь. Зову на помощь Фарида. Дверь не поддается. Что делать? Хочется пить.

— Подумаешь, — говорит Фарид, — мы не в пустыне. Люди рядом.

Но в голосе его нет особой бодрости. Стучат колеса. Поезд идет вовсю. Да, люди рядом. На станциях, мимо которых проносится состав.

— Попытаемся открыть люк, — предлагаю я. Весь вагон забит косилками. Лишь в углу мы отвоевали у машин жизненное пространство. Отбиваем защелку люка. Холодный утренний воздух влетает в вагон. Здорово!

Мелькают деревушки. Пейзаж меняется. Мы подъезжаем к Уралу.

Скрип тормозов — и стало тихо. Станция. С помощью Фарида я пролезаю в люк и прыгаю на гравий. И тут же застываю столбом.

Серый огромный ком с лаем катится на меня. За собакой спешит человек.

— Стой!

Я вижу дуло винтовки.

Я стою. К счастью, собака ученая, она не тронет меня, пока я стою.

Рыжий парень в зеленой фуражке ведет меня к начальнику охраны эшелона. Бригада, с которой мы познакомились раньше, ночью сменилась.

— Кто такой? — спрашивает бригадир.

— Накрыл с поличным, — сообщает охранник. — Тикал из вагона.

Я лезу в карман за документами. Овчарка, заметив движение, показывает клыки.

— Джек, фу.

— Я не бродяга, — говорю я. — Я путешественник. И нас двое.

— А где второй?

— В вагоне.

— Никого там нет. Вагон закрыт, — говорит бригадир.

Протягиваю документы бригадиру. Он внимательно читает.

— Ну, извините. Раз есть разрешение. А чего ж грязный такой?

— Кто?

— Да вы.

— Через люк вылезал.

Бригадир смущен:

— Слышь, Коль? Это мы их в Юдино закрыли.

Знакомимся. Инцидент исчерпан. Через полчаса все вместе сидим на тормозной площадке.

— В первый раз вижу таких путешественников, — говорит бригадир. — Как это вас угораздило?

...Как нас «угораздило»? Я начинаю рассказывать.

Кое-что о зависти к товарным вагонам

«Я завидовал неодушевленным товарным вагонам за то, что они ами никогда не знали, куда их отправят, — может быть, во Владивосток, а оттуда — в Вятку, из Вятки — в Гродно, из Гродно — в Феодосию, а из Феодосии на станцию Навля — в самое сердце широкошумных брянских лесов. Если бы можно, я поселился бы в уголке любого товарного вагона и странствовал бы вместе с ним. Какие прекрасные дни я проводил бы на разъездах, где товарные поезда сплошь и рядом простаивают по нескольку часов!»

Это строки из книги Константина Паустовского «Начало неведомого века». Они заставили нас задуматься: что, если действительно совершить путешествие в товарном вагоне? Ведь это здорово интересно: посмотреть, как, чем живет железная дорога, взглянуть на нее «с черного хода».

На железнодорожные станции и полустанки мы глядим из окон пассажирских поездов. В мягком, плацкартном, купейном вагоне пассажир проводит долгие часы, а иной раз и многие сутки. Но как мало он знает железную дорогу. Станционные пути, водонапорные башни, локомотивы, будки стрелочников... Все просто, буднично, может быть, на первый взгляд серо. Но за этой простотой и будничностью скрывается своя романтика.

Так думали мы, прочитав Паустовского. И мы действительно почувствовали зависть к людям, ездящим на тормозных площадках товарняков. Это не была аморфная, бездеятельная зависть. Это была зависть, требующая решительных шагов.

Первый шаг

Проезд в товарных поездах разрешен проводникам грузов, кондукторам и охране. Посторонним же строго воспрещен. Посторонние несут ответственность по надлежащей статье. Это мы знали.

Тяжелая дверь в министерстве. Табличка: «Главный инженер грузового управления». Приемная залита солнцем. Кабинет пуст. Все на совещании.

— Ну вот, начинается! — шепчет Фарид.

Ждем десять, пятнадцать минут. В приемную входит высокий человек. За ним трое с папками и портфелями. Потом еще трое. И еще. С папками и с портфелями.

— Не пробьемся, — говорит Фарид.

Ждем еще несколько минут.

— Мы с тобой как прожектеры, — говорю я Фариду.

— Или как чудаки, — отвечает он.

— Этим, с портфелями, небось не до чудаков.

Это я начинаю готовить пути для отступления.

— Молодые люди, пожалуйста!

Это секретарша.

В кабинете говор. Речь идет о каких-то срочных грузах. Очень неловко перебивать людей, занятых срочными грузами. Главный инженер поднимает на нас глаза.

Начинать мне. Так было условлено. Я говорю. Сначала сбивчиво и неуверенно, потом смелей. Главный инженер смотрит на нас. Один из тех, с портфелем, замечает:

— А стоящее дело, Константин Николаевич! Надо помочь ребятам. Пускай познакомятся с дорогой.

И вот мы стоим у большой, во всю стену, карты и, перебивая друг друга, говорим о маршруте.

Нам рассказывают. Нам, не жалея времени, дают советы. Что взять в дорогу. Нужен ли термос. Пригодятся ли ватники.

Разговор длится долго.

Потом мы прощаемся. И все нам желают доброго пути.

— Тут нет чиновников, — убежденно говорит Фарид. — Это просто очень хорошие люди.

Мы получаем удостоверение. То самое удостоверение, которое через несколько дней на станции Сарапул я показываю человеку с карабином.

Но между Москвой и Сарапулом мы переживаем еще немало волнующих минут.

Да здравствуют тормозные площадки и капитанские мостики!

Люберцы. Завод имени Ухтомского. Высокая платформа под навесом. Серый косой дождь. Ленивые капли падают с навеса на черную маслянистую землю. Мы с Фаридом и железнодорожник, немолодой человек в синем комбинезоне, идем по платформе. Железнодорожник перебирает накладные.

— Этот вагон до Целинограда. С нашей продукцией.

— С какой?

— Косилки и запчасти.

Я смотрю на вагон. Вагон как вагон. ак у каждого вагона, у него есть паспорт. В нем указаны место и год рождения, место прописки и все остальное. «Вагон № 1-411-780. 60 тонн. Целиноград».

Очень солидный вагон. Его ждут на целине. Он нам подходит.

Вагон возил все. Цемент для новых строек, ящики с таинственной надписью «Не кантовать», тяжелые болванки краматорского завода, контейнеры с чехословацкими пиджаками... Он многое видел, этот вагон.

— Мы будем жить на тормозной площадке? — спрашивает Фарид.

— Езжайте в вагоне, — говорит железнодорожник. — Мы вам отгородим угол. Захотите — на площадку выйдете. А здесь будете спать, обедать. Дорога длинная. А сейчас он пойдет на погрузку.

Вечером мы ждем свой вагон у заводских ворот.

Мимо нас бегут поезда. Товарные и пассажирские. Мелькают зеленые вагоны с чистыми занавесками, проносятся платформы с черными горками угля, ревут электровозы, гудит контактная сеть, и оседает под шпалами гравий.

И все это на восток.

И все это на запад.

Над старым маневровым паровозом взлетает облачко пара. Свисток. Паровоз, пыхтя, выкатывает из ворот вагоны. Их около десятка. Мы идем, спотыкаясь о шпалы, — ищем. И находим свой «1-411-780. 60 тонн. Целиноград». Его замок не запломбирован.На обветренном боку вагона надпись «Проводник».

— Это мы, — говорю я и отодвигаю тяжелую дверь.

Итак, это наш дом. От Москвы до Целинограда. От березовых рощ до бескрайных степей.

Первая забота новосела — благоустройство. Площадь явно не по моссоветовским нормам. Наш угол — три шага в длину и три поперек. Девять «квадратных шагов». Поблескивают свежевыкрашенные косилки. Запасные детали пахнут металлом, стружкой и маслом. С трудом перетаскиваем два тяжелых ящика. Получается стол. Еще один ящик — скамья.

Фарид тяжелой чушкой заколачивает гвоздь, вешает фонарь. Голубой луч освещает стол. Комфорт!

Потом мы выходим на тормозную площадку. Длинные тени вагонов легли между путями.

— Капитанский мостик, — говорит Фарид.

Мы любим скорость

Сколько мы будем ехать до Целинограда, никто точно не мог сказать. Мы полагали, дней пятнадцать-двадцать. Словом, мы запаслись терпением и командировочными.

Мы начали путешествие не на своем капитанском мостике и не в тесном кубрике среди косилок. Свисток отправления застал нас в светлой кабине электровоза.

— Выходной зеленый!

Это бесстрастный голос помощника машиниста.

— Вижу зеленый.

Машинист поворачивает белую рукоятку. Глухо гудят электромоторы. Звякнули автосцепки. Стрелки бросают электровоз то вправо, то влево. Наш «1-411-780» идет третьим. За ним груженые платформы, цистерны, пульманы. Рука машиниста на регуляторе Энергичное движение на себя. Стрелка скоростемера поползла вправо. Мелькают подмосковные пейзажи. Проносятся серые платформы.

— Маршрутный зеленый!

— Вижу зеленый!

— Выходной зеленый!..

Проскакивают километровые столбы. Стрелка скоростемера замирает у числа 90. Машинист открывает дверь в отделение электромоторов. В кабину врывается мощный гул. У пульта помощник. Это молодой, очень чисто, даже, пожалуй, щеголевато, одетый человек.

— А паровоз вы водили?

Помощник поднимает брови.

— Нет, конечно. Не успел. Вот Николай Тимофеевич водил. Ему досталось.

Николай Тимофеевич слышит мой вопрос. Вытирает ветошью руки.

— У нас теперь курорт. Ни чада, ни дыма, ни жары, ни холода.

— Проходной желтый!

Следующий перегон занят. Легкое движение рукоятки от себя — и состав замедляет скорость.

— Значит, довольны электровозом? — спрашиваю у машиниста.

— Еще бы! — восклицает он. И добавляет: — Но и это еще не предел.

О какой же машине он мечтает?

— Мощность бы побольше. Да и скорость. Можно ездить еще быстрее. И у нас уже есть первые сверхскоростные локомотивы.

Он замолчал, задумался. Несколько указаний помощнику — и я снова вижу его лицо.

— Да, скорость! «Скорость!» — один из лозунгов нашего времени.

Стоит ли сравнивать сегодняшнюю скорость товарных поездов со старой, «паровозной»? Нужно смотреть в завтра. Вот скоро Черусти. Сто шестьдесят километров от Москвы. Два часа движения. Раньше поезда тащились четыре. Придет время — и этот перегон будет занимать час с небольшим. Недолго ждать…

Развивая совершенно непозволительную скорость, я забегу далеко вперед, к финишу нашего железнодорожного пробега. За первые сутки наш вагон пробежал 600 километров, за вторые — 700. Весь путь от Москвы до Казахстана занял всего-навсего шесть суток. На такую скорость мы не рассчитывали. Ведь и командировку выписали на двадцать дней.

Видно, мы оказались пленниками устаревших представлений о темпах, по которым живет и развивается наш железнодорожный транспорт. Вступая на свой капитанский мостик, мы помнили лишь одно выражение: «тащиться как товарняк». Вот мы и думали, что будем часами, а то и сутками наблюдать неторопливую жизнь маленьких станций, собирать ромашки на разъездах и завязывать длинные беседы с машинистами. Но тут приходится констатировать отставание литературы от жизни. Нам даже недостает времени увидеть все, что хотелось бы увидеть. Словом, мы были и огорчены и обрадованы неожиданной скоростью товарняка.

И тем, кто захочет совершить путешествие на тормозной площадке, мы советуем: не забывайте, отправляясь в путь, кое-каких цифр. Не забывайте, что через 10 лет будет электрифицировано более 45 тысяч километров железных дорог. Что изменится облик «тяговой силы», как зовут железнодорожники свои локомотивы. На пути выходят новые, все более мощные, экономичные и скоростные локомотивы. Скорость тяжеловесных товарных поездов превысит 100 километров в час. Приходит время небывалых скоростей.

Нет, вы не успеете собрать ромашки на разъезде...

Башмачник и электроника

Большая остановка. Узловая станция. Здесь формируют новый эшелон. Я пробираюсь между составами. Длинный темный коридор. Наконец он кончается. Я вижу большую площадку, исполосованную отполированными рельсами. Впереди светлеет двухэтажное здание с балконом. Видимо, диспетчерская.

— «4-765-900» на двадцать пятый! — гремит голос из десятков репродукторов.

белоснежная цистерна катится с горки на свой двадцать пятый путь. Она тяжело покачивается.

— «5-802-421» на седьмой! Коричневый пульман катит на меня. Его слегка заносит на стрелках. «Это к нашему эшелону», — думаю я.

К пульману спешит коренастый человек. Он наклоняется и кладет на рельс металлический брусок. Металл скрежещет о металл. Брус от удара колес отскакивает в сторону. А человек успел опередить пульман и снова подкладывает брусок. Теперь вагон катится очень медленно. Снова скрежет.

Пульман ползет юзом. Кусочек неба между ним и эшелоном исчезает. Я останавливаюсь и жду около бивня автосцепки. «Тра-дзи-дзинь-да-да-да...» Наш товарняк вырос на один вагон. Нашего полку прибавилось.

Я иду к коренастому человеку. А сзади снова удар, снова «тра-дзи-дзинь-да-да-да...».

Он подбирает с земли продолговатые бруски. На нем промасленная телогрейка, брезентовые штаны и большие ботинки.

— Здравствуйте.

— Доброго здоровьечка.

Человек наблюдает за катящимися вагонами.

— Что ж, поглядите на мою работу.

Он держит в руке полуметровую металлическую болванку, похожую на башмак.

Я иду за ним. Он наклоняется, «притирает» башмак к рельсу. На нас катится платформа с голубыми тракторами «Беларусь». Человек спокойно ожидает ее. Достает измятую пачку «Прибоя». Говорит с усмешкой:

— Башмачник я. Не сапожник, а башмачник. Платформа натыкается на башмак, дергается, как норовистый трехлеток, и замедляет ход. Башмак валится на гравий. Солнечный луч сверкает на его изъезженной поверхности.

— Такая вот моя работа. Тридцать лет с ними, — он смотрит в сторону вагонов. — Многое изменилось. А башмачники еще живут. Верней, доживают.

Через полчаса башмачник кончает работу. Мы сидим на тормозной площадке и ведем неспешный разговор.

— Да, башмачники отживают свое. Башмак — тормоз для всей железной дороги. С ним не больно поднимешь производительность труда на сортировочных станциях. А ведь сортировочные — важнейший участок в работе железнодорожного транспорта. Кайло шахтера, лопата землекопа — разве они не отжили свой век? Так будет и с башмаком. Но пока что башмачники нужны...

Мы смотрим на горку, на катящиеся сверху вагоны. Они сбегают безостановочно, как капли... Без башмаков вагоны разобьются.

Какое требуется от башмачника профессиональное умение, чутье, глазомер! Представьте, что на платформах не массивные, тяжелые бульдозеры, которым все нипочем, не уголь, не металлическое литье, а сложные, хрупкие машины, измерительные приборы. Как повлияет на них даже самый незначительный удар!

...Кто же сможет заменить башмачника?

Позже в одной из диспетчерских комнат мы услышали рассказ о том, как ученые помогают железнодорожникам решать самые сложные вопросы их работы. Новая техника, сконструированная нашими специалистами, в ближайшее время придет на сортировочные станции. В Ленинграде уже проходит успешные испытания электронная машина. Она сортирует эшелоны, командует движением вагонов, на которых установлены особого рода тормоза-замедлители.

Представьте картину недалекого будущего. На станции отправления стоит сформированный товарный состав. Десятки цельнометаллических вагонов грузоподъемностью в 100—125 тонн вытянулись в полукилометровую линию. Впереди красавец электровоз повышенной мощности. Сирена его приветствует зеленый свет светофора. Состав рванулся и помчался, наращивая скорость. Впереди только зеленый свет... Но вот большая узловая станция. Стоянка 5—6 минут. В диспетчерской уже получены перфокарты всех вагонов. Тепловоз выталкивает состав на «горку» Сложный, электронно-счетный «мозг» читает перфокарты вагонов, формирует новые эшелоны. Вагоны, цистерны, платформы скатываются с «горки», вы не увидите здесь башмачников в промасленных спецовках. Пневматические вагонные замедлители действуют осторожно и четко. И вот уже маневровый электровоз вытягивает состав на станцию отправления, уступая место более мощному локомотиву. Зеленый глаз выходного светофора — и снова бросок на сотни, а может, и тысячи километров...

Что же будут делать башмачники? Уйдут на пенсию? Нет, башмачники сменят профессию. Они станут операторами, как это уже сделано на узловой станции Юдино под Казанью. Сядут за пульты диспетчерских. Они будут обслуживать электронные машины. Словом, найдется им работа. Но само слово «башмачник» исчезнет...

Дорожные встречи

Наш вагон отличается от остальных, запломбированных. У нас всегда открыта дверь. На борту нашего вагона надпись «Проводник». Открытая дверь привлекает людей. Всяких людей.

— Случайно, может, зверюшек везете?

Объясняем, что не везем. Осмотрщик вагонов усмехается:

— Не угадал. А то, случается, циркачи со зверьем ездят. Интересно!

В Красноуфимске из-под вагона вынырнул широкоскулый парень з меховом треухе. Воровато спросил:

— Гвозди есть? Может, договоримся? Может, лезвия? Беру оптом.

— Загляни.

Парень втиснул голову в щель двери. В темноте ничего не увидел.

— Что везете? Почем?

— Косилки, — сказал Фарид. — Для обработки личных наделов. Марка «Радость собственника». Можно в кредит.

Спекулянт злобно выругался и снова нырнул под вагон. Он принял нас за «своего брата». Видно, какие-то его «братья» разъезжают с разным товаром.

А на станции Сергач разговорились с человеком в старой офицерской фуражке с темным пятном от кокарды. Зовут его Валентин Васильевич, он работает в Шумерле на почте, а в Сергаче у него дочка.

— Люблю я эту степь, — говорит он. — Кажется, что в ней особенного? А люблю. После войны приехал в эти края. Сначала работал на дороге кондуктором. Нравилось, пока был молод. Едешь, едешь... Пурга иной раз налетит, заносы. Приезжают вспомогатели, расчищаем путь... Меняется наша степь. Много новых поселков. Провели электричество. А самое главное — вышки. Нефть! Ночью — как звезды в степи: огни на вышках. Где небо, где земля...

Случайные, только случайные встречи... Фарид считает, что наше путешествие, конечно, интересное путешествие, но нам очень не хватает людей.

— Мы, — говорит он, — пролетаем мимо людей, как пушечный снаряд.

— Правда, — замечаю я, — люди обычно не очень огорчаются, когда снаряд пролетает мимо...

Но у Фарида неточен только образ. Мысль его правильна и ясна.

Остановка на станции Шадринск. Утро. Прозрачное небо над вагонами. Я спрыгиваю с тормозной площадки и иду рассматривать эшелон. Знакомые запломбированные вагоны, платформы с деталями машин, черные бока цистерн и вдруг — голоса. Пассажиры? Я ускоряю шаг. Видимо, ночью к нам присоединили новые вагоны. Подхожу к открытой двери. На уровне моего плеча морда пуделя. Он доброжелательно рассматривает меня, очень довольный тем, что оказался вровень с человеком.

Голубые, серые, карие глаза ребятишек. Любопытство и настороженность. Я здороваюсь с детворой. Женщина в цветастой косынке протягивает руку.

— Далеко едете?

— Переселенцы, — откликается женщина.

— Можно с вами на один перегон?

— А кто вы такой?

Я объясняю. Из темного угла вагона выходит старуха. Она в черном платке, строгая.

— Что ж, будьте гостем.

Я и вправду гость. Кипит, посвистывая, самовар. Здесь уютнее, чем у нас, среди косилок. Поезд трогается. В открытую дверь врывается теплый ветер. Пахучий чай разлит по кружкам. У нас по куску колотого сахара. Я отхлебываю, обжигаясь, горячую жидкость, слушаю незамысловатый рассказ.

Вот уж вторые сутки, как три семьи, погрузив свой скарб в товарный вагон, живут на колесах. Всего в вагоне семеро.

Самому младшему шесть месяцев, старухе за восемьдесят. На колесах! А всё мужья. Жили, работали в Ижевске. Свои дома, свои участки. Так нет же, потянуло мужиков на новые места, на целину. Сначала уехал один. Уехал и не писал целый месяц. А потом прислал сразу два письма. Одно — жене. Второе — соседям. Сосед тотчас собрался и уехал к приятелю, туда — в Кокчетав. А за ним подался и третий — он тоже был «в курсе». А семьи жили в ожидании чего-то нового, тревожно и суетливо. Ждали нового письма. И письмо пришло. Одно для всех. Для трех семей и за тремя подписями. Читали его все вместе.

Все понравилось мужьям на новом месте. «Приезжайте, дома уже под кровлей, вот только не знаем, какими обоями клеить стены. Вчера приехала в поселок учительница, а школа-то не выстроена, учительница пришла на стройплощадку и спросила нас: «У вас дети есть?» — «Есть, — говорим, — и много!» — «Так чего ж вы сидите и курите?» Максим затер папироску и сказал: «Верно, ребята, курить будем потом». Работали дотемна. Будет у нас и школа. Для себя же строим, для вас...»

Жены продали свои дома. В первый раз в жизни пришли в сберегательную кассу. Даже боязно было: нажитое годами превратилось в серые тонкие книжки. А потом им дали большой вагон. Помогли погрузиться.

Трудно ехать Насте, самой молодой. Ее Алешке нужно молоко. Где в пути достанешь молоко?

На первой же станции я бегу к Фариду:

— Нужно молоко!

— Молоко? Тебе?

— Стоянка десять минут. Бежим во весь дух, понял?

У меня только третий спортивный разряд. У Фарида вообще нет никаких разрядов. Но через десять минут наш литровый термос полон теплым парным молоком. Поезд трогается. Ждать остановки некогда.

— Осторожней, старик, — говорю я, — держись края крыши. Твой враг — контактная сеть.

Я протягиваю термос. Надо мной громыхают подошвы Фаридовых ботинок. Он бежит по крышам вагона туда, где его ждет маленький Алешка.

Переселенцы. Новая жизнь. Кто сказал, что она начнется легко?.. Но эти люди умеют видеть будущее. Нам хотелось бы, чтобы у нас всю дорогу были такие попутчики.

Большой город не спит

Московское время 0 часов 45 минут. В Свердловске уже близится летнее утро. Наш эшелон — на станции отправления, ждет своей очереди. Через четверть часа — снова в путь, на восток.

Большой город отдыхает где-то рядом, за станционными постройками. Железная дорога никогда не спит. Станция смотрит в ночь синими, зелеными, красными, белыми огнями. Разговаривает хриплыми голосами репродукторов.

— Вагоны и платформы прибывающего — на Уралмаш!

Это диспетчер.

Состав с тяжелыми длинными платформами степенно подплывает и останавливается. Обрывистые, неровные надписи на коричневых стенках платформ. Этот состав прибыл издалека. Сколько их, таких запыленных поездов, приходит каждый день на гигант Уралмаш?

Мы сидим на узкой скамейке между путями. Сидим и курим. Рядом с нами промасленный до костей смазчик. Его лейка-масленка стоит около наших ног. Темный шатер неба накрыл пути. Звезд не видно: яркий свет станционных прожекторов преграждает путь мерцающим светлячкам вселенной.

«Феди» — так ласково зовут паровозы «ФД» — мощно пыхтят. Они самоуверенны и самодовольны.

Из-под колосников падают на землю яркие брызги огня. Сверкающие струи пара тают в лучах прожекторов.

Кажетесь вы сильными, думаю я. Какие вы потные и горячие в предстартовой лихорадке. По сравнению с вами тепловозы выглядят тщедушными и спокойными. Ну что ж, посмотрим, насколько вы сильней и упрямей их в пути, насколько мощней на затяжных подъемах. Видно, все-таки недаром цепляют вас по двое к каждому товарному составу.

0 часов 56 минут. Недокуренные сигареты летят на землю. Забираемся на наш «капитанский мостик». С него виден красный огонь выходного светофора. Ждем...

Наконец лицо Фарида зеленеет от яркого луча.

Спаренные «Феди» отчаянно гудят, будто стремятся разбудить уснувший город. Промасленные тела их содрогаются от усилий. Дым заволакивает нас. Плывут назад огоньки стрелок, прожекторные вышки, исчезает за вагонами узкая скамейка с силуэтом усталого смазчика.

— Прощай, Свердловск, — говорит Фарид. — Жаль, не удалось нам хотя бы из вагона посмотреть на тебя.

И в это время где-то далеко над домами берлинскую лазурь ночи разрывает сполох огня. Он разрастается в зарево, расчерчивает горизонт. Отблески его играют на тормозной ручке. Моя тень ложится на плечо Фарида.

Это Уралмаш дает плавку. Большой город салютует утру нового дня.

Ветер над целиной

Последний участок пути.

Мы сидим на платформе. Я вижу промасленный тендер паровоза, затылок машиниста. От трубы тянет едким, удушливым дымом. Плечи и колени засыпает черным порошком. Ветер наметает к бортам сугробики мелкого угля, золы.

Вот вам КПД паровоза! Не помню, чему он равняется. Кажется, меньше 10.

Паровоз! На разъезде забираюсь в тесную прокопченную кабину. Кроме меня, здесь трое: машинист, помощник и кочегар. Работа у них нелегкая. За час «ЛВ», движущаяся фабрика пара, сжирает более двух с половиной тонн угля. Эти тонны отпечатались синими жилками на мускулистых руках кочегара.

В узкие передние окна ничего не видно. Дымом и паром заволакивает застекленные щели. Помощник машиниста все время в движении. Бесчисленные рукоятки, краны, приборы требуют неустанного внимания. Время от времени помощник оставляет свой пост, чтобы вползти в тендер и швырнуть в цистерну с водой несколько желтых плиток «антинакилина».

Паровоз подскакивает на каждом стыке. Восемьдесят километров в час — предел его возможностей. Как тут не вспомнить зелененький электровоз, на котором ехали мы от Москвы до Черустей. Курорт!

Пыхти, пыхти, «Левушка»! Пять-шесть лет назад ты и твои собратья перевозили больше трех четвертей всех грузов на железной дороге. Теперь более 60 процентов грузооборота легло на мощные плечи электровозов и тепловозов. Один за другим уходят неэкономичные паровозы со стальных путей, отслужив свой век.

За Петропавловском пошли целинные степи. Снова к составу подцепили электровоз. Состав идет по необозримой степи. Стоит сухая и жаркая погода. Пылят на горизонте тракторы.

Ветер все усиливается и усиливается. Он достает нас за ящиками, где мы пробовали укрыться. Вдруг ритм движения меняется. Еще минута — состав останавливается. В чем дело? Кругом степь. Ни одного дома. Только ветер сильный, почти ураганный, и небо, мутное от пыли.

От электровоза, пригибаясь к земле под ветром, идет человек. Мы присоединяемся к нему. У шестого вагона останавливаемся: ветер сорвал крышу вагона.

Мы на перегоне.

Наша «пробка» — это ЧП. Полчаса простоя — это опоздание еще одного эшелона, а то и двух. Мы не можем ждать.

Мы надеваем рукавицы. Хватаем неподатливое железо. Кажется, Действуем довольно энергично. Через пять минут крыша сорвана. Мы оттаскиваем ее подальше от насыпи. Отсюда ветер не забросит ее на рельсы.

Гудок электровоза уносится в степь. Состав набирает скорость...

Ранним утром с нашего «капитанского мостика» мы увидели Целиноград. Тысячетонный «корабль» пристал к берегу. Мы проходим мимо молчаливых бывалых вагонов, наших многодневных спутников. Останавливаемся около «1-411-780». Фарид поднимается на подножку и ладонью стирает надпись «Проводник». Прощание. Мы уходим в город.

Путешествие окончено. Завтра в обратный путь. Плацкартный билет, вторая полка. И — воспоминания, размышления...

Нельзя представить нашу жизнь без железных дорог. Север с югом, восток с западом — все части большой страны соединены стальными путями. И поезда бегут все быстрее. И все больше грузов перевозят товарные составы. Все удобнее и совершеннее управление перевозками. Новые железнодорожные линии строятся в тайге и в горах. В прогрессе транспорта Советской страны железной дороге отводится важное место: она — составная часть развивающейся единой транспортной сети СССР.

Мы прониклись глубоким уважением к работе железнодорожников. Из близкого знакомства с их трудом мы извлекли большой и широкий смысл жизни. Движение! Вечное движение вперед, к цели, к «станции назначения». Как можно меньше простоев в пути!

Может быть, мне придется много ездить в дальнейшем, найти новые дороги, встречаться с веселыми и грустными людьми — кто знает? Но никогда не забыть мне короткую остановку нашего эшелона среди безмолвных гор Урала.

...День уходит. Прямоугольная тень вагона завалилась за насыпь. Лес за долиной стоит далекий и тихий. Скрипят за вагонами шаги кондуктора. Шипит и посвистывает воздух в резиновых шлангах. Мы ждем встречный поезд.

Туман лег как-то сразу, незаметно. Дома и крыши поселка посветлели от его мазков, сады утонули в его пене.

И вдруг запели соловьи. Сначала неуверенно, как-нибудь, пробуя воздух долины. А потом, вторя эху, голоса взлетели выше сосен и понеслись дальше — к невидимым еще на небе звездам. Тормозная площадка вздохнула удивленно — и замолкла. Где-то всхлипнул гудок лесопилки. Звуки перемешались.

И в это время все мелодии летнего уральского вечера заглушил шум состава и мощный рев локомотива. Встречный...

И потом еще несколько минут ритмичный постук удаляющегося поезда, равномерно затихающий, звучал словно необходимый аккомпанемент красоте вечера...

— Эй, ребята! — закричали впереди. — По вагонам! Закрывайте дверь. Скоро тоннели.

Г. Пастухов, наш спец. корр. Рисунки А. Ерусалимчика

(обратно)

Возвращение имени

Главное богатство совхозов и колхозов, выросших в некогда пустынной Голодной степи — хлопок.

Отступим подальше: речь пойдет о панораме площадью в 10 тысяч квадратных километров. Чтобы окинуть ее взглядом, нужна дистанция. Итак: Голодная степь, вид с высоты. Известному советскому географу Е. Федоровичу, который наблюдал Голодную степь с самолета, она представилась так:

«...пошла такая ровная желтовато-серая гладь, что, сколько ни всматривайся в нее, не увидишь ничего — ни кустика, ни овражка. Редко-редко промелькнет тропинка, и увидишь несколько кружков — отпечатков когда-то стоявших кибиток». Картина пустыни. И вдруг через несколько строк: «...пошла такая степь, будто перенеслись мы на другую, планету. Геометрически ровно прочерченные серебристые линии каналов, окаймленные рядами деревьев. Только машины могли так тонко и ровно проштриховать от края до края всю землю, как исчерчены тракторами и культиваторами массивы полей. Тысячи гектаров хлопковых полей, шахматные квадраты фруктовых садов...»

Контраст — главная примета Голодной степи.

Голодная степь представляет собой большой треугольник с вершиной на севере. Восточная сторона его — Сыр-Дарья, западная — окраина Кызылкумов, южная — предгорье Туркестанского хребта. Географический адрес объясняет здешнюю природу.

Защищенная с востока и юга горами, местность открыта сухим ветрам с севера. Здесь одно из самых солнечных мест в СССР.

Существует простоватая загадка: «Что делают в пустыне?» Отвечать полагается: «Потеют». Здесь действительно все «потеет», даже камни. И больше всего — земля. А это очень важно для плодородия орошаемых земель. Испарение, словно насос, поднимает к поверхности почвы воду, а с нею и питательные соли, которые нужны корням. Растения пустынь недаром очень богаты сахарами, белками, маслами, алкалоидами. Академик Л. Прасолов указывает, что в мировом земледелии орошаемая пахота (она занимает только 13 процентов земледельческих угодий) по продуктивности равна всей остальной, неорошаемой.

Именно плодородие, как магнит, всегда тянуло человека к пустыне. В засушливых районах расцвели самые древние цивилизации. Об этом свидетельствует история Китая, Индии, Египта, Мексики, Перу.

Но у Голодной степи не было цивилизованного прошлого. Кроме редких колодцев—сардоб, здесь нашли лишь намеки на древнее орошение — у самой Сыр-Дарьи.

Зато будущее Голодной степи уже воздвигается. Его автор — советская действительность.

Советские люди нашли главный ключ к ирригации. Владимир Ильич Ленин связывал широкие планы орошения с электрификацией. Ленинские идеи воплощаются в жизнь. Освоение Голодной степи опирается на Фархадскую ГЭС, «Таджикское море» и Кайрак-Кумское водохранилище. Так же, как по соседству в Таджикистане, ирригационный план исходит из строительства Нурекской ГЭС и водохранилища.

На вооружение покорителей голодностепской целины поступает все больше мощной техники — землеройной, строительной, сельскохозяйственной Индустриальная база, обеспечивает успех натиску в пустыне. К концу семилетки здесь будет освоено уже 450 тысяч гектаров земли. Это первая очередь. Всего в Голоднойстепи, как было указано на XXII съезде КПСС, предполагается оживить 800—850 тысяч гектаров. Карты отметят рождение новой Ферганы, дающей сотни и сотни тысяч тонн «белого золота».

Однако обилие сельскохозяйственной продукции — это еще не весь урожай, который принесет Голодная степь. Жизнь расцветает на новых землях ярко многогранно. Одновременно с каналами строятся автострады, по соседству с совхозами — заводы. В городах и поселках возникают школы и ясли, клубы и магазины, стадионы и парки. Улицы асфальтируются и озеленяются, в квартирах — городские удобства.

Высоко оценив строительство в Голодной степи, Н. С. Хрущев сказал: «Голодная степь может и должна стать прообразом коммунистической организации производства и быта».

А на XIV съезде ВЛКСМ бригадир хлопководческой бригады узбекского совхоза имени Ю.А. Гагарина Г. Абдуллаев сказал:

«Теперь мы не хотим называть эту степь Голодной. Мы ее называем Гулистаном, что по-русски означает; «край цветов, край изобилия». Потому что в степь пришла вода, пришла жизнь».

Труд советских людей, труд посланцев комсомола исправляет недальновидность старых картографов, придумавших название «Голодная степь». Быть может, новую житницу будут называть «Гулистаном», а возможно, к ней вернется имя, которым исстари с большой надеждой звали ее местные жители: «Мирзачуль».

Это значит — «Щедрая степь».

(обратно)

Рудольф Дауманн. Ад живых людей

Комиссар округа и военный комендант Порт-Франки сначала отказывали всем в пропуске в западную область Киви-Киви. Когда же на пограничную станцию прибыли старатели из медных рудников Касаи, не помогли никакие запреты.

Были здесь и хорошо оснащенные экспедиции, но были и такие, кто шел лишь с рюкзаком, мотыгой да лопатой. Скорей за Тилем Брюггенсеном, пока не заросла тропа! Молва утверждала, что алмазы лежат где-то на границе с Анголой. И алмазов хватит на всех...

Откуда они узнали? Перестук барабанов сообщал о проходе экспедиции Тиля, да и несколько заболевших в дороге и отставших носильщиков разболтали о пути Брюггенсена. Все новые и новые люди спешили в Киви-Киви. Уже более тысячи человек прошли тропический лес и достигли болот. Вот эту первую колонну и встретил Тиль.

Больше часа Тиль и его спутники прятались в кустах, а когда тропа освободилась, отправились дальше; они торопились достичь водопадов, где их ждала моторная лодка. На Пути встречались отдельные группы, пытавшиеся выяснить, где же находится Киви-Киви.

— Глупцы, — смеялся Тиль, — да вы в самом Киви-Киви, болота и есть Киви-Киви.

На другой день группа Тиля достигла дремучего влажного леса. Теперь разминуться со старателями, спешащими в Киви-Киви, было невозможно. Тиль и доктор настойчиво убеждали их вернуться назад, но, конечно, никто не слушал.

Через несколько дней добрались до моторной лодки и двинулись к Порт-Франки. Наконец показались радиомачты порта, над которыми парил самолет.

— Администрация уже оборудовала аэродром, — радовался Тиль. — Умеет работать Сабенах. Через четыре часа будем в Леокине, но прежде надо уладить вопрос с доставкой грузов для Эльзы.

Скоро явился и представитель Сабены:

— Господин Брюггенсен, мы ждем ваших советов по поводу открытия воздушной трассы Порт-Франки — Киви-Киви. Как обстоит дело с посадочными площадками?

— Пока чертовски плохо, хотя делу легко помочь, устроив в болотных тростниках площадки для гидросамолетов. Когда разовьются прииски, сделать это будет очень просто. А сейчас я хочу законтрактовать три машины, чтобы сбросить в Киви-Киви хорошо упакованный груз для госпожи Эльзы Вандермолен. Вот координаты.

Представитель Сабены ознакомился с отметками, принял список груза, просмотрел его и сказал:

— Завтра госпожа Эльза Вандмолен получит две-три тонны груза. Для нас это детская задача. Но скажите честно, можно ли прыгать людям?

— Не рекомендую. Малейшее отклонение — и человек приземлится в болоте, где неминуемо попадет на обед крокодилам...

Отправив Эльзе грузовые самолеты с ящиками, тюками и свертками, Тиль вылетел в Леокин.

* * *

В Киви-Киви у горловины вулканических пород шла беспрерывная работа. Всю выкопанную породу, песок, ил и обломки Беннисон приказал промывать в драгах. Вечером, придя в барак к Эльзе, он разоткровенничался:

— Киви-Киви стоит усилий. Тиль ничего в делах не смыслит, иначе вряд ли пустил бы нас на этот прииск! Да, сегодня у вас барак, а через год будет отель с полированной мебелью и множеством слуг. Здесь появится город. Придут машины, с ними рабочие и инженеры, а я выстрою собственный дом. Вот только почему удрал Мак-Барклей? Наверно, нашел громадный алмаз и скрылся.

— И все камни, которые вы находите, идут только в пользу компании? — не без колкости спросила Эльза.

— Частично, — пробурчал Беннисон. — Ведь есть разница между прииском компании и моим личным. То, что я нахожу в шурфах, идет компании, а что собираю сам — мне. И знаете, получается недурно!

Эльза засмеялась и подала ему тарелку.

— Ешьте, да поскорей. Вот и другие пришли, прямо не знаю, чем кормить.

— Поступайте к нам на работу,— уговаривал ее Беннисон.

— Даже за пятьдесят бельга в день не пойду, хочу быть свободной, а если Тиль выполнит свое обещание, все будете сыты.

— Опять этот Тиль, — ворчал агент.

На другой день над лагерем старателей появились два самолета.

— Это Сабена! — закричала Эльза и помчалась к широкому песчаному пригорку выкладывать знаки.

Бипланы снизились, развернулись, и из алюминиевых фюзеляжей на грузовых парашютах посыпались коробки, мешки, свертки.

— Почта, — обрадовалась Эльза, увидев мешок с вымпелом.

— Беннисон, грандиозная новость, — Брюггенсен пишет, тысячи людей идут сюда! — заговорила Эльза. — Со всего водораздела Конго людской поток вливается в Киви-Киви, так и написано, я даже не подозревала, что Тиль настолько поэтичен!

— Что здесь нужно этим людям?— агент был явно недоволен.— Я жду колонну рабочих, инженеров, минеров, машинистов! Но моя заявка еще не дошла до Порт-Франки.

— Те, кто идет, менее всего интересуются вашими делами, — засмеялась Эльза. — Сегодня четверг, значит сегодня они и прибывают.

— Но здесь владения Де-Беерс, — возмущался Беннисон. — Я их не пущу.

— С той стороны болот действительно прииск компании, — возразил Жан, — здесь же, на песчаной отмели, — свободная территория.

— Жан, — сказала Эльза, — завтра самолеты снова прилетят, и так будет каждый день. Тиль заключил контракт с Сабеной.

Тиль ошибся на день. В пятницу показалась колонна. Впереди шли конголезские стрелки и полицейские драгуны с развевающимся флагом Бельгийского Конго. Каждого человека, пытающегося обогнать их, солдаты отгоняли ударами плеток или стрельбой в воздух.

Самуэль Беннисон поспешил навстречу колонне и умолял лейтенанта установить кордон не ближе чем за тысячу метров от хижины Эльзы.

— Если эта орда прорвется к шурфам компании, начнется смертоубийство. Я отвечаю перед компанией за продолжение работ. Сколько у вас солдат?

— Легче дрессировать блох, чем устанавливать здесь порядок, — сказал офицер, — Но я согласен с вашими доводами. — Он выпрямился и скомандовал: — Стрелки, стой! Знамя опустить! Никого не пропускать! Поход закончен!

Но подходили белые и требовали, чтобы их вместе со слугами пропустили. Беннисон ничего не мог поделать — у подошедших были разрешения из Леокина. Оставалось только хитрить:

— Алмазы? Не слыхал. Мы ищем платину, хром, ванадий!

Негр, стоявший на краю болота, крикнул:

— Господин, блестящий камень, вот еще один!

Тотчас волна людей перекинулась на узкую песчаную полосу между мелью и болотом. Негр подбежал к своему хозяину, разговаривающему с Беннисоном, — на ладони негра лежали два алмаза.

— Кварц, — убеждал Беннисон, — чистый песок! Здесь это часто встречается.

Но хозяин негра, нашедшего алмазы, достал футляр с образцами минералов и пробовал принесенным камнем каждый образец. Дойдя до № 9 — карборунда, — он убедился, что найденные камни не что иное, как настоящие алмазы. Белый отошел к своим рабочим и приказал достать сита и промывать песок.

Заплескалась вода, замелькали лопаты. До захода солнца возились пришельцы у болот, не обращая внимания на миллионы москитов.

Деньги — враг покоя

Тиль Брюггенсен тем временем убеждал директора авиакомпании Сабена открыть линию на Киви-Киви.

— Несмотря на ваши гигантские линии от Европы ДО Африки, вы боитесь взяться за освоение линии Леокин — Киви-Киви? Уверен, что на этом отрезке вы перевезете пассажиров и груза больше, чем во всем Бельгийском Конго!

— Да, если алмазы действительно найдутся! Ведь вы сами не особенно верите в эту сказку?

— Не верю?! Ладно, теперь я не обязан скрывать. Вот доказательства: пятьдесят алмазов, и найдены они в болотах Киви-Киви. Уже сейчас там две тысячи человек, а сколько их появится еще!

Директор взял в руки черный алмаз, повертел его и спросил:

— Значит, вы уверены?

— Вам нравится черный алмаз? Возьмите его и сделайте булавку или кольцо, и пусть он напоминает вам о планах Тиля Брюггенсена.

— Да ведь это целое состояние, если камень настоящий!

— Не сомневайтесь, настоящий, — фламандец собрал остальные камни в мешочек.

— Решено: воздушная линия Леокин — Киви-Киви откроется. Завтра в Киви-Киви спустятся специалисты, а когда все будет готово, принесу вам гостевой билет и мы полетим туда вместе.

* * *

Пока чинили радиоаппарат, сброшенный с самолета, Беннисон не отходил от радиста.

— Положение становится катастрофическим, все новые и новые пришельцы добираются до нашего прииска, нужно вызывать войска, иначе все здесь погибнет.

Ночью многие из прибывших перебрались через болото на тростниковых плотах, и Беннисона едва не хватил удар, когда он увидел костры на «своем» берегу.

Агент помчался к солдатам, требуя немедленно выгнать пришельцев за установленную черту.

Лейтенант молча показал на сотни плотов и сказал:

— С моим отрядом это невозможно! Наши прииски я буду охранять, но на остальной земле люди могут .искать алмазы так же, как вы и ваша компания.

— Я потребую вашей отставки! — кричал Беннисон.

Лейтенант расхохотался.

— Большей услуги вы мне не окажете; вы что думаете, сидеть среди крокодилов и ждать, пока здесь начнется повальное сумасшествие, — большое счастье?

Некоторые смельчаки решили рыть в болотах, так как крокодилы от шума сбежали. Корзину за корзиной вытаскивали люди тину, стоя по грудь в воде. Палящее солнце, мириады москитов, личинки бильгарциоза — ничто не останавливало их.

Хижина Эльзы всегда была переполнена, теперь у нее были три черных повара и двое слуг. Эльза скупала камни, к великому огорчению Беннисона. Беннисон мог заплатить только чеками, а Эльза продовольствием, и дела у нее шли куда лучше, чем у агента.

Песчаную отмель, выбранную для посадки самолетов, быстро расчищали; однажды на ней появилось пять человек, представившихся специалистами авиакомпании Сабена. Сразу закипела работа. Конголезские стрелки плели длинные тростниковые циновки для посадки легких самолетов, которым был не нужен бетонированный аэродром.

— Через две недели первая машина приземлится и сможет подняться, — утверждали специалисты Сабены.

Кто работал в одиночку, молчал о находках, и тем не менее о найденных богатствах узнавали быстро. Однажды в болотной чаще нашли белого с перерезанным горлом; от нагрудного кошеля остался только шнурок; вероятно, старатель похвастал алмазами.

С этого дня Эльза не решалась покидать барак.

— Если бы нашла покупателя на свое предприятие, улетела бы в Леокин, — сказала она Жану, — богатства мне не нужно, а для детей хватит денег от продажи камней.

— Так, так, — посмеивался Жан, — умная Эльза забыла о людской низости! А по дороге вы ничего не заметили? Обеспеченные, даже богатые, влиятельные люди хотели ограбить и убить глубокопорядочного Тиля Брюггенсена. И вдруг вы поражены тем, что голодные, дотащившиеся сюда полуживыми люди сошли с ума от возможности завладеть хоть маленьким камешком и за это получить все блага жизни. Я приехал сюда ради науки, и пусть сам ношу на груди драгоценные камни, не позволю алмазам отравить мое сердце и ослепить глаза. Не хочу знать, сколько здесь убийц и подлецов, но это мелкие бандиты» Крупные — это Беннисон и Ко.

Вскоре у Эльзы появился конкурент. Подозрительного вида трактирщик с пятью девушками огородил площадку кольями, поставил бочки с водкой и повесил вывеску: «Гранд-отель — бар с напитками!»

— Почему не запретят это безобразие! — возмущался врач. — Сначала бабий трактир, потом игорный дом... Чего смотрите?

— Нет распоряжений, — отвечал полицейский. — Вот наладят связь, приедут чиновники из Леокина или Порт-Франки. Но что будут делать все эти люди?

— Утонут, — беспокоился врач. — Вода поднимается. Советую мистеру Бениисону обезопасить прииски.

— Как только получу машины и цемент, — обещал агент. — Грузовая колонна в пути, но рабочие, придя сюда, бросятся за алмазами, а у меня и так осталась только половина законтрактованных, полиции же наплевать!

— Не воображаете ли вы, что мы будем ради вас прочесывать бамбуковые заросли? Дел хватает, вот эти браунинги сегодня отнял у бандитов, — полицейский бросил на стол три револьвера.

— Десять лет каторги только за ношение оружия. Мы предложили бандитам в двадцать четыре часа исчезнуть из Киви-Киви, в противном случае повесим на первом же дереве.

Наконец наступил день, когда легкий самолет Сабены приземлился около зарослей бамбука. Из самолета вылезли четверо мужчин. Один из них представился как главный комиссар Киви-Киви Бернард Хиггинс, двое других были его секретари, а господин Баттон прикомандировывался к Беннисону.

— Кто доложит о положении в Киви-Киви? — спросил комиссар.

Врач опомнился первый:

— Господин Хиггинс, не вам ли я выдавал свидетельство о полной неспособности к работе в тропиках, а теперь вы прибыли сюда, в Киви-Киви! Вероятно, в Леокине все потеряли голову. Как вы согласились?

— Никто не хотел, — объяснял приезжий. — Видите ли, доктор, это место хорошо оплачивается, и когда я пойду на пенсию...

— То получите, если доживете, на сто бельга больше, — прервал его врач.

— Мало радости от такой встречи, — сказал комиссар и закашлялся. — А где же здесь здание муниципалитета? Надо внести пишущие машинки и ящики с регистрационными карточками.

Не успел комиссар еще договорить, как Беннисон да и все остальные громко расхохотались.

— Лучший анекдот о Киви-Киви. Здание муниципалитета! Да мы дохнем в палатках и тростниковых шалашах, а многие просто в землянках!

Шумно праздновали вступление в Киви-Киви бельгийского правителя, и чем больше пили, тем странней были речи Хиггинса. Когда он достаточно опьянел, то предложил Эльзе продать ее барак под управление Киви-Киви и вынул металлический щит с гербом Бельгийского Конго.

— Бельгийский лев рычит, да не кусает? — шутила Эльза.

— Но собирает подати, — заявил секретарь, — завтра мы начнем сбор налогов за пользование участками.

Жан Янзен предупредил:

— Смотрите, будет бунт, многие добрались сюда на последние гроши, а вы лезете с налогами, не сделав ничего для этих нищих!

Когда ушли последние гости, Жан помог Эльзе вырыть мешочек с алмазами, чтобы передать его пилоту, улетающему на следующий день в Леокин. Внезапно он прекратил работу, взял карбидную лампу и осветил яму.

— Эльза, — крикнул он, — смотрите, тут целое гнездо алмазов!

Жан лихорадочно рыл, а Эльза тем временем взвесила камни — были в пять, шесть, восемь, а один даже в двадцать каратов.

— Все камни чистые, — радовался Жан, — вот вам деньги для ребят, но никому ни слова, если о находке узнают, все разнесут.

Утром, пришел полицейский комиссар.

— Госпожа Эльза, крепкого кофе и рому, как всегда. Десять убийств за одну ночь и сумасшедшая пальба в «Гранд-отеле» — одна барменша убита. Но, несмотря на все, открываются новые кабаки, да не один, а три. Пилот рассказывал, что сюда едут еще семь предпринимателей с барменшами и танцовщицами. Ну и жизнь будет... Счастье, что хоть одна порядочная закусочная есть...

— Я сегодня улетаю,— ответила Эльза. — Жан покупает мое предприятие. Мне снятся зарезанные...

— Правильно, — поддержал полицейский, — если бы у меня не было трехгодичного контракта, я бы тоже улетел в Леокин. А тут еще Хиггинс с его налогами. Завтра он думает начать обход. Что-то будет? Кто заработал, тот исчезнет; кто еще ждет удачи, все равно останется.

И хлынул потоп

Массиньи вынул из кармана газету и прочел: «Обстановка в Киви-Киви накалена до предела. Сейчас там 20 тысяч человек. Благодаря активности Сабены в ближайшие дни открывается воздушная линия Леокин—Киви-Киви, кроме того, функционирует почтовая линия Порт-Франки — Киви-Киви».

— В газете пишут, — продолжал Массиньи, — что смерть царит в Киви-Киви. Ежедневно гибнет двадцать человек от тропических болезней и еще десятерым перерезают горло. Киви-Киви — болото крови.

— И это моя вина, я открыл камни сатаны! — воскликнул фламандец. — Лучше бы я промолчал об этом открытии.

— Не вы, так другой откопал бы их. Используйте с толком ваше богатство и поезжайте домой.

— Вот документы, доктор, они касаются вас. Это дарственная на учреждение клиники. Всего сто кроватей — капля влаги на раскаленном, камне... Но ведь я даже не знаю, какой доход получу от концессии. Возможно, удастся расширить больницу и до двухсот коек.

Массиньи быстро просмотрел дарственную запись и удивился высокой цифре пожертвования.

— Тиль, можете не открывать ваших тайн, но ответьте на один вопрос: как вы оцениваете прибыль от приисков в Киви-Киви?

— Миллионами и миллионами, а может быть и миллиардами, — конечно не за счет ювелирных изделий, а за счет алмазов для индустрии. С выработками на Киви-Киви цены на них упадут вдвое. Новые буровые вышки, дешевое бурение, лучшие сварочные аппараты...

Баантумичо в белоснежной одежде, с ярко-красным тюрбаном на голове открыл дверь и доложил:

— Двое белых с толстыми папками из компании Де-Беерс желают видеть господина Тиля Брюггенсена... Нет! Выгнать их не смог!

Тиль умоляюще посмотрел на доктора, тот вышел на террасу, и оттуда послышались раздраженные голоса. Вскоре врач вернулся:

— Это генеральный уполномоченный Де-Беерс, крупный зверь, желает выяснить какие-то закорючки в вашем контракте, затем они и явились...

Посетители уже входили и, раскланявшись, осведомились о здоровье Тиля, затем представились — старший советник компании Де-Беерс Авертон Клау и главный адвокат Южно-Африканского концерна Мак-Грегор.

Клау вынул из серой папки толстый пакет, нашел нужную страницу и, прочтя ее, спросил:

— Вы помните параграф восемнадцатый основного договора — в случае возникновения затруднений помогать советом и личной помощью компании?

— Ведь это только проформа, — перебил Тиль. — Но, конечно, это есть в договоре, и я к вашим услугам.

— У вас прекрасная память, — пропищал Мак-Грегор. — Когда собираетесь лететь в Киви-Киви?

Доктор Массиньи расхохотался:

— Что? Постельного больного отправлять в Киви-Киви? Да он туда ни за что не полетит.

Мак-Грегор перелистал страницы и жестко произнес:

— В конце контракта сказано — все обязательства должны быть выполнены без возражений. События в Киви-Киви ужасны. У нас нет сведений о высоте паводковых вод в период дождей, мы не знаем, как предохранить разработки от затопления, и требуем вашего вылета в Киви-Киви.

— Это настоящее убийство, — сказал доктор.

— А если я не поеду? — спросил Тиль.

— Тогда компания аннулирует контракт, — сухо ответил адвокат.

— Недурно задумано, господа! Только так и обделывают дела в концернах.

— Я действую на основании законов! — зарычал адвокат. — Хотите вы, господин Брюггенсен, в соответствии с подписанным вами контрактом лететь в Киви-Киви?

— Да, я лечу в Киви-Киви.

— Когда?

— Завтра на рассвете! Массиньи негодовал...

— Тихо, друг, ваш тропический госпиталь в опасности, — пошутил

Тиль. — Господа,— Тиль обратился к представителям компании, — вы засвидетельствуете мой отлет письменно или, может быть, полетите со мной?

— Что вы? — заволновались представители. — Таких полномочий у нас нет, мы проводим вас на аэродром.

— Кстати, вы не завыли, что по контракту все мои обязательства кончаются через четырнадцать дней?

Оба представителя исчезли, а доктор Массиньи набросился на Тиля:

— Блеф был великолепен, но путешествие в Киви-Киви состояться не может.

— Вы глубоко ошибаетесь, я действительно лечу, арендуйте у Сабены легкий самолет.

* * *

В Киви-Киви царило возмущение из-за налогов. Да еще пронесся слух о находке на приисках компании двух гигантских алмазов, превышающих 100 каратов. Безумие охватило людей.

Полицейские драгуны стояли у границы песчаной отмели бок о бок с конголезскими стрелками.

Внезапно раздался рев:

— Люди, на аэродром, там под стартовой дорожкой алмазы!

Лейтенант выстроил отряд и объявил:

— Кто тронет аэродром, будет убит на месте!

К стартовой площадке можно было подойти только по узкой полоске земли, и первый залп в воздух показал, что здесь шутить не будут. Толпа отхлынула к лагерю по песчаной косе.

— Завтра будет не менее двухсот убитых... — застонал командир драгун. — Почему не присылают подкрепление?

В четыре часа дня над болотами Киви-Киви пронеслась первая гроза.

Жан Янзен наблюдал, как ручейки превращались в буйные потоки, и вдруг услышал гул моторов, увидел, что на аэродром садится самолет. Жан надел наушники и, послушав несколько минут, вытаращил глаза:

— Друзья, это невероятно, но Тиль здесь!!!

— Это невозможно, — начал Беннисон, но внезапно замолчал, словно его кто ударил. Геолог взвел курок револьвера.

— Я готов выстрелить — предупредил он, — заметьте это, а сейчас иду на аэродром, здесь что-то кроется.

Жан долго не возвращался, а вернувшись, не убирая револьвера, в упор спросил Беннисона:

— Как уполномоченный Тиля Брюггенсена спрашиваю вас при свидетелях: зачем вытащили сюда больного? Кто задумал этот ход? Если это вы, берегите свои кости от крокодилов!

— Чего вы хотите? — оправдывался агент. — Я только служащий компании, а как поступает правление...

— Идемте к Тилю, он не может прийти сюда, и подумайте, о чем будете с ним советоваться.

Солнце почти скрылось, черные потоки воды перекатывались из болот через песчаную отмель. Позади пенящихся бурных волн стояли рабочие и инженеры, они что-то кричали, но из-за грохота воды слов не было слышно. Отойдя от этой группы на большое расстояние, Беннисон прокричал на ухо геологу:

— Вот почему здесь Тиль, он умолчал об опасности затопления!

— Вы хотите сказать, что он скрыл период дождей? — издевался картограф Верной. — Боюсь, из этого потопа нам не выбраться, в тростнике уже много утопленников.

Наконец группа специалистов во главе с Беннисоном подошла к самолету Тиля. Фламандец, задыхаясь, приветствовал Беннисона:

— Согласно условиям контрагент прибыл в Киви-Киви. Готов дать все технические советы, готов даже управлять приисками в течение четырнадцати дней, а пока, Беннисон, подпишите в присутствии свидетелей протокол о моем прибытии.

На следующий день вода спала, но брода через песчаную отмель еще не было. Беннисона известили, что первые буровые машины и цемент прибывают в ближайшие дни, а с ними и полицейское подкрепление.

На рассвете Тиля посетил Жан Янзен. Вернувшись, он потребовал от Беннисона скорейшей встречи с Тилем:

— Киви-Киви не курорт, и если компания принудила Брюггенсена прибыть сюда, то решайте ваши дела скорее.

Шеф-агент, проворчав что-то о нежелательном вмешательстве непрошеных защитников, все-таки явился с целым штабом специалистов на свидание с Тилем.

Фламандец сидел в дверях самолета.

— Чертова жара, — вздыхал картограф Вернон, — после вчерашней грозы влажность воздуха девяносто пять процентов.

— Скоро станет и сто, а дождь будет лить и лить, — сказал Тиль, — принесли бы, господа, кресла и зонтики; к сожалению, я не мог доставить сюда летающий конференц-зал. Чем могу служить?

Инженеры и топографы переглядывались, и только Беннисон важно спросил:

— Нам нужно точно знать, на какую высоту во время паводка поднимается вода в болотах?

— А зачем же тогда мы брали отметки воды и вычерчивали профили? — громко произнес Вернон.

— Я вас не спрашивал, господин Вернон! — зашипел агент.

— Прошу выдать мне вычерченные профили, возможно, я внесу коррективы в отметки ваших топографов, — засмеялся Тиль.

Беннисон стушевался:

— Если эти отметки правильны, то горловину во время наводнения зальет.

— Ясно. Я вас предупреждал, Беннисон, и советовал на тысячу метров южнее взорвать проход — для стока воды. Вы это застенографировали? — Тиль повернулся в глубь самолета. — Доктор, когда это заявление засвидетельствуют вполне независимые люди, мы можем тотчас улететь в Леокин, ведь я прилетел сюда не для того, чтобы мои советы пропадали даром.

— Вы должны согласно контракту оставаться здесь, пока будет нужна ваша помощь. Сегодня вы укажете место, где должен быть взорван проход для воды.

— Тихо, не беситесь, — издевался Тиль, — я был с вами на этом месте, оно нанесено и на вашу и на мою карту там, где синяя стрела, глядите-ка сюда! Нет, только так, этот экземпляр я из рук не выпущу!

— Откуда у вас карта компании? — задохнулся Беннисон. — Верной, что вы на это скажете? Я требую ответа!

— Вы воображаете, Жан Янзен чертить не умеет? — спросил Тиль. — Я письменно дал точные сведения, когда начинать работу с минерами, указал количество динамита, и вы в день моего отъезда клялись приняться за работу, У меня есть два свидетеля.

Минный инженер Кронье тотчас потребовал:

— Беннисон, немедленно карту и расчеты, и так уж время потеряно. А в правление мы такой доклад пошлем, что вам не поздоровится... Проклятые спекулянты, технику и то изгадят!

— Считайте себя уволенным! — крикнул шеф. —- Вы, Верной, тоже можете убираться, обойдусь без вас.

— Негодяй, — закричал минер, — я рискую жизнью, здоровьем, но не продаю совесть, не рассчитывайте!

Как только посетители ушли, Тиль упал в изнеможении.

Тяжело притворяться здоровым, когда в пору умереть...

Агент компании в позе ангела с оливковой ветвью

Грозы и ливни были предвестниками периода дождей. Уже на следующий день гроза продолжалась целые два часа. Тиль смотрел на знакомые картины разыгравшейся стихии и прислушивался, как барабанит дождь по фюзеляжу самолета.

— Как досадно, доктор, что с Эльзой мы разминулись в воздухе.

— Да. А сколько вы думаете здесь пробыть? — спросил врач.

Ответ был написан на блокноте: «Пока подлец Беннисон не удостоверит письменно, что я выполнил § 18».

— Оставаться здесь опасно. До чего тяжел и насыщен воздух! — заговорил врач.

— Что в лагере? — спросил он Жана, пришедшего после утихшей наконец-то грозы.

— Сейчас, после грозы, все трясутся от холода, — ответил геолог. — Кстати, во время грозы я продал домик Эльзы правительству. Вот удивится она, сколько я содрал с бельгийского льва! Теперь меня здесь ничто не удерживает, и, если у вас найдется свободное место в самолете, я лечу с вами.

— А ваши надежды на научные открытия?

— Пока здесь существует компания Де-Беерс, места для научной работы нет, — задумчиво ответил Жан, — а для окончания учения средств хватит. Посмотрите на нашего друга Тиля — пионер африканских дебрей, а теперь, простите, паяц, танцующий по приказу компании Де-Беерс.

— Жан, Жан, если бы он еще мог танцевать! Тогда он бы дрался, и не из-за денег, буквально украденных у него, а чтобы добраться до главных дирижеров! Кстати, что делает Беннисон?

— Угрожает своему радисту, если тот не свяжется с Порт-Франки. Знаете, что придумал он, или, верней, его хозяева? Сабена будет летать только с грузом и людьми алмазного концерна и правительства Бельгийского Конго.

Массиньи присвистнул:

— Счастье, что Тиль арендовал эту машину до самого Леокина.

Жан Янзен кивнул:

— Через восемь дней не будет ни маниоковой похлебки, ни банки консервов для тех, кто не подчинится компании. Как говорится в конституции Бельгийского Конго, каждому человеку не возбраняется отдать свои знания и средства для блага своего большого государства... И мы молчим!

На следующее утро Беннисон, отправляясь завтракать, вытаращил глаза: на домике Эльзы красовались щит с длиннохвостым бельгийским львом и вывеска: «Верховный комиссар Бельгийского Конго — новый район Киви-Киви».

— А завтрак все-таки дадут? — спросил Беннисон у Жана, возившегося с кастрюльками.

— Варите себе кофе на костре и сами ищите геологические профили, все ваши специалисты уезжают вместе со мной. Да, геологи, картографы, минеры, техники решили, что тонуть для блага компании явно невыгодно.

— Это нарушение контракта! — закричал Беннисон. — Ладно, Янзен, не будем ссориться: хороший кофе и банку бараньих консервов с лепешками... Вот, что я вам скажу, все правительство сегодня будет у меня. Нет, не смеюсь, — приказываем-то ведь мы...

Агент не договорил, кого он имел в виду: компанию Де-Беерс, каучуковую корпорацию или нефтяной концерн, медный синдикат или компанию по разработке монацита. Разве дело в названии!

— Слушайте, Жан, поговорите с Тилем. Принудив его прилететь в Киви-Киви, компания решила сломить этого упрямца. Уговорите Тиля согласиться на десять процентов стоимости сырья.

— И он получит письменное подтверждение?

— Конечно! Компании нужно убрать его с дороги, понимаете? Черт, кто там палит?

Где-то вдали стреляли. Беннисон вытащил из металлического ящика свой журнал, вынул из него каких-то два листка и, вздохнув, расписался около печати. Потом передал их Жану и объяснил:

— Второй экземпляр с подписью Тиля пришлете назад.

Стрельба приближалась. Вбежал один из белых старателей:

— Ваньямвезийские стрелки! Слышите, прокладывают дорогу...

Шум был такой, словно стадо слонов пробиралось сквозь тростниковые заросли.

Поздно вечером один из стрелков вернул второй экземпляр договора, подписанного Тилем. В тот же момент из чащи поднялся самолет и взял курс на север.

* * *

...В Хейсте, неподалеку от дюн, в домике, покрытом черепицей, сидит седой парализованный человек. Открывается дверь, и входит огорченная Эльза Вандермолен:

— Тиль, не волнуйся, но Де-Беерс снова снизила твою годовую ренту!

— Нам хватит?

— Конечно, но они гребут миллионы, а ты, отдавший свою кровь, здоровье и жизнь, получаешь гроши.

— Мое здоровье, моя жизнь... А миллионы бесправных негров — подлинных хозяев этой страны? Их кровь и пот льются потоком... Но час освобождения близок! Скоро все, что на земле и под землей, будет принадлежать настоящему хозяину — народу Африки.

Иногда Тиль получает из далекой Африки дружеский привет. Читая письма Баантумичо, Тиль снова видит девственный лес, болота и землю, веками скрывавшую алмазы, которые так и не принесли счастья людям.

Сокращенный перевод с немецкого В. Матвеевой.

(обратно)

Осторожно, мины!

В древнем славянском могильнике были найдены зерна пшеницы. Высаженные в землю, они пустили ростки: в течение многих веков в них таилась жизнь.

На островке в устье Вислы был найден огромный склад гитлеровских боеприпасов. Погребенные в морском песке, они ждали: в течение шестнадцати лет в них таилась смерть.

Есть в Польше люди, для которых давно окончившаяся война не воспоминание. С разных концов страны приходят порой грозные сообщения: «Найдены неразорвавшиеся мины!» И тогда появляются саперы — молодые парни, которые еще не родились или были малышами, когда шла война. Теперь они уничтожают ее следы.

В мае прошлого года люди, одетые в зеленые мундиры, стальные шлемы и вооруженные саперным оборудованием, пришли на зеленый вислинский остров у Собешева. Здесь в 1945 году отступавшие гитлеровские части оставили в земле тонны затаившейся смерти.

Молодые солдаты обезвредили десятки тысяч снарядов. Они трижды прочесали остров, ощупав сантиметр за сантиметром десять гектаров поверхности. Это была тяжелая и опасная работа...

Им, саперам Кашубского подразделения, посвящается этот фоторепортаж.

 

Медленно, шаг за шагом идет странный караван. На специальных носилках саперы переносят тяжелый минометный снаряд. Нужно следить за каждым шагом. Резкое движение, потеря равновесия грозят катастрофой.

Красный флажок означает место, где лежит снаряд. Наступает самый трудный момент: нужно определить, нет ли поблизости хитро замаскированного «сюрприза». У сапера уже немалый опыт. Он хорошо знает все самые хитрые выдумки фашистских минеров. Осторожно разгребает руками песок. Вот показался диск: большая противотанковая мина.

Проще всего взорвать все боеприпасы сразу, на месте. Но взрывы перепугают детей в лагерях, уничтожат лес. И саперы пошли на риск: все снаряды перенесены в отдаленное место. Здесь смертоносные грузы укладываются в глубокие траншеи. Звучит глухой взрыв — задание выполнено.

Текст Е. Войдылло / Фото Л. Вдовинского

(обратно)

Приключения «бандунгской пилюли »

Необыкновенные приключения происходят не только с людьми. Иной раз они выпадают и на долю... деревьев. Есть такое дерево — цинхона. Сто лет тому назад она переселилась из западного полушария в восточное и обрела новую родину в Индонезии.

Что заставило цинхону совершить столь дальнее путешествие?

Однако расскажем все по порядку. Родина цинхоны — Южная Америка. Это дерево росло в прохладных влажных лесах на склонах Анд. Никто не обращал на него особого внимания до тех пор, пока не выяснилось, что кора цинхоны содержит ценное лекарство — хину. Мы не знаем, кто и при каких обстоятельствах обнаружил целебные свойства этой коры. Известно только, что настой истолченной в порошок коры применяли для лечения малярии еще в первой половине семнадцатого века испанские монахи в Перу.

Долгое время принято было считать, что впервые в Европу целебную кору привезла из Перу испанская графиня Чинчон (отсюда и несколько искаженное название дерева: «цинхона»). По преданию, графиня сама излечилась корой от страшной лихорадки и поила потом этим горьким лекарством всех больных малярией. А вернувшись в Испанию в 1638 году, она привезла с собой драгоценное снадобье.

Но двадцать лет тому назад один английский ученый доказал, что во всей этой истории нет ни слова правды. Графиня Чинчон, оказывается, никогда в жизни не болела малярией. Привезти кору в Европу она тоже не могла, потому что умерла в пути, не добравшись до Испании.

Видимо, мы так и не узнаем, кто первый завез бесценное лекарство на наш континент. Но кто бы ни был этот безымянный человек, он сделал доброе дело. В семнадцатом веке в Испании и Италии свирепствовала малярия. Врачи были беспомощны, они не умели лечить эту таинственную болезнь и даже не знали, что ее разносят комары. Заморское снадобье сулило излечение десяткам тысяч больных. И несмотря на то, что хина стоила очень дорого, спрос на нее возрастал с каждым днем. «Каскарильерос» — сборщики коры цинхоны — хищнически истребляли хинные деревья в Южной Америке.

В 1852 году голландцы решили раздобыть семена цинхоны и выращивать ее на Яве. Но правительство Перу, опасаясь конкуренции, строжайшим образом запрещало вывоз за границу семян и ростков хинных деревьев. Тогда голландцы решили пробраться в малодоступные горные районы Перу, похитить семена и тайком переправить их за границу. Поручить такое сложное и опасное дело можно было только опытному ботанику, который сумел бы отобрать нужные семена и доставить их на Яву в целости и сохранности.

Выбор пал на Карла Юстуса Хасскарла, немецкого ботаника, который уже пятнадцать лет жил на Яве и работал в Богорском ботаническом саду.

...В один прекрасный день никому не известный господин прибыл в Лиму, столицу Перу. Оттуда он отправился по тропам в горные леса, где с опасностью для жизни добыл драгоценные семена и ростки. Ему удалось переправить их в Лиму, где его ждал помощник, который сразу же переслал их в Панаму, чтобы затем доставить на Яву.

Но в Панаме возникло непредвиденное осложнение, которое свело на нет все старания Хасскарла. Из-за нелепого недоразумения семена и ростки пролежали в мешке почти полгода и погибли.

В 1854 году Хасскарл снова отправился в Южную Америку. На этот раз он решил проникнуть через Перу на территорию Боливии. Ему сопутствовала удача, и он собрал очень много ценных ростков. Сгорая от нетерпения, голландцы послали за Хасскарлом военный корабль. Ростки были упакованы в специальные ящики, чтобы они не пострадали при перевозке. Однако за время пути многие ростки увяли из-за жары и начали разлагаться. Из пятисот ростков, собранных в Боливии, уцелело только семьдесят пять. И лишь на шестнадцати из уцелевших сохранились зеленые листья. Эти ростки были посажены на восточном склоне яванской горы Геде.

Но в последующие годы выяснилось, что сорта цинхоны, привезенные Хасскарлом, не оправдали его надежд. Они плохо росли на яванской земле, к тому же их кора содержала мало хины.

Цинхоне суждено было переселиться на Яву другим путем. Помог этому Чарлз Леджер — английский торговец, много лет проживший в Южной Америке. У Леджера был слуга — индеец по имени Мануэль Инкра Мамани. Он показал своему хозяину заросли ценной породы хинных деревьев на берегах реки Маморе в Боливии.

В 1851 году в городе Ла-Пас кусочки коры этих деревьев были подвергнуты химическому анализу. Оказалось, что они содержат большой процент хины.

Некоторое время спустя Чарлз Леджер переехал в Австралию, но мысль о хинных деревьях не давала ему покоя.

Вскоре Мануэль получил большое письмо от своего бывшего хозяина. «Собери немного семян и пришли их мне!» — умолял Леджер. Верный слуга исполнил эту просьбу...

В декабре 1865 года на Яву прибыла небольшая посылка: один фунт семян цинхоны. Огромные деньги получил Леджер от голландского правительства за эти семена. Оно даже выплачивало ему пенсию, когда он состарился.

А Мануэля замучили до смерти за то, что он переправил семена за границу.

Почти все хинные деревья на Яве — потомки тех немногих семян, которые были присланы Мануэлем около ста лет назад. Один фунт семян сделал Яву мировым центром производства хины.

В Индонезии хинин называют обычно «бандунгской пилюлей». В апреле 1955 года в Бандунге происходила историческая конференция стран Азии и Африки. Отсюда на весь мир прозвучали страстные слова против колониализма. Индонезийские газеты писали в те дни, что «колонизаторам пришлось проглотить горькую «бандунгскую пилюлю»!

В. Островский

(обратно)

А. Кучеров. Трое

Чуть слышно шумели ручьи. Мокрые черные ветви, еще обнаженные в светлой тишине, обсыхали на солнце.

В безветренном затишке у пня рядом с кабиной раскрылась на стебельке белая чашечка подснежника. Чудо спасло его от гибели, и теперь он благоухал в тени искореженного крыла.

Кабина врезалась в огромный муравейник, и тысячи муравьев уже занимались восстановлением и переустройством своей страны.

Рядом на озере отдыхали перелетные птицы.

Недалеко на реке лось, выйдя из чащи и не увидев вокруг никого, только диких коричневых уток, осторожно пил воду, прислушиваясь к весенней тишине.

«Вот, кажется, и все, — подумал Ивашенко, открыв глаза. — А все же я сбил этого гада, товарищ командир». Ивашенко казалось, что он говорит Морозову, хотя это была невысказанная мысль, стучавшая в его мозгу. Он потрогал лицо и посмотрел на руку: на пальцах была кровь. «Опять, как в прошлый раз, разбил морду о ручку пулемета». Руки и ноги были целы, он мог ими двигать. В голове гудело и звенело, но он был жив.

Он даже зажмурился почти с таким удовольствием, как в детстве, когда его будил в постели солнечный луч. Но в следующее мгновение его вдруг отчетливо пронзила мысль, что он лежит на днище самолета, что пахнет горючим и стреляными гильзами и что если они и не взорвались, то их падение мог заметить противник и преследователи вот-вот будут здесь. Он поднялся и огляделся. Впереди полулежал Борисов. Он стягивал бесполезный шлемофон, с трудом снял его, зажал голову в руках и помотал ею, как будто кто-то лил ему на макушку холодную воду.

— Товарищ капитан, живы? — спросил Ивашенко.

— Жив, как видишь.

Морозов сидел на своем месте, рука его лежала у приборов, а голову он втянул в плечи, как от удара. У его ног сидела Муха и лаяла.

— Молчи, молчи, собака. Морозов, Коля! — позвал Борисов.

— Ну? — Морозов поднял лицо, выпачканное кровью. — Пить, штурман. Воды!..

— Давай я тебя перевяжу, — Борисов протянул командиру флягу, достал индивидуальный пакет и перевязал Морозова.

— У меня в голове, братцы, что-то перекатывается, как дробь... — сказал Борисов.

— До свадьбы заживет. Поздравляю с посадкой, штурман. Здорово благополучно сели! — отрываясь от фляги, промычал Морозов. — Но радоваться рано, ребята. Проверьте оружие.

Он сказал это с трудом. Штурман и стрелок проверили пистолеты, они были полны патронов.

— Бортпаек!

Какие добрые руки собирали этот паек! Здесь было все, что по закону положено летчику в аварии: три плитки шоколада, три пачки галет и отдельно солдатская фляжка в суконном чехле — с чистым спиртом. О ней позаботился механик.

Они отстегнули парашюты и стали вылезать из самолета, протискиваясь мимо старого высокого пня, сорвавшего дверь с кабины.

Ивашенко, принявший на себя все обязанности Липочкина, позвал Муху.

— Ребята, — сказал Морозов, вытирая мокрое от пота лицо, — не будем жаловаться.

Они разбавили спирт водой и по очереди выпили из крышкифляги. Ивашенко вспомнил о пулемете, снял и выбросил затвор. Приборы разбились при падении. Все это сейчас было не нужно: ни пулемет, ни приборы.

Борисов достал карту, компас и попытался определиться.

— Судя по всему, нас снесло на юг километров на сто—сто пятьдесят от своего аэродрома. Вокруг, наверно, полно немцев. И где-то рядом линия прорыва Второго Украинского.

— Слоеный пирог, — сказал Ивашенко.

— Посмотрим, — сердито сказал Морозов.

Сверху все видно ясней, а на земле у них не было ориентиров. Они не знали точно, где находятся. И надо было подальше уйти от самолета. Борисов предложил продвигаться на восток.

Пошли сквозь лес напрямик. Морозов шел молчаливый, сосредоточенный. Он старался понять, допустил ли ошибку. И когда он ее допустил? Забыл о противозенитном маневре? Нет. Не в этом дело. Осколок заклинил рули. Эту случайность невозможно предусмотреть. Обычно это ведет к гибели. А он попытается выбраться и вывести своих ребят назло всей фашистской сволочи в мире. Все же у него железные парни. Идут по болоту, как следопыты. Ивашенко, конечно, не Липочкин, но идет неплохо.

На земле лежала прошлогодняя листва, и пахло сыростью. Вокруг то рыжие сосны, то ива да ольха с розовыми сережками.

Они шли всё на восток и заблудились в болоте. Болоту не было конца, оно светилось изумрудными крошечными озерцами, рыжей прошлогодней осокой, уходило в гнилой кустарник. Оно дышало и полнилось водами проснувшихся весной ручьев, зловеще хлюпало под ногами. Ивашенко, маленький и легкий, шел впереди, за ним Муха.

Они шли и ползли, перемазавшись в болотной жиже, мокрые, страшные. Один раз Морозов провалился по пояс: он был самый тяжелый и грузный. Ивашенко и Борисов еле вытащили его на тропу. Морозов улыбнулся одними губами на черном от грязи лице.

— Стрелок ничего, молодец, чувствует землю... Постояли, чтобы отдышаться.

Они так измучились на этом проклятом болоте, что не могли говорить. И, наконец, выбрались в дикий, нехоженый лес.

Два часа шли по компасу все на восток. И вдруг гуще потянулась ива, они вышли к пойме. Насколько хватало глаз до самого горизонта стояла вода.

— Разлив, — сказал Морозов, — похоже, как у нас на речонке дома. Летом курица вброд перейдет, а весной прямо великий океан: берегов не видно. Умыться бы...

На огромном пространстве стояла вода, играя на солнце. Вдали плавали дикие утки. Они поднимались невысоко, снова садились на воду, купались, что-то кричали.

Пока люди умывались, Муха побегала у воды, попробовала, какая она на вкус. Вода понравилась. Муха вошла чуть дальше, замочила лапы и сразу выскочила.

— Что, холодно? — сказал Морозов. — То-то!..

Они свернули на север. Шли часа два вдоль разлива, за кустами ольхи и за ивами, и снова перед ними, закрывая дорогу на север, изогнулась река, бледно-голубая, с легкой дымкой, а за ней — бесконечное болото и сотни маленьких озер, светившихся, как осколки зеркала.

— Озера да болота, — сказал Борисов, — и нигде ни души. Для начала неплохо.

— Хорошо для начала, — согласился Морозов. — Как себя чувствуете, ребята?

— Отдохнуть бы, — сказал Ивашенко. Он едва держался на ногах.

— Вечером отдохнем, жестко отрубил Борисов.

— Голова вроде не моя.

— Держится, и ладно. Попробуем теперь немного к югу. Надо выбраться из болот.

— Зато здесь труднее попасть волкам в зубы.

— Ты о каких? На четырех ногах или на двух?

— Предпочитаю на четырех, — сказал Ивашенко.

— Смотрите, какой умный, — сердито сказал Морозов, — просто замечательно умный у нас стрелок.

Они пошли к югу, пугая птиц. Солнце теперь ласково грело мокрые лица.

Под вечер стало ясно, что они окружены разливом рек и речушек, что они одни в этом лесу, на островке суши среди болот и остается только ожидание. Из боя их швырнуло в тишину, воды взяли их в плен.

* * *

Они мучительно устали. Их лихорадило, болело тело, болели ссадины и ушибы.

Чтобы обсушиться, Морозов разжег в ямке костер, с трудом насобирав сухих веток, и следил за тем, чтобы он не давал дыму.

— Я этому в детстве научился, когда лошадей пас,— сказал он, лежа на земле и раздувая пламя.

Захотелось пить. Воды было сколько угодно. Ее вскипятили в кружке Ивашенко, которую тот по солдатской привычке таскал с собой.

За весь день они съели по дольке шоколада и по галетине. В кипяток прибавили спирта и теперь, посушившись и умывшись, дремали у костерка. Спать условились по очереди.

Первую половину ночи не спал Борисов. В лесу плакал филин, на болоте кричала выпь. Шорохи ночи, ночной холод и ночная тишина пугали и настораживали.

Летчик спит на чистой постели; ночью, если он не летает, для него как бы кончается война. Кончается и потом приходит снова. Но он ест из тарелки и за столом и пьет из стакана. И он не всегда знает, что значит спать на земле, и шагать по грязи, и перемазаться в глине от сапог до фуражки, и мокнуть под дождем, и пить из лужи, если нет воды и очень хочется пить, и голодать, и жевать свой последний сухарь, твердый, как подкова. Борисов воевал в небе, и эта первая ночь в плену у воды, и сон на земле под открытым небом, и чувство голода — все было новым и, как все новое, обостряло жизнь; и соль, казалось, стала бы солонее, если была бы соль.

Луну спрятал туман, в нем растворились дальние стволы, кусты.

— Коля, — спросил шепотом Борисов, — ты ничего не слышишь?

Морозов мгновенно смахнул с себя сон, прислушался.

За туманом лепетала вода.

— Это река, — шепотом сказал Морозов. — Она возвращается в русло, она, понимаешь, вышла из берегов, сопит и плещется. Ты разве никогда не слышал?

— Дай закурить.

Морозов с вечера собрал все папиросы в общий фонд. Их осталось тридцать.

— Бери, — сказал он, — на твоем счету ровно десять. Кури хоть все подряд.

— Я одну! Когда куришь — будто теплее.

— Поспи.

Борисов привалился к спине Ивашенко, а Морозов, положив пистолет на колени, сел спиной к стволу старой сосны.

И пока он сторожил, подремывая, вспомнилась весна в средней полосе России, где он родился, — светлая, чистая и холодная, с поздними снегами в ложках. Здесь все было иным, словно и сюда доносилось дыханье моря.

С прорыва блокады под Ленинградом он почти каждый день, когда позволяла погода, летал. Один раз его сбили, и он сел с Борисовым в поле, очень близко от аэродрома. И то, что случилось с ним сейчас, под конец войны, было непривычно и странно и рождало необъяснимое чувство, словно ему дали отпуск из воинской жизни на неизвестное время. Он в лесу, окруженном водой; спадет разлив, и он войдет в вой» ну, как река в свое русло. Но сейчас даже голод не мог убить в нем забытого ощущения покоя и тишины. А рядом дремало смутное ожиданье опасностей, предстоявших, когда схлынет вода.

* * *

На заре проснулись тысячи птиц: утки, бакланы, чомги, и завели разговоры. Они летели на север и отдыхали у воздушной дороги. Огромные крылья прошумели над лесом — может быть, лебеди. Говорят, они живут в этом болотном краю.

Солнце выползло из-за края земли среди редких, легких, как пух, облаков; темно-красное в первое мгновенье, оно быстро стало золотым. И вода, казавшаяся ночью черной и слепой, вдруг обрела свои голубые оттенки, словно прозрела, гляделась в небо и отражала его. Кусты ивы стали розовыми, на них зазеленели сережки.

— Ребята, подъем, — сказал Морозов, — мыться, и поищем яиц.

Он посмотрел на уток, плававших почти у берега. И все же стрелять не следовало: услышат, чего доброго.

— А я уж давно не сплю, товарищ капитан, — сказал Ивашенко, лежавший на лапах сосны, положив голову на руку, смотрю, как тут здорово красиво. Были бы краски, я бы тут пожил. Я ведь человек городской, таких мест никогда не видел. Даже о войне забываешь.

— Не беспокойся, она о себе напомнит, — сказал Морозов.

Что-то мешало ему принять дружбу этого голубоглазого человека. Липочкин тоже жил в своем мире и, как представлялось Морозову, многого не понимал в жизни, но то был святой справедливости человек. А этот казался наивным, чудаковатым и беспомощным. Пересиливая в себе неприязнь, стараясь быть справедливым, как Костя Липочкин, Морозов позвал Ивашенко.

— Мойся в кустах, чтобы не было видно твоей замечательной личности. Тут, между прочим, немцы, может, сидят, как и мы.

— Да нет здесь никого, — убежденно сказал Ивашенко.

— Много ты понимаешь. Морозов нашел пять утиных яиц.

— Ну и жизнь! Как в санатории! — восторженно сказал Ивашенко.

— Может, последний раз в санатории, — мрачно ответил Морозов. — Ты только не пугайся, стрелок. — Морозову доставляло удовольствие дразнить Ивашенко.

— А чего мне? Я как все, — сказал Ивашенко. Когда разожгли в ямке костер, Борисов еще спал.

— Пусть еще поспит, не шуми, — сказал Морозов. — Он столько полетал, ему можно.

— Пусть слит, — согласился Ивашенко и улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.

Морозов испек яйца, вскипятил воду и стал будить друга.

— Где я? — вскочил с земли Борисов.

— Тебе виднее, ты штурман. Стрелок утверждает, что мы в санатории.

Морозов выдал каждому по галетине и папиросе:

— Шоколаду не будет.

Муха получила свою скудную порцию. Поев, они забрались в кусты. Оттуда открывались и лес, и вода, и болота.

— Заметили, как убывает вода? Может, к ночи выпустит. Тогда пойдем на восток... Главное, правильно себя чувствовать, ребята... Войне, может, осталось всего ничего, мы победили, и нам в самый раз шагать победителями. Мы здесь люди, а не эта коричневая нечисть. И здесь польская земля. Не такое уж трудное дело топать по земле друзей.

— Вы не говорите, вы изрекаете, командир, — насмешливо сказал Ивашенко.

— Ничего я не изрекаю, но я только что понял очень важную штуку: мы не должны бояться собственной тени и черт знает чего еще. Предлагаю возвращаться на аэродром спокойно, как крестьяне с поля. Тогда мы всюду пройдем.

— Сельские жители, которым надо идти по ночам и не наступить на сухой сучок. Три пистолета и три обоймы патронов, по десять папирос на брата и разбитые в кровь морды... — сказал Ивашенко.

— По девять папирос, — поправил Борисов. — И ничего, хоть и по девять, а пройдем.

— По девять так по девять. Не обращайте внимания на мои слова, командир. Во мне сидит бес противоречия, я всегда спорю, вторая моя натура.

— Ну и спорь.

— Так ведь спорю, а сам очень хорошо понимаю. Пойдем, как победители, это по мне, — легко рассмеялся Ивашенко.

Морозов вспоминал полеты с Борисовым. Сколько раз с трудом дотягивали до земли, и никогда Борисов не унывал! А как они ходили на бомбометания с малых высот, на его, Сашки Борисова, знаменитые бомбометания!

— Сегодня еще раз понял, почему стал летать с тобой, Саша, — сказал Морозов. — Упал с тысячи метров — и чувствуешь себя человеком. Вот почему.

— Агитируешь, Коля?

— Агитирую.

— Товарищи, это рай, это болотный санаторий! Я, кажется, начну говорить стихами, — сказал Ивашенко, стараясь показать, что и ему не страшно и даже как будто весело.

— Ну и валяй, а я не написал и двух строк, похожих на стихи, — с сожалением и любопытством сказал Морозов. — Мне это не угрожает.

Они лежали в кустах и курили и смотрели, как закипает в кружке вода. В кружке жила успокоительная сила родных вещей.

И такой же покой источал цветок на тоненьком зеленом стебле. Он выглянул из-под прошлогоднего листа и тянул к солнечному лучу мохнатую желтую голову.

В кружке поднимались пузырьки, и от пузырьков тоже веяло чем-то спокойным. Прилетела бабочка-капустница, белокрылая, серебристая. Она села на желтый цветок и замерла, едва вздрагивая от слабых порывов теплого ветра.

Ивашенко потянулся к ней рукой. У него даже рот раскрылся от удовольствия.

— Не тронь! — крикнул Морозов.

Ивашенко отдернул руку, пустил в бабочку струйку дыма, и она улетела. Он смотрел вдаль на мокрые черные кусты, на лес и горизонт. Г лаза резало от блеска и солнечного света, скользившего по воде.

— Хватит нам кипятку, на что он?

— А чтобы как на охоте. Постреляли уток, вернулись, кипятим чаек, — сказал Морозов, оглядываясь. — Здорово я любил с отцом в лес ходить! На охоту не брал, а за ягодами — пожалуйста. Почти такой же лес, летом всякой ягоды — заешься!

— Давай рассказывай, чтобы на часы не глядеть. Стемнеет — и пойдем, — предложил Борисов.

— О чем? О любви? Так ты же знаешь: жениться я не удосужился, и вопрос этот для меня серьезный.

— Для меня он тоже был серьезный,— сказал Борисов. — А теперь решенный вопрос. А у тебя сейчас — та рыжая из парикмахерской? Расскажи.

— Хорошая девушка, — сказал Морозов, стараясь вернуть из бесконечной дали их разговор и неожиданно явственно вспомнив ее чистое, горячее дыханье. — Хорошая девушка, — повторил он, — вот русский плохо знает...

— Ну и брось ты это дело, Коля, по-дружески говорю.

— Твой совет сейчас как раз вовремя, — рассмеялся Морозов. — Нет, я у тебя по другому случаю прошу совета.

Морозов столкнул с огня кружку, засыпал огонь землей.

— Про ту девушку в Доме офицера; я уже тебе про нее рассказывал, ну, она у меня вроде миража в пустыне: глазами видишь, а нет ни адреса, ничего. Будь я самый счастливый, и то по теории вероятностей не встречу. Блажь!

— Другую встретишь, — сказал Борисов.

Веска, и ветер с запахом ив, и озерная тишина — все настраивало на небывалый лад, и непривычные мысли лезли в голову, светлые, словно вымытые в весенней воде.

— Вот мы решили говорить о любви, — сказал Морозов задумчиво, — так мне же, ей-богу, нечего вам, ребята, рассказать. Впрочем, вспоминается одна глупая история, еще довоенная. Был я тогда совсем зеленым парнишкой и полюбил ходить в театр, когда мы в город из деревни приехали. Выпрошу у матери денег, приглажу вихры и отправляюсь с ребятами. Иногда и без денег — зайцем. Театр в нашем городке казался нам огромным, была своя, постоянная труппа. У режиссера такая странная фамилия двойная, вторую часть еще помню: Замирайло или Загорайло. Ставили разные пьесы: и современные и классические. Я классические очень любил. «Отелло» три раза ходил смотреть, так жалко Дездемону было. Ну вот, отправился я с дружком без билета, проскочили мимо капельдинера в партер; только стал гаснуть свет, юркнул я на пустое место. Сижу, на сцену смотрю.

Поворачиваю глаза — рядом Дездемона, то есть другая, но вроде бы и та.

— И ты влюбился?

— Ну конечно: сразу! Положил руку на подлокотник да нечаянно и прикоснулся к ее руке. Ощущение такое, будто замкнулось электричество в двадцать тысяч вольт! Чуть до люстры не подбросило. И главное— никто этого электрического удара не чувствует, ты один. Едва в кресле сидишь: перед глазами туман, и рука словно приросла к той, другой. Чудовищно сильное ощущение... Ну вот, сижу я рядом с Дездемоной, ничего на сцене не вижу, ослеп и оглох.

Наконец понемногу загорается свет, поворачиваю голову и вижу: соседке-то моей за сорок, и лицо у нее злое, тяжелое. Это игра угасавшего света превратила ее в красавицу. Я убежал на галерку и смотрел второе действие оттуда. Вот вам и любовная история.

Морозов засмеялся веселым, ребячливым смехом.

— Тише ты! Кричишь и вправду, как в доме отдыха.

— О, свет — великая сила! — сказал с глубочайшим убеждением Ивашенко. — На палитре у художника лежит свет, в магазине в коробках продают радугу.

— Фантазер ты, — сказал Морозов. — А все же неплохо, входишь в магазин и просишь: «Заверните мне радугу».

Они еще долго говорили — о многом, кроме того главного, что их сейчас больше всего заботило.

* * *

К вечеру они вышли из окруженья воды и пошли в сторону фронта, на северо-восток. В густом ольшанике они наткнулись на обломки немецкого самолета. Мертвый летчик лежал в разбитой кабине, он был в шлеме, в черной кожаной куртке, с искаженным лицом.

— Может, этот нас подбил, собака? — сказал Морозов.

— Не скули, Муха, — сказал Ивашенко собачонке. «Просто я очень штатский, — думал он, стараясь не смотреть на мертвого летчика. — Не твоя это профессия, несчастный шпак!»

Они подошли к дороге, обыкновенной асфальтированной дороге. Никто по ней сейчас не ехал и не шел. Она была как река, казалось, в ней отражаются звезды. Они пошли рядом с дорогой на север, лесом.

— У меня план такой, ребята, — сказал Морозов. — Дойдем до первого подходящего жилья, только бы жили в нем поляки. Они здорово не терпят эту фашистскую сволочь и уж как-нибудь помогут... Слышите?..

Вдали все громче и настойчивее трещал мотор.

В фосфорическом свете луны блестела дорога. Ветви деревьев рисовали на асфальте черные тени.

Показался мотоциклист. Он был весь черный. Он мчался без огней. Может, ему было страшно на этой глухой земле среди чужого народа!

Когда он приблизился, Муха неожиданно выскочила из-за пазухи Ивашенко и залаяла.

Мотоциклист остановился.

— Ах ты, сука! — зашипел Борисов.

Ивашенко бросился на собачонку и прижал ее к земле, но она продолжала жалобно тявкать.

Мотоциклист остановился и опустил одну ногу на асфальт. Может быть, в лае собачонки ему почудилась близость спокойного жилья среди дьявольской лунной ночи. Он, наверно, знал дорогу и старался вспомнить, где здесь поблизости хутор или деревня, но вспомнить не мог и озадаченно осматривался. Одна его нога была на педали, а другая твердо стояла на земле. Теперь блестели пуговицы его солдатской формы.

— А, черт! — сказал Морозов и выстрелил.

Он выстрелил только один раз, и мотоциклист упал, опрокидывая на себя тяжелый мотоцикл.

Выстрел прокатился по окрестности и замер.

— Ой, зачем вы это, командир! — огорченно зашептал Ивашенко, прижимая к земле замолчавшую Муху. — На кой он вам сдался!

— Не понимаешь, стрелок? Прочисть мозги. Мне стрелять пришлось, а убили его господин фюрер и немецкий райх.

Морозов и Борисов вышли на дорогу, остановились над парнем. Он был молод, удивление проложило складки на его лбу, округлило глаза и замерло.

Морозов сунул руку во внутренний карман его кожаной куртки, достал бумажник. В нем лежало пятьсот марок, сержантское удостоверение, два письма в конвертах, фотография хорошенькой девушки у куста жасмина и еще одна фотография — парня в новенькой солдатской форме.

— Держи деньги, пригодятся, — сказал Морозов, — и автомат тоже. Алеша, оттащи его в лес подальше куда-нибудь. Жаль,  на троих мотоцикла мало...

Они бросили мотоцикл в канаву, полную светлой воды. Ивашенко потащил мертвого мотоциклиста в лес, за ним молча шла Муха.

...Они торопливо прошли километров пять вдоль дороги.

На лесной опушке замелькал огонек. Он посылал навстречу тоненький луч, запутавшийся в ветвях.

— Что там? — Борисов осторожно пошел вперед, прячась за деревьями.

Свет горел невысоко над землей, будто елочная звезда.

Распятье. Они видели такие на литовских дорогах. Дубовый деревянный крест и раскрашенное, с каплями крови на ранах, тело Христа. Над хмурым ликом, потемневшим от непогод, и терновым венцом сияла зажженная лампада.

— Жилье близко, — сказал Борисов и подумал: «Наверно, какая-нибудь старуха или дед каждый вечер зажигают эту лампаду. Вокруг все перемолола война, а эти люди выходят на дорогу и зажигают огонек, чтобы он светился в ночи. Какого дьявола они это делают?»

— Да, — заметил Морозов, — здорово отсталый по части религии здесь народ.

— Очень старое распятье, — сказал Ивашенко. — Есть что-то хорошее в этом обычае зажигать свет для путников.

— Чего он брешет, наш стрелок? — спросил Морозов. — Ты что, в бога веришь?

— Ничего не верю. Просто вижу красоту там, где ты не видишь, хотя и летаешь, как бог.

— С таким лихим экипажем мы еще полетаем, — огрызнулся Морозов. — Смотри, стрелок, чтобы Муха у тебя не тявкала... Поищем святых старичков.

Они подошли к домику на опушке. За ним тянулся луг и снова лес. Дом стоял за невысоким забором.

— Хуторок, — сказал Морозов, рассматривая пристройки.

Окна слепые — темнота. Во дворе ни машин, ни лошадей, ни часовых.

— Постучу, — шепотом сказал Морозов, — а вы подождите...

Они пролезли в щель в покосившемся заборе, и сразу же на цепи яростно залаяла собака.

Морозов свистнул ей и тихо стукнул.

Тяжелая дубовая дверь приотворилась. На пороге стоял старик в жилете, с седой щетиной на ввалившихся щеках и с белыми усами под ястребиным носом.

— Цо ты за чловек? — испуганно отступая, сказал старик.

— Немцы есть? — шепотом спросил Морозов.

— Немцев не маэ, — ответил старик. — Жинка та дзецки.

— Вот и хорошо, дедушка. Нас тут трое, нам надо добраться до своих...

— Цыц, стара! — крикнул старик, и собака перестала лаять. — Цо пан муви?

— Русский, понимаешь, хозяин? Нам до своих добраться, чего-нибудь поесть.

— Вы с плену?

— Нет, хозяин, из лесу.

— Из лясу? — переспросил старик. — Заходьте, пане.

Они вошли в сени, где было тепло, стояла бочка, прикрытая доской, и пахло солеными огурцами.

Старик проводил их в кухню, задернул занавеску в окне, зажег керосиновую лампу.

— Сидайте, Панове, — сказал хозяин, снял с полки хлеб и, положив на стол, стал отрезать ломти. Руки его дрожали.

Гости сели к столу. Борисов держал автомат на коленях.

У Ивашенко за пазухой сидела Муха и смотрела на хлеб.

— Млека, панове? — спросил старик и поставил на стол глиняный кувшин в цветах и кружки. — Цо то за песек? Може, песек хце млека?

В кухне было тихо, в простенке тикали часы с ангелом на эмалевом циферблате. И троим пришельцам было странно сидеть вот так за молоком и хлебом на чужой земле, среди чужих людей.

О чем думает этот старик?

— Где немцы, дед? — спросил Морозов.

— В място, в городе, — сказал старик, — тутай недалеко, панове. А вам до немцев?

— Лучше бы без них, — сказал Борисов. Старик засмеялся дребезжащим смехом.

В это время приотворилась дверь, и в нее заглянули четыре заспанных испуганных лица: мальчик лет двенадцати, девочка лет трех, бабка, натягивавшая юбку и девушка с растрепавшейся косой.

— То бабця Юстина, — сказал старик, — то Юлька, мальчик Франек, а маленьку... — он не договорил.

Залаяла собака.

— Спрячь их швидце, Юстина, — сказал старик. Старуха втолкнула гостей в комнату, где стояли две постели и сундуки, подняла крышку погреба в углу.

— Полезайте, добрые люди, — сказала она, — и Юлька с вами.

Они вчетвером оказались в погребе. Во дворе топали сапогами.

* * *

— Что ты медлишь, старый осел, когда тебя требует оберет? — крикнул солдат на крыльце.

В темноте у дома, освещая двор фонариком, стоял усталый, мрачный человек.

— Ведите себя вежливо, Тьяден, — сказал он простуженным голосом, — пора понимать обстановку.

— Слушаю, господин оберет.

— Мы не хотели нарушать ваш покой, многоуважаемый господин дорожный мастер, — сказал оберет старику.

— Я его отец, Стефан Явор, пан оберет. Дорожный, мастер в городе.

— Очень приятно познакомиться, пан Явор... Мы идем издалека... Транспорт не пришел, ночь застала нас в пути, нас окружили болота, отрезали от мира... И мы шагали напрямик... Никто не знает, что здесь происходит... В лесу мы наткнулись на брошенный мотоцикл, а потом нашли кем-то убитого посыльного.... Солдаты устали. Не хочется ночью идти через лес... Позвольте моим людям переночевать у вас... Можно на сеновале... Кто в доме?

— Женщины и дети, пан оберет. Пусть ночуют ваши солдаты. Я счастлив быть вам полезным.

 

— Тьяден, — крикнул оберет, — устройте людей... Выставить караул.

— Позвольте проводить вас в покой для гостей. Нет ли у вас желания выпить парного молока?

Оберет сразу лег.

— Тьяден, — крикнул он,— ты присчитал этого мотоциклиста к тем, которых мы похоронили?.. — Он многозначительно взглянул на хозяина. — Дорогой пан Явор, я хороню мертвых. Я иду на восток, на север и на запад и хороню мертвых... Люди так долго и так обильно убивали, что теперь очень важно всех похоронить... Если этого не сделать, может произойти весьма нежелательное отравление атмосферы... Где ты, пьяный медведь, Тьяден? Где моя команда? Где мои таблетки... Я совсем разучился спать. И теперь снова учусь этому делу.

— Я здесь, господин оберет! — крикнул из сеней Тьяден. — А ты, старина, — обратился он к Явору,— принеси молока и не вслушивайся в слова господина оберете, они слишком трудны для понимания.

Тьяден почесал свой чугунный затылок и, памятуя наставления оберста, дипломатически вежливо спросил:

— Нет ли в твоем доме, старина, напитка покрепче, чем из коровьей сиськи?

— Принесу вам, пане, сливяночку, которую подают на свадьбах, крестинах и, конечно, похоронах, — сказал старик Явор и прошел в комнату.

* * *

— Если эта проклятущая собачонка залает?..

— А наверху она бы скулила, стала б нас искать, — шепнул Борисов.

— Не бойтесь, панове, — шепнула Юлька в темноте, — тут глыбоко под землей, ничего не слыхать. И меня тутай уже двое рокив ховают от нимцев, як воны приходят до нас в дом.

Она бойко тараторила на странной смеси русского, польского и украинского.

— Дидусю нимцы, чтоб воны сказылись, не трогають, и батю тож. Он дуже хитрый, дидуся. Сидайте, я сейчас огонек засвичу.

Юлька зашарила по полу и наткнулась на Ивашенко.

Ивашенко осторожно обнял ее и глухо сказал:

— Не надо огня, Юлька, еще немцы увидят.

— Та ни...— засмеялась Юлька,— отсюда ничего не видать. Ой, пан, пустите, я пощукю сернички.

Борисов зажег зажигалку. Морозов в исподлобья посмотрел на; Ивашенко:

— Везучий ты парень, стрелок! А, ну, не тронь девку! — зашептала Юлька— Пан офицер шутит.

Юлька нашарила свечку, Морозов ее засветил, и когда она разгорелась, все зажмурились: так, ослепительно засияли в, дрожащем свете глухие стены погреба, а розовое, с трепетными тенями лицо Юльки показалось таким красивым и хорошим, что Ивашенко грустно вздохнул.

А если вот сейчас сюда войдут немцы? И это будет его последним боевым днем... Обидно погибнуть на самом пороге победы. Но Ивашенко не думалось об этом. В глубине души ему казалось, что это невозможно. И хотя многие его товарищи погибли и он становился на место погибших, ему казалось, что с ним этого никогда не произойдет. И даже когда он видел мертвых рядом — вот совсем недавно этого немецкого летчика и мотоциклиста, — он видел смерть как то, что может быть только вне его, а не в нем. И даже когда он был ранен и боль наполняла его и напоминала о смерти, он не понимал и не ощущал, что смерть может за ним прийти. Он не верил, не чувствовал, что такое с ним случится. А вот прелесть молодого Юлькиного лица и теплоту ее кожи и улыбки он чувствовал, и сердце его билось сильнее. И он сильнее сжимал автомат, который доверил ему Морозов. Он смотрел на Юльку и радовался ей, и Юлька не умела отвести от него взгляда.

У Морозова были другие мысли. Он думал о брате, о матери. Он думал и о конце войны, и ему страстно хотелось заглянуть в то, что будет после нее, и он зажмуривался, и по телу его пробегали мурашки счастливого волнения. Такая ослепительно прекрасная жизнь должна была начаться для всех: и волшебное изобилие и не менее волшебное единение всех воевавших с фашизмом. И эти тайные его мысли, которые он стеснялся высказать другим, одолевали его сейчас в погребе. Он вспоминал и Липочкина, вспоминал, как они, несмотря на запрещение, купались в ледяной воде в море, как он без успеха таскал его на танцы, его доброту, проницательный свет его глаз и прекрасную, деятельную силу его ума, который ему, Морозову, так много впервые отворил в мире. Думая обо всем хорошем, обо всем что должно остаться навеки, нельзя было его не вспоминать. Он гордился погибшим другом и связывал его дела с величайшим благополучием людей. Не мог он не думать и о том, что если ворвутся немцы, то надо как-то отбиться, уйти от них, чтобы еще раз полететь, окунуться в небо.

Он в трепетном волнении обошел погреб. Найти лаз, щель... Но щели в стенах были тесные — мышиные норы, которые никуда не вели, и он вернулся на свое место. Как в самолете, оно было рядом с Борисовым. Его мечты о конце войны тянулись основой, и надежда вырваться из погреба вплетала в нее свою прочную и причудливую нить. Сердце его стучало, и он сжимал пистолет, как руку друга.

Борисов полулежал на полу, прислушиваясь. Казалось, он слышит над головой шаги обыскивающих дом, скрипучий, будто половица, голос деда. Нет, он не выдаст их, иначе зачем здесь Юлька? И почему деду испытывать к этим в мышиных мундирчиках чувство приязни и дружбы? За то, что они сожгли Варшаву и гоняли вот таких Юлек на работу, как скот? И собирали чужой урожай? Вместо дорог тянули колючую проволоку? Нет, дед не выдаст. Заставляя себя разумом верить этому, Борисов не мог освободиться от тревоги. Он не думал о себе, он думал о Вере, о сестре Аннушке, и ему казалось, что им угрожает какая-то опасность и он должен вырваться отсюда, чтобы их спасти. Ему тоже вспоминался Костя Липочкин, он ему тоже был сейчас особенно необходим. Он умер в бою, они не слышали от него жалобы, он только передал: «Я ранен». О чем он думал тогда?.. Однажды он рассказал, как взвесили луч солнца. Это показалось им, Борисову и Морозову, таким сказочно удивительным, что они долго не могли прийти в себя от восторга. Липочкин обладал этой счастливой способностью — думать о самом интересном, о самом удивительном, а не о себе. Его мысли и сердце всегда были отданы жизни. И в последнюю минуту он, быть может, решал задачу вроде той, с солнечным лучом. И, вероятно, он, Борисов, что-то хорошее и доброе перенял от погибшего стрелка. Перенял, и долго еще будет передаваться ему нечто невесомое, а может быть, имеющее вес, как луч света, от сердца к сердцу, от переставшего биться к живому. Борисов лежал и думал о близких, о гибели Кости и забывал о себе.

А у Юльки на дне ее проснувшегося ранней холодной весной сердца шевелилась одна мыслишка — мысль о коротеньком огарке свечи. Она смотрела на него с ожесточением и твердила про себя, как молитву: «Ой, догори, догори скорийше!..» И невольно подвигалась к Алексею Григорьевичу, который ей казался всей прелестью и доблестью дружественной воинской силы. Но свечка крепилась, потихоньку трещала и не желала гаснуть, хай визьме ее хвороба!

А что же будет, когда свечка погаснет? Юлька сможет тогда не прятать лицо, не опускать глаз, как при этом ослепительном свете. И никто не прочтет ее мыслей, и она, не стыдясь, станет глядеть в темноте на своего соседа и еще совсем, совсем немного придвинется к нему.

Так и не дождавшись той счастливой минутки, когда свечка дотает, Юлька уснула и привалилась к Ивашенко, а он, стараясь не двигаться, чтобы не разбудить Юльку, смотрел в угасающий огонек свечи.

— Похоже на поезд: сидим и едем к черту на рога, — шепнул Морозов, отрываясь от своих мыслей. — Самое время что-нибудь рассказать, какую-нибудь историю.

— Давайте, ребята, — шепотом предложил Борисов. — Раз крысы сразу не пришли, до утра — порядок. Я, что ли, начну. Вот сейчас думал о сестренке, а потом вспомнил историю. Не выдумка, а, понимаешь, самая настоящая. Один парень знакомый говорил...

Борисов стал рассказывать о том, как летчик выскочил без парашюта с двух тысяч метров и остался жив.

— Такое происходит раз в тысячу лет, — сказал Ивашенко, — а еще говорят, не бывает человеку счастья, везенья. И знаете, ребята: у меня тоже такое чувство, что со мной ничего не случится, черт его знает откуда, но уверен.

— Ты здорово счастливый: стоит тебе сесть в самолет, и он, как миленький, топает на вынужденную, — сказал Морозов.

— Не в том дело, ребята, — заволновался Ивашенко, — понимаете, у меня чувство, будто я навечно живой! — Он едва не рассмеялся громко и захлопнул рот ладонью, а глаза его продолжали блестеть и смеяться. — Ну понимаете, придут немцы, а мы как-нибудь выскочим. Не верите? Постреляем их и выскочим.

Морозов, может быть, в первый раз улыбнулся, глядя на стрелка.

Догорела свечка, и погреб наполнился темнотой.

— Ребята, — сказал Морозов, — в этом вонючем погребе, где так и шибает прошлогодней капустой, все вспоминаю, как я с батькой в деревне за грибами ходил. До чего легко дышалось! Места у нас березовые, к осени лист от ночного холода начинает позванивать. Днем светло, солнечно. Очень меня в родные места тянет... Стал я летчиком в войну, но какой же я военный? Кончится вся эта завируха, разобьем фашизм, уйду на землю... Я же теперь и механизатором, кем хочешь могу. Пускай батька с маткой в городе. Батька настоящим рабочим стал слесарем, а я домой хочу. И, понимаешь, ни большие дома, ни трамваи, ни театр, ни вечера в Доме офицера — ничего такого мне теперь не надо. А вот пойти на пашню или в лес березовый...

— Ведь только что из леса, — шепотом сказал Борисов.

— Да нет, то другие леса, Саша, — возразил Морозов. — После войны, наверно, и в этих легко станет.

— А у меня, — зашептал Ивашенко, — одно желание: поскорее до своего дела добраться. Столько всего повидал — кажется, на всю жизнь хватит. Главное — чтобы войне конец и чтобы, понимаете, ребята, это была последняя. Готов для того еще хоть десять раз садиться на вынужденную.

— Никто после нынешней не захочет ее снова. Если найдется такой тип — определят в сумасшедший дом и будут показывать как редкость, — сказал Борисов. — У нас, конечно, такого не найдешь. У них— черт его знает.

Морозов раздумывал. Войной он был сыт по горло.

— Ну, а если 6 снова к нам пришли? Все равно, старик, сами натянем китель.

— Послушай, Коля, — сказал Борисов, поудобнее устраиваясь на полу, — надо будет — натянем. Китель свой в шкаф повешу. На отдельный гвоздик. Но я, ребята, тоже мечтаю о мирной работе. И, знаете, о чем? Хочу в транспортную авиацию. Однажды, ребята, видел, как самолет привез зимой персики из Батуми. Вот запах был! Представляешь, как пахнут персики в самолете! А людей возить! Как это в рассказах пишут? Врач торопится к больному, зима, вьюга. Впереди отвратительная посадочная площадка. Иногда во сне вижу. Лечу, а мой пассажир спрашивает: «Нельзя ли, товарищ, скорее? Время дорого». Гляжу на спидометр — и просыпаюсь... Нет, ребята, кончится война, у меня, честное комсомольское, найдется работа.

— У одного нашего Ивашенко неконкретная профессия, — заговорил Морозов. — Что такое художник. Так, ничего определенного: портретики, пейзажики. Предпочитаю, ребята, цветную фотографию. Вот у Липочкина было настоящее дело: расчеты. Астрономические расчеты — это тоже не совсем серьезно. Очень нужно тебе знать, плавает ли звезда «эн» на расстоянии одного светового года от Земли или трех! А вот расчет кривизны арки моста — это, конечно, настоящая работа, и в ней Костя был гениальный парень.

— Скучно ты рассказываешь, Булка, — сказал Борисов.

— Давай без прозвищ, — шепнул Морозов. — Скучно не скучно, а девушкам я нравлюсь, и ладно. И если тебе надо все знать про звезды, если у тебя без этого нет аппетита, изучай сколько влезет и рисуй картинки.

— И буду рисовать картинки, — с упрямством сказал Ивашенко. — Искусство, конечно, победит войну!— добавил он, холодея от восторга и волнения. — Искусство помогает жить при самых паршивых обстоятельствах.

— Не орите, Ивашенко, вы не на митинге.

— Я отлично знаю, что сижу в погребе и рядом немцы, — прошипел Ивашенко, — но это не доказательство.

Каждый остался при своем мнении, и только Юлька ничего не слышала и не знала, что свечка давно догорела, что они в темноте и ее голова лежит на плече у Ивашенко и что он осторожно, боясь разбудить, поддерживает ее. Он старается не шевелиться, руки и ноги у него затекли. Он забывает о немцах, которые совсем рядом, и прислушивается к дыханию Юльки, к ее вздохам и детскому легкому похрапыванию, а за стенами погреба проходит ночь.

* * *

Она проходит по небольшому польскому городку, где теперь с каждым днем все меньше немцев. Городок живет среди полей, лесов и болот, в стороне от широких дорог, но окна затемнены.

Спит город, но не спит пан ксендз. Он сидит в своем кабинете — высокой суровой комнате. Стены уставлены книгами: отцы церкви, польские историки, собрание классиков, среди них Толстой, Чехов; в русском переводе Маркс и Энгельс, труды их в особом шкафу под ключом.

Ксендз уже немолод, лицо покрыто, словно пылью лет, узором тонких морщин. Щеки лежат на высоком воротнике, ксендз размышляет. Он ненавидит проигравших «победителей», но он боится и этих людей с востока, он читает их книги, чтобы понять, в чем сила и в чем слабость этих людей, ибо сказано: нет слабости без силы и нет силы без слабости...

В семьях пришельцев складывают пожитки. А может быть, война обойдет эти леса и болота? Может быть, она изберет более удобные и более широкие дороги? Многие люди в этом городе, заброшенном и затерянном среди болот и лесов, начинают подумывать, что заброшенность и отдаленность от всего и ото всех, от автострад, от властей, а по мнению некоторых верующих, даже от господа бога может обернуться величайшим счастьем. И хозяин маленького магазина безалкогольных напитков, куда горожане заходят выпить бокал лимонада, говорит своей жене:

— Ты всегда меня тащила, Зося, в большой город: «Поедем, поедем, там так весело!» А теперь у тебя завелись здесь свои делишки. Может, у тебя любовные делишки, Зося?

Зося молчит, ей хочется спать.

— Если о нас забудут и война пройдет мимо, тогда ты оценишь преимущества нашего городка, — говорит хозяин...

В ночной темноте к городу подходит мальчик Франек. Дед Явор послал его в это опасное путешествие, чтобы переправить троих русских. У пана ксендза отличное знакомство среди людей из леса. Он многое может, пан ксендз.

Франек пробирается задворками и тихонько царапается у черных дверей дома, увитого хмелем. Старуха служанка проводит его к ксендзу.

У Франека нехорошо на душе. Он обманул пана ксендза, выпив молока с хлебом перед тем, как пойти на исповедь, а это большой грех. Теперь он грешен, и это уже не поправишь до следующей исповеди. В смущении он входит к ксендзу, который знает всех своих прихожан и помнит грешника Франека. Но Франек набирается мужества: он пришел не за отпущением грехов, а по поводу тех троих в погребе. И он довольно бойко обо всем рассказывает.

— Вот что, Франек, — говорит ксендз и гладит мальчика по голове, — передай деду, чтобы его гости зашли выпить стаканчик лимонаду к пани Зосе и спросили: «Нет ли у вас, пани Зося, вчерашнего кюммеля?» Она ответит: «Нет у меня никакого кюммеля», и тогда они могут поговорить о деле. Запомнил?

Франек кивает.

Городок в десяти километрах от дома дорожного мастера Явора, и мальчик возвращается на рассвете.

— Ну что, сынок? — спрашивает дед, когда перед ним в сумраке бесшумно вырастает Франек.

— Пускай спросят у пани Зоей вчерашнего кюммеля, — говорит Франек.

— Это можно, — говорит дед, — это неплохо.

* * *

На заре команда оберста собирается в путь. Пьет чужое молоко, жует сухари. Команда оторвалась от своих частей и сейчас шагает в городок.

— Мой храбрый Тьяден, — говорит оберет, — нам не хватает двух покойников для ровного счета.

На дороге за этим дело не станет, не беспокойтесь, господин оберег.

Тьяден утешает своего начальника. И зачем только господин оберет торопится на фронт? Впрочем, где он теперь, фронт? Может, к счастью, война к тому времени, когда они разыщут своих, окончится! Не так давно он, Тьяден, был патриотом, но когда день за днем зарываешь мертвых, перестаешь уважать войну. Тьяден понимает, что это плохо, но он втайне давно уже возненавидел свое благородное занятие... Даже парное молоко не доставляет радости, как и это свежее утро. Оно такое, словно в мире нет войны, и Тьядену хочется реветь… А как славно они начинали!..

* * *

Старый Явор, переодев летчиков в ботинки, штаны и рубахи, в шапки с ослепительными козырьками, сидел на приступочке и любовался.

Летчики жмурились от яркого света после бессонной ночи в погребе и с любопытством поглядывали друг на друга.

Юлька носилась, по собственным словам, як скаженная.

— Ось яки гарнесенькие у нас батраки, дидуся! — кокетливо повторяла Юлька, не сводя глаз с белокурой курчавой головы Ивашенко.

Бабця Юстина испекла блинов на кислом молоке, подала картошку с простоквашей. Она молчала, и лицо ее едва выглядывало из глухо повязанного платка.

Юлька все подкладывала, и подливала, и носилась вокруг стола будто ветер. Глаза у нее горели. Вот ведь какое привалило ей счастье.

— Пийдем, Алексей Григорьевич, скотине сена задать, — говорит она и прижимается к плечу Ивашенко, сидящего робко за столом.

Юлька заводит его в сарай к скотине и взволнованно шепчет:

— Вы до пани Зоси не ходьте: она с немцами гуляла. В костеле мувили. Вы лучше идите до столяра Ганьского, разыщите его на Краковской, семь. Он двух беглых русских девчат из неметчины сховал и ваших переправляет... Он вас любит.

Юлька все это шепчет быстро, быстро, глаза ее так и сверкают.

— Вы летчики? — шепотом спрашивает Юлька. — вы еще прилетайте до нас, як война скинчится? Дидуся говорит, что теперь швидко.

Юлька осторожно кладет руки на плечи Алексею Григорьевичу.

— Я, как вас увидела, сразу залюбила. Я з вами куда желаете пийду, — жалобно от стыда и смущения говорит она, — хоть в кинец свиту!

Ивашенко поражен, и ему хочется сказать доброе и хорошее слово этой дикой Юльке.

— Кончится война, приеду к тебе, Юлька, — и ему кажется, что он обязательно так и сделает, но еще чувствуя на плечах маленькие загорелые руки Юльки, соображает, что вряд ли посчастливится ему снова попасть в эти польские глухие леса.

Юлька сняла с пальца тонкое оловянное колечко, первое колечко — подарок матери.

— У тебя нет кблька? Возьми. А теперь кинь его у крыннцю, — шепнула она.

Ивашенко подошел к колодцу посреди двора, красовавшемуся воротом, железной цепью и ведром. Из него тянуло свежестью. На дне еще купался месяц.

Ивашенко наклонился и бросил кольцо.

Круги едва скользнули по тихой воде. Только месяц скривился на мгновение, задрожал и снова замер.

— Ось, — сказала Юлька удовлетворенно, — теперь ты виртаешься за моим кольком.

— А может, и правда вернусь, Юлька? Муха теребит Ивашенко за штаны.

— Брысь вициля, чтоб тебя разорвало! — шепчет Юлька.

Муха отбегает в сторонку.

(Окончание следует)

Рисунки Л. Ливанова

(обратно)

На морской шлюпке по горной реке

Мысль побывать в Саянах зародилась у меня впервые, когда я прочитал книгу Федосеева «Мы идем по Восточному Саяну». После длительной подготовки, обдумав маршрут, я решил избрать в качестве главной туристской «тропы» реку Зверовой Казыр. Федосеев пишет о Казыре: «...страшно смотреть, как скачет он по крутым валунам, сжимаясь в узких берегах... Удивительно, как не надоест ему сокрушительный бег, рев и вечная злоба?!»

История экспедиции Кошурникова, погибшей на Казыре в 1942 году, заставляла серьезно относиться к плаванию по этойсвоенравной реке. Разумеется, нечего было и думать о таком путешествии в одиночку. Вскоре нашлись попутчики — лейтенант Володя Дворкин и старший лейтенант Вениамин Глебов. Оба, как и я, — военные, североморцы.

Мы решили проделать беспрецедентный, но имеющий, на наш взгляд, немалое практическое значение эксперимент — пуститься в плавание не на плоту, не в обычной лодке, какими пользуются таежники, а в морской надувной шлюпке. Резиновые шлюпки подобного типа имеются обычно на судах, они остойчивы, выдерживают сильное волнение, не теряют плавучести, даже если пробито дно. Расчеты показывали, что теоретически такая шлюпка может преодолеть значительные речные пороги. Однако решающее слово должен был сказать сам Казыр.

И вот — мы на Казыре.

Над головами проплывают скалистые громады. День солнечный, безветренный. Несколько раз шлюпку захлестывает на бурунах, но «морской корабль» с честью выходит из первых испытаний. Солнце быстро сушит одежду.

Ночуем в охотничьей избушке. Новый день начинается в хлопотах. Плыть становится все труднее. Перекат следует за перекатом. Берега, к которым то и дело прижимает шлюпку, встречают нас буквально в «штыки» — здесь кучи наносника с острыми, торчащими во все стороны сучками и стволами ободранных рекой деревьев. Гребем непрерывно. Видимо, наступил максимум весеннего паводка. Казыр свирепеет. Что ж, если в этих условиях морская шлюпка сдаст экзамен...

Но у нас нет времени думать о будущем. Мы слишком заняты поединком с рекой. Шлюпку сильно захлестывает. На нас уже нет ни одной сухой нитки. Остановиться никак не можем. Несет так быстро, что, схватившись за какой-нибудь прибрежный куст, рискуешь повиснуть на нем, оставив шлюпку.

Вечером нам удается закрепиться у берега. Разводим костер и устраиваем в тайге небольшой «итальянский дворик», развесив повсюду, где только можно, одежду.

Наступает 4 июня. Мы еще не знаем, что этот день окажется роковым для экспедиции. Утро погожее, и мы деятельно освобождаем шлюпку от «лишнего» груза. Нежеланная операция, но она вызвана необходимостью. Мы уже убедились, что с Казыром надо быть настороже.

Вскоре мы замечаем впадающую в Казыр бурную речку, название которой на нашей карте не обозначено. Попытки пристать к берегу, чтобы осмотреть район, увы, безуспешны. Поток слишком силен.

Мы замечаем, что шлюпка несется со скоростью, которой может позавидовать современный морской корабль. Шум перерастает в грохот. Ловушка? Слишком поздно! Шлюпку гонит в трубу, образованную сжавшимися берегами. И тут Казыр предоставляет в наше распоряжение несколько секунд, чтобы мы могли полюбоваться редким зрелищем. Идущий под уклон поток низвергается с высоты прямо на подводные камни, четко обозначенные волнами. Река клокочет, кипит. Правый берег весь закрыт принесенными водой деревьями.

«Носом, носом вперед!» — кричу я, и шлюпка, подпрыгивая, как телега на ухабах, влетает в толчею волн. В следующее мгновение мы оказываемся в воде. Никто не успевает осознать, как это произошло. Я хватаю металлический клапан в носовой части шлюпки и повисаю под днищем. В воде разливается голубой свет. Не хватает воздуха. Неожиданно ноги касаются дна: течение отнесло нас к берегу. Теперь я могу оглядеться. Сбоку, за леер, держится Дворкин. Где же Глебов? «Здесь!» — отзывается Вениамин. Оказывается, он был за другим бортом шлюпки.

Выбравшись на берег, мы принимаемся подсчитывать урон. Казыр ограбил нас дочиста: шлюпка пуста. На мне и Глебове рюкзаки, в них — НЗ: два килограмма сухарей, восемьсот граммов пшенного концентрата, соль, спички. Оружие — два ножа. Мы остались без теплой одежды, а Глебов еще и без обуви. От Гутары, поселка, откуда мы вышли, нас отделяет около двухсот километров.

Мы сидим на берегу и размышляем. Володя и Вениамин — люди разного склада. Вениамин — человек с тяжелым детством, знакомый с физическим трудом, лишениями. Володя — веселый, общительный, красивый парень. Он любит комфорт, привык к нему с малых лет. Но военная служба и его научила преодолевать трудности, закалила характер, сделала выносливым. На лицах моих друзей я не вижу растерянности, хотя, конечно, каждый понимает, что ждет в тайге человека, оказавшегося без одежды, еды, оружия.

Продолжать плавание мы не можем: впереди безлюдные места. Решаем возвращаться в Гутару. Забираем бортовые баллоны шлюпки для переправ через реки.

Два дня спустя, питаясь сухарями и черемшой — подножным кормом, добираемся до своей старой стоянки, где, облегчая шлюпку, оставили намокшие сухари и оленьи шкуры. Прокисшее хлебное месиво подкрепляет силы. Из шкур мастерим одежду. Ну и Робинзоны! Как я жалею в эти минуты о потопленных фотоаппаратах!..

Идем. Сутки за сутками. Дневной рацион составляет четыре ложки сухарных крошек. Голод сказывается. Каждые двадцать минут — привал.

Случайно натыкаемся на какую-то охотничью избушку. Находим в ней маленький мешочек с сухарями и поллитровую бутылку масла. Как мы были благодарны неведомым друзьям!

Что и говорить, каждому из нас навсегда запомнится эта дорога к Гутаре. Случайно найденные гнезда куликов с яйцами. Колонок, убитый ударом палки, похожий в ободранном виде на кошку и съеденный в мгновение ока.

На двенадцатые сутки мы добрались до «Чертова моста», выстроенного еще в 1941 году директором знаменитого соболиного заповедника Громовым. Отсюда мы пойдем уже протоптанной тропой.

Вечером 19 июня мы увидели поселок Гутару. У нас еще хватило сил дойти до магазина. Люди ошарашенно расступились перед нами, освобождая место у прилавка. Нас не узнали... Пятнадцать суток прошло с того дня, как шлюпка перевернулась на пороге. Пятнадцать суток длилась таежная робинзонада.

Через полчаса сидим в избе. Кажется, весь поселок пришел сюда поглядеть на туристов. Нас отпаивают парным молоком. Один из охотников, предрекавший накануне похода гибель экспедиции, доказывает окружающим: «Я же говорил, моряки все вынесут...»

Так завершилось наше первое путешествие по Саянам. Испытание шлюпки, не раз служившей .добрую службу в открытом море, здесь, в Саянах, едва не окончилось трагически. Сказалась, разумеется, и наша неопытность. Впоследствии знатоки упрекали нас за легкомыслие, безрассудный риск. По их мнению, по таким горным рекам, как Зверовой Казыр, можно пройти только на плотах. Однако и это удалось лишь двум хорошо подготовленным группам, причем одной из них победа над Казыром досталась очень дорогой ценой.

Возможно, еще будет создана более удачная конструкция надувной шлюпки специально для горных порожистых рек. Только, разумеется, испытания следует проводить более расчетливо, с надежной «подстраховкой», не так, как это сделали мы. С горными реками шутки плохи — мы убедились в этом.

Но, как бы то ни было, Саяны, столь неприветливо встретившие маленькую экспедицию, навсегда покорили нас. Теперь я и мои друзья каждый свой отпуск проводим в этом суровом горном крае.

Марк Пуссе, капитан 2-го ранга.

(обратно)

Сказка Тюрингского леса

Как только опустится ночь, на опушке Тюрингского леса, словно по волшебству, разливается море электрических огней.

В верховье реки Заале, около местечка Эйхихт, вековые ели отступили от берега. Вместо них фантастическими призраками тянутся к небу стальные мачты. Шум, гул, грохот будят тишину лесного края. Гигантская стройка — Хоенварте-2 в восточной части Тюрингского леса не затихает ни днем, ни ночью.

Сказочный вид открывается с трехсотметрового берегового откоса на грандиозное строительство. Весь склон до самой реки стал громадной строительной площадкой. С большой высоты трудно увидеть людей. Но они повсюду. Вспыхивают в разных местах огни электросварки. Рабочие в защитных костюмах очищают струями песка металлические детали. Непрерывно подходят к месту работ самосвалы со строительными материалами.

Первые ели на берегу Заале упали в 1956 году, а сейчас на стройке трудится уже около полутора тысяч энтузиастов-строителей.

Сказочный богатырь Тюрингского леса будет самой большой в Германской Демократической Республике гидроаккумулирующей электростанцией.

Как правило, в разное время суток энергосеть работает с различной нагрузкой. Многие электростанции ночью действуют не на полную мощность, а в часы «пик» спрос на электроэнергию возрастает. Поэтому приходится думать о том, как заготовлять ее «впрок».

В ГДР эту задачу решают при помощи специальных «копилок»— гидроаккумулирующих электростанций. Именно такой «копилкой» и станет тюрингский гигант.

Весь комплекс сооружений Хоенварте-2 состоит из трех взаимосвязанных частей.

У самой реки высится фантастический каркас — это будущее здание силовой станции. Здесь будет находиться «сердце» тюрингского гиганта — машинное отделение.

Над откосом поднимаются огромные бетонные стены будущего водохранилища. В некоторых местах их сменяют естественные стены — близлежащие холмы. Здесь, на высоте 300 метров над уровнем реки, скоро появится громадное озеро. Гигантский водовод соединит силовую станцию с этим искусственным водоемом. Укрощенный водопад — так обычно называют водовод гидроаккумулирующей электростанции. Вода будет падать по трубам с высоты в 6 раз большей, чем высота Ниагарского водопада.

Как же будет выполнять свои обязанности «копилка» на Заале?

В ночные часы ей придется выступать в роли насосной станции, а днем — работать по принципу обычной ГЭС. Ночами энергосеть начнет снабжать Хоенварте-2 неизрасходованной энергией других электростанций. Насосы силовой станции, «сердца» Хоенварте-2, погонят воду из Заале по водоводу вверх, в водохранилище.

Днем же, по мере надобности, пусковые клапаны будут открываться, и вода начнет падать по тем же трубам с высоты 300 метров на лопасти турбин.

К июлю 1965 года строительство Хоенварте-2 полностью закончится. Щедрый поток дополнительной электроэнергии хлынет в часы «пик» на заводы и фабрики страны.

А. Зверева

(обратно)

Осьминог в шоколаде

Джон Прайс, натуралист из Кембриджа, приехал в Гонолулу в канун больших праздников. Все хозяйки были на пляже и, как ему показалось, занимались стиркой. Он присмотрелся — отбивали они не белье, а какие-то весьма странные предметы. «Прачки» засмеялись, заметив его удивление: за длинную лапку-щупальце они вынимали из корзин головастых уродцев, бросали на камень и колотили скалками.

— Клянусь Нептуном, — воскликнул Прайс, — они избивают осьминогов!

Некоторые женщины принесли на пляж старые стиральные машины и протягивали осьминогов между их вальками, пока мягкотелые хищники не превращались в лепешки.

Секрет странных манипуляций раскрывался очень просто — то был первый этап в подготовке праздничного стола — ведь не отбитого как следует осьминога невозможно разжевать.

«Приготовление осьминога, — пишут знатоки этого дела Джен и Барни Крайл, — подобно двенадцати подвигам Геракла» — столько физических усилий требуется от повара.

Но люди не жалеют сил, чтобы получить лакомый кусочек. Видно, осьминог — очень вкусное блюдо.

«Черный суп» спартанцев

Когда знаменитый археолог Генрих Шлиман откопал древнюю Трою в Малой Азии и царские могилы в Микенах, глазам ученых впервые открылось множество вещественных памятников древнего мира. Были здесь неожиданные сюрпризы и для зоологов: отлитые из золота фигурки кальмаров и каракатиц. Каракатицы часто встречались и на орнаментах, украшавших предметы обихода древнегреческих царей.

Стенная роспись с изображением каракатиц найдена также в домах Помпеи, а рисунки осьминогов — на критских и этрусских вазах.

Говорят, будто путь к сердцу человека лежит через его желудок. Если так, то древние греки и римляне полюбили, видно, головоногих моллюсков за их гастрономические качества. Античные писатели оставили много сообщений о кулинарном искусстве своей эпохи. «Прекраснейшей рыбой» называли повара древности кальмара. В те времена люди относились без предубеждения к головоногим моллюскам.

Гурманы античного мира разрезали щупальца осьминога на части, голову начиняли специями и запекали в большие пироги.

Рассказывают, что лакомка Филоксен из Сиракуз съел однажды за обедом большого полипуса (то есть осьминога) длиной в метр и заболел от излишества. Врачи сказали, что жить Филоксену осталось несколько часов. Тогда неисправимый Гаргантюа потребовал осьминожью голову, оставшуюся от обеда. Он съел ее и покорился судьбе, сказав, что не оставил теперь на земле ничего, о чем, как ему кажется, стоило бы сожалеть.

А спартанцы, видно, предпочитали каракатиц. В их стране был знаменит «черный суп». Готовили его следующим образом: брали каракатицу, потрошили ее, но не трогали «чернильного мешка». Так вместе с ним и варили. Чернила придавали похлебке не только бурый цвет, но и своеобразный привкус, который высоко ценился.

В странах Средиземноморья головоногие моллюски и поныне одно из излюбленных народных кушаний. В испанских и итальянских поваренных книгах можно найти массу всевозможных рецептов приготовления каракатиц и осьминогов. Некоторые из этих рецептов довольно любопытны. Например, как вам понравится фаршированный осьминог в шоколаде? Или каракатица в молоке? Обычно же едят тушеного осьминога с молодым картофелем, к которому добавляют чеснок, гвоздику и лавровый лист. Это блюдо подается с бутылкой выдержанного белого вина.

В Испании популярны «Calamares fritos», то есть кольца тела кальмара, запеченные в тесте.

Консервы из каракатиц в собственных чернилах (на манер «черного супа» спартанцев) наряду с сардинами составляют значительную статью португальского экспорта.

Не меньшей, если не большей, популярностью пользуются продукты из головоногих моллюсков в странах Дальнего Востока.

В Японии и Китае их едят во всех видах — в сыром, сушеном, маринованном, печеном, вареном и жареном. Ни одна часть тела не пропадает зря. Даже глаза и присоски сушат на сковороде. Говорят, что по вкусу они напоминают орехи. Из внутренностей вытапливают жир, а выжимки идут на корм цыплятам.

Полинезийцы варят сушеных осьминогов в кокосовом соке или пекут в листьях торо в земляной печи.

Немного гастрономии

Чарлз Дарвин попробовал осьминога и нашел его очень вкусным.

«Когда вы отведаете, — пишет Джеймс Олдридж, — приготовленного по всем правилам поваренного искусства осьминога, своим вкусом он напомнит вам омаров, и вы будете утверждать после этого, что многие изысканные блюда в лучших отелях, приготовленные якобы из омаров, в действительности изготовляются из осьминогов».

В.К. Арсеньев, путешествуя по Дальневосточному краю, попробовал однажды приготовленного китайцами осьминога и нашел, что вкусом он напоминает белые грибы.

А вот Тур Хейердал пишет, что головоногий моллюск по вкусу напоминает помесь омара с резиной.

Я решил сам попробовать однажды кальмара и, говоря откровенно, после первых же кусков посочувствовал Хейердалу.

Но, видно, все те, кто не смог оценить по достоинству гастрономические качества осьминогов, кальмаров и каракатиц, просто не сумели правильно приготовить их. Во всяком случае, мой способ приготовления кальмара был далеко не столь совершенен и тонок, как тот, который рекомендуют Джен и Барни Крайл, большие знатоки морской гастрономии.

Вот послушайте.

Прежде всего «нужно поднять убитого осьминога над головой и потрясти им, как Персей головой Медузы, у которой вместо волос росли змеи, и бить его о пол так, чтобы щупальца распластывались и ударялись о каменный настил сочным шлепком».

Затем осьминога бросают в кипящую воду. Его щупальца тут же сворачиваются спиралями, словно часовые пружины. Осьминог краснеет, как рак, и вода приобретает цвет красного дерева. Через двадцать минут осьминога очищают от мягкой кожи и присосок, а затем тушат в сливочном масле. В жаркое выжимают лимон и, наконец, заливают острым соусом.

Готовое кушанье разрезают на куски и подают вместе с чашкой горячего осьминожьего бульона.

Вот как надо готовить из осьминогов кулинарные шедевры!

По фунту на человека

Каковы же масштабы промысла головоногих моллюсков? Ловят их и в Средиземном море, и у берегов Норвегии и Америки, и в Индонезии, и в Полинезии. Но ловят тоннами, килограммами или сотнями тонн — об этом даже у специалистов были весьма смутные представления.

Однако английский натуралист Фрэнк Лейн собрал воедино разрозненные сведения и составил специальную таблицу, из которой следует, что во всем мире за год добывают 830 780 тонн головоногих моллюсков. Эта цифра достаточно убедительно говорит о том, вкусны ли осьминоги.

Ведь ежегодно во всем мире люди съедают за обедом около миллиона тонн кальмаров, каракатиц и осьминогов — почти по фунту на каждого человека на земле!

Среди «даров моря» головоногим моллюскам принадлежит не последнее место. В странах, где уже давно ловят осьминогов, не обсуждаются сейчас вопросы, вкусны ли осьминоги, полноценная ли это пища и стоит ли ее добывать (то уже пройденный этап). Здесь на повестке дня — способы охраны и увеличения естественной численности головоногих моллюсков.

Первые опыты сделаны в Японии. В префектуре Хиого несколько лет назад был организован осьминожий заповедник. В период размножения осьминогов охраняли и подкармливали. В результате уловы их значительно повысились.

Заповедники для осьминогов проектируются сейчас и в других странах.

Игорь Акимушкин

(обратно)

Слепой пеликан

Сквозь густой и высокий тростник, которым заросли озера Сасык-Куль и Ак-Су, пробивалась лодка с кинооператорами. Преодолев очередную преграду, мы увидели небольшой торфяной островок. Местные жители называют такие острова лабзами. Как только лодка показалась из тростника, с лабзы поднялись в воздух взрослые пеликаны, а молодые, крича и хлопая крыльями, бросились в воду. Это и была разыскиваемая нами колония пеликанов. Через несколько минут мы были у самого гнездовья. И тут увидели необыкновенную картину.

На островке спокойно, точно ожидая нас, стоял розовый пеликан. Обычно пеликаны пугливы и не подпускают человека ближе чем на сто метров, но этот смельчак продолжал стоять, даже когда киль лодки коснулся острова. Пеликан не проявлял никаких признаков волнения. Мы подкрались к нему и схватили птицу. Взяв пеликана на руки, я почувствовал, что он на редкость легок. Что с ним? Он болен или ранен?

Мы осмотрели пленника, но ни одной царапины не обнаружили. Когда мы отпустили его, он, сделав несколько робких шагов, остановился. Наше присутствие его нисколько не пугало. Мы взяли пленника в лодку и двинулись в лагерь. Наладив три удочки, поймали несколько окуней и отдали их гостю. Кормить пришлось с рук.

Ночь пеликан провел у палатки. Мы убедились в том, что Пиля — так мы назвали птицу — не собирается покидать нас, и, отправившись на съемку, оставили его в лагере как сторожа.

Вечером мы продолжали наблюдение за пеликаном. Когда кто-то из нас крикнул, подзывая лодку, Пиля вздрогнул и попятился. Значит, крик все-таки мог испугать его... Я осторожно тронул птицу за хвост. Пиля ударил клювом мою руку и, точно обидевшись, поковылял в сторону. Теперь он шел прямо на костер. Прямо на пламя. Мы бросились на помощь пеликану с криком.

Пиля был слеп. С этого вечера все члены нашей экспедиции прониклись к Пиле особой любовью. Отсутствием аппетита он не страдал и каждый вечер съедал по два с половиной килограмма рыбы. Через неделю он уже заметно поправился. Вскоре Пиля привык к своей кличке и научился идти на голос.

К концу лета мы закончили съемку и готовились к отъезду в Москву. Но как быть с пеликаном? Увезти его в колонию на остров, где жили его дикие сородичи, было нельзя: он мог погибнуть. А что, если подарить его дрессировщикам? Наш Пиля отличался очень тонким слухом и великолепной памятью. Он научился различать нас по голосу, хорошо знал, где у нас в лагере стоят палатки, ящики, и уже не натыкался на них, как в первые дни. Мы были убеждены, что из него сможет получиться прекрасный цирковой артист. В начале сентября мы отправили Пилю самолетом в Москву. Мы прибыли в Москву через несколько недель. Меня беспокоила судьба слепого пеликана, и я сразу же по прибытии в Москву выехал в Планерную, где помещается Московская зообаза. Я справился о Пиле. Оказалось, что слепыша по ошибке вместе с другими пеликанами отправили на ферму водоплавающей птицы «Загерхейде» в ФРГ.

Я узнал впоследствии, что в ФРГ работники фермы обнаружили, что пеликан слепой, и передали его в зоопарк, где Пиля, по их словам, живет и сейчас, поражая служителей зоопарка своей привязанностью к людям.

А. Жадан

(обратно)

Гости Кавказа

Однажды утром в сентябре — месяце, который на Кавказе называют «бархатным», — я стоял на берегу стремительной холодной кавказской реки Теберды. Нас, чехословацких туристов, было человек двадцать, и прибыли мы сюда по шоссейной дороге, пересекающей Кавказ. Дальше мы должны были двигаться на резиновых лодках.

Советские туристы вначале недоверчиво отнеслись к путешествию по кавказским рекам на лодках. Это и понятно — кавказские реки опасны: они необычайно быстры, изобилуют водоворотами, вода ледяная.

Однако когда советские товарищи убедились, что у каждого из нас есть предохранительный костюм, спасательный жилет и шлем, то их опасения за нас уменьшились. Более того, многие опытные спортсмены из кавказских альпинистских лагерей сами стали приверженцами лодочного путешествия по горным рекам.

Мы спускались на лодках по Теберде и ущельем реки Аманаус. Это плавание было особенно опасным. В каньоне Аманауса много громадных каменных глыб и упавших в реку скал. Окаймляют реку дикие осыпавшиеся берега с множеством пещер и провалов. По течению то и дело встречаются барьеры, образованные из принесенных водой деревьев, вывороченных с корнями. Головокружительный спуск длился меньше получаса, но выходить из лодки около большого, покрытого галькой поля приходилось с помощью четырех пар дружеских рук встречающих. За время короткого путешествия ледяная вода успевает настолько остудить все тело, что чувствуешь себя совершенно скованным.

Потом мы на машине пересекли Главный Кавказский хребет через Крестовый перевал. Грузия встретила нас теплым дыханием субтропического ветра.

Снова в лодки! Реки здесь текут спокойнее. Но иногда они суживаются. А однажды река внезапно исчезла — оказалось, она продолжает свое течение под землей Нам не оставалось ничего другого, как взвалить лодки на спину.

Последние километры приморских рек вели нас по живописным местам Абхазии, мимо плантаций цитрусовых и померанцевых деревьев, садов инжира.

До самого моря несли свои воды реки Мачара, Келасури и порожистая Гумиста, по которым мы проплыли.

Мы «открыли» около десятка кавказских рек. Все они, конечно, известны и туристам, и местным жителям, и геологам Но лодки, говорят, на них появились впервые. В этом мы были первооткрывателями. Это была поистине пионерская экспедиция. Но в Советском Союзе мы на каждом шагу встречались с «пионерами»: на строительстве дорог, плотин, за рулем автомобилей. И все эти хорошие советские люди очень скоро становились нашими друзьями. Многие из них повидали Прагу, Братиславу, были в Словакии. Они давали нам советы в выборе дорог и маршрутов, предостерегали от опасных участков рек, возили на своих автомашинах высоко в горы, чтобы познакомить с красотами Кавказа.

ЧССР — это было слово, которое открывало перед нами все двери и сердца советских людей.

М. Малик

(обратно)

Оглавление

Космическое зрение

Ночные воздушные, реки

Онелио Хорхе Кардосо. Угольщики

Тоннель к чудесному камню

Дружба начинается со знакомства

Скорость

Возвращение имени

Рудольф Дауманн. Ад живых людей

Осторожно, мины!

Приключения «бандунгской пилюли »

А. Кучеров. Трое

На морской шлюпке по горной реке

Сказка Тюрингского леса

Осьминог в шоколаде

Слепой пеликан

Гости Кавказа