Собрание стихотворений [Юрий Константинович Терапиано] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Юрий Терапиано. Собрание стихотворений

ЛУЧШИЙ ЗВУК (Мюнхен, 1926)

I. Лучший звук

Лучший звук

Моей жене

Хороши все звуки земли;

Но лучший звук —

Верблюжий колокольчик

Во время ночного пути

В пустыне.

Раскачиваясь, идут верблюды.

Впереди вожак — нэр.

В его колоколе

Вместо языка

Подвешена человечья берцовая кость.

Туман.

Как будто мы идем по горной тропе

Над селеньями, лежащими далеко в долине.

Глухо бьет берцовая кость.

Наверху тучи укрыли небо.

Я припоминаю все звуки, которыми цветет жизнь.

Темнота.

В живую медь колокольчика

Бьет мертвая берцовая кость.

В Мекку

Не просить у Бога,

Не благодарить Бога,

Но с покаянием

Путешествовать.

Звезды

Вытканы ночью,

Как мысли человека.

При свете луны

Белеют чьи то кости,

Разбросанные по сторонам дороги.

Как самую тончайшую ткань,

Увешанную серебряными подвесками,

Бог сотворил Мир.

И когда

В первый раз

Он встряхнул ризу —

Зазвучала вселенная

Великой музыкой Мира.

Ветер зашелестел по полю:

Заколыхались белые кости.

Хорошо

Ночью идти

Но пути в Мекку:

Не просить у Бога,

Не благодарить Бога,

Но с покаянием

Путешествовать…

Кофейня

Какое кофе вкуснее:

В этой кофейне,

Или то, что готовят на нашей родине?..

Персия славится коврами;

А пятна солнца

На мостовой около кофейни,

Разве не лучше?

Музыка:

Играет на чашках захожий фокусник.

В другом углу

Сколько разговоров

По поводу султана, его политики,

Как много слов

Об успехе сегодняшнего базара!

Милые!

Люди не лучше, чем пыль на солнце.

Но отчего

Сегодня

Вспомнил я

Голоса близкие сердцу:

Матери, друзей, возлюбленных…

И последний вздох

Умирающего отца…

«Вечер…»

Вечер.

Воздух прозрачен.

Лежу на крыше

И смотрю в небо.

Господи,

Откуда Ты

Взял такой океан?

Каким чудом

Опрокинул на землю,

Не пролив ни одной капли?..

Девушки,

Идите со мною

Мимо мечетей,

В тень,

В темноту дорожек

Султанского сада.

Ночью

Слушаю:

За стеной

Шаги неизвестного прохожего.

Если бы

Зашел он посетить меня:

Стук в калитку,

Шорох затвора;

И вдруг

Фонарь осветит

И лицо,

И бороду,

И ближнюю яблоню.

Поздний гость

Приходит от Бога,

Как воспоминанье,

Как думы в полночь.

Тихо.

Шаги замолкли.

Между деревьев

Крупные светящиеся точки,

Движущиеся в темноте.

Калам (палочка для писания)

Милый!

Губы твои — цвет роз:

Они красны…

Глаза — для меня — река,

Голос — молния,

Которая падает

На крышу дома.

О, калам!

Рука не хочет писать;

Текут чернила;

Пятна чернил — кровь…

О, калам!

Сад сияет;

Солнце всходить;

Нежданный ветер

Срывает с веток

Розовый цвет…

Что писать?..

Разве не страшно

Вымолвить:

Ты — мой!

В пятницу (Магомет во время бегства из Мекки)

Благословен сей день печали,

День скорби на моем лице:

Клянитесь пятницей в начале,

И в середине, и в конце!

Сошел и положил верблюда,

Пред Богом длани распростер,

Снял вьюки и достал оттуда

Простой молитвенный ковер.

Я плакал, внук Эльмоталеба,

Слезами гнева и тоски,

И строгий свет струился с неба

На камни, воду и пески…

Колодец с желобом из глины

Полынью чахлой окаймлен…

Песчаник и песок старинный,

А сверху — небо без времен.

Вождь

Мы шли сыпучими песками,

Минуя редкие ключи,

От зноя черными руками

Сжимая копья и мечи.

И по тропам, во прах сожженным,

За нами двигалась беда,

Младенцы, матери и жены,

Шатры, повозки и стада.

Львы — по ночам на перепутьях;

Днем — зной и клекоты орла;

Рвал ветер жалкие лоскутья,

Едва скрывавшие тела.

А шейхи, ударяя в бубны,

Храня от зноя и дождя,

Несли под клич и грохот трубный

Носилки нашего вождя.

Изнеможенные, с досадой

Мы думали, что он велик,

Спокойный за тройной оградой

Коней и воинов и пик.

А в воздухе — и пыль и пламя,

У ног тяжелые пески,

И над усталыми рядами

Колеблемые бунчуки,

Бой бубнов, скрип колес и ржанье.

Орда выстраивалась, шла.

И вот, за отдаленной гранью

Мы увидали: купола,

Поля, покрытый пшеницей,

Каналы, пальмы и дворцы…

Рыдали схваченный жницы,

Бежали по полю жнецы.

Мы стали сыты и богаты, —

Быкам добыча не легка;

Рвал ветер пестрые халаты,

Парчу и бархат и шелка.

А шейхи, ударяя в бубны,

Храня от зноя и дождя,

Под крик и плачь и грохот трубный

Несли убитого вождя:

Он шел, еще непогребенный,

Куда уходят без следа

Мужчины, матери и жены,

Шатры, повозки и стада.

«Левант, Левант! Под небом золотым…»

Левант, Левант! Под небом золотым

Плющи по скалам, запах олеандра,

И башня Геро и Леандра

Над Геллеспонтом, берегом крутым.

Испил и я от сладких вод Востока;

Что ж в сердце вдаль, на север, унесу:

Жужжанье пчел и камни у потока,

Чужой ли голос, русую ль косу?..

На освещенном солнечном экране

Воспоминанье… Два больших крыла,

Два долгих года, дым горящих зданий,

И та любовь, которая была.

II. Мой дом

«Мемфис, Ермополь, Фивы, Абидос!..»

Мемфис, Ермополь, Фивы, Абидос!

Умолк певец в дому осиротелом.

В лазури, в золоте, в гирляндах роз

Не выйдет барка за Великим Телом.

Померк Амон в моей родной стране.

В стране развалин реет мрак вечерний.

Но книгу Гермия — я сохранил. На мне

Огонь веков и месть безумной черни.

Толпа, толпа! Мы ведали восход,

Амона-Агнца ведали и ждали,

Когда в Египет сына понесет

Мария-Мирзам в грубом покрывале.

О, солнце-свет! О Горус-Назорей!

Мир почернел, от света отлученный…

Чей смертный вопль, в тоске неизреченной,

Смутил в гробах почиющих царей.

«Квадрат земли в планетной паутине…»

«Офиоморфос — Змию подобный, лик Ангела Денницы.
Среди междупланетного пространства, в мути Меркурия (цвет лиловый) и Воды
лежит крест земли, квадрат, кватернер, неподвижный, тяжелый, косный. Духи 4 стихий — элементали — Лев, Орел, Телец, Человек живут по сторонам креста, но не в силах его ни оплодотворить, ни двинуть, доколе Ариэль-ангел, владыка нашей сферы, не даст в дар земле свое семя».

Квадрат земли в планетной паутине,

В лиловой мути, музыкою струн

Не могут двинуть дети тварной тины,

Элементали, труженики лун.

И на концах Кватернера немого

Их четверо, непосвященных в рок,

Не смеют взять из спящих горнов Слова

В огне стихий калящийся клинок.

Природа ждет. Офиоморфос в гневе

Устал смотреть на торжище тоски,

Где Мать-Земля колышет в мутном чреве

Уродливых зародышей клубки.

Природа ждет. И, выся фаллос рдяный,

Весенний маг приносить некий дар —

И двинул ось телеги первозданной

В скрипучий путь ведя упругий шар.

Качнулся крест. И, дару воли рады,

Четыре зверя, ныне зная цель,

Завертят круг космической триады,

Тобою вдохновляясь, Ариэль.

«Дано нам зренье, видящее вне…»

Дано нам зренье, видящее вне.

Слух дан на радость. Тело — спелый колос.

А наше Я лежит на глубине

Мы говорим, и слышим только голос.

Какая тайна тщетная: любить,

Другого видеть в зеркале нетленном,

Смотреть в него, а самому — не быть,

В своем глазу не быть запечатленным.

О, дай мне видеть подлинный мой лик,

Тот некий дух, что, вспыхивая скоро,

Преображает каменный двойник

Движеньем мысли, светом разговора.

И вот мой голос… мой ли это Глас?

И вне меня я вижу ваши лица,

Но нет моих знаменований — глаз…

И только звук, один, в пространство мчится.

Никтомерон(Молитва часу вечернему)

О, Роза Сущего! В алмазных росах

Твоя Корона! Ангелы и львы,

Вращайте многоокие колеса

Стоярусных ковчегов Еговы!

В кратер луны роняя жемчуг серый,

Вечерний час, гаси светильник дня.

Шестокрылатые! Из сферы в сферу

Перелетайте, крыльями звеня.

В огне стихий трепещущие ризы

Четверобуквенный Бог-Цебаот,

Ты распростер, развертывая книзу

Сверкающие звенья сефирот.

О, Роза Сущего! Господь Синая!

Премудрость числ, Двунадесять Имен!

Встречая мрак, уста мои пылают,

Вечерний час, тебе Никтомерон!

«Рыб несказанного улова…»

Рыб несказанного улова

Я не могу Тебе нести,

И принимаю с полуслова

Мирские разные пути.

Но в час, когда денная злоба

Довлеет властвовать со мной,

В Твоем саду стоять два гроба,

Одной укрыты пеленой:

Почиет здесь Двойник предвечный,

И, духа веянье храня,

Вверху колеблется двусвечник

Высоким пламенем огня.

А там, у трудного предала,

За крепкой каменной стеной,

Во сне покоятся два тела,

Одной укрыты пеленой:

Камином комната согрета,

Блестят вощеные полы,

Вокруг обычные предметы —

Кровати, стулья и столы,

Две шторы по бокам на страже

У непрозрачного окна,

И не пылающие стражи,

И не покой, и не весна.

«Не серебро, не золото…»

Оловянное кольцо освяти; от муки, от розыска, от всякой потери.
А от муки сердечной — не поможет.
Волшебная книга

Не серебро, не золото,

В горне я плавил олово,

А потом туголетом молотом

Выковал кольцо тяжелое.

Лесная чадь некрещеная

Меха раздувала в кузнице;

Круглыми платили червонными

За работу руки искусницы.

А кольцо из олова — малое,

Но сила в нем — небывалая;

Потому и невеста дьявола

Не часто кольцо надевала.

И когда в застенке пытали

Лютой мукой ее без жалости —

Рвать остриями устали,

Острия о тело ломались.

Ты не плачь, палач, что не страшен,

И напрасно тиун дивится:

Только одной муке на шабаше

Не может кольцо противиться.

«Упали вновь, упали кости. Чет…»

Упали вновь, упали кости. Чет.

Который раз все тоже: чет, не нечет!

Опять выигрывает звездочет,

Тот шарлатан, который кости мечет.

Он, ночью, темный разговор ведет,

И, засыпая, верю я во что-то,

А там, на небе, проверяют счет

Неунывающего звездочета.

И утром на душе опять темно;

И вновь рука, не думая о госте,

Роняет на зеленое сукно

Щербатые, изгрызанные кости.

Никак не может выиграть игрок,

Неверующий, слабый, подневольный…

А за окном, — пастушеский рожок

Поет себе, веселый и довольный…

Донос

Закройте двери на запор!

Выхватывайте пистолеты!

Гвоздями кованы щиблеты,

Стволы нацелены в упор.

Железо врезалось со свистом,

Ударил лом: ломают дверь.

Без промаха стрелять теперь

Застигнутым контрабандистам!

В татуированной руке,

Дрожащей в ярости и злости —

Вино и женщины и кости

И лодка, скрытая в песке.

А ты, седая борода,

Быть может глух, быть может стар ты,

Но здесь мы проиграли в карты

Сегодня больше чем всегда!

Согнувшись где-нибудь на стуле,

Пьешь в кабаке на берегу:

Седьмую меченую пулю

Я для тебя приберегу.

Расстрел

Мне снилось: я под дулом пистолета;

У самого лица — холодный ствол.

В подвал врывался терпкий запах лета,

В висках стучало; колебался пол.

Все: трепетанье вздувшейся рогожи,

Обрывок неба — голубой кумач,

Край рукава и душный запах кожи —

В тебе сосредоточилось, палач.

Вот — затряслось. Вот — в сторону рвануло.

Подбросил ветер волосы мои,

Качнулся череп, тело соскользнуло,

Как сброшенная чешуя змеи;

Расстрелянное трепетало тело,

Хлестала кровь из чёрного виска,

А я летел… и, вся в огнях, летела

Навстречу вечность — в дыры потолка.

Город

Вода зеленая, просторный пруд,

Болото топкое, тропа глухая.

Здесь город погребен; по страшный суд

Не встанет, колоколом громыхая.

Но звон идет подводный под землей;

Гудит скала на Рождество Христово;

На Пасху — свет и факел смоляной

В том месте видит темная дуброва.

Ночь святочная не была ясна;

Шли странники — оборваны и пьяны.

В мешках — личина да бутыль вина,

Да праздничные драные кафтаны.

Шли по лесу и проглядели ночь.

Ночь подошла — куда искать дороги,

Когда так холодно, идти не в мочь,

Озябли руки, онемели ноги…

И вот решили: развели костерь;

Пошла бутыль с краюхою на ужин.

Снег падал с веток. Ледяной ковер

Хрустел под натиском морозной стужи.

А там, в лесу, летали огоньки,

Трещали и потрескивали ели;

И от вина пьянели старики,

В тепле костра худые кости грели.

Лед на болоте — тонкая слюда:

Ему ль сопротивляться силе-зелью,

Когда рождественская поднялась звезда

И стала колдовать над белой елью.

И вот пошел по лесу тяжкий гуд;

Невидимая началась работа.

Запенился, заколыхался пруд,

Лед затрещал — и тронулось болото;

Дрожали сосны, сталкивались льды,

Земля тряслась широкими толчками

И город, потаенный, из воды,

Стал подыматься, тверд и белокамен…

И так неупиваемая глубина

От глаз людских укутанная мохом,

По воле Бога сделалась видна

Двум пьяным и убогим скоморохам.

Мой дом

Когда, неукротимой дланью

Металл и дерево дробя,

Построю истинное зданье

Во имя самого себя.

Когда скажу: «смотрите, вот он

Мой труд — хваление ему.

Мой дом закончен и сработан,

Придите к дому моему.

Из дуба вырублены своды

И выкрашены потолки.

Полы сколочены на годы;

К дверям прилажены крюки.

Скажу, работой не измаян:

«Входите, гости, в добрый час.

Здесь приготовит вам хозяин

В столовой трапезу сейчас:

Весенний мёд и хлеб печеный,

Крутую, сладкую муку,

Поднос, тельцом отягощенный

И каждому по рушнику;

Мой новый дом надолго строен.

Подвалы полны серебра,

Сыров, копчений и убоин,

Хлебов и прочего добра».

Я повторю: «в достойном луке

Все выверены тетивы —

Пируйте и не знайте скуки,

Хозяина хвалите вы».

Когда смогу мой дом достроить,

Я выну честь из-под полы,

И в самом деле буду стоить

Необычайной похвалы.

III. Невод (поэма)

Слово, обращенное
от лица Горуса-Аполлона, Иepapxa.
К ученику его, Василиду, трудящемуся над построением Нового Храма Премудрости.

Лето 5926, от рождения Иешу 1926.

Глава I

Я, Гор-Аполлон, Иерарх Параклета

Истинную быль пишу:

Книгу о Человеке из Назарета,

По имени Иешу.

Ты прочел: «вы будете как боги», —

Ибо тот, кто согрешил и пал,

Кто в тоске изведал всё дороги,

Только тот воистину взалкал.

В смертный час измерив злобу нашу,

Тьмы веков жестоковыйных зря,

Иешу хотел отвергнуть чашу,

Чашу Бога, Мага и Царя.

Ты, Архангел, Змееносец Отчий,

Молоты работ сочти!

Ученик! Ладья клонится к ночи;

Разверни папирус — и прочти:

Ты читаешь: Истинного света

В год пять тысяч девятьсот седьмой,

В пятницу, в Италии, зимой,

Я услышал голос Параклета.

Был закат. На мраморе колонн

Солнце никло, истекая кровью.

Я услышал: «Горус-Аполлон» —

Некто звал, склоненный к изголовью.

И тобою, Змийный, не во сне

Сожжено мое земное тело;

Небо расступилось — и в огне

Пламенная Роза заблестела.

И не здесь, и не устами речь,

И не снять последние печати

С горних тайн, что каждая, как меч

Грудь мою прошла до рукояти.

Я стучал — и приобщен к волхвам,

Я взалкал — и Хлебодатель вышел.

Истинно свидетельствую вам:

Я был в духе, лицезрел и слышал.

Имеющий уши — слушай:

У Матвея, Марка, Луки

Я не беру и не рушу

Ни одной строки.

Ибо: они не сумели,

Иepapxy Мира предстоя

Слить вино фиванских подземелий

С таинствами Книги Бытия.

Симон Петр, краеугольный камень,

Твой улов, и паства и врата;

Но Господь почил на Иоанне,

Истинном апостоле Христа.

У креста не он ли сын Марии;

Не Мария ль, вечная жена,

В плотском лоне, в танце белых лилий

Выносила древнего Овна.

И толпе, ядущей кровь и тело,

Вам, поправшим мраморы отцов,

Гневная Изида не хотела

Дать свой мед и молоко сосцов.

Разбуди, о Змийный, о Мессия,

Мертвецов, и пробуди рабов,

Пачкающих голени нагие

В мерзости повапленных гробов.

И разве ты пересчитал века,

Как простодушный скрибъ непросвещенный

Царапая отрезком тростника

О сорока столетьях Манефона?..

Земля, земля! В крутом ядре тая

Неласковое, внутреннее пламя,

Глядишь, как рдеет выпуклость твоя

Морями и лесами и полями.

Дождь падает. Земля вбирает сок

И прорастает в исполинском севе,

В уступах руд, в благословенном чреве,

Вращая камни, глину и песок.

И ты берешь от плоти кровь и плоть,

Чтоб снова там, в провалах глуби черной,

Исправить семя и перемолоть

И бросить вновь под солнечные горны.

А наверху — струится ток светил,

И кровь плывет по венам пряжи странной,

И небосвод из чаши оловянной

Гнездо планет питает соком жил.

Двенадцать числ, покорные сетям,

В своих домах, не покидая лога,

Предначертаниями Астролога

Вращают мир по четырем путям.

Двуполая! О полюсах оси,

Синея влагой, зеленей о веснах,

Извечно дню свой полушар неси,

Топя другой в туманах ночи росной.

* * *

Земля, земля, о мать моя, нема…

А я зову — как пасынок непарный.

И позади и грозы и зима

И ярый зной и жалящие терны.

Ты помнишь: ужас, первобытный мрак,

Туман болот и рык широкой пасти,

Тяжелых ящуров неумолимый шаг

И вопли тел, растерзанных на части.

А я — нагой, оскалив твердый клык,

В пустом лесу ощерен на ловитве;

Давно отвык молиться мой язык,

Забывший о медлительной молитве.

Так ополчи же броненосных слуг!

Протянутые щупальца — приемлю

Вот этой парой обезьяньих рук,

Кривыми дугами упертых в землю.

Тебе, Единому, гремит хвала!

Не прах один был вылеплен из глины;

Яльдоваоф, твоя ль сокроет мгла

Иакова напруженную спину?

О Ты, в шесть дней подъявший мир со дна,

Ночной борец на ханаанском луге:

Твоя рука с моей сопряжена,

И грудь твоя легла на грудь в натуге.

Звени, звени, добытая из руд,

Моя лопата, радостью играя:

У древа жизни не святили труд,

И песнь труда — была не песнью рая!

Гроза и вихрь. Кипящее стекло,

Свинцовый дождь на медном море стонет,

Но я креплю упрямое весло,

И берег — мой, и барка не потонет.

Иаков, богоборец! Эта длань,

Такая тяжкая, — легка отныне —

Твоим сынам укажет Иордань,

Творя завет с ночующим в пустыне.

О, ученик, — богат ли мой улов?

Не втуне ли я бросил невод в реку?

Ты вычитал из оглашенных слов

Священнейшее: имя Человека.

О наш Отец, Великий Егова,

Благословенный, мудрый, несказанный!

Начальная окончена глава —

Иоанна.

Глава II

Надо всеми мирами есть мрак безымянный, недвижный, нерождаемый, прекраснее всякого света, Отец Непознаваемый, Патер Агнозос, — Бездна и Молчание.
Единородная дочь Его, Премудрость Божия, София, познала бытие, и омрачилась и восскорбела; и сын Ея скорби быль Яльдоваоф, Созидающий Бог.
Мережковский. Трактат Василида. id.

Тогда Первый Разум, Пимандр, родил подобного ему Человека. И был он прекрасен, имея образ Отца. Сказал Пимандр сыну своему, человеку: растите в росте и умножайтесь во множестве. Да познает мыслящий человек самого себя: что он бессмертен, и что начало смерти — любовь.
Трактат «Пимандр».

И заповедал Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть. А от дерева познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, когда ты вкусишь от него, смертно умрешь.
Бытие 2, 17.

Я — иерарх, и право мне дано.

Я говорю, я пребываю молча.

Мой ученик, пей брачное вино

И знай — вино перемешали с жолчью.

Торжественный, в богослужебном льне,

Я приходил для жаждущего света,

Выковывая в буре и в огне

Пылающее слово Параклета.

А ныне, облечен в простой хитон,

Я говорю напевами простыми;

Еще ль мое не позабудешь имя:

Я запылен. Я нищ. Я утомлен.

Молотобойца, воли топору!

Строй города воздетые к зениту,

Взрывай железом бурую кору,

Из ребер гор выкраивая плиты.

О, прах и плоть, которая слепа!

Строитель вавилонских башен — слышишь:

Земля из недр извергнет черепа,

И пирамида мертвых — будет выше.

И, если так, — перед мирами пыль,

Мгновенный угль, согбенный на работе,

Не меч ты поднял, а гнилой костыль,

Грозя Яльдоваофу, богу плоти.

Подобие и образ мой — внемли;

Взял пять я дней на построенье храма;

В шестой — мой дух я вдунул в ком земли

И ввел во храм священника, Адама.

И ты сиял, задуманный в добре,

Мой юный мир, ковчег моей работы…

Адам, Адам: ликуя, в день субботы

Я опочил счастливо на заре.

Эдем, мой сад, мой первозданный сад!..

Адам, войди и преклони колени;

В росе светил, лучей и песнопений,

Сияй мой дом, сияй мой вертоград…

Тебе, Адаму, жертву обреку!..

Господь и Бог нисходит во пророки

В тебя вдохнуть, мой соучастник в роке,

В день торжества и радости — тоску.

И так же смерть молчала. В пустоте

Все бытия покоились. И снова

София — Мудрость, Дева, Матерь Слова,

Была в тоске, молилась о кресте…

И мрак, еще невиданный возник,

Неотразим, велик… и всюду слезы…

Здесь сон и гроб и вещий нем язык,

Здесь грань. Непознаваемый. Агнозос.

Не мне, Владыке, богоборец смелый,

Дробя престолы бурей голосов,

Речет о том, что Мудрость восскорбела

И скорби сын — творец — Яльдоваоф.

Эдем, Эдем! Вкруг алтарей нетленных

Ходите в страхе, ибо за стеной —

Чудовища, и молнии, и зной,

Провалы смерти, тления вселенных.

Вот мой закон: покорствуй, веруй, чти.

Ты — только прах, поверженный под ноги.

Я отверзаю торные дороги,

Я стерегу запретные пути.

Книгу от Иоанна

Прочтет только тот,

У кого на ладони рану

Огненный гвоздь пробьет.

Имеющий уши — слушай,

Крепко в сердце впиши

Повесть о губящем душу

Во имя горней души.

Вы, что пожали много,

Сумейте зерно смолоть:

Символ Земли и Бога —

Бог, воплощенный в плоть.

Глава III

Суета сует, сказал Еккелесиаст, суета сует и всяческая суета. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми он трудится под солнцем? Род проходит и род приходит, земля же во веки неизменная пребывает.
Еккл. 1, 2, 5.

Путники, странствующий в пустыне народ, есть символ скитаний духа. Дерзновенные похитили из Египта Духовного пламя некоторого огня познания, который отныне пребывает с ищущим, доколе не исполнится путь странствований его духа. Этот же огонь есть дар Софии-Премудрости.
Та-Хотеп.

Я был им бич, где тернии и рвы.

Я отравил Колена ядом гостий,

Я разметал и утопил их кости

В тысячелетних шелестах травы.

Мои пески, восход мой и закат,

Сухая пыль, безводные дороги —

Привыкли жечь израненные ноги

И сыновей не возвращать назад.

Шурши, шурши над плодородным лесом,

Ползи к реке погонщика напев:

Пугливый раб не оскорбит вопросом

Владыку, оросившего посев…

Да не простится ни одна хула

На Дух Святый. Почто ж они хулили

Меня, светящего во все тела,

Ликующего одеяньем лилий.

Огонь Бытий, Бог третий, Дух Святой,

Непознанный, не по обряду чтимый!

О, темный рыбарь — и в тебе Незримый

Покоится, как в храмине пустой.

* * *

В летах исхода долгие года

К моим холмам шли смуглые народы.

Господь их вел. И расступались воды,

Шел хлебный дождь, и множились стада.

Внимайте: в мудрой и святой стране

Чужих святынь не взяли эти люди,

И лишь один на кочевом верблюде

Увез сосуды для служений Мне.

Ты, Моисей, почто дерзнул народу

Явить лицо Того, кто вечно нем;

Зачем вдали Сион и Вифлеем,

Храм Соломонов на пути исходу?

Яхве — Аз. Путники, и весь народ —

Какой ярем приял себе на выю;

Кто мной обетованного Мессию

Из рода в род в столетья понесет?

Но ты воззвал. И Я отныне — с вами.

Израиль, ты ль на струнах медных лир

Зажжешь огни, и одолеешь мир

И охранишь похищенное пламя?..

Я вечно нем. Непознанный, молчу.

Но для тебя Я таинство нарушу,

Воздвигну храм, в три дня его разрушу,

Испепелю и обреку мечу:

Вы — Богом одержимые… Отныне

Рука моя ведущая тверда;

Но день придет — и ляжет средь пустыни

Цветущий посох на мои стада.

* * *

София-Дева сердцем восскорбела

О бытии — и в тишине была.

И роза грез о мире расцвела

И утренняя даль заголубела.

В покрове белом медленно ждала,

Раскидывая в бесконечность очи,

И медленно, среди глубокой ночи,

Невестою в ладье луны плыла,

Премудрая! О Боге не молчала.

Ты вопрошала и взывала в тень.

И было утро. И за утром — день,

День первый, день творенья, день начала.

Ученики! Отныне воззову

Не львиным рыком к алтарям веселий:

Я, прокаженный, вышел из купели

Мирам вещать последнюю главу.

И слушайте, земные племена,

Все слушайте: я провозвестник Отчий:

Еще не умер в человеке зодчий,

Но храм в огне и рушится стена.

* * *

Обручаю, связываю и крещу

В Духе, во Отце и в Сыне:

Каждого ученика отныне

Я уподобил мечу.

Ибо наша мудрость одна:

Софии Храм Окрыленный.

Книга Иepapxa Гора-Аполлона

Закончена и оглашена.

НА ВЕТРУ (Париж, Современные записки, 1938)

C’est vrai que je Vous cherche

et ne Vous trou ve pas…

P.Verlaine.

«Быть может, в старости увидишь ты закат…»

Быть может, в старости увидишь ты закат

И вспомнишь тесное чужое небо,

Каштаны вдоль бульваров, зимний сад,

Глоток воды, сухую корку хлеба,

Любовь, которой не было всерьез —

(— Изгнанника печальные приметы), —

И вдруг, — как дождь, как миллионы роз,

Как чудо роз святой Елизаветы…

«Чугун, гранит. Реки глухие воды…»

Чугун, гранит. Реки глухие воды.

Конец столетья, гордый пустоцвет.

Шум сборищ, воздух споров и свободы,

Закат, еще похожий на рассвет —

Империи расцвет и увяданье,

Осенний дождь, туман и мокрый снег,

Тоска, безвыходность и состраданье —

Серебряный, и все ж великий, век.

Мы научились принимать без позы

И свет и мрак. Увы, узнали мы

Арктические белые морозы

И жаркие объятия Москвы.

Листок неведомый, листок кленовый

Вновь сорван с ветки, буря мчит его

Вдаль, в холод, в дождь, к брегам чужбины новой

Для смутного призванья своего.

Но здесь цветут блаженною весною

Каштаны вдоль бульваров, и закат

Над городской разрушенной стеною

Прекраснее былого во сто крат.

Вслед обреченной гибели Европе

Заря встает и утро свежесть льет,

И не умея думать о потопе,

Офелия, безумная, поет,

Бредет, с полузакрытыми глазами,

Над омутом… И, стоя на краю,

С отчаяньем, восторгом и слезами

Я гибель и Офелию пою.

«Сияющий огнями над Невой…»

Сияющий огнями над Невой,

Смятенный город — ропот, плач, волненье,

Двух черных троек топот роковой

О, эти дни, которым нет забвенья!

Фельдъегерь бешено кричит во тьму

На ямщика — усталость, холод, злоба

Мертвец в гробу колотится: ему

По росту не успели сделать гроба…

И этот стук, России смертный грех,

На Вас, на детях ваших и на всех.

Письмо

1. «Воскресный день, сырой и душный…»

Воскресный день, сырой и душный

Что делать мне? Везде тоска,

Свинцово-серый свод воздушный,

Деревья, люди, облака —

Весь мир, как будто поневоле,

Томится в скучном полусне.

Поехать в лес? Поехать в поле?

Теперь все безразлично мне.

2. «Еще недавно так шумели…»

Еще недавно так шумели

Витии наши обо всем,

Еще недавно «к светлой цели»

Казалось нам, что мы идем,

Что мы «горим», что вправду «пишем»,

Что «дело нас в России ждет»,

Что «воздухом мы вольным дышим»,

Что мы «в послании» — и вот

Лишь скудное чужое небо,

Чужая чахлая трава

И, словно камень вместо хлеба,

Слова, газетные слова.

3. «Я верил в тайное сближенье…»

Я верил в тайное сближенье

Сердец, испытанных в беде,

Я думал — горнее служенье

Дано изгнаннику везде.

Но верность — высшая свобода,

Изменой верных смущена.

— Бессонной ночью, до восхода…

Паденье до конца, до дна.

Лишь пена, что в песке прибрежном

Кипит, несомая волной,

Лишь горы, что виденьем снежным

Вдали стоят передо мной…

4. «Без“ возвышающих обманов”…»

Без «возвышающих обманов»,

Гостями странными везде,

Чужие — средь различных станов

И нелюбимые нигде —

Вы, обреченные судьбою,

Друзья, хранители огня,

Друзья, гонимые со мною,

Враги сегодняшнего дня.

5. «Куда нам, с нашей нищетою…»

Куда нам, с нашей нищетою,

В сегодняшний стучаться день?

Над стадом — вещей темнотою

Огромная несется тень.

Война. Гражданское волненье…

— Но прочь! Вдоль темных берегов

Люблю воды глухое пенье,

Сиянье горных ледников.

Тропой кремнистой над обрывом

Иду один. Навстречу мне

Неумолкаемым приливом

Несутся тучи в вышине.

«О чем писать теперь? Я утомлен…»

О чем писать теперь? Я утомлен,

Не хочется мне думать об искусстве;

Сейчас, когда гроза со всех сторон,

Не время даже помышлять о чувстве

Гармонии. Высокий строй, стиха,

Высокий голос Бог судил другому.

Печален я: печаль всегда тиха.

Бедняк, кряхтя, ложится на, солому

В сарае скотном, чтоб увидеть сон. —

И бедняку, наверное, приснится

Что стал богат он. Славой обойден,

Во сне он знатным титулом кичится

И пригоршнями — где уж скучный, счет,

Швыряет золото… А мне — другое:

Рекапрохладой летнею влечет

На берег с удочкой. Нас в мире — двое.

Кусты, шоссе, деревья, облака —

С раскрытым воротом — жара какая!

Купанье, солнце, тишина, пока

Нас — только двое… Резкий треск трамвая,

Звонок, — и вмиг срывается мечта.

Зима, зима! В дождь, в грязь, на мостовую!

А помнишь, от тернового куста

Ты веточку оторвала сухую?

Под деревенским грустным алтарем

Мы вечером сидели и молчали;

Над ржавым католическим крестом

Качаясь, паутинки проплывали,

А зреющие свежие поля —

Совсем Украйна…

Дом под крышей красной,

Потрескавшаяся, в пыли, земля.

— Нет, этот воздух, светлый и прекрасный,

И лес, и одиночество с тобой

Зачем нам вспоминать, к чему все это?

Есть грех, без оправданья, без ответа

Пред Богом, пред людьми, перед собой:

Увидеть свет — и отойти от света.

«Я стою в тишине…»

Я стою в тишине,

Огоньки, как во сне,

Никого. Одиночество. Ночь.

Никакой красоте,

Никакой высоте,

Ни себе, ни другим не помочь.

И напрасно я жду,

Ветер гасит звезду —

Свет последний — как будто навек.

В аравийской пустыне, на льду, на снегу,

На панели, в окне, в освещенном кругу

Навсегда одинок человек.

«В прошлые дни…»

В прошлые дни —

Счастья, молодости и печали,

Вечером, в сумерках летних, огни

Вдоль зеленых витрин расцветали.

И под легким туманом, под мелким дождем,

Сквозь шуршанье шагов беспокойных прохожих,

Выплывали дома, невозможные днем,

Строем стен ни на что не похожих.

И в бессмысленном мире для нас, милый друг,

Замыкался сияющий радостный круг,

О котором — глаза, выраженье лица, —

О котором нельзя рассказать до конца.

«Я болен. Не верится в чудо…»

Я болен. Не верится в чудо,

И не было чуда, и нет.

Я понял: ко мне ниоткуда

Уже не доходит ответ.

Лишь в старости, лишь через годы

Холодной и долгой зимы

Я вспомню явленье свободы,

Что в юности видели мы.

Но разве для смертного мало —

В железах, в темнице, во рву —

Такого конца и начала

Свидетелем быть наяву?

«Клонит ко сну, наплывают тяжелые мысли…»

Клонит ко сну, наплывают тяжелые мысли,

Отблеском мутным мерцает вверху потолок.

Ни о каком вдохновеньи, о правде, о смысле

Я не могу рассказать. Темнота и песок,

Берег высокий и строй одиноких мечтаний.

Небо ночное омыто недавним дождем,

Ясная осень, холодный простор расстояний,

Каменный, мерно дрожащий под грохот автобусов, дом.

И пламенеют цветы на убогих лиловых обоях,

Нежность в груди нарастает, звуча в тесноте, как прибой;

Смутная женственность, как мне поладить с тобою,

Как мне смириться, и дальше — как быть мне с тобой?

Изольда

Изольда, доносится зов приглушенный

Чрез море, чрез вечность, чрез холод и тьму.

Нечаянно выпить пажем поднесенный

Любовный напиток — проклятье ему!

Изольда, мы избраны Богом и небом,

Изольда, любовь — это случай слепой,

Над брачной фатою, над солью и хлебом

Смыкаются своды пучины морской.

Средь солнца, средь волн,

средь полуночной стужи,

Под грохот прибоя, под шелест дубов

Отныне прославят бретонские мужи

Несчастье твое до скончанья веков.

Изольда, ты слышишь: навеки, навеки

Печальная повесть о жизни земной:

Два имени будут, как горные реки,

Сливаться в один океан ледяной.

Лицо твое светит средь бури и мрака,

Кольцо твое тонет в кипящей воде,

И грех твой, и ложь оскверненного брака

Сам Бог покрывает на Божьем суде.

Молись — но молитва не справится с горем.

Вино пролилось, колдовская струя,

И тяжестью черной темнеет над морем

Наш гроб, наш чертог — роковая ладья.

«Господи, Господи, Ты ли…»

Господи, Господи, Ты ли

Проходил, усталый, стократ

Вечером, в облаке пыли,

Мимо этих простых оград?

И на пир в Галилейской Кане

Между юношей, между жен

Ты ль входил — не огнем страданья,

Но сиянием окружен?

В час, когда я сердцем с Тобою

И на ближних зла не таю,

Небо чистое, голубое

Вижу я, как будто в раю.

В черный день болезни и горя

Мой горячий лоб освежит

Воздух с берега светлого моря,

Где доныне Твой след лежит.

И когда забываю Бога

В темном мире злобы и лжи,

Мне спасенье — эта дорога

Средь полей колосящейся ржи.

«В городской для бедных больнице…»

В городской для бедных больнице

Ты в январский день умерла.

Опустила сиделка ресницы,

Постояла — и прочь пошла

Из палаты, чтоб доктор дежурный

Смерть отметил. А день за окном

Был сухой, холодный и бурный.

С заострившимся белым лицом

На кровати под одеялом

Ты лежала. И чудо вошло

В наше сердце. В лесу за вокзалом

Много снега за ночь намело.

Гроб сосновый с трудом сносили

По обмерзшим ступеням. И вот

Все как прежде. Похоронили.

День за днем, год за годом идет.

Но в таинственном освещеньи

Погребальный хор над тобой

Рвался в небо в таком волненьи

И с такой безысходной мольбой,

Что — и каменный свод бы раскрылся…

Годовщина. Как будто вчера

Гроб закрыли, снег прекратился,

Дождь холодный пошел с утра.

«Мне в юности казалось, что стихи…»

Мне в юности казалось, что стихи

Дар легкий и прекрасный. В сменах года,

В солнцестояньи, в звездах, в силе ветра,

В прибое волн морских — везде, во всём —

Создателя пречистое дыханье,

Высокий строй его, — и счастлив тот

И праведен, кому дано от Бога

Быть на земле поэтом…

— Горький дар, —

Скажу теперь. Я ничего не знаю:

Ни ближнего, ни Бога, ни себя,

Не знаю цели, а мое призванье —

Безумие, быть может.

О, когда б

Нашел я силу до конца поверить,

О, если б мог я, если бы сумел

Отвергнуть суету, уйти в пустыню —

Туда, где в первозданной простоте

Распаду наше чувство неподвластно,

Где наша мысль осквернена не будет

Тщеславием бесплодным; где любовь,

Как высота нагорная, от века

Для чистых сердцем, для любимых Богом,

Для верных навсегда утверждена.

И вот, опустошен, в который раз

Смотрю на небо летнее ночное

Над улицей. Пустынно и темно.

Прозрачен воздух. Сыростью и тленьем

Из парка веет. Спят мои враги,

Спят и друзья. Вверху сияют звезды.

Дон-Жуан

1. «Что по свету вам искать награды…»

Что по свету вам искать награды,

Ссор с мужьями Сьены и Гренады?

Что хранить под складками плаща:

Шрам пониже правого плеча,

Ленты, сувениры и рапиру,

Лен и шелк, тоску и пустоту?

Кто вы, рыцарь, завещавший миру

Всю безвыходность и красоту?

2. «Чтобы сделать каждый миг короче…»

Чтобы сделать каждый миг короче,

Полюбив, вы любите две ночи,

Много — месяц (лунный!), а потом

Стоит ли и говорить о том?

Многое подвластно вашей силе:

Вы уйдете, вам ли изменили,

Вместе ль начинаете скучать

Слишком мало любят Дон-Жуана,

Отравилась только донна Анна, —

Спит она, и на устах печать:

Больше вам не будет докучать!

3. «Служат дамам честь моя и шпага…»

«Служат дамам честь моя и шпага,

Серенады прославляют их…»

— «Бешеная удаль и отвага,

Кольца; и перчатки и бумага

Женских писем… Бедный мой жених!

Разве ты не знаешь: есть другие

Пени, вздохи, жалобы и сны —

В женщине и Марфа и Мария

Неразрывно соединены.

4. «— Вечерами — во дворцах и в храмах…»

— Вечерами — во дворцах и в храмах,

По ночам — в саду и у окна

Сколько их, прекрасных и упрямых,

Ласковых и нежных, как она…

— Так вы на прощанье говорили.

Что же? Клятвы, слезы и обман?

Вас ли по достоинству ценили,

Стройный и прекрасный Дон-Жуан?

5. «Дон-Жуан, вы правы, время скупо…»

Дон-Жуан, вы правы, время скупо,

Да, любовь не вечна и проста.

Вечно только море бьет в уступы

Прочных скал у этого моста.

Только Бог, что в небе — звезды множит,

Должен думать о любви такой;

Тело, грешное, отдать не может

Больше раза девственный покой.

И к чему тогда с такой отвагой,

Ради призрака, кого ища,

Вы звенели бесполезной шпагой,

Пыльный плащ по камням волоча?

6. «Дон-Жуан, вы Анну позабыли…»

Дон-Жуан, вы Анну позабыли —

(Вспомнилось — при слове Анна — столько лиц!..)

Помните: лучи и тени плыли

Словно крылья стимфалийских птиц.

Помните: Господь железным градом

В крышу келии моей стучал.

Шли с тобою мы цветущим садом

Почему же ты тогда молчал!

7. «Дон-Жуан, вы ждете у погоста?..»

Дон-Жуан, вы ждете у погоста?

Ждите, ждите, — месяцы, года.

Плачете? Вы не любили просто

Значить — не любили никогда.

Дон-Жуан, вы не любили долго:

Час настал для Божьего суда.

Кто не платит здесь святого долга,

Тот во тьме пребудет навсегда.

Плачете — над этой грудой шелка?

Донна Анна польщена, горда.

Шарф ее и черная наколка…

Полно, милый, стоит ли труда!

Французские поэты

Поль Верлен

«Как в пригороде под мостом река

Влечет в своем замедленном теченьи

Грязь городскую, щебень, горсть песка

И солнечного света преломленье,

Так наше сердце гибнет — каждый час,

И ропщет плоть и просит подаянья,

Чтоб Ты сошла и облачила нас

В достойное бессмертных одеянье…»

— Свершилось. Посетило. Снизошло.

— Он слышит шум шагов твоих, Мария,

А за окном на мутное стекло

Блестя, ложатся капли дождевые.

Но голова горит в огне, в жару

От музыки, от счастья, от похмелья;

Из темноты, под ливень, поутру

Куда-нибудь, на свет из подземелья.

По лестнице спешит, шатаясь, он. —

Как выдержать такое опьяненье!

Светает. Над рекой несется звон

И в церкви утреннее слышно пенье.

Артур Рембо

Короткоштанный пасынок Вийона,

Нечистый, воротник, пух в волосах…

— Вы для народа — оба вне закона

И не любимы там, на небесах.

Под звон тарелок в кабаке убогом

Убогий ужин с другом, а потом

Стихи — пред вечно пьяным полубогом,

Закутанным в дырявое пальто.

И ширится сквозь переулок грязный

Простор, и вдруг среди хрустальных вод

Качается, в такт музыке бессвязной,

На захмелевшем бриге мореход.

Что видел грешник, не принявший славы,

Что сердцем понял, сразу, свысока

Смотря с борта на чахлые агавы,

На скудость черного материка?

Но, ослепленный внутренним сияньем,

Он душу потерял, он стал без крыл,

Стал мудрым — несказанным, новым знаньем,

И никогда о нем не говорил.

Леконт де Лиль

«Мир — стройная система, а разлив

Неукрощенных чувств доступен многим.

Поэт лишь тот, кто чувство подчинив,

Умеет быть достойным, мудрым, строгим»…

Перчатки, отвороты сюртука

И властный профиль — мне таким он снится.

Он был скупым: спокойствие песка,

В котором бешеный самум таится.

Мне снится он, надменный и прямой —

Прямые линии присущи силе;

Был одинок всегда учитель мой:

Склонялись перед ним, но не любили.

Он говорил: «Сверхличным стань, поэт

Будь верным зеркалом и тьмы и света,

Будь прям и тверд, когда опоры нет,

Ищи в других не отзвука — ответа.

И мир для подвигов откроется, он твой,

Твоими станут, звери, люди, боги;

Вот мой завет: пойми верховный строй —

Холодный, сдержанный, геометрично-строгий.

Снег на вершинах, сталь, огонь, алмаз

Бог создал мерой высшей меры в нас!»

Стефан Малларме

«Чахотка ныне гения удел!

В окно больницы, льется свет потоком,

День, может быть, последний, догорел,

Но ангел пел нам голосом высоким.

Блуждали звезды в стройной, тишине,

Часы в палате медленно стучали.

Лежать я буду: солнце на стене,

На белой койке и на одеяле.

Я в этом пыльном городе умру,

Вдруг крылья опущу и вдруг устану,

Раскинусь черным лебедем в жару,

Пусть смерть в дверях, но я с постели встану:

Я двигаюсь, я счастлив, я люблю,

Я вижу ангела, я умираю,

Я мысли, как корабль вслед кораблю,

В пространство без надежды отправляю.

Вот солнцем освещенный влажный луг,

Вот шелест веток, паруса движенье…»,

Поэт очнулся. Он глядит — вокруг

Коляски, шум. Сегодня воскресенье.

Цветут каштаны — о, живой поток!

Цветут акации — о, цвет любимый!

Он шел, он торопился на урок,

Озлобленный, усталый, нелюдимый,

Остановился где-то сам не свой. —

Дух дышит там, где хочет и где знает —

Какая тема странная: больной

В общественной больнице умирает.

«Каким скупым и беспощадным светом…»

Каким скупым и беспощадным светом

Отмечены гонимые судьбой,

Непризнанные критикой поэты,

Как Анненский, поэт любимый мой.

О, сколько раз, в молчаньи скучной ночи

Смотрел он, тот, который лучше всех,

На рукопись, на ряд ненужных строчек,

Без веры, без надежды на успех.

Мне так мучительно читать, с какою

Любезностью — иль сам он был во сне —

И беззаконно славил как героя

Баяна, — что гремел по всей стране.

И называл поэзией — чужие

Пустые сладкозвучные слова…

И шел в свой парк… И с ним была Россия,

Доныне безутешная вдова.

«Парк расцветающий, весенний…»

Парк расцветающий, весенний,

В пруде глубоком отражен;

Мерцаньем призрачных растений

Взор лебедей заворожен.

Какою тайной беззаконной

Вода притягивает их?

Мир подлинный, мир преломленный

Какой правдивее для них?

Как человеку, белой птице

Даны простор и высота;

Ей пред рассветом та же снится

Земли печальной красота.

Но, созерцая отраженье

Лучей, встающее со дна,

Нам недоступное ученье

О небе черпает она.

«Качалось дерево сухое…»

Качалось дерево сухое

В ненастный вечер за окном,

Сад почернел, как остов Трои,

Сожженной гибельным огнем.

Всю ночь до самого рассвета

Очаг, дымя, пылал в углу

И дождь, размеренно, как Лета,

Стекал беззвучно по стеклу.

Нигде ни шороха, ни стука,

Все то же, как сто лет назад:

Грязь на дороге, ветер, скука,

Восход, похожий на закат.

Командарм

Командарм под стражей, под замком.

Часовые, сторожа кругом.

Завтра рано утром повезут

Командарма красного на суд.

— Ты предатель родины и вор,

С заграницей вел ты разговор,

Ты с собакой Троцким яму рыл,

С мертвым Каменевым ворожил!

И увидел вдруг — в дыму, в огне —

Он себя на золотом коне:

Как он перед строем гарцевал,

Шашкою отмахивал сигнал.

Помнишь, помнишь — синий поезд твой,

Ярко-красный флаг над головой?

Как равнялся конный строй, пыля,

Как гудела, как тряслась земля,

Как сплеча рубил ты, осердясь,

Как поляков втаптывал ты в грязь,

Как кричал ты: «Белых выводи!»,

Как сердца стучали в их груди,

Как под утро наряжали взвод

Вывести их начисто в расход.

— С пулею в затылке, руки врозь, —

Завтра станем братьями, небось!

Стихи о границе

1. «Бьется челнок одинокий…»

Бьется челнок одинокий

Времени в ткацком станке,

Ветер шумит на востоке,

Тучи идут налегке.

И в облаках, искушая

Смелостью гибельный рок,

Птичья летящая стая

Ищет пути на восток.

Смотрит в пространство пустое:

Неодолимо оно.

Сердце мое слюдяное,

Бедное светом окно!

2. «Хмуро надвинув наличник…»

Хмуро надвинув наличник,

Путь часовой сторожит.

Мимо столбов пограничных

Заяц не пробежит.

Зверю и человеку:

— «Стой!» — сиянье штыка.

Ветер сухой через реку

Низко несет облака.

В снежную русскую вьюгу,

В зимнюю трудную мглу,

Брату родному, другу:

— «Стой! Пропустить не могу!».

3. «Ветром холодным, снежным…»

Ветром холодным, снежным…

— Бьется шинель на ветру…

Снегом пушистым, нежным…

— Ближе к огню, к костру…

— И над полями пустыми

Громче, все громче, ясней

Слышится чудное имя

Будущей славы твоей.

4. «Россия! С тоской невозможной…»

Россия! С тоской невозможной

Я новую вижу звезду —

Меч гибели, вложенный в ножны,

Погасшую в братьях вражду.

Люблю тебя, проклинаю,

Ищу, теряю в тоске,

И снова тебя заклинаю

На страшном твоем языке.

СТРАНСТВИЕ ЗЕМНОЕ (Париж: Рифма, 1951)

ОТ АВТОРА
В этот сборник я включил 20 стихотворений из числа написанных в 1944–1949 г.г. и 4 стихотворения прежних лет в новой редакции.

«Бьет полночь. Все люди уснули…»

Бьет полночь. Все люди уснули,

В лесу и в горах тишина.

Глубокою ночью, в июле,

На небо смотрю из окна.

Высокие синие звезды,

Мерцание дальних миров,

Высокий торжественный воздух,

Невидимый Божий покров.

И счастье и мир надо мною,

Но как успокоиться мне —

Природа?.. А сердце земное,

Как грешник, горит на огне.

«Утром, в ослепительном сияньи…»

Утром, в ослепительном сияньи,

Ночью, при мерцающей луне,

Дальний отблеск, смутное сознанье

Вдруг становится доступным мне.

«Господи, — твержу я, — как случайны

Те слова, в которых благодать,

Господи, прошу, нездешней тайны

Никогда не дай мне разгадать.

Не хочу последнего ответа,

Страшно мне принять твои лучи.

Бабочка, ослепшая от света,

Погибает в пламени свечи».

«Поэт рассказал в изумленье…»

Поэт рассказал в изумленье

Про музыку сфер голубых,

Про ангела чудное пенье

В безбрежных просторах ночных.

Есть в каждом из нас эти звуки

И отблески райского сна;

Нам в горе, в болезни, в разлуке

Небесная сладость дана.

Среди расцветанья и тленья,

Весною, при бледной луне,

Былинки ничтожной движенье

Понятным становится мне.

К чему на земле это чудо?

Не лучше ль остаться глухим?

Но музыка льётся оттуда

И жертвенный стелется дым.

«Ропот, надежда, восторг, сомненье…»

Ропот, надежда, восторг, сомненье,

Вера, отчаянье, гнев, хула,

Смутное счастье и смутное пенье,

Вечная смена, утрата, забвенье

Меры добра и зла.

Если б могло это стать по-другому,

Если б могли мы наверное знать,

Если б с пути возвращались мы к дому,

Если б не так, в пустоте, по земному

Было дано умирать.

«В колодец с влагой ледяной…»

В колодец с влагой ледяной,

В глубокий сон воды безмолвной,

Осколок, брошенный тобой,

Врывается, движенья полный.

Он с плеском падает глухим,

Сверкает вихрем брызг летящих,

И гладь, разорванная им,

В кругах расходится блестящих,

Вскипает звонкою волной;

Но истощается движенье

И на поверхности покой

Сменяет гневное круженье.

А там, на самой глубине,

Куда ушло волны начало,

На каменном упругом дне

Она ещё не отзвучала.

И не исчезла без следа.

И долго, затаив дыханье,

Обиды не простит вода

В суровом холоде молчанья.

Романтика

1. «Когда мы счастия не ждали…»

Когда мы счастия не ждали,

Любовь нечаянно пришла

И огорченья и печали

Гирляндой роз перевила.

Мир озарился новым светом,

Прохладная дохнула тень,

И всем таинственным приметам

Счастливый улыбнулся день.

Пел соловей в кустах сирени,

Пар поднимался от земли,

Когда средь радостных видений

Дорожкой мы садовой шли.

И ты, лицо свое склоняя

К плечу любимого тобой,

Казалась мне виденьем рая

Средь нежной прелести земной.

2. «Наклонялась ты, сбирая…»

Наклонялась ты, сбирая

Свой букет из васильков,

В летнем небе мчалась стая

Белоснежных облаков.

Рожь высокая шумела,

Ивы гнулись у реки.

Средь стеблей движенья белой,

Нежной девичьей руки,

Стан и платье голубое,

Шеи девственный наклон —

Все, что связано с тобою,

Все, во что я так влюблен.

3. «Тени темные роняя…»

Тени темные роняя,

Звонко тополи дрожат,

Гулко в доску ударяют

За оградой сторожа.

И холодный вихрь осенний

Рвет с ветвей средь темноты

И кружит, как привиденья,

Пожелтевшие листы.

Выйдем ночью на дорогу:

Осень поздняя в саду,

Зверь ушел в свою берлогу,

Рыба спряталась в пруду.

Скучно, страшно до рассвета —

Кто там ходит под окном?

Далеко умчалось лето

На коне на вороном.

Но, часов покорен бою,

Милую целую прядь,

Я люблю вдвоем с тобою

Звукам осени внимать.

4. «Руки хладные в награду…»

Руки хладные в награду

У камина отогрев,

Прочитали мы балладу

Про «Двенадцать спящих дев».

На дворе мороз веселый,

И как войско на врага,

Белый рой снежинок-пчелок

Вьюга сыплет на снега.

Верь мне, милая подруга,

Что, ведомые судьбой,

В мире мы нашли друг друга,

Небом связан я с тобой.

И горят для счастья свечи

Путеводною звездой

И окутывают плечи

Светотканною парчой.

«Поднимается ветер сухой и холодный…»

Поднимается ветер сухой и холодный,

Листьев желтые груды шуршат, как прибой,

По асфальту скользя, и над пропастью водной

Наклоняется к озеру тополь сухой.

Осень, осень, любимое время поэтов,

Догоранье над городом смутной зари,

Запах яблок и кофе, мерцание света,

В полутьме и в тумане вверху фонари.

Я люблю, по парижски закутавши шею

Черным, в крапинках, шарфом, без цели идти

Вдоль опавшего парка, где бледные феи,

Улыбаясь прохожим, стоят на пути.

Я смотрю, как прекрасны старинные зданья —

Романтический, прошлого века наряд,

Я читаю в них отблеск любви и страданья,

Повторяя чужую строфу наугад.

Тут Верлэн проходил, здесь Леконт жил когда-то

Жизнь становится сном, все как будто во сне,

А над крышами, в небе, как черная вата,

Тучи медленно движутся к сонной луне.

«Выйду в поле. На шоссе всё то же…»

Выйду в поле. На шоссе всё то же.

Изредка мелькнёт велосипед.

Вновь такой же, со вчерашним схожий,

Вечер, полумрак и полусвет.

Фонари автомобилей, звёзды,

Грусть о тех, которых не вернуть.

Тихий и прозрачный летний воздух

И кремнистый лермонтовский путь.

Снится мне: за грани туч прекрасных,

За ограды всех миров иных,

Музыкой таинственной и страстной

Ввысь летит дыхание земных,

И, росой вечерней ниспадая

На траву и пыльные кусты,

Хрупкой влагой, не достигнув рая,

Падает на землю с высоты.

«Помолимся о том, кто в тьме ночной…»

Помолимся о том, кто в тьме ночной

Клянет себя, клянет свой труд дневной,

Обиды вспоминает, униженья

В постели смятой лежа без движенья,

И перед ним два призрачных пятна —

Окно и дверь, холодная стена…

Больнее нет обиды — униженья.

Помолимся о том, кто в час забвенья

И отдыха — без отдыха, без сна,

Всю ночь перед бутылкою вина,

Над грубой незапятнанной бумагой

Склоняется и дышит грустной влагой

Морей незримых, слышит шум времен:

Пусть к небу темное лицо поднимет он,

Пусть свет увидит он, пусть будет так, как надо.

Помолимся о том, кто у ограды

Иль в опустевшем доме у окна

Заране знает — не придет она.

Еще помолимся мы о страданьи,

О радостях, о горе, о желаньи,

О звездах, о Венере, о Луне,

О грешниках, пылающих в огне;

Помолимся о подлых и преступных,

О нераскаянных и недоступных,

О самых гордых гордостью земной.

Но как молиться о душе такой,

Ни с кем в своем несчастьи несравнимой —

О том, кто знает, что в глазах любимой

Безвыходная скрыта пустота,

Кто ранен совестью, в ком нищета,

Кто мог бы все — и заградил уста, —

Такое горе — неисповедимо.

Психея

1. «Когда ты на землю летела…»

Когда ты на землю летела,

Полётом и счастьем горда,

Вечернее небо темнело,

В реке замерзала вода.

И сдержанность музыки пленной,

Что в звёздах звучала тебе,

И ропот стихий вдохновенный

В твоей отразились судьбе.

Ищи же разгадку несчастья,

Не плачь и не спрашивай нас,

Не надо ни мира, ни счастья

В последний оставшийся час.

Но, к небу глаза поднимая,

Заветную тайну узнай:

Прозреет Психея земная,

Вернется в потерянный рай.

2. «Ах, эта сказка так известна…»

Ах, эта сказка так известна

И столько раз повторена:

В земном кругу, скупом и тесном,

В тюрьме душа заключена.

Но, может быть, не заключенье,

А весть блаженная земле

Твое чудесное сниженье,

Твоё скитание во мгле?

Скользи же странницей слепою,

Лети сюда под тёмный свод,

Где звёзды радостной толпою

Сестры приветствуют полёт.

3. «Про самую чудную тайну…»

Про самую чудную тайну

Случайно мы все узнаём.

Во сне узнаём мы случайно

Преданье о мире ином.

Полна несказанного знанья,

Блаженным волненьем дыша,

Вся — радость, вся — слух, вся — желанье,

На родине снова душа.

Но счастья и памяти странной

Лишь отблеск она унесёт,

В земные печальные страны

Обратный свершая полёт.

Наутро, почти без сознанья,

Психея проснётся темна

И в зеркало мира — страданье —

Глядит с удивленьем она.

«Выхожу на дорогу с тобою…»

Выхожу на дорогу с тобою,

Милый друг мой, мы вместе идём.

Плачет ветер, подобно гобою,

Туча вновь угрожает дождём.

Под таинственным небом деревья

Спят в тумане, и сон их глубок,

Сон их — древность, костры и кочевья,

Дальний путь и тропа на восток.

Вот, лицо к твоему приближая,

Слышу ветра каспийского звон,

Вот, земля зацветает чужая

Пёстрым станом шатров и знамён.

А вокруг — тишина полевая.

Сядем тут, над ручьём, у креста.

В летний вечер вода ключевая

Так прозрачна, легка и чиста.

Ласточка («Ласточка нежная носится, носится…»)

А.С. Шиманской

Ласточка нежная носится, носится

В воздухе светлом вечером летним,

Кружится в небе, стрелою проносится

Над колокольней тысячелетней.

Колокол медный, колокол древний

Дня окончанье нам возвещает.

Тихо над Сеной. Пахнет деревней,

Свежей травою, сеном и маем.

Черная ласточка с белою шейкой,

Как хороша ты сейчас такая:

Падаешь низко, скользишь над скамейкой,

В небо опять беззаботно взлетая.

Вестница счастья, вестница лета,

Вестница вечера, друг созерцателя,

Стань мне подругой вечернего света,

Нежной сестрой в небесах у Создателя.

Кот («Ленивый, ласковый, пушистый…»)

Ленивый, ласковый, пушистый,

Глядит, прищурившись на свет,

Зеленоглазый, серебристый

Любимец неги и поэт.

Упруго тело выгибая,

Встает с ковра, выходит в сад:

Ему тропинка — сень лесная,

Иль благодатный вертоград.

Припал, тревожим тенью птичьей,

В траве — и вот передо мной

Природы древнее величье,

Чудовищ допотопных бой,

Тоска потерянного рая,

Глухие жалобы Творцу,

А кот, концом хвоста виляя,

Лукаво крадется к скворцу.

«Вечности язык суровый…»

Вечности язык суровый —

О беде, о нищете,

Смутный, странный, вечно-новый

Шепот, шорох в темноте.

Как понять его, не знаю,

Но, в магическом кругу,

Слушаю, припоминаю

И припомнить не могу.

Может быть, для дружбы вечной

Мир невидимый дает

Этот знак мне, стук сердечный,

Крыльев медленных полет?

Или горе, угрожая,

Шлет предчувствия ко мне,

Или смерть во двор въезжает

На худом своем коне?

«Нет больше ни сил, ни желанья…»

Нет больше ни сил, ни желанья,

Все прошлое стало чужим,

Темнеют вечерние зданья,

Над крышами стелется дым.

В душе так торжественно пусто,

Светло и просторно кругом;

Сегодня слова Златоуста

Мы в книге старинной прочтем.

Сегодня хочу усладиться

Печалью размеренных строк.

Осеннее солнце садится,

Летят журавли на восток.

«Был ангел послан эту душу взять…»

Был ангел послан эту душу взять

И в небо унести ее опять,

В страну, где нет печали и страданья.

И ангел тенью пал на мирозданье,

И умер я и перестал дышать.

Тогда водитель-дух, с заботой нежной,

Крылом закрыл любезный мне порог

Земли — всей красоты ее безбрежной,

Которую велел оставить Бог,

Порог земли, прекрасной и мятежной.

Безмолвие, простор и тишина

Сменили шум встревоженной вселенной,

И медленно, с ресниц земного сна

Теснима слепотою вдохновенной,

За пеленой спадала пелена.

Но ангел молвил: «Воля вечной Силы,

Здесь — область тени, той, что разделила

Земные и небесные дела…

— «О, неужели смерть — такая мгла?»

— «Преддверие».

Но темнота слепила.

И ринулись мы в темноту, и вдруг

Краса иных миров глазам предстала;

Я сделался весь зрение и слух,

А вестник смерти, вечный, верный друг

Последнее откинул покрывало…

Все — только сон, — и никого вокруг.

«Несётся в пустоте Земля…»

Несётся в пустоте Земля,

Кружась, в пространстве звёзды мчатся, —

Как восхитительно качаться

Цветку на высоте стебля!

Подобный огненному чуду,

Горит над Альпами восход.

Пастух, пришедший с гор оттуда,

Над светлым озером поёт.

Счастливое существованье,

Рай, данный нам, рай милый наш!

Певец, о нём воспоминанья

Ты, всё равно, не передашь.

Но этот голос на восходе —

Всё звонче, всё прозрачней он.

Какая тишина в природе,

Как озарился небосклон!

Пантикапея

Л.Л. Догмеру

Сияющая, мраморная, в воду

Нисходит пристань кругом, как венец.

Привязанные лодки на свободу,

Качаясь, рвутся с бронзовых колец.

Вверху амфитеатром синим горы

Теснятся в небо и Тезеев храм

Готов принять процессии и хоры,

Идущие к аттическим богам.

Эллада в скалах Таврии нетленна

И корни лоз и рыба в глубине,

Забывши обо всем, что современно,

Классической покорствуют весне.

Пантикапея древняя, тебе ли

Я песнь размером варварским пою

В стране, где грек, играя на свирели,

Умел прославить родину свою.

«По утрам читаю Гомера…»

По утрам читаю Гомера —

И взлетает мяч Навзикаи,

И синеют верхушки деревьев

Над скалистым берегом моря,

Над кремнистой узкой дорогой,

Над движеньями смуглых рук.

А потом выхожу я в город,

Где, звеня, пролетают трамваи,

И вдоль клумб Люксембургского сада

Не спеша и бесцельно иду.

Есть в такие минуты чувство

Одиночества и покоя,

Созерцания и тишины.

Солнце, зелень, высокое небо,

От жары колеблется воздух,

И как будто бы все совершилось

На земле, и лишь по привычке

Люди движутся, любят, верят,

Ждут чего-то, хотят утешенья,

И не знают, что главное было,

Что давно уж Архангел Божий

Над часами каменной башни

Опустился — и вылилась чаша

Прошлых, будущих и небывших

Слез, вражды, обид и страстей,

Дел жестоких и милосердных,

И таких же, на полуслове,

Словно плеск в глубоком колодце,

Обрывающихся стихов…

Полдень. Время остановилось.

Солнце жжет, волны бьются о берег.

Где теперь ты живешь, Навзикая?

Мяч твой катится по траве.

Девочке

О ласточке, о мышке, о лисичке

Хотел бы я с тобой поговорить.

Сплетают гнезда на деревьях птички,

Паук ведет серебряную нить.

А ты, с утра, большому солнцу рада

И чашечкам цветов удивлена;

Моя пора — как зрелость винограда,

Твой каждый день — весна, всегда весна.

Скликает стадо дудочка простая,

А пастухам иной поставлен срок:

И жизнь не та, когда мы вырастаем,

И злые годы едки, как песок.

«С озарённого востока…»

С озарённого востока

В ширь раскрытого окна

Свет вливается потоком,

Дышит и шумит весна.

Господи, какая сила

В этом возвращенье дней,

В сменах года легкокрылых,

В ясной осени моей.

Я вдыхаю грудью полной,

С благодарностью всему,

Этот воздух, эти волны,

Побеждающие тьму.

В день Покрова

I. «Как звезда над снежными полями…»

Как звезда над снежными полями,

В августе — над золотом садов,

В ночь весеннюю — над тополями

Русских сел и русских городов

Ты восходишь, наш покров незримый,

Матерь Божия. Любви твоей

Над землею, некогда любимой,

Милость драгоценную пролей.

Дни проходят, тишиной томимы,

Гибели и смерти нет конца;

Ты, Которой служат серафимы,

Ты, Которой служат все сердца,

Милость ниспошли свою святую,

Молнией к стране своей прийди,

Подними и оправдай такую,

Падшую, спаси и пощади.

II. «Только гибель и воспоминанье…»

Только гибель и воспоминанье!

Ясны сумерки. Гроза прошла.

За рекой на дальнем расстояньи

В городе звонят колокола.

Гулкий, смутный звон средневековый.

И, как в детстве, в церкви на стене

Пальцем мне грозит старик суровый,

И святой Георгий на коне

Топчет разъяренного дракона,

И звучат в душе, звучат слова —

Строфы покаянного канона

О тщете земного естества,

О бесстрастии, об одоленьи

Духа злобы, о грехе моем —

Темном, тайном, данном от рожденья —

Страшно быть с душой своей вдвоем.

………………………………………………..

Раненый, в Ростове, в час бессонный,

На больничной койке, в смертный час,

Тихий, лучший, светлый, примиренный,

До рассвета не смыкая глаз,

Я лежал. Звезда в окно светила.

И, сквозь бред, постель оправить мне,

Женщина чужая подходила,

Ложечкой звенела в тишине.

III. «Матерь Божья, сердце всякой твари…»

Матерь Божья, сердце всякой твари,

Вечная, святая красота!

Я молюсь лишь о небесном даре,

О любви, которая чиста,

О любви, которая безгрешна,

О любви ко всем и ко всему.

Я молюсь — и снова мрак кромешный

К сердцу приступает моему.

Милость ниспошли свою святую,

Молнией к душе моей прийди,

Подними и оправдай такую,

Падшую, спаси и пощади!

Стихи о границе

1. «Бьется челнок одинокий…»

Бьется челнок одинокий

Времени в ткацком станке,

Ветер шумит на востоке,

Тучи идут налегке.

И в облаках, искушая

Смелостью гибельный рок,

Птичья летящая стая

Ищет пути на восток,

Смотрит в пространство пустое:

Неодолимо оно.

Сердце мое слюдяное,

Бедное светом окно!

2. «Хмуро надвинув наличник…»

Хмуро надвинув наличник,

Путь часовой сторожит.

Мимо столбов пограничных

Заяц не пробежит.

Зверю и человеку:

— «Стой!» — сиянье штыка.

Ветер сухой через реку

Низко несет облака.

В снежную русскую вьюгу,

В зимнюю трудную мглу,

Брату родному, другу:

— «Стой! Пропустить не могу!».

3. «Ветром холодным, снежным…»

Ветром холодным, снежным…

— Бьется шинель на ветру…

Снегом пушистым, нежным…

— Ближе к огню, к костру…

— И над полями пустыми

Громче, всё громче, ясней

Слышится чудное имя

Будущей славы твоей.

4. «Россия! С тоской невозможной…»

Россия! С тоской невозможной

Я новую вижу звезду —

Меч гибели, вложенный в ножны,

Погасшую в братьях вражду.

Люблю тебя, проклинаю,

Ищу, теряю в тоске,

И снова тебя заклинаю

На страшном твоем языке.

Муза

1. «В Крыму так ярко позднею весною…»

В Крыму так ярко позднею весною

На рейде зажигаются огни.

Моя подруга с русою косою

Над атласом склонялась в эти дни.

Шли корабли в морской волне соленой,

Весь мир следил за ходом кораблей;

Над темной бездной, над волной зеленой

Неслась надежда Родины моей.

А девочке с глазами голубыми

И мальчику — тревога без конца:

Мечтали мы над картами морскими

И звонко бились детские сердца.

Потом — в дыму, в огне, в беде, в позоре,

С разбитых башен русский флаг спадал —

И опускалась и тонула в море

Моя любовь среди цусимских скал.

2. «Ты, помнишь вьюгу, суету вокзала…»

Ты, помнишь вьюгу, суету вокзала

И эту ночь, похожую на ад,

Когда в столице пушка грохотала,

И выстрелы гремели с баррикад?

Ты помнишь путь — сугробы ледяные,

Палящий юг и в бухте корабли,

И ту, что стала знаменьем России,

Полоску исчезающей земли?

3. «Флаг развевался — хищный, дерзкий, смелый…»

Флаг развевался — хищный, дерзкий, смелый

Над Францией, униженной войной,

И радио, безумное, хрипело,

Фанфары выли в комнате пустой.

А ты с узлом в дверях тюрьмы стояла,

Ты мерзла в очереди под дождем,

Но восходило чудное начало

Звездой рождественской в снегу чужом.

Как в детстве, наклонялись мы с тобою

Над картой, — мы б не расставались с ней!

Спи, милая, с моею сединою,

Спи, милая, с любовию моей!

Ты можешь видеть чудные виденья,

Как потонувший Китеж под водой:

Пространства нет и нет разъединенья,

Нет лишних лет, страна моя со мной.

Туман над затемненною Москвою,

В кольце осады сжатый Ленинград,

Мой древний Крым — они перед тобою,

Они с тобой, как много лет назад.

4. «Земля моя, за каменной стеною…»

Земля моя, за каменной стеною,

За крепким частоколом — не пройти:

Любить вот так, любовию одною —

И вновь — не Ты, и нет к тебе пути?

Склонись опять над картой, с затрудненьем

Ищи слова, знакомые слова;

Ты, девочка моя, скажи с волненьем:

«Владивосток». «Орел». «Казань». «Москва».

Задумайся о славе, о свободе

И, как предвестье будущей зари,

О русской музе, о родном народе

Поэтов русских строфы повтори.

ПАРУСА (Вашингтон: Русская книга, 1965)

«Небо сегодня как будто светлее…»

Небо сегодня как будто светлее

И голубее, чем было вчера.

Зеленью нежной вскипают аллеи

И распускаются как веера.

Всюду цветенье и счастье простое,

Город в сиянье, в движенье, в тепле.

Как я свободен и молод весною,

Как хорошо мне на этой земле.

«Я, пожалуй, даже не знаю…»

Я, пожалуй, даже не знаю

С чем прийти к тебе? Время не то.

Я теперь Монпарнас огибаю,

Запахнув поплотнее пальто.

Не сбылись обещанья свободы.

Вечер близок и даль холодна.

Розы, грёзы, закаты, восходы —

Как обрывки какого-то сна.

«Поднимись на высокую гору…»

Поднимись на высокую гору

И с вершины её посмотри

Вниз, навстречу земному простору

И сиянью осенней зари.

Там безмолвная музыка. Ею

Вся природа под вечер полна.

Тихо. Горные цепи темнеют

В ожиданье покоя и сна.

Успение

Ну а в комнате белой, как прялка, стоит тишина,

Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала…

О. Мандельштам

Тяжёлые груши уложены тесно в корзины,

Блестит янтарём на столах виноград золотой,

И воздух осенний, и запах арбузный и дынный

На каменной площади празднуют праздник святой.

Я с радостью тихой гляжу на раздолье природы —

Такое богатство, как было и в крае моём,

Где волны кипели и тщетно искали свободы

И в погребе пахло полынью и новым вином.

А тот, о котором сегодня я вновь вспоминаю,

Как загнанный зверь на дворе под дождём умирал.

Как лебедь, безумный, он пел славословие раю

И, музыкой полный, погибели не замечал.

Орфей погребён. И наверно не будет рассвета.

Треножник погас, и железный замок на вратах.

И солнца не стало. И голос умолкший поэта

Уже не тревожит истлевшего времени прах.

«Мир разгорожен надвое забором…»

Мир разгорожен надвое забором.

Мы смотрим издали: там наш родимый дом.

Но не хочу туда вернуться вором,

Тюленем пробираясь подо льдом.

Все сорок лет! Нет, больше, что там сорок —

Пять тысяч лет блуждаем мы впотьмах

И все твердим: «Уже недолго, скоро»…

Едва держась от боли на ногах.

«Летом душно, летом жарко…»

Летом душно, летом жарко,

Летом пуст Париж, а я

Осчастливлен, как подарком,

Продолженьем бытия.

С мертвыми веду беседу,

Говорю о жизни им,

А весной опять уеду

В милый довоенный Крым.

И опять лучи, сияя,

Утром в окна льются к нам,

Море Чёрное гуляет,

Припадает к берегам.

И как будто время стало

Занавесочкой такой,

Что легко ее устало

Отвести одной рукой.

Диана Люксембургского сада

Закинув руку за плечо,

Стрелу ты ловишь из колчана,

Вздыхающая горячо,

Разгорячённая Диана.

Ты мчишься в каменном кругу

Одежд, вскипающих как пена,

И как виденье на бегу

Сверкает лёгкое колено,

Такой стремительный полёт,

Такая лёгкость пред глазами,

Что будто бы весь сад плывёт,

Летит, кружится вместе с нами.

Диана в воздухе сухом

Ритмические мечет стрелы,

И мрамор кажется стихом

Ямбически-окаменелым.

«Над замерзшим Байкалом, над веяньем вьюги…»

Над замерзшим Байкалом, над веяньем вьюги,

Над полями Сибири, средь рек и лесов

Звук несется на землю сквозь воздух упругий —

Спутник шлет передачу из верхних слоев.

Пели прежде поэты о бурях морозных,

О просторах, где тройки летели в ночи,

А теперь научились мы слушать надзвездный

Океан, что над нами, как вечность, звучит.

Листопад

Мне что ж, с Евтушенко кричать о кубинском притоне,

О Мигуэлях и Кастро, поверивших в С.С.С.Р.,

Иль на футуристическом саксофоне

Чертить с Вознесенским параболы огненных сфер?

А здесь, под ногами, на солнце лежит, истлевая,

Всего Люксембургского сада, пронзенная смертью, краса

И вечная молодость, бодро по листьям шагая,

Приветствует осень. — Везде голоса, голоса!

С печальной улыбкой, я вспомнил мою Навзикаю,

Тридцатые годы, прекрасный тогдашний Париж —

И вдруг из тумана сияет лицо, возникая, —

О, ветер, зачем же ты локон ее шевелишь?..

«Думал — такого сознанья…»

Думал — века измерил,

А жизнь прожить не сумел.

А. Белый

Думал — такого сознанья

Не было в мире, что вот

Он лишь один в состоянье

В горний пуститься полёт.

Духа сиянье слепило,

Музыка пела ему,

Тайная чудная сила

Вниз устремлялась, во тьму.

И, как на посохе мага,

Розами мудрость цвела.

Буквы, чернила, бумага

И полировка стола…

Но ничего не сумел он

Выразить. Сроки прошли,

И в пустоте прозвенело

Слово, коснувшись земли.

И, умирая, как с кручи,

Рушился он с высоты,

Падал звездою падучей,

Так же как Блок и как ты.

«Все что было — как много его и как мало!..»

Все что было — как много его и как мало!

Ну, а память, магическая игла,

Пестрым шелком узоры по белой канве вышивала,

Возбуждала, дразнила, манила, звала.

«Эти годы»… и вдруг: где теперь эти годы?

Под мостами вода навсегда утекла

И остались одни арок гнутые своды,

Серый камень, чужая парижская мгла.

И когда-нибудь скажут: «их время напрасно пропало,

Их судьба обманула, в изгнанье спасения нет».

Да, конечно! Но все же прекрасное было начало —

Радость. Молодость. Вера. И в сердце немеркнущий свет.

«Чуть пожелтевших листьев дружный хор…»

Чуть пожелтевших листьев дружный хор

И хризантемы отцветают ярко.

В шестьдесят-третьем все наперекор —

Был летом холод, а сейчас так жарко.

Готовят космонавты свой полет

К Луне и к Марсу, ставя жизнь на карту.

И час настал. Их век уже пришел,

Их корабли всегда готовы к старту.

А я на небо звездное смотрю:

Какой простор бесчисленных мерцаний!

И в каждом мире новую зарю

Приветствуют сердца иных созданий.

«Девятнадцатый год. “Вечера, посвященные Музе”…»

Девятнадцатый год. «Вечера, посвященные Музе».

Огромный прокуренный зал, под названием «Хлам»*.

Вот Лифшиц читает стихи о «Болотной Медузе»

И строфы из «Камня» и «Tristia» — сам Мандельштам.

Морозный февраль, тишина побежденной столицы.

О, как мы умели тогда и желать и любить!

Как верили мы и надеялись, что возвратится

Былое величье, которого всем не забыть.

А после — походы в холодной степи и раненье.

Уже в Феодосии встреча: — «Вы, Осип Эмильевич, здесь?»

— «А где Бенедикт?» — «Да, погиб Маккавейский в сраженье».

А Петников — жив, но куда он уехал? — Бог весть!»

Тогда мы надеялись: будет недолгой разлука —

Как много с тех пор стало горьких потерь и разлук!

Летела стрела — и опять Аполлон Сребролукий

На новую жертву свой тяжкий нацеливал лук.

* «Хлам» — «Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты».

«Теснятся мысли, но какой ценою…»

Теснятся мысли, но какой ценою

За них прийдется расплатиться мне?

Закрыта дверь, а рядом, за стеною

Высокий голос плачет о весне.

Как будто там за окнами, в тумане,

Не капли вниз стекают по стеклу,

А музыка в торжественном органе

Звучит навстречу солнцу и теплу.

«Нет, это только летний вечер…»

Нет, это только летний вечер.

А в небе горестно-пустом

Печаль — как белоснежный глетчер,

Как летом опустевший дом.

Там, между видимым и тайным,

На самой грани двух миров

Виденьем царственно-случайным

Сияет пена облаков.

Что, если только заблужденье

И чувств земных самообман

Все эти краски и цветенье,

Любовь, измена, и туман?

«Глубину одиночества мерьте…»

Глубину одиночества мерьте

Божьей мерой и мерой людской

В час, когда приближается смерти

Неподвижный и страшный покой.

«Даже смерть, всё пройдёт, всё проходит» —

Так гласила арабская вязь

На могильном столбе, на восходе

Блеском солнца и моря светясь.

В Истанбуле сады расцветали,

Ветер с юга дыхание нёс…

Мы мудрее теперь. Мы устали.

Что нам розы? Сейчас не до роз!

«Легкий вечер весенний прекрасен как эти каштаны…»

Легкий вечер весенний прекрасен как эти каштаны,

Как вверху облака и прохладная в Сене вода,

Как небесный простор и веселые южные страны,

Как сиянье в глазах и улыбка, что греет всегда.

А какой-нибудь скучный прохожий (— на что ему эти богатства?)

Ничего не увидит вокруг, ничего не поймет.

Мы с тобою как братья какого-то тайного братства,

Как народ в Гималаях, что там под землею живет.

«Какой-то восхитительно-летучей…»

Какой-то восхитительно-летучей

И фантастическою чередой

Идут на юг серебряные тучи —

И не отстать от стада ни одной.

А в городе, законом тяготенья

К поверхности земной пригвождены,

Такой же цепью движутся явленья

И так же ввысь они устремлены.

Не вырваться из круга без начала,

Когда, как колокольчики звеня,

Несутся к мозгу четкие сигналы,

Как вспышки семафорного огня.

И вот вскипает океан безбрежный

В моем мозгу — и полон бури я —

Грохочет гром, кружится вихорь снежный

И рушится вселенная моя.

«Клонит ко сну, наплывают тяжелые мысли…»

Клонит ко сну, наплывают тяжелые мысли,

Отблеском мутным мерцает вверху потолок.

Ни о каком вдохновенье, о правде, о смысле

Думать не в силах… Я вижу горячий песок,

Берег высокий и строй одиноких мечтаний…

Небо ночное омыто недавним дождем,

Ясная осень, холодный простор расстояний,

Каменный, мерно дрожащий под грохот автобусов дом.

И пламенеют цветы на убогих лиловых обоях,

Нежность в груди нарастает, звуча в тесноте как прибой;

Горькая участь — как мне подружиться с тобою,

Как мне смириться, как верить, как быть мне с тобой?

«Нет старости. И смерти нет. Есть воля…»

Нет старости. И смерти нет. Есть воля.

И жизнь одна, её нельзя понять.

Горит огонь среди ночного поля,

Нисходит к морю с неба благодать.

На винограднике тепло зимою,

Земля возделанная ждёт весны

И материнской нежной теплотою

До дна корней кусты напоены.

А волны средиземные на отдых

Ушли на дно, нырнули в глубину

И в облаках холодный, острый воздух

Подобен драгоценному вину.

«Вот так случается весною…»

Вот так случается весною —

Всё станет радостным вокруг

И в сердце острой теплотою

Сиянье разольётся вдруг.

Как паутинка — дуновенье,

Две-три секунды, счастья миг —

И налетает вдохновенье,

Не вычитанное из книг.

«На рынок выхожу цветочный…»

На рынок выхожу цветочный.

Прохладой веет от сырой земли,

И образ счастья, хрупкий и неточный,

Бессмысленно рисуется вдали.

Мне на цветы смотреть невыносимо:

Их любишь ты, они страшат меня

Своею красотой неотразимой,

Как отблесками адского огня.

Бретань

Над берегом солнце и ветер,

Прибой ударяет в песок,

И вечер по-прежнему светел,

И парус над морем высок.

В багровом закате алея,

Баркасы плывут вдалеке,

И флаги, как пестрые змеи,

Над пристанью налегке

По воздуху вьются…

Сегодня

Суббота. И месса была,

Чтоб странников сила Господня

На всех их путях сберегла.

«Куда ни погляжу, везде…»

Куда ни погляжу, везде

Размеры дивно совершенны:

Рисунок правилен в звезде,

Кристаллы стройны и нетленны.

А сердце, глупое, стучит,

Тоскует, жалуется, плачет.

Что сердцу звезды и лучи?

Оно задумано иначе.

«Не знаю, почему такая…»

Не знаю, почему такая

Погода? В небе ни весна,

Ни осень, а тоска пустая,

Как ночь бессонная она.

Мы, в городе, давно отстали

От первозданной простоты.

Бездушней камня, тверже стали

Людей суровые черты.

Но вдруг души моей коснётся

Какой-то смутный ветерок —

И пролетит и унесётся,

И сердцу это невдомёк.

«Сеял, сеял, а зерна на пашне…»

Сеял, сеял, а зерна на пашне

Все упали не в ту борозду.

Ну, так что ж? Как химера на башне,

Снизу я погляжу на звезду.

Вот горит она синей лампадой

Средь неведомой тишины.

Если радость ушла — и не надо,

Я и так доживу до весны.

«Еще вчера — холодный мрак и тени…»

Еще вчера — холодный мрак и тени,

А вот сейчас все расцвело в тиши.

Везде сирень. Прозрачен свет весенний,

Над озером застыли камыши.

И птица красногрудая без страха

У ног моих клевала червяка.

Я вспомнил все: печаль земного праха

И шум времен, текущих как река.

Пришла весна нечаянно и рано,

А там, в Крыму, давно растаял лед

И медленно с зеленого кургана

Спускаются стада, свирель поет…

«Быть может, в старости увидишь ты закат…»

Быть может, в старости увидишь ты закат

И вспомнишь тесное чужое небо,

Каштаны вдоль бульваров, зимний сад,

Глоток воды, сухую корку хлеба,

Любовь, которой не было всерьез —

Изгнания печальные приметы…

И вдруг в руках — как миллионы роз,

Как чудо роз святой Елизаветы…

«Хрупкие ветки качаются…»

Хрупкие ветки качаются

В мокром усталом саду,

Светлое лето кончается

Ветер пророчит беду.

Слушаю сердцем молчание.

Прежнее всплыло со дна.

Воспоминанье, прощание

И тишина, тишина.

«Мы всегда незаметно вступаем…»

Мы всегда незаметно вступаем

В круг беды. И опять простыня

Жжет и мерзко к груди прилипает

И как будто бы душит меня.

Бесконечная ночь над Парижем,

А болезнь — надо мною. Она

Грудь теснит, наклоняясь все ниже,

Опускаясь до самого дна.

«Ещё назвать тебя не смею…»

О, дочь верховного эфира

О, светозарная краса…

Е. Баратынский

Ещё назвать тебя не смею,

Смерть, «светозарная краса»,

Еще осилить не умею

Взмах рокового колеса.

В бессилии, в изнеможенье

Ещё готов склониться я —

И вдруг передо мной виденье

Совсем иного бытия:

Заря нездешняя, алея,

Встречает парус корабля

И входят Эрос и Психея

Вновь в Елисейские Поля.

«Боги знают любовь. Нет, и там не легко это бремя!..»

Боги знают любовь. Нет, и там не легко это бремя!

Всеблаженные — смертным пред вечной загадкой равны.

Даже им отмеряют так скупо любовное время

Злые, вещие Парки среди их небесной страны.

А с земли к ним несутся проклятья и слезы, и стоны:

Мы мечтаем о рае, но скрыт облаками Олимп…

— Как печальна она, как трагична любовь, Антигона,

А Эдип умирает, огнем безысходным палим.

ИЗБРАННЫЕ СТИХИ (Издательство книжного магазина Victor Kamkin,Inc. Вашингтон, 1963)

В это собрание вошли стихотворения из книг: «Лучший звук», «Бессонница», «На ветру», «Странствие земное» (некоторые в переработанном виде) и новые.

I

«Бьет полночь. Все люди уснули…»

Бьет полночь. Все люди уснули,

В лесу и в горах тишина.

Глубокою ночью, в июле,

На небо смотрю из окна.

Высокие синие звезды,

Мерцание дальних миров,

Высокий торжественный воздух,

Невидимый Божий покров.

И счастье и мир надо мною,

Но чем успокоиться мне —

Природой?.. А сердце земное,

Как грешник, горит на огне.

«Утром, в ослепительном сиянье…»

Утром, в ослепительном сиянье,

Ночью, при мерцающей луне,

Дальний отблеск, смутное сознанье

Вдруг становится доступным мне.

«Господи, — твержу я, — как случайны

Те слова, в которых благодать,

Господи, прошу, нездешней тайны

Никогда не дай мне разгадать.

Не хочу последнего ответа,

Страшно мне принять твои лучи.

Бабочка, ослепшая от света,

Погибает в пламени свечи».

«Поэт рассказал в изумленье…»

Поэт рассказал в изумленье

Про музыку сфер голубых,

Про ангела чудное пенье

В безбрежных просторах ночных.

Есть в каждом из нас эти звуки

И отблески райского сна;

Нам в горе, в болезни, в разлуке

Небесная сладость дана.

Среди расцветанья и тленья,

Весною, при бледной луне,

Былинки ничтожной движенье

Понятным становится мне.

К чему на земле это чудо?

Не лучше ль остаться глухим?

Но музыка льётся оттуда

И жертвенный стелется дым.

«В прошлые дни…»

В прошлые дни

Счастья, молодости и печали

Вечером, в сумерках летних, огни

Вдоль зеленых витрин расцветали.

И под легким туманом, под мелким дождем,

Сквозь шуршанье шагов беспокойных прохожих,

Выплывали дома фантастическим сном,

Строем стен ни на что не похожих.

И в бессмысленном мире для нас, милый друг,

Замыкался сияющий радостный круг,

О котором — глаза, выраженье лица, —

О котором нельзя рассказать до конца.

«Выйду в поле. На шоссе всё то же…»

Выйду в поле. На шоссе всё то же.

Изредка мелькнёт велосипед.

Вновь такой же, со вчерашним схожий,

Вечер, полумрак и полусвет.

Фонари автомобилей, звёзды,

Грусть о тех, которых не вернуть.

Тихий и прозрачный летний воздух

И кремнистый лермонтовский путь.

Снится мне: за грани туч прекрасных,

За ограды всех миров иных,

Музыкой таинственной и страстной

Ввысь летит дыхание земных

И, росой вечерней ниспадая

На траву и пыльные кусты,

Хрупкой влагой, не достигнув рая,

Падает на землю с высоты.

Романтика

1. «Когда мы счастия не ждали…»

Когда мы счастия не ждали,

Любовь нечаянно пришла

И огорченья и печали

Гирляндой роз перевила.

Мир озарился новым светом,

Прохладная дохнула тень,

И всем таинственным приметам

Счастливый улыбнулся день.

Пел соловей в кустах сирени,

Пар поднимался от земли,

Когда средь радостных видений

Дорожкой мы садовой шли.

И ты, лицо свое склоняя

К плечу любимого тобой,

Казалась мне виденьем рая

Средь нежной прелести земной.

2. «Наклонялась ты, сплетая…»

Наклонялась ты, сплетая

Свой венок из васильков,

В летнем небе мчалась стая

Белоснежных облаков.

Рожь высокая шумела,

Ивы гнулись у реки.

Средь стеблей движенья белой,

Нежной девичьей руки,

Локон, платье голубое,

Шеи девственный наклон —

Все, что связано с тобою,

Все, во что я так влюблен.

3. «Тени темные роняют…»

Тени темные роняют,

Тополя листвой дрожа,

Гулко в доску ударяют

За оградой сторожа.

И холодный вихрь осенний

Пожелтевшие листы

Рвет с ветвей средь темноты

И кружит, как привиденья.

4. «Выйдем ночью на дорогу…»

Выйдем ночью на дорогу:

Осень поздняя в саду,

Зверь ушел в свою берлогу,

Рыба спряталась в пруду.

Скучно, страшно до рассвета —

Кто там ходит под окном?

Далеко умчалось лето

На коне на вороном.

Но, часов покорен бою,

Милую целую прядь,

Я люблю вдвоем с тобою

Звукам осени внимать.

5. «Под летящий к нам из сада…»

Под летящий к нам из сада

Ветра снежного напев,

Я прочту тебе балладу

Про «Двенадцать спящих дев».

На дворе мороз веселый,

И как войско на врага,

Белый рой снежинок-пчелок

Вьюга сыплет на снега.

В мире мы нашли друг друга,

Нашей общею судьбой,

Милая моя подруга,

Связан я навек с тобой.

И горят для счастья свечи,

Словно звезды за окном.

Я твои целую плечи

Под надушенным платком.

«Поднимается ветер сухой и холодный…»

Поднимается ветер сухой и холодный,

Листьев желтые груды шуршат, как прибой,

По асфальту скользя, и над пропастью водной

Наклоняется к озеру тополь сухой.

Осень, осень, любимое время поэта,

Догоранье над городом смутной зари,

Запах яблок и кофе, мерцание света,

В полутьме и в тумане вверху фонари.

Я люблю, по-парижски закутавши шею

Черным, в крапинках, шарфом, без цели идти

Вдоль опавшего парка, где бледные феи,

Улыбаясь прохожим, стоят на пути.

Я смотрю, как прекрасны старинные зданья —

Романтический, прошлого века наряд,

Я читаю в них отблеск любви и страданья,

Повторяя чужую строфу наугад.

Тут Верлен проходил. Здесь Леконт жил когда-то

Жизнь становится сном, все как будто во сне,

А над крышами, в небе, как черная вата,

Тучи медленно движутся к сонной луне.

«Помолимся о том, кто в тьме ночной…»

Помолимся о том, кто в тьме ночной

Клянет себя, клянет свой труд дневной,

Обиды вспоминает, униженья

В постели смятой лежа без движенья,

И перед ним два призрачных пятна —

Окно и дверь, холодная стена…

Больнее нет обиды — униженья.

Помолимся о том, кто в час забвенья

И отдыха, без отдыха, без сна,

Всю ночь перед бутылкою вина,

Над белой незапятнанной бумагой

Склоняется и дышит грустной влагой

Морей незримых, слышит шум времен:

Пусть к небу темное лицо поднимет он,

Пусть свет увидит он, пусть будет так, как надо.

Помолимся о том, кто у ограды

Иль в опустевшем доме у окна

Предчувствует, что не придет она.

Еще помолимся мы о страданье,

О радостях, о горе, о желанье,

О звездах, о Венере, о Луне,

О грешниках, пылающих в огне,

Помолимся о подлых и преступных,

О нераскаянных и неприступных,

О самых гордых гордостью земной.

Но как молиться о душе такой,

Ни с кем в своем несчастье несравнимой,

О том, кто знает, что в глазах любимой

Безвыходная скрыта пустота,

Кто мог бы все — и заградил уста? —

Такое горе — неисповедимо.

Психея

1. «Когда ты на землю летела…»

Когда ты на землю летела,

Полётом и счастьем горда,

Вечернее небо темнело,

В реке замерзала вода.

И сдержанность музыки пленной,

Что в звёздах звучала тебе,

И ропот стихий вдохновенный

В твоей отразились судьбе.

Ищи же разгадку несчастья,

Не плачь и не спрашивай нас,

Не надо ни мира, ни счастья

В последний оставшийся час!

2. «Ах, эта сказка так известна…»

Ах, эта сказка так известна

И столько раз повторена:

«В земном кругу, скупом и тесном,

В тюрьме душа заключена».

Но, может быть, не униженье,

А весть блаженная земле

Твое чудесное сниженье,

Твоё скитание во мгле?

Скользи же странницей слепою,

Лети сюда под тёмный свод,

Где звёзды радостной толпою

Сестры приветствуют полёт.

3. «Про самую скрытую тайну…»

Про самую скрытую тайну

Случайно мы все узнаём.

Во сне узнаём мы случайно

Преданье о мире ином.

Полна несказанного знанья,

Блаженным волненьем дыша,

Вся — радость, вся — слух, вся — желанье,

На родине снова душа.

Но счастья и памяти странной

Лишь отблеск она унесёт,

В земныепечальные страны

Обратный свершая полёт.

Наутро, почти без сознанья,

Психея проснётся темна,

И в зеркало мира — страданье —

Глядит с удивленьем она.

«Заката осеннего свежесть…»

Заката осеннего свежесть,

Высокие облака.

На камне оставила нежность

Твоя дорогая рука.

И, кажется, всё просветлело

От счастья и теплоты,

Пока, улыбаясь, смотрела

На небо вечернее ты.

«Далекие темные горы…»

Далекие темные горы

Осенний закат осветил,

И вечер тяжелые шторы

Над нашим окном опустил.

В сиянии лунном, нетленном,

В глубоком покое ночном

Усни — бесконечно-блаженным,

Чудесно-беспамятным сном.

Прощается лето с тобою,

В реке замерзает вода,

А там, над звездой голубою,

Другая зажжется звезда.

«Отплывающие корабли…»

Отплывающие корабли,

Уносящиеся поезда,

Остающиеся вдали,

Покидаемые навсегда!

Знак прощанья — белый платок,

Замирающий взмах руки,

Шум колёс, последний свисток —

Берега уже далеки.

Не видать совсем берегов;

Отрываясь от них, посмей

Полюбить — если можешь — врагов,

Позабыть — если можешь — друзей.

«Выхожу на дорогу с тобою…»

Выхожу на дорогу с тобою,

Милый друг мой, мы вместе идём.

Плачет ветер, подобно гобою,

Туча вновь угрожает дождём.

Под таинственным небом деревья

Спят в тумане, и сон их глубок,

Сон их — древность, костры и кочевья,

Дальний путь и тропа на восток.

Вот, лицо к твоему приближая,

Слышу ветра каспийского звон,

Вот, земля зацветает чужая

Пёстрым станом шатров и знамён.

А вокруг — тишина полевая.

Сядем тут, над ручьём, у креста.

В летний вечер вода ключевая

Так прозрачна, легка и чиста.

«Был ангел послан эту душу взять…»

Елене Рубисовой

Был ангел послан эту душу взять

И в небо унести ее опять,

В страну, где нет печали и страданья.

И ангел тенью пал на мирозданье,

И умер я, и перестал дышать.

Тогда водитель-дух, с заботой нежной,

Крылом закрыл любезный мне порог

Земли — всей красоты ее безбрежной,

Которую велел покинуть Бог,

Порог земли, прекрасной и мятежной.

Безмолвие, простор и тишина

Сменили шум встревоженной вселенной,

И медленно, с ресниц, земного сна,

Теснима слепотою вдохновенной,

За пеленой спадала пелена.

Сказал мне ангел: «Волей вечной Силы,

Здесь — область тени, той, что разделила

Земные и небесные дела…»

— «О, неужели смерть — такая мгла?»

— «Преддверие».

Но темнота слепила.

И ринулись мы в темноту, и вдруг

Краса иных миров глазам предстала;

Я сделался весь зрение и слух,

А вестник смерти, вечный, верный друг

Последнее откинул покрывало…

Все — только сон, и никого вокруг.

Ласточка

Аглаиде Шиманской

Ласточка нежная носится, носится

В воздухе светлом вечером летним,

Кружится в небе, стрелою проносится

Над колокольней тысячелетней.

Колокол медный, колокол древний

Дня окончанье нам возвещает.

Тихо над Сеной. Пахнет деревней,

Свежей травою, сеном и маем.

Черная ласточка с белою шейкой,

Как хороша ты сейчас такая:

Падаешь низко, скользишь над скамейкой,

В небо опять беззаботно взлетая.

Вестница счастья, вестница лета,

Вестница вечера, друг созерцателя,

Стань мне подругой вечернего света,

Нежной сестрой в небесах у Создателя.

Кот

Ленивый, ласковый, пушистый,

Глядит, прищурившись на свет,

Зеленоглазый, серебристый

Любимец неги и поэт.

Упруго тело выгибая,

Встает с ковра, выходит в сад:

Ему тропинка — сень лесная,

Иль благодатный вертоград.

Припал, тревожим тенью птичьей,

В траве — и вот передо мной

Природы древнее величье,

Чудовищ допотопных бой,

Тоска потерянного рая,

Глухие жалобы Творцу,

А кот, концом хвоста виляя,

Лукаво крадется к скворцу.

«Несётся в пустоте Земля…»

Софии Прегель

Несётся в пустоте Земля,

Кружась, в пространстве звёзды мчатся, —

Как восхитительно качаться

Цветку на высоте стебля!

Подобный огненному чуду,

Горит над Альпами восход.

Пастух, пришедший с гор оттуда,

Над светлым озером поёт.

Счастливое существованье,

Рай, данный нам, рай милый наш!

Певец, о нём воспоминанья

Ты всё равно не передашь.

Но этот голос на восходе —

Всё звонче, всё прозрачней он.

Какая тишина в природе,

Как озарился небосклон!

Пантикапея (город Керчь)

Л.Л. Догмеру

Сияющая, мраморная, в воду

Нисходит пристань кругом, как венец.

Привязанные лодки на свободу,

Качаясь, рвутся с бронзовых колец.

Вверху амфитеатром синим горы

Теснятся в небо и Тезеев храм

Готов принять процессии и хоры,

Идущие к аттическим богам.

Эллада в скалах Таврии нетленна

И корни лоз и рыба в глубине,

Забывши обо всем, что современно,

Классической покорствуют весне.

Пантикапея древняя, тебе ли

Я песнь размером варварским пою

В стране, где грек, играя на свирели,

Умел прославить родину свою.

«В доме тишина глухая…»

В доме тишина глухая.

Не могу забыться сном.

Сколько гроз в начале мая

Прошумело за окном.

Сколько листьев вновь упало

Поздней осенью в саду.

Каждый год весну встречало

Сердце, чувствуя беду.

Сердце билось, замирая

От такой же тишины,

Каждый год не доверяя

Обещаниям весны.

«Сияет огнями Париж…»

Сияет огнями Париж,

Кончается нежное лето,

Луна над квадратами крыш

Ослепла от яркого света.

Всё то же: шуршание шин,

Автобусов грузных стремленье,

Прямых быстроходных машин

Холодное щучье скольженье.

В Полях Елисейских, в раю,

Во сне золотом и хрустальном,

Своё я с трудом узнаю

Лицо в отраженье зеркальном.

А тучи идут и идут,

Как талые снежные хлопья,

И в ярости небо метут

Прожекторов острые копья.

«По утрам читаю Гомера…»

По утрам читаю Гомера —

И взлетает мяч Навзикаи,

И синеют верхушки деревьев

Над скалистым берегом моря,

Над кремнистой узкой дорогой,

Над движеньями смуглых рук.

А потом выхожу я в город,

Где, звеня, пролетают трамваи,

И вдоль клумб Люксембургского сада

Не спеша и бесцельно иду.

Есть в такие минуты чувство

Одиночества и покоя,

Созерцания и тишины.

Солнце, зелень, высокое небо,

От жары колеблется воздух,

И как будто бы все совершилось

На земле, и лишь по привычке

Люди движутся, любят, верят,

Ждут чего-то, хотят утешенья,

И не знают, что главное — было,

Что давно уж Архангел Божий

Над часами каменной башни

Опустился — и вылилась чаша

Прошлых, будущих и небывших

Слез, вражды, обид и страстей,

Дел жестоких и милосердных,

И таких же, на полуслове,

Словно плеск в глубоком колодце,

Обрывающихся стихов…

Полдень. Время остановилось.

Солнце жжет, волны бьются о берег.

Где теперь ты живешь, Навзикая? —

Мяч твой катится по траве.

«Господи, Господи, Ты ли…»

Господи, Господи, Ты ли

Проходил, усталый, стократ

Вечером, в облаке пыли,

Мимо этих простых оград?

И на пир в Галилейской Кане

Между юношей, между жен

Ты входил, не огнем страданья,

А сиянием окружен.

В час, когда я сердцем с Тобою

И на ближних зла не таю,

Небо чистое, голубое

Вижу я, как будто в раю.

В черный день болезни и горя

Мой горячий лоб освежит

Воздух с берега светлого моря,

Где доныне Твой след лежит.

И когда забываю Бога

В темном мире злобы и лжи,

Мне спасенье — эта дорога

Средь полей колосящейся ржи.

«Уметь молиться, верить и любить…»

Уметь молиться, верить и любить,

Найти слова, спокойные, простые,

Быть искренним — нельзя. Нам страшно жить.

Неправедные, ко всему глухие,

Среди людей, пронзенных древним злом,

Ночами, в свете безысходном, ложном,

Тревожимые внутренним огнем,

И ты и я, всегда о невозможном

Зачем мы думаем, сестра моя?

Стучат шаги. Над городом печальным

Мы — иерархи бытия —

Немые звезды. В ларчике хрустальном

Ключ счастья спрятан где-то на луне,

Багдадский вор несется на Пегасе

По облакам за кладом. Если б мне!

— Что даст нам счастье? В каждом нашем часе,

В минуте каждой места нет ему,

И в жизни нет спасенья, нет покоя.

Идти сквозь одиночество и тьму

Домой — ты знаешь, что это такое.

«Когда нас горе поражает…»

Когда нас горе поражает,

Чем больше горе — в глубине

Упрямой радостью сияет

Душа, пронзённая извне.

Есть в гибели двойное чудо:

Над бездной, стоя на краю,

Предчувствовать уже оттуда

Свободу новую свою.

Вот почему мне жизни мало,

Вот почему в те дни, когда

Всё кончено и всё пропало,

Когда я проклят навсегда,

В час, в трудный час изнеможенья,

Мне в сердце хлынет тишина —

И грозным светом вдохновенья

Душа на миг озарена.

«Чтоб все распалось — в прах и без следа…»

Чтоб все распалось — в прах и без следа,

Чтоб все рассыпалось, испепелилось,

Чтоб океана хлынула вода

И, бешеная, в бешенстве кружилась,

С лица земли смывая Вавилон,

Воздвигнутый безумством поколений,

Чтоб в атомы был глобус превращен,

В мельчайшие дробления дроблений, —

О, как хочу я, в ярости и зле,

Чтоб не было спасенья на земле!

«Стыдно, Господи, и трудно мне…»

К.В. Мочульскому

Стыдно, Господи, и трудно мне

Всюду — на земле и под землей,

В воздухе, на горной вышине —

Настигаешь Ты, Владыка мой.

Всюду, неотступно, каждый день,

Всюду, где дышу и где живу,

Падает Твоя мне в сердце тень,

Словно тень от дерева в траву.

И когда увижу тень Твою,

Сердце бьется, и темно в глазах,

Спрашиваешь Ты, а я таю

Все мое смущение и страх.

Оттого, что я упрям и зол,

Оттого, что нерадив и глух,

Оттого, что враг в меня вошел,

Плоть растлил и расточил мой дух.

Оттого, что я не смел любить

И молиться в церкви не умел,

Оттого, что так хотел я жить,

Праздно, своевольно жить хотел,

Руку подающую отверг,

И боялся и не мог страдать, —

Страшно перейти из века в век,

Страшно на суде Твоем предстать.

В страхе поднимаю я глаза —

Темен мне и нестерпим Твой вид —

Раненая дикая коза

Так в лицо охотнику глядит.

Франциск Ассизский

Полевые птицы прилетали,

На лугах, среди цветущих нив,

Пели, хлеб сухой из рук клевали,

Тенью крыльев странника укрыв.

Шел он, странный, весь пронзенный слухом,

Весь пронизанный теплом лучей,

Самый светлый, самый нищий духом,

Самый вдохновенный из людей.

Молимся: «Святой Франциск, помилуй.

Слышишь ли? Придешь ли?» И в ответ

Дуновенье ветра, счастье, сила,

Радость, солнце, музыка и свет.

Спрашивает: «Ты ли это, милый,

Ангел, что тогда ко мне слетел,

Птица ль, что рука моя кормила,

Волк ли тот, что съесть меня хотел?»

Божий мастер написал святого

Ранним утром средь холмов и вод;

Сколько нужно цвета золотого,

Чтоб представить солнечный восход,

Сколько было нужно краски синей,

Чтобы глубь небес изобразить;

Кущи олеандров и глициний

Он был должен четко оттенить,

Сделать луг — зеленым, маки — красным,

Скалы тронуть розовым, и сметь

В этом мире, грешном и пристрастном,

Кротость и любовь запечатлеть.

«Почему я не убит, как братья…»

Почему я не убит, как братья —

Я бы слышал грохот пред концом,

Я лежал бы в запыленном платье

С бледным и восторженным лицом.

Кровь ручьем бы на траву стекала

И, краснея на сухой траве,

Преломляла бы и отражала

Солнце в бесконечной синеве.

Я молчал бы, и в молчанье этом

Был бы смысл, значительней, важней

Неба, блещущего ясным светом,

Гор и океанов и морей.

Бог сказал бы: «Вот лежит, убитый,

В грудь принявший легкий лет свинца,

Сын мой младший, на земле забытый,

Преданный и верный до конца».

И лежал бы я среди бурьяна,

Звезды б разгорались в тишине,

Падала б роса, и средь тумана

Страшно было б и спокойно мне.

«Латинский строй и плющ и виноград…»

Довиду Кнуту

Латинский строй и плющ и виноград,

В уступах стен заржавленные звенья,

Развалины старинных колоннад,

Прямые островерхие строенья

Открыли мне не романтизм, о нет:

Тут с памятью воображенье слито —

Горит свеча — и на ладони свет,

И на ладони будущее скрыто.

Мне нет понять его, не прочитать!

Звонят к вечерне. Грустно без причины.

Лампада веры теплится опять

В притворе пресвятой Екатерины.

А колокол, весь в зелени, поет —

О чем — не знает, и звонарь не знает;

Никто в пустую церковь не войдет,

И над оградой голуби летают.

«В городской парижской больнице…»

В городской парижской больнице

Ты в январский день умерла.

Опустила сиделка ресницы,

Постояла — и прочь пошла

Из палаты, чтоб доктор дежурный

Смерть отметил. А день за окном

Был сухой, холодный и бурный.

С заострившимся белым лицом

На кровати под одеялом

Ты лежала. И чудо вошло

В наше сердце. В лесу за вокзалом

Много снега за ночь намело.

Гроб сосновый с трудом сносили

По обмерзшим ступеням. И вот

Все как прежде. Похоронили.

День за днем, год за годом идет.

«Нет больше ни сил, ни желанья…»

Нет больше ни сил, ни желанья,

Все прошлое стало чужим,

Темнеют вечерние зданья,

Над крышами стелется дым.

В душе так торжественно пусто,

Светло и просторно кругом;

Сегодня слова Златоуста

Мы в книге старинной прочтем.

Сегодня хочу усладиться

Печалью размеренных строк.

Осеннее солнце садится,

Летят журавли на восток.

Изольда

Изольда, доносится зов приглушенный

Сквозь море, сквозь вечность и холод и тьму.

Нечаянно выпить пажом поднесенный

Любовный напиток — проклятье ему!

Средь горных провалов и водной пустыни,

Под грохот прибоя, под шелест дубов,

Бретонские барды прославят отныне

Несчастье твое до скончанья веков.

Изольда, ты слышишь: навеки, навеки

Печальная повесть о жизни земной:

Два имени будут, как горные реки,

Сливаться в один океан ледяной.

Лицо, что светило средь бури и мрака,

Кольцо, что тонуло в кипящей воде,

И грех и позор оскверненного брака

Сам Бог покрывает на Божьем суде.

Молись, но молитва не справится с горем,

Вино пролилось — колдовская струя —

И тяжестью черной темнеет над морем

Наш гроб, наш чертог — роковая ладья.

Тристан

Другом был океан, стал навеки преградою он,

Бездной сделался он, стеной крепостной между нами.

Слышишь: колокол в церкви — похоронный звон,

Видишь — свечей восковых высокое пламя.

Это приснилось нам: шелковый брачный навес,

Дом короля, дерзость встреч беззаконных,

Волосы золотые, сиянье лица и лес,

Блужданье вдвоем в лесу в тех чащах зеленых.

Бретань! Камни, воздух, деревья, вода —

Вы пронизаны светом, а я умираю.

Раны снова открылись. Не уйти от суда…

Это — все, жизнь кончается. Нашему раю,

Снам и счастью, свободе и воле пришла

Роковая проверка. Навстречу туману

Вырастает со дна океана немая скала,

Что потом назовут «Скалою Тристана».

Нет, Изольда, напрасно ты спешишь океан переплыть!

Ветви розы в цвету оплетут две могилы в аббатстве,

И в веках перевьется преданья жемчужная нить

О любви, о разлуке, о горе, о браке, о братстве.

Французские поэты

П. Верлен

Как в пригороде под мостом река

Несет в своем замедленном теченье

Смесь городских отбросов и песка

И солнечного света отраженье, —

Так наше сердце гибнет — каждый час,

И ропщет плоть и просит подаянья,

Чтоб Ты сошла и облачила нас

В достойное бессмертных одеянье…

— Свершилось. Посетило. Снизошло.

Он слышит шум шагов твоих, Мария,

А за окном на мутное стекло

Блестя, ложатся капли дождевые.

И голова горит в огне, в жару

От музыки, от счастья, от похмелья.

На улицу, под ливень, поутру

Куда-нибудь, на свет из подземелья.

По лестнице спешит, шатаясь, он —

Как выдержать такое вдохновенье!

Светает. Над рекой несется звон

И в церкви слышатся орган и пенье.

Артур Рембо

Неукротимый пасынок Вийона —

Испачканный костюм, пух в волосах…

Он гений и безумец — вне закона,

Но ангелам сродни на небесах.

Под звон тарелок в кабаке убогом

Убогий ужин с другом, а потом

Стихи — пред вечно пьяным полубогом,

Закутанным в дырявое пальто.

И ширится сквозь переулок грязный

Простор, и вот, среди хрустальных вод,

Качается, в такт музыке бессвязной,

На «Захмелевшем бриге» мореход.

Но, заблудившись в лондонском тумане,

В своем кромешном творческом аду,

Он был внезапно в сердце тайно ранен,

Видением, явившемся ему.

Ослеп, оглох — и с гордостью, с презреньем

Сам свой полет небесный оборвал,

Простился с музыкой и вдохновеньем

И навсегда купцом безвестным стал.

Стефан Малларме

«Чахотка ныне гения удел!

В окно больницы, льется свет потоком,

День, может быть, последний, догорел,

Но ангел пел нам голосом высоким.

Блуждали звезды в стройной тишине,

Часы в палате медленно стучали.

Лежать я буду: солнце на стене,

На белой койке и на одеяле.

Я в этом пыльном городе умру,

Вдруг крылья опущу и вдруг устану,

Раскинусь черным лебедем в жару,

Пусть смерть в дверях, но я с постели встану:

Я двигаюсь, я счастлив, я люблю,

Я вижу ангела, я умираю,

Я мысли, как корабль вслед кораблю,

В пространство без надежды отправляю.

Вот солнцем освещенный влажный луг,

Вот шелест веток, паруса движенье…

Поэт очнулся. Он глядит — вокруг

Коляски, шум. Сегодня воскресенье.

Цветут каштаны — о, живой поток!

Цветут акации — о, цвет любимый!

Он шел, он торопился на урок,

Озлобленный, усталый, нелюдимый,

Остановился где-то сам не свой —

Дух дышит там, где хочет и где знает —

Какая тема странная: больной

В общественной больнице умирает.

Леконт де Лиль

Мир — стройная система, а разлив

Неукрощенных чувств доступен многим.

Поэт лишь тот, кто чувства покорив,

Умеет быть взыскательным, строгим…

Перчатки, отвороты сюртука

И властный профиль — мне таким он снится.

Был сдержанным: спокойствие песка,

В котором бешеный самум таится.

Торжественный, надменный и прямой —

Прямые линии присущи силе, —

Был одинок, везде и всем чужой,

Склонялись перед ним, но не любили.

Он говорил: «Сверхличным стань, поэт,

Будь верным зеркалом и тьмы и света,

Будь тверд как сталь, когда опоры нет,

Ищи в других не отзвука — ответа.

И мир для подвигов откроется, он твой,

Твоими станут, звери, люди, боги.

Вот мой завет: пойми верховный строй —

Геометрично-стройный, четкий, строгий».

На мотивы Хагани

I. Лучший звук

Хороши все звуки земли

Но лучший звук —

Верблюжий колокольчик

Во время ночного пути

В пустыне.

Раскачиваясь, идут верблюды.

Впереди вожак — нэр.

В его колоколе

Вместо языка

Подвешена человечья берцовая кость.

Туман.

Как будто мы идем по горной тропе

Над селеньями, лежащими далеко в долине.

Глухо бьет берцовая кость.

Наверху тучи укрыли небо.

Я припоминаю все звуки, которыми цветет жизнь.

Темнота.

В живую медь колокольчика

Бьет мертвая берцовая кость.

II. В Мекку

Не просить у Бога,

Не благодарить Бога,

Но с покаянием

Путешествовать.

Звезды

Вытканы ночью,

Как мысли человека.

При свете луны

Белеют чьи-то кости,

Разбросанные по сторонам дороги.

Как самую тончайшую ткань,

Увешанную серебряными подвесками,

Бог сотворил Мир.

И когда

В первый раз

Он встряхнул ризу —

Зазвучала вселенная

Великой музыкой Мира.

Ветер зашелестел по полю;

Заколыхались белые кости.

Хорошо

Ночью идти

Но пути в Мекку;

Не просить у Бога,

Не благодарить Бога,

Но с покаянием

Путешествовать.

III. Кофейня

Какое кофе вкуснее:

В этой кофейне,

Или то, что готовят на нашей родине?

Персия славится коврами,

А пятна солнца

На мостовой около кофейни,

Разве не лучше?

Музыка:

Играет на чашках захожий фокусник.

В другом углу

Сколько разговоров

О султане, о его политики,

Как много слов

Об успехе сегодняшнего базара!

Милые!

Люди не лучше, чем пыль на солнце;

Но отчего

Сегодня

Вспомнил я

Голоса близкие сердцу:

Матери, друзей, возлюбленных…

И последний вздох

Умирающего отца…

«Мне в юности казалось, что стихи…»

Мне в юности казалось, что стихи

Дар легкий и прекрасный. В сменах года,

Весны и лета, в звездах, в силе ветра,

В прибое волн морских — везде, во всём

Создателя пречистое дыханье,

Высокий строй Его, — и счастлив тот

И праведен, кому дано от Бога

Быть на земле поэтом…

— Горький дар,

Скажу теперь. Я ничего не знаю —

Ни ближнего, ни Бога, ни себя,

Не знаю цели, а призванье это

Безумие, быть может.

О, когда б

Нашел я силу до конца поверить,

О, если б мог я, если бы сумел

Отвергнуть суету, уйти в пустыню,

Туда, где в первозданной простоте

Сомненью наше чувство неподвластно,

Где наша мысль осквернена не будет

Тщеславием бесплодным, где любовь,

Как высота нагорная, от века

Для чистых сердцем, для любимых Богом,

Для верных навсегда утверждена.

И вот, опустошен, в который раз

Смотрю на небо летнее ночное

Над улицей. Пустынно и темно.

Прозрачен воздух. Сыростью и тленьем

Из парка веет. Спят мои враги,

Спят и друзья. Сияют ярко звезды.

Любовь

Вдруг темнота — приходит ненастье,

Вдруг восходит луна в сентябрьскую ночь,

Бессмысленно так же, как бессмысленно счастье,

Ничего нельзя, ничем не помочь!

Любовь! Срываются вдруг народы

Вслед за Еленой, Троя в огне,

Меч бьет о меч, кровью красятся воды,

Голуби летят в вышине.

Сквозь тысячи лет, сквозь стены преданий

Как мне пробиться, чтоб только свое

Узнать, проверить? — Любовь и страданье,

Смерть и любовь — одно острие.

Смерти и тленья в гробу страшнее

Встреча вновь, через несколько лет.

«Эта?» — Что ей сказать, не краснея,

Когда сердцем сразу найден ответ?

«Эта?»… Иль все — только бред бессвязный,

Привычка и поза, обман, расчет,

И Гамлет наступит на безобразный

Пожелтевший череп. Время течет.

«Любовь — это миг упоительный. Розы

Цветут на морозе, румянец горит,

Сияют огни, туманятся грезы»,

Снег сверкающий стелется на гранит.

Наталья Гончарова, с вашими чарами!..

Лопухина, в ваш блистательный круг!..

Эльбрус дымится. Северными Стожарами

Весь горизонт освещается вдруг.

Разве не удивительно, разве не человечно? —

И он, и такой, был слаб и слеп,

Был, как мы… Так делалось вечно, вечно.

Это — гроб Абеляра, это — Джульетты склеп,

Это — Сократ на «Пире», что с Диотимой решали

И ничего не решили, и спор их начнем мы вновь

О том, что выше счастья, добра, печали —

Любовь.

«В колодец с влагой ледяной…»

С.К. Маковскому

В колодец с влагой ледяной,

В глубокий сон воды безмолвной,

Осколок, брошенный тобой,

Врывается, движенья полный.

Он с плеском падает глухим,

Сверкает вихрем брызг летящих,

И гладь, разорванная им,

В кругах расходится блестящих,

Вскипает звонкою волной.

Но истощается движенье,

И на поверхности покой

Сменяет гневное круженье.

А там, на самой глубине,

Куда ушло волны начало,

На каменном упругом дне

Она ещё не отзвучала.

И не исчезла без следа.

И долго, затаив дыханье,

Обиды не простит вода

В суровом холоде молчанья.

«Мне снилось: я под дулом пистолета…»

Мне снилось: я под дулом пистолета;

У самого лица холодный ствол.

В подвал врывался терпкий запах лета,

В висках стучало, колыхался пол.

Вот — затряслось. Вот — в сторону рвануло.

Подбросил ветер волосы мои,

Качнулся череп, тело вниз скользнуло,

Как сброшенная чешуя змеи;

Расстрелянное трепетало тело,

Хлестала кровь из чёрного виска,

А я летел… и, вся в огнях, летела

Навстречу вечность в дыры потолка.

«В Финляндии, где ездят на санях…»

В Финляндии, где ездят на санях,

В стране суровой снега и гранита,

В стране озер… Нет, только снежный прах

Слепит глаза мне. Навсегда забыты

И монастырь, и звезды без числа

Над темным лесом. В городе далеком

Колокола звонят, колокола —

Не над московским варварским Востоком

Серебряный средневековый звон

Колеблющийся воздух раздвигает.

Не надо смерти, гробовых имен,

Сегодня Библия меня пугает

Безмерным, трудным вымыслом своим,

Тысячелетним бредом. Нет, не надо.

Я потерял мой путь в Ерусалим:

Жестокий страж пасет людское стадо,

Века летят, летит по ветру пыль,

Шумит судьбы кустарник низкорослый…

Давно завял и вырос вновь ковыль

В скалистой Таврии, где мальчиком, как взрослый,

С Горацием и с Пушкиным в руках

Сидел я на кургане утром ранним.

Еще неясные, еще в тумане

В чуть намечавшейся душе моей

Я смутные предвидел очертанья,

Сын Запада, таврических степей

Я раннее узнал очарованье.

Незримая Италия моя

Над крымскими витала берегами;

Через века к ней возвращался я;

В степи с украинскими казаками

Я дикость вольную переживал,

Я верил в духов страшных и чудесных,

Бродя осенним вечером меж скал.

Порою я касался тайн небесных,

Теней потустороних бытия,

Видений без конца и без начала.

Порою, вечером, сестра моя

Играла на рояли. Ночь молчала.

И, как снежинки, бурей ледяной

Потоки звуков целый мир нездешний

Вдруг прорывался, был передо мной.

«Тихим светом, ясным светом…»

Тихим светом, ясным светом

Комната озарена.

Тень от кресла над паркетом,

Тень от шторы у окна.

В этой комнате так много

Пролетело трудных лет.

Суждено нам было Богом

Полюбить вечерний свет.

Но и здесь твой милый локон

Легче и воздушней сна,

И зимой из тёмных окон

Смотрит на меня весна.

«Каким скупым и беспощадным светом…»

Каким скупым и беспощадным светом

Отмечены гонимые судьбой,

Не признанные критикой поэты —

И Анненский, поэт любимый мной.

О, сколько раз в молчанье скучной ночи

Смотрел он, тот, который лучше всех,

На рукопись, на ряд ненужных строчек,

Без всяческой надежды на успех.

Нам так мучительно читать, с какою

Любезностью, став с веком наравне,

Он прославлял восторженной статьею

Баяна, что гремел по всей стране,

И шёл в тот парк, где муз следы святые

И память прошлого хранила мгла,

А будущая музыка России

Его и Блока с нежностью ждала.

«В содружество тайное с нами…»

Ирине Одоевцевой

В содружество тайное с нами

Вступают вода и земля,

Заката лиловое пламя

Ложится на борт корабля.

Весь белый, дымя на просторе,

Он к пристани дальней плывет,

А здесь — только небо и море

И ветра высокий полет.

Прибрежные скалы лаская

Взлетает волна за волной,

И синяя мудрость морская

Небесной полна глубиной.

«Здесь ничто, ничто не вечно…»

Здесь ничто, ничто не вечно,

Всё проходит, всё пройдёт,

Счастью, юности беспечной

Тоже гибель настаёт.

Как утешиться — не знаю,

Но зачем-то нам дана

Эта музыка земная,

Эта новая весна.

Налетает вдохновенье,

Настигает налегке,

И волной смывает пенье,

Словно надпись на песке.

«Тянет свежестью и медом…»

Тянет свежестью и медом

Из раскрытого окна.

Для чего нужна свобода,

Если кончилась весна?

Дождик брызжет на ступени,

Ручейком в траве скользя,

Счастье вьется легкой тенью,

А догнать его нельзя.

«Сохрани на память, милая…»

Сохрани на память, милая,

Мой платочек голубой.

Реет сила шестокрылая

Над тобой и надо мной.

Ветки свесились зеленые,

Тень ложится с высоты

На парижские хваленые

Храмы, арки и мосты.

На чужбине — много надо ли?

Стань поближе, не грусти,

Чтобы слезы вновь не падали,

Прошлому скажи: «прости».

Бог послать тебе захочет

Счастье, милая моя.

Незачем так мять платочек,

Теребить его края.

«С озарённого востока…»

С озарённого востока

В ширь раскрытого окна

Свет вливается потоком,

Дышит и шумит весна.

Господи, какая сила

В этом возвращенье дней,

В сменах года легкокрылых,

В ясной осени моей.

Я вдыхаю грудью полной,

С благодарностью всему,

Этот воздух, эти волны,

Побеждающие тьму.

«Друг, мне грустно оттого же…»

Друг, мне грустно оттого же,

Отчего и ты грустишь.

День, на прошлый день похожий,

Серый будничный Париж.

На дворе темно и сыро.

Осень. Лужи у крыльца —

Скука от начала мира

И до самого конца.

«Парк расцветающий, весенний…»

В.В. Савицкой

Парк расцветающий, весенний,

В пруде глубоком отражен;

Мерцаньем призрачных растений

Взор лебедей заворожен.

Какою тайной беззаконной

Вода притягивает их?

Мир подлинный, мир преломленный —

Какой правдивее для них?

Как человеку, белой птице

Даны простор и высота;

Ей пред рассветом та же снится

Земли печальнойкрасота.

Но, созерцая отраженье

Лучей, встающее со дна,

Нам недоступное ученье

О небе черпает она.

«Я стою в тишине…»

Я стою в тишине,

Огоньки, как во сне,

Никого. Одиночество. Ночь.

Никакой красоте,

Никакой высоте,

Ни себе, ни другим не помочь.

И напрасно я жду,

Тучи скрыли звезду,

Свет последний — исчез навек.

В аравийской пустыне, в сибирском снегу,

На шумном городе, дома в семейном кругу

Навсегда одинок человек.

«В лес по зелёной горе поднимаются люди…»

В лес по зелёной горе поднимаются люди.

Синие сосны, коричневый отблеск земли,

Копны в полях, как чеканная надпись на блюде,

Стадо домой возвращается в жёлтой пыли,

Вся эта роскошь природы и красок весёлых,

Словно старинного мастера передо мной полотно,

Взоры ласкает. Вдали, в нарисованных селах,

Тянется кружево крыш и дымков волокно.

Если бы снова увидеть такое виденье!

Вечером, в августе позднем, природа тиха.

Осень. Туман на заре. Петушиное пенье —

Чистый, гордый и радостный крик петуха.

«Снова ночь. Бессонница пустая…»

Снова ночь, бессонница пустая,

Час воспоминаний и суда.

Мысли, как разрозненная стая,

В вечность отлетают навсегда.

Полночь бьет. Часы стучат, как прежде,

В комнате таинственная мгла:

Если в сердце места нет надежде,

Всё-таки и тень её светла.

«Писать стихи совсем не весело…»

Писать стихи совсем не весело

И отчего так сердцу больно?

Что, Муза, голову повесила

И чем ты снова недовольна?

А соловьи поют по-прежнему

И те же розы и закаты

И тот же след по полю снежному,

Которым все мы шли когда-то.

II

В день Покрова

I. «Как звезда над снежными полями…»

Как звезда над снежными полями,

В августе над золотом садов,

В ночь весеннюю над тополями

Русских сел и русских городов

Ты восходишь, наш покров незримый,

Матерь Божия. Любви твоей

Над землею, некогда любимой,

Милость драгоценную пролей.

Дни проходят, тишиной томимы,

Гибели и смерти нет конца;

Ты, Которой служат серафимы,

Ты, Которой служат все сердца,

Милость ниспошли свою святую,

Молнией к стране своей приди,

Подними и оправдай такую,

Падшую, спаси и пощади!

II. «Только гибель и воспоминанье…»

Только гибель и воспоминанье…

Ясны сумерки. Гроза прошла.

За рекой на дальнем расстоянье

В городе звонят колокола.

Гулкий, смутный звон средневековый.

И, как в детстве, в церкви на стене

Пальцем мне грозит старик суровый

И святой Георгий на коне

Топчет разъяренного дракона.

И звучат в душе, звучат слова —

Строфы покаянного канона

О тщете земного естества,

О бесстрастии, об одоленье

Духа злобы, о грехе моем —

Темном, тайном, данном от рожденья —

Страшно быть с душой своей вдвоем.

………………………………………………..

Раненый, в Ростове, в час бессонный,

На больничной койке, в смертный час,

Тихий, лучший, светлый, примиренный,

До рассвета не смыкая глаз,

Я лежал. Звезда в окно светила.

И, сквозь бред, постель оправить мне,

Женщина чужая подходила,

Ложечкой звенела в тишине.

III. «Матерь Божья, сердце всякой твари…»

Матерь Божья, сердце всякой твари,

Вечная, святая красота!

Я молюсь лишь о небесном даре,

О любви, которая чиста,

О любви, которая безгрешна,

О любви ко всем и ко всему.

Я молюсь — и снова мрак кромешный

К сердцу приступает моему.

Милость ниспошли свою святую,

Молнией к душе моей приди,

Подними и оправдай такую,

Падшую, спаси и пощади!

Поэма

1. «Зимой в снеговом сугробе…»

Зимой в снеговом сугробе,

Прижавшись к чугунным дверям,

Две жизни скрестились — за обе

Ответ Всевышнему дам.

Как в марте и как в июле,

Пятнадцатого января

Все то же: свистящие пули,

Сияющая заря.

И на мостовой, без ответа,

В бреду, в темноте, в снегу,

Смешенье мрака и света,

Прощание на бегу,

С грохотом бьющие в камень

Осколки вдоль мостовой,

Северных звезд над нами

Свет призрачно-голубой,

И вот пароходам навстречу —

Босфор, берега и поля,

Огни, как пасхальные свечи,

Не русские тополя…

2. «— “Дано вам: чудное счастье…»

— «Дано вам: чудное счастье,

Страны и города,

Господь на неравные части

Свои разделил стада.

Одних пасет Он железным

Жезлом, и будет пасти,

А детям своим любезным

Открыл иные пути.

Благословенья, проклятья,

Любовь и ненависть там…

Он дал и пищу и платье,

И слезы соленые нам;

Но он окропил нас свободой,

Вывел нас на простор,

Израиль новый, — Исхода

Неугасимый костер».

…В темной комнате глуше,

Долог и труден путь,

Ночью проснешься: слушай,

Прошлого не забудь!

3. «— "За что, такое нечестье?..»

— «За что, такое нечестье?

Зачем Ты одних увел

В прекрасные земли, за честью,

Где ревет прежний орел,

Где в сумрачном мире видений

Вне времени воскрешена

Былая Россия, где тени

И славные имена?

Ты, жнущий незримый нивы,

Что дал России, когда

Степные стремил разливы

В разрушенные города?

Ты слал удар за ударом,

Смертью дышал, свинцом,

Белым вставал пожаром

На западе пред концом.

Ты был в огне Перекопа,

Ты был под Варшавой — и вот

Смятенье, голод, — потопа

И ныне земля твоя ждет».

4. «Но падают золотые…»

Но падают золотые

Оттуда, с неба, лучи.

Шумят, как прежде, в России

Источники и ключи.

И снег в октябре ложится

На взрыхленный чернозем,

И зверь полевой и птица

Не ведают ни о чем.

Не знают, теперь какие

Охотники ходят им вслед,

Не знают о том, что — Россия —

Имени больше нет.

Над рельсами и поездами,

Над трактом и полотном,

Над тракторами, бороздами,

Над телегой, крытой рядном,

Все та же сегодня клубится

Довоенная летняя пыль.

Степь таврическая. Жнец и жница.

Пролетающий автомобиль,

Где с портфелями на коленях,

Партработник в дорожных очках

Мчит начальством… И ветер на Сене,

Дождь на улицах, на площадях,

Где, чуть свет, что ни день, в непогоду

Жизнь я рву по часам, по гудкам —

Проклинаю мою свободу,

Ничему не кланяюсь там.

Не молюсь, не верю, не вижу

В темном будущем — и потому

Так люблю я, так ненавижу

И так страшно — близок всему.

«Сияющий огнями над Невой…»

Опасаясь беспорядков, Николай I велел
срочно перевезти тело Пушкина в Тригорское.
В спешке взяли слишком большой гроб,
и всю дорогу тело колотилось о стенки гроба.

Сияющий огнями над Невой,

Смятенный город — ропот, плач, волненье.

Двух черных троек топот роковой —

О, эти дни, которым нет забвенья!

Фельдъегерь бешено кричит во тьму

Ругательства — усталость, холод, злоба,

А он в гробу колотится: ему

По росту не успели сделать гроба…

И этот стук, России смертный грех,

На нас — на «будущих и бывших» — всех.

Командарм

Командарм под стражей, под замком.

Часовые МВД кругом.

Завтра рано утром повезут

Командарма красного на суд.

— Ты предатель родины и вор,

С заграницей вел ты разговор,

Ты с собакой-Троцким яму рыл,

С мертвым Каменевым ворожил!

И увидел командарм — в дыму, в огне —

Как он лихо мчался на коне,

Как он перед строем гарцевал,

Шашкою отмахивал сигнал.

— Помнишь, помнишь синий поезд твой,

Ярко-красный флаг над головой?

Как равнялся конный строй, пыля,

Как гудела, как тряслась земля,

Как сплеча рубил ты, разъярясь,

Как поляков втаптывал ты в грязь,

Как для белых наряжали взвод

Вывести их начисто в расход?..

— Упадешь ты так же, руки врозь, —

С головой простреленной насквозь!

Воскресный день

I. «Воскресный день, сырой и душный…»

Воскресный день, сырой и душный.

Что делать мне? Везде тоска,

Свинцово-серый свод воздушный,

Деревья, люди, облака.

Весь мир, как будто поневоле,

Томится в скучном полусне.

Поехать в лес? Поехать в поле?

Теперь все безразлично мне.

II. «Еще недавно так шумели…»

Еще недавно так шумели

Витии наши обо всем,

Еще недавно «к светлой цели»

Казалось нам, что мы идем,

Что мы «горим», что вправду «пишем»,

Что «дело нас в России ждет»,

Что «воздухом мы вольным дышим»,

Что мы «в послании» — и вот

Лишь скудное чужое небо,

Чужая чахлая трава

И, словно камень вместо хлеба,

Слова, газетные слова.

III. «Я верил в тайное сближенье…»

Я верил в тайное сближенье

Сердец, испытанных в беде,

Я думал — горнее служенье

Дано изгнаннику везде.

Но верность, высшая свобода,

Изменой верных смущена.

— Бессонной ночью, до восхода…

Паденье до конца, до дна.

— Лишь пена, что в песке прибрежном

Кипит, несомая волной,

Лишь горы, что виденьем снежным

Вдали стоят передо мной…

IV. «Без “возвышающих обманов”…»

Без «возвышающих обманов»,

Гостями странными везде,

Чужие средь различных станов

И нелюбимые нигде

Вы, обреченные судьбою,

Друзья, хранители огня,

Друзья, гонимые со мною

Враги сегодняшнего дня.

V. «Куда нам, с нашей нищетою…»

Куда нам, с нашей нищетою,

В сегодняшний стучаться день?

Над стадом вещей чернотою

Орлиная несется тень.

Война… Гражданское волненье…

— Но прочь! Вдоль темных берегов

Люблю воды глухое пенье,

Сиянье горных ледников.

Тропой кремнистой над обрывом

Иду один. Навстречу мне

Неумолкаемым приливом

Несутся тучи в вышине.

«Чугун, гранит. Реки глухие воды…»

Чугун, гранит. Реки глухие воды.

Конец столетья — гордый пустоцвет,

Шум сборищ, воздух споров и свободы,

Закат, еще похожий на рассвет,

Садов Семирамиды увяданье…

Осенний дождь, туман и мокрый снег,

Тоска, безвыходность и состраданье —

Серебряный, но все ж великий, век!

Мы научились принимать без позы

И свет и мрак. Увы! узнали мы

Арктические белые морозы,

Смертельные объятия Москвы.

Но здесь цветут блаженною весною

Каштаны вдоль бульваров, и закат

Над городской разрушенной стеною

Прекраснее былого во сто крат.

Вслед обреченной гибели Европе

Заря встает и утро свежесть льет,

И не умея думать о потопе,

Офелия безумная поет,

Бредет, с полузакрытыми глазами,

Над омутом. И на его краю,

С отчаяньем, восторгом и слезами

Я гибель и Офелию пою.

Стихи о границе

1. «Бьется челнок одинокий…»

Бьется челнок одинокий

Времени в ткацком станке,

Ветер шумит на востоке,

Тучи идут налегке.

И в облаках, искушая

Смелостью гибельный рок,

Ласточек легкая стая

Ищет пути на восток.

Смотрит в пространство пустое:

Неодолимо оно…

Сердце мое ледяное,

Бедное светом окно!

2. «Хмуро надвинув наличник…»

Хмуро надвинув наличник

Путь часовой сторожит.

Мимо столбов пограничных

Заяц не пробежит.

Зверю и человеку:

— «Стой!» — сиянье штыка.

Ветер сухой через реку

Низко несет облака.

В снежную русскую вьюгу,

В зимнюю трудную мглу,

Брату родному, другу:

— «Стой! Пропустить не могу!».

3. «Ветром холодным, снежным…»

Ветром холодным, снежным…

— Бьется шинель на ветру…

Снегом пушистым, нежным…

— Ближе к огню, к костру…

И над полями пустыми,

Громче, все громче, ясней,

Слышится чудное имя

Будущей славы твоей.

4. «Россия! С тоской невозможной…»

Россия! С тоской невозможной

Я новую вижу звезду —

Меч гибели, вложенный в ножны,

Погасшую в братьях вражду.

Люблю тебя, проклинаю,

Ищу, теряю в тоске,

И снова тебя заклинаю

На дивном твоем языке.

Из военного цикла

I. «Ночью, в бурю и мороз…»

Ночью, в бурю и мороз

Вылетает бомбовоз.

Летчик, парень молодой,

Забирает путь крутой.

Поднимается,

Приближается,

Метко целится

И снижается.

Раненые кричат — люди кричат,

Выстрелы, беспомощные, стучат,

Летчику горя мало:

— «На тебе!

Попало?»

Плачет женщина: «Ванюшка ведь!..»

Плачет девочка: убит медведь,

Медвежонок ручной — подвернулся,

На снегу лежит, растянулся.

Ну, потери что там считать!

Воевать, так воевать!

В страхе народ разбегается,

В темноте пожар разгорается,

Раз — налет

И еще налет —

Высоту берет

Самолет.

II. «По реке не тронется летом ледоход…»

По реке не тронется летом ледоход,

Легконогой коннице не идти в поход.

Лапчатою цепью кован новый конь,

Грохот по дорогам от железных бронь.

А, бывало, конница ранним утром шла

С музыкою, с песнями, улицей села.

Где вы, годы старые, пики да султаны,

Черные гусары, синие уланы?

Конница, конница двигалась с утра…

Легконогой конницы кончилась пора.

III. «В грозе, в дыму, Господь, благослови…»

В грозе, в дыму, Господь, благослови

И удостой в раю счастливой вести,

Грехов прощенья и Твоей любви

Безбожников и верующих вместе.

Одним покровом, Боже, осени,

Дай русским соснам их прикрыть ветвями,

Штыки, снаряды, пули отклони,

Незримый щит подняв над их рядами.

О, сколько алой крови на снегу!

Встают бойцы навстречу рати черной,

Стоят они, наперекор врагу,

России новой силой чудотворной,

России прежней славою былой,

Как некогда на Куликовом Поле,

В огне Полтавы, в битве под Москвой…

Благослови народ великий мой

В его великой трудности и боли!

«Под музыку шла бы пехота…»

Под музыку шла бы пехота,

Несли б на подушке кресты,

А здесь — на заводе работа,

Которой не выдержал ты.

Бесстрастную повесть изгнанья

Быть может, напишут потом,

А мы, под дождя дребезжанье,

В промокшей земле подождём.

Муза

Моей жене

1. «В Крыму так ярко позднею весною…»

В Крыму так ярко позднею весною

На рейде зажигаются огни.

Моя подруга с русою косою

Над атласом склонялась в эти дни.

Шли корабли в морской волне соленой,

Весь мир следил за ходом кораблей;

Над темной бездной, над волной зеленой

Неслась надежда родины моей.

А девочке с глазами голубыми

И мальчику — тревога без конца:

Мечтали мы над картами морскими

И звонко бились детские сердца.

Потом — в дыму, в огне, в беде, в позоре

С разбитых башен русский флаг спадал —

И опускалась и тонула в море

Моя любовь среди цусимских скал.

2. «Ты помнишь вьюгу, суету вокзала…»

Ты помнишь вьюгу, суету вокзала

И эту ночь, похожую на ад,

Когда в столице пушка грохотала,

И выстрелы гремели с баррикад?

Ты помнишь путь — сугробы ледяные,

Палящий Юг и в бухте корабли,

И ту, что стала знаменьем России,

Полоску исчезающей земли?

3. «Флаг развевался — хищный, дерзкий, смелый…»

Флаг развевался — хищный, дерзкий, смелый

Над Францией, униженной войной,

И радио, безумное, хрипело,

Фанфары выли в комнате пустой.

А ты с узлом в дверях тюрьмы стояла,

Ты мерзла в очереди под дождем,

Но восходило чудное начало

Звездой рождественской в снегу чужом.

Как в детстве, наклонялись мы с тобою

Над картой, — мы б не расставались с ней.

Спи, милая, с моею сединою,

Спи, милая, с любовию моей!

Ты можешь видеть чудные виденья,

Как потонувший Китеж под водой:

Пространства нет и нет разъединенья,

Нет лишних лет, страна моя со мной.

Туман над затемненною Москвою,

В кольце осады сжатый Ленинград,

Мой древний Крым — они перед тобою,

Они с тобой, как много лет назад.

4. «Земля моя, за каменной стеною…»

Земля моя, за каменной стеною,

За крепким частоколом — не пройти:

Любить вот так, любовию одною —

И вновь — не Ты, и нет к Тебе пути?

Склонись опять над картой, с затрудненьем

Ищи слова, знакомые слова;

Ты, девочка моя, скажи с волненьем:

«Владивосток». «Орел». «Казань». «Москва».

Задумайся о славе, о свободе

И, как предвестье будущей зари,

О русской музе, о родном народе,

Поэтов русских строфы повтори.

1 января 1950 г

1. «Да воистину из ада…»

Да воистину из ада

Наша музыка распада,

Разложенья, нищеты:

Ничего любить не надо,

Правды нет и красоты,

Нет надежды и спасенья,

Только гибель, только мщенье

На пороге пустоты.

О бессмыслице искусства,

О безвыходности чувства,

В сладкой музыке конца:

«Слезы, грезы, розы, розам…»

— Нет!

Стоградусным морозом

Вглубь до сердца прожжена

Страшная моя страна.

В кандалах, под ханским троном,

Слухом, болью обостренным,

Сердцем, горем просветленным,

Чутко слушает она…

Нет ответа.

Ночь темна.

2. «Быть может, так повелено судьбою…»

Быть может, так повелено судьбою:

Настанет ярости Господней год,

И солнце над разрушенной Москвою

В багровом дымном облаке взойдет.

Быть может, все, что дорого нам было —

Века истории и наших муз сады

Сметет слепая атомная сила,

Страшней Батыевой орды.

Стада погибнут, одичают люди,

В пещерах станут мертвых хоронить,

И будет некому просить о чуде

И некому по-русски говорить.

3. «Восстанет, восстанет Она…»

Восстанет, восстанет Она

Из праха, из пепла, из тлена,

Ей новая будет дана

Победа до края вселенной.

Вы ризы делили Ее,

Вы кровью Ее торговали…

И с криком взлетит воронье

Над теми, кто падалью пали.

«И после девятого вала…»

И после девятого вала

Подвижница Муза опять

Таинственно нас волновала,

Сердца заставляла звучать.

Пленительно-смутное пенье

Во тьме, в пустоте ледяной…

Так тянется к солнцу растенье,

Лишённое почвы родной.

Над Сеной

Течёт река, скользя меж берегами,

Как злая мутно-серая змея.

Ненужный сор уносится волнами,

И для чего с моста склонился я?

Всегда всё то же: лодка у причала,

Чужой гранит и грязная вода,

А молодость прошла и жизнь пропала,

Как будто ты и не жил никогда.

Нам суждено стать жертвами забвенья,

Дышать с трудом, надеяться и ждать

И, не дождавшись, всё своё презренье

И ненависть потомкам передать.

— «В чём оправданье вам?» — потомки скажут,

— «Вы волю предали родной земли

В те дни, когда мы всенародно тяжесть

Великих бедствий на себе несли».

— Что им ответить? Точно ль мы такие?

Но, может быть, судьба не солгала,

И всё-таки поэзии России

Душа такой же странницей была?

Эпоха

Эпоха отлетела в Лету,

Былая музыка, прости!

Теперь старинные заветы

От печенегов не спасти.

Пусть в мировом переполохе

Нас рок неотвратимый мчит,

Все ж, непокорная эпохе,

Былая музыка звучит.

И чуть на миг звезда надежды

Над морем вспененным взойдёт,

Вновь Арион свои одежды

Просохнуть на скалу кладёт.

И, позабыв землетрясенье

И пламя гибели, опять

Готов хвалу и песнопенье

Рассвету новому слагать.

Шумят в подполье карбонары:

«Мы каждый день событий ждём»,

А Зевса щедрого динары

К Данае сыплются дождём.

Нет дела им до русской боли,

А там, по-прежнему, страна

Мечтает о «земле и воле»,

И верит призракам она.

И только кое-где по снегу

Кровавый след ведёт в тайгу,

И ветер скифскую телегу

Покачивает на бегу.

Над Атлантидой погребённой

И над Атлантикой с земли

В полёт космически-взметённый

Ракеты мечут корабли.

Луна любимая, простая,

«Подруга дней моих, луна»,

Я уношусь, я улетаю,

И ты мне больше не видна.

Луна, владычица влюблённых,

Луна, старинная луна,

Свети во тьме ночей бессонных

«Сквозь раму тусклого окна!»

Но огненным движеньем пишет

Перст пламенеющий, как встарь:

Ты — мене, текел, фарес — слышишь? —

Ты осуждён на гибель, царь!»

И небывалое крушенье

Уже готово встать со дна.

О, неужели нет спасенья,

И вся земля осуждена?

Избранные стихотворения разных лет. Другие редакции

Адонирам

«Тогда нечестивые подмастерья
приступили к Адонираму, дабы
выспросить у него, в чем существо
истинного строительства…»

Вы что хотите выпытать у нас?

Светильник Соломона не погас:

Лишь маловерные ученики

Цель полагают в мастерстве руки.

Я вместе с вами мучаюсь, горю,

Я с Богом ночью втайне говорю,

Тоска, отчаянье и темнота

Кладут печать и на мои уста.

Я не умею циркуль растворять,

Я не умею контур рисовать,

Отвес мой, наугольник и тесло

Порой лишь оскорбляют ремесло:

Как вы, я слеп, и нерадив, и глух, —

Но не к земному напрягаю слух.

Я Воле вышней нахожу слова,

Я Бога вижу в центре вещества.

Благовещение

Луч сквозь готический витраж пробился —

И, вдруг, возникнув в блеске и в лучах,

Перед Женой, сияющий, явился

Посланник Божий с лилией в руках,

Глядит Она, еще лишь смутно зная,

Кто этот вестник, приходящий к Ней,

А сверху льется радуга цветная

Летающих, как бабочки, огней.

Благословенная! Твой плащ зеленый,

Дубовый стол и прялку и руно

Художник, чудным таинством смущенный,

В восторге наносил на полотно.

И краска, драгоценная, густая,

С кистей текла на просветленный фон,

И радуга ложилась золотая

В коричневые сумерки колонн…

Все: смуглое лицо в блаженной муке, —

Марии и Его нездешний лик —

Творили жадные земные руки,

Не останавливаясь ни на миг.

И лишь когда был мрак над той равниной,

Что чрез окно видна доныне нам, —

Художник стал перед своей картиной,

Окутанной в лазурный фимиам.

В день Покрова

1. «Как звезда над снежными полями…»

Как звезда над снежными полями,

В августе — над золотом садов,

В ночь весеннюю — над тополями

Русских сел и русских городов

Ты восходишь, наш покров незримый,

Матерь Божия! Любви твоей

Над землею, некогда любимой,

Милость драгоценную пролей.

Дни проходят, тишиной томимы,

Гибели и смерти нет конца;

Ты, которой служат серафимы,

Ты, которой служат все сердца,

Милость ниспошли свою святую,

Молнией к стране своей прийди,

Подними и оправдай такую,

Падшую, спаси и пощади.

2. «Падать без конца… Быть снова нищим…»

Падать без конца… Быть снова нищим,

Вновь идти — всё это ни к чему.

Только верность в горнее жилище

Долетит к престолу Твоему.

Верность, а не этот несвободный,

Скудный дар — сухих сердец зерно;

В плевелах и на скале бесплодной

Всё истрачено, расточено.

Отступившие от благодати,

Мы утратили Тебя — и вот

В этом мире нет сестер и братий,

Жжет кольцо мне руку, руку жжет…

3. «Только гибель и воспоминанье!..»

Только гибель и воспоминанье!

Ясны сумерки. Гроза прошла.

За рекой, на дальнем расстояньи,

В городе звонят колокола.

Гулкий, смутный звон средневековый.

И, как в детстве, в церкви на стене

Пальцем мне грозит старик суровый,

И Святой Георгий на коне

Топчет разъяренного дракона,

И звучат в душе, звучат слова —

Строфы покаянного канона

О тщете земного естества,

О бесстрастии, об одоленьи

Духа злобы, о грехе моем

Темном, тайном, данном от рожденья —

Страшно быть с душой своей вдвоем:

Раздвоившись, мудрый и безгрешный

Видит грешного себя тогда,

Видит вдруг в себе весь ад кромешный,

Богом сотворенный для суда…

………………………………………………..

Раненый, в Ростове, в час бессонный,

На больничной койке, в смертный час,

Тихий, лучший, светлый, примиренный,

До рассвета не смыкая глаз,

Я лежал. Звезда в окно светила

И, сквозь бред, постель оправить мне

Женщина чужая подходила,

Ложечкой звенела в тишине.

4. «Матерь Божья, сердце всякой твари…»

Матерь Божья, сердце всякой твари,

Вечная, святая красота!

Я молюсь лишь о небесном даре,

О любви, которая чиста,

О любви, которая безгрешна,

О любви ко всем и ко всему.

Я молюсь — и снова мрак кромешный

К сердцу приступает моему.

Милость ниспошли свою святую,

Молнией к душе моей приди,

Подними и оправдай такую,

Падшую, спаси и пощади!

В тучах

Вот летчик и серебряная птица,

Что режет грудью воздух разреженный,

Летят и не хотят остановиться

Над Атлантидой, в море погруженной.

Всё строже, и стремительней, и туже

Суровый ветер, холод и сиянье,

И одиночество, и звездный ужас

В пустыне нерушимого молчанья.

Я вспомнил о предании — поэме,

Которую читал еще в России,

О том, как в Индию, с ружьем и в шлеме,

Разведчик прилетел из Лемурии;

Как парсы молча, в суеверной дрожи,

Большой толпой сбежавшись отовсюду,

Смотрели на костюм из желтой кожи,

На летчика и на стальное чудо…

— Но снился мне не Леонардо важный,

Склонившийся над распростертой птицей,

А древний ил, взметенный бездной влажной,

Огромный город и чужие лица.

Я видел кратер, лавою кипящий,

И материк, погибший в океане,

Там, в черном небе, над водой блестящей,

Метался летчик на аэроплане:

Искал он сушу — и не мог спуститься,

И реял над огнем землетрясенья,

И думал: в будущем кому приснится

Такое ж безысходное круженье!

«В Финляндии, где ездят на санях…»

В Финляндии, где ездят на санях,

В стране суровой снега и гранита,

В стране озер… Нет, только дым и прах

Слепят глаза мне. Навсегда забыты

И монастырь, и звезды без числа

Над лесом снежным. В городе далеком

Колокола звонят, колокола —

Не над московским варварским востоком

Серебряный средневековый звон

Колеблющийся воздух раздвигает.

Не надо смерти, гробовых имен,

Сегодня Библия меня пугает

Безмерным, трудным вымыслом своим,

Тысячелетним бредом. Нет, не надо!

Я потерял мой путь в Иерусалим:

Жестокий страж пасет людское стадо,

Века летят, летит по ветру пыль,

Шумит судьбы кустарник низкорослый…

Давно завял и вырос вновь ковыль

В скалистой Таврии, где мальчиком, как взрослый,

С Горацием иль с Гоголем в руках

Сидел я на кургане утром ранним.

Два голоса звучали мне в веках —

И скиф, и римлянин. Еще в тумане,

В чуть намечавшейся душе моей

Я смутные предвидел очертанья,

Внук Запада, таврических степей

Я раннее узнал очарованье.

Незримая Италия моя

Над крымскими витала берегами;

Через века к ней возвращался я;

В степи с украинскими казаками

Я дикость вольную переживал,

Я верил в духов страшных и чудесных,

Бродя осенним вечером меж скал,

Незримо я касался тайн небесных,

Загробных, страшных теней бытия,

Видений без конца и без начала.

Порою, вечером, сестра моя

Играла на рояли. Ночь молчала.

И, как снежинки, бурей ледяной

Потоки звуков — целый мир нездешний

Вдруг прорывался, был передо мной.

Я забывал тогда о жизни внешней,

Я становился чистым и святым,

Я трепет чувствовал одуховленья…

Всё — только тень. Всё это — прах и дым,

Бесплодное мечтанье вдохновенья.

«В содружество тайное с нами…»

В содружество тайное с нами

Вступают вода и земля,

Заката лиловое пламя

Ложится на борт корабля.

Весь белый, трубя на просторе,

Он к пристани дальней плывет,

А здесь — только небо и море

И ветра высокий полет.

Прибрежные скалы ласкает

Волны набегающий шум

И синяя мудрость морская

Сильней человеческих дум.

«Ветки устало качаются…»

Ветки устало качаются

В мокром, печальном саду

Светлое лето кончается

Ветер приносит беду.

В час темноты изнурительной,

Грустную ноту ведя,

Осени шепот томителен

В медленных каплях дождя.

Слушаю сердцем молчание,

Прошлое встало со дна,

Прошлое в ясном сиянии —

И тишина, тишина.

«Есть поверье: чувствуя, что он…»

Есть поверье: чувствуя, что он

Смертью близкой будет поражен,

Раненный предвиденьем беды,

Коршун ищет близости воды.

И, найдя, кружит, и вдруг полет

Сразу и навеки оборвет

И, раскинув крылья, с высоты

Падает в прибрежные кусты.

Так и я, к тебе свой путь прервав,

Упаду среди недобрых трав,

Так и я, сыграв свою игру,

В воздухе высоком не умру.

«Женщине, которой Гумилев…»

Женщине, которой Гумилев

О грифонах пел и облаках,

Строю мир я выше облаков

В сердце восхищающих садах.

Говорю ей: «Есть для нас страна —

Душу вынем и туда уйдем:

Выше страха, выше смерти, выше сна

Наш прекрасный, наш небесный дом.

Помнишь, в древности мы были там.

Словно в воду звездные лучи,

Нисходили к смертным дочерям

Ангелы бессмертные в ночи.

Вспомни — в древности и ты была

Ярче звезд для Ангела Луны,

И теперь еще добра и зла

Над тобой два света сплетены».

Но она грустна и смущена —

«Разве можно верить — просто так?»

Медленным движеньем у окна

Крылья-тени вскинула во мрак.

Слушает — и не находит слов,

Смотрит, но в глазах печаль и страх,

Женщина, которой Гумилев

О грифонах пел и облаках.

«Как можно спать, когда кругом война?..»

Как можно спать, когда кругом война?

Как можно лгать, надеяться и верить?

Ведь безразличье — страшная вина…

А дни мои — какой их мерой мерить? —

Забота о себе, и нищета,

Унылый труд, болезни, раздраженье…

Как можно жить? Ведь это — пустота,

Предельный мрак, слепое униженье,

Удел Червя, улитки… И к чему

Всё «высшее», всё «гордое», все строки…

(Дождь. Капли глухо падают во тьму.)

Но я живу. И воздух Твой жестокий

Дыханию привычен моему.

«Когда-нибудь опять весне и свету…»

Когда-нибудь опять весне и свету

С открытым сердцем рада будешь ты;

Когда-нибудь — как странно думать это —

Под новым солнцем расцветут цветы.

И мир усталый, бурей потрясенный,

Забудет всё, и холод и войну.

И этот век, тревожный и смятенный

Как мудрый старец, отойдет ко сну.

«Легка, таинственна, неуловима…»

Легка, таинственна, неуловима

Мечтательная грусть — и так остра

Косая тень, что пролетает мимо

Собора, освещенного с утра.

Молитвами и звуками органа

Как милость вновь на землю низвести?

Опять вражда, открытая как рана,

Отчаянье встречает на пути.

Тысячелетней горечью напева

Она звучит — и отвечает ей

Печальною улыбкой Приснодева,

Склоненная над ношею своей.

«Мы пленники, здесь, мы бессильны…»

Мы пленники, здесь, мы бессильны,

Мы скованы роком слепым,

Мы видим лишь длинный и пыльный

Тот путь, что приводит к чужим.

И ночью нам родина снится,

И звук ее жалоб ночных —

Как дикие возгласы птицы

Птенцов потерявшей своих,

Как зов, замирающий в черных

Осенних туманных садах,

Лишь чувством угаданный. В сорной

Траве и в прибрежных кустах,

Затерянный, но драгоценный,

Свет месяца видится мне,

Деревья и белые стены

И тень от креста на стене.

— Но меркнет, и свет отлетает.

Я слепну, я глохну — и вот

На севере туча большая

Как будто на приступ идет.

Музе

I. «В Крыму так ярко позднею весною…»

В Крыму так ярко позднею весною

На рейде зажигаются огни.

Моя подруга с русою косою

Над атласом склонялась в эти дни.

Шли корабли в морской волне соленой,

Весь мир следил за ходом кораблей;

Над темной бездной, над водой зеленой

Неслась надежда Родины моей.

А девочке с глазами голубыми

И мальчику — тревога без конца:

Мечтали мы над картами морскими,

И звонко бились детские сердца.

Потом — в дыму, в огне, в беде, в позоре

С разбитых башен русский флаг спадал,

И опускалась и тонула в море

Моя любовь среди цусимских скал.

II. «Ты, милая, со мной вдвоем бежала…»

Ты, милая, со мной вдвоем бежала

В глухую ночь без света и тепла,

Когда всё время пушка грохотала,

Когда резня на улицах была.

Стихия распаленная кипела,

В крови взвивались флаги над мостом,

Но в темноте любовь моя горела

В огромном мире, страшном и пустом.

Любовь моя! Меж рельс, под поездами

Глубокий снег был так прекрасно-бел.

Шли на Восток, на Юг. Повсюду с нами

Суровый ветер верности летел.

III. «Тевтонское полотнище алело…»

Тевтонское полотнище алело

Над Францией, придавленной пятой,

И радио безумное хрипело,

Фанфары выли в комнате пустой.

А ты с узлом в дверях тюрьмы стояла,

Ты мерзла в очереди под дождем,

Но Родина перед тобой сияла

Звездой рождественской в снегу чужом.

Как в детстве, наклонялись мы с тобою

Над картой — мы б не разлучались с ней!

Спи, милая, с моею сединою,

Спи, милая, с любовию моей!

Ты можешь видеть чудные виденья,

Как потонувший Китеж под водой:

Пространства нет и нет разъединенья,

Нет лишних лет на родине земной.

Туман над затемненною Москвою,

В кольце осады сжатый Ленинград,

Мой древний Крым — они перед тобою,

Они с тобой, как много лет назад.

И Бог воздал мне щедростью своею:

Цусимы знак — в пыли влачится он;

Вот мой отец под Плевной: вместе с нею

Опять народ ее освобожден.

Мой друг, под Львовом в ту войну убитый, —

Он слышит гвардии победный шаг;

Вот наш позор отмщенный и омытый —

Над Веной, над Берлином русский флаг.

IV. «Любовь моя, за каменной стеною…»

Любовь моя, за каменной стеною,

За крепким частоколом — не пройти.

Любить вот так, любовию одною

В последний раз — и не иметь пути?

Склонись опять над картой, с затрудненьем

Ищи слова, знакомые слова;

Ты, девочка моя, скажи с волненьем:

«Владивосток». «Орел». «Казань». «Москва».

Задумайся о славе, о свободе

И, как предвестье будущей зари,

О русской музе, о родном народе

Поэтов русских строфы повтори.

«Не верю, что классическая роза…»

Не верю, что классическая роза

Вдруг расцветет, как чудо, на снегу:

Риторика — слова, стихи и проза,

Повествований слышать не могу.

Рву на клочки негодные писанья, —

Но призраки еще владеют мной,

Еще мерещится в сердцах сиянье —

За плотной, грубой, каменной стеной.

Ода

I. «Сквозь оттопыренные уши…»

Сквозь оттопыренные уши —

Лесть, самолюбие и ложь —

Просвечивают наши души

(От этих слов бросает в дрожь).

С высокомерным отвращеньем,

С холодным сердцем, навсегда,

Как не расстаться с вашим мненьем,

Литературная среда!

II. «Душа моя! Твой образ тленный…»

Душа моя! Твой образ тленный

Здесь, столько лет, в земном плену,

И боль и счастье всей вселенной

В тебя вмещаются одну.

Сейчас, встревожена луною,

На миг опомнившись от сна,

Союзу с тяжестью земною

Ты, радуясь, удивлена

Руки послушному движенью,

Ночной июльской тишине,

Дыханью, запахам, цветенью,

Деревьям, звездам и луне…

III. «Тоска ученого доклада…»

Тоска ученого доклада

Тебя ли в цепи заковать,

Всю ночь в кругу земного ада

Тебя ли пленницей держать?

Тебе ли тосковать и биться,

Как в западне, средь узких стен,

Тебе, которой отблеск снится

Преображений, перемен,

Грядущей верности и чуда

Земли, которая свята?

К тебе, неведомо откуда,

Нисходит в сердце чистота…

IV. «— Зачем нам этот вздор старинный…»

— Зачем нам этот вздор старинный

На старомодном языке? —

Мечты о стае лебединой,

О заводях, о тростнике…

— Не отвлечения пустые —

Лишь плоть, лишь тело — это ты;

Лучи тяжелые, густые,

И свет и ветер с высоты —

Вот жизнь — откуда жизнь другая? —

Дыши и пой, люби, живи,

Пока до сердца достигает

Еще волнение любви.

V. «Метафизические тени…»

Метафизические тени,

Душ высших выспренный разряд —

От их собраний и прозрений

В алмазах небеса горят…

— В алмазных искрах распадался

России образ роковой,

В снегу сияющем метался,

Столетний ветер над Невой.

Величье темное изгнанья

— Который час, который год?

И вот свой хор воспоминанье

Высоким голосом ведет.

Под шум дождя, среди природы —

Чужой, бессмысленной, пустой —

К чему мне этот всплеск свободы

В ночи безумной мировой?

VI. «Еще назвать тебя не смею…»

Еще назвать тебя не смею,

Смерть — лучезарная краса,

Еще осилить не умею

Взлёт рокового колеса.

Перед тобой в изнеможеньи

Еще готов склониться я,

— И вдруг является виденье

Совсем иного бытия.

Над временем, над всем, что зримо,

Над гробом, над подобьем сна,

Огнём страстей неопалима

Жизнь навсегда утверждена.

«О Человеке, образе Его…»

О Человеке, образе Его,

И о Лице, средь этих лиц печальных,

Так страшно думать. В сердце — никого

И нет сегодня близких мне и дальних.

Качнулась ось земли. Земля в огне,

Стихия ворвалась для зла и мщенья

И все-таки — на каждом и на мне

Тень от креста и свет его крещенья.

«От ненависти, нежности, любви…»

От ненависти, нежности, любви

Останется в мозгу воспоминанье,

Желчь в печени, соль мудрости в крови,

Усталость в голосе, в глазах — сиянье.

Когда-нибудь — придут такие дни —

Я жизнь пойму, мной взятую невольно,

Совсем один, вдали от всех, в тени,

И станет мне так ясно, пусто, больно.

И я почувствую себя без сил,

И будет тайное мое открыто:

Всё, для чего я лгал, молчал, грешил,

Что про себя таил. Моя защита,

Любовь моя, окажется жалка —

Какое ей придумать оправданье?

Как в воздухе просеять горсть песка?

Жизнь — лишь обманутое ожиданье.

Да, часто к Богу я в слезах взывал,

Преображенья ждал, добра и чуда,

Но не пришел никто, не отвечал

Ни с неба, ни из праха, ниоткуда.

«Пролетит над полем тёплый ветер…»

Памяти Александра Гингера

Пролетит над полем тёплый ветер,

В розовых лучах взойдёт заря —

Это Бог на твой призыв ответил,

Языком бессмертья говоря.

А душа твоя — в преддверье рая,

В свете несказанно голубом,

В пламени как Феникс не сгорая,

Помнит ли о нашем, о земном?

«Проснёшься глубокою ночью…»

Проснёшься глубокою ночью

И слушаешь тишину

И странно увидеть воочью

Нежданную эту весну.

Вся в звёздах и в лунном сиянье

И счастьем безмерным полна

Приходит опять на свиданье

Летейскою тенью она.

Романтика

I. «Когда мы счастия не ждали…»

Когда мы счастия не ждали,

Любовь негаданно пришла

И огорченья и печали

Венком из роз перевила.

Мир озарился новым светом,

Прохладою дохнула тень,

И всем таинственным приметам

Счастливый улыбнулся день.

Пел соловей в кустах сирени,

Пар поднимался от земли,

Когда средь радостных видений

Дорожкой мы садовой шли.

И ты, лицо свое склоняя

К плечу любимого тобой,

Казалась мне виденьем рая

Средь нежной прелести земной.

II. «Наклонялась ты, срывая…»

Наклонялась ты, срывая

Стебли синих васильков,

В летнем небе мчалась стая

Белоснежных облаков.

Рожь высокая шумела,

Ивы гнулись у реки.

Средь стеблей движенья белой,

Нежной девичьей руки,

Стан и платье голубое,

Шеи девственный наклон —

Все, что связано с тобою,

Все, во что я так влюблен.

III. «Тени темные роняя…»

Тени темные роняя,

Звонко тополи дрожат,

Гулко в доску ударяют

За оградой сторожа.

И холодный вихрь осенний

Рвет с ветвей средь темноты

И кружит, как привиденья,

Пожелтевшие листы.

Выйдем ночью на дорогу:

Осень поздняя в саду,

Зверь ушел в свою берлогу,

Рыба спряталась в пруду.

Скучно, страшно до рассвета —

Кто там ходит под окном?

Далеко умчалось лето

На коне на вороном.

Пусть там воет за трубою —

Милую целую прядь,

Любо мне вдвоем с тобою

Звукам осени внимать.

IV. «Руки хладные в награду…»

Руки хладные в награду

У камина отогрев,

Прочитали мы балладу

Про двенадцать спящих дев,

На дворе мороз веселый,

И как войско на врага,

Белый рой снежинок-пчелок

Вьюга сыплет на снега.

Верь мне, милая подруга,

Что особенной судьбой

В мире мы нашли друг друга,

Небом связаны с тобой.

И горят для счастья свечи

Путеводною звездой

И окутывают плечи

Светотканною парчой.

«С непостижимым постоянством…»

С непостижимым постоянством,

Чрез Формы призрачный налет,

Геометрическим пространством

Мне мир трехпланный предстает.

Внутри параболы и дуги;

Шары прозрачны, как хрусталь;

Сближаясь на магнитном круге,

В контактах вспыхивает сталь.

Мир полый, четкий и блестящий!

В нем различаю без труда

Теченье воли настоящей,

Колеса, рельсы, провода, —

Но брызгами кипящей ртути

Вдруг разлетаются тела:

Там — подчиненные минуте,

Здесь — взмаху точного угла.

А вот когда в Господнем поле

Ты полетишь совсем одна,

Душа моя, помимо воли

Костру эфирному дана,

Там, проходя по мирозданью,

Пресветлый и безгрешный дух,

Ты звездам станешь легкой данью,

Как ветру — лебединый пух.

Быть приобщенной к их работе,

Наверно, так хотела ты,

Но разве можно жить — без плоти,

Без рук, без глаз, средь темноты…

«Что скажете сегодня людям вы…»

Что скажете сегодня людям вы,

Посланники, бредущие с тоскою

По торжищам, средь городской молвы

Походкой неуверенной такою?

Но — диво — огрубевшие сердца

Тревога ваша незаметно ранит

И выиграны будут для Отца

Те, в чьей душе вдруг тишина настанет.

Мы любим — и спасает нас порой

Одно напоминанье о любимом;

Священной музыки верховный строй

Вверху небес доступен серафимам.

А на земле, где арфы не звучат,

Не арфа — грустная, простая лира;

Сквозь тлен и прах, сквозь весь юдольный ад

Ее певец проносит в царство мира.

Есть озеро средь гор. Однажды днем

Свет встретился в нем с новым чудным светом.

Еще последний райский отблеск в нем

Остался вечной памятью об этом.

Закидывайте невод! В глубине

Коснитесь глубины, улов берите,

Греху, вражде, насилию, войне

Препятствия, пpeпятcтвия чините.

Пусть чудо повторится, как тогда,

Пусть будет так, как было: в летнем свете

Звук голоса. Спокойная вода.

Вершины гор. Ладья. Рыбачьи сети.

«Зимой в снеговом сугробе…»

Зимой в снеговом сугробе,

Прижавшись к чугунным дверям,

Две жизни скрестились — за обе

Ответ Всевышнему дам.

Как в марте и как в июле,

Пятнадцатого января

Все то же: свистящие пули,

Сияющая заря,

И на мостовой, без ответа,

В бреду, в темноте, в снегу, —

Смешенье мрака и света,

Прощание на бегу,

С грохотом бьющие в камень

Осколки — вдоль мостовой,

Северных звезд над нами

Свет призрачно-голубой,

И вот пароходам навстречу

Летят берега и поля,

Огни, как пасхальные свечи,

Не русские тополя.

«— “Дано вам: чудное счастье…»

— «Дано вам: чудное счастье,

Страны и города,

Свобода. На равные части

Разбил Я мои стада.

Одних пасу я железным

Жезлом, и буду пасти,

А детям моим любезным

Открою пути и пути

Под разными небесами;

Завидовать будут, ждать.

В слезах, в темноте, часами

О детях молится мать.

Благословенья, проклятья,

Любовь и ненависть там…

Я дам вам пищу и платье,

И труд и горести дам,

Но Я окропил вас свободой,

Я вывел вас на простор,

Израиль новый, — исхода

Неугасимый костер».

…В темной комнате глуше,

Долог и труден путь;

Ночью проснешься: слушай,

Прошлого не забудь.

«— «За что, такое нечестье?..»

— «За что, такое нечестье?

Зачем Ты одних увел

В прекрасные земли, за честью,

Где ревет прежний орел?

Где в сумрачном мире видений

Вне времени воскрешена

Былая Россия, где тени

И славные имена?

Где русское имя так вольно

Разносится по берегам

Темзы и Севы? Довольно,

Что дал Ты, Невидящий, нам?

Ты, жнущий незримый нивы,

Что дал России, когда

Степные стремил разливы

В разрушенные города.

Ты слал удар за ударом,

Смертью дышал, свинцом,

Белым вставал пожаром

На западе пред концом.

Ты был в огне Перекопа,

Ты был под Варшавой — и вот

Смятенье, голод, — потопа

И ныне земля твоя ждет!»

«Но падают золотые…»

Но падают золотые

Оттуда, с неба, лучи.

Шумят, как прежде, в России

Источники и ключи.

И снег в октябре ложится

На взрыхленный чернозем,

И зверь полевой и птица

Не ведают ни о чем.

Не знают, теперь какие

Охотники ходят им вслед,

Не знают о том, что «Россия»

Имени больше нет.

Над рельсами и поездами,

Над трактом и полотном,

Над тракторами, бороздами,

Над телегой, крытой рядном,

Все та же сегодня клубится

Довоенная летняя пыль.

Степь таврическая. Жнец и жница.

Пролетающий автомобиль

Где с портфелями на коленях,

Партработник в дорожных очках

Мчит начальством. И ветер на Сене,

Дождь на улицах, на площадях,

Где, чуть свет, что ни день, в непогоду

Жизнь я рву по часам, по гудкам…

Проклинаю мою свободу,

Ничему не кланяюсь там.

Не молюсь, не верю, не вижу

В темном будущем, и потому

Так люблю я, так ненавижу

И так страшно — близок всему.

«Прекрасней не было и нет…»

Дней Александровых прекрасное начало…

Прекрасней не было и нет:

В тумане над Невой сиянье,

Гром ослепительных побед,

И торжества, и страшных бед

Безумное чередованье.

Век Александра, славный век.

В снегах — подснежники свободы,

В цепях согбенные народы —

И вдруг иного ритма бег

Сломил державинские оды.

Два благородные орла —

Двуглавый и другой, не русский,

В ширь распростершие крыла,

В бою столкнулись — и взошла

Погибель над землей французской,

И вот, чрез полтораста лет,

Слежу стрелы Вандомской взлеты

И арку гордую побед

Там, где войны недавней след

Стер песнопенья позолоты.

О, Франция. Твой тяжкий бред

Сегодня прежнего темнее

И лебедей версальских шеи,

Как королевские лилеи,

Склонились — и надежды нет.

Но ведает душа земная,

Что Кобленц, Прага и Париж —

Изгнанье и чужбина злая —

Залог того, что Ты нас знаешь,

Что Ты избранникам даришь

Тернистую дорогу к раю.

Декабрь 1962, Париж