Мне жалко было этого дядьку. Просто по — человечески жалко. Как‑то не хотелось думать, за что он провел в заключении больше половины из своих пятидесяти с лишком. Злодей он на самом деле или дурной пацан, который в первый раз попал по глупости, а потом все добавлял и добавлял по той же самой беспробудной своей дурости. Так, во всяком случае, он говорил мне. Было очевидно, что это старый, изношенный, безнадежно больной человек, который, скорее всего, больше из больницы не выйдет. Сострадать живому в беспомощном состоянии. Разве это не естественно?
В деревне было известно, что его приняла пожилая одинокая женщина в расчете на мужские руки, которых так не хватало ее бабьему хозяйству. Приняла и ошиблась, так как он вскоре заболел и попал в больницу. Я ни разу ее не видела, она не подходила ко мне, чтобы поговорить о нем. Вероятно, до нее дошел слух о перспективе высокой ампутации ноги и она махнула на него рукой, не признавая за собой никаких обязательств.
Ампутация была уже почти реальностью. Убогие консервативные средства, что были в моем распоряжении, помогали ему, как мертвому припарки. Магистральные сосуды были безнадежно непроходимы и мучительная боль в ногах, которую он испытывал из‑за нарушения кровообращения, терзала его постоянно, особенно усиливаясь ночами. Спал он только сидя, опустив ноги с кровати. Венозный застой, который развивался при этом, хоть как‑то улучшал питание мышц. Поэтому изменить положение означало усилить боль. Так и спал он, опираясь на спинку стула. Голова при этом падала, а губы, нос, лоб носили следы этих падений. Вид у него был, прямо скажем, страшный. А если добавить к этому крайнюю худобу, просительно — заискивающее выражение глаз, полное отсутствие зубов и какой‑то душевный надлом, что проявлялся сразу, без длинной задушевной беседы, можно понять мою жалость.
Вначале я угостила его сигаретой из тех, что курила сама.
— Доктор, а мне не разрешали курить, говорили, что болезнь моя от курева. Неужели неправда?
— Правда.
— А — а, понимаю… Мне уже нечего терять, так к чему ограничивать себя в том, что еще можно получить в этой жизни. Так, доктор?
— Ну, это не вся правда, хотя довольно близко к ней… Почему бы не потемнить, если человек так точно характеризует ситуацию.
— Спасибо, доктор. Вы — человек.
Бывшие зэки у меня были и до него, в основном блатные. На их языке это высшая похвала. А если учесть, что мне еще не было и двадцати четырех, роста и веса я несолидного, мне она была лестна.
Потом я обнаружила, что мои сигареты с фильтром для неuj — баловство и стала носить папиросы, что курил мой муж.
После высокой ампутации бедра мой пациент заплошал и пал духом. Я подолгу сидела у него. Иногда просто так, молча. Приходила смертельно усталая, садилась, вытянув натруженные за день ноги, и молчала. Утром, когда сразу наваливается много дел и все неотложные, я заскакивала в палату, оставляла что‑нибудь съедобное, вкусненькое, и неслась дальше.
Постепенно он оттаивал. Думаю, он смирился с потерей ноги. Как‑то в сумерках в палате, когда соседи были на улице или в коридоре, он сказал:
— Вот что я думаю, дочка, — он по виду годился мне не только в отцы, но вполне и в деды, — характер у тебя не мед, а язык и того хуже. Скажешь два — три слова и вполне можешь «завести» человека. А вдруг он блатной? Тут неизвестно, что может произойти. Вот я и думаю… Тебе нужно постоянно иметь оружие при себе. Хотя бы против нас, блатных.
— ?
— Слушай, запоминай и повторяй про себя…
Так почти две недели длились мои курсы блатного языка, включая и то, что в просторечии зовется матом. Вначале я как‑то дурацки хихикала от смущения. Повторить вслух «урок» не согласилась бы ни за что. Мой учитель был серьезен и строг. Он внушал мне, что малейшая ошибка в этих сложных нагромождениях сразу обнаружит во мне «любителя», и не «профессионала», и убойная сила очень снизится, если не пропадет совсем. Поэтому только точность звуков, ударений, даже небрежно — пренебрежительный оттенок речи, спесиво — глумливое выражение лица. Только так, только в комплексе.
Я представить себе не могла, когда, где и как я смогу применить на практике эту свою «науку», но добросовестно учила. Я знала, что любая наука не может быть человеку в тягость. Когда нибудь она да пригодится.
Мой «учитель» вскоре умер. После второй ампутации, такой же высокой, как и первая. Есть такая прописная истина в хирургии — нельзя спасти человека, который сам жить не хочет. Он — не хотел. Может быть и прав он был…
Не думала, что придется так быстро вспомнить его уроки. Новый год мы собирались встретить в доме местных ветеринаров. Кроме нас с мужем (он был терапевтом и главным врачом районной больницы), была еще пожилая пара старожилов здешных мест. Ветеринары — муж и жена — были родом с Украины. Начинали свою учебу они в Харьковском мединституте, который в войну эвакуировался в Свердловск. Было холодно, голодно и казалось, что конца — края войне не будет. Решили они перевестись в ветеринарный, чтобы хоть едой обеспечить себя и своих тогда еще не родившихся детей. Перевелись, а после окончания остались на Урале. Война разметала почти всю близкую украинскую родню. Дальняя едва ли ждала их в родных краях. От добра добра не ищут, решили они, оставаясь на земле, приютившей в лихую годину. Хозяйка отменно готовила и к главному празднику года постаралась. Нам было в этой тесной компании очень весело, а я могла себе позволить несколько расслабиться. С коллегой мы поделили праздники года и в новогоднюю ночь выпало ему дежурить на дому. Поэтому требовательный звонок в начале второго ночи я даже сразу не отнесла на свой счет. Может, кто‑то решил поздравить хозяев? Оказалось — по мою душу. Дежурный фельдшер с прискорбием сообщил, что второй хирург пребывает в недееспособном состоянии и его нельзя не только вызвать, но даже разбудить. Больной, вероятно, с прободной язвой.
— Александр Петрович, дорогой, а ты не ошибся? А ты спазмолитики ввел?
— Нет, Изабелла Игнатьевна, скорее всего, не ошибся. Это действительно перфорация и, вероятно, не свежая, перитонит разлитой. Хотя все может быть, больной и сопровождающие — народ тяжелый, все поголовно пьяны и крепко.
— Ладно, присылай машину, — сказала я обреченно, мысленно чертыхаясь в разных направлениях — коллеги, больного, разнесчастной моей жизни и своего «еврейского счастья», как говорила моя подруга, когда подходила наша очередь, а товар кончался.
Я накинула шубу на праздничный туалет, а прическу не стала портить головным убором. И вот такая веселая, оживленная и нарядная я появилась в вестибюле хирургического отделения. Я не могла подумать, что естественное мое право праздновать Новый год может вызвать такую острую злобу, такую откровенную ярость. В вестибюле скопилось человек восемь — десять. Не может быть, чтобы все они приехали враз, скорее всего прибыло подкрепление к первому эшелону. Это были люди в основном пожилые, судя по красным физиономиям, сильно пьяные, настроенные решительно и агрессивно. Возможно, их подогрело долгое ожидание, пока фельдшер искал дежурного хирурга, а потом тщетно пытался привести его в приемлемое состояние. Александр Петрович знал, что такая ситуация бывает нередко и всегда крайней оказываюсь я, т. к. нас — хирургов всего двое. Как ни редко ходили мы с мужем в гости, извлекали нас оттуда почти всегда. Если он мог отделаться распоряжением по телефону, мне приходилось ехать. Нередко за вечер дважды, а то и трижды. Какой после этого праздник, скажите на милость!
А здесь ситуация складывалась более чем серьезно. Я кожей почувствовала опасность. Они обступили меня с трех сторон, оставив только впереди узкий проход. Какая‑то женщина сзади меня вдруг истерически завопила:
— Ты где ходишь‑то, когда человек помират?!
Справа возникло какое‑то движение и вот прямо на моем пути, на этом самом узеньком проходе, возникла толстая краснощекая женщина. Платок ее сполз с головы, седые космы беспорядочно разметались, лицо перекошено злобой, а завопила она еще пронзительнее
— Да на кой мы ей все нужны! Ишь как разнаряжена‑то вся! Мой праздничный вид, тщательно уложенная прическа, что я позволяла себе два — три раза в году, учитывая мою профессию, хорошая «городская» одежда довели их до исступления. Еще миг — и они вцепятся мне в волосы и разорвут меня на части. Что им до того, что сейчас я единственный человек, который может спасти, вероятно, сына этой седой патлатой бабы. Очень мало в них уже осталось от здравого смысла. Эта маленькая толпа жила законами толпы большой и она жаждала крови.
— А — а-а — а…
Это почти на октаву выше, чем они. Голос мой поставлен от природы. Это не только выше, но и значительно громче. Это не крик, а скорее вокальный пассаж, так непривычный их уху. Тишина… А потом пошел — пошел, полился «монолог» на едином дыхании, без вздохов и остановок, зло и экспрессивно. Вроде они и слышали такое, да такое ли? Мужики поняли прежде баб, что это классом выше их примитивной ругани. Проход стал расширяться. Мужики плечами, руками расталкивали баб к стенам. Один из них приблизился ко мне, но в нем я уже не чувствовала ни агрессии, ни угрозы. Вероятно, не только сам по себе монолог моего «учителя», а сочетание его с моим видом, полом, возрастом, одеждой привело их в изумление и стопор.
— Доктор, помогите, нашему сыну…
Заметьте, на «Вы» и почти ласково. Каково?
Ситуация оказалась действительно серьезной. Остатки паров шампанского покинули мою голову еще в вестибюле, но все же ей пришлось тяжко. Парень был бледным до синевы, до какой‑то болезненной прозрачности, под глазами залегли темные тени. Все это — приобретение не одного — двух дней, а обнаруживало в нем хронического больного. Фельдшер Александр Петрович, который знал вся и всех, сказал, что совсем недавно парень пришел в неурочное время из армии, был списан по какой‑то болезни. Без сомнения, у него был разлитой перитонит. Губы его пересохли, потрескались и кровоточили. Со мной говорить о своей болезни он не пожелал.
— Дашь воды — скажу.
Он был сильно пьян, но все равно ему было очень больно.
А мне было гадко, вроде я измазалась в чем‑то позорном и несмываемом. С родителями я говорить не стала. Толку от них, пьяных, чуть, а видеть свидетелей своего позора не хотелось. Их выгнали.
к
Я приняла решение оперировать. Причина перитонита не ясна, поэтому разрез предельно широкий для самой тщательной ревизии органов. В брюшной полости, заполненной выпотом и кишечным содержимым, между петель кишок плавала картошка. При ревизии я нашла семь дырок в тонкой кишке. Красивых таких, кругленьких, меньше копеечной монеты с ровными свежими краями. Я не могла даже предположить причину возникновения этих перфораций, но не это меня беспокоило. Взяла для исследования край такой язвы, лимфоузел из брыжейки вблизи ее — разберемся после. Сейчас главое другое — за этой картошкой, пьяной компанией, моим сленгом, стрессом
— не проглядеть бы еще одну такую дырочку. Если останется хоть одна — все коту под хвост и он умрет. И я все‑таки нашла ее, восьмую дырочку. Нашла только после третьей ревизии. Она была по брыжеечному краю и брыжейкой же уже слегка прикрыта.
Гистологическое исследование причину болезни не прояснило. Поправился он и выписался довольно быстро. Моих новогодних собеседников, на которых я впервые проверила силу своего «искусства», я, Слава Богу, больше не видела никогда.
* * *
Как‑то невесело завершалась моя командировка в один из самых отдаленных северо — восточных районов края. Провожал меня на вокзал главный врач больницы, он же младший брат моей приятельницы — операционной сестры и мой бывший студент Володя. Мы ходили с ним по ночному перрону и он все рассказывал, рассказывал мне, как попал в переплет, согласившись взять этот район. Хотя ему говорили о неизбывной склоке в коллективе и о ее главных инициаторах, о разрухе материальной части, о бабьих сплетнях и домыслах, что как змеиный яд в малых дозах, отравляли жизнь его предшественнику. Говорили и о запойном пьянстве хорошего хирурга и приличного человека, и о непорядочности трезвенника. Все это он знал, но пошел. А сейчас, когда начато большое капитальное строительство и уходить уже не резон, сил нет терпеть.
— Что Вы думаете, вот и этим нашим прогулкам взад — вперед по перрону ночью будет дана соответствующая оценка. А я вроде и не боюсь этого, а вот не принял Вас в своем доме, а отвез в эту паршивую гостиницу, т. к. жена в отъезде. Родители мои, которые Вас любят, осудят меня и Лида, сестра, не простит. Как ни стыдно признаться, а испугался сплетниц. А они это тоже знают и еще пуще будут злословить…
Я слушала его глуховатый голос и видела вросшие в землю низкие кирпичные строения с мокрыми стенами снаружи и изнутри, т. к. с 1907 года уже нарушилась гидроизоляция. А об этом годе говорили, кричали, вопили чугунные литые порожки с этой датой. И они, некогда имеющие три измерения, теперь тоже вросли в землю и вровень с нею осталась их верхняя, изрядно истертая рабочая поверхность. 1907 год. Столыпин Петр Аркадьевич. Реформы или реакция? Революция или беспорядки? А затопленный канализационными водами типовой двухэтажный корпус хирургического отделения? Подвал там стал привычной выгребной ямой, а первый этаж благоухал выразительно и откровенно. Первый этаж хирургии… Похоже, что ты, Володя, действительно попался.
А меня, вдобавок ко всем бедам не чужого мне человека, огорчала бессмысленность моей миссии и тяжелая необходимость признать ошибочность этой затеи с курацией дальнего и неблагополучного района. В районе нет специалиста моего профиля, а главный не может быть и швец, и жнец. Мои рекомендации, требования, разборы ошибок на местном материале некому конкретно слушать, а потому большая часть усилий уходит в песок. Печально, но надо признать факт: два предыдущих моих визита и этот, вероятно, последний, общего убогого положения не изменили ни в корне, ни в деталях. Вот сейчас подойдет этот пятьсот — веселый поезд и утром я сойду с него в Краснодаре, признав свое поражение. Благими намерениями устлана дорога в ад. Намерения мои, дорога — их. Сколько же еще детей поплатится за необустроенность этой службы, за отсутствие специалиста, за зыбкую трясину здешнего медицинского микроклимата. Володь- ку она не засосет. Он вырвется. А кто же осушит и оздоровит это малярийное болото? Каково здесь жить людям и знать, что дома у себя помощи умной, своевременной и квалифицированной не дождаться? Кто виноват в том, что здесь ее нет, а рядом, в соседнем районе — есть? Именно такая, какой должна быть. И это состояние длится уже лет двадцать, если не больше.
Классный вагон давно ожидаемого поезда оказался в полном соответствии с моими невеселыми перронными мыслями. Во — первых, общий, других в поезде не было; во — вторых, из старых и особенно грязных, тех, что, вероятно, ходили в войну и были крашены изнутри коричневой краской; в третьих, полупустой и очень плохо освещенный. Я запретендовала на верхнюю полку. Для того, чтобы достать мне матрац из ящика под нижней полкой, Володе потребовалось поднять ее вместе с объектом, на ней
возлежавшим. Прямо на голом дереве полуголый, татуированный по высшему зэковскому классу, спал молодой мужик. Был он сильно пьян и храпел. От такого грубого обращения он, на мое несчастье, проснулся. Тут проводник, тоже пьяный, принес равномерно грязное мокроватое белье и мы поехали. Володя соскочил с подножки уже идущего поезда.
Еще при посадке я обратила внимание, что редкие пассажиры вагона спят без белья прямо на голых досках или грязных матрацах. У одной женщины на второй боковой полке под головой в качестве подушки были даже не завернутые во что- либо лаковые ее туфли. Другие держали под головой немудрящие свои пожитки — сумки, свертки. Белье в вагоне, кроме меня, взял еще один военный в другом конце. Я давно не ездила в общем вагоне, с самой ранней юности, что прошла в послевоенные годы. Я просто забыла, зачем они судорожно цепляются за свое скудное достояние. Портфель свой, где были бумаги, бельишко и зонт, я оставила под нижней полкой, там же пристроила туфли, а плащ повесила у изголовья, да так небрежно, что пола его попала под матрац.
Уснула я быстро и так же внезапно проснулась от весьма откровенного прикосновения. Передо мной стоял татуированный мужик с нижней полки и его намерения не вызывали сомнений. Был он почти в два раза моложе меня. Разило от него не перегаром, а свежим спиртным духом. Был он еще очень пьян й потому опасен. Я пыталась его усовестить, но он, видимо, не знал, что это такое. Тогда, разозлившись, я выпустила по нему длинную забористую очередь из сокровищницы моего «учителя». От неожиданности он сел на нижнюю полку на противоположной стороне и обалдело на меня уставился.
— Ну, извините, мамаша.
Рассчитался он со мной на рассвете, когда выходил в Тихо- рецке. Украл он у меня мой великолепный шведский зонт, красный, с огромным полем, что достался мне в Финляндии случайно, я нашла его на улице совсем новым. Туфли свои я обнаружила в тамбуре. Там он разглядел, что они второй свежести и бросил. Полу плаща из‑под матраца извлекать не рискнул, дабы не разбудить меня.
«Оружие» действовало разяще, но не радикально.
Приехала домой рано утром и такое у меня пакостное чувство было, будто вся я п этом вагоне испачкалась не только снаружи, но и изнутри. Этот грязный вагон, на что он похож? Так и видишь почти наяву кадры из «Хождения по мукам», интеллигентную физиономию Рощина — Гриценко, красивенько — бес- смысленное лицо какого‑то ненастоящего, написанного по зака
зу, Телегина, молодую Нифонтову — Катю. Господи, как они страдали от той разрухи в таких вот вагонах среди хамья и братишек с татуировками! Ехала я в этом вагоне и мне казалось, что вот войдут махновцы в папахах и начнут грабить или поскачут рядом с поездом, с гиком стреляя в окна. Мне сейчас кажется, по мне ползут вши, что остались в этом вагоне с гражданской войны…
Телефонный звонок, а я откисаю в ванне. Я демократичный начальник и меня можно спросить приду ли я сегодня на работу.
— Нет, не приду. Знаешь, я очень понимаю русскую интеллигенцию, которая не приняла революцию.
— Что с тобой? Ты, наверно, перегрелась в поезде.
— Наверно — Действительно, я интеллигент в первом поколении. Первую половину моей жизни «удобства» нашего дома были в конце двора. А как же дворяне, ведущие свою родословную от Рюриковичей?
У преподавателей клинических кафедр мединститута есть два обязательных 12–часовых ночных бесплатных дежурства в месяц. Не очень обременительно, но если учесть, что ассистент обязательно работает днем, дежурит ночью, а следующий день не может отгулять, т. к. у него занятия, и он работает полный рабочий день, то получается 32, а то и больше часов работы. А это уже многовато. И ведь не в том дело, что устал врач. У нас отродясь об этом не думали. Хотя бы подумали о том, что это за работник после полутора суток непрерывной работы, что он там надиаг- ностирует и наоперирует? Но в этих тридцати двух часах работы ассистента есть законный перерыв в шесть часов, которого его часто лишают «по производственной необходимости». Это время с конца рабочего дня в 14 часов до начала дежурства в 20 часо). За этот период можно сходить домой, поесть по — человечески, даже часок — другой вздремнуть и со свежими силами прийти на ночное дежурство, где больничный врач — дежурант уже работает с 16 часов.
Так случилось и в этот день, когда я воспользовалась своим законным антрактом. По пути на дежурство в больничном дворе я встретила опытного анестезиолога, который уже дежурил с 16–ти часов.
— Изабелла Игнатьевна, у Вас в отделении есть девочка с фурункулом лица. Не понравилась она мне, когда я мельком ее увидел.
Я помнила такую красивую девочку лет четырнадцати, что поступила вчера с фурункулом переносицы и большим отеком век с обеих сторон. Я не вникала в ее лечение. Тогда я работала в плановом чистом отделении. Но гнойная хирургия, самая трудная и неблагодарная, всегда меня не столько привлекала, сколько преследовала. Я не могла пройти спокойно мимо такого лица. Давно еще, в нейрохирургии, когда я занималась в основном радикулитами, т. к. это было моей диссертационной работой, мне дали детскую палату. Как я говорила тогда, чтоб жизнь не казалась мне медом. В той палате я потеряла двоих ребят, мальчиков до 14 лет, которые выдавливали себе угри в области переносицы. Они погибли от мозговых осложнений этого, как им казалось вначале, пустяка. Хорошие такие ребятки. Особенно последний, к которому я особенно привязалась, и у которого, как мне казалось, был шанс выжить. С тех пор такие гнойники на лице с большим отеком всегда вызывали во мне тяжелые ассоциации и я понимала цену времени от начала осложнения. Причиной смерти в таких случаях был тромбоз мозговой венозной системы, включающей в себя обширные синусы. Один из них, кавернозный, собирал в себя венозную кровь с лица. Особенно печально известны области переносицы и верхней губы. В раннем юношеском возрасте, под влиянием гормональных изменений, юноши проявляли интерес к противоположному полу. Им хотелось нравиться. А тут же, в это же самое время и по той же причине, их лица покрывались прыщами, угрями. Надо же было так природе совместить по времени несовместимое! Парни и девочки прихорашивались, кто как мог и умел. В том числе и выдавливая гнойники в таких опасных местах. Это загоняло инфекцию глубже, в том числе и туда, где она оказывалась смертельной. Самым правильным в тактическом отношении, как я считала, было раннее проведение превентивного лечения, направленного на уменьшение свертываемости крови. Видишь такое расположение гнойника, обширный отек — вот и начинай при строгом постельном режиме внутривенное введение растворов, способных расширить сосуды, разжижить кровь, предотвратить ее свертывание, что в условиях инфекции крайне важно.
— Где же ты, Лева мельком видел эту самую больную?
— А когда она вместе с матерью и, наверно, с отцом возвращалась в больницу с прогулки в парке.
Вот тебе и на! Вот и строгий постельный режим. Неужели подались на прогулку после капельника? Или его и не назначали вовсе? Не своей жизнью рискуют ребятишки, чужой. Оттого и слово «профилактика» в их понятии звучит почти как «перестраховка». Почему бы не рассказать, втолковать было матери,
как смертельно опасны такие прыщики, как строго надо выполнять врачебные рекомендации. А что если сам врач по этой части плохо ориентирован? Ведь это редкое осложнение у хирургов, а для чистой нейрохирургии такие больные вовсе не свойственны. В мою нейрохирургическую бытность граница между этими специальностями в одном отделении была очень условной. Вот в финале их жизни и достались эти дети мне, аспирантке — хирур- гу, у которой была нейрохирургическая тема диссертации.
А девочке действительно было худо. К вечеру отек лица нарос, поднялась температура, зловеще опустился один угол рта, перекосив еще утром красивое лицо.
— Когда вы уходили в парк, у девочки уже было перекошенное лицо?
— Да, но я думала, что она гримасничает.
— А доктор вам говорил о строгом постельном режиме?
— Да, но… Помилуйте, доктор, какой может быть строгий постельный режим у человека с прыщиком на лице?
Это было сказано уже не виновато — смущенно, а нахраписто и агрессивно.
— Не логично. С прыщиками в больницах люди не лежат.
— Ну, это уже дело квалификации вашего брата.
Вот как? Пожалуй, пора тебя, мамаша, основательно просветить по части состояния дел, подумала я, а то ты, чего доброго, и в моей квалификации усомнишься. Да не просто о настоящем стоит поговорить, но и о прогнозе на недалекое будущее.
Я встречала и раньше людей похожего склада. Переход от наглости до заискивающей слезливости у них бывает мгновенным. Мне противна эта порода людей, я с ними общаюсь с трудом и по крайней необходимости. Здесь же у меня действительно было дело, времени потеряно много, работа предстояла серьезная.
Все, что было у меня, я назначила и проследила за тем, чтобы тотчас же лечение началось. Со времени моего печального опыта лечения таких больных прошло немало времени, что‑то изменилось и в нашей науке. Я позвонила сосудистым хирургам. Посоветовались. Оказалось, что еще не упустили срок использования одного нового дефицитного средства. Стоило оно очень дорого по тем временам и потому применяли его только после личного осмотра специалиста. Послала за ним машину. Приехал мой старый приятель. Привез дефицит и мы сразу же начали его вливать в другую вену. Присоветовал кое‑что еще. Поговорила, по старой памяти, с нейрохирургом. Покряхтел по части своих результатов, но согласился, что у них случаи более запущенные, а у меня свежий. Может и повезет.
9 1
А девочка «загружалась», как говорят неврологи, прямо на глазах. Невропатолог констатировал быстрое развитие неврологической симптоматики. На какое‑то время больная стала для нас центром мироздания. Врачи разных специальностей смотрели, думали, советовались. Приезжал и нейрохирург. Из‑за медикаментов пришлось вызвать вначале старшую сестру, потом заведующую аптекой. И все это быстро, одновременно — консультации, лечение. Надо отдать ей должное, болезнь тоже не ждала. Она шла еще быстрее.
И вот на этом фоне папа девочки, как я потом выяснила — «слуга слуг народа», шофер крайкомовского гаража, решил меня подстимулировать. С невыразимым апломбом он стал мне объяснять, как тяжело болен его ребенок, и тут же угрожать, что он призовет к ответу тех, кто не все сделал для его спасения. В том числе и меня, если он узнает, что все эти люди приезжали сюда «для понта». И все это в коридоре, недалеко от палаты, т. к. детской реанимации в те годы у нас не было.
Он очень меня раздражал, этот папа. Лучше бы, конечно, его тихо выбросить в окно, но едва ли это можно сделать бесшумно. Поэтому я молча довела его до лестницы, очень крепко взяв за локоть, вела три этажа, потом метров пятьдесят по коридору через вестибюль до входных ступеней. И все это время на одном дыхании, не повторяясь и не повышая голоса, я сообщала ему нечто о нем самом, сообразуясь с уроками моего покойного учи- теля — зэка.
Вместо точки я сказала ему:
— Если я еще раз увижу тебя здесь или в окрестностях этого здания, я не буду заниматься твоей дочкой, тем паче, что я работаю в другом отделении.
Его я, действительно, не видела в течение всего месяца, что лечила девочку. При выписке у нее была едва заметная асимметрия лица, что осталась от того пареза. Уходя из больницы, ни мама — продавец, ни девочка не сказали мне «спасибо». От такого семени разве может появиться доброе племя, пусть даже и с красивым лицом?
Как‑то значительно позже, в другом отделении того же корпуса.
— Изабелла, говорят, что ты здорово умеешь материться?
— Кто говорит?
— А вот она. Как‑то ты вела какого‑то мужика по лестнице, то ли за шиворот, то ли еще как, и так ему втолковывала что‑то, что, наверно, ничего вокруг не замечала. А она так и остолбенела в коридоре. Так умеешь ты или нет?
— Конечно, умею. Но не больше, чем ты. А девочка что‑то перепутала. Она же по молодости лет не умеет никак, вот ей и показалось семеро в санях.
И уже обращаясь к девочке.
— Хочешь, научу?
— Не — е-е — т.
— Вот и правильно.
Так трижды в жизни я воспользовалась этим оружием. Трижды за тридцать три года. А теперь как‑то пыталась вспомнить. Сбиваюсь, повторяюсь — не тот сленг. Может, если меня разозлить как следует, довести до белого каления, и вспомню?
Декабрь, 1993 г.
(обратно)
Примечания
1
Первоначально — специализированный словарь преступного мира. Язык узкого круга людей, занимающихся одной и той же работой, или ведущих одинаковый образ жизни. (Webster's New World Dictionary)
(обратно)
Оглавление
СЛЕНГ [1]
*** Примечания ***
