Полуштоф остывшего сакэ [Юрий Александрович Горюхин] (fb2) читать онлайн

Юрий Горюхин «Полуштоф остывшего сакэ»

ThankYou.ru: Юрий Горюхин «Полуштоф остывшего сакэ»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Африканский рассказ

Дедушка открыл рот, поводил истрескавшимся языком по гладким розовым деснам, ощупал одинокий длинный желтый зуб на нижней челюсти и тихо заскрипел:

— Раньше все было по-другому.

— Дедушка, ты перед тем как выпил молоко с кровью, уже говорил о своей молодости.

— Эх, раньше все было по-другому.

Из пустого кокосового ореха выполз большой скорпион и не спеша пополз к дедушке. Я взял маленькое зеркальце, которое ловко выменял у белых людей на тяжеленький грязно-желтый камешек, и поставил его перед скорпионом. Скорпион не стал рассматривать себя, как это делал я с восхода и до захода солнца, он обогнул чудесное окошко в другой мир и заполз дедушке на ногу. Дедушка стряхнул скорпиона с ноги, вдавил пяткой в красную пыль и сказал:

— Все раньше было по-другому.

— Ну и что?

— Раньше молодежь не смела и рта раскрыть в присутствии воинов, а сейчас…

Я поймал солнце в свое зеркальце и направил его дедушке в рот, потом в заросший белыми волосами нос, потом под складки тяжелых век.

— Перестань! Тебе вот-вот становиться мужчиной, а ты все балуешься. Попрыгал бы лучше с друзьями вокруг будущих жен. И не нравятся мне вещи белых людей, и сами белые люди тоже не нравятся, и боги их не нравятся, и раньше все было по-другому.

Не стоило дедушке говорить о моем переходе в совершеннолетие — я вспотел, коленки задрожали, губы пересохли, а безмятежное настроение сменилось противной тревогой.

— А когда мне надо будет становиться мужчиной?

— Когда-когда — скоро. Если отец до полнолуния вернется с охоты, то совсем скоро.

Наверно, дедушка разговаривал с колдуном — только он, сунув голову в густой дым тлеющего кизяка, мог вычислить, когда и кому пора перейти из состояния сопливой молодости в мужественную половозрелость.

Перед сезоном дождей колдун уже разглядывал меня с прищуром, тыкал в мой живот указательным пальцем и затягивал нудную песню о выдающихся подвигах наших предков, потом они долго говорили в хижине с дедушкой и отцом, выпили огромный кувшин молока с кровью, и колдун увел с собой моего любимого белого ягненка.

Но тогда про меня все забыли, потому что вечером прибежали рыбаки с вытаращенными глазами и стали рисовать в воздухе огромную лодку и, перебивая друг друга, кричать о людях с вымазанными белой краской лицами. Мы стали смеяться над рыбаками — этими бесконечными вралями, женщины, закатываясь, кидали в них банановую кожуру, и даже дедушка, которого давно уже ничего не могло рассмешить, весело, отрывисто захрипел. Потом все вдруг замолчали, тихо повернулись к океану и замерли, не смея шелохнуться, пока огромная, как скала заклинаний, лодка не проплыла вдоль берега. Карапузы попрятались, женщины завыли, а старейшины послали меня за колдуном в пещеру у священного водопада.

Колдун гладил свой живот, в котором переваривался мой ягненок, и говорил старейшинам, что это были слуги злых духов и надо бить в тамтамы, точить копья, пропитывать ядом стрелы и раскрашивать лица боевыми зигзагами, от которых слуги злых духов в страхе превратятся в крыс и снова исчезнут в морской пучине.

Но воины еще не успели растереть краски и приготовить щепочки для рисования, как на окраине деревни, держа на плечах короткие тупые палки, появились белые люди в тяжелой темной одежде, громко заговорили на смешном тарабарском языке и глупо уставились на кучки разноцветных камешков, с которыми возились несмышленые ребятишки. Воины презрительно усмехнулись и не спеша подняли копья на неуклюжих слуг злых духов, но белые люди вдруг пустили вверх молнии из своих тупых палок и сбили несколько кокосовых орехов. И тогда все поняли, что это не слуги злых духов, а посланники верховных богов, и упали ниц перед ними, попросили занять лучшие места у столба жертвоприношений и стали предлагать самые изысканные кушанья из бесподобных черных мохнатых гусениц.

Через несколько дней выяснилось, что белые люди легко, без уговоров отдают свое драгоценное семя нашим женщинам и, что самое удивительное, совсем не красавицам — у некоторых был живот всего в один обхват. Племя насторожилось. А когда белые люди стали менять свои удивительные вещи не на коров и даже не на коз, а на нелепые детские камешки, то это вызвало всеобщее недоумение. И совсем нас сразил случай с жалким хромым носчиком дров, который обменял найденный в речке желтый плоский булыжник на изумительный, издающий божественный звук колокольчик. Старейшины посовещались и решили, что белые люди — самые обычные люди, только белые, только с палками-молниями, только очень богатые и глупые, а потому полезные в повседневных войнах и хозяйственной жизни. Мужчины забили в тамтамы и разнесли по миру весть о том, что наше племя стало намного могущественнее, богаче и берет под свою опеку небольшую группу людей в черной одежде и с белыми лицами.

— Дедушка, а тебе было страшно становиться мужчиной?

Дедушка блаженно улыбнулся, поудобнее подогнул ноги и, откинувшись на кокосовую пальму, заговорил:

— Когда мне предстояло стать мужчиной, мой отец, который был великий воин и мог один справиться с десятью здоровенными врагами…

— В прошлый раз ты говорил, что он одолевал запросто восемь здоровенных врагов. А, вспомнил: два пальца у тебя были заняты — ты держал ими бамбуковую палочку.

— Ты будешь слушать или нет?!

— Я весь в твоем рассказе, дедушка.

Дедушка продолжил развернутое повествование. А я стал наблюдать за тем, как толстый белый человек в смешной соломенной тарелке на голове, посадив себе на колени девочку, еще не проведшую священную ночь с колдуном на скале заклинаний, расчесывает ей волосы почти таким же гребешком, какой дали вождю, только за то, что он показал, как пройти к ручью, у которого ребятня набирала свои дурацкие камешки.

— И тогда…

— Дедушка, зачем он ей кусает грудь — ведь он уже давно должен перестать питаться женским молоком, тем более что его у нее еще нет?

— Вечно тебя интересуют всякие глупости вместо серьезных вещей! Что тут непонятного: белый человек — это глупый человек. Так вот…

Толстый белый человек увел девочку на свою огромную лодку показывать таинственное внутреннее убранство. Я бы и сам сходил в сотый раз посмотреть на различные диковинные вещи, значение которых не мог внятно объяснить даже колдун, но вежливо остался сидеть около размахивающего руками о своей прошлой жизни дедушки.

Когда солнце огромным красным шаром повисло за кормой лодки белых людей, отец с товарищами вернулся с охоты. Охота была удачной: на длинном шесте принесли огромного застывшего в предсмертном оскале льва. Немного омрачало радость удачной охоты то, что одного из охотников загрызла львица и утащила в густую траву саванны, — теперь он, как уверяет колдун, превратится в молодого льва и при следующей удачной охоте можно будет случайно принести на шесте его. Со льва содрали шкуру, которую отец тут же натянул на себя и стал танцевать, как умеет только он один, танец удачной охоты. Отец танцевал, а другие охотники пели длинную песню о том, как долго они шли через непроходимые леса, болота, горы, как воевали с многочисленными враждебными племенами, как наконец напали на след льва и долго выслеживали его, как мужественно бились с ним, пока не убили, и как мстительная, подобная всем женщинам, львица не напала сзади на молодого охотника, у которого осталось четыре объятых неутешным горем жены, но чего не случается на охоте, надо жить дальше и готовиться к новым подвигам. Пока отец танцевал, а его товарищи пели, хлопотливые женщины под руководством колдуна приготовили четыре магических отвара из различных частей тела льва. Отвар из когтистых лап выпили голенастые подростки, растущему организму которых необходима львиная сила. Отвар из головы, обычно выпиваемый самыми глупыми из глупых женщин, старейшины неожиданно предложили белым людям. Третий отвар выпил вождь. И за тем, как он его потягивал маленькими глотками, не скрывая надежды, следили все его многочисленные жены. Отвар из сердца льва поднесли мне. Я взял выкрашенную в красный цвет чашку, залпом выпил наваристый невкусный бульон и спросил у отца:

— Когда?

Отец потрепал меня за шею и сказал, что сегодня ночью.

Вечером дедушка и отец, немного поспорив о том, в какой очередности изображать на моем теле полосы, квадраты и круги, изрисовали меня вдоль и поперек вонючей, липкой краской. После того, как краска высохла, больно стянув мою кожу, дедушка дал мне свое старое копье и острый кривой нож, выточенный из морской раковины, и произнес долгую напутственную речь.

— … и не посрами память наших великих предков.

Я кивнул головой, стараясь не трястись и не стучать зубами, — отвар из львиного сердца почему-то не наполнил мою кровь безграничной храбростью и отвагой, не иначе этот идиот колдун забыл бросить в него какой-нибудь важный корешок.

— Пора.

Отец бесшумно скользнул на тропу, я почти также бесшумно скользнул за ним, но не проскользив и двух шагов, наступил на сухую ветку. Отец обернулся на предательский треск, но ничего не сказал, только осуждающе слегка качнул головой.

Мы шли долго, полная луна мягко освещала тропу, петляющую между деревьями и кустами, длинная тень отца лежала на моей груди, сбоку, сверху, снизу что-то шипело, стрекотало, урчало, вдалеке кричали гиены и шакалы, а рык льва слышался за каждым кустом. Сначала все кругом было знакомое, потом знакомое не настолько хорошо, потом совсем незнакомое.

Отец поднял руку и замер, я вцепился в свое копье и облизал пересохшие губы. Отец подозвал меня и шепнул:

— Слышишь, журчит ручей?

— Слышу…

— Слышишь голоса?

— Слышу…

— Молодец, у тебя молодой слух — я слышу только шум ручья.

Если бы я не был в таком волнении, то, наверно, смутился бы — ничего, кроме стука собственного сердца, я не слышал, и даже шепот отца у меня над ухом казался таким далеким и невнятным.

— Пойдем.

Мы спустились к ручью, отец зачерпнул пригоршню воды, выпил и сполоснул лицо, я тоже хотел остудить гудящую от молоточков в висках голову в прохладной воде, но отец остановил меня:

— Погоди, я думаю, ты еще напьешься. Чуешь запах дыма?

— Не знаю…

Отец ударил меня по щеке:

— Ты воин или рыбак, или, может быть, носчик дров?!

— Воин…

— Вперед!

Впереди мерцал свет костра. Мы подошли ближе. Чужая деревня спала, только у костра сидели несколько мужчин и смотрели в огонь. Отец понюхал воздух, посмотрел на луну и больно сжал мне запястье:

— Надо ждать.

И мы стали ждать. Я не знаю, сколько мы ждали, конечно же не смыкая глаз, но когда толстый белый человек в соломенной тарелке на голове, расчесав гребешком мои кудри, повел меня на свою лодку, а потом сдавил мое плечо, плавно превращаясь в сидящего рядом отца, слева уже стало светлеть.

— Вон.

К ручью из деревни шел человек с большим глиняным кувшином и что-то хрипло бормотал себе под нос. Я, отталкиваясь негнущимися руками и ногами, прополз за отцом в холодную мокрую траву около самого ручья. Человек крякнул, сел на корточки, вздохнул и стал лениво набирать воду в кувшин. Отец толкнул меня в бок. Я вскочил и прыгнул на человека, но моя нога поскользнулась, и я, не долетев до человека, воткнул дедушкин нож в жирную глину. Человек от неожиданности онемел и вытаращил глаза, потом быстро очухался и замахнулся на меня кувшином, но отец, как могучий удав, метнулся к нему и обвил своими руками и ногами, после этого сдавил ему горло так, чтобы звонкий крик о помощи превратился в хриплое бульканье. Я на корячках подполз к человеку, коротко взмахнул ножом и ударил его, как долго меня учил дедушка, глубоко под ребра. Человек захрипел, перестал ожесточенно вырываться из объятий отца, обмяк и закатил глаза. Отец отпустил человека, отдышался, потом достал маленький ритуальный ножичек, надрезал человеку артерию на шее и набрал в маленькую чашечку из черного магического дерева кровь.

— Пей.

Я, постукивая передними зубами о край чашечки, выпил густую, теплую, немного сладковатую кровь и собрал в себе все силы, чтобы меня не вырвало. Отец выдернул из груди человека нож и протянул его мне:

— Режь.

Я отрезал эту голову целую вечность. Пот застилал глаза, руки тряслись, грудь вздымалась, сердце бешено колотилось, а отец молча сидел рядом и безучастно смотрел, как я пилю и пилю затупившимся, скользким от липкой крови дедушкиным ножом шейные позвонки.

Я поднял голову за волосы и показал отцу. Отец обнял меня и ткнулся своим лбом в мой:

— Теперь ты мужчина и настоящий воин.

Обратно мы бежали. Упругая земля мягко пружинила под моими ногами, стремительно несущими меня к славе и почету, поднимающееся солнце играло во влажной листве, освобождая мое тело от остатков дрожи, гордость и радость переполняли душу, я еле сдерживался, чтобы не крикнуть во всю мощь своих легких, что я мужчина и воин!

Первым, кто нас встретил, еще далеко от деревни, был идущий нам навстречу дедушка. Я поднял вверх голову чужого человека и издал победный клич. Дедушка хотел быть суровым и торжественным, но счастливая улыбка все равно расплылась на его лице.

— Ну-ка дай посмотрю! Ничего, это голова не мальчика и не старика. Ничего. Все по правилам сделали?

Отец показал дедушке чашечку, в которой запеклась кровь, и я заметил, что отец тоже не может скрыть радость.

В деревню мы вошли медленно и чинно, как подобает воинам. Справа от меня шел отец, слева дедушка, а я держал за волосы на вытянутой руке тяжелую голову. Мы молча подошли к сидящему у столба вождю со старейшинами, и я протянул им свою добычу, а подошедший колдун взял у отца чашечку из магического черного дерева. Вождь со старейшинами долго рассматривали голову, потом передали ее колдуну, а колдун передал им чашечку.

Вождь сказал, что голова хорошая, но не хватает много зубов, колдун сказал, что кровь плохая, но не так чтобы уж совсем. Вождь провозгласил меня мужчиной и воином, а колдун сказал, что теперь я могу и должен жениться.

И началось веселье. Отец зарезал три козы и отдал мясо женщинам, чтобы приготовили праздничную еду на всю деревню. Дедушка хрипло запел песню о том, что солнце сменяет луна и на небе появляются россыпи звезд и каждый раз, когда подросток превращается в мужчину, на небе загорается на одну звездочку больше, правда, когда мужчина умирает, звездочка гаснет. Многие смахнули слезу, но не время было грустить, и опять пошло веселье и пляски. Каждый желающий мог подержать голову. Ее вертели и ощупывали опытные воины, рыбаки и ремесленники, носчики дров и охающие женщины, не скрывающие зависть подростки и подталкиваемые родителями молодые девушки.

Весь день длилось веселье. К вечеру со своей лодки спустились белые люди, чтобы посмотреть на наш праздник. Я не мог не похвастаться перед ними своим трофеем и новым положением в обществе. Я схватил голову и поднес к ним, чтобы они могли разглядеть ее получше. Лица белых людей перекосились, они отпрянули от меня — ну еще бы, только что был совсем мальчишка, а теперь мужчина и воин! Но я, не смотря на то, что слава и всеобщее внимание немного помутили мой разум, не забыл, чтя справедливость, показать белым людям своего отца и попытался объяснить им, что только с его помощью мне удалось добыть эту великолепную голову, и вообще, всем в этой жизни я обязан только ему и дедушке. Отец гордо улыбнулся белым людям и под ритмичные звуки барабанов затанцевал свой знаменитый танец непобедимого воина. Белые люди сбились в кучу и о чем-то сильно заспорили, потом они, не отведав угощения и не взяв с собой, как обычно, одну из женщин, ушли на свою лодку.

Все решили, что белые люди ушли за подарками, я смущенно потупился, предвкушая радость от их знаков внимания, отец положил мне на плечи свои тяжелые сильные руки и громко крикнул в звездное небо, что его сын — мужчина, а дедушка, как всегда, проскрипел, что ему не нравятся вещи белых людей, и сами белые люди тоже не нравятся, и боги их не нравятся, и раньше все было по-другому.

Мы ждали белых людей всю ночь, но они пришли только утром. Но какое это было великолепное шествие: все белые люди были в одинаковой сине-красной одежде, на головах у них были причудливые черные короны, они били тоненькими палочками в свои маленькие барабаны и шли двумя рядами строго друг за другом. Мы раскрыли рты и не смели даже захлопать в ладоши, только некоторые из нас от волнения прыгали на одном месте. Белые люди стройным шагом подошли ко мне с отцом и остановились, барабанная дробь смолкла, двое из них шагнули к моему отцу и нацепили ему на руки удивительные черные браслеты, соединенные между собой звонкой цепью. Отец поднял вверх руки и затряс ими в воздухе, вся деревня вздохнула от зависти, загалдела и запрыгала. Но это было еще только начало: два белых человека встали около отца, и стало понятно, что они хотят, чтобы отец прошел с ними на лодку, видимо, для еще больших почестей. Мне было немного обидно, что про меня как-то совсем забыли, но, с другой стороны, отец заслужил к себе такое отношение — ведь это он породил и воспитал меня.

Белые люди забили в свои барабанчики и увели отца на лодку, мы бестолковой толпой двинулись за ними, но на саму лодку нас почему-то не пустили, грубовато объяснив, что черным баранам место на суше. Не смотря на некоторое разочарование и обиду, все племя продолжало прыгать и кричать в восторженном предвкушении.

Я хорошо видел с высокого берега, как отец поднял руки и помахал нам, как белые люди с бесстрастными лицами (когда-нибудь я тоже научусь делать такое лицо) взвели его на высокую скамеечку, как отец всунул голову в петлю свисающей веревки и опять помахал нам. И хотя белые люди никогда не отличались последовательностью действий, и было радостно оттого, что отец принимает участие в их торжественном ритуале, уж больно странным он мне показался.

— Дедушка, черные звенящие браслеты мне, конечно, нравятся, а вот простая толстая веревка на шее у отца как-то не очень, а тебе?

Дедушка ничего не сказал, только пожевал губами воздух и покачал головой.

На лодке появился толстый белый человек, правда, уже без соломенной тарелки на голове, шагнул к носу, достал какой-то свернутый в трубочку лист, развернул его и почему-то, внимательно рассматривая внутреннюю сторону этого листа, стал нам долго и монотонно о чем-то говорить. Я немного заскучал, но толстый человек в конце концов перестал говорить, свернул в трубочку свой лист и махнул рукой. Опять послышалась дробь барабанов, опять мы закричали и запрыгали им в ответ, опять отец хотел помахать нам своими замечательными браслетами, но двое белых людей наклонились и вырвали у отца из под ног скамейку, и отец стал раскачиваться из стороны в сторону на длинной веревке, привязанной к перекладине, на которую белые люди наматывали свои чудовищные паруса.

Полуштоф остывшего сакэ

Старый пруд

Чего только не рассказывали в нашем ауле про батыра Бикея, каких только подвигов ему не приписывали, и не было у нас, младших дочерей всеми уважаемого Сатлы, большего желания, чем увидеть его, хотя бы издали. А когда сбылась наша мечта, и в один из солнечных весенних дней батыр Бикей в окружении верных товарищей неспешно въехал в наш аул и приостановился, гарцуя на своем скакуне, около юрты главы рода, восхищению нашему не было предела.

Улыбалась я тогда глупее всех, а таращила глаза так, будто и не глаза у меня вовсе, а тяжелые пятаки урусов. Наверное, поэтому батыр Бикей спросил, как зовут именно меня. Я хотела сказать батыру Бикею, что зовут меня Мауляна, что я много слышала про его приключения, силу, храбрость и невероятное хвастовство с враньем, которые необходимы великому и непобедимому воину так же, как мчащийся быстрее вражеской стрелы конь и всегда стоящая за спиной ватага товарищей. Но вместо слов я улыбнулась еще глупее прежнего. А батыр Бикей бросил мне кусок рубленого свинца и сказал, что мои зубы такие белые, а глаза такие черные, и если я сделаю ему из этого свинца круглую пульку, то будет она особенной и запросто пробьет со ста шагов грудь злого уруса или же словно яйцо куропатки разнесет бритую голову злого кайсака.

Никогда ни отец, ни старшие братья не позволяли мне делать им пульки. Я поспешно положила свинец за щеку, чтобы выковать своими зубками самую круглую, самую быструю и самую точную пульку во всей степи. Громко расхохотался батыр Бикей, откинувшись назад, громко расхохотались его верные товарищи, тоже откинувшись назад, а я решила полюбить батыра Бикея на всю жизнь.

Но не успела я признаться батыру Бикею в своих чувствах и послать ему в знак любви завернутые в шелковую тряпочку совиные перышки, как меня украли киргизы.

Досталась я самому бедному киргизу из всей шайки — Кизылбашу. Именно он, когда я пошла к дальнему ручью за студеной сладкой водой для своего отца, выпившего накануне целое ведро кумыса за мое здоровье, выскочил из оврага, грубо схватил меня, перекинул через лошадь и поскакал во весь опор в ту сторону, в которую и смотреть-то было страшно. Не знаю, сколько времени я протряслась на хребте кобылы Кизылбаша, и как далеко мы отъехали от родного аула, потому что, потеряв от страха сознание, так и не пришла в него, пока мы не остановились. А когда мы остановились, то Кизылбаш сбросил меня на землю, и увидела я, что нет у него правого глаза и левого уха, а одет он в рваные шаровары и дырявый халат. Напарники Кизылбаша тут же стали смеяться над ним, потому что я была мала, худа и одета в одну холщовую рубаху. Кизылбаш выругался и пнул меня ногой, обмотанной куском овчины.

Ночью, когда из-за туч, уже было, показался могучий Бикей на огромном коне, готовый поднять на свою длинную пику сразу всю шайку злых киргизов, на меня всем телом навалился Кизылбаш и тяжело задышал мне в лицо гнилыми зубами. Немного поерзав, Кизылбаш что-то зло прошептал, схватил кнутовище и сделал мне очень больно внизу живота. В это время, неожиданно появившиеся из темноты его товарищи, громко расхохотались, стали показывать друг другу кнутовище Кизылбаша и заливаться еще больше. Кизылбаш зашипел и вынул из-за пояса острый нож, а так как он был самый слабый в шайке, то решил убить только меня. Но старый главарь шайки Сакалбай, которому было не меньше тридцати лет, а шрамов на лице больше, чем зубов в слюнявом рту Кизылбаша, сказал, что без добычи Кизылбаш будет выглядеть еще смешнее, чем обычно. Тогда Кизылбаш, сунул нож за пояс, пнул меня в живот и кинул кусок прогорклого курута.

Через неделю молодые члены шайки Сакалбая сговорились ночью и зарезали спящего главаря, еще через неделю мы приехали в Бухару.

В Бухаре меня долго никто не хотел покупать, Кизылбаш ругался и больно бил меня каждый вечер, но это не помогало. А потом прошел слух, что к городу подходит караван из Китая, вместе с которым едет богатый китайский купец Ли Бо. Кизылбаш, как только услышал эту весть, сразу стал собираться в дорогу. Но он не успел ловко вскочить на коня и ускакать в бескрайнюю степь, потому что его по плечу ласково похлопал китайский купец Ли Бо и, ласково улыбаясь и смешно коверкая слова тюрков, потребовал вернуть долг утонувшего позапрошлым летом в Сырдарье отца Кизылбаша Кинзикея.

Пришлось Кизылбашу в придачу ко мне отдать улыбчивому китайцу лошадь, ружье, нож и серебряную монетку, которую он все время перекатывал языком от правой щеки к левой и обратно.

Ли Бо ласково погладил меня по голове и сказал, что долг Кизылбаша равняется сотне таких девочек как я, но он, Ли Бо, добрый, поэтому прощает Кизылбашу оставшуюся часть долга, потому что не брать же еще и его никому ненужную жизнь.

В эту ночь я заснула не в груде тряпья под открытым небом, а в темной ничем не пахнувшей комнатке. Рано утром две молчаливые китаянки, посадив меня в огромную бадью, полную горячей воды, долго натирали мое тело мочалками, потом, неожиданно бросив мочалки, быстро и бесшумно убежали. Вошел Ли Бо, ласково улыбнулся, засучил рукав своего халата и опустил руку в бадью почти по самое плечо. Мне стало щекотно и неприятно, но Ли Бо быстро вынул руку из мыльной воды, вытер ее белым полотенцем, покачал головой и сказал, что никогда нельзя верить варварам.

Больше Ли Бо не приходил. Семь дней я сидела в комнатке и видела только двух девушек, которые были очень похожи на моих старших сестер, но совершенно не понимали, что я у них спрашивала. А через семь дней наш караван отправился из Бухары в то место, где восходит солнце. Ехали мы долго, пока, наконец, не добрались до поселка Люйшунь, и я увидела столько воды, сколько и земли-то никогда не видела. В Люйшуне Ли Бо нанял огромную лодку с огромными парусами, которая называлась «Бесстрашный дракон», перегрузил на нее тюки, что везли медленные верблюды, и мы поплыли, как сказал Ли Бо, положив ладонь на мое темя, к очередным варварам.

Не успела я привыкнуть к воде, как на горизонте опять показалась земля, и Ли Бо сказал, что это земля называется Япония. Но земля исчезла с горизонта, потому что налетел сильный ветер и потащил наш корабль к скалистым островам. Вся команда «Бесстрашного дракона» попряталась, спряталась и я, забившись в нос маленькой спасательной лодки, стоящей на корме. Чтобы не видеть, как мы разобьемся о скалы, я закрыла глаза и стала просить батыра Бикея, чтобы он поскорее вскочил на крылатого коня Толпара и унес меня из этого ада. А когда я открыла глаза, то увидела стоящего надо мной старика лет пятидесяти, который был очень похож на моего дедушку Исянгильди до того, как злой казак Степан Тимофеевич разрубил его пополам.

Старик сказал что-то на непонятном языке, вытащил меня из увязшей в песке лодки, взял на руки и отнес в домик, стоящий неподалеку. В домике, кроме старика, жила пожилая женщина и много детей, так напомнивших мне родных братьев и сестер. Меня накормили пищей со странным вкусом и уложили спать на жесткий соломенный коврик.

Прыгнула в воду лягушка

И стала я жить в рыбачьем домике на берегу моря вместе с хозяином Цуракавой, его женой Марико и их детьми. Хозяин Цуракава с сыновьями рыбачил, его жена Марико с дочерьми чинили сети и хлопотали по дому, я пыталась помочь всем сразу. Семья хозяина Цуракавы полюбила меня, и я их всех полюбила, и если бы не вспоминала батыра Бикея, то, наверное, согласилась бы всю жизнь чистить рыбу и рожать детей, например, старшему сыну хозяина Цуракавы Тикомоте. Но скоро наступила прохладная осень, и рыба ушла к берегам чужой страны, у которой было мало рыбаков, но было много кораблей с пушками.

Весь вечер, когда мы с Тикомотой весело толкались около жаровни, шептались хозяин Цуракава со своей женой Марико. А утром меня, маленькую Томоко и смешливую Масару посадили в повозку, усыпанную рыбьей шелухой, и повезли в Киото. Мы очень обрадовались путешествию, порадовались за нас и другие дети хозяина Цуракавы, только Тикомото удивил меня — он был печален и не ответил в то утро ни на одну мою задиристую шутку, как обычно, своей еще более задиристой шуткой.

В Киото хозяин Цуракава заблудился и долго расспрашивал почти каждого прохожего, как доехать до чайных домов квартала Симабара. Прохожие показывали в разные стороны, внимательно разглядывали нас и весело подмигивали друг другу. Наконец, уставшие, пыльные и голодные мы добрались до большого дома, в котором было множество комнат и различных ширм. Хозяйка большого дома госпожа Укамара, глядя поверх головы хозяина Цуракавы, приказала тому подождать на улице, а нас провела в маленькую комнатку, в которой вдруг набежавшие со всех сторон женщины нас раздели и стали громко обсуждать, ощупывая и осматривая. Потом нас вывели из большого дома и подвели к ожидающему хозяину Цуракаве. Маленькой Томоко и смешливой Масаре сказали, чтобы те садились обратно в повозку, потому что у маленькой Томоко было белое пятнышко на радужной оболочке, а у смешливой Масары не было одного переднего зуба.

Госпожа Укамара отсчитала хозяину Цуракаве несколько монеток, потом что-то шепнула ему на ухо и забрала половину монеток назад. Хозяин Цуракава удивленно посмотрел на меня и сказал, что его старуха совсем не следит за своими детьми, а Тикомоту по возвращению домой он сразу же отдаст солдатом в армию великого сегуна Токугава.

Госпожа Укамара увела меня в дом и спросила, сколько мне лет, умею ли я читать и писать, сколько будет, если взять восемь раз по семь и сколько вонючих рыбаков уже успело помять мое жалкое тельце. Я не смогла ответить ни на один вопрос, только подумала о том, что батыр Бикей конечно же знает сколько будет восемь раз по семь. А госпожа Укамара сказала, что со мной придется повозиться. И со мной стали возиться.

Я быстро научилась читать и писать, играть в облавные шашки и го. Непросто давались мне только искусство создания сложных причесок из тяжелых черных волос и искусство нанесения грима на лоснящиеся лица уставших женщин. Но, постоянно прислуживая опытным дзеро, я, в конце концов, научилась всем их премудростям. Особенно помогла мне в этом красавица Тоекуни, с которой мы стали настоящими подругами. Она была дзеро высшего разряда тайфу, но никогда не кичилась этим и щедро делилась своими тайными знаниями, а по утрам в свободное время рассказывала много смешных историй про посещавших ее молчаливых самураях и болтливых купцах. Я тоже ничего не скрывала от Тоекуни и даже помогала ей сочинять остроумные вака в ответ на пылкие записки всегда богатых, иногда молодых, а иногда и красивых поклонников. Тоекуни очень нравились мои стихи, она подбирала к ним музыку и часто напевала своим густым грудным голосом, подыгрывая себе на трехструнном сямисэне.

Но зимой, когда завывал северный ветер, Тоекуни исполнилось двадцать лет, и она перешла в разряд тэндзин, а не успела распуститься божественная сакура, как Тоекуни опустилась до разряда какои, из которого быстро перешла в разряд хасицубонэ. За это время я подросла, мое худое плоское тело стало округлым и привлекательным, и ничего удивительного, что в скором времени я стала дзеро тайфу, а подруга моя Тоекуни опустилась до низшего разряда сока. Мы почти перестали с ней видеться и общаться, потому что у меня появилось много поклонников и связанных с этим хлопотных дел.

Как-то летом, несколько дней не видя Тоекуни и не слыша ее грустных песен, я спросила госпожу Укамару, куда она подевалась. Госпожа Укамара смахнула с глаза слезинку, потому что любила нас как родных дочерей и сказала, что у Тоекуни от грима началась экзема на лице, поэтому пришлось с ней расстаться и мы, наверное, никогда ее больше не увидим. Я горевала о Тоекуни целую неделю, мои вака перестали быть озорными и веселыми, удивленные поклонники спрашивали, что случилось со мной. Госпожа Укамара сочувствовала мне, но настоятельно советовала взять себя в руки, потому что подарков от пылких клиентов стало намного меньше, чем обычно.

Но, если однажды утром пришли к тебе грустные мысли, то жди их визита каждый вечер. Случилось со мной то, отчего предостерегали госпожа Укамара и все дзеро — я влюбилась. Звали несравненного молодого человека из богатой и уважаемой семьи Юкио. Все другие мужчины перестали существовать для меня, даже батыр Бикей исчез из моих воспоминаний. Я посылала записку Юкио с сочиненной хокку про свою неземную любовь утром, записку с хокку про его неземную красоту в обед, а с ужина до утра пела ему и танцевала в промежутках между всем тем, чему научилась за долгие годы у госпожи Укамары. Юкио тоже воспылал ко мне неземной страстью. Настолько сильна была его любовь, что решил он выкупить меня у госпожи Укамары.

Но в день, когда Юкио должен был принести деньги, он не пришел, не пришел он и на следующий день. Тушь иероглифов моих любовных хокку расплывалась от горьких слез еще пять дней, прежде чем появился Юкио. Юкио не принес деньги, он принес только меч и кинжал. Мы заперлись с ним в нашей любимой голубой комнатке, и Юкио сказал, что отец проклял его и единственная возможность сохранить нашу любовь — это совершить синдзю, двойное самоубийство позволит нам в новом перерождении стать счастливыми мужем и женой. Я кивнула головой. Юкио, скрестив ноги, сел на татами, потом обмотал белым полотенцем самурайский меч, оставив двадцать сантиметров острой стали, и протянул мне кинжал, на котором было выбито слово «верность». Мы крепко обнялись напоследок, потом Юкио, глядя в мои зрачки, вонзил себе в живот клинок и рванул его поперек живота, распарывая его на две части. Я тоже решительно занесла над своим животом кинжал, но вдруг увидела перекошенное от страдания лицо батыра Бикея, которого не вспоминала уже несколько лет. Мои руки ослабли, кинжал выпал из негнущихся пальцев. Юкио ничего не сказал, только смотрел мне в глаза расширяющимися зрачками и долго, мучительно умирал.

После смерти Юкио я разучилась сочинять стихи, танцы мои стали вялые и грустные, а во время чайной церемонии я задумывалась на несколько минут больше, чем это было положено. Кто-то из богатых клиентов высказал предположение, что я приношу несчастье, и скоро меня перевели в разряд дзеро тэндзин. А когда мои волосы стали выпадать вместе с держащими прическу шпильками, то не успела и заметить, как оказалась "цветком любви" разряда сока. Госпожа Укамара жалела меня и пока за дверьми ее чайного дома свирепствовала зима, не выгоняла на улицу. Но весной госпожа Укамара позвала меня к себе в комнату и, опустив веки с накладными ресницами, протянула маленький узелок, дала немного денег и свиток со стихами моего любимого Басе. Из своей комнатки я взяла только кинжал Юкио, спрятала его в глубоких складках уже поношенного кимоно, и по совету госпожи Укамары, направилась в Осаку, в портовых заведениях которой, как она считала, еще можно какое-то время зарабатывать на жизнь.

Деньги мои быстро закончились, я пробовала читать стихи Басе, петь песни и танцевать на крестьянских дворах, попадавшихся деревень, но старые крестьяне меня не слушали, а молодые грубо заваливали на спину и в тридцать секунд делали то, что я могла бы растянуть им на целую ночь. Но кому нужно искусство, когда необходимо убирать урожай риса.

Всплеск в тишине

В порту Осаки я встретила свою подругу Тоекуни, когда ее везли в телеге с мусором закапывать недалеко от дороги, потом мне повстречался хромой Цуруя, который накормил меня тухлой рыбой и продал иностранцу, приплывшему на корабле с непонятным названием «Паллада».

Иностранца звали Иван Александрович, и он оказался добрым душевным человеком. Я вымылась в его каюте, сделала прическу из остатков волос, спела несколько веселых песен и показала ему все свое искусство, после чего он долго чесал затылок и говорил странное слово "однако". Иван Александрович взял меня с собой плыть от страны к стране, которые я быстро забывала, потому что не записывала то, что видела, как это делал Иван Александрович.

Но страны кончились в большом холодном городе Петербурге, где никогда не наступала ночь, и люди от этого спали днем.

Вскоре Иван Александрович поддался на уговоры своего знакомого Владимира Ивановича, которому необходимы были кухарка, прислуга и переводчик, знающий тюркский язык, и отпустил меня с ним в далекую экспедицию собирать чужие слова, чтобы потом прятать в них свои мысли.

Так я снова оказалась на земле предков. Добрый Владимир Иванович отпустил меня в родной аул, когда я бросилась ему в ноги и окропила слезами его сапоги — переводчиков кругом оказалось предостаточно, кухарок и прислуги тоже, а тонким искусством дзеро он почти не интересовался.

Какой пир закатил мой отец, всеми уважаемый Сатлы! На радостях я прочитала родным и близким свое любимое стихотворение Басе, и попыталась перевести смысл его слов на родной язык. Собравшиеся родственники и гости удивленно покачали головами, только сидящий на кошме жирный агай с маленькими чуть видными глазками открыл беззубый рот, откинулся назад и загоготал во все горло. Похолодело в моей груди — я узнала батыра Бикея.

Грустно усмехнулся мне Юкио и протянул свой кинжал. Высоко взмахнула я рукой, глубоко вошла в мой живот самурайская сталь. И, наверное, вскорости я бы умерла, да жил в это время неподалеку и пил кумыс для собственного здоровья русский доктор Палыч. Он меня и выходил.

Пазл

Всякое совпадение с именами реальных людей абсолютно случайно

Нет занимательнее головоломки, чем пазл. Сидишь себе, укутанный пледом, в кресле-качалке и, потягивая черный и тягучий, как смола, портер, глубокомысленно выстраиваешь локальную картину мира, ну и кривую глиняную трубку, конечно, посасываешь.

Возьмем, к примеру, в южной части каких-нибудь Рифейских гор какой-нибудь город, да хоть ту же Уфу. Отберем самых известных из соприкоснувшихся с этим мегаполисом литераторов: Андрея Платонова, Сергея Довлатова, Андрея Вознесенского (опосредованно, разумеется), Андрея Битова, Владимира Маканина и — для политкорректности — уфимского молодого прозаика Игоря Савельева. Возьмем и попробуем собрать из них пазл.

Начнем.

Потомственный черниковский вор Федька-Чемодан украл на уфимском вокзале, как Федьке и полагалось, чемодан.

Нет, не так.

— Ууу-ааа!!! — взвыла 3 сентября 1941 года Нора Сергеевна в уфимском роддоме.

Старая акушерка Иванова подняла одной рукой новорожденного за ноги, а другой рукой шлепнула по маленькой попке.

— Ууу-ааа!!! — заорал Сереженька Довлатов.

И только через месяц Федька-Чемодан увел у фраера чемодан.

Оба, Федька и фраер, расстроились чрезвычайно: Федька, когда в сарае безотказной Клавки Золотой Зуб вскрыл чемодан, писатель Андрей Платонов, когда перевел взгляд с привокзальной доски объявлений на только что стоявшую у его ног поклажу.

— Ничего, — наливала Клавка Федьке третий стакан первача на курином помете, — бумага тоже сгодится, из этого вороха можно столько «козьих ножек» накрутить!

— Какой чемодан, с какими такими бумагами, гражданин? Вы что, шпион?! — успокаивал привокзальный ефрейтор Захватуллин Платонова. — Какие черновики?! И вам не стыдно, товарищ?! Немец под Москвой, а вы про какие-то рукописи! Да я даже протокол не буду составлять! Раз вы писатель, то и шли бы в свой Союз писателей, на то он и существует, чтобы обворованным или сильно пьющим помогать.

Федька-Чемодан в кровь избил Клавку Золотой Зуб и в первый раз сел не за кражу имущества, а за нанесение увечий, причинивших тяжкий вред здоровью.

Понурый Платонов вышел из комнаты милиции и действительно отправился по адресу правления Союза советских писателей Башкирии, где ответственный секретарь Баязит Бикбаев по русскому обычаю и по возможностям военного времени его утешил как мог и выдал официальное письмо директору гостиницы «Башкирия» с убедительной просьбой предоставить писателю Платонову Андрею Платоновичу номер для работы и временного проживания.

Дошел ли Платонов до гостиницы «Башкирия» на улице Ленина — никому не ведомо, но по записным книжкам писателя доподлинно известно, что по пути он решил заглянуть к неким Прозоровым-Перцовым, проживающим на улице Гоголя, 26. Немного не доходя до места, около дома номер 56, Андрей Платонович и повстречал Нору Сергеевну с коляской, в которой лежал младенчик Сережа, и которого Платонов взял да и ущипнул. Хотя нет, только выказал желание ущипнуть. Впрочем, пересказывать эту историю нет смысла — нет ни одного мало-мальски образованного уфимца, эту историю не пересказавшего.

Раз уж вспомнили о воспоминаниях Довлатова, то перейдем к следующим фигурам нашего пазла.

Добрых шесть десятков писателей, их потом так и прозвали — шестидесятниками, были свидетелями этого скандала, хотя злые языки утверждают, что хорошо его помнил лишь один Сергей Донатович.

Сильно выпивший известный прозаик Андрей Битов публично избил трезвого знаменитого поэта Андрея Вознесенского. Событие в писательской среде тривиальное, но получившее широкую огласку, поэтому дошедшее до суда, пока товарищеского. Предполагалось, что на суде Битов покается в невоздержанном употреблении алкоголя, демонстративно всхлипнет и попросит прощения, ткнувшись в плечико поэта. Но то ли Андрей Георгиевич опять не сдержался, то ли гордость его обуяла, а сказал он свою знаменитую речь:

— Выслушайте меня и примите объективное решение. Только сначала выслушайте, как было дело. Я расскажу, как это случилось, и тогда вы поймете меня. А следовательно — простите. Потому что я не виноват. И сейчас это всем будет ясно. Главное, выслушайте, как было дело. Дело было так. Захожу в «Континенталь». Стоит Андрей Вознесенский. А теперь ответьте, — воскликнул Битов, — мог ли я не дать ему по физиономии?!

И пошел слух, что Вознесенский, как всякий дважды униженный — физически и морально, — оставить этого так не желает и собирается довести дело до суда уже народного. Тогда друзья посоветовали Битову бежать из Москвы, скрыться в каком-нибудь «разливе» на каких-нибудь бельских просторах страны, оформив, естественно, творческую командировку. И писатель Битов, как когда-то Ленин к Крупской, поехал к своему другу в город Уфу. Вот здесь, несмотря на свидетельства о своем пребывании в столице Башкортостана самого Битова, скрывалась загадка. К кому приезжал Андрей Битов, кто тот верный друг, не убоявшийся гнева поэта и укрывший прозаика? Наверное, ответ на этот вопрос так и не был бы найден и в нашем пазле зияла бы позорная дыра, прикрытая Битовым для конспирации никому не известным Севой из Черниковки. Но, сделав глубокий глоток тягучего портера, окутав себя клубами табачного дыма, понимаешь, что не все так безнадежно. Но все по порядку.

В Уфе Андрей Битов запомнил: два сарая, черного кота Амура, трамвай, солдат в трамвае, цирк, бесконечную толстую лохматую трубу, улицу Карла Маркса, химчистку «Улыбка». В общем-то, достаточно для скрывающегося у друга Севы (пока будем называть его так) от общественного порицания прозаика. Одно не ясно: на кой черт Битов ездил на трамвае через всю Уфу из Черниковки на улицу Карла Маркса?

Наверное, он так и думал под стук колес: «На кой черт я приехал в эту Уфу? На кой черт еду в этом трамвае вместе с солдатами, смотрю, как они выходят наостановке «Госцирк», как мимо проплывает химчистка «Улыбка» и начинается бесконечная толстая лохматая труба, по которой непременно перегоняют что-нибудь взрывоопасное, а потом будут два сарая из Севиного окна, и якобы в одном из этих сараев, по словам Севы, знаменитая уфимская маруха Клавка Золотой Зуб хранила чемоданы с награбленным». Потом Битов резко поднимал голову и обнаруживал, что перед ним опять остановка «Госцирк», но уже с другой стороны. В трамвай строем входили солдаты, а к Битову подходила контролер Петрова:

— Предъявите ваш билетик, гражданин!

— Извините, я, кажется, проехал по кругу, — оправдывался заспанный литератор.

— Взрослый человек! А такую ерунду несете! С вас штраф — рубль! Надеюсь, вы не пьяный?! А то пьяных мы не любим, — ласково предупреждала Петрова.

Битов совал руку во внутренний карман пиджака и обнаруживал исчезновение бумажника.

— Бумажник украли, а там отмеченное в правлении Союза советских писателей Башкирии командировочное удостоверение! — так просто разъяснял писатель смысл своих изнурительных поездок через весь гантелеобразный город.

— Да я вижу, гражданин, как вы отметили. Будьте добры, покиньте вагон, пока я самому генералу Захватуллину не позвонила!

Вышел Андрей Георгиевич на остановке «Госцирк», еще раз на здание цирка взглянул и наверняка подумал: «Как бы этот модерновый козырек не обвалился со временем». Как в воду, одним словом, глядел инженер человеческих душ. Хотел он оглянуться и посмотреть, что там на другой стороне проспекта Октября находится, но не оглянулся, не увидел голого мальчика, зимой и летом играющего в фонтане на дудочке, потому что перед ним в коляске лежал другой голый мальчик и кого-то смертельно напоминал.

— Простите, — решительно и смущенно выговорил Битов женщине с коляской, — но я бы хотел ущип… (нет, конечно, не ущипнуть, щипаться Битов никогда не умел) дать щелбан этому мальчику.

Женщина возмутилась:

— Новости, — сказала она, — так вы и…

Впрочем, дальнейший разговор не так важен. Важно лишь то, что, по свидетельству билетного контролера Петровой и бывшего на тот момент в Уфе на гастролях клоуна Олега Попова, мальчиком, которому Битов хотел дать щелбан, был не кто иной, как Игорь Савельев. Собственно, можно уже перейти к его фигуре, потому что потомственный вор-карманник и сожитель Лильки-запорожец Ильгизка-саквояж, оставив три копейки на трамвайный билет и отмеченное командировочное в бумажнике, незаметно сбросил его под ближайшую к остановке скамейку, а Андрей Битов благополучно его там нашел, так же благополучно добрался до двух сарайчиков, спотыкнулся о догнивающий остов довоенного фанерного чемодана, подарил другу Севе пухлый портфель своих черновиков, купил на вечную память коту Амуру пузырек валерьянки и отбыл в родной город Петербург, где был общественностью помилован, но, говорят, остался не реабилитированным до сих пор.

Литературная звезда Игоря Савельева на прозаическом уфимском небосклоне вспыхнула внезапно, то есть закономерно. Хорошая филологическая наследственность, падение «железного занавеса», свобода литературного самовыражения, обилие нарождающихся премий и проектов и т. д. и т. п. Одним словом, в мгновение Игорь стал лауреатом молодежных премий, автором толстых московских журналов, был приглашен на всевозможные форумы и даже удостоен высочайшей аудиенции. Телевидение, радио, свободная пресса беспрерывно рассказывали Уфе об Игоре Викторовиче. Члены уфимских литобъединений на творческих вечерах писателя выстраивались в очередь к возможному соприкосновению с великим рукопожатием, говорят, даже члены Общественной палаты пытались нащупать в мягкой ладошке могучий оттиск длани главнокомандующего. Но мы не о том. Мы о другом удивительном свойстве Игоря Савельева — о его поразительном внешнем сходстве с Андреем Вознесенским. Как уже было сказано, первым это удивительное свойство в младенчике Игореше отметил Андрей Битов, за ним и остальные стали поражаться: его взгляд, его подбородок, нос, голос, тембр, построение фразы, жаль, что не поэт.

Со временем Битов подзабыл свою первую встречу с Савельевым, но прошло каких-то двадцать пять лет, и они вновь лицезрели друг друга. Андрей Георгиевич в очередной раз председательствовал в жюри премии на лучшее литпроизведение, Игорь Викторович в очередной раз стал лауреатом.

Все было как обычно: награждения, речи, цветы, дипломы, пухлые конверты, фуршет.

— Ну прямо Андрюша времен хрущевской оттепели, — восхищались Савельевым мэтры и дамы мэтров.

Савельев пожимал плечами и снисходительно улыбался. И именно в тот момент, когда он в очередной раз снисходительно улыбнулся, сложился наш пазл. К Игорю Викторовичу подошел «завсевдатый» общественно-политических и художественно-литературных тусовок Сидоров:

— Игорь, вы уж не маячьте перед глазами Андрея Георгиевича, он, как вы, наверное, знаете из современной литературы, нервно реагирует на любые аллюзии, связанные с Андреем Андреевичем.

Потом Сидоров мягко подошел к Битову и влажно прошептал ему в ухо:

— Андрей Георгиевич, вон тот лауреат из Уфы, похожий вы сами знаете на кого, утверждает, что вы якобы его крестный.

— Из Уфы? — Битов отставил в сторону пузатую рюмку и твердо шагнул к Савельеву, разводя в стороны крепкие руки нокаутера.

«Будет бить», — обреченно подумал Савельев и повыше приподнял громоздкий диплом лауреата. Но Битов любовно сграбастал молодого писателя и стал его ласково мять:

— Уфимский, из Черниковки? Узнал, узнал, как же! Ну вылитый покойный папаша — Вовка Маканин, я ведь с ним и его котом в Уфе, когда в творческой командировке был, ух как работал! Из трамвая, помню, не мог вылезти от усталости.

— Но Маканин жив и не имеет ко мне никакого отношения, — давил в грудь маститому прозаику твердой рамкой диплома Савельев.

— Да? А кто умер? — ослаблял хватку Битов.

— Андрей Вознесенский.

— Да ну?! — выпускал Савельева из своих объятий Битов. — Я и говорю: вылитый покойный. Вы, молодой человек, главное, пишите, пишите. Чтобы забраться на плечи вашего папеньки, — черт! опять забыл, как его зовут, — надо писать и писать.

P.S. (В смысле, сделав последний глоток портера и пыхнув в пространство остатками табачного дыма).

«Лох картину везет! У Нинки-силикон на дозу сменяю», — подумал потомственный наркоман Гришка-сундук, оценивая полуметровую рамку, торчащую из холщовой сумки, беспечно приставленной к киоску «Уфапечать».

И, конечно же, стянул у высматривающего в передовицах центральных газет свежие литературные новости Савельева крупногабаритный диплом лауреата Белкинской премии.

Второй план

Серега проснулся за секунду до звонка будильника, тут же протянул руку и крепко придавил его кнопочку указательным пальцем, после этого, откинув одеяло, вскочил и бодро прошел в ванную комнату. Умывшись, он натянул тренировочный костюм и выбежал из дома, чтобы сделать свои ежедневные три круга вокруг парка культуры и отдыха имени Надежды Константиновны Крупской. После пробежки Серега принял контрастный душ, съел две тарелки кукурузных хлопьев в обезжиренном молоке, выпил пол-литра морковного сока и заторопился на работу.

Степанов, просмотрев до двух часов ночи футбол, утром проспал на работу. Вчера он тоже проспал на работу. Позавчера пришел за 15 минут до начала рабочего дня, потому что накануне Фахарисламов, пуская солнечный зайчик своим ролексом в правый глаз Степанову, поинтересовался, когда у того заканчивается испытательный срок.

Бобыкин погрузил в густую белую пену на своей щеке трехлезвенную бритву "Жиллет" и повел ее вверх, обнажая четырехсантиметровую полосу гладкой влажной кожи, на которой тут же проступили красные точки срезанных прыщиков. Он услышал как хлопнула дверца автомобиля жены Лидки, потом услышал как взревел двигатель автомобиля, а когда услышал как хрустнула коробка передач, вспомнил посещение в далекие детские годы зубного врача, который постоянно перекладывал из одного гулкого нержавеющего подноса в другой гулкий нержавеющий поднос огромные стоматологические щипцы. Непрогретый двигатель автомобиля жены зачихал и заглох, но тут же опять взревел, опять хрустнула коробка передач, послышалась яростная пробуксовка колес на гравии перед гаражом и уже вдалеке, где-то перед выездом на шоссе — истошный визг тормозов. Бобыкин досадливо поморщился, а потом и нахмурился, вспомнив, что не доспорил с женой вчера по поводу того какую капусту надо было по пути домой принести с рынка: цветную или брюссельскую. К тому же не мешало еще раз предупредить Лидку, чтобы не звонила беспрерывно к нему на работу, потому что Фахарисламов в последнее время стал очень нервным.

Симоненко с трудом поднял голову от подушки, тяжело опустил ноги с кровати и наступил голой пяткой на почти разложившийся за ночь кусок арбуза. Симоненко отдернул ногу, ругнулся и вытер пятку колготками похрапывающей на другой стороне кровати девушки, имя которой он не помнил и вспоминать не собирался. Симоненко закурил и долго смотрел в черный пыльный угол, уперев локти себе в колени, иногда ему чудилось, что в углу сидит голая жена Лера, которая два года назад уехала в Израиль с продюсером Загогуйло, а год назад в Японию с продюсером Полипчуком. Симоненко прошел на кухню, достал из холодильника две баночки пива и залез в горячую ванну приходить в себя. После ванны Симоненко выкурил полпачки сигарет и выпил четыре кружки крепчайшего кофе. Настроение у Симоненко поднялось, осталась только чуть заметная стороннему человеку вялость в движениях. Он растолкал девушку и попросил поторопиться со сборами, в очередной раз подумав о том, что только утром можно понять, как не разборчив бываешь вечером. Симоненко надел свежую голубоватую рубашку, надушился дорогим одеколоном с нарочито грубоватым запахом, чтобы тонкий нюх Фахарисламова не учуял и намека на перегар, зачесал назад волосы и прикрыл красноватые глаза черными очками.

Света с ненавистью посмотрела на велотренажер и постаралась обойти его так, чтобы никак не задеть. Она села у большого зеркала за низенький столик, уставленный баночками и коробочками, и принялась за долгий, кропотливый труд. Через сорок минут Света удовлетворенно покрутила головой и вдруг вспомнила, что собиралась проплакать всю ночь, потому что груз прожитых лет давил нещадно, а предстоящий в конце недели день рождения должен будет отмерить чудовищный срок существования в 22 года. С чувством неисполненного долга она пошла на работу.

* * *

В метро на Серегу уставилась рыжая, конопатая девушка, он вспомнил, что вчера не сводила с него глаз толстая, лопоухая школьница, а позавчера — прыщавый паренек с черной бородкой. Серега незаметно для окружающих поиграл кубиками мышц брюшного пресса, оглядел свою бугристую руку и решил, что трицепсы непременно надо подкачать.

Степанов нервничал, перебегал дорогу на красный свет и расталкивал неторопливых прохожих. Его прерывистое дыхание доносило до окружающих запах второй день не чищеных зубов, белая рубашка под двубортным пиджаком прилипла к телу, под мышками струились соленые ручейки, а ступни, обтянутые герметичными нейлоновыми носками, хлюпали в тяжелых черных осенних туфлях.

Бобыкин аккуратно закрыл дверку своего автомобиля, нежно завел двигатель, подождал пока стрелка температуры охлаждающий жидкости дошла до нужной отметки и очень плавно тронулся.

Девушка выдвинула автомобильную пепельницу, выбрала из нее самый длинный окурок и закурила, Симоненко понял, что дальше ближайшей станции метро ее не подвезет.

Очень похожий на охранника третьего уровня Симоненко усатый шофер автобуса всю дорогу пялился на Свету в зеркало заднего вида. Света отвечала на взгляд шофера прямо и независимо, точно так она собиралась встретить жгучий взгляд и самого Симоненко. Но когда шофер, неожиданно затормозив, вылез из-за баранки, здорово струхнула. Шофер прошел через весь салон автобуса к последним сиденьям, подхватил под мышки сильно пьяного гражданина, очень похожего на совсем непьющего Фахарисламова, и выволок того через заднюю дверь на освежающую травку газона. К чувству невыполненного долга у Светы добавилось легкое чувство разочарования.

* * *

Во дворике особняка Уждавини маленькие японские установки поливали тоненькими играющими на солнце струйками тщедушные цветники его жены. Серега автоматически вытряхнул в черный целлофановый мешочек пустую пепельницу и смахнул белой тряпочкой несуществующую пыль с щитка приборов. Потом вылез из надраенного до блеска лимузина и с наслаждением потянулся. На площадку для VIP-гостей на большой скорости въехал спортивный кабриолет и, взвизгнув тормозами, резко остановился. Серега подошел к автомобилю, перебросил жвачку на зуб мудрости и угрожающе выдвинул вперед челюсть, как научил его Фахарисламов:

— Здесь частная собственность! Господин Уждавини не предупреждал, что к нему приедут гости!

Диктор, сообщив в конце новостей невеселый прогноз погоды, добавил, что старожилы опять ничего не помнят. Степанов проскользнул в дверь. Бобыкин, не поднимая глаз от "Плейбоя", буркнул презрительное приветствие. Степанов, сжимая и разжимая ладонями воздух, попытался рассказать про жуткие заторы на дорогах, но запутался в длинном сложноподчиненном предложении. Бобыкин никак не выразил ему своего сочувствия. Степанов закончил бессвязную речь и подошел поближе к кондиционеру. Он нажал кнопочку выключателя и вывернул до упора регулятор мощности. Кондиционер как не работал, так и не работал. Степанов позавидовал Бобыкину, которому Фахарисламов разрешал сидеть без пиджака, потом немного раздвинул жалюзи и позавидовал Сереге, идущему в прохладном тенечке ветвистых деревьев между фонтанчиков поливальных установок по направлению к подъехавшему открытому "Мерсу".

— Подъехал открытый "Мерседес", к нему подошел охранник первого уровня.

— Готовность пять дробь один.

Степанов расстегнул кобуру, взялся липкими пальцами за ребристую рукоятку револьвера и тревожно подумал заплатит ли ему Фахарисламов положенные "ночные" за прошлую неделю.

Бобыкин сидел в кресле и листал журналы, сначала накапливая в себе раздражение на новичка Степанова, который каждый день опаздывает, потом так же листал журналы, пытаясь подавить это же раздражение.

Краем глаза отметив, что Степанов включает кондиционер, Бобыкин нервно встряхнул лощеный "Плейбой": сто раз втолковывал этому идиоту, что кондиционер стоит для антуража и сгорел еще два года назад. Бобыкин решил не нервничать и подумать о чем-нибудь другом, например о том, почему жена Лидка не звонит ему уже полчаса.

— Подъехал открытый "Мерседес", к нему подошел охранник первого уровня.

Бобыкин вздохнул, не спеша отложил журнал и пробурчал:

— Готовность пять дробь один, — не спеша поднял рацию, прокашлялся, нажал на красную кнопочку и бодро отрапортовал: — Первый! У нас ситуация пять дробь один!

В ответ из динамика рации послышался раздраженный голос охранника третьего уровня Симоненко:

— Действуйте согласно инструкции 7 б.

Симоненко, легонько стукнул в дверь и тут же ее толкнул. Молоденькая бухгалтерша Света испуганно встрепенулась и через силу улыбнулась. Симоненко нравилось, как бухгалтерша всякий раз вздрагивает при его появлении. Он сел напротив и рассказал ей древний и чрезвычайно прямолинейный в своей двусмысленности анекдот. Света захихикала, украдкой поглядывая в зеркало. Симоненко прищурился и подумал, почему, собственно, надо всегда следовать принципу не флиртовать на работе и всегда бояться чертого Фахарисламова? Но висящая рядом с пистолетом рация, противно задребезжав, прервала его размышления. Послышался звонкий голос охранника второго уровня Бобыкина:

— Первый! У нас ситуация пять дробь один!

Симоненко слегка замутило от хорошо поставленного тенорка Бобыкина, но сдержавшись, он строго ответил:

— Действуйте согласно инструкции 7 б.

Не успела Света повертеться у зеркала, как в дверь стукнули и тут же ее открыли. Увидев охранника третьего уровня Симоненко, Света вздрогнула и попыталась улыбнуться. Симоненко погрузил Свету в загадочное облако из запахов сигарет, парфюмерии и алкоголя. Сняв темные очки, он окинул Свету взглядом, и Свете, не смотря на строгий брючный костюм, сразу же захотелось прикрыться. Симоненко вальяжно сел в кресло напротив и рассказал похабный анекдот, над которым она через силу захихикала в несмелой надежде, что, может быть, хоть сегодня ее пригласят хотя бы попить кофе в забегаловке на соседней улице.

Симоненко неожиданно задумался, но тут задребезжала рация, послышался противный голос Бобыкина, в ответ на который он недовольно сказал:

— Действуйте согласно инструкции 7 б.

* * *

Указательный палец в черной кожаной перчатке, омерзительно сгибаясь и разгибаясь, поманил Серегу к себе. Сереге очень захотелось выдернуть за худенькую шею напомаженного красавчика из автомобиля, но вместо этого он покорно наклонился к нему. Красавчик вдруг выпрыгнул из машины и стал делать резкие отрывистые движения руками и ногами с шумным выдохом воздуха.

Степанов держал револьвер в руке и наблюдал за тем, как смешно сломалось пополам стокилограммовое тело Сереги, как потом также смешно резко разогнулось и плашмя всей массой плюхнулось в клумбу под фонтанчики поливальных установок.

— Ситуация шесть дробь два! Нападение на охранника первого уровня! — прокричал Степанов на ходу и, распахнув дверь, выскочил на крыльцо.

Бобыкин вытянул из-под журналов маленький автомат "Узи" и увидел, как на плоском затылке Степанова вдруг расцвел огромный красный цветок, сразу же разбросав по полу, стенам и потолку свои лепестки. Бобыкин побежал в дальний угол комнаты, на ходу стреляя из автомата по окнам, люстрам и дорогим сервизам в сервантах из красного дерева.

— Первый! У нас ситуация шесть дробь два, перешедшая в ситуацию семь дробь три! Выведена из строя охрана первого уровня и потери на втором уровне!

Симоненко, прячась за массивной колонной на втором этаже, метко стрелял по ловко избегающему его разрывных пуль красивому молодому человеку. Симоненко материл Бобыкина, который сидел под большим обеденным столом в алой от крови рубашке, зажимал себе уши и тихо выл, постепенно переходя на хрип. Симоненко не заметил, как красивый молодой человек, спрятавшись за шкаф, прицелился в кронштейн, крепящий одну из растяжек, держащих парящего под потолком медного пузатого Купидона.

Света вскрикнула, медный Купидон спланировал из-под потолка вниз и пробил своей кудрявой головкой череп Симоненко в районе темени. Света рванулась к Симоненко, но неожиданно ее лоб уперся в огромное дуло черного пистолета. Молодой красивый человек усмехнулся, крутанул револьвер на пальце, вложил его в кобуру и сказал бархатным голосом, что он здорово подзадержался тут, и его наверняка заждался их босс Уждавини. Молодой красивый человек повернулся спиной к Свете, Света увидела лежащего в ярко красной луже Симоненко, в слепой ненависти выхватила из своей сумочки маленький никелированный браунинг, но услышать негромкий выстрел своего пистолетика не успела, потому что ее навсегда оглушил выстрел из револьвера сорок пятого калибра.

* * *

— Я тебя предупреждал, Уждавини! — красивый молодой человек прицелился в покатый лоб Уждавини.

— Я все отдам, клянусь! — тоненько заверещал Уждавини. — Не убивай меня, у меня молодая жена и множество планов на будущее! — Глицериновые градинки пота катились по его лбу и застревали в кустистых черных бровях.

— Смотри, Уждавини! Это было последние предупреждение! — красивый молодой человек ловко крутанул свой огромный револьвер на пальце и всунул в кобуру. Потом он развернулся на огромных каблуках и не спеша вышел из дома.

Серега медленно приподнялся над поливальными установками, красивый молодой человек подпрыгнул и ударил ногой Сереге в голову. Серега упал, по всему, с переломом основания черепа.

Фахарисламов потер указательным пальцем лоб и сказал:

— Я думаю — это лишнее. Вырежьте с того момента, когда Серега привстает и до того момента, когда Голубой мститель садится в машину.

Банды очкариков

В ночь с тридцать первого на первое в бронированную дверь штаба по борьбе с разгулявшимся бандитизмом кто-то негромко постучал дулом пистолета неизвестной конструкции.

— Что это? — приподнял голову от стола прапорщик Резиноводубинкин и вопросительно взглянул на начальника штаба.

— Либо Макаров, либо Стечкин, может быть Вальтер, но никак не Парабеллум, — проанализировал ситуацию капитан Зарукухватуллин и приказал: — отопри с присущей тебе готовностью ко всему.

Чеканя размашистый шаг, в распахнутую настежь дверь вошел выписанный из-за границы микрорайона Сипайлово спецагент Иванов-Самогонкин.

— Руки по швам! — грозно крикнул Резиноводубинкин в затылок Иванову-Самогонкину, но тут же исправился: — то есть руки вверх!

Не послушался спецагент прапорщика, отстегнул от лацкана бейджик со своей секретной фамилией и секретной должностью, протянул его капитану и попросил кратко изложить диспозицию.

Нахмурился начальник штаба капитан Зарукухватуллин и хриплым, но мужественным голосом начал:

— Микрорайон затерроризировала банда. Банда жестокая, хитрая и чрезвычайно коварная в своих злодеяниях. Банда очкариков!

— Вот как! — сразу почувствовал всю сложность обстановки Иванов-Самогонкин.

— Ведь до чего додумались эти негодяи! Ловят в подворотнях культуристов, боксеров, сумоистов и других выпускников профессионально-технических училищ, а то, бывает, и к работникам правоохранительных органов пристают!

— Ну да! — поразился дерзости преступников спецагент.

— И спрашивают… Прапорщик, прочти, что они спрашивают — у тебя записано во вчерашнем протоколе.

— Это когда изверги пытали Жоржика — сына нашей осведомительницы Груни?

— Его несчастного.

— Сейчас, товарищ капитан. Вот, например: чем литература «золотого» века отличается от литературы «серебряного» века? Или еще более садистское: как называется звезда, вокруг которой вращается планета, на которой мы обитаем?

— И как же? — вдруг испугался Иванов-Самогонкин, но тут же взял себя в руки и гневно сжал кулаки: — Сволочи! Но неужели, простые, честные, открытые ребята не пробовали дать им отпор?

— Пробовали, — вздохнул прапорщик, — мы тоже пытались их вразумить данными нам народной властью полномочиями, но ведь только, бывало, замахнешься для вразумления, а он тебе под руку подлость какую-нибудь выдаст, вот я записал даже: «не торопитесь с ответом, блюститель порядка, потому что в силу может вступить третий закон Ньютона». Каково? Где это видано, чтобы милиционеров законом пугали?!

— Так ведь в такой обстановке работать невозможно!

— Не говорите! Наш районный филиал городской психиатрической больницы переполнен, пациенты все полное собрание сочинений Карла Маркса и Владимира Ильича Энгельса из красного уголка перетырили, и, не смотря на интенсивное лечение сульфазином, продолжают конспектировать подшивку «Вечерней Уфы»! Но к делу, спецагент Иванов-Самогонкин!

— Я весь во внимании, товарищ капитан Зарукухватуллин!

— Ваша задача внедриться в банду и освободить микрорайон от ига.

— Простите, кто такой Иг?

— Точно не знаю, в полученном мной от полковника Гауптвахтова приказе это не расшифровано, но, думаю, это самый главный их мерзавец. Для перевоплощения мы выдадим вам очки с диоптриями минус пятнадцать, толстую книжку «В мире мудрых мыслей» и пионерский значок прошлого века «Всегда готов». Осталось только придумать название операции, какие у присутствующих есть варианты?

— Сеть

— Бредень.

— Невод.

— Трал.

— Потоньше бы, — забраковал мозговую атаку сослуживцев начальник штаба.

— Золотая рыбка, — перешел на влажный шепот Резиноводубинкин.

— Как-то не по-мужски, товарищ прапорщик!

— Виноват! — покраснел боевой полуофицер, — может быть спиннинг?

— Во! Можешь, когда жареный петух на горе свистнет, — обрадовался Зарукухватуллин, достал из тумбочки пустую картонную папку и нарисовал на ней длинное удилище, блесну и заглатывающую ее зубастую щуку.

— Когда выходить на задание? — оторвал капитана от изобразительного искусства спецагент.

Вздрогнул начальник штаба, но тут же нахмурил все семь пядей на своем лбу:

— Конечно на рассвете.

* * *

Серый клочковатый туман зловеще полз по микрорайону Сипайлово, редкие тени подозрительных личностей скользили вдоль тротуаров, пересекали проезжую часть улиц в неположенных местах и скрывались в бетонных квадратах и прямоугольниках своих дворов. Иванов-Самогонкин нервно сдергивал с носа очки с толстенными линзами, доставал из черного плаща до пят камуфляжный носовой платочек, и притворно протирая линзы, пристально вглядывался в сырую предрассветную мглу.

Но враг подкрался незаметно:

— Не подскажите, как пройти в ближайшую библиотеку?

Чуть не выпали на асфальт из подрагивающих пальцев очки с платочком, чуть не бросился спецагент бежать в укрытие от дыхнувшей в лицо портвейном 777 опасности, но вспомнил он про табельный пистолет с запасной обоймой, про баллончик с нервно-паралитическим газом в потайных кармашках нижнего белья и звонким фальцетом ответил:

— Между прочим, общая теория относительности А. Эйнштейна при ближайшем рассмотрении не выдерживает никакой критики!

Враг растерялся, он явно был не готов к контратаке, поэтому вытащил из белого плаща до пят камуфляжный носовой платочек, стянул с носа очки с толстенными линзами и, протирая душки очков, внимательно оглядел Иванова-Самогонкина с ног до головы:

— А не зайти ли нам для продолжения нашей интеллектуальной беседы в круглосуточное кафе-закусочную-бар-бистро «Копытце»?

Смело усмехнулся спецагент, показывая, что не напугала его неприкрытая угроза противника:

— Отчего не зайти! Можно и зайти!

В «Копытце» кроме официантки Груни не было никого, спецагент и враг сели на расшатанные стульчики за залитый утренними лучами солнечного света, липким пивом и сладким чаем столик в центре зала.

— Ну, закажи чего-нибудь, не сидеть же нам просто так, — обратился хитрый враг к Иванову-Самогонкину и кивнул в сторону дремлющей на своем кулаке Груни.

«Не иначе, как проверяет», — раскусил врага спецагент и заказал Груне бутылку «Вырви глаза».

Не успела психологическая дуэль начаться, как закончилась водка в чайных стаканах.

— Ну, закажи еще чего-нибудь, — продолжил хитроумную комбинацию враг.

«А вдруг это и есть тот самый Иг?!» — осенило спецагента, и решил он зайти с фланга:

— За постмодернизм!

Гулко стукнули друг о друга граненые стаканы, гулко повторило этот звук эхо, и опять закончилась водка.

— Ну, закажи опять чего-нибудь для разговора, не на сухую же беседовать, — отразил фланговый удар противник.

Насторожился Иванов-Самогонкин, потому что увидел, как супостат налил в свой стакан водки на полмиллиметра выше, чем в его. И тут же ринулся в лобовую:

— Значит, говоришь, в библиотеку ходишь, Иг?

— Хожу, конечно! А ты чего икаешь, не идет честный пролетарский напиток в лживое интеллигентское горло?

— Не волнуйся, Иг — идет! И не такие интеллектуальные высоты брали, — презрительно сплюнул под стол спецагент, взял стакан врага и влил в свой рот.

Враг сдаваться не собирался:

— А знаком ли ты с высотами современной зарубежной прозы, господин интеллектуал?

— Да я за Гарри Поттера любимую учительницу русского языка и литературы не пожалею! — лег на амбразуру Иванов-Самогонкин.

— Ну тогда, чтобы обсудить детали, закажи чего-нибудь, — подло осадил его злодей.

— Так, денег уж нет, господин Иг, — вынужден был отступить спецагент.

— Чудак — человек! А я на что? Ты не икай, а лучше займи у меня в долг, а с получки сразу же отдашь с символическими процентами, — стремительно развивал свой успех по всем фронтам вероломный враг.

* * *

— Вот они голубчики, товарищ капитан! Сразу двух очкастых бандитов накрыли на месте преступления! Скоро всю эту нечисть под корень изведем! — прапорщик Резиноводубинкин открыл камеру сипайловского медвытрезвителя и указал электрошокером на лежащие под белой простыней два тела.

— Благодарю за службу! — поблагодарил за службу Резиноводубинкина начальник штаба Зарукухватуллин и гневно сорвал простыни с тел преступников.

— Рад стараться! — вытянулся прапорщик, в ожидании последующих благодарностей и возможного представления к званию «Заслуженный работник культуры». Но капитан в одном из тел вдруг опознал отправленного на опасное задание спецагента:

— Так этот сине-зеленый — наш Иванов-Самогонкин! До чего же его ироды довели! И второй желто-коричневый вроде как знакомый! Да это ж контразведчик Сидоров-Борматухин из райотдела ФСБ! — вытер сорванной с тел простыней проступивший на цезуре пот Зарукухватуллин, — прапорщик Резиноводубинкин!

— Я, товарищ капитан!

— Отставить «благодарю за службу!», потому что это полный провал! Опять в старлеи переведут, опять участковым назначат и опять отпуск дадут в декабре!

— Не переживай, капитан! — вдруг послышался шепот, очнувшегося спецагента, — есть выход!

— Говори! Говори! — нагнулись к нему прапорщик и капитан.

— Необходимо, — приподнял голову Иванов-Самогонкин, — закрыть все библиотеки, а у книжных магазинов выставить круглосуточные посты, чтобы пропускали только внутрь и по спецпропускам, а изнутри вообще не выпускали, — прошептал белыми губами спецагент и опять уронил голову на твердую кушетку.

Капитан выдернул подушку из под ягодиц контрразведчика Сидорова-Борматухина и осторожно подложил под затылок Иванову-Самогонкину:

— Вот это голова! Не зря двухнедельные курсы пользователей ЭВМ с отличием окончил.

* * *

— Уже целый месяц микрорайон Сипайлово спит спокойно! Выпьем за нашу нелегкую, но благородную работу, а заодно и мое очередное звание обмоем! — майор Зарукухватуллин бросил в литровую алюминиевую кружку большую, такую же как у полковника Гауптвахтова звездочку, отхлебнул спирту и передал емкость Иванову-Самогонкину.

— За чистое небо над головой! — сделал большой глоток спецагент и передал кружку прапорщику.

— За здоровое и счастливое общество! — допил остатки Резоноводубинкин и проглотил майорскую звездочку.

Расстроился, было, майор Зарукухватуллин, но прапорщик поклялся только что врученной медалью «За очень личное мужество», что вернет на следующий день звездочку в целости и сохранности, поэтому майор налил в кружку еще спирту и бросил в нее вторую звездочку. Встал во весь рост Зарукухватуллин, открыл рот, чтобы сказать тост, но не успел произнести важные для каждого борца с организованной преступностью слова, потому что в штаб по борьбе с разгулявшимся бандитизмом, переименованным теперь в «поддерживающий на достигнутой высоте порядок» ворвалась официантка Груня, таща за руку зареванного пятнадцатилетнего сына Жоржика.

— Вот!

— Что, кто, где и когда?! — хором спросили майор, прапорщик и спецагент.

— Шел мой неиспорченный почти ничем мальчик на концерт рэпера Миллиметра, а его окружили в подворотне скрипачи какие-то и пятнадцать минут мучили гнусными звуками, которые придумал их предводитель Шнитке.

— Значит не всю заразу вытравили! — грустно вздохнул Зарукухватуллин, потом выдохнул из легких углекислый газ и залпом выпил из кружки весь спирт вместе со второй майорской звездочкой.

Истории Горюхина

Видимо шежере

Деда моего отца зовут Константин, он огромен, страшная борода его до колен. Сидит себе на кровати и что-то говорит мне или ничего не говорит, а только улыбается, впрочем, может, и не улыбается. Я боязливо выхожу из комнаты на кухню, где около высокого массивного буфета стоит молчаливая прабабушка Татьяна, тоже очень высокая. Прабабушка открывает скрипучую дверцу буфета и, возможно, хочет достать мне чего-нибудь вкусненького, но, не дождавшись угощения, я бегу на улицу, ведь летом во дворе, как, наверное, и в другие времена года, которые я пока не помню, столько неотложных дел. Потом я проживу огромную жизнь длиною в осень и зиму, и 28 февраля 1969 года мне надарят кучу всяких подарков, потому что на вопрос, сколько мне лет, я смогу показывать большим тетькам и дядькам три вытянутых вверх пальца. Потом времена года замельтешат велосипедными спицами, в какой-то из скучных вечеров, перелистывая семейный фотоальбом, я переверну фотографию маленького старичка со всклокоченной бородкой и прочту на обороте, что это Константин Иванович Горюхин, почивший 1 января 1969 года в возрасте 99 лет.

Впрочем, вру. Все было не так. Деда моего отца зовут Константин, он огромен, страшная борода его до колен. Сидит себе на кровати и говорит мне:

— А садись-ка, Егорка, мне на коленку, только бороду не прищеми. Расскажу я тебе нашу родословную.

Паренек я был молодой, шустрый — прыгнул ему на коленку, цепкими ручонками за бороду ухватился для равновесия:

— Шежере, что ли?

Константин Иванович одобрительно погладил меня по льняной головке:

— Оно самое. Так слушай. Поехала в 1767 году Екатерина II Алексеевна Великая из Москвы в Казань.

— Ну! — возмутился я. — Ты бы, прадедуля, еще с неандертальцев начал, я же засну!

Но Константин Иванович крепким подзатыльником тут же меня переубедил.

— И проезжала Екатерина мимо одного населенного пункта, в котором жили крещеные чуваши. Ну и, как водится, высунулась в окошко кареты и спросила у одного из крещеных: «Что за поселение такое?» А чуваш, хоть и крещеный, но ведь не полиглот же, поэтому отвечает: «Мин по-русски белмей». Тогда Екатерина и говорит Потемкину: «Запиши, Григорий Александрович, на манжете, что по дороге в Казань проезжала я мимо не то села, не то поселка под названием Белебей, и очень мне этот Белебей понравился, и непременно я этот Белебей как-нибудь награжу». Украсил ли Потемкин Белебей, как и другие убогие российские деревеньки и селения, бутафорскими нарядными домиками — не знаю. Но ведь царица-матушка действительно наградила Белебей — в 1781 году он получает статус уездного города, а в 1782-м собственный герб.

— А мы тут при чем? — удивился я с детской непосредственностью.

— Слушай дальше, пострел. Потемкин-то на манжете царицыны слова записал, но своим умом государственным подумал, что неплохо бы в этот Белебеевский уезд кержаков сослать, найти им захудалую деревеньку, Подкатиловку какую-нибудь, и чтоб сидели там и своему старому Христу двумя пальцами крестились, — сказал Константин Иванович и перекрестился двумя пальцами.

— Во как! — смекнул я, в какую сторону клонит мой прадед, глава местной старообрядческой общины. — А откуда он нас переселил?

— Знамо откуда — из села Горюхина. Говорят, барин секунд-майор, подполковник по нынешнему, Петр Иванович Белкин очень переживал по этому поводу, сын его Иван Петрович потом написал что-то про нашу деревеньку, но он был вроде тебя — без царя в голове, поэтому накатал пародию да и умер вскорости, до тридцати лет не дожил. Но об этом надо было у моего папеньки Ивана Сергеевича и брата его Луки Сергеевича спрашивать, они бы тебе и про поэта Архипа Лысого рассказали, и про старосту Трифона, и про Дериуховых с Перкуховыми, и про замечательный горюхинский обычай выдавать тринадцатилетних мальчиков за двадцатилетних девок…

Я с удивлением взглянул на прабабушку, но прадед поморщился.

— Да нет! Давно это было. Так вот… На чем я остановился? Ах да, отец мой Иван Сергеевич… Да… Расспросить бы его, но никак уже не расспросишь, от него после 1923 года только печать хрустальная осталась — в буфете вон стоит на полочке, — смахнул слезу прадед и позвал супругу: — Татьяна! Таня, голубушка, налей рюмочку благочестивого кагору, папу помяну.

Но прабабушка Татьяна Александровна хоть и замужняя жена старовера, а женщина была строгая и принципиальная:

— Побойся бога, Константин! Ребенка на коленях держишь!

— Н-да… — огорчился прадед, приподнял меня, снял со своего колена и поставил на пол. — Иди похулигань во дворе на детской площадке, потом как-нибудь дорасскажу нашу историю.

Похулиганить я всегда был горазд, поэтому уговаривать себя не заставил, мигом за дверь шмыгнул.

История 2

Деда моего отца зовут Константин, он огромен, страшная борода… Это я уже, кажется, писал. Не знаю, сколько времени прошло, — может, день, может, два, а может, и целая вечность в одну неделю. Одно могу сказать наверняка: дело было после 8 сентября — дня рождения моей годовалой сестренки Наташки. Положила мне мама в карман гостинец и отправила гулять, чтобы не сопел в ревностном недовольстве над детской кроваткой. Вышел я из подъезда и тут же решил угостить прадедушку петушком — это такой леденец на палочке, вроде чупа-чупса, только в сто раз вкуснее и безвреднее.

— Опять ты? Зачастил ты что-то, Егорка. Конфетку, говоришь, принес? Спасибо, внучек второго поколения. Давай так: ты ее сам разгрызешь, а я тебе еще одну историю расскажу? — предложил компромисс Константин Иванович.

Делать нечего, бросил леденец на молочные зубы, схватился за бороду прадеда и залез ему на коленку.

— В общем, стараниями Григория Александровича Потемкина стали мы жить в деревне Подкатиловке под Белебеем, недалеко от села Верхнетроицкое, в этом селе потом в честь нашего ближайшего местопребывания улицу назвали — так и зовется: улица Горюхина.

— Да ну! — не поверил я. — Это, наверное, местный партизан или заслуженный кавалерист, а может быть, и бывший председатель сельсовета.

— Ить! — возмутился прадед и чуть не скинул меня с коленки. — Слушай, что тебе говорят, и помалкивай! Ты хоть знаешь, кому эта Подкатиловка принадлежала?

— Откуда же мне знать? Наверное, Подкатилову какому-нибудь.

— Какому Подкатилову?! Знакомому крупного русского писателя Сергея Тимофеевича Аксакова мелкому помещику Александру Хлестакову! Этот Хлестаков, изредка встречаясь с Аксаковым, частенько тому жаловался на сына своего Ваньку, который был редким шалопаем и все время тянул из папаши деньги на шалопайство в Петербурге. А Сергея Тимофеевича все эти истории чрезвычайно забавляли, и он по прошествии лет подробно, со свойственной ему обстоятельностью пересказал их своим петербургским друзьям. Так про этих смешных Хлестаковых узнал Гоголь Николай Васильевич, когда в 1832 году познакомился с Аксаковым, ну и, конечно, тут же воспользовался и вывел в своей бессмертной комедии «Ревизор».

— Однако, — только и мог произнести я.

— Сомневаешься? — усмехнулся Константин Иванович. — Татьяна! Татьяна, голубушка, принеси мне, пожалуйста, четвертый том Николая Васильевича, тот, что с закладочкой посередине.

— Не рано ли ты Юрочке головушку забиваешь? — Татьяна Александровна смахнула чистой тряпочкой пыль с кожаного переплета и дала супругу книгу.

— Да нет, в самый раз, у Егорки мозг сейчас, как губка резиновая. Пущай впитывает, глядишь, потом в линованную тетрадочку все запишет, — не согласился с женой прадед и раскрыл потертый томик. — Вот она, вторая редакция «Ревизора», именно про нее писал Гоголь Погодину 6 декабря 1835 года: «Да здравствует комедия!» А вот реплика Бобчинского: «Сначала вы сказали, а потом и я сказал. Э, сказали мы с Петром Ивановичем, с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит бог знает куды: в Саратовскую губернию в город Белебей? Это верно не кто другой, как самый тот чиновник».

— Саратовская губерния? — задаю вопрос и ехидно ухмыляюсь.

— Эх! — захлопнул книгу прадед Константин. — Как ты не понимаешь, что Гоголь к тому времени уже был столичная штучка. А тогда, точно так же, как и сегодня, жителю столицы, особенно недавно переехавшему из глухой Малороссии, было неприлично знать географию Российской империи, вот Николай Васильевич и показывает читателям, что, мол, ему все равно: что Саратовская губерния, что Оренбургская, что Уфимская. И сегодня попробуй спроси какого-нибудь щелкопера в Москве, где расположена Башкирия? Непременно ткнет пальцем в пустыню Гоби.

— Ладно, ладно, убедил, — легко сдаюсь и сладко зеваю. — Продолжай, что ли.

— Потом, когда белебеевские купцы, городничий, местные добчинские-бобчинские возмутились, жалобы стали писать на высочайшее имя, цензор Евстафий Ольдекоп спросил Гоголя: «Ну зачем тебе, Николай Васильевич, этот Белебей, у тебя что, проблем мало, у тебя что, поэма “Мертвые души” мертвым грузом на шее не висит?» — «Висит, — отвечал тогда поэт и драматург, — как не висеть, да так, брат Евстафий, так как-то все…» Вычеркнул, одним словом, славный чувашский город из последующих редакций. А мы, Горюхины, тем временем уже давно жили под Уфой, в Дмитриевской волости, в деревне Воскобойниково, там я, кстати, и родился 21 марта 1869 года.

— После крепостного права, выходит? — осведомленность показываю.

— После него, родимого. Но мы хоть и жили в барских деревнях, никогда холопами не были.

— А чем же тогда деревня Воскобойниково лучше деревни Подкатиловки? — спросил я, затягивая крепкий узелок в бороде прадеда.

— Тут совсем другая история.

— Юрка! — крикнул с улицы мой товарищ по детсаду Валерка. — Выходи в войнушку играть!

Я был очень дружен с никогда не унывающим Валеркой, который еще не знал, что через десять лет утонет в протекающей недалеко от нашего дома реке Белой, поэтому спрыгнул с прадедовского колена, сказал, что сегодня больше слушать родовую историю не могу, потому что чрезвычайно проголодался, хочу спать и у меня сильно болит живот.

Не успел Константин Иванович проскрипеть что-то о вырождении рода Горюхиных, как я уже пулял во дворе из указательного пальца во врагов нашего социалистического отечества.

История 3

— Прадед! — дернул я прадеда за страшную бороду. — Хватит сидеть с закрытыми глазами и посапывать, давай рассказывай, зачем кержаки под Уфу перебрались, а то на улице дождик и делать совершенно нечего.

— А? — приоткрыл Константин Иванович глаза. — Егорка? А я думал, ты мне снишься. Ну, лезь на коленку. Дело было так. Задумали горюхинцы из Подкатиловкидвинуть куда-нибудь, потому что ну какое житье с этими полоумными Хлестаковыми? А поблизости только Белебей, не намного больший Подкатиловки, и за сто верст от него портовый город Уфа, на пяти реках стоящий.

— Откуда столько рек, прадедушка? — как обычно, выражаю скепсис.

— И чему вас в детском саду учат? — качает головой прадед. — Загибай пальцы: Белая, Уфимка, Дема, Сутолока, Шугуровка.

— Вона как!

— Вот и задумались мы тогда о переезде, и, может, до сих пор бы думали крепким кержацким умом, но случилось молодой жене Ивана Александровича Хлестакова Марье Антоновне рожать. А хоть была она вся в своего папашу, Антона Антоновича Сквозник-Дмухановского, бабой ширококостной да в бедрах несоразмерной, все равно решили Хлестаковы на всякий случай вызвать уфимского акушера Беляева, человека очень своим ремеслом увлеченного, слава о мастерстве которого простиралась до самой нашей Подкатиловки.

— Разумное решение, — одобряю Хлестаковых и плету в прадедовской бороде тонкую косичку. — И что акушер, неужто заодно и горюхинцам помог?

— Ты, Егорка, словно таракан на сковородке. Ты не спеши, дальше слушай. Надо сказать, что Беляев и сам был недавно женат, а жена, ввиду специфики профессии мужа, очень ревновала его к пациенткам и потому всюду своего мужа сопровождала. Так и оказалась в нашей деревне чета Беляевых. Марья Антоновна к их приезду благополучно опросталась очень шустрым и веселым мальчиком, который, как уверяют свидетели, по семейной традиции взял и тут же соврал. Но бог с этими Хлестаковыми, не об них наше шежере. Во время праздничного ужина в честь вышесказанного старосте нашей общины Трифону удалось переговорить с супругой Беляева. Женщина она была очень молодая, но необычайно начитанная, поэтому верила во все мистическое, потустороннее, нетрадиционное, и ничего удивительного, что она с легкостью вняла истине нашей единственно верной веры — аввакумовской. Пообещала Трифону, одним словом, похлопотать перед большим начальством, чтобы нас поближе к Уфе перевели, чтобы сподручнее было проводить время в благостных молитвах да постах очищающих.

— И что, перед самим губернатором за нас слово молвила? — расплетаю косичку в бороде деда.

— Губернатором! — усмехается Константин Иванович, вытягивая свою бороду из моих рук. — Бери выше! Ладно, трапезничать пора. День сегодня постный, манной каши для тебя у меня нет, поэтому дуй домой, потом как-нибудь дорасскажу.

История 4

Настроение у меня было приподнятое, я только что поколотил Саньку Шеклейна из тридцать второй квартиры за то, что тот обидно обзывался и беспрерывно дразнился. Уверен, Санька надолго запомнил мою взбучку, а может, и до сих пор помнит. Нет, впоследствии в Израиль он не уехал — в тюрьму сел. Наверное, и сейчас сидит, детство наше беззаботное вспоминает. Хотя куда это я? Настроение у меня было приподнятое…

— Прадеда! Прабаба! — кричу громогласно. — Здрасьте, я к вам в гости пришел!

— Тише, Юрочка, тише, — Татьяна Александровна меня успокаивает.

— Чего орешь, Егорка? — Константин Иванович осаживает.

Осаживать-то осаживает, а сам слезинку платочком вытирает.

— Кто тебя, прадедуля, обидел, отчего плачешь? — опешил я и на шепот перешел.

— Вот приболел, а эти изверги мне укол унизительный сделали, словно мальчишке вроде тебя.

— Что, в первый раз за девяносто девять лет?!

— В первый, — опять Константин Иванович платочек к глазу подносит.

Чтобы отвлечь патриарха рода от боли и унижения, перевожу разговор на старую тему:

— А кого все-таки попросила жена акушера Беляева, чтобы горюхинцев к Уфе поближе перевели?

— Кого-кого — царя!

— Да ну! — я аж подбородком повел, плечики приподнял. — Какого царя, прадедуля? В нашу губернию только Ленин к Крупской приезжал!

— А как же Александр Павлович? А?! — топнул ножкой Константин Иванович; хорошо, что я в этот раз на маленькой табуреточке сидел, а то бы слетел с коленки.

— Номер один, отцеубийца который? — ставлю сразу все на свои места.

— Да, грехов много было на нем… Но слушай. За год до смерти, осенью 1824 года задумал Александр I по России поездить, проведать, как народу живется. Много где побывал, весь Урал объездил и 28 сентября прибыл в Уфу.

— По старому или по новому стилю?

— А черт его знает! Тьфу, прости господи. Ты меня про стили не спрашивай, мы ваши петровские немецкие цифры не признаем! Хотя по старому, конечно, откуда тогда новому взяться? В общем, переехал он под колокольный звон понтонный мост, это там, где теперь все основные мосты у нас в Уфе висят, а в приготовленные палаты не пошел, увидал красивый дом атамана Патранина — и прямо к нему в гости. Чаю попил, жене атамана перстень бриллиантовый, а дочерям бриллиантовые фермуары подарил, это бессмысленные женские застежки такие. И на молебен в Смоленский собор, его потом в 1956 году Никита Хрущев взорвал и каменный меч, протыкающий небо, поставил.

— Какой-то ты, прадедуля, неполиткорректный, — делаю обоснованное замечание.

— Вот клоп неуемный! Тогда вообще ничего рассказывать не буду! — возмущается Константин Иванович и продолжает: — Ну а потом, как водится, — бал губернаторский. И вот на этом самом балу и решилась наша кержацкая судьба! Видных людей тогда в Уфе, не то что нынче, проживало немного — позвали и чету Беляевых. А Беляева, как я уже говорил, женщина была очень молодая, оттого очень смелая, если не сказать большего. Взяла она и пригласила императора на танец! Александр не отказал, протанцевал с женой акушера положенную мазурку или кадриль какую, потом, конечно, губернатору выговор сделал, но важно другое. Беляева во время танца успела-таки царю про нас, кержаков, словечко сказать! И внял Александр Первый просьбе! И ознакомился с ней, как и с другими просьбами и со ста двадцатью восемью жалобами башкир на притеснение. Не знаю, что у других вышло, а наше ходатайство удовлетворил, и переехали мы в деревню Воскобойниково Дмитриевской волости Уфимского уезда.

— Неужто минутного щебетания Беляевой хватило на такое грандиозное событие?

— Дело, думаю, в другом. Как я уже говорил, грешен был очень Александр, терзался он: как душу свою спасти? А кто ему мог помочь, как не истинно верующие? Сдается мне, встретился он тайно с нашим старостой Трифоном, а может, еще с кем из самых авторитетных, побеседовал с ними — и не только их жизнь, но и свою переменил кардинально! Ведь всего спустя год, 19 ноября 1825 года, в Таганроге совершенно здоровый Александр вдруг заболел и в одну ночь помер. В ту же ночь умер в Таганроге унтер-офицер третьей роты Семеновского полка Струменский, прозванный за отдаленное сходство с императором «Александром II». Почему-то Александра Первого похоронили в закрытом гробу; те же, кто императора в этот гроб клал, с ужасом отмечали, как смерть изуродовала его до неузнаваемости. А спустя одиннадцать лет, в 1836 году, под Томском поселился пришедший неведомо откуда божий человек старец Федор Кузьмич и прожил там в благочестии до 20 января 1864 года. Был этот старец вылитый Александр, одного с ним возраста, даже сутулился так же. К тому же безродный калика перехожий был образован не по статусу, языками иностранными владел и, что очень важно, несмотря на набожность, никогда не говел, а в ответ на упреки архиерея говаривал так: «Если бы я на исповеди не сказал про себя правды, небо удивилось бы; если же бы я сказал, кто я, удивилась бы земля». Смекаешь, кто это был на самом-то деле? — шепотом спрашивает Константин Иванович.

— Смекаю, — шепотом отвечаю и тут же вопрос пытаюсь задать: — А как же?..

Но Константин Иванович увлечено продолжает шептать:

— Не зря же последний российский император Николай Второй Владимира Галактионовича Короленку под суд отдал в 1912 году за то, что тот опубликовал в своем «Русском богатстве» незаконченные «Посмертные записки старца Федора Кузмича», сочиненные Толстым. Эх, а допиши Лев Николаевич эти записки, мир бы узнал всю правду, в том числе и где сошедший с престола Александр пребывал до 1836 года!

— И где же? — таращу глаза на прадеда.

— А тут, у нас под Уфой, и жил с кержаками! Теперь на месте этого домика стоит затонская школа номер четыре, до сих пор, значит, кто-то на намоленном месте уму-разуму набирается!

— И что же, все это мы, горюхинцы?! Это ж надо было так в истории Российской империи поучаствовать! — привстаю с табуреточки и приосаниваюсь.

— Ну, не знаю, может быть, и совпадения какие есть, хотя… — Константин Иванович тоже приосанивается.

Татьяна Александровна тихо вздыхает.

— Юрка! — зовет меня с улицы первый хулиган нашего двора Сережка, с которым мы договорились на чердак слазить.

— Кто это? — спрашивает прадед.

— Сережка Богомолов из второго подъезда гулять зовет.

— Ну, иди поиграйся с ним, мальчик, видно, хороший, плохих с такими фамилиями не бывает, — Константин Иванович смотрит на носовой платочек в руке и не может вспомнить, для чего он ему.

История 5

— Ваши? — слесарь ЖЭУ № 157 Непролейстакан держал за шиворот Сережку Богомолова и Ренатку Кинзекеева, а меня подпинывал под зад коленом.

— Тот, что посередине, наш, остальных не знаю, — признал меня Константин Иванович и вопросительно взглянул на Непролейстакана.

— Удумали по пожарной лестнице на чердак залезть — винтики-шпунтики! Туды их растуды! Ладно, со своим шурупом сами разбирайтесь, а этих я дальше на опознание поведу, чтобы им родители тоже правильную резьбу нарезали! — слесарь оставил меня перед прадедом, а товарищей моих поволок на экзекуцию по месту жительства.

— Вот знаешь ли ты, Егорка, отчего мой отец Иван Сергеевич в 1885 году из кержацкого поселка в Уфу на улицу Никольскую переехал? — свел Константин Иванович лохматые брови к переносице.

— Так мы же на Блюхера живем!

— О Василии Блюхере отдельный разговор будет, а Никольская теперь именем Мажита Гафури зовется. А переехали мы…

— Да знаю: баню коммерческую на этой улице поставили, стали помывками горожан зарабатывать себе на жизнь, — отвечаю бойко, раскаяния в проступке не изображаю, потому что залезть на чердак по железной лестнице, висящей на торце пятиэтажки, — это же геройство целое, это подвиг почти, это не лампочку в парадном из рогатки разбить, не слово матерное на заборе написать!

— Верно, была баня, по 25 человек в номерах и общем отделении зараз мылись. Но ее можно было бы и в Затоне поставить. Но в Затоне хулиганья было столько, что хоть с маузером за хлебом в лавку ходи.

— Откуда же их столько образовалось?

— Откуда? Все оттуда же — из пролетариев с гегемонами! Откуда еще? Сначала старших перебивают, на чердаки по пожарным лестницам лазят, потом в пьяном виде ножиками друг друга тыкают, — тряхнул бородой прадед.

— Ты, прадедуля, не горячись, ты по порядку рассказывай, — пытаюсь перевести разговор в конструктивное русло.

— А чего тут рассказывать. Зимой 1854 года снегу намело столько, сколько ни один старожил не мог на своей памяти припомнить!

— Так старожилы, они же никогда ничего не помнят! — не могу удержаться от реплики.

Прадед опять брови к переносице свел, но на реплику не отреагировал.

— А весной Белая так взбурлила, так залила все окрестности, что пробила себе новое русло возле самых гор обрывистых, на которых вся Уфа тогда и умещалась, это уже потом она гигантским удавом расползлась по равнинам, проглатывая близлежащие деревеньки, словно кроликов, а 1956 году так целый город Черниковск в себя всосала. В общем, вместо старого русла реки Белой образовалась старица, ее Старицким затоном назвали. Вот этот затон и стали использовать пароходчики Зыряновы, Мешковы, Сорокины, Якимовы, Стахеевы и те, что помельче, чтобы пароходы свои ремонтировать да на зимовку ставить. А где пароходчики, там и кузнецы, ремонтники, кочегары, плотники. Стал кругом рабочий люд селиться, бараки строить, землянки рыть.

— В мутных водах весеннего паводка на бельские просторы наконец принесло капитализм? — поражаюсь участию сил природы в смене общественно-политических формаций.

— Не умничай, енгельс, не отвлекай от темы. Плохо жили работяги, мерзли, болели, мерли. Работали по двенадцать часов, а из развлечений у них были только водка да хулиганство. Вот и ходили стенка на стенку затонские и кержацкие, калечили друг дружку. Кому понравится такое богопротивное дело? Поэтому и переселился мой папа в Уфу на Никольскую. Я к тому времени уже большой был, помогал отцу чем мог. Помню, как-то позвал он меня и спрашивает: «Костя, сынок, ты наши банные дрова никуда налево, часом, не сбываешь?» — «Нет, — говорю, — как можно?» Тогда Иван Сергеевич хитро улыбнулся в бороду, она у него такая же, как у меня сейчас, была, и ничего не сказал, только взял одно полено да в сарай ушел мастерить что-то.

— Буратину? — пытаюсь пошутить по-нашему, по-детсадовски.

— К тому времени Буратину даже Алексей Толстой еще из Пиноккио не выстругал, — усмехается Константин Иванович. — В общем, через день-другой у мужичка с соседней улицы так шарахнуло в печке, что эта печка вся и развалилась по кирпичикам.

— Сурово! Но это, пожалуй, как-то больше по-иудейски, чем по-христиански, — задумчиво рассуждаю вслух.

— А ну цыц! Мелюзга! А заповедь христова «не укради»? К тому же не пострадал никто!

— Да я только за, прадедуля! Нашу национальную тягу к воровству надо пресекать. Сам вчера Славке Панкратову из 23-й квартиры в ухо дал за то, что пистолет мой хотел стырить.

— Ты руки-то не распускай! Папа мой, Иван Сергеевич, этого не любил. Ладно, иди во двор справедливость восстанавливай. Татьяна! Таня, голубушка, принеси рюмочку кагора сладенького, папу помяну.

История 6

Иду в резиновых сапожках по нашему дворику, стараюсь пройти около деревьев, по сторонам не смотрю, смотрю только себе под ноги.

— Юрочка, ты чего же по газону ходишь?

Поднимаю голову, прабабушка Татьяна Александровна из магазина булочку с молочком в авоське несет.

— Я не по газону хожу, я разноцветными листьями шуршу, — поправляю прабабушку.

— Да, время бежит, опять осень наступила, — почему-то грустит Татьяна Александровна.

— Для кого бежит, а для кого тянется, как ириска «Золотой ключик». Вон Генка из 54-й квартиры уже в школу на подготовку ходит, а мне еще не один год в детсаду палочки считать, грибочки разукрашивать да ежиков из пластилина лепить! — возмущенно возражаю.

— Ну ладно, не сердись, пойдем лучше к нам истории деда Константина слушать, — протягивает мне сухую ладошку прабабушка.

Константин Иванович нежно помял двумя пальцами большой желтый кленовый лист, понюхал его.

— Хорошо! Спасибо, Егорка, угодил! Отчего-то вспомнил, как осенью 1890-го меня папа Иван Сергеевич в земскую управу писцом устраивал. Так же вот шли по улице, кленовыми листьями шуршали. Пришли, мне и говорят, напиши чего-нибудь, почерк твой поглядим. А писал я тогда как курица лапой. Ты, Егорка, тренируй руку сызмальства, почерк — он как одежка, по нему встречают, по нему привечают. Дали мне какой-то циркуляр переписать, а там такая тоска из цифр с деепричастными оборотами, что я чуть не заплакал, да делать нечего, родимой семье помогать надо, какое-никакое жалование обещали. Так меня, к тому же, еще не больно-то и брать хотели из-за почерка, хорошо, что наш знакомый адвокат Рындзюнский зашел в управу по делу и стал всех уверять, что хоть я не каллиграф, зато у меня отменная грамотность. А она у меня, если честно, была еще хуже почерка, — развеселился Константин Иванович и затрясся от смеха вместе с листом кленовым.

— И долго тебе пришлось, прадедуля, цифры казенные переписывать?

— Цифры — это что! Федька, помню, рассказывал, что когда работал писцом в судебной палате, так ему давали переписывать постановления сплошь об изнасилованиях да скотоложестве.

— Константин! — одернула прадеда Татьяна Александровна.

— Ах, да! — неловко крякнул Константин Иванович. — Нет, недолго, после того, как Федька сбежал с выданной в управе ссудой, я несколько месяцев проработал, а потом тоже невмоготу стало.

— Какой еще Федька?

— У нас в Уфе с 1890 года только один Федька — Федор Иванович Шаляпин!

Не скрою, поразил меня Константин Иванович в очередной раз.

— Это как же?

— Чего — как же? Вот пойдешь в школу, тебе всю его биографию расскажут, и узнаешь, что после того, как приехал он к нам на пароходе вместе с хором Семенова-Самарского, он не только в Дворянском собрании бенефисы пел, но и буквы на казенной бумаге выводил.

— А зачем великому басу это нужно было?

— Как зачем? Ты же сам в прошлый раз что-то про нарождающийся в Уфе капитализм говорил. Время было суровое. Спел Федор несколько арий, только начал богатеть — верблюжье пальто с тросточкой купил, — как певческий сезон на Южном Урале закончился, Семенов-Самарский с труппой разъехались кто куда. Поклонники его и пристроили в управу так же, как и меня, писцом, очень его голос нашему председателю понравился, да и вездесущий адвокат Рындзюнский опять же поручился. Но мы, мелочь канцелярская, не знали тогда, что за фрукт этот Шаляпин, и, честно говоря, подозревали в нем шпиона. Посуди сам: председатель нас в упор не видит, ни разу ни с кем из нас не поздоровался, а с Шаляпиным — ласково беседует и здоровается прямо за ручку. Очень Федя нам не понравился, а он от этого нервничал и переживал. Нервничал, нервничал, потом подошел ко мне, как к самому близкому по возрасту, и прямо спросил: в чем дело, господин хороший, что за обструкции?! Тут мы с ним объяснились и даже слегка подружились, тем более что со службы нам надо было идти в одну сторону, мне на Никольскую, ему на Ханыковскую.

— Это где же такая неблагозвучная находится?

— С 1901-го зовется Гоголевской. Шаляпин там в полуподвале у прачки угол снимал.

— Опять, значит, Гоголь?

— Не только гоголь, но и моголь. Рындзюнский, помнится, этот анекдот лет двадцать рассказывал. У них кружок был любителей искусства, таких сейчас при каждом домоуправлении по две штуки на полтора сантехника, ну и сосватал он Шаляпина спеть любительницам искусства рокочущим басом: «Блоха, ха-ха!» Но тут незадача вышла. Федька, хоть ходил все время в своем верблюжьем пальто, любил через каждые пять шагов доставать из кармашка в жилетке подарок местной публики — часы серебряные — и не спеша смотреть, сколько они часов с минутами показывают. Простыл, разумеется, стал у сослуживцев советы спрашивать, как быстро голосовые связки в норму привести? Я возьми и скажи ему, что певцам гоголь-моголь здорово помогает. Ну, Федор и наглотался сырых яиц с ромом — пришел на концерт пьянющий. «Как поживаете, — говорит, — господин Рындзюнский?» Потом его друг Александр Иванович Куприн в 1915 году эту историю опубликовал. Так и назвал — «Гоголь-моголь», переврал, конечно, все, от тех событий только «один приволжский городишко» у него и остался, ладно хоть Федя сам все подробно описал.

— Хочешь сказать, и тебя не забыл упомянуть? — настороженно уточняю.

— Упомянул. Татьяна! Дай, пожалуйста, книжку Шаляпина.

— Опять читать будем?

— Не бойся, Егорка, в «Страницах из моей жизни» про меня всего ничего: «Когда мне стало невмоготу терпеть это, я откровенно заявил одному из служащих, молодому человеку: “Послушайте, мне кажется, что все вы принимаете меня за человека, который посажен для надзора за вами, для шпионства. Так позвольте же сказать вам, что я сижу здесь только потому, что меня за это обещали устроить в консерваторию. А сам я ненавижу управу, перья, чернила и всю вашу статистику”. Этот человек поверил мне, пригласил меня к себе в гости и, должно быть в знак особенного доверия, сыграл для меня на гитаре польку-трамблан». Действительно, мы тогда все в Уфе на гитарах играли да мотивчики насвистывали.

— Так «этот человек» — ты и есть?

— Больше некому. Федор, конечно, мог бы и по имени меня назвать, да, видно, забыл к тому времени. Вообще он тут у нас в какие истории только не попадал. И с барышнями крутил, и слободские его чуть оглоблями не прибили, а потом взял и вовсе сбежал с выданной председателем управы ссудой, правда, говорят, что до самой смерти помнил эти пятнадцать рублей. Может, и помнил, кто его знает? Вот только имя мое забыл…

— Не расстраивайся, прадедуля, лучше расскажи, что дальше было.

— А дальше чего? Женился — вот чего!

— Константин, Сережа говорил, что после твоих рассказов Юрочка во сне ворочается сильно, ты бы не переутомлял его, — Татьяна Александровна принесла прадеду чай с лимоном, а мне стакан кипяченого молока, от которого меня тошнило чуть ли не с рождения и будет тошнить, видимо, до смерти.

— Это мне бабки-ежки снятся, потому что дедушка сам храпит на соседней кровати и пугает меня! — парирую, но все равно мягко и неотвратимо отправляюсь домой пить перед сном еще один стакан кипяченого молока.

История 7

В возбуждении стучу в дверь прадеда. Я только что слепил свою первую снежную бабу.

— Ты что такой мокрый, Егорка? У тебя же полные снега валенки! — удивляется Константин Иванович.

— Ерунда! Бабу сегодня вылепил! — говорю торжественно, но как бы и снисходительно к значимости события.

— Это хорошо, что сам вылепил. Мы вот с Татьяной Александровной до свадьбы и не виделись никогда. Женили нас, что называется, «втемную».

— Как это? — закрываю глаза и на ощупь пытаюсь найти бороду прадеда.

— Не балуй! — дает мне Константин Иванович щелбан по лбу. — Как, как? Брат мой Павел женился, сестра Агриппина замуж вышла, вот и решили в 1896 году мой отец Иван Сергеевич да брат его Лука Сергеевич и меня женить, тем более что Лука Сергеевич своего Константина уже давно как женил. Покумекали братья и сосватали у одноверцев Марковых мою Таню. Пока не привезли ее к нам в дом, я даже и не знал, какая она из себя. И ей тоже каково? Шестнадцать лет, девочка совсем, в чужую семью, тоже неизвестно за кого. Но мне повезло, супруга оказалась красавицей да умницей! — громко говорит прадед и шепотом добавляет: — Но строгая, скажу я тебе, и упрямая!

— Константи-ин! — доносится с кухни голос Татьяны Александровны.

— Так вот! Больше семидесяти лет вместе живем. Дружно живем, во взаимоуважении! Нынче так уже не умеют. Сережка, дед твой, еще ничего с Ириной живут, а Женька, старший, жен удумал менять! Если выпал тебе крест такой, то неси его! Мы, к примеру, с Татьяной двадцать человек детей нарожали! — бодро продолжил прадед, но вдруг тут же скис: — А выжили только Ксения, Евгений, Александр, Анна и Сергей, тебя спать укладывает да утром на сонные ножки носочки надевает.

— Ну… Бывает, что иногда надевает, конечно… А ты сам попробуй в детсад встань ни свет ни заря! — слегка смущаюсь и вроде как даже рдею.

— Ничего, не тушуйся, ты Сережке потом, может быть, стакан воды подашь, — усмехнулся прадедушка и позвал: — Татьяна! Таня, голубушка…

— Погоди ты, прадедуля, со своим кагором! У меня штаны еще не высохли, валенки на батарее греются, — еще чего-нибудь расскажи! — веду бескомпромиссную борьбу за трезвый образ жизни.

— Ну что ж, слушай. В 1906 году устроился я работать на винный склад в поселок Симской Завод, это город Сим так тогда назывался. Папе моему, Ивану Сергеевичу, уже семьдесят пять лет стукнуло, юбилей по нынешнему обычаю, Евгению, старшему, — всего пять, а деду твоему Сергею всего два годика. Поселились мы в этом краю медвежьем, богопротивным алкоголем промышлять стали. Тоскливо культурному человеку, на сто верст вокруг ни одного тебе шаляпина, чтобы на гитаре польку-трамблан сыграть. Но уныние — грех тяжкий. И сошелся я с заведующим складом Васькой Курчатовым. Он старообрядец, и я — старовер, ему 37 лет, и мне — 37, у него сыну Игорешке три годика, и моему Сережке — два, он на гитаре польку, и я на мандолине — трамблан, — в общем, сдружились. В гости стали друг к другу ходить, чаи пить, о жизни и материях разговаривать. Так жили не тужили почти год, и вдруг он прибегает как-то ко мне вечером с альманахом каким-то и статью в нем показывает. Оказывается, новозеландский физик Резерфорд открыл в английском Манчестере, что атомы, из которых божественный мир состоит, устроены таким же образом, как наша Солнечная система!

— Планетарная модель? Так от нее давно одни рожки да ножки остались, — снисходительно вздыхаю.

— Может, и остались, но решил Василий Алексеевич обучить сына Игорешку так, чтобы тот во всем этом маленьком хитром мире разобрался. И разобрался Игорешка, трижды Героем Социалистического Труда стал!

— Как-то странно, я думал всегда: либо герой, либо не герой, а трижды герой звучит как-то уж очень весело… Ну да ладно. А за что Игорь Васильевич такие награды получил?

Тут уже смутился Константин Иванович, вздохнул:

— За бомбы. За атомную и водородную. Теперь в мгновение можно всех к одной вере привести: и верных, и неверных в однородную радиоактивную пыль превратить.

Замолчали мы с Константином Ивановичем, задумались. Но детская мысль быстрая и легкая, как пинг-понговый шарик:

— А если бы тогда на винном складе поселка Симской Завод папа Игоря Васильевича не был кержаком, и вино бы распробовал, и запил бы, как многие вокруг, не стал бы никаким землемером симбирским, не выучил бы сына?..

— А Сахаров с Харитоном, а американцы с немцами? — морщится Константин Иванович. — Шел бы ты домой, Егорка…

История 8

Мороз нос щиплет, снег под ногами скрипит, как половицы у Константина Ивановича: «Скрип-скрип, скрип-скрип». Весь день можно скрипеть, но мороз нос щиплет, лучше пойду у прадеда в тепле половицами поскриплю.

— Что, Егорка, замерз? — смеется прадед.

— Ничего не замерз! — хорохорюсь.

— Вообще раньше мы, горюхинцы, зимой в одних рубахах ходили, а тулупы носили всегда на одном плече и при каждом удобном случае их сбрасывали, это еще Иван Петрович Белкин в своих записках отмечал. А я, представь себе, первый раз замерз весной 1918 года, когда нас Верховный правитель России Александр Васильевич Колчак вместе с белочехами и золотом Российской империи на Дальний Восток отправил. Много тогда народа померзло да померло, мы так и прозвали этот эшелон — эшелон смерти.

— Как — отправил? — не верю в произвол бывшего адмирала.

— Как отправляют? Объявляют всеобщую мобилизацию всего взрослого населения — и, будь добр, воюй за правое дело, иначе постановление от 30 ноября 1918 года — смертная казнь для лиц, виновных в воспрепятствовании осуществлению власти Колчака, — отчеканил Константин Иванович.

— И как же ты? — заинтригованно спрашиваю.

— Я-то ничего, померз до Челябинска, потом бежал с этого поезда, места-то знакомые были: когда в поселке Симской Завод работал, мы с Васькой Курчатовым постоянно в Челябинск по делам ездили. А вот Женьку моего закрутила, завертела революционная круговерть! Татьяна Александровна, матушка его, жена моя, взяла да послала следом за колчаковским поездом папку спасать. А он хоть был оглобля оглоблей, лет-то ему стукнуло всего семнадцать. Ну и поехал спасатель в сторону города Нерчинска, там наша старшая дочь Ксения проживала.

— Так это же почти Китай с Монголией! По тем временам — два месяца пути!

— Два месяца! Мы Женьку только после окончания всей Гражданской войны увидели. Вот когда настало время первого кавалера ордена Красного Знамени Василия Константиновича Блюхера вспомнить, на улице которого мы теперь проживаем. Познакомился с ним Евгений, в Красную Армию вступил, а заодно и в большевистскую партию. В Иркутске они колчаковский эшелон с золотом под свою охрану взяли (правда, до них кто его только уже под охрану не брал, благо золота было столько, что и Антанте, и белочехам, и большевикам хватило). Потом в Дальневосточной республике Блюхер вручил Евгению мандат агитатора по выдвижению Блюхера в Учредительное собрание — тогда тоже все было как обычно. С Евгением еще много каких историй случалось, но пусть он сам тебе все расскажет, зачем мне его жизнь своими словами искажать?

— А сестру Ксению дед Женя нашел? — не унимаюсь.

— Нашел… Их поезд в восемнадцати километрах от Нерчинска тогда стоял, комиссар Николай Иванович Сперанский, добрый человек, дал ему самого быстрого коня, но Евгений все равно чуть догнал свой эшелон. Но повидался со всеми родственниками, всех троих — Ксению, мужа ее, ребенка ихнего — в одной могиле похоронили. Татьяна! Таня, голубушка…

Но Татьяна Александровна уже сама несла в подрагивающих руках блюдечко с рюмкой кагора.

— Юрочка, ты после Нового года приходи, нам отдыхать пора.

История 9

Все кругом только и говорили: «Новый год — Новый год, Дед Мороз — Дед Мороз, Снегурочка — Снегурочка, подарки…» Новый год я благополучно проспал. Первого января пришел Дед Мороз, стал говорить глупости низким женским голосом и беспрерывно стучать палкой по полу. Снегурочка тоже пришла и стала пищать такие же глупости, что и Дед Мороз, но палкой не стучала — разводила руками в пушистых варежках. Подарки нам с сестренкой дали одинаковые: два шелестящих целлулоидных кулька конфет с мандаринами. Наташка высыпала свой кулек к себе в кроватку и стала кидаться в меня карамельками. Быстро набив карманы леденцами, я решил, что достаточно поиграл с сестренкой, и пошел поздравлять с Новым годом прадеда Константина Ивановича.

Дверь в квартиру прадедушки и прабабушки была открыта. Кругом бесшумно передвигались какие-то непраздничные люди и тихо переговаривались вполголоса. Увидал колыхнувшийся подол прабабушки, ухватился цепкой ручонкой:

— Кто это, прабабуля? Чего они тут ходят? Я прадедушке леденцов принес Наташкиных, пусть он мне про деда Сашу и бабу Аню рассказывает.

Татьяна Александровна отцепила меня от подола, взяла за руку и увела в кухню:

— Уснул дед Константин, да и что там рассказывать: Сашенька в войну погиб, вон Валерий его твоему отцу помогает дверь снимать. Анечка замуж вышла за генерала Стышнева, это тот, который руководит Валерием и Александром, — прабабушка что-то смахнула с ресниц, открыла скрипучую дверку буфета, достала печать из резного хрусталя и положила мне в руку, — Константин Иванович тебе просил передать. Иди, Юрочка, домой, к маме.

Эпилог

Потом времена года замельтешат велосипедными спицами, я проживу недлинные сорок лет, 28 февраля мне подарят несколько ненужных безделушек, потому что на вопрос, сколько мне лет, я буду устало отмахиваться рукой. А скучным вечером, перелистывая семейный фотоальбом, переверну фотографию маленького старичка со всклоченной бородкой и прочту на обороте, что это Константин Иванович Горюхин, почивший 1 января 1969 года в возрасте 99 лет. Положу фотоальбом на старенький стол, рядом с исписанной корявым почерком линованной тетрадью. Подойду к высокому массивному буфету. Не спеша открою дверку, прислушиваясь к приятному скрипу. Налью рюмку сладкого церковного вина. Достану с верхней полки печать из резного хрусталя. Взвешу на ладони — тяжеленькая. Собственно, вот и все…

Душэмбе, или Клюквенный чупа-чупс

— Алло, редакция «Заливные луга»?

Зажал большим пальцем микрофон и тяжело прохрипел:

— Нет, издательство «Разливное пиво», — отпустил палец и снова тяжело прохрипел: — слушаю вас.

— Оперативки сегодня не будет.

— Замечательно, или нет — плохо, в смысле спасибо за информацию.

Разливное пиво… Холодненькое…

Медленно развернул яркий фантик чупа-чупса, который стянул у падчерицы Ксюши перед уходом на работу и вялой рукой сунул липкий шарик в пересохший рот.

Нефильтрованное, пшеничное… Легкая мутноватость… Аккуратная шапочка белой пены… Не очень высокая, чтобы губы без труда проникли сквозь нее к прохладной жидкости, и все это в запотевшем пол… нет, лучше литровом, высоком бокале из тонкого стекла. Ну что за дрянь на палочке сосут наши дети!

Неуклюже выпинул из-под рабочего стола пустую пластмассовую урну и выплюнул в нее приторную сладость. Шарик плотно приземлился на дно, урна срезонировала, раздался громкий звук, похожий…

Похожий… На звук удара в челюсть. Да, именно удара в челюсть в старом, добром двухсерийном индийском фильме из далекого социалистического прошлого с сериями по 25 копеек за штуку. «Зита и Гита», «Любовь и ненависть», «Месть и закон»… «Преступление и наказание», «Война и мир», «Отцы и дети»… Наверное, пора за работу.

Тяжело посмотрел на правый край стола, заваленный циркулярами, предписаниями и запросами. Так же тяжело посмотрел на левый край, заваленный рукописями и письмами. Остановил взгляд на перекидном календаре, лежащем между приглашением на юбилей детско-спортивной школы баскетбольного мастерства и грозным факсом с настоятельной просьбой опубликовать коллективную стихотворную подборку членов общества кактусоводов. Календарь показывал большую черную цифру 29, под которой по-русски было написано «февраль» и «понедельник», а по-башкирски — «февраль» и «душэмбе».

Душэмбе… Кишлак Дюшамбе, город Сталинабад, а когда разрешили пинать дохлого льва, снова «Понедельник», слегка не попавший в прошлую транскрипцию — Душанбе. Теперь вот живут в далекой столице Таджикистана тысячи смуглых людей, день и ночь, без перерыва на обед постоянно находясь в самом тяжелом дне недели. И ничего, работают, детей рожают, убивают друг друга время от времени, снова детей рожают, шаурму едят, лепешки жуют, чай зеленый пьют, пиво опять же холодненькое, нефильтрованное в запотевших высоких бокалах из тонкого… тьфу!

Потянулся к толстой папке на левом краю стола, с трудом приподнял пудовую рукопись, прочел заголовок: «Чернозем. Эпос» и тут же, не удержав в ослабевших после вчерашнего юбилея пальцах, выронил ее из рук. Одновременно со шлепком приземлившегося на пол «чернозема» в дверь уверенно стукнули кулаком и тут же зашли.

— Здравствуйте! Можно побеспокоить? — утвердительно спросил уверенный в себе, крепко сбитый, коротко стриженный человек лет сорока пяти, в коротком пальто нараспашку, с, возможно, настоящим «Ролексом» на левой руке и с папочкой, возможно из настоящей кожи, в правой.

А вот и автор с утреца пожаловал. Парфюмом-то как несет! Не стошнило бы от шанели номер шестьдесят шесть. Папочка тонюсенькая, накатал, наверное, стишок про рассвет на нефтепромысле или рассказик про несчастную любовь брокера Сигизмунда к дилеру Рудольфу.

— Здравствуйте, присаживайтесь, — чуть приподнялся, махнул рукой в сторону стула, заваленного журналами, и без усилий соврал: — Только у меня буквально минута свободная, надо ехать в министерство на очень важное совещание.

Не успел демонстративно открыть портфель у себя на коленях, чтобы бросить туда первые попавшиеся бумаги, как в дверь заглянула секретарь Тоня:

— Гыр Грыч! Звонили из министерства, оперативки сегодня не будет.

— Да знаю! — отмахнулся, но тут же опомнился и исправился: — Неужели отменили? Придется ехать в Союз писателей на заседание похоронной комиссии, — выложил из портфеля первые попавшиеся бумаги, положил вторые попавшиеся и, забарабанив пальцами по портфелю, тут же строго и нетерпеливо обратился к коротко стриженному автору: — Внимательно вас слушаю.

— Суть такова. Мне нужна ваша помощь.

Вежливо поднял левую бровь, изображая неподдельное внимание. Сейчас скажет: «Я вот тут написал замечательный рассказ, жене, подругам жены, женам друзей и теще Клавдии Леопольдовне он очень понравился — плакали все. Но мне необходимо услышать вердикт профессионального литератора…»

Стриженый, прервав мои мысли, продолжил:

— Предлагаю вам сотрудничество.

Стриженый положил кожаную папочку на стол, расстегнул ее, сунул туда руку и стал из нее что-то вытягивать.

Легкая паника проникла в сознание.

А вдруг сетевой маркетинг: «Корова за полушку плюс доставка до дома за отдельную плату» или финансовая пирамида: «Удача не за горами», не исключен и Гринпис: «Спасем вымирающий вид заполярного гнуса»?

Но стриженый вдруг вынул замусоленную книжицу «Горобьевый день».

— Это ваша повесть?

От неожиданности чуть не отрекся от своего опуса.

— Ну это не совсем повесть, тут, как бы э-э… Да, это моя вещица.

— Так вот, я в вашей повести ничего не понял.

Еще один идиот!

— Там есть комментарий, — робко заступился сам за себя.

— Это не имеет значения, то есть это я не имею никакого значения. Ваша повесть понравилась Арслану Арслановичу.

Кем бы ни был Арслан Арсланович, человек, похоже, приятный во всех отношениях.

— И?

— Арслан Арсланович хотел бы, чтобы именно вы написали книгу о его жизненном пути.

Вот и счастье привалило!

— От простого деревенского паренька из колхоза «Лампочка Ильича» до директора районной теплоэлектроцентрали?

Стриженый просиял:

— Так вы уже занимались такими проектами? Значит, вам будет совсем легко. Арслан Арсланович родился в Верхних Зигазах, а дослужился до топ-менеджера фирмы «Нефтегазтрансконтиненталь».

— Карьерный рост впечатляет, но я не занимаюсь такими проектами, есть множество людей, которые пишут подобные книги, могу даже дать координаты кого-нибудь из них.

Подлую мысль дать телефон заклятого конкурента редактора «Бельских просторов» Саныча отогнал и, демонстративно приподнявшись, хотел показать всем своим видом, что готов проводить стриженого до дверей, как зазвонил телефон.

— Надеюсь, ты все же порядочный человек и не откажешься от своих слов, сказанных при свидетелях?!

Не пообещал ли на своем вчерашнем дне рождения жене Ларисе сапоги из крокодиловой кожи?

— Я был не здоров, брякнуть мог все что угодно, и, вообще, у меня люди, говори скорее.

— Подождут. Это ты сейчас не здоров, а вчера, когда ты тискал мою сестру, ударил по больной печени ее мужа, ты был еще как здоров. Но с Ливеровыми тебе самому придется разбираться, не знаю, простят они тебя или нет. Короче, я договорилась с фирмой «Умелые руки», они готовы начать капитальный ремонт нашей квартиры сразу же, как получат первый взнос.

Не может быть! Капитальный ремонт — это смерть моя. Сколько же надо было выслушать заздравных тостов «до дна», чтобы пообещать этот кошмар? Еще выходит, что сестра жены Ленка мне не приснилась, и я ей тоже дал слово напечатать ее незаконченный роман об эльфах, гномах и баба-ежках в самом ближайшем номере! Одна радость — апперкот слева этому жирному балаболу — реализовал, наконец, мечту.

— Какую сестру? Я всего лишь танцевал с ней и поддержал, чтобы она не упала, спотыкнувшись! А чтобы самому удержать равновесие, мне пришлось слегка опереться рукой о бок Вадика. Да они и сами, наверное, ничего не помнят. По поводу ремонта: предположим, на первый взнос мы насобираем, а где возьмем остальные деньги?

— Ливеровы, может, и не вспомнят, зато я не забуду! Деньги — это твои проблемы, ты обещал в присутствии всех гостей, даже мой папа тебе поверил. Ищи!

— Геннадий Иванович тоже перебрал?

Этот старый маразматик никак не мог поверить, что я женюсь на его дочуре с двумя детьми от первых четырех мужей, а в капитальный ремонт вдруг поверил. Ох, голова-то как трещит.

Короткие гудки загудели в правое ухо, а в левое быстро заговорил стриженый:

— Объем небольшой, всего страниц сто, фотоматериалы готовы, много документов, свидетельств, люди с которыми вам надо поговорить об Арслане Арслановиче найдены и собраны, съездите в Верхние Зигазы, побеседуете с его односельчанами.

— Какие еще Зигазы, вы с ума сошли! У меня дел по горло!

— Вот проект договора, взгляните.

Хотел отшвырнуть страницы не читая, но взгляд цепко поймал сумму вознаграждения, тут же разделил ее на сто страниц, и условия показались мне привлекательными.

Капремонт, лоджию утеплю, машину загоню в сервис на покраску, может быть, еще на поплавок с новыми крючками останется…

— И как скоро все это надо сделать?

— Юбилей у Арслан Арслановича через два месяца, времени немного, поэтому я хотел бы, чтобы мы начали прямо сегодня. Сейчас посетим Арслан Арслановича, подпишем договор, завтра из Уфы прямиком в Зигазы, потом вы пишете, мы делаем макет, фотки там, рисунки, все такое, потом юбилей, банкет, вы — почетный гость, будут очень высокие персоны.

Какой резвый, не мошенник ли, случаем?

— Я могу подумать? И как вас зовут-то?

— Некогда думать, внизу нас ждет кадиллак Арслан Арслановича, он сегодня улетает в Брюссель, мы заедем в «Нефтегазтрансконтиненталь», и по дороге в аэропорт вы все с ним обговорите. А зовут меня Георгий Павлович, можно просто Жоржик, вот, возьмите мою визитку.

Точно жулик!

* * *

Представительский кадиллак оказался подержанной «тойотой» с правым рулем. Поймав мой удивленный взгляд, коротко стриженный шофер улыбнулся всеми золотыми фиксами своего рта.

— Это и есть кадиллак?

Жоржик вдруг замахал руками и неожиданно перешел на фальцет:

— А разве нет? Знаете, я в этих машинах совершенно не разбираюсь!

Хотел тут же сбежать под благовидным предлогом, но, решив, что мое безволие есть храбрость, сел в автомобиль.

Не успели мы подъехать к крыльцу «Нефтегазтрансконтиненталя», как двери сверкающего офиса распахнулись, из них вышел тучный коротко стриженный человек в длинном кожаном плаще, накинутом на пиджачок, с трудом застегнутом на одну пуговицу, обернулся и крикнул в темную глубину вестибюля:

— Чтобы сегодня же рассчитали постоянную Рейнольдса и сравнили с кривой Тулуз-Лотрека! Как приеду — проверю! Если корреляция превысит поправку Джексона-Венника — пеняйте на себя!

Что за бред? Ей-богу, мазурики! Еще и разводят так, словно меня выгнали из верхнезигазинской средней школы за неуспеваемость. Надо как-то выпутываться. Пивка бы для ясности мысли…

— Очень строгий, все любит сам контролировать, любую мелочь, — быстро прошептал Жоржик, выскочил из машины и распахнул дверцу перед большим боссом.

— А! Наслышан, наслышан, приятно видеть и лицезреть, так сказать. Вот спешу в Европу-матушку. Ни на кого нельзя положиться, ни на кого, профессионалов нет, одни лоботрясы, еще и мошенники, — Арслан Арсланович ухмыльнулся Жоржику и плюхнулся рядом со мной, окунув в облако водочных паров, одеколона «Шипр» и приторного, но едкого запаха распутного пенсионера.

А челядь где провожающая, командир производства?

— Всех послал подальше, сказал, если попадетесь мне на глаза перед отъездом, в порошок сотру, — прочел на моем лице вопрос Арслан Арсланович и взял вожжи в руки: Эх, пивка бы сейчас, не правда ли, Егор Егорович?

Сейчас толстый прочитает все мои мысли. Хорошо, читай: «Нина копейку не разведете, фармазоны!»

— А пишете вы изрядно, изрядно! Жена читала, подруги жены читали, теща и та плакала!

— Плакала?!

Нет, этот пассаж я думал часа полтора назад.

— Ну да, плакала, — Арслан Арсланович хлопнул меня по плечу, — сквозь смех, конечно, сквозь смех! Жоржик! Ты договор показал нашему кудеснику слова, нашему мэтру, нашему э-э… Горацию?

За Горация, видимо, надо будет доплатить.

— Показал, показал.

— Внимательно все прочтите, Егор Егорович, чтобы никаких вопросов не осталось, если что не понравится, переделаем так, как скажете! Обязательно посоветуйтесь со своим юристом.

— Непременно посоветуюсь.

А где же «развод кроликов»?

— Со своей стороны, я вам полностью доверяю, более того, еще вчера распорядился, чтобы на ваш счет отправили аванс.

Где-то здесь все и должно произойти. Надо быть бдительным.

— Какой аванс? Я ничего не получал!

А они скажут, что получал.

— Не перечислили?! Сейчас я им! — Арслан Арсланович набрал номер на своем мобильнике и зарокотал: — Людмила Афанасьевна! Почему до сих пор не отправили на счет Егора Егоровича пятьдесят тысяч?! Я вас всех поувольняю, вы дворниками в ЖЭУ работать будете! Вы у меня в ассенизаторы… Отправили? А он говорит, не отправляли. Хорошо, сейчас проверим! Жоржик, доставай ноутбук, подключайся к Интернету, входи на сайт «Глобусрегионбанка»! Пожалуйста, Егор Егорович, открывайте свой счет, если деньги не пришли, я весь финансово-экономический отдел отправлю в наше подсобное хозяйство морковку дергать!

Страшный! А вдруг все по-честному, и из-за меня пострадает невинная Людмила Афанасьевна, у которой муж пьяница, сын со снохой нигде не работающие, но исправно дарящие внуков, сад с огородом и колорадским жуком, кредит невыплаченный, гипертония и три года до пенсии. Придется открыть счет, так, чтобы пароль не углядели. Действительно, прибавилось ровно пятьдесят тысяч.

Закрыл счет, вышел с сайта «Глобусрегионбанка», даже на всякий случай ноутбук выключил.

И что теперь?

— Теперь за работу! Как подпишете договор, позвоните Жоржику, он отвезет вас в Верхние Зигазы, где вас уже будут ждать. О! Кстати, мы, кажется, проезжаем мимо вашей редакции, Толик, притормози.

Так, деньги дали, взамен ничего не взяли, я бумаг не подписывал, устно тоже несбыточного не обещал, может быть, я такой же параноик, как мой второй папа? Хотя:

— А как вы узнали номер моего счета?

— Так вы же сами заполняли форму в Союзе писателей на получение субсидии от фонда милосердия, а мы учредители этого фонда. До свидания, Егор Егорович!

— А, ну да, фонд милосердия. Как же, помню — триста рублей на День танкиста. До встречи, — почесал затылок и шагнул в мокрый февральский сугроб на обочине.

* * *

Несмотря на неоднозначность происшествия, вернулся в редакцию в хорошем расположении духа.

Надо вспомнить, о чем думал с утра светлом и приятном, тогда настроение мое поднимется еще выше. Градусов этак на четыре с половиной — пять. Ну да, нефильтрованное пиво в высоком бокале, тем более что время обеденное.

Мурлыкнул, проглотил слюну предвкушения, отпер кабинет, но не успел сбросить с плеч на продавленный литераторами диван тяжелое пальто, как влетела Тоня:

— Гыр Грыч! Где вы ходите? Звонили два раза из министерства, вас все ищут!

Невозмутимо и веско, словно свое тяжелое пальто, бросил:

— Зачем?

Нашел кого спрашивать, сейчас скажет, что откуда она знает за такую зарплату и, вообще, ее давно зовут в банк работать, а она почему-то все не идет, наверное, исключительно из-за любви к изящной словесности.

— Ой! Егор Егорович! Говорят, редакторов снимают.

Ужас информации не сразу дошел до глубин сознания:

— Нерадивых, пьющих, заносчивых и морально неустойчивых?

Попытался ущипнуть Тоню за ягодицу, но промахнулся.

— Наверное…

Тоня внимательно оглядела бедро, проверяя, не оставил ли я затяжек на ее колготках, и отошла на безопасное расстояние.

Придурковато хихикнул:

— Не иначе, как под меня копают?

— Не знаю… Может, и под вас…

Пошутил называется. Куропатка.

Что-то в голове, наконец, щелкнуло, настроение испортилось. Хмурым кивком на дверь выпроводил Тоню из кабинета и для прояснения ситуации набрал номер куратора Абезгильдина.

— Дело дрянь, Егорыч, — сказал куратор Абезгильдин.

Только что в пятницу поздравлял с юбилеем, грамоту обещал почетную выбить, а теперь дрянь?

— Насколько не совсем хороши мои дела?

— Когда они у тебя хороши-то были, Егорыч? Тут жалоба на тебя опять.

Неужели очередной донос поэта Стаканчикова с открывшимся в последний день зимы астральным каналом?

— Что значит «опять» и от кого?

— Общество кактусоводов на тебя жалуется, не любишь ты нашу флору и фауну, говорят, игнорируешь, так сказать.

Не нагнали ли они текилы из своих кактусов и не опоили бедного Абезгильдина?

— С каких пор кактусы стали нашей флорой?

— Слушай не надо передергивать и демагогии не надо, решение уже принято, готовь дела к сдаче.

Действительно пошутил… И что теперь делать? Куда идти с лысиной, пузом и кризисом пятидесятилетнего возраста? Просить Саныча, чтобы взял в свои «Бельские просторы» младшим редактором в отдел орфографических ошибок?

Глухо поинтересовался:

— И кто на мое место?

— Ты его все равно не знаешь, он молодой, крети… креактив… черт! Слово забыл, вчера только записывал, в общем, очень активный, толковый парень, а тебе чего-нибудь подыщем, не переживай.

Вот тебе и душэмбе! Но узнать преемника страсть как любопытно. Позвоню-ка своей бывшей секретарше, ныне жене куратора моего куратора:

— Альмира Ахатовна, здравствуйте, как жизнь, как дети, как самочувствие, как э-э… муж?

— Ладно, Горыч, не напрягайся с политесом, все равно не умеешь. И так ясно, чего тебе не ясно. Ну чего ты этих кактусоводов не напечатал? У них же почетный председатель Тамара Тихоновна!

Какая еще Тамара Тихоновна, дьявол ее побери?!

— Да?.. Та самая?.. Так кто же знал…

— Та самая! Но это, как мы говорим, преамбула. Основная тема докла… В общем, окончил аспирантуру сын Аркадия Петровича.

Господи! Какой еще Аркадий Петрович?! Какой сын?!

— Альмира Ахатовна, так он же совсем мальчик, наверное…

— Вот и станет мужчиной, но ты не волнуйся, назначим тебя его замом с той же зарплатой, будешь помогать мальчику, то есть Евгению Аркадьевичу. Подписчик журнала, думаю, от этого только выиграет. У тебя, кстати, как с подпиской?

— У Евгения Аркадьевича с подпиской полный швах, не мешало бы ему влепить выговор с занесением.

— Все шутишь, Горыч? Дошутишься. У тебя, говорят, юбилей вчера был, говорят, ты драку на торжестве затеял, родственника, говорят, своего избил? Ну пока.

— Пока…

Однако. Неужели Вадик уже донес по цепочке? Вот ведь падла! Про то, как мой унитаз облевал, наверное, никому не доложил!

* * *

— Ты чего сегодня так рано?

— Да там, в общем, так как-то.

— Понятно.

Маленький кухонный телевизор показывал большой сериал про семейную жизнь, жена, не отрываясь от сюжетной линии, терла полотенцем тарелки и складывала в большую стопку. В зале хныкала Ксюша и похрапывал Тоша. Ткнул вилкой во вчерашний салат, попался кусочек мяса.

Пивка бы нефильтрованного в высоком…

— Ларис, чего она опять ноет?

— Подожди не мешай, — жена дотерла тарелку, — чупа-чупс у нее пропал из кулька самый любимый — клюквенный.

Чупа-чупс, чупа-чупс… Это же я его свистнул сегодня утром!

— Почему сразу украли? Я его просто съел.

Кто меня за язык дернул? Сейчас начнется.

Героиня сериала сказала герою: «Так я и знала, что ты подлец!» Лариса бросила полотенце на стопку тарелок:

— Так я и знала! Я не говорила, что его украли, но раз уж ты сказал, что его украли, то и я тебе скажу, что красть у ребенка — это подлость!

С силой ткнул вилкой в салат, пронзил сразу два шарика зеленого горошка:

— Я на свой день рождения подарил Ксюше кулек конфет весом с Тошку и уже не могу взять одну попробовать?

— Ах, так!

Сейчас будут торжественно возвращать мне всех несъеденных «красных шапочек» и «мишек на севере».

Жена выскочила из кухни и тут же вернулась, волоча за собой дочку с кульком конфет в руке.

— Отдай ему все конфеты! На! Обжирись!

— На! Обжирись! — повторила Ксюша, но кулек спрятала за спину.

Автоматически отредактировал обеих:

— Не обжирись, а обожрись!

Ксюша убежала в зал, Лариса заревела:

— За что мне это все?! — махнула полотенцем в сторону телевизора: — У людей вон жизнь так жизнь!

Стало жалко жену, себя и «Заливные луга», достал из холодильника сладенькое домашнее вино, налил полбокала и протянул жене:

— Не реви. Мне книгу заказали, аванс в пятьдесят тысяч дали, завтра в Верхние Зигазы за материалом поеду.

— Аванс? А себе чего не налил? — вмиг успокоилась Лариса.

— Да лучше за пивом схожу.

* * *

Только собрался за нефильтрованным — пришло сообщение на мобильник. Перечитал эсэмэску четыре раза: «Глобусрегионбанк» в лице генерального директора Шпизеля Я. И. очень ценит своих постоянных клиентов и всегда готов возобновить с Вами сотрудничество, вновь открыв Ваш лицевой счет». Грязно выругался, побежал к компьютеру. За мной побежала Ксюша и тоже грязно выругалась. Из туалета выскочила Лариса и возмущенно выругалась, но не грязно. На сайте «Глобусрегионбанка» в ответ на введенный пароль всплыло со вкусом оформленное сообщение о том, что в связи с тем, что счет закрыт, этот пароль не действителен. Грязно выругался еще раз. Грязно выругалась Ксюша. Жена взвизгнула:

— Ты в борделе или в культурном обществе?!

Поднял на перекошенное негодованием лицо жены бессмысленные глаза:

— Кинули. Весь счет обнулили, все, что откладывал. Ноутбук гребанный! У них, наверное, специальная программа стояла, есть такие. Пароль узнали!

Жена побледнела и грязно выругалась, грязно ругалась минут десять, потом сказала:

— Ты ничтожество, поэтому ты лох!

— Подлец, — добавила Ксюша, и еще добавила: — Вор конфет!

Отшвырнул клавиатуру, медленно встал из-за стола.

— А-а! Убивают! — заорала Лариса.

— А-а! Убивают! — заорала Ксюша.

— А-а! — заорал проснувшийся Тоша.

Полная клиника! Хотя идея у них неплохая.

Быстро оделся в спальне и стал медленно обуваться в коридоре. Три головы на разных уровнях высунулись из зала.

— Ты куда? — спросила жена.

— Ты куда? — спросила Ксюша.

— Куда? — спросил Тоша.

— Тазобедренными мышцами резать провода. В «Нефтегазтрансконтиненталь» съезжу.

— А тебя не заасфальтируют, как в «Криминальных происшествиях» показывали? — спросила жена. Дети не спросили ничего, потому что Тоша вцепился в кулек Ксюши и Ксюша потащила его вместе с кульком на расправу в детский уголок за шкафом.

Над вопросом жены не мешало бы и поразмышлять, но не расшнуровывать же теперь эти дурацкие ботинки.

— В федеральную автомагистраль М5 Москва-Челябинск? Не исключено.

* * *

— Откуда я знаю, какой тут «газ» сидел, нам сказали отремонтировать фасад с крыльцом, мы ремонтируем.

— Можно пройти внутрь? — спросил смуглого штукатура, возможно из солнечного «Понедельника».

— Нет, запрещено. За пленку нельзя заходить. Штраф дадут.

— Кому дадут? Сколько штраф-то?

— Ну хотя бы рублей пятьдесят.

Протянул купюру и шагнул за грязные, свисающие с крыши полиэтиленовые защитные полотнища, шарахнулся головой о строительные леса и оказался в черном пустом вестибюле около пустого письменного стола перед черной бронированной дверью, за которой жизнь не угадывалась. Два раза пнул дверь.

— Нельзя пинать, — сказал подошедший смуглый штукатур.

— А?!

— Штраф за пинание положен, сто рублей.

— А там есть кто?

— Нет, все переехали — ремонт делаем.

Покачал головой, хотел сказать штукатуру что-нибудь неполиткорректное, но зазвонил телефон:

— И ты молчал?!

Похоже, информация о завершении моей карьеры дошла и до жены.

— О чем?

— Не прикидывайся, только что звонила Ленка, ее Вадик ей сказал, что тебя уволили с работы!

— Это еще только слухи, а потом, я и сам давно собирался уходить.

— Куда ты мог собираться?! Ленка говорит, что Вадик сам видел приказ.

— Может быть, твой Вадик его и поднес на подпись?

— Вадик, между прочим, очень переживает за тебя, несмотря на твое свинское поведение. А меня ты достал! Мое терпение лопнуло, я ухожу к Макаревичу, который ведет себя как мужчина и не устраивает истерик из-за кулька конфет!

— Я устраиваю?!. — гудки загудели, ожидающему штукатуру с широкой улыбкой и с протянутой широкой ладонью сказал, что не пошел бы он в свой «Понедельник», кое-как выполз из полиэтилена, сел в автомобиль и поехал по шоссе номер М5 куда глаза глядят.

* * *

Долго ли, коротко ли — приехал.

— Откуда вы? А к нам-то зачем? — глава сельской администрации в перемотанных прозрачным скотчем очках снимал с головы темно-синюю фетровую шляпу навырост, любовно ее оглядывал, опять надевал на оттопыренные уши и никак не мог понять, чего от него хотят.

— Ричард Спартакович, может быть, у вас работа какая есть, я бы мог чего-нибудь того…

Стишки к дням рождения рифмовать, вести с полей сочинять или быков водить на осеменение противоположного пола.

— Нету у нас в Зигазах работы!

Поглядел за окно конторы, вертикальные густые дымы из печных труб подпирали все еще ранние февральские звезды, которые вместе с полной луной освещали все село, накатанную дорогу к нему, незамерзающую горную речку посреди села, небольшие поля в долине и древние пологие вершины, по которым не ходит никто.

«Кроме толп полупьяных туристов из клуба самодеятельной песни «Солнышко лесное»», — возразил собственным ощущениям и переспросил:

— А?

— Нету, грю, ниче! — снял шляпу Ричард Спартакович.

Зато у вас белый-белый снег не из снегоделательной машины германского производства, небо чистое-чистое не из павильонных съемок сериального мыла, и в ушах ни одного рэпера с детсадовским образованием, ни одного шансонье со строгого режима, только тишина звенит.

— А в школе нет вакансий?

— Чего?! — Ричард Спартакович надел шляпу. — У Райки-куркулихи все есть: и уголь, и стеклопакет, и вагонка! Сеялка новенькая есть — не дает! Вакансия тоже, если поискать, где-нибудь припрятана. Вот туда, к ней в школу, и иди, а мне некогда — автолавка из Нижних Зигазов приехала, сейчас моментом все разберут! И я не Ричард Спартакович, ты не читай, что на двери написано, там могут и плохое написать. Я зам по безопасности Саитбабаев! Запомни на будущее!

— Ни в жизнь не забуду!

* * *

Вышел от сторожа Саитбабаева и перешел на другую сторону улицы 26-и Бакинских комиссаров, зашел в длинное недавно срубленное бревенчатое здание, пахнущее сосной, гречневой кашей, свежевыпеченными булочками и неполовозрелыми человечками. Подергал все двери, открылась одна.

— Здрастьте, мне бы Раю, Раису, забыл отчество, — спросил закутанную в шаль кругленькую добродушную бабульку, спрятавшую при моем появлении ноги в белых мягких валенках под стул.

— Я Рая, чего хотите?

Пивка бы нефильтрованного.

— Вам не нужны учителя истории или там что-нибудь в этом роде?

Кроме литературы, конечно, туды ее растуды!

— Нет, не нужны, — тихо сказала Рая.

Замечательно, у меня в литинституте по истории все равно одни тройбаны были, ни одного из двадцати шести бакинских комиссаров по имени-отчеству не помню.

— А по географии, биологии, анатомии для начальных классов, английскому со словарем? Почти не пьющие не нужны? Завхоз, может быть, а?

Раиса подобралась, написала на мятой бумажке с синими печатями: «Не выдавать», оглядела меня с ног до головы, превратившись за эту короткую паузу из безвольной квашни в гранитную глыбу.

Вот бы научиться так.

— Не нужны нам географы, молодой человек! У нас по два учителя на полтора ученика! Своих прокормить не можем! Вон, к Ричарду Спартаковичу идите, может, возьмет на лесопилку!

Проклятая демография! И «молодой человек», конечно, приятно, с одной стороны, а с другой — неприкрытое оскорбление уфимского гастарбайтера, ё-моё! Что же делать? Но на лесопилку я не хочу!

— А программирование, алгебра, физкультура, труд, диалектический материализм?..

Рая не успела мне еще раз бесстрастно отказать, потому что вбежала моя первая безответная любовь Айгуль Асликулева из 10 «А» и сказала, увидев меня:

— Ой!

— Чего опять случилось, Марьям?

Тоненькая, как тростиночка, черноглазая башкирочка смущенно улыбнулась, точь в точь как тридцать три года назад, и продолжила:

— Раиса Максимовна! Идрисов на всю зарплату отоварился!

— Как?! Он же слово давал! И Мишка-экспедитор слово давал, что не продаст! И что, уже начал, предатель?!

Марьям, не сводя с меня глаз, кивнула:

— Так он с Мишкой и начал, уже полчаса, как оба в клубе с телевизором по-матерному ругаются.

Раиса Максимовна строго посмотрела в мои осоловевшие от воспоминаний глаза:

— Толстого читали?

— Какого из классической четверки? — опешил от неожиданности.

— Образ Андрея Болконского завтра проведете вторым уроком в сборном девятом?

Марьям вдруг хихикнула в кулачок:

— Проведет.

Раиса Максимовна с удивлением взглянула на Марьям и почему-то опять начала таять:

— Проведет?

С удивлением взглянул на Марьям и вместо решительного отказа тоже растаял:

— Проведу… А снять можно где-нибудь комнату или домик недалеко от метро?

Раиса Максимовна пропустила мою заскорузлую остроту мимо ушей, улыбнулась Марьям и, опять превратившись в мягкую безобидную квашню, по-домашнему предложила:

— В библиотеке поживете? Туда все равно никто не ходит, а там печка, кровать, стол, стул, книжки, подшивки «Заливных лугов» и «Бельских просторов».

— Поживу.

— Марьям, ключ возьми и проводи товарища.

* * *

Небольшая комнатка библиотеки была чистенькой и уютной. В печке потрескивали дрова, на столе стоял чайник и две фарфоровые чашки.

Повесил тяжелое пальто на гвоздь, сверху повесил легкую желтенькую курточку беспрерывно улыбающейся Марьям.

Определенно, я ее мужчина. Солидный, опытный, э-э… умный… и… Эх, пивка бы!

— А я вас знаю, вы Егор Егорович.

Она меня знает? Нет, не надо меня знать! «Я приносила вам стихотворение «Любовь никогда не умрет, или Смерть неизбежна», вы обещали меня опубликовать, потом где-нибудь вместе пообедать, потом жениться».

Струхнул:

— Проза, публицистика, краеведение?

Марьям закрыла свои ровные, сахарные зубки ладошкой и залилась тем редким, но тем самым смехом, от которого мужчины всех возрастов и народностей превращаются в блеющих ягнят.

— Вы к нам на рыбалку каждое лето приезжали в Кызылярово, мы тогда там жили, пока деревню не ликвидировали, как не перспективную. Теперь мы в Зигазах живем, я учительницей начальных классов здесь работаю.

Открыл от удивления рот:

— Машенька? Какая ты стала, Машенька! Ты, Машенька, того, ты совсем эта, красавица. Может, Машенька, нам выпить нефильрован… Тьфу! Шампанского за возобновление знакомства?

Машенька все заливалась:

— А еще — вы похожи на бывшего мужа Раисы Максимовны!

Теперь ясен странный прием тети Раи. Что ж, причина уважительная.

Машенька перестала смеяться и протянула мне хозяйственную сумку:

— Здесь сметана, хлеб, яйца, котлеты. Заварка в ящике стола. Готовьтесь к завтрашнему уроку, я побежала, мне тоже пора готовиться.

— Куда ты?! — только успел крикнуть вдогонку.

* * *

Вышел на крыльцо. Поднял голову, в ночном небе висел белесый Млечный Путь, потянулся рукой к свисающим звездам, не достал, резко вдохнул чистый ледяной воздух — словно проглотил булатный клинок, — вернулся в теплую комнатку, нашел на стеллаже Льва Николаевича, прилег на лежанку, открыл графа и стал читать про Андрея Болконского.

«Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал все, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным…»

Это не то. Хотя закладочку надо бы оставить.

«…Совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..»

А вот это — то.

Закрыл глаза, стал лежать в абсолютной тишине, в точности как Андрей Болконский. Пролежал недолго. Часы на руке пропикали конец понедельника и начало вторника. Минут через пять вбежала Марьям, ловко увернулась от протянутых рук к ее курточке и с размаху задорно уселась на лежанку:

— Радость, Егор Егорович!

Ох, не люблю я нежданные радости! Их непременно уравновесят нежданные печали.

— Что такое?!

— Вышку открыли! С сегодняшнего вторника у нас в Зигазах тоже мобильная связь работает!

И зазвонил телефон:

— И где ты? Продолжаешь свой банкет?! И похоже с девицами?! Имей в виду, тебе завтра вести Тошку в младшую группу в детсад на Первомайской, а Ксюшу в подготовительную группу в детсад на Коммунистической.

И зазвонил телефон:

— Егорыч?! Ты куда исчез? Чуть дозвонился. Тут почетные народные литераторы из Коми-Пермяцкого округа приезжают, а тебя нет!

— Так есть же Евгений Аркадьевич.

— Какой Евгений Аркадьевич?! Аркадия Петровича сегодня утром на пенсию отправили. А Женька пацан еще совсем, мы его в «Бельские просторы» редактором в отдел сатиры решили определить, пусть Саныч с ним мучае… обучает ремеслу, в смысле. А ты чтобы завтра в восемь ноль-ноль был у меня, будем составлять план встречи гостей.

И зазвонил телефон:

— Егор! Здравствуй, дорогой! Это я — Вадик. Хорошо, что бумаги о твоем увольнении через меня шли, я это дело приостановил в самом начале, замял в зачатке, но сам понимаешь, сделать это было не просто. Теперь, Егорша, ты мой должник!

Пришла эсэмэска: ««Глобусрегионбанк», в лице Генерального директора Шпизеля Я. И., приносит Вам свои извинения за технический сбой, Ваш счет восстановлен и открыт для проведения операций, оговоренных в договоре».

И зазвонил телефон:

— Егор Егорович! Вы где? Это Жоржик. Ну как, договор прочитали? Возражений нет? Тогда, может быть, завтра с утра махнем в Верхние Зигазы на встречу с односельчанами Арслана Арслановича, чтобы время не тянуть?

* * *

Сунул руку в карман пиджака, нащупал какой-то шарик, прилипший к ткани, с трудом отодрал его. Шариком оказался развернутый и наполовину обсосанный клюквенный чупа-чупс. Сунул его в рот и стал старательно разжевывать.

— У вас в магазине продают нефильтрованное пшеничное пиво? — спросил у Марьям.

— Я пивом не интересуюсь, — сказала Айгуль Асликулева и вышла на улицу.

Оглавление

Африканский рассказ

Полуштоф остывшего сакэ

  Старый пруд

  Прыгнула в воду лягушка

  Всплеск в тишине

Пазл

Второй план

Банды очкариков

Истории Горюхина

  Видимо шежере

  История 2

  История 3

  История 4

  История 5

  История 6

  История 7

  История 8

  История 9

  Эпилог

Душэмбе, или Клюквенный чупа-чупс