Стихотворения [Семен Яковлевич Надсон] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Надсон С. Я. Стихотворения

ЗАБЫТЫЙ ПОЭТ

Имя Семена Яковлевича Надсона (1862–1887), некогда шумевшее на стогнах и градах русской литературы 80-х годов, мало известно сегодняшнему читателю. Между тем среди современников популярность Надсона была баснословной. Ее размеры можно представить даже по статистическим сведениям, касающимся издания его сборника «Стихотворения». Впервые он вышел в марте 1885, года у А. С. Суворина тиражом 600 экземпляров.: Пуская книгу в свет, поэт волновался за ее судьбу. «Боюсь, — писал он А. Н. Плещееву, — чтобы моя книга не Легла могильной плитой на всю мою литературную деятельность…»^[1] Опасения оказались напрасными: успех книги превзошел самые смелые ожидания, тираж разошелся в три месяца. Уже в январе 1886 года у Суворина выходит второе издание тиражом 1000 экземпляров, в марте следует третье^[2]. Четвертое и пятое издания, последние из подготовленных самим поэтом, выходят после смерти Надсона в феврале 1887 года. С них начинается бум, издания и тиражи растут непрерывно: август 1887-го — шестое тиражом 2400, октябрь 1887-го — седьмое тиражом 6000, март 1888-го — восьмое издание тем же тиражом, январь 1889-го — девятое, июнь 1890-го — десятое издание, январь 1892-го — одиннадцатое и так далее^[3]. Всего до января 1917 года в свет было выпущено двадцать девять изданий сборника, последнее из которых имело огромный для того времени тираж — 10 000. По завещанию Надсона все доходы за это издание перешли в собственность Литературного фонда. К 1892 году Накопления составили 38 486 рублей. С. А. Венгеров имел основания отметить «…небывалый успех Надсона, равного которому нет в истории русской поэзии (в таком количестве до истечения срока литературной собственности не расходились ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов, ни Некрасов)»^[4]. Еще более разительная картина предстанет перед нами, если к сказанному добавить мнение П. П. Перцова, что многие «…приобретают Пушкина и Лермонтова лишь как „интеллигентную“ подробность домашней обстановки [..] Надсона покупают только чтобы читать»^[5]. Но при всей грандиозности недолог был этот триумф. Уже в 1895 году, через несколько лет после смерти Надсона, В. Я. Брюсов, делавший тогда первые шаги на литературном поприще, писал: «При жизни стихотворения Надсона имели выдающийся успех, после смерти появляются уже 13-м изданием, но насколько гонимый и осмеиваемый Фет благодаря таланту все же займет великое место в русской поэзии, настолько единодушно прославляемый Надсон будет безнадежно забыт ближайшим поколением»^[6]. Слова Брюсова оказались пророческими, и хотя популярность Надсона продолжала расти вширь, следующее литературное поколение подвергает его творчество полному переосмыслению. «Поучительнейшим литературным недоразумением» назовет Надсона Блок^[7]. А уже в советское время, говоря о задачах, которые стоят перед «Библиотекой поэта», М. Горький сформулирует их так: «История роста, развития русской поэзии XIX века, начиная, скажем, от Державина до Некрасова, причины ее снижения и упадка от Некрасова до Надсона, причины формального возрождения стиха в самом конце XIX века и в начале XX века…»^[8] Надсон оказывается в этом ряду предвестником упадка гражданской поэзии, — таковы метаморфозы популярности. И все же, несмотря на это, его творчество связано неразрывными узами с эпохой, о которой Блок скажет позднее:

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и мгла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла…

Лирика Надсона должна восприниматься сегодняшним читателем как неотъемлемая часть духовной атмосферы тех далеких лет. «А не хотите ли ключ эпохи, — писал О. Мандельштам о сборнике стихов Надсона, — книгу, раскалившуюся от прикосновений, книгу, которая ни за что не хотела умирать и в узком гробу 90-х годов лежала как живая, книгу, листы которой преждевременно пожелтели, от чтенья ли, от солнца ли дачных скамеек, чья первая страница являет черты юноши с вдохновенным зачесом волос, черты, ставшие иконой? Вглядываясь в лицо вечного юноши — Надсона, я изумляюсь одновременно настоящей огненностью этих черт и совершенной их невыразительностью, почти деревянной простотой. Не такова ли вся книга? Не такова ли эпоха?»^[9] Теснейшее переплетение «книги» и «эпохи» заставляет нас пристальнее вглядеться как в творчество Надсона, так и в его судьбу.

Написать биографию Надсона нелегко, хотя сложность этой задачи весьма специфическая. Она не в том, что мало известны факты, нет, — жизнь Надсона вся как на ладони: дневники, письма, воспоминания представлены в изобилии. Трудность в другом: под пером ревностных поклонников биография Надсона обратилась в подлинное житие, некий канонический текст, неизменными составляющими которого стали трагическая судьба, горький сиротский хлеб, неизлечимая болезнь, фельетоны Буренина и смерть-избавительница. Возникновение этих клише имеет историческое объяснение: ранняя смерть Надсона, чувство вины перед юношей, грубость полемических наскоков Буренина, тогда еще бывшая в новинку и омрачившая его последние дни, — все это заставляло друзей и почитателей заострять некоторые подробности его биографии в укор современникам, чтобы, по меткому слову Е. Баратынского, «живых задеть кадилом». Постепенно составляющие этой биографии стали обращаться в канон, окостеневая вместе с полемическими преувеличениями. Потом пришли ниспровергатели Надсона, от которых его приходилось защищать, — и опять полемика мешала той и другой стороне беспристрастно разобраться в судьбе поэта. А потом Надсона попросту забыли — и опять биография осталась в неприкосновенности. Вот почему сегодняшний биограф вынужден начинать с разрушения устоявшихся представлений: ведь факты, имеющиеся в его распоряжении, противоречат расхожим клише из канонического жития.

Все без исключения биографы Надсона начинали со слов об его трагической судьбе. Но необходимо дать ясный отчет, что значит в данном случае «трагическая». Было ли в жизни Надсона хоть что-нибудь подобное тому, что испытал в своей жизни М. Горький или кто-нибудь из писателей-разночинцев, обреченных с первых шагов бороться за существование, выпадали ли на его долю жизненные невзгоды, сопоставимые с теми, что пришлось пережить П. Ф. Якубовичу, поэту-народнику, за плечами которого были и заключение в Петропавловской крепости, и Акатуйские рудники? Подобных испытаний в жизни Надсона не было, хотя назвать ее счастливой также вряд ли возможно.

Родился Надсон 14 (26) декабря 1862 года. «История моего рода до моего появления на свет, — писал он в автобиографии, — для меня — область, очень мало известная. Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и отца помню очень мало» (с. 3). Сведения об отце были столь смутными потому, что он умер в лечебнице для душевнобольных, когда мальчику не исполнилось и двух лет. Сестра Надсона, Анна Яковлевна, была моложе на полтора года и родилась уже после смерти отца. Родственники со стороны отца не принимали участия в судьбе детей; их дальнейшая жизнь связана с родней со стороны матери. Антонина Степановна происходила из состоятельной дворянской семьи Мамонтовых (до революции фамилия Писалась как Мамантовы). Родня была не слишком довольна ее браком, и это наложило некоторый отпечаток на отношение к будущему поэту.

Надсон был ребенком слабым и потому избалованным. «В семье, до смерти матери, — вспоминал он, — я был маленьким чудом и маленьким деспотом. Мать меня любила до безумия. Я был болезненный, впечатлительный ребенок, с детски-рыцарскими взглядами, благодаря раннему чтению и идеализму матери» (с. 5). После смерти первого мужа личная жизнь матери складывалась неудачно: сначала она жила в качестве экономки и домашней учительницы в семье некоего Фомина в Киеве, потом, рассорившись с хозяевами, вынуждена была прибегнуть к помощи братьев и переселиться в Петербург к одному из них, Диодору Степановичу. Затем последовал новый неудачный брак с драматическим финалом: муж в припадке умопомешательства покончил жизнь самоубийством. Оставшись опять без средств к существованию и не имея возможности добывать их самостоятельно из-за туберкулеза, мать вынуждена вновь прибегнуть к помощи братьев и переехать ко второму из них, Илье Степановичу. Умерла она, оставив на попечение братьям сына и дочь, которых те «поделили» между собой. Дети выросли в разных семьях; опекуном Надсона был дядя Илья Степанович. Мальчик одиннадцати лет остался сиротой, но о том, что в его биографиях называют «тяжелым сиротским детством», следует сказать несколько слов. Начнем с признания Надсона, который писал в «Автобиографии», что ему «…жилось неважно у дяди, хотя он и тетка по-своему меня очень любили и только из врожденной сдержанности не хотели обнаруживать своих чувств, а я привык ко всеобщему поклонению. Холодность между мной и семейством дяди прогрессивно увеличивалась, в особенности в последние годы моего пребывания в гимназии, когда мои идеалы и взгляды стали резко отталкивать меня от военной службы, в которую прочил меня дядя» (с. 5). После смерти матери ребенок остается в семье совершенно иного склада: суховатой, сдержанной, рационалистичной. Избалованный матерью, Надсон нелегко расставался с привычками детства. К нему здесь относились строго и требовательно, придавая мало значения всякого рода сантиментам. Но при этом — надо отдать справедливость родственникам — Надсон содержался наравне с родными детьми — Васей и Катей Мамонтовыми, обществом которых будущий поэт в детстве очень дорожил^[10]. Читая дневники Надсона этих лет, заботливо изданные теми, кто неустанно твердил о трагической судьбе поэта, видишь жизнь очень спокойную, полную довольства и заботы, но конечно же не лишенную и, выражаясь современным языком, сиротских комплексов. «Дядя всегда рассудительно-холоден со мною, — записывает в дневнике Надсон 31 октября 1877,— тетя — ласкова, но как-то особенно, сдержанно. Я не жалуюсь, так как жаловаться нечего. Я доволен своим положением и сознаю, что в других руках я не имел бы ни таких материальных выгод, ни того лоска и некоторой доли светскости, которые вынесены мною из пятилетнего пребывания у тети и дяди […] Кроме того, Катя относится ко мне с участием, Вася так же, чего же более?» (с. 100). Или запись от 11 июня 1880 года: дядя и тетя «…восемь лет кормили меня и доставляли мне не только необходимое, но даже нередко и роскошь: я бывал в театре, я имел возможность читать книги, мне давали деньги на папиросы… Я не шучу: я благодарен, глубоко благодарен и лучше кого-нибудь другого знаю, что это была милость, и что делать это были не обязаны. Но легче ли мне от этого? Я не умер с голоду — а чувства, теплого чувства любви и тогда не знал, и теперь не знаю. Может быть, я в этом сам виноват: я стыдился выражать свою привязанность. Но меня не переделать» (с. 170). Как видим, требования воспитанника были не из легких: он ждал от родни той же безумной любви, к которой приучила его мать.

Смерть матери резко изменила и другие стороны жизни ребенка. Надсон начинал учиться в гимназии, сначала петербургской, потом киевской. От отца он унаследовал музыкальные наклонности и мечтал о карьере музыканта. Но незадолго до смерти мать под давлением братьев отдала его в кадетский корпус, который в те времена назывался Второй военной гимназией, где Надсон и проучился с 1872 по 1879 год. Биографы Надсона были склонны считать этот поступок роковой ошибкой и всю тяжесть вины за нее возлагать на дядю Илью Степановича. Но роль, которую сыграло пребывание сначала в военной гимназии, затем в Павловском военном училище, не была настолько уж отрицательной. Во-первых, стойкое отвращение, которое внушала Надсону военная карьера, возникло не по вине дяди, а, по признанию Надсона, было внушено матерью. «Мать меня пугала корпусом, — писал он, — как каким-то адом; но незадолго до ее смерти дядя настоял, и меня отдали в корпус» (с. 169). Во-вторых, поступок дяди не был продиктован злым умыслом: делая выбор, он исходил прежде всего из практических интересов ребенка, который остался без всяких средств. Дядя и решил направить его по той дороге, которая создавала в будущем твердый фундамент для самостоятельного существования, да к тому же не была сопряжена с тяжелым трудом, в чем, как мы увидим дальше, убедился и сам Надсон.

После окончания военной гимназии в 1879 году Надсон, опять по настоянию дяди, поступает в Павловское военное училище, но из-за начавшейся болезни легких переводится в Тифлис, где он провел зиму и лето 1880 года. Вернувшись в училище, он успешно его оканчивает в 1882 году, получив назначение в Каспийский полк в Кронштадт. К этому моменту у Надсона завязываются некоторые литературные знакомства, он начинает печататься в столичных журналах, и переезд из Петербурга он на первых порах воспринимает как новый удар судьбы. «Со страхом и тревогой, — вспоминал он в дневнике, — выезжал я из столицы в провинциальную глушь. Небольшой круг моих литературных друзей отпевал меня, как мертвеца, да и в моей душе я тоже не молебен служил» (с. 185). Но в действительности именно здесь для Надсона начинается один из самых благоприятных периодов жизни: он впервые обретает относительный достаток и независимость. Вдобавок в офицерской среде он встретил самый горячий прием, первые литературные успехи в Петербурге быстро делают Надсона местной знаменитостью. «Я так привык жаловаться на свою судьбу, что теперь положительно обескуражен, — признавался Надсон в дневнике, — даже скажу больше, — разочарован […] Жизнь моя обставилась пока совершенно так, как я мечтал и как пишут в книгах, а между тем это не мечты и не книги, а жизнь. А как радостно и живо во мне сознание моей новоиспеченной самостоятельности, как весело вхожу я в комнату, зная, что за нее плачу я, моими собственными, мной заработанными деньгами. Денщика я, право, готов был расцеловать за то, что он — мой денщик» (с. 184).

В годы пребывания в Кронштадте к Надсону приходит настоящая литературная известность. Ее начало поддается точной датировке. 30 сентября 1882 года на вечере Пушкинского кружка А. Н. Плещеев прочитал стихотворение Надсона «Из дневника», и публика впервые вызвала на сцену автора. «В этот вечер я испытал, — вспоминал он, — все удовольствия успеха. Я видел удивленные взгляды, толчки друг друга, шепот… Мое имя облетало публику. Иные нарочно говорили мне вслед, чтоб я слышал: „какой молоденький; прекрасные стихи, удивительные!“ Барышни томно роняли мне вслед: „и как похож на Лермонтова!“ Одна во время танцев подошла и пригласила меня на кадриль, я благоразумно отказался. Члены кружка и литераторы жали мне руки и знакомили с женами и сестрами […] За ужином пили за мое здоровье; […] успех полный, — а в душе полный сумбур, ощущенье чего-то пьяного, кошмар какой-то и… тяжелое разочарование! […] Причина этому та, что от меня не укрылась изнанка многого, не укрылась ложь и фразы этого вечера […], не укрылась та, если можно так выразиться, оргийная сторона того вечера, которая мне так противна. Сегодня в два часа, по всей вероятности, я избран в члены кружка и вступаю в тот мир [..], из которого, как из „сумасшедшего дома“, бежал великий честнейший граф Л. Толстой. Я вхожу в этот мир с честной мыслью и искренностью, с глупым, страстным, отзывчивым сердцем, с мальчишеским благоговением перед святыней и чистотой искусства. Скоро ли я изолгусь, как многие, скоро ли угаснет последний свет души моей — вера в искусство?» (с. 186–187. Запись от 2 октября 1882 г.). Новая среда на первых порах сильно коробила Надсона, воспитанного в чопорной чиновной семье дяди, и сжился он с ней не сразу. Но уже два месяца спустя он пишет в дневнике о литературной жизни совсем в иной тональности: «…никогда я еще не жил так весело; балы, литературные вечера, спектакли, знакомства — и всюду я играю видную роль…» (с. 190). Вихрь литературной жизни поднял его и, закружив, понес на вершину славы. Надсон был мало подготовлен к этому взлету и до последнего дня испытывал внутренние сомнения в законности и прочности своего поэтического успеха. Такие сомнения звучат, например, в ряде его писем к Плещееву. «Решите мне и еще один вопрос, — писал он Плещееву 16 декабря 1882 года, — […] что хорошего и выдающегося в моих стихах? Отчего я сам не вижу того в них, что видят другие, отчего они мне кажутся бледными и неуклюжими?» (с. 473). Поэтому малейшая тень неодобрения способна была повергнуть его в отчаяние, что развивало болезненную мнительность. «Недоставало еще, — писал он в другом письме Плещееву, — [.] чтобы оказалось, что надежды, возбужденные мною, — пустой миф, и что таланта у меня нет. А к этому, кажется, клонится; прежде были радушие и привет отовсюду, — теперь звучат уже другие ноты. А что я без таланта? Самая глупая, самая жалкая толпа, — и я не вынесу такого поругания над моими стремлениями» (с. 487–488). Эта болезненная мнительность заставляла друзей оберегать поэта даже от тени неодобрения. Например, появление рецензии Н. Минского, находившегося с Надсоном в дружеских отношениях, на его сборник «Стихотворения» (Новь. — 1885,—№ 11), не содержавшей каких-либо нападок, но дерзнувшей указать и на некоторые недостатки стихов, было воспринято окружением поэта как предательство, и Минского подвергли остракизму. Ни о какой требовательности со стороны друзей не могло быть и речи, среди них были только ревностные защитники.

Казалось бы, дружественная атмосфера в сочетании с литературными успехами, следовавшими один за другим, материальный достаток дают основания назвать эти годы счастливым периодом. Но, к сожалению, именно на эти годы ложится тень надвигающейся трагедии. Надсон унаследовал от матери слабые легкие, дававшие о себе знать еще в училище, а в Кронштадте у него обнаруживаются несомненные признаки чахотки, от которой умерла мать. Это была главная причина, заставлявшая усиленно хлопотать об отставке: климат Кронштадта мало пригоден для больного. Была и другая причина: растущая известность, дружба с Плещеевым, литературная борьба, в которой Надсон рвался принять деятельное участие, — все это постепенно полностью поглощает Надсона и манит в Петербург, также, кстати сказать, вредный для его здоровья. Благодаря помощи преданных друзей усиленные хлопоты Надсона об отставке увенчались успехом, более того, ему помогли получить место секретаря в газете «Неделя». Но вступление на поприще журналистики натолкнулось на неожиданное препятствие: здоровье поэта стало резко ухудшаться. В этот тяжелый для Надсона период, когда он, оставив службу, очутился больным и без всяких средств к существованию, особенно полно раскрылись лучшие черты тех, кто составлял его новое окружение. Друзьям Надсона удается получить небольшую ссуду в 500 рублей от Литературного фонда, к ним присоединили 2000 рублей, полученные безвозмездно от одного из меценатов, и 1500 рублей, вырученные с благотворительного концерта в пользу больного поэта, и Надсон получает возможность на эти деньги отправиться на лечение за границу.

С этого момента жизнь Надсона полностью зависела уже от течения болезни. Целый ряд операций не приносил желаемого результата. Надсон тяжело переживал пребывание на чужбине. Не зная языка, вращаясь в узком кругу русских колоний, он всей душой и всеми помыслами рвался в литературный Петербург. Скудные денежные средства пополнялись только от новых благотворительных вечеров и концертов, что тяготило Надсона. В 1885 году он возвращается в Петербург, где выходит первое издание его «Стихотворений», за которое он получает Пушкинскую премию. Но климат Петербурга губительно действует на его здоровье, и по настоянию врачей Надсон перебирается сначала в Киев, потом в деревню под Киевом. Слава Надсона растет не по дням, а по часам. Незадолго до его прибытия в Киеве появился даже лже-Надсон, пытавшийся погреться в лучах чужой славы, и писателю И. Ясинскому пришлось изобличать самозванца на страницах газеты «Заря». В 1886 году врачи направляют больного поэта на жительство в Ялту, но перемена климата не помогает, и Надсон угасает с каждым днем. Он окружен заботливыми сиделками, вокруг поэта вьется целый рой поклонниц, в Петербурге сборник «Стихотворения» разошелся за три месяца, одно за другим следуют переиздания, благодаря которым Надсону удается погасить тяготивший его долг Литературному фонду, но никакие благоприятные обстоятельства не могут уже остановить трагическое течение событий: 19(31) января 1887 года Надсон умирает в Ялте. Смерть становится апофеозом всеобщей любви к поэту: по пути следования тела в Петербург его сопровождают толпы почитателей, начальник Юго-Западной железной дороги, будущий всесильный министр С. Ю. Витте, предоставляет бесплатный вагон, в Петербурге после отпевания в Троицкой церкви молодежь несет тело до Волкова кладбища (теперь — Литераторские мостки) на руках, над могилой поэта звучали речи одна жарче другой^[11]. На такой патетической ноте обрывается короткая жизнь поэта.

«Как мало прожито — как много пережито», — эти строки Надсона стали для поколения своего рода формулой; М. Горький позднее вложит ее в уста Татьяны Бессеменовой из «Мещан» («Я не знаю, отчего я так устала и так тоскливо мне…»). За этой формулой стояла целая философия, биографы и мемуаристы очень часто прилагали эти слова к самому поэту, который также искренне считал себя человеком, очень много пережившим. Но читатель его дневников и писем имеет возможность убедиться, что как раз именно переживаниями, душевным и житейским опытом и бедна была жизнь Надсона. Закрытые учебные заведения, узкий родственный круг по воскресеньям, потом офицерская среда в Кронштадте, литературный кружок в Петербурге, за рамки которого Надсон и сам не стремился, потом лечение за границей, также державшее Надсона в изоляции, толпы поклонниц и поклонников, однообразные и в большинстве своем поверхностные знакомства с людьми, которые видели в нем знаменитость, — вот и все, чем одарила его жизнь.

Проследив основные вехи жизненного пути Надсона, мы не находим здесь ничего из ряда вон выходящего. К примеру, очень много общего с судьбой Надсона было у малоизвестного поэта 90-х годов И. О. Лялечкина, также умершего от чахотки в двадцать пять лет. За плечами Лялечкина было детство в семье бедного чиновника, учеба на казенные деньги в Лесном институте, которая нисколько не интересовала будущего поэта, скучная служба чиновником ради заработка, наконец, болезнь и ранняя смерть. Почему же именно на Надсона излился весь пыл читательской привязанности и сочувствия? Почему именно ему была отдана вся сила страстной любви поколения? Напомним: в это время продолжали творить такие выдающиеся русские поэты, как А. Фет, Я. Полонский, А. Майков. Надсон был им предпочтен.

Секрет феноменального успеха Надсона помогает открыть точное представление о том, кто составлял основную массу его читателей. Все современники в один голос говорят, что по преимуществу это была молодежь. Один из его горячих поклонников писал: «…надо сознаться, что популярность Надсона дальше молодежи […] не шла». Но в этой среде она носила почти обязательный характер: «Решительно нельзя было представить студента первых курсов, гимназистки старших классов или курсистки, которые не знали бы наизусть почти всех стихотворений Надсона»^[12].

Этой молодежи не было дела до поэтических достоинств, ее привязанность рождалась из особого ощущения родства душ, избирательного сродства. На источник привязанности, которую возбуждали стихи Надсона в пылких юношеских сердцах, точнее всего указал В. Г. Короленко: «В нескольких выдающихся стихах Надсон заинтересовал читателя особенностями своей поэтической личности. Читатель его узнал в его индивидуальности и полюбил известное лицо. С этих пор уже все, до этого лица относящееся, встречает симпатию и отклик, хотя бы это был элементарнейший лирический порыв, каких печатается бесчисленное множество…»^[13] Читатель полюбил ту, по выражению Короленко, «поэтическую личность», которая приходила к нему вместе со стихами. В них же Надсон представал суровым и мужественным, с ясными и твердыми идеалами, не лишенным человеческих слабостей, надломленным роковым недугом и гибнущим в неравном поединке с враждебными обстоятельствами. Гнет, оковы, тюрьма, неизлечимый недуг — и рядом с этим порывы к свету, Познанью, борьба идеала с всесильным Ваалом — вот какой виделась жизнь этой «поэтической личности». Все, что читатель находил в стихах, он считал страницей реальной биографии. Поэтому Надсона любили, как любят друга, брата, человека интимно знакомого, и сила этой чисто человеческой привязанности побеждала доводы критики, отмечавшей недостатки стихов. «Я помню, как однажды, встретив на улице молодого человека, тоже поэта […],— вспоминал тот же поклонник, — я удивился его бледному лицу и заплаканным глазам и спросил что с ним. Он ответил, что Надсон умирает, а на мой вопрос, откуда он узнал печальную новость, молодой человек, вместо ответа, начал читать мне наизусть только что напечатанное стихотворение Надсона „Нет, муза, не зови…“, но не выдержал, не дочитал до конца и разрыдался. Напрасно я успокаивал юношу, напрасно говорил ему, что, может быть, Надсон, как и все больные, преувеличивает опасность своей болезни, — я получил ответ: „все, но не Надсон, — он пишет только правду“ — и юноша стал безутешен…»^[14] Задушевная доверительность, которая составляет характерную черту стихов Надсона, создавала иллюзию личного общения с поэтом, и любовь к нему читателей ничем не отличалась от любви друзей и близких. «Я очень счастлив на друзей, — признавался он в одном из писем, — куда я ни появляюсь, я всюду создаю их себе в самое короткое время. Говорят, в моем характере есть что-то открытое, детское, что привлекает к себе» (с. 564). Открытость действительно отличала Надсона, он перед всеми распахивал душу с полной готовностью. «Детство мое сложилось несчастливо, — писал он своему учителю и наставнику А. Н. Плещееву, — всюду и всегда мне приходилось довольствоваться последней ролью, а я чувствовал, что я не хуже других, и вот чувство боли и несправедливости, контраст между жизнью и грезами вызвали из души несколько правдивых звуков, и искорка была принята за священный огонь» (с. 479). Этот доверительный стиль распространялся и на отношения с читателем. Признания, подобные тем, которые мы находим в письмах к друзьям, он мог включить даже в такие малоинтимные жанры, как критическая статья. «Давно уже, — писал он в рецензии на „Слепого музыканта“ В. Г. Короленко. — под одной кровлей со мной поселилась злая старуха, которая, едва я берусь за перо, отталкивает меня от письменного стола […] и, вместо задуманного мною, неумолимо выводит высокие цифры лихорадочной температуры. Я однако не сдаюсь и краду у нее редкие, светлые минуты для занятия любимым делом» (с. 288). Даже там, где жанр исключал, казалось бы, всякую возможность каких-либо излияний, Надсон умудрялся эти излияния вкрапливать под самыми неожиданными предлогами. Писать о себе, в прозе и стихах, письмах и дневниках, — этому посвящена вся недолгая творческая жизнь Надсона. Поэтому к читателю он приходил как бы весь, со всеми несчастьями, болезнями и горестями, а потом уже — со стихами. И побеждал любые предубеждения, развеивал любые сомнения, поскольку за него был вечный закон: в искусстве всегда прав слабый, гибнущий, побежденный — и горе победителю. Вот отчего и друзья и читатели так быстро усваивали по отношению к нему тон любящей и всепрощающей матери. Море любви и обожания, которым был окружен Надсон со всех сторон, вряд ли положительно повлияло на поэта, превратив его в жизни в капризного и деспотичного ребенка. Потребность в заботе, участии, принимавшая иногда странные формы, встречалась окружением Надсона с живейшим сочувствием. Все, кому он жаловался на жизнь, немедленно кидались на помощь и разметали любые препятствия на его пути. Редко кто из поэтов мог похвастаться таким количеством преданных друзей, какое имел Надсон, самой близкой и самой преданной из которых была, без сомнения, Мария Валентиновна Ватсон, все последние годы почти неотлучно сопровождавшая Надсона, вместе с которой он пережил все этапы лечения, и в буквальном смысле слова посвятившая ему свою жизнь.

Но безмерная любовь современников к Надсону была в основах своих не такой уж беспричинной, как может показаться на первый взгляд. Поколение 80-х годов не только давало Надсону, оно и получало от него. «Он был равен нам, — писал современник Надсона критик М. Протопопов, — наши грехи и слабости были и его грехами и слабостями, его интересы — нашими интересами»^[15]. У Надсона не было чувства нравственного превосходства над поколением, не было гордого стремления вести за собой, как это позднее сделает горьковский Данко. Для поколения 80-х годов он был свой человек, разделявший все его слабости и пристрастия. Он умел быть с читателями на равной ноге, жил одними идеями и страстями со своим поколением, имел одинаковый с ним строй души. По точному слову М. Протопопова, «все содержание поэзии Надсона заключается в том, что поэт неустанно жалится, и чем горче и искреннее его жалобы, тем легче читателю…»^[16] Как думается, найдено верное слово: «жалится»; тональность поэзии Надсона пришлась кстати в духовном климате эпохи безвременья. М. Горький в одной из статей приводил слова курсистки, которая рассказывала о литературном вечере: «Мне кажется, что если бы на этом собрании все писатели говорили одно слово: „жалко“ — это было бы все, что надо сказать. Мы все жаждем, чтобы нас пожалели глубоко, искренно, мне кажется, всем бы стало легче»^[17]. Надсон и сказал это слово.

Тоску — наиболее типичное настроение стихов и прозы Надсона — и сам поэт осознавал в себе как черту родовую, общую для поколения. В 1885 году он писал критику М. О. Меньшикову: «А знаете что: ведь вы наверное пытаетесь чем-нибудь объяснить эту одолевшую хандру, — службой, что ли, или другими неудачами. Не объясняйте ее ничем, иначе вы ошибетесь: это — просто в воздухе и в эпохе, и будет все хуже и хуже… Знаю это по опыту: как бы ни складывалась жизнь, — а я все-таки хандрил, приписывал свое тяжелое душевное настроение то обстоятельствам, то болезни, пока не понял, что можно отлично хандрить „просто так“, — wie der Vogel singt^[18] и вороны летают» (с. 530).

В Надсоне было все: и идеалы, и неспособность проводить их в жизнь, и светлые порывы, и невозможность их осуществления. Только приняв во внимание это главное свойство поэзии Надсона, мы сумеем понять суровость, с которой отозвался о его стихах Н. Г. Чернышевский. Хотя Надсон в глазах современников был наследником лучших традиций гражданской поэзии, вождь революционных демократов подверг сомнению законность этого наследника. По воспоминаниям Н. А. Панова, Н. Г. Чернышевский сказал о стихах Надсона: «Нытье, не спорю, искреннее, но оно вас не поднимает»^[19]. Но то, что в глазах Чернышевского было недостатком, современники оценили по-своему. В унынии и безотрадности, которыми веяло от стихов Надсона, они чувствовали нечто глубоко сродное, и полное совпадение строя души поэта и его читателей стало источником массового успеха. «Не вини меня, друг мой, — я сын наших дней…» — мог бы ответить Надсон Чернышевскому строчкой из своих стихов. Чернышевский объективно оценивал пафос Надсона, но в своей оценке он исходил из представлений о гражданственности своей эпохи. Надсон же был типичным человеком 80-х годов, сыном, а не героем времени, и в духовной атмосфере эпохи его поэзия занимала достойное место. Она была обращена к лучшей части молодежи и именно ее собирала под знамя добра и правды, что подтверждают многочисленные биографии тех, чья молодость совпала с шумными триумфами Надсона. «Велико было влияние Надсона на молодежь, — признавался Леонид Андреев. — Самый факт еще ничего не значит, ибо влияли на молодежь и Арцыбашев и Вербицкая, влияет на нее И. Северянин, но важен характер влияния, важен этический и психологический тип, который поддается тому или иному воздействию. Здесь же можно сказать с уверенностью: если за Вербицкой и Северяниным шли низы молодежи, ее моральные morituri^[20], то за Надсоном, как ныне за Блоком (не говорю об огромной разнице их дарований), следовали верхи ее, те чистые и светлые души, для которых небо всегда было ближе, нежели земля»^[21]. Для своего времени стихи Надсона стали живой и действенной силой, поддерживающей в условиях общественного уныния искры гражданских чувств, помогающей в борьбе с общественным гнетом. Это и придает сегодня стихам Надсона непреходящую ценность поэтического памятника эпохи безвременья.

Евг. Иванова

СТИХОТВОРЕНИЯ

НА ЗАРЕ

Заревом заката даль небес объята,

Речка голубая блещет, как в огне;

Нежными цветами убраны богато,

Тучки утопают в ясной вышине.

Кое-где, мерцая бледными лучами.

Звездочки-шалуньи в небесах горят.

Лес, облитый светом, не дрогнет ветвями,

И в вечерней неге мирно нивы спят.

Только ты не знаешь неги и покоя.

Грудь моя больная, полная тоской.

Что ж тебя волнует? Грустное ль былое.

Иль надежд разбитых безотрадный рой?

Заползли ль змеею злобные сомненья,

Отравили веру в счастье и людей,

Страсти ли мятежной грезы и волненья

Вспыхнули нежданно в глубине твоей?

Иль, в борьбе с судьбою, погубивши силы.

Ты уж тяготишься этою борьбой

И, забыв надежды, мрачно ждешь могилы

С малодушной грустью, с желчною тоской?

Полно, успокойся, сбрось печали бремя:

Не пройдет бесплодно тяжкая борьба,

И зарею ясной запылает время,

Время светлой мысли, правды и труда.

Апрель 1878

ВПЕРЕД!

Вперед, забудь свои страданья,

Не отступай перед грозой, —

Борись за дальнее сиянье

Зари, блеснувшей в тьме ночной!

Трудись, покуда сильны руки,

Надежды ясной не теряй,

Во имя света и науки

Свой частный светоч подымай!

Пускай клеймят тебя презреньем,

Пускай бессмысленный укор

В тебя бросает с озлобленьем

Толпы поспешный приговор;

Иди с любящею душою

Своею торною тропой,

Встречая грудью молодою

Все бури жизни трудовой.

Буди уснувших в мгле глубокой,

Уставшим — руку подавай

И слово истины высокой

В толпу, как светлый луч, бросай.

31 мая 1878

ИДЕАЛ

Не говори, что жизнь — игрушка

В руках бессмысленной судьбы,

Беспечной глупости пирушка

И яд сомнений и борьбы.

Нет, жизнь — разумное стремленье

Туда, где вечный свет горит,

Где человек, венец творенья,

Над миром высоко царит.

Внизу, воздвигнуты толпою,

Тельцы минутные стоят

И золотою мишурою

Людей обманчиво манят;

За этот призрак идеалов

Немало сгибнуло борцов,

И льется кровь у пьедесталов

Борьбы не стоящих тельцов.

Проходит время, — люди сами

Их свергнуть с высоты спешат

И, тешась новыми мечтами,

Других тельцов боготворят;

Но лишь один стоит от века,

Вне власти суетной толпы, —

Кумир великий человека

В лучах духовной красоты.

И тот, кто мыслию летучей

Сумел подняться над толпой,

Любви оценит свет могучий

И сердца идеал святой;

Он бросит все кумиры века,

С их мимолетной мишурой,

И к идеалу человека

Пойдет уверенной стопой!

27 июня 1878

ЗАБЫТЫЙ ПЕВЕЦ

Он умирал, певец забытый,

Толпы недавний властелин,

С своею славою разбитой

Он гордо погибал один.

Один… Слезою сожаленья

Никто поэта не почтил,

Никто тяжелые мученья

В последний час не усладил.

В несчастье брошенный друзьями,

Подавлен трудною борьбой,

С своими грустными мечтами

Он глубоко страдал душой.

Кругом угрюмо догорала

Глухая ночь, и бледный луч

Луна кокетливо бросала,

Прорвав покров свинцовых туч.

И весь облит дрожащим светом,

Угрюм и бледен он лежал.

Пред умирающим поэтом

Ряд сцен прошедших пробежал.

Он вспомнил прежние желанья,

Судьбой разбитые мечты,

Его влекло его призванье

К сиянью вечной красоты.

Весь век боролся он со мглою,

Он славу дорого купил;

Идя тернистою тропою,

Он жизнь и силы погубил.

И вот, усталый, одинокий,

Забытый ветреной толпой,

Он умирал с тоской глубокой,

С душой, надломленной борьбой.

И думал он: когда б, сияя

Красой, внезапно бы предстал

Пред ним святой посланник рая

И так страдальцу бы сказал:

«За то, что в людях яд страданий

Ты звуком песен заглушал

И благородный рой желаний

Стремленья к свету подымал,

За то, что ты борцом отважным

Всю жизнь за человека был

И лиру честную продажным

И пошлым словом не клеймил,

Всего проси — я всё исполню,

Ты будешь выше всех людей,

Я беспредельный мир наполню

Стогласной славою твоей,

Я дам тебе покой и звуки,

Зажгу в душе отрадный свет,

Ты вновь свои забудешь муки,

Людьми владеющий поэт;

И ты дорогою широкой

Пойдешь вождем толпы слепой,

И к цели светлой и высокой

Ты поведешь ее с собой;

И не умрешь ты в этом мире —

Ты сам себя переживешь,

И в дивных звуках честной лиры

Ты вновь по смерти жизнь найдешь», —

Он отказался бы от счастья,

Он только б об одном просил:

Что [б] кто-нибудь слезой участия

Его могилу окропил,

Чтоб кто-нибудь его сомненья

Горячей лаской разогнал

И светлым словом сожаленья

Душе больной отраду дал.

4 июля 1878

ВО МГЛЕ

Была пора, — мы в жизнь вступали

Могучей, твердою стопой:

Сомненья злые не смущали

Тогда наш разум молодой.

Мы детски веровали в счастье,

В науку, в правду и людей,

И смело всякое ненастье

Встречали грудью мы своей.

Мечты нас гордо призывали

Жить для других, другим служить,

И все мы горячо желали

Небесполезно жизнь прожить.

Мы думали, что близко время,

Когда мы всюду свет прольем,

Когда цепей тяжелых бремя

Мы с мысли скованной сорвем,

Когда, как дивное сиянье,

Блеснут повсюду над землей

Свобода, честность, правда, знанье

И труд, высокий и святой.

Мы выходили на дорогу

С желаньем пользу принести,

И достигали понемногу

До края нашего пути;

Мы честно шли, и от начала

Вплоть до заката наших дней

Звучал нам голос идеала:

«Вперед за мир и за людей!»

Но годы те давно промчались;

Жизнь шла обычной чередой —

И с прошлым мы навек расстались

И жизнью зажили иной.

Забыли мы свои желанья:

Они прошли для нас, как сны,

И наши прошлые мечтанья

Нам стали странны и смешны.

Мы входим в мир, всё отрицая,

Без жажды пользу приносить;

Наш пошлый смех, не понимая,

Готов всё светлое клеймить:

Зовем мы предрассудком чувство,

В груди у нас сомнений ад,

Сорвав венец златой с искусства,

Мы увенчали им разврат.

И, грязь презрения бросая

В тех, кто силен еще душой,

Проходим жизнь мы, попирая

Святыню дерзкою ногой!..

Проснись же тот, в чьем сердце живы

Желанья лучших, светлых дней,

Кто благородные порывы

Не заглушил в душе своей!..

Иди вперед к заре познанья,

Борясь с глубокой мглой ночной,

Чтоб света яркое сиянье

Блеснуло б снова над землей!..

12 июля 1878

ХРИСТИАНКА

Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.

Пушкин. «Руслан и Людмила»

1

Спит гордый Рим, одетый мглою,

В тени разросшихся садов;

Полны глубокой тишиною

Ряды немых его дворцов;

Весенней полночи молчанье

Царит на сонных площадях;

Луны капризное сиянье

В речных колеблется струях,

И Тибр, блестящей полосою

Катясь меж темных берегов,

Шумит задумчивой струею

Вдаль убегающих валов.

В руках распятие сжимая,

В седых стенах тюрьмы сырой

Спит христианка молодая,

На грудь склонившись головой.

Бесплодны были все старанья

Ее суровых палачей:

Ни обещанья, ни страданья

Не сокрушили веры в ней.

Бесчеловечною душою

Судьи на смертьосуждена,

Назавтра пред иным судьего

Предстанет в небесах она.

И вот, полна святым желаньем

Всё в жертву небу принести,

Она идет к концу страданья,

К концу тернистого пути…

И снятся ей поля родные,

Шатры лимонов и дубов-,

Реки изгибы голубые

И юных лет приютный кров;

И прежних мирных наслаждений

Она переживает дни, —

Но ни тревог, ни сожалений

Не пробуждают в ней они.

На всё земное без участья

Она привыкла уж смотреть;

Не нужно ей земного счастья,

Ей в жизни нечего жалеть:

Полна небесных упований,

Она без жалости и слез

Разбила рой земных желаний

И юный мир роскошных грез, —

И на алтарь Христа и бога

Она готова принести

Всё, чем красна ее дорога,

Что ей светило на пути.

2

Поднявшись гордо над рекою,

Дворец Нерона мирно спит;

Вокруг зеленою семьею

Ряд стройных тополей стоит;

В душистом мраке утопая,

Спокойной негой дышит сад;

В его тени, струей сверкая,

Ключи студеные журчат.

Вдали зубчатой полосою

Уходят горы в небеса,

И, как плащом, одеты мглою

Стоят священные леса.

Всё спит. Один Альбин угрюмый

Сидит в раздумье у окна…

Тяжелой, безотрадной думой

Его душа возмущена.

Враг христиан, патриций славный,

В боях испытанный герой,

Под игом страсти своенравной,

Как раб, поник он головой.

Вдали толпы, пиров и шума,

Под кровом полночи немой,

Всё та же пламенная дума

Сжимает грудь его тоской.

Мечта нескромная смущает

Его блаженством неземным,

Воображенье вызывает

Картины страстные пред ним,

И в полумгле весенней ночи

Он видит образ дорогой,

Черты любимые и очи,

Надежды полные святой.

3

С тех пор как дева молодая

К нему на суд приведена,

Проснулась грудь его немая

От долгой тьмы глухого сна.

Разврат дворца в душе на время

Стремленья чистые убил,

Но свет любви порока бремя

Мечом карающим разбил;

И, казнь Марии изрекая,

Дворца и Рима гордый сын,

Он сам, того не сознавая,

Уж был в душе христианин;

И речи узницы прекрасной

С вниманьем жадным он ловил,

И свет великий веры ясной

Глубоко корни в нем пустил.

Любовь и вера победили

В нем заблужденья прежних дней

И душу гордую смутили

Высокой прелестью своей.

4

Заря блестящими лучами

Зажглась на небе голубом,

И свет огнистыми волнами

Блеснул причудливо кругом.

За ним, венцом лучей сияя,

Проснулось солнце за рекой

И, светлым диском выплывая,

Сверкает гордо над землей…

Проснулся Рим. Народ толпами

В амфитеатр, шумя, спешит,

И черни пестрыми волнами

Цирк, полный доверху, кипит;

И в ложе, убранной богато,

В пурпурной мантии своей,

Залитый в серебро и злато,

Сидит Нерон в кругу друзей.

Подавлен безотрадной думой,

Альбин, патриций молодой,

Как ночь прекрасный и угрюмый,

Меж них сияет красотой.

Толпа шумит нетерпеливо

На отведенных ей местах,

Но — подан знак, и дверь визгливо

На ржавых подалась петлях, —

И, на арену выступая,

Тигрица вышла молодая…

Вослед за ней походкой смелой

Вошла с распятием в руках

Страдалица в одежде белой,

С спокойной твердостью в очах.

И вмиг всеобщее движенье

Сменилось мертвой тишиной,

Как дань немого восхищенья

Пред неземною красотой.

Альбин, поникнув головою,

Весь бледный, словно тень стоял…

……………………………

……………………………..

И вдруг пред стихнувшей толпою

Волшебный голос зазвучал:

5

«В последний раз я открываю

Мои дрожащие уста:

Прости, о Рим, я умираю

За веру в моего Христа.

И в эти смертные мгновенья,

Моим прощая палачам,

За них последние моленья

Несу я к горним небесам:

Да не осудит их спаситель

За кровь пролитую мою,

Пусть примет их святой учитель

В свою великую семью,

Пусть светоч чистого ученья

В сердцах холодных он зажжет

И рай любви и примиренья

В их жизнь мятежную прольет!..»

Она замолкла, и молчанье

У всех царило на устах;

Казалось, будто состраданье

В их черствых вспыхнуло сердцах…

………………………………………………

…………………………………………….

Вдруг на арене, пред толпою,

С огнем в очах предстал Альбин

И молвил: «Я умру с тобою…

О Рим, — и я христианин…»

Цирк вздрогнул, зашумел, очнулся,

Как лес осеннею грозой, —

И зверь испуганно метнулся,

Прижавшись к двери роковой…

Вот он крадется, выступая,

Ползет неслышно, как змея…

Скачок… и, землю обагряя,

Блеснула алая струя…

Святыню смерти и страданий

Рим зверским смехом оскорбил,

И дикий гром рукоплесканий

Мольбу последнюю покрыл.

Глубокой древности сказанье

Прошло седые времена,

И беспристрастное преданье

Хранит святые имена.

Простой народ тепло и свято

Сумел в преданьи сохранить,

Как люди в старину, когда-то,

Умели верить и любить!..

31 июля 1878

ПОЭТ И ПРОЗАИК

Прозаик

Я прочитал твои творенья,

Они подчас сильны, умны,

Но, признаюсь, твои стремленья,

Ты не сердись… до слез смешны.

О чем, скажи, ты так хлопочешь,

Куда ты нас зовешь с собой?

Какой-то «свет» разлить ты хочешь

Над «сном объятого» землей?.

Мы разве спим? Прочти газеты:

Что новый день — то шаг вперед.

Куда ж вы тащите, поэты,

Своими песнями народ?

Чего добиться вы хотите,

Куда стремитесь вы душой,

За что наш славный век браните,

С какой сражаетесь вы мглой?

Зачем озлобленные ноты

Вы в нас бросаете порой?

Вы не певцы, — вы Дон-Кихоты,

И странен ваш «петуший бой».

1878

«Я чувствую и силы и стремленье…»

Я чувствую и силы и стремленье

Служить другим, бороться и любить;

На их алтарь несу я вдохновенье,

Чтоб в трудный час их песней ободрить.

Но кто поймет, что не пустые звуки

Звенят в стихе неопытном моем,

Что каждый стих — дитя глубокой муки,

Рожденное в раздумье роковом;

Что каждый миг «святого вдохновенья»

Мне стоил слез, невидных для людей,

Немой тоски, тревожного сомненья

И скорбных дум в безмолвии ночей?!.

1878

«Терпи… Пусть взор горит слезой…»

Терпи… Пусть взор горит слезой,

Пусть в сердце жгучие сомненья!..

Не жди людского сожаленья

И, затаив в груди мученья,

Борись один с своей судьбой…

Пусть устаешь ты с каждым днем,

Пусть с каждым днем всё меньше силы…

Что ж, радуйся: таким путем

Дойдешь скорей, чем мы дойдем,

До цели жизни — до могилы!

1878

НАД СВЕЖЕЙ МОГИЛОЙ

Памяти Н.М.Д.

Я вновь один — и вновь кругом

Всё та же ночь и мрак унылый,

И я в раздумье роковом

Стою над свежею могилой:

Чего мне ждать, к чему мне жить,

К чему бороться и трудиться:

Мне больше некого любить,

Мне больше некому молиться!..

14 марта 1879

СЛОВО

Н. Ханыкову

О, если б огненное слово

Я в дар от музы получил,

Как беспощадно б, как сурово

Порок и злобу я клеймил!

Я б поднял всех на бой со тьмою,

Я б знамя света развернул

И в мир бы песнею живою

Стремленье к истине вдохнул!

Каким бы смехом я смеялся,

Какой слезой бы прожигал!..

Опять бы над землей поднялся

Святой, забытый идеал.

Мир испугался б и проснулся,

И, как преступник, задрожал,

И на былое оглянулся,

И робко приговора ждал!..

И в этом гробовом молчаньи

Гремел бы смелый голос мой,

Звуча огнем негодованья,

Звеня правдивою слезой!..

Мне не дано такого слова…

Бессилен слабый голос мой,

Моя душа к борьбе готова,

Но нет в ней силы молодой…

В груди — бесплодное рыданье,

В устах — мучительный упрек,

И давит сердце мне сознанье,

Что я — я раб, а не пророк!

28 марта 1879

ПОЭТ

Пусть песнь твоя кипит огнем негодованья

И душу жжет своей правдивою слезой,

Пусть отзыв в ней найдут и честные желанья,

И честная любовь к отчизне дорогой;

Пусть каждый звук ее вперед нас призывает,

Подавленным борьбой надеждою звучит,

Упавших на пути бессмертием венчает

И робких беглецов насмешкою клеймит;

Пусть он ведет нас в бой с неправдою и тьмою,

В суровый, грозный бой за истину и свет, —

И упадем тогда мы ниц перед тобою,

И скажем мы тебе с восторгом: «Ты — поэт!..»

Пусть песнь твоя звучит, как тихое журчанье

Ручья, звенящего серебряной струей;

Пусть в ней ключом кипят надежды и желанья,

И сила слышится, и смех звучит живой;

Пусть мы забудемся под молодые звуки

И в мир фантазии умчимся за тобой, —

В тот чудный мир, где нет ни жгучих слез, ни муки,

Где красота, любовь, забвенье и покой;

Пусть насладимся мы без дум и размышленья

И снова проживем мечтами юных лет, —

И мы благословим тогда твои творенья,

И скажем мы тебе с восторгом: «Ты — поэт!..»

26 мая 1879

ДВА ГОРЯ

Отрывок

1

«Взгляни, как спокойно уснула она:

На щечках — румянец играет,

В чертах — не борьба роковая видна,

Но тихое счастье сияет;

Улыбка на сжатые губы легла,

Рассыпаны кудри волнами,

Опущены веки, и мрамор чела

Увит полевыми цветами…

Вокруг погребальное пенье звучит,

Вокруг раздаются рыданья,

И только она безмятежно лежит:

Ей чужды тоска и страданья…

Душа ее там, где любовь и покой,

Где нет ни тревог, ни волнений,

Где нет ни безумной печали людской,

Ни страстных людских наслаждений…

Она отдыхает! О чем же рыдать?

Пусть смолкнут на сердце страданья,

И будем трудиться, бороться и ждать,

Пока не наступит свиданье!..»

2

«О, если б в свиданье я веровать мог,

О, если б я знал, что над нами

Царит справедливый, всевидящий бог

И нашими правит судьбами!

Но вера угасла в усталой груди;

В ней нет благодатного света —

И призраком грозным встает впереди

Борьба без любви, без привета!..

Напрасно захочет душа отдохнуть

И сладким покоем забыться;

Мне некому руку в тоске протянуть,

Мне некому больше молиться!

Она не проснется… она умерла,

И в сумрак суровой могилы

Она навсегда, навсегда унесла

И веру и гордые силы…

Оставь же — и дай мне поплакать над ней,

Поплакать святыми слезами, —

Я плачу над жизнью разбитой моей,

Я плачу над прошлыми снами!..»

27 мая 1879

ЖЕЛАНИЕ

О, если там, за тайной гроба,

Есть мир прекрасный и святой,

Где спит завистливая злоба,

Где вечно царствует покой,

Где ум не возмутят сомненья,

Где не изноет грудь в борьбе, —

Творец, услышь мои моленья

И призови меня к себе!

Мне душен этот мир разврата

С его блестящей мишурой!

Здесь брат рыдающего брата

Готов убить своей рукой,

Здесь спят высокие порывы

Свободы, правды и любви,

Здесь ненасытный бог наживы

Свои воздвигнул алтари.

Душа полна иных стремлений,

Она любви и мира ждет…

Борьба и тайный яд сомнений

Ее терзает и гнетет.

Она напрасно молит света

С немой и жгучею тоской,

Глухая полночь без рассвета

Царит всесильно над землей.

Твое высокое ученье

Не понял мир… Он осмеял

Святую заповедь прощенья.

Забыв твой светлый идеал,

Он стал служить кумирам века;

Отвергнув свет, стал жить во мгле, —

И с той поры для человека

Уж нет святыни на земле.

В крови и мраке утопая,

Ничтожный сын толпы людской

На дверь утраченного рая

Глядит с насмешкой и хулой;

И тех, кого зовут стремленья

К святой, духовной красоте, —

Клеймит печатью отверженья

И распинает на кресте.

7 июня 1879

В ТЕНИ ЗАДУМЧИВОГО САДА

В тени задумчивого сада,

Где по обрыву, над рекой,

Ползет зеленая ограда

Кустов акации густой,

Где так жасмин благоухает,

Где ива плачет над водой, —

В прозрачных сумерках мелькает

Твой образ стройный и живой.

Кто ты, шалунья, — я не знаю,

Но милым песням на реке

Я часто издали внимаю

В моем убогом челноке.

Они звенят, звенят и льются

То с детской верой, то с тоской,

И звонким эхом раздаются

За неподвижною рекой.

Но чуть меня ты замечаешь

В густых прибрежных камышах,

Ты вдруг лукаво замолкаешь

И робко прячешься в кустах;

И я, в глуши сосед случайный

И твой случайный враг и друг,

Люблю следить с отрадой тайной

Твой полный грации испуг.

Не долог он; пройдет мгновенье —

И вновь из зелени густой

Твое серебряное пенье

Летит и тонет за рекой.

Мелькнет кудрявая головка,

Блеснет лукавый, гордый взор —

И всё поет, поет плутовка,

И песням вторит синий бор.

Стемнело… Зарево заката

Слилось с лазурью голубой,

Туманной дымкой даль объята,

Поднялся месяц над рекой;

Кустов немые очертанья

Стоят как будто в серебре, —

Прощай, — до нового свиданья

И новых песен на заре!..

22 июня 1879

НАЕДИНЕ

Памяти Н. М. Д.

Когда затихнет шум на улицах столицы

И ночь зажжет свои лампады вековые,

Окутав даль серебряным туманом,

Тогда, измученный волненьями дневными,

Переступаю я порог гостеприимный

Твоей давно осиротевшей кельи,

Чтоб в ней найти желанное забвенье.

Здесь всё по-старому, всё как в былые годы:

Перед киотом теплится, мерцая,

Массивная лампада; лик Христа

Глядит задумчиво из потемневшей рамы

Очами, полными и грусти и любви, —

И так и кажется, что вот уста святые

Откроет он — и в тишине ночной

Вдруг прозвучит страдальца тихий голос:

«Приди ко мне, усталый и несчастный,

И дам я мир душе твоей больной…»

Вокруг окна разросся плющ зеленый

И виноград… Сквозь эту сеть глядит

Алмазных звезд спокойное сиянье,

И тонет даль, окутанная мглой.

Раскрыто фортепьяно… На пюпитре

Твоих любимых нот лежит тетрадь.

На письменном столе букет увядший

Из роз и ландышей; неконченный эскиз,

Набросанный твоей неопытной рукою,

Да Пушкин — твой всегдашний друг…

Страница

От времени успела пожелтеть,

Но до сих пор хранит она ревниво

Твои заметки на полях — и время

Не смеет их коснуться…

На стенах

Развешаны гравюры и картины,

И между ними привлекает взор

Один портрет: лазурные, как небо,

Глаза обрамлены ресницами густыми,

Улыбка светлая играет на устах,

И волны русые кудрей спадают

На грудь… Как чудное виденье,

Как светлый гость небесной стороны,

Он дышит тихою, но ясной красотою,

И, кажется, душа твоя живет

В портрете этом, светится безмолвно

В его больших, задумчивых глазах

И шлет привет из стороны загробной

Своей улыбкой… Бледное сиянье

Лампады довершает грезу…

Тихо

Склоняю я пред образом колена

И за тебя молюсь… Пусть там, за гробом,

Тебя отрадно окружает всё,

Чего ждала ты здесь, в угрюмом мире

Земных страстей, волнений и тревог,

И не могла дождаться… Спи, родная,

В сырой земле… Пусть вечный ропот жизни

Не возмутит твой непробудный сон,

Пусть райский свет твои ласкает взоры

И райский хор вокруг тебя звучит

И ни один мятежный звук не смеет

Гармонию души твоей смутить…

В моих устах нет слов, — мои моленья

Рождаются в душе, не облекаясь

В земные звуки, и летят к престолу

Творца, — и тихие, отрадные рыданья

Волнуют грудь мою… Мне кажется, что небо

Отверзлось для меня, что я несусь

В струях безбрежного эфира к раю,

Где ждет меня она, с улыбкой тихой

И лаской братскою… Оживший, обновленный

Вступаю я под сень его святую,

И мир земной, мир муки и страданий,

Мне чужд и жалок… Я живу иной,

Прекрасной жизнью, полною блаженства

И сладких снов…

Но вот моя молитва

Окончена. Святое вдохновенье

Меня касается крылом своим, — и я

Сажусь за фортепьяно… Звук за звуком

Несется в тишине глубокой ночи,

И льется стройная мелодия… В груди

Встают минувших дней святые грезы,

Звучат давно затихнувшие речи, —

А со стены всё тем же ясным взором

Глядит знакомый лик — и свет лампады

Играет на его чертах. И мнится

Порою мне, что тень твоя витает

Вокруг меня в осиротелой келье

И с ласкою безмолвной и горячей

Склоняется неслышно надо мной.

Пора: рассвет не ждет… Бледнеют звезды,

И свод небес блеснул полоской алой

Проснувшейся зари.

июнь 1879

В ГОРАХ

К тебе, Кавказ, к твоим сединам,

К твоим суровым крутизнам,

К твоим ущельям и долинам,

К твоим потокам и рекам,

из края льдов — на юг желанный,

В тепло и свет — из мглы сырой

Я, как к земле обетованной,

Спешил усталый и больной.

Я слышал шум волны нагорной,

Я плачу Терека внимал,

Дарьял, нахмуренный и черный,

Я жадным взором измерял,

И сквозь глухие завыванья

Грозы — волшебницы седой —

Звенел мне, полный обаянья,

Тамары голос молодой.

Я забывался: предо мною

Сливалась с истиной мечта…

Давила мысль мою собою

Твоя немая красота…

Горели очи, кровь стучала

В виски, а бурной ночи мгла

И угрожала, и ласкала,

И опьяняла, и звала.

Как будто с тройкой вперегонку

Дух гор невидимо летел

И то, отстав, смеялся звонко,

То песню ласковую пел…

А там, где диадемой снежной

Казбек задумчивый сиял,

С рукой подъятой ангел нежный,

Казалось, в сумраке стоял…

И что же? Чудо возрожденья

Свершилось с чуткою душой,

И гений грез и вдохновенья

Склонился тихо надо мной.

Но не тоской, не злобой жгучей,

Как прежде, песнь его полна,

А жизнью, вольной и могучей,

Как ты, Кавказ, кипит она…

Ноябрь 1879

ПОХОРОНЫ

Слышишь — в селе, за рекою зеркальной,

Глухо разносится звон погребальный

В сонном затишье полей;

Грозно и мерно, удар за ударом

Тонет в дали, озаренной пожаром

Алых вечерних лучей…

Слышишь — звучит похоронное пенье:

Это апостол труда и терпенья —

Честный рабочий почил…

Долго он шел трудовою дорогой,

Долго родимую землю с тревогой

Потом и кровью поил.

Жег его полдень горячим сияньем,

Ветер знобил леденящим дыханьем,

Туча мочила дождем…

Вьюгой избенку его заметало,

Градом на нивах его побивало

Колос, взращенный трудом.

Много он вынес могучей душою,

С детства привыкшей бороться с судьбою.

Пусть же, зарытый землей,

Он отдохнет от забот и волненья —

Этот апостол труда и терпенья

Нашей отчизны родной.

1879

ЗА ЧТО?

Любили ль вы, как я? Бессонными ночами

Страдали ль за нее с мучительной тоской?

Молились ли о ней с безумными слезами

Всей силою любви, высокой и святой?

С тех пор когда она землей была зарыта,

Когда вы видели ее в последний раз,

С тех пор была ль для вас вся ваша жизнь разбита

И свет, последний свет, угаснул ли для вас?

Нет!.. Вы, как и всегда, и жили, и желали;

Вы гордо шли вперед, минувшее забыв,

И после, может быть, сурово осмеяли

Страданий и тоски утихнувший порыв.

Вы, баловни любви, слепые дети счастья,

Вы не могли понять души ее святой,

Вы не могли ценить ни ласки, ни участья

Так, как ценил их я, усталый и больной!

За что ж в печальный час разлуки и прощанья

Вы, только вы одни, могли в немой тоске

Приникнуть пламенем последнего лобзанья

К ее безжизненной и мраморной руке?

За что ж, когда ее в могилу опускали

И погребальный хор ей о блаженстве пел,

Вы ранний гроб ее цветами увенчали,

А я лишь издали, как чуждый ей, смотрел?

О, если б знали вы безумную тревогу

И боль души моей, надломленной грозой,

Вы расступились бы и дали мне дорогу

Стать ближе всех к ее могиле дорогой!

1879

«Спи спокойно, моя дорогая…»

Памяти Н. М. Д.

Во блаженном успении — вечный покой…

Спи спокойно, моя дорогая:

Только в смерти — желанный покой,

Только в смерти — ресница густая

Не блеснет безнадежной слезой;

Только там не коснется сомненье

Милой, русой головки твоей;

Только там — ни тревог, ни волненья,

Ни раздумья бессонных ночей!..

Белый гроб твой закидан землею,

Белый крест водружен над тобой…

Освящен он сердечной мольбою,

Окроплен задушевной слезой!

Я давно так не плакал… Казалось,

Что в груди, утомленной тоской,

Всё святое опять просыпалось,

Чтоб безумно рыдать над тобой!..

Вот вернется весна, и с весною

Дальний гость — соловей прилетит,

И в безмолвную ночь над тобою

Серебристая песнь зазвенит;

И зеленая липа, внимая

Чудным звукам, замрет над тобой…

Спи ж спокойно, моя дорогая:

Только в смерти желанный покой.

1879

«Где ты? Ты слышишь ли это рыданье…»

Посвящается Н.М.Д.

Где ты? Ты слышишь ли это рыданье,

Знаешь ли муку бессонных ночей?..

Где ты? Откликнись на стон ожиданья,

Черные думы улыбкой рассей…

Где ты? Откликнись — и песню проклятья

Светлою песней любви замени…

Страстной отравой и негой объятья

Жгучее горе, как сон, прогони!..

Нету ответа… толпа без участья

Мимо проходит обычной тропой,

И на могиле разбитого счастья

Плачу один я с глубокой тоской…

1879

«Рыдать? — Но в сердце нет рыданий…»

Рыдать? — Но в сердце нет рыданий.

Молиться? — Для чего, кому?

Нет, рой отрадных упований

Чужд утомленному уму.

Молитва мне не даст забвенья,

Я жду любви, любви земной,

Я жить хочу без размышленья,

Всей юной силой, всей душой.

Таить в душе свои страданья

Я не могу — она полна

И ждет хоть капли состраданья

И молит хоть минуты сна.

Кто ж облегчит немую муку,

Кто осветит тот темный путь,

Кто мне спасающую руку

Захочет в горе протянуть?..

1879

«В тине житейских волнений…»

1

В тине житейских волнений,

В пошлости жизни людской

Ты, как спасающий гений,

Тихо встаешь предо мной.

Часто в бессонные ночи,

Полный тоски и любви,

Вижу я ясные очи,

Чудные очи твои;

Слышу я речи святые,

Чувствую ласки родные, —

И, утомленный, больной,

Вновь оживаю душой,

И, от борьбы отдыхая,

Снова готовый к борьбе,

Сладко молюсь я, рыдая,

С светлой мечтой о тебе.

2

Пусть ты в могиле зарыта,

Пусть ты другими забыта —

Да, ты для них умерла!..

Но для меня — ты живая,

Ты из далекого рая

К брату на помощь пришла.

Сердце ль изноет от муки,

Руки ль устанут в борьбе, —

Эти усталые руки

Я простираю к тебе.

Где ты? Откликнись, родная!

И на призыв мой больной

Ты, как бывало, живая

Тихо встаешь предо мной.

3

Кудри упали на плечи,

Щечки румянцем горят,

Светлые, тихие речи

Страстною верой звучат:

«Милый, не падай душою,

Знай, что настанет пора —

И заблестит над землею

Зорька любви и добра.

Правда, свобода и знанье

Станут кумиром людей,

И в беспредельном сияньи

Будет и сердцу теплей…»

1879

«В тот тихий час, когда неслышными шагами…»

В тот тихий час, когда неслышными шагами

Немая ночь взойдет на трон свой голубой

И ризу звездную расстелет над горами, —

Незримо я беседую с тобой.

Душой растроганной речам твоим внимая,

Я у тебя учусь и верить и любить,

И чудный гимн любви — один из гимнов рая —

В слова стараюсь перелить.

Но жалок робкий звук земного вдохновенья:

Бессилен голос мой, и песнь моя тиха,

И горько плачу я — и диссонанс мученья

Врывается в гармонию стиха.

1879

«Когда душа твоя истерзана страданьем…»

Когда душа твоя истерзана страданьем

И грудь полна тоской, безумною тоской, —

Склонись тогда пред тем с горячим упованьем,

Кто — кротость и любовь, забвенье и покой.

Откинь в уме твоем возникшие сомненья,

Молись ему, как раб, с покорностью немой —

И он подаст тебе и слезы примиренья,

И силу на борьбу с безжалостной судьбой…

1879

«Пусть стонет мрачный лес при шуме непогоды…»

Пусть стонет мрачный лес при шуме непогоды,

Пусть в берег бьет река мятежною волной,

С ночными звуками бушующей природы

Сливаюсь я моей истерзанной душой.

Я не один теперь — суровые страданья

Со мною делит ночь, могучий друг и брат.

В рыданиях ее — звучат мои рыданья,

В борьбе ее — мои проклятия кипят.

1879

«Порваны прежние струны на лире моей…»

Порваны прежние струны на лире моей,

Смолкли любви и надежд вдохновенные звуки.

Новая песня звучит и рыдает на ней,

Песня осмеянных слез и подавленной муки.

Пусть же она раздается, как отзыв живой,

Всем, кто напрасно молил у людей состраданья,

Пусть утешает своей безобидной слезой

Жгучую боль и отраву тоски и страданья.

1879

ИУДА

1

Христос молился… Пот кровавый

С чела поникшего бежал…

За род людской, за род лукавый

Христос моленья воссылал;

Огонь святого вдохновенья

Сверкал в чертах его лица,

И он с улыбкой сожаленья

Сносил последние мученья

И боль тернового венца.

Вокруг креста толпа стояла,

И грубый смех звучал порой…

Слепая чернь не понимала,

Кого насмешливо пятнала

Своей бессильною враждой.

Что сделал он? За что на муку

Он осужден, как раб, как тать,

И кто дерзнул безумно руку

На бога своего поднять?

Он в мир вошел с святой любовью,

Учил, молился и страдал —

И мир его невинной кровью

Себя навеки запятнал!..

Свершилось!..

2

Полночь голубая

Горела кротко над землей;

В лазури ласково сияя,

Поднялся месяц золотой.

Он то задумчивым мерцаньем

За дымкой облака сверкал,

То снова трепетным сияньем

Голгофу ярко озарял.

Внизу, окутанный туманом,

Виднелся город с высоты.

Над ним, подобно великанам,

Чернели грозные кресты.

На двух из них еще висели

Казненные; лучи луны

В их лица бледные глядели

С своей безбрежной вышины.

Но третий крест был пуст. Друзьями

Христос был снят и погребен,

И их прощальными слезами

Гранит надгробный орошен.

3

Чье затаенное рыданье

Звучит у среднего креста?

Кто этот человек? Страданье

Горит в чертах его лица.

Быть может, с жаждой исцеленья

Он из далеких стран спешил,

Чтоб Иисус его мученья

Всесильным словом облегчил?

Уж он готовился с мольбою

Упасть к ногам Христа — и вот

Вдруг отовсюду узнает,

Что тот, кого народ толпою

Недавно как царя встречал,

Что тот, кто свет зажег над миром,

Кто не кадил земным кумирам

И зло открыто обличал, —

Погиб, забросанный презреньем,

Измятый пыткой и мученьем!..

Быть может, тайный ученик,

Склонясь усталой головою,

К кресту учителя приник

С тоской и страстною мольбою?

Быть может, грешник непрощенный

Сюда, измученный, спешил

И здесь, коленопреклоненный,

Свое раскаянье излил? —

Нет, то Иуда!.. Не с мольбой

Пришел он — он не смел молиться

Своей порочною душой;

Не с телом господа проститься

Хотел он — он и сам не знал,

Зачем и как сюда попал.

4

Когда на муку обреченный,

Толпой народа окруженный

На место казни шел Христос

И крест, изнемогая, нес,

Иуда, притаившись, видел

Его страданья и сознал,

Кого безумно ненавидел,

Чью жизнь на деньги променял.

Он понял, что ему прощенья

Нет в беспристрастных небесах, —

И страх, бессильный рабский страх,

Угрюмый спутник преступленья,

Вселился в грудь его. Всю ночь

В его больном воображеньи

Вставал Христос. Напрасно прочь

Он гнал докучное виденье,

Напрасно думал он уснуть,

Чтоб всё забыть и отдохнуть

Под кровом молчаливой ночи:

Пред ним, едва сомкнет он очи,

Всё тот же призрак роковой

Встает во мраке, как живой!

5

Вот он, истерзанный мученьем,

Апостол истины святой,

Измятый пыткой и презреньем,

Распятый буйною толпой;

Бог, осужденный приговором

Слепых, подкупленных судей!

Вот он!.. Горит немым укором

Небесный взор его очей.

Венец любви, венец терновый

Чело спасителя язвит,

И, мнится, приговор суровый

В устах разгневанных звучит…

«Прочь, непорочное виденье,

Уйди, не мучь больную грудь!..

Дай хоть на час, хоть на мгновенье

Не жить… не помнить… отдохнуть…

Смотри: предатель твой рыдает

У ног твоих… О, пощади!

Твой взор мне душу разрывает…

Уйди… исчезни… не гляди!..

Ты видишь: я готов слезами

Мой поцелуй коварный смыть…

О, дай минувшее забыть,

Дай душу облегчить мольбами…

Ты бог… Ты можешь всё простить!

…………………………………………

А я? Я знал ли сожаленье?

Мне нет пощады, нет прощенья!»

6

Куда уйти от черных дум?

Куда бежать от наказанья?

Устала грудь, истерзан ум,

В душе — мятежные страданья.

Безмолвно в тишине ночной,

Как изваянье, без движенья,

Всё тот же призрак роковой,

Стоит залогом осужденья…

А здесь, вокруг, горя луной,

Дыша весенним обаяньем,

Ночь разметалась над землей

Своим задумчивым сияньем,

И спит серебряный Кедрон,

В туман прозрачный погружен…

7

Беги, предатель, от людей

И знай: нигде душе твоей

Ты не найдешь успокоенья:

Где б ни был ты, везде с тобой

Пойдет твой призрак роковой

Залогом мук и осужденья.

Беги от этого креста,

Не оскверняй его лобзаньем:

Он свят, он освящен страданьем

На нем распятого Христа!

…………………………………………

И он бежал!..

…………………………………………..

8

Полнебосклона

Заря пожаром обняла

И горы дальнего Кедрона

Волнами блеска залила.

Проснулось солнце за холмами

В венце сверкающих лучей.

Всё ожило… шумит ветвями

Лес, гордый великан полей,

И в глубине его струями

Гремит серебряный ручей…

В лесу, где вечно мгла царит,

Куда заря не проникает,

Качаясь, мрачный труп висит;

Над ним безмолвно расстилает

Осина свой покров живой

И изумрудного листвой

Его, как друга, обнимает.

Погиб Иуда… Он не снес

Огня глухих своих страданий,

Погиб без примиренных слез,

Без сожалений и желаний.

Но до последнего мгновенья

Всё тот же призрак роковой

Живым упреком преступленья

Пред ним вставал во тьме ночной;

Всё тот же приговор суровый,

Казалось, с уст его звучал,

И на челе венец терновый,

Венец страдания, лежал!

1879

ПО СЛЕДАМ ДИОГЕНА

Посвящается В. Слабошевичу

Я зажег свой фонарь. Огоньком золотым

Он во мгле загорелся глубокой

И по свету бродить я отправился с ним

То тропой, то дорогой широкой.

Я везде побывал — у подножья божков

И любимцев прогресса и века,

И под кровлей забытых, презренных рабов, —

Я повсюду искал человека.

Беспредельная, грозная мгла над землей

Простилала могильные сени,

И во мгле окровавленной, страшной толпой

Шевелились и двигались тени.

Исхудалые, бледные, в тяжких цепях

Шли они трудовою дорогой

И тельцов золотых на усталых руках

Приносили с тоской и тревогой.

Если двое столкнутся — безжалостный бой

Начинают безумные братья…

Льется кровь, разливаясь широкой волной,

И гремят над толпою проклятья;

И напрасно безумцев разнять я хотел,

Говоря им о правде и боге:

Этот бой беспощадный повсюду кипел

На тернистой житейской дороге!

И с улыбкой, исполненной злобы глухой,

С высоты своего пьедестала

Беспредельно царил над развратной толпой

Гордый призрак слепого Ваала.

Где же люди? Тоскующий взор не встречал

Ни любви бескорыстной, ни ласки;

Только стон над землей утомленной стоял,

Да с безумным весельем повсюду звучал

Дикий хохот вакхической пляски.

Где же жизнь? Неужели мы жизнью зовем

Этот мрак без лучей идеала?..

И ушел я поспешно с моим фонарем

Из мятежного царства Ваала.

Я хотел отдохнуть на просторе полей

От бесплодных и долгих исканий,

От разврата и злобыпогибших людей,

От жестокой борьбы и рыданий.

Предо мной расстилалась туманная даль…

Ночь повсюду безмолвно дремала,

И подруга раздумья — немая печаль

На душе словно камень лежала.

Грустно, грустно кругом. Никого — кто бы мог

Облегчить накипевшую муку,

Кто в неравной борьбе мне участьем помог,

Протянул бы по-дружески руку…

Люди-братья! Когда же окончится бой

У подножья престола Ваала

И блеснет в небесах над усталой землей

Золотая заря идеала!

1879

«Заря лениво догорает»

Заря лениво догорает

На небе алой полосой;

Село беззвучно засыпает

В сияньи ночи голубой;

И только песня, замирая,

В уснувшем воздухе звучит,

Да ручеек, струей играя,

С журчаньем по лесу бежит…

Какая ночь! Как великаны,

Деревья сонные стоят,

И изумрудные поляны

В глубокой мгле безмолвно спят…

В капризных, странных очертаньях

Несутся тучки в небесах;

Свет с тьмой в роскошных сочетаньях

Лежит на листве и стволах…

С отрадой жадной грудь вдыхает

В себя прохладные струи,

И снова в сердце закипает

Желанье счастья и любви…

1879

ОБЛАКА

1

По лазури неба тучки золотые

На заре держали к морю дальний путь,

Плыли, — зацепились за хребты седые

И остановились на ночь отдохнуть.

Целый чудный город, с башнями, с дворцами,

С неподвижной массой дремлющих садов,

Вырос из залитой мягкими лучами

Перелетной стаи вешних облаков.

Тут немые рощи замок окружили,

Там через ущелье легкий мост повис.

Вырос храм, и стройный портик обступили

Мраморные группы, тяготя карниз;

Высоко вознесся купол округленный

И поник на кроны розовых колонн,

И над всем сияет ярко освещенный

Новый, чудный купол — южный небосклон!..

2

Милый друг, не верь сияющим обманам!

Этот город — призрак: он тебе солжет,—

Он тебя пронижет ветром и туманом,

Он тебя холодным мраком обоймет.

Милый друг, не рвись усталою душою

От земли — порочной родины твоей,—

Нет, трудись с землею и страдай с землею

Общим тяжким горем братьев и людей.

Долог труд, зато глубоко будет счастье:

Кровью и слезами купленный покой

Не спугнет бесследно первое ненастье,

Не рассеет первой легкою грозой!

О, не отдавай же сердца на служенъе

Призрачным обманам и минутным снам;

Облака красивы, но в одно мгновенье

Ветер разметать их может по горам!..

Май 1880

«Да, хороши они, кавказские вершины…»

Да, хороши они, кавказские вершины,

В тот тихий час, когда слабеющим лучом

Заря чуть золотит их горные седины

И ночь склоняется к ним девственным челом.

Как жрицы вещие, объятые молчаньем,

Они стоят в своем раздумье вековом,

А там, внизу, сады кадят благоуханьем

Пред их незыблемым гранитным алтарем;

Там — дерзкий гул толпы, объятой суетою.

Водоворот борьбы, страданий и страстей,—

И звуки музыки над шумною Курою,

И цепи длинные мерцающих огней!..

Но нет в их красоте знакомого простора:

Куда ни оглянись — везде стена хребтов,—

И просится душа опять в затишье бора,

Опять в немую даль синеющих лугов;

Туда, где так грустна родная мне картина,

Где ветви бледных ив склонились над прудом.

Где к гибкому плетню приникнула рябина,

Где утро обдает осенним холодком…

И часто предо мной встают под небом Юга,

В венце страдальческой и кроткой красоты,

Родного Севера — покинутого друга —

Больные, грустные, но милые черты…

Июнь 1880 Тифлис

«Томясь и страдая во мраке ненастья…»

Друг! Как ты вошел сюда не в брачной одежде?

Св. Евангелие

Томясь и страдая во мраке ненастья,

Горячее, чуткое сердце твое

Стремится к блаженству всемирного счастья

И видит в нем личное счастье свое.

Но, друг мой, напрасны святые порывы:

На жизненной сцене, залитой в крови.

Довольно простора для рынка наживы

И тесно для светлого храма любви!..

Но если и вправду замолкнут проклятья,

Но если и вправду погибнет Ваал

И люди друг друга обнимут, как братья,

И с неба на землю сойдет идеал,—

Скажи: в обновленном и радостном мире

Ты, свыкшийся с чистою скорбью своей,

Ты будешь ли счастлив на жизненном пире,

Мечтавший о счастье печальник людей?

Ведь сердце твое — это сердце больное —

Заглохнет без горя, как нива без грез:

Оно не отдаст за блаженство покоя

Креста благодатных страданий и слез.

Что ж, если оно затоскует о доле

Борца и пророка заветных идей,

Как узник, успевший привыкнуть к неволе,

Тоскует о мрачной темнице своей?

Июль 1880

«Я не тому молюсь, кого едва дерзает…»

Я не тому молюсь, кого едва дерзает

Назвать душа моя, смущаясь и дивясь,

И перед кем мой ум бессильно замолкает,

В безумной гордости постичь его стремясь;

Я не тому молюсь, пред чьими алтарями

Народ, простертый ниц, в смирении лежит,

И льется фимиам душистыми волнами,

И зыблются огни, и пение звучит;

Я не тому молюсь, кто окружен толпами

Священным трепетом исполненных духов

И чей незримый трон за яркими звездами

Царит над безднами разбросанных миров,—

Нет, перед ним я нем!.. Глубокое сознанье

Моей ничтожности смыкает мне уста,—

Меня влечет к себе иное обаянье —

Не власти царственной, но пытки и креста.

Мой бог — бог страждущих, бог, обагренный кровью,

Бог-человек и брат с небесною душой,—

И пред страданием и чистою любовью

Склоняюсь я с моей горячею мольбой!..

1880

«Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат…»

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,

Кто б ты ни был, не падай душой.

Пусть неправда и зло полновластно царят

Над омытой слезами землей,

Пусть разбит и поруган святой идеал

И струится невинная кровь,—

Верь: настанет пора — и погибнет Ваал,

И вернется на землю любовь!

Не в терновом венце, не под гнетом цепей,

Не с крестом на согбенных плечах,—

В мир придет она в силе и славе своей,

С ярким светочем счастья в руках.

И не будет на свете ни слез, ни вражды,

Ни бескрестных могил, ни рабов,

Ни нужды, беспросветной, мертвящей нужды,

Ни меча, ни позорных столбов!

О мой друг! Не мечта этот светлый приход,

Не пустая надежда одна:

Оглянись, — зло вокруг чересчур уж гнетет,

Ночь вокруг чересчур уж темна!

Мир устанет от мук, захлебнется в крови,

Утомится безумной борьбой —

И поднимет к любви, к беззаветной любви,

Очи, полные скорбной мольбой!..

1880

ПОЭЗИЯ

За много лет назад, из тихой сени рая,

В венке душистых роз, с улыбкой молодой,

Она сошла в наш мир, прелестная, нагая

И гордая своей невинной красотой.

Она несла с собой неведомые чувства,

Гармонию небес и преданность мечте,—

И был закон ее — искусство для искусства,

И был завет ее — служенье красоте.

Но с первых же шагов с чела ее сорвали

И растоптали в прах роскошные цветы,

И темным облаком сомнений и печали

Покрылись девственно-прекрасные черты.

И прежних гимнов нет!.. Ликующие звуки

Дыханием грозы бесследно унесло,—

И дышит песнь ее огнем душевной муки, —

И тернии язвят небесное чело!..

1880

МЕЛОДИЯ

Я б умереть хотел на крыльях упоенья,

В ленивом полусне, навеянном мечтой,

Без мук раскаянья, без пытки размышленья,

Без малодушных слез прощания с землей.

Я б умереть хотел душистою весною,

В запущенном саду, в благоуханный день,

Чтоб купы темных лип дремали б надо мною

И колыхалась бы цветущая сирень.

Чтоб рядом бы ручей таинственным журчаньем

Немую тишину тревожил и будил

И синий небосклон торжественным молчаньем

Об райской вечности мне внятно говорил.

Чтоб не молился б я, не плакал, умирая,

А сладко задремал и снилось мне б во сне,

Что я плыву… плыву и что волна немая

Беззвучно отдает меня другой волне…

1880

«О, спасибо вам, детские годы мои…»

О, спасибо вам, детские годы мои,

С вашей ранней недетской тоскою!

Вы меня научили на слово любви

Отзываться всей братской душою.

Истомивши меня, истерзавши мне грудь,

С глаз моих вы завесу сорвали,

И блеснул предо мною неведомый путь —

Путь горячей любви и печали…

1880

«Если душно тебе, если нет у тебя…»

Если душно тебе, если нет у тебя

В этом мире борьбы и наживы

Никого, кто бы мог отозваться, любя,

На сомненья твои и порывы;

Если в сердце твоем оскорблен идеал,

Идеал человека и света,

Если честно скорбишь ты и честно устал,—

Отдохни над страницей поэта.

В стройных звуках своих вдохновенных речей,

Чуткий к каждому слову мученья,

Он расскажет тебе о печали твоей,

Но расскажет, как брат, без глумленья;

Он поднимет угасшую веру в тебе,

Он разгонит сомненья и муку

И протянет тебе, в непосильной борьбе,

Бескорыстную братскую руку…

Но умей же и ты отозваться душой

Всем, кто ищет и просит участья,

Всем, кто гибнет в борьбе, кто подавлен нуждой,

Кто устал от грозы и ненастья.

Научись беззаветно и свято любить,

Увенчай молодые порывы,—

И тепло тебе станет трудиться и жить

В этом мире борьбы и наживы.

1880

«В мире были счастливцы, — их гимны звучали…»

В мире были счастливцы, — их гимны звучали,

Как хвалебные арфы бесплотных духов;

В этих гимнах эдемские зори сияли

И струилось дыханье эдемских садов;

В этих гимнах — как в зеркале сонного моря

Отражается небо и склон берегов —

Отразились и слезы блаженного горя,

И мечты, и желанья их дивных творцов.

Полюбить ли случалось им — сила искусства

Помогала им в каждую душу влагать

К их избранницам те же горячие чувства,

Тем же сладким недугом весь мир волновать;

Имена их избранниц хвалой становились

И в ряду знаменитых и славных имен,

Сквозь бессильную давность годов, доносились

Невредимо и свято до наших времен.

Милый друг, твой певец не прославлен хвалою

И тебя не прославит любовью своей,

Но зато и живет он и дышит тобою,

И на славу не сменит улыбки твоей…

1880

НА МГНОВЕНЬЕ

Пусть нас давят угрюмые стены тюрьмы, —

Мы сумеем их скрыть за цветами,

Пусть в них царство мышей, паутины и тьмы, —

Мы спугнем это царство огнями…

Пусть нас тяжкая цепь беспощадно гнетет.

Да зато нет для грезы границы:

Что ей цепь?.. Цепь она, как бечевку, порвет

И умчится свободнее птицы.

Перед нею и рай лучезарный открыт,

Ей доступны и бездны морские,

И безбрежье степей, и пески пирамид,

И вершины хребтов снеговые…

В наши стены волшебно оно принесет

Всю природу, весь мир необъятный,—

И в темнице нам звездное небо блеснет,

И повеет весной ароматной!

Нам прожить остается одну эту ночь,

Но зато — это ночь наслажденья,

Прочь же мрачные думы и слезы, — все прочь,

Что рождает тоску и сомненья!..

Мы на пир наш друзей и подруг созовем,

Заглушив в себе стоны проклятий,

И в объятьях любви беззаботно уснем,

Чтоб проснуться для смертных объятий!

И да будут позор и несчастье тому,

Кто, осмелившись сесть между нами,

Станет видеть упрямо все ту же тюрьму

За сплетенными сетью цветами;

Кто за полным бокалом нам крикнуть дерзнет,

К нам в слезах простирая объятья:

«Братья, жадное время не терпит, не ждет!

Утро близко!.. Опомнитесь, братья!»

1880

«Есть страданья ужасней, чем пытка сама…»

Есть страданья ужасней, чем пытка сама,—

Это муки бессонных ночей,

Муки сильных, но тщетных порывов ума

На свободу из тяжких цепей.

Страшны эти минуты душевной грозы:

Мысль немеет от долгой борьбы,—

А в груди ни одной примиренной слезы,

Ни одной благодатной мольбы!..

Тайна, вечная, грозная тайна томит

Утомленный работою ум,

И мучительной пыткою душу щемит

Вся ничтожность догадок и дум…

Рад бежать бы от них, — но куда убежать?

О, они не дадут отдохнуть

И неслышно закрадутся в душу, как тать,

И налягут кошмаром на грудь;

Где б ты ни был, — они не оставят тебя

И иссушат бесплодной тоской,

Если ты как-нибудь не обманешь себя

Или разом не кончишь с собой!..

1880

СТАРАЯ БЕСЕДКА

Вся в кустах утонула беседка;

Свежей зелени яркая сетка

По стенам полусгнившим ползет,

И сквозь зелень в цветное оконце

Золотое весеннее солнце

Разноцветным сиянием бьет.

В полумраке углов — паутина;

В дверь врываются ветви жасмина.

Заслоняя дорогу и свет;

Круглый стол весь исписан стихами,

Весь исчерчен кругом вензелями,

И на нем позабытый букет…

1880

«Случалось ли тебе бессонными ночами…»

Случалось ли тебе бессонными ночами,

Когда вокруг тебя все смолкнет и заснет

И бледный серп луны холодными лучами

Твой мирный уголок таинственно зальет,

И только ты в тиши томишься одиноко,

Ты да усталая, больная мысль твоя,—

Случалось ли тебе задуматься глубоко

Над неразгаданным вопросом бытия?

Зачем ты призван в мир? К чему твои страданья,

Любовь и ненависть, сомненья и мечты

В безгрешно-правильной машине мирозданья

И в подавляющей огромности толпы?..

1880

БРАТЬЯМ

О, не отказывайте, братья,

Певцу, уставшему душой,

Когда призывные объятья

Он простирает к вам с мольбой

И в песне, дышащей слезами,

Как нищий, с жаждою любви,

Готов открыть он перед вами

Все язвы гнойные свои!

Он ваших слез не отвергает,

Он отзыв всем дает, любя,

И знайте — он за вас страдает,

Когда страдает за себя…

Как волны рек, в седое море

Сойдясь, сплотились и слились,

Так ваша боль и ваше горе

В его душе отозвались.

О, он достоин состраданья,

Ведь он за вас скорбит душой,

И, осмеяв его страданья.

Вы посмеетесь над собой!

1880

«Ты дитя… жизнь еще не успела…»

Ты дитя… жизнь еще не успела

В этом девственном сердце убить

Жажду скромного, честного дела

И святую потребность любить.

Дела много — не складывай руки,—

Это дело так громко зовет!

Сколько жгучих страданий и муки,

Сколько слез облегчения ждет!..

Между нищими всякого рода,

Между членами робкой семьи,

Над которой судьба и природа

Шутят злобные шутки свои,

В этом мире под вечным ненастьем,

В море слез, в нищете и в крови,

Всех беднее — кто беден участьем,

Всех несчастнее — нищий любви..

Друг мой, ты так сильна и богата

Детски чуткой душою своей,—

Не ищи же несчастного брата

У дверей многолюдных церквей:

Этим нищим, просящим у храма,

Все помогут: степенный купец,

И слезливая, нервная дама,

И успевший нажиться делец…

Это рынок, достойный презренья,

Где ты парою лишних грошей

Покупаешь себе убежденье

В доброте бесконечной своей.

Это рынок тщеславья людского,

И не встретят тут взоры твои

Выраженья участья живого

И слезу беззаветной любви.

1880

«Христос!.. Где ты, Христос, сияющий лучами…»

Христос!.. Где ты, Христос, сияющий лучами

Бессмертной истины, свободы и любви?..

Взгляни — твой храм опять поруган торгашами,

И меч, что ты принес, запятнан весь руками,

Повинными в страдальческой крови!..

Взгляни, кто учит мир тому, чему когда-то

И ты учил его под тяжестью креста!

Как ярко их клеймо порока и разврата,

Какие лживые за страждущего брата,

Какие гнойные открылися уста!..

О, если б только зло!.. Но рваться всей душою

Рассеять это зло, трудиться для людей,—

И горько сознавать, что об руку с тобою

Кричит об истине, ломаясь пред толпою.

Прикрытый маскою, продажный фарисей!..

1880

ПОЛДОРОГИ

Путь суров… Раскаленное солнце палит

Раскаленные камни дороги;

О горячий песок и об острый гранит

Ты изранил усталые ноги;

Исстрадалась, измучилась смелая грудь,

Истомилась и жаждой и зноем,

Но не думай с тяжелой дороги свернуть

И забыться позорным покоем!

Дальше, путник, все дальше — вперед и вперед!

Отдых после, — он там, пред тобою…

Пусть под тень тебя тихая роща зовет,

Наклонившись над тихой рекою;

Пусть весна расстелила в ней мягкий ковер

И сплела из ветвей изумрудный шатер,

И царит в ней, любя и лаская,—

Дальше, дальше и дальше, под зноем лучей,

Раскаленной, безвестной дорогой своей,

Мимолетный соблазн презирая!

Страшен сон этой рощи, глубок в ней покой:

Он так врадчив, так сладко ласкает,

Что душа, утомленная скорбью больной,

Раз уснув, навсегда засыпает.

В этой чаще душистой дриада живет.

Чуть склонишься на мох ты, — с любовью

Чаровница лесная неслышно прильнет

В полумгле к твоему изголовью…

И услышишь ты голос: «Усни, отдохни!..

Прочь мятежные призраки горя!

Позабудься в моей благовонной тени,

В тихом лоне зеленого моря!..

Долог путь твой — суровый, нерадостный путь…

О, к чему обрекать эту юную грудь

На борьбу, на тоску и мученья?!

Друг мой! вверься душистому бархату мха:

Эта роща вокруг так свежа и тиха,

В ней так сладки минуты забвенья!..»

Ты, я знаю, силен: ты бесстрашно сносил

И борьбу, и грозу, и тревоги,—

Но сильнее открытых, разгневанных сил

Этот тайный соблазн полдороги…

Дальше ж, путник!.. Поверь, лишь ослабит тебя

Миг отрады, миг грез и покоя —

И продашь ты все то, что уж сделал любя,

За позорное счастье застоя!..

1880–1881

«Муза, погибаю!.. Глупо и безбожно…»

Муза, погибаю!.. Глупо и безбожно

Гибну от нахальной тучи комаров,

От друзей, любивших слишком осторожно,

От язвивших слишком глубоко врагов;

Оттого, что голос мой звучал в пустыне,

Не рассеяв мрака, не разбив оков;

Оттого, что светлый гимн мой в честь святыни

Раздражал слепых язычников-жрецов;

Оттого, что крепкий щит мой весь иссечен

И едва я в силах меч поднять рукой;

Оттого, что я один и изувечен,

А вокруг — всё жарче закипает бой!..

Говорят, постыдно предаваться сплину,

Если есть в душе хоть капля прежних сил, —

Но что ж делать — сердце вполовину

Ни страдать, ни верить я не научил…

И за то, чем ярче были упованья,

Чем наивней был я в прежние года,

Тем сильней за эти детские мечтанья

Я теперь томлюсь от боли и стыда…

Да, мне стыдно, муза, за былые грезы,

За восторг бессонных, пламенных ночей,

За святые думы и святые слезы,

За святую веру в правду и людей!..

Муза, погибаю — и не жду спасенья,

Не хочу спасенья… Пусть ликует тот,

Кто от жизни просит только наслажденья,

Только личным счастьем дышит и живет…

19 января 1881

ПАМЯТИ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО

Как он, измученный, влачился по дороге,

Бряцая звеньями страдальческих цепей,

И как томился он, похоронен в остроге,

Под стражею штыков и ужасом плетей, —

Об этом пели вы, но из его страданий

Вы взяли только то на песни и цветы,

Что и без пошлых фраз и лживых восклицаний

Сплело ему венок нетленной красоты…

………………………………………………………..

Но между строк его болезненных творений

Прочли ли вы о том, что тягостней тюрьмы

И тягостней его позора и лишений

Был для него ваш мир торгашества и тьмы?

Прочли ли вы о том, как он страдал душою,

Когда, уча любви враждующих людей,

Он слышал, как кричал, ломаясь пред толпою,

С ним рядом о любви — корыстный фарисей?

Сочтите ж, сколько раз вы слово продавали,

И новый, может быть прекраснейший цветок,

И новый, может быть острейший терн печали

Вплетете вы в его страдальческий венок!..

Январь 1881

ГРЕЗЫ

Мне снилось вечернее небо

И крупные звезды на нем,

И бледно-зеленые ивы

Над бледно-лазурным прудом,

И весь утонувший в сирени

Твой домик, и ты у окна,

Вся в белом, с поникшей головкой,

Прекрасна, грустна и бледна…

Ты плакала… Светлые слезы

Катились из светлых очей,

И плакали гордые розы,

И плакал в кустах соловей.

И с каждою новой слезою

Внизу, в ароматном саду,

Мерцая, светляк загорался

И небо роняло звезду.

20 сентября 1881

«О любви твоей, друг мой, я часто мечтал…»

О любви твоей, друг мой, я часто мечтал,

И от грез этих сердце так радостно билось,

Но едва я приветливый взор твой встречал —

И тревожно и смутно во мне становилось.

Я боялся за то, что минует порыв,

Унося прихотливую вспышку участья,

И останусь опять я вдвойне сиротлив,

С обманувшей мечтой невозможного счастья;

Точно что-то чужое без спроса я взял,

Точно эта нежданная, светлая ласка —

Только призрак: мелькнул, озарил и пропал,

Мимолетный, как звук, и солгавший, как сказка;

Точно взгляд твой случайной ошибкой на мне

Остается так долго, лазурный и нежный,

Или грезится сердцу в болезненном сне,

Чтоб бесследно исчезнуть с зарей неизбежной…

Так, сжигаемый зноем в пустыне скупой,

Путник видит оазис — и верить боится:

Не мираж ли туманный в дали голубой

Лживо манит под тень отдохнуть и забыться?..

20 сентября 1881

«Сколько лживых фраз, надуто-либеральных…»

Сколько лживых фраз, надуто-либеральных,

Сколько пестрых партий, мелких вожаков,

Личных обличений, колкостей журнальных,

Маленьких торжеств и маленьких божков!..

Сколько самолюбий глубоко задето,

Сколько уст клевещет, жалит и шипит, —

И вокруг, как прежде, сумрак без просвета,

И, как прежде, жизнь и душит и томит!..

А вопрос так прост: отдайся всей душою

На служенье братьям, позабудь себя

И иди вперед, светя перед толпою,

Поднимая павших, веря и любя!..

Не гонись за шумом быстрого успеха,

Не меняй на лавр сурового креста,

И пускай тебя язвят отравой смеха

И клеймят враждой нечистые уста!..

Видно, не настала, сторона родная,

Для тебя пора, когда бойцы твои,

Мелким, личным распрям сил не отдавая,

Встанут все во имя правды и любви!

Видно, спят сердца в них, если, вместо боя

С горем и врагами родины больной,

Подняли они, враждуя меж собою,

Этот бесконечный, этот жалкий бой!..

Ноябрь 1881

«Завеса сброшена: ни новых увлечений…»

Завеса сброшена: ни новых увлечений,

Ни тайн заманчивых, ни счастья впереди;

Покой оправданных и сбывшихся сомнений,

Мгла безнадежности в измученной груди…

Как мало прожито — как много пережито!

Надежды светлые, и юность, и любовь…

И всё оплакано… осмеяно… забыто,

Погребено — и не воскреснет вновь!

Я в братство веровал, но в черный день невзгоды

Не мог я отличить собратьев от врагов;

Я жаждал для людей познанья и свободы,

А мир — всё тот же мир бессмысленных рабов;

На грозный бой со злом мечтал я встать сурово

Огнем и правдою карающих речей, —

И в храме истины — в священном храме слова

Я слышу оргию крикливых торгашей!..

Любовь на миг… любовь — забава от безделья,

Любовь — не жар души, а только жар в крови,

Любовь — больной кошмар, тяжелый чад похмелья —

Нет, мне не жаль ее, промчавшейся любви!

Я не о ней мечтал бессонными ночами,

И не она тогда явилась предо мной,

Вся — мысль, вся — красота, увитая цветами,

С улыбкой девственной и девственной душой!..

Бедна, как нищая, и, как рабыня, лжива,

В лохмотья яркие пестро наряжена —

Жизнь только издали нарядна и красива,

И только издали влечет к себе она.

Но чуть вглядишься ты, чуть встанет пред тобою

Она лицом к лицу — и ты поймешь обман

Ее величия под ветхой мишурою

И красоты ее под маскою румян.

1881

«Пока свежо и гибко тело…»

Пока свежо и гибко тело

И, как гранит, тверда рука,

Не страшно никакое дело

Для силача и смельчака. —

Невзгод и бурь он не боится,

Смеясь идет на смертный бой,

И не нужда к нему стучится,

А радость, счастье и покой!

В здоровом теле — дух здоровый,

Здоровый духом — не падет

В борьбе с невзгодою суровой

Под игом горя и забот;

И, разогнав трудом ненастье,

Развеяв с бою мрак ночной,

Он ускользающее счастье

Возьмет добычей боевой!..

1881

«С каждым шагом вокруг всё черней и черней…»

С каждым шагом вокруг всё черней и черней

Рать суровых врагов надвигается,

С каждым шагом всё меньше надежд и друзей,

Всё мучительней сердце сжимается…

Я еще не сдаюсь: стоны братьев звучат

Мне призывом в разгаре сражения,

Но… иссечен мой щит, мои ноги скользят,

И близка уж минута падения!

Злую шутку сыграла ты, жизнь, надо мной, —

Ты, не дав мне ни злобы карающей,

Ни меча, — безоружного кинула в бой

С светлым гимном любви всепрощающей.

Не умев ненавидеть, я думал любить,

Думал скрежет вражды и проклятия

Примиряющей песнью моей заглушить

И протягивал… камням объятия!..

1881

В ТОЛПЕ

Памяти Ф. М. Достоевского

Не презирай толпы: пускай она порою

Пуста и низменна, бездушна и слепа,

Но есть мгновения, когда перед тобою

Не жалкая раба с продажною душою, —

А божество-толпа, титан-толпа!..

Ты к ней несправедлив: в часы ее страданий

Не шел ты к ней страдать… Певец ее и сын,

Ты убегал ее проклятий и рыданий,

Ты издали любил, ты чувствовал один!..

Приди же слиться с ней: не упускай мгновенья,

Когда болезненно-отзывчива она,

Когда от пошлых дел и пошлого забвенья

Утратой тягостной она пробуждена.

Не презирай толпы: пускай она бывает

Пошла и низменна, бездушна и слепа,

Но изучи ее, когда она страдает,

И ты поймешь, гордец, как велика толпа.

1881

DORNRÖSCHEN^[22]

В детстве слышал я старую сказку о том,

Как когда-то, давно, за лазурью морей,

За глухими лесами и диким хребтом,

Было целое царство оковано сном

С молодой королевой своей.

Белый замок ее, утонувший в садах,

Точно вымер — ни звука нигде;

Всё недвижно стояло в горячих лучах

Золотистого дня, как в немых зеркалах,

Отражаясь в озерной воде…

А когда-то нередко ночною порой

Там пестрели наряды гостей,

И с крыльца под стемневшие своды аллей,

Извиваясь, сбегали одна за другой

Разноцветные цепи огней.

Или утром душистым, под темный каштан,

Молода и светла, как весна,

Королева без свиты сходила одна

Помечтать и послушать, как плачет фонтан

И как дышит тревожно волна…

И мгновенно всё стихло: объятые сном,

Онемели и терем и сад,

Смолкнул говор людской, и не слышно кругом

Ни рогов егерей в полумраке лесном,

Ни обычных ночных серенад…

Злые чары свершились — высокой стеной

Вкруг поднялся терновник густой,

И не смели туда от далекой земли,

Мимо рифов и мелей, доплыть корабли

И раздаться там голос живой…

1881

«Я не зову тебя, сестра моей души…»

Я не зову тебя, сестра моей души,

Источник светлых чувств и чистых наслаждений,

Подруга верная в мучительной тиши

Ночной бессонницы и тягостных сомнений…

Я не зову тебя, поэзия… Не мне

Твой светлый жертвенник порочными руками

Венчать, как в старину, душистыми цветами

И светлый гимн слагать в душевной глубине.

Пал жрец твой… Стал рабом когда-то гордый царь…

Цветы увянули… осиротел алтарь…

1881

В АЛЬБОМ

Мы — как два поезда (хотя с локомотивом

Я не без робости решаюсь вас равнять)

На станции Любань лишь случаем счастливым

Сошлись, чтоб разойтись опять.

Наш стрелочник, судьба, безжалостной рукою

На двух различных нас поставила путях,

И скоро я умчусь с бессильною тоскою,

Умчусь на всех моих парах.

Но, убегая вдаль и полный горьким ядом

Сознания, что вновь я в жизни сиротлив,

Не позабуду я о станции, где рядом

Сочувственно пыхтел второй локомотив.

Мой одинокий путь грозит суровой мглою,

Ночь черной тучею раскинулась кругом, —

Скажите ж мне, собрат, какою мне судьбою

И в память вкрасться к вам, как вкрался я в альбом?

1881

«Напрасные мечты!.. Тяжелыми цепями…»

Напрасные мечты!.. Тяжелыми цепями

Навеки скован ты с бездушною толпой:

Ты плакал за нее горячими слезами,

Ты полюбил ее всей волей и душой.

Ты понял, что в труде изъязвленные руки,

Что сотни этих жертв, загубленных в борьбе,

И слезы нищеты, и стоны жгучей муки —

Не книжный бред они, не грезятся тебе…

Ты пред собой не лгал, — на братские страданья,

Пугаясь, как дитя, не закрывал очей,

И правду ты познал годами испытанья,

И в раны их вложил персты руки, своей;

И будешь ты страдать и биться до могилы,

Отдав им мысль твою, и песнь твою, и кровь.

И знай, что в мире нет такой могучей силы,

Чтоб угасить она смогла в тебе любовь!

1881

«Позабытые шумным их кругом — вдвоем…»

Позабытые шумным их кругом — вдвоем

Мы с тобой в уголку притаились,

И святынею мысли и чувства теплом,

Как стеною, от них оградились.

Мы им чужды с тех пор, как донесся до нас

Первый стон, на борьбу призывая,

И упала завеса неведенья с глаз,

Бездны мрака и зла обнажая…

Но взгляни, как беспечен их праздник, — взгляни,

Сколько в лицах их смеха живого,

Как румяны, красивы и статны они —

Эти дети довольства тупого!

Сбрось с их девушек пышный наряд, — вязью роз

Перевей эту роскошь и смоль их волос,

И, сверкая нагой белизною,

Ослепляя румянцем и блеском очей,

Молодая вакханка мифических дней

В их чертах оживет пред тобою…

Мы ж с тобой — мы и бледны и худы; для нас

Жизнь — не праздник, не цепь наслаждений,

А работа, в которой таится подчас

Много скорби и много сомнений…

Помнишь?.. — эти тяжелые, долгие дни,

Эти долгие, жгучие ночи.

Истерзали, измучили сердце они,

Утомили бессонные очи…

Пусть ты мне еще вдвое дороже с тех пор,

Как печалью и думой зажегся твой взор;

Пусть в святыне прекрасных стремлений

И сама ты прекрасней и чище, — но я

Не могу отогнать, дорогая моя,

От души неотступных сомнений!

Я боюсь, что мы горько ошиблись, когда

Так наивно, так страстно мечтали,

Что призванье людей — жизнь борьбы и труда,

Беззаветной любви и печали…

Ведь природа ошибок чужда, а она —

Нас к открытой могиле толкает,

А бессмысленным детям довольства и сна —

Свет, и счастье, и розы бросает!..

1881–1882

«Осень, поздняя осень!.. Над хмурой землею…»

Осень, поздняя осень!.. Над хмурой землею

Неподвижно и низко висят облака;

Желтый лес отуманен свинцового мглою,

В желтый берег без умолку бьется река…

В сердце — грустные думы и грустные звуки,

Жизнь, как цепь, как тяжелое бремя, гнетет,

Призрак смерти в тоскующих грезах встает,

И позорно упали бессильные руки…

Это чувство — знакомый недуг: чуть весна

Ароматно повеет дыханием мая,

Чуть проснется в реке голубая волна

И промчится в лазури гроза молодая,

Чуть в лесу соловей про любовь и печаль

Запоет, разгоняя туман и ненастье, —

Сердце снова запросится в ясную даль,

Сердце снова поверит в далекое счастье…

Но скажи мне, к чему так ничтожно оно,

Наше сердце, — что даже и мертвой природе

Волновать его чуткие струны дано,

И то к смерти манить, то к любви и свободе?..

И к чему в нем так беглы любовь и тоска,

Как ненастной и хмурой осенней порою

Этот белый туман над свинцовой рекою

Или эти седые над ней облака?

1881–1882

ВЕСЕННЯЯ СКАЗКА

Посвящается Екатерине Ильиничне Мамонтовой

Чудный, светлый мир… Ни вьюг в нем, ни туманов,

Вечная весна в нем радостно царит…

Розы… мрамор статуй… серебро фонтанов,

Замок — весь прозрачный, из хрустальных плит…

У подножья скал — сверкающее море…

Тихо льнет к утесам сонная волна

И, отхлынув, тонет в голубом просторе,

И до дна прозрачна в море глубина…

А за светлым замком и его садами,

От земли, нахмурясь, в небосклон ушли

Великаны горы снежными цепями

И по темным кручам лесом заросли.

И лесная чаща да лазурь морская,

Как в объятьях, держат дивную страну,

Тишиной своею чутко охраняя

И в ее пределах — ту же тишину.

Чудный светлыймир, — но злобой чародея

Он в глубокий сон от века погружен,

И над ним, как саван, высится, синея,

Раскаленный зноем, мертвый небосклон.

Не мелькнет в нем чайка снежной белизною,

Золотому солнцу подставляя грудь;

Не промчатся тучки дымчатой грядою

К отдаленным скалам ласково прильнуть.

Всё оцепенело, всё мертво и глухо,

Как в могиле глухо, как в могиле спит:

Ни одно дыханье не встревожит слуха,

Ни один из чащи рог не прозвучит.

В воздухе, сверкая, замер столб фонтана,

Замер мотылек над чашечкой цветка,

Пестрый попугай — в густых ветвях каштана,

В чаще леса — лань, пуглива и дика.

Точно этот замок, рощи и долины,

Пурпур этих роз и белизна колонн —

Только полотно сверкающей картины,

Воплощенный в красках, вдохновенный сон.

Точно тот, кто создал этот рай прекрасный,

Жизнь и разрушенье в нем остановил,

Чтоб навек свой блеск, и девственный и ясный

Он, как в день созданья, свято б сохранил…

Посмотри: как змейка, лестница витая

Поднялась в чертог, и тихо у окна

Спит в чертоге том царевна молодая,

Словно ночь прекрасна, словно день ясна.

До земли упали косы золотые,

На щеках — румянец, и порой, чуть-чуть

Вздрогнув, шевельнутся губки молодые,

Да тревожный вздох подымет слабо грудь.

Темный бархат платья резко оттеняет

Белизну плеча и нежный цвет ланит,

Знойный день в уста красавицу лобзает,

Яркий луч отливом на кудрях горит…

Сон ее тревожат тягостные грезы —

Посмотри: печаль и страх в ее чертах,

Посмотри: как жемчуг, тихо льются слезы,

Словно сжечь хотят румянец на щеках!

Снится ей, что там, за этими хребтами,

Истомлен путем и долгою борьбой,

Молодой красавец с темными кудрями

Силится пробиться через лес густой…

Плащ его в лохмотьях и окрашен кровью,

А в лесу — что шаг, то смерть ему грозит,

Но на трудный подвиг призван он любовью, —

И его нога по кручам не скользит…

О, как он устал!.. Какой прошел далекий.

Бесконечно тяжкий и суровый путь!..

Хватит ли отваги для борьбы жестокой.

Выдержит ли битву молодая грудь?

Но — победа!.. В мраке тягостных сомнений

Светлый луч блеснул, окончен долгий спор, —

И уже гремит по мрамору ступеней,

Всё слышней, всё ближе, звук шагов и шпор

Словно вихрь коснулся сонного чертога,

Словно дождь весной по листьям пробежал —

И, светлей и краше молодого бога,

Гость давно желанный перед ней предстал.

И предстал, и обнял, и прильнул устами —

Жаркими устами к трепетным устам,

И ответа молит страстными речами,

И тяжелый меч сложил к ее ногам.

«Милая! — он шепчет, — я рассеял чары,

Я развеял власть их, этих темных сил;

Грозно и сурово сыпал я удары,

Оттого, что много верил и любил!

О, не дли ж напрасно муки ожиданья!

Милая! проснися, смолкнула гроза!» —

Долгое, любовью полное лобзанье —

И она открыла ясные глаза!..

—

Старое преданье… Чудное преданье…

В нем надежда мира… Мир устал и ждет,

Скоро ль день во мгле зажжет свое сиянье,

Скоро ли любовь к страдающим сойдет?

И она сойдет, и робко разбегутся

Тучи с небосклона — и в ее лучах

Цепи сна, как нити, ржавея, порвутся,

И затихнут слезы и замолкнет страх!

Светел будет праздник — праздник возрожденья,

Радостно вздохнут усталые рабы,

И заменит гимн любви и примиренья

Звуки слез и горя, мести и борьбы!

1881–1882

ЖЕНЩИНА

Жизнь мало мне дала отрадных впечатлений,

И в прошлом не на чем мне взор остановить;

Жизнь одиночества, жизнь горя и сомнений…

Что пожалеть мне в ней и что благословить?

Но, нищий радостью, я был богат мечтами!

С младенчества, в часы медлительных ночей,

Сверкая надо мной бесшумными крылами,

Они являлись мне и сыпали цветами

На ложе дум моих, томленья и скорбей…

То были странные, недетские мечтанья:

Не снилась слава мне за подвиги войны,

И строй стальных дружин в пылу завоеванья

Я не бросал за грань враждебной стороны;

В одежде странника и с лютней за плечами

Из замка в замок я беспечно не бродил

И к чуждым берегам, за бурными волнами,

Сквозь мглу ночной грозы корабль не проводил;

Я царской дочери, томившейся в темнице,

От злобы темных сил отважно не спасал,

У старой яблони не сторожил жар-птицы,

Ключей живой воды по свету не искал.

Мой мир был мир иной — не мир волшебной сказки

И первых детских книг, — в полуночной тиши

Он создан был в груди безумной жаждой ласки,

Он вырос и расцвел из слез моей души!..

И помню, снилось мне, что, сладко отдыхая,

Лежу в истоме я, глаза полузакрыв…

Уютно в комнатке… едва горит, мерцая,

Лампадки бледный свет, киот озолотив;

Докучных школьных стен нет больше предо мною,

Затих беспечный смех резвящихся детей, —

Я дома, я в семье, и нежною рукою

Мать разбирает шелк густых моих кудрей…

Угасла рано ты; мои воспоминанья

Не сберегли в груди твой образ молодой;

Но в годы черных дум, тоски и испытанья

Я создал вновь его болезненной мечтой….

Вложив в уста твои ласкающие речи,

Вложив огонь любви во взгляд твоих очей,

Я каждой ночи ждал, как благодатной встречи,

Я призрак полюбил всей силою моей…

1881–1883

«Мрачна моя тюрьма, — за крепкими стенами…»

Мрачна моя тюрьма, — за крепкими стенами

Бежит в морской туман за валом новый вал,

И часто их прибой под хмурыми скалами

Мне в ночи душные забыться не давал.

Мрачна моя тюрьма; лишь изредка проглянет

Луч солнца в щель окна и свод озолотит,

Но я не рад ему, — при нем виднее станет

Могильный мрак кругом и сырость старых плит.

Со мной товарищ мой, мой брат… Когда-то оба

Клялись мы — как орлы, могучи и сильны, —

Врагам земли родной не уступать до гроба

Священной вольности родимой стороны.

Я песнею владел, — и каждый стон народа

В лицо врагов его с проклятьями бросал,

А он владел мечом и с возгласом: «Свобода!»

За каждую слезу ударом отомщал…

И долго бились мы, — чем дальше, тем грознее…

Но нам не удалось рассеять ночь и тьму:

Друзья нас продали с улыбкой фарисея,

Враги — безжалостно нас бросили в тюрьму;

И песен чудный дар, и молодость, и сила

Угасли навсегда для нас в ее стенах,

И мир для нас — обман, и жизнь для нас — могила,

Насмешка злобная на вражеских устах…

Петь? Для кого, о чем?.. Молить ли сожаленья?

Слагать ли льстивый гимн ликующим врагам?

Нет, лира истины, свободы и отмщенья

Не служит трепету, позору и слезам!..

Нет, малодушный стон не омрачит той славы,

Что ждет нас — светлая, с торжественным венком —

За жизни честный путь, тернистый и кровавый,

И гибель на пути, в бою с гнетущим злом!..

17 января 1882

ИЗ ТЬМЫ ВРЕМЕН

В ночь, когда родился Александр Македонский, безумец Герострат, томимый жаждой славы, сжег знаменитый храм Дианы в Эфесе, за что и поплатился жизнью.

Учебник древней истории

Фантазия

Герои древности, с торжественной их славой,

Отзывных струн души во мне не шевелят:

По тяжким их стопам дорогою кровавой

Вступали в мир вражда, насилье и разврат…

За грозным шествием победной колесницы,

За радужным дождем приветственных цветов

Мне стоны слышатся из длинной вереницы

Угрюмых, трепетных, окованных рабов;

Мне видятся поля с сожженными хлебами,

Позор прекрасных дев, и слезы матерей,

И стая воронов, кружащих над костями, —

И стыдно мне тогда и больно за людей!..

Но в мраке прошлого, в ряду его преданий

Есть тень, покрытая бесславьем и стыдом,

Но близкая душе огнем своих страданий,

Своим падением и грозным торжеством.

Передо мной встают — больной и изможденный,

Суровый лик и взор загадочных очей,

И мрачно-строгий лоб, в безмолвьи дум склоненный,

И волны черные отброшенных кудрей…

И снится мне, что ночь нависла, над Элладой,

Что тихо в море спит лазурная волна,

И цепь далеких гор неясною громадой

В прозрачном сумраке едва-едва видна;

И будто эта ночь и нежит, и ласкает,

И жжет, опьянена дыханием цветов,

И будто в эту ночь на землю прилетает

Рой вдохновенных грез и благодатных снов…

О, счастлив тот, кому во мраке этой ночи,

В пустынной улице или в саду немом,

Яснее, звезд горят возлюбленные очи

И руку жмет рука в порыве молодом!..

О, счастлив тот, кто мог приветными огнями

Спугнуть душистый мрак под сводами аллей

И весело возлечь за шумными столами,

В ликующей толпе красавиц и друзей!..

Но если ты один… но если ты судьбою

На жизненном пиру, как нищий, обойден,

Но если, как туман, развеянный грозою,

Бегут твоих очей забвение и сон, —

О, бойся их — ночей ласкающих и нежных:

Суровый твой недуг в затишье их слышней,

И вдвое тяжелей отрава слез мятежных,

Когда от сладких слез томится соловей!..

Мне снится эта ночь, и снится он… Угрюмый,

Без цели он бредет по площади глухой,

Сжигаемый своей мучительною думой,

Страдающий своей непонятой тоской…

Спокоен шаг его: никто его лобзаний

Не ждет в ночной тиши, и не к кому на грудь

С отрадой горькою нахлынувших рыданий

И с братской жалобой во мгле ему прильнуть…

И если б даже в дверь к гетере беззаботной

Ударил он, любви желанием объят, —

Она ответила б с боязнью безотчетной:

«Уйди — ты страшен мне, безумный Герострат!..»

Безумный?.. Да, умам ребячески пугливым

И мелочным сердцам его не оценить:

Как свет исчадьям тьмы, он страшен всем счастливым,

Всем детски верящим и рвущимся любить…

Он их покой смутил безжалостным сомненьем,

Открыл им тайный яд в дыхании цветов

И бросил, не страшась, насмешкой и презреньем

И в них, объятых сном, и в мертвых их богов!..

Он юноше сказал: «Когда перед тобою,

Стыдливо опустив мерцающий свой взгляд,

Пройдет красавица медлительной стопою

И вдруг украдкою оглянется назад,

И, уловив ее невольное движенье,

Прочтет в чертах ее восторженный твой взор

И робость детскую и трепет восхищенья, —

Забрезжившей любви безмолвный разговор, —

Беги и не ищи отрадного свиданья:

Любовь — безумный звук… Любви на свете нет:

Есть только ложь одна, есть жгучие страданья,

Да кровь кипучая, да юношеский бред!..»

И деве он сказал: «Не верь в его лобзанья:

Он лгал, когда клялся навеки быть твоим;

Он твой, пока к тебе влекут его желанья;

Ударит час — и страсть развеется, как дым…»

Он говорил жрецам: «Смешны мольбы каменьям…»

Он воину сказал: «Стыдись, — ты не герой…»

Он их отвергнул всех, исполненный презреньем, —

И сам отвергнут был невнемлющей толпой…

По звонкой площади далеко раздаются

Во мгле шаги его… Навстречу, из садов,

К нему томительно и радостно несутся

И звуки пения и говор голосов…

Но он на их призыв чела не подымает.

Пред ним — старинный храм; холодный луч луны,

Скользя по мрамору, из мрака вырывает

Лепной узор колонн и выступы стены…

Он тихо входит внутрь… Глубокой ночи тени

Стоят, таинственно сгустившись по углам.

Вот и алтарь… Пред ним курится фимиам…

Гирлянда алых роз упала на ступени,

И, полною луной в окно озарена,

Стоит, божественной сверкая наготою,

Диана строгая, нема и холодна,

На лань покорную облокотясь рукою…

У ног богини жрец уснул глубоким сном,

На мрамор статуи склонясь седым челом.

И мысль внезапная безумца озарила:

Жить, чтоб потом не жить!.. Томиться и страдать,

Чтоб всё взяла с собой безмолвная могила

И чтоб о том никто вовек не мог узнать!..

А если стон души, исторгнутый мученьем,

Заставить прозвучать в грядущих временах,

Чтоб пробуждать в слепцах, объятых опьяненьем, —

Как встарь я пробуждал, — сомнения и страх?..

Сияньем истины слепить глаза разврату,

Ничтожество людей сурово озарять

И сквозь позор веков страдающему брату

Могучий отклик свой торжественно подать?..

…………………………………………………………….

……………………………………………………………….

И вспыхнул гордый храм, как факел погребальный,

И не угас еще доныне этот свет, —

А в ту же ночь другой безумец гениальный

Безвестно в мир вступал для крови и побед!..

16 сентября 1882

«Всё это было, — но было как будто во сне…»

Всё это было, — но было как будто во сне:

Были и нежные ласки, и тайные встречи…

Личико девушки кротко склонялось ко мне,

Тонкие, бледные ручки ложились на плечи…

В сумерках вечера глухо рыдала рояль,

Лампа светила на книгу родного поэта…

Как хороша была даже печаль,

Как тогда верилось в ясную даль,

В близость блаженства, в победу желанного света!..

О, мне не больно, что жизнь мне солгала: она

Всем, кто ее обещаньям поверил, солгала!

Пусть она будет, как прежде, темна и душна, —

Лишь бы вдали не угаснул маяк идеала.

Если он светит, — что значит холодная мгла,

Буйные волны и ветер? Пловец утомленный,

Светом его озаренный,

Малодушно не бросит весла!..

Но мне мучительно больно, мне стыдно до жгучей тоски,

Что мое сердце мне лгало… Прости мне, моя дорогая,

Лживые слезы, на мрамор могильной доски

Тяжко упавшие, память твою оскорбляя.

Нету любви, если годы похитить могли

Чистый твой образ из сердца! Без вечности чувства —

Смысла в нем нет!.. Если ж нету любви, — нет искусства,

Правды, добра, красоты, — нет души у земли!..

16 октября 1882

«Сбылося всё, о чем за школьными стенами…»

Сбылося всё, о чем за школьными стенами

Мечтал я юношей, в грядущее смотря.

Уютно в комнате… в углу, пред образами,

Лампада теплится, о детстве говоря;

В вечерних сумерках ко мне слетает

Источник творчества — заветная печаль,

За тонкою стеной, как человек, рыдает

Певучая рояль.

Порой вокруг меня беспечно светят глазки

И раздается смех собравшихся детей,

И я, послушно им рассказывая сказки,

Сам с ними уношусь за тридевять морей;

Порою, дверь мою беззвучно отворяя,

Войдет хозяйский кот, старинный друг семьи,

И ляжет на диван, и щурит, засыпая,

Зрачки горящие свои…

Покой и тишина… Минуты вдохновенья

С собою жгучих слез, как прежде, не несут,

И битвы жизненной тревоги и волненья

Не смеют донестись в спокойный мой приют.

Гроза умчалась вдаль, минувшее забыто,

И голос внутренний мне говорит порой:

Да уж не сон ли всё, что было пережито

И передумано тобой?

1882

«Милый друг, я знаю, я глубоко знаю…»

Милый друг, я знаю, я глубоко знаю,

Что бессилен стих мой, бледный и больной;

От его бессилья часто я страдаю,

Часто тайно плачу в тишине ночной…

Нет на свете мук сильнее муки слова:

Тщетно с уст порой безумный рвется крик,

Тщетно душу сжечь любовь порой готова:

Холоден и жалок нищий наш язык!..

Радуга цветов, разлитая в природе,

Звуки стройной песни, стихшей на струнах,

Боль за идеал и слезы о свободе, —

Как их передать в обыденных словах?

Как безбрежный мир, раскинутый пред нами,

И душевный мир, исполненный тревог,

Жизненно набросить робкими штрихами

И вместить в размеры тесных этих строк?..

Но молчать, когда вокруг звучат рыданья

И когда так жадно рвешься их унять, —

Под грозой борьбы и пред лицом страданья…

Брат, я не хочу, я не могу молчать!

Пусть я, как боец, цепей не разбиваю,

Как пророк — во мглу не проливаю свет:

Я ушел в толпу и вместе с ней страдаю,

И даю что в силах — отклик и привет!..

1882

«Чуть останусь один — и во мне подымает…»

Чуть останусь один — и во мне подымает

Жизнь со смертью мучительный спор,

И, как пытка, усталую душу терзает

Их старинный, немолчный раздор;

И не знает душа, чьим призывам отдаться.

Как честнее задачу решить:

То болезненно-страшно ей с жизнью расстаться.

То страшней еще кажется жить!..

Жизнь твердит мне: «Стыдись, малодушный! Ты молод,

Ты душой не беднее других, —

Встреть же грудью и злобу, и бедность, и голод,

Если любишь ты братьев своих!..

Или слезы за них — были слезы актера?

Или страстные речи твои

Согревало не чувство, а пафос фразера,

Не любовь, но миражи любви?..»

Но едва только жизнь побеждать начинает,

Как, в ответ ей, сильней и сильней

Смерть угрюмую песню свою запевает,

И невольно внимаю я ей:

«Нет, ты честно трудился, ты честно и смело,

С сердцем, полным горячей любви,

Вышел в путь, чтоб бороться за общее дело, —

Но разбиты усилья твои!

Тщетны были к любви и святыне призывы:

Ты слепым и глухим говорил, —

И устал ты… и криком постыдной наживы

Рынок жизни твой голос покрыл…

О, бросайся ж в объятья мои поскорее:

Лишь они примиренье дают, —

И пускай, в себялюбьи своем, фарисеи

Малодушным тебя назовут!..»

1882

«Я вчера еще рад был отречься от счастья…»

Я вчера еще рад был отречься от счастья…

Я презреньем клеймил этих сытых людей,

Променявших туманы и холод ненастья

На отраду и ласку весенних лучей…

Я твердил, что, покуда на свете есть слезы

И покуда царит непроглядная мгла,

Бесконечно постыдны заботы и грезы

О тепле и довольстве родного угла…

А сегодня — сегодня весна золотая,

Вся в цветах, и в мое заглянула окно,

И забилось усталое сердце, страдая,

Что так бедно за этим окном и темно.

Милый взгляд, мимолетного полный участья,

Грусть в прекрасных чертах молодого лица —

И безумно, мучительно хочется счастья,

Женской ласки, и слез, и любви без конца!

1882

«Если любить — бесконечно томиться…»

Если любить — бесконечно томиться

Жаждой лобзаний и знойных ночей, —

Я не любил — я молился пред ней

Так горячо, как возможно молиться.

Слово привета на чистых устах,

Не оскверненных ни злобой, ни ложью, —

Всё, что, к ее преклоненный подножью,

Робко желал я в заветных мечтах…

Может быть, тень я любил: надо мной,

Может быть, снова б судьба насмеялась

И оскверненное сердце бы сжалось

Новым страданьем и новой тоской.

Но я устал… Мне наскучило жить

Пошлою жизнью; меня увлекала

Гордая мысль к красоте идеала,

Чтоб, полюбив, без конца бы любить…

1882

«Одни не поймут, не услышат другие…»

Одни не поймут, не услышат другие,

И песня бесплодно замрет, —

Она не разбудит порывы святые,

Не двинет отвалено вперед.

Что теплая песня для мертвого мира?

Бездушная звонкость речей,

Потеха в разгаре позорного пира,

Бряцанье забытых цепей!

А песне так отдано много!.. В мгновенья,

Когда создавалась она,

В мятежной душе разгорались мученья,

Душа была стонов полна.

Грозою по ней вдохновение мчалось,

В раздумье пылало чело,

И то, что толпы лишь слегка прикасалось,

Певца до страдания жгло!

О сердце певца, в наши тяжкие годы

Ты светоч в пустыне глухой;

Напрасно во имя любви и свободы

Ты борешься с черною мглой;

В безлюдье не нужны тепло и сиянье, —

Кого озарить и согреть?

О, если бы было возможно молчанье,

О, если бы власть не гореть!

1882

«Что дам я им, что в силах я им дать…»

Что дам я им, что в силах я им дать?

Мысль?.. О, я мысль мою глубоко презираю:

Не ей в тяжелой мгле дорогу указать,

Не ей надеждою блеснуть родному краю.

Что значит мысль моя пред этим властным злом,

Пред стоном нищеты, пред голосом мученья.

Она изнемогла под тягостным крестом,

Она истерзана от скорби и сомненья.

1882

ИЗ ДНЕВНИКА

Сегодня всю ночь голубые зарницы

Мерцали над жаркою грудью земли;

И мчались разорванных туч вереницы,

И мчались, и тяжко сходились вдали…

Душна была ночь, — так душна, — что порою

Во мгле становилось дышать тяжело;

И сердце стучало, и знойной волною

Кипевшая кровь ударяла в чело.

От сонных черемух, осыпанных цветом

И сыпавших цветом, как белым дождем,

С невнятною лаской, с весенним приветом

Струился томительный запах кругом.

И словно какая-то тайна свершалась

В торжественном мраке глубоких аллей,

И сладкими вздохами грудь волновалась,

И страсть, трепеща, разгоралася в ней…

Всю ночь пробродил я, всю ночь до рассвета,

Обвеянный чарами неги и грез;

И страстно я жаждал родного привета,

И женских объятий, и радостных слез…

Как волны, давно позабытые звуки

Нахлынули в душу, пылая огнем,

И бились в ней, полные трепетной муки,

И отклика ждали в затишье ночном…

А демон мой, демон тоски и сомненья,

Не спал… Он шептал мне: «Ты помнишь о том,

Как гордо давал ты обет отреченья

От радостей жизни — для битвы со злом?

Куда ж они скрылись, прекрасные грезы?

Стыдись, эти жгучие слезы твои —

Трусливой измены позорные слезы,

В них — дума о счастье, в них — жажда любви!..»

1882

«Ровные, плавные строки…»

Ровные, плавные строки,

Словно узор, ласкающий глаз!..

О мои песни, как вы стали далеки

На страницах печатной книги от сердца, создавшего вас!

Вы ли это, безумные, жгучие звуки?

Вас ли, бледный от страстного чувства, в бессонную ночь

Призывал я, ломая бессильные руки

И мечтая хоть вами измученным братьям помочь?

Но едва вы в слова выливались, могучая сила

Отлетала от вас… вы бледнели, как звезды с зарею…

Никого ваша жгучая правда собой не смутила,

Никого вы к святыне любви не склонили собою.

Язвы прикрылись цветами,

Мелодией скрыт диссонанс бесконечных мучений…

Вы, родясь, умирали и, в сердце пылая слезами,

Над толпой пронеслись только тенью тревог и сомнений!..

1882

«В открытое окно широкими снопами…»

В открытое окно широкими снопами

Струится лунный свет с лазурной вышины,

И бьет в глаза мои холодными лучами,

И гонит от меня встревоженные сны.

А за окном, внизу, вся в блеске, вся сияя,

Столица шумная и дышит и кипит,

И смутный гул над ней от края и до края,

Как моря смутный гул, недвижимо стоит!

К чему таиться мне? В лучах и в мраке ночи

Один я, и ничьи в безмолвии ночном

Чужие, дерзкие, докучливые очи

Не осмеют меня с нахальным торжеством.

Ни друг, ни злобный враг бессмысленным укором

Не заклеймят мою незримую печаль,

И я могу один и несмущенным взором

Окинуть прошлое и заглядеться в даль.

Больное прошлое! За школьными стенами,

За мертвой книгою, без ласки, без семьи,

Как нищий, я молил с недетскими слезами

Тепла и радости, участья и любви.

Дни одиночества среди толпы веселой,

Дни отвержения от игр их и затей,

И первой мысли труд, бесплодный и тяжелый,

В немой бессоннице мучительных ночей.

1882

«Я слышу их, я вижу их… Страдая…»

Я слышу их, я вижу их… Страдая

Под гнетом нищеты и тяжестью борьбы,

Они идут, ко мне объятья простирая,

Бойцы усталые — и дети [и] рабы.

Вот комната… И мгла и холод… Чуть мерцает

Огарок, может быть, последний; и пред мим

За книгой — юноша. Склонившись, он читает,

А смерть стоит над ним, и книгу закрывает,

И обдает его дыханьем ледяным.

А рядом комната еще… Здесь — мир разврата:

Объятья грубые, пролитое вино…

О, не входи сюда с горячим словом брата:

Он не поймет тебя, а ей уж нет возврата,

Она оценена — и продана давно!

Тюрьма… За крепкими гранитными стенами

Бесплодно гаснет жизнь… Сияние огней

И грохот улицы — и личики детей,

Затерянных в толпе и с робкими слезами

Молящих помощи сочувственной твоей…

И эта мгла вокруг — не бред солгавшей книги,

Не фразы пышные, а жизнь, — и тяготят

Тебя призвания тяжелые вериги,

И жжет огнем тебя святое слово: «брат»!

Что дашь ты им, как брат?.. Мысль, песню,

состраданье?

Всю жизнь твою?.. О нет, не лги перед собой

И не мечтай унять, бессильный и больной,

Ничтожной жертвою величие страданья.

Да и не в силах ты отречься от себя,

Не сменишь ты весны на грозы и ненастье,

Еще зовет тебя сверкающее счастье,

Еще ты жаждешь жить, волнуясь и любя!

1882

«Для отдыха от бурь и тяжких испытаний…»

Для отдыха от бурь и тяжких испытаний,

Для долгих вечеров наедине с собой

Я не сберег в ряду моих воспоминаний,

Сестра души моей, твой образ дорогой…

Прекрасные черты, любимые когда-то,

Затушевала жизнь чертами чуждых лиц,

И то, что было мне так дорого и свято, —

Из книги прошлого ряд вырванных страниц!..

Но, и бесплотная, ты всё еще со мною,

И всё еще, сквозь даль безжалостных годов,

Из тайника души ты светишь мне звездою

И говоришь из строк заветных дневников.

Пусть я твой взор забыл, — но ласки, в нем

сиявшей,

И чистых слез его не мог я позабыть;

Пусть смолкнул голос твой, любовью мне

звучавший,

Но смысл речей твоих не перестанет жить!..

Мне каждый новый день тебя напоминает,

Как мгла угрюмая напоминает свет,

Как горе жгучее на сердце вызывает

Невольную мечту о счастье прошлых лет…

И в скучной суете вседневных встреч с толпою,

Среди ее тупых и чуждых мне детей,

Я весь живу в любви, сиявшей чистотою,

Как снег на высях гор, под золотом лучей.

Напрасно с временем боролся я любовью,

Напрасно от небес я чуда ожидал

И в ночи жгучих слез, прильнувши к изголовью,

Тебя, угасшую, из гроба призывал!..

Ты не пришла… земля, — ты в землю

обратилась…

Я уставал страдать, изнемогал молить,

Разбитая душа затихла и смирилась,

И вновь звала меня бороться и любить!..

Таков закон судьбы… Но полное забвенье

Мне было не дано, и каждый новый день

Вновь призывал к тебе мое воображенье

И вновь будил тебя, возлюбленная тень!

И чем сильней во мне росло негодованье

Ко лжи, торгашеству и пошлости людей,

Тем было о тебе живей воспоминанье,

Тем ты казалась мне прекрасней и светлей!

Так в жаркий день слепец, с открытой головою

Бредущий с вожаком полдневного порой,

Не видя, узнает по хлынувшему зною,

Что только что прошел он рощею густой.

В раздумье тяжкое глубоко погруженный,

Он не услышал птиц, гнездившихся в ветвях,

Но небосклон, с утра лучами раскаленный,

Так беспощадно жжет в сверкающих полях!..

1882

«Верь в великую силу любви…»

Верь в великую силу любви!..

Свято верь в ее крест побеждающий,

В ее свет, лучезарно спасающий,

Мир, погрязший в грязи и крови,

Верь в великую силу любви!

1882

«Мне не больно, что жизнь мне солгала, — о нет…»

Мне не больно, что жизнь мне солгала, — о нет.

В жизни, словно в наскучившей сказке,

Как бы ни был прекрасен твой юный расцвет,

Не уйти от избитой развязки.

Не уйти от отравы стремлений и дум,

От усталости, желчи и скуки,

И изноет душа, и озлобится ум,

И больные опустятся руки!

1882

«Умер от чахотки, умер одиноко…»

Умер от чахотки, умер одиноко,

Как и жил на свете, — круглым сиротою;

Тяжело вздохнул, задумался глубоко

И угас, прильнув к подушке головою.

Кое-кто о нем припомнил… отыскались

Старые друзья… его похоронили

Бедно, но тепло, тепло с ним попрощались,

Молча разошлись — и вскоре позабыли.

1882

«…И крики оргии и гимны ликованья…»

…И крики оргии и гимны ликованья

В сияньи праздничном торжественных огней,

А рядом — жгучий стон мятежного страданья,

И кровь пролитая, и резкий звон цепей…

Разнузданный разврат, увенчанный цветами, —

И труд поруганный… Смеющийся глупец —

И плачущий в тиши незримыми слезами,

Затерянный в толпе, непонятый мудрец!..

И это значит жить?.. И это — перл творенья,

Разумный человек?.. Но в пошлой суетне

И в пестрой смене лиц — ни мысли, ни значенья,

Как в лихорадочном и безобразном сне…

Но эта жизнь томит, как склеп томит живого,

Как роковой недуг, гнетущий ум и грудь,

В часы бессонницы томит и жжет больного —

И некуда бежать… и некогда вздохнуть!

Порой прекрасный сон мне снится: предо мною

Привольно стелется немая даль полей,

И зыблются хлеба, и дремлет над рекою

Тенистый сад, в цветах и в золоте лучей…

Родная глушь моя таинственно и внятно

Зовет меня прийти в объятия свои,

И всё, что потерял я в жизни невозвратно,

Вновь обещает мне для счастья и любви.

Но не тому сложить трудящиеся руки

И дать бездействовать тревожному уму,

Кто понял, что борьба, проклятия и муки —

Не бред безумных книг, не грезятся ему;

Как жалкий трус, я жизнь не прятал за обманы

И не рядил ее в поддельные цветы,

Но безбоязненно в зияющие раны,

Как врач и друг, вложил пытливые персты;

Огнем и пыткою правдивого сомненья

Я всё проверил в ней, боясь себе солгать, —

И нету для меня покоя и забвенья,

И вечно буду я бороться и страдать!..

1882

«Счастье, призрак ли счастья — не всё ли равно…»

Счастье, призрак ли счастья — не всё ли равно?

Клятв не нужно, моя дорогая…

Только было б усталое сердце полно,

Только б тихой отрадой забылось оно,

Как больное дитя, отдыхая.

Я вперед не смотрю — и покуда нежна,

И покуда тепла твоя ласка,

Не спрошу у тебя я, надолго ль она,

Не капризом ли женским она рождена,

Не обманет ли душу, как сказка?..

Но зато и себя я не стану пытать,

Чтоб не вызвать сомнений невольно;

Я люблю твои песни и речи слыхать,

Мне с тобою легко и свободно дышать,

Мне отрадно с тобой — и довольно…

А наскучу тебе я, скажи… Не жалей

Отравить мою душу тоскою;

Мне не нужно неволи и жертвы твоей,

В жизни много и так бесполезных цепей —

Что за радость быть вечно рабою?

И простимся с тобой мы… И крепко тебе

Я пожму на прощание руку,

Как сестре в пережитой житейской борьбе, —

И сумею, без слез и упреков судьбе,

Неизбежную встретить разлуку…

1882

«Темно грядущее… Пытливый ум людской…»

Темно грядущее… Пытливый ум людской

Пред тайною его бессильно замирает:

Кто скажет — день ли там мерцает золотой

Иль новая гроза зарницами играет?

…………………………………………………………

Напрасно человек в смятеньи и тоске

Грядущие века пытливо вопрошает.

Кто понял этот свет, блеснувший вдалеке, —

Заря ли там зажглась, зарница ли мерцает?

1882

«Ни звука в угрюмой тиши каземата…»

Ни звука в угрюмой тиши каземата,

Уснул у тяжелых дверей часовой.

Нева, предрассветной дремотой объята,

Зеркальною гладью лежит за стеной.

По плитам сырого, как склеп, коридора

Не слышно привычных дозорных шагов,

И только с белеющей башни собора

Доносится бой отдаленных часов.

Внимая им, узник на миг вспоминает,

Что есть еще время, есть ночи и дни,

Есть люди, которым и солнце сияет

И звезды свои зажигают огни;

Что он еще жив, хоть сознанье и силы

Слабеют в нем с каждым угаснувшим днем,

И что эти плиты — не плиты могилы,

А плиты тюрьмы, позабывшейся сном.

Кого ж стерегут эти тихие воды,

Гремящая сталь заостренных штыков,

И крепкие двери, и душные своды,

И тяжкие звенья позорных оков?

Ответьте, не мучьте… Душа изнывает!

И пусть — если люди бездушно молчат —

Мне плеском и шумом Нева отвечает

И мертвые камни проклятьем гремят…

Кровавая повесть! Позорная повесть!

На суд перед гневной отчизной твоей,

Холопская наглость, продажная совесть

И зверская тупость слепых палачей!

И ты, повелитель, как заяц трусливый,

Дрожащий на дедовском троне своем,

На суд беспощадный, на суд справедливый

С руками в крови и…

1882

«Ты, для кого еще и день в лучах сияет…»

Ты, для кого еще и день в лучах сияет,

И ночь в венце из звезд проходит в небесах,

Кому дышать и жить ни ужас не мешает,

Ни низкий свод тюрьмы, ни цепи на руках, —

Из каменных гробов, и душных и зловонных,

Из-под охраны волн, гранита и штыков

Прими, свободный брат, привет от осужденных,

Услышь, живущий брат, призывы мертвецов!

Да, мы погребены, мы отняты врагами

У нашей родины, у близких и друзей,

Мы клеймены огнем, изорваны кнутами,

Окружены толпой злорадных палачей…

Пускай же эта песнь, как звук трубы сигнальной,

От нас домчится в мир и грянет по сердцам,

И будет нам она — молитвой погребальной,

А вам — еще живым — ступенью к лучшим дням!

1882

НОЧЬЮ

Пусть плачет и стонет мятежная вьюга

И волны потока угрюмо шумят:

В них скорбное сердце почуяло друга,

В них те же рыданья и стоны звучат.

Мне страшно затишье… В бессонные ночи.

Когда, как могила, природа молчит,

Виденья минувшего смотрят мне в очи

И прошлая юность со мной говорит,

О, эти виденья!.. Сурово, жестоко

Они за измену былую казнят

И в бедную душу глубоко-глубоко

Своим негодующим взором глядят.

Она беззащитна!.. Слова оправданья —

Бессильны пред правдой немых их речей,

И некому высказать эти страданья,

И некуда скрыться от этих очей!

Когда же осенняя вьюга бушует

И бьется поток беспокойной волной,

Мне кажется — мать надо мною тоскует

И нежно мне шепчет: «Усни, дорогой!»

1882

«О, если б только власть сказать душе: „Молчи…“»

О, если б только власть сказать душе: «Молчи!

Не рвисьвперед, не трепещи любовью,

За братьев страждущих в удушливой ночи

Не исходи по капле кровью!

Не стоит жалкий мир ни жертв, ни слез…

Бессильна мысль твоя, и лгут твои стремленья, —

Ищи ж и для себя благоуханных роз,

Забудься же и ты в позоре наслажденья».

Но чуткая душа не слушает ума,

Не верит выводам, проверенным годами,

И ждет — всё ждет, что дрогнут ночь и тьма

И хлынет мощный свет горячими волнами!..

1882

«Мы спорили долго — до слез напряженья…»

Мы спорили долго — до слез напряженья…

Мы были все в сборе и были одни;

А тяжкие думы, тоска и сомненья

Измучили всех нас в последние дни…

Здесь, в нашем кругу, на свободное слово

Никто самовластно цепей не ковал,

И слово лилось и звучало сурово,

И каждый из нас, говоря, отдыхал…

Но странно: собратья по общим стремленьям

И спутники в жизни на общем пути, —

С каким недоверьем, с каким озлобленьем

Друг в друге врага мы старались найти!..

Не то же ли чувство нас всех согревало —

Любовь без завета к отчизне родной,

Не то же ли солнце надежды сияло

Нам в жизни, окутанной душною мглой?..

Печально ты нашему спору внимала…

Порою, когда я смотрел на тебя,

Казалось мне, будто за нас ты страдала

И что-то сказать нам рвалася, любя;

Ночь мчалась… За белым окном разгорался

Рассвет… Умирала звезда за звездой…

Свет лампы, мерцая, краснел и сливался

С торжественным блеском зари золотой.

И молча тогда подошла ты к рояли,

Коснулась задумчиво клавиш немых,

И страстная песня любви и печали,

Звеня, из-под рук полилася твоих…

Что было в той песне твоей, прозвучавшей

Упреком и грустью над нашим кружком

И сердце мое горячо взволновавшей

И чистой любовью и жгучим стыдом, —

Не знаю… Бессонная ночь ли сказалась,

Больные ли нервы играли во мне, —

Но грудь от скопившихся слез подымалась,

Минута — и хлынули страстно оне…

Как будто бы кто-то глубоко правдивый

Вошел к нам, озлобленным, жалким, больным,

И стал говорить — и воскресший, счастливый

Кружок наш в восторге замолк перед ним.

Поддельные стоны, крикливые фразы,

Тщеславье, звучавшее в наших речах, —

Всё то, что дыханьем незримой заразы

Жизнь сеет во всех, даже в лучших сердцах,

Всё стихло — и только одно лишь желанье,

Один лишь порыв запылал в нас огнем —

Отдаться на крест, на позор, на страданье,

Но только бы дрогнула полночь кругом!..

О друг мой, нам звуки твои показали

Всю ложь в нас, до них — незаметную нам,

И крепче друг другу мы руки пожали,

С зарей возвращаясь, к обычным трудам.

1882

ГРЕЗЫ

Посвящается Алексею Николаевичу Плещееву

1

Когда, еще дитя, за школьною стеною,

С наивной дерзостью о славе я мечтал,

Мне в грезах виделся пестреющий толпою,

Высокий, мраморный, залитый светом зал…

Был пир — веселый пир в честь юной королевы,

И в замке ликовал блестящий круг гостей:

Сюда собрались все прекраснейшие девы

И весь железный сонм баронов и князей…

День промелькнул в чаду забав и развлечений:

Рога охотников звучали по лесам,

И много горных серн и царственных оленей

Упало жертвами разгоряченным псам.

А ночью дан был бал… Сияющие хоры

Гремели музыкой… меж мраморных колонн

Гирлянды зелени сплеталися в узоры,

И зыблилась парча девизов и знамен…

Всю ночь один другим сменялись менуэты,

Под звуки их толпа скользила и плыла,

И отражали шелк, и фрезы, и колеты

С карниза до полу сплошные зеркала…

Но близок уж рассвет, и гости утомились:

«Певца, — зовут они, — пусть выйдет он вперед!

Чтоб пир наш увенчать, чтоб всем мы насладились,

Пусть песню старины пред нами он споет!»

И, робкий паж, вперед я выступил… Смиренно

Пред королевой я колено преклонил,

Поднялся, звонких струн коснулся вдохновенно,

И юный голос мой чертоги огласил…

Вначале он дрожал от тайного смущенья,

Но уж слетел ко мне мой благодатный бог,

Уж осенил меня крылами вдохновенья,

И звукам гибкость дал, и взор огнем зажег,

И вот, безвестный паж, я властвую толпою!..

Я покорил ее… Я вижу с торжеством,

Как королева ниц склонилась головою,

Как жадно рыцари внимают мне кругом,

Я вижу очи дев, горящие слезами,

Полузакрытые в волненьи их уста,

И льется песнь моя широкими волнами,

Как горная река — кристальна и чиста.

И льется песнь моя, и мощною грозою

Гремит, рассыпавшись, на стонущих струнах…

Не гром ли божьих туч ударил над землею,

Не стрелы ль молнии сверкнули в небесах?..

Как грозен был удар!.. Казалось, своды зала

Внезапно дрогнули, и дрогнула земля,

И люстра из сквозных подвесок хрусталя

На серебре цепей, померкнув, задрожала…

Но буря пронеслась, и струны недвижимы…

И вновь звучат они под беглою рукой,

Как будто крыльями трепещут серафимы,

Как будто дальний звон несется над толпой…

Молитвенный напев чарует и ласкает,

И вот последний звук, как легкий фимиам,

Как чистый аромат, сквозь окна отлетает

К дрожащим звездами бездонным небесам!

Я кончил.

Все уста окованы молчаньем,

Все груди поднял вздох… Но вот к моим ногам

Упал венок, и нет конца рукоплесканьям,

И нет числа меня осыпавшим цветам!..

Гремит и стонет зал, волнуясь предо мною;

Растет приветный гул несчетных голосов:

Так хмурый лес шумит, взволнованный грозою,

Так море в бурю бьет о скалы берегов.

Гремит и стонет зал; но гром рукоплесканий

Я слышу как во сне… Душа моя полна

Иных заветных дум и пламенных желаний,

Иной награды ждет в смущении она.

Ты, чей приветный взгляд звездою путеводной

Сиял передо мной., чья красота зажгла

Во мне восторг певца, могучий и свободный,

О, неужели ты меня не поняла?..

Безумец! Отгони напрасные мечтанья!

Священен трон ее!.. Молись… благоговей!

Не дерзостной любви тревоги и желанья,

А раболепный страх повергни перед ней!

Но верить ли очам: она встает!.. Мгновенно

Затихшая толпа ей очищает путь…

Глаза ее горят светло и вдохновенно,

Под золотом парчи высоко дышит грудь…

Она идет ко мне — идет легка, как греза,

Чаруя прелестью улыбки и лица,

И вот с ее груди отколотая роза

Трепещет уж в руке счастливого певца!..

Так в детстве я мечтал….

2

С тех пор умчались годы,

И нет их, ярких снов фантазии моей:

Я стал в ряды борцов поруганной свободы,

Я стал певцом труда, познанья и скорбей!

Во славу красоты я гимнов не слагаю,

Побед и громких дел я в песнях не пою,

Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю,

И утомленному я руку подаю!

И пусть мой крест тяжел, пусть бури и сомненья,

Невзгоды и борьбу принес он мне с собой, —

Он мне дарил зато и светлые мгновенья,

Мгновенья радости высокой и святой!

Я помню ночь: бледна, как тяжело больная,

Она слетала к нам с лазурной вышины,

С несмелой ласкою серебряного мая,

С приветом северной задумчивой весны.

Все окна в комнате мы настежь отворили

И, с грохотом колес по звонкой мостовой,

К себе и эту ночь радушно мы впустили

На скромный праздник наш, в наш угол трудовой…

А чуть вошла она — чуть аромат сирени

Повеял в комнате — и тихо вслед за ней

Вошли какие-то оплаканные тени,

Каких-то звуков рой из мглы минувших дней…

Тем, кто закинут был в столицу издалека,

Невольно вспомнились родимые края,

Убогое село, и церковь, и поля,

И над немым прудом недвижная осока;

Припомнился тот сад, знакомый с колыбели,

Где в невозвратные, младенческие дни

Скрипели весело подгнившие качели

И звонкий смех стоял в узорчатой тени;

Крутой обрыв в саду, беседка над обрывом,

Тропинка, в темный лес бегущая змеей,

И полосы хлебов с их золотым отливом,

И мирный свет зари за сонною рекой…

И наш кружок примолк…

Суровые лишенья,

Нужда, тяжелый труд и длинный ряд забот

Томили долго нас… мы жаждали забвенья —

И с тихой песнею любви и примиренья,

Как в детских снах моих, я выступил вперед.

Не пышный зал горел огнями предо мною:

Здесь, в бедной комнатке, тонувшей в полумгле,

Сияла только мысль нетленной красотою

В венце из терниев на царственном челе!

И голос мой звучал не для пустой забавы

Пресыщенной толпы земных полубогов:

Не требуя похвал, не ожидая славы,

Как брат я братьям пел, усталым от трудов.

Я пел сплотившимся под знаменем науки,

Я пел измученным тяжелою борьбой,

Чтоб не упали их натруженные руки,

Чтоб не рассеялся союз их молодой;

Я пел им светлый гимн, внушенный упованьем,

Что только истине победа суждена,

Что ночь не устоит перед ее сияньем,

Что даль грядущего отрадна и ясна;

И всё, что на душе от черного сомненья

Я сам, как ценный клад, в ненастье сохранил —

Все лучшие мечты, все смелые стремленья —

Всё в звуки песни той я вольно перелил!..

Я смолк… Мне не гремят толпы рукоплесканья,

Не падают к ногам душистые венки!

Наградою певцу минутное молчанье

Да чье-то теплое пожатие руки.

Но что со мной?.. О чем, откуда эти слезы?..

Как горд, как счастлив я, как ожил я душой!..

О родина моя, прими меня — я твой!..

И блекнут яркие младенческие грезы,

И осыпаются их призрачные розы

Пред счастьем, наяву блеснувшим предо мной!..

1882–1883

«Верь, — говорят они, — мучительны сомненья…»

«Верь, — говорят они, — мучительны сомненья!

С предвечных тайн не сиять покровов роковых,

Не озарить лучом желанного решенья

Гнетущих разум наш вопросов мировых!»

Нет, — верьте вы, слепцы, трусливые душою!..

Из страха истины себе я не солгу,

За вашей жалкою я не пойду толпою —

И там, где должен знать, — я верить не могу!..

Я знать хочу, к чему с лазури небосвода

Льет солнце свет и жизнь в волнах своих лучей,

Кем создана она — могучая природа, —

Твердыни гор ее и глубь ее морей;

Я знать хочу, к чему я создан сам в природе,

С душой, скучающей бесцельным бытием,

С теплом любви в душе, с стремлением к свободе,

С сознаньем сил своих и с мыслящим умом!

Живя, я жить хочу не в жалком опьяненьи,

Боясь себя «зачем?» пытливо вопросить,

А так, чтоб в каждом дне, и в часе, и в мгновеньи

Таился б вечный смысл, дающий право жить.

И если мой вопрос замолкнет без ответа,

И если с горечью сознаю я умом,

Что никогда лучом желанного рассвета

Не озарить мне мглы, чернеющей кругом, —

К чему мне ваша жизнь без цели и значенья?

Мне душно будет жить, мне стыдно будет жить, —

И, полный гордости и мощного презренья,

Цепь бледных дней моих, без слез и сожаленья,

Я разом оборву, как спутанную нить!..

Январь 1883

«Я не щадил себя: мучительным сомненьям…»

Я не щадил себя: мучительным сомненьям

Я сам навстречу шел, сам в душу их призвал…

Я говорил «прости» всем светлым убежденьям,

Все лучшие мечты с проклятьем погребал.

Жить в мире призраков, жить грезами и снами,

Без думы плыть туда, куда несет прилив,

Беспечно ликовать с рабами и глупцами —

Нет, я был слишком горд, и честен, и правдив.

И боги падали, и прежние светила

Теряли навсегда сиянье и тепло,

И ночь вокруг меня сдвигалась, как могила,

Отравой жгучих дум обвеяв мне чело, —

И скорбно я глядел потухшими очами,

Как жизнь, еще вчера сиявшая красой,

Жизнь — этот пышный сад, пестреющий цветами, —

Нагой пустынею лежала предо мной!..

Но первый вихрь затих, замолкнул в отдаленьи

Глухой раскат громов — и ожил я опять:

Я стал сбирать вокруг обломки от крушенья

И на развалинах творить и созидать.

Из уцелевших грез, надежд и упований

Я создал новый мир, воздвигнул новый храм

И, отдохнув душой от бурь и испытаний,

Вновь стал молиться в нем и жечь мой фимиам!..

И в тягостной грозе, прошедшей надо мною,

Я высший смысл постиг — она мне помогла,

Очистив душу мне страданьем и борьбою,

Свет отличить от мглы и перлы от стекла.

«Вперед же! — думал я, — пусть старая тревога

В твоей груди, боец, заглохнет и замрет,

Ты закалил себя, ты истинного бога

Прозрел в угрюмой мгле — не медли ж, и вперед!»

Напрасная мечта!.. Уходят дни за днями,

И каждый новый день, отмеченный борьбой,

С бессильным ужасом, с безумными слезами,

Раскаты новых гроз я слышу над собой!

Святилище души поругано… сомненья

Внесли уж и в него мертвящий свой разлад

И в мой священный гимн, в смиренный гимн моленья,

Кощунственных речей вливают тайный яд!..

Отверстой бездне зла, зияющей мне в очи,

Ни дна нет, ни границ — и на ее краю,

Окутан душной мглой невыносимой ночи,

Бессильный, как дитя, в раздумье я стою:

Что значу я, пигмей, со всей моей любовью,

И разумом моим, и волей, и душой,

Пред льющейся века страдальческою кровью,

Пред вечным злом людским и вечною враждой?!.

Апрель 1883

«Я пришел к тебе с открытою душою…»

Я пришел к тебе с открытою душою,

Истомленный скорбью, злобой и недугом,

И сказал тебе я: «Будь моей сестрою,

Будь моей заботой, радостью и другом.

Мы одно с тобою любим с колыбели

И одной с тобою молимся святыне, —

О, пойдем же вместе к лучезарной цели,

Вместе в людном мире, как в глухой пустыне!»

И в твоих очах прочел я те же грезы:

Ты, как я, ждала участья и привета,

Ты, как я, в груди таить устала слезы

От докучных взоров суетного света;

Но на зов мой, полный теплого доверья,

Так же беззаветно ты не отозвалась,

Ты искать в нем стала лжи и лицемерья,

Ты любви, как злобы, детски испугалась…

И, сокрыв в груди отчаянье и муку

И сдержав в устах невольные проклятья,

Со стыдом мою протянутую руку

Опускаю я, не встретивши пожатья.

И, как путник, долго бывший на чужбине

И в родном краю не узнанный семьею,

Снова в людном мире, как в глухой пустыне,

Я бреду один с поникшей головою…

Апрель 1883

«Оба с тобой одиноко-несчастные…»

Оба с тобой одиноко-несчастные,

Встретясь случайно, мы скоро сошлись;

Слезы, упреки и жалобы страстные

В наших беседах волной полились.

Сладко казалось нам скорбь накипевшую

Другу и брату, любя, изливать;

Ново казалось нам грудь наболевшую

Тихою лаской его врачевать!..

Только недолго нас счастье желанное

Грело в своих благодатных лучах, —

Что-то холодное, что-то нежданное

Брату послышалось в братских речах:

Точно друг другу мы сразу наскучили,

Точно судьба нас в насмешку свела,

Точно друг друга мы только измучили

Повестью наших невзгод без числа…

И разошлись мы со злобой мучительной.

Полно, товарищ, кого тут винить?

Нищий у нищего лепты спасительной

Вздумал, безумный, от горя молить!

Мертвый у мертвого просит лобзания!

Где нам чужие вериги поднять,

Если и личные наши страдания

Нам не дают ни идти, ни дышать!

Май 1883

«Долго в ясную ночь я по саду бродил…»

Долго в ясную ночь я по саду бродил,

Бледный месяц в лазури кусты серебрил

И качался на зыби реки;

А вдали, где заря, догорая, легла,

Чуть виднелись убогие избы села

И мерцали, дрожа, огоньки.

Этот сад, с перекрестною сетью аллей,

Эту реку, село и безбрежье полей —

Всё вокруг я с младенчества знал.

Здесь, на шатких качелях, в прохладной тени,

В невозвратные дни, в незабвенные дни,

Детский смех мой беспечно звучал.

Здесь прочитана первая книга была,

Здесь впервые стыдливо любовь расцвела

В пробудившемся сердце моем.

Этим звездам я милое имя твердил

И на этом стволе в старину начертил

Милый вензель дрожавшим ножом.

Помню, как я в столице, за школьной стеной,

Ждал весны с замиравшей от неги душой,

Чтоб родимую глушь повидать,

Ранним утром с ружьем по полям побродить,

В ясный вечер веслом гладь реки бороздить,

Душный полдень — в лесу переждать…

Я природу тогда, как невесту, любил,

Я с природой тогда, как с сестрой, говорил,

И скорбел за нее я душой

С каждым желтым листом, облетавшим с ветвей

С каждым легким морозом осенних ночей,

С каждой с неба упавшей звездой…

А теперь?.. Отчего эта ночь мне страшна?..

Что в разбитой душе подымает она

Из-под пепла остывшей любви,

Из-под блеклых цветов ожиданий и грез?..

Я не ждал, не хотел этих хлынувших слез,

Сладких грез, говорящих: «Живи!»

Я страданьем купил мой холодный покой.

Что же этою ночью вдруг сталось со мной?

Оживает, трепещет душа;

Снова детски хочу я любить и страдать,

И не в силах я снова в груди удержать

Детских слов: «Ах, как жизнь хороша!»

Я давно уж привык никого не любить,

Ничего не желать, ни о чем не просить, —

И моей безнадежной тоской

И пытливой работою мысли моей

Я мечтал оградить от тревог и страстей

Мою душу, как крепкой броней!

И в раздумье стою я, — и сам не пойму,

Верить чуткой душе или верить уму?

И со страхом я слышу, что вновь

В это сердце, больное от скорби и ран,

[В это мертвое сердце свой сладкий обман

Заронили мечты и любовь!..]

Весна 1883

«Прежде белые ночи весны я любил…»

Прежде белые ночи весны я любил, —

Эти годы еще так недавни, —

А теперь я пугливо от них затворил,

Как от недруга, окна и ставни.

Грустно лампу зажег я и книгу открыл;

Пред глазами мелькают страницы,

Но их смысл уловить нет ни воли, ни сил:

Тени прошлого вновь восстают из могил,

Прошлых грез вновь летят вереницы…

Ах, весна, не томи ты меня, отойди!..

Прежде, в дни моей юной свободы,

На призыв твой в ответ находил я в груди

Звучный гимн в честь ожившей природы, —

Но тогда моим песням я сам был судьей,

И лились они вольно и страстно,

И я верил, я верил всей чуткой душой,

Что прекрасное — вечно прекрасно!..

«Даже, — думал я, — в годы борьбы и тревог,

В годы смут и народных волнений,

Красота — это мощь, это сила и бог,

Бог, достойный и жертв и молений!»

Но теперь уж не властен я в, песнях своих,

Я на рынок принес вдохновенье,

Я к запросам толпы приурочил мой стих,

Чтоб купить бы ее поклоненье.

И пусть к братьям во мне неподдельна любовь,

Но себе и за то уж я жалок,

Что я буду им петь только муки и кровь

И, боясь их насмешек, не в силах уж вновь

Петь им прелесть весенних фиалок!..

Весна 1883

«Давно в груди моей молчит негодованье…»

Давно в груди моей молчит негодованье.

Как в юности, не рвусь безумно я на бой.

В заветный идеал поблекло упованье,

И, отдаленных гроз заслышав громыханье,

Я рад, когда они проходят стороной.

Их много грудь о грудь я встретил, не бледнея.

Я прежде не искал, — я гордо ждал побед.

Но ближе мой закат — и сердце холоднее,

И встречному теперь я бросить рад скорее

Не дерзкий зов на бой, а ласковый привет.

Я неба на земле искать устал… Сомненья

Затмили тучею мечты минувших дней.

Мне мира хочется, мне хочется забвенья.

Мой меч иззубрился, и голос примиренья

Уж говорит со мной в безмолвии ночей.

Весна 1883

НАД МОГИЛОЙ И. С. ТУРГЕНЕВА

Тревожные слухи давно долетали;

Беда не подкралась к отчизне тайком, —

Беда шла открыто, мы все ее ждали,

Но всех взволновал разразившийся гром:

И так уж немного вождей остается,

И так уж безлюдье нас тяжко гнетет,

Чье ж сердце на русскую скорбь отзовется,

Чья мысль ей укажет желанный исход?..

Больной и далекий, в последние годы

Немного ты дал нам, учитель и друг:

Понять наши стоны и наши невзгоды

Тебе помешал беспощадный недуг.

Но жил ты — и верилось в русскую силу,

И верилось в русской души красоту, —

Сошел, побежденный страданьем, в могилу —

И нет тебе смены на славном посту.

Не здесь, не в мерцаньи свечей погребальных,

Не в пестрой толпе, не при громе речей,

Не в звуках молитв заунывно-печальных

Поймем мы всю горечь утраты своей, —

Поймем ее дома, поймем над строками

Высоких и светлых творений твоих,

Заслышав, как сердце трепещет слезами —

Слезами восторга и чувств молодых!..

И долго при лампе вечерней порою,

За дружным и тесным семейным столом,

В студенческой келье, в саду над рекою,

На школьной скамейке и всюду кругом —

Знакомые будут мелькать нам страницы,

Звучать отголоски знакомых речей

И, словно живые, вставать вереницы

Тобою воссозданных русских людей!..

Сентябрь 1883

ЦВЕТЫ

Я шел к тебе… На землю упадал

Осенний мрак, холодный и дождливый…

Огромный город глухо рокотал,

Шумя своей толпою суетливой;

Загадочно чернел простор реки

С безжизненно-недвижными судами,

И вдоль домов ночные огоньки

Бежали в мглу блестящими цепями…

Я шел к тебе, измучен трудным днем,

С усталостью на сердце и во взоре,

Чтоб отдохнуть перед твоим огнем

И позабыться в тихом разговоре;

Мне грезился твой теплый уголок,

Тетради нот и свечи на рояли,

И ясный взгляд, и кроткий твой упрек

В ответ на речь сомненья и печали, —

И я спешил… А ночь была темна…

Чуть фонарей струилося мерцанье…

Вдруг сноп лучей, сверкнувших из окна,

Прорезав мрак, привлек мое вниманье:

Там, за зеркальным, блещущим стеклом,

В сияньи ламп, горевших мягким светом,

Обвеяны искусственным теплом,

Взлелеяны оранжерейным летом, —

Цвели цветы… Жемчужной белизной

Сияли ландыши… алели георгины,

Пестрели бархатцы, нарциссы и левкой,

И розы искрились, как яркие рубины…

Роскошные, душистые цветы, —

Они как будто радостно смеялись,

А в вышине латании листы;

Как веера, над ними колыхались!..

Садовник их в окне расставил напоказ.

И за стеклом, глумясь над холодом и мглою,

Они так нежили, так радовали глаз,

Так сладко в душу веяли весною!..

Как очарованный стоял я пред окном:

Мне чудилось ручья дремотное журчанье,

И птиц веселый гам, и в небе голубом

Занявшейся зари стыдливое мерцанье;

Я ждал, что ласково повеет ветерок,

Узорную листву лениво колыхая,

И с белой лилии взовьется мотылек,

И загудит пчела, на зелени мелькая…

Но детский мой восторг сменился вдруг стыдом:

Как! В эту ночь, окутанную мглою,

Здесь, рядом с улицей, намокшей под дождем,

Дышать таким бесстыдным торжеством,

Сиять такою наглой красотою!..

К чему бессилен ты, осенний вихрь? К чему

Не можешь ты сломить стекла своим дыханьем,

Чтоб в этот пошлый рай внести и смерть и тьму

И разметать его во прах с негодованьем?

Ты помнишь, — я пришел к тебе больной…

Ты ласк моих ждала — и не дождалась:

Твоя любовь казалась мне слепой,

Моя любовь — преступной мне казалась!..

1883

«Опять вокруг меня ночная тишина…»

Опять вокруг меня ночная тишина.

Опять на серебро морозного окна

Бросает лунный свет отлив голубоватый,

И в поздний час ночной, перед недолгим сном,

Сижу я при огне, склонясь над дневником,

Тревогою, стыдом и ужасом объятый.

Таких, как этот день, минувший без следа,

Растратил много я в последние года, —

Но их в мою тетрадь я заносить боялся:

Больную мысль страшил растущий их итог…

Так медлит счет свести неопытный игрок,

С отчаяньем в груди сознав, что проигрался…

Сегодня совесть мне отсрочки не дает…

За что, что сделал я?.. За что меня гнетет

Мое минувшее, как память преступленья?

Я жил, как все живут, — как все, я убивал

Бесцельно день за днем и рабски отгонял

Укоры разума, и думы, и сомненья!

Я жил, как все живут, — а в этот час ночной,

Быть может, я один с мучительной тоской

В тайник души моей спускаюсь беспристрастно.

И тихо всё вокруг, и за моим окном,

Окованный луны холодным серебром,

Недвижный город спит глубоко и бесстрастно.

1883

МУЗА

Посвящается Д. С. Мережковскому

Долго муза, таясь, перед взором моим

Не хотела поднять покрывала

И за флером туманным, как жертвенный дым,

Чуждый лик свой ревниво скрывала;

Пылкий жрец, я ни разу его не видал,

И в часы вдохновенья ночного

Только голос богини мне нежно звучал

Из-под траурных складок покрова;

Но под звуки его мне мечта создала

Яркий образ: за облаком флера

Я угадывал девственный мрамор чела

И огонь вдохновенного взора;

Я угадывал темные кольца кудрей,

Очерк уст горделивый и смелый,

Благородный размах соболиных бровей

И ресниц шелковистые стрелы…

И взмолился я строгой богине: «Открой,

О, открой мне черты дорогие!..

Я хочу увидать тот источник живой,

Где рождаются песни живые;

Не таи от меня молодого лица,

Сбрось покров свой лилейной рукою

И, как солнцем, согрей и обрадуй певца

Богоданной твоей красотою!..»

И богиня вняла неотступным мольбам

И, в минуту свиданья, несмело

Уронила туманный покров свой к ногам,

Обнажая стыдливое тело;

Уронила — и в страхе я прянул назад…

Воспаленный, завистливый, злобный, —

Острой сталью в глаза мне сверкнул ее взгляд,

Взгляд, мерцанью зарницы подобный!..

Было что-то зловещее в этих очах,

Отененных вокруг синевою…

Серебрясь, седина извивалась в кудрях,

Упадавших на плечи волною;

На прозрачных щеках нездоровым огнем

Блеск румянца, бродя, разгорался, —

И один только голос дышал торжеством

И над тяжким недугом смеялся…

И звучал этот голос: «Певец, ты молил,

Я твои услыхала молитвы:

Вот подруга, с которой ты гордо вступил

На позорище жизненной битвы!

О, слепец!.. Красотой я сиять не могла:

Не с тобой ли я вместе страдала?

Зависть первые грезы твои родила,

Злоба первую песнь нашептала…

Одинокой печали непонятый крик,

Слезы горя, борьбы и лишенья —

Вот моя колыбель, вот кипучий родник,

Блеск и свет твоего вдохновенья!..»

1883

«Не вини меня, друг мой, — я сын наших дней…»

Не вини меня, друг мой, — я сын наших дней,

Сын раздумья, тревог и сомнений:

Я не знаю в груди беззаветных страстей,

Безотчетных и смутных волнений.

Как хирург, доверяющий только ножу,

Я лишь мысли одной доверяю, —

Я с вопросом и к самой любви подхожу

И пытливо ее разлагаю!..

Ты прекрасна в порыве твоем молодом,

С робкой нежностью первых признаний,

С теплой верой в судьбу, с детски ясным челом

И огнем полудетских лобзаний;

Ты сильна и горда своей страстью, — а я…

О, когда б ты могла, дорогая,

Знать, как тягостно борется дума моя

С обаяньем наставшего рая,

Сколько шепчет она мне язвительных слов,

Сколько старых могил разрывает,

Сколько прежних, развеянных опытом снов

В скорбном сердце моем подымает!..

1883

«Окрыленным мечтой сладкозвучным стихом…»

Окрыленным мечтой сладкозвучным стихом

Никогда не играл я от скуки.

Только то, что грозой пронеслось над челом,

Выливал я в покорные звуки.

Как недугом, я каждою песнью болел,

Каждой творческой думой терзался;

И нередко певца благодатный удел

Непосильным крестом мне казался.

И нередко клялся я навек замолчать,

Чтоб с толпою в забвении слиться, —

Но эолова арфа должна зазвучать,

Если вихрь по струнам ее мчится.

И не властен весною гремучий ручей

Со скалы не свергаться к долине,

Если солнце потоками жгучих лучей

Растопило снега на вершине!..

1883

НА КЛАДБИЩЕ

На ближнем кладбище я знаю уголок:

Свежее там трава, не смятая шагами,

Роскошней тень от лип, склонившихся в кружок,

И звонче пенье птиц над старыми крестами.

Я часто там брожу, пережидая зной…

Читаю надписи, грущу, когда взгрустнется,

Иль, лежа на траве, смотрю, как надо мной,

Мелькая сквозь листву молочной белизной,

Цепь белых облаков стремительно несется.

Сегодня крест один склонился и упал;

Он падал медленно, за сучья задевая,

И, подойдя к нему, на нем я прочитал:

«Спеши, — я жду тебя, подруга дорогая!»

Должно быть, вешний дождь вчера его подмыл…

И я задумался с невольною тоскою,

Задумался о том, чей прах он сторожил

И кто гниет под этою землею…

«Спеши, — я жду тебя!..» Заветные слова!

Услышала ль она загробный голос друга?..

Пришла ль к тебе на зов, иль всё еще жива

Твоя любимая и нежная подруга?..

Я имени ее не нахожу кругом…

Ты тлеешь, окружен чужой тебе толпою,

Забыт и одинок, — и ни одним венком

Ее любовь к тебе не говорит с тобою…

Жизнь увлекла ее в водоворот страстей

И жгучую печаль, как рану, исцелила,

И не придет она под тень густых ветвей

Поплакать над твоей размытою могилой.

И только этот крест, заботливой рукой

Поставленный тебе когда-то к изголовью,

Храня с минувшим связь, смеется над тобой,

Над памятью людской и над людской любовью!

1883

«Упали волнистые кудри на плечи…»

Упали волнистые кудри на плечи,

Улыбка горит на лице молодом,

И пылко звучат ее милые речи,

Звучат о любви и о счастье вдвоем.

А я, я на грудь к ней припал головою,

И бледные ручки целую, любя,

И тоже мечтаю, объятый тоскою,

Но только мечтаю один, про себя.

Она говорит: «День для честной работы,

А вечером вместе сойдемся мы вновь, —

Сойдемся, отгоним от сердца заботы,

И пусть нам, как солнце, сияет любовь.

При лампе, за нашим столом соберется

Кружок дорогих нам, немногих друзей;

Тут смех, там запутанный спор заведется,

Всё весело, просто, без лжи и затей…

Все братья, все сестры!.. Часы, как мгновенья,

Бесшумно несутся в уютных стенах…

Во взглядах доверье, в речах оживленье,

И тихое счастье в спокойных сердцах;

А жизнь — пусть она посылает нам грозы,

Мы будем смеяться над ними в тиши!»

Наивные, милые, детские грезы:

Бред пылкой головки и юной души…

Ты просишь не мало, моя дорогая,

А я в моих грезах, я счастья не жду.

Но мне бы хотелось лежать, умирая,

В бессильной истоме, в жару и бреду,

Чтоб с мыслью затихли в мозгу и сомненья,

Затих и вопрос неотступный: «К чему?»

Чтоб два-три неверных сердечных биенья,

И смерть унесла меня в вечную тьму…

И в это мгновенье хочу я, родная,

Чтоб ты наклонилась на миг надо мной

И кудри мои чтоб, любя и лаская,

С чела отвела ты холодной рукой.

И речь бы твоя надо мною звучала,

Сияли лазурные очи твои,

И тихая смерть чтоб меня укачала,

Как старая няня, под ласки любви!..

1883

БРЕД

Скончался поэт… Вдохновенные звуки

Грозой не ударят по чутким сердцам;

Упали без жизни усталые руки,

Привыкшие бегло летать по струнам.

Скончался поэт… Невозвратно увяли

Душистые розы младого венца,

И облако жгучей, застывшей печали

Туманит немые черты мертвеца!

Вы знали ль его?.. Он был честен душою;

Не славы он в жизни корыстно искал, —

Он в песнях боролся с угрюмою мглою,

Он в песнях с измученным братом страдал.

Он сам был суровой судьбой обездолен,

Сам с детства тяжелые цепи носил,

Сам был оскорблен, и унижен, и болен,

Сам много страдал и безумно любил.

И в песнях не лгал он; красивым нарядом

Он взоров толпы за собой не манил,

И если свой стих он напитывал ядом,

Тот яд и его беспощадно убил.

И если порой его песня звучала

Тяжелой, как ночь, беспросветной тоской,

То та же тоска и его истерзала,

Окутав рассвет его черной грозой…

1883

«Я их не назову врагами…»

Я их не назову врагами,

Но часто в страхе я готов

От них, с их смехом и слезами,

Бежать, как узник от оков.

Я жить хочу, — хочу волнений,

Кипучих дум, мятежных гроз,

Хочу безумных наслаждений,

Борьбы и тернов, мук и роз.

Я жажду подвигов и дела, —

А жизнь — их жизнь — вокруг меня

И замерла и онемела,

Как сонный лес под зноем дня!..

О, как мне жалки их тревоги

И боль их гнева, и любви,

Как наторенной их дороги

Скучны и узки колеи!

Как мало чувствам их простора,

Как повесть жизни их проста,

Как ширину их кругозора

Стеснила мысли нищета!

Кипит незримая работа

Во имя истины святой.

Потоки крови, слез и пота

Поят простор земли родной,

Вулкан бурлит уж под ногами…

1883

«Не сравнивай с грозой души моей страданье…»

Не сравнивай с грозой души моей страданье…

Гроза б умчалась прочь: ее мятежный гром

Сменило бы опять дубрав благоуханье

И солнца мирный свет на небе голубом.

Гроза — мгновение: суровы и могучи,

Над миром воцарив томительную ночь,

С разбега налетят разгневанные тучи,

Просыплют гром и блеск — и разлетятся прочь.

И как хорош покой остынувшей природы,

Когда гроза сойдет с померкнувших небес!

Как ожили цветы, как влажно дышат воды,

Как зелен и душист залитый солнцем лес!

Нет, я бы рад сойтись лицом к лицу с грозою,

Но жизнь вокруг меня так буднично пошла,

Что даже нет вокруг врагов, могущих к бою

Позвать меня, — и враг язвит из-за угла!..

1883

«Ночь медленно плывет… Пора б и отдохнуть…»

Ночь медленно плывет… Пора б и отдохнуть

От дня тревог и дум, печали и волнений;

Пора б, как скучный сон, с больной души

стряхнуть

Весь этот хмель и чад недавних впечатлений.

Как было б хорошо услышать над собой

Из братских уст слова участья и привета, —

Но я за дневником — один с моей тоской,

И нет на оклик мой желанного ответа…

Столица чутко спит… В полуночной тени

Встают домов ее стоокие громады;

Кой-где дрожат еще последние огни, —

Рабочей лампы свет или огонь лампады…

class="book">1883

ГРЕЗЫ

В бессонницу, когда недуг моей души,

Пугая, гонит прочь ночные сновиденья,

Порой мечтаю я в томительной тиши,

Чтоб хоть отрадой грез унять мои мученья;

Но блага бытия, влекущие людей

На жаркий спор за них, в разгар житейской битвы,

Чужды и далеки больной души моей,

Как сердца мертвеца — желанья и молитвы…

Пусть слава мне блеснет, пусть женская любовь

Прильнет к стопам моим послушною рабою, —

Хмель жизни отбродил, и не увлечь им вновь,

Прекрасным этим снам, души моей собою…

Я в них не верую, — я труп: в груди моей

Ни искры жизни нет, я жду лишь погребенья, —

И в грезах одного молю я у людей,

Молю, измученный, святыни сожаленья…

1883

«С тех пор как я прозрел, разбуженный грозою…»

С тех пор как я прозрел, разбуженный грозою,

С тех пор как детских грез проникнул я обман

И жизнь сверкнула мне позорной наготою

И жалкой дряхлостью сквозь радужный туман,

С тех пор как, оттолкнув соблазны наслажденья,

Мой стих я посвятил страданью и борьбе,

Не раз переживал я тяжкие сомненья,

Сомненья в будущем, и в братьях, и в себе…

Я говорил себе: «Не обольщайся снами;

Что дашь ты родине, что в силах ты ей дать?

Твоей ли песнею, твоими ли слезами

Рассеять ночь над ней и скорбь ее унять?

Что значишь ты, пигмей, со всей твоей любовью,

И все, одним путем идущие с тобой,

Пред льющейся века неудержимой кровью,

Пред вечным злом людским и вечною враждой?

А между тем молчать в бездействии позорном,

Есть хлеб, отравленный слезами нищеты,

Носить ярмо раба в смирении покорном, —

Так жить не можешь ты, так жить не хочешь ты!

Где ж свет и где исход?..»

И понял я душою,

Что мысль не прояснит мучительный хаос

И что порыв ее мне принесет с собою

Лишь мрак уныния да злобу жгучих слез…

И проклял я тогда бесплодные сомненья,

И сердце я спросил, — и сердцем я решил,

Услышав братский стон, без дум и размышленья

Идти и помогать, насколько станет сил.

[Я божеством избрал любовь и всепрощенье;

Святым ее огнем я каждый стих зажег,

И ту же песнь любви, печали и забвенья

С собою я принес в наш дружеский кружок.]

1883

«Сегодняшняя ночь одна из тех ночей…»

Сегодняшняя ночь одна из тех ночей,

Которых я боюсь и робко избегаю.

От них, как от врагов, я в комнате моей

Сурово ставни закрываю.

Я, как беды, страшусь, что темный этот сад

Повеет на меня прохладой благодатной,

Что бедный угол мой наполнит аромат

И грудь стеснится вновь тоскою непонятной!..

1883

«Стряхнув угар и хмель промчавшегося дня…»

Стряхнув угар и хмель промчавшегося дня,

От лжи напыщенной, от злобы ядовитой,

От мелочных забот, измучивших меня,

Я ухожу в мой мир, мне одному открытый.

Я ухожу к моим покинутым трудам,

К моим задумчивым и грустным вдохновеньям,

К тетрадям нот моих, к заветным дневникам,

К воспоминаниям, мечтам и сожаленьям.

И, долгий, смутный день проживши для других,

Прожив его в толпе и заодно с толпою,

В затишье вечеров спокойных и немых

Я для себя живу воскресшею душою.

……………………………………………………….

Я разбиваю гнет наскучивших оков

И в тихих сумерках вечернего досуга

Из выцветших страниц забытых дневников

Опять зову тебя, угасшая подруга…

Есть сны, — они порой бессмысленны, как бред,

Но что-то чудное в них дышит и сияет,

Что согревает грудь, что после многих лет

Ее неведомым блаженством наполняет.

Ты для меня была таким же светлым сном,

Таким же, как они, таинственным намеком,

Такой же сказкою о чем-то неземном,

О чем-то мне родном, но смутном и далеком…

1883

«Не завидуй им, слепым и беззаботным…»

Не завидуй им, слепым и беззаботным,

Что твоим они не мучатся мученьем,

Что живут они мгновеньем безотчетным,

Пошлой суетой и детским обольщеньем…

Не считай с упреком слез, за них пролитых,

И обид, от них услышанных тобою:

Тяжесть жгучих мук и песен ядовитых

Скажется тебе бессмертия зарею.

1883

«Распахнулись тяжелые двери тюрьмы…»

Распахнулись тяжелые двери тюрьмы

И, согретый цветущей весною,

В царство слез и неволи, позора и тьмы

День ворвался победной волною.

«Ты свободен, иди!» — сторожа говорят,

С рук и ног моих цепи снимая,

И нежданному счастью безумно я рад,

Как дитя, и смеясь и рыдая.

«О, скажите, молю я, не лживый ли сон

Обманул мою душу мечтою?

Неужели я вправду отныне прощен,

Не смеетесь ли вы надо мною?..»

Но у ног моих звенья разбитых цепей,

А в лазурной дали, за дверями,

Чуть виднеется берег отчизны моей,

Там, где море слилось с небесами!

Завтра парус косматый, по бурным волнам

Легче чайки летя и мелькая,

Унесет меня вновь к незабвенным полям

Дорогого родимого края!

Но… что сталось с проснувшимся сердцем моим?

Отчего на тюремном пороге

Вдруг поник я челом и стою, недвижим,

В непонятной душевной тревоге?..

Что за сила влечет меня снова назад?

……………………………………………………………….

О, прости меня, бедный товарищ! Прости,

Что в восторге забыл о тебе я,

Что забыл я о том, с кем на общем пути

Шел я, злобой к врагу пламенея.

Нет, не сдамся я царству позора и тьмы, —

Верь, о брат, не изменит рука мне,

И над морем, где высились стены тюрьмы,

Не останется камня на камне!

Я иду, но иду не один, и с собой

Уношу я с тоской затаенной

Твой страдальческий образ, твой кашель глухой

И рыданья души оскорбленной…

1883

«Не гони ее, тихую гостью, когда…»

Не гони ее, тихую гостью, когда,

Отуманена негою сладкой,

В келью тяжких забот, в келью дум и труда

Вдруг она постучится украдкой;

Встреть ее на пороге, в рабочих руках

Отогрей ее нежные руки;

Отыщи для нее на суровых устах

Тихой лаской манящие звуки.

Позабудь для ее беззаботных речей

Злобу дня, и борьбу, и тревоги,

И вздохни на груди ненаглядной твоей

От пройденной тобою дороги…

Нет, не стыдно любить и не страшно любить!

Как светло, как отрадно живется,

Если смог ты в подругу свою перелить

Всё, чем грудь твоя дышит и бьется!..

1883

«Завтра, чуть лениво глазки голубые…»

Завтра, чуть лениво глазки голубые

Милая откроет, пробудясь от сна,

Не докучный шум, не звуки городские

С улицы услышит за окном она.

За окном раздастся птичек щебетанье,

Тихий говор сада, плеск речной волны,

И широко солнца кроткое сиянье

Золотым потоком хлынет с вышины…

Как цветок, омытый вешнею росою,

Девственной красы и свежести полна,

В ароматный сад, склоненный над рекою,

С резвою улыбкой убежит она.

Обежит дорожки, скрытые кустами,

С вышины обрыва глянет в даль полей,

И угрюмый город с душными домами

Там, вдали, как призрак, встанет перед ней!..

1883

«Сегодня как-то я особенно устал…»

Сегодня как-то я особенно устал:

Блеск радостного дня мне жег и резал очи,

Веселый шум толпы мне душу раздражал,

И я как избавленья ждал

Безмолвной ночи.

И ночь сошла с небес; в открытое окно

Пахнуло ласкою и сонной тишиною,

И вот вокруг меня всё спит давным-давно,

А я — я не могу уснуть, и вновь полно

Больное сердце старою тоскою…

1883

ПИСЬМО

Когда я шел от вас, — холодный ветерок,

Днем резавший лицо, замолк к безмолвной ночи

Еще алел зарей поблекнувший восток,

И светлый день весны как будто не протек,

А лишь полузакрыл сияющие очи…

Из сада музыка в вечерней тишине

Далеко слышалась… Под такт ее ступая,

Я тихо шел, мой стих задумчиво слагая;

Я шел, а сердце плакало во мне.

Да, сердце плакало… Мертвец похороненный

Очнулся вновь, в своем удушливом гробу,

И рвется из земли на воздух благовонный,

И плачет, и клянет бездушную судьбу…

1883

НОЧЬ И ДЕНЬ

Зачем-то шли года, сменялись впечатленья,

Гремела буря чувств в отзывчивой груди,

Жгли и томили мысль тревожные сомненья,

И тот же смутный чад грозит и впереди.

Что ж это? Пошлый фарс?.. К чему ж я в нем актером?

Я не рожден шутом, — пусть тешит он шутов!

А мне он надоел своим бессвязным вздором,

Докучной пестротой и звоном лживых слов!..

Прочь, без раздумья прочь с подмостков балагана!..

Мне душно, тяжело! Пусть с моего лица

Сотрет немая смерть позорные румяна

И даст ему покой разумного конца!

Пусть жизнь во мне убьет не мертвая природа,

Не тягостный недуг, случайный и слепой,

А ум, свободный ум, не видящий исхода

И не смирившийся пред жалкою судьбой!..

Напрасная мечта, — я буду жить! Блистая

Игрой своих цветов и вечной красотой,

Жизнь вновь меня умчит, мой ропот заглушая,

Вновь опьянит меня, глумяся надо мной.

Я знаю, минет ночь; румяный и прекрасный

Рассвет мое окно лучами озарит,

И голос черных дум и истины бесстрастной,

Как бред, безумный бред, замрет и замолчит.

Я скорбь мою сочту болезненной мечтою,

Я насмеюсь над ней с глупцами заодно

И, полн кипучих сил, спокойною рукою

Широко распахну закрытое окно;

И хлынет из него благоуханье сада,

Домчится звонкий плеск весеннего ручья,

И знойное чело обвеет мне прохлада,

И сердце озарит блаженство бытия!..

1883

«Блажен, кто в наши дни родился в мир бойцом…»

Блажен, кто в наши дни родился в мир бойцом.

Пусть жизнь ему грозит нуждою и мученьем, —

Погибель встретит он с безоблачным челом,

С уверенной душой, с насмешкой над врагом

И с гордым, полным сил презреньем.

Потомства строгий суд его не упрекнет

Ни в слабости раба, ни в трусости позорной.

И если с родины ярма он не сорвет,

Зато и сам пред ним во прах не упадет

Трепещущий, безмолвный и покорный.

Но горе в дни борьбы тому, кто рук в крови

Не в силах обагрить, кто одарен с рожденья

Душой, согретою огнем святой любви,

Душой, сознавшею блаженство всепрощенья!..

Родной народ его своим не назовет,

Он, скажут, праздновал за чашей с палачами,

Он в песнях воспевал насилие и гнет,

Он был в одних рядах с бездушными врагами.

1883

«Под звуки музыки, струившейся волною…»

Под звуки музыки, струившейся волною,

Один среди толпы, пестреющей кругом,

Я вдруг задумался, поникнув головою.

Задумался — бог ведает о чем.

Печали не было в той думе мимолетной,

Но чуть очнулся я — и на своих чертах

Сознал я темный след тревоги безотчетной

И влагу тихих слез, сияющих в очах.

То тайные мои недуги и страданья,

Глубоко скрытые от чуждых мне очей,

Укравши у меня минуту невниманья,

Как тени поднялись со дна души моей.

И в час, когда на миг от оживленья бала

В безвестный мир меня мечта моя умчала,

Они смутили вновь поддельный мой покой.

Так горная река из-под снегов обвала

Вновь рвется на простор мятежною волной.

1883

«Только утро любви хорошо: хороши…»

Только утро любви хорошо: хороши

Только первые, робкие речи,

Трепет девственно-чистой, стыдливой души,

Недомолвки и беглые встречи,

Перекрестных намеков и взглядов игра,

То надежда, то ревность слепая;

Незабвенная, полная счастья пора,

На земле — наслаждения рая!..

Поцелуй — первый шаг к охлажденью: мечта

И возможной и близкою стала;

С поцелуем роняет венок чистота,

И кумир низведен с пьедестала;

Голос сердца чуть слышен, зато говорит

Голос крови и мысль опьяняет:

Любит тот, кто безумней желаньем кипит,

Любит тот, кто безумней лобзает…

Светлый храм в сладострастный гарем обращен.

Смолкли звуки священных молений,

И греховно-пылающий жрец распален

Знойной жаждой земных наслаждений.

Взгляд, прикованный прежде к прекрасным очам

И горевший стыдливой мольбою,

Нагло бродит теперь по открытым плечам,

Обнаженным бесстыдной рукою…

Дальше — миг наслажденья, и пышный цветок

Смят и дерзостно сорван, и снова

Не отдаст его жизни кипучий поток,

Беспощадные волны былого…

Праздник чувства окончен… погасли огни,

Сняты маски и смыты румяна;

И томительно тянутся скучные дни

Пошлой прозы, тоски и обмана!..

1883

«Гаснет жизнь, разрушается заживо тело…»

Гаснет жизнь, разрушается заживо тело,

Злой недуг с каждым днем беспощадней томит,

И в бессонные ночи уверенно, смело

Смерть в усталые очи мне прямо глядит.

Скоро труп мой зароют могильной землею,

Скоро (высохнет мозг мой и сердце замрет,

И поднимется густо трава надо мною,

И по мертвым глазам моим червь поползет…

И решится загадка, томившая душу, —

Что там ждет нас за тайной плиты гробовой…

Скоро, скоро!.. Но я малодушно не трушу

И о жизни не плачу с безумной тоской.

Что дала ты мне жизнь, чем меня приласкала,

Что ты можешь еще мне сулить впереди?

Ты все лучшие думы мои осмеяла,

Ты все лучшие чувства убила в груди.

1883

ДУРНУШКА

Бедный ребенок, — она некрасива!

То-то и в школе и дома она

Так несмела, так всегда молчалива,

Так не по-детски тиха и грустна!

Зло над тобою судьба подшутила:

Острою мыслью и чуткой душой

Щедро дурнушку она наделила, —

Не наделила одним — красотой…

Ах, красота — это страшная сила!..

1883

«Нет, я больше не верую в ваш идеал…»

Нет, я больше не верую в ваш идеал,

И вперед я гляжу равнодушно:

Если б мир ваших грез наконец и настал, —

Мне б в нем было мучительно душно:

Столько праведной крови погибших бойцов,

Столько светлых созданий искусства,

Столько подвигов мысли, и мук, и трудов, —

И итог этих трудных, рабочих веков —

Пир животного, сытого чувства!

Жалкий, пошлый итог! Каждый честный боец

Не отдаст за него свой терновый венец…

1883

ИЗ ДНЕВНИКА

Я долго счастья ждал — и луч его желанный

Блеснул мне в сумерках: я счастлив и любим;

К чему ж и а рубеже земли обетованной

Остановился я, как робкий пилигрим?

За мной — глухая ночь и годы испытаний,

Передо мной — весна, и ласка, и привет,

А я… мне точно жаль умчавшихся страданий,

И с грустью я смотрю минувшему вослед…

Не называй меня безумным, дорогая,

Не говори, что я солгал перед тобой;

Нет, я люблю тебя, как мальчик, отдавая

Всю душу, все мечты, всю жизнь — тебе одной.

Но отголоски гроз недавнего ненастья,

Как голос совести, твердят душе моей:

«Есть дни, когда так пошл венок любви и счастья

И так прекрасен терн страданья за людей!..»

1883

«Так вот она, „страна без прав и без закона“…»

Так вот она, «страна без прав и без закона»!

Страна безвинных жертв и наглых палачей,

Страна владычества холопа и шпиона

И торжества штыков над святостью идей!

О нет, не может быть!.. Вы лжете мне, вы лжете,

Апостолы борьбы!.. Неправою враждой

Вы сердца моего корыстно не зажжете —

Я верю в мой народ и верю в край родной!

Он не унизился б до робкого смиренья,

Не стал молчать года с покорностью раба

И гордо б встал на бой, могуч, как ангел мщенья,

Неотразим, как вихрь, и страшен, как судьба;

Пока в нем слышен смех…

1883

ВАВИЛОН

(Отрывок)

Брошены торжище, стадо и пашня,

Заняты руки работой иной:

Камень на камень — и стройная башня

Гордо и мощно встает над землей…

Ласточка, рея в лазури бездонной,

Кажется точкой для смертных очей.

Или мы, с нашей мечтой окрыленной,

Кроткой, воздушной певуньи слабей?

К небу, где тучи играют и мчатся,

Сыпля громами у ног божества,

К небу, где райские реки струятся,

Стелется райских лугов мурава;

К жизни блаженства от жизни страданья,

К звездам, сверкающим ярким огнем…

Высьтесь же, стены гранитного зданья!

Будьте нам к вечному небу путем!

Полно, безумцы! Взгляните: чернеет

Грозная туча на грани небес;

В трепетном ужасе мир цепенеет,

Отблеск зарницы мелькнул и исчез…

1883

«Быть может, их мечты — безумный, смутный бред…»

Быть может, их мечты — безумный, смутный бред

И пыл их — пыл детей, не знающих сомнений,

Но в наши дни молчи, неверящий поэт,

И не осмеивай их чистых заблуждений;

Молчи иль даже лги: созрев, их мысль найдет

И сквозь ошибки путь к сияющей святыне,

Как путь найдет ручей с оттаявших высот

К цветущей, солнечной, полуденной долине.

Довольно жалких слез!.. И так вокруг тебя

Отчаянье и стон… И так тюремной двери

Не замолкает скрип, и родина, любя,

Не может тяжкие оплакивать потери…

1883

ПОЭЗИЯ

Нет, не ищи ее в дыхании цветов,

В мерцаньи ярких звезд полуночной порою,

В святых словах молитв, в тиши родных лесов

И в песнях соловья, гремящих за рекою…

Там умерла она для черствых наших дней,

Прошло владычество безжизненной природы:

Поэзия теперь — поэзия скорбей,

Поэзия борьбы, и мысли, и свободы;

Поэзия в стенах кипучих городов,

Поэзия в труде за лампою ночною…

1883

«Тоска гнетет меня и жжет неутомимо…»

Тоска гнетет меня и жжет неутомимо,

Что день — то всё душней, всё тягостней дышать,

И с пестрой суетой, мелькающею мимо,

Не властен я души, изверившись, связать.

Я жизни чужд давно… Всего, что увлекает,

Всего, что манит вдаль, проникнул я обман,

Хмель отбродил в крови, тревога остывает,

И только скорбь жива да боль недавних ран…

1883

«Ты полюбишь меня… Как искусный игрок…»

Ты полюбишь меня… Как искусный игрок,

Я все карты заранее знаю

И забрезживший в сердце твоем огонек

В безграничный пожар раздуваю.

И тебе ли, с твоею открытой душой

И с правдивым, доверчивым взглядом,

Не сломиться под вихрем — былинке степной,

Не упиться хмельным моим ядом?

Я, как клавиши, трогаю чувства твои,

И я знаю, что робкие звуки

Скоро выльются мощною песнью любви,

Полной счастья, сомненья и муки!..

1883

ИЗ ПЕСЕН ЛЮБВИ

Не гордым юношей с безоблачным челом,

С избытком сил в груди и пламенной душою, —

Ты встретила меня озлобленным бойцом,

Усталым путником под жизненной грозою.

Не торопись же мне любовь свою отдать,

Не наряжай меня в цветы твоих мечтаний, —

Подумай, в силах ли ты без конца прощать,

Не испугаешься ль грядущих испытаний?

Дитя мое — ведь ты еще почти дитя,

Твой смех так серебрист и взор так чудно ясен, —

Дитя мое, ты в мир глядишь еще шутя,

И мир в очах твоих и светел и прекрасен;

А я, — я труп давно… Я рано жизнь узнал,

Я начал сердцем жить едва не с колыбели,

Я дерзко рвался ввысь, где светит идеал, —

И я устал… устал… и крылья одряхлели.

Моя любовь к тебе — дар нищего душой,

Моя любовь полна отравою сомненья;

И улыбаюсь я на взгляд твой, как больной,

Сознав, что смерть близка, — и а речи ободренья.

Позволь же мне уйти, не поднимая глаз

На чистый образ твой, стоящий предо мною, —

Мне стыдно заплатить за царственный алмаз

Стеклом, оправленным дешевой мишурою!..

1883

«Нет, легче мне думать, что ты умерла…»

Нет, легче мне думать, что ты умерла,

Чем знать, что тебя с каждым днем покоряет

Всесильная пошлость глухого угла,

Где бледная юность твоя доцветает;

Чем знать, что могла б ты всей грудью дышать,

Могла бы любить всей душой пробужденной, —

И гибнешь бесплодно, не в силах порвать

С бессмысленным гнетом среды зачумленной!

Об этой ли призрачной жизни слепцов

Мечтали с тобою мы в наших беседах,

Об этих ли мелких уколах врагов,

Об этих ли жалких над ними победах?

Куда ж они скрылись, заветные сны,

Зачем оттолкнула ты лучшую долю?

На что променяла ты солнце весны,

И воздух, и силу, и вольную волю?..

Мне, жалко тебя до страданья, до слез;

С какой бы любовью я бедного друга

С собой на руках, как ребенка, унес

Из этого затхлого, тесного круга!..

Но тщетно зову я тебя: предо мной

Стоишь ты с поникшими грустно очами

И мне отвечаешь пугливой мольбой,

Да горькой улыбкой стыда, да слезами!..

Май 1884

ГРЯДУЩЕЕ

Будут дни великого смятенья:

Утомясь бесцельностью пути,

Человек поймет, что нет спасенья

И что дальше некуда идти;

Всё вокруг открыто для познанья,

Гордый ум не ведает оков;

Больше нет преград и расстоянья,

Больше нет мгновений и веков.

Мир цветет бессмертною весною;

Глубь небес горит бессмертным днем;

Не дерзают грозы над землею

Рассыпать рокочущий свой гром;

Миг желанья — миг осуществленья,

Воплощен заветный идеал:

И на смену вечности мученья

Вечный рай счастливцам просиял!

Что ж ты стал, печально размышляя?

Рви плоды и пышные цветы!

Где твоя подруга молодая?

Осени венком ее черты!

Утопай в блаженном наслажденья,

Заглядись во мрак ее очей

И в согласном, стройном песнопеньи

Жар души восторженно излей.

Твой покой не возмутят заботы,

Ты не раб, — ты властелин судьбы.

Или вновь ты захотел работы,

Слез и жертв, страданья и борьбы?

Или всё, к чему ты шел тревожно,

Шел путем лишений и скорбей,

Стало вдруг и жалко и ничтожно

Роковой бесцельностью своей?

И поник ты в думах головою,

И стоишь глубоко потрясен, —

А в былом встают перед тобою

Кровь и мрак промчавшихся времен.

Вот кресты распятых за свободу,

Вот бичи в руках у палачей,

Вот костры, где идолам в угоду

Люди жгли пророков и вождей!

Море крови, к сердцу вопиющей,

Море слез, неотомщенных слез, —

И звучит и жжет тебя гнетущий,

Как ножом пронзающий вопрос:

Для чего и жертвы и страданья?..

Для чего так поздно понял я,

Что в борьбе и смуте мирозданья

Цель одна — покой небытия?

Июнь 1884

«Как каторжник влачит оковы за собой…»

Как каторжник влачит оковы за собой,

Так всюду я влачу среди моих скитаний

Весь ад моей души, весь мрак пережитой

И страх грядущего, и боль воспоминаний

Бывают дни, когда я жалок сам себе:

Так я беспомощен, так робок я, страдая,

Так мало сил во мне в лицо моей судьбе

Взглянуть без ужаса, очей не опуская…

Не за себя скорблю под жизненной грозой:

Не я один погиб, не находя исхода;

Скорблю, что я не мог всей страстью, всей душой

Служить тебе, печаль родимого народа!

Скорблю, что слабых сил беречь я не умел,

Что, полон святостью заветного стремленья,

Я не раздумывал, я не жил, — а горел,

Богатствами души соря без сожаленья;

И в дни, когда моя родная сторона

Полна уныния, смятенья и испуга, —

Чтоб в песне вылиться, душа моя должна

Красть редкие часы у жадного недуга.

И больно мне, что жизнь бесцельно догорит,

Что посреди бойцов — я не боец суровый,

А только стонущий, усталый инвалид,

Смотрящий с завистью на их венец терновый…

27 Июля 1884

«Нет, муза, не зови!.. Не увлекай мечтами…»

Нет, муза, не зови!.. Не увлекай мечтами,

Не обещай венка в дали грядущих дней!..

Певец твой осужден, и жадными глазами

Повсюду смерть следит за жертвою своей…

Путь слишком был тяжел… Сомненья и тревоги

На части рвали грудь… Усталый пилигрим

Не вынес всех преград мучительной дороги

И гибнет, поражен недугом роковым…

А жить так хочется!.. Страна моя родная,

Когда б хоть для тебя я мог еще пожить!..

Как я б любил тебя, всю душу отдавая

На то, чтоб и других учить тебя любить!..

Как пел бы я тебя! С каким негодованьем

Громил твоих врагов!.. Твой пес сторожевой,

Я б жил одной тобой, дышал твоим дыханьем,

Горел твоим стыдом, болел твоей тоской!

Но — поздно!.. Смерть не ждет… Как туча грозовая,

Как вихрь несется смерть… В крови — палящий жар,

В бреду слабеет мысль, бессильно угасая…

Рази ж, скорей рази, губительный удар!..

Август 1884

«Дитя столицы, с юных дней…»

Дитя столицы, с юных дней

Он полюбил ее движенье,

И ленты газовых огней,

И шумных улиц оживленье.

Он полюбил гранит дворцов,

И с моря утром ветер влажный,

И перезвон колоколов,

И пароходов свист протяжный.

Он не жалел, что в вышине

Так бледно тусклых звезд мерцанье,

Что негде проливать весне

Своих цветов благоуханье;

Что негде птицам распевать,

Что всюду взор встречал границы, —

Он был поэт и мог летать

В своих мечтах быстрее птицы.

Он научился находить

Везде поэзию — в туманах,

В дождях, не устающих лить,

В киосках, клумбах и фонтанах

Поблекших городских садов,

В узорах инея зимою,

И в дымке хмурых облаков,

Зажженных [зимнею] зарею…

Сентябрь 1884

«Испытывал ли ты, что значит задыхаться…»

Испытывал ли ты, что значит задыхаться

И видеть над собой не глубину небес,

А звонкий свод тюрьмы, — и плакать, и метаться,

И рваться на простор — в поля, в тенистый лес?

Что значит с бешенством и жгучими слезами,

Остервенясь душой, как разъяренный зверь,

Пытаться оторвать изнывшими руками

Железною броней окованную дверь?

Я это испытал, — но был моей тюрьмою

Весь мир, огромный мир, раскинутый кругом.

О, сколько раз его горячею мечтою

Я облетал, томясь в безмолвии ночном!

Как жаждал я — чего? — не нахожу названья:

Нечеловечески величественных дел,

Нечеловечески тяжелого страданья, —

Лишь не делить с толпой пустой ее удел!..

С пылающим челом и влажными очами

Я отворял окно в дремавший чутко сад

И пил, и жадно пил прохладными волнами

С росистых цветников плывущий аромат.

И к звездам я взывал, чтоб тишиной своею

Смирила б эта ночь тревогу юных сил,

И уходил к пруду, в глубокую аллею,

И до рассвета в ней задумчиво бродил.

И, лишь дыханьем дня и солнцем отрезвленный,

Я возвращался вновь в покинутый мой дом,

И крепко засыпал, вконец изнеможенный,

Тяжелым, как недуг, и беспокойным сном.

Куда меня влекли неясные стремленья,

В какой безвестный мир, — постигнуть я не мог;

Но в эти ночи дум и страстного томленья

Ничтожных дел людских душой я был далек:

Мой дух негодовал на власть и цепи тела,

Он не хотел преград, он не хотел завес, —

И вечность целая в лицо мое глядела

Из звездной глубины сияющих небес!

1884

«Червяк, раздавленный судьбой…»

Червяк, раздавленный судьбой,

Я в смертных муках извиваюсь,

Но всё борюсь, полуживой,

И перед жизнью не смиряюсь.

Глумясь, она вокруг меня

Кипит в речах толпы шумящей,

В цветах весны животворящей,

И в пеньи птиц, и в блеске дня.

Она идет, сильна, светла,

И, как весной поток гремучий,

Влечет в водоворот кипучий,

В водоворот добра и зла…

А я — я бешеной рукой

За край одежд ее хватаюсь

И удержать ее стараюсь

Моей насмешкой и хулой.

«Остановись, — я ей вослед

Кричу в бессильном озлобленьи, —

В твоих законах смысла нет,

И цели нет в твоем движеньи!

О, как пуста ты и глупа!

Раба страстей, раба порока,

Ты возмутительно слепа

И неосмысленно жестока!..»

Но, величава и горда,

Она идет, как шла доныне,

И гаснет крик мой без следа, —

Крик вопиющего в пустыне!

И задыхаюсь я с тоской,

В крови, разбитый, оглушенный, —

Червяк, раздавленный судьбой,

Среди толпы многомильонной!..

1884

ОТРЫВОК

Ложились сумерки. Таинственно мерцая,

Двурогий серп луны в окно мое глядел…

Над мирным городом, дрожа и замирая,

Соборный колокол размеренно гудел…

Вдоль темной улицы цепочкой золотою

Тянулись огоньки. Но лампу на столе

Я медлил зажигать, объятый тишиною,

И сладко грезил в полумгле.

Я грезил, как дитя, причудливо мешая

Со сказкой — истину, с отрадою — печаль,

То пережитое волшебно оживляя,

То уносясь мечтой в загадочную даль…

Но, что б ни снилось мне, какие бы виденья

Ни наполняли мрак, стоящий предо мной, —

Везде мелькала ты — твой взгляд, твои

движенья,

Твои черты, твой голос молодой.

И видел я, что смерть летает надо мною,

Что я лежу в бреду, — а ты ко мне вошла

И нежной, тонкою, холодною рукою

Коснулась моего горячего чела…

1884

В ГЛУШИ

Горячо наше солнце безоблачным днем:

Под лучами его раскаленными

Всё истомой и негой объято кругом,

Всё обвеяно грезами сонными…

Спит глухой городок: не звучат голоса,

Не вздымается пыль под копытами;

Неподвижно и ярко реки полоса,

Извиваясь, сквозит за ракитами;

В окнах спущены шторы… безлюдно в садах,

Только ласточки с криками носятся,

Только пчелы гудят на душистых цветах,

Да оттуда, где косы сверкают в лугах,

Отдаленные звуки доносятся…

Я люблю эту тишь… Я люблю над рекой,

Где она изогнулась излучиной,

Утонувши в траве, под тенистой листвой,

Отдохнуть в забытьи утомленной душой,

Шумной жизнью столицы измученной…

Я лежу я смотрю… Я смотрю, как горит

Крест собора над старыми вязами,

Как река предо мною беззвучно бежит,

Загораясь под солнцем алмазами;

Как пестреют стада на зеленых лугах, —

Как луга эти с далью сливаются,

С ясной далью, сверкающей в знойных лучах,

С синей далью, где взоры теряются;

И покой — благодатный, глубокий покой

Осеняет мне грудь истомленную,

Точно мать наклонилась в тиши надо мной

С кроткой лаской, любовью рожденною…

И готов я лежать неподвижно года,

В блеске дня золотисто-лазурного —

И не рваться уж вновь никуда, никуда

Из-под этого неба безбурного!

1884

«Не знаю отчего, но на груди природы…»

Не знаю отчего, но на груди природы —

Лежит ли предо мной полей немая даль,

Колышет ли залив серебряные воды,

Иль простирает лес задумчивые своды, —

В душе моей встает неясная печаль.

Есть что-то горькое для чувства и сознанья

В холодной красоте и блеске мирозданья:

Мне словно хочется, чтоб темный этот лес

И вправду мог шептать мне речи утешенья,

И, будто у людей, молю я сожаленья

У этих ярких звезд на бархате небес.

Мне больно, что, когда мне душу рвут страданья

И грудь мою томят сомненья без числа, —

Природа, как всегда, полна очарованья

И, как всегда, ясна, нарядна и светла.

Не видя, не любя, не внемля, не жалея,

Погружена в себя и в свой бездушный сон, —

Она — из мрамора немая Галатея,

А я — страдающий, любя, Пигмалион.

1884

«Наше поколенье юности не знает…»

Наше поколенье юности не знает,

Юность стала сказкой миновавших лет;

Рано в наши годы дума отравляет

Первых сил размах и первых чувств рассвет.

Кто из нас любил, весь мир позабывая?

Кто не отрекался от своих богов?

Кто не падал духом, рабски унывая,

Не бросал щита перед лицом врагов?

Чуть не с колыбели сердцем мы дряхлеем,

Нас томит безверье, нас грызет тоска…

Даже пожелать мы страстно не умеем,

Даже ненавидим мы исподтишка!..

О, проклятье сну, убившему в нас силы!

Воздуха, простора, пламенных речей, —

Чтобы жить для жизни, а не для могилы,

Всем биеньем нервов, всем огнем страстей!

О, проклятье стонам рабского бессилья!

Мертвых дней унынья после не вернуть!

Загоритесь, взоры, развернитесь, крылья,

Закипи порывом, трепетная грудь!

Дружно за работу, на борьбу с пороком,

Сердце с братским сердцем и с рукой рука, —

Пусть никто не может вымолвить с упреком:

«Для чего я не жил в прошлые века!..»

1884

«Последняя ночь… Не увижу я больше рассвета…»

Последняя ночь… Не увижу я больше рассвета;

Встанет солнце, краснея сквозь мутную рябь облаков,

И проснется столица, туманом одета,

Для обычных забот и трудов.

Но ни свист пароходов, ни уличный гул и движенье

Не разбудит меня. С торжествующим, бледным лицом

Буду гордо вкушать я покой и забвенье,

И безмолвная смерть осенит меня черным крылом…

Яд промчится огнем по мускулам дряблого тела,

Миг страданья — и я недоступен страданью, как бог.

И жизнь отлетела,

И замер последний, агонией вырванный вздох.

1884

«Мне снился вещий сон: как будто ночью темной…»

Мне снился вещий сон: как будто ночью темной,

В каком-то сумрачном, неведомом краю,

На страшной высоте, над пропастью бездонной,

На выступе скалы недвижно я стою…

Вокруг шумит гроза… Скрипят седые ели,

Гремят, свергаясь вниз, каменья из-под ног,

А где-то глубоко, на дне гранитной щели,

Как дикий зверь, ревет бушующий поток…

Страшна глухая мгла, — но робкого смятенья

Я чужд… Окаменев измученной душой,

Я жажду одного — бесстрастного забвенья,

Я смерть к себе зову, — зову ее покой.

Какое дело мне, что труп мой разобьется

На тысячи кусков о зубья этих скал

И завтра досыта и допьяна напьется

Из теплых вен моих прожорливый шакал!

Привет тебе, о смерть! Довольно ожиданий,

Довольно жертв и мук,сомнений и стыда!..

Уснуть!.. уснуть от всех бесчисленных терзаний,

Глубоким сном уснуть навеки, навсегда!..

Но чу!.. Что там звучит и эхом отдается,

И грудь мою теснит волненьем и тоской?

То дальний колокол… медлительно несется

Сквозь бурю звон его в полуночи глухой…

1884

«Тревожно сегодня мятежное море…»

Тревожно сегодня мятежное море —

В раздумье я долго над ним простоял.

Как мощный орган в величавом соборе,

Оно беспокойно гудело у скал.

Поднимется вал, набежит, разобьется

И в жемчуге пены отхлынет назад…

И кажется, кто-то безумно смеется,

И кажется, чьи-то угрозы звучат!

1884

«Не упрекай себя за то, что ты порою…»

Не упрекай себя за то, что ты порою

Даешь покой душе от дум и от тревог,

Что любишь ты поля с их мирной тишиною,

И зыбь родной реки, и дремлющий лесок;

Что песню любишь ты и, молча ей внимая,

Пока звучит она, лаская и маня,

Позабываешь ты, отрадно отдыхая,

Призыв рабочего, не медлящего дня;

Что не убил в себе ты молодость и чувство,

Что не принес ты их на жертвенник труда,

Что властно над тобой мирящее искусство

И красота тебе внятна и не чужда!

1884

ОТРЫВОК

…Как звери, схватившись с отважным врагом,

Мы бились весь день напролет:

Мы гибли без счета, мы шли напролом

На кручи враждебных высот,

Как будто гроза нас на крыльях несла.

Но враг нам не отдал вершин,

И мирно глубокая ночь развела

Железные тучи дружин.

Белея в долине, тянулся наш стан

Рядами уснувших шатров;

Вокруг чуть светились сквозь млечный туман

Багровые пятна костров;

Во мгле раздавалось то ржанье коней,

То шепот молитвы ночной,

И чутко мы ждали рассветных лучей,

Чтоб ринуться снова на рой…

1884

«К вам, бедняки, на грудь родных полей…»

К вам, бедняки, на грудь родных полей,

Под сень лесов я возвращаюсь вновь…

Румяный май с теплом своих лучей

Несет опять свободу и любовь…

Я утомлен неволей городов,

А здесь, в глуши, так ясны небеса, —

Долой же гнет бессмысленных оков, —

В цвету сирень и в зелени леса!

Моя заря омрачена борьбой.

Я дни губил в безумии страстей

И изнемог, — и мертвенный покой

Царит в душе измученной моей.

Но вот опять с синеющих холмов

Родной земли блеснула мне краса, —

И [я], ожив, как прежде петь готов

В цвету сирень и в зелени леса!..

1884

«Довольно я кипел безумной суетою…»

Довольно я кипел безумной суетою,

Довольно я сидел, склонившись за трудом.

Я твой, родная глушь, я снова твой душою,

Я отдохнуть хочу в безмолвии твоем!

Не торопись, ямщик, — дай надышаться вволю!..

О, ты не испытал, что значит столько лет

Не видеть ни цветов, рассыпанных по полю,

Ни рощи, пеньем птиц встречающей рассвет!

Не радостна весна средь омута столицы,

Где бледный свод небес скрыт в дымовых клубах,

Где задыхаешься, как под плитой гробницы,

На тесных улицах и в каменных домах!

А здесь — какой простор! Как весело ныряет

По мягким колеям гремящий наш возок,

Как нежно и свежо лесок благоухает,

Под золотом зари березовый лесок…

Вот спуск… внизу ручей. Цветущими ветвями

Душистые кусты поникли над водой,

А за подъемом даль, зелеными полями

Раскинувшись, слилась с небесной синевой.

1884

«Мы были молоды — и я, и мысль моя…»

Мы были молоды — и я, и мысль моя…

Она являлась мне бестрепетною жрицей

Желанной истины, — и шел за нею я,

Как верный паж идет за гордою царицей…

«Вперед! — шептали мне порой ее уста. —

Не бойся тяжких мук, не бойся отрицанья!

Знай: лишь тогда любовь могуча и чиста,

Когда она прошла через огонь страданья!..»

И всюду были мы… мы посетили с ней

Дворцы и торжища, вертепы и темницы,

Дышали свежестью синеющих полей

И чадом каменной столицы;

Сливаясь в городах с ликующей толпой,

Мы видели пиров и роскоши картины,

И в избах слушали осенней бури вой

И треск полуночной лучины…

1884

«Слишком много любви, дорогие друзья…»

Слишком много любви, дорогие друзья,

Слишком много горячих забот!..

Непривычно участье тому, кто, как я,

С детских дней одиноко бредет…

Я, как нищий, — я дрогнул вчера под дождем,

Я был болен, и зол, и суров,

А сегодня я нежусь за пышным столом

В ароматном венке из цветов.

Смех, и говор, и звонкие песни звучат,

И сверкают ночные огни,

А в душе — незажившие раны болят,

Вспоминаются темные дни…

1884

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

Расчетливый актер приберегает силы,

Чтоб кончить с пафосом последний монолог…

Я тоже роль сыграл, но на краю могилы

Я не хочу, чтоб мне рукоплескал раек…

Разжалобить толпу прощальными словами

И на короткий миг занять ее собой —

Я знаю, я б сумел, — но жгучими слезами

Делиться не привык я с суетной толпой!

Я умереть хочу с холодным убежденьем,

Без грома и ходуль, не думая о том,

Помянут ли меня ненужным сожаленьем

Иль оскорбят мой прах тупым своим судом.

Я умереть хочу, ревниво охраняя

Святилище души от чуждых, дерзких глаз,

И ненавистно мне страданье напоказ,

Как после оргии развратница нагая!..

Но я бы не хотел, чтоб заодно с толпой

И ты, мой кроткий друг, меня бы обвинила…

1884

ИЗ ПЕСЕН О НЕВОЛЬНИКАХ

Лонгфелло

Когда заносчиво над стонущим рабом

Поднимет гибкий бич властитель разъяренный,

И вспыхнет стыд в рабе, и, корчась под бичом,

Глядит он на врага со злобой затаенной, —

Я рад: в грядущем я уж вижу палача

Под львиной лапою восставшего народа:

Нет в воинстве твоем апостолов, свобода,

Красноречивее подъятого бича!..

1884

«Снилось мне, что я болен, что мозг мой горит…»

Снилось мне, что я болен, что мозг мой горит

И от жажды уста запеклись,

А твой голос мне нежно и грустно звучит:

«Дорогой мой, очнись, отзовись…»

Жизнь едва только тлеет во мне, но тебя

Так мне жаль, ненаглядный мой друг, —

И в тревожной тоске я стараюсь, любя,

Пересилить на миг мой недуг.

И на миг я глаза открываю… Кругом

Полумрак; воспаленный мой взор

На обоях, при свете лампадки, с трудом

Различает знакомый узор.

Где-то хрипло часы завывают и бьют…

По стенам от цветов на окне

Прихотливые тени, как руки, ползут,

Простираясь отвсюду ко мне.

Ты стараешься ближе в лицо мне взглянуть

И мучительно отклика ждешь,

И горячую руку свою мне на грудь,

На усталое сердце кладешь.

Я проснулся… Был день, мутный день без лучей;

Низко белые тучи ползли…

Фортепьянные гаммы и крики детей

Доносились ко мне издали…

Осень веяла в душу щемящей тоской,

(Сеял дождь, и, с утра раздражен,

Целый день, как в чаду, проходил я больной,

Вспоминая печально мой сон…

Ах, зачем он был сном, лишь обманчивым сном,

И зачем наяву ты меня

Снова, пошлая жизнь, обступила кругом

Суетой и заботами дня?!.

1884

«Беспокойной душевною жаждой томим…»

Беспокойной душевною жаждой томим,

Я беречь моих сил не умел;

Мне противен был будничный, мелкий удел,

И, как светоч, колеблемый ветром ночным,

Я не жил, — я горел!

Целый мир порывался я мыслью обнять,

Целый мир порывался любить,

Даже ночь я боялся забвенью отдать,

Чтоб у жизни ее не отнять,

Чтоб две жизни в одну мне вместить!

И летели безумные, знойные дни

То за грудами книг, то в разгаре страстей…

Под удары врагов и под клики друзей,

Как мгновенья, мелькали они.

Для лобзаний я песню мою прерывал,

Для труда оставлял недопитый бокал,

И для душных оград городских

Покидал я затишье родимых полей,

И бросался в кипучее море скорбей,

И тревог, и сомнений людских!

И бессильная старость еще далека,

И еще не грозит мне могильной плитой…

Отчего ж в моем сердце глухая тоска,

Отчего ж в моих думах мертвящий застой,

Зной недуга в очах, безнадежность в груди?

Или жизнь я исчерпал до дна, —

И мне нечего ждать от нее впереди?

Где ж ты, вождь и пророк?.. О, приди

И стряхни эту тяжесть удушья и сна!

Дай мне жгучие муки принять,

Брось меня на страданье, на смерть, на позор,

Только б полною грудью дышать,

Только б вспыхнул отвагою взор!

Только б верить, во что-нибудь верить душой,

Только б в жизни опять для меня

Распахнулись затворы темницы глухой

В даль и блеск лучезарного дня!..

1884

«Если в лунную ночь, в ночь, когда по уснувшему саду…»

Если в лунную ночь, в ночь, когда по уснувшему саду

Ходят волны тепла и струится дыханье цветов

И вдали, за рекой, открываются жадному взгляду

Широко-широко озаренные дали лугов;

Если в лунную ночь ты в глубокой аллее терялся,

И глядел, и дышал, и внимал, как струится волна, —

Знай: ее ты видал! То не белый туман расстилался,

То, легка и стройна, пред тобой пролетала она…

Если в зимнюю ночь, в ночь, когда, словно зверь,

завывает,

Сыпля снегом, метель и в закрытые ставни стучит,

И глубокая мгла, точно саван, поля одевает,

И седая сосна за окном, нагибаясь, скрипит;

Если в зимнюю ночь ты сидел пред горящим камином, —

Знай; ее ты видал!

1884

«Мертва душа моя: ни грез, ни упованья…»

Мертва душа моя: ни грез, ни упованья!

Как степь безводная, душа моя мертва,

И только, как и встарь, над тайной мирозданья

В работе тягостной пылает голова.

Вопросы жгут меня, и нет им разрешенья

И нет конца. Как цепь, звено вслед за звеном,

Кипят в груди они, и тяжкие сомненья

Встают в мозгу моем усталом и больном.

1884

«Смирись, — шептал мне ум холодный…»

Смирись, — шептал мне ум холодный, —

Ты сын толпы — живи с толпой…

К чему в темнице гимн свободный,

К чему вакханке стон больной?..

Ты проповедуешь в пустыне,

Ты от языческих богов

К иной, враждебной им святыне

Зовешь фанатиков-жрецов…

1884

«Есть у свободы враг опаснее цепей…»

Есть у свободы враг опаснее цепей,

Страшней насилия, страданья и гоненья;

Тот враг неотразим, он — в сердце у людей,

Он — всем врожденная способность примиренья.

Пусть цепь раба тяжка… Пусть мощная душа,

Тоскуя под ярмом, стремится к лучшей доле,

Но жизнь еще вокруг так чудно хороша,

И в ней так много благ и кроме гордой воли!..

1884

«Ты сердишься, когда я опускаю руки…»

Ты сердишься, когда я опускаю руки,

Когда, наскучивши напрасною борьбой,

Я сознаю умом, как бесполезны звуки,

Рожденные моей страдальческой душой.

Ты говоришь мне: мысль не может дать спасенья:

Давно бессильная и смолкнуть и сиять,

Мысль — цепь невольной лжи, круговорот

сомненья,

И ей из хаоса пути не указать.

Да, ты права, мой друг. Пойти на зов страданья,

Смотря в лицо ему, свой ужас превозмочь

И молвить без тревог, без дум и колебанья:

«Ты знаешь истину и должен ей помочь!»

Не веря в гордый ум и тщетно не стараясь

Решить вопрос «к чему», жить чувством и душой,

Всей силою любви, всей страстью отзываясь

На каждый братский зов, на каждый стон больной!

1884

«Певец, восстань! Мы ждем тебя — восстань…»

Певец, восстань! Мы ждем тебя — восстань!

…………………………………………………………

Не бойся, что вокруг — глухая тишина,

То — тишина перед грозою…

Она не спит, твоя родная сторона,

Она готовится к решительному бою!

Все честные сердца кругом потрясены…

Растет народный гнев, как буря в океане…

И пусть пока враги беспечны и сильны,

Их пир — безумцев пир на пышущем вулкане!

Пускай же песнь твоя, как отдаленный гром,

Грядущую грозу свободно возвещает,

Звучит пророчеством и с гордым торжеством

Врага язвит и поражает!..

1884

«В больные наши дни, в дни скорби и сомнений…»

В больные наши дни, в дни скорби и сомнений,

Когда так холодно и мертвенно в груди,

Не нужен ты толпе — неверующий гений,

Пророк погибели, грозящей впереди.

Пусть истина тебе слова твои внушает,

Пусть нам исхода нет, — не веруй, но молчи…

И так уж ночь вокруг свой сумрак надвигает,

И так уж гасит день последние лучи…

Пускай иной пророк, — пророк, быть может, лживый,

Но только верящий, нам песнями гремит,

Пускай его обман, нарядный и красивый,

Хотя на краткий миг нам сердце оживит…

1884

«Нет, я лгать не хочу — не случайно тебя…»

Нет, я лгать не хочу — не случайно тебя

Я суровым упреком моим оскорбил;

Я обдумал его — но обдумал любя,

А любя глубоко — глубоко и язвил.

Пусть другие послушно идут за толпой,

Я не стану их звать к позабытым богам,

Но тебя, с этой ясной, как небо, душой,

О, тебя я так скоро толпе не отдам!..

Ты нужна… Не для пошлых и низких страстей

Ты копила на сердце богатства свои, —

Ты нужна для страдающих братьев-людей,

Для великого, общего дела любви.

1884

У КРОВАТКИ

Часто ты шепчешь, дитя, засыпая

В теплой и мягкой кроватке своей:

«Боже, когда же я буду большая?..

О, если б только расти поскорей!

Скучных уроков уж я б не учила,

Скучных бы гамм я не стала играть:

Всё по знакомым бы в гости ходила,

Всё бы я в сад убегала гулять!»

С грустной улыбкой, склонясь за работой,

Молча речам я внимаю твоим…

Спи, моя радость, покуда с заботой

Ты не знакома под кровом родным…

Спи, моя птичка! Суровое время —

Быстро летит, — не щадит и не ждет.

Жизнь — это часто тяжелое бремя,

Светлое детство как праздник мелькнет…

Как бы я рад был с тобой поменяться,

Чтобы, как ты, и резвиться и петь,

Чтобы, как ты, беззаботно смеяться,

Шумно играть и беспечно глядеть!

1884

«Он к нам переехал прошедшей весною…»

Он к нам переехал прошедшей весною,

Угрюмый и бледный лицом, как мертвец…

«У вас, говорит, отдохну я душою, —

Здесь тихо…» И зажил наш новый жилец.

Был май, кое-где уж сирень зацветала…

Тенистый наш садик давно зеленел;

И, глядя, как в небе заря догорала,

Он в нем по часам неподвижно сидел.

Сидит, да порой про себя напевает,

Да смотрит вперед с просветленным лицом.

А ветер ему волоса колыхает

И кротко его обвевает теплом.

Покой, тишина… Ни столичного грома,

Ни крика торговцев кругом не слыхать;

За садом, почти что от самого дома,

Раскинулась взморья спокойная гладь.

Порой заглядишься — и жаль оторваться…

А воздух-то, воздух душистый какой!

А зелень, а солнце!.. И стал поправляться

И стал оживать наш отпетый больной.

Я скоро, как сына, его полюбила, —

Так кроток был звук его тихих речей,

Такая всегда задушевность сквозила

Во взгляде его темно-карих очей…

1884

«Любви, одной любви! Как нищий подаянья…»

Любви, одной любви! Как нищий подаянья,

Как странник, на пути застигнутый грозой,

У крова чуждого молящий состраданья,

Так я молю любви с тревогой и тоской.

1884

СТАРЫЙ ДОМ

Посвящается А. Я. Надсон

Как уцелел ты здесь, деревянный старый дом,

Одноэтажный дом, убогий и невидный?

Чертоги и дворцы, стоящие кругом,

Глядят в лицо твое с брезгливостью обидной:

Им стыдно за тебя… Твой простодушный вид

И странен и смешон в семье их франтоватой.

И им как будто жаль, что солнце золотит

Равно своим лучом красу их карьятид

И твой фасад с его недавнею заплатой.

Взгляни: прильнув к тебе гранитною стеной,

Но высясь над тобой, как над цветком

стыдливым,

Дуб высится в лесу косматой головой, —

Стоит гигант-дворец в величьи горделивом.

На строй колонн его лег мраморный портал;

Смеясь, из ниш глядят амуры, как живые;

А там, за окнами, — там роскошь пышных зал,

Цветы, и зеркала, и ткани дорогие.

Как чудно он хорош, твой чопорный сосед,

Когда румяная, как дева молодая,

Вечерняя заря коралловый отсвет

Бросает на него, в лазури угасая!

Как чудно ой хорош и в тихий час ночной,

Весь, сверху донизу осыпанный огнями,

Гремящий музыкой, наполненный толпой,

Манящий издали зеркальными дверями…

А ты?.. Глубокой мглой окутан, как плащом,

Ты крепко спишь у ног блистательной громады;

И лишь одно окно трепещет огоньком,

Неверным огоньком полуночной лампады.

Под шум чужих пиров ненарушим твой сон;

Ты равнодушен к ним, ты полон мглой обычной,

И кажется, что ты лишь чудом занесен

Из дремлющей глуши в водоворот столичный!..

1884

«В минуты унынья, борьбы и ненастья…»

В минуты унынья, борьбы и ненастья,

За дружбу и свет ободряющих слов,

Всю душу, не знавшую с детства участья,

Отдать, как ребенок, я страстно готов.

Под ласку их в сердце смолкают тревоги

И снова в нем вера сияет тепло,

И тернии трудной и знойной дороги,

Как свежие розы, ласкают чело.

И рад я страданью за то, что страданье

Сказалось любовью, — и в силах опять

Я песнью моею людское сознанье

К свободе, к любви и к труду пробуждать.

Но ласки иной, беззаветней, нежнее,

Чем братская ласка, — у жизни порой

Прошу я всей страстью и волей моею,

С надеждою робкой и жгучей тоской…

1884

«Чу, кричит буревестник!.. Крепи паруса…»

Чу, кричит буревестник!.. Крепи паруса!

И грозна, и окутана мглою,

Буря гневным челом уперлась в небеса

И на волны ступила пятою.

В ризе туч, опоясана беглым огнем

Ярких молний вкруг мощного стана,

Грозно сыплет она свой рокочущий гром

На свинцовый простор океана.

Как прекрасен и грозен немой ее лик!

Как сильны ее черные крылья!

Будь же, путник, как враг твой, бесстрашно

велик.

1884

«Снова лунная ночь, только лунная ночь на чужбине…»

Снова лунная ночь, только лунная ночь на чужбине.

Весь облит серебром потонувший в тумане залив;

Синих гор полукруг наклонился к цветущей долине,

И чуть дышит листва кипарисов, и пальм, и олив.

Я ушел бы бродить, — и бродить и дышать ароматом,

Я б на взморье ушел, где волна за волною шумит,

Где спускается берег кремнистым, сверкающим скатом

И жемчужная пена каменья его серебрит;

Да не тянет меня красота этой чудной природы,

Не зовет эта даль, не пьянит этот воздух морской,

И, как узник в тюрьме жаждет света и жаждет

свободы,

Так я жажду отчизны, отчизны моей дорогой!

9 (21) января 1885 Ницца

«Жалко стройных кипарисов…»

Жалко стройных кипарисов —

Как они зазеленели!

Для чего, дитя, к их веткам

Привязала ты качели?

Не ломай душистых веток,

Отнеси качель к обрыву,

На акацию густую

И на пыльную оливу.

Там и море будет видно:

Чуть доска твоя качнется,

А оно тебе сквозь зелень

В блеске солнца засмеется,

С белым парусом в тумане,

С белой чайкой, в даль летящей,

С белой пеною, каймою

Вдоль по берегу лежащей.

Начало 1885 Ницца

«Умерла моя муза!.. Недолго она…»

Умерла моя муза!.. Недолго она

Озаряла мои одинокие дни;

Облетели цветы, догорели огни,

Непроглядная ночь, как могила, темна!..

Тщетно в сердце, уставшем от мук и тревог,

Исцеляющих звуков я жадно ищу:

Он растоптан и смят, мой душистый венок,

Я без песни борюсь и без песни грущу!..

А в былые года сколько тайн и чудес

Совершалось в убогой каморке моей:

Захочу — и сверкающий купол небес

Надо мной развернется в потоках лучей,

И раскинется даль серебристых озер,

И блеснут колоннады роскошных дворцов,

И подымут в лазурь свой зубчатый узор

Снеговые вершины гранитных хребтов!..

А теперь — я один… Неприютно, темно

Опустевший мой угол в глаза мне глядит;

Словно черная птица, пугливо в окно

Непогодная полночь крылами стучит…

Мрамор пышных дворцов разлетелся в туман

Величавые горы рассыпались в прах —

И истерзано сердце от скорби и рай,

И бессильные слезы сверкают в очах!..

Умерла моя муза!.. Недолго она

Озаряла мои одинокие дни;

Облетели цветы, догорели огни,

Непроглядная ночь, как могила, темна!..

Март 1885

У МОРЯ

Так вот оно, море!.. Горит бирюзой,

Жемчужною пеной сверкает!..

На влажную отмель волна за волной

Тревожно и тяжко взбегает…

Взгляни, он живет, этот зыбкий хрусталь,

Он стонет, грозит, негодует…

А даль-то какая!.. О, как эта даль

Усталые взоры чарует!

Сын края метелей, туманов и вьюг,

Сын хмурой и бледной природы,

Как пылко, как жадно я рвался на юг,

К вам, мерно шумящие воды!..

Первая половина 1885

«Закралась в угол мой тайком…»

Закралась в угол мой тайком,

Мои бумаги раскидала,

Тут росчерк сделала пером,

Там чей-то профиль набросала;

К моим стихам чужой куплет

Приписан беглою рукою,

А бедный, пышный мой букет

Ощипан будто саранчою!..

Разбой, грабеж!.. Я не нашел

На месте ничего: всё сбито,

Как будто ливень здесь прошел

Неудержимо и сердито.

Открыты двери на балкон,

Газетный лист к кровати свеян…

О, как ты нагло оскорблен,

Мой мирный труд, и как осмеян!

А только встретимся, — сейчас

Польются звонко извиненья:

«Простите, — я была у вас…

Хотела книгу взять для чтенья…

Да трудно что-то и читать:

Жара… брожу почти без чувства….

А вы к себе?.. творить?.. мечтать?..

О бедный труженик искусства!»

И ждет, склонив лукавый взгляд,

Грозы сурового ответа, —

А на груди еще дрожат

Цветы из моего букета!..

Первая половина 1885

«Кипит веселье карнавала…»

Кипит веселье карнавала!

На мостовой, на площадях,

(Везде земля, как после бала,

В кокардах, лентах и цветах.

Bataille des fleurs!..^[23] Летят букеты…

Не молкнет хлопанье бичей, —

Тут тамбурин, там кастаньеты…

Огонь улыбок, блеск очей…

А вот и ты, моя смуглянка, —

В толпе, шумящей как поток,

Вся разгоревшись, как вакханка,

Ты мне бросаешь твой цветок.

Благодарю, — ты им спугнула

Больную мысль: под смех и крик,

Под эхо пушечного гула

Я был далеко в этот миг.

Я был на родине печальной,

Под снежным дремлющей ковром;

И видел я в деревне дальней

Знакомый пруд, забытый дом,

В саду под инеем березы,

Двора разрушенный забор…

А здесь — здесь солнце, зелень, розы

И моря ласковый простор.

О, пусть и я хоть раз мгновенью

Отдамся всей моей душой!..

Вот снова в светлом отдаленьи

Мне улыбнулся образ твой.

Из-под венка лукавым взглядом

В толпу ты смотришь… я готов,

Я жду, — и чуть сошлись мы рядом,

Как хлынул свежий дождь цветов!

Первая половина 1885

«Шипя, взвилась змеей сигнальная ракета…»

Шипя, взвилась змеей сигнальная ракета,

И целый дождь огней пролился в вышину;

Вот яркая волна пурпурового света

Ворвалась в нежную, лазурную волну.

Вот мечут искрами колеса золотые,

И под водой пруда и в сумраке аллей

Блестят, звено к звену, гирлянды огневые

Мгновенно вспыхнувших несчетных фонарей.

Весь озарился сад; в причудливом сияньи

Мелькают статуи, как будто смущены,

Что дерзкая толпа в крикливом ликованьи

Спугнула с их очей полуночные сны.

Клубами вьется дым… Гремит, не умолкая,

Зовущий, томный вальс. А в ясных небесах,

Свой вечный, гордый путь над миром совершая

Плывет немая ночь в серебряных лучах…

Плывет немая ночь и, полная презренья,

Глядит, как в глубине, зияющей под ней,

Бессильный человек, ничтожный раб мгновенья,

Пытается затмить лучи ее огней…

Первая половина 1885

«Я пригляделся к ней, к нарядной красоте…»

Я пригляделся к ней, к нарядной красоте,

Которой эта даль и этот берег полны,

И для меня они теперь уже не те,

Чем были некогда, задумчивые волны;

Не тот и длинный ряд синеющих холмов,

И пальм развесистых зубчатые короны,

И мрамор пышных вилл, и пятна парусов,

И вкруг руин — плюща узоры и фестоны.

Я больше не дивлюсь, я к ним уже привык;

Но чуть в груди моей замолкло восхищенье, —

Природы снова стал понятен мне язык,

И снова жизни в ней услышал я биенье.

Я не спешу теперь разглядывать ее,

Как незнакомую красавицу при встрече,

Но, словно друг, в ее вникаю бытие

И слушаю давно знакомые мне речи —

Те речи, что слыхал на родине моей,

Когда один, с ружьем, бывало, в полдень мглистый

Бродил в болотах я, терялся средь полей

Иль лесом проходил по просеке тенистой.

Первая половина 1885 Ментона

«Всё та же мысль, всё те же порыванья…»

Всё та же мысль, всё те же порыванья

К былым годам, к любви пережитой!

Усни в груди, змея воспоминанья,

Не нарушай печальный мой покой!..

От этих глаз, под жизненной грозою

Теплом любви светивших мне тогда,

В сырой земле, под каменной плитою,

Я знаю, нет давно уже следа…

Первая половина 1885

«Не принесет, дитя, покоя и забвенья…»

Не принесет, дитя, покоя и забвенья

Моя любовь душе проснувшейся твоей:

Тяжелый труд, нужда и горькие лишенья —

Вот что нас ждет в дали грядущих наших дней!

Как сладкий чад, как сон обманчиво-прекрасный,

Развею я твой мир неведенья и грез,

И мысль твою зажгу моей печалью страстной,

И жизнь твою умчу навстречу бурь и гроз!

Из сада, где вчера под липою душистой

Наш первый поцелуй раздался в тишине,

Когда румяный день, и кроткий и лучистый,

Гас на обрывках туч в небесной вышине,

Из теплого гнезда, от близких и любимых,

От мирной праздности, от солнца и цветов

Зову тебя для жертв и мук невыносимых

В ряды истерзанных, озлобленных борцов.

Зову тебя на путь тревоги и ненастья,

Где меры нет труду и счета нет врагам!..

Тупого, сытого, бессмысленного счастья

Не принесу я в дар сложить к твоим ногам.

Но если счастье — знать, что друг твой

не изменит

Заветам совести и родине своей,

Что выше красоты в тебе он душу ценит,

Ее отзывчивость к страданиям людей, —

Тогда в моей груди нет за тебя тревоги,

Дай руку мне, дитя, и прочь минутный страх:

Мы будем счастливы, — так счастливы, как боги

На недоступных небесах!..

Декабрь 1885

«О, неужели будет миг…»

О, неужели будет миг,

Когда и эти дни страданья

Я помяну, уже старик,

Теплом в часы воспоминанья,

И, под тяжелой ношей дней,

Согбенный над плитой могильной,

Я пожалею и о ней —

Об этой юности бессильной?

Не может быть!.. Что мне дала

Ее бесцельная тревога?

К каким итогам привела

Меня пройденная дорога?

Я разве жил?.. Не так живут!

Я спал, и все позорно спали…

Что мы свершили, где наш труд?

Какое слово мы сказали?..

Нет, не зови ты нас вперед.

Назад!.. Там жизнь полней кипела,

Там роковых сомнений гнет

Не отравлял святого дела!

Там Петр в Клермонте говорил

И жег огнем сердца народу,

И на костер там Гус всходил,

И Телль боролся за свободу…

Там страсть была, — не эта мгла

Унынья, страха и печали;

Там даже темные дела

Своим величьем поражали…

А мы?.. Ничтожен перед ней,

Пред этой древностью железной,

Наш муравейник бесполезный,

Наш мир пигмеев, — не людей!..

1885

«На юг, говорили друзья мне, на юг…»

На юг, говорили друзья мне, на юг,

Под небо его голубое!

Там смолкнет, певец, твой гнетущий недуг,

Там сердце очнется больное!

Я внял их призывам — и вот предо мной,

Синея в безгранном просторе,

Блестит изумрудом, горит бирюзой.

И плещется теплое море.

Привет, о, привет тебе, синяя даль,

Привет тебе, ветер свободный!

Рассейте на сердце глухую печаль,

Развейте мой мрак безысходный!

О, сколько красы окружает меня!..

Как дальние горы сияют!

Как чайки в лучах золотистого дня

Над серым прибрежьем мелькают!

Теряются виллы в зеленых садах,

Откуда-то музыка льется,

Природа вокруг, как невеста в цветах,

Лазурному утру смеется…

Но что это? В свадебном хоре звучат

Иные, суровые звуки,

В них громы вражды, затаенный разлад,

Угрозы, и стоны, и муки!..

То море, то синее море поет;

Разгневано синее море!

Напев величавый растет и растет,

Как реквием в мрачном соборе!..

1885

«Это не песни — это намеки…»

Это не песни — это намеки:

Песни невмочь мне сложить;

Некогда мне эти беглые строки

В радугу красок рядить;

Мать умирает, — дитя позабыто,

В рваных лохмотьях оно…

Лишь бы хоть как-нибудь было излито,

Чем многозвучное сердце полно!..

1885

«„За что?“ — с безмолвною тоскою…»

«За что?» — с безмолвною тоскою

Меня спросил твой кроткий взор,

Когда внезапно над тобою

Постыдной грянул клеветою

Врагов суровый приговор.

За то, что жизни их оковы

С себя ты сбросила, кляня;

За то, за что не любят совы

Сиянья радостного дня;

За то, что ты с душою чистой

Живешь меж мертвых и слепцов;

За то, что ты цветок душистый

В венке искусственных цветов!..

1885

«Художники ее любили воплощать…»

Художники ее любили воплощать

В могучем образе славянки светлоокой,

Склоненною на меч, привыкший побеждать,

И с думой на челе, спокойной и высокой.

Осенена крестом, лежащим на груди,

С орлом у сильных ног и радостно сияя,

Она глядит вперед, как будто впереди

Обетованный рай сквозь сумрак прозревая.

Мне грезится она иной: томясь в цепях,

Порабощенная, несчастная Россия, —

Она не на груди несет, а на плечах

Свой крест, свой тяжкий крест, как нес его

Мессия.

В лохмотьях нищеты, истерзана кнутом,

Покрыта язвами, окружена штыками,

В тоске, она на грудь поникнула челом,

А из груди, дымясь, [струится кровь ручьями…]

О лесть холопская! ты миру солгала!

1885

«Не хочу я, мой друг, чтоб судьба нам с тобой…»

Не хочу я, мой друг, чтоб судьба нам с тобой

Всё дарила улыбки да розы,

Чтобы нас обходили всегда стороной

Роковые житейские грозы;

Чтоб ни разу не сжалась тревогою грудь

И за мир бы не стало обидно…

Чем такую бесцветную жизнь помянуть?..

Да и жизнью назвать ее стыдно!..

Нашим счастьем пусть будет — несчастье вдвоем…

1885

«Да, только здесь, среди столичного смятенья…»

Да, только здесь, среди столичного смятенья,

Где что ни миг, то боль, где что ни шаг, то

зло, —

Звучат в моей груди призывы вдохновенья

И творческий восторг сжигает мне чело;

В глуши, перед лицом сияющей природы,

Мой бог безмолвствовал… Дубравы тихий шум,

И птиц веселый хор, и плещущие воды

Не пробуждали грудь, не волновали ум.

Я только нежился беспечно, безотчетно,

Пил аромат цветов, бродил среди полей

Да в зной мечтал в лесу, где тихо и дремотно

Журчал в тени кустов серебряный ручей…

1885

«Если ночь проведу я без сна за трудом…»

Если ночь проведу я без сна за трудом,

Ты встречаешь меня с неприветным лицом,

Без обычной, застенчивой ласки,

И блестят твои глазки недобрым огнем —

Эти кроткие, нежные глазки.

Ты боишься, чтоб бедный твой друг

Не растратил последних слабеющих сил

И чтоб раньше бы часом его не убил

Пересиленный волей недуг.

Милый, добрый мой друг, не печалься о мне:

Чем томиться на медленном, тяжком огне,

Лучше сразу блеснуть и сгореть…

1885

«Прощай, туманная столица…»

Прощай, туманная столица!

Надолго, может быть, прощай!

На юг, где синий Днепр струится,

Где весь в цветах душистый май!

Как часто уносила дума

Из бедной комнатки моей

Под звуки уличного шума

Меня в безбрежие степей!

Как часто от небес свинцовых

И душных каменных домов

Я рвался в тень садов вишневых

И в тишь далеких хуторов.

И вот сбылись моижеланья:

Пусть истомил меня недуг,

Пусть полумертв я от страданья,

Зато я твой, румяный юг!

Я бросил всё без сожаленья:

И труд, и книги, и друзей,

И мчусь с надеждой исцеленья

В тепло и свет твоих лучей!

1885

«Да, молодость прошла!.. Прошла не потому…»

Да, молодость прошла!.. Прошла не потому,

Что время ей пройти, что время есть всему;

Увянула не так, как роза увядает;

Угаснула не так, как гаснет звездный луч,

Когда торжественен, прекрасен и могуч

Встает румяный день и тени разгоняет!

Нет, молодость прошла до срока, замерла,

Как прерванный напев!.. Она не умерла —

Она задушена, поругана, убита!

В могилу темную, под камень гробовой, —

Жестоких палачей бездушною толпой

Она еще живой и сильною зарыта!

Не время унесло с собой ее расцвет,

Жизнь унесла его, развеял опыт жадный,

Яд затаенных слез, боль незаживших ран,

Подслушанная ложь, подмеченный обман, —

Весь мрак последних дней, глухой и безотрадный!

1885

«Напрасно я ищу могучего пророка…»

Напрасно я ищу могучего пророка,

Чтоб он увлек меня — куда-нибудь увлек,

Как опененный вал гремучего потока,

Крутясь, уносит вдаль подмытый им цветок…

На что б ни бросить жизнь, мне всё равно…

Без слова

Я тяжелейший крест безропотно приму,

Но лишь бы стихла боль сомненья рокового

И смолк на дне души безумный вопль: «К чему?»

Напрасная мечта! Пророков нет… Мельчая,

Не в силах их создать ничтожная среда;

Есть только хищников недремлющая стая,

Да пошлость жалкая, да мелкая вражда.

А кто и держит стяг высоких убеждений,

Тот так устал от дум, гонения и мук,

Что не узнаешь ты, кто говорит в нем — гений

Или озлобленный, мучительный недуг!..

1885

«Когда, спеша во мне сомненья победить…»

Когда, спеша во мне сомненья победить —

Неутолимые и горькие сомненья, —

Мне говорят о том, как много совершить

Уже успели поколенья;

Когда на память мне приводят длинный ряд

Побед ума над тайнами природы

И вдалеке меня манят

Волшебным призраком блаженства и свободы, —

Их гордость кажется мне детской и смешной,

Их грезы кажутся мне бредом,

И не хочу кадить я робкой похвалой

Всем этим призрачным победам.

Да, гордый человек, ты мысли подчинил

Всё, что вокруг тебя когда-то угрожало,

Ты недра крепких скал туннелями прорыл,

Ветрам открыл причину и начало,

Летал за облака, переплывал простор

Бушующих морей, взбирался на твердыни

Покрытых льдом гранитных гор,

Исследуя, прошел песчаные пустыни,

Движение комет ты проследил умом,

Ты пролил свет в глубокой мгле —

И всё-таки ты будешь на земле

Бессильным, трепетным рабом!..

1885

«По смутным признакам, доступным для немногих…»

1

По смутным признакам, доступным для немногих,

По взгляду вдумчивых, тоскующих очей,

По очертанью уст, загадочных и строгих,

По звуку теплому ласкающих речей, —

Я разгадал тебя… Я понял: ты страдала,

Ты суетной толпе душой была чужда;

Иная скорбь тебя над нею возвышала,

Иная даль звала, иная жгла вражда…

И луч участия и горечь сожаленья

Мне тихо сжали грудь… Несчастная, к чему,

К чему не кукла ты, без смысла и значенья,

Без гордых помыслов — рассеять эту тьму?

Он мне знаком, твой путь… Лишения, тревоги,

В измученной груди немолчный стон: «За что?»

А после, как сведешь последние итоги,

Поруганная жизнь и жалкое ничто.

И всё-таки иди — и всё-таки смелее

Иди на тяжкий крест, иди на подвиг твой,

И пусть бесплоден он, но жить другим светлее,

Молясь пред чистою, возвышенной душой!

2

И твой я понял путь из этих глазок ясных,

Где думам места нет под стрелками ресниц,

Из этих ярких губ, и дерзких и прекрасных,

И смеха звонкого, как щебетанье птиц.

Не бойся вешних гроз: они тебя минуют,

Их вихрь не для тебя, и если иногда

Печали грудь твою нечаянно взволнуют,

Они сбегут опять, как вешняя вода.

Ты лилия: когда, обрызгана зарею,

Она алмаз росы на дне своем таит,

Ее цветок пленит мгновенной красотою,

Но жаждущей груди ничьей не утолит.

Ей, вечно внемлющей созвучьям песни льстивой

С покорной ласкою прильнувшей к ней волны,

Ей, ярко блещущей, душистой и красивой.

Природой не дано одной лишь глубины.

И часто, за тобой следя влюбленным взором,

Когда ты весело щебечешь и поешь,

Я всё-таки готов сказать тебе с укором:

Что людям ты дала и для чего живешь?

1885

«Какая-то печаль мне душу омрачает…»

Какая-то печаль мне душу омрачает,

Когда, кончая день, и шумный и пустой,

Я возвращаюсь вновь в мой угол трудовой.

Уединение мне грез не навевает:

Оно язвит меня, оно меня пугает,

Оно гнетет меня своею тишиной.

Мне хочется бежать от дум моих тяжелых,

В толпу мне хочется, где яркий блеск огней,

И шум, и суета, и голоса людей!

Я жажду смеха их, напевов их веселых,

Румяных уст, цветов и радостных речей!

Друзья, сказал бы я, я ваш. Я с покаяньем

Пришел на праздник ваш… Налейте мне бокал…

Друзья, я был слепцом! Несбыточным мечтаньем

Я долго разум мой болезненно питал.

Я долго верил в то, во что, как в бред, и дети

Не верят в наши дни.

1885

«Я рос тебе чужим, отверженный народ…»

Я рос тебе чужим, отверженный народ,

И не тебе я пел в минуты вдохновенья.

Твоих преданий мир, твоей печали гнет

Мне чужд, как и твои ученья.

И если б ты, как встарь, был счастлив и силен,

И если б не был ты унижен целым светом, —

Иным стремлением согрет и увлечен,

Я б не пришел к тебе с приветом.

Но в наши дни, когда под бременем скорбей

Ты гнешь чело свое и тщетно ждешь спасенья,

В те дни, когда одно название «еврей»

В устах толпы звучит как символ отверженья,

Когда твои враги, как стая жадных псов,

На части рвут тебя, ругаясь над тобою, —

Дай скромно стать и мне в ряды твоих бойцов,

Народ, обиженный судьбою!

1885

«В кругу твоих подруг одна ты не смеялась…»

В кругу твоих подруг одна ты не смеялась…

Печально возвратись с их праздника домой,

Ты села у окна и горько разрыдалась,

Упав на кисти рук усталой головой…

Ночь медленно плыла… Над городом мерцали

Огни несчетных звезд… Остывшая земля

Томилась негой сна, и чутко трепетали,

Вдоль улицы теснясь, густые тополя…

Весна одела их нарядом серебристым.

Весна была во всем — и в шорохе садов,

И в говоре реки, и в воздухе душистом,

И в раннем блеске зорь, и в песнях соловьев.

Весна, весна пришла!.. Не мучь себя тоскою,

Взгляни смелей туда, в загадочную даль!..

Я убаюкаю, развею, успокою

Твою гнетущую, тяжелую печаль!..

1885

«Видишь, — вот он! Он гордо проходит толпой…»

Видишь, — вот он! Он гордо проходит толпой,

И толпа расступилась безмолвно пред ним.

О, сегодня, дитя, он доволен собой, —

Он себя обессмертил успехом своим.

Сколько было венков! Я видал, как следил

Он за пьесой своей! Он глубоко страдал!

Каждый промах его, как ребенка, сердил,

Каждый выход его до тоски волновал.

И тогда лишь, когда весь театр, потрясен,

Разразился грозою восторга и слез,

Там, в тревожной груди его, был разрешен

Тяготивший его молчаливый вопрос.

Да, не жалкий позор угрожает ему,

А несет ему слава цветы и привет,

То, что дорого было ему одному,

То полюбит теперь, как святыню, весь свет.

Но, дитя, не завидуй ему, — он пройдет,

В гордом сердце его, этот гордый порыв.

Острый ум его скоро и горько поймет,

Что не так, как казалось ему, он счастлив

И что, может, он даже несчастней их всех.

Всех, гремевших ему в этот вечер хвалой,

У кого вырывал он то слезы, то смех

И над чьей, как владыка, царил он душой.

Что толпа? Для толпы был бы пышен цветок, —

Ей нет дела до темных, невидных корней.

Для толпы он велик, для толпы он пророк;

Для себя он — ничто, для себя он — пигмей!

Не молись на него: пред тобой не герой —

Нет героев в наш жалкий, скудеющий век, —

Пред тобою несчастный, усталый, больной,

Себялюбием полный, мертвец-человек…

Он мертвец, потому что он с детства не жил,

Потому что не будет до гроба он жить,

Потому что он каждое чувство спешил,

Чуть оно возникало, умом разложить!

Он — художник! И верь мне, не зависть они,

А одно сожаленье должны возбуждать…

Вот те боги, которых в печальные дни.

В наши дни, мы привыкли цветами венчать!..

1885

«Нет, видно, мне опять томиться до утра…»

Нет, видно, мне опять томиться до утра!

Расстроили ль меня сегодня доктора

Ненужной мудростью советов запоздалых,

Иль это ты, мой бич, знакомая хандра,

Спугнула грезы сна с ресниц моих усталых, —

Но только сон нейдет! Как быть? Как скоротать

Глухую эту ночь? Когда б я мог мечтать,

Я б занял праздный ум сверкающим обманом

Нарядных вымыслов. Но я мечтать отвык,

И только истины немой и грозный лик

В грядущем вижу я за мглою и туманом…

Ложь книг наскучила… Я знаю наизусть

И лживый пафос их и деланную грусть,

А нового давно не слышно и не видно;

Я мог бы оживить преданья прошлых дней

И отдохнуть на них больной душой моей, —

Но жизнь моя прошла и горько и обидно.

А между тем лежать в гнетущей тишине,

И слышать кашель свой, и слышать на стене

Немолчный стук часов — несносно, нестерпимо…

Прочь думы черные о смерти роковой,

О том, что ждет меня за гробовой доской!

Прочь тени грозные, — неситесь мимо, мимо!..

Ты, только ты одна могла бы мне помочь,

Ты эту долгую, страдальческую ночь

Сумела б и согреть и озарить любовью…

Приди, о милая! Сядь ближе здесь со мной,

Склонись головкою, как солнце, золотой

К измокшему от слез больного изголовью.

О, если в жизни я кого-нибудь любил,

Знай, это ты была… Как долго я носил

Твой образ в глубине души моей тревожной,

Но сохранить его навеки я не мог:

Шли годы долгие, и тихо он поблек…

И вот я чувствую, я слышу, как в груди

Какая-то струна заплакала украдкой;

Вот чей-то нежный взгляд блеснул передо мной,

И сердце вновь трепещет стариной,

И сердце вновь в груди пылает болью сладкой…

1885

«Надо жить! Вот они, роковые слова…»

Надо жить! Вот они, роковые слова!

Вот она, роковая задача!

Кто над ней не трудился, тоскуя и плача,

Чья над ней не ломилась от дум голова?

1885

«Как долго длился день!.. Как долго я не мог…»

Как долго длился день!.. Как долго я не мог

Уйти от глаз толпы в мой угол одинокий,

Чтоб пошлый суд глупцов насмешкою жестокой

Ни, горьких дум моих, ни слез не подстерег…

И вот я наконец один с моей тоской:

Спешите ж, коршуны, — бороться я не стану, —

Слетайтесь хищною и жадною толпой

Терзать моей души зияющую рану!..

Пусть из груди порой невольно рвется крик,

Пусть от тяжелых мук порой я задыхаюсь, —

Как новый Прометей, к страданьям я привык.

Как новый мученик, я ими упиваюсь!..

Они мне не дадут смириться пред судьбой,

Они от сна мой ум ревниво охраняют

И над довольною и сытою толпой,

Как взмах могучих крыл, меня приподымают!..

1885

ШЕСТВИЕ

(Сон)

То было шествие народов и племен:

Гремела сталь мечей, стучали барабаны,

Вихрь, налетая, рвал лоскутья от знамен,

И ночь, глухая ночь, на путь со всех сторон

Сдвигала душный мрак, миазмы и туманы…

Стоустый вопль не молк над пестрою толпой.

Но люди шли и шли, враждуя и страдая,

Огнистым заревом, кровавою рекой

И трупами бойцов свой путь обозначая.

Тут в сердце их толпы врывалася война,

Там чахлая нужда, язвя, торжествовала,

А здесь, таинственна, незрима и мрачна,

Мильоны бледных жертв зараза похищала.

Смерть побеждала жизнь, жизнь нарождалась

вновь,

И рядом с мрачными картинами мучений

Дарила поцелуй стыдливая любовь,

Звенели стройные созвучья песнопений,

И длилось шествие…

Далеко пред толпой,

Светя на путь ее дрожащими огнями,

Шли сильные умом и чуткие душой,

Шли тяжко, медленно, неверными шагами…

Немного было их… Ни суетный напев,

Ни беззаботный смех средь них не раздавался;

Вихрь разбивал о них свой первый мощный гнев

И дальше над толпой уж ослабелый мчался…

Суровой думы след на лицах их лежал,

Суровой грусти след, глубоко-человечной;

И шли они туда, где вдалеке сиял,

Сиял и звал вперед какой-то отблеск млечный…

То был неясный свет загадочного дня…

И длилось шествие…

Чу! гул толпы народной!

Взгляни: они идут, они зовут меня,

Зовут меня к себе, к семье своей свободной!

Как ясны взгляды их, как поступь их смела,

Как безбоязненны их речи и сужденья!

Здесь, во главе толпы, светлей и реже мгла,

И реже слышен крик печали и мученья!

Порадуйся за них и молви им вослед:

«Благословен ваш путь, счастливые народы,

Вас озарил уже познанья кроткий свет,

Для вас настал рассвет божественной свободы!»

Они прошли… И вот, сгибаясь под ярмом,

Идет еще толпа… Слова негодованья —

Зерно грядущих гроз, — как отдаленный гром,

Слышны уже над ней сквозь звуки ликованья…

Вулкан готовится извергнуть на врагов

Свой гнев, накопленный позорными веками,

И скоро цепь спадет с воскреснувших рабов…

Но сколько будет слез, и крови, и крестов,

И сколько жертв падет безвинно с палачами!

Еще толпа!.. Но здесь не слышно даже слов:

Здесь сон, тяжелый сон… Не многие дерзают

Тайком роптать на гнет мучительных оков

И, падая в борьбе, безмолвно погибают…

1885

«Лицом к лицу, при свете дня…»

Лицом к лицу, при свете дня

С врагом на бой сойтись отважный —

О, это б тешило меня!

Но биться с клеветой продажной,

Язвящей тайно, за углом, —

Не знаю хуже я мучений.

Так под оптическим стеклом

Ты в капле влаги мир творений

Увидишь — и не знаешь ты,

Что яд их, чуть заметный глазу,

Отраву вносит и заразу

В твой хлеб, под кровом темноты…

1885

«Не хотел он идти, затерявшись в толпе…»

Не хотел он идти, затерявшись в толпе,

Без лишений и жертв, по избитой тропе.

С детских лет он почувствовал в сердце своем,

Что на свет он родился могучим орлом.

«День за днем бесполезно и слепо влачить,

Жить, как все, — говорил он, — уж лучше

не жить!..

Пусть же рано паду я, подломлен грозой,

Но навеки оставлю я след за собой.

Над людьми и землей, как стрела, я взовьюсь,

Как вином, я простором и светом упьюсь,

И вдали я обещанный рай разгляжу

И дорогу к блаженству толпе укажу!..»

1885

«Чего тебе нужно, тихая ночь…»

Чего тебе нужно, тихая ночь?

Зачем ты в открытые окна глядишь

И веешь теплом, и из комнаты прочь

Под звездное небо манишь?

Нет времени мне любоваться тобой!

Ты видишь, — я занят заветным трудом.

Я песню слагаю о скорби людской

И страданьи людском…

1885

НА МОГИЛЕ А. И. ГЕРЦЕНА

Посвящается Н. А. Белоголовому

1

На полдень от нашего скудного края,

Под небом цветущей страны,

Где в желтые скалы стучит, не смолкая,

Прибой средиземной волны,

Где лес апельсинов изломы и склоны

Зубчатых холмов осенил

И Ницца на солнце купает балконы

Своих беломраморных вилл, —

Есть хмурый утес: словно чуткая стая

На отдых слетевшихся птиц,

Белеет на нем, в цветниках утопая,

Семья молчаливых гробниц.

2

Едва на востоке заря просияет

За синею цепью холмов,

Туда она первый свой отблеск роняет —

На мрамор могильных крестов.

А ночью там дремлют туманы и тучи

Волнами клубящейся мглы,

Как флером, окутав изрытые кручи

Косматой и мрачной скалы.

И видно оттуда, как даль горизонта

Сливается с зыбью морской

И как серебрится на Альпах Пьемонта

В лазури покров снеговой.

И город оттуда видать: под ногами

Он весь, как игрушка, лежит,

Теснится к волнам, зеленеет садами,

И дышит, и жизнью кипит!..

3

Шумна многолюдная Ницца зимою:

Движенья и блеска полна,

Вдоль стройных бульваров нарядной толпою

За полночь пестреет она;

Гремят экипажи, снуют пешеходы,

Звенят мандолины певцов,

Взметают фонтаны жемчужные воды

В таинственном мраке садов.

И только скалистый утес, наклоненный

Над буйным прибоем волны,

Как сказочный витязь, стоит, погруженный

В свои одинокие сны…

Стоит он — и мрачные тени бросает

На радостно-светлый залив,

И знойный мистраль шелестит и вздыхает

В листве ее пышных олив.

4

Пришлец, северянин, — еще с колыбели

Привыкнув в отчизне моей

К тоскливым напевам декабрьской метели

И шуму осенних дождей, —

На роскошь изнеженной южной природы

Глядел я с холодной тоской,

И город богатства, тщеславья и моды

Казался мне душной тюрьмой…

Но был уголок в нем, где я забывался:

Бессильно смолкая у ног,

Докучливым шумом туда не врывался

Веселья и жизни поток.

То был уголок на утесе угрюмом:

Под сень его мирных могил

Я часто, отдавшись излюбленным думам,

От праздной толпы уходил.

5

Среди саркофагов и урн погребальных,

Среди обветшалых крестов

И мраморных женщин, красиво-печальных

В оградах своих цветников, —

Там ждал меня кто-то, как я, одинокий.

Как я, на чужих берегах

Страдальческий образ отчизны далекой

Хранивший в заветных мечтах.

Отлитый из меди, тяжелой пятою

На мраморный цоколь ступив,

Как будто живой он вставал предо мною

Под темным наметом олив.

В чертах — величавая грусть вдохновенья,

Раздумье во взоре немом,

И руки на медной груди без движенья

Прижаты широким крестом…

6

Так вот где, боец, утомленный борьбою,

Последний приют ты нашел!

Сюда не нагрянет жестокой грозою

Терзавший тебя произвол.

Из скорбной отчизны к тебе не домчится

Бряцанье позорных цепей.

Скажи ж мне: легко и спокойно ли спится

Тебе меж свободных людей?

Тебя я узнал. Ты в минувшие годы

Так долго, так гордо страдал!

Как колокол правды, добра и свободы,

С чужбины твой голос звучал.

Он совесть будил в нас, он звал на работу,

Он звал нас сплотиться тесней,

И был ненавистен насилью и гнету

Язык твоих смелых речей!..

1885–1886

ВЕСНОЙ

Опять меня томит знакомая печаль,

Опять меня зовет с неотразимой властью

Нарядная весна в заманчивую даль,

К безвестным берегам, к неведомому счастью…

Волшебница, молчи!.. Куда еще спешить,

Чего еще искать?.. Пред бурей испытаний

Изжита жизнь до дна! Назад не воротить

Заносчивых надежд и дерзких упований!

В минувшие года я верил в твой призыв,

Я отдавался весь твоим безумным чарам…

Как горд я был тогда, как был нетерпелив,

Как слепо подставлял я грудь мою ударам!

Я, как Икар, мечтал о ясных небесах!..

Напрасные мечты!.. Неопытные крылья

Сломились в вышине, и я упал во прах,

С сознанием стыда, печали и бессилья!

Довольно!.. Догорай неслышно, день за днем,

Надломленная жизнь! Тяжелою ценою

Достался опыт мне! За ярким мотыльком

Не брошусь я теперь, не увлекусь мечтою!

Пускай венки — побед других к себе влекут,

Тех, кто еще кипит отвагою орлиной,

А мне хватило б сил на мой заветный труд,

На незаметный труд, упорный, муравьиный!..

10 марта 1886

МАТЬ

Тяжелое детство мне пало на долю:

Из прихоти взятый чужою семьей,

По темным углам я наплакался вволю,

Изведав всю тяжесть подачки людской.

Меня окружало довольство; лишений

Не знал я, — зато и любви я не знал,

И в тихие ночи тревожных молений

Никто над кроваткой моей не шептал.

Я рос одиноко… я рос позабытым,

Пугливым ребенком, — угрюмый, больной,

С умом, не по-детски печалью развитым,

И с чуткой, болезненно-чуткой душой…

И стали слетать ко мне светлые грезы,

И стали мне дивные речи шептать

И детские слезы, безвинные слезы,

С ресниц моих тихо крылами свевать!..

Ночь… В комнате душно… Сквозь шторы струится

Таинственный свет серебристой луны…

Я глубже стараюсь в подушки зарыться,

А сны надо мной уж, заветные сны!..

Чу! Шорох шагов и шумящего платья…

Несмелые звуки слышней и слышней…

Вот тихое «здравствуй», и чьи-то объятья

Кольцом обвилися вкруг шеи моей!

«Ты здесь, ты со мной, о моя дорогая,

О милая мама!.. Ты снова пришла!

Какие ж дары из далекого рая

Ты бедному сыну с собой принесла?

Как в прошлые ночи, взяла ль ты с собою

С лугов его ярких, как день, мотыльков,

Из рек его рыбок с цветной чешуею,

Из пышных садов — ароматных плодов?

Споешь ли ты райские песни мне снова?

Расскажешь ли снова, как в блеске лучей

И в синих струях фимиама святого

Там носятся тени безгрешных людей?

Как ангелы в полночь на землю слетают

И бродят вокруг поселений людских,

И чистые слезы молитв собирают

И нижут жемчужные нити из них?..

Сегодня, родная, я стою награды,

Сегодня — о, как ненавижу я их! —

Опять они сердце мое без пощады

Измучили злобой насмешек своих.

Скорей же, скорей!..»

И под тихие ласки,

Обвеян блаженством нахлынувших грез,

Я сладко смыкал утомленные глазки,

Прильнувши к подушке, намокшей от слез!..

1886 С. Носковицы, Подольской губернии

«Когда в вечерний час схожу я в тихий сад…»

Когда в вечерний час схожу я в тихий сад,

И мгла вокруг меня пьяна и ароматна,

И на песке аллей причудливо горят,

Разбросаны луной серебряные пятна, —

Я отдаюсь во власть чарующим мечтам,

И пусть моя судьба темна и безотрадна,

Поэзия меня ведет, как Ариадна,

Сквозь лабиринт скорбей в сияющий свой храм

И снится мне, что я и молод и любим.

Любовь и молодость!

1886

«Завтра вновь полумрак этой комнаты хмурой…»

Завтра вновь полумрак этой комнаты хмурой,

Где так редко беспечная радость гостит,

Тонкий абрис головки твоей белокурой,

Точно ласковый солнечный луч, озарит.

Ты войдешь — и, как фея ребяческой сказки,

Всё вокруг оживишь ты: заблещет камин,

Просветлеют мгновенно поблекшие краски

На узорах ковра и полотнах картин;

И на полках зашепчутся книги поэтов,

И на скрипке приветный аккорд задрожит,

И в бесстрастных глазах пробужденных

портретов

Молчаливый, но внятный восторг заблестит.

После долгой, мучительно долгой разлуки

Я опять отдохну от печали моей,

Я опять их услышу, знакомые звуки

Серебристого смеха и звонких речей…

1886

«Гнетущая скорбь!.. Как кипучий поток…»

Гнетущая скорбь!.. Как кипучий поток

Она в мою грудь приливает,

Как волны потока качают челнок,

Она мое сердце качает!

Довольно, безумец, бороться с судьбой,

Душа утомленьем объята…

О демон неверья, отныне я твой,

Я твой навсегда, без возврата!

Пусть жизнь — эта старая лгунья — других,

Довольных, тупых и бездушных,

Прельщает игрою миражей своих

И блеском их красок воздушных…

1886

«Итак, сомненья нет, — разлука решена…»

Итак, сомненья нет, — разлука решена,

И легкий парус мой, обветренный ненастьем,

Готова вновь умчать житейская волна

К безвестным берегам, на поиски за счастьем.

Не странно ли?.. Любить спокойный уголок,

Туманы севера и плач его метели,

Заветный труд, друзей сплотившийся кружок, —

И вечно странствовать без отдыха и цели,

И вечно чувствовать, что всюду ты чужой,

Что нету у тебя ни очага, ни крова…

1886

«Тихая ночь в жемчуг росы нарядилась…»

Тихая ночь в жемчуг росы нарядилась…

Спите, тревожные думы, в сердце моем!..

Тихая ночь в жемчуг росы нарядилась…

Вон одинокая звездочка с неба скатилась…

В темных кустах дрогнула птица крылом…

Спите, тревожные думы! Покоя, покоя!

Полосы лунного света лежат на пруду…

Спите, тревожные думы.

1886

«Ты разбила мне сердце, как куклу ребенок…»

Ты разбила мне сердце, как куклу ребенок,

И права, и горда, и довольна собой!

Резвый смех твой, как прежде, задорен и звонок,

И как ясное небо — твой взгляд голубой.

Но постой, — этот праздник любви и свободы

Скоро тучи душевной грозы омрачат:

За меня отомстят беспощадные годы, —

Беспощадные годы так быстро летят!

Как змея, подползет к тебе старость с клюкою,

Чернь волос серебром перевьет седина,

И проснешься ты вдруг с безысходной тоскою

От минувшего счастья, как будто от сна.

Что вернешь ты тогда из блаженных свиданий,

Из душистых ночей, из чарующих грез?

Кто поможет забыть тебе в неге лобзаний

Горечь старческих дум и мучительных слез?

Чем наполнишь ты дни? Как дерзнешь, не бледнея,

Наступающей смерти в глаза заглянуть?

Он угас, — обольстительный взгляд твой, Цирцея,

И поблекла твоя сладострастная грудь!

Я же всё сберегу, ничего не растрачу

Из сокровищ любви, схороненных во мне:

Пусть сегодня в тоске как ребенок я плачу, —

Завтра я запою сладкозвучней вдвойне.

Из отрады и горя разбитого чувства,

Сколько в нем ни сияло лучей красоты,

Всё смиренно внесу я в обитель искусства,

Всё в созвучья стихов я вплету, как цветы!

И когда о тебе навсегда позабудут,

Может быть, над твоею могильной плитой

Люди петь мои песни по-прежнему будут,

И любя, и страдая, и плача со мной!..

1886

«Весна, весна идет!.. Как ожила с весною…»

Весна, весна идет!.. Как ожила с весною,

Как расцвела, как загорела ты!..

Ты целый день в саду, где робкой красотою

Блеснули первые весенние цветы…

Вчера ты принесла мне ландыш. Ты сияла

Такою радостью, что даже у меня

Забытая струна на сердце задрожала,

В заманчивую даль усталого маня…

А между тем, дитя, я жил, и жизнь я знаю,

Я вижу многое, чего не видишь ты:

Встречая ясный май, я вместе с ним встречаю

Не только соловьев, и песни, и цветы, —

Я знаю, что весной и змеи оживают

И из своих подземных нор

В залитый солнцем сад погреться выползают,

На мягкий воздух и простор;

И если ландыш твой так пышно развернулся,

Обрызган влагой теплых рос,

Знай — и червяк зато в корнях его проснулся

Под шумный ливень вешних гроз.

Верь жизни и весне! Пусть верует кто может,

Но я им верить не могу:

Неугомонный червь живет в моем мозгу,

И грудь мою змея неутомимо гложет!..

1886

ЖИЗНЬ

Меняя каждый миг свой образ прихотливый,

Капризна, как дитя, и призрачна, как дым,

Кипит повсюду жизнь в тревоге суетливой,

Великое смешав с ничтожным и смешным.

Какой нестройный гул и как пестра картина!

Здесь — поцелуй любви, а там — удар ножом;

Здесь нагло прозвенел бубенчик арлекина,

А там идет пророк, согбенный под крестом.

Где солнце — там и тень! Где слезы и молитвы —

Там и голодный стон мятежной нищеты;

Вчера здесь был разгар кровопролитной битвы,

А завтра — расцветут душистые цветы.

Вот чудный перл в грязи, растоптанный толпою,

А вот душистый плод, подточенный червем;

Сейчас ты был герой, гордящийся собою,

Теперь ты — бледный трус, подавленный стыдом!

Вот жизнь, вот этот сфинкс! Закон ее — мгновенье,

И нет среди людей такого мудреца,

Кто б мог сказать толпе — куда ее движенье,

Кто мог бы уловить черты ее лица.

То вся она — печаль, то вся она — приманка,

То всё в ней — блеск и свет, то всё — позор и тьма;

Жизнь — это серафим и пьяная вакханка,

Жизнь — это океан и тесная тюрьма!

1886

«Все говорят: поэзия увяла…»

Все говорят: поэзия увяла,

Увял венок ее небесного чела,

И отблеск райских зорь — тот отблеск идеала,

Которым песнь ее когда-то чаровала, —

В ее очах сменили грусть и мгла.

Не увлекают нас в волшебный мир мечты,

В них горечь тайных слез и стон душевной муки:

В них жизнь вседневная, жизнь пошлости и скуки,

Без ореола красоты.

— Нет, не бессильны мы, и нас неотразимо

Порой зовет она, святая красота,

И сердце бьется в нас, любовью к ней томимо,

Но мы, печальные, проходим строго мимо,

Не разомкнув уста!

1886

«Печальна и бледна вернулась ты домой…»

Печальна и бледна вернулась ты домой.

Не торопясь в постель и свеч не зажигая,

Полураздетая, с распущенной косой,

Присела ты к окну, облитому луной,

И загляделась в сад, тепло его вдыхая…

То был запущенный, убогий, чахлый сад;

Как узник между стен безжизненной темницы,

Он был затерт на дне средь каменных громад,

В пыли и суете грохочущей столицы;

Аллея жидких лип, едва дававших тень,

Беседка из плюща да пыльная сирень —

Вот бедный уголок, излюбленный тобою

Для отдыха от дум, печали и трудов

И для заветных грез о зелени лесов

И солнечных полях над тихою рекою!

1886

«Не говорите мне: „он умер“. Он живет…»

Не говорите мне: «он умер». Он живет!

Пусть жертвенник разбит — огонь еще пылает,

Пусть роза сорвана — она еще цветет,

Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает!..

1886

ПРИМЕЧАНИЯ

Настоящее издание является избранным, куда включены по преимуществу лирические стихотворения Надсона. Сборник составлен и подготовлен на основании наиболее пол «ого и авторитетного издания: Надсон С. Я. Полн. собр. стихотворений/ Подгот. текста и примеч. Ф. И. Шушковской. — М.; Л., 1962.— (Б-ка поэта. Б. сер.). Датировка стихотворений также приводится по этому изданию. Некоторые стихотворения Надсона при жизни полностью не публиковались или сокращались поэтом чаще всего по цензурным соображениям. В соответствии с принятыми нормами там, где в тексте восстановлены вычеркнутые места, они приводятся в квадратных скобках.

На заре. Публикация этого стихотворения в журнале „Свет“ (1878, № 4) стала поэтическим дебютом Надсона. Стихотворение я первой публикации было посвящено Васе Мамонтову, двоюродному брату, сыну Ильи Степановича, у которого воспитывался Надсон.

Христианка. Исследователь творчества Надсона Г. А. Бялый справедливо связывает появление этого стихотворения со спорами вокруг известной картины художника Г. И. Семирадского „Светочи христианства“, на которой была изображена казнь первых христиан императором Нероном. Критика демократического лагеря истолковывала эту картину как аллегорию, видя в ней поэтизацию мученичества за идею. Один из ведущих критиков народнического лагеря Н. К. Михайловский писал: „Что такое эти засмоленные люди на картине Семирадского? Первые христиане, рабы, обездоленные, забитые, из которых самые видные были „рыбари“, чуть ли не бурлаки, да еще римские кающиеся дворяне, отрекшиеся от старого мира“. Михайловский даже упрекнул Семирадского в том, что на картине нет этих „кающихся дворян“. По мнению Г. А Бялого, Надсон „как бы восполнил пробел, который Н. К. Михайловский усмотрел в картине известного художника…“ (Бялый Г. А. Вступительная статья//Надсон С. Я. Полн. собр. стихотворений, — С. 23–24. Н. К. Михайловский цитируется по указ. статье Г. А. Бялого). Нерон Клавдий Тиберий (37–68) — римский император. Патриций (лат.) — представитель аристократии Древнего Рима. Поскольку христианство возникло как религиозное учение малоимущих и бесправных слоев населения, патриции во главе с императором выступали яростными гонителями христиан.

Поэт и прозаик. Надсон иронически обыгрывает свое стихотворение „Во мгле“.

Над свежей могилой. Н. М. Д. — Наталья Михайловна Дешевова, сестра товарища Надсона по военной гимназии. В юности Надсон пережил сильное увлечение Н. М. Дешевовой, ранняя смерть которой 13 марта 1879 года от чахотки стала для поэта тяжелым потрясение»!. К Н. М. Дешевовой обращены многие стихи Надсона, ей был посвящен единственный сборник его стихов.

Слово. Ханыков Н. Л. — товарищ Надсона по военной гимназии.

Иуда. Иуда Искариот (евангел.) — один из 12 апостолов, учеников Христа, предавший своего учителя за 30 сребреников. В первых публикациях стихотворение имело эпиграф из Евангелия от Иоанна: «И возлюбиша человеки паче тьму, неже свет».

По следам Диогена. Диоген Синопский (ок. 400 — ок. 325 до н. э.) — древнегреческий философ. По преданию, Диоген бродил днем по городу с зажженным фонарем и на вопрос, что он ищет, отвечал: «Человека ищу». Слабошевич Владислав — соученик Надсона по военной гимназии. Ваал — семитский бог плодородия и войны. В иносказательном словоупотреблении Надсона Ваал был синонимом политической реакции и власти, основанной на насилии.

«Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат…». С этого стихотворения, опубликованного в январе 1881 года, начинается поэтическая известность Надсона. П. Ф. Якубович назвал его первым «ударившим по сердцам (и по моему в том числе)» (Якубович П. Ф. Стихотворения, — А., 1960.— С. 390).

«В мире были счастливцы, — их гимны звучали…» Эдемские зори. — В библейской мифологии Эдем — место, где обитали Адам и Ева до грехопадения; в переносном смысле — рай.

Памяти Ф. М. Достоевского. Написано в связи со смертью Достоевского, последовавшей 28 января 1881 года…бряцая звеньями страдальческих цепей… — За участие в кружке М. В. Петрашевского, на собраниях которого обсуждались учения утопических социалистов, Ф. М. Достоевский в 1849 году был арестован и приговорен к смертной казни, замененной каторгой, на которой писатель отбывал наказание в 1850–1854 годах.

«Пока свежо и гибко тело…» В тетради Надсона автограф имеет помету: «По просьбе Шмидта, для его руководства гимнастики».

«Позабытые шумным их кругом — вдвоем…» Вакханка — в античной мифологии жрица(служительница) бога Вакха, бога вина и покровителя виноделия, участница вакханалии, праздника в честь Вакха.

Весенняя сказка. Мамонтова Екатерина Ильинична — двоюродная сестра поэта, с которой вместе воспитывался Надсон.

«Мрачна моя тюрьма, — за крепкими стенами…» Фарисеи — в древней Иудеи представители религиозного движения, отличавшиеся педантичным исполнением правил благочестия, которых Христос в Новом завете обличал за лицемерие. В переносном смысле — лицемер, ханжа.

Из тьмы времен. Александр Македонский (356–323 до н. э.) — царь Македонии, полководец, прославившийся своими военными победами, благодаря которым он создал крупнейшее государство древности. Герострат — грек из г. Эфеса (Малая Азия), который сжег храм Дианы (Артемиды) в Эфесе, чтобы обессмертить свое имя. В обычном переносном словоупотреблении Герострат — синоним честолюбца, добивающийся славы любой ценой. Надсон переосмысляет этот образ. Гетера — в Древней Греции незамужняя, образованная женщина, ведущая свободный образ жизни.

«Сбылося все, о чем за школьными стенами…» Стихотворение написано в Кронштадте, куда Надсон был направлен служить после Павловского военного училища. В жизни Надсона это были первые месяцы самостоятельной жизни.

«Я вчера еще рад был отречься от счастья…» Это и другие стихотворения Надсона, написанные в Кронштадте, обращены к Марии Александровне Терновской, увлечение которой переживал поэт в эти годы.

Грезы. Плещеев Алексей Николаевич (1825–1893) — поэт. Вместе с Достоевским был участником кружка М. В. Петрашевского, в 1849–1859 годах отбывал ссылку. Надсон считал Плещеева своим литературным крестным отцом.

«Я пришел к тебе с открытою душою…» Автограф стихотворения снабжен припиской Надсона: «Стихотворение посвящено Марии Александровне Терновской».

Над могилой И. С. Тургенева. Тургенев умер в Буживале под Парижем 22 августа 1883 года. Тело писателя было доставлено в Петербург, где на Волковом кладбище при большом стечении народа состоялись похороны, на которых присутствовал Надсон.

Муза. Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865–1941) — в 80-е годы — начинающий поэт, «мой брат по страданию», как писал Надсон Плещееву. По рекомендации Надсона стихи Мережковского были опубликованы в журнале «Отечественные записки», где секретарем редакции был Плещеев. Позднее Мережковский резко изменил идейную ориентацию.

«Окрыленным мечтой сладкозвучным стихом…» Эолова арфа — в греческой мифологии арфа бога ветров Эола, звучавшая от легкого дуновения ветра.

«Я их не назову врагами…» Терны — искаж. тернии.

«Не знаю отчего, но на груди природы…» Пигмалион — в греческой мифологии скульптор, создавший прекрасную статую Галатеи и влюбившийся в свое творение. Богиня любви Афродита, сжалившись над ним, оживила статую.

Старый дом. Надсон (в замужестве Мокеева) Анна Яковлевна — сестра Надсона. Карьятиды (искаж. кариатиды) — в архитектуре женские статуи, являющиеся украшением здания и одновременно выполняющие роль колонны, опоры.

«О, неужели будет миг…» Там Петр в Клермонте говорил… — Имеется в виду христианский проповедник Петр Пустынник (Петр Амьенский; 1050–1115), один из вдохновителей 1-го крестового похода, провозглашенного на Клермонском соборе в 1095 году. Гус Ян (1371–1415) — идеолог чешской Реформации, вдохновитель народного движения в Чехии против немецкого засилья и католической церкви, сожжен на костре по постановлению церковного собора. Телль Вильгельм — герой швейцарской народной легенды, меткий стрелок из лука, которого наместник Габсбургов У. Гесслер заставил сбить яблоко с головы сына в доказательство своей меткости. Выполнив приказ, Телль убил Гесслера, что послужило толчком к народному восстанию против Габсбургов. Легенда стала основой драмы Ф. Шиллера «Вильгельм Телль».

«Художники ее любили воплощать…» Мессия — в иудаизме и христианстве избранник бога, чей приход в мир будет знаменовать установление царства божия на земле. Здесь подразумевается Христос, приход которого в мир и смерть на кресте христианство считает искупительной жертвой за грехи людей во имя их спасения.

На могиле А. И. Герцена. Стихотворение навеяно посещением могилы Герцена в Ницце. Белоголовый Н. А. — врач и соотечественник Надсона, который лечил его за границей.

Весной. Икар — в греческой мифологии сын Дедала, который сделал своему сыну крылья из перьев и воска, чтобы он мог летать. Икар был наказан за дерзкое стремление приблизиться к солнцу: жаркие лучи растопили воск, он упал в море и погиб.

«Когда в вечерний час схожу я в тихий сад…» Ариадна — в греческой мифологии дочь критского царя Миноса, которая помогла герою Тезею с помощью клубка ниток выйти из лабиринта.

«Ты разбила мое сердце, как куклу ребенок…» Цирцея — в греческой мифологии волшебница, владетельница острова Эя, на котором она с помощью волшебных чар удерживала Одиссея.

Примечания

1

Надсон С. Я. Полн. собр. соч. — Т. 2.— Пг., 1917.— С. 524. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.

(обратно)

2

Сведения приводятся по деловым заметкам Надсона//Отдел рукописей Гос. публ. б-ки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, ф. 508, оп. 1. ед. хр. 16, л. 1.

(обратно)

3

Сведения приводятся по деловым записям М. В. Ватсон, друга и душеприказчицы Надсона, которая вела все дела по изданию его стихов//Рукописный отдел Ин-та рус. литературы (Пушкинский Дом) АН.СССР, ф.,402, оп. 4, ед. хр. 106.

(обратно)

4

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. — Т. 39.— Спб 1897.— С. 446.

(обратно)

5

Перцов П. П. Кумиры молодости //Новое время. — 1900.— № 8908,— 13 дек.

(обратно)

6

Черновые наброски статьи В. Я. Брюсова по истории русской поэзии //Отдел рукописей Гос. б-ки СССР им. В. И. Ленина, ф. 386, к. 2. ед. хр. 18, л. 28.

(обратно)

7

Блок А. А. Собр. соч.: Б 8 т. Т. 6.— М., IV 62.— С. 138.

(обратно)

8

Горький М. Собр. соч.: В 30 т. — 1. 26.— М., 1953.— С. 185.

(обратно)

9

Мандельштам О. Э. Книжный шкап//Мандельштам О. Э. Шум времени. — Л., 1925.— С. 21.

(обратно)

10

Дружба с Васей Мамонтовым была прервана соперничеством на почве любви к Н. М. Дешевовой, рано умершей девушке, к которой обращены многие стихи Надсона.

(обратно)