В кольце [Варвара Васильевна Вольтман-Спасская] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Варвара Вольтман-Спасская (1901–1966) «В кольце»

«Блокадный дневник 1941–1945»

«Мы детишек поспешно вывозим…»

Мы детишек поспешно вывозим,

Метим каждый детский носочек,

И клокочет в груди паровоза

Наша боль — дети едут не в Сочи,

Не на дачу к речным излучинам,

К желтоглазым круглым ромашкам,

К золотисто-шёлковым лютикам,

Что весь день головёнками машут,

Не к прогулкам на быстрых лодках

По спокойным зеркальным водам,

Не на летний привычный отдых

Перед новым учебным годом.

Но восток уходят составы,

Чтоб спасти ленинградских детишек.

Возвращаются мамы устало,

Скорбный шёпот шуршанья тише.

И всё ближе фронт к Ленинграду,

Поднимают зенитки хобот,

А разрыв дальнобойных снарядов,

Как рогатого дьявола хохот.

Камуфляжем Смольный укрыли,

Чтоб разведчик не обнаружил,

А со свастикой злобные крылья

В ястребином полёте всё кружат.

………………………

Как мне страшно за наших людей

И за каждый наш дом и памятник!

Но от страха я буду сильней, —

Я люблю этот город без памяти!

………………………

Точно рыбы, аэростаты

Выплывают на вахту в небо.

Мне пока ещё страшно за статуи,

А совсем не за ломтик хлеба!

Укрываем и шпиль и купол

Пеленою защитных одежд.

Серой дымкой весь город окутан,

Не сверкает ничто, нигде.

Но тревога на каждом лице —

Мы оставили Мгу. Мы в кольце.

…Поезда не уходят с вокзала.

Пульс трепещет, как в шпульке нить.

— Мы остались, — друзьям я сказала, —

Чтобы город наш сохранить.

Ещё не пожар

Ещё не пожар. Это просто закат,

Оранжевый шелест в садах.

Над линией фронта плывут облака,

А фронт — он в знакомых местах.

Он там, где встречал нас фонтаном Самсон,

Как радугой парк озарив,

Где парус белел за песчаной косой,

Легко обегая залив.

Ещё не пожар. Это просто река

Сверкает, как в окнах стекло…

Идут ополченцы, и контур штыка

У каждого — точно крыло.

Мальчишки идут, не знавшие битв,

Седые идут старики.

У женщин от слёз (вдруг он будет убит!)

Темнеют, намокнув, платки.

Ещё не пожар. Это просто закат

Задел нас прощальным лучом.

Над линией фронта плывут облака,

А фронт — за трамвайным кольцом.

Наш фронт — он уже у рабочих застав,

На каждом углу — пулемёт…

И в силу вступает военный устав,

И ночь фронтовая идёт.

На окопах

Ватник промоченный. Ноги в обмотках.

Вязнет лопата в ржавом суглинке.

С неба строчат и строчат пулемёты.

К свежей земле припадают косынки…

Женщины! Женщины с Охты и Выборгской.

Жёны и матери, сёстры и дочери…

Ни шагу назад — нам другого нет выбора.

Землю копаем сосредоточенно.

Ни шагу назад! Так вот эта линия.

Мы её вывели потом и кровью.

Пальцы синеют от белого инея.

Стынут и лужи. Мы роем, мы роем…

Комнаты Ленина, комнаты Кирова,

Смольный за нами! Мы не в осаде:

Тут супостату могилу мы выроем —

Это Берлин осаждён в Ленинграде!

Ольга Берггольц и я

Ольга Фёдоровна Берггольц

Каждый день выступает по радио

Как соратница наша, не гость.

Этот голос меня очень радует.

Я — Варвара. Вы — Ольга. Ну что ж,

Мы блокадные с вами сёстры,

И порыв наш по-братски схож.

Память стала, как бритва, острой.

И как будто на фотоплёнку

Всё, что было тут я сняла:

Хлеба тонкий и лёгкий ломтик,

Бомбы, сброшенный из-под крыла

Бомбовоза, что хищным ястребом

Всё кружил над нами, кружил.

Всё сняла я с предельной ясностью,

Всю блокадную, скорбную жизнь:

И дистрофика резкий профиль,

И по-детски нетвёрдый шаг,

И дежурных на снежной кровле.

Взрыв снаряда — как боль в ушах.

Я, поэт, стала фотографом,

Всё снимаю без всякой камеры.

Всё, что вижу, мне очень дорого —

И снарядом взрытые камни,

И хожденье к Неве зимней с вёдрами

За водой, что дымится в проруби…

Летописцы мы с Ольгой Фёдоровной

Обороны и мужества города.

Девочка у рояля

Дочери моей, Марине Дранишниковой.

Стрелки непочиненных часов,

Как трамваи, неподвижно стали.

Но спокойно, под набат гудков,

Девочка играет на рояле.

У неё косички за спиной.

На диване в ряд уселись куклы.

Бомба, слышишь? В корпус угловой…

Дрогнул пол… Коптилка вдруг потухла…

Кто-то вскрикнул. Стёкла, как песок,

Заскрипели под ногой. Где спички?

Девочка учила свой урок,

В темноте играя по привычке.

Так ещё не пел нам Мендельсон,

Как сейчас в тревогу. И весь дом был

Музыкой нежданной потрясён

В грозный час разрыва близкой бомбы.

И наутро, в очередь идя,

Постояла я под тем окошком.

Ты играешь, ты жива, дитя.

Потерпи ещё, ещё немножко.

Зимовать остался Мендельсон.

Как надежда, музыка бессмертна.

Стали стрелки. Город окружён.

До своих — большие километры.

Хлеб, как пряник, съеден по пути.

Раскладушка в ледяном подвале.

… Но, как прежде, ровно с девяти

Девочка играет на рояле.

По воду

Я в гору саночки толкаю.

Ещё немного — и конец.

Вода, в дороге замерзая,

Тяжёлой стала, как свинец.

Метёт колючая пороша,

А ветер каменит слезу.

Изнемогая, точно лошадь,

Не хлеб, а воду я везу.

И Смерть сама сидит на козлах,

Упряжкой странною горда…

Как хорошо, что ты замёрзла,

Святая невская вода!

Когда я поскользнусь под горкой,

На той тропинке ледяной,

Ты не прольёшься из ведёрка,

Я привезу тебя домой.

Лекция

Лекция назначена на десять.

А трамваи? Их пока что нет.

К пуговице книги он подвесил

И поверх пальто накинул плед.

У моста спускается профессор,

Точно юноша, на невский лёд.

Путь короче тут. Начало в десять.

Наискось быстрее он дойдёт.

Вьюга старика всё клонит, клонит

И колючим обдаёт снежком.

Он идёт. И где же те колонны

По дороге, тот знакомый дом?

Камни. Стёкла. Рёбра голых лестниц.

Абажур над пустотой повис.

И часы. На них почти что десять.

Зеркало в стене. Лепной карниз.

Он дойдёт! Январь — суровый месяц.

Дует в спину ветер ледяной…

Лекцию он начал ровно в десять,

Как стояло в книжке записной.

Похороны

На Петроградской — чёрный дым.

На Первой линии — воронка.

Везут покойника, а с ним

На тех же саночках — ребёнка.

Он видел, как в добротный холст

Был дед зашит и упакован.

Вот поднимаются на мост,

Что называется Тучковым.

Мертвец! Посылка на тот свет…

Нет только бирки на рогоже.

Когда же кончится проспект

И кто могилу рыть поможет?

Никто! Хлеб нужен вместо платы.

А хлеба мало. Вот и смерть!

И дочь не может не заплакать.

Глазам — в отчаянье краснеть.

— Прости, отец! — И в подворотню

Покойник сброшен в сизый снег.

Я в городе их больше сотни,

И скорбный путь один у всех.

Ребёнок плачет. Он не понял,

Он просто хочет есть и спать.

Январь. Стеклянный синий полдень.

На градуснике — сорок пять.

О неужели будет лето?

— Сейчас, сейчас… Не плачь, сынок,

Там, дома, в глубине буфета,

Остался дедушкин паёк.

Мужество

Я хлеб променяла на мыло,

Чтоб выстирать сыну бельё.

Я в чистом его положила,

Серёженьку, счастье моё.

Я гроб заказала, в уплату

Недельный паёк обещав.

А плотник сказал: — Маловато! —

Наверное, плотник был прав.

Соседку помочь позвала я,

Чтоб с лестницы сына снести.

Позёмка мела ледяная,

До кладбища долго идти.

Везла тебя тихо, так тихо,

Чтоб с саночек ты не упал…

Сказала в слезах сторожиха:

— Здесь гроб кто-то ночью украл.

Напрасно старались, мамаша,

Вы простынке зарыть бы сынка!.. —

О скорбное мужество наше,

О белая прядь у виска!

Хлеб

Там, на снегу, за углом магазина —

Нет, не довесок, кусок граммов сто.

Воет метелица невыносимо.

Хлеб на снегу, а не видит никто.

Хлеб на снегу! Так во сне лишь бывает —

Знаешь, монеты на каждом шагу.

Вот он! Перчатку в снегу забывая,

В руки взяла и с находкой бегу.

Хлеб на снегу! Прикоснулась губами.

Это не хлеб. Это камень,

Только осколок от кирпича…

Ветер, мороз… А слеза горяча!

Старая книга

Утром он выпил пустого чаю.

Руки согрел о горячий никель,

Слабость и голод превозмогая,

Вышел купить старую книгу.

Весь он сквозит иконой Рублёва.

Кажется, палка сильней человека.

Вот постоял на углу Садовой.

Вот у Фонтанки новая веха.

Вкопаны в снег, неподвижны трамваи.

Замерли стрелки часов на Думе.

Книгу купил. Раскрыл, замирая.

Не дочитал страницу и умер.

Мать

Мужчина вдруг на улице упал,

Раскрытым ртом ловя дыханье полдня.

Не собралась вокруг него толпа,

Никто не подбежал к нему, не поднял.

Кто мог бы это сделать — все в цехах,

А кто на улице, сам еле ползает.

Лежит упавший. Слёзы на глазах,

Зовёт срывающимся тонким голосом.

И женщина, с ребёнком на руках,

Остановилась и присела возле.

В ней тоже ни кровинки. На висках

Седые пряди, и ресницы смёрзлись.

Привычным жестом обнажила грудь

И губы умиравшего прижала

К соску упругому. Дала глотнуть…

А рядом, в голубое одеяло

Завёрнутый, как в кокон, на снегу

Ребёнок ждал. Он долю отдал брату.

Забыть я этой встречи не могу…

О, женщина, гражданка Ленинграда!

Чашка

Тишина стояла бы над городом,

Да в порту зенитки очень громки.

Из детсада в чашечке фарфоровой

Мальчик нёс сметану для сестрёнки.

Целых двести граммов! Это здорово

Мама и ему даст половину.

А в дороге он её не пробовал,

Даже варежку с руки не скинул.

Поскользнулся тут, в подъезде. Господи!

Чашка оземь, сразу раскололась.

И сметаны он наелся досыта,

Ползая по каменному полу.

А потом заплакал вдруг и выбежал.

Нет, домой нельзя ему вернуться!

… Мама и сестрёнка — обе выжили,

И осталось голубое блюдце…

Ленинградская сюита

День

О дворцы голубого стекла!

Сноп сиянья над белой Невою!

Струйка дыма, сверкая, ушла

В это небо, до слез голубое.

Под чехлом золотая стрела,

Ты осталась для нас золотою…

А над площадью ангел простер

Крес возмездья… О петли тропинок!

Крестный путь наш… Двоится линкор,

Он, как в зеркало, в лед опрокинут.

И стоит златоглавый собор,

Невидимку на купол надвинув.

Гул моторов. Четыре крыла.

Звезды. Свастика. Бой и погоня.

Я из проруби воду несла,

То и дело дыша на ладони…

Ты не знал, как вода тяжела,

Если краны не действуют в доме?

Вечер

Сорок градусов. Месяц подряд.

Ни полена. Как прорубь, постели.

Стынут веки. В аду, говорят,

Очень жарко. Мы в ад бы хотели!

Чай в стакане под корочкой льда.

Белый мох на стене серебрится.

Холода. Холода. Холода.

Где же нашего горя граница?

Мы живем на суровой меже.

Сколько в сердце тревожной боли!

Догорели два тома. Уже?

И от скрипки футляр раскололи…

Ночь

Ночь как пропасть. Коптилки глазок.

Груды тряпок и теплого хлама.

Тень качается… Хоть бы разок

Загорелась настольная лампа,

Чтоб на ярко-зеленом сукне

Разложить эту рукопись!.. Боже!

Это может быть только во сне?

И во сне эта ночь быть не может.

Скатертёрку постлала на стол,

На печурку поставила чайник.

Дочка, слышишь? — качается пол:

Нас бомбят… О слепое отчаянье!

Наш субботник

Мы шаркали по снегу мётлами,

Сгребали лопатами сор.

Мы вышли почти полумертвыми

Убрать эту площадь и двор.

Сосульки сверкали радугой.

О первый блокадный апрель!

И я засмеялась от радости,

Очистив от снега панель,

Ступеньки знакомой лестницы

Посыпав желтым песком.

Нас пять с половиной месяцев

Зима одевала льдом.

Лопата о камень звякнула,

О рельсы забытых путей…

И я, не сдержавшись, заплакала —

Трамвай бы увидеть скорей!

Уже пригревает солнышко,

Весна к нам пришла наяву…

Я двадцать лопат, я сто ещё

Могла бы сбросить в Неву!

Звонки на набережной

Звонки на набережной! Слышишь?

Трамвай пошёл, трамвай идет!

Подножка только стала выше,

А может быть, наоборот —

Не ты ли сам стал ниже ростом,

Ты, пассажир блокадных дней?

Войти в трамвай тебе не просто,

А выходить ещё трудней.

Тебя качает даже ветер

Над неоттаявшей Невой,

И ноги — слабые, как плети.

Такие у меня самой.

Трамвай идет! Какое счастье!

Ты едешь, ты купил билет!

А львы, раскрыв литые пасти,

С Невы трамваю смотрят вслед.

А враг ещё лютует пуще —

Бомбит, обстреливает враг…

Но всё-таки трамваи пущены,

Хотя в кольце наш Ленинград.

Сбор трав

В лице у неё ни кровинки,

Распухшая и седая,

Она собирает травинки,

На корточки приседая.

Пришло золотистое лето

В сиянье летучего пуха.

Хотела спросить: — Сколько лет вам? —

Да знаю, сама я старуха.

Ложится, как пух, одуванчик

На серого камня траур.

А я и не знала раньше,

Что маринуют травы,

Что в этой обычной зелени

(Её и не замечали мы!)

От страшной цинги спасение

И сила первоначальная.

Присела с той женщиной рядом,

Травинки срывала жадно —

Цинготница Ленинграда

В железном кольце блокадном.

Тишина

Был день наш ярок и высок,

Прозрачен летний зной.

Я из сосны варила сок

Для девочки больной.

О счастье хрупкое моё,

Дыши и оживай!

Густое хвойное питьё —

Целебный крепкий чай.

Обстрела не было в тот день,

А царство тишины.

Цвела душистая сирень,

Как в первый день войны.

Кони Клодта («На тревожном небосклоне…»)

На тревожном небосклоне

Липы светлые в цвету.

Где ж теперь вы, наши кони,

Кони Клодта на мосту?

Помню, блеск живой и влажный,

Кожи трепет огневой…

Где вы, четверо отважных, —

Не укрыты ль под землёй?

Или там, в палящем пепле,

Заметая смелый след,

Гривы бронзовые треплет

Вихрь сражений и побед?

Не в рядах ли наших танков

Сказочный ваятель Клодт

Вас от берегов Фонтанки

Рейн форсировать пошлёт?

Но бессмертно совершенство —

В том, задуманном году

На гранитный постамент свой

Снова статуи взойдут.

И к узорчатой ограде

На заре счастливых дней

Я опять приду погладить

Наших трепетных коней.

Огородницы

К нам капуста забежала в сад —

Вон, стоит на толстой крепкой ножке.

Франтоватый, завитой салат

В пары встал вдоль солнечной дорожки.

Лук зелёный тянется стрелой,

Налилась, как яблоко, редиска,

И укроп над репкой молодой

Раскрывает зонтик золотистый.

Усиками шевелит горох,

Он всё тот же, как бывало в детстве.

Вот наш ленинградский огород,

А Нева и сфинксы — по соседству.

Отпускник, весёлый лейтенант,

Выйдя на трамвайную площадку,

Улыбнётся и помашет нам —

Мы в саду работаем так жадно.

Если же он спрыгнет на ходу,

Не дождавшись близкой остановки.

Я ему на грядке той найду

Самую хорошую морковку.

Он морковку с хрустом погрызёт

И расскажет после, там, на фронте:

— Ленинградки наши огород

Посадили у Невы, напротив!

Осень

Дочери

На цыпочки кленовый лист

Привстал и кружится,

И звёзды хрупкие зажглись

На белой лужице.

От пушек, стонущих порой,

Наш дом качается,

Но как всегда твоей игрой

Мой день кончается.

Из окон тихо пролилась

Соната Лунная…

И Левитан прочёл приказ

Войскам Федюнинским.

На балконе

Я помню отлично — на этом балконе

Старушка сидела в качалке плетёной.

Сверкали на солнце весёлые спицы.

Внучатам вязала она рукавицы.

И вился по стенке горошек капризный,

А кот ярко-рыжий гулял по карнизам,

Как франт, шевелил золотыми усами,

Любуясь летающими голубями.

Но фронт приближался. Ощерившись грозно,

Фасад приютил пулемётные гнёзда,

И плотно закрыты балконные двери,

А в смерть той старушки не хочется верить.

Фантазия, верно, простится поэту:

Мне кажется, там она, в комнатке этой,

За тусклым оконцем с фанерной заплатой,

И что-нибудь тёплое вяжет солдатам.

Блестят при коптилке проворные спицы,

И кот ещё жив тот, ведь может случиться!

Она свой паёк с ним, наверное, делит,

И спит он в ногах у неё на постели.

Но снова, окутан оранжевой дымкой,

Собор наш снимает свою невидимку,

И всходят на мост наши Клодтовы кони,

Распахнута дверь на знакомом балконе.

И вышла старушка с работой под мышкой,

Седая совсем, точно белая мышка.

Садится в качалку — и та уцелела!

А кот ярко-рыжий скучает без дела:

Ещё не сверкает в полёте фигурном

Над улицей мирной серебряный турман.

Салют

О первый взрыв салюта над Невой!

Среди толпы стоят у сфинксов двое:

Один из них незрячий, а другой

Оглох, контуженый на поле боя.

Над нами залпы щёлкают бичом,

И всё дрожит от музыки и света.

Зелёные и красные ракеты

Павлиньим распускаются хвостом.

То корабли военные, линкоры

Палят в честь нас и в честь самих себя.

Свою победу торжествует город,

И не снаряды в воздухе свистят.

Нет, мир вокруг такой прекрасный, звонкий,

Что хочется нам каждого обнять…

А дети на руках, раскрыв глазёнки,

Огни ракет пытаются поймать.

Казалось, ёлка в новогодних блёстках

Повисла над ликующей рекой…

Так в эту ночь слепой — увидел звёзды,

И гимн победе услыхал глухой.

Цикл «Полярная звезда. Триолеты» (1941–1964)

I

Содержание и форма

Я смею думать, что он кстати,

Давно написанный дневник.

Ещё порой земля в раскате

Тревог и бурь. Дневник мой кстати:

Он в настоящее проник,

В нём предсказанье о закате

Всего, что против нас… Не кстати ль

Отредактировать дневник?

Как рондо в музыке, повтор

В коротком чётком триолете.

Как шапка броская в газете,

Умело выбранный повтор

Штрихи важнейшие отметит.

Но с формой я вступаю в спор,

Обыгрывая свой повтор

В мной обновлённом триолете.

Ночь на 22-е июня

1. «Сирень цвела, изнемогая…»

Сирень цвела, изнемогая

От изобилия цветов.

Такая свежая, густая,

Сирень цвела, изнемогая

От счастья, что она такая,

Что ты сорвать её готов.

Сирень цвела, изнемогая

От запаха своих цветов.

2. «И кто-то ночью целовался…»

И кто-то ночью целовался —

Закончили десятый класс!

И белой ночи свет не гас,

Пока ты с кем-то целовался…

На всех углах — круженье вальса,

И в каждом доме — тот же вальс.

И каждый с кем-то целовался —

Закончили десятый класс!

3. «Но не было её короче…»

Но не было её короче,

Июньской ночи над Невой

Под позолоченной иглой.

Да, не было её короче,

Последней этой мирной ночи.

На утро — отнят наш покой…

И счастья не было короче

Той белой ночи над Невой!

Полярная звезда

Горит полярная звезда

Там, высоко, на прежнем месте.

Читают скорбные известья.

Горит Полярная звезда.

По ней мы путь найдём всегда —

Он сердцу русскому известен.

Моя Полярная звезда,

Сверкай, гори на том же месте!

Остаёмся на зимовку

А дочку я не отпускаю.

Разлуки не переживу.

Ошибка ль это роковая,

Что я тебя не отпускаю?

Ещё мы ходим на Неву

Гулять. И, камешки бросая,

Смеёшься ты… Не отпускаю

Тебя, хоть всё переживу.

В кольце

Как девичья коса, отрезан

Последний путь, и мы в кольце.

Но в Смольном рассуждают трезво:

Трамплин к победе не отрезан.

И даже бабушка в чепце

Не мыслит о другом конце —

Бой, только бой! Хоть путь отрезан,

Мы в крепости, а не в кольце.

Горят склады

Как чёрен дым от рафинада.

Мы гневно смотрим на беду.

Так только может быть в аду,

Чтоб тлели груды рафинада.

Не сам ли чёрт приполз из ада

Поджечь Бадаевские склады?

Мы проживём без рафинада

И стойко смотрим на беду.

Бумажные кресты

Намёк наивный на спасенье —

На стёклах белые кресты!

Со смертью мы теперь на «ты».

Намёк наивный на спасенье…

Среди вечерней темноты

Они — как кладбища виденье,

Не приносящие спасенья

На окнах белые кресты.

Машины в очках

У всех машин, как у слепцов,

Очки лиловые надеты.

И мгла ползёт со всех концов.

Но у машин, как у слепцов,

Чутьё ползти среди домов,

Минуя ямы и кюветы…

У всех машин, как у слепцов,

Очки лиловые надеты.

Телефон

Хоть телефон давно уж выключен,

Не говори, что связи нет.

Пусть ты из мирной жизни выхвачен

И телефон давно уж выключен,

Ты всем знакомый, всем сосед.

Ведёт друг к другу вещий след.

А телефон — пускай он выключен —

Есть связь, хотя звонков и нет.

В фабричном клубе

Играют вальс, наивный вальс,

Одной рукою на рояле.

На домрах раньше здесь играли.

Играют вальс, наивный вальс,

Но жадно слушают все в зале.

А бомба рядом взорвалась,

И вальс умолк, наивный вальс,

На расколовшемся рояле.

Овёс

Спасибо, что овёс не сжат.

Под снегом соберём колосья,

Над каждым зёрнышком дрожа.

Спасибо, что овёс не сжат

И кочерыжки тут лежат —

Их под бомбёжкой кто-то бросил.

Спасибо, что овёс не сжат:

Мы с дочкой соберём колосьев!

Упал снаряд

Какой-то страшный великан,

Вдруг разозлившись, топнул оземь.

И дом качнулся, будто пьян.

Ведь это страшный великан!

В подвале задрожал топчан,

Но мы пощады не попросим —

Сильнее мы, чем великан,

Что в жажде мести топнул оземь.

Кран

Залопотал на кухне кран

И смолк. Он точно клюв лебяжий.

Удавленный рукою вражьей,

Умолк наш старый добрый кран.

Как дорог стал воды стакан!

Как часто я с тоскою глажу

Давно замолкший медный кран,

Холодный, точно клюв лебяжий!

Чтоб страшно не было

Дочери

Она играет всё подряд,

Чтоб страшно не было, — ребёнок!

И звук так мягок, чист и звонок.

Она играет всё подряд.

А пушки кашлянут спросонок

И разом вдруг заговорят…

Шопен. Бетховен. Всё подряд,

Чтоб страшно не было, — ребёнок!

Халатик

Висит халатик на стене,

А дом нет. Он был расколот

В ночной зловещей тишине.

Халатик пёстрый на стене…

Как будто здесь гигантский молот

Ударил! Это не во сне

Висит халатик на стене,

А дома нет. Он весь расколот.

Маятник

…И маятник ещё качается

На уцелевшей той стене.

Нет, наше время не кончается —

Ведь маятник ещё качается:

В цехах, в редакциях, во мне

Стучит наперекор войне…

И даже здесь — он всё качается

На неразрушенной стене!

Три новеллы

1. Воздушная волна

Волной воздушной сброшен с крыши,

Он ухватился за карниз.

Бывает у судьбы каприз!

Волной воздушной сброшен с крыши,

Он думал — дом гораздо выше,

Не долететь живому вниз.

И парень, вихрем сброшен с крыши,

Вцепился пальцами в карниз.

Висел на этаже четвёртом

Парнишка в дымно-чёрной мгле.

Не всё разумно на земле,

Когда на этаже четвёртом

Висишь бессильным, полумёртвым…

Как лист на сломанном стебле,

Повис на этаже четвёртом

Парнишка в непроглядной мгле.

Зажмурясь, вдруг разжал он руки.

Упал. Но есть же чудеса,

Вознаграждение за муки!

Зажмурясь, вдруг разжал он руки —

Там снега мягкая коса.

Он встал, как взятый на порук,

Раскрыл глаза. Расправил руки.

Опять — дежурить. Чудеса!

2. Скрипка

Ту скрипку делал Страдивари,

И в ней живёт крылатый бог.

Но даже мышь в углу не шарит,

Не пискнет. Видишь, Страдивари, —

На студень клей столярный варят,

Затянут туже поясок.

Прости, великий Страдивари

И в скрипке заключённый бог!

На рынке топчется толпа.

«Возьмите скрипку за буханку!»

Тулуп и жалкая осанка.

На скрипку не глядит толка.

«Старуха-то, поди, глупа,

Водой надулась спозаранку!»

И ухмыляется толпа:

«За скрипку — целую буханку?»

Домой вернулась к ночи скрипка

И там в буржуйке сожжена.

Трещала дека. Тишина

Наполнилась рыданьем скидки.

Старуха в кресле точно в зыбке.

Она играет. Да, она!

…И умерла. Сгорела скрипка,

Самой скрипачкой сожжена.

3. Воришка

Поймали мальчика с поличным —

Он карточку на хлеб украл.

Кричала баба криком зычным.

Поймали мальчика с поличным.

Он под ударами упал,

А был он, как зайчонок, мал,

Мальчишка, пойманный с поличным,

Что карточку на хлеб украл.

Но кто-то в латаной шинели

Мальчишке подал хлеб: «Возьми!»

А может быть — на самом деле

Высокий, в латаной шинели,

Был, как мальчишка, без семьи?..

И с завистью на них смотрели:

Подумать только — тот, в шинели,

Мальчишке подал хлеб: «Возьми!»

Так был усыновлён воришка,

Рукою доброй уведён.

Всё это жизнь, не только книжка,

Что был усыновлён воришка

И дважды, стало быть, рождён

Блокадный, худенький мальчишка.

…Теперь в ремесленном воришка,

В ранг человека возведён.

Ёлки нет

…И ёлки нет. Под Новый год

В бомбоубежищах сидели.

А что страшнее — свист метели

Иль бомбы свист под Новый год,

Иль шорох мрака? Мы запели,

Мы гнали ужас от ворот…

Да, пели мы под Новый год,

Когда в убежище сидели.

В поисках тепла

Пришли на кладбище живые

В безумных поисках тепла.

И деревянные, косые

Кресты срубили мы, живые.

В печурке — космы огневые,

А после — снова тлен, зола…

Куда пойдём теперь, живые,

В безумных поисках тепла?

Чёрные кошки

Мы не боимся чёрных кошек,

И впрочем — кошек больше нет.

В ладонь собрали горстку крошек.

Мы не боимся чёрных кошек

И никаких дурных примет.

Мы ждём удач, мы ждём побед…

А в городе — ни чёрных кошек,

Ни полосатых больше нет!

Не хочу прикрас

Твердят мне: «Сглаживай углы.

Побольше оптимизма, света!»

А я кричу, как с минарета,

Про эти самые углы.

Прикрасы мне страшнее мглы.

Дневник — потомкам эстафета.

Мы, ушибаясь об углы,

Везде находим проблеск света.

Зеркало

Хоть от беды зайдётся сердце,

Нам надо выжить до конца

И в наше зеркало глядеться,

Хотя как птица бьётся сердце,

И копоть вытирать с лица.

А в праздник даже приодеться.

Хотя на части рвётся сердце,

Должны мы выжить до конца.

Гром

Молчи и слушай. Это — гром.

А не обстрел. Молчи и слушай.

Как потемнело всё кругом!

Молчи и слушай. Это гром.

Как музыка, он рвётся в уши

И разрешается дождём.

И мы ликуем — это гром,

А не обстрел. Молчи и слушай!

Игра в классы

Играли дети на панели,

Мелком квадраты начертив.

Но снова свист. Опять разрыв.

Лежали дети на панели,

И лужи грозные краснели.

Один из них остался жив,

Из тех, кто прыгал на панели,

Мелком квадраты начертив.

Кариатида

Попал снаряд в кариатиду.

Она поддерживала дом

В долготерпении своём.

Разбил снаряд кариатиду.

Мы затаили не обиду,

А гнев. Мы только им живём.

…Но встанет вновь кариатида,

И восстановят этот дом.

Мы уезжаем

Закрыта крышка у рояля.

На кресле — полосатый тюк.

(А бомба там ещё, в подвале).

Закрыта крышка у рояля.

Но мы с собою ноты взяли,

Забыв и скатерть, и утюг…

Закрыта крышка у рояля.

Верёвками обмотан тюк.

Портрет

Памяти В.А. Дранишникова

А твой портрет — он на груди,

Зашит, приколот и привязан.

Тебя уже нет. Но впереди

Всё ты же, если на груди

Кольцо фамильное с алмазом

Не прячут, судя по рассказам,

Так бережно… Ты на груди,

Пришит, приколот, с жизнью связан.

II

Наш путь

Шоссе на льду (путь небывалый!)

Озерной гладью разлилось,

И нам увидеть не пришлось

Шоссе на льду, путь небывалый!

А смерть, как рядовой матрос,

Все катера сопровождала.

Шоссе на льду (путь небывалый!)

Тревожной гладью разлилось.

На палубе

На палубе, как сельди в бочке,

Смешались люди и тюки.

(«Где метрика? Ты помнишь, дочка?»)

На палубе — как сельди в бочке,

А в небе крохотные точки:

Нас охраняют «ястребки».

Смешалось всё — как сельди в бочки —

Мы, чемоданы и тюки.

Здесь только женщины и дети

Да, кажется, глухой старик…

Но мы у немцев на примете,

Седые женщины и дети.

От крови или от зари

Вода багровым всплеском светит?

Молчат и женщины, и дети,

Но зарыдал глухой старик.

Забыть нельзя

Забыть нельзя. Простить нельзя.

О страх, почти нечеловеческий!

Мгновенье — не короче вечности.

Жить надо, но забыть нельзя.

Опять пропеллер. Катер мечется.

Чревата смертью бирюза.

Забыть нельзя. Простить нельзя.

Тот страх, почти нечеловеческий!

В теплушке

Отлично сказано — теплушка!

Зимой, должно быть, это рай,

Когда кипит на печке чай.

Как верно сказано — теплушка!

Подует ветер — друг у дружки

Тепла попросим невзначай.

О слово милое — теплушка!

Дом на колёсах. Сущий рай.

Пропуск в Ташкент

В Ташкент мы получили пропуск.

Плацкартный дали нам билет.

А в поезде — военных пропасть.

Мы всем показываем пропуск.

Нас угощают: винегрет,

И студень, и пакет галет.

«Вы — ленинградцы!»… Спрятан пропуск.

Проверил проводник билет.

Турксиб

И вот уже Турксиб тот самый.

Мы не отходим от окна.

Бежит верблюд вдоль полотна,

Как в зоопарке, тот же самый,

Бежит спокойно и упрямо.

Смеётся дочка: «Видишь, мама?»

Да, вот уже Турксиб тот самый.

Не оторваться от окна.

Идиллия

Как будто сделанный из замши,

Везёт арбу седой ишак,

В пыли ступая не спеша.

Конечно, он из серой замши…

На груде дынь хозяин сам же

Уснул, беспечная душа!

Совсем игрушечный, из замши,

Везёт арбу седой ишак.

Мы в Ташкенте

1. «Ташкент! Он кажется приземист…»

Ташкент! Он кажется приземист.

На окнах в первых этажах

Решётки. Листьев пыльных шелест.

Сам город кажется приземист,

Но тополя — там, в облаках,

Которых нет. Синь в небесах

Слепит. А город сам приземист.

Решётки в первых этажах.

2. «Нет, не решётки характерны…»

Нет, не решётки характерны —

Сердца открытые друзей.

Тут столько дружбы чистой, верной,

Что не решётки характерны

Для новой родины моей.

И кровь струится горячей —

Ведь не решётки характерны,

А руки тёплые друзей!

Изобилие

Лиловый, красный, жёлтый, синий —

Здесь все оттенки, все цвета.

Плоды лежат в моей корзине —

Багряный, белый, жёлтый, синий…

А помнишь, в комнате был иней

И сетка хлебная пуста?

Оранжевый, зелёный, синий —

Здесь все оттенки, все цвета.

Спички

Мы привезли с собою спички —

Наш, ленинградский коробок.

Попал осколок в тот ларёк,

Где продавали эти спички.

Я затемняю по привычке

Окно, набросив свой платок…

Нет, я куплю другие спички

И спрячу милый коробок.

Белоголовый мальчуган

Среди смуглёнышей узбеков.

На корточках у очага

Сидит приезжий мальчуган.

Где был тот лес и те лугу,

Петух иначе кукарекал,

Но синеглазый мальчуган

Уже как свой среди узбеков.

Верблюд

Как вежлив бежевый верблюд!

Он всем кивает по дороге,

Двугорбый, сильный, длинноногий.

Таков уж бежевый верблюд:

Он не сердитый, только строгий,

Он уважает всякий труд,

Мохнатый бежевый верблюд,

Что всем кивает по дороге.

Госпиталь

А госпиталь в саду фруктовом.

Качнулась ветка синих слив,

Как пологом кровать накрыв.

Так хорошо в саду фруктовом,

Что раненый в бою под Псковом

Уснул, о Пскове позабыв.

Ведь госпиталь в саду фруктовом

Под ветками медовых слив.

Не так…

Солдат с подвязанной рукой

Другую протянул по-братски:

«Спасибо за стихи!» Постой,

Солдат с подвязанной рукой,

Не так описан подвиг твой,

А ты — земляк мой ленинградский…

Но тот, с подвязанной рукой,

Другую протянул по-братски.

Отраженье

Всё помню ангела с крестом

На площади в тумане мглистом.

Летел снаряд с протяжным свистом

Над этим ангелом с крестом…

К арыку светлому нагнись ты:

Нет, не себя увидишь в нём —

Седого ангела с крестом

На площади в тумане мглистом.

Декабрь сорок второго

Сюда приходят ровно в девять

Послушать сводку из Москвы.

Ребёнок плачет у вдовы…

В Москве — там шесть, а здесь уж девять.

Не поднимая головы,

Мы кулаки сжимаем в гневе,

Когда приходим ровно в девять

Послушать сводку из Москвы.

Молоко

Старик в халате полосатом

Торгует пресным молоком.

Здесь во дворе — семья солдата.

Старик в халате полосатом

Полкувшина отлил ребятам:

«Мы рассчитаемся потом!»

Узбек в халате полосатом

Торгует пресным молоком.

Март в Узбекистане

Когда ты в марте выйдешь в степь,

Утонешь в шёлковых тюльпанах.

Их столько огненных, багряных!

Цветёт, благоухая, степь.

А гор сверкающая цепь

Как паруса плывёт в туманах.

Ещё до зорьки выйду в степь,

Росы напьюсь там на тюльпанах.

И здесь Полярная звезда

Дочери

Я увезла с собой тебя

И Музу, дочь мою меньшую.

Как звёзды южные кипят!

Стихи спасла я и тебя…

Когда в степи тюльпаны спят,

Звезду Полярную ищу я,

Чтоб отстояла и тебя

И Музу, дочь мою меньшую!

Плов

Не режет к празднику барана

Гафур-ата, не варит плов.

Старик, проснувшись очень рано,

Поймал кудлатого барана,

Рога стянул ему арканом

И гонит в город для бойцов.

Зарежет только там барана,

Бойцам он приготовит плов.

Сфинкс

С лицом египетского сфинкса

Прошёл незрячий человек.

Он был под Пулковом, узбек

С лицом египетского сфинкса.

Былое, в будущее вклинься!

От бомб у сфинксов таял снег…

И вот с лицом того же сфинкса

Прошёл незрячий человек.

Встреча

Как циркуль кружат костыли

На раскалившейся панели.

От зноя листья почернели.

Всё кружат, кружат костыли.

Москвички-девушки прошли,

В глаза герою поглядели.

Остановились костыли

На раскалившейся панели.

Виноград

Зеленоглазый виноград

Смеется на горбатых лозах.

На солнце он и жёлт и розов,

Зеленоглазый виноград.

Наполнен цоканьем цикад

От зноя побелевший воздух,

И чаус, крупный виноград,

Смеётся на горбатых лозах.

Консерваторцы в кишлаке

На сборе хлопка контрабас

Опережает первых скрипок.

Солирует басистым скрипом

На сборе хлопка контрабас.

И хлопок в фартуках у нас

Колышется, пушист и зыбок.

Неповоротлив контрабас,

Но обгоняет первых скрипок.

Ташкентская фиалка

В январский полдень на припёке,

Фиалка распустилась вдруг.

Мой маленький безмолвный друг!

В январский полдень, на припёке,

Как я, ты перепутал сроки

И не предвидел новых вьюг.

Смотрите, люди, — на припёке

Фиалка распустилась вдруг!

Салют

Мы здесь не слышали салюта,

Того салюта в январе.

В узбекском маленьком дворе

Не громыхал раскат салюта,

Но с ленинградкой на заре

Все целовались почему-то,

Хоть и не слышали салюта,

Того салюта в январе.

Не Киев ли?

И снова город нами взят!

Бегут под окнами, смеются.

Не Киев ли? Разбилось блюдце.

Ещё ведь город нами взят.

И влага светлая в глазах,

И спицы в руки не даются.

Не Киев ли сегодня взят?

Бегут под окнами, смеются.

В чайхане

Полна народу чайхана.

Толкуют о делах за чаем.

А скоро кончится война!

…И вдруг умолкла чайхана:

Глядим на карту. Тишина.

Флажки маячат за Дунаем.

Ликует наша чайхана,

Поют все за зелёным чаем.

Домой

Уже раскрыты чемоданы,

И в нашем доме всё вверх дном.

Сгорел чулок под утюгом.

Укладывают чемоданы.

Вербовка в новый цех «Светланы».

Соседки едут завтра днём.

Не упади на чемоданы —

Ведь в нашем доме всё вверх дном!

И мы уедем

И мы уедем очень скоро.

Какое слово — «Ленинград»!

Опять волненье, споры, сборы.

Неделя — это очень скоро.

Сюда — клавиры. В них — халат.

Портрет — в портфель. Он так нам дорог.

И мне и дочке. Очень скоро

И он увидит Ленинград.

Берёзка

Всю ночь не спят у нас в теплушке —

Не тот, не прежний ли вагон?

За перегоном — перегон.

И вдруг заплакали в теплушке:

Берёзка! Та же, на опушке!

И ей отвесили поклон

Все, то в ту ночь не спал в теплушке.

Не тот, не прежний ли вагон?

С дороги

Умылись только что с дороги,

И музыкой наполнен дом.

Стоит соседка на пороге:

«Вы отдохнули бы с дороги!»

Но ты, как прежде, в позе строгой

Под чёрным поднятым крылом.

Ещё не пили чай с дороги,

А музыкой наполнен дом.

Жажда

Всё осмотреть, всем надышаться,

На каждом постоять углу,

К решётке на мосту прижаться,

Всё обойти, всем надышаться

И каждой встрече поражаться,

Знакомой трещинке в полу,

Листать тетради, надышаться

Своим трудом в родном углу!

Дар жизни

На люльке — девушка-маляр.

Она неистовстует кистью.

Вот это жизни светлый дар!

Поёт, работая, маляр,

И брызги охры, точно листья

Под осень разожгли пожар.

Спасибо, девушка-маляр,

Что там неиствствуешь кистью!

Сфинксы

Два сфинкса смотрят друг на друга.

Не видя больше ничего.

Но волны катятся упруго.

Два сфинкса смотрят друг на друга.

Огней расцвеченная вьюга —

Салют. Какой волшебство!

Но сфинксы смотрят друг на друга,

Не замечая ничего.

Гитара

Играют где-то на гитаре,

А кто-то плачет там навзрыд.

Асфальт в котле как чёрт дымит.

Стучат. Играют на гитаре.

Всё это — жизнь, и труд, и быт,

Печать и радость вечно в паре.

Струну порвали на гитаре,

И снова плачут там навзрыд.

Признак мира

Всё надо начинать сначала,

Квартира чья-то занята.

Тут — стульев нет, там — одеяла

Придётся всё начать с начала,

Но даже эта суета —

В ней признак мира. Горя мало,

Что надо начинать сначала

И что квартира занята.

Сиянье

…И засверкал, как прежде, купол.

Как траур, сброшены чехлы.

Луч солнца каждый блик нащупал.

Сияет шпиль, сверкает купол,

И даже средь вечерней мглы

Их очертания светлы.

Друг перед другом шпиль и купол

Гордятся! — сброшены чехлы.

Гвардейцы

Идут по Невскому гвардейцы

Сквозь строй цветов, и рук, и глаз.

Записками бросая в нас,

Иду взволнованно гвардейцы,

И не запеть нельзя сейчас,

И некуда от счастья деться,

Когда по Невскому гвардейцы

Идут сквозь строй горящих глаз.

Кони Клодта («Как символ жизни эти кони…»)

Как символ жизни эти кони,

Разумной воли и огня,

Четыре клодтовских коня.

Вас под землёй хранили, кони,

Но снова мир на небосклоне.

Зовите ж за собой меня,

Литые трепетные кони,

Как символ правды и огня!

Мир

Короткое такое слово,

И всё-таки оно длинней

Любых дорог в стране моей.

Три буквы: МИР. Какое слово!

Бил град нас, жаркий и свинцовый,

Лишал семьи, любви и крова…

И вот возникло это слово,

Что Млечного Пути длинней.

Надпись

Ещё осталась надпись тут:

«Газоубежище — направо»!..

А газ на Остров к нам ведут,

Хоть и осталась надпись тут —

Кривые буквы величавы.

Закрасив, надпись не сотрут

Из памяти. Мы помним — тут

Газоубежище. Направо.

Васильевский остров

Здесь, на Васильевском, все линии

Как будто струны на колке,

А взморье — гриф, там, вдалеке.

Петром начертанные линии…

Мой остров, в счастье и в тоске

Я всё зову тебя по имени.

Раз навсегда прямые линии —

Как будто струны на колке.

О новом памятнике

Каким он будет, этот памятник

Утратам нашим и победам?

Во что оденется — не в камень ли?

Иль в бронзу воплотится памятник?

Ещё народу он неведом,

Но должен быть на всё ответом

И предсказаньем… Будет памятник

Звать к мирным творческим победам.

Московский проспект

Простор Московского проспекта —

Он как бы в будущее путь

Окреп, разросся Парк Победы.

Дома Московского проспекта

Сверкают. Вольно дышит грудь.

Прохожий, помни, не забудь —

Здесь фронт был! Но простор проспекта —

Коммунистический наш путь.

Экскурсия

Экскурсия на теплоходе,

Играет вальс аккордеон.

К Петродворцу уже подходим

На белоснежном пароходе.

Вот восстановленный Самсон!

Волнуясь, глаз с него не сводим,

И плачет там, на пароходе,

В руках слепца аккордеон.

Всё это — я

Дневник, а про себя полслова,

Но я во всём отражена.

Магнитофоном быть готова,

Я только облекаю в слово

Всё, чем живёт народ, что ново.

И я — не я, а вся страна…

Стихи мои поймут с полслова:

В них наша жизнь отражена!