В ГРЕМЯЧЕЙ ПРОПАСТИ
Рассказ
1
На сопках проглянуло утро, а в Гремячей пропасти — сизый полумрак. Шустрый ручей скатывался по каменистьш уступам, то теряясь в мшистых кочках, то выплескиваясь на серые гранитные плитняки.
По мокрому берегу ручья шел молодой солдат Юрий Прохоров. Глядя на окружающие горы, он воображал, что по сторонам шумливого ручья затаились лохматые великаны.
Высокая, с желтинкой трава, подобно звериной шерсти, оплетала ноги солдата, цепкие сухие ветки царапали лицо. Он проворно огибал замшелые валежины, буреломные завалы. Старые деревья тихо роняли солдату под ноги желтые листья. Жесткая хвоя сыпалась на голову и плечи, кропила вороненый тяжелый в походе автомат. А дятлы, барабаня по сухостою, как будто предупреждали его об опасности.
Где-то там, за лесистыми сопками и каменными хребтами, над просторной осенней долиной уже засветило солнце, позолотило трубы, колокольни и мокрые крыши города. А тут, в пропасти, полутемно и мрачно, и Юрий спешил выбраться из ущелья.
Там, в долине, вдоль изгибав серо-маслянистой реки с печальными кликами косяками улетали на юг перелетные птицы. Юрий слышал их даже ночью в казарме и тосковал по родному дому, ворочаясь на жесткой койке. Всего четыре месяца, как он в армии, еще не свыкся...
Юрий затемно покинул казарму. Там остался строгий ефрейтор Потапов — друг и приятель по мирной жизни. Еще в гражданке тот выучился в кружке ДОСААФ на радиста. Теперь — начальник связи. Он и послал Прохорова в обход линии по тайге до самого конечного поста, что приютился на Кедровой горе. Совсем недавно дружки соревновались в одной слесарной бригаде. Теперь—солдаты на три года. Николай изменился на глазах: ходит, как начальник известный. А он, Юрий? Шагай вот по таежной тропе, смотри за проводом, что едва различим на голых ветках... Юрий вздохнул, поправил автомат на плече и скинул ушанку: вспотел на подъеме.
Дробно стучали крепкими клювами дятлы, ища в омертвелой древесине насекомых и червяков. Такую же дробную трель отстукивали ключами Морзе товарищи Юрия по роте. Теперь они, конечно, позавтракали, собрались в учебной комнате. Сидят в тепле, в чистоте. Николай ходит среди них со строгостью на лице. Ну и пусть! Так-то оно так, а на душе... Ну зачем он, Юрий, идет? Даже медведи ушли в глубь тайги: людей появилось много. А ефрейтор все-таки среди ночи поднял его, послал в тайгу. Юрий сознает: служба. Да ведь мог Николай нарядить и другого...
Тонкие серые провода полевого кабеля как бы нанизывали на себя густые леса, струной певучей позванивали в каменных россыпях, прочной паутиной свисали над крутыми обрывами и бездонными расщелинами. Солдат проложил! А зачем проводная линия, если есть радио? Выдумано, чтобы занять солдата, потруднее дать ему наряд. Рядовому остается одно: «Есть!» — и руки по швам.
Вверху лес заметно поредел, расступились толстенные кедры, от них отстали, далеко внизу у ручья, сосенки. Явственно почувствовалось веяние горного ветра. «Напиться бы», — подумал Прохоров. Он высмотрел подходящий валун, окаймленный зеленым мохом, присел, снял автомат, прислушался к затаенному журчанию ключа, но не припал к нему губами, сдержался.
Молодая луна бледным серпом висела над плоской заснеженной вершиной Кедрового кряжа. Острые рожки месяца торчали слишком круто. «Быть непогоде!»— вспомнил примету Юрий и привычно глянул на ручные часы. И эта старинная примета и эти часы на руке — все от отца. Отец Юрия — наладчик новых станков. Всегда он в дороге, в неведомых городах. Любой станок может укротить, к этому приохочивал и сына, но Юрий увлекался больше футболом и прик-люченскими романами. В армию отец провожал сына с надеждой, что он окажется в технических войсках. А накануне похода Юрия в горы отец прислал письмо, в котором писал, что служить в охранном взводе тоже почетно, потому что это долг перед Родиной.
Из-за Кедровой горы показалось большое облако. Оно распухало, темнело снизу. Рядом с ним громоздились другие тучки, поменьше и почернее. Юрию казалось, что на плоском кряже вырастал горб. «Успеть бы добраться», — подумал Юрий. Он припоминал, как отец учил его терпеть дорожные трудности, и не пожалел, что не напился. Солдат должен привыкнуть к невзгодам!
Навстречу подул ветер, срывая последние листья с деревьев. Прохоров с тревогой посмотрел на часы и на мутную пелену облачков над Кедровым кряжем.
Дорога взбиралась все выше, становилась отвеснее. Рядом есть тропки положе, да оттуда провод не виден. И Прохоров карабкался по козьим стежкам. Высокие пихты поскрипывали, качались их поределые макушки, нервно подрагивали крепкие, чуткие к непогоде лиственницы, а кедры встряхивались, словно спросонья, недовольно мотали мохнатыми ветками — тайга глухо шумела.
Сквозь дрожавшую мглистую дымку Юрий различил за редкими деревьями на голой верхушке одинокий домик, возле него спицы антенн и вращающийся зеленоватый шит.
— Наконец-то! — облегченно сказал солдат. Он одернул шинель, поправил ушанку и вышел на протоптанную, -припорошенную снегом дорожку. Запахло жильем, терпким дымом. Где-то у домика задорно та-такал движок. В нос ударило запахом бензина. Из трубы курился дымок. Домик казался баркасом, плывущим в белесом озере. На подходе к посту в каменистой ложбине залаяла собака. Узнав солдата, она прижала голову к передним лапам, вскочила и с радостным визгом кинулась навстречу.
Юрий не первый раз на этом посту, он всегда припасал лайке гостинец и теперь, довольный, что успел к людям до большой непогоды, что выполнил в срок задание ефрейтора, щедрой рукой отдал собаке кусок хлеба и сала, которые остались от завтрака.
— Ешь мой сухой паек, Щербинка... А я закреплюсь на кухне, — добродушно проговорил Юрий и направился к дому. Часовой строго окликнул его, будто бы и не признал.
— Оглазел? Я это, Прохоров,— возмутился Юрий и двинулся было дальше.
—-Стой!—Часовой вскинул автомат, засверчал свистком.
Из пристройки выбежал лейтенант. На нем — ремни, пистолет, противогаз, каска. «Тревога? С чего бы вдруг?» — удивился Юрий, переминаясь с ноги на ногу.
Лейтенант проводил связного в дежурку, но сесть не разрешил. Торопливо написал что-то, запечатал в конверт и поднялся:
— Солдат Прохоров, пакет доставить командиру роты к восемнадцати ноль-ноль. Повторите!
— Есть, товарищ лейтенант, доставить пакет командиру роты к восемнадцати ноль-ноль! — повторил Прохоров и принял конверт. — Разрешите исполнять?
— Минутку, Прохоров. — Лейтенант шагнул к солдату и доверительно предупредил: — Телефонная связь между первым и вторым контрольными постами потеряна. Речка Малая Пьяная вышла из берегов, снесен мост. Проверьте, где обрыв линии, доложите капитану, Исполняйте!
— Есть! — Прохоров вышел, ошеломленный неожиданностью.
Лайка дожидалась Юрия в затишье. Повизгивая, она преданно ластилась к нему.
Снег повалил густой, крупный. Ветер сметал его с каменистой площадки, где разместился пост. Сквозь завывание ветра слышались ровный гул мотора, приглушенное тарахтение двигателя электростанции. Зеленый щит вращался непрерывно, настороженно.
Прохоров топтался на месте, не решаясь завернуть на кухню. На счастье оттуда вышел повар.
— А, Юрий! Заходи...
Узнав о приказе, повар вынес хлеба, кусок вареного мяса.
— Крой!
Прохоров опустил уши шапки и двинулся в снежную муть. Лайка увязалась за ним.
— Вот тебе и щи понаваристее да каша с маслом...— бурчал Прохоров, спускаясь по уступам крутой тропы. Миновав лощинку, что по краю каменистой поляны, он оттолкнул лайку: — Домой, Щербинка!
Собака недоуменно остановилась, подняла морду. Не дождавшись, затрусила обратно, навстречу ветру.
Прохоров, встревоженный негаданным приказом, плотнее нахлобучил ушанку и начал спускаться в Гремячую пропасть.
2
За ручьем, на пологом уступе, в мелколесье, чернел шалаш, служивший прибежищем для ягодников и случайных путников.
Еще утром, поднимаясь к посту, Юрий застал у шалаша трех мужчин и старую женщину. С фанерными ящиками за плечами — горбовиками, как зовут их в Забайкалье, они поспешно уходили собирать бруснику, оставив у шалаша тлевшие головешки.
Теперь шалаш сиротливо мок под дождем и липким снегом. Пепелище было утрамбовано тяжелыми каплями. Лишь стойкий запах головешек напоминал о недавнем костре.
Повинуясь соблазну хотя бы передохнуть, Прохоров вполз в шалаш. Внутри было сухо. Пахло вялой травой, застарелым дымом и терпким лекарственным багульником. Юрий снял раскисшую ушанку и повесил ее на сучок. Пятерней расчесал русый чуб. Затем с трудом снял сапоги, вылил из них желтоватую воду, постелил внутрь сухой травы. Из-за пазухи достал газетный сверток с куском мяса и ломтем ржаного хлеба. Ел с аппетитом, думая о предстоящем пути. «Непогода, наверное, надолго. Ягодники вернулись в город, бросили шалаш. Они-то тайгу знают. Поздней осенью с ней шутки плохи...»
Тревожило Юрия и то обстоятельство, что ему до сих пор не удалось обнаружить повреждение связи.
Прохоров откинулся на спину, под голову подложил автомат. Всю дорогу Юрий нес его вниз дулом, прикрывал рукавом затвор. Запасную обойму положил в карман. Быть может, обрыв связи намеренный: диверсия! Врагу легко укрыться в потайных местах средь каменных завалов, в ущельях. И пока он, Юрий, лежит на сухой траве...
«Диверсант не пройдет!» — решил солдат и заторопился. Дожевал крошки, кусочек мяса отложил про запас. На самом дне кармана нащупал конфету: сладкое было его слабостью. Но тут удержался: впереди еще долгий и трудный спуск! Ноги обернул в портянки ровно, без морщин; дома отец, а в армии старшина учили Юрия беречь ноги в походе. Расстегнул ремень. Гимнастерка стала волглой, плотно обтянула тело. Пот или от шинели промокла? Пакет лейтенанта тоже отсырел, чернила поползли. Юрий вынул из внутреннего своей рукой пришитого кармана конверт из целлофана с комсомольским билетом. Внутрь непромокаемого пакета вложил и донесение командиру роты: так надежнее.
Юрий с отвращением натянул холодную и мокрую, как лягушка, шапку и ползком выбрался наружу из Лалаша. Небо стало еще ниже, тучи тяжелее: они словно давили ему на плечи. Первая же березка, неосторожно задетая рукой, обдала Юрия такой капелью, что по спине заструилась вода, и он в который раз за переход пожалел, что нет с ним верной плащ-палатки. Оплошность поучительная...
Солдат снова зашагал в глубь тайги по малозаметной тропе, что спускалась все вниз, вниз, терялась на гладких валунах, исчезала в полой воде и опять появлялась в поникшей, прибитой снегом и дождем лесной траве. Все чаще по тропинке ручьилась вода, словно по руслу. Юрию приходилось сворачи- и вать, огибать валежины, обросшие молодняком, съезжать по промоинам на дно ущелья. Досаждали деревья: чуть заденешь ветку, и на голову, за шиворот, на плечи обрушиваются потоки. Густая поросль неотступно обрамляла ручей, бежавший вниз до самой Селенги, что катила в долине свои воды в Байкал. Линию связи солдаты проложили в самой чаще подлеска.
Провод стал различимее. Там, наверху, на нем задерживался снег, кабель виделся серым пунктиром в мокром, почерневшем лесу. Ниже, в глубине Гремячей пропасти, где снегопад сменился нудным мелким дождем, на проводе повисли бусами капли. Обрыва пока не видно.
Скорее добраться бы до контрольного поста, выпить кружку горячей воды. А хорошо бы за ним, солдатом, послали вертолет. Поднялся бы он, Юрий, над тайгой, опустился в расположении роты. То-то удивились бы все, как скоро вернулся Прохоров с Кедровой горы!
Дождь усилился. Ручьи с гор устремлялись в пропасть, собирались на дне, и незаметный прежде ключик вышел из-под камней, покрыл травянистые берега. На каменных перепадах образовались пороги. Вода зловеще урчала, подмывала слабые корни низинных елочек, гнула к земле кусты смородины, раскачивала молодые березки.
Дятлы уже не стучали клювами — попрятались в дуплах, дожидаясь погоды. Вездесущие бурундуки и те не показывали свои расписные шубки, не провожали путника удивленным присвистом.
Юрий дошел до такого места, где все ущелье было залито водой. Глубокие потоки мчались стремительно и мощно, ворочали камни, сбивали с ног. Встревоженно искал Прохоров обхода. Пришлось забраться выше по склону. Внизу, сколько глаз мог проникнуть сквозь дождливую дымку, виделись голые лиственные деревья вперемежку с кудлатыми кедрами. Верхушки волновались от ветра.
Все чаще Прохоров посматривал на часы. Он продвигался к цели очень медленно. А что будет к концу перехода, когда силы иссякнут? Хоть бы погода изменилась к лучшему. Миновав опасный разлив, Юрий очутился в широкой горловине, где горы расступились и пропасть приняла на свое дно другой ручей с бокового распадка. Паводок стал мощнее, шум его заглушал звериные завывания ветра, вырвавшегося на простор седловины.
Тропка стала растоптаннее, идти полегчало. Но в сапогах хлюпало, в одежде не было и нитки сухой, тело знобило. Пришлось бежать, чтобы согреться.
«Будь я гражданским человеком, развел бы огромный костер», — утешал себя Юрий. Времени осталось не так много, а надо еще перебраться через Малую Пьяную. А там и потемки подкрадутся незаметно. Ноги сами собой ускоряли шаги, а глаза беспрестанно искали и находили увитый светлым ожерельем провод. Холод проникал до костей, и солдат опять побежал, придерживая автомат. Ручей отвернул к самой скале. Тропа стала ровнее, положе, вывела на прогалину. Прохоров решил на пологих спусках экономить время. Бежать становилось труднее. Под горкой Юрий увидел на светлой поляне темную копну сена: до города не больше девяти километров, а до срока — три часа. Солдат перевел дыхание.
Впереди начинался лиственный лес. Подоткнув полы шинелш за ремень, Прохоров не разбирал дороги. Брызги разлетались фонтаном. Юрий уже не обращал вншмания на воду, на дождь. Мокрая одежда тягостно облегала тело, давила на плечи. Пласты мокрых листьев прилипали к сапогам, замедляли бег. Пар столбом вился над солдатом. Он придержал шаги. Стал слышнее ветер, гудевший вверху, голые лесины шумели тоскливо. В сухостое ветер завывал по-волчьи, и Прохорову было не по себе.
Он поспешн>о оглядывал небо: не самолет ли врага?
Там, в серо м небе, над самыми макушками деревь- jев, плыли ч«ерные излохмаченные и раздерганные тучи, обливаая тайгу, камни, редколесье мелкой водой.
Горы снова сблизились, стиснули ручей, ущелье круто падало вниз. Тропа свернула вверх, а провода словно нарочно тянулись над ущельем. Прохорову невольно пр:ишлось перелезать в чаще через буреломы, миноватть чернолесье, переходить бурный холодный ручей. Ветер свободно гулял в лесной трущобе; пропасть полнилась треском, гулом; скрипели засохшие, переплетавшиеся стволами осины.
Прохорове замер: метрах в десяти от него через поток перебшрался медведь. Зверь не спешил: обнюхивал пни, тыкал носом под корни толстенных сосен.
Стрелять Юрий не решился. «Вдруг патроны отсырели!» — по своей неопытности опасался молодой солдат. Мед;ведь не торопясь по камням перешел бурный потоок, отряхнулся, повел носом. Юрию показалось, что косолапый почуял его. Солдат бесшумно вскинул автюмат к плечу. Щелкнул предохранитель. Металлический стук привлек внимание медведя. Он чмыхнул недовольно, рявкнул, почуяв человека. Заметив Юрия, двинулся на него, мотая лохматой башкой.
Ветер софвался с вершины, крутым сильным порывом пром чался в пропасти. Ручей подмыл высокую ель, а порыв ветра довершил его дело. Дерево с гулким шумом и треском обрушилось на густую осину внизу, обломало сучья, грохнулось между человеком и зверем.
Юрий отпрянул, ветки хлестнули его по лицу. Тугим воздухом, словно взрывной волной, свалило медведя. Косолапый испуганно кинулся без оглядки через ручей и исчез на том берегу.
Юрию стало на миг жарко. Он медленно оторвал от плеча автомат и в страхе оглянулся, словно кто-то мог увидеть его испуг и растерянность. Далеко ли убежал зверь? Не затаился ли он в засаде?
Меж крутыми склонами в глубокой пропасти потемки сгущались. Юрий тронул пакет на груди и решительно шагнул вперед, держа автомат на изготовку.
Один поворот... другой... тропка падает вниз. Вот чаща осинника, дальше непроглядный кустарник. Так и есть: медведь затаился! Юрий рывком вскинул автомат, остановился, собравшись с духом, затем на носках ступил на камни, подкрался к кусту.
— Тьфу! — Прохоров смущенно опустил автомат. Тропку загораживал обгорелый сосновый пень.
И все же молодой солдат озирался. Он ускорил шаги, побежал. Трудно дышать. Пальцы на автомате застыли.
В ущелье глухо шумел вековой лес, вода мощно перекатывала камни. Ветер обламывал сухие ветки, и они с коротким треском падали в траву. Пропасть гудела.
Вот и приметное место: поперек ручья лежало горбатое, с острыми сучьями дерево. Оно обросло травой, побелело от времени. Смолистый комль и обломанная вершина утопали в оранжевом папоротнике. Юрий устало вздохнул, взял автомат на плечо. Придерживаясь за сучья, перебрался на ту сторону. До последнего перед городом контрольного поста осталось каких-нибудь три-четыре километра. Самый крутой и скалистый участок.
Солдат привычно глянул на часы: стрелки показывали четверть третьего. Юрий всполошился, приложил часы к уху: стоят! Не завел в ночной суматохе.
Сморщенными от влаги пальцами торопливо крутил рифленую головку. Но сколько времени? Давно ли они остановились? Может быть, он уже опоздал?
Вскинул голову, надеясь на солнце. А там — тучи непросветные покрывали небо, серой ватой путались в вершинах деревьев. Солдат опять побежал. На посту у ребят он сверит часы. Неотвязно сверлило мозг: опоздал! Всплыло в памяти, как в строгом строю принимали присягу, как торжественно колотилось тогда сердце: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик...» Как празднично было на душе: часовой Родины!
Прохоров спешил, спотыкался на камнях, чертыхался, попадая в глубокие ямки, залитые водой. С таким напряжением когда-то бежал он стометровку на заводских состязаниях, отстаивая честь своей бригады коммунистического труда. Тогда он победил. Теперь его первое по-настоящему боевое задание. Он задохнется в беге, а приказ выполнит!
Провод, как и прежде, высвечивал меж деревьями. Он словно указывал Юрию путь, звал вперед, вперед, вперед...
Дождь не прекращался, тучи сгустками чернобокими задевали землю, и в ущелье становилось совсем сумеречно.
«Не опоздать! Не опоздать! Не опоздать!» — стучало сердце, вырываясь из груди. Во рту сохло, пот заливал глаза. Солдат облизывал губы, ощущая на языке соль.
3
Впереди послышался треск сучьев, чавканье грязи, хлюпанье воды. Кто-то там шел, не остерегаясь, шел грузно. А может быть, тот же медведь?
Юрий остановился: тяжелые шаги удалялись. Не опуская автомата, Прохоров вытер пот и кинулся следом. Его глаза были заняты проводом, ему не до страха. Он не мог, не имел права медлить. Если впереди медведь — убить, но задание выполнить.
Выскочив за крутой поворот, Юрий заметил, как шевелились кусты, дрожали ветки, только что потревоженные. Снял предохранитель. И вдруг за кустами солдат увидел сперва женскую голову, затем спину с горбовиком. Женщина, немолодая, наверное, давно за пятьдесят. Она была в старых глубоких галошах, привязанных к ногам веревками. Жидкие пепельного цвета волосы выбивались космами из-под серого грязного платка. Поношенная телогрейка ее промокла, почернела; короткие порванные рукава открывали большие кисти рук, увитые синими вздувшимися венами. За плечами — фанерный ящик, лямки его вдавились в плечи.
Сначала Юрию стало жаль старую: ему тотчас припомнилась мать, занятая всю жизнь тяжелым трудом. «И зачем забралась в такую глушь таежную? — лихорадочно думал он, отдуваясь и догоняя женщину. — Купила бы себе пару стаканов брусники, отвела душу. А то нагрузилась: ноша до земли гнет! Жадность людская. Пропадет ведь, старая...»
Настигнув путницу, Юрий признал в ней ту старуху, что утром на горе поспешно вместе с мужчинами покинула шалаш. Теперь, вспоминая утреннюю встречу с ягодниками, сопоставляя ее с потерей связи и тревогой на посту, Прохоров с подозрительностью смотрел на женщину. «Ягода ли у нее в горбовике? — насторожился он. — Чего бы старой не пересидеть дождь в том же шалаше?»
Прохоров догнал женщину.
— Здравствуйте, мать!
— Здорово, сынок! — сиплым голосом отозвалась путница, ни чуть не удивляясь появлению солдата. Видя, что Прохоров намерен обогнать ее, попросила:
— Погодь, солдатик, вдвоем-то веселее. Муторь какая настигла! Годиков десять такой не выпадало.
Юрий резко обернулся и оглянул спутницу. На него с мольбой смотрели выцветшие серые глаза. Губы женщины посинели, глаза ввалились. На скуле желто-сиреневыми разводами пылала большая ссадина, на хрящеватом носу чернела царапина. Разум подсказывал Юрию, что старая непричастна к тревоге, но воображение рисовало, как эта женщина режет провод, забрасывает в кусты под листья кусачки и где-то потом в темном подполье докладывает главарю шайки о диверсии...
Дождь уныло лопотал по лиственному ковру, сек хмурые оголенные деревья. Ветер бушевал в вышине, и до путников доносилось его студеное веяние. У Юрия стыла спина, и он снова прибавил шагу.
Дорога круто падала по узкой каменной россыпи в котловину. Ручей клокотал, мчался изломанным широким потоком, выплескиваясь далеко за русло. На волнах плясали, уносились в стремнину сучья, клочья травы, исчезали в водоворотах. В заводях вода крутилась, на примятой траве застревали комки желтой пены.
Путникам то и дело приходилось перебредать шумные потоки. Юрию налегке и то утомительно было спускаться по неровной, заваленной лесинами тропе. Он сочувственно поглядывал на женщину. Гор-бовик выматывал последние ее силы. «Пропадет одна с такой ношей, если не помочь , — с жалостью думал Юрий, высматривая в густых ветках провод. — Замерзнет как пить дать. Мало ли таких случаев знает Забайкалье? А может, ее ждут впереди те трое, потому и идет? Может, они все заодно?» И снова ему рисовались мрачные предположения. И он не знал, как поступить. Одно было совершенно ясно: скорее дойти до контрольного поста, узнать точное время. Старуху можно оставить там: проверят!
Женщина старалась не отстать от солдата. Должно быть, она сама сознавала опасность, боялась потерять спутника. Чаще, чем прежде, она поправляла лямки. Отряхивала с бровей и носа капли пота, смешанные с дождевой водой. Она, наверное, стеснялась попросить Юрия умерить шаги. И он слышал ее трудное хриплое дыхание.
«Попрошу горбовик, мол, помочь. Если там не ягода — замечу. А если она хорошая женщина, то в самом деле понесу горбовик», — решил Юрий и замедлил шаги.
Попутчица рассказывала ему надтреснутым голосом, то умолкая, то вновь начиная, и Юрию неудобно было перебить ее.
— Собралась по бруснику, да припоздала смениться. Всё нарядчики наши: «Сходи, Ульяна, вызови того-то». Иду. «Заверни к другому...» Заворачиваю. Глядь, уже половина девятого. А, будь вы неладны... Ноги гудут: походи-ка в мой возраст рассыльной. Видел, наверное, солдатик, сколь паровозов бегает? То-то, много. А на каждом паровозе три человека полагается. На работу их вызвать надо? Надо. Мол, изволь, твоя машина на станции. Расселились люди по всему городу. До ближнего верста добрая. Считай, тридцать душ вызвала, клади тридцать километров. Вот она, работка наша вызывальщицкая...
— Отмирающая профессия, — заметил Юрий, все еще приглядываясь к старухе и не решаясь исполнить задуманное.
— Покамест помрешь, ноги вдребезги разобьешь, — рассуждала Ульяна. — В армии эвон сколь машин-то разных... А ты все вышагиваешь, солдат. Без живых рук и ног немыслимо...
— Спутники без людей обходятся, вертятся себе, — откликнулся Прохоров.
— Без людей толку мало: вертится, вертится, да и поминай как звали! Человек всему голова, — слышал Юрий ее поучение. И начинал сердиться на себя, на эту старую женщину, на беспрерывный дождь, на ефрейтора, что отправил его в такую дрянную погоду.
— Позволь, мамаша, помогу, — Юрий указал на горбовик.
Женщина вскинула на него удивленные слезящиеся глаза. И в них Юрию почудилась хитрая насмешка.
— Ладно, сама как-нибудь. Благодарствую.
Это усилило подозрения Прохорова: дело нечисто! И он загородил старухе дорогу.
Из-под гнилой колодины выпорхнул черный с красной грудкой дятел. Крикнул что-то свое сварливо и стрелой улетел в гущу осинника искать новое убежище от дождя. Кто его спугнул? Юрий настороженно проводил дятла глазами.
Ульяна покачивала взлохмаченной головой.
— Сам-от заморозился, сердешный. Ишь, пар-то дымит, как на загнанной лошади. А я привычная. Десять таких-то, как ты, соколик, поставила на ноги. Втянулась в тягости-то...
Юрия раздражала говорливость Ульяны, ее медлительность. Но без нее Прохоров не мог уйти: солдат теперь не сомневался, что она причастна к тревоге. И он строго поторопил:
— Поживее, мамаша!
— Хорошо, солдатик, хорошо, — говорила женщина, освобождая затекшие плечи от громоздкого груза. — Притомилась, ты угадал. На работе вчера, чай, тридцать верст оттопала. До ягодных мест пятнадцать километров считается, а хоженых все двадцать наберутся. За сутки полсотни километров наберется. Это как? В мои-то лета...
Юрий с силой тряхнул горбовик: проверить. Внутри мягко пересыпалась ягода. И Юрию почему-то стало веселее. Он приветливее глянул на старую женщину, вдел руки в лямки и с трудом взгромоздил ящик на плечи. Солдата качнуло.
— Ружьё давай-ка мне, — сказала Ульяна.
Прохоров снова насторожился в душе.
— Оружие? Не положено!
Пошли молча. Не удержавшись, Юрий с грузом сбежал по крутизне и попал в воду выше колен, сердито побрел на сухое. Старуха мелкими шажками спускалась следом.
А дождь лил и лил... Ручей вернулся в узкое русло, зажатое меж отвесными скалами, пенился, бурлил, бубнил, как в бочке. Ветер по-прежнему неистовствовал вверху. Но Юрию стало теплее: горбовик грел. Подозрительность сменилась в нем жалостью к натруженной женщине. Станет такая хилая старуха ввязываться в опасные переделки! Юрию было совестно за свои страхи и сомнения.
— А чего в шалаше не переждали погоду? — спросил он участливо.
— Завтра утром на дежурство... Да, по правде сказать, компаньоны не приглянулись...
Юрий шел весь в напряжении: горбовик вдавливал его в землю. Сгущались синеватые сумерки, нужно было не потерять провод. По расчетам Прохорова, до контрольного поста оставалось километра два. Но бежать теперь он был не в силах, да и попутчица не поспела бы за ним. Услышав отзыв старой о мужчинах, он стал внимательно следить за ее словами.
— Заметила, у всех троих совки новенькие, видать, не бывалые в работе доброй, — сипло, с перерывами толковала женщина, семеня рядом с Юрием. — Главное, ручки полые — жесть в трубочку скатанная. Незадачливый, думаю, человек мастерил: в рукоять-то надо деревяшку. Ягоды когда наскребешь, ручка равновесие придает. Рука устает меньше. Говорю это им по-хорошему. А они быстро так зыркнули друг на друга: мы, мол, сильные. И вправду, бычиные шеи...
Солдат с обостренным вниманием слушал попутчицу и не спускал глаз с провода. Линия все по-прежнему тянулась по деревьям, то ныряя под кручи, то выпрямляясь на пологих спусках.
— Под утро по нужде выползла из шалаша. Светать стало. Слышу, внутри вроде всполошились: «Где старая?» Думаю себе, заботливые попались. Вдруг зло так: «Выдь, без шуму чтоб!» «Варнаки беглые!» — ахнула я. Да к костру, сучьев смолевых набросала. И вроде мне треск в лесу примерещился. Только ют варнак выглянул из шалаша, я и скажи: «Идет кто-то! Слышь, валежник ломает?» И остальные заспешили в ягоды, а до того завтракать собирались. А тут — ты...
— Что же вы мне тогда не сказали? — упрекнул Юрий. «Так вести себя могли лишь опасные люди»,— подумал он.
— Их трое, ты один. Я не в счет. А может, мне и приснилось? Я баба. Жизнь-то мяла, терла, кидала по ухабам без жалости. Десять детей было, солдатик, десять, как пальцев. Семь сыновей и три дочери. Веришь, сердешный, сядут, бывало, за стол: тазик со щами на середку-, а мало — два! Черпают ложками: где же каждому тарелку? Все рабочие, все едоки. Семья большая, а пошла на распыл... Старшую дочь в Бичуре кулаки порешили, когда против нашей власти бунтовали в тридцатом году. Она, дочь-то, смело учила семейских казаков новым порядкам. Другую Байкал прибрал: рыбачкой ходила. В шальной баргузин замотало...
Старуха перекрестилась, догнала Юрия, тронула его за плечо:
— Давай, сынок, понесу. Тяжелый, поди, пуп трещит?
— Ладно. Поспевайте. У меня дело спешное, — хрипло отозвался Юрий, широко шагая по воде: ручей залил тропу во всю ширину.
— Помоги тебе бог! Так вот, сыновей у меня было семь, и один за другим на войну ушли. Получила шесть похоронных... А красавица Груня на японца отправилась в сорок пятом. В дальнем китайском городе сложила русую голову. Вот и остался один Сократ, кочегаром на паровозе.
— Сократ? Выдумают же! — Юрий даже приостановился от удивления.
— Мой это покойник все... Нравились ему непонятные имена. Я ему — Елисеем назовем. По-русски, крещеное имя. Ласковость в нем. Нет, заладил: мол, Сократ — самый первый был насупротив бога. Мой-то попов недолюбливал, не переносил их... Твердо держал семью. Крутенек был, что зря говорить. И Сократ в него удался, в отца родненького. Вот видишь?
Старуха тронула скулу. И чтобы Юрию было лучше видно, повернула к нему лицо.
Прохорову открылись совсем другие, чем прежде, глаза: быстрые, с живой лукавой искоркой.
— Он стукнул, Сократ, в сердцах, ненароком. Подвыпивший, значит...
Юрий, занятый своими думками, придавленный тягостной ношей, промокший до нитки, не хотел и рта раскрывать. Но, услышав чудовищное для него признание, не удержался.
— Сын ударил?! — возмущенно воскликнул он. — Какой подлец!
— Не приведи бог никому такие страсти. Драчливый удался, прости господи. В отца пошел: буйне-хонек!
Юрию теперь казалось понятным, почему старая женщина отчаялась в такую ненастную погоду пойти в тайгу: нужда погнала. Солдат шагал и все думал, как он расскажет товарищам в роте о Сократе, как они пошлют делегацию в паровозное депо, будут стыдить непутевого кочегара...
— Отец удалой был. Работал умеючи. Мастера такого по печкам во всей Сибири не сыскать. Выпивал.тоже ладно. Ну, когда в меру... Пройдем, быва-лоче, по кругу с ним — земля качается. Весь город сбегался. Ловок был, строен, что напрасно говорить. До сих пор в депо помнят... «Уля ты моя, ненаглядная, Ульяна Федоровна, свет в окошке, — говаривал мой-то, когда трезвый. — Кровинушка моя живучая. Вырастим детей да будем ездить к ним по гостям. В десять мест. Года не хватит...» А сам под Смоленском как лег стрелять по немцу, так и не поднялся. Вот и осталось у меня дитя одно, былинкой. Ездить не надо, под боком...
Старуха горько усмехнулась, заправила седые волосы под платок, догнала Юрия.
— Давай горбовичок. Хватит.
Прохоров отмахнулся: его потрясла трагедия этой женщины, рассказанная ею с такой спокойной, давно перегоревшей болью. И тем большее вызвало негодование поведение Сократа. Нет, Юрий не оставит его в покое!
— Замаял тебя ящик мой. Давай хоть пот сотру.— Ульяна Федоровна достала из пазухи кусок марли, видно прикрывала лицо от комаров, и осторожно вытерла лоб, нос, подбородок Прохорова. Что-то вспомнив, скривила губы в усмешке:
— Мой-то Сократ намедни: «В народную дружину запишусь». Да кто ж его, дуралея, примет? Приструнили их, выпивох. Да ведь водка — дело давнее. Запретить не шутка. Запретное, оно всегда слаще. Как устроен мущина: водка, мол, позволительна! В меру, конешно... А супротив горьких пьяниц ополчиться, чтобы не они нам проходу не давали, а честной люд буянам проходы чтоб загородил. Сократ-то тише стал. Вот в армию спроважу, обломают бока небось. Отешут голубчика.
— Да, мамаша, в армии дисциплинка!
Старая женщина, перебираясь по тоненькой жердочке через разлив, сорвалась и очутилась по колена в воде. Стремниной ее сбило с ног. Юрий поспешил ей на помощь. Вывел на бережок. Ульяна Федоровна отжала низ юбки. С участием посматривала она на утомленного солдата.
Юрий нетерпеливо взглянул на часы. Минуло полтора часа. Скорее!
Тронулись. Вот-вот должен показаться контрольный пост. Горбовик набил спину, лямки натерли плечи.
Над пропастью испуганно закричали гуси, заметались беспорядочно у высокого затянутого тучами кряжа, не находя пути на юг. Не пробившись сквозь мокрую муть, птицы с печальными криками ушли вдоль пропасти на Селенгу.
— Бедует птица. Опаздывает в теплые края, — снова сипло заговорила Ульяна Федоровна. — Век свой мечутся сюда да туда, неоседлые...
Юрий подумал, что у самой-то судьба ничуть не завиднее, и спросил:
— А что, вам пенсию определили?
— Получаю, как же. Власть заботится. Да разве же на Сократа наготовишься? Дружки да водочка...— И вдруг задала встречный вопрос: — Ефрейторы, говоришь, мают? Вас не маять — добра не видать.
«Ишь, куда метит, старая! — про себя усмехнулся Юрий. — А про спутников помалкивает».
— Те трое откуда были?
— Кто ж их знает... Спустились с горы да прино-чевали. Что-то про Улан-Удэ поминали. А так все больше молчком, неразговорчивые, скрытные...
Прохорову послышались в ветреном шуме людские голоса, и он остановился, распрямив спину, отер пот. Вокруг шумел лес, сыпал мелкий дождик. Юрий с тревогой почувствовал, как гудели, дрожали в коленях ноги. Едучий пот заливал глаза. Неодолимо клонило сесть в грязь, не двигаться, закрыв веки. Он пересилил себя, трудно шагнул вперед.
Тотчас позади зачавкали другие шаги. Вслед полетела глина и тот же голос с хрипотцой:
— Работа, настоящая работа всегда с потом. Пот — всегда с солью. А без соли какая еда в рот полезет? То-то, не полезет. Правда да работа завсегда потом пахнут. Завсегда трудны. У солдата тоже работа трудная. Солдат, считай, — главный в армии человек. У него своя солдатская правда. Чтоб исполнять все в точности, да с умом.
Юрия радовало, что его утренние думы и мнение старухи о солдате совпадают. И он проникался к Ульяне Федоровне еще большим уважением. А идти становилось все труднее. В ущелье сгустились потемки, провод едва различался в густых ветках. Приходилось до боли в глазах приглядываться, замедлять шаги, даже останавливаться. Юрий все сильнее беспокоился, что не успеет вовремя доставить пакет. Но и двигаться быстрее не мог. Все чаще посещала мысль: бросить горбовик, добежать до контрольного поста. Там попросить ребят выйти старухе навстречу, помочь ей. Но так поступить — значит, признать свое бессилие. Что подумают о нем солдаты, старуха? Скажут: вот, мол, какие хлюпики в армии...
Из-под ног выпорхнула какая-то большекрылая птица. Ульяна Федоровна испугалась, кинулась в сторону, оступилась и ойкнула. Прохоров повернулся. Ульяна Федоровна сидела в луже, обхватив ногу руками. Галоша слетела со ступни, висела на тонкой веревочке.
— Подвернулась, окаянная, — прохрипела старуха. — Пособи встать, солдатик. Звать-то тебя как?
Прохоров сказал свое имя, подал ей руку. Ульяна Федоровна едва-едва встала, сделала шаг и судорожно уцепилась за плечо солдата. Юрий растерянно смотрел на ее синие скривившиеся губы, в ее вдруг потускневшие от боли глаза. С каждым шагом она слабела, медленнее двигала поврежденную ногу. Потом опустилась на трухлявый пень.
— Оставь меня, Юрочка. Беги в город, людей покличь. И свое дело справишь. Твое дело — военное, служивое дело. Послали командиры не гулять да со старухами валандаться. Ступай, ступай, солдатик.
Юрий заколебался: как же оставить ее? Внезапно нашелся:
— Горбовик мы бросим. Вас я донесу до ребят. Они близко.
Ульяна Федоровна решительно перебила:
— Эка, надумал! Бросить... Дурное дело не хитрое. Сократ квасок, кисель брусничный страсть любит. Покидай-ка, сердешный, лопаткой уголек всю дорогу. Жажда одолеет, потянет на брусничку. Его дело рабочее, и мое... Доползу сама. А ты малосильный, ступай себе, ружьем помахивай. Солдат... Раньше солдат что конь боевой...
Прохорова огорошили и рассердили обидные, несправедливые речи Ульяны Федоровны. Он зло поправил горбовик на плечах, сказал резко:
— Держитесь!
И они снова заковыляли по мокрой траве, медленно спускались по крутым склонам.
Юрий неприязненно думал о неблагодарной старухе: «Неси ягодки, неси... Как же. поколотит ее Сократ. Не нужда, а жадность ее заела. И не подумаю идти в депо к Сократу: сами разбирайтесь!»
Старая женщина надсадно припадала на поврежденную ногу, кусала губы от боли. Дыхание у нее было спертое, хриплое. Юрий сквозь шинель чувствовал, как дрожат ее руки. Она судорожно сжимала его плечо, грузнее висла, ища надежной опоры. И Юрию стало стыдно за свои мстительные мысли. Он присмотрел подходящий пень под густым кедром, усадил на него Ульяну Федоровну.
— Быстренько сбегаю!.. И в два счета за вами...
— Беги, Юрик, беги!
Ульяна Федоровна свернулась калачиком, пригнула голову к груди, казалась издали подбитой серой птицей.
Юрий бежал и чувствовал: силы оставляют его. Он задыхался, ноги подкашивались, лямки горбовика врезались в плечи. В низкой излучине ручья солдат оглянулся. Ульяны Федоровны не стало видно. Юрия охватила неодолимая усталость. Он опустился на траву, медленно освободил плечи от ноши. Грязные потеки скатывались с ушанки на лицо, в сапоги просачивалась вода, но все тело блаженствовало, ноги гудели.
«А вдруг тот медведь шел следом? — спохватился Юрий. — Она же беззащитная!» Он опрометью кинулся обратно. И то, что увидел он, потрясло до глубины сердца.
Ульяна Федоровна, опираясь на толстую сучковатую палку, прыгала по тропе, как подстреленная птица. Платок ее сбился на шею, ветер свободно трепал седые волосы. Она выбирала местечко посуше, повернее и скакала, скакала. Все вниз, вниз, вниз...
Юрий подбежал, и, не слушая возражений, подхватил ее на руки, понес. Старуха оказалась легче горбовика. Солдат миновал ящик с ягодами, выбрал кочку повыше и опустил на нее Ульяну Федоровну.
— Вернусь... линию проверю...
Тяжело дыша и пошатываясь, как запаленная лошадь, Прохоров поднимался обратно по неровной ухабистой стежке. Взвалив на плечи горбовик, стал спускаться, поглядывая на телефонную линию.
Ульяна Федоровна ожидала его с нетерпением. Глаза ее потеплели, когда она заметила за солдатскими плечами горбовик. Простуженным голосом встретила:
— Юрочка... сыночек...
А он безмолвно обогнул ее, ходко спустился в низину. Вскоре вернулся за Ульяной Федоровной. Она обхватила его шею мокрыми руками. Он перенес ее метров на сто и на краю поляны посадил на плоском камне. Сам опять поднялся на кручу, неуверенными шагами пронес мимо беспомощной хозяйки ее тяжелую ношу.
И долго, очень долго не возвращался.
Старая женщина изрядно продрогла, пугалась наступавших густых сумерек. Тревожилась: не свалился ли с ног ее попутчик?
Прохоров наткнулся на вершину вывороченного с толстыми корнями кедра. Огромное дерево лежало поперек тропы, перегораживало всю пропасть. Серебристая цепочка полевого кабеля оборвалась именно в этом месте. Опустив горбовик, Юрий осматривал разрушение, прикидывал, как лучше и проворнее справиться с делом. Он продрался сквозь чащу к проводу. Потянул. Ливень обрушился на него. Капли воды с мерзкой медленностью ползли по спине. Тонкий кабель скользил в мокрых ладонях, оставляя красные кровянистые полосы. Юрий обкрутил себя проводом, как ремнем. Пятясь, он всем своим телом натягивал кабель. Шаг за шагом запас увеличивался. Решив, что слабины достаточно для соединения оборванных концов. Прохоров пустил провод. Тот, как резиновый, выскользнул, со свистом хлестнул по кустам и запутался где-то в густом сосняке— еще дальше, чем впервые нашел его Прохоров.
Солдат привалился к грязному, в желтой глине, корню кедра. Он был не в силах двинуть рукой. Ветер гнул упрямые деревья, свистел в голых ветках. На самом краю обрыва сухая осина терлась боком о другую, тоже мертвую, и в пропасти раздавался скрежещущий скрип. Вода в ручье, встретив сваленный кедр, все прибывала, упиралась волнами в препятствие, клокотала, перехлестывала через корявый ствол, и мощное некогда дерево теперь мелко дрожало, словно в ознобе.
Ульяна Федоровна сильно замерзла. Зубы стучали, окоченели руки. Она выбрала подходящую палку, что валялась вблизи, и снова заковыляла вслед Юрию. Каждый шаг давался ей с болью и большим трудом. Палка скользила, приходилось цепляться за деревца, опираться на их стволы.
Наткнувшись на бурелом, Ульяна Федоровна поняла, что самой не перебраться. Холод сковывал тело. Палка поскользнулась на голышах. Старуха упала, ударилась о сосенку, вскрикнула., Юрий услышал ее крик, и это придало ему силы. Он перебрался через глубокий ручей. В буреломе нашел пострадавшую. Поднял ее, посадил на мягкую мшистую кочку.
— Спасибо... Юрик...
— Провод оборван. Связь надо дать. Ждите меня...
Прохоров углубился снова в чащу, распутал военно-полевой кабель и прежним способом натянул его до предела. Учтя урок, закрутил провод за толстую сосну. Второй конец оказался податливее. Окоченевшими пальцами Юрий завязал узел на соединенных концах, зубами очистил провод и скрутил концы вместе. У Юрия хватило сил лишь дойти до Ульяны, и здесь он свалился. Жадно глотая воздух, приставил автомат к плечу и выстрелил. «На посту должны услышать, прийти на помощь», -— подумал он и, заморенный, откинулся на спину.
Снег с верховья настиг спутников, затрусил вперемежку с дождем. У Прохорова не было сил вытереть лицо, и он отвернул его под мягкие ветки кедра. На ощупь взял в свои ладони холодные костлявые руки Ульяны Федоровны.
— Потерпите... ребята скоро...
— Не дури! — крикнула Ульяна Федоровна, силясь встать. — Ползи, скребись, а то замерзнешь!
Старая женщина дотянулась до своей палки, подняла ее, сунула в бок солдата. Прохоров вяло поднялся, прислушался. Он ждал ответа на выстрел. Но никто не спешил на помощь. «Кто услышит выстрел в таком глухом лесном шуме?» Ветер крутил снег, ломал сухие деревья. Усиленные эхом, дикие звуки грохотали в ущелье. На обрыве рушились вековые сосны, падали ветвистые ели, цепляясь корнями за камни.
Юрий лизнул соленые холодные губы и вспомнил о конфете. В обертке оказалась липкая, раскисшая масса. Он откусил половинку, остаток протянул Ульяне Федоровне. Та отвела его руку.
— Я отжила свое...
Юрий насильно сунул ей в рот сладкую мякоть. Кусочек мяса съел сам...
— Держитесь за шею! — прохрипел Прохоров и поднял
старушку. Каждый шаг стоил неимоверных усилий. Но Юрий вдруг с необычной ясностью осознал: спасение в движении. В холодной воде ноги сводило, даже внутри что-то дрожало от стужи, но он шел. Затем опускал Ульяну Федоровну на тропку и возвращался за горбовиком. Относил ягодный ящик вперед и возвращался за старухой. Надо было смотреть и за проводом, что опять бисерными точками виднелся в ущелье. Теперь Ульяна Федоровна не требовала нести горбовик, но Юрий машинально исполнял то, что делал раньше по принуждению. Старуха сдержанно охала, спрятав руки за пазуху.
Сумерки сгустились настолько, что провод терялся в ветках. Юрию приходилось идти целиной и продираться сквозь кустарники, чтобы убедиться в целости линии. Потом он возвращался на тропу и нес старуху, насколько хватало сил. Брел обратно вверх за тяжелой ношей, тупо глядя себе под ноги. Пошатываясь, спускался под горку, оставлял горбовик и пробирался к проводу.
Пока он оборачивался, Ульяна Федоровна, тяжело опираясь на толстую палку, прыгала по тропе вперед. Она тоже знала, что без движения закоченеет. Нога у нее распухла, одеревенела. Галоша, оказавшаяся ненужной, волочилась сзади на веревочке.
Юрию представилось, что с восстановлением связи тревога кончилась и товарищи его теперь собрались в ленинской комнате, играют в шашки, читают газеты, книги интересные. А вот он, солдат «третьего эшелона», один во всей тайге несет службу. Трудно ему, но приказ он выполнит до конца... И теперь борется за жизнь немощного человека. Даже настырные дятлы сняли свои посты, попрятались, а он, солдат, идет. И дойдет! Мысли согревали его, двигали к цели.
Возвращался он в думах и к старой попутчице. Не будь ее, хватило ли у него настойчивости? Мучило сознание, что допоздна не мог сообщить своих подозрений в роту. Где те трое? Кто они? Виноват он, что утром не задержал тех мужчин, не проверил... Он сознается капитану: не сообразил! «А если они враги?» Это предположение заставляло его идти, смотреть вперед.
За угловатой скалой, над кустами шиповника, что пламенели алыми ягодами на обочине, нежданно блеснул огонек. Ветер донес запах смолистого дыма.
Юрий бессильно опустился рядом с Ульяной Федоровной. Старая женщина холодными пальцами погладила его мокрые щеки.
— Встань, Юрий! Жилье...
Прохоров перевалился на бок, поднял автомат к небу, закоченевшими пальцами нащупал, нажал спусковой крючок. Автомат в его руках забился, словно живой. Длинная очередь выстрелов ворвалась в лесной шум тревогой.
4
Вслед за Юрием Прохоровым на ближний из города контрольный пост «Гизель», что разместился на выходе из Гремячей пропасти, был отряжен ефрейтор Николай Потапов. Он должен был восстановить связь, если бы она оказалась нарушенной в его районе.
Еще на равнине Потапова прихватил крупный густой дождь. Спустя какую-то минуту в рытвинах заблестели лужи, узкими шустрыми ленточками потекли ручейки, скатываясь с дороги в кюветы. Только ефрейтор успел перейти на горную сторону извилистого русла, как перекатистая Малая Пьяная с треском снесла деревянный мостик, швырнула его в мутный поток, выплеснув на берег пену.
Порожистая речушка вдруг превратилась в непроходимую преграду. Вода на глазах ошеломленного Потапова прибывала с каждой минутой, заполняла впадины, перекатывала камни, несла на волнах маслянистого цвета коряги, вырванные с корнями зеленые сосенки, желтые листья, траву. Ливневая вода подмыла крутой песчаный берег, и он обвалился, запрудив русло. Бурунистый поток с водоворотами бросился в сторону, моментально съел илистую темную косу, ударил в основание переходной опоры, свалил ее, запутал в клубок и швырнул по течению полевые армейские кабели.
В землянке «Гизели» Потапов застал тревогу: телефонная связь с ротой потерялась. Телефонист сообщил, что осталось лишь радио с городом. Командир взвода из части успел приказать отрядить всех людей «Гизели» на Малую Пьяную.— перекинуть линию через поток.
Здесь Потапову стало известно, что рядовой Прохоров послан лейтенантом обратно с пакетом и обязан проверить исправность линии. И почти тотчас связь с Кедровой тоже потерялась. Затихли телефонные звонки в землянке. Контрольная аппаратура «Гизели» сиротливо ютилась в темном углу на широком столе.
Сержант, начальник «Гизели», ушел вместе с солдатами на речку восстанавливать линию. В низкой просторной землянке, что придралась покатой крышей к скале под вековым седоватым кедром, остался один ефрейтор Потапов. -В маленькое оконце, что неясным пятном выделялось под крышей из бревен лиственницы, едва пробивался в землянку тусклый свет. Пахло дымом и сыростью. Жестяная печка с круглой, как в вагонах, трубой медленно остывала. По бревнам однообразно, с тоскливым хлюпаньем били капли, струилась грязная дождевая вода. Николай распахнул настежь низкую толстую дверь, подкатил к ней еловый чурбан и сел на него, подобрав полы шинели. Опираясь на автомат, зажатый в коленях, задумчиво смотрел наружу.
Если кто и отважился бы в такое ненастье тронуться с Кедровой пади в город, то скалистые откосы вывели бы смельчака неминуемо к землянке. И Потапов терпеливо ждал. Ветер с гор лохматил старый кедр, что когда-то в молодости будто бы нечаянно выскочил вперед других и замер в нерешительности на самом краю поляны, с которой открывался равнинный простор. Вплоть до города дождь застилал горизонт. Капли с крыши сначала отскакивали от земли, затем выбивали продольную рытвину, потом ручеек. Каждая капля падала с сочным плеском, и на ее месте вспыхивал пузырь, плыл по течению. Ефрейтор представил себе, как трудно двигаться по размытой тропе средь лесного бурелома, огибать валуны с риском сорваться в пропасть или быть смытым буйным потоком. Где-то Прохоров? Юрий увлекался футболом, славой спортивной. Такой пойдет на любую проделку, лишь бы выполнить приказ. А хватит ли у него силы и выдержки пробраться невредимым сквозь гневную в бурю тайгу? Одного молодечества мало, но должен выдержать! Напористым знает его Потапов еще по заводу.
Николай покрутил ручку телефона. Обычно она вращается, как связисты говорят, с нагрузкой. Николай повернул ее свободно, вхолостую. Нет, повреждение не устранено! Вновь вернулся к двери, примостился на обрезок. Значит, Юрий идет по шумной, разволнованной тайге, ищет обрыв линии. А может быть, он встретил неизвестных «гостей»? Бьется насмерть?
Рядом с землянкой откуда-то сверху рухнула гнилая осина. Комки жидкой глины залетели в землянку, вода плеснулась через порог. Николай отпрянул, стер с лица капли глины. Да, нелегко Юрию в тайге. И припомнилось Николаю событие из жизни заводских комсомольцев. Как-то вышли они с Юрием патрулировать по кварталу на окраине города. Уже в полночь заметили в подъезде притаившихся молодчиков. Решили проверить, в чем дело. Только вступили в тень, как Потапова ударили в живот, и он упал. Юрий вступил в поединок с двумя хулиганами. Приемом самбо выбил финку. Когда Николай поднялся, один рослый задира улепетывал за угол, а другого, хмельного молодчика, Юрий крепко держал за руки. Нет, Юрий не пропадет в тайге!
Только перед девчатами Юрий робел, краснел до ушей. Когда на состязании Юрий выиграл стометровку и принес победу своей бригаде, девушки кинулись его обнимать, а одна — быстроглазая насмешница — чмокнула победителя в щеку. Прохоров растерялся и убежал со стадиона.
Густые темные тучи сползали с лесистых гор, клубились, кудлатыми валами плыли над долиной, напоминая об осенней неуютности и невзгодах путников, застигнутых на бездорожье. Вздохнув, Николай опять взялся за ручку телефона. Едва провернул якорь — есть линия! Жив Юрий! Ответили с радарной установки. Трубку там взял лейтенант. Расспросил о погоде, узнал насчет ожидаемых «прохожих», о положении на Малой Пьяной и приказал:
— Если до шестнадцати Прохоров не выйдет из Гремячей пропасти, вышлем розыск. О Прохорове доложите в город.
— Есть!
Над землянкой пролетела всполошенная стая гусей. Серые птицы, касаясь макушек деревьев, кинулись книзу, до самой земли, с тревожными криками опустились за опушкой в затишье. Николай долго прислушивался к перепуганному птичьему гомону. Внезапно сквозь лесной гул в землянку прилетел звук, отдаленно схожий с выстрелом. Будто бы из Гремячей пропасти. Николай напряг слух. Шумел ветер, плескалась разбушевавшаяся вода на камнях. Или неистовый ветер сломал под корень хрупкую ель?
Николай натянул плащ-палатку, вышел наружу. Кедр на отлете дыбил мягкие ветки. Голые тонкие березки кланялись буре, отряхивали с ветвей холодные капли.
Тонко зазвенел телефон в землянке. С Кедровой горы передали запрос из роты о Прохорове. Потапов ничего утешительного сообщить не мог. И вновь, уже отчетливее, в привычный шум врезалась автоматная очередь из самой горловины Гремячей пропасти. Минутой позже — опять дробь скорых выстрелов.
Николай кинулся к телефону. С ротой связи все еще не было. Ответил лейтенант с Кедрового кряжа.
Выслушав, приказал ефрейтору идти в разведку. Набросив плащ-палатку поверх шинели, Потапов быстро побежал на выстрелы, держа автомат наготове. Никого он не видел. Темнели крутые склоны пропасти, в лицо летел мокрый снег.
За углом гранитного серого уступа на тропе в раскисшем глиняном месиве лежали двое: солдат в шинели и старая женщина. На черном плоском камне золотом ясным светились стреляные автоматные гильзы.
Заслышав чужие хлюпающие шаги, солдат на земле зашевелился, приподнялся, направил автомат.
— Стой!
Под плащ-палаткой он не узнавал Потапова, хрипел:
— Стреляю!
Курносое веснушчатое лицо Николая радостно улыбнулось.
— Юрий! Чертяка!
Зашевелилась и старуха. Ее косматая пепельная голова оторвалась от земли, тусклые глаза повеселели: пришли!
— Солдат Прохоров, ко мне! Смирно!
Юрий, с трудом отталкиваясь закоченевшими руками, встал. Ноги дрожали, но он выпрямился. Николай поддержал его за плечи.
— Часы... который час? — прохрипел Юрий, поднося к воспаленным глазам руку с часами.
— Без четверти шестнадцать, — успокоил его ефрейтор. — Кто это?
— Ульяна Федоровна... Закоченела. Ногу вывихнула.
Николай подхватил старую на руки, отнес в землянку, бережно положил на нары у самой печки, осторожно распутал веревки и снял галоши.
— Юрий... — слабо позвала женщина, озирая темное помещение. Ее бил озноб.
Потапов расторопно подкинул в железную печку сухих смолевых поленьев. В печурке вспыхнуло пламя, потрескивали дрова, чайник, еще не остывший, издал тонкий писк.
— Грейтесь! — сказал ефрейтор и метнулся за дверь.
Юрия не было видно. Встревоженный Николай побежал за поворот. На прежнем месте солдата не оказалось. Еще метров десять дальше по тропе... За кряжистой сосной Юрий согнулся над большим фанерным ящиком, силился поднять его. Ноги расползались в грязи, и он виновато смотрел на ефрейтора.
Потапов с одного взгляда оценил обстановку. Взвалив на плечи горбовик, стал помогать Юрию. Тот вымолвил:
— Сам я... Поспеши к Ульяне, она важное знает...
Ефрейтор удивленно уставился на Юрия, но тот требовательно повторил:
— Беги к старухе!
Николай застал Ульяну Федоровну сидящей и чуть не обнимающей закрасневшуюся трубу. Платок она скинула, и седые волосы ее свободно шевелились в теплом воздухе. «Что же она знает такое?» — гадал Потапов.
— Чайку бы... с брусничкой... — сиплым голосом попросила Ульяна Федоровна.— Кипяточку внутренности отогреть.
— Это вмиг, — бодро откликнулся Николай и, налив в. кружку из чайника, нерешительно глянул на горбовик с ягодой.
— Открой, — поняла его Ульяна Федоровна.
Пока она отогревалась чаем с брусникой, Потапов ждал Юрия, не зная, о чем спрашивать старуху. Прохоров не показывался, и ефрейтор, не утерпев, вышел из землянки.
Прохоров стоял под всклокоченным кедром, одергивая шинель, как перед смотром.
— В роту иду... — проговорил он.
А сам едва держался на ногах.
Ефрейтор привел его в землянку. Юрий остановился на пороге, привыкая к полумраку и теплу, охватившему лицо, руки. Затем он шагнул к нарам из голых жердей и лег.
— Намаялся, сынок? — ласковым отогревшимся голосом спросила Ульяна Федоровна. Синие покусанные губы ее растянулись в первой трудной улыбке.
Синяк на скуле еще больше припух, фиолетовый отек закрыл глаз. — Без тебя околела бы я, застыла, как старая куропатка.
Юрий поднялся, стал неуклюже прыгать на одной ноге, почти задевая головой низкий накат, тряс ладонями: ноги и руки зашлись от тепла. Николай начал оттирать его пальцы жестким сукном рукава шинели. Прохоров морщился от боли, прикусывал губы. Вскоре он взял железную кружку и, стуча зубами о край, стал прихлебывать кипяток с брусникой.
Ефрейтор тем временем вызвал по телефону Кедровую гору, доложил лейтенанту о Прохорове, затем трубку передал Юрию.
— Женщина, Ульяна Федоровна, видела подозрительных мужчин, — взволнованно доложил раскрасневшийся от тепла солдат. — Да, сегодня утром, возле шалаша... Да, в ягодах были, трое... Есть!
Прохоров привычно козырнул, но вид у него был совсем не строевой: ушанка сморщилась, мокрая шинель вся в глине вымазана, сапоги разбухли, побелели.
Юрий вернул трубку ефрейтору. Лейтенант при-казал тому записать показания старухи, подробно расспросить приметы и продолжать наблюдение.
Ульяна Федоровна, примостив больную ногу к печке, хитровато поглядывала на Юрия, обжигающегося кипятком, напомнила:
— Чай потом припахивает. Отчего бы ему?
Солдат скривил порозовевшее открытое лицо в усмешку, на лбу у него блеснули капли пота. Чтобы скрыть смущение, Юрий озабоченно кинул взгляд на часы: пора! Сказал на прощание строго:
— Сократа вашего поприжмем: забудет драться!
Сам пойду в депо, к комсомольцам вашим...
— А это напрасно, — вяло откликнулась Ульяна j Федоровна. — Мы поладим. Зачем портить парню жизнь?
Юрий не знал, что и ответить. Выручил телефон. Лейтенант по заданию командира роты интересовался, как чувствует себя солдат.
— Как чувствует? — нарочно переспросил Потапов, кося глаза на Юрия. Тот понял его взгляд, ответил, как эхо:
— Хорошо.
— Дойдет ли до города? — переспросил Николай.
— Дойду! — уверенно отозвался Прохоров.
— Как быть с рекой? — переспросил ефрейтор.
— Переплыву!—твердо ответил солдат, распрямляя плечи.
Ульяна Федоровна поняла, что Юрию предстоит шагать по непогоде до самого города, и возмущенно сказала:
— Человек еле на ногах стоит...
— Приказ, мамаша, — скупо ответил Потапов.
— Заладил: прика-а-аз! — несогласно протянула старуха, с шумом отпивая обжигающий кипяток.
Ефрейтор встал, сурово напомнил:
— Исполняйте, товарищ Прохоров. На реке, может, солдаты пособят... — А у самого глаза смотрели жалостно. Если бы в его власти, он выполнил бы задание вместо Юрия.
Прохоров последний раз отхлебнул из кружки, застегнул тяжелую шинель.
— Вас я где найду, мамаша?
— В депо, спроси тетю Улю. Всяк укажет... — Старуха перекрестила Юрия. Он поспешно отступил к двери, стесняясь и бормоча что-то несвязное.
Николай дал ему кусок хлеба, свою плащ-палатку. Юрий молча пожал благодарно ему руку, нырнул за дверь, в мокрый мрак.
И снова раскисшая вязкая дорога, опять тихое лопотание дождя. Но теперь Юрий был укрыт легкой плащ-палаткой, согрет теплом землянки, и он спешил: до восемнадцати часов оставалось всего лишь сорок минут. Какая окажется река? А может, и переправу навели?
Ноги после короткого отдыха стали непослушными, болели, словно по ним били палками. Его тянуло и тянуло вниз, будто бы на плечах все еще громоздился тяжелый горбовик, тело привычно искало равновесия. Зато Юрий был горд, что не признался в своей слабости, поборол бессилие.
Тяжелые от влаги полы шинели били по ногам, мешали идти. Юрий заткнул их уголки за ремень. Шагал широко, стараясь пересилить боль в ногах, размяться.
У самой опушки, за поворотом дороги, неожиданно всполошились невидимые птицы, гулко захлопали крыльями на тяжелом взлете. Поднялся разноголосый гусиный крик. Вожак летел низко, собирал стаю, громко гоготал, словно ругал человека. Птицы, тревожно перекликаясь, улетели в бесприютную даль, затянутую моросящим дождем. Впереди, в полумраке, грозно шумела Малая Пьяная. И солдат остро позавидовал птицам: им не нужно перебредать быструю холодную речку.
Чтобы течение не увлекло и не пронесло его мимо дороги на том берегу, Прохоров поднялся вверх по речке, за изгиб. Приближаясь к бушующей воде, Юрий острее ощущал озноб. Солдат стал торопливо жевать хлеб. Большая вода едва вмещалась в глубоком русле. Черным потоком плескалась она внизу под обрывом. Юрий, сдерживая дрожь, снял сапоги, связал их вместе, перекинул через плечо поверх капюшона. Затаив дыхание, ссунулся по липкой жиже с берега. Босые ноги охватила студеная грязь, пролезала между пальцами, ступням было больно от острых камешков. Вот и ледяная речка. Ее быстрый вал сбивал с ног, клокотал у колен. Переводя дыхание, Юрий сделал еще шаг, оступился на валуне, черпанул сапогами, и они грузом тягостным повисли на шее, гнули голову книзу. Сердце, казалось, зашлось от холода, остановилось, и Юрий невольно вскрикнул.
Он шел шаг за шагом, погружаясь в глубину, нащупывая ногами камни. Ступни перестали чувствовать дно. До берега — рукой подать. Желанный, он виднелся рядом черной стеной с рваными промоинами.
Юрий побежал, вскидывая ноги из воды. Плащ-палатка плыла следом пузырем. И вдруг он ухнул в промоину с головой. Сапоги подхватило, повлекло бурливым течением, завязки петлей давили Юрию шею. Отфыркиваясь и хлебая воду, солдат всеми силами держался на поверхности. Непослушными ногами стал нащупывать каменистое дно — и не находил.
Его завертело течением. Каждый мускул его молодого тела напрягся в борьбе с ледяным потоком. Мелькнула мысль: точно так же в войну солдаты форсировали реки. Захлебывались, охали, одни под- обстрелом молча тонули, другие ранеными руками выгребались к заветному берегу, потому что было надо, таков был приказ. И мокрые бежали навстречу огню... Юрий не имел солдатского опыта, но он зло бил воду руками, давил ее окоченевшими ногами. «Выкарабкаться!» Эта единственная цель овладела его сердцем, умом, телом. Его ударило чем-то твердым в бок и накрыло пенистой волной. Рядом промелькнули сломанные столбы моста. Солдата несло мимо ивового куста, и он судорожно одной рукой ухватился за низкую прочную ветку. Ноги его подкосило, завернуло, выбросило вверх. И он снова хлебнул воды.
Переборов стремительное течение, Прохоров с трудом выбрался на берег по широкой глинистой и скользкой промоине. Лег на землю, прижав к груди автомат. Под головой очутился холодный сапог. В голове забилась одна мысль: «Пакет!»
Наскоро выжав портянки и вылив остатки воды из сапог, солдат обулся. Огляделся. Его пронесло далеко за дорогу. Он заметил ее метрах в ста. И почудилось солдату, что на дороге, ближе к речке, стоит автомашина. «Наверное, саперы переправу наводят», — подумал Прохоров. И он побежал напрямик, неуверенно перескакивая рытвины. Было очень трудно. Одежда не грела, а висела тяжким грузом. Ветер проникал, мнилось Юрию, внутрь тела, колол тысячами иголок.
— Про-о-охоров!
Кричали от машины и махали призывно рукой. Кто бы там? Может, ослышался? Нет, звали его.
— Садись. Приказано доставить в штаб. — Круглолицый беспечный шофер открыл дверцу кабины.
«Николай побеспокоился, позвонил лейтенанту», — с теплотой подумал Прохоров, неловко залезая в кабину.
Машина рванула с места во всю мочь, разбрызгивая по сторонам грязь и воду. Шофер включил фары. В полосах света встала косая стена дождя. Водитель закурил, короткое пламя озарило Юрия.
— Ей-ей, не признал в тебе капитана футболистов,— уважительно промолвил шофер. — Говорят, Прохорова встрень на реке. Я и не подумал. Мало ли в армии Прохоровых? Н-да, укатало тебя! Гоняют солдата...
Теплая кабина, пропахшая бензиновыми парами, казалась Юрию раем. Он откинулся на сиденье, согреваясь, разморенно закрыл глаза. В урчании мотора солдату чудилось, что вокруг все еще тайга и ветер глухо шумит в вышине...
5
— Может, подберем? — шофер легонько толкнул Юрия. — По десятке с головы. На косушку разживемся. С устатку-то, а?
Юрий с трудом открыл тяжелые веки, непонимающе уставился на шофера. Тот приник к ветровому стеклу, по которому мотался «дворник». Шофер указал на дорогу.
Впереди шли люди. Было их трое, и когда фары ударили светом в горбовики, в подвешенные сбоку одинаковые блестящей жести совки, Прохоров вспомнил рассказ Ульяны Федоровны. Резко крикнул:
— Тормози!
Шофер понимающе ухмыльнулся, с готовностью нажал на педаль. Машина юзом заскользила по жидкому грунту, задний скат опасно двинулся в кювет. Шофер чуть отпустил тормоз, и скат выровнялся.
Пешеходы обрадованно суетились, щурились от яркого света, скидывая горбовики.
Юрий поспешно выскочил из кабины, скомандовал:
— Руки вверх!-—и направил на мужчин автомат.
— Мы пуганы. Убери стрелялку! — глухо сказал угрюмый на вид мужчина, закрываясь рукой от света.
— Солдат, не дури! — насупился коренастый пешеход.
— Руки! — тонко крикнул Прохоров и щелкнул затвором.
Мужчины оторопело, вразнобой подняли руки. Шофер тоже выпрыгнул на дорогу, удивленный действиями солдата.
— Бери у них ящики! В кузов, аккуратнее! — приказал солдат шоферу.
— Дудки! — загремел лобастый высокий мужчина, шатнув вперед.
— Стоять! — Юрий прицелился.
Шофер молча исполнял поручение, в душе удивляясь наглости ротного футболиста, которым он минутой раньше восхищался. Он был уж не рад своей затее заработать на косушку.
Юрий быстро ощупал карманы задержанных, отобрал охотничьи ножи.
— Это же разбой! — гневно сказал лобастый, устало переступая с ноги на ногу. Подошва ботинка у него отскочила, наружу высунулся грязный мокрый носок.
— Не шевелись! — крикнул Прохоров. — По одному, в кузов. Быстрее!
Помогал солдату шофер нехотя. Когда последний, чуть прихрамывающий коренастый мужчина очутился в кузове, Юрий сам проворно забрался к ним. Предупредил:
— Не разговаривать! Не подниматься! Трогай!
Перегнувшись за борт, шепнул шоферу:
— Слышал, тревога? Шпионы!..
В ушах засвистел ветер: шофер гнал словно на пожар. Холод пробивался сквозь плащ-палатку и мокрую шинель, отбирал у солдата последнее, так необходимое ему тепло, срывал сырую огрубевшую ушанку.
Задержанные спокойно привалились к борту и, казалось, спали. На разбитой дороге по ухабам их без жалости подбрасывало. Глухо стукались о борт тяжелые горбовики.
Юрий несколько удивился покладистости задержанных. «Выдержка что надо! Тренированные... Тот конопатый малый, наверное, приземляясь, повредил ногу. Хромает изрядно».
Ветер не щадил солдата: Юрий коченел до боли и с тревогой ощущал, что, поднимись кто из пойманных, он не смог бы и слова промолвить. С большим трудом удерживал противную дрожь. Одна надежда — автомат. Солдат бережно прикрыл его от дождя плащ-палаткой, лишь решетчатое дуло безучастно глядело на прижавшихся к борту мужчин.
Из серого марева показались низенькие темные домики городской окраины. Промчались мимо огнедышащих мартеновских печей.
В распоряжение роты машина влетела метеором, круто свернула к штабу. Чуть не сбив зазевавшегося часового. У входа тормоза взвизгнули, машина проползла юзом.
Шофер, опасливо косясь на задержанных, помог Юрию слезть на землю. Мужчины пытались тоже встать, но Прохоров строго прикрикнул на них. Он сверил свои часы с большими, что светилить на столбе перед казармой. Было без пяти минут восемнадцать часов.
— Доложу капитану, — заикаясь в ознобе, выдавил Юрий. — Погляди тут...
Трудно переступая ногами и наскоро подтягиваясь, Прохоров пошел в канцелярию. Постучался.
— Войдите, — разрешил голос за дверью.
Юрий переступил порог, на его мокрых застывших губах застрял приготовленный рапорт.
За столом в углу сидел моложавый на вид черноволосый с темными глазами и тонкими усиками капитан. Он выжидательно смотрел на Прохорова.
А тот лишь раскрывал непослушные губы. Поняв его состояние, офицер поднялся и мягко сказал:
— Отставить! Садитесь, товарищ Прохоров. Докладывайте.
Стянув насквозь промокшую ушанку, солдат сел. На чистом полу остался мокрый след от его сапог. С плащ-палатки стекала вода. Юрий виновато усмехнулся. Негнущимися пальцами вынул пакет лейтенанта и передал его капитану.
— Там еще... шпионы, товарищ капи-и-тан.— Прохоров встал, выложил на стол три охотничьих ножа как вещественное доказательство. Потом сбивчиво рассказал командиру о поимке мужчин, о своей попутчице Ульяне Федоровне, что оставлена им на «Гизели» с Потаповым.
Офицер внимательно выслушал его, записал имя, отчество вызывальщицы. Затем тоже встал и официально сказал:
— От лица службы объявляю вам благодарность.
— Служу Советскому Союзу! — отчеканил отогревшийся Прохоров, сурово сдвинув широкие брови.
— Вам письмо, — продолжал капитан, возвращаясь за стол. — От девушек бригады. Что же вы не отвечаете им? К командиру обращаются за помощью. Наверное, хорошие девчата?
— Хорошие, — растерянно повторил за капитаном Юрий.
Капитан тотчас же вызвал старшину. Тот явился незамедлительно, молодцевато подтянутым, в блестящих сапогах.
— Выдать ефрейтору Прохорову сто граммов спирта. Накормить как следует. Разрешаю ему спать, пока сам не проснется.
Юрий посчитал, что капитан оговорился насчет ефрейтора. Но старшина, испросив разрешение, повторил:
— Ефрейтор Прохоров, за мной!
Капитан приказал ввести задержанных, все еще думая о Прохорове.
— Ну, капитан, и солдаты у тебя! — громко с порога начал лобастый мужчина.—Малец какой-то арестовал. Черт знает что!
Офицер пропустил мимо ушей замечание и раздраженный тон мужчины. Внимательно оглянул вошедших.
Они остановились непринужденно у порога. Поношенная одежда была мокрой. У лобастого ботинки перевязаны проволокой. Все, как показала Ульяна Федоровна. Но лица их вызывали симпатию офицера: открытые, простые, усталые по-настоящему. Лишь глаза выражали сердитое возмущение. Конопатый спросил:
— Курить можно?
— Подождите. Документы имеете? — Капитан остановил взгляд на лобастом.
— Кто их в лес берет?
Не оказалось документов и у его товарищей. И это несколько успокоило капитана: враг выложил бы всякие удостоверения.
— Рабочие мы, с механического завода, кузнецы. Позвоните в проходную скажут. — Лобастый назвал себя и фамилии товарищей. — Райком партии знает. Вот он и я — коммунисты, — кивнул он на конопатого.
— Вот пацан, наскочил!..—буркнул третий, белобрысый, угрюмого вида мужчина. Он не знал, куда девать крупные сильные руки, и мял толстыми пальцами кусочек глины.
— Кузнецы — народ огненный: все в дыму, в копоти. Металлисты, сами знаете, — говорил конопатый, с жадностью поглядывая на пачку «Беломора», что лежала на краю стола. — Вот и решили в тайгу прогуляться: легкие малость провентилировать. Совки смастерили из жести. Убедитесь сами: копия в копию у всех. А мест добычных не знаем. Ходоки-то в ягоды редкие... Ну, и приметили старуху, Ульяну Федоровну, так сказать... Она-то здешняя, каждый пенек ей знаком.
Капитан не спеша что-то записывал, размышлял: по рассказу выходило все правдоподобно. Но если они честные рабочие, то как могли бросить в распутицу старую женщину? И он повторил свой вопрос вслух.
Мужчины оживились. Лобастый откровенно засмеялся.
— Хитрющая да глазастая старуха оказалась, — молвил он со смешком.— Троих кузнецов обманула, как мальчишек. Утром она хотела улизнуть от нас. Да мы — как приваренные... Она все косилась, норовила заглянуть в горбовики, ворчала что-то насчет совести.
Капитан слушал с интересом и припоминал, как он еще малышом в далекой от Забайкалья Осетии не выказывал другим мальцам места, куда сам бегал за орехами. Он знал, как тщательно скрывают ягодники удачливые угодья, и невольно верил рассказу лобастого.
— Она, понимаете, нас на оборыши вывела,— продолжал тот, размахивая пудовыми кулаками. — Ягода от ягоды за километр...
— Говорите, бросили старуху? — вмешался конопатый, и в голосе его зазвучала откровенная обида.— Да она сама от нас смоталась, лишь бы ягодные угодья не открыть. Хватились, а ее и след простыл. Кричать стали, молчит... Ищи иголку в сене, а вредную бабу в тайге!
Зазвонил телефон. Капитан долго и со вниманием слушал, поддакивал. Смуглое лицо его теплело, и он приветливее поглядывал на задержанных. Потом взглядом указал конопатому на пачку папирос.
— Садитесь, товарищи. Курите. Итак, она убежала?
— Ну да! Вот и побрели одни по тайге. Поднялась буря. Сам черт запутался бы, — жадно затягиваясь дымом и потирая ушибленное колено, продолжал конопатый. — Давай выбираться. Случайно напали на тропку, по жердочке переправились через Пьяную, теперь уж не Малую. Под городом солдат нагнал...
— Он уже не солдат, — мягко поправил Казбеков.— Полковник присвоил ему звание ефрейтора.
— Что ж, заслужил, — одобрительно заметил лобастый и усмехнулся:—Ловко он нас обработал. Вы уж его не ругайте. Служба молодая...
— Прохоров спас вашу спутницу от смерти неминуемой. Она вывихнула ногу. Он на руках вынес ее из Гремячей пропасти.
— Зря вынес, — буркнул непримиримо угрюмый.
— Его видно: стойкий малый. — Конопатый прикурил новую папиросу. — Примечаю, зуб на зуб не попадает, а держится молодцом. Надежный солдат, что зря говорить. А насчет нас... Вишь, он, наверное, начитался книжек про шпионов... А удаль, она в труде солдатском... Сами были в армии.
— И молодыми, — опять проговорил коротко угрюмый белобрысый рабочий.
Казбеков позвонил в райком партии дежурному. Ответила, должно быть, хорошая знакомая, потому что офицер беседовал непринужденно:
— Капитан Бедзо Казбеков беспокоит. Добрый вечер! Интересуюсь товарищами... — Офицер назвал фамилии задержанных. — Есть такие?.. Очень хорошо. А старая производственница паровозного депо Ульяна Федоровна вам известна? Соседка? Отлично. Благодарю. Извините: кому передать привет от вас?
В трубке притворно вздохнули, и капитан от души улыбнулся, поднялся, смеясь черными глазами.
— А ножи нам верните, — подал тусклый голос белобрысый. — Подшипниковая сталь... И привет вашей Ульяне Федоровне!
— Вы свободны, товарищи. Еще раз приношу извинения. Прохоров поступил, как подсказала ему совесть и долг: зорко, по-солдатски, решительно. — В голосе капитана звучала гордость.
— Да мы и не в обиде: бесплатно и быстро довезли до города, — шутливо откликнулся лобастый рабочий. Потом тяжело поднялся, приблизился к офицеру и пожал ему руку.
— Сегодня мы не прошли незамеченными. Значит, и враг не пройдет. Охрана надежная.
— Так и девушки написали Прохорову, — вставил капитан, смущенно теребя подстриженные усы.
— А домой подвезешь, капитан? — вдруг спросил угрюмый кузнец, и Казбеков впервые увидел, что глаза у него с хитринкой, добрые, утомленные. — Не увильнешь, как та Ульяна Федоровна?
Казбеков, довольный счастливой развязкой, позвал старшину.
Армейская машина мчалась по вечерним городским улицам, развозя ягодников.
Капитан передал в «Гизель» — так наречено его родное село в Осетии — распоряжение:
— Пусть Ульяна Федоровна спит. Фельдшер к ней послан. Депо мы предупредим о ее нахождении. Да смотрите, армия, чтоб ей удобно было. Сержант в, ответе. Ефрейтор Потапов пусть вернется в роту.
А Юрий Прохоров, прочитав встревоженное письмо от девушек-слесарей из бригады коммунистического труда, спал в казарме. Снилось ему, будто бы сварливые дятлы пищали у окна. Щербинка ластилась к его ногам. А лохматый медведь шел грудью на него. И Юрий во сне трудно-трудно вздыхал...
Орджоникидзе,
1959 г.
Оглавление
В ГРЕМЯЧЕЙ ПРОПАСТИ
1
2
3
4
5
