Тьма сгущается перед рассветом [Юрий Антонович Колесников] (fb2) читать онлайн

Тьма сгущается перед рассветом

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Товарно-пассажирский поезд, известный под названием «Микст», следовал из Кишинева в Бухарест. В старом переполненном вагончике третьего класса стоял едкий запах пота, детских пеленок, сырой кожи и терпкий аромат гнилых слив от разлитой по полу цуйки^[1].

Маленькая, запыленная и засиженная мухами лампочка еле освещала людей, облупившиеся, давно не крашенные полки и наваленный в углах и проходах багаж. Заглушаемый ровным стуком колес, неприятным скрипом дверей и дребезжанием оконных рам, по вагону из конца в конец перекатывался сдержанный смех, детский плач, приглушенный говор. Лишь изредка, когда поезд останавливался на станции или полустанке, можно было уловить, что говорят о недавних событиях: одни хвалили абиссинского императора — негуса, другие ругали Чемберлена… Кто-то сказал: «Война, видно, все же неизбежна!».

— Почему неизбежна? — пискнула пожилая дама, удобно устроившаяся у окна. — По-моему, теперь ее не допустят!..

— Это кто же не допустит? — спросил мужчина, сидевший напротив дамы, хитро прищурив единственный глаз.

— Как кто? — дама повела плечом, что, видимо, означало пренебрежение к несведущему в политике собеседнику. — Франция!.. и… Англия… Они обещали войны не допустить!

Мужчина с повязкой на глазу рассмеялся.

— О, мадам! — он вскинул костлявую руку с длинными пальцами. — Мудрец сказал, что клятвы в любви и обещания ничего не стоят… Так и с Францией, не говоря уж об Англии…

Весной беспокойного 1938 года в этих местах только и говорили: «Будет война»… Хотя каждый в глубине души надеялся, что этого «не допустят».

Было уже далеко за полночь, когда разговоры стихли. Пассажиры спали: кто склонил голову на грудь, кто откинулся на скамейки. Даже разговорчивый старик, все время занимавший соседей забавными историями, улегся на своей корзине, с трудом втиснутой между сидениями. Положив под ухо остроконечную овчинную шапку, он сладко похрапывал. Теперь на остановках можно было услышать лишь храп, свист да прерывистое дыхание. Изредка кто-нибудь тяжело вздыхал или вскрикивал во сне. Ненадолго эта относительная тишина была нарушена странным шумом и пронзительным криком, раздавшимся, когда поезд резко, словно споткнувшись, остановился. По громким причитаниям женщины, которые, однако, никого не разбудили, можно было понять, что с багажной полки свалилась корзина с яйцами…

Потом погасла лампочка, и сквозь запыленные, в грязных подтеках стекла в вагон стал вползать предутренний рассвет. Вскоре вдали, на горизонте, заалело небо, окрашенное первыми лучами восходящего солнца.

Теперь в углу вагона, возле тормозного крана с надписью «Сигнал тревоги», можно было разглядеть сидевшего на самодельном чемоданчике широкоплечего парня. Глаза его были закрыты, но он не спал… Много мыслей, тревожных и радостных, одолевало Илью Томова… «Вот, — думал он, — Бухарест близок, а там и мечты, может быть, сбудутся».

С детских лет Илья мечтал стать летчиком. Началось это с того далекого дня, когда на окраине его родного городка Болграда, затерявшегося в холмистых степях южной Бессарабии, случайно приземлился военный самолет. Илья первый прибежал к месту посадки, где вскоре собралась большая толпа любопытных. У самолета расхаживали жандармы и никого не подпускали. Затаив дыхание, восторженно смотрел босоногий мальчуган на самолет и особенно на летчиков, одетых в коричневые кожаные комбинезоны с молниями вместо пуговиц.

— Это военный аэроплан… с пулеметом! — прошептал кто-то рядом с Томовым.

Илья жадно ловил каждое слово летчиков, все время повторяя про себя ничего не говорившую ему надпись на хвосте самолета: «Потез-107».

Тогда и решил он пойти в авиацию.

Позднее, в старших классах лицея, Илья увлекся авиамоделизмом: делал макеты аэропланов, мастерил планеры. В лицее имени короля Карла второго, суверена Румынии, где учился Илья, в кабинете физики был выставлен планер в одну четвертую натуральной величины, построенный Томовым по собственным чертежам. Планер вызывал всеобщее восхищение; у него даже было свое название — «YRISS». Никто не знал, что это должно означать. Но один из преподавателей придрался к надписи: уж очень походила она на страшное тогда слово URSS (СССР)… Вскоре планер куда-то убрали…

Когда же в Болграде был основан филиал румынского общества содействия авиации — АРПА, Томов одним из первых вступил в него. Мать говорила, что летчиком ему все равно не быть. Он ведь бессарабец. Но Илья, полный надежд, ничего не хотел слушать. В лицее им твердили, что все граждане «Великой Румынии», божьей милостью и монаршим соизволением могут стать инженерами, врачами, военными. Не все это лишь в том случае, если они любят свою страну и короля! А Илья любил свою страну. Короля? Почему бы ему не любить короля?.. Ведь еще в начальной школе, а затем в лицее преподаватели внушали, надзиратели твердили, школьники и гимназисты зубрили, что все в прекрасной стране Румынии создано королем, королевской династией. Поэтому больше всего на свете нужно любить короля, бояться бога, охранять герб. И Томов это неплохо заучил: он горячо защищал короля и монархию в спорах с родными, которые неодобрительно отзывались о существующем строе… Илья был уверен: при королевской власти он всего достигнет! А пока все свободное время он отдавал работе в АРПА. Затем, когда при лицее была создана молодежная организация «Черчеташие»^[2], Томов вступил в нее. Сначала был рядовым членом организации, потом стал групповодом. Он был неизменным участником всех походов, по воскресным дням с утра до позднего вечера маршировал с черчеташами, ходил за город, на стрельбище, участвовал в военных играх, состязаниях.

10 мая, когда королевская Румыния праздновала день независимости, черчеташи вместе с солдатами ходили вечером по городу с факелами и до одурения кричали «ура!» в честь короля. Томову казалось, что он кричит громче всех. Он действительно старался, так как был уверен, что делает нечто очень значительное и важное для своей родины.

Получив немного денег за уроки, которые он давал сыну богатого лавочника, Илья купил черчеташскую форму — полотняную рубашку цвета хаки с накладными карманами, погончиками и позолоченными металлическими пуговицами, короткие, до колен, брюки; широкополую, тоже цвета хаки, шляпу с ремешком под подбородком. Кожаный ремень с большой медной пряжкой и перекинутая через плечо портупея дополняли форму. На ремне в никелированных ножнах висел кортик с костяной ручкой, на которой была изображена орлиная голова.

Особенно нравился Илье плетеный зеленый аксельбант, свисавший с левого погончика, а нашивки на рукаве казались первой ступенькой к его будущей авиационной карьере… И если случалось услышать государственный гимн: «Да живет наш король в мире и почете…», Илья замирал на месте будто вкопанный, приложив три пальца к широким полям шляпы.

Как переживала мать! Сколько она ни говорила, что это ему не поможет стать летчиком, что своими увлечениями он позорит семью, Илья стоял на своем. Разве то, что он черчеташ и хочет пробить себе путь в авиацию, позор? Нет! Его интересует авиация и только. Несмотря ни на что, он будет учиться, он станет летчиком…

Мать снова и снова твердила сыну, что он заблуждается, но Илья не верил. Не верил он и тому, что за обучение в авиационной школе, куда он намеревался поступить, надо будет платить гораздо больше, чем в лицее.

Илья знал, каких трудов стоит матери платить за его обучение. Сколько раз она одалживала у соседей, брала вперед у квартирантов за койку и стирку!.. А когда денег все же не хватало, как приходилось ей унижаться перед директором лицея, чтобы выпросить отсрочку. Ведь если не внести в срок плату, Илью могли не допустить к занятиям.

А денег не хватало даже на самое необходимое. Да и что она могла скопить от трех-четырех квартирантов, которых держала на полном пансионе? Ведь на эти деньги надо было их же сытно кормить, платить владельцу дома, дальнему родственнику, за квартиру, вносить казне налог за квартирантов и самим как-то прокормиться. А тут все время что-нибудь да надо: то подметки прохудились, то брюки протерлись, то рукава у куртки совсем уж куцыми стали…

Не раз Софья Томова обивала пороги богатых дальних родственников, выпрашивала старье, чтобы перекроить, перешить, залатать… Надо же одеть сына. А сколько раз она возвращалась с пустыми руками, хмурая, подавленная, со слезами на глазах, зарекаясь больше не ходить. «Все равно сытый голодного не разумеет», — говорила она. Но проклятая нужда всякий раз брала верх над гордостью.

А Илья? Чего он только ни предпринимал, чтобы помочь матери!.. Молодой, горячий, он брался за любое дело. Где и у кого он только ни работал! Каждое лето, когда лицеисты — сыновья состоятельных родителей — разъезжались по курортам, он под палящим бессарабским солнцем помогал убирать хлеб, кукурузу, виноград, грузил камень на каменоломнях, работал носильщиком на автобусной станции, таскал кирпичи на стройках. Только бы немного заработать, чтобы осенью заплатить за учение…

Но работу найти тоже не всегда удавалось: подрядчики придирались, вымогали взятки, а такие же, как Илья, бедняки старались перехватить друг у друга работу, сбивали плату. Нередко дело доходило и до потасовок…

Весной 1938 года повысили плату за учение: тысячу пятьсот лей за семестр, три тысячи за учебный год! Для Томовых это была невероятная сумма, и Илье пришлось оставить лицей. В это время он и задумал уехать в Бухарест, в авиационную школу. Матери Илья об этом не сказал. Решил, что поступит на работу и будет понемногу копить деньги. Начались поиски работы.

Софье Томовой посоветовали обратиться к владельцу одного из мелких магазинов. Тот вначале отказал, но вскоре прислал за Томовой прислугу. Илья должен был год работать бесплатно — учеником, т. е. убирать магазин, мыть полы водой и керосином, приносить со склада товар, заворачивать покупки и, если понадобится, относить их на дом покупателям. Через год, в зависимости от «способностей», хозяин обещал платить от ста до двухсот пятидесяти лей в месяц. «Дальше будет видно. Пока — никаких гарантий!..»

Нет, это не устраивало Илью. Ему нужен был заработок. Тогда мать пошла к владельцу самого большого в городе мануфактурного магазина — Гаснеру, у которого когда-то работал отец Ильи. В городке Гаснер был известен как скряга и самодур. Он держал до десяти приказчиков. Работали они у него с семи утра до девяти вечера, а в базарные дни — и до двенадцати. Зато Гаснер никогда не задерживал жалованья. Он считал себя первым коммерсантом в Болграде и часто хвастал: «В магазине у меня товару на два миллиона!» С приказчиками Гаснер шутил, рассказывал сальные, неумные анекдоты, а когда они смеялись, стараясь доставить удовольствие хозяину, Гаснеру казалось, что он со своим умом и богатством мог бы иметь магазин не в этом пыльном захолустном Болграде, а, по крайней мере, в таком крупном портовом городе, как Галац, и, разумеется, на его самой главной улице — Домняскэ!..

С женой, постоянно сидевшей за небольшой конторкой-кассой, Гаснер был груб. Не стесняясь, он мог при всех назвать ее «моя набитая умница» или вслух удивляться: «И что я в ней нашел? Приданое? Вот что я у нее получил!» — и, стоя посреди магазина, он показывал кукиш. «Все, — визгливо хвастался он, — я нажил сам, лично и без всякой ее помощи, да!..» Но о том, что в прошлом он был ломовым извозчиком и судился за конокрадство, Гаснер умалчивал… Если кто-либо из торговцев помельче приходил к нему попросить в долг денег, Гаснер, улыбаясь, неизменно отвечал: «Все что угодно, только деньги и товар не одалживаю… Жену? Пожалуйста, с удовольствием, еще даже приплачу!»

Мадам Гаснер не обижалась. Привыкла. Ее толстые щеки с годами приобрели бураковый оттенок. Она постоянно жмурила большие навыкате глаза, улыбалась, растягивая и без того широкий рот. С покупателями была предупредительна, неизменно интересовалась здоровьем каждого; если мужа не было поблизости, жаловалась на диабет и ожирение сердца, а затем переходила на «пулитику».

— Берите хорошее сукно, пока не поздно, — советовала она. — Надо делать запас! Говорят, что какой-то генерал по фамилии Гитлер, вы, наверно, о нем слышали (чтоб он сгорел!) хочет воевать. Вы же понимаете — начать войну, чтобы умерло несколько сот человек… А? Мой бы диабет и мое сердце на его голову… Тогда можете не сомневаться, ему было бы не до драки. Но ничего… Бог даст, он и так околеет… Так вот, мой Гаснер как-никак первый в городе кумерсант и в пулитике разбирается неплохо… Он бывает в Галаце и даже в Букуреште. Да!.. И он говорит, что война таки да может вспыхнуть… Так что, сами понимаете, тогда все хорошие сукна — будьте мне уже здоровы… Потому я и говорю: сейчас главное — запас! Вы меня понимаете? Запас!.. Так вот, если захочете купить, можете прийти даже в воскресенье. Правда, в праздник полиция мешает торговать. Вымогают! Но ничего, мы устраиваемся. Вы же понимаете, что если мой Гаснер что-нибудь захочет, так он таки да сделает по-своему… Ну, а если здесь парадные двери будут закрыты, идите прямо со двора. Там у нас всегда открыто! — с улыбкой заканчивала мадам Гаснер.

Когда Софья Томова пришла в магазин, Гаснер встретил ее любезно; он сразу согласился принять Илью на работу и платить ему полторы сотни лей в месяц.

— Обязанности? Э!.. Работа просто легкая! — сказал Гаснер. — Скатывать куски мануфактуры, зазывать покупателей, а главное, смотреть, чтобы не дай бог кто-либо вышел, ничего не купив. Это самое основное в торговле. Запомните! И, конечно, передайте Об этом сыну… Ну, а остальное — помогать старшим приказчикам и затем учиться! Да так учиться, чтобы стать хорошим кумерсантом, нажить капитал, потом открыть собственное дело и конкурировать даже со мной, Гаснером! А что? Почему бы нет? Ого! У меня он-таки станет человеком! Только во всем, конечно, слушаться. Я знаю, он у вас учился, был, кажется, черчеташем, хотел летать… в облаках! — Гаснер самодовольно рассмеялся. — Но все это фантазия… Я его понимаю. Вы думаете — нет? Да! Молодой! Я тоже был молодой и немало натерпелся… А как же иначе? Но зато, сами видите, вышел-таки в люди!..

Софья молча кивала головой. Что ей оставалось делать? Она-то очень хорошо знала Гаснера…

Давно это было, но ни она, ни Илья не забыли того зимнего вечера… Отец пришел неожиданно рано. Молча, не сняв пальто, он сел в кухне на табурет и просидел так до вечера. Только на следующий день он рассказал, что произошло. Отец давно уже не ладил с хозяином. Гаснер обманывал покупателей, пользуясь для этого укороченным метром, требовал, чтобы приказчики обсчитывали, особенно неграмотных крестьян. Но Антон Томов не мог с этим согласиться.

Гаснер держал Томова скрепя сердце. Как-никак он был старым приказчиком, крестьяне хорошо его знали и охотно шли только к нему. А вот вчера… Какой-то крестьянин, покупая черный женский платок, отчаянно торговался. Отец убеждал его, что дешевле чем за сто лей уступить не может. Подошел Гаснер и сказал, что отдает платок за восемьдесят, но тут, как бы нечаянно, уронил его на пол. Поднял же из-под прилавка другой платок, третьего сорта, цена которому была шестьдесят лей. Отец возмутился и громко сказал, что хозяин, видимо, ошибся… Кончилось тем, что он получил расчет…

И вот Софье пришлось теперь идти к этому Гаснеру…

В первый же день Гаснер разъяснил Илье его обязанности: приходить он должен первым, а уходить, конечно, последним. До открытия магазина утром надо подмести тротуар. — Но прежде, чем подмести, — улыбаясь, спросил Гаснер, — что нужно сделать? А?

Илья пожал плечами.

— О! Этому в лицее, конечно, не учат! — Гаснер помолчал и, вскинув палец кверху, многозначительно проговорил: — Полить водой! Вот что нужно!

Илье вручили поливальник и показали, как нужно поливать «под восьмерку».

— А подметать, — продолжал Гаснер, — надо тоже с толком, так, чтобы пыль не поднималась! Ну-ка посмотрим, как ты умеешь это делать!

Илья полил, подмел тротуар и убрал мусор. После этого Гаснер направил его в распоряжение жены. Мадам Гаснер сунула ему в руки две огромные корзины и велела следовать за ней на базар. Более двух часов толкались они по рядам. Илья удивлялся, с каким упорством хозяйка торговалась за каждый лей, как старалась сэкономить на пучке укропа, на связке лука. Потом его заставили навести порядок в дровяном сарае. Только к концу дня мадам Гаснер отпустила Илью в магазин. Здесь пришлось мыть полы.

Потянулись скучные, однообразные дни. Илья больше выполнял домашние поручения, чем обучался торговому ремеслу. Очень скоро он понял, что человеком ему здесь не стать. Для выполнения поручений мадам Гаснер не стоило изучать тригонометрию, физику, стараться на десятку^[3] сдать французский. Как-то, вернувшись от хахама^[4], Илья молча поставил на пол корзину с окровавленной птицей и отошел к прилавку, ожидая, пока хозяйка кончит рассказывать мужу, как приходили из еврейской общины и просили десять метров белого полотна на погребение бедного учителя.

— Они говорили, что он учил нашего Мусеньку. Но я не дала. Сказала, что без тебя не могу и что ты будешь аж вечером. Так ты же понимаешь, что у них уже прошел аппетит дожидаться тебя…

— Правильно! Все думают, что у меня не магазин, а фабрика! Десять метров полотна?! Десять болячек в правый бок я могу дать старосте в первую же субботу, — взвизгнул Гаснер и обернулся к Илье. — Ну, а ты что стоишь? Приглашения ждешь? А? Неси курочки и качечки на кухню и приходи в магазин. Надо товар скатывать.

— Больше работать я у вас не хочу. Прошу дать расчет.

Илья запомнил, как вытянулось лицо Гаснера, как заморгала своими совиными глазами хозяйка:

— Ну, вы это видели?! Такой болван! С голым задом, а еще воображает…

— Ничего, ничего, Розочка! — успокаивал ее муж.

— Этот сморкач, придет-таки проситься обратно, не будь я владельцем этого магазина. Но я его так выставлю, как тогда летел у меня его отец. Тот ведь был такой же голодранец и такой же паршивец. Ну и подыхает, наверно, где-нибудь с голоду. Да еще с девчонкой уехал!..

— Вы отца и сестренку не трогайте… — стиснув зубы, проговорил Илья. Желваки заходили у него на щеках. В его памяти встала сгорбленная фигура отца, печальные глазенки Ленки, когда они в тот зимний вечер уходили из дома… «Вот из-за кого, — подумал Илья, — отец был вынужден покинуть семью и уехать далеко на заработки…»

— Так что вы лучше отца не вспоминайте! — повторил он.

— Что-о? — заорал Гаснер, — ты еще мне смеешь угрожать?! Сморкач! В полицию захотел? — Он подошел к Илье вплотную. — Я тебе это мигом устрою… в память твоего родителя!

И тут Илья не вытерпел. Он схватил хозяина за ворот пиджака и, резко выбросив кулак, ударил в жирный подбородок. Гаснер растянулся на полу, но тотчас же вскочил и бросился за прилавок.

— У-ва, босяк! Караул! Полиция! — завопил он.

В магазине быстро собралась толпа. Один из приказчиков хотел было броситься на Илью, но его оттеснили крестьяне-покупатели. А жена Гаснера, стоя у кассы, визгливо кричала:

— Гор-р-родово-о-о-й! Позовите господина гор-р-родово-о-о-го!

— Дайте расчет, и я уйду, — холодно проговорил Илья.

— Дай ему, сколько там причитается, и чтоб его духу в моем магазине не было, — крикнул Гаснер, ощупывая подбородок. — Ничего! Я этого не оставлю, можете-не сомневаться… Полиция все равно будет знать. Да, да… Так это ему не пройдет, можете на меня положиться! Этот босяк все равно кончит тюрьмой, не будь я Гаснер!

— А все-таки двинул-то он ему неплохо! — громко сказал кто-то в толпе.

…Мать огорчилась, узнав, что Илья лишился работы:

— Как же так сразу? Решил уйти и даже не посоветовался…

Она отчитала Илью, но в душе была рада: у нее такой большой и сильный сын, он не дал в обиду отца.

Всю неделю в городе только и говорили о происшествии в магазине. Одни уверяли, что у мануфактурщика выбит глаз, другие, что он получил сотрясение мозга и лежит при смерти, третьи доказывали: «Ничего подобного, господин Гаснер только лишился зубов и теперь ему понадобятся протезы»… Приказчики, служащие при встрече с Ильей весело подмигивали ему, а хозяева магазинов и лавочники показывали на него пальцем и переходили на другую сторону улицы…

А Илья снова скитался по городу в поисках работы, и мечта об авиации казалась ему несбыточной. Где найти работу? Уборка урожая еще не скоро. Строек в городе нет. Автобуса, где в каникулы, бывало, работал Илья, тоже не было: шоссейная дорога Измаил — Болград теперь сдана в концессию, и владельцам маленьких автобусов запретили возить пассажиров. Концессионеры привезли своих шоферов, кондукторов и носильщиков. После долгих поисков Илья попал к владельцу электростанции Ионеску. Хозяин согласился взять его на работу, но и здесь надо было целый год бесплатно проработать учеником. Илье не оставалось ничего другого, и он согласился.

Механики и инженер электростанции относились к юноше с уважением, чего нельзя было сказать о двух мальчишках-учениках. Один из них работал уже второй год и пока еще ничего не получал. Другой, постарше, несколько лет работал бесплатно, а теперь получал двести лей в месяц. Он был уверен, что во всем прекрасно разбирается и вполне может заменить главного механика. Илью оба парня считали чужаком и между собой говорили: «Учился в лицее, гимназистом был, должно быть, выгнали оттуда… Потом пошел в магазин, в приказчики, и оттуда дорогу дали… Теперь сюда переметнулся, думает, тут сладко… Пусть понюхает, узнает!»

Особенно не нравилось им то, что Томову начальство говорило «вы».

Когда хозяин посылал на вокзал за соляркой, накладные и деньги доверялись Томову. Этого они никак не могли ему простить. Поэтому оба парня подстраивали всякие каверзы, чтобы посмеяться над «грамотеем». Они привязывали к хлястику тужурки Ильи масленые «концы», как-то сунули в карман лягушку. Однажды, когда Илья должен был убрать с верстака инструменты, они подвели провод через щель верстака и к оголенному проводу прислонили напильник, а затем пустили ток… Пол был цементный, и когда Илья прикоснулся к напильнику, его сильно ударило.

Об этих проделках узнал инженер электростанции. Он строго отчитал парней. Потом вызвал к себе Илью и, усадив его в кресло, заговорил:

— Вот я наблюдаю за вами, Томов. Парень вы старательный. Вначале я не знал, кто вы. Но моя жена вас знает. Она у вас в лицее географию преподает. И я задумался, чему вы можете научиться у нас на станции? Пожалуй, ничему. Хозяевам это безразлично. Что им, если еще один парень будет работать бесплатно. Вам, как я понимаю, нужна специальность, а тут вы получите, как говорится, всего понемногу, а в общем — ничего. Так что вы подумайте, стоит ли тут оставаться.

Прежде Илья рассчитывал — ну, пусть он потеряет год, поработает бесплатно, но зато у него будет специальность. А теперь?..

Через два дня Илья не вышел на работу. Снова начались поиски…

Узнав, что на мельнице Титорова требуется инкассатор, Илья немедленно отправился туда. Но оказалось, что здесь нужна гарантия деньгами или недвижимым имуществом…

Мать тоже искала работу для сына. Ей посоветовали обратиться к Рузичлеру, владельцу захудалой типографии.

И Томовы решили: действительно, наборщик или печатник — это уже специальность!

Рузичлер обещал дать ответ в субботу. Мать и сын зажили новой надеждой.

Рузичлер в типографии работал один. Помогали ему три-четыре ученика. Среди них был Филипп, или Филя, как его звали в типографии, — сын известного в городе полицейского сыщика Статеску. Рузичлер давно бы выгнал этого ленивого и тупого оболтуса, но опасался его отца. Как-никак главный сыщик городской полиции!

Статеску боялись все в городе. Красные, стоящие торчком уши, казалось, специально созданные для подслушивания, крупный мясистый нос и толстые оттопыренные губы придавали ему вид простака. Статеску и в самом деле держался просто: при встрече всегда первый совал свою пухлую и липкую, удивительно белую руку. Кто-то сострил, что рука Статеску отличается от беременной жабы только тем, что она теплая…

Полуприкрытые веками глаза сыщика придавали его лицу стыдливое выражение. Но стоило ему, не мигая, взглянуть на собеседника — и человека будто замораживало. Широкие серые брюки обтягивали его выпиравший живот и болтались на кривых ножках. Концы отворотов лоснящегося пиджака постоянно загибались, а вокруг правого кармашка жилета, где он хранил старинные часы, расплылись жирные пятна.

И этого нескладного, неряшливого человека лавочники и торговцы приветствовали издалека. Ведь он был чуть ли не первым заместителем полицмейстера города! В Болграде поговаривали, что Статеску получает жалованья вдвое больше, чем его начальство. Люди коммерции заискивали перед ним, считая за честь пожать его потную руку.

Даже Александр Банков, знаменитый в городе адвокат и глава национал-жоржистской партии, встречая Статеску, размашистым жестом снимал шляпу и кланялся. Гаснер на праздники посылал Статеску отрез сукна, пару купонов шелка на сорочки и всегда удивлялся, почему сыщик ходит таким неопрятным… «И куда только он девает все это добро?» — говорил мануфактурщик.

«Деловые люди» города считали, что с сыщиком Статеску нужно быть в хороших отношениях, но нередко за его спиной говорили: «А не мешало бы ему сыграть в ящик…» Но на Статеску время, казалось, не влияло. Изо дня в день он ходил по городу, сжав свои толстые губы, и знал буквально все. Иногда, в вагоне первого класса он уезжал в Бухарест. В городе тогда шептались, будто Статеску поехал отчитываться перед генеральной дирекцией сигуранцы…^[5] Шушукались, что болградский сыщик Статеску якобы получает указания по части борьбы с большевистскими бунтовщиками лично от его величества!..

Откуда Статеску узнал, что Рузичлер собирается принять в ученики Илью Томова, хозяин типографии помять не мог. Но было ясно: сыщик не хотел, чтобы у его Фили был конкурент. Ведь Томов — парень с головой, учился в лицее, планер построил. Ему ученье в типографии будет даваться легко, а Филя… что ж, сыщик знал, что он звезд с неба не хватает.

В пятницу Статеску зашел в типографию, будто узнать об успехах сына, и как бы невзначай спросил Рузичлера:

— Как вам нравится тот случай?

— Какой? — спросил типограф.

— Ну как какой! Что сынок Томова вмазал господину Гаснеру в зубы?

Рузичлер сразу смекнул.

— Ну, меня он не ударит хотя бы потому, что я так не обращаюсь с учениками. Потом я хорошо знаю его отца и мать… Ну, а если парню у меня не понравится, так что ж… Разойдемся.

Статеску опустил свои слипшиеся ресницы и многозначительно понизил голос:

— Да… Все это хорошо. Но знаете ли вы, что у этого самого Томова дед — старый бунтовщик?..

О! Рузичлер прекрасно понимал, на что намекает сыщик… Но он не перебивал.

— Старик Липатов стрелял в румынскую власть в Хотине. Он сорвал с примарии^[6] герб его королевского величества и топтал его ногами! Тогда ему удалось скрыться. Но потом, в двадцать четвертом, во время татарбунарского бунта, мы наложили на него руку… Двенадцать годиков этот большевик отбарабанил на каторге. А известно ли господину Рузичлеру, что одна из двоюродных сестер этого самого парня снюхалась в Кишиневе с коммунистами? — Статеску уставился на Рузичлера неподвижным взглядом, помолчал. — И все эти голодранцы, — продолжал он, понизив голос, — хотели совершить покушение на его величество, а потом открыть границу и впустить в Бессарабию тех самых бородатых большевиков с кинжалами в зубах!

Рузичлер молчал. «Этот тип мне рассказывает про русских, — думал он про себя, — как, будто не я отбывал воинскую повинность в России… Уже видно, куда он метит… Но зачем спорить? Еще привяжется… Чтоб ему болтаться на веревке вместе со своим Филей!..»

— Теперь и сестренка Томова, — продолжал Статеску, — будет тринадцать лет прохлаждаться на каторге. И не повезло же ей… — тринадцать отхватила! Уж дали бы четырнадцать, а то чертова дюжина — может вовсе не вернуться!.. — Довольный собственным остроумием, сыщик рассмеялся.

Рузичлер пришел к жене расстроенный:

— Что делать? Бедняжка Софья Ильинична приходила просить за сына, чтобы я принял его в ученики. Парень честный, но, говорят, шалун. Это он втер Гаснеру в нос. И что же, правильно поступил! Такому, как Гаснер, нужно было выбить челюсти и даже немного подбить глаз, чтобы он не смотрел на всех так свысока и не задавался. Подумаешь, имеет магазин! Так что же? Пусть он будет на миллион и даже на два. Ну? Все равно он бога за ноги не поймает. Бывали ведь и крупнее Гаснера, и то давали банкрот. Дойдет и до него очередь!

Жена прервала рассуждения мужа.

— Конечно, хорошо пристроить мальчика. Пусть получит кусок хлеба. Может быть, когда и спасибо скажет.

Однако когда на следующий день мать Томова пришла в типографию, Рузичлер сказал:

— У меня, госпожа Томова, как сами видите, типография.

— Это большая разница! — вставила жена Рузичлера.

— Будь это магазин, я плевал бы хоть с Эйфелевой башни на Статеску и даже на всю ихнюю власть. И если хотите знать, — я уверен, что вы не пойдете на меня доносить, — я плевал бы даже и на самого короля со всеми его шансонетками. Они у меня тоже сидят в печенках. Но ведь у меня типография! Приходится печатать казенные заказы, будь они прокляты! Расписываешься в получении одной суммы, а на руки дают другую. Еще хорошо, если в два раза меньше. Разве это власть? Жулики и воры, мошенники и негодяи, каких свет не видел! Один обкрадывает другого и все вместе — казну. Но что делать? Плевать против ветра? Так что сами понимаете…

— Да, — с горечью сказала Софья Томова, — что правда, то правда. Двоюродная сестра Ильи — коммунистка и уже шесть лет как сидит. Что касается родной сестры, то она еще маленькая и живет с отцом… с тех пор, как они уехали…

Потом Рузичлер напомнил, что Статеску говорил и об ее отце, но Томова ответила, что старик свой срок отсидел и теперь живет у младшей дочери там же, в Татарбунарах…

Рузичлер развел руками:

— Очень сожалею, госпожа Томова, но не могу… Поверьте! Вы думаете — я боюсь? Да, боюсь… Возьму вашего мальчика, а потом, не приведи нечистая сила, меня вызовут в сигуранцу… Вы же сами хорошо знаете, что это такое. А что ваш сын смазал Гаснеру по морде, так он молодец! Вы слышите, просто молодец! Его надо за это расцеловать! Чтоб я так был здоров, как он мне нравится! Ну, а принять, сами понимаете, не могу…

Больше в городе идти было некуда. Тогда-то и решили, что Илья поедет в Бухарест… Может быть, там повезет.

Илья и на этот раз ничего не сказал матери, но про себя твердо решил поступить в летную школу.

И вот он сидит на чемоданчике и думает: «А вдруг не примут? Что тогда? — и тут же отгоняет сомнения, успокаивает себя: — Нет! Не может быть!».

Открылась дверь, и в вагон вошел кондуктор, худощавый, с закрученными кверху усами. Напевно растягивая слова, он объявил: «Станция Плоешть, остановка двадцать минут, прошу, господа, кому сходить, прошу!..»

Пассажиры повернули головы на голос кондуктора, но остались на своих местах, видимо, все ехали до Бухареста. Сидевший напротив Ильи вояжер, его земляк, открыл глаза и, поправляя помятую шляпу, окинул беспокойным взглядом багажные полки, где лежали его пузатые чемоданы. Все было на месте, и он, сладко зевнув, проговорил: «Последняя крупная станция. Еще полтора часа — и столица!»

Поезд остановился.

Илья подошел к окну, в которое заглядывали станционные часы. Таких больших часов он еще не видел. Илья оттянул ручку окна, и тяжелая рама с грохотом опустилась. Свежий воздух ворвался в вагон. Узкий солнечный луч словно разрезал здание вокзала, у затененной стены которого в серых куцых халатиках с медными бляхами-номерами на груди стояли носильщики, печально поглядывая на застывшие в неподвижности вагоны.

Большая красная стрелка часов с надписью «Пауль Бурэ» заметно для глаза подпрыгивала, отсчитывая минуты. Утро на вокзале Плоешть показалось Томову необыкновенным: вздохи паровоза, набиравшего у колонки воду, карканье ворон, расположившихся на ветвях огромных акаций, старательно подметенный перрон, стук морзянки — телеграфа, доносившийся из открытого окна возле двери с эмалевой табличкой: «Бюро движения ст. Плоешть», — все было каким-то светлым, радостным, предвещало удачу. Илья вышел на площадку тамбура, но не успел еще спуститься на перрон, как дорогу ему загородил какой-то человек. Озираясь, он сунул руку в боковой карман поношенного мешковатого пиджака, достал оттуда бумажку и, быстрым движением развернув ее, показал Томову кольцо со сверкавшим красным камнем.

— Хотите? Большой ценности! — сказал он вкрадчиво. — Отдам по дешевке. Монеты нужны. Обратите внимание… золотое, с рубином!

— Вижу, вещь красивая, — согласился Илья, — но зачем оно мне?

— Ого! Перепродашь и заработаешь! Всего полторы сотни прошу…

Илья молчал.

— Ну, давай сотню — и кольцо твое… Так и быть. Когда заработаешь, вспоминать меня будешь. Давай, черт с ним. Выпью сегодня за твое здоровье…

Илья пожал плечами, повернулся и ушел в вагон.

Резкий гудок паровоза и шум колес привлекли внимание пассажиров ко второму пути — туда прибывал курьерский поезд Бухарест — Галац. Газетчики, спрыгивая на ходу, выкрикивали: «Универсул»! «Курентул»! «Моментул»! «Адевэрул»!

Десятки рук протянулись через окна вагонов. Курьерский привез и продавцов-лотошников. Они наперебой предлагали минеральную воду «Борвиз», лимонад, марципаны, леденцы, бублики, шоколад «Королева Мария». Люди хватали газеты, обнюхивали марципаны, жевали пухлые, обсыпанные маком пятидюймовые баранки, на ходу запивая их лимонадом, перебирали соевые шоколадки с арахисом. Илья попросил газету «Крединца» — она стоила один лей. Но ее ни у кого из газетчиков не оказалось. Пришлось купить за три лея «Универсул».

Но вот раздался свисток, состав Кишинев — Бухарест дернул назад, затем вперед и стал медленно набирать скорость. Мимо окон промелькнули последние пристанционные домишки, остался позади и семафор…

В вагоне уже никто не спал. Вояжер раскрыл объемистый кулек и начал, причмокивая, поедать жареную курицу.

Женщина, у которой ночью свалилась с полки корзина с яйцами, грустно рассматривала огромную яичницу и коркой хлеба выбирала желтки.

Достал и Илья свою провизию: жареную печенку, тщательно завернутую в пергаментную бумагу, и несколько пирожков с повидлом.

Из тамбура в вагон вошел старичок в высокой овчинной шапке. Он подошел к Илье и, хитро подмигнув, шепнул: «Чего же ты не дал ему две сотни?».

Илья вопросительно поднял глаза, рот его был полон.

— За колечко…

— Это там, в Плоешть? — спросил Илья, глотая недожеванную печенку.

Старик снова подмигнул.

— Так я ж его и не думал покупать, зачем оно мне?

— Ну да… — хитро прищурился старик. — Вы же из-за полсотни разошлись… Скажи лучше — пару не хватило.

— А если и так… К тому же оно ворованное…

— Ворованное, не ворованное, но полторы сотни ты же ему давал? А он тебе не уступил, — настаивал старик, словно успокаивая себя. — А я вот купил!

— За сколько? — спросил Илья.

— За две, — ответил коротко старик. — Что, не стоит? Эге! Не беспокойся… — и, нагнувшись, снова зашептал Илье на ухо: — Я сегодня же возьму за него добрую тысчонку…

Илья улыбнулся и пожал плечами: «Дай бог, но…»

— Вот давай поспорим, — с юношеской запальчивостью воскликнул старик.

— Нет, почему же… Только он отдавал его за сотню.

— Ишь ты! — старик был уверен, что Илья ему завидует.

Вояжер, сидевший рядом, попросил старика показать покупку. Тот неохотно развернул большой грязный платок и протянул сверкавшее кольцо. Как только вояжер взял его в руки, он громко, на весь вагон, рассмеялся. Хохотал он долго. Жирные губы и подбородок тряслись, на глазах выступили слезы. Старик вначале тоже невольно улыбнулся, но потом, что-то сообразив, замер на месте. Илья с недоумением смотрел на земляка. С соседних скамеек придвинулись поближе любопытные пассажиры. Когда приступ смеха прошел, вояжер, еще не отдышавшись, обратился к старику:

— Значит, говоришь, батя, решил подзаработать! И поэтому надбавил!..

Он снова засмеялся. Старик сердито выхватил у вояжера колечко и стал торопливо заворачивать его в платок. Продолжая смеяться, вояжер полез в чемодан.

— Обожди! Обожди, дедуля, может, купишь и у меня такие «золотые» колечки и даже красивее. Отдаю по дешевке: за две сотни — пятьдесят штук! — Вояжер размахивал перед лицом старика целой связкой сверкавших золотом и камнями всех цветов колечек. Многие из них, действительно, были более красивыми.

— С утра тебя нашли… Здорово, ничего не скажешь, Плоешть встретил! — уже серьезно сказал вояжер. — Да разве можно так покупать золото? Это ж обыкновенное бронзовое колечко с цветным стеклышком. Такому перстню, за который ты, дедуля, дал две сотни, базарная цена четыре-пять лей! На, вот тебе от меня на память еще одно кольцо! — вояжер протянул старику красивое колечко. Старик все еще продолжал недоверчиво смотреть на вояжера.

— Бери, бери! Даю даром, денег не возьму.

Старик с опаской взял колечко и стал его рассматривать, сравнивая со своим. Потом он зажал в кулаке оба кольца, весь как-то сгорбился, рука его беспомощно повисла.

— Да кто же здесь у этих аферистов покупает?! — продолжал вояжер, укладывая связку колечек в чемодан. — Эта публика только и ищет таких, как вы.

Разговор стал общим. Те, кто бывал в столице, охотно объясняли, что чем ближе к Бухаресту, тем больше надо опасаться жуликов, спекулянтов, аферистов; рассказывали, что ими наводнены почти все большие города страны. Провинциалы удивлялись. Огорченный, молча слушал и старичок. Вдруг он сорвал с головы свою шапку и изо всей силы хватил ею о грязный пол вагона:

— Так тебе и надо, старый осел! Дешевку захотел. На тебе! — проговорил он с болью.

Все сочувственно смотрели на старика. Илья был возмущен до глубины души. «Ведь он видел этого проходимца, разговаривал с ним. Вот бы поймать его… Да где там, ищи ветра в поле. А старика жаль… Как бы ему помочь? Дать из своих? Сумма большая. А вдруг не сразу примут в авиационную школу», — раздумывал Илья. Но тут у него мелькнула мысль, и он крикнул на весь вагон:

— Давайте, люди добрые, поможем старику. Кто сколько может… Ведь с каждым может такое случиться… Я даю двадцать лей! Кто еще даст?

Вояжер, скосив глаза, сделал кислую гримасу:

— Это очень благородно, мусью, — сказал он недовольным тоном, когда Илья взял у старика шапку и положил в нее двадцатилейную монету, — но у тебя штанов не хватит помогать всем жертвам. Такие случаи здесь только начинаются!

Однако Илья спокойно продолжал стоять возле вояжера с шапкой, пока тот не стал доставать деньги.

— Тоже мне галантон!^[7] — проворчал он, бросив десятилейную монету, но, поймав неодобрительный взгляд Томова, почесал подбородок и со вздохом бросил в шапку еще одну. Шапка быстро наполнялась деньгами. Собрали около полутораста лей. Старик сразу повеселел и в знак благодарности стал угощать всех цуйкой. Выпив немного, он совсем развеселился: обнимал Илью, приглашал его к себе в гости.

Постепенно все разошлись по своим местам, но еще долго говорили об аферах, грабежах и убийствах. Обсуждали газетные сообщения о бегстве за границу министра финансов, похитившего крупную сумму, о поджоге хозяевами своей обувной фабрики с целью получения страховой премии, об очередном убийстве в гостинице «Палас».

Потом разговор перешел на политические события: обсуждали статьи третьей полосы «Универсул» и четвертой «Курентул», в которых под разными заголовками приводилась речь канцлера Третьего рейха…

Вояжер возмущался:

— У господина Гитлера получается, как в пословице: аппетит приходит во время еды. Еще совсем недавно он публично заявлял, что аннексия Австрии не отразится на германо-чехословацких отношениях. Теперь, однако, он уже вопит другое. Вот послушайте: «Экономические проблемы должны быть разрешены. И это невозможно без вторжения в другие государства или нападения на чужую собственность…», — вояжер покачал головой: — Забавно, нечего сказать!

— При таком аппетите можно слопать пол-Европы! — произнес человек с черной повязкой на глазу, поглядывая на полную даму, которая накануне вечером расхваливала Англию и Францию.

— А ваши, мадам, Франция и Англия вместо помощи чехам будут по-прежнему заниматься умиротворительными процедурами, — заметил вояжер.

Женщина хотела возразить, но вошел кондуктор и объявил: «Столица, господа, прошу приготовиться!» и, весело подмигнув, тихо добавил: «И держитесь крепче за карманы!..»

Пассажиры засуетились… С полок снимали чемоданы, сундучки, корзины. Мимо окон уже мелькали невзрачные кособокие домишки, каких немало видел Илья у себя в Бессарабии, все чаще раздавались паровозные гудки.

Вояжер собирал свои чемоданы, которые рассовал по всему вагону, чтобы в случае контроля его не оштрафовали за лишний багаж. Вдоль дороги стали появляться люди. Илье было непонятно, почему они одеты бедно. Ему казалось, что в столице все должны жить хорошо. «А тут даже оборванные! Странно», — подумал он.

Поезд пошел медленнее. Наконец под окнами показалась асфальтированная площадка. На ходу в вагон вскакивали носильщики, стараясь выбрать себе пассажира, у которого побольше багажа. Один из них подошел к вояжеру. Постоянно разъезжая, вояжер имел «своего» носильщика.

Поезд остановился. Сразу стало невероятно шумно и тесно: все устремились к выходу, а в вагон проталкивались встречающие.

Илья вспомнил дорожные рассказы о столичных жуликах и украдкой нащупал в кармане старое отцовское портмоне, перетянутое резинкой.

На перроне было много народу. Все галдели, толкались. Илья остановился, но поток пассажиров подхватил его и понес. Воздух был насыщен запахом гари. «У нас в Болграде воздух совсем не такой…», — подумал Илья. Невольно он поднял голову и под самым куполомзастекленной крыши вокзала прочел большую надпись: «Ресторан Бухарест-Северный».

Шум, возгласы встречающих, цветы, объятия и поцелуи хорошо одетых мужчин и женщин, выправка и блеск военных, — а их здесь было много, — все это новое и незнакомое отвлекло Илью от тягостных мыслей. В этой пестрой толпе, которая несла его, он чувствовал себя неуютно. В памяти безотчетно запечатлевались сценки: вот высокая женщина в пенсне, прижимая одной рукой огромный ридикюль, другой обнимает худенького чернявого юношу, видимо, сына, в курсантской форме. Вытирая слезы, она возмущается: «Вторая посылка затерялась! И как это ты ее не получил? Ведь выслала я еще на пасху! Это же просто как на большой дороге! Я буду жаловаться министру…»

Впереди шли, то и дело останавливаясь и мешая остальным, два хорошо одетых человека; они горячо спорили: «Векселя не могут пропасть. Они не имеют права наложить секвестр на товар! У нас есть гарантия…» — горячился один. Другой разводил руками и что-то возражал.

Из окна только что подошедшего к соседней платформе состава с вагонами, полированными под красное дерево, женщина в маленькой, грибком, шляпке махала рукой и пискливо кричала: «Трегер!» К ней кинулось несколько носильщиков. На висевшей под окном ее вагона белой эмалевой табличке Илья прочел: «Берлин — Прага — Бухарест».

«Неплохо бы прокатиться в таком поезде», — подумал он и в ту же минуту очутился перед невысокой оградой. По обеим сторонам выхода стояли два жандарма в черных блестящих касках, на которых, хищно распахнув крылья, красовались бронзовые орлы — символ могущества румынского государства; медная пряжка ремня была увенчана буквами «КК» (Карл второй). Они подозрительно оглядывали каждого проходившего. Когда жандарм скользнул по Илье своим рыбьим взглядом, ему показалось, будто ледяная рука схватила его за горло… Он тряхнул головой и шагнул шире… Жандармы остались позади. Перед ним лежала привокзальная площадь.

«Ну, вот и столица!» — прошептал Илья. Раньше казалось, что стоит ему только приехать в Бухарест, как все мечты сразу же осуществятся. А между тем… сердце почему-то щемит. У выхода из вокзала шоферы такси наперебой предлагали свои автомобили: «Пожалуйста, легковые комфортабельные лимузины!», «Пожалуйста, «Шевроле» — новый, закрытый, с радио, можно и за город, по договоренности…», «Пожалуйста, «Бьюйк», по городу, по тарифу, по счетчику, прошу, берите такси!»… Оглушенный еще на вокзале, Илья никак не мог прийти в себя — шум большого города был для него непривычен. Он отошел в сторону, чтобы сообразить, где здесь проходит двадцать четвертый трамвай. Вояжер сказал ему, что этот трамвай довезет его до центра, а там, пересев на двенадцатый номер, он доедет до нужной ему улицы Вэкэрешть, где живет его друг Женя Табакарев. Илья хотел было направиться к стоявшему неподалеку полицейскому, чтобы расспросить, как пройти к трамвайной остановке, но его внимание привлекла небольшая табличка, прикрепленная к столбу. Полагая, что там написано, где проходит трамвай, Илья подошел и стал читать: «Пользуйтесь только такси со счетчиком. Во избежание несчастных случаев не нанимайте случайных машин». Илья вспомнил старика, колечко и, невольно оглянувшись, увидел человека, стоявшего позади. Вид у него был такой, будто он только и ждал, когда Илья поставит чемодан на асфальт, чтобы схватить его и исчезнуть в толпе… Илья понял, что здесь в самом деле нельзя зевать и особенно не следует подавать вида, что ты провинциал и растерялся в столице. Он крепче сжал ручку своего чемодана и пошел по направлению к улице, откуда выползал трамвай, как вдруг увидел женщину в приметной шляпке грибком. Она шла медленно, покачиваясь, а за ней следовали три носильщика, обвешанные со всех сторон желто-красными чемоданами, оклеенными пестрыми этикетками вокзалов, городов и гостиниц разных стран. Голубой, последнего выпуска лимузин ожидал заграничную даму. Расстегнув молнию огромного оранжевого ридикюля, она стала рыться в нем. Когда объемистые чемоданы были уложены в багажник и на заднее сидение автомобиля, женщина протянула монету носильщику. Тот недовольно нахмурился и, вертя монету в заскорузлых пальцах, проговорил:

— Просим извинения, коанэ^[8], но… у вас одиннадцать мест, с каждого места по положенному тарифу — пять лей. Затем вы еще просили обойти весы, так как у вас багаж оплачен не весь. Мы вас провели другим ходом… Просим расплатиться хотя бы по тарифу.

— Какой еще там тариф? Что за вымогательство!

— Нас трое, коанэ, — укоризненно произнес носильщик, вытирая рукавом со лба пот, — а вы дали за весь багаж двадцать лей!

Дама, поджав губы, достала еще несколько монет, швырнула их на асфальт и захлопнула дверцу автомобиля. Машина тронулась и бесшумно скрылась за поворотом.

— Еще десять… — собирая монеты, сказал другой носильщик.

— Вот жи́ла! Видал? — посмотрев на Илью, проговорил чистильщик, сидевший у столба.

— Не надо было отдавать чемоданы, пока не заплатит, — сказал кто-то.

— Правильно! — поддержал чистильщик. — С эдакими только так и надо поступать. Подумаешь, «гранд-дама!».

— Ничего, ничего, братцы! Придет время — эти господа нам чемоданы будут носить. Не нужно только поддаваться. Свое надо отстаивать, да гуртом, всем вместе!.. — серьезно сказал широкоплечий человек со шрамом на лбу.

— В чем дело? Ну-ка очисти дорогу! — послышался хриплый голос полицейского в надвинутой на глаза фуражке.

Люди стали расходиться. Илья ушел последним. Ему было жаль носильщиков, и почему-то он повторял про себя слова, только что услышанные из уст человека со шрамом на лбу: «..не надо поддаваться… отстаивать гуртом, всем вместе…»

Вскоре двадцать четвертый трамвай увозил его к центру столицы.

II

— Мадам Филотти, — учтиво поклонившись, отрекомендовалась хозяйка пансиона, где земляк и друг Ильи, Женя Табакарев, снимал койку и где намеревался остановиться Томов.

Мадам Филотти была спокойной, добродушной и трудолюбивой женщиной; среднего роста, более полная, чем следовало бы в ее возрасте, с синевато-фиолетовыми прожилками на когда-то румяных щеках, она все еще молодилась. Поскольку мадам Филотти держала квартирантов, свой дом она называла «пансионом», причем это слово произносила с прононсом, на французский манер. Занимаясь домашними делами, мадам Филотти больше молчала, однако могла вмешаться в чужой разговор и, не разобрав, в чем дело, сказать невпопад. Если случалось ей вспылить, что бывало не часто, она очень быстро отходила и зла долго не помнила. В церковь заглядывала редко, хотя по привычке поминала господа бога, любила ходить на похороны, особенно на поминки. Там она и поплачет, и вспомнит старину — сердце у нее было жалостливое. Хотя мадам Филотти газет не читала, лет двадцать не была в театре и едва ли раз в год заглядывала в кино, тем не менее считала себя в курсе не только столичной жизни, но даже политики…

Регулярно, раз в месяц, мадам Филотти посещала одну и ту же парикмахерскую и возвращалась оттуда с необыкновенно черными волосами, завитая и оживленная. Посещение парикмахерской было, пожалуй, единственным развлечением в ее скучной и далеко не легкой жизни.

Мадам Филотти предложила Илье умыться, выпить кофе и отдохнуть с дороги.

— А тем временем вернется домой и господин Табакарев, — сказала она.

Илья с удовольствием освежил лицо, переменил сорочку, причесал густые черные волосы и, поблагодарив хозяйку, пошел посмотреть город.

Бухарест сразу втянул Томова в водоворот своей кипучей жизни. С восхищением разглядывал Илья многоэтажные здания, высокие парадные двери, балконы, увитые зеленью, яркие вывески, богато убранные витрины магазинов. Солнце палило нещадно. Илья шел медленно, расстегнув старую гимназическую тужурку, и жадно вдыхал порою набегавший из-под дворовых арок прохладный ветерок.

Но вот он застыл перед огромной витриной гастрономического магазина. Чего тут только не было! Глаз не мог охватить множества красиво расставленных гастрономических изделий. Сколько ярлыков, названий! Здесь, в витрине, в прохладе вертящихся вентиляторов ярусами стояли разнообразные сорта колбас и ветчин, качкавала и балыков, яркие консервные банки со шпротами и сардинами. Но цены!.. Илья чуть не вскрикнул, увидев, что на банке с черной икрой значилась цена — 1000 лей килограмм. «С ума сойти, — подумал он, — отец в лучшие времена за целый месяц да еще с каким трудом зарабатывал тысячу лей. А тут за один только килограмм икры!.. Ведь мне более полугода пришлось бы работать у Гаснера, чтобы получить такую сумму. Да, здесь, должно быть, народу живется неплохо… Вот посмотрели бы наши, болградские, как тут люди живут, наверное, ни один не остался бы больше в Бессарабии. Шутка сказать! У нас о таких вещах никто и представления не имеет… Хлеб черный и тот не всегда вдосталь бывает. А тут, должно быть, народ обжирается, но так, наверное, и должно быть в столице. Недаром говорят, что Бухарест — это маленький Париж! А Женя — молодец! Правильно поступил, что уехал из захолустья…» Рассуждая таким образом, Илья отошел от витрины и, свернув за угол, очутился на какой-то улице, которую он принял за центральную. Здесь было еще больше магазинов с яркими витринами и кричащими рекламами — по три, четыре, а иногда и больше вывесок у каждого магазина. Илья никак не мог понять, для чего это нужно?

В конце Университетской площади Илья, не торопясь, осмотрел памятник бывшему главе правительства И. К. Братиану, давно умершему, но так и не взявшему с собой в лучший из миров ни гроша из награбленных за десятилетия капиталов. Потом он подошел к зданию, вдоль которого в длинный ряд выстроились чистильщики. Лица у них были худые, желтовато-смуглые — то ли от загара, то ли от грязи, а может быть, и от недоедания. Все они назойливо окликали прохожих, предлагая почистить обувь «а ля 101!» Были среди них и пожилые, и подростки, и даже ребятишки. Ловко, как на барабанчике, большими полукруглыми лохматыми щетками они выстукивали «чечеточную симфонию», подмаргивая проходившей прислуге и посылая вдогонку острые словечки. Было их здесь столько, что Илья подумал: «Неужели все жители Бухареста с утра до вечера чистят обувь?» А чистильщики молниеносно до зеркального блеска вылизывали суконками и бархатками обувь клиентов. «Вот если поступлю в авиационную школу, — думал Илья, — тоже буду приходить сюда, к тому карлику в турецкой феске чистить ботинки «а ля 101»!

Долго еще бродил он по городу, восхищался всем не виданным до тех пор и размышлял: «Удастся ли поступить в авиационную школу?»

Постепенно Илья привыкал к шуму, запоминал улицы и начинал ориентироваться в столичном лабиринте.

Трезвон мчавшегося навстречу трамвая отвлек его от раздумий. Это был тот самый, на котором он добирался утром к пансиону мадам Филотти. Илья сел в трамвай и поехал на Вэкэрешть. Места, где он час-два назад проходил, казались ему знакомыми.

В пансионе не было ни Жени, ни мадам Филотти; на дверях висел большой старинный замок. Такими в Бессарабии сельские богатеи запирали амбары.

Размышляя о том, идти ли опять бродить по городу или дожидаться Женю, Илья остановился в тени огромной шелковицы и огляделся. В глубине двора, у сараев, пожилая женщина варила что-то на треножнике в медном тазу, обмазанном желтой глиной. Ветерок доносил приятный аромат ванилина. Заметив Илью, женщина подозвала его.

— Вы не к квартиранту мадам Филотти? К господину Еуджену? Он уже два раза приходил, да вот все не заставал вас. Просил, когда придете, чтобы обождали его, — говорила женщина, осторожно снимая ложкой розовую пенку.

— Варенье варим. На зиму. Если только не съедим его до рождества, — усмехнулась она.

— Такой запас неплохо иметь, — заметил Илья.

— О, конечно! Это нас выручает, чтобы зимой ноги не протянуть, прости меня господь!.. Так оно… Как говорят: «белый хлеб на черный день». А то мало ли еще чего придумают наши господа, черт бы их побрал, — раздраженно произнесла женщина, поправляя выпиравший из-под треножника корень.

— И у нас теперь тоже, кто может, начинает готовиться к зиме.

— Вы из одного города с господином Еудженом?

— Да, мы с ним земляки и соседи.

— Говорят, у вас там жизнь хорошая? Все дешево и притом свое.

— Как сказать. У кого свое, а у кого… и этого нет, — показывая на таз, ответил Илья. — Если бы там было хорошо, наши не ездили бы сюда устраиваться на работу.

— Пожалуй, вы правы. Сейчас всюду одинаково, — согласилась женщина. — Ходят слухи, будто скоро выборы. Правда, на них нечего надеяться. И на прошлых всем понаобещали золотые горы, клялись, божились… а толку что? Стало еще хуже. — Женщина тяжело вздохнула. — Налоги нас замучили да марки, чтоб они сгорели вместе с теми, кто их выдумал, прости меня, господь! Ведь клеить эти марки сейчас нужно на все: и на прошение, и на свидетельство, будь оно о рождении или о смерти… А не наклеишь марок, так ведь и не похоронят! И на обувь, и на одеколон и даже на пудру марки клеить надо. Ведь куда теперь ни кинешься, миленький, все оклеено марками. Уж до чего додумались наши господа: стали нынче марки клеить и на выпеченный хлеб!.. Такая жизнь пошла…

Илья слушал. Все, что говорила женщина, было для него не ново. И дома примерно так говорили… Но раньше он не обращал внимания на всякие несправедливости, думая, что в далекой Бессарабии они неизбежны. Но здесь, в столице! Странно…

Помешивая варившиеся ягоды и зажмурившись от едкого дыма, выбивавшегося из-под тазика, довольная, что нашла слушателя, женщина продолжала:

— Таков уж порядок. Одному густо, а тысяче пусто. Да притом и пикнуть не смей! Как что, так они сразу в полицию, а оттуда уже известно куда… Смотрели бы лучше за порядком, а то до чего дожили… Слыхали? Это сын-то изрезал своих родителей на кусочки! Прости меня, господь! А! Нужно же дожить до такого зверства, чтобы из-за миллиона лей, будь они прокляты, родную мать и отца зарубить? А они, бедненькие, его еще учили, этого изверга, чтобы дохтором или, как он там назывался, хирургом стал. Вы, понятно, знаете, насчет кого это я?..

— Как же. Знаю. Об этом в газетах было. Силе Константинеску его звать, — показывая свою осведомленность, ответил Илья.

Запах ванилина, смешанный с горьковатым дымком, исходившим от тлевших корней, напомнил Илье его родной дом накануне праздника. Тогда сквозь решетчатый забор доносился из соседнего двора такой же аромат.

Помешивая варенье, женщина вдруг спросила:

— А вам сколько лет, простите пожалуйста?

— Я с девятнадцатого…

— Так вам, значит, сейчас… — и, подсчитав в уме, неуверенно добавила: — восемнадцать, что ли?

— Да нет… девятнадцать… и уже пошел двадцатый… — смущенно ответил Илья. Не любил он, когда спрашивали его о возрасте.

— Так вы еще совсем молодой! — заметила женщина. — А выглядите постарше своих лет.

«Ну, — подумал Илья, — так я и знал. Надо было сказать, что двадцать два…» — И, чтобы избавиться от неприятного разговора, он схватил топор и стал рубить корни, не влезавшие под тазик.

— Нет, нет! Что вы!.. Не надо, я сама… Я все сама делаю, привыкла.

Но Илья не слушал. Топор был тупой, то и дело соскакивал с топорища, а все же Илья рассекал крепкие, жилистые корни.

— Топор у вас, сразу видно, столичный! — заметил он. — У нас таким, говорят, только лягушек пороть, да и то, наверное, сразу не удастся.

— О, миленький вы мой, — снова вздохнула женщина. — Трудно за всем уследить… Многое нужно, да вот не успеваю. Раньше, бывало, за всем этим муж смотрел. А теперь самой приходится всем заниматься. Не знаешь что раньше. Спасибо, что хоть дочки у меня, слава богу, — тьфу, тьфу, не сглазить — хорошие. Не знаю, как будут позже, когда замуж выйдут, прости меня, господь, но пока, дай им бог здоровья, жаловаться я на них не могу. Они, бедняжки, сами приходят с работы усталые. По четырнадцать часов приходится быть на ногах…

— А муж ваш умер? — спросил Илья сочувственно.

— Да, умер… — тяжело вздохнув, ответила женщина и, немного помолчав, добавила: — Убили его…

— Как убили? Кто?

— В тридцать третьем… Во время забастовки железнодорожников на Гривице. Это у нас тут такая улица есть возле вокзала. Там же и мастерские.

— За что же его убили? — спросил Илья.

— Ох, миленький, рассказывать долго. Был он чеферистом^[9], а они тогда бастовали, требовали, чтобы не увольняли их товарищей с работы и чтобы с ними считались, как с людьми. А им на это ответили выстрелами из винтовок да пулеметов. На весь мир тогда прогремел этот случай. Но нам-то от этого не легче…

В воротах показалась мадам Филотти со множеством свертков.

— Вот хорошо, что вы здесь, — сказала она, когда Илья подбежал помочь ей. — Господин Еуджен уже беспокоится. Если хотите, можете сходить к нему. Он работает недалеко, тут на Дудешть… Два квартала.

Еще издали Илья узнал Женю. Прямо на улице, стоя на табурете, он расписывал на оконном стекле рекламу бодеги^[10]. Хотя Женя старше Ильи лет на девять, они были друзьями. Когда Женя, бывало, приезжал домой на праздники, они всегда вместе проводили время.

— А я уже было подумал, что ты, как тот «пейзан»^[11] на ярмарке! — обнимая Илью, заулыбался Женя. — Нет, нет, я серьезно говорю. Беспокоиться стал… Приехал, понимаешь, вещи оставил, а сам исчез.

— Да что могло со мной случиться! — оправдывался Илья. — Я за это время чуть не полгорода осмотрел!

— Ты что это так уставился на меня? — вдруг спросил Женя.

— Но ты, Женя, так изменился… — не без удивления произнес Илья. — Последний раз мы с тобой виделись зимой, под новый год? А теперь вот смотрю на тебя и не пойму: постарел ты, что ли?

— Да это я небритый…

— Или, может быть, ты… — Илья, прищурив глаз, многозначительно улыбнулся.

— Что ухмыляешься? — смутился Женя.

— Да так просто… Влюбился, быть может?

— Ну да. Этого мне еще не хватает, — и, отвернувшись, Женя стал перекладывать краски в чемоданчике. — Туговато, Илюша, вот и вся причина. Ты думаешь, если столица, то тут рай?

— Не рай, но все же я вижу…

— Знаешь, Илюша, русскую пословицу: хрен редьки не слаще. Вот то же можно сказать о жизни в провинции и в столице. Иногда бывает ничего, а в последнее время уж больно трудно стало. Господа хотят, чтобы им работали на дурницу, и шомеров^[12] развелось — уйма! — почесав висок концом длинной кисти, Женя нахмурился и решительным тоном добавил. — Ну, хватит об этом… Расскажи лучше, как там наши? Что хорошего?

— Да так, ничего… Болград живет по-старому. Все живы, здоровы… Впрочем не все. Танасика Волчану застрелился! О, дурак!.. Чего ему не хватало?!

— Погоди, погоди… Ведь он сын помещика? И, кажется, года два или три как кончил лицей. Так из-за чего же это он?..

— Точно не знаю… Говорят по-разному. Знаешь, как у нас, в Болграде. Каждый раз новый слух, новая версия, новая сплетня…

— И все же?

— Одни говорят, хотел учиться, а отец заставлял управлять имением. Другие — будто хотел жениться на какой-то бедной девушке, но родители были против… Затем и такой слух, будто… — Илья замялся.

— Какой еще? Говори, чего ты?..

— Да так…

— Секрет, что ли?

— Нет… Говорят, будто схватил дурную болезнь… — Илья смутился. — Вот и пустил себе пулю в лоб.

— Чудак! — тихо проговорил Женя. — В прошлом году из-за провала на бакалавра Мумжиев тоже застрелился. А в позапрошлом Володька, что футболистом был, утопился из-за девчонки. Малахольные они, вот и все! Думали, наверное, что удивят кого-нибудь. Пошли бы лучше работать, так все бы с них сразу сошло…

— А ты знаешь, какие похороны Волчану устроили!. Оркестр, машины, кареты… Народу!.. Траур, венки! Жуть!

Женя махнул рукой.

— Ну их к черту, с жиру бесятся. Расскажи лучше, кого видел из друзей?

— На вокзал меня провожал ваш Юра. Твоя мать была у нас. Посылку тебе привез… Кое-кто к автобусной станции пришел провожать.

— Так, так… И кто же был?

— Митика Чоботару, Валя Колев, Йовчу…

— Ну, а… — Женя замялся.

— Ты про кого? — делая вид, что не догадывается, спросил Илья.

— Про кого, про кого? Про Изабеллу!

— О, нет! Там давно послы отозваны и дипломатические отношения прерваны…

— Почему же, если не секрет? — удивленно спросил Женя.

— Очень просто. Дед да бабка против… Узнали о наших встречах и запретили ей видеться со мной. Но ты не думай, она из-за этого не станет вешаться или стреляться…

Женя пожал плечами:

— Чудаки вы оба. Значит, больше не встречаетесь?

— Нет, почему, вначале встречались, правда, изредка, украдкой… А потом старики стали следить за каждым ее шагом. Я же последнее время, как тебе писал, работал у Гаснера. Там все приходилось… даже улицу подметать. Это я, конечно, делал очень рано, пока все еще спали. Ну, а потом в течение дня приходилось шагать за хозяйкой на базар, с корзинами… А тут как-то раз мне навстречу попадается Изабелла… Удовольствие тоже не бог весть какое! Хотел было я скрыться за угол дома, но она, видишь ли, соизволила меня окликнуть. Постояли мы немного, поговорили, а тут мадам Гаснер кричит на всю улицу. «Ну, что ты стоишь? Нашел когда останавливаться! Тебе еще нужно будет сходить курочки резать к хахаму…» И мадемуазель Изабелла, должно быть, догадалась, если еще раньше не знала, о моем «университете» в мануфактурном магазине.

Илья помолчал и, усмехнувшись, добавил:

— Затем, извольте знать, господин Еуджен, что в дом к Раевским повадился ходить некий Попа. Ты его не знаешь. Сынок одного богача. Жили они раньше в Галаце, а теперь отец его переехал в Болград. Говорят, будто мать его из нашего города. Парень в этом году заканчивает лицей. Автомобиль у них имеется, правда, потрепанный. Что же касается меня… Раньше, когда я учился, у нас с Изабеллой еще было кое-что общее. Но сейчас…

— Разве только тогда у вас было общее? — прервал его Женя.

— Не знаю… Должно быть, мадемуазель Изабелла насмотрелась кинокартин, и я, конечно, не герой ее романа…

— Иди ты к дьяволу, Илья! Забыл что ли, как я вас тогда вечером мирил.

— И что с того? — сухо спросил Илья.

— Ну так как же? Ведь она плакала и просила, чтобы я помирил ее с тобой…

Илья усмехнулся:

— Мы с тобой, Женя, были простачками, вот и все!

— По-твоему, это была игра? Нет, не поверю!

— Дело твое. Я знаю одно: Попа у них бывает. А он для стариков более подходящий, чем ваш друг Илья Томов…

— А как на это смотрит Изабелла?

— Не знаю. Во всяком случае, у них в доме так заведено: что бы ни сказали дед да бабка — закон! Изабелла мне говорила как-то, что Попа ей безразличен, но, мол, выгнать она его не может. А когда мы с ней виделись в последний раз, незадолго до отъезда, она мне недвусмысленно сказала, что ее дедуля против нашей дружбы… Чего уж тут… Кажется, яснее ясного. Затем из ее же слов я понял, что мы — не пара. Это только в романах все равны. А они как-никак помещики, люди знатные. Изабелла уже, должно быть, взвешивает, какую я смогу ей жизнь устроить. Смешно ведь с ними равняться. На что она может у меня рассчитывать, кто я такой? У Гаснера на побегушках был? Так ведь? Так! А теперь, дорогой Женя, ну их всех к дьяволу! Я приехал в столицу, чтобы стать летчиком. Остальное меня не интересует.

Табакарев поморщился:

— Как знать, может быть, ты и прав. Тебе виднее. Однако мне кажется, что если бы Изабелла тебя не любила, то… Вы сколько дружите? Лет шесть-семь?

— Не хочу я больше говорить об этом, Женя. Надоело! Ну их…

— Ну, хорошо, хорошо. Не будем. Так ты говоришь, Валя Колев тоже приходил тебя провожать? Он как?

— Да так, все по-старому. Вечером на бульваре семечек пощелкаем или у кофейни постоим, поговорим. На бакалавра Валю засыпали, это ты знаешь. Нужно было дать взятку, а его отец не дал — запросили большую сумму. А он что? Учитель! Вот и сидит теперь Валя дома. Собирался инкассатором идти на мельницу Титорова. И я хотел, да не взяли. Гарантия нужна. А у Колевых все же свой дом, может быть, возьмут. Когда прощались, просил, если здесь что-нибудь подвернется, написать ему. На дорогу, говорил, деньги найдет. Продаст велосипед.

— Вообще-то можно будет, — заметил Женя. — Но это позднее. Сейчас трудно. Повсюду увольняют. Чем все это кончится, понятия не имею.

— А со мной, как ты думаешь? — спросил Илья. — Удастся мне поступить в авиационную школу?

— Несколько дней тому назад я опять говорил с Сережкой Рабчевым. Обещал помочь. Он, конечно, любит хвастать, что правда, то правда, но у него теперь большие связи: его утвердили механиком авиационной школы «Мирча Кантакузино». Не знаю, насколько это верно, но он мне хвалился, будто обслуживает спортивные самолеты его высочества принца Николая и воеводы Михая.

— Что ты говоришь? Так значит, он теперь стал большим человеком! — радостно произнес Томов.

— Как тебе сказать. Большим — не большим, а, должно быть, зарабатывает неплохо. Приемник себе взял. Это я сам видел. Теперь собирается купить мотоцикл. Шут его знает, как ему удалось попасть на такую должность. Вот в воскресенье съездим к нему. Домик у него там свой. В приданое получил. Живет он за городом, здесь недалеко, около аэропорта, в деревне Бэняса.

— Здорово! — удивленно и радостно произнес Илья.

— Да. Он молодец! Умеет или ему везет, не знаю… Вот съездим, посмотришь…

III

Прошло несколько дней, и Томов, незаметно для себя, привык к Бухаресту. Женя продолжал работать над окном-рекламой бодеги. Подобные кафе-ресторанчики в столице Румынии встречались на каждом шагу.

Женя, по специальности слесарь-механик, раньше работал на авиационном заводе «СЕТ» вместе со своим земляком Сережкой Рабчевым. Когда там начались увольнения, Женя стал безработным, а Рабчеву, невзрачному, юркому парню, каким-то образом удалось остаться.

После этого почти два года Женя работал на паровозостроительном заводе миллионера Малакса, известного не только в Румынии, но и за границей. Однако и отсюда три месяца назад его, как и многих других, без всяких причин уволили.

Женя увлекался живописью. В свободное время он писал родные пейзажи, старинные замки, натюрморты. А теперь, когда он стал безработным, это увлечение, как он сам выражался, стало его «аварийной» специальностью. Он писал картины, которые продавал по дешевке, и хотя ему удавалось это редко, Женя не унывал. Чтобы продержаться до наступления лучших времен и, как говорят румыны, «не дать заработать попу». Женя писал рекламы, вывески для небольших магазинчиков, бодег, ресторанчиков, сапожных мастерских, парикмахерских. Иногда ему платили наличными, а иной раз, вот как сейчас, он работал за абонемент на пятнадцать стандартных обедов. Владельцу бодеги, конечно, выгодно было расплачиваться не деньгами, а обедами. Женя вздыхал: «Хочешь — не хочешь, а ешь по его цене и именно то, что у него имеется…»

В те жаркие июньские дни в Бухаресте можно было видеть людей, мечтавших о хлебе, и людей, бесившихся с жиру. Лето было в разгаре. Те, кто имел возможность, отдыхали. Одни уезжали на курорты, другие уже возвращались, темно-коричневые от загара; кто лечился в Херкулане, кто сбрасывал жир, а кто и просто проводил время на море в Мамайе, в горах Синая, Кэмпулунга или Брашова; кто пил минеральную воду Бузиаша, Кэчулаты. Многие могли только мечтать о курорте, каждый год откладывая свою поездку «до наступления лучших времен, дел, заработков». Но большинство и мечтать не могло: «лишь бы свести концы с концами». А ведь среди этих людей были такие, что харкали кровью.

«…Дай бог, чтобы в доме был хлеб или хотя бы мамалыга, чтоб можно было выкупить из починки обувь, уплатить лавочнику долг, да не повысил бы хозяин плату за квартиру», — вот к чему сводились заботы большинства жителей Бухареста да и всей Румынии.

С наступлением темноты улицы этого района столицы, района ремесленников и кустарей, лавочников, и мелких торговцев, становились более шумными. На всех углах предлагали мороженое, лимонад, пирожки с брынзой, каштаны. У бодег, прямо на тротуаре, на угольных жаровнях румянились мититеи^[13], кровяные лангеты, сочные антрекоты. Мальчишки-ученики, отданные родителями, чтобы «вышли в люди», стремглав выбегали из глубоких холодных погребов с большими глиняными горлачами виноградного. Внутри бодег пиликали за четвертинку кислого вина, собранного из недопитых остатков, вечно оскорбляемые бродячие музыканты, в детстве мечтавшие о консерватории. Между столиками, как заводные, шумно передавая заказы, сновали официанты в коротеньких, когда-то белых пиджачках. Эти ловкачи на ходу соображали, кого и на сколько можно обсчитать. Подвыпившие торговцы зеленью, переругиваясь, делили барыши. А на улице, прижимаясь к подъездам домов, окликали прохожих мужчин «девушки» с залеченными венерическими болезнями и густо накрашенными губами.

Тут же, за углом, начиналась улица Круча де пятрэ, известная в Бухаресте своими притонами и публичными домами. Почти рядом, на углу Дудешть и Нерва-Траян, неподвижно сидели на грязном, заплеванном тротуаре безногий инвалид с замусоленной ленточкой боевого креста на груди, слепая старушка и женщина, растрепанная и оборванная, с уснувшим грудным ребенком; склонив головы, они жалобно смотрели на прохожих, взглядом прося о подаянии, и если кто-нибудь бросал им монету, низко кланялись, желали здоровья, удачи…

Похрустывая горячими флоричелями^[14], Женя и Илья медленно шли к пансиону мадам Филотти.

Улица Вэкэрешть, на углу которой находился пансион, славилась еврейскими кошерными блюдами и небезызвестной тюрьмой, имя которой она носила. Здесь, и особенно в прилегающем к улице переулке «Тайка Лазэр», известном не только в Бухаресте, но и во всей стране, расплодилось множество магазинчиков и лавок с хламом; чаще всего тут торгуют, расставив на тротуаре столики или табуретки с протертыми брюками, разрозненными пуговицами, старыми иллюстрированными журналами, детективными романами, контрабандными маслинами, тухлыми или тронутыми ржавчиной сельдями, старомодными, полинявшими и лоснящимися от времени шляпами… Здесь же можно достать напрокат на день — два костюм и даже смокинг. И торгуют всем этим с рассвета до поздней ночи — цыгане, армяне, евреи и румыны. Все они отлично владеют искусством всучить ни на что не годную вещь и запросить за нее втридорога.

В глубине улицы — известный своими изысканными блюдами ресторан «Ла Сруль» с огромной светящейся вывеской. Здесь можно увидеть и молодую, только что поженившуюся парочку, и старого еврея с пейсами, в черном капоте, приехавшего в Бухарест за получением в консульстве визы на выезд к своим детям в Палестину или Америку, и румын, разбирающихся в тонкостях кулинарии и любящих вкусно поесть. Тут, как правило, подают куриный бульон с домашней лапшой и кисло-сладкое мясо с черносливом, и фаршированную рыбу, и селедочный или печеночный паштеты, и, конечно, тертую редьку с гусиным салом, но обязательно со шкварками! Одним словом, все, что только душа пожелает! Напротив тоже ресторан, но летний, и поэтому он именуется «ресторан-парк». Хозяин — грек, с золотыми зубами, Запондополос. Посетители ресторана и не стараются запомнить его трудную фамилию, они просто говорят: «Пойдем к золотозубому…» Ресторан-парк славится не менее других на Вэкэрешть. Здесь всегда свежие мититеи, как об этом свидетельствует вывеска «большой выбор бессарабских вин». Рядом магазин-палатка, где продают старые вещи: граммофоны с разноцветными облупленными и запыленными трубами, утюги, детские коляски, требующие ремонта, велосипеды с ржавыми спицами и кривыми колесами — выбор большой, для любого роста! Чтобы привлечь внимание покупателей, хрипящий граммофон горланит старые и новейшие песенки Лещенко: «Горячие бублички», «Вам девятнадцать лет», «Саша», «Чубчик»… Здесь же только «для своих» втридорога продаются привозные дунайские сельди, свежая кефаль или скумбрия. Когда в городе исчезают лимоны, здесь их можно достать по более высокой цене, хотя хозяин, заикаясь, жалуется, что на этом товаре он ничего не зарабатывает… Покупатели выслушивают и, выйдя на улицу, шепчутся: «Слыхали? Бедняга! Ничего не зарабатывает… Интересно знать, на какие средства он отгрохал себе пятиэтажный блок? Да еще где? Вы слышите? На Россети! В самом лучшем районе столицы!.. Но… Ничего не поделаешь… Жена у меня хочет, чтобы чай в субботу был с лимончиком. А дочка у нас — люкс! Вы слышите, просто — люкс! Ей нужно натереть корки в крем для торта. Как же можно отказать? Таки ничего не поделаешь… и переплачиваем… А этот паршивый заика все еще жалуется! Уже поговаривают — это я слышал в синагоге, — что он выдал замуж свою рыжую, боже мой, хуже — красную, как настоящая пожарная машина, дочь и зятю открывает на Липскань ювелирный магазин… А жена его, вы слышите, эта толстуха, ездит на автомобиле и с бирлиантами… Ну, так разве можно жить?.. А в субботу вечером чай таки хочется пить с лимончиком…»

Немного дальше узенькая лавка копченых изделий; тут пастрама^[15], нашпигованная чесноком и черным перцем, сухая индюшечья колбаса и фаршированные гусиные шейки, которые обычно быстро расхватывают. Одноглазый, шепелявый, вечно засаленный владелец лавчонки любезно дает покупателям попробовать свой товар, чтобы убедиться в его свежести. Тут же, наискосок, надоедливо трещит звонок: это кинотеатр «Избында». Сегодня и только сегодня американский фильм «Хочу стать мамой!» Гимназистам и гимназисткам вход разрешен!» — беспрерывно гремит огромный репродуктор, подходящим местом для которого был бы самый крупный стадион Бухареста — «ANEF».

С трезвоном и грохотом мчится трамвай, унося за собой клочки газет, афиш, сорванных мальчишками, засаленную пергаментную бумагу и столбы пыли…

И вот здесь, на Вэкэрешть угол Олтень, в глубине двора, известный приезжим провинциалам и налоговому инспектору, в двух с половиной комнатушках с прогнившими полами и позеленевшими от сырости стенами находится пансион мадам Филотти. Это не единственный пансион на Вэкэрешть, Дудешть, Олтень или Кантемир. Подобный же пансион, но более высокого разряда держала на улице Арменяска, 36 тетушка Ильи Томова. У нее столовались: убежденный холостяк, бухгалтер крупного зернового концерна «Бунги» и овдовевший адвокат, а сын какого-то провинциального не то банкира, не то помещика, «вечный студент», уже давно вышедший из этого возраста, снимал еще и комнату. Обо всем этом Илья знал из писем родственницы. Но зайти навестить тетушку он не спешил. Может быть, потому, что писал ей о своем намерении приехать в Бухарест и не получил ответа, может быть, и потому, что знал: в доме тетушки на него будут смотреть как на бедного родственника, будут подшучивать над его желанием стать летчиком. Илья представлял себе, как покровительственно будет с ним разговаривать Лиза, дочь тетушки… С тех пор, как она побывала в Италии и слушала в опере Беньямино Джильи и Яна Кипуру, она считала себя самой умной. Оттого Илья и предпочел остановиться у чужих.

И действительно, прожив несколько дней в Бухаресте, Илья понял, что в пансионе мадам Филотти совсем неплохо. Нужно только быть аккуратным и платить вовремя за койку и чай или цикорий.

За табльдотом мадам Филотти собирались все квартиранты; это были люди разных профессий и, конечно, одинокие. Мадам Филотти часто повторяла: «Не люблю держать женатых». Снимали у нее койки пожилой служащий трамвайного общества СТБ — Войнягу, продавщица из универсального магазина «Галери Лафайет» — мадемуазель Вики, инспектор бюро путешествий «Вагон Ли Кук э компани», бывший сублокотенент^[16] румынской армии Лулу Митреску, шофер — племянник мадам Филотти — Аурел Морару, шумный коммивояжер, приезжавший раза три в месяц в Бухарест, давний знакомый дома Филотти, слесарь-механик, ныне художник-оформитель — Евгений Табакарев и Илья Томов.

Сейчас в пансионе на редкость тихо. Дома лишь муж мадам Филотти, ня^[17] Георгицэ. Старик в прошлом был обер-кельнером большого ресторана при известном аристократическом клубе Пинкуса.

Сидя за столом в узком коридорчике, служившем столовой, ня Георгицэ читал вечернюю «Ултима Ора» и поглаживал кончиками пальцев стоявший перед ним стакан с горячим очень крепким чаем.

Увидев вошедших Женю и Илью, старик обрадовался и, пригласив выпить с ним чаю, пошел к завешанным марлей полочкам, чтобы достать стаканы.

— Ну как, гость? — улыбаясь, спросил он Илью. — Привыкаете к столичной жизни? Сегодня уезжает вояжер и станет свободнее. Видите, у нас совсем тихо. Мадам Филотти тоже нет. Она поехала к своей сестре на Каля Кэлэрашилор. Там поминки по отцу справляют. Мадемуазель Вики, кажется, в кино ушла. Аурикэ в отъезде. Такая уж у него собачья работа — шофер… А хозяин у него знаменитый человек — профессор Букур! Величина! Ну, а тот наш хлюст вот уже сколько… — ня Георгицэ помолчал, подсчитывая что-то в уме.

— Да должно быть, уже недели три как не появляется… — подсказал Женя.

— Ну, нет, — возразил ня Георгицэ, — Больше… Пожалуй, уже с месяц мы его не видели.

— Кто это? — спросил Илья!

— Лулу… Вы его не знаете… Есть у нас тут один такой фрукт. Пропащий человек, — махнул рукой старик. — Офицером был, понимаете? Потом дом свой на Бану Манта имел и даже автомобиль новый у него был. Сам видел! Факт!

— Пьет? — спросил Илья.

— Да разве столько пропьешь? Хуже… Играет!

— Как это играет?

— В карты, в покер, рулетку… Это болезнь. Да, господа, я не шучу. Это самая настоящая и притом ужасная болезнь…

— Так как же, он все то, что вы говорили, имел и все проиграл? — вновь спросил Илья.

— Все! Представляете себе, господин Илие? Проиграть такое состояние!

— А откуда это у него было? Наследство, что ли?

— О, тут целая история! — ня Георгицэ помолчал, что-то припоминая, затем, отпив глоток чаю, начал: — Было это, значит, в тридцать четвертом… Этот самый Лулу окончил тогда в Тимишоаре артиллерийское училище и вместе с другими тремя приятелями, тоже сублокотенентами, приехал в Бухарест за назначением. Остановились они, значит, на Габровень… Есть там гостиница… Через несколько дней все они получили назначение, деньги на дорогу и по десять тысяч лей на офицерскую форму. Эти деньги потом казна должна была вычесть у них из жалованья. Вот они все и остались на несколько дней в столице, пока будет готова одежда. Лулу, будь он неладен, уже тогда был заядлым любителем покера. Об этом мне рассказывал один из его бывших друзей, приезжавший к нему прошлой осенью уже сюда, к нам. Дело было, значит, так… Лулу тогда пропадал где-то целый день. Пришел он в гостиницу поздно ночью, когда друзья его крепко спали, разбудил одного из них и попросил у него сотню лей на папиросы, — сказал, что у киоскера с пятисотки нет сдачи. Товарищ ему поверил, дал сотню лей, и Лулу обещал скоро вернуться. Но, как это уже потом выяснилось, уехал в клуб к Пинкусу играть в рулетку. Есть на углу Каля Викторией и бульвара Елизаветы, как раз рядом с ювелирным магазином и напротив террасы кафе Пикадилли, клуб… Здесь, у Пинкуса, Лулу еще днем, оказывается, продул все свои монеты в эту самую рулетку… и то, что получил на дорогу, и те десять тысяч, что должен был уплатить за форму.

— Десять тысяч?! — ужаснулся Илья.

Ня Георгицэ кивнул головой и отхлебнул еще глоток:

— Все… Ему казалось, что эта сотня его выручит, но в два тура Лулу проиграл и эти сто лей. Тогда он снова приехал в гостиницу, занял деньги у другого приятеля и опять вернулся в клуб. А под утро друзья обнаружили, что постель нетронута и Лулу нет в номере. Зная, что он картежник, они, значит, сразу поняли, в чем дело… Но к концу игры, представьте себе, Лулу повезло. Он начал выигрывать. К рассвету банк-касса насчитывала более двухсот тысяч лей… Представляете себе, двести тысяч! Факт! По клубу разнесся слух, что молодой офицер обыгрывает какого-то помещика. Вот тут-то, значит, я и увидел его впервые. Я тогда работал там обер-кельнером. К рассвету народу в клубе осталось не так уж много — самые азартные игроки. Публика вся, значит, солидная. Были там и крупные коммерсанты, и банкир один, — я его знал, — из «Банка Комерчиала», и отставной подполковник с моноклем в глазу — пропойца и страшный скряга, чаевых, бывало, никогда не даст; и князек — отпрыск рода Штирбей; вертелась там и высокая, сухощавая, больше похожая на мужчину, вдова одна, такая холера, что мы, бывало, с отвращением обслуживали ее столик. Она всегда приходила в черном длинном платье, лицо тоже черное, длинное, с усиками, по-моему, она брилась… Ну, одним словом, карга! Сама румынка или цыганка, видно было по ее физиономии, а разговаривала только по-французски… Все приезжала в клуб, надеялась подцепить какого-нибудь богача… А у кого, значит, денег много, так те и смотреть на нее не хотели. Очень она им была нужна со своим захудалым именьишком… Но придирчивая — ужас! Как ни подам я кофе, так она обязательно начнет выговаривать, почему, видите ли, каймак^[18] жидкий. Однажды три раза возвращала кофе. Факт! А у нас тогда был шеф-повар мадьяр. Парень что надо: хитрый, умный и веселый. Вот прихожу я в третий раз обратно с кофе и говорю: «Недовольна эта худющая ведьма. Каймачок, говорит, плохой…» Он тогда рассердился, взял, значит, и плюнул в ее чашечку, ну, а потом подогрел немного это кофе и говорит. «На, неси. Побери меня черт, если ей не понравится!» Взял я чашечку, а у самого сердце замирает…

Женя и Илья заливались смехом.

— И отнесли? — спросил Женя.

— Как же… Подаю, гляжу, косится на чашечку, потом пробует и говорит: «Вот сейчас совсем другое… Значит, мерзавцы, когда хотите, получается?» Я думал вот-вот рассмеюсь — и пропало все дело… Так и выпила она. Факт!..

Да, так Лулу, значит, обыгрывал какого-то помещика, кажется, грека… Но не обошлось там и без одного официанта, да, собственно говоря, какой он там официант… Подавала паршивенький… Работал он в каком-то захудалом кабачке, но славился как азартный игрок в «чет-нечет». Знали мы его все как облупленного, и не видать бы ему нашего клуба как своих ушей. Но за несколько дней до этого ему удалось вытряхнуть из смокинга, в котором он сейчас щеголял, какого-то пропившегося за его столиком музыканта… Этот смокинг и открыл перед ним дверь нашего клуба…

— А что, разве без смокинга в клуб не впускали? — спросил Илья.

— ( Что вы! Боже упаси! Только во фраках или смокингах. Ну, разумеется,исключением были военные. Ведь в клуб к Пинкусу хаживала только знать! — воскликнул ня Георгицэ. — Помню, был еще там и бывший директор обанкротившегося банка «Дунэря де жос», он тогда уже служил главным кассиром в зерновом концерне «Дрейфус и К°». Вот он-то и играл на паях с греком против Лулу. Мы — официанты, музыканты оркестра и прочий персонал клуба издали наблюдали за всем, что происходило вокруг рулетки. — Ня Георгицэ откашлялся, сделал несколько глотков и, вздохнув, продолжал: — А выигрыш Дулу все увеличивался… Ну, как положено в таких случаях, у него появились многочисленные «чубукары» — советчики. Один, помню, предложил подержать его за руку и трижды произнести «карлигаты не будет». Лулу послушался и произнес эти «магические» слова, хотя ни тот, что посоветовал, ни сам Лулу не понимали их значения. Лулу охотно слушал все советы и покорно выполнял их — он был суеверен, как все игроки. У помещика-грека тоже были свои «болельщики». Ему подсказывали, и он тоже, значит, все выполнял. Помню, кто-то посоветовал греку влезть на стол, встать на одну ногу и трижды прокричать «ку-ка-ре-ку»… Потом ему дули и плевали на ладонь… Смех! Но, значит, ничего тут не поделаешь! Каждый раз перед запуском рулетки обе стороны выставляли крупные суммы и каждый раз происходили такого рода церемонии… И вдруг…

— Стоп! Ва-банк! — гнусавя и брызгая слюной, закричал официант в смокинге и лаковых туфлях на босу ногу. Он предложил Лулу перед пуском рулетки «для счастья» проползти на четвереньках вокруг зала и семь раз прокричать: «Я есть кайзер Лулус Акеменитос!» Лулу сначала колебался… как-никак он в военной форме. Но этот проходимец пригрозил, что если Лулу так не сделает, он проиграет! Такое уж у него предчувствие. Сумма была очень крупной… Лулу вспомнил, что с тех пор, как он стал произносить слова, подсказанные этим человеком, которого принимал за джентльмена, ему стало везти. И Лулу, значит, пополз, и хотя аксельбанты волочились по полу, на это никто не обратил внимания. Помню, кто-то из оркестрантов сказал, что ради такой суммы можно проползти на четвереньках не только по залу, но и до самого Плоешть и обратно…

Когда запустили рулетку, наступила гробовая тишина. Десять, двадцать секунд…

— Ура! — первым загнусавил официант-прихлебатель и бросился целовать Лулу. — Ура! — подхватили в зале. Музыканты вышли на середину зала и сыграли «Многие лета…»

— Ага, что я говорил?! — вопил официант. — Вот ежели бы не послушали меня, вы бы наверняка проиграли! — продолжал он, обнимая растерявшегося от счастья Лулу.

Лулу хотел было осведомиться, сколько же он выиграл, но один из прихлебателей крикнул: «Нельзя! Вы с ума сошли! Удачу себе перебьете! Все тогда повернет обратно…»

Под конец грек поставил свою машину. Это был новый комфортабельный «Линкольн-Зефир». Автомобиль оценили в полтораста тысяч. Через несколько минут, когда рулетка остановилась и музыка вновь завизжала «Многие лета», кто-то из покидавших клуб сказал: «Если не везет, так не только «Линкольн-Зефир» не поможет, но даже и сам Авраам Линкольн с того света!…»

В большом зале клуба Лулу поздравляли, жали руки, качали. Оркестр беспрерывно повторял туш и «Многие лета». Проигравшемуся греку стало плохо. Ему давали нюхать нашатырь. Потом послали за врачом, хотели вызвать такси, но… пришел врач и оказалось, что такси вызывать уже не нужно… Под звуки туша грек, значит, закатил глаза и протянул ноги… «Разрыв сердца», — сказал врач, закрывая чемоданчик.

Узнав, что грек умер, кассир зернового треста «Дрейфус и К°», одолживший ему в ту ночь крупную сумму, пустил себе пулю в лоб.

Но никого это не тронуло. Шампанское лилось рекой. Лулу угощал! Потом он поехал к друзьям в гостиницу на «Линкольне», ставшем его собственностью.

Разбогатев, Лулу отказался от службы в армии, уплатив за это казне какую-то сумму. Он купил четырехэтажный дом, на доходы с которого собирался жить. Играть Лулу зарекся, но ненадолго… Болезнь значит, — тянет… Факт! Вначале он играл понемногу, чтобы «размяться». Ну, вот и размялся так, что у него осталось только то, что на нем. Скоро уже будет два года, как он снимает у нас койку. Я бы его давно выгнал, — заключил ня Георгицэ, — да вот хозяйка моя мягкосердечна…

— А что он делает теперь? — спросил Илья. — Работает?

— Будто бы инспектором служит в обществе «Вагон Ли», — сказал Женя.

— Я вообще-то сомневаюсь, чтобы там держали такого плута, — заметил ня Георгицэ. — Слыхал, что он стал путаться с железногвардейцами. И ничего удивительного. Такие, как он, рано или поздно заканчивают на виселице… Факт!

Женя хлопнул себя по колену:

— Ну, теперь понятно, почему он целыми неделями не появляется!

Ня Георгицэ махнул рукой:

— В «Зеленом доме»^[19], наверное, околачивается. Там такой шантрапы хватает… Представляете себе, господин Илие, что будет, если, не дай бог, эти головорезы окажутся у власти? Все! Пропала тогда наша бедняжка Румыния. Уже теперь эта публика шумит, что наведет «новый порядок» в стране… Представляю себе, что это за «порядочек» будет тогда…

— Ну что вы, ня Георгицэ! Да кто же допустит, чтобы они пришли к власти? — удивленно произнес Илья.

— Кто?… Ого! Есть кому допустить… — вдруг вмешался Женя. — Да хотя бы национал-царанисты и ихний кривоногий Маниу. Кто, как не он, поддерживает этих головорезов из «Железной гвардии»? И, если хотите знать, так там, мне говорили, бывает и наш наследник престола воевода Михай…

Ня Георгицэ прищурился:

— Это где он бывает?

— В «Зеленом»…

— Ну, уж это вы зря, господин Еуджен, — строго сказал ня Георгицэ. — Можно сказать что угодно и про кого угодно, только я не поверю, чтобы из королевской семьи кто-нибудь поддерживал шалопаев из «Зеленого дома».

Илья тоже подумал, что Женя что-то напутал… «Чтобы воевода де Алба Юлия ездил к бандитам-железногвардейцам?!» — Нет. Этого быть не может! — согласился он с ня Георгицэ.

В дверях показалась мадемуазель Вики.

— Почему вы не включаете радио? Сейчас выступают Строе и Василаке! — весело сказала она.

Вскоре из приемника послышались знакомые радиослушателям слова и мотив: «Алло, алло! Здесь у радио Строе и Василаке… Васи-лаке, аке… аке… ке… ке…»

IV

В воскресенье Женя и Илья отправились в деревню Бэняса к Сергею Рабчеву. Выехали они рано утром, чтобы застать его дома.

— Условия приема и все, что касается требований, связанных с поступлением в авиационную школу, Сережка должен знать, — говорил Женя. — Да и связи у него теперь большие. Он устроит… В свое время я ему помог.

В этот день автобусы 31 и 32, курсировавшие между Бухарестом, деревней Бэняса и аэропортом того же названия, по словам Табакарева, были «архипереполнены». Пятый по счету автобус ушел битком набитый людьми, а друзья все еще стояли на остановке.

Жители города, измученные за неделю жарой, духотой и пылью, с саквояжами, портфелями или просто корзинками, с термосами и фотоаппаратами, в одиночку, парочками, семьями или шумными компаниями, — все отправлялись сегодня за город — в лес, «ла штранд»^[20] — на лоно природы.

Переполненные автобусы проходили один за другим, даже не открывая дверей на остановке. Наконец, дверь одного распахнулась, и очередь хлынула в машину, заполненную до отказа людьми. Женя, имея некоторый опыт, втиснул Илью в автобус и вскочил следом за ним. Люди стояли, прижавшись друг к другу так тесно, что повернуться было невозможно. Кто-то ворчал: «Сельди в бочке и то просторнее лежат!»…

Илья подмигнул Жене и тихо сказал:

— Ничего, терпимо! В тесноте, да не в обиде…

Но зато здесь было весело. Пассажиры — трудовой люд столицы: рабочие и студенты, продавщицы и служащие, чистильщики и мелкие торговцы — перекидывались шутками, смеялись, пели песни и, несмотря на жару и давку, чувствовали себя в своей стихии. Им предстоял целый день отдыха! Радуясь этому, они забывали вчерашние и ожидающие их завтра трудности, лишения, горести…

А знать столицы — крупные торговцы и банкиры, вся эта ожиревшая, одуревшая от безделья публика, — на собственных машинах, обгоняя автобусы и трамваи, тоже спешили за город, на свои виллы. Из окон машин высовывали побелевшие от жары языки тупоносые бульдоги, хитрые, с настороженно торчащими ушами овчарки, подстриженные «под льва» или мохнатые пудели. Из окон автобусов в адрес псов и их хозяев летели острые словечки…

Автобус, не останавливаясь, проезжал мимо больших очередей на остановках. Ожидавшие возмущались, грозили шоферу кулаками, свистели вслед, но мест не было. Иногда, пытаясь «утрамбовать» публику, шофер резко тормозил. Качнувшись вперед, пассажиры сжимались еще теснее; все это сопровождалось криком, визгом, смехом, и в результате влезала новая партия распаренных, но очень довольных людей.

Илья не мог повернуться. У его подбородка качалась рыжая завитая головка, а сзади неприятно прижималась жирная, мокрая от пота грудь какого-то толстяка в ковбойке, все время сопевшего и отрыгивавшего прелым луком. Он то и дело переступал с ноги на ногу и на поворотах толкал Илью локтем в бок. Илья проклинал свою суконную тужурку. Ня Георгицэ был прав, когда советовал ехать в рубашке. Но неудобно: она ведь вся заштопана, и на спине заплата солидных размеров. Кондуктор, объявляя остановки, весело шутил. Илья с завистью смотрел на него и думал: «Вот хорошая работа: сидит на своем месте, смеется, жалованье идет, каждый день видит новых людей, слышит новости».

Кто-то из пассажиров сказал: «Духота эта не к добру. Будет дождь».

На него набросились, зашумели. Пассажир смутился: «Нет, нет! Это не сегодня!» Успокоились не сразу — такие предсказания и на самом деле могут испортить погоду и столь долгожданный воскресный день отдыха.

У выставки «Луна Букурешть» сошло много пассажиров. В автобусе стало свободно, теперь уже можно было сесть.

— Телеграмму нам надо было дать вчера Рабчеву, тогда бы наверняка застали его дома, — сказал Женя. — Не догадались…

— Теперь-то уж поздно, — ответил Илья, оттягивая прилипшую к спине рубаху.

У остановки «Мост Бэняса» Женя и Илья вышли из машины и направились к дому Рабчева.

Еще на улице они услышали доносившиеся из открытого окна звуки радио — значит Сережа не уехал. Стены его дома и окна еле виднелись из-под листьев дикого винограда, цеплявшегося своими усиками за многочисленные веревочки, натянутые от земли до самой крыши. Раздвинув листья, Женя позвал приятеля. Сережа выбежал из дома и бросился обнимать его. Потом пожал руку Илье с покровительственным видом. Еще бы, ведь Илья был мальчишкой, когда Женя и Сережа учились в ремесленном училище. С Женей Илья дружил, а о Сереже знал больше по рассказам Табакарева, хотя помнил, как умерла мать Сережи, и его отчим вновь женился. А потом Сергей уехал в Бухарест. Но и теперь он был таким же щупленьким, маленьким и шепелявым, каким помнил его Илья.

В Бэнясе Сережа женился на самой старшей из многочисленных дочерей местного лавочника. Это была тощая, сутулая и чуть рябоватая девушка, появившаяся на свет раньше его на добрых десять лет. Но тут не до красоты, когда Сережка беден, а в приданое дают немного денег и половину небольшого, но прочного каменного домика с солидным, годами накопленным хозяйством. И жил Сергей теперь в двух комнатушках, заставленных старой, не в первый раз покрытой лаком мебелью. В углу красовалось трюмо с выщербленным зеркалом, а на видном месте стояла пожелтевшая от давности гипсовая статуэтка с отколотым носиком, напоминавшая не то Наполеона, не то Марса… В сарае похрюкивал шестимесячный кабанчик «Серега», названный так в честь хозяина, и все это богатство охраняла сидевшая на цепи злая старая сука.

За графином вина, кислого, как уксус, и отдававшего бочкой, Сережа рассказывал о своих успехах. Подвыпив, он признался, что не будь этой половины домика (как-никак недвижимое имущество) и денег жены, ему бы не видать должности механика ангара авиационной школы «Мирча Кантакузино», школы, в которую мечтал поступить Илья Томов…

Рабчеву льстило, что гости пришли просить его помощи, он говорил с нескрываемым чувством превосходства. Еще бы, ведь человек он с положением, а что представляют собой его земляки? Ничего! Да, он, Сергей Рабчев, большой человек! Он все может!

Женя терпеливо поддакивал, а Илья молча слушал похвальбу подвыпившего земляка.

— Бессарабцев, правда, не принимают, — вдруг сказал Сергей. — Но исключения бывают, особенно если у поступающих имеются «родственники в Иерусалиме»^[21], а таковые в данном случае есть! — тыча себя пальцем в грудь, с улыбкой добавил он. — Я поговорю с директором школы. У меня с ним хорошие отношения. Устроим! Можете не беспокоиться. Сделаем из тебя авиатора! Но как бы ты потом не переметнулся туда… — И он, хитро улыбаясь, показал пальцем куда-то через плечо.

Женя, очевидно, понял намек Рабчева и оборвал его:

— Да брось ты, Сережка, болтать!

— Это куда? — не понимая, о чем идет речь, спросил Илья.

— Через Днестр, — прищурив осоловевшие глазки, пояснил Сергей. — Недавно один из третьей флотилии, из Галаца, представляешь, на «Икаре» махнул прямо в Россию… к большевикам…

— А он что… бессарабец? — спросил Томов.

— Да нет же, отсюда, уроженец Галаца.

— Ну и бог с ним, — махнул рукой Женя. — Итак, Сергей, значит, сможешь Илье помочь?

— Раз я сказал, все будет сделано! Завтра же переговорю с директором школы. Есть у нас такой капитан Абелес. Выкрест, говорят. Но человек он что надо!

Долго еще Рабчев болтал о своих связях в авиации, о том, какие сделки он совершает на паях с администрацией при учете бензина и масла и о других таких же грязных делишках.

Потом Рабчев стал рассказывать о своей поездке в Маглавит.

— Представьте себе, я ведь видел самого Петраке Лупу!

Тогда во всей стране трудно было найти человека, который не слыхал бы о пастухе, разговаривавшем с пречистой девой Марией.

Затерявшаяся в южных степях румынского государства, ничем не примечательная деревушка Маглавит вдруг превратилась в место паломничества. Тысячи пилигримов осаждали «святой» колодец в окрестностях деревушки, вырытый в том месте, где пастух Петраке Лупу видел богородицу. Сюда приходил народ с хоругвями, иконами, зажженными свечами, здесь постоянно молились верующие. Газеты подробно описывали это «чудо», помещали фотографии Маглавита и «святого» колодца, многочисленные корреспонденты наперебой интервьюировали пастуха, разговаривавшего, по его словам, с самой святой девой…

После посещения деревушки Маглавит святейшим патриархом Румынии Мироном Кристей паломничество приняло деловой характер: до Маглавита стали ходить автобусы и даже специальные поезда. Управление железных дорог под воскресенье продавало билеты с пятидесятипроцентной скидкой. Почуяв наживу, как воронье на падаль, в Маглавит устремились торговцы: открывались новые бодеги, лавочки, строились гостиницы. Отставной жандармский полковник на паях с дьяконом под видом трактира открыл здесь публичный дом под вывеской «Во имя покаяния».

Пастух Петраке Лупу был объявлен святым и чудотворцем: к нему ездили за советом и за водой из знаменитого колодца, которую продавали здесь.

Со всех концов страны и из-за границы сюда за исцелением шли калеки, слепые, парализованные и сифилитики. В Маглавит привозили больных детей, состоятельные родители жертвовали церкви крупные суммы, только бы сам Петраке Лупу окропил больного ребенка.

Вера в исцелительные способности святого пастуха укрепилась после случая с женой богатого галантерейщика из Крайовы по фамилии Медина.

Двенадцать лет тому назад ее приковал к постели паралич ног. На какие только курорты галантерейщик ни возил ее, каким светилам медицины ни показывал — ничего не помогало. Услышав о «чудесах», которые творит Петраке Лупу, жена галантерейщика попросила мужа привезти ей воду из святого колодца.

Муж, как рассказывали, привез ей воду, она обмыла ею больные ноги и… на утро встала и пошла, как двенадцать лет тому назад!..

Это было сенсацией. Репортеры, корреспонденты и сотни любопытных осаждали галантерейщика и его жену. Сначала Медину это забавляло, но как-то в компании приятелей, хватив лишнего, он рассказал, что в Маглавит-то он ездил, воду купил, хоть не дешево стоила эта бутылка, но потом, на радостях всю ночь кутил с девушками в трактире «Во имя покаяния». Протрезвился он, когда поезд прибыл в Крайову. Дома, открыв чемодан, Медина обмер: в чемодане лежала пачка порнографических открыток… Но главное, главное — исчезла бутылка со святой водой! Медина понял: бутылка была из-под шартреза, и красотки из «трактира», рывшиеся в чемодане, приняли святую воду за ликер… Медина схватился за голову: в соседней комнате больная жена ждала его со «святой водой»… Недолго думая, галантерейщик взял в кухне первую попавшуюся под руку пустую бутылку, наполнил ее водой из-под крана и преподнес жене: «Пожалуйста»!

— Как получилось, что жена сразу выздоровела, — убейте, — уверял Медина, — не знаю! По-видимому, от самовнушения, — она ведь была уверена, что святая вода поможет, или, быть может, наконец, подействовало длительное лечение… а может быть… — Медина пожимал плечами: — может быть, потому, что я славно погулял в трактире. Но вообще-то говоря, между явившейся пастуху богородицей и девицами из трактира «Во имя покаяния» — несомненно есть что-то общее, — усмехаясь закончил Медина свой рассказ.

Конечно, эти признания дошли до корреспондентов, однако они не поспешили довести их до сведения верующих.

Женя знал об этом, но теперь ему не хотелось вступать в спор с охмелевшим Рабчевым: верит и пусть себе верит. Нужно, чтобы Илье помог. Они еще посидели немного, болтая о всяких пустяках.

Провожая гостей до калитки, Рабчев, как бы вспомнив что-то, сказал:

— А что, может быть, Петраке Лупу и правда святой!

Женя рассмеялся.

— Ты вот лучше сделай такое чудо, чтобы Илья в авиационную школу поступил. Тогда и тебя мы будем считать святым. Идет?

Рабчев самодовольно расхохотался:

— Сделаем, ребята! Все будет в порядке.

— Вот и будешь тогда святым… Сергием!.. — усмехнулся Женя. — Пошли, Илья!..

V

Время шло, а Рабчев, как он сам признавался, все не находил подходящего момента, чтобы завести нужный разговор с директором авиашколы.

Ежедневно с утра до вечера Илья торчал у него дома или на работе. В бетонном ангаре школы «Мирча Кантакузино» при аэропорте Бэняса многие уже знали Илью. Охрана аэропорта и ангара принимала Томова за своего. Был даже такой случай, когда начальник охраны аэропорта Стойка спросил Томова, почему он не ходит в авиационной форме… Что можно было сказать?

— Пока еще не зачислили… — сухо ответил Илья.

Сердце у него сжималось от боли, когда он видел молодых ребят в лётных парусиновых комбинезонах и кожаных шлемах, получавших перед вылетом инструктаж у преподавателей. Илья завидовал теперь всем: и тем, кто учился пилотировать, и тем, кто работал в мастерской ангара, и тем, кто заправлял, выкатывал или чистил самолеты. «Только бы попасть в авиацию, — мечтал Илья. — А там все равно буду летать!» Он присматривался, как идет подготовка к запуску, как прогревают мотор, проверяют рычаги управления, наблюдал за взлетом и посадкой. Не раз, помогая закатывать самолеты в ангар, Илья прижимался к фюзеляжу и с наслаждением вдыхал запах бензина, краски и отработанного газа.

Однажды Женя, ничего не сказав Илье, пошел к Рабчеву: «Парень сидит в Бухаресте, проедает последние гроши в надежде, что вот-вот его примут в школу, а результатов все еще нет! Если не можешь ему помочь, скажи прямо. Придумаем что-нибудь другое…»

Рабчев рассердился: «Раз я обещал, будет сделано. Дай еще несколько дней».

«Конечно, не все делается так просто и быстро, как хочется, — думал Женя, возвращаясь домой. — Какой смысл Сережке водить нас за нос?! Столько ждали, еще подождем».

Через несколько дней подвыпивший Рабчев удостоил своим посещением пансион мадам Филотти. Женя и Илья были до того рады, что не знали, как лучше принять гостя. Старалась и мадам Филотти — она угостила Сергея плачинтой^[22] и чаем с вареньем.

Хихикая, Рабчев рассказал, что он приехал в город специально для Ильи и что ему, наконец-то, удалось договориться с Абелесом.

— Томова примут в школу, но сначала в качестве ученика. А потом допустят и к занятиям по пилотажу. Когда можно будет начать оформление приема, Абелес обещал сказать через несколько дней.

Илья был счастлив, его радость разделял не только Женя, но и все в пансионе.

После ухода Рабчева ня Георгицэ достал пыльную, давно припасенную бутылку вина. Ему хотелось распить вино без Рабчева. Гость ему не понравился.

— По-моему, он плутоват. Факт!.. — так оценил Сережку старый официант.

Мадам Филотти набросилась на мужа. Но он только поморщился и добавил:

— Дай бог, чтоб я ошибся… А теперь выпьем за удачу. Не часто она выпадает на долю бедного человека. Вино «Кабернэ», его пьют только аристократы! Но мы не хуже их…

Тронутый заботой Сережи, Илья на следующий день отвез ему в подарок большую банку абрикосового варенья, которую дала ему мать. Рабчев охотно взял банку и тут же, вытащив из недоеденного застывшего картофельного пюре с желтой подливой вилку, облизал ее и стал вынимать золотистые абрикосы. Он поедал их так поспешно, что перепачкал галстук и подбородок тягучим, клейким соком.

— Но вот авиационную форму придется покупать за свой счет, — прошепелявил Рабчев, слизывая с галстука капли сока. — Правда, это можно не сразу… Форма терпит…

Томов радовался, как ребенок. Он уже видел себя в авиации!

На следующий день, проходя мимо шапочной мастерской, Илья увидел выставленную в витрине форменную лётную фуражку. Он зашел спросить на всякий случай, сколько она стоит. Но владелец мастерской тут же обмерил голову Ильи, записал размер, форму козырька, какой должен быть герб и… — уплатит ли господин пилот все деньги сразу или только даст задаток?.. Пришлось внести четвертую часть стоимости фуражки..

Выйдя на улицу, Илья ругал себя: «Полез покупать гвоздь, когда еще лампы нет». Но сделанного не поправишь… Деньги внесены. «Потом, — успокаивал он себя, — нужна же будет фуражка когда примут».

А дни все шли. Томов продолжал ездить в аэропорт и, чем только мог, старался угодить всем в ангаре. Ему казалось, что теперь, после сообщения Рабчева, он имеет право находиться здесь. К этому времени Илью уже знали многие не только в ангаре, но и в аэропорту. Вот только начальник посадочной площадки аэропорта аджутант-шеф Кефулеску не знал его… Однажды, когда Илья шел, как и все другие служащие, скашивая угол дороги, чтобы сократить путь к бетонному ангару, его заметил Кефулеску. Он подозвал Илью и закатил ему пощечину… Оказывается, идти по полю запрещалось. Илья стоял прямо, плотно сжав губы, и смотрел ему в глаза — он ничего не сказал. Кефулеску повернулся и пошел прочь. Рабчев видел издали эту сцену. Он мог, конечно, сказать Кефулеску, что Томов идет к ним в ангар, но сделал вид, будто ничего не заметил.

В душе у Ильи кипело, но он успокаивал себя: «Ради того, чтобы поступить в авиационную школу, пусть… многое терпел, стерплю и это». Он не стеснялся быть в ангаре на побегушках: кому папиросы, кому бутылку лимонада, кому холодной воды из далекого колодца, а Рабчеву он даже носил обед из дому. Илья не мыслил себе жизни без аэропорта и каждый день ждал окончательного ответа начальника школы.

Никогда, кажется, раньше так не тянулось время..

Накануне всю ночь шел проливной дождь. К утру он прекратился, но было пасмурно, похолодало. Где-то, наверное, выпал град. И все же Илья отправился в Бэнясу. В пути вновь заморосило. Аэропорт выглядел угрюмо, учебных полетов не было. Лишь с центральной бетонной площадки изредка взлетали огромные трехмоторные транспортные самолеты «Юнкерс» с гофрированным дюралевым фюзеляжем.

У бетонного ангара стояло несколько человек, среди которых еще издали Илья узнал Рабчева, начальника охраны Стойку, господина Урсу — начальника ангара и инструктора пилотажа Симиона.

Когда Томов подошел, Стойка, большой любитель анекдотов и всяких забавных историй, рассказывал, как минувшей ночью, вскоре после того, как заступил в наряд ночной караул, один из часовых заметил на опушке леса, что начинался сразу за аэропортом, белую фигуру. Вначале часовой перепугался. Потом он решил, что и ему повезло, как Петраке Лупу из Маглавита: «Вдруг это пресвятая дева Мария…» Но тут часовой увидел, как из травы поднялась еще одна белая фигура… Испуганным, срывающимся голосом он скомандовал: «Ложись!» и не соображая от страха, что делает, спустил курок. Раздался ужасный женский визг. На выстрел прибежал начальник караула с двумя солдатами. Белые фигуры оказались женщинами. Они были совершенно голые, но в лакированных туфлях на высоких каблуках. Солдаты принесли им шинели и под конвоем отвели в караульное помещение.

Подвыпивший по случаю непогоды, Стойка был сегодня в ударе. Он в лицах артистически изображал церемонию вручения дамам рваных, замусоленных солдатских шинелей, которые пострадавшие накинули на свои обнаженные тела.

Собравшиеся громко гоготали, вставляя циничные комментарии…

— Как выяснилось, эти две молоденькие холеные женщины, — продолжал Стойка, показывая, как они, ломаясь и охая, шли под конвоем солдат, — были женами высокопоставленных господ: одна — жена министра культов, а вторая — будто бы жена директора «Банка Национала»! В караулке они рассказали, что поехали на машине с двумя мужчинами прогуляться в лесу. Что там у них было, конечно, не говорили… Ладно, их дело. Но вот почему они оказались раздетыми? И куда девалась их одежда? Сперва мы думали, что их ограбили. Но ведь находились-то они в запретной зоне, куда без пропуска проехать никто не мог. Тут-то оно и выяснилось…

Стойка понизил голос:

— Оказывается, в лес-то они поехали с его высочеством принцем Николаем и его другом, каким-то подполковником. Принц Николай был как следует… — и Стойка, подмигнув, щелкнул себя по шее.

— Он никогда трезвым не бывает, — заметил инструктор Симион.

— Так вот, они этих женщин раздели и оставили в лесу, а одежду увезли с собой. Должно быть, для потехи!

Рабчев хохотал, держась за живот. Смеялись и остальные.

— Воображаю, — сказал Урсу, — что скажут мужья, когда узнают?!

— А мы их тут же, ночью, вызвали. Надо же было, чтобы приехали и опознали, на самом ли деле это их жены? Документов-то у них не было, к тому же поймали мы их в запретной зоне! — пояснил Стойка.

— Ну и как, мужья приехали? — спросил Рабчев.

— Как же! Опознали и одежду им привезли, — ответил Стойка под общий смех. — Тот, о ком говорили, что он директор «Банка Национала», сразу увез свою фифу. Стыдно ему было. Все просил нас никому не рассказывать. А второй — министр культов — устроил своей женушке такую порку, что мы все выбежали из караулки. О как!..

— Так ведь этот ненормальный, будь он неладен, принц Николай, кажется… — начал инструктор пилотажа.

— Ш-ш-ш… Осторожней, — оглядываясь, перебил его Урсу, — услышит кто-нибудь… донесет. Потом знаешь тягать сколько будут…

— Тю! А кто не знает, что он пропойца и сифилитик, — словно оправдываясь, сказал инструктор. — Но откуда этот баламут взялся? Ведь он, кажется, последнее время гастролировал в Италии…

Урсу, продолжая озираться, шепотом произнес:

— Должно быть, на праздник авиации приехал…

Стойка усмехнулся:

— Теперь здесь будет откалывать номера. А потом вновь сорвется в Италию или еще куда-нибудь…

Рабчев, который, видимо, был не в курсе дела, спросил:

— А почему его высочество все время живет за границей?

Инструктор Симион загадочно улыбнулся:

— Говорят, лечится… Может быть… Но по-моему — врут. Скорее из-за того, что он в ссоре с королем…

— С королем? В ссоре?! — удивленно спросил. Сергей.

Инструктор махнул рукой:

— Распущенность там, наверху, больше, чем на Круча де пятрэ… Они все готовы друг другу горло перегрызть. Отчего скончалась королева Мария? Борьба за власть! А власть это все: и деньги, и слава, и почет. А ты как думал?

Рабчев открыл рот от удивления. Столько времени живет в Бухаресте и ничего не знает! Он начал жадно расспрашивать.

Илью этот разговор поразил. Он никак не мог собраться с мыслями. «Чтобы так говорили о королевской семье! И главное где — в Бухаресте, в авиации!» — повторял он про себя.

Стойка хлопнул Рабчева по плечу:

— Эге, да ты Рабчевулескуле, отстаешь от жизни!

Инструктор перебил их:

— Вот слушай. Во время одного из скандалов с королем Карлом этот полоумный принц Николай схватил пистолет и выстрелил в короля. Но тут присутствовала мать — королева Мария, она, говорят, заслонила короля, и пуля угодила в нее… Болела она долго, да так и скапутилась…

— Ну! — продолжал удивляться Рабчев.

— Вот тебе и ну!.. — подмигнул начальник ангара Урсу.

— Да и она была хороша, — закуривая, медленно проговорил Стойка. — Яблоко от яблони не далеко падает. Так что у Николая со своей мамашей много общего. Будь спокоен, она тоже крутила в свое время, дай бог…

— Не хуже своих сынков! — добавил Урсу.

— Вот именно! — согласился Симион.

— Помню, служил, я тогда в военной авиации, в Бузэу… Было это рано утром, — продолжал Стойка. — Иду на службу, и на углу встречаю шурина своего, полицейского. На посту он там стоял. Мы разговорились о смерти королевы Марии. Об этом как раз в то утро стало известно. Были тогда вывешены флаги с лиловыми лентами. Шуряк мне рассказал, что перед смертью королева завещала, чтобы траур по ней носили не черный, а лиловый, а сердце ее было извлечено, заспиртовано и выставлено в каком-то музее, не то в Кармен-Сильве, не то в Мамайе. И вот, значит, стоим мы и разговариваем, а тут из соседнего дома выходит жена приходского священника с корзинкой. На базар шла, наверное. Мы с ней почтительно раскланялись, а она, заметив флаги с лиловыми лентами, удивленная, обратилась к шуряку: «Что это за украшение, господин полицейский?» Шуряк вежливо, как положено разговаривать с матушкой, объяснил ей, что вот, дескать, горе большое, матушка, постигло нашу страну, нацию и королевский род. Ее величество, королева Мария скончалась. А матушка закатила глазами и, медленно осенив себя большим крестом, тихо произнесла: «О господи, прости нашу грешную королеву, большая же она проститутка была…»

Снова все рассмеялись.

— Мы с шуряком, — продолжал Стойка, — здорово удивились. Это матушка-то!.. А что же простой народ скажет?

К собравшимся подошел олтян^[23] — торговец простоквашей — «яуртом», постоянный посетитель ангаров аэропорта.

Все набросились на свежий яурт. Брали по чашке в долг, до жалованья, а Стойка съел три чашки — после цуйки яуртом хорошо закусывать, мозги проясняются, — объяснил он.

Вновь стало моросить. Все отошли поближе к стенам высокого ангара и от нечего делать стали подтрунивать над продавцом яурта, почему он не женится. Смущаясь, парень что-то бормотал.

В это время к ангару подкатили две машины, часовой тремя короткими чеканными движениями взял винтовку на караул и замер. Из первой машины молочного цвета вышел молодой, выше среднего роста человек с красивым лицом, в коричневом спортивном костюме, с небольшой золотой свастикой в галстуке. Его длинные каштановые волосы были гладко зачесаны, движения спокойны, вся фигура выражала самодовольство.

Среди собравшихся пронесся шепот: его светлость воевода де Алба Юлия — Михай! Все встали во фронт. Сделал это и Илья, оказавшийся в трех-четырех шагах от первой машины. Человек, который оказался Михаем, поднял руку для фашистского приветствия, надменно огляделся вокруг и подозвал начальника ангара Урсу, которого спросил о чем-то. В первой машине рядом с Михаем сидела молодая, с правильными чертами лица брюнетка. На заднем сидении развалился, склонившись к молоденькой блондинке, огромный детина с длинными прилизанными волосами. Вторая машина, как заметил Илья, была полна военными, козырьки которых поблескивали позолоченными дубовыми листьями. «Старшие офицеры», — заключил Илья. Все они были сильно навеселе, и нетрудно было догадаться, что компания возвращается после кутежа. Вдруг из-за ангара на большой скорости вылетела третья машина. Резко, на полном ходу затормозив на мокром от дождя гладко утрамбованном песке, она врезалась в огромные металлические ворота ангара. Присутствовавшие бросились к машине, — один только Михай истерически рассмеялся, но не тронулся с места, вслед за ним захохотал вылезший из машины Михая огромный парень. Из третьей машины выскочил офицер в жандармской форме, на ходу отдавая честь, подбежал к Михаю и стал ему быстро о чем-то докладывать. Михай, выслушав, вместе с офицером бегом направился к своей машине и уехал. За ним последовала вторая машина с офицерами. Плутоньер^[24] — шофер третьей машины вышел из нее бледный как полотно и стал осматривать сплюснутую облицовку радиатора. К нему подбежали Урсу, Рабчев, Стойка, Симион. Подошел и Томов. Плутоньер, попросив стакан воды, стал рассказывать, что заставило его офицера так гнать машину и почему Михай, всполошенный, умчался. Оказалось, что отпрыск гогенцоллерновской династии, бывший уже однажды королем Румынии и снова оказавшийся наследником престола, со своими друзьями из «Зеленого дома» возвращался после трехдневной попойки в Синайе^[25]. Машины шли на недозволенной скорости: все сидевшие за рулем были изрядно пьяны. Михай ловко водил машину. С детства он только и занимался машинами, лошадьми и собаками, если не считать его садистских издевательств над подчиненными и прислугой. Компания разместилась в четырех машинах. Впереди шел новенький «Крайслер», которым управлял Михай, за ним следовал тоже его «Форд» с охраной, третья машина — большой восьмицилиндровый «Аубурн» с друзьями и четвертая — с жандармской охраной. Машины пронеслись по улицам Плоешть, направляясь к столице. Когда миновали бульвар короля Фердинанда, на повороте у префектуры уездной полиции тяжелый «Аубурн» немного отстал. А потом, когда дорога снова пошла по прямой мимо лицея Петра и Павла и по бульвару Независимости, пассажиры «Аубурна» решили догнать «Крайслер», и сидевший за рулем один из друзей Михая — племянник известного вожака самой реакционной партии в Румынии, погромщика Кузы, — нажал до отказа на аксельратор. — Перед выездом из Плоешть, у вокзала, — рассказывал плутоньер, — крутой поворот влево. Михай и следовавший за ним «Форд» проскочили благополучно, а догонявшему их со страшной скоростью «Аубурну» не помогли, видимо, тормоза, или этот крутой поворот появился неожиданно для пьяного водителя. В общем, машина на полной скорости врезалась в угловую бетонно-металлическую вышку тока высокого напряжения и превратилась в лепешку! На повороте стоял на посту полицейский. И его вдребезги! Ну, а мы на этом, — он показал на свою машину, — «шмандралете» двигались последними, и все это произошло у нас на глазах. Теперь его светлость помчался туда. Должно быть, хотят загладить. И загладит! Кто хоть слово пикнет?

Рассказ выслушали молча. Когда шофер отошел, Стойка тихо сказал: «Хоть бы все «зеленые»^[26] так кончали. Меньше головорезов осталось бы».

Моросить перестало, но от густых темно-серых облаков, неподвижно висевших над аэродромом, предвечерние сумерки, казалось, наступили раньше.

Илья медленно шел с аэродрома. В голове гудело от всего слышанного и виденного. Некоторые смеялись над рассказами о королевской семье, у него же сердце сжималось от боли. Ведь королевскую семью он считал сердцем страны — самой честной, чистой, благородной и доброй. Ей он верил, ее он любил. Все годы учения в школе и лицее он молился за здоровье и процветание этой семьи. Каждый день занятия начинались молитвой «храни, боже, короля нашего в мире и почете…» и кончались ею. И он, Илья Томов, как и другие мальчики, вытянувшись и опустив руки по швам, смотрел, не мигая, на висевший в классе пожелтевший от времени портрет всемогущего короля. Значит, он ошибался! А принц Николай?! А Михай?! Да, сам Михай! Первый претендент на престол приветствует по-фашистски и носит свастику! Да, тот самый Михай, который может снова когда-нибудь стать королем! Тогда что? Страна станет фашистской!.. Мысль эта настолько взволновала Илью, что он зашагал быстрее, почти побежал. Теперь понятно, почему бандиты из «Железной гвардии» ведут себя так нагло. Вот кто, оказывается, их вдохновляет… Михай… Да, Михай… — повторял Илья. — Выходит, Женя прав… А ня Георгицэ да и сам он, Илья, сомневались!.. Если бы в Болграде ему рассказали что-нибудь подобное, он не поверил бы… Как он любил Михая!.. А за что? — задавал себе Илья вопрос — Может быть, потому, что еще в детстве был захвачен рассказом о том, как его сверстник Михай, будучи в то время королем, — его отец Карл бежал тогда и околачивался где-то за границей, — проезжая со своей бабушкой, королевой Марией, увидел ребят, игравших в луже, и попросил разрешения поиграть с ними. А теперь? Михай со свастикой!.. У Ильи было такое чувство, будто он очень давно берег как зеницу ока завещанный сверток, зная, что в нем хранится что-то хорошее, драгоценное, настоящее, чистое, и долгие годы он не решался заглянуть внутрь, хотя много раз возникали сомнения. А сегодня наконец-то сверток сам раскрылся! И, заглянув в него, Томов нашел одну пустоту…

Дождь вновь хлынул как из ведра, Илья вытер рукавом мокрое лицо, не замечая, что промок насквозь, он продолжал медленно идти вперед. Вот он мечтает стать летчиком… отстаивать каждую пядь родной земли… а для кого? Ему вдруг все стало противно, безразлично. Промелькнула мысль: «Значит, все то, о чем пишут в газетах, твердят в школах и лицеях, шумят по радио — все неправда? В жизни все по-другому?!..»

Стемнело, когда Илья подходил к городу: не первый день ходил он пешком на аэродром и пешком же возвращался в Бухарест…

Его заставил опомниться доносившийся из какого-то открытого окна голос диктора:

«…еще не завершился аншлюс Австрии, как перед нами встала чехословацкая проблема…», «Новый выезд Чемберлена в Берхтесгаден…», «Совещание в Бергхофе…»

Илья остановился — передавали последние известия:

«Сосредоточение германских войск на чехословацкой границе…», «Визит адъютанта Гитлера — капитана Видемана — в Лондон…», «Лорд Ренсимен вылетел в Прагу… быть посредником по чехословацкому вопросу…»

— У нас в стране творится черт знает что, — тихо проговорил Илья, — да и, видно, во всем мире не лучше. К чему все это приведет? — Илья с досадой плюнул и пошел дальше. — Да, — думал он, — пока суд да дело, простые люди страдают. Как в пословице: паны дерутся, а у холопов чубы трясутся…

Когда Илья подходил к остановке, как раз подъехал автобус. Шофер задержал машину, думая, что пешеход сядет… Но Илья прошел мимо предупредительно открытых дверей — денег не было. Он с завистью смотрел на видневшиеся через запотевшие ярко освещенные стекла отходившего автобуса шляпы, кепи и фуражки…

Илья шел уже больше часа, а дождь все лил…

Миновав Триумфальную арку, он шагал теперь вдоль просторного шоссе Киселева. «Сколько же может идти дождь и будет ли ему когда-нибудь конец?», — подумал он и почему-то вспомнил легенду о всемирном потопе, Ное и его ковчеге.

И вдруг за углом, в переулке, перед укрытым полосатым брезентовым тентом рестораном, Томов увидел двухместную машину капитана Абелеса. Чтобы убедиться, что он не ошибся, Томов подошел ближе. Да, это был восьмицилиндровый вишневого цвета «Форд» начальника школы «Мирча Кантакузино»; Илья не раз видел его на площадке возле ангара. Но теперь машина почему-то стояла, перекосившись набок. Обойдя ее, Илья увидел, что правая задняя покрышка спустила. Мгновенно мелькнула мысль: «Что если предложить свои услуги и заменить колесо?» Недолго думая, он направился к ресторану и попросил официанта вызвать хозяина машины, капитана-летчика.

Скользнув своими бесцветными глазами по мокрой невзрачной фигуре юноши, официант сначала осмотрел машину и, убедившись, что она действительно осела, почесал лысый череп, подумал и только после этого поплелся в глубь ресторана.

Издали Илья увидел Абелеса, направлявшегося к выходу.

По-военному отрекомендовавшись, Томов поспешно сказал начальнику школы, что знает механика бетонного ангара № 1 — Рабчева, начальника ангара — Урсу, начальника охраны — Стойку и даже солдата, который делает профилактику машине господина капитана, — ефрейтора Грозя.

— Прохожу, — отчеканил Томов, — вижу, стоит ваша машина, господин капитан, перекошенная на одну сторону. Гляжу, скат спустил. Дождь идет… Думаю, надо помочь исправить… Вы ведь без шофера?..

Абелес согласился, чтобы Томов заменил колесо. Он дал ему ключи, показал, где инструмент. Через несколько минут «Форд» стоял уже на домкрате и Илья монтировал запасное колесо; пригодились знания, полученные в Болграде во время каникул, когда приходилось работать помощником шофера на автобусе Бондарева.

Едва Илья, окончив работу, уложил инструмент на место, как из ресторана вышел Абелес в сопровождении молодой женщины. Капитан был навеселе и остался очень доволен тем, что Илья исправил машину. Достав из кармана несколько монет, он протянул их Томову. Илья отказался принять деньги и, запинаясь, сказал, что он тот самый Томов, о котором несколько дней назад говорил механик ангара Рабчев. Но Абелес, недоумевая, смотрел на Томова, видимо, соображая, чем же отблагодарить его, и, наконец, достав портсигар, угостил Илью сигаретой и пожал его локоть. Прошло полминуты, и красные огоньки стоп-сигналов «Форда» скрылись за поворотом шоссе Киселева.

Илья был счастлив — такое знакомство! Вот тебе и Ной, и ветка маслины. Абелес и был для Ильи веткой маслины, надеждой поступить в авиацию.

Томов подошел к фонарю с намерением рассмотреть полученную сигарету.

Сквозь пушистую листву мокрых акаций из какого-то коттеджа доносилась песенка:

Третьи сутки дождик льет,

Перестанет — вновь пойдет,

А плаща у вас все нету,

Так зайдите ж к Лафайету!

«Самые лучшиенепромокаемые плащи можно купить только в универсальном магазине «Галери Лафайет» — на Каля Викторией!..»

Зря минуты не теряйте,

Приезжайте — покупайте

Зонтики и макинтоши,

Обувь, шляпы и галоши…

Заходите к нам в гости,

Покупайте мебель, трости.

Коль с деньгами вы придете,

В Бухаресте все найдете!..

Илья взглянул на сигарету. Она была с золотым мундштучком. Он тихо, одними губами прочел надпись: «Регале РМС». И вдруг подумал: «А почему капитан не обратил внимания, когда я назвал свою фамилию и сказал, что Рабчев говорил обо мне? Забыл? Ведь не может быть! Неужели Сергей?..» Он снова взглянул на сигарету, положил ее в кармашек и зашагал по аллее. В конце арки, образуемой кронами деревьев, виднелось светлое пятно. Это была площадь Виктории.

Илья шел и повторял: «Абелес, ветка маслины, надежда, и все же пустота!..»

VI

К ангару то и дело подъезжали машины с курсантами. Потом солдаты и курсанты выкатывали самолеты. Рабчев был необычайно деятелен: он наблюдал, как производят запуск, проверял моторы, лазил в кабины, ругал запарившихся солдат.

К рассказу Ильи о знакомстве с начальником школы Рабчев отнесся холодно. А когда в пятом часу приехал Абелес и, узнав Томова, подал ему руку — Сергей покраснел. Илья это заметил. «Неужели подозрения справедливы?» Стало не по себе…

Из ангара выкатили окрашенный в салатовый и кремовый цвета спортивный биплан с золоченой надписью: «Бюйкер Юнгмайстер». К самолету подошла группа военных и штатских, среди которых был принц Николай. В коротенькой замшевой тужурке, с опухшим прыщеватым лицом и налитыми кровью глазами, он мало походил на свои портреты, но все же Илья узнал его и с отвращением отвел глаза, подумав: «Здорово малюют художники!..»

Рядом с принцем Николаем стояла невысокого роста молодая красивая блондинка в спортивном светло-сером костюме, с ярко накрашенными губами. Это была хозяйка самолета — летчица Ирина Бурная. В ангаре поговаривали, будто самолет этот она получила в подарок от германского рейхсминистра авиации Германа Геринга…

В стороне несколько солдат вполголоса горячо спорили, разглядывая какую-то бумажку. Илья подошел ближе. То, что рассказали солдаты, теперь не удивило его, но это была еще одна капля горечи, разрушавшая его веру в королевскую семью, в порядки, существующие на его родине.

Оказывается, принц Николай никогда не прикуривал от спички или зажигалки, он непременно зажигал банкноту в пятьсот или тысячу лей. Делал он так — об этом везде говорили открыто — из ненависти к своему брату, королю Румынии, и поджигал именно ту сторону купюры, где был портрет Карла II. «К тому же, — добавлял он обычно, — не могу же я прикуривать из рук вшивых солдат!» А солдаты устанавливали очередь и караулили, когда его высочество вытащит из кармана портсигар, а потом бросались к нему с зажженной спичкой или зажигалкой. Закурив, принц бросал горящую купюру, которую счастливец немедленно гасил и, аккуратно сложив, нес в «Национальный Банк». Там, в зависимости от того, какая часть уцелела, выплачивали определенную сумму. Шутка ли для солдата получить двести или триста лей!

Принц бравировал тем, что из чувства брезгливости не берет огонь из рук «черни». Но и солдаты, прикоснувшись к деньгам, всегда потом тщательно мыли руки бензином: деньги — деньгами, но заразиться венерической болезнью никому не хотелось.

Сейчас очередной «дежурный» бережно заворачивал в обрывок газеты обгоревшую купюру. Прислонившись к стене ангара, Томов с горечью наблюдал за его радостным лицом. На каждом шагу унижается достоинство человека!.. Илья даже забыл о голоде. Вечером лег пораньше, чтобы Женя не пригласил его ужинать, а утром выпил стакан кипятку без сахара и ушел, когда все еще спали. Задумавшись, Илья не заметил, как подошел Рабчев и жестом отозвал его а сторону:

— Слушай, ангар школы «Мирча Кантакузино» — не такой простой, как другие ангары. Недаром он бетонный и № 1… Так что стоять у ворот строго запрещается… Сам видишь… Здесь бывает его высочество принц Николай!.. Это не шутка! Понимаешь, могут быть неприятности… Я бы, конечно, ничего. Но начальство не любит, когда здесь посторонние лица шатаются. Другое дело, когда тебя примут в курсанты… А пока пойди куда-нибудь за ангар или в-о-о-н туда… — и Сергей указал на площадку, где стояли автомашины.

«Теперь все ясно! — думал Илья, плетясь к стоянке. — А я, дурак, верил… Обеды носил… Часы подарил… Вот дурак! Жалко, конечно, было, но Сергей попросил — пусть. Думал, поможет… А он, наверное, и не собирался говорить с Абелесом!.. Как он испугался, когда капитан подал мне руку! А теперь вдруг — «посторонний»! До сих пор стоял и ходил повсюду, где хотел, и не был посторонним… Но как же теперь быть? — Илья остановился… — Поговорю-ка сам с Абелесом… Попытка — не пытка! Но идти на поле, вроде, неудобно… Сергей увидит… Буду ждать начальника здесь. Придет же он когда-нибудь за машиной!» — И Томов решил не уходить со стоянки.

До конца полетов оставалось не так уж много времени. Шоферы окружили одну из машин и слушали радиорепортаж о футбольном матче между командами «Венус» и «Рапид». «Венус» проигрывал. Вратарь был слаб. Один из шоферов заметил, что команде «Венус» нужен такой вратарь, каким был когда-то Замора. — Он в своей жизни не пропустил ни одного мяча! — доказывал болельщик. Потом другие два шофера поспорили: кто из игроков лучше — Добай или Баратки?

Илья слушал, но ничего не понимал. Не до футбола было ему сейчас.

Вскоре одна за другой стали уезжать машины. Ушел и автобус с курсантами. Наконец, появился Абелес. Илья подошел к нему и коротко рассказал о своем желании поступить в авиационную школу.

Абелес помолчал немного, подумал и велел прийти с документами в канцелярию, на улицу Бисерика Албэ.

В пансион Илья возвратился поздним вечером. Все уже спали. Только Женя усердно выписывал дамскую туфлю на вывеске для одного из своих клиентов — сапожника. Увидев Илью, он начал его отчитывать.

— Ты почему не съел котлету и чай пил без сахара? Это же глупо, понимаешь, глупо! Выходит, если ты уходишь рано, я тоже должен вставать? Ну, скажем, был бы я на твоем месте. Разве ты бы не обиделся, если бы я поступил так, как ты?

Илья вдруг подумал: «Действительно, Женя мой самый лучший друг, и если бы он оказался в беде…»

— Ладно, — сказал он примирительно, — обещаю, что больше этого не будет!

На столе лежал большой кусок брынзы и свежий хлеб, в термосе был приготовлен чай. Только тут Илья вспомнил, что с утра у него ничего не было во рту, и набросился на еду.

Поев, Илья начал рассказывать. Женя не меньше его был возмущен поведением Рабчева.

— Сережка просто жиром оброс, забыл, как сам бедствовал. Наверное, боится место потерять, потому и не говорил, а похвалиться он мастер… — рассудительно подвел итог Женя. — Жаль, ты время только потерял. Но сказать, что зря — тоже нельзя. Такова жизнь! Ничего не поделаешь… А сейчас, Илья, давай спать, поздно. Но Сережка прохвост! Такого не ожидал от него… Вот и прав оказался ня Георгицэ… Зато теперь возьмешь «быка за рога!»

Лежа в кровати, Илья мечтал. Он видел себя среди курсантов, в лётной форме… «Может быть, задаток на фуражку не пропал даром»? Долго он не мог уснуть, представляя, как будет летать, даже «мертвые петли» делать.

Усталый, счастливый, он уснул лишь на рассвете.

Когда на следующий день Томов пришел в канцелярию авиашколы, Абелеса еще не было. Добрый час просидел Илья на цементной тумбе перед подъездом, пока из-за угла, со стороны площади Амзей не показался знакомый вишневый «Форд». Через несколько минут дежурный адъютант объявил, что господин капитан прибыл. Илья назвал свою фамилию и добавил, что сам капитан Абелес велел ему сюда прийти..

Вместе с Томовым ожидали приема два офицера и четыре унтер-офицера — летчики. Их приняли поодиночке, и они ушли. Потом еще приходили офицеры, их вызывали и они уходили. Прошло не менее двух часов, а Илья все ждал, но был доволен тем, что его сюда впустили и здесь о нем знают. «Пусть последним примут, я подожду, ведь делать мне нечего», — успокаивал он себя.

Через некоторое время дежурный адъютант сообщил, что господин капитан уехал обедать и будет к четырем. Илья вышел на улицу и убедился, что «Форда» нет. «Что ж, — подумал Илья, — до четырех не так уж много… Больше ждал…»

Приемную закрыли, а на улице пекло невыносимо. Здание выходило на солнечную сторону. Томов перешел улицу и присел на скамейку у храма «Бисерика Албэ». Здесь было прохладней. От нечего делать Илья рассматривал проходивших мимо людей. Вот проковылял калека с деревянным обрубком вместо ноги. На его согнутой руке висела огромная корзина с рогаликами. Потом появился старик-старьевщик, скороговоркой напевая свое вечное «старье берем». У ограды, в тени деревьев, выстроились вдоль мостовой фаэтоны. Илье особенно нравились их колеса с резиновыми шинами, аккуратно втиснутыми в белые ободья, с блестевшими черным лаком тонкими спицами. Отгоняя назойливых мух, лошади фыркали, мотали головами и хвостами. Извозчики в картузах бранились, обвиняя друг друга в несоблюдении очереди. Но когда раздавался оклик: «Биржар!»^[27], они все сразу срывались с места. Из приоткрытых дверей храма доносилось торжественное чтение акафиста… У входа, словно в очереди, стояли старухи-попрошайки, встречавшие и провожавшие богомольцев, и тут же, напротив, на углу, у калитки дежурили смуглые, с измученными личиками, в узеньких, выше колен юбочках «девочки». Они окликали гимназистов, а если те, покраснев, ускоряли шаг, посылали им вдогонку ругательства. У мужчин они выпрашивали «закурить». Никто не удивлялся — все было нормально, привычно… «Невеселая жизнь», — подумал Илья, глядя на худенькую хрупкую девушку, почти подростка, в полинявшем платьице. Она стояла, прислонившись к калитке, рядом с немолодой, уже располневшей своей коллегой и напевала модную тогда песенку: «Скажи мне, где, когда и как смогу тебя еще увидеть?», а в глазах ее была такая пустота, что Илье стало жутко…

Удары колокола заглушили уличный шум. Из церкви стали выходить люди. Улица постепенно опустела. Был обеденный час. Томову казалось, что он просидел здесь бог знает сколько, но «Форда» начальника школы все не было. Редкие прохожие равнодушно шли мимо извозчиков, косились на девушек, крестились на церковь и не замечали Ильи. Он вдруг подумал, что в Бухаресте каждый живет только для себя и никому никакого дела нет до всего остального мира. Тоска по дому сжала его сердце. Он представил себе родной Болград, мать… Вот она варит обед, стирает белье квартирантам и, как бывало, просит его принести воды. Колодец далеко, за три квартала… Как она сейчас там живет, бедняжка? Сама носит воду… Жара в Бессарабии такая, что пыль обжигает босые ноги. А как он не любил, когда мать посылала его к лавочнику взять хлеб в долг… И там было трудно, но там был родной дом…

Илья тосковал по аромату родных акаций и метеол, по звону медной ступки, в которой мать толкла сухари, и даже по дыму родной кухни… Заглядевшись на божью коровку, которая ползла по его брюкам, Илья стал напевать запомнившуюся ему песенку…

Илья поднял голову: у подъезда стоял знакомый вишневый «Форд».

В приемной сидело несколько человек, когда адъютант Абелеса заявил, что господин капитан сейчас занят. Завтра большой праздник — день авиации!

Томов уже было направился к выходу, но адъютант остановил его, сказав, что господин капитан поручил ему заняться этим делом, и пригласил Илью войти…

Томов рассказал обо всем адъютанту, отдал ему документы, в том числе и грамоту, где значилось, что планер, сконструированный Ильей Томовым, на конкурсе по Измаильскому уезду занял первое место.

Видимо, тронутый тем, что перед ним такой страстный энтузиаст авиационного дела, адъютант дал Илье пропуск на праздник авиации, который должен был состояться на следующий день, на аэродроме Бэняса.

Илья отправился домой в приподнятом настроении. Все шло как нельзя лучше. Документы его теперь уже в школе, сам Абелес о нем знает, адъютант просто симпатяга, дал пропуск на праздник, да еще «на два лица»! Томов был счастлив. Он подошел к магазину готовой одежды и долго стоял у витрины, рассматривая авиационную форму — ремни с портупеями, значки пилота, шлем, очки. Он смотрел и запоминал цены.

В пансионе все обрадовались сообщению Томова.

— Молодец парень! — говорил ня Георгицэ. — Нечего было надеяться на того пустозвона механика. Он мне сразу не понравился. Видал таких… Но вот посмотрите, когда господина Томова примут в школу, тот ваш шкет скажет, что это он помог! Факт!

— Правильно сделали, что сами взялись за это дело, — вставила свое слово мадам Филотти. — Давно бы так. Вы бы, наверное, уже были летчиком…

VII

Тяжело переболев несколько лет назад воспалением легких, ня Георгицэ не стал больше работать официантом. Собственно говоря, он еще мог обслуживать клиентов не хуже, чем раньше, но хозяева предпочитали молодых и Георгицэ Филотти, безуспешно попытавшись устроиться в другом месте, твердо решил бросить работу. Годы не те — как-никак за пятьдесят давненько перевалило. Правда, иногда перепадала временная работа: по рекомендации прежних сослуживцев ня Георгицэ обслуживал то банкет, то свадьбу, то поминки. Или, скажем, как сегодня — по случаю праздника его пригласили поработать в выездном ресторане на аэродроме Бэняса.

Встал ня Георгицэ рано. Распахнув настежь окно, он, чисто выбритый, с припудренным лицом, грустно смотрел на серое, в тяжелых облаках, небо. «Неужели пойдет дождь и праздник будет отменен?» — подумал он и осторожно открыл шкаф, чтобы достать зонтик. — Однако дверца скрипнула, и мадам Филотти, не открывая глаз, тихонько сказала, что белая манишка и черная бабочка, завернутые в кельнерскую куртку, лежат в кухне, на сундуке.

Ня Георгицэ махнул рукой и пробурчал:

— Должно быть, все сорвется. Сейчас хлынет такой дождь, какой даже и маме не снился.

Но он ошибся.

— «Какая будет погода?» — этот вопрос с самого утра волновал многих жителей Бухареста. Официанты мечтали заработать, торговцы, крупные и мелкие, жаждали отхватить куш, таксомоторщики тоже надеялись урвать свой кусок… Но большинство, среди них был и Илья Томов, горело нетерпением увидеть в небе достижения авиации — виражи, бочки, мертвые петли и особенно прыжки с парашютом.

И вот, несмотря на низкие, тяжелые тучи, пошел мелкий дождь; он только смочил улицы и крыши, обмыл запыленную листву и слегка освежил воздух. Потом сквозь облака прорвалось солнце, и все вокруг заиграло: зелень, витрины, афиши, нарядные платья, флаги. А в полдень, когда Женя и Илья несли знакомому перекупщику две завернутые в газету небольшие картины, — небо совсем прояснилось, и день выдался как по заказу!

Перекупщик, которому Женя продавал свои картины, жил на окраине одного из беднейших районов столицы — Мошилор, известного своим огромным базаром, обилием лавчонок, шинков, каруселей и балаганов, в которых усталые фокусники и жонглеры веселили посетителей давно им самим надоевшими номерами. На этой грязной окраине были разбросаны убогие, покосившиеся домики, такие крохотные, что казались игрушечными. Встречались тут и полуразвалившиеся бараки, и лачуги с окошками, забитыми досками от ящиков с еще сохранившимися черными буквами железнодорожных маркировочных номеров. И хотя Томов успел убедиться, что Бухарест не такой рай, как это ему казалось в первые дни, но подобного он не ожидал… Кругом грязь, огромные лужи, которые никогда не высыхают, — сюда, кроме дождевой, стекает вода из единственной водоразборной колонки, снабжающей добрых полтора десятка кварталов, и помои: их выливают прямо посреди немощеной неровной улочки.

Воздух ужасный: в нос ударяет крепкий, как нашатырь, запах гнилья, преющего мусора и разлагающихся кухонных отбросов. Ветерок доносит через низкие, кое-где уцелевшие заборчики вонь из прогнивших, с вырванными на топливо досками, готовых провалиться уборных… Миллионы, миллиарды мух жужжат над кучами мусора, разнося дизентерию, тиф. К обуви то и дело прилипают скрюченные дынные корки, скорлупа яиц, очистки картофеля… Местами, чтобы можно было пройти, брошены кирпичи и камни, кое-где лежат доски и бревна. В конце улочки, напротив дома перекупщика, огромный овраг — свалка мусора; здесь с утра до вечера копаются старики, старухи. Они что-то извлекают, осматривают, переворачивают и снова роются, надеясь найти съестное. Свалка служит также и местом игр ребятишек этой округи. Больше играть им негде… С криками и визгом, как голодные воронята, налетают они со всех сторон, когда прибывает машина или телега с мусором… Полуголые, в лохмотьях, с кривыми высохшими ножками, большими животами и уродливыми головками, обсыпанные сине-бордовыми гнойными язвами, они здесь проводят весь день. Голодные, они готовы подраться за найденный в мусоре кусок арбуза или корку заплесневевшего, грязного сухаря. Здесь они играют в «сыщиков и бандитов», ругаются, гоняют собак. Собаки и те здесь какие-то несчастные: грязные, искалеченные, тощие, они бродят, еле волоча ноги, поджав хвосты. Всегда напуганные, они шарахаются от прохожих.

Если здесь появляется незнакомый, прилично одетый человек, детвора бросается к нему, выпрашивая милостыню. О школе они не имеют понятия. Никогда в жизни не было у них игрушек, и немногие из них знают, что такое конфеты. Не знают они также, как красив их родной город: на центральных улицах полицейские не разрешают им появляться, гонят дубинками.

Только в одном эта часть столицы равна центру: сюда, не брезгая, приходят сборщики налогов; они шумят, ругаются, грозят. По ночам нередко налетают стаи полицейских и жандармов. Эти рыщут по лачугам в поисках скрывающихся, пугают детей, забирают «подозрительных». И нередко на следующий день в роскошных кафе и ресторанах за чашкой кофе с ромом господа, покачивая головами, обсуждают сообщения газет о результатах «грандиозной облавы» на окраине столицы…

Перекупщик, к которому пришли Женя и Илья, жил в лачуге, часть которой была удлинена за счет выброшенного на свалку старого фургона. На стенах еще остались полинявшие надписи — реклама хлебопекарной фирмы «Хердан». Кругом жужжат золотисто-зеленые, невыносимо нахальные и жирные мухи. Их уйма! Даже во дворе нет покоя от них. Худой, с высохшим, смуглым лицом, на котором алел туберкулезный румянец, перекупщик Раду Думитрашку показался Илье симпатичным человеком. Он охотно рассказывал о себе. Хлеб достается ему нелегко: с утра он с женой торгует на базаре картинами, вышитыми подушечками, вязаными занавесками, дорожками, иконами. А по вечерам, играет в бодегах на скрипке: — Сыграю несколько песенок, глядишь кто-нибудь закажет грустную, я ему и исполню… Перепадет несколько монет, вот и хорошо — на полбуханки черного есть. Нужно же как-то тянуть. Пять человек — семья, и все мальчишки! — улыбаясь, гордо произносит он. — Вот только со старшим не повезло… Инвалид, как я. В детстве упал вон в тот овраг, бедро поломал. Ходит с большим трудом. Надо было лечить, но опять старая история… Деньги, черт бы их побрал! У нас их не бывает, а воровать не умею, да и не пойду. Так и мучаемся… — Думитрашку громко сморкается. — Пошел бы искать какую-нибудь другую работу, да вот, — он стучит по деревянной ноге. — Германцы!.. В мировую за «независимость» страны ее отдал. Ну и сами видите, как меня за это отблагодарили… Вон какой у нас дворец! — он грустно улыбается, кивая в сторону своей лачуги. — Ну, ничего! Как говорится: «Все будет хорошо, а летом будет тепло»… — и, махнув рукой, он с картинами под мышкой направляется к дому, но оборачивается и добавляет: — Тепло-то летом будет, но вот будет ли хорошо?

Илья молча смотрел ему вслед. Глаза его выражали такую боль, что Женя не решился ничего сказать другу и только слегка дотронулся до его плеча.

Только когда они шли обратно, Илья, как бы подводя итог своим мыслям, произнес: — Вот тебе и Бухарест! — Женя поддержал:

— Думаешь, ты все видел? Есть еще, брат ты мой, такие места в нашей столице, что волосы дыбом встают…

Сами по себе контрасты не удивляли Томова. Но такая нищета и грязь… Этого он не видел даже в Болграде… Столица! Ведь тут живет король!.. Илья вспомнил пьяницу принца Николая, прикуривавшего сигарету от кредитки, сановного фашиста Михая со свастикой…

— Ты думал, весь Бухарест выглядит, как Каля Викторией или бульвар Братиану? — прервал его мысли Женя. — Э, нет! Ты бы посмотрел, что здесь творится осенью. Эти самые ребятишки в лохмотьях, посиневшие от холода, жгут мусор, чтобы согреться, у костра режутся в карты, и что ни слово у них, то ругательство… Вот, брат ты мой, где становится жутко! А что они видят, когда вырастают?

В душе Ильи закипала злость. Он сам не знал, на кого сердится, но ведь должен же кто-то отвечать за то, что здесь происходит! Но кто? Илья был охвачен желанием сделать что-то невероятное, может быть, даже опасное, лишь бы не было больше того, что он видел сейчас. Одни ездят в автомашинах на курорты, сидят в шикарных кафе, живут во дворцах, пьют дорогие вина, объедаются черной, такой дорогой икрой, а другие, — такие же люди, может быть, во сто крат достойнее первых, во всяком случае честнее, вот например, как этот перекупщик и его голодные дети, — должны страдать: рыться в мусоре, питаться отбросами, валяться и гнить в лачугах!..

— О-о-о! У тебя, брат ты мой, появились, — Женя нагнулся к его уху, — коммунистические мысли…

— Не знаю я, какие это мысли, но мир так должен быть устроен, чтобы люди жили по-человечески. Я думал, это только у нас, в Бессарабии, народ живет плохо, голодает. Но и тут, смотрю, не лучше. Нет, так невозможно! Может быть, я ничего не понимаю, но скажу тебе, Женя: долго так продолжаться не может… Одни не имеют ни гроша, а другие не знают, куда деньги девать. Богачи эти, думаешь, умнее других, что ли? Или из другого теста сделаны? Один черт, что мы, что они…

— У! Как ты, Илюша, зажегся? Разве ты один этим возмущаешься? Эх, справедливость, справедливость… Трудно ее, брат ты мой, найти, понимаешь? Очень трудно! Недаром говорят, что правда лежит на дне моря. Вот попробуй ее достань… Но такова уж жизнь, ничего не поделаешь… А в России, — продолжал Женя, понизив голос, — говорят, теперь нет больше ни бедных, ни богатых — все равны.

— Скажу тебе правду, я почему-то все чаще стал задумываться об этой стране, но, признаться, ничего толком не пойму. Слыхал, будто там чуть ли не рай. Но у нас об этом ни слова нельзя вымолвить. А своих родичей я не понимаю, хотя, собственно говоря, кажется, скоро начну и их понимать… Но хочу тебе сказать о другом. Был у нас в лицее Хаим Волдитер, учился вместе со мной. Парень неплохой — веселый, остряк. Так вот, однажды преподаватель поносил большевиков, а он, понимаешь, возразил — говорит, в России молодежи все пути открыты. Не прошло и двух дней, как его за это из лицея исключили, а отца таскали в полицию. Дома у них даже обыск был. С тех пор он больше не учится. Приказчиком работает в керосиновой лавке у своего родича.

— Точно, Илья, и я не знаю, что там делается, но во всяком случае уверен, что таких безобразий, как у нас, нет. Уже достаточно того, что богачей они вышвырнули, а беднякам дали свободу. Чего же еще больше!

Илья вспомнил рассказы о своем деде. И, сам не зная, как это у него вырвалось, он вдруг сказал:

— Нам бы, Женя, с тобой туда!..

Табакарев остановился. Его худое лицо еще больше вытянулось:

— Ну, брат ты мой, знаешь, мы далеко зашли. Давай-ка прекратим этот разговор… Все равно он ни к чему хорошему не приведет. Чего доброго, еще услышит кто, и дадут нам с тобой такого жару, что не только об авиации, но и свое имя забудешь.

Илья невольно оглянулся:

— Поверишь, Женя, после того, что я тут насмотрелся, наслышался, я будто остыл к лётному делу. Подумай: стать пилотом — ведь это значит в нужную минуту их защищать… Михая, принца Николая…

Женя прервал:

— Может быть, это и так, но ничего не поделаешь! Такова жизнь…

— А знаешь, — продолжал Томов, — была бы у меня другая возможность жить, я бы теперь, может быть, сам туда не пошел. Как это получилось, не знаю, но меня что-то словно подкосило…

Женя взглянул на Илью, усмехнулся и ничего не ответил. Они подходили к трамвайной остановке.

Столица жила обычной жизнью, хотя большинство населения бедствовало. Центр и шоссе Киселева, начиная от площади Виктории и шоссе Жиану до Триумфальной арки, были украшены флагами и яркими афишами, возвещавшими о праздновании дня авиации на аэродроме Бэняса. На развилке шоссе Жиану и Херестрэу, у памятника «Слава Авиации», лежали свежие букеты цветов. Масса народу двигалась к аэродрому. Магистрали, ведущие к аэропорту, кишели белыми аксельбантами полицейских и жандармов, стянутых сюда со всей столицы. Шутка ли! Сам его величество и вся королевская семья должны были проследовать по этой дороге на парад.

Вот уже промчался на мотоцикле с визжащей сиреной полицейский комиссар. Шедших на аэродром людей жандармы прижали к обочине шоссе. Одна за другой, как бы убегая от глаз народа, проскочили на большой скорости огромные черные машины. Увидеть почти ничего нельзя было. Члены королевской семьи скрывались на задних сидениях за занавесками. Один лишь принц Николай сидел рядом с шофером. Ему нечего было скрываться. Страной он не правил, за ее судьбу не отвечал. Впрочем, ему было на все наплевать, будет он прятаться из-за каких-то зевак!

Перед мчавшимися машинами с королевской семьей кое-кто из хорошо одетой публики снял шляпу, какая-то женщина помахала платочком. В толпе раздался свист, улюлюканье. Жандармы насторожились, стиснули крепче карабины. Но народу было много. Кто-то из толпы громко крикнул: «Кровопийцы! Шкуры продажные!..»

Расталкивая плотную толпу, забегали полицейские. А люди, как ни в чем не бывало продолжали свой путь, весело запели популярную песенку: «Жил когда-то в Бухаресте музыкант до безумия влюбленный…»

Солнце пекло, а народ все шел… На ходу пили теплый лимонад, ели мороженое, отдававшее пригорелым молоком, ругали продавцов, острили.

…Аэропорт Бэняса выглядел празднично. Всюду виднелись зеленые ветки. Вокруг портретов Карла второго, Михая первого, принца Николая и прочих первых, вторых и последних властелинов гогенцоллерновской династии красовались жиденькие, с колючими стебельками розы и помятые национальные флаги, без которых не обходилось ни одно торжество или похороны. К аэродрому непрерывно подходили люди, подъезжали машины. Те, у кого не было билетов или пропусков, оставались на шоссе или в деревне возле аэродрома.

Для участия в празднике прилетели летчики из Польши, Бельгии, Франции, Германии, Италии и даже из далекой Японии. Сотни разноцветных афиш сообщали программу торжества, особо рекламируя прыжки на парашютах инженера и композитора Ионела Ферник и летчицы-парашютистки Смаранды Браеску.

В удобном месте, чтобы солнце не слепило глаза, возвышалась огромная трибуна, украшенная зеленью и цветами. Здесь расположились члены королевской фамилии, министры, генералы. Впереди всех, в белой форме и надвинутой на глаза широкой, круглой, как решето, лётной фуражке, пошевеливая рыжеватыми усиками, стоял король Карл и что-то объяснял патриарху Мирону Кристе. С двумя панагиями и массивным золотым крестом, весь в иностранных орденах, патриарх пухленькими, благоухающими воском и ладаном руками поглаживал свою белую пушистую бороду. Суверен улыбался, пожирая глазами затянутые в корсеты рыхлые фигуры министерских жен. Под взглядом его величества дамы закатывали глазки, их накрашенные и загнутые ресницы опускались с деланной скромностью: кокетливо поводя напудренными обнаженными плечами, они томно открывали нежные ротики с ядовитыми, бойкими язычками. Делая вид, что смотрят, как, распластав свои длинные крылья, легко парит в воздухе серебристый планер, они ловили липкий взгляд прищуренных глаз повелителя страны…

Тупицы или вышедшие в отставку мужья смотрели на это сквозь пальцы, догадливые — сияли, предвидя приглашение на покер к его величеству, заранее строили планы упрочения своего положения; завистливые — шипели на своих старух, не сумевших, привлечь внимания короля, и давали себе слово при первом удобном случае заменить их более молодыми и интересными. Эти были готовы жертвовать всем ради своей карьеры. Ревнивые делали вид, будто ничего не замечают…

Внизу, у трибуны, следил за порядком верный слуга всемогущего короля, префект столичной полиции, генерал Габриэль Маринеску. Его глаза бегали по трибуне, останавливаясь на лицах женщин, подыскивая среди них «по вкусу» повелителя. Вдруг суверен заинтересуется, а тут уже готов план устройства «случайной» встречи… Габриэль Маринеску, прозванный «Гаврила-подхалим», не очень разбирался в средствах для удовлетворения прихоти пресытившегося хозяина. К тому же он ловко руководил полицией и охранкой, подавляя забастовки, арестовывая и избивая недовольных «великодушным правлением его величества»…

В небе — рев мотора. Репродукторы сообщают: самолет французский, называют фамилию пилота. Француз проделывает фигуры высшего пилотажа. Публика восхищается. Потом в воздух взмывает новый самолет, и радио снова сообщает, какой стране он принадлежит. В толпе Женя и Илья натолкнулись на Рабчева. Рядом с ним стояли двое молодых офицеров-летчиков. Сережа и один из его спутников были с женами и все — навеселе. Рабчев без умолку болтал, хвастался своей осведомленностью: называл фамилии прибывших генералов, перечислял марки самолетов, типы и мощность моторов. Особенно он восторгался немецкими самолетами.

Когда немецкий летчик на большой высоте начал показывать фигуры высшего пилотажа, Сергей захлебнулся от восторга: он обращался то к одному, то к другому, вскрикивал, размахивал руками. Немец пикировал, делал петли, ложился на крыло, потом набирал высоту и снова повторял все фигуры. Его сменил румынский летчик-асс. Перевернув самолет вверх колесами, он пролетел на небольшой высоте над аэродромом. Репродукторы назвали этот номер «Полетом головой вниз, на вершок от земли!».

— Это Папанэ… Капитан Папанэ… — стараясь говорить безразличным тоном, произнес Рабчев, будто его приятель делал какое-то пустяковое, самое обычное дело.

— А немцу такой номер поди не под силу, — сказал Женя.

Рабчев презрительно посмотрел на него:

— Тоже окажешь!

— Чудной ты какой-то, Сережка, видно, тебе немец дороже своих, — заметил Томов.

Один из офицеров, высокий, худой, державший под руку жену, сказал, что на праздник были приглашены и русские авиаторы, но их что-то не видно.

Сергей громко и презрительно рассмеялся:

— А на чем они прилетят? На каких-нибудь гробах, которые мы сами давно выбрасываем на свалку?

— Да, — согласился второй офицер, чернявый, похожий на цыганенка, — чтобы принять участие рядом с авиацией таких стран, как Италия и Франция, большевикам надо расти и расти… А пока их даже с польской авиацией нельзя сравнить.

Рабчев вновь рассмеялся:

— А большевики хитрые… Дали согласие, а сами не прибыли, знают, что здесь им не светит! А когда узнали, что у нас будут и летчики Германии, наверное, совсем струсили…

Илью этот разговор задел. Ему захотелось вмешаться, осадить Рабчева и его самоуверенного приятеля. «Тоже мне летчик, — подумал Илья, — дать ему раз по уху и можно будет по нему поминки справлять…»

— У них ведь танки, говорят, фанерные! Пропади я пропадом, если не так. Что ж тогда говорить об авиации?.. — хлопая себя по коленке, выкрикивал Рабчев. — Правильно, им и с Польшей не сравниться, а тут мощь! Германия! У них машины! Гитлер в самом деле гениален! Он не боится показывать, что у него есть. А большевикам, ясно, стыдно. Гробы!

— Ну и болтун же Сережка! Знал, что он пустозвон, но такого… Ему что говори, что не говори — знай свое мелет, — шепнул Илье на ухо Женя после того, как совсем низко пролетел со страшным ревом самолет.

— Откуда он все знает? — спросил удивленный Илья.

— Да ничего он не знает… Болтун и фантазер…

— Представляю себе, какой был бы смех, если бы русские, большевики прилетели к нам на праздник! — старалась поддержать разговор жена Рабчева.

Илья смотрел на Сергея и его друзей и думал:

— И этого типа я просил о помощи…

— Большевики распространяют, слух, будто у них летчики летают через Северный полюс!.. — смеясь, сказал чернявый офицер.

— Вот именно, через Северный полюс! Попробуй проверь… — ответил Сергей. — Если показывать высший пилотаж, так это надо здесь, людям, Европе! Вон как это делают Франция, немцы… А не белым медведям!

Снова все рассмеялись. Рабчев торжествовал. Он всегда старался внушить окружающим, что хотя он и бессарабец, однако не русский, а болгарин, и большевиков ненавидит больше самых заядлых румын-националистов.

«Неужели русские на самом деле так слабы?» — подумал Илья. Ему вдруг страшно захотелось, чтобы русские показали, что они сильнее других. Как обидно!.. Но все же, должно быть, Сережка что-то знает, оттого и говорит так уверенно. А жаль, что у русских нет самолетов, они бы показали здесь всем… — Горечь подкатывала к горлу. Илья вспомнил, как отец, рассказывая о службе в русской армии, говорил, что сильнее ее нет на свете. Как раскачается, так никакая сила не остановит! Правда, отец жаловался, что тогда, при царе, служилось трудновато. Но все же солдатам, — говорил он, — жилось там куда лучше, чем здесь, в Румынии…»

В воздухе взревел мотор… Илья выслушал объяснения диктора, кому принадлежит самолет.

— О! Японцы!.. Это нечистая сила… Фанатики! — пояснил высокий офицер. — Рассказывают, что они на самолете с бомбами врезаются прямо в корабль.

Повсюду шумели, восторгались, удивлялись. Праздник был в полном разгаре…

Через затемненные стекла очков или просто прищурив глаза люди следили за каждым новым самолетом и ждали с нетерпением, когда, наконец, они увидят Смаранду Браеску и Ионела Ферник. Выпрыгнуть из самолета и приземлиться невредимыми — это мало кто видел!

На горизонте показалась небольшая точка. По мере того, как она увеличивалась и вырисовывался силуэт самолета, рядом появились еще четыре точки. Через мгновение уже все видели, что это четыре маленьких и один очень большой самолет. Сначала на них не обратили особого внимания. Но когда пятерка приблизилась к аэродрому, она привлекла внимание всех присутствующих: четыре маленьких, обычных, одномоторных самолета выделывали в небе вокруг огромного четырехмоторного фигуры, от которых захватывало дух: переворачиваясь через крыло, они шли в нисходящую спираль и цепочкой вновь набирали высоту. Мертвые петли и другие фигуры высшего пилотажа они проделывали настолько стройно и согласованно, что казалось — самолетами управляет один пилот.

Даже если бы сам король дал команду: «Всем замолчать», вряд ли на аэродроме стало бы так тихо…

Замолкли и Сережка Рабчев, и офицеры. Прекратился галдеж на трибуне: генералы, гости, военные атташе, королевская семья — все стояли, задрав кверху головы. Сам Карл, засмотревшись, забыл о своих дамах, да и они, наконец-то, взглянули на небо и вспомнили, что прибыли на праздник авиации..

В кругу, где были Женя и Илья, первым не выдержал Рабчев:

— Немцы! Точно! Это «Юнкерс»… новый тип… и «Мессершмидт»… Нет, «Фоккеры»…

— Так немцы же давно прилетели, — недоуменно произнес высокий офицер.

— Нет, правда, свастики не видно… Тогда итальянцы… Точно, точно, это «Капрони»! — не отрывая глаз от самолетов, продолжал размышлять вслух Сергей.

— Это скорее, — согласился чернявый офицер.

— Вот это машины! Ну и макаронники!.. Вы только посмотрите… Смотрите, смотрите! Вот это да!.. А что это там они выбросили? — вглядываясь, удивленно говорил Сережа.

— Парашютисты! Люди прыгают! — пронеслось среди публики. — Смотрите: семь, десять, четырнадцать, семнадцать, двадцать! — кричал Сережа. — Ну и Муссолини! Молодцы, макаронники! Вот это да!..

Гул восхищения был заглушен ревом моторов, а когда самолеты снова стали набирать высоту, послышался растерянный голос диктора:

— Прибыла делегация Союза Советских Социалистических Республик…

У Ильи даже слезы выступили на глазах, в горле запершило, и он не мог выговорить ни слова. От радости он так сильно хлопнул сиявшего Женю по спине, что тот, подавшись вперед, чуть не сбил с ног Рабчева.

Сергей с вытянувшимся лицом и открытым ртом, словно ничего не понимая, смотрел на самолеты, на приземлявшихся парашютистов.

— Ничего макаронники? — ткнул его локтем в бок Женя. — Вот так Муссолини! А?

Рабчев очнулся и закрыл рот… Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкая, неестественная.

Послышались крики и свистки полицейских; народ, прорвав цепь полиции и жандармов, бросился навстречу советским парашютистам. Илья, схватив за руку Женю, тоже помчался в поле. Все хотели видеть живых, настоящих большевиков, о которых так много говорили в Румынии и которых мало кто знал. Толпа окружала одного из парашютистов. Началась страшная давка. Илья и за ним Женя с трудом пробрались, чтобы посмотреть на него. К общему удивлению парашютист оказался молоденькой девушкой с вьющимися золотистыми волосами. Расстегнув карабины, она ловко сложила свой парашют и направилась по расчищенному ей в толпе пути. Она охотно отвечала на вопросы, а они сыпались со всех сторон; каждый, кто хоть немного знал русский язык, считал своим долгом что-нибудь спросить.

— Ви болшевик? — спросил кто-то.

— Конечно! — гордо и весело ответила она.

Люди переглянулись и устремили свой взгляд на ее голову, отыскивая там рога, о которых так много говорили господа.

— Вы парашютистка? — снова последовал вопрос.

— Как видите, — засмеялась девушка, — парашютистка, и радистка, и летать учусь, — добавила она.

Илья не выдержал:

— А как же вы попали в авиацию?

Услышав русскую речь, девушка обернулась и внимательно взглянула на Илью.

— Захотела, вот и попала… Авиация мне нравится.

Илья смутился, когда девушка взглянула на него. Он от волнения не мог найти слов, чтобы спросить о самом главном, заветном. Женя, понимая состояние друга, вмешался в разговор.

— А учиться у вас все могут?

— Конечно, все, — как бы не понимая вопроса, проговорила девушка.

— А денег за обучение много нужно платить? — выпалил Илья. Вопрос был задан таким тоном, что казалось, от ответа зависит вся жизнь этого широкоплечего парня с ясными карими глазами.

— Платить деньги? — удивилась девушка. — У нас обучение бесплатное. Обучают, кормят, одевают и даже стипендию платят.

Илье мучительно захотелось, чтобы девушка сказала еще что-нибудь. Но трибуны, к которым они направлялись, были так досадно близки.

— А как вас зовут?

Девушка удивленно посмотрела на Илью. Ее голубые добрые глаза встретились с горячими глазами Томова. Он покраснел и опустил голову.

В толпе послышались смех и возгласы:

— Ну да, как же! Скажет она вам свою фамилию…

Илья еще больше смутился.

— Да не будьте вы наивными, люди добрые, — послышалось сзади. — Не скажет она вам, как ее зовут, сколько мир и земля будут существовать. Знаем мы их…

Девушка остановилась, обернулась на голос и сказала по-румынски:

— А почему вы думаете, что я должна скрывать свою фамилию?

То, что советская парашютистка заговорила на румынском языке, было настолько неожиданным, что люди застыли на месте.

И тут же снова по-русски, как бы отвечая только задавшему вопрос, она тихо, тоже смутившись, произнесла:

— Меня зовут Валентина Изоту…

Толпа снова загудела. Люди хотели узнать, где советская парашютистка так хорошо научилась говорить по-румынски. И она опять на румынском языке ответила:

— Румынский я, возможно, не так хорошо знаю, однако молдавский — мне родной. Я из Молдавии. Есть у нас такая республика.

Кто-то свистнул сквозь зубы и не без удивления заметил:

— Вот это сказанула! А мы еще говорим, что знаем их хорошо! Чепуха!

Взглянув на Томова, девушка хотела что-то сказать, но тут послышался свист полицейских, и толпа, окружавшая парашютистку, шарахнулась в сторону. Илья видел, как Валентина Изоту, поискав в толпе глазами, нашла его и, улыбнувшись, помахала рукой. Потом, небрежным жестом откинув упавшие на лоб золотистые кудри, подошла к трибунам.

Илья еще долго смотрел в ту сторону, где стояли советские парашютисты, но Валентины больше не видел.

— Ну, что? — спросил Женя.

Илья помолчал, потом с тоской сказал:

— Спроси своего Сережку, видал ли он…

Женя рассмеялся и взял Илью под руку:

— Да не только Сережку, но и тех, — Женя кивнул в сторону королевской трибуны. — Дали фору… Да еще как! Молодцы… Вот так русские! А тот: «Макаронники, Муссолини!» — шепелявил Женя, передразнивая Рабчева. Но Илья даже не улыбнулся.

Видимо, не ожидая уже ничего интересного, люди вскоре стали расходиться. Смаранда Браеску и Ионел Ферник, опускаясь на парашютах, могли наблюдать публику, покидавшую аэропорт.

Зрители делились впечатлениями о празднике. Со всех сторон только и слышалось: «Вот так Советы!», «Утерли всем носы!», «Молодцы, большевики»! «А какие молодые ребята!», «А самолеты!», «Вот это да!»

— Слыхал? — спросил Женя.

— Слышу. Не глухой, — сердито ответил Илья.

— Нет, я о том, что эта парашютистка сказала, Валентина.

— Слыхал и это. Валентина Изоту, молдаванка. Из советской Молдавии.

Перед глазами Ильи стояла девушка. Как она покраснела, когда он спросил ее имя. Нужно было бы узнать, откуда она, адрес записать. А впрочем, что это даст? Писать все равно нельзя. Да притом — кто я? Она учится, летчицей или радисткой станет. А я кем буду? Поеду обратно в Бессарабию подметать полы в магазине Гаснера…

— Во, брат ты мой, — не мог успокоиться Женя, — Вот где бы тебе! Слыхал? Бесплатно!

Илье было больно. Почему здесь, у себя, он неможет стать тем, кем хочет? Вздохнув, он тихо ответил:

— Хорошо. Мы еще посмотрим…

VIII

Илья не очень разбирался в политике. Газеты читал, но уже привык им не верить, понаслышке зная, что в редакциях сидят продажные люди. Да и сам он замечал, что один и тот же факт каждая газета истолковывает по-разному. Иногда одному и тому же событию давались совершенно противоположные оценки, но в одном газеты сходились: все обманывали народ… Газет выходило много, каждая партия имела свою газету… А партий в Румынии было, как говорил еще отец Ильи, больше, чем собак в Болграде!

У кого правильная точка зрения, Томов не знал. Во всяком случае не у легионеров и не у Гитлера. Илья понимал, что так нахально лезть в чужие дела, в чужие страны могут только захватчики, поработители. Об этом повсюду говорили в те дни простые люди.

Румыния жила тогда в страшном напряжении, в постоянном страхе. Рейхсканцлер продолжал требовать расширения пространства своей империи. Еще недавно при заключении антикоминтерновского пакта между Германией, Италией и Японией он вопил на весь мир:

«Соединились три государства. Сначала европейская ось, теперь — великий мировой треугольник… держав, готовых и полных решимости осуществить свои права и обеспечить свои жизненные интересы».

А чтобы замаскировать свои планы открытых захватов в Европе и далеко за ее пределами, нацисты распространяли слух о «советской опасности» о «стремлении СССР поработить народы мира». О Советской России Илья знал мало, но не верил в «советскую опасность». Когда он думал об этой стране которая могла бы быть его родиной, если бы бояре в восемнадцатом году не оккупировали Бессарабию, перед глазами вставала Валентина Изоту. Она учится бесплатно, получает стипендию, зачем ей война, чужие страны? Ей и у себя хорошо.

А газеты продолжали кричать свое, и никто не мог помочь Илье разобраться во всем. Прежде, в Болграде, ему пытались открыть глаза. А теперь Илья Томов начал сталкиваться с жизнью во всех ее проявлениях — с ее трудностями, несправедливостью, и он стоял на перепутье…

В те дни в Румынии антисоветская кампания приняла большие размеры. Она началась во время пребывания у власти реакционного правительства Октавиана Гоги. Длительное время подготавливалась почва, и теперь «железногвардейцы», «гогисты», «кузисты» и прочие фашисты и профашисты с нетерпением ожидали вступления в Румынию гитлеровских войск; пятая колонна, давно сформированная предателями внутри Румынии, уже могла доложить Гитлеру о своей боевой готовности.

Вожак железногвардейцев — «капитан» Корнелиу Зеля Кодряну — на митинге в «Зеленом доме» заявил, что через 48 часов после взятия власти «Железной гвардией» Румыния пойдет вместе с нацистской Германией.

Стремясь еще больше вдохновить «патриотов страны», к «Железной гвардии» присоединилась национал-царанистская партия; ее председатель Юлиу Маниу с массивной трибуны кинотеатра «АРО» восторгался делами Адольфа Гитлера и кричал о «красной опасности».

Запуганные мещане шепотом говорили о «зверствах» бородатых большевиков с нагайками в руках и кинжалами в зубах. В Бессарабии, Трансильвании, да и в самой метрополии, полиция и жандармы все чаще хватали «подозрительных»; в черный список можно было попасть и за то, что не снял головной убор, когда проходили войска со знаменем, и за то, что в день первого мая вышел с красной розой в петлице, за то, наконец, что в нужнике оказались клочки портрета всемогущего короля… Атмосфера накалялась с каждым днем… Муссолини, надев модную маску «борьбы с коммунизмом и варварством», уже второй год хозяйничал в Абиссинии. Еще были свежи в памяти людей варварские налеты итальянской авиации на мирные селения этой далекой страны, на госпитали и учреждения Красного креста, на столицу — Аддис-Абебу. Газеты описывали, как фашисты применяли газы против мирного населения плохо вооруженной, но мужественной страны. Представители многих буржуазных стран обещали Абиссинии помощь. Казалось, все хотели обуздать зарвавшегося чернорубашечника. Но каждый раз, когда негус взывал о помощи, дававшие обещания отмалчивались. Немало было и таких, которые продолжали верить: «Англия и Франция не потерпят!» Хотя чего не потерпят, они сами не знали. Одна Советская Россия выступала в защиту суверенных прав и независимости народа Абиссинии. В Испании тоже лилась кровь… Год назад Мадрид посетил лидер английской оппозиции Эттли. С широкого балкона городского муниципалитета он заверял испанцев, что Англия даст необходимую помощь. В ответ на приветствия народа Эттли кричал с балкона: «Мы с вами!» и, расчувствовавшись, явно перестарался: стоявший рядом с ним республиканец заметил, как по щеке англичанина скользнула слезинка, вторая застряла в усах. Тронутый, он восторженно закричал «ура!». Оно пронеслось по городу и отозвалось на фронте. Но слезы мистера Эттли оказались крокодиловыми… Верно, из Соединенного Королевства прибыла помощь истекавшим кровью республиканцам, но что это была за помощь: полтора десятка машин скорой медицинской помощи, ящики с марганцовкой и клизмами, несколько десятков тюков ваты и… добрая сотня шпионов! На последнее английская разведка особенно не скупилась… А в это время фаланга днем и ночью получала от Гитлера и Муссолини не только шпионов, но и артиллерию, боеприпасы, танки, бронемашины, авиацию, войска!..

Патриоты всех стран — бойцы интернациональных бригад — сражались на стороне героического испанского народа. Среди них были и румынские патриоты. Преодолевая огромные трудности, они переправлялись нелегально через границы, чтобы принять участие в борьбе испанского народа за свободу. Из Румынии более шестисот человек разных национальностей участвовало в боях против фалангистов. А румынские фашисты сражались на стороне Франко. В Бухарест были доставлены для погребения трупы двух железногвардейцев, погибших в Испании, — Моцу и Марин. «Зеленые» при содействии правительства Румынии устроили пышные похороны, на которых присутствовали члены германского посольства во главе с послом. Несколько дней трупы лежали в «Зеленом доме». Сюда приезжал прощаться даже воевода де Алба Юлия — Михай…

Нацисты не унимались. Всюду шныряли фашистские агенты: они шпионили, убивали, распускали слухи о мощи вермахта, о необходимости бороться с большевизмом. В Германии строили стратегические дороги, призывали новые контингенты резервистов, вербовали предателей. Заводы Круппа, Мессершмидта, Юнкерса, Хейнкеля работали на английском, бельгийском сырье. Монополисты Америки финансировали, подстрекали… Это было концом подготовки к тому началу, о котором глава национал-социалистов черным по белому писал в «Майн Кампф»:

«Мы начинаем с того, на чем остановились шесть веков тому назад. Мы приостанавливаем вечное стремление германцев на юг и запад Европы и обращаем свой взор на земли на востоке… Но когда мы сейчас в Европе говорим о новых землях, то мы можем, в первую очередь, думать только о России и подвластных ей пограничных государствах. Кажется, что сама судьба указывает нам путь».

Как после дождя в лесу пробиваются из земли грибы-поганки, так после каждого выступления Гитлера в Румынии рождались новые железногвардейские организации.

«Все что угодно, если это будет за счет большевистской России!» — под этим лозунгом объединялись монополисты и помещики, предающие свои страны, мошенники, мелкие и крупные жулики — все, мечтавшие о власти, о наживе. Еще недавно Адольф Гитлер, размахивая костлявыми руками, угрожал австрийскому канцлеру Шушнигу: «Вы что, не верите мне?! Я вас раздавлю!.. Я величайший вождь, которого когда-либо имели немцы, и на мою долю выпало основать Великую Германскую империю с населением в 80 миллионов! Я преодолел уже самые невероятные трудности, а вы думаете остановить меня! Моя армия, мои самолеты, мои танки ждут лишь приказа». У опешившего австрийского канцлера отнялся язык. Он не мог опомниться и собраться с мыслями: «Если бы знать, что нас поддержат Англия, Франция, — раздумывал он, — тогда можно было бы еще сопротивляться… Но там…» — Да что «там!». Когда «там» все уже было решено…

11 марта 1938 года Гитлер подписал «совершенно секретно» директиву вооруженным силам рейха:

«Поведение войск должно быть таковым, чтобы создать впечатление, что мы не намереваемся вести войну против наших австрийских братьев… Если, однако, будет оказано сопротивление, то оно должно быть сломлено безжалостно силой оружия».

Спустя несколько дней план «Отто», разработанный штабом вермахта, был осуществлен, и правительство, возглавляемое новым канцлером Австрии, гитлеровским агентом Зейсс-Инквартом, официально объявило, что Австрия стала частью «Германского государства».

Между тем, немало людей продолжали повторять: «Англия и Франция этого не допустят!»

В Румынии стало известно, что премьер-министр Англии, той страны, на заступничество которой возлагались большие надежды, «крайне возмутился»… Это было весьма похвально, но… не прошло и месяца, как Великобритания формально признала свершившийся акт насильственного захвата Австрии нацистами.

Кое-кто из наивных людей верил, что Гитлер, захватив Австрию, утихнет. В Бухаресте один из «видных» деятелей открыто высказал предположение, что теперь, вероятно, в Европе наступит затишье — Гитлер успокоится… Об этом узнали железногвардейцы. Они готовы были избить, растерзать, может быть, уничтожить этого «предсказателя»..

А фюрер уже претендовал на Судетскую область Чехословакии.

Лето 1938 года не переставало быть тревожным.

— О-о! Это Адольфу не Австрия… Чехи — народ гордый и словаки тоже… — сказал ня Георгицэ, выключая приемник.

Илья слушал молча. Женя только разводил руками:

— Кто их знает… Жизнь сложная штука… Поживем — увидим.

Ня Георгицэ возмутился:

— А тут нечего «видеть»! Дело простое — чехи будут сражаться и все!.. У них Бенеш! Это вам, господа, не Шушниг, что наделал в штаны…

Войнягу стряхнул пепел с сигареты и задумчиво проговорил:

— Да, тут дело совсем другое. Советы могут заступиться. Они Бенешу уже не раз предлагали. Но он что-то крутит…

Ня Георгицэ хотел ответить, но за дверью раздался стук, послышался голос:

— Почта!

Женя вышел взять письмо, но почтальон сказал:

— Господину Томову заказное!..

Пока Илья расписывался, Женя успел взглянуть на обратный адрес.

— Из Болграда… От Изабеллы! — радостно шепнул он Томову.

Илья вышел в соседнюю комнату и быстро распечатал конверт на голубой муаровой подкладке.

Изабелла писала, что Илья напрасно на нее обижается, она ни при чем. Во всем виновны старики. Однако, если бы Илья был на их месте, он поступил бы так же.

«Не осуждай их, — писала Изабелла, — они по-своему правы. Подумай! Пойми!»

Нет, он не понимал. Чего-то она не договаривает. Он перевернул листок.

Женя заглянул в комнату и, увидев, что Илья еще читает, тихо прикрыл дверь.

На другой стороне листка оказалось главное: Изабелла признавалась, как ей стало больно, когда она узнала, что Илья нанялся на работу к Гаснеру.

«Я вначале не поверила, когда мне сказали, что ты ходишь за толстухой Гаснер на рынок с корзинами. У меня в это время был урок музыки. Я бросила все и побежала к базару… Ты помнишь, мы с тобой разговаривали, а та толстая кукушка накричала на тебя. В тот день я плакала. Мне было жаль тебя… Может быть, и себя… Казалось, больше мы не увидимся. Хотела даже сделать что-нибудь с собой. Но теперь я счастлива. Дедуля тоже узнал (не знаю откуда), что тебя приняли в офицерскую школу. Он даже сказал, что ты ему начинаешь нравиться, говорит, — ты упорный! Четыре года учебы — не так уж много. Зато ты будешь офицером, тем более летчиком, а это значит, что мне разрешат… Поверь, когда я слышу звук аэроплана, мне кажется, что это ты летишь, и я бросаюсь к окну. Девчонки (Муся Шапиро, Катюша Михайлова) называют меня сумасшедшей, смеются. А я рада. Напиши, «сердюля»! Только пока еще на свой адрес, — я договорилась с твоей мамой. Пришли свое фото. Хочу посмотреть, как тебе идет форма. Не сердись, напиши. Только тогда отвечу. А теперь руки назад и только тихонечко… Помнишь?.. Пиши…

Изабелла».

Илья задумался. Письмо будто бы искреннее, но в то же время холодное. Он снова перечитал. Странное чувство не покидало Илью. «А про Попа — она ни звука…» — подумал он. Стало неприятно. Изабелла показалась чужой, далекой.

Когда вошел Женя, Илья сказал:

— Интересно! Откуда-то уже всему Болграду стало известно, что меня в авиацию приняли.

Женя засмеялся:

— Теперь, Илюха, без лётной формы тебе нельзя туда появляться. Это уж как пить дать! А если в форме приедешь, наверняка скажут — министром стал! Ну и паршивый же наш городишко! Оттого я и не любил его, будь он неладен. А Изабелла что пишет?

Илья, усмехнулся:

— Пишет… если стану летчиком, офицером, тогда все в порядке…

— А если нет, тогда что?

Томов пожал плечами.

— Читай!

— Можно?

Илья усмехнулся. Женя, быстро пробежав глазами письмо, сказал:

— Знаешь, Илья, такова жизнь… И ничего не поделаешь… Так уж заведено, спокон веков! А любовь эта — ну ее к дьяволу — ничего не дает, кроме терзаний.

Томов молчал. Женя подошел к нему, положил руку на плечо и неуверенно сказал:

— Но ты ей все же напишешь?

Илья посмотрел на друга и со злостью ответил:

— О, да, как же! Она ведь просит, чтобы фото прислал в лётной форме. Хочет, наверное, убедиться, в самом ли деле я принят в авиационную школу!..

— Знаешь, напрасно ты ехидничаешь. Дело, конечно, твое, но будь я на твоем месте, написал бы. Иногда бывает, что друг друга не понимают, хотя оба любят…

Томов перебил:

— Да, Женя! Забыл тебе сказать! Я же заказал себе форменную фуражку… Может быть, мне ее послать для «доказательства»? А? Ведь пока примут, кто знает, сколько еще пройдет времени!..

IX

Болград — город небольшой, однако его нельзя назвать тихим. Старожилы любили хвастаться: «наш город — своеобразный!» Торговцы, вроде Гаснера, были убеждены, что Болград обязательно должен стать уездным. Тут имелись свои, разумеется, соображения: ведь тогда увеличится торговля, а значит, и доходы. Помещики, вроде Раевского, предпочитавшие мещанскую тишину, не соглашались с этим. Немало болградцев поддерживало помещиков: «Торгашам-то и так не кисло!»

А Болград в самом деле торговал больше уездного Измаила. Объяснялось это тем, что город был связан с железной дорогой, проходившей в шести километрах, в то время как от Измаила до нее было добрых полсотни, и все товары, особенно зимой, когда Дунай замерзал, шли через Болград. Потому именно в Болграде разместились представительства мировых фирм по скупке зерна: «Контин-Экспорт», «Дрейфус», «Бунги». Наезжавшие коммивояжеры говорили: «Болград — пуп уезда!» В городе было около двадцати тысяч жителей; большинство находило утешение в двух православных церквах — одной липованской и одной евангелической, в паре синагог, да еще в трех первоклассных ресторанах: «Бухарест», «Пикадилли» и «Монте-Карло». И если в ресторанах постоянно играли джаз-оркестры, то в шинках, которых в городе было больше двух десятков, надрывали глотки бродячие певцы-музыканты. Было в городе еще с полдюжины закусочных, тоже именовавшихся «ресторанами». Среди них особенно выделялось заведение Балтакова на Бульварной улице. Тут круглый год играл «симфонический оркестр», который, хотя и состоял из пяти человек, в афишах именовался «квартетом». В городе трудно было найти человека, не знавшего оркестрантов в лицо и по имени. Ведь ни одна свадьба, ни одно мало-мальски значительное торжество не проходило без кларнета Хаима-слепого, скрипки Мони-косого, цимбалов Раду-хромого, тромбона Зоси-однорукого и контрабаса Мительмана-пузатого. И хотя они играли без нот, можно было заслушаться, когда слепой Хаим исполнял на кларнете «плач невесты перед венчанием» или Моня-косой играл на скрипке «Жаворонка»… А если, бывало, Зося-однорукий на своем «тромбончике», как ласково называли в городе его старый тромбон, начинал «Фрейлехс», так разве можно было уйти? Боже сохрани! «Это же не музыка, а просто мечта! Даже в старое время в Одессе у Фанкони не играли так», — роняя слезу, говорили растроганные болградцы, предаваясь воспоминаниям о давно минувших днях…

Сюда, в ресторан к Балтакову, иногда заглядывал Гаснер. Он ничего не пил и даже не закусывал, хотя Балтаков с ним весьма почтительно раскланивался и официанты немедленно бросались предложить стул. Гаснер заходил сюда для того, чтобы узнать новости, сплетни и, конечно, похвастать. Когда Гаснер бывал «в настроении», он угощал какого-нибудь носильщика «половинкой» низкопробного вина и давал «на чай» пять или десять лей, но обязательно выискивал полнолицего. Это было неспроста: Гаснер посреди зала давал носильщику пощечину… Собирался народ, и все смеялись, восхищаясь мануфактурщиком. «Люблю вдарить по такой ряшке!» — потирая руки, говорил в таких случаях «первый кумерсант города». Потом Гаснер торопливо вынимал часы: «У-ва! Я уже таки долго тут задержался…» И он убегал, размахивая одной рукой, а двумя пальцами другой держась за кармашек жилета. А те, кто только что лебезили и расшаркивались перед ним, говорили: «Еще бы! У него капитал, он может оплачивать пощечины! А забери у него эти деньги — будет бегать как та бешеная собака. Конечно, когда у тебя деньги, хоть ты и глуп — говорят умен; стар — доказывают, что молод; урод — скажут красив. И тебе постоянно почет, ты всегда прав, хоть следовало бы тебя повесить на первом же телеграфном столбе…»

В городе было несколько мощеных улиц, и почти все они назывались в честь живых и мертвых монархов: одна улица была «Короля Фердинанда первого»; вторая — «Короля Карла первого»; третья — бывшая Александровская, а теперь «Короля Карла второго»; бывшая Николаевская площадь носила имя «Ее величества королевы Марии»; некогда Инзовская улица стала сейчас улицей «Воеводы Михая первого». По примеру улиц стали переименовывать и учреждения. Так, женский лицей — «Ее величества королевы Марии»; мужской — «Его величества короля Карла второго»; бывшая купеческая гостиница теперь называлась «Карл»; городская баня тоже носила имя Карла…

На базарной площади вот уже третий год строилась общественная уборная. Гаснер первый пожертвовал на ее строительство. В городе ходили слухи, что в примарии кто-то предложил назвать ее в честь «первого кумерсанта города»… Гаснер сиял: «А что! Спрашиваете… Таки лучше, чем ничего!»

Единственный в городе кинотеатр «Экспресс», как правило, показывал американские картины с участием известных голливудских киноактеров: Макса Линдера, Греты Гарбо, Чарли Чаплина. Владелец кинотеатра Пескару вывешивал плакат: «Картина фирмы «Метро-Голдвин-Майер». Показывались картины по актам, а между актами бывали антракты в пять-десять минут. Картина часто обрывалась. Тогда кричали, стучали ногами, свистели; потом зажигали свет, люди грызли семечки, рассказывали анекдоты или передавали слухи. Летом в садике открывался второй кинотеатр — «Парадиз», хотя те, кто обычно посещал кино, в это время отдыхали на курортах, и оба кинотеатра почти пустовали. Но магазины были полны народу: город торговал! Каждый день в Болград наезжали помещики, купцы, коммивояжеры, маклеры. И все, как правило, хотели жить в небольшой, но уютной гостинице Яшки-извозчика. Да, хозяин гостиницы был в прошлом извозчиком. Он и сейчас иногда выезжал, летом предпочитая фаэтон, а зимой — парную карету. Но ему не нравилось, когда говорили «гостиница Яшки-извозчика». Поэтому в один прекрасный день над парадным входом гостиницы появилась вывеска «Маленький Гранд-Отель»..

Был в городе и театр. Собственно говоря, это было лишь помещение театра, оно именовалось «Орфеум». Здесь как-то гастролировал ансамбль Лещенко; однажды, словно заблудившись, сюда приехала труппа бухарестского театра «Тэнасе Кэрэбуш». Болградцы осаждали «Орфеум»… Все хотели видеть длинноносого Тэнасе, услышать Мию Брая, Марию Тэнасе. Как театр «Орфеум» обычно пустовал. Но в зале стояла трибуна, и помещение использовали лидеры различных партий для выступлений и митингов.

…Вот адвокат Александр Банков. Твердый воротничок подпирает малиновый подбородок, а накрахмаленная белая манишка сверкает между шелковых лацканов смокинга. Он в полосатых узких брюках. На манишке, словно на манекене за витриной, сидит черная бабочка в крапинках. Адвокат обвиняет болградского сенатора Христофорова в мошенничестве. Его сменяет сенатор, который, в свою очередь, называет жоржистов Банкова шкурниками и вымогателями. А поздно ночью оба деятеля утешаются в «Монте-Карло»…

Двадцать шесть партий, сотни платформ, тысяча программ и в сто тысяч раз больше мнений. А слухи? Что ни день, что ни час — новые!

Иногда в зале «Орфеум» выступали борцы: Иван Заикин ломал у себя на шее телеграфный столб, а потом вел зрителей на улицу и ложился под мостик, по которому проезжала легковая автомашина с пятью пассажирами. В городе же говорили, что по Заикину проехал автобус с тридцатью пассажирами… И где бы потом ни появлялся силач Заикин в сопровождении оравы ребятишек, торговцы и приказчики выбегали из магазинов и лавок, женщины глазели в окна: «Иван Заикин! Силища! Это он одним ударом сносит целый дом! А на обед съедает барана!» Болград любил сенсации.

Так жили болградцы от слуха к слуху, от сплетни к сплетне…

Теперь вдруг по городу разнесся слух о том, что местного, болградского парня Томова приняли в Бухаресте в авиационную школу! Правда это или нет, никого не интересовало. Если кто-нибудь и сомневался, его успокаивали: «Нет дыма без огня. Раз говорят, значит что-то есть. Томов в авиации… Это непостижимо, великолепно!»

Владелец типографии Рузичлер жаловался знакомым:

— Меня до сих пор мучит совесть: не мог тогда принять сына Томовых в ученики… И все из-за папочки вот этого дармоеда! Поймите, сынок сыщика вместо того, чтобы смывать шрифт, — ловит мух!.. Да, да, мух!

Филя действительно не переносил мух и уничтожал их безжалостно. Тем не менее, мухи его обожали, липли к нему, тем более сейчас, когда он съел несколько пончиков, и сахар, которым они были обсыпаны, остался на его припухших губах. На сей раз жертва неожиданно вылетела из крепко сжатой в кулак руки. Это разозлило Филю, и он принялся следить, куда сядет муха, чтобы поймать ее и казнить… Однажды сыщик, заметив, как Филя расправляется с мухами, стал поучать сына: «Вот так же надо поступать и с нашими врагами — коммунистами!..»

Внушений отца Филя не пропустил мимо ушей. Когда из соседнего двора через отверстие в прогнившем заборе прополз курчавый щенок, Филя схватил его и побежал в дом за ножницами. Он хотел отрезать щенку язык, но пес стал кусаться… На страшный визг прибежали люди, и, если бы соседский парень не успел перескочить через забор, не удалось бы спасти щенка. На следующий день Статеску хвастался в сигуранце, как его сынок упражняется, готовясь к расправе с коммунистами…

Теперь Рузичлер, наблюдая за своим учеником, казнившим муху, говорил знакомому:

— Вы думаете, это меня волнует? Ничуть! Раньше я переживал, а сейчас пусть хоть бьется головой об стенку! Все равно из него типограф, как из меня раввин!.. Хотя я скорее стану и раввином и даже митрополитом, чем он наборщиком. Оболтус! Но что делать? Выгнать его? Неприятностей не оберешься. Пусть они все горят. А сынок Томовых — молодец! Дай мне бог такой удачный год, как из него выйдет человек! И, наверное, к лучшему, что я его тогда не принял. Кем бы он стал? Таким, как я? Чтобы иметь всю жизнь одну пару штанов? — Тут Рузичлер улыбнулся, вспомнив, как Томов дал Гаснеру по физиономии.

Рузичлер терпеть не мог «кумерсанта» и при каждом удобном случае старался его уколоть. Узнав, что Илья принят в офицерскую школу, Рузичлер решил поиздеваться над Гаснером. В обеденный перерыв он вышел на бульвар, и вскоре заметив «кумерсанта» у кафе «Венеция», поспешил сообщить ему новость.

Гаснер сделал вид, что это его меньше всего интересует, но, не удержавшись, сказал:

— А что мне? Если его уже, допустим, и приняли в летчики, тревожиться рано. Он еще пока не авиатор. А если и будет летать, так что? Мир перевернется вверх дном? Нет! Босяк с таким же успехом может оттуда провалиться и стать ниже меня не на десять и не на пять… а только на одну голову!..

Рузичлер понял, что его сообщение все же задело Гаснера. Прищурив немного один глаз, типограф ехидно заметил:

— Кто-кто, но он не провалится!

А Гаснер не любил, как он сам выражался, чтобы ему «наступали на мозоль»: «Я даю сдачи! И если я даже не прав, не спорьте, все равно не поможет. Лучше согласитесь или хотя бы промолчите!» В данном случае Рузичлер явно «наступал на мозоль», и Гаснер начинал нервничать:

— Провалится… Ничего… Бог даст, и он провалится… Да еще как! Что аж дым пойдет!

— Не-е-е! Только не он. Еще здесь, в Болграде, он построил такой аэроплан, что даже в гимназии на выставку поставили… Это не парень, а огонь! — доказывал Рузичлер.

— Вот именно огонь! — и Гаснер неестественно рассмеялся. — Разве есть в городе собака, чтобы его не знала? Босяк!.. И я еще не уверен, как его там будут держать. Наверное, пока еще не узнали… Но ничего… раскусят… Тюрьмы ему все равно не миновать. Босяк, каких свет не видел! Этот будет похлеще своего деда, тот тоже был бунтовщик… И ничего, нашли ему место… Так и этому. Не знаю, как его только земля держит! Нет, наверное, земля уже не держит и потому он хочет летать…

Рузичлера задело упоминание о деде Ильи. Не хотелось ему сейчас вспоминать о своих связях с Липатовым в восемнадцатом году, когда они встречались с Котовским, Христевым и еще кое с кем… «Сейчас не время», — подумал Рузичлер. Но, чтобы еще больше Уколоть Гаснера, он сказал:

— Как-никак, его приняли в офицерскую школу. Это авиация, а не какая-нибудь кавалерия…

— Правильно! Такому босяку не место на земле. Он должен летать! И пусть летит даже к черту в пекло!..

— Разве в авиацию только босяков принимают?

— А что! Какой нормальный захочет стать авиатором, чтобы потом трахнуться об землю? Конечно, босяки!..

Рузичлер перебил Гаснера:

— Так значит, в авиации одни ненормальные и босяки?

— Да, да, да! Босяки, такие, как ваш Томов, чтоб он сгорел.

Рузичлер сделал невинное лицо:

— Может быть, вы и правы…

— Конечно, я прав! — выпячивая живот, кричал Гаснер, чувствуя себя победителем.

— Тогда выходит, что и наш король Карл ненормальный и босяк… Ведь он тоже авиатор… Забыли, как он тогда прилетел обратно на престол из-за границы?..

Гаснер опешил. Он никак не ожидал, что его слова могут получить такой оборот… А главное, задеть короля! Этого он больше всего боялся. Шутка сказать!.. И он вспылил:

— Босяк, — я сказал, — ваш Томов, которого вы хотели принять на работу! А их величество король Карл второй для мне — человек большой! Да! Для вас я не знаю, кто он!..

Рузичлер сиял — наконец-то он сумел вывести из себя богача Гаснера. Стоявший рядом у палисадника официант кафе Райчев, азартный игрок на биллиарде, постоянно одалживавший у Рузичлера то на папиросы, то на партию биллиарда, поддержал:

— Я даже боюсь подумать, что здесь сказал господин Гаснер!

Не помня себя от ярости, Гаснер завопил:

— Не приписывайте мне то, что вы сами, наверное, думаете о нашем короле! Все знают, что у меня в магазине самый лучший в городе, самый большой портрет короля, и на десятое мая я один в городе обтягиваю весь фасад трехцветным флагом. Кто еще в городе вывешивает столько флагов, сколько я? А, молчите?! И это вы хочете мне, Гаснеру, навязать бунтарские слова?! Я могу здесь, при всех, сказать: король для меня — отец! Да, отец… И если хочете знать, — бог! Да!.. А вы… вы сами… знаете кто? вы… босяки! Босяки, если можете сказать на меня, первого кумерсанта в городе, такие слова… Я… я… я — первый плачу казне налог вперед! Вы слышите, вперед!.. Это можно проверить… Пожалуйста!

Официант Райчев продолжал усмехаться, что еще больше бесило мануфактурщика, а Рузичлер пожимал плечами, дескать, это же не я так отозвался о короле…

Вдруг Райчев сказал:

— Но как-никак дело это не шуточное! Расследованием такого дела уже не будет заниматься наш мировой судья… Нет! Тут такое… Военный трибунал и то не разберется. Вы понимаете? Сказать, что король!.. А! Страшно подумать… «Король — босяк!»… Ужас! Такие дела разбирает только Куртя Марциалэ!^[28]

Рузичлер подхватил:

— Неужели Куртя Марциалэ? Я не мог себе представить, что тут такое серьезное дело…

— Еще бы! — произнес Райчев. — Там уже все!.. — и провел рукой вокруг шеи.

Гаснер, бледный, доказывал, какой он «настоящий румын», как он любит короля, министров…

— У меня в магазине бывает даже жена префекта! — растерянно лепетал он.

Но Рузичлер и Райчев не унимались:

— И ни один адвокат не возьмется вести такое дело… Это же хуже, чем шпионаж!..

Гаснер кипятился, брызгал слюной…

— А вы, господин Гаснер, напрасно волнуетесь, — спокойно заметил Рузичлер. — Я не собираюсь донести, что вы обозвали нашего короля босяком. Вот только когда разговариваете, не плюйтесь, как тот поливальный водовоз, хотя там вода чистая…

Трудно сказать, чем бы кончился спор, если бы из-за угла вдруг не вынырнула зловещая фигура Статеску. Все замолчали. Гаснер тотчас же подошел к нему, фамильярно взяв сыщика под руку, победно глянул на присутствующих: «Вот, мол, смотрите, я с главным сыщиком в самых лучших отношениях». Затем отвел Статеску в сторону и, волнуясь, стал ему что-то рассказывать.

В кафе «Венеция» играли в табле^[29], домино, пили сельтерскую воду, лимонный квас, сиропы, ели мороженое. Попутно обменивались новостями, сплетничали. Здесь всегда можно было узнать подробности о том или ином коммерсанте, купце, лавочнике: у кого какой капитал, кто перезаложил свой дом, сколько косой часовщик Фрайфельд берет процентов за ссуду. Знали здесь также о том, кто собирается женить сына, кто какое приданое может дать своей дочери, знали, какой доход получает помещик Раевский от двух кварталов домов и какая последняя цена на вагон кукурузы «чинкантин» или «конский зуб», знали, каков прогноз на экспорт овечьей шерсти и, наряду с этим, были осведомлены, кто из офицеров захаживает к жене того или другого лавочника во время поездок мужа за товаром в Галац, Кишинев или Бухарест…

Особенно многолюдно было в «Венеции» под вечер: бай Авраам, добродушный толстяк с кривыми ногами и круглой физиономией цвета спелого арбуза, во время передачи последних известий включает свой «Филипс». Немало людей приходят сюда лишь ради того, чтобы послушать сплетни, слухи и, конечно, радио. Ведь редко у кого есть приемник.

Коммерсанты и торговцы, купцы и лавочники ведут себя степенно, тем не менее здесь шумно. И шумят больше всего не сами игроки, а те, кто «мажет» за них…

Таких кафе в городе — три. Владельцы — все македонцы: кафе «Венеция» — хозяин бай Авраам, кафе «Париж» — господин Симеон, кафе «Мальта» — дядя Володя…

Если посетители кафе «Венеция» — люди коммерческие и преимущественно пожилого возраста, то клиентура кафе «Париж» — высшая интеллигенция города. Сюда заглядывают офицеры, состоятельные молодожены, прибывшие в отпуск студенты — сынки коммерсантов, помещиков, купцов. Это кафе походит больше на ателье мод. Каждый щеголяет, чем только может: офицеры — звоном сабель и шпор, парадной формой; молодожены — нарядами, красотой; студенты — заломленной по-новому фетровой или велюровой шляпой, ратиновым пальто с большими накладными карманами. И все вместе — пафосом речей и пренебрежением ко всему остальному миру… Здесь дамам нежно целуют ручки, перебрасываются «а ля Пари» французскими словечками, а иной раз целыми фразами. Сам господин Симеон, маленького роста, неразговорчивый, но юркий, напоминает мышонка «Микки-маус» из мультипликационного фильма. В его кафе все держат себя гордо, надменно, чего нельзя сказать о посетителях кафе «Мальта»: туда приходят парикмахеры, приказчики, часовщики, колбасники и бывшие гимназисты, исключенные из лицея на месяц за прогул, на три — за острое словечко, брошенное надзирателю, на шесть — за анекдот, подрывающий авторитет преподавателя, или за то, что были пойманы в уборной с папиросой…

За перегородкой, в «шамбр сепарэ»^[30] (вход со двора), гимназисты играют в табле, домино или карты. Когда сигнализируют, что в кафе зашел надзиратель лицея, они в панике покидают свое убежище. Здесь клеймят или хвалят преподавателей, дают прозвища надзирателям, высмеивают блюстителей порядка — жандармов, рисуют карикатуры на полицейских, комиссаров и сыщиков. «Мальта»… — название для кафе удачно выбрано. Молодые посетители чувствуют себя в самом деле, как на острове, изолированно! Не раз Статеску видел свое изображение в самых разнообразных позах на стенах «мальтовской» уборной… Сейчас он тоже торопился посмотреть новую карикатуру, выведенную на этот раз на стене базарного павильона. Оттого он и заходил в кафе, и стоял с Гаснером у входа. Статеску, разумеется, давно бы ушел, но чувствовал, что мануфактурщик взволнован и, должно быть, хочет его о чем-то спросить. Он то и дело посматривал на часы, он ждал. А когда, наконец, Гаснер спросил, правда ли, что внука Липатова приняли в Бухаресте в авиационную школу, сыщик понял, в чем дело. Он пожал плечами, помолчал, а потом произнес безразличным тоном:

— А почему бы и нет… В нашей стране всем честным патриотам пути открыты.

Взволнованный столкновением с типографом и официантом, Гаснер оторопел от таких слов. Отпустив руку сыщика, он свирепо посмотрел ему в глаза…

Статеску, в свою очередь прищурившись, растянул рот в улыбке. Он без слов понимал своего собеседника.

— Да, да… летчиком он, понятно, станет… — если, конечно, примут… Но примут его, — сыщик сделал многозначительную паузу и рассмеялся, — на конскую пасху!..

Гаснер угодливо захихикал:

— Понимаю!.. По-ни-маю!.. Спасибо! — ясно, что Статеску будет препятствовать… А это значит — прочно! На него можно положиться… — Расставаясь, Гаснер сказал:

— Да! Не забудьте, господин Статеску, после закрытия магазина зайти. Получил товарчик из Галаца. Для супруги оставил на халат… Такой же материалец взяла жена префекта! Симпатичная дама! Нет? Один бюстик ее чего стоит! А?! Но материалец — что-то особенное, чтоб я так был здоров и счастлив!..

Когда Статеску ушел, Гаснер тут же вернулся в кафе и стал разыскивать Рузичлера. Но типографа не было. Ушел и официант. Гаснер не находил себе места от радости, он горел желанием отомстить своему противнику. Уже собравшись уходить, он вдруг увидел по ту сторону железной ограды бульвара отходившего от табачного киоска Рузичлера и немедленно бросился за ним.

— Э, Рузичлер!

Тот обернулся.

— Ну, так как? Ваш Томов будет авиатором? Вот чем он будет!.. — воскликнул Гаснер, показывая кукиш.

Улыбаясь, Рузичлер ответил:

— Будет авиатором, мусью Гаснер, не беспокойтесь, Томов своего добьется…

— Будет, говорите? Да, да, только когда у лошадей будет пасха! — крикнул Гаснер, потрясая кукишем.

X

Настал вторник. К одиннадцати часам Илья был в канцелярии школы «Мирча Кантакузино». В приемной, кроме него, сегодня посетителей не было. Илья не решался, однако, войти или постучать в дверь. Ждал он уже больше часа. Наконец, адъютант с папкой в руках вышел из кабинета и направился в противоположный конец коридора. Только на обратном пути он заметил Томова.

— А, это вы… Зайдите, — адъютант, толкнув плечом высокую дверь, вошел в комнату. Следом вошел Томов.

Ничего не сказав, не пригласив юношу сесть, адъютант направился к шкафу, вделанному в стену, и стал рыться среди папок и бумаг.

Илья огляделся: он стоял в небольшой комнате, со стены на него смотрел портрет Карла второго. Широкий аксельбант и множество орденов закрывали всю грудь его величества. Илье показалось, что король шевельнул губами: «Я разрешил… Вы станете летчиком». По телу пробежали мурашки…

«Но почему адъютант так сух? — мелькнула мысль. Однако тут же Илья стал себя успокаивать: — Нет, мне это только кажется. Я слишком волнуюсь…»

Адъютант открыл папку, извлек большой желтый конверт с документами Томова, не садясь за стол, перелистал их и бесстрастно взглянул на Илью:

— Ваше прошение рассмотрено.

У Томова ёкнуло сердце.

— Принимаем вас.

Илья не верил. Ему казалось, что он ослышался, но переспросить не посмел. Адъютант приподнял брови и, бросив на Томова удивленный взгляд, повторил:

— Вы приняты.

Илья был счастлив… Ему хотелось обнять адъютанта, хотя сегодня он не казался таким симпатичным.

Адъютант отложил в сторону конверт, отколол прошение Томова от остальных документов, откашлялся и, не глядя на Илью, добавил:

— Вот вам номер текущего счета нашей школы, куда вы внесете четырнадцать тысяч лей… Впрочем, сейчас можно только половину. Остальные придется внести к экзаменам, когда будете получать бревет^[31] пилота…

Илье почудилось, что потолок повалился ему на голову… Несколько мгновений он стоял молча, помутневшими глазами глядя на адъютанта…

— Но… — начал он, заикаясь, — у меня нет таких денег…

Адъютант презрительно пожал плечами, вложил документы обратно в конверт и протянул его Илье:

— Тогда ничем не могу помочь.

Илья вертел в руках конверт и переступал с ноги на ногу, не решаясь уйти…

— Может быть, вы можете принять меня учеником в мастерскую ангара? — произнес, наконец, он, умоляюще глядя на адъютанта.

— Нет… В ученики бессарабцев не берем. И даже если бы сделали для вас исключение, нужна гарантия — какое-нибудь недвижимое имущество. Ведь если напортишь что-нибудь в мастерской, казна не должна оставаться в убытке. Но у тебя, как я понимаю, нет ничего такого… — И адъютант сделал гримасу, означающую: «Что с тобой разговаривать, если ты нищий. Авиация не для таких, как ты…»

Он сел за стол и занялся своими бумагами, считая, что разговор окончен. Через некоторое время он поднял голову и, увидев, что Томов не ушел, добавил:

— Так положено… Устав! Порядок!.. Единственное могу посоветовать: напиши прошение его сиятельству министру воздушного и морского флотов, генерал-аджутанту Паулю Теодореску. Только он может разрешить, но я опять-таки сомневаюсь… ведь ты из этой проклятой Бессарабии… Но все же попробуй, напиши… Вот все… До свидания. Я занят.

Илья не помнил, как очутился на улице. Словно автомат шагал он, сам не зная куда, растерянный, опустошенный. Все вокруг было ненужным. Бухарест! Он казался огромной бойней, где все перемалывается. Авиатором он не будет, это теперь ясно… А ведь он так стремился летать!.. Потом приехать домой в военной форме и, конечно, встретиться с Изабеллой. Теперь все рухнуло… И задаток за фуражку пропал, и ботинки почистить «а ля 101» у карлика в турецкой феске тоже не придется…

Илья шел по незнакомой узенькой чистой улочке и думал о Болграде, вспоминал мать, родных, учителей, которые говорили, что молодежь в Румынии может выбрать себе любую профессию; вспоминал обещания и вымогательства Рабчева, надежды на капитана Абелеса…

Навстречу шли люди. У них свои дела. А Илья? Кому он нужен? Куда он идет? Чувство одиночества, жгучей обиды охватило его… Вдруг он вспомнил тех носильщиков, что видел в день приезда в Бухарест. Вот он сейчас похож на них… Такой же растерянный, раздавленный, и никто не может ему помочь, утешить добрым словом, подсказать… Почему-то назойливо стоял перед глазами человек со шрамом на лбу — тот самый, что тогда сказал носильщикам: «Ничего, ничего, придет еще время, когда они будут нам таскать чемоданы, только не надо им поддаваться!..» Будут… Как же… Дождешься!.. Ведь у них сила, деньги…

Из маленькой бодеги доносились невыносимо фальшивые звуки скрипки. Кто-то, стараясь изо всех сил, вытягивал высокие ноты: «Ох, ох, ох! И бо-же-ж мо-ой!» Через несколько шагов — другая бодега: оттуда — звуки другой песни: «Скажи мне Ляна». И на следующем углу опять бодега… Илья свернул в переулок. В воздухе, где-то за крышами домов, пронесся самолет. Гул моторов напомнил Илье праздник авиации. Перед глазами встала Валентина Изоту… «Все, кто желают, могут учиться бесплатно!..» Сейчас она дома… У нее есть дом, есть родина, которая дает ей возможность жить, учиться. Почему ей не быть веселой, не смеяться? Вот родился бы я там, в России, не пришлось бы мне так мучиться, унижаться. А попробуй я сейчас поехать домой, в Болград, все начнут посмеиваться: «Ну, авиатор? Что, крылья обрезали? Прогнали?» И надо же было, чтобы родители в восемнадцатом году застряли в Бессарабии. Что их там задержало? Илью охватила злость. Имущества никакого… Да собственно говоря, — вдруг подумал он, — и Бессарабия тут ни при чем. Была же она прежде Россией. Мать до сих пор не выговорит румынского слова. Захватили Бессарабию румынские бояре и душат людей, выкачивают, что только могут. А народ? Что, собственно, для них наш народ? Пусть дохнет… Да и румыны здесь, в столице, разве лучше живут? А господа буржуи еще шумят, что в России плохо… Брехуны! Боятся, чтобы народ не узнал правды. Вот рассказать бы Вале Колеву, Митике Чоботару о празднике авиации, как прилетели русские большевики и утерли всем нос! А было бы у Советов плохо, так русские летчики не были бы такими веселыми, жизнерадостными. Это точно! Дома ведь говорили, что кто-то из наших болградских перешел по льду через Днестр в Россию и теперь стал там большим человеком, будто даже профессором… Да и Рабчев проговорился, что какой-то летчик из Галаца перемахнул туда на самолете.

Мысли сменяли одна другую. Илья то сутулился, сжимая челюсти и кулаки, то спохватывался, старался выпрямиться, поднять голову выше, но это ему удавалось ненадолго… Он забывался и вновь шел огорченный, погруженный в невеселые мысли.

«Ну не буду летать на королевских самолетах, подумаешь!» — успокаивал он себя. Но тут Илья вспоминал Изабеллу, ее белое, как мрамор, лицо; она как живая стояла перед глазами. Уложенные калачом косы, гордая осанка. «А про Попа — ничего не пишет…» — И Томов представил себе, как Жоржик Попа ходит в дом к Раевским, а Изабелла, улыбаясь, встречает его. Они смеются, ходят в киноили, быть может, сейчас гуляют по казенному саду, радостные, беспечные… Илья помнил: когда они встречались, Изабелла смотрела ему прямо в глаза. Много раз Илья не выдерживал ее взгляда, смущался.

Томов перечел письмо Изабеллы: «Четыре года учебы — не так уж много. Зато ты будешь офицером… а это значит, что мне разрешат…» Илья скомкал письмо, сжал в кулаке. Хотел бросить, но передумал. «Разорвать?..» Он и это не решился сделать. На ходу расправил помятое письмо, сложил его и опять сунул в боковой карман.

«Вот и кончились мои мечты», — грустно подумал он.

Илья вспомнил, как очень давно, когда он болел корью, мать рассказывала ему о том, что его дед — хороший, сильный человек — боролся за правду, а плохие люди его забрали, сильно били и посадили в тюрьму. Потом дедушка вернулся домой. Все радовались и говорили, что теперь уже всем будет житься хорошо, не будет ни бедных, ни богатых. Но однажды ночью пришли чужие войска в железных шапках… Шли они всю ночь, а с ними большие пушки. Перепуганные люди сидели по домам, боялись зажигать свет. Дедушка — это Илья отчетливо помнит — был против этих военных чужих людей. Мать говорила, что тогда к деду приходили такие же хорошие люди, как он сам. И они целыми ночами о чем-то говорили. Потом дедушка куда-то уехал… Бабушка плакала, а соседи говорили, что дедушку, наверное, убили… Но однажды под вечер дед неожиданно вернулся домой. Они тогда жили там же, в Татарбунарах. Дедушку прятали, и к нему опять приходили люди, опять подолгу сидели, говорили… И вот они сказали богатым, что не могут больше так мучиться и голодать. А богатые позвали военных в железных шапках… Много людей было покалечено и убито… Дедушку ранили. Военные в железных шапках поймали его и заперли, а с ним еще много хороших людей. Весь мир узнал об этом… Тогда даже из Франции приезжал какой-то большой человек защищать их. Но и это не помогло.

И сколько в длинные зимние вечера ни просил потом Илья, чтобы мать рассказала про деда, в ответ она, бывало, только вздохнет тяжело и выйдет из комнаты. Иногда скажет: «Теперь об этом говорить нельзя. Смотри, не говори никому… заберут и нас… А когда вырастешь, сам все узнаешь».

Илья добрел до сада «Икоаней» и присел на первую попавшуюся скамейку.

Он вспомнил свою единственную встречу с дедом вскоре после того, как тот, отбыв каторгу, проездом в Татарбунары задержался в Болграде на несколько часов. Дед торопился домой: младшая дочь была очень больна, к тому же подвернулась попутная грузовая машина на Татарбунары. Шофер брал недорого. Дед тогда сказал: «Гляди, Илья, не позорь! Имя мое носишь!.. А главное, запомни: не все то золото, что блестит…»

Дед влез в грузовик и примостился у одной из бочек. Мать плакала. Потом из лавки вышел грузчик. В руках он держал полбуханки черного хлеба и с аппетитом откусывал большие куски. Подойдя к грузовику, он вдруг перестал жевать и уставился на деда:

— Вы… не Липатов, случайно?

— Он самый, — спокойно ответил дед.

У грузчика радостно заблестели глаза, он широко улыбнулся, быстро подошел к шоферу и что-то шепнул ему на ухо. Тот вышел из кабины и, подойдя к кузову, в свою очередь спросил:

— Вы господин Липатов?

— Я Липатов, — так же спокойно ответил дед. — А в чем дело?

Шофер замялся.

— Тот самый Липатов, что… из Татарбунар?

— Тот самый, из Татарбунар.

Грузчик перебил:

— Так я же вас помню! Говорю ему, а он не верит…

— Слезайте, господин Липатов, садитесь со мной в кабину. Здесь вам будет удобнее, — предложил шофер.

Дед покачал головой:

— Нет, спасибо. Мне и здесь, на свежем воздухе, под открытым небом, неплохо. Давно его не видел…

Но грузчик решительно открыл борт и, взяв деда за руку, сказал:

— С вас, Илья Ильич, хватит на жестком. В кабине лучше. А я тут.

Илья хорошо помнил, как дед встал тогда, посмотрел на всех и задумчиво произнес:

— Узнаю мой народ!..

И еще запомнил Илья, как у деда побежала по щеке слезинка.

А он, Илья Томов, что делал тогда? Черчеташем был! Ходил с теми же солдатами в железных шапках и при факелах кричал «Ура!» Илья заскрипел зубами…

Дурак! Верил… Кому? Командирам черчеташской когорты? Королю? Все у нас равные, всем все доступно, для всех всюду открыты двери… Действительно, «дурачком домой пойдешь»… Вот и иди… Иди, иди, чтобы еще над тобой посмеялись и в Болграде.

Илья снова вспомнил Изабеллу и Попа. Но тут, как бы отстраняя их образы, всплыло воспоминание о ясном воскресном дне, о тоненькой девушке с золотистыми кудрями — Валентине Изоту из большевистской России…

«Напишу еще министру, — подумал Илья. — Надо убедиться до конца. Собственно говоря, я уже все равно туда не пойду, но убедиться надо, все надо испытать. И дураком я домой не пойду! Не-ет!.. Там мне все равно нечего делать. Здесь — кем угодно, что угодно и где угодно… Только не в Болград!»

XI

Шла уже вторая неделя с тех пор, как Илья написал прошение министру авиации. Ня Георгицэ, никогда не терявший надежды на лучшее, был уверен, что ответ придет — и непременно положительный; надо только подождать — министр ведь занятой человек!

А Илья искал работу.

Но в Бухаресте в те дни найти работу было не просто, и Томов с утра до вечера бродил по улицам столицы, предлагая, где ему казалось подходящим, свои услуги. Но у него не было никакой специальности.

Однажды Илья набрел на лесопильный склад. Ему предложили грузить отходы древесины, но Илья наотрез отказался. «Найду что-нибудь более подходящее, ведь у меня образование», — думал он. На лесопилке его высмеяли: в Бухаресте немало студентов и людей с высшим образованием, и они торгуют фруктами. А на следующий день, когда он уже было согласился, его обозвали белоручкой и предложили закрыть дверь с другой стороны. Последние леи, отложенные на обратную дорогу, давно были истрачены… А «подходящей» работы все не было… Теперь, пожалуй, он взялся бы за все что угодно. И Томов решил пойти на вокзал. Может быть, там удастся найти работу.

С улицы Вэкэрешть Илья вышел к площади святого Георгия. Здесь шла бойкая торговля. На прилавках в корзинах или решетах лежат, словно обернутые бархатом, персики, красные, налитые соком помидоры поблескивают на солнце; покупатели их переворачивают, осматривают, торгуются, кладут на весы, ссорятся с языкатыми торговками, снова перевешивают. Кокетливые дамы приходят в сопровождении прислуги или денщиков, увешанных корзинами и мешками. Дамы — кто пухлыми пальчиками, кто серебряными ложечками, пробуют мед, сметану, творог, причмокивают, морщатся, плюются и… уходят; торговцы возмущаются и отпускают по их адресу нелестные словечки…

Полный мужчина в легкой сорочке, с выпирающим животом и заросшими густыми волосами руками и грудью следит за погрузкой живых цыплят в старую, переоборудованную из легковой, машину. Посапывая, он жадно обгрызает толстый ломоть огромной дыни. Его нос и щеки почти до ушей вымазаны клейким душистым соком.

Бронзовые от загара торговки наперебой предлагают разные сорта румяных яблок, сочных мясистых груш, ароматных дынь и арбузов. Между торговцами то и дело возникают споры за место, за весы, за покупателя. Крестьяне, не принимающие участия в скандалах, покупатели и зеваки, которых всегда много на рынке, стоят, разинув рты… А в это время мелкие воришки пробираются среди рядов, вырывают сумки, кошельки… То и дело раздаются крики: «караул!» За жуликами гонятся, кричат «держите!», полицейские свистят. Но эта суматоха лишь на руку другим жуликам… Если удается настигнуть, вора бьют до полусмерти или отправляют в участок. А люди на базаре продолжают пробовать, торговаться, покупать, судачить, жаловаться…

Пройдя мимо ларька, где продавали копченые сельди, Илья почувствовал, что у него закружилась голова. Еще мальчишкой он мечтал о трех вещах: «стать летчиком, купить себе прямоугольные часы и хоть раз в жизни досыта наесться копченки». Но вот ему уже скоро двадцать лет, а мечты еще не осуществились…

В телеге среди кусков сверкавшего на солнце льда лежали крупные сомы, карпы, белуга. Натянутый парус в заплатах защищал от солнца не только телегу, но и стоявшие вокруг нее круглые плетеные корзины, в которых копошились серо-зеленые с острыми, колючими клешнями раки. По базару бродили нищие. Наиболее сердобольные из торговцев бросали им в шапку раздавленный помидор или червивое яблоко, но большинство или вовсе не обращали внимания на попрошаек, или покрикивали: «Проходи дальше!», «Проваливай!». Калеку с шарманкой и белой морской свинкой, извлекавшей билетики «на счастье», сопровождала стайка любопытных ребятишек. Шарманка наигрывала грустную мелодию: «Возле белого домика, где так много цветов на окне»… Полицейские, грозя резиновыми палками, гнали шнырявших повсюду и предлагавших «предсказать счастье» цыганок, за длинными и широкими юбками которых плелись худые, мал-мала меньше, оборванные ребятишки.

Выйдя с рынка перед улицей Липскань, вечно запруженной народом, с множеством магазинов, Илья остановился… — Куда идти? — Может быть, попытаться здесь найти работу? Но все-таки Томов решил идти на вокзал. Хотя бы на хлеб заработать… Он представлял себе, как схватит эту буханку, не станет ее разрезать, а будет прямо откусывать от нее!.. Хорошо выпеченный, с золотистой поджаристой коркой, черный хлеб… Что может быть прекраснее на свете! Язык стал сухим, перед глазами замелькали кружочки… Илья глотнул воздух и затянул потуже ремень…

На улице Липскань шуму было не меньше, чем на базаре Святого Георгия. Вдоль тротуаров амбуланты^[32] разложили товары. Скороговоркой предлагали они всякую всячину и одновременно, подмигивая соседу-торговцу и понизив голос, комментировали истинное качество своих товаров. О, если бы их могли услышать покупатели!.. Но люди слышали только то, что нужно было торговцу… Кругом стоял страшный галдеж.

— Здесь и больше нигде самый большой ассортимент и выбор! Подтяжки для мужчин и подвязки для дамских чулок из самой лучшей резины в мире. Выдерживает что угодно… (Можно даже повеситься, если вам, господа, надоело жить хорошо…) Чулки Адесго, трикотажные комбинации и трико, которые никогда не изнашиваются и стираются сами! Чулки от растяжения вен!.. (Чтоб они у вас, господа буржуйчики, полопались вместе с мозгами…) Прошу, покупайте! Заколки-невидимки, новинки, каких Лондон и Париж не видали… (Такое дерьмо!..) Покупайте по дешевке! Здесь корсеты из волоса и на косточках, вон как у той генеральши, что с денщиком идет! Покупайте по дешевке… Товар после банкротства продается дешевле, чем на Каля Викторией! — кричит нараспев одноглазый рыжий продавец, поставивший открытый чемодан на небольшой фанерный ящик из-под чая.

Напротив, через улицу, полный брюнет, мокрый от пота, тоже рекламирует свой товар. Вдруг он замечает, что к рыжему подошла женщина. Толстяк во весь голос кричит:

— Госпожа! Не покупайте у той рыжей камбалы. Он вас надует! Товар у него гнилой…

Женщина не реагирует и продолжает рассматривать товар. А одноглазый еще громче выкрикивает:

— Кальсоны, бюстгальтеры всех размеров здесь, только у меня! Покупайте здесь товар после пожара крупнейшей в мире Чикагской фабрики… Распродается по сниженным ценам… Не ходите к тому пузатому цыгану, мадам!.. он недавно бежал из сумасшедшего дома… Будьте осторожны! Его разыскивает полиция Нью-Йорка!.. Ой, покупайте, люди добрые (чтоб вы пропали!)… Самый лучший товар только здесь, у меня, у Янку-косого!..

К нему подходят две женщины.

— Клянусь, мадам, здоровьем моих детей… (которых у меня нет…), что вы, мадам, если купите у меня этот бюстгальтер, получите самый большой крапир^[33] на месте. Вы имеете мое слово, не смотрите, что я рыжий и одноглазый, — говорит серьезным тоном амбулант.

— Вижу я, какой этот килипир^[34] я буду иметь. Вы просите дороже, чем в магазине… Потом лифчик этот мне мал, — говорит женщина, прикидывая на глаз размер.

— Ничего, ничего, мадам… если бог даст, вы получите этот крапир, то можете не сомневаться, бюстгальтер вам будет к лицу. (Вы уже будете лежать на столе…). Я говорю, вы можете в нем лежать прямо на пляже! Послушайте меня, платите деньги и берите, потому что завтра их может не быть… Сгорела фабрика… Лучшего вы не только в «Галери Лафайет» не найдете, но даже в самом большом магазине Парижа! Это товар первой в мире фирмы «Шарашкин бюро оф компани»! Что, вы не слыхали такой фирмы? Ну, знаете, мадам, вы отстаете от жизни… Наверное, вы не бывали за границей! Это самый лучший товар… Я уже вам клялся здоровьем всех своих детей… Берите же, берите…

Ошалевшая женщина бросает рыжему деньги и забирает лиф.

— Ну, рыжий, — кричит брюнет, — всучил! С тебя причитается… Я тебе, кажется, помог… Вечером имею с тебя один «шприц»^[35].

— Вот что ты имеешь, — так же громко отвечает рыжий, прикладывая руку к неподобающему месту. К нему подходит комиссар полиции.

— Видал, видал я, как ты надуваешь православный народ. Кушаете у нас белую франзелуцу^[36] и все жалуетесь, — говорит комиссар, кладя в карман две пары шелковых носков, и переходит на другую сторону.

— Ну, цыган, что у тебя хорошего? — спрашивает он и, наклонившись, разглядывает товар, будто не слыша жалоб чернявого, что он еще почина не имел… Полицейский берет кожаный поясок, примеряет его, но он не сходится…

— Поправились малость, господин комиссар, — заискивающе говорит торговец, в надежде, что полицейский не возьмет поясок.

— Да, ты прав — мне он мал. Но ничего, сыну пригодится… — Комиссар складывает поясок, сует его в карман и отправляется дальше.

Илья выходит на главную улицу столицы — Каля Викторией. Здесь все выглядит по-другому. На всем печать жажды наживы, славы, богатства, роскоши. Нарядно одетые мужчины в легкой, открытой обуви и белых круглых соломенных шляпах. Поверх вздутых жилетов широкие цепочки придерживают дорогие часы апробированных фирм «Омега» или «Лонжин». Мужчины медленно и важно прогуливаются, с достоинством беседуют между собой. Здесь можно встретить крупного землевладельца, изыскивающего возможность дороже продать урожай и подешевле купить поместье у разорившегося помещика; дельца, дающего деньги под большой процент и надежный залог; коммерсанта, заключающего выгодную сделку. На Каля Викторией — в ресторане «Гранд», в роскошном кафе «Корсо» — эти люди знакомятся, договариваются о деловых свиданиях, устраивают свои дела… Женщины здесь — красавицы с холеными лицами, над которыми потрудились в лучших косметических кабинетах, увешанные золотом и драгоценными камнями. Все они в коротких, выше колен, юбках, с модными заграничными сумками, в туфлях на босу ногу, но в перчатках. Они откровенно кокетничают, привлекая внимание знакомых и просто прохожих.

Илья постоял немного. «Ну и столица! Чего только не услышишь, не увидишь», — подумал он и пошел дальше.

У Офицерского собрания фотографы щелкали «лейками», фотографировали на ходу прохожих и совали им визитки с номерами пленок и адресами ателье. Здесь же, на углу, толпились группы молодых людей. Большинство из них — золотая молодежь — вечные студенты, лентяи-барчуки в дорогих костюмах и ярких галстуках, надушенные, с длинными волосами «под поэтов и художников». Засунув руки в карманы брюк или пиджаков, они насвистывают похабные песенки о «любви и измене». Особенно много их собирается под вечер. Они громко, до неприличия, смеются, оглядывая проходящих женщин и бросая им вслед сальности. Курят они с особым форсом дорогие сигареты, пепел стряхивают тоже как-то по особому, «на расстояние». За их вызывающим видом и наглым поведением чувствуется высокое положение и «кошельки» их папочек. Когда им надоедает задевать женщин, они начинают хором горланить марши чернорубашечников Бенито Муссолини и эсэсовцев фюрера, выученные в «Зеленом доме». Себя они считают тонкими знатоками политики и уверены, что в недалеком будущем должны взять в свои руки бразды правления и навести в стране «новый порядок». Своих сверстников, не разделяющих их фашистских взглядов или не имеющих отцов с семизначными цифрами на текущем счету, они считают «плебеями». Нередко с ними бывают девушки. Они здесь «проходят школу»: учатся курить, глубоко затягиваясь, говорить дерзости и ни при каких обстоятельствах не краснеть. «Быть закаленными!» — их девиз. Многие в этот круг попадают случайно, увлеченные каким-нибудь богатым самоуверенным парнем. Эти типы умеют нравиться, и, не зная их, неискушенной девушке трудно не верить клятвам и обещаниям… А потом… как могут быть грубы и бесчувственны эти «маменькины сыночки», которые ничуть не смущаются не только перед девушкой, награжденной ими венерической болезнью, но и перед ее родителями… Гонорею они считают «насморком»…

Среди этой публики есть сентиментальные и «демонические», способные запросто пырнуть ножом свою возлюбленную или соперника. Сытые, избалованные, распущенные, они, пустив себе пулю в лоб, оставляют длинные глупые письма. Тогда их родители устраивают пышные похороны, а друзья из «Зеленого дома» распространяют слух, будто покойный — жертва коммунистов…

Здесь у Офицерского собрания, эти молодцы останавливают прохожих и бесцеремонно прикрепляют к отворотам пиджаков или пальто никелированные, бронзовые, а иной раз и престо жестяные свастики на фоне трехцветной ленточки. Бывает, что у прохожего нет денег или он просто отказывается приобрести свастику — за это могут помять ребра, подбить глаз или свернуть челюсть. Те, кто знают, на что способны эти молодчики, стараются не возражать. Случается им нацепить свастику какому-нибудь генералу или вельможе, и те, чтобы воодушевить этот сброд, именующийся железногвардейцами, бросают в запечатанную жестяную коробку монеты по двадцать или пятьдесят лей — эти деньги идут на содержание «Железной гвардии». Тогда парни вытягиваются и выбрасывают вперед руку, выкрикивая: «Да здравствует капитан!»^[37] или «Хайль Гитлер!» Отсюда же, придя в азарт, они отправляются бить витрины магазинов армян, евреев, венгров и других инородцев, которых так много в Бухаресте. Возле Офицерского собрания они продают фашистский листок «Порунка Времий». Однако в рабочих районах — на Гривице, Шербан-Водэ, даже на Вэкэрешть или Дудешть — эти молодцы боятся показываться. Если же какой-нибудь смельчак и совершает иногда такую попытку, рабочие и ремесленники немедленно отбирают листки и тут же, на улице, сжигают их, а хулиганов-продавцов отправляют восвояси, предварительно разукрасив «фонарями». «Если бы им вручить старинный автомобильный рожок, можно было бы подумать, что королевская Румыния стала выпускать свои автомобили…» — смеясь, говорят рабочие в таких случаях.

Однако у Офицерского собрания весь этот сброд чувствует себя в безопасности. Отсюда недалеко до королевского дворца, в двух шагах префектура полиции — главная покровительница этой растленной молодежи, которую председатель национал-царанистской партии Юлиу Маниу, захлебываясь от восторга, называл «опорой и надеждой страны».

На углу улицы Брезояну и бульвара Елизаветы, около газетного киоска, много народа. На цементной тумбе расклеены листки с заголовками газетных статей. Илья протиснулся вперед:

«Прибытие в страну первой партии германских самолетов типа «Юнкерс»; «Во Франции раскрыта итальянская шпионская организация»; «Мобилизация новых возрастов в германскую армию»; «В Бухарест прибыло более 500 представителей германских фирм, которые намерены закупить весь излишек пшеницы предстоящего урожая…»; «Арест германских шпионов в Англии»; «Завтра на ипподроме Флоряска…»

Илья не стал дочитывать. Опять то же самое… Твердят о неизбежности войны, солнце печет, под ложечкой сосет. Илья, усталый, шатаясь, направился к вокзалу.

Чтобы сократить путь, он, не доходя до лицея «Лазэр», свернул в парк Чишмиджиу. Здесь было прохладнее, чем на асфальтированных улицах. В тени стояла скамейка, и Илья решил передохнуть. Но не успел он вытянуть ноги, как к нему подошел старичок с зеленой повязкой на рукаве и оторвал билетик… Пришлось извиниться и встать. Оказывается, чтобы присесть в парке под открытым небом, тоже нужны деньги… Вот так порядки! Илья прибавил шаг, но подметка левого ботинка зацепилась за плиту каменного тротуара. Двигаться дальше было невозможно. Пришлось привязать подметку шнурком и ступать осторожно. Это событие немного отвлекло его от мыслей о хлебе… На другой стороне улицы дворник поливал тротуар. Илья подошел напиться, но вода оказалась теплой и неприятно отдавала запахом нагретой солнцем резины. Он долго отплевывался, казалось, что в пустом желудке застрял кусок прелого шланга. Только теперь Илья почувствовал, что пот льет с него ручьем; рубашка прилипла к спине. Он снял тужурку. До вокзала было уже недалеко. Почти у привокзальной площади ему пришлось приспособить к подметке второй шнурок. Увидев у него в руках тужурку, проходивший мимо крестьянин, подошел и, ни о чем не спрашивая, стал ее рассматривать.

— Сколько дать? — спросил вдруг крестьянин.

Илья удивился… но перед глазами мелькнули деньги… а это значит хлеб… Тот самый, свежий, с румяной коркой… Илья проглотил слюну, посмотрел на тужурку… Жалко ее, конечно… Но хлеб… Покраснев, он сказал: «Сотню…»

Крестьянин плюнул себе на ладонь, растер, взял руку Ильи и, размашисто хлопнув, проговорил: «Четыре двадцатки… Даю хорошо, не торгуйся! Ты за нее, наверное, и полсотни не уплатил… Тридцатку заработать — достаточно…»

Доказывать, что вещь собственная, купленная матерью у богатых родственников, — бесполезно. Илья вдруг почувствовал слабость… Сделка состоялась. Тужурка со следом гимназического номера на рукаве перешла к новому владельцу. «Может быть, все же удастся найти работу, — думал Илья. — Пока что и так тепло, а там видно будет».

Первым делом Илья купил серый, еще теплый хлеб и бутылку холодного лимонада. Пока сапожник прибивал подметку, от килограммовой полбуханки почти ничего не осталось…

— Тебя прокормить, — сказал сапожник, — не так просто… Нас пятеро, а съедаем один хлеб в день, да и то не всегда. Должно быть, ты грузчик?

Илья кивнул головой — рот был полон.

У вокзала Илья читал пожелтевшие объявления. Кругом не было ничего такого, что могло бы сулить ему работу.

Таких, как он, здесь толкалось немало. Только у них уже был опыт. Еще издалека, как бы прикинув, у кого можно заработать, они налетали со всех сторон и хватались за чемоданы. Прогонит их полицейский — появятся в другом месте. Нужда заставляла… голод… Эти уже знали всех полицейских: какой прогонит, у кого сойдет, кому надо дать на рюмку, кто может забрать в участок.

Илья понял, что здесь околачиваться нет никакого смысла, и пожалел, что сразу не согласился работать на лесопильном складе… Никак он не мог себе этого простить. Куда теперь идти? И Томов снова побрел искать работу…

XII

От парикмахера мадам Филотти, как правило, возвращалась в приподнятом настроении. Хлопоча на кухне, она напевала давно забытую даже людьми ее возраста песенку «Креолка, твои глаза ярче факела!» и радостно улыбалась. Последнее время это случалось редко, но, побывав на людях, особенно в парикмахерской, где она много лет проработала маникюршей, мадам Филотти, казалось, сбрасывала с плеч пятнадцать-двадцать лет.

В пансионе уже знали, что в этот вечер мадам Филотти может рассказать какую-нибудь сногсшибательную новость десятилетней давности, оборвать не понравившийся ей разговор, напомнить, что надо своевременно платить за койку, или в сердцах отчитать кого-нибудь из квартирантов за то, что он слишком сильно хлопает дверью. Но уже на следующий день, поглощенная повседневными заботами, она снова становилась добродушной и покладистой. Жильцы понимали ее и поэтому, когда мадам Филотти возвращалась из парикмахерской, были предупредительны, а должники старались не попадаться на глаза. Даже старик Георгицэ напоминал:

— Э, ребятки, уберите-ка со стола! Сегодня мадам Филотти пошла к парикмахеру.

В тот вечер, когда мадам Филотти отсутствовала, ня Георгицэ, племянник супругов Филотти Аурел Морару и Войнягу играли в домино. Вдруг Войнягу опросил:

— Что, коана Леонтина ушла в город?

Ня Георгицэ, не отрывая глаз от костяшек, кивнул головой.

— Откомпостировать абонемент на перманент?

— Ыгы! Омолаживаться пошла…

— Тэ! — Войнягу уронил изо рта сигарку, — я, братцы, сегодня горю!..

Морару рассмеялся:

— А что, в долгу?

— В долгу, Аурика. Обещал привезти известь, да вот уже какой день все забываю… Тьфу, черт побери…

— О, тебе сегодня достанется, — подзадорил ня Георгицэ. — Она еще утром вспоминала тебя, плиту хотела побелить.

Войнягу вздохнул и почесал затылок.

Когда хозяйка пансиона вошла, гордо держа голову, игроки горячо спорили: кто-то к пятерке поставил четверку. При появлении мадам Филотти воцарилась тишина, и все невольно стали прислушиваться к доносившемуся из приемника голосу диктора:

«С о ф и я. Агентство ДНБ сообщает, что два дня тому назад в Нюрнберге с большой речью выступил Адольф Гитлер…

К о п е н г а г е н. В связи с новыми притязаниями рейхсканцлера, общественность Соединенного Королевства находится под тяжелым гнетом, обусловленным…

Л о н д о н… Сегодня, 15 сентября, утром на Истонском аэродроме, перед вылетом в Берлин, премьер Великобритании Невилль Чемберлен в сопровождении сэра Горация Вильсона, в присутствии лорда Галифакса с супругой и большого числа руководящих чиновников министерства иностранных дел заявил, что…

Т о к и о… Премьер Англии, видимо, тронутый тем, что его пришло приветствовать так много людей, назвал рейхсканцлера «the Führer»!»

Войнягу сплюнул:

— Вот уж действительно удав с зонтиком!.

— Чего ты бубнишь? — огрызнулся ня Георгицэ.

— «Бубнишь!» Твой Чемберлен опять на попятную… Мало того, что летит за милостыней к шакалу, так еще ему и пятки лижет, «фюрером» величает!

— Так это же дипломатия, — успокаивал ня Георгицэ, — чудак ты! Чемберлен добивается своего…

Морару заметил:

— А толк какой от этой дипломатии? Гитлер все равно будет своего добиваться. А на предложения Советов заступиться все отмалчиваются. Небось в Россию Чемберлен не едет, а к Гитлеру мчится… Дипломатия!

Но Войнягу продолжал возмущаться:

— Нет, ты только слушай, Ауреле: Чемберлен называет Гитлера «фюрером»… Ты понимаешь, что это означает?

Мадам Филотти, сидевшая в углу, обернулась к Войнягу:

— Гитлер — это все же Европа! — сказала она. — Цивилизация! А большевики — Азия, народ дикий. И от них всего можно ожидать.

Мадам Филотти никогда не вмешивалась в разговоры о политике, но сегодня… сегодня ей было все дозволено… Обычно хозяйка пансиона больше всего боялась повышения налогов, войны или революции (это для нее было все равно) и особенно бомбежки с аэропланов… Если не считать еще страха перед морозами. А тут вдруг такие слова!

Войнягу весело подмигнул, а ня Георгицэ шепнул ему в ответ:

— Погоди, погоди, она сейчас вспомнит про известь…

Но племянник почему-то не захотел сделать своей тетке «скидку на парикмахерскую».

— Это вы, тетушка, наверное, повторяете болтовню того горбуна из цирюльни?

Мадам Филотти любила племянника как сына, всегда была с ним добра, считала его умным, и что бы ни говорил ее Аурел — считалась с его мнением, но сейчас ответила довольно резко:

— У господина Заримбы не цирюльня, а настоящий salon de coiffure! И если с человеком случилось несчастье, смеяться грешно — это все от господа! Что же касается политики, то он в ней разбирается лучше тебя. Да! Это я уж как-нибудь сама знаю… И клиентура у него солидная…

— О да, солидная!.. Такая же «солидная», как и сам господин Заримба… — не удержался ня Георгицэ.

— Ты уж сиди. Я знаю господина Заримбу лучше вас обоих и не первый год.

— Знать знаете, тетушка, да не совсем…

— Уж не беспокойтесь! Из всех парикмахеров столицы только господина Заримбу приглашали к германскому послу завивать его жену. Я сама видела, как за ним прислали автомобиль из посольства.

— А если знаете, тетушка, спросите-ка у вашего господина Заримбы, что это он совсем недавно делал по пятницам в «Зеленом доме?» — произнес Морару.

— Да что ты, Аурика, милый… Ты понимаешь, что ты сказал? Господин Заримба в «Зеленом»!..

Аурел не дал тетушке договорить:

— Еще когда я работал на такси, лично видел его там. Он выступал перед зеленорубашечниками. Помню, что горбун этот не мог говорить с трибуны, ведь она высокая и его не было бы видно, так он стоял рядом с ней.

Мадам Филотти могла перепутать что угодно. Что же касается «Зеленого дома»… О нет!.. Она хорошо помнила, как всего год назад другой ее племянник, ученик ремесленной школы, оказался жертвой головорезов. Парень впервые приехал в Бухарест на каникулы — посмотреть столицу. Вместе со своей двоюродной сестрой он возвращался с выставки «Луна Букурешть». К ним пристали несколько здоровенных парней и без всяких церемоний стали прикреплять к его куртке свастику. Племянник сказал, что денег у них только на трамвай… Кончилось тем, что он оказался в больнице… Теперь, услышав от Аурела, что господин Заримба посещал «Зеленый дом», мадам Филотти застыла на месте от неожиданности. Она только неуверенно переспросила:

— Господин Заримба с этими бандитами?

Морару утвердительно кивнул головой.

— А что, тетушка, господин Заримба для вас святой?

— Не святой, но я… я… никогда бы не подумала, что он… — мадам Филотти растерянно пожала плечами, не зная, что ответить.

Войнягу, будто между прочим, заметил:

— Оттого, наверное, господина Заримбу и приглашают к жене германского посла…

…События последних лет окрылили господина Заримбу. Перспективу он почувствовал во время пребывания у власти партии Гоги-Кузы. Тогда господин Заримба добился закрытия двух парикмахерских, расположенных вблизи его заведения, которые, как он считал, стояли на его пути. К тому же владелец одной парикмахерской был венгр из Трансильвании, а второй — болгарин из Добруджи. После этого Заримба расширил свое предприятие, вытеснив из второй половины дома табачную лавку, принадлежавшую вдове офицера, погибшего в боях «за независимость страны». Теперь у господина Заримбы оказались два огромных зала: мужской и дамский. Однако клиентов почему-то не прибавлялось… Многие, узнав о «способностях» Заримбы, обходили его парикмахерскую. Мастера тоже один за другим требовали расчет, хотя многих из них господин Заримба сумел втянуть в так называемую «Национальную лигу защиты христианства». Вскоре и партия, к которой он принадлежал, оказалась не у власти… Стало совсем худо. Тогда господин Заримба еще больше возненавидел болгар, евреев, венгров. По пятницам в «Зеленом доме» он доказывал, что все несчастья идут именно от них. Когда железногвардейцы устраивали демонстрации, среди молодчиков выделялась фигура горбуна. Заримба, как правило, шествовал под транспарантом с надписью: «Долой жидов! Смерть большевикам!»

Господин Заримба жаждал наступления «нового порядка» в стране, а пока, неожиданно для окружающих, отказался от второго зала. Вскоре здесь открылся магазин радиоприемников. Заримба снова разгородил первый зал на мужское и дамское отделения.

Мадам Филотти недоумевала:

— Я знала Заримбу как скромного человека. В самом деле, из двух своих залов он один уступил под магазин…

— Все «зеленые» скромные… только душу вынимают, — не сдавался Войнягу.

Мадам Филотти задумалась. Потом, словно очнувшись, сказала:

— Погодите! Что вы мне голову забиваете! Ты же мне сам, Георгицэ, говорил, что Заримба либерал… Забыл?

— Нет, не забыл. Но это было давно. А кто его знает, кем он стал сейчас… Лет десять, если не больше, прошло с тех пор!

Вмешался Морару:

— Когда-то он мог быть не только либералом. Знаю, что и в «Зеленом» он бывал. Собственно говоря, особой разницы между ними нет… Что железногвардейцы, что там царанисты, гогисты, кузисты или либералы — одна шайка… Все стоят друг друга…

Ня Георгицэ взглянул на Аурела, потом на Войнягу, и, откашлявшись, отошел к приемнику.

Войнягу подмигнул Аурелу на старика, давая понять, что сравнение либералов с железногвардейцами задело ня Георгицэ. Старик больше всего симпатизировал либеральной партии. А к левым партиям или, скажем, к коммунистам, о которых знал только понаслышке, ня Георгицэ относился скептически… «Чтобы оборванцы руководили страной? Они же в приличном ресторане не умеют себя держать, — как-то высказался он, — а еще хотят быть министрами!» Иногда, правда, он признавал, что коммунисты честные, но… фантазеры.

Теперь он ходил туда-сюда, то и дело откашливался и исподлобья поглядывал на Войнягу.

Морару, опасаясь, что завяжется разговор о либералах, напялил кепку и направился к выходу. У ворот он услышал голос запоздалого газетчика, доносившийся откуда-то с Дудешть: «Ултима ора-о! Внезапная перемена настроения в Англии! Чемберлен и Гитлер разрешили чехословацкую проблему!.. Ултима ор…»

Морару остановился в раздумье. Куда идти? Вначале он хотел было пойти по Вэкэрешть в сторону кинотеатра «Избында», но передумал и повернул вверх по Дудешть. На углу он заглянул в закусочную. Здесь было тихо. Трое мужчин сидели за столом, попивая мутное вино. Тарелочки их уже были пусты, они о чем-то шептались… Изредка прорывался смешок и собеседники оглядывались… За столиком напротив старик с большими седыми усами, в испачканной мелом форменной фуражке городской управы — должно быть сторож или мусорщик — пил цуйку и тихо сам с собой разговаривал. Когда Морару подошел к стойке, до него донеслось бормотание:

— У нас кавардак, у вас кавардак, у них кавардак…

Подавая Морару бокал с вином, хозяин бодеги глазами указал на старика:

— Грамматику изучает!..

Морару усмехнулся, молча осушил бокал, положил на прилавок монету и вышел. Он побродил немного по Дудешть, спустился на Вэкэрешть, повертелся около кинотеатра «Избында», прочитал объявления и, когда подошел девятнадцатый номер, вскочил на подножку. На остановке у больницы «Колця» он пересел в двадцать четвертый трамвай, что шел в сторону вокзала по Гривице. Посмотрев на часы и убедившись, что до встречи осталось полчаса, Морару решил соблюсти все правила конспирации: на одной из остановок он сошел, пропустил несколько трамваев, затем снова вскочил в подошедший двадцать четвертый номер. Подавая деньги на билет, он улыбнулся: усатый кондуктор удивительно походил на старика, пившего цуйку в закусочной. Вспомнил: «Грамматику изучает!».

XIII

Табакареву удалось устроиться слесарем на небольшой фабрике, изготовляющей замки для дамских сумок. Зарабатывал он здесь мало: производство только налаживалось. Вечерами ему по-прежнему приходилось писать вывески, заказы на которые находил Илья. Блуждая в поисках работы, он выискивал в подъездах, тупиках, заброшенных уголках столицы портняжные или сапожные мастерские, парикмахерские или шинки, уговаривал их владельцев заказывать новые или обновлять старые вывески, рекламы. Иногда приходилось соглашаться на оплату в рассрочку. Договорившись, он шел на свалку и рылся, как нищий, в грудах лома и мусора в поисках подходящих для вывески кусков жести, а потом очищал их от грязи, старой краски и ржавчины. Заработанные гроши немного выручали: можно было ликвидировать долг мадам Филотти за койку и расплатиться за чай. Иногда по вечерам друзья обедали в небольшом ресторанчике, владелец которого должен был Жене за оформление вывески; порцию делили пополам. Иной раз Илья отказывался, говоря, что заходил к тетушке на Арменяска и там плотно пообедал, даже рассказывал, какие вкусные были котлеты и какой прекрасный борщ… Но однажды, забывшись, проговорился, что у тетушки был за все время один раз, вскоре после приезда. Женя понял, что друг сочинял про обеды на Арменяске… Где же найти ему работу? Если бы он мог помочь!

Как-то в пансион приехал вояжер, постоянно останавливавшийся у мадам Филотти. В течение четырех дней Илья разъезжал с ним по городу: таскал по фабрикам и магазинам его объемистые тяжелые чемоданы, относил по адресам посылки и письма. Заработанные деньги Илья решил дать Жене, но тот наотрез отказался. Тогда Илья отдал их мадам Филотти, за две недели вперед.

Время шло, а постоянной работы все не было. Похолодало. По утрам асфальт и крыши, покрывались инеем, по обочинам дорог вырастали аккуратно собранные дворниками кучи желтых, безжизненных листьев…

Школьники, гимназисты, студенты, всегда веселые и говорливые, спешили куда-то. Илья с завистью смотрел им вслед — так хотелось учиться! Особенно щемило сердце, когда он встречал курсантов авиационного училища… Мечта рухнула. Это он понимал; ему казалось, что он маленький, беспомощный, никому не нужный… У других жизнь протекает иначе. Вон на углу парень переводит через дорогу девушку-ученицу, отдает ей книжки, завернутые в газету. Должно быть, это его сестренка… «И я, — думал Томов, — наверное, тоже провожал бы теперь сестру в школу… А где она? С отцом ли? Куда девался отец? Уехал куда-то на заработки… Может быть, он так же зарабатывает, как и я, — перебивается… А быть может, живет в достатке, и Ленка уже ходит в гимназию, у них сейчас на столе много хлеба и они сыты».

Желтый фасад здания, возле которого стоял Илья, вдруг потемнел, окна перекосились… Илья покачнулся, хотел прислониться к стене дома и нечаянно, сам того не чувствуя, задел прохожего… Как во сне он услышал: «С утра наклюкался, шпана!» Человек в котелке погрозил ему тростью. Проходившие мимо гимназистки сошли с тротуара, чтобы обойти его, а потом, оглянувшись, весело рассмеялись. Илья повернулся к огромному окну, у которого стоял, и увидел свое отражение. Хорош! Глаза ввалились, скулы торчат… Что делать? Куда идти? Объявления, кажется, все прочел, везде побывал… Вдруг Илье захотелось кричать, громко кричать: «Почему?» Но тут же он спохватился. Что это даст? Только что за пьяного приняли, а тогда вообще за сумасшедшего сочтут… Но как быть? Жить на иждивении Жени? Сколько можно!..

Когда Илья поздним вечером пришел в пансион, Женя, мадам Филотти и ня Георгицэ начали его отчитывать.

Женя кричал: «Ты мне не друг!» Мадам Филотти поддерживала: «А как же иначе: когда приятель протягивает руку помощи, нет ничего зазорного в том, чтобы принять ее. Придет время и, возможно, вы ему окажете помощь…» Ня Георгицэ, как всегда, философствовал: «Эге, бывает еще хуже. А жизнь — колесо — сегодня плохо, завтра, глядишь, хорошо!»

Илья слушал и молчал. Под конец с него взяли слово: он должен ежедневно завтракать, обедать и ужинать в пансионе. Илья окончательно смутился, когда из другой комнаты вышла в столовую мадемуазель Вики. «Стало быть, и она все слышала!» — подумал он. Вики подошла к Илье и пригласила его в кино, но он, поблагодарив, отказался.

— У меня три билета, — сказала Вики немного растерянно.

Женя положил ему руку на плечо:

— Пойдем, я тоже иду…

С тех пор Илья называл в шутку Женю, мадам Филотти и ня Георгицэ — «мои опекуны». На что ня Георгицэ отвечал: «Опекунов положено слушаться. Садись-ка, опрокинь чашечку цикория. Это полезный напиток!»

…Однажды, это было поздно ночью, в пансион вбежал Аурел Морару. Машину он оставил на улице и спешил. О чем-то пошептавшись в прихожей с ня Георгицэ, Морару пошел будить Илью. Оказалось, что в гараже, куда он ставит машину на профилактику, требуется диспетчер. «Там нужен человек грамотный», — пояснил ня Георгицэ.

Через несколько дней Томов был принят на работу помощником диспетчера в автомобильный гараж «Леонида и К°». Он долго не верил своему счастью, не верил, что у него есть работа и притом постоянная! Илья не мог представить себе, как это он будет наравне с другими получать жалованье. А это значит, что он сможет расплатиться с мадам Филотти, вернуть долг Жене и, конечно, отблагодарить всех остальных.

За работу Томов взялся горячо. Она была несложной, но приходилось почти весь день быть на ногах: ездить с машинами на вокзал, оформлять получение грузов для гаража, отправлять по назначению покрышки, запасные части для автомобилей. В гараже Илья познакомился с такими же, как он, молодыми рабочими. Вместе они ходили обедать в шумную столовую, где официант называл Илью «господин мастер» или «господин начальник», а симпатичный юркий мальчишка, убиравший со столов грязную посуду, величал его даже «господин инженер», хотя видел, что Илья заказывает дешевый вегетарианский обед и ест полпорции. Но так уж было принято: превозносить до небес клиентов, чтобы они почаще заходили.

Однажды в гараже Илья заметил коренастого невысокого человека средних лет. Илье показалось, что он его где-то встречал.

— Извините, — обратился он к нему, — кажется, я вас где-то видел?

— Возможно, — безразличным тоном ответил рабочий в измазанном желтовато-зеленом комбинезоне с большущей надписью «Шевроле» через всю спину. И вдруг Илья увидел шрам на лбу… Он сразу вспомнил, где видел этого человека:

— О! Вспомнил, вспомнил… Как же, на вокзале! Помните, у выхода из вокзала одна дамочка не хотела тогда уплатить носильщикам… Была она в такой маленькой, как грибок, шляпке…

Человек в комбинезоне пристально смотрел на Илью.

— Ну как же… — продолжал Илья. — Уехала она тогда на голубой красивой машине… Было это утром…

— Да, да, что-то припоминаю… Та женщина, кажется, трем носильщикам дала двадцать лей за одиннадцать мест?

— Совершенно верно! — радостно ответил Илья. — Была она в такой маленькой, как грибок, шляпке, — повторил он.

— Да, да… Так что?

Илья смутился…

— Да ничего, так просто… Мне тогда запомнились ваши слова…

— О, интересно… Какие же это?

— Вы тогда сказали, что когда-нибудь придет время и господа будут нам носить чемоданы… Я часто задумывался над этим… Хорошие слова…

Прикусив губу, человек в комбинезоне оглянулся по сторонам и тихо сказал:

— Возможно, что я так сказал… А вы что тогда там делали? И… здесь. Я вас уже несколько дней вижу в нашем гараже…

— Я теперь здесь работаю… Помощником диспетчера… А в день нашей встречи на вокзале — я приехал в Бухарест впервые.

— Ах вот как! Ну, что ж, очень хорошо. Я здесь механиком работаю…Илиеску Захария меня зовут… А вас?

— Меня Илие… Томов.

— Томоф… Очень приятно… Вы болгарин?

— Нет. Из Бессарабии, русский… — ответил Илья.

— А, значит ваша фамилия Томов, а не Томоф?

— Да, Томов.

— Ну, что ж, хорошо… я побежал, надо мотор проверить. Пока!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Томов медленно возвращался с работы. Вечерело. До пансиона было далеко, но спешить ему некуда… Вот уже год, как он работает в гараже «Леонида». За это время ничего особого в его жизни не произошло, но Илья чувствовал, насколько он переменился внутренне. Теперь он уже не считал себя сторонним наблюдателем происходящих событий, он все острее ощущал потребность определить свое место в этом калейдоскопе. Еще вчера люди говорили об аншлюсе, потом успокаивались: «Чехословакия не Австрия!» Томов понимал, что нужно что-то делать, но что именно?.. Как зреет яблоко под лучами солнца, так под влиянием событий и окружающей среды зрел его разум. Он жил в ожидании каких-то важных решений, больших перемен в своей жизни, но мысли об этом были еще смутными, неконкретными…

В пансионе мадам Филотти, как всегда, спорили о том, устоят ли заводы Шкода против крупповских, проявит ли непокорность чехословацкий народ, о причинах повышения цен на репчатый лук…

Как обычно, споры эти жизнь разрешала совершенно неожиданно. Оказывалось, что цены повысились не только на репчатый лук, но и на масло, сахар, мясо. А чехи и словаки сами не знали, что им готовили их «опекуны» — господа Чемберлен и Даладье. Эти премьеры вместе с фюрером и дуче составили злополучный для Чехословакии «квартет», тайком в Мюнхене подписали соглашение о расчленении страны…

Газеты поспешили заверить мир, что чехословацкий народ не капитулирует перед Германией. Тогда Гитлер разыграл перед миром очередной приступ белой горячки: он метался, словно бешеная собака в запертой клетке, и вопил: «Я раздавлю! Я величайший вождь! Я уничтожу!»… А те, кто твердили: «Англия и Франция этого не допустят», — потирали руки: «Погодите, увидите… Чемберлен и Даладье еще скажут свое слово!»

Но бухарестская радиостанция после легкой обеденной музыки почему-то начала рассказывать о поведении при воздушной тревоге, рекламировать противогазы, перечислять призывные контингента резервистов. На румынско-советской границе рыли окопы, траншеи, строили укрепления.

Радужное настроение как рукой сняло, и тогда радио сообщило:

«В Лондоне и Париже царит переполох»…

И вновь вспыхнула угасшая было тревога. «Да, но почему укрепления строят на Днестре?» — удивлялись простодушные. «Очень просто, — поясняли другие, — если Гитлер придет в Румынию, чтобы русские потом не могли его выгнать». И, указывая на железногвардейцев, шепотом добавляли: «Так боятся большевиков, что готовы пригласить своего фюрера для защиты»…

Женя безнадежно махал рукой:

— Ничего не поделаешь, братец…

И вот уже объявлены условия капитуляции Чехословакии. Все ясно. Но вдруг снова надежда:

«Советы предложили премьер-министру Бенешу оказать Чехословакии помощь…»

В Бухаресте стали поговаривать, будто Эдуард Бенеш заявил, что гитлеровские войска войдут в Чехословакию только через его труп!..

Ня Георгицэ торжествовал:

— Что я говорил? Чехи будут сражаться!.. У них заводы Шкода, Татра! Это вам, ребятки, не хуже Круппа, факт! А Бенеш — политик! Демократ! Слыхали: «только через его труп!»… Я уверен, что это с согласия Англии и Франции. А Чемберлен и Даладье — это все дипломатия… Факт!..

В железнодорожных мастерских на Гривице, на заводах «Малакса», «Астра-Ромынэ», табачной фабрике «КАМ», суконной «Сатурн», в доках Констанцы был праздник. Рабочие подмигивали друг другу, понимающе улыбались, бросали сквозь зубы: «Будет порядок!» Но более дальновидные с сомнением качали головой: «Еще посмотрим, как себя поведет этот Бенеш!»

Увы, они оказались правы…

«Опекуны» из Лондона и Парижа перепугались не на шутку и срочно решили принять «действенные меры». Послы Англии и Франции поздно ночью подняли Бенеша с постели и вручили ему ультиматум своих правительств:

«…Если же чехи объединятся с русскими, война может принять характер крестового похода против большевиков. Тогда правительствам Англии и Франции будет очень трудно остаться в стороне».

Куда яснее!

Что касается самого президента Бенеша, то он вовсе не был удивлен демаршем Англии и Франции… Ведь планы «покровителей» ему давно были известны. И теперь Бенеш преспокойно осуществил то, о чем он еще 18 мая 1938 года заявил английскому посланнику Ньютону, когда речь зашла о взаимоотношениях с Советским Союзом:

«Отношения Чехословакии с Россией, — говорил тогда Эдуард Бенеш, — всегда имели и будут иметь второстепенное значение, они будут зависеть от позиции Великобритании и Франции. Ведь только наличие франко-русского союза сделало возможным союз Чехословакии с Россией. Если же, однако, Западная Европа отвернется от России, Чехословакия сделает то же самое. Чехословакия всегда будет идти со странами Западной Европы, всегда будет с ними связана и никогда не пойдет с Восточной Европой…»

Итак, Бенеш оказался близнецом Шушнига…

Гитлер же продолжал колотить себя кулаками в грудь и заверять:

«Теперь мы стоим перед последней задачей, которая должна быть разрешена. Это — последняя территориальная претензия, от которой я не откажусь и которую я выполню, если на то будет воля божья…»

Опять последняя…

Новый тысяча девятьсот тридцать девятый год был встречен хлопаньем пробок и залпами автоматов, косившими в застенках гестапо мирных граждан оккупированной Судетской области. Чехам было дано вкусить первые «прелести» фашизма, о котором Ян Масарик, ближайший единомышленник Бенеша и посол Чехословакии в Лондоне, в разговоре с корреспондентом агентства «Рейтер» торжественно заявил:

«В фашизме имеется, несомненно, и элемент демократии… Муссолини отбросил в сторону монархизм. Он создал какую-то другую республику… Насколько демократичен этот режим? Несомненно, он направлен на введение в какой-то степени народной власти».

От «демократии» и «народной власти», насаждаемых фашизмом, стонали уже миллионы людей. Мир жил в неизвестности и страхе, а фашисты одерживали одну победу за другой: в январе пала Барселона, в феврале — Мадрид, в марте был выполнен разработанный гитлеровской ставкой план «Грюн». Фашистские войска вступили в Прагу, территория Богемии и Моравии стала именоваться «протекторатом» Германской империи, и вся первоклассная военная индустрия Чехословакии, втрое превосходящая военную промышленность Италии, теперь круглосуточно работала, чтобы Гитлер мог предъявить свою новую «последнюю» претензию… Но в памяти еще были свежи недавние заверения канцлера рейха, и немало людей продолжало повторять заученную фразу: «Англия и Франция этому положат конец!»

Когда в гараже «Леонида» хромой кладовщик повторил эти слова, механик Илиеску, получавший у него какие-то детали к мотору, скорбно усмехнулся и будто невзначай сказал:

— Правильно, правильно… Англия и Франция обязательно «положат конец»! Они уже «положили конец» Австрии, Абиссинии, Испании, Чехословакии…

Кладовщик приоткрыл рот, что-то сообразив.

— Выходит, они…

Но Илиеску, быстро подписав накладную, уже закрывал за собой дверь.

Весь мир был возмущен. Общественность Англии клеймила своего премьера за предательство чехословацкого народа, и мистер Чемберлен был вынужден выступить. На третий день после вступления фашистов в Прагу он держал речь в Бирмингеме. Вздыхая, он признал совершившийся факт и заявил о демонстративном отзыве своего посла из Берлина.

Вечером того же дня специальные выпуски бухарестских газет под крупными заголовками сообщали о «предстоящем разрыве отношений между Англией и Германией». Но через некоторое время, когда сенсация потеряла свою остроту, английский посол преспокойно вернулся в Берлин…

В кулуары, а иной раз и в прессу просачивались предупреждения Москвы. Гитлеровские пособники изощрялись, стараясь исказить смысл советских предложений. За малейшее проявление симпатий к стране Советов людей подвергали жестоким преследованиям. Тем не менее правда о советских предложениях доходила до народа… Появились листовки, случалось раздобыть и газету «Скынтею», издававшуюся бесстрашными патриотами-подпольщиками.

А события шли своим чередом…

Не прошло и недели, как нацисты вторглись в Литву и оккупировали ее единственный порт Мемель. Не отставал от фюрера и дуче. Благословляемые понтифексом максимусом — наместником бога на земле — папой Пием XII, итальянские войока оккупировали Албанию…

Мир не успел опомниться от одного удара, как был нанесен следующий… На устах людей, на страницах газет появилось новое название: Данциг!

В столовой, где Илья обедал, кто-то спросил:

— Что такое Данциг? Государство, город, провинция или, быть может, империя? Ему ответили: «Это коридор»… — «Коридор?» — удивлялись и на Вэкэрешть в ресторане «золотозубого». — Что значит «коридор»?

Немало людей в Румынии не знали, где Данциг и что из себя представляет «коридор», но если кто-нибудь опрашивал: «Зачем этому бешеному Гитлеру коридор?» — люди пожимали плечами и отвечали:

— «А что, вы разве не знаете, что без коридора нет квартиры?!

— Так кто же не хочет отдать этот «коридор»? — продолжали любопытствовать обитатели Вэкэрешть.

— Поляки… — отвечали им.

— Как поляки? Какие поляки?

— Да, да, те самые, из Варшавы…

— Так это же может не сегодня-завтра коснуться и нас, румын… Ведь Польша совсем рядом!

— А Чехословакия далеко? Тоже граничит с нами…

— Э-э-э!.. Все-таки подальше… Как-никак где-то там, за Карпатами… Но Польша? Это же страшно!

По нескольку раз в день выходили листки специальных выпусков. Люди жадно ловили последние известия, но ничего толком не могли понять.

Уже забылись имена Шушнига, Бенеша, хотя это еще было «как вчера». Теперь у всех на устах была фамилия польского министра иностранных дел — Бек. Говоря о нем, румыны не без основания высказывали опасение:

«Как бы польский бек^[38] не перегорел, а немецкий, фирмы «Тунгсрам», не заменил его…»

Илья проходил мимо кинотеатра «АРО», когда со стороны площади Братиану появились мальчишки-газетчики с последними выпусками:

«Эдицие спечиало-у! Ултима Ора-у! Спечиало-у!.. Предстоящая поездка в Берлин министра иностранных дел Польши полковника Бек!.. Эдицие спечиало-у… Поручительство Англии и Франции! Спечиало-у… Положение с Данцигом улучшается!.. Ултима… Ора-у!»

Илья медленно шагал, обдумывая услышанное, и машинально смотрел в витрины писчебумажных, парфюмерных, галантерейных магазинов, бросавших снопы электрического света на тротуары бульвара Братиану. Впереди, загораживая почти весь тротуар, шествовал хорошо одетый толстяк. На ходу он курил и косился на витрины. По запаху Илья определил, что толстяк курит сигареты «Гольф». За два рабочих дня Илья получает столько, сколько стоит одна такая пачка. Вот толстяк подошел к цветочнице, продающей полевые гвоздики, молча взял несколько букетиков, обнюхал их, потом, вытянув короткую руку, стал неторопливо разглядывать букетики. Смуглая, с изможденным лицом женщина, прижимая к груди укутанного в рваный мужской пиджак ребенка, смотрела на него с надеждой.

— Три за пару… — пробормотал толстяк, не вынимая изо рта сигареты.

— Господин мой дорогой, да вы взгляните-ка, что это за цветочки! Какой аромат! А букетики вон какие густенькие, пышненькие, вы посмотрите… По два лейчика за букетик берите! Я и так уж продаю по дешёвке, — жалобно приговаривала женщина. — Берите на выбор! У меня вон девочка, бедняжечка, уснула. Голодненькая… Я еще ей хлебушка не купила… Купите цветочки!

— Нет, больше не дам… отрубил толстяк. — Пара три. Не хочешь, черт с тобой. Оттого-то вы и дохнете на улицах с голоду…

Илья сам не знал как это получилось… За какую-то долю секунды в его голове пронеслась вереница отрывочных мыслей и воспоминаний: Гаснер и его злобная фраза «…и твой отец подыхает где-нибудь с голоду», крушение мечты стать летчиком, тяжелый и неблагодарный труд матери, ее унижения перед толстосумами… Этот бездушный и наглый толстяк — почудилось ему — виновник всех обид и невзгод, пережитых им самим, его близкими, всеми обездоленными и униженными, с которыми столкнула его жизнь в столице. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Илья рванулся вперед и вырвал из рук толстяка цветы. Тот сначала оторопел, но тут же поднял свою палку и замахнулся. Илья увернулся от удара. Ему хотелось выхватить у толстяка трость и дать ему по жирной физиономии. Выражение лица Ильи, наверное, не предвещало ничего доброго, и толстяк шарахнулся в сторону. Быстро удаляясь, он обернулся и крикнул:

— Осел, невежда, голодранец! Передам в полицию, будешь знать, как себя вести. Рвань! Портки сначала купи, а потом будешь цветы в руки брать…

Илья заскрипел зубами. Он чувствовал, что если еще раз взглянет на толстяка — не миновать ему полиции…

— Сколько у вас букетиков? — спросил он, тяжело дыша.

Женщина перепугалась и не знала, что ответить.

Илья взглянул на спящую девочку и вспомнил свою сестренку. Вот так же в старый отцовский пиджак кутала ее мать, когда они, бывало, засиживались по вечерам у знакомых. Вот такая же Ленка была, когда Илья видел ее в последний раз. Где-то она сейчас… Уже, наверное, большая… Лет тринадцать ей или даже четырнадцать… И снова потеплевшим голосом Томов спросил женщину:

— Так сколько у вас букетиков?

— Восемь, — неуверенно сказала женщина.

Илья достал из кармана последние двенадцать лей и отдал их цветочнице: — Мне шесть букетиков! Жаль, больше денег нет, я бы все их купил, чтобы вот таким толстомордым не осталось. Для них цветы не жалко только на случай похорон… В гроб чтобы им класть!

— А что же нам делать, миленький? Уж приходится… Кушать хочется… Благодарствую, мой миленький, благодарствую… Дай вам бог здоровьица…

Подходя к центру со стороны Каля Викторией, Илья вновь услышал голоса газетчиков: «Тимпул!», «Универсул!», «Курентул!» «Войне не бывать!»… «Министр иностранных дел рейха фон Риббентроп и генерал-полковник фон Браухич собираются в отпуск!..»

Над самым ухом Ильи кто-то гаркнул: «Порунка Времий!» Германия готова к войне на десять и даже двадцать лет! Заявление рейхсминистра Геринга! Настоящие румыны! Покупайте, читайте и распространяйте газету «Порунка Времий», орган «Железной гвардии»!.. «Порунка Времий!» Германия готова к войне…»

У университета Илья пересек площадь. Из хлебной лавки выносили свежие батоны. Илья проглотил слюну и стал вдыхать аромат цветов.

На Вэкэрешть, как обычно, было шумно. У кинотеатра «Избында» громкоговоритель был подсоединен к экрану. Шла какая-то немецкая военная картина. Беспрерывно слышалась стрельба, вой сирен, взрывы, стоны. Из летнего ресторана «золотозубого» доносились звуки аккордеона и цимбал, голоса официантов: «Подаю, подаю».

Ня Георгицэ играл в табле с Ницей Войнягу. Как всегда, они спорили о политике. Войнягу ругал Чемберлена и Даладье, ня Георгицэ заступался. Возмущенный голос трамвайщика остановил Илью на пороге.

— Нужно уж совсем быть ослом, чтобы не понимать, что творит этот удав с зонтиком… Русские предлагали помочь чехам, а он что? Сам не дает Гитлеру по зубам и другим мешает. И что вышло? Чехословакию проглотили. А еще год назад этот маньяк кричал и клялся, что это его «последняя» претензия к Европе… «Последняя»!.. Мы тоже заходим в бодегу, выпиваем пару рюмок цуйки, а когда собираемся уходить, заказываем «последнюю»… Ну, а потом опрокидываем еще штук восемь-десять рюмок и каждый раз твердим «последняя»… Надо дать ему по шее, да как следует, тогда он, может быть, остановится.

— Погоди… Я же не говорю, что русские не могут дать Адольфу хорошего пинка. Баста! Теперь нас не надуешь, будто танки у них фанерные. Пусть это своей бабушке скажут… Я уже видал, какие у них аэропланы! Но я хочу сказать, что Англия больше не допустит, чтобы Гитлер хапал. Вот оно что! Надо же разбираться. Польша имеет с Англией и с Францией договора. С этим не шутят!

— Да, пойми ты, ня Георгицэ, пока эти Англия и Франция будут раскачиваться, Данциг — фить, фить… Понятно? Накроется! И это будет опять «по последней». Но знай, Гитлер домой не уйдет: он закажет еще одну «последнюю»… Вот посмотришь!

Илья открыл дверь, в это время из другой комнаты вышла Вики.

— О, господин Томов стал настоящим кавалером… Вы посмотрите! Это, очевидно, вам, тетя Леонтина…

— А почему бы и не мне? — вскинув голову, проговорила хозяйка пансиона. — Эх, Викуца дорогая, сколько мне букетов в свое время дарили! О!.. Но то были галантные господа, в фаэтоне, бывало, отвозили меня домой из кинематографа! Разве есть теперь такие кавалеры? Сейчас они сами ждут, чтобы барышня их пригласила!..

Вики рассмеялась и поблагодарила, когда Илья вручил ей три букетика. Мадам Филотти, получив свою долю, растроганно поцеловала Илью в лоб и сказала:

— Цветы — хорошее дело, господин Илие, но осень не за горами, а вы раздеты…

Чтобы скрыть смущение, Илья рассказал, при каких обстоятельствах купил цветы.

— Ты знаешь, будь поосторожней, — сказал Женя. — Не связывайся. Попадешь, чего доброго, в полицию — дадут двадцать четыре часа и… прощай столица… Брось ты их к дьяволу.

Морару поднял голову от старого, засаленного номера иллюстрированного журнала:

— Вообще-то такого следовало проучить, но на Братиану опасно… Сцапают в два счета.

Из приемника донесся приятный голосок:

Илья присел рядом с Женей на край стула и стал вертеть регулятор приемника. Берлин, Лондон, Копенгаген, София и снова Бухарест:

Илья улыбнулся и посмотрел на Женю.

— Так будем пить только рейн, но… вассер^[39]…

— Да, да. Чистую воду пить будем мы, а кое-кто шампанское -«Рейн».

— Что, шампанское «Рейн» уже стали прославлять?! — сказал Войнягу, оторвавшись от игры. — Ну и проходимцы! Раньше, когда наши лебезили перед Францией, рекламировали шампанское «Мотт». У нас есть в депо трамваи с этой рекламой. А теперь, значит, по всем заповедям стали работать на Германию.

— О, погодите, — засмеялся Морару, — совсем забыл! У нас в столице гостит известный немецкий цирк «Буш». Так вот, несколько дней назад его артисты устроили шествие по улицам на трех слонах; льва везли в клетке, а впереди, на лошадке, трусил клоун — для рекламы. Слонов немцы разукрасили, а на их спинах пристроили какие-то кибитки, в которых сидели вроде принцы и принцессы — разодетые такие… Сам я не видел, но говорят, что было забавно. А потом вдруг выяснилось, что у этих «принцев» и «принцесс» в руках киноаппараты и что они преспокойно снимают разные интересующие их объекты… И маршрут-то они тоже разработали подходящий для такого дела — мимо арсенала и других подобных мест. Вот, оказывается, каких «артистов-циркачей» присылают к нам господа нацисты!

— А как это узнали? — спросил ня Георгицэ.

— Говорят, будто их кто-то разоблачил на Гривице…

— Мы все ищем шпионов в трамвае, — насмешливо сказал Войнягу, — а они с заграничными паспортами! Попробуй возьми их…

— Да никто их и не возьмет, больше того, никто им даже слова не скажет… — заметил Морару.

— Неужели так и пройдет? — возмутился Илья.

Морару пожал плечами:

— В лучшем случае предложат тихо свернуть свой балаган и покинуть страну. А тронуть побоятся, конечно…

— Да бросьте вы… совсем уж дурачками нас изображаете, — горячился ня Георгицэ. — Чего ж нашим-то бояться?.. Если только поймали с поличным, как шпионов, то церемониться не станут! Факт! А то — побоятся да побоятся… Не беспокойтесь, если уж на самом деле так оно есть, как говорит Аурел, то завтра-послезавтра все это будет и в прессе. Как-никак мы государство независимое!

Морару рассмеялся. Улыбнулся и Войнягу.

— Эх, ня Георгицэ, ня Георгицэ… Хороший ты человек, да вот профессия тебя испортила, — и Морару, махнув рукой, стал ходить из угла в угол. — «Независимое», — бормотал он, — как собака на цепи от своего хозяина… «Независимое»!..

Войнягу встал и направился к дверям.

— Ну, куда ты? — остановил его ня Георгицэ. — Давай доиграем партию…

— Нет. Не хочу. Хватит тебя обыгрывать. Все равно плательщик ты несостоятельный, — ответил Войнягу и, достав из кармана табачницу, стал сворачивать папиросу.

Ня Георгицэ обидчиво пожал плечами и подошел к Илье, который сидел у приемника и рыскал по диапазону в надежде найти хорошую музыку. Ня Георгицэ сказал:

— Ну-ка, сделай погромче, послушаем, что там… Может быть, передадут что-нибудь новое…

— Рекламу передают, — ответил сухо Илья.

— Ничего, сделай погромче. Скоро последние известия, послушаем, — настаивал старик.

Илья настроил приемник на бухарестскую станцию:

«…После летних гастролей в столицу вернулся эстрадный театр «Тэнасе Кэрэбуш»… В ближайшее время вы сможете увидеть на сцене этого театра новую вещь «Приятного аппетита у Тэнасе!»… «В магазине «Сора» поступили в продажу…»

— Ну вот. Ничего, кроме рекламы, — сказал Илья.

— Оставь, оставь так… Сейчас будут последние известия.

Улучив момент, Женя шепотом сообщил Илье:

— Письмо из дому получил. Мать плачет, скучает… Да и твоя, мне пишут, ждет не дождется. Может, на рождество съездим, а?

Илья задумался, потом отрицательно покачал головой.

— А может поедем, Илья? Сэкономим немного и двинем хоть на недельку. Я уже два года не бывал. Да и ты скоро полтора…

— Думаешь, я не хочу мать повидать? — спросил Томов.

— Так в чем же дело?

Илья, задумавшись, молчал.

Женя подошел к нему.

— Да брось ты их к дьяволу! Подумаешь стыд — не приняли в авиацию!

— При чем тут авиация! — вздохнул Илья.

— Так в чем же дело?

Илья не ответил. Вместе они прошли в большую комнату. Но и здесь он не мог сказать приятелю все, что в последнее время угнетало его. Он испытывал чувство мучительного стыда. Ведь тогда, в Болграде, он не понимал и не чувствовал горькой правды, заключенной в словах матери — «позоришь семью»… Дед тоже словно угадывал, предупреждал. Ничего, совершенно ничего он не понимал, как слепой котенок!

— Может быть, стыдишься показаться Изабелле? — допытывался Женя.

Сердце Ильи сжалось.

— Нет, Женя, не то… Ты поезжай, а я пока не могу…

Ня Георгицэ крикнул в открытую дверь:

— Последние известия! Скорей!..

Женя положил руку на плечо Ильи:

— Подумай… Это же нескоро! Сейчас надо только начать откладывать. — И он вышел в коридор к приемнику. Томов еще постоял немного и вышел за ним.

«…Сегодня утром министр иностранных дел Румынии господин Гафенку выехал из Афин в Анкару…», «После долгих дебатов, в полдень, председателем сената был избран бывший премьер-министр Николае Йорга…»

Ня Георгицэ, довольный, улыбнулся:

— Знаю его, с бородой во всю грудь. Профессор! Величина!.. Был когда-то председателем национал-демократической партии.

Войнягу наклонился к Илье:

— Наверное, хорошие чаевые оставлял…

«…Англии и Франции не удастся отделаться молчанием по поводу германских требований о колониях. Доктор Геббельс подчеркнул, что Германия не допустит далее английского вмешательства в дела Центральной Европы, так как последняя не является сферой английских интересов».

«Л о н д о н. Здесь стало известно, что на территории Франции действуют более тысячи фашистских нелегальных радиостанций…»

«В а р ш а в а. Из Восточной Пруссии прибыло четыре тысячи немецких военнослужащих, переодетых в штатское платье. Полиция и отряды штурмовиков, сосредоточенные в Данциге, получили оружие».

«Л о н д о н. Здесь официально объявлено о прибытии двухсот двух политических эмигрантов, в числе которых находится и бывший чехословацкий президент Эдуард Бенеш…»

«М о с к в а. Агентство ТАСС сообщает, что экспорт железной руды из Франции в Германию продолжается, несмотря ни на что…»

«Б е р л и н. Мобилизация новых возрастов в германскую армию…»

«П а р и ж. Во Франции раскрыта итальянская шпионская организация…»

«Л о н д о н. В правительственных кругах Соединенного Королевства циркулируют слухи, будто Германия имеет завоевательные намерения в отношении Румынии…»

«В  Т у р н у - С е в е р и н е  уровень воды в Дунае снизился на 17 сантиметров…»

Ня Георгицэ убавил звук и обратился к Войнягу.

— Слыхал?

Войнягу стоял у порога, молча покуривая и изредка поворачивая голову, чтобы выпустить дым за дверь.

— Слыхал… В Турну-Северине вода спала…

— Ты брось шутить! Скажи лучше, как это понять, что Германия имеет завоевательные намерения в отношении нас?

Все молчали.

С усмешкой глядя на своего дядю, Морару сказал:

— А что тут такого? Теперь и мы будем надеяться на помощь Англии, Франции и… Петраке Лупу из Маглавита!

Все, кроме ня Георгицэ, улыбнулись.

— Вот именно… Петраке Лупу! — подхватил Войнягу. — Гитлер вооружается, повсюду шарят немецкие шпионы… А…

— А Франция, слыхали, экспортирует в Германию железо! — перебил Женя.

— Вот это я как раз и хотел сказать, — добавил Войнягу.

— Нет, — не унимался ня Георгицэ, — вы мне скажите, если уж так хорошо во всем разбираетесь, что это означает: «имеет завоевательные намерения в отношении Румынии»?

— Очень просто, дядюшка, — сказал Морару. — Это означает, что в один прекрасный день по улицам Бухареста зашагают немецкие штурмовики, а наши правители сообщат, что «Великая Румыния» отныне превращена в «протекторат» рейха…

Ня Георгицэ болезненно поморщился.

— И что себе думают Англия и Франция? — пробурчал он возмущенно, но тут же, словно спохватившись, добавил: — Нет! Как угодно, но я не допускаю, чтобы они предали… Это же не в их интересах! Скорее, этот слух ими пущен умышленно… Дипломатия! Да, да… Штука эта сложная. Факт!..

Войнягу с язвительной улыбкой сказал:

— Да! «Дипломатия»!.. Их дипломатия похожа на тот салат «де беф», который уже начинает ползти и повар освежает его майонезом… Эх, ты! Сам же рассказывал, как было в четырнадцатом… Кто кормил вшей в траншеях? Кто? Молчишь?..

Морару ловким щелчком отбросил окурок далеко за дверь и шагнул в коридор.

— А ты, ня Ницэ, не бери четырнадцатый. Так далеко не надо. Кто сейчас на переподготовку у нас ездит? Господа, что ли? Черта с два! Опять наш брат. Будет война, нас опять погонят… А они-то будут сидеть в штабах, интендантствах и других теплых местечках.

Сев верхом на стул и держась одной рукой за спинку, Морару продолжал:

— На венгерской границе у нас что ни день столкновения. Причина ясна: Гитлер раздувает огонь, чтобы легче нас прибрать. А мы строим укрепления на границе с Советами…

Мадам Филотти тяжело вздохнула.

— Боюсь я больше всего этой авиации, чтоб она сгорела… — произнесла она с горечью, но, спохватившись, виновато посмотрела на Илью.

Женя рассмеялся:

— Вы думаете, мадам Филотти, что артиллерия лучше?

— Ну, теперь война не будет долгой. Аэропланы, газы, танки — они решат все в несколько недель, — успокаивал ня Георгицэ.

— Упаси нас бог… — перекрестилась мадам Филотти и снова вздохнула. — Только бы нас она не коснулась…

— О! Железногвардейцы лишь этого и ждут, коанэ Леонтина, — заметил Войнягу. — Вчера вечером они горланили у Королевской площади: «Очистить столицу от венгров, болгар и бессарабцев… Жидов — в лагерь, за проволоку!» Эта шантрапа еще натворит дел…

— Их-то вроде малость поприжали. Калинеску, говорят, стал ихнего «капитана» преследовать. А тот и скрылся, но его ищут! В прессе объявлено! — торжественно сообщил ня Георгицэ.

— И что с того? — скептически заметил Женя. — Будут разыскивать целый век, как того Думитреску, что убил Дуку. Сколько времени найти не могут. Все ищут. А Дука как-никак был премьер-министр!..

— А если и поймают, так найдется новый «капитан», — спокойно сказал Морару. — Мало их, что ли? Слыхал, будто у них теперь славится какой-то Хория Сима. Этот, говорят, похлеще Кодряну.

Ня Георгицэ встрепенулся и выпятил узкую грудь.

— Нет, что ни говорите, а наш Калинеску молодец! Только посмотрите: он и премьер-министр, и министр иностранных дел, и, кажись, министр обороны. Вдобавок он же еще и председатель «Фронта Национального Возрождения»! Это вам не шутка… И я уверен, он не побоится принять меры, чтобы утихомирить железногвардейцев. А король только делает вид, будто заступается за легионеров… Да-да. Это тоже дипломатия. Факт!

Морару, с сожалением посмотрев на своего дядюшку, хотел было возразить, но в этот момент неожиданно для всех появился Лулу Митреску.

Больше года Лулу не заглядывал в пансион мадам Филотти. Иногда его видели в городе. Мадам Филотти как-то заметила его, когда он выходил из парикмахерской господина Заримбы.

Лулу поздоровался со всеми так, будто только вчера виделся.

— Какой же это ветер тебя к нам опять занес, господин Лулу? Мы уж думали, ты где-нибудь за границей путешествуешь, — насмешливо сказал Войнягу.

Пряча глаза, Лулу ответил:

— И там приходится бывать… Мадам Филотти дома? — обратился он к ня Георгицэ.

— Я здесь, господин Лулу, — ответила с порога мадам Филотти.

— Я к вам… Можно?

Войдя за мадам Филотти в большую комнату, Лулу тщательно прикрыл дверь.

— Вот экземплярчик! Опора страны!… — усмехнулся Войнягу.

Женя дернул его за рукав.

— Да черт с ним. Шантрапа! Я могу ему это сказать и в глаза.

Из-за двери послышался голос мадам Филотти: «Хватит с меня. Я вас достаточно ждала! Принесете деньги, получите не только костюм, но и остальные вещи. Они мне не нужны. Если бы не работали, другое дело. А вы, я видела, посещаете первоклассные парикмахерские на бульваре Карла. Стало быть, для этого деньги находятся. Нет. Не могу… Знаю, что он вам нужен, но не могу… Уж скоро два года, как вы мне должны… Я сама нуждаюсь…»

Голос Лулу почти не был слышен. Он шепотом горячо убеждал хозяйку. Немного спустя ня Георгицэ тоже вошел в комнату. Не желая невольно подслушивать, все вышли во двор. Через некоторое время по двору, словно ошпаренный, пробежал Лулу. Вслед за ним появился ня Георгицэ. Он шумел:

— Нет! Вы только послушайте! Угрожал, что они как придут к власти, наведут порядок… И он, дескать, нам еще покажет! А? Как это вам нравится?!

— О да, дядюшка!.. Когда они начнут наводить свой «порядок», тогда у нас вообще будет настоящая «независимость»!.. — отозвался Морару.

Старик разгорячился:

— Не знаю, как тогда будет… А теперь наше государство независимое! Вот как хочешь, а покамест нашему правительству, которое может вести такую гибкую политику и сюда и туда, — браво!.. Это факт! И где хочешь скажу — браво, брависсимо!

Морару расхохотался:

— Браво, браво!

Ня Георгицэ метнул на племянника разъяренный взгляд и, махнув рукой, вернулся в дом.

Было уже поздно. Все разошлись по своим койкам, стали укладываться спать.

Когда все уже были в постелях и ня Георгицэ стал гасить свет, Войнягу громко произнес:

— Браво, брависсимо — Румыния независима!..

II

В тот день, когда мадам Филотти сидела в парикмахерской своего бывшего хозяина на очередном сеансе «омолаживания», господину Гицэ Заримбе позвонили по телефону. Один из мастеров подмигнул другому, видя, как хозяин забегал по дамскому залу, собирая необходимый инструмент и укладывая его в кожаный саквояж. Мастера знали, куда так возбужденно собирается их патрон. А когда под окном парикмахерской остановился огромный, блестевший черным лаком «Майбах» с буквами «С. Д.» над номером, означающими, что автомобиль принадлежит дипломатическому корпусу, господин Заримба громко крикнул своей помощнице:

— Сузи! Машина господина посла подана! Поторопитесь, пожалуйста, только не забудьте электросушилку! Ту, новую, немецкую…

Всякий раз, когда из германского посольства приезжала автомашина, хозяин парикмахерской взволнованно суетился. Он даже становился перед зеркалом на цыпочки, стараясь казаться выше, и особенно злился на судьбу, горько посмеявшуюся над его внешностью. Почему он стал горбатым, Заримба сам не знал. Известно ему было только, что однажды, после отъезда цыганского табора, кочующего по Добрудже, в городе Базарджике около цирюльни Абаджиева был найден полузадохнувшийся чернявенький младенец. При нем оказался клочок бумаги, на котором было нацарапано, что «сей мальчик крещен и звать его Гицэ Заримба». Видно, бросившие цыганенка опасались, как бы он не попал к мусульманам, которых в Добрудже было немало.

К счастью для ребенка, жена цирюльника Абаджиева была не только христианкой, но и фельдшерицей, и к тому же доброй бездетной женщиной. Она взяла мальчика к себе. Когда Гицэ подрос, Абаджиевы отдали его в школу. Но уже в третьем классе Гицэ стал убегать с уроков, проявляя все больший интерес к чаевым в цирюльне. После того как он остался на третий год в четвертом классе, Абаджиевы поняли, что учить цыганенка бесполезно, и хозяин постепенно стал приучать его к своему ремеслу. По мере того как рос Гицэ, рос у него за спиной и горб… В Базарджике поговаривали: «Цыгане сами не прочь украсть хорошего ребенка, а тут подбросили! Знали, небось, что он порченый»…

Гицэ же присматривался к работе опытных мастеров, жадно смотрел на бумажники, которые, расплачиваясь, доставали клиенты, и еще более завистливо на то, как поздно вечером хозяин подсчитывал выручку. Он, словно хорек, следил из своей норы за добычей. Его взгляд почему-то смущал клиентов, и они иногда даже отворачивались, доставая деньги.

Еще с детства Гицэ мечтал разбогатеть, чтобы стоять выше людей, выше во всем, потому что природа обидела его ростом и внешностью.

Цирюльник Абаджиев не раз изобличал Гицэ в краже мелких денег. То он «забудет» вернуть сдачу, то его заставали шарившим в пальто клиентов, оставленных на вешалке. Сколько раз хозяин готов был вышвырнуть Гицэ из дома, но мягкосердечная жена останавливала его. «Он и так уж богом наказан… Вырастет — образумится…» Гицэ же, пойманный с поличным, просил прощения, каялся, но продолжал свое. Однажды терпение цирюльника лопнуло, и он выгнал его.

Несколько дней Гицэ бродил по Базарджику, но нигде не мог пристроиться. И тогда он вернулся к Абаджиеву и упал ему в ноги… Гицэ простили. И правда, он стал неузнаваем. Даже недоверчивый хозяин говорил о нем: «Зверей и то делают ручными, как же цыганенка не приучить к честности! Он у нас теперь самый что ни есть на свете янтарь!..»

В этом хозяин убедился, несколько раз подбросив Гицэ по двадцатке, а как-то даже целую сотню лей!.. Убирая в парикмахерской и находя деньги, Гицэ немедленно возвращал их хозяину. Проделки детских лет постепенно забылись. Гицэ пользовался теперь полным доверием своих хозяев. Он знал даже, где Абаджиевы хранят деньги, отложенные для уплаты налога казне.

Время шло… А когда Гицэ стал неплохим парикмахером, он в один прекрасный день наложил руку на пять тысяч лей, что были собраны, прихватил единственную золотую вещь в доме — старинный медальон жены Абаджиева, кое-какой новый инструмент из цирюльни и покинул Базарджик…

На сетования Абаджиева один из его постоянных клиентов заметил, что горбатого — могила исправит…

А Гицэ уже был далеко. Он мечтал о большом городе, крупных делах, высокопоставленных знакомых. Теперь он был на пути к ним, и, конечно, только столица была в состоянии удовлетворить его стремление к задуманной карьере… Однако в Бухаресте Заримба немало настрадался: вначале он работал цирюльником в полуразрушенной бане при бойне, потом раз в неделю заходил в тюрьму и одно время даже навещал столичный морг, где также перепадал заработок. Потом ему удалось найти постоянную работу тоже где-то на окраине города. Но не прошло и полгода, как Гицэ стал совладельцем этой небольшой парикмахерской с двумя креслами, переделанными из старых стульев. Однако как только компаньон заболел, Заримба через суд сумел его вытеснить из совладельцев. Как ему удалось опутать суд, можно было только догадываться. А вскоре знавшие его удивлялись, ка́к это горбуну удалось открыть парикмахерскую в центре столицы, на бульваре короля Карла. Роскошная мебель, зеркала, инструмент были приобретены в кредит. А потом господин Заримба сумел ловко опутать торговцев, пригрозить столярам, малярам; судился он на протяжении нескольких лет то с одним, то с другим. Когда в стране запахло фашизмом, ему стало еще лучше; если какой-нибудь болгарин или венгр требовал уплаты долгов, Гицэ Заримба кричал, что хотят «разорить чистокровного румына»! И его голосу внимали. Ведь речь шла о престиже нации! В результате Заримбе удалось никому не заплатить ни гроша.

В то же время со своими клиентами Гицэ был чрезвычайно вежлив, исполнителен, аккуратен. Уже будучи владельцем перворазрядной парикмахерской в центре Бухареста, он мог броситься навстречу входящему, открыть дверь, подать пальто, рассыпаться в благодарностях. И когда кто-нибудь шепотом говорил, что этот любезный, вечно улыбающийся горбун имеет дело с легионерами, — многие не верили.

Только в «Зеленом доме» открывалось его второе лицо. Все «не чисто румынское» было ему противно, кроме итальянского и особенно немецкого. А болгар, евреев, венгров он ненавидел лютой ненавистью. Если ему кто-либо не нравился, он называл его «врагом великого румынского государства» или даже «большевиком»… На его демагогию фашистские молодчики клевали превосходно. И он полз вверх. Тем не менее Заримба прислушивался, присматривался и, по существу, копировал лидеров различных партий. Он старался перенять их манеру поведения, тон и нередко мысли, подавая все заимствованное на свой лад. Опасаясь, что его могут назвать «цыганом», изобличить в нечестности, он любил говорить: «Цыган всегда докажет, что он настоящий румын!» С тех пор как Гицэ Заримба вступил в «Железную гвардию», он был уверен, что не стал государственным деятелем вовсе не из-за горба, как ему прежде казалось, а лишь из-за того, что «Великую Румынию» опутывают враги — жиды, болгары, венгры, готовые продать «Патрию-Муму»^[40] большевикам. Это был его конек, на эту тему Гицэ постоянно выступал в «Зеленом доме». Однажды, закончив речь, призывавшую легионеров к решительным действиям против нерумын, он вскинул руку и запел: «Проснись, румын, от глубокого сна!»

О горбатом цирюльнике вскоре стало известно в «Тайном совете легионеров», а затем и в германском посольстве, куда Гицэ стали приглашать завивать жену чрезвычайного и полномочного посла. С первого же посещения здания, осененного флагом со свастикой, Заримба стал особенно горячим сторонником нацизма.

В тот день, когда он красил волосы своей бывшей маникюрше и к парикмахерской подкатил знакомый мастерам черный «Майбах» из посольства, Заримба шепнул мадам Филотти:

— Видите, коанэ Леонтина, какой автомобиль присылают теперь за вашим бывшим патроном? Лучшая машина в мире! Посла Германии! А знаете, краску я положил вам сегодня тоже немецкую… Известнейшей фирмы «Фарбениндустри»! Даже Америка покупает у них эту краску. У нас ее ни за какие деньги не найти… Германия! Цивилизация! Однако эту краску передерживать нельзя, ее даже перекись не берет. Но вам не страшно… Краска черная. А у настоящих румын волосы должны быть чернее черного. Все!.. Хватит! Можно смывать…

Заримба велел мастерице мыть мадам Филотти волосы и, схватив свой саквояжик, выбежал из парикмахерской. Рыжий шофер, вытянувшись, словно проглотил аршин, открыл дверцу «Майбаха», и господин Заримба важно уселся на заднем сидении автомобиля. Он хорошо знал, что сейчас мастера, соседи, клиенты с любопытством наблюдают за ним. Заримба чуть не лопался от гордости, но всегда жалел, что церемония эта происходит перед дверьми его заведения, а не у «Зеленого дома», чтобы и те молокососы-студенты, которые обычно кичатся своими «великими знаниями», могли воочию убедиться, кто присылает за ним свою автомашину!.. Всю дорогу Гицэ гнусавил себе под нос «Дойчланд, дойчланд юбер аллес!» А подъезжая к посольству, он зафальшивил во весь голос. Страшно ему хотелось, чтобы шофер передал своему хозяину, что румынский парикмахер всей душой предан Германии…

Но вот после того случая, когда мадам Филотти была свидетельницей приезда машины за ее бывшим патроном, черный «Майбах» из германского посольства больше не подкатывал к парикмахерской на бульваре Карла. Вскоре под предлогом, что за последнее время в парикмахерской стало меньше посетителей, Заримба отказался от второго зала, который он открыл всего год назад. Теперь там был специализированный магазин по продаже радиоприемников немецкой фирмы «Телефункен».

Некоторые мастера да и отдельные клиенты поговаривали, что хоть Гицэ и остыл последнее время к легионерам, тем не менее он себя скомпрометировал, и дела его, как видно, пошатнулись…

Так все должно было выглядеть. В действительности же «дела» господина Заримбы, как никогда прежде, упрочились. Но сейчас, когда Германия перешла к открытым действиям, для успеха дела румынских легионеров следовало быть как можно более незаметным. Оттого-то Гицэ перестал посещать «Зеленый дом». Теперь он из кожи лез, чтобы казаться «нейтральным», мог пожертвовать тысячу лей благотворительному обществу, помочь какому-нибудь инвалиду войны, а иногда уделить внимание тому или иному «пострадавшему от жидов или других национальных меньшинств». И он возил «жертву» к адвокатам, спорил, добивался, тратился, поэтому многие считали его добрым ангелом. Гицэ постоянно улыбался, но когда начинал нервничать, высовывал кончикудивительно узкого языка и облизывал губы. В эти минуты он походил на змею, высунувшую ядовитое жало.

Людей Заримба ненавидел, потому что они были не такие, как он. Уродство сделало его злобным и безжалостным, невероятно мстительным и злопамятным. Однако Гицэ всегда носил маску самой галантной любезности.

Семьи у него не было. Хозяйство вела горничная — полуглухая, хромая старуха, фанатично религиозная. Может быть потому, что она тоже была уродлива, Гицэ относился к ней терпимо. Сам он в бога не верил — бог его обидел, — но внешне он был почтителен со священнослужителями и регулярно посещал кафедральный собор. И это тоже было не случайно. Истинным богом Заримбы были деньги, к которым, он стремился лишь ради того, чтобы добиться власти… Но и власть была нужна Гицэ во имя единственной цели: стать выше всех остальных, обычных людей… Гицэ дружил с военными, заискивал перед высокопоставленными лицами, старался всем им угождать, добивался, чтобы они чувствовали себя обязанными ему. Он даже давал им взаймы, но, конечно, под солидную гарантию…

Оттого к господину Заримбе потянулись различного рода «кредиторы». И в зависимости от того, что эти «кредиторы» могли «обещать» на будущее» или что они собой представляли «в настоящее время», он принимал их. Обанкротившиеся политические «деятели», проворовавшиеся чиновники, опустившиеся офицеры различных чинов и рангов шли к владельцу парикмахерской на бульваре Карла.

Однажды Заримбе представили бывшего сублокотенента артиллерии Лулу Митреску. Заримба, улыбаясь, оглядел его и сразу же определил групповодом по связи. Примерно с год Лулу разъезжал по стране, развозил директивы и привозил в столицу рапорты начальников легионерских филиалов. Иногда у него возникало не то сомнение, не то подозрение, к чему нужны такого рода сведения «Гвардии» и тем более горбатому парикмахеру? Но он был в состоянии задать себе этот вопрос — и только. Выводов Лулу не делал. Позднее он привык, втянулся. Главное для него — иметь доход! Притом, куда бы Лулу ни приезжал, его принимали с почетом, хорошо кормили, оплачивали хороший номер в гостинице. Иной раз обучалось и обыграть в карты кого-нибудь из провинциалов, заискивавших перед «связным из центра». И почти в каждом городе, где побывал Лулу, он оставлял в слезах дочь купца или лавочника, немолодую жену отставного полковника или шансонетку из бара…

В своих «романах» Лулу был крайне неразборчив. Он мог отказаться от свидания с красивой, влюбившейся в него до готовности покончить с собой гимназисткой и провести ночь с пожилой горничной отеля, если видел возможность «призанять» у нее немного денег…

Своего шефа, парикмахера Заримбу, бывший сублокотенент армии его величества полюбил как родного… Лулу ему как-то рассказал, что у него нет никого. Шеф ответил: «И я тоже одинок!» — Лулу это тронуло до слез. Вскоре Заримба вручил ему две тысячи лей и велел прилично одеться. Конечно, не по дружбе, а для того, чтобы, подчиненный мог посещать интересующие Заримбу места. Но, как и следовало ожидать, Лулу проигрался. При встречах с парикмахером жаловался, что портной задерживает костюм, и тут же, между прочим, просил в долг немного денег. Заримба улыбался. Он прекрасно понимал, куда этот рослый красавец с каштановыми кудрями мог тратить деньги… Как-то Заримба сказал:

— Вы просите помочь — пожалуйста. Только я не люблю, когда мне говорят неправду…

Лулу насторожился, хотел было обидеться — «слово чести офицера!» — но, встретив хитрый, проницательный взгляд шефа, рассмеялся. А Заримба знал, что расход этот еще окупит себя…

С тех пор Лулу Митреску считал горбатого парикмахера самым добрым человеком. И когда один из легионеров, познакомивший его с Заримбой, спросил невзначай, доволен ли он шефом, Лулу ответил:

— Он мне как родной… Слово чести офицера! Как-то недавно видел его на панихиде в соборе. Шеф стоял перед образом спасителя… Не поверишь, при свете лампады и свечей он был как две капли Христос! Честь офицера!.. А то, что он малость горбатый, так он мне даже кажется великомучеником. Ей-богу, не вру… — Легионер одобрительно кивнул головой и, усмехнувшись, похлопал его по плечу.

Лулу Митреску недаром видел в парикмахере своего спасителя. Если Лулу, уезжая с поручениями «Гвардии», на дорогу должен был получить две тысячи лей, Заримба выдавал всего полторы, а потом, когда Лулу возвращался без копейки и обращался к «благодетелю», тот давал остальные, но с таким видом, будто делал великое одолжение… И Лулу славил своего шефа до небес…

Но вот однажды, вернувшись в столицу и получив у шефа деньги, Лулу вскоре снова остался без гроша. Не в первый раз выручила давняя знакомая, конопатая девица, продававшая лимонад у Северного вокзала. Но даже позавтракать с вином и оставить на чай официанту, как он обычно делал, Лулу не мог. А тут, как на грех, знакомый официант рассказал, что в кабачок на шоссе Жиану, где он теперь работает, зачастили денежные ребята.

— Сосунки дуют каждую ночь… Шпана их обыгрывает… А денег у них «лимон»!^[41]

Это сообщение взбудоражило Лулу. Сегодня он собирался навестить Мими, у которой не был ни разу с тех пор, как она перешла в отель «Атене Палас». Накануне по телефону Мими грозилась, что найдет себе более постоянного друга… Лулу остановился в раздумье. Собственно говоря, часам к десяти вечера он разделается с папенькиными сыночками, а потом — к Мими. «Хоть раз прийти к ней при деньгах!» — подумал он… Да, но для начала игры надо иметь хоть немного деньжат, а в кармане ветер… Надо где-то перехватить!…

Когда хромая горничная вызвала своего хозяина специальным звонком и сообщила, что в прихожей — господин Митреску, парикмахер несколько раз обвел кончиком языка свои тонкие губы, но велел пригласить гостя. Заримба понимал, что только крайне важное дело могло привести групповода к нему домой. В этом он был уверен, ибо для обычных встреч у них имелось специальное место. Но, здороваясь с Лулу, Заримба почувствовал, что от него пахнет вином, и заподозрил, что легионер Митреску явился к нему домой в столь трудное для нации время без всякой на то серьезной причины… Тем не менее шеф улыбнулся и пригласил Лулу пройти за ним.

Они спустились по узкой застланной мягкой дорожкой лестнице в подвал. В небольшой убранной коврами комнате Заримба указал гостю на кресло и сказал, что оставит его здесь на несколько минут… Однако Лулу перебил шефа, сказав, что пришел по делу и задерживаться не намерен…

Заримба удивленно поднял брови.

— Есть что-нибудь срочное?

Лулу рассмеялся и, зажмурив глаза, отрицательно качнул головой.

С лица Гицэ Заримбы исчезла улыбка. Лулу этого не видел. Решившись, наконец, сказать, Лулу открыл глаза и вдруг увидел, как по ту сторону двери мелькнул горб шефа. Дверь хлопнула. Лулу вскочил, но решив, что шеф скоро вернется, закурил и снова опустился в кресло.

На нижней полочке столика, возле которого он сел, лежала аккуратная стопка журналов «Реалитатя иллюстратэ»^[42]. Лулу взял первый попавшийся номер, закинул ногу на ногу и стал рассматривать картинки.

III

Илья проснулся раньше, чем зазвенел помятый будильник. Протянув руку, он задвинул кривую жестяную задвижку предохранителя, чтобы трезвон не разбудил еще спавших жильцов пансиона, а через двадцать минут уже шел по Вэкэрешть. Он любил столицу в эти ранние утренние часы. Дворники подметали улицы, магазины были закрыты, трамваи еще не гремели: было тихо, малолюдно. Лишь иногда, когда к калиткам палисадников подходил обросший щетиной человек в старой офицерской фуражке со сломанные козырьком, тишина нарушалась звоном колокольчика. Это был мусорщик. За ним следовала двуколка на высоких колесах с большим ящиком. Дворники, прислуга или сами жильцы выносили мусор.

В этот ранний час из ворот и подъездов невзрачных домов, будто поднятые по тревоге, выбегали одинокие люди; в кепках или старых помятых шляпах, с жесткими от мозолей руками и заспанными еще лицами, они на ходу закуривали. Это были те, кто редко высыпались на своих продырявленных матрацах, дощатых нарах или коротких сундуках, удлиненных приставленными табуретами; они чуть свет спешили туда, где отдавали свои силы, опыт, здоровье…

Позднее на улицах появлялись олтяне-торговцы; их протяжные выкрики словно раскалывали утреннюю тишину. Они предлагали зелень, фрукты, яйца, молоко. Город просыпался. То тут, то там поднимались жалюзи, отодвигались занавеси — иногда узорные тюлевые, иногда дорогие плюшевые, а большей частью из полотна с дешевыми кружевами или просто из марли.

Наконец открываются окна. Протирая глаза, поправляя сетки, сохранявшие прически, появляются дамы в длинных шелковых халатах или горничные — в легких ситцевых платьях. Торговцы к каждой имеют свой подход. Начинается торговля. Хозяйки придираются, что зелень петрушки пожелтела, яйца, должно быть, из-под квочки, фасоль мелкая, молоко, наверное, свернется и, наконец, нужно продавать подешевле… на базаре все-таки не так дорого!..

Продавец, в свою очередь, божится, что товар у него самый свежий и цены, конечно, дешевле, чем на рынке… Прислуге олтян-продавец старается польстить: называет «мадемуазель» или «барышня». Иной раз не без усмешки величает «хозяйка», «госпожа» и даже «барыня». Торгаши норовят обмануть, а прислуга — выгадать себе на кино, пудру или помаду…

Вскоре первые трамваи с грохотом мчатся к центру. На подножках висят мальчишки-газетчики. Они спешат к типографиям, где тяжелые машины уже выплевывают свежие номера газет с известиями о событиях, происшедших за последние несколько часов. Передний вагон трамвая в этот час пуст. Лишь в прицепе второго класса дремлют ранние пассажиры. На остановках постепенно накапливается народ.

И хотя трудовой люд уже направляется к месту работы, в ресторанах «Тик-так», «Британия», в барах «Колорадо», «Мулен-Руж», «Карлтон-Баре» продолжается кутеж. Шансонетки устало вскидывают изящные ножки и привычно вихляют бедрами… Здесь не только «девицы», но и подобные им мужчины пьют «на твой» или «ваш» счет… Владельцы заведений, официанты обожают задержавшихся: клиентура устает, теряет счет заказанному. Теперь можно и приписать… Как правило, тут топчутся сыщики, выжидая удобный момент, чтобы получить от официантов очередную информацию, и сутенеры, мечтающие затащить денежного провинциала к «компаньонке», работающей с ним «на процентах»…

Внизу, у подъездов, дремлют за рулем шоферы свободных такси.

После бурно проведенной ночи покидают работающий круглосуточно профилактический пункт истощенные, с темными кругами под глазами, «девушки»…

В военных казармах трубят «подъем»… Оказывается — ровно шесть часов. Тут же с разных концов столицы доносится вой заводских сирен. Конец ночной двенадцатичасовой смены.

Постепенно улицы наполняются народом. Сторожа магазинов уже поднимают гофрированные металлические шторы, снимают ставни, открывают витрины, мимо которых важно прохаживаются ночные полицейские.

Наблюдая, как просыпается город, Илья незаметно дошел до бульвара Таке, где помещался гараж «Леонида и К°». Сегодня он с тремя рабочими должен поехать в Констанцу. Сюда, в крупнейший порт страны, прибыли из Америки автомашины и груз для гаража. Возглавлял группу Илиеску. Ехали также слесарь и электрик. Илья должен был добиться быстрого получения вагонов-платформ и оформить путевые документы.

В гараже никого еще не было. Илья посидел в диспетчерской, поговорил с дежурным механиком. Тем временем пришли Илиеску и электрик. Слесарь запаздывал. Он появился, когда проволока и инструменты были уже погружены в машину.

Безлюдные перроны показались Илье какими-то необычными… Инструмент, круги с проволокой и прочие необходимые вещи были сданы в багаж. Пока взвешивали, оформляли, к перрону подали состав. Постепенно стали прибывать пассажиры. У вагона первого класса стояла группа хорошо одетых людей. Вот нарядная пара с цветами. Судя по всему, это молодожены, отправляющиеся в свадебное путешествие. Они громко разговаривают с провожающими, смеются, шутят. Носильщики приводят все новых пассажиров. Коммерсанты в выутюженных костюмах с чемоданчиками или пухлыми портфелями резко отличаются от вояжеров — вечно спешащих, в помятых пиджаках, с бесчисленным количеством чемоданов.

Подталкивая перед собой коляски на велосипедных колесах, вдоль состава прохаживаются продавцы в голубых кителях и фуражках с золотым кантом на околыше. Они предлагают газеты, журналы, шоколад, мятные конфеты, дорогие сигары, папиросы, сигареты, марципаны…

У подножек своих вагонов, чисто выбритые, в белых воротничках и черных галстуках, стояли кондукторы, поглядывая, не появится ли в такую рань инспектор или контролер. От этого зависело, можно ли брать «зайцев»… Кондуктор хвостового вагона вдруг почесал ухо — сигнал, что контролер появился на перроне. Немедленно пошло по цепочке — кондукторы предупреждали друг друга — «безбилетных не брать…»

По перрону в ярко-красной фуражке прошел дежурный диспетчер. Люди стали прощаться… Короткий свисток паровоза — и состав двинулся. Провожающие у вагонов первого и второго классов замахали руками, шляпами, платками, посылали воздушные поцелуи, улыбались…

У вагона третьего класса тоже прощались, но более сдержанно. Уезжавший на военную переподготовку рабочий расцеловал двух девочек-школьниц, потом мальчишку, державшего за веревочку коробку из-под чая, затем обнял жену и, схватив сундучок, почти на ходу вскочил на подножку вагона. Женщина взяла на руки сына, девочки прижались к ней. Все грустно смотрели вслед удаляющемуся поезду.

К удивлению Ильи, в вагоне было мало народу и скамейки пустовали. Электрик, радуясь простору, говорил: «По-барски едем! Как в первом классе!» Затем принялся подшучивать над слесарем, намекая, что причина его опоздания «романтическая», хотя тот божился, что до поздней ночи подбивал сыну подметки к ботинкам. «Не напасусь на него обуви. Вторую пару за лето. Уж ругал его и ботинки запирал. Думал, пусть ходит босым, так он ноги себе побил…»

Илиеску сказал:

— Раз он рвет обувь, стало быть здоровый, живой мальчишка. Это в наше время самое важное.

— А они у меня не болеют. Четверо их, и все здоровые. Знают, что лечить их не на что…

Вскоре вдали показался длинный мост. Поезд сбавил скорость. Внизу, сверкая и переливаясь, нес свои быстрые воды Дунай… Все четверо стояли у окна и смотрели, как мелькают стальные прутья и тяжелые железные балки виадука. Где-то вдали, теряясь в сиянии солнца, расстилал по воде темные клубы дыма буксир, волочивший длинную баржу.

Опершись рукой о плечо Томова, Илиеску задумчиво смотрел на Дунай. И вдруг тихо произнес:

Томов удивленно посмотрел на Илиеску. Его лицо то и дело перечеркивали тени балок. Илья почувствовал симпатию к этому человеку, будто он вдруг стал ему родным. Оба улыбнулись, словно поделились друг с другом чем-то сокровенным. И эта улыбка сблизила их.

Когда электрик и слесарь перешли к противоположному окну посмотреть, не виднеется ли Черна-Вода, Илиеску спросил Томова:

— Нравится мост?

— Огромный! Я впервые вижу такой…

— А знаете, в честь кого он назван?

— Как же. Еще в школе изучали; в честь короля Карла первого.

— Вот-вот. В Румынии мост имени короля Карла первого, а сам король не владел румынским языком…

Томов был удивлен.

— Неужели? Как же он страной правил?

— Так и правил… С народом короли не говорят, а с министрами разговаривал по-немецки.

— Вот так король!.. — усмехнулся Томов.

— А разве это смешно? — тихо спросил Илиеску.

— Нет, конечно. Я знал, что он пруссак из Гогенцоллернов, но чтобы не владеть румынским языком и быть королем…

Подошел электрик и сказал, что уже виднеется станция. Вскоре слева показались домики окраины Черна-Вода. Когда поезд остановился, в вагон с шумом повалил народ. Послышалась знакомая Томову болгарская и турецкая речь. Пассажиры, большинство крестьяне, были бедно одетые, измученные, с болезненными лицами.

— Турки, — шепнул слесарь.

— Есть и турки, но большинство говорит по-болгарски, — пояснил Илья.

— Вы понимаете? — спросил электрик.

Илья кивнул головой.

— Вы знаете болгарский и турецкий? — заинтересовался Илиеску.

— У нас в Бессарабии много деревень, где живут болгары и гагаузы…

— А что это за гагаузы такие? — заинтересовался слесарь.

— Народность, — ответил Томов, — национальность такая… Говорят, будто они застряли со времен хозяйничанья турок в Бессарабии и Добрудже. Почти все они приняли христианскую веру. А язык их схож с турецким, и села у них тоже носят турецкие названия: Каракурт, Чадыр. Но есть и болгарские села с болгарскими названиями: Табак, Вайсал, Булгарика. А вон эти, — показывая на пассажиров, продолжал Томов, — должно быть, настоящие турки, мусульманской веры…

— Эти веруют в Аллаха! — засмеялся электрик.

— Ну и Аллах с ними, — перервал их слесарь. — Перекусим лучше. А то скоро Меджедия, а там уж и до Констанцы недалеко.

IV

Сидя в подвальном помещении, Лулу долго рассматривал иллюстрации, курил, потом журнал упал на ковер, голова его откинулась на спинку кресла, и по подбородку потекла струйка слюны…

А в это время наверху, в комнате, расположенной как раз над той, где спал Лулу Митреску, кроме хозяина дома и еще трех железногвардейцев из «Тайного совета легионеров», находился и долговязый Доеринг.

Один из легионеров, щуплый, небольшого роста, с чубом, свисавшим на лоб в подражание фюреру, доложил, что полицейский комиссар, организовавший арест «капитана», разыскан.

— Я приказал выделить группу легионеров, которые дадут присягу самопожертвования и до конца месяца уберут его…

— Ваши действия, господин Сима, — с улыбкой повернулся к нему Заримба, — безусловно, разумны. Но обстановка за последние сорок восемь часов вынуждает нас изменить намеченные ранее планы. Я должен сообщить членам «Тайного совета» неприятную весть: одноглазый Калинеску замышляет нарушить данное слово…

Трое легионеров удивленно смотрели на Заримбу. Лишь один Доеринг был спокоен. Легионер с маленькими усиками и надрезанным левым ухом, словно пантера, рванулся вперед, видимо, желая возразить.

— Спокойно, господин Думитреску! — произнес Заримба, останавливая его порыв движением руки. — Для того, чтобы принять трезвое решение, мы прежде всего должны быть благоразумны… — Заримба сделал небольшую паузу, сморщил свой узкий лоб, откашлялся слегка и продолжал скорбным тоном: — Господин Доеринг располагает сведениями, что Арманд Калинеску готовит на ближайшие дни под предлогом «попытки к бегству» убийство нашего горячо любимого капитана…

Надорванное ухо Думитреску вздрогнуло, широкий рот перекосился, глаза налились кровью. Он вскочил.

— Нашего капитана! Нашего любимого Корнелиу Зеля Кодряну «при попытке к бегству»?!. — рявкнул он.

— Сегодня же ночью надо освободить капитана! — произнес третий легионер, Миронович.

Сима встал рядом с Думитреску и театрально произнес:

— Эту священную миссию я беру на себя и готов дать присягу, что в течение трех дней наш капитан будет освобожден!.. Либо я, Хория Сима, сложу свою голову…

— Капитан обязательно будет освобожден! — поддержал его Думитреску. — Мы поднимем всех легионеров и на руках унесем капитана вместе с тюрьмой!.. И все, что попадется на пути, снесем, уничтожим, перебьем! Или мы не легионеры!..

— Капитан будет освобожден, даже если мир перевернется вверх дном!.. — добавил Хория Сима.

Заримба и Доеринг сидели с опущенными глазами, дожидаясь, когда кончится трескотня. Однако прервать членов «Тайного совета» никто не решался. Если Хория Сима был известен как язвительный хитрец, готовый отказаться от своих слов, в случае если почует, что занятая им позиция невыгодна, то Думитреску знали как самого свирепого, мстительного и невыдержанного. Этот выкладывает все, что думает…

Как и следовало ожидать, первым в обстановке сориентировался Сима. Он уловил, что Доеринг и Заримба не реагируют на патриотическое намерение освободить капитана, и мигом замолк. Больше того, он дипломатично одернул. Думитреску, предложив выслушать другие предложения. Тогда медленно поднялся представитель германского посольства — Доеринг. Закинув одну руку назад и заложив другую за борт своего серого клетчатого пиджака, он заговорил размеренным деревянным голосом:

— Мне поручено довести до сведения «Тайного совета», что информация о готовящемся расстреле господина Кодряну была доложена рейхсфюреру СС Гиммлеру. Меня срочно вызвали в Берлин. Рейхсфюрер СС распорядился довести до сведения узкого круга членов «Тайного совета легионеров» Румынии точку зрения фюрера по этому вопросу. Фюрер, равно как и рейхсфюрер СС, глубоко скорбят в связи с решением, которое они вынуждены принять во имя спасения целостности румынского государства и торжества идеалов легионерского движения… Правительство Румынии, возглавляемое Армандом Калинеску, обязалось не принимать «крутых мер» против находящегося в заключении господина Кодряну. Такое заверение было дано лично премьер-министром Калинеску нашему послу господину фон Раса… В связи с намерением главы правительства Румынии нарушить данное обязательство фюрер вынужден будет принять самые действенные меры как в отношении самого правительства Румынии, так и в отношении всей страны. В целях ускорения такого процесса, в котором заинтересованы фюрер и румынские легионеры, рейхсфюрер СС Гиммлер распорядился предложить членам «Тайного совета» следующее:

П е р в о е:

Усилить антиправительственную деятельность.

Для этого необходимо:

a) расширить сеть легионерских гнезд в стране;

b) создать видимость недовольства правительством Калинеску, которое попустительствует действиям коммунистов;

c) создать видимость готовящегося нападения большевистской России на Румынию;

d) любыми способами компрометировать коммунистов.

В т о р о е:

Не принимать никаких мер к освобождению господина Кодряну, так как нарушение обязательств, взятых правительством Калинеску, приведет к неизбежному и желательному для фюрера конфликту, в результате которого Румыния пойдет по новому пути.

Для, этого:

a) на пост капитана рейхсфюрер СС Гиммлер предлагает избрать господина Сима Хория;

b) господин Сима Хория должен впредь именоваться «Командующим легионерского движения»;

c) звание капитан, равно как и личность господина Кодряну, должны остаться символом великомученичества и патриотического самопожертвования во имя победы национальных идеалов!

Представитель германского посольства опустил руки по швам, щелкнул каблуками и, вскинув руку, выкрикнул:

— Хайль Гитлер!

Все четверо — Сима, Думитреску, Миронович и Заримба хором повторили «хайль», после чего воцарилась гробовая тишина, словно они решили уже сейчас почтить память погибшего «капитана».

— В крупной игре, братья легионеры, — медленно заговорил Заримба, — иногда жертвуют королевой, чтобы выиграть партию! Фюрер в своей искренней заботе о нашей Румынии готовится преподнести миру решающий мат! Игра крупная, братья легионеры, ответственная, решающая!. Будем же исполнительны, благоразумны и да ниспошлет нам свои дары всевышний!.. Да здравствует «Гвардия»! Да здравствует во веки наш великомученик «капитан»! Хайль Гитлер!

В комнате снова воцарилось молчание. Потом Хория Сима, как бы очнувшись, тихо сказал, что предпочел бы лучше положить свою голову, чем лишиться любимого «капитана». Однако идеалы «Гвардии» и интересы нации стоят превыше личных симпатий, любви и преданности… И он, Хория Сима, готов принять предложение фюрера!..

За то время, пока легионер Лулу Митреску успел проснуться, выкурить последнюю сигарету, протрезвиться и прийти к заключению, что его намерение побывать в кабачке на шоссе Жиану, а затем навестить Мими — сорвалось, — Заримба достал портрет Гитлера и положил его осторожно на стол. Рядом он поставил крест с барельефом «капитана» в центре.

Члены «Тайного совета» Думитреску и Миронович обменялись многозначительными взглядами, мол, «капитан» еще жив, а горбун уже причислил его к лику святых.

По одну сторону стола стали Думитреску и Миронович, по другую — Заримба и Доеринг. Хория Сима встал против портретов. Касаясь их левой рукой, а правую вскинув вверх, он начал давать присягу «Ф. К.» — «фюреру и капитану».

А Лулу никак не мог понять, куда девался добродетель? Знать бы раньше, он ни за что не пришел бы сюда. Лулу пошел было к выходу, но, к его удивлению, в дверях не оказалось ручки. Он попытался открыть дверь — тщетно. Только теперь Лулу понял, что шеф умышленно запер его. Он осмотрел комнату — окон не было. С трансильванского ковра, занимавшего всю стену, смотрел Гиммлер в эсэсовской форме с одним погоном, под который была продета портупея. Лулу удивился странной форме, но тут же вспомнил, что в «Зеленом доме» ему говорили, будто во всем мире только вождь эсэсовцев Генрих Гиммлер носит для отличия от остальных смертных — генералов, адмиралов и маршалов — единственный погон. Лулу это понравилось. Носить один погон! Забавно! Вдруг взгляд его упал на секретер, где рядом с бронзовым распятием скалил уцелевшие остатки зубов завернутый в целлофан человеческий череп. Лулу пожал плечами и отвел глаза. Потом снова покосился на череп. Ему стало как-то не по себе. Он не слышал, как бесшумно открылась дверь, а когда очнулся, в кресле сидел шеф так спокойно, будто он и не уходил из комнаты.

Заримба с улыбкой потрогал белоснежный накрахмаленный платочек, неизменно торчавший из кармашка, и сказал насмешливо:

— Вы, кажется, несколько задержались, господин лейтенант?

Лулу растерялся — и от неожиданного появления шефа и от его тона.

— Да… Нет, что вы!.. Собственно говоря…

— Ах да, дверь захлопнулась, — продолжал Заримба с таким видом, будто это произошло совершенно случайно. Но тут же улыбка сползла с лица парикмахера, и он продолжал строгим тоном.

— Если, господин Митреску, «Гвардия» авансировала вас званием лейтенанта, то вовсе не значит, что вы имеете право приходить сюда, как к себе домой. Только срочное, неотложное дело могло бы извинить вас. Ваш поступок нельзя расценить иначе, как нарушение метода работы, а следовательно, и присяги… К каким последствиям может привести нарушение присяги, надеюсь, господин лейтенант знает…

Лулу все казалось, что его добрый шеф шутит. Но когда Заримба подал ему листок бумаги и велел собственноручно написать о своем проступке, Лулу покраснел и молча сел писать. Случайно взглянув на секретер и снова увидев череп, он вздрогнул. Заримба перехватил его взгляд, улыбнулся и, вскинув руку, тихо произнес: «Хайль!».

Лулу вскочил и рявкнул:

— Хайль …итлер!

Заримба подошел к нему вплотную. Хотел положить по-приятельски руку на плечо, но увидел, что не достать. Тогда он прикоснулся желтой сморщенной рукой к груди легионера. Все выглядело, будто они по-прежнему друзья, хотя на этой работе «дело по делам, а суд по форме»…

— Теперь немного о деле, — сказал Заримба серьезно. — Вам, лейтенант Митреску, предполагается поручить важный участок работы — связь центра с филиалами, расположенными в пограничных районах страны. Работа будет сопряжена с трудностями и риском для жизни…

— Я офицер армии! — перебил Лулу. — Слово мое больше, чем святое!

— Вы, прежде-всего, легионер! А это превыше армии, — строго поправил его Заримба.

— Именно это я имел в виду, господин шеф! Все, что мне будет приказано, — я выполню. Слово чести офи… — Лулу осекся, но тут же поправился: — Слово чести легионера!

Заримба равнодушно произнес:

— Браво! Благодарю…

Лулу вскинул руку, но Заримба вдруг повернулся и вышел, снова захлопнув за собой дверь. Лулу так и остался с поднятой рукой и болезненно сморщенной физиономией… Перед приходом сюда он выпил бутылку вина и целый сифон сельтерской воды и теперь только и мечтал, как бы вырваться отсюда. Поглядев на открытый пюпитр секретера, где лежала бумага, на которой он сам написал свой приговор, Лулу тяжело вздохнул. Пропала Мими… Она же оказала: «Не позже десяти», а теперь уже двенадцать. Лулу размышлял, ждет ли его Мими или проводит время в номере какого-нибудь брюхастого волосатика. Впрочем — это, возможно, к лучшему. Волосатик может оказаться с набитым портмоне, а Мими не растеряется. Тогда и ему, возможно, удастся подразжиться. Судя по тому, как повернулось дело, шансы на получение «займа» скудные. А я еще называл его благодетелем, Христом!.. С Мими помирюсь… Загляну завтра. Правда, она снова заладит: «Киса — ты врун и шалопай», но не скажешь же ей, что весь вечер просидел с черепом. А деньжат придется все же где-нибудь раздобыть для начала, иначе не нащупаешь папенькиных сынков в кабаке. Но карты мне сегодня наврали, слово чести! Думал, раздобуду деньжат, а тут вдруг расписка, предупреждение, череп. Бр-р-р-р!.. Хотел подзанять малость у «благодетеля», а он меня сюда, к черепу… — Лулу осторожно взял его в руки. — Наверное, «чикнули» кого-нибудь. В затылке отверстие. Пулевое, конечно. Но к чему шеф держит его здесь? Талисман, может быть, какой? Вот бы показать его Мими! Завизжит на всю гостиницу… А я, дурак, думал, что он Христос!..

Мысли Лулу были прерваны звуком внезапно открывшейся двери, и в комнату ворвался среднего роста брюнет с усиками на бульдожьем лице и надорванным левым ухом.

Лулу его узнал, хотя ни разу прежде не видел. Это был тот самый Николай Думитреску, что несколько лет тому назад на вокзале в Синайе вместе со своими коллегами Кара-Нику и Никушором Белимаче убил премьер-министра Иона Георге Дука. Но Думитреску, по слухам, бежал в Германию. Его портреты тогда были во всех газетах. Лулу вскочил, вытянулся. Затем, выкинув быстрым движением руку вперед, прошептал:

— Хайль …итлер!

Насупившись, Думитреску посмотрел на стройного красивого Лулу и, едва приподняв руку, хриплым голосом пробормотал:

— Сэнэтате!^[43]

— Сэнэтате, господин Думитреску! — отчеканил Лулу.

— Вижу, знаешь меня. Однако и мы знаем своих людей. И не только знаем, где они бывают, как себя ведут, но и что думают!..

Думитреску сделал паузу, а Лулу поднял глаза к потолку, всем своим видом показывая, что это к нему не относится…

— В субботу вечером, в баре «Колорадо», — продолжал Думитреску, — легионер Лулу Митреску позволил себе играть в карты с евреем Шмулевичем. Проигравшись, Митреску предъявил легионерскую легитимацию и под угрозой привести гвардейцев и сжечь обувной магазин Шмулевича потребовал деньги обратно. Тот испугался и отдал выигранные деньги, а также и остальные, что имелись при нем, всего пять тысяч лей. Все эти деньги мною конфискуются, и легионер Митреску обязан их внести в кассу «Гвардии»…

Лулу остолбенел. И не оттого, что Думитреску все известно. Нет. Но ведь он получил обратно только свои восемьсот лей. Свидетели есть!..

Лулу хотел сказать об этом, но Думитреску, закинув назад руки, как это делал рейхсфюрер СС Гиммлер, предупредил:

— Легионеру следует знать, что когда с ним разговаривает член «Тайного совета», положено не дышать!.

Лулу щелкнул каблуками и застыл.

— Тебе доверяется ответственная миссия. Имеется «индюк»^[44], который выследил и арестовал «капитана». Дадим тебе его адрес и фамилию. Но самого не трогать. У «индюка» есть дочь. Студентка. Убрать надо ее — так будет больнее… Подберешь легионера, который отошел за последнее время от движения. Пусть познакомится с дочерью «индюка», побывает с ней на людях, чтобы были свидетели. Пока все. Сам стой в стороне. Дальнейшие указания получишь от своего шефа. Ясно?

— Ясно, господин Думитреску.

— Слушай дальше. Завтра, ровно в десять вечера, в сорок шестом номере гостиницы «Амбасадор» получишь от своего шефа все необходимые для этой операции данные. Отвечаешь жизнью! Тебе выделяется десять тысяч лей. Будут расходы. Сейчас пиши расписку на десять тысяч. Получишь пять… Остальные я задерживаю в счет тех, что ты получил в «Колорадо» у жидовского обувщика…

Только теперь Лулу все понял. Но он был восхищен ловкостью знаменитого Думитреску. «Вот как надо заколачивать!» Он охотно написал расписку и с удовольствием вспомнил, что утром ему трижды выпадала «бубновенькая десяточка»… Нет, все же картишки — великое дело! Недаром говорят, что фюрер ничего не предпринимает, пока не выпадет хорошая карта… А мне они еще принесут настоящее счастье… И тогда я покажу добродетелю, что собою представляет Лулу Митреску и кто кого будет предупреждать о нарушении присяги… Но пока и пять тысяч — тоже сумма!»

V

Документы и заявки на получение вагонов-платформ были оформлены. Дежурный весовщик обещал не задерживать. Но шел уже третий день, а платформ не было. Все четверо — Илиеску, электрик, слесарь и Томов теперь по очереди под открытым небом сторожили машины у погрузочной рампы. По нескольку раз Илья, иногда вместе с Илиеску, ходил на станцию справляться, когда же, наконец, дадут платформы для погрузки. Утром весовщик сказал, что накануне было полтора десятка платформ, но их забрала воинская часть. Теперь он велел зайти часам к пяти. Времени было много, и Томов решил пойти в город на телефонную станцию — сообщить в гараж о причине задержки. С ним пошел и слесарь. Он в Констанце служил в армии и некоторое время работал. У машин остался дежурить электрик. Илиеску был в городе по каким-то своим делам.

Кругом царило оживление. Констанца — самый крупный порт Румынии на Черном море; здесь, как говорили, можно купить «маму и папу». Констанца и ее окрестности славились не только курортами, дачами; тут можно было достать любые контрабандные товары, начиная с маслин, лимонов, английского сукна, кожи и лака всех видов и кончая опиумом, револьверами, духами и живым товаром… В портовых скудно освещенных улицах и переулках можно встретить матросов разных стран, предлагающих дешевые безделушки, курительные трубки или блестящие, под золото, портсигары, духи в флаконах в виде черной кошки или Дон-Кихота, китайские веера или французские порнографические открытки. Из окон их окликают хриплыми от табака и алкоголя голосами представительницы той известной профессии, которая дозволена полицией… Здесь скандалят сутенеры, режутся из ревности любовники какой-нибудь содержанки, жестоко мстят полицейским агентам, доносчикам, стреляют… Из грязных, третьеразрядных ресторанчиков доносятся модные куплеты. Скрипка, кларнет и барабан составляют оркестр. Иногда к ним присоединяются цимбалы. Музыканты надрываются до поздней ночи, потом пропивают заработанное и валяются где-нибудь в подворотне.

Как и во всех городах страны, улицы названы именами королей. Главная улица обязательно имени Карла, отель Карла, бульвар королевы Марии, есть и королевский дворец. Чтобы люди не забыли, что страна свободна, им напоминает об этом «Площадь Независимости»… Приезжий не заметит больницы, школы или театра, но в глаза ему непременно бросится величественное здание казино. Недалеко отсюда расположена ратуша-примария. Центр более или менее чист. Повсюду магазины, экспортные и импортные конторы, представительства заграничных фирм, комиссионных бюро. Кафе-закусочные на каждом шагу. Без них город, наверное, не мог бы существовать. Посетители — обычно маклеры всех категорий: квартирные, домовые, залоговые, брачные, по купле-продаже машин, зерна, скота, вина, мельниц, золота — одним словом, всего! Сюда заглядывают коммерсанты, фальшивомонетчики, дельцы, изготовители дипломов об окончании университетов не только румынских, но и заграничных, жулики, выдающие себя за адвокатов, советчики, берущиеся устраивать темные, незаконные дела. Почти круглый год сюда приезжают беженцы, преимущественно евреи. Кому удалось эмигрировать из Австрии, кто вызвался из Чехословакии, да и из самой Румынии люди убегают… Много молодежи. Они выросли, хотят учиться, работать, есть и, наконец, жить — на то они и родились. Но жить под покровительством его величества и их сиятельств? «Попробуйте у шакала выпросить кость!» — говорят они. Король-отец выжимает последние соки и каждый раз изобретает новый повод для повышения налогов на всякую мелочь. И не пикнешь, за малейшее непослушание — тюрьма. А кроме всего прочего, он финансирует железногвардейцев, приговаривая: «Таких надо держать, как псов на цепи, чтобы в случае надобности спустить для профилактики»… Хотя его молодчики для видимости шумят: «Король — еврейский ставленник!» Сынок, наследник престола, тоже хорош. Этот вдохновляет погромы и носит траур по головорезам, отдавшим жизнь за Франко. Учиться? Для этого нужны деньги… А где их взять? — Работать? — Где? — Торговать? — Чем? Быть лотошником, амбулантом, как отец, чтобы полиция гнала с одного места на другое и вымогала взятки, — противно. Вот тогда-то эти молодые, горячие головы попадают на удочку сулящих золотые горы националистов. Они едут в Констанцу и ищут возможность выбраться в «Эрец»^[45]. Шулера их накалывают, как бабочек, на картонку: сначала обещают достать паспорт, добиться визы на выезд, устроить отправку, а пока что берут задатки, и, если удается, получают всю сумму «вперед»… Потом тянут, обещают и в конце концов скрываются. Пострадавшие плачут, проклинают проходимцев, себя, власть, порядок, весь мир…

Без сыщиков, тайных агентов, сутенеров тут не обходится. Они прислушиваются, следят, потом хватают… А иной раз, не доведя до участка, за взятку отпускают: публика битая. Знают, что если не удастся урвать сейчас, потом это сделает начальство. Эти друг другу цену знают — во сколько каждый котируется. Дельцы здесь здороваются с сыщиками за руку и дают «в лапу» комиссионные. Более крупные чины, те, что сидят в кабинетах и ездят в машинах с королевским гербом, получают в конвертах или прямо на текущий счет… Они не трудятся, не бегают до потери сознания в жару и в проливной дождь, как это делают их подчиненные. Им все дается легко: нужно только смотреть сквозь пальцы. Собственно говоря, они и этого не делают. Они вообще ничего не делают… «Себе и только себе!» Уж так заведено в «Румынии королей Гогенцоллернов»: брать взятки, брать, что можно, с живых и мертвых!.. И прикроет все это «Нация, Династия, Герб, Бог».

Если же кто-нибудь унесет килограмм гвоздей или литр керосина и не сумеет вовремя откупиться, его может судить даже военный трибунал! Об этом обязательно напишут в газете и поместят снимок: вор на скамье подсудимых, охраняемый четырьмя или пятью вооруженными до зубов жандармами… А вот когда уходят «налево» целые составы с бензином, шерстью, мукой, когда миллионы рассовывают по карманам господа министры, принцы, король — это считается нормальным… Недаром в Румынии напевают:

Кто не знает проделок их сиятельств-министров?.. Национал-царанистское правительство Маниу как-то заключило контракт с Бруно Селецки, представителем чехословацкой фирмы «Шкода» в Бухаресте, на поставку румынской армии вооружения на огромную сумму — почти на семь миллиардов лей. И этот же самый заказ польская фирма бралась выполнить всего за один миллиард! Но тогда сиятельные министры не могли бы положить себе в карман комиссионные…

Не было также секретом, что фирма «Шкода» запродала румынскому правительству Маниу двадцать пять тысяч пулеметов по 50 тысяч лей за штуку. А швейцарская фирма просила за такой же самый пулемет всего-навсего 9100 лей! Но это, разумеется, было невыгодно господам министрам, и румынское государство переплатило целый миллиард лей! Или куда уж больше, если сама фирма «Шкода» за батарею гаубиц просила 2,94 миллиона чешских крон, а румынское правительство было настолько щедро, что уплатило 3,26 миллиона… Коммерсанты не удивлялись — это было в порядке вещей!.. Но этот «порядок» ложился тяжелым бременем на плечи трудящихся.

В Констанце «игра в счастье» занимает не последнее место: карты, рулетка, чет-нечет, табле — все на деньги. Вот она, Констанца, и вот он мир!..

Пребывание в этом портовом городе окончательно сбило Илью с толку.

Возвращаясь с телефонной станции, Томов со слесарем зашли в закусочную на улице Траяна. За перегородкой, видимо, играли в карты: «Бей!.. Кроешь? Принимаю…» Потом смех, ругательства…

В зале закусывали, пили старое, пробовали новое, еще не перебродившее вино. Растопырив ноги, с осоловелыми глазами — вот-вот упадет — стоял человек в полувоенной форме и шарил по карманам: не хватало расплатиться. Видимо, просчитался или обсчитали, а быть может, и обчистили.

За соседним столиком двое, слегка навеселе, ели что-то жареное, темное, с трудом разрезая его тупым ножом. Здесь, как и повсюду, говорили о делах, о наживе и, конечно, о войне. Но этих двоих последнее, должно быть, не так уж беспокоило:

— Дела будут и тогда, не тревожься! В военное время ушлые иногда зарабатывают десятки лимонов! — говорил один. — Не применили бы только этих газов. Тогда и нас может коснуться. Это порт, а не какой-нибудь Клуж или Сибиу. Сюда в первую очередь прилетят гости и начнут клевать… Впрочем, знаешь, и это теперь уже не страшно. На то есть зенитки и противогазы… А Гитлер все же нахал и шизофреник. Это ясно. Но для коммерции он — молодчина! Я восхищен до пяток. Клянусь! Его люди, слышь ты, проникают, куда угодно. Говорят, они шпионят… Надо им шпионить, когда все, что нужно фюреру, дадут сами наши министры и даже король, а на худой конец — железногвардейцы, да еще скажут спасибо за честь. На что тогда держать такую ораву? Но нацисты эти, слышь, мне пока что, клянусь, нравятся. Они люди коммерции. Покупают они все, буквально все! Шерсть им надо, хлеб закупили, нефть выкачивают, золото вывозят… Теперь и вино тоже пошло туда на экспорт! Не знаю, насколько это правда, но слыхал, что в Германии ничего не пропадает: из опилок они делают хлеб, из песка — мыло, из антрацита, представляешь, сливочное масло! Слыхал какое дело? А ихние цейссовские очки или карандаш «Фабер»! Разве где в мире найдешь такие? Все умеют в лучшейформе. И все им мало. Хватают, как голодные свиньи… Недавно мне один рассказывал, будто немцы собираются в Румынии чистить бесплатно все нужники… Будут дерьмо вывозить в Германию, слышь? И, наверное, заработают на этом немало. Здесь без риска… И поставлено солидно! Экспорт!

— Может быть, немцы потом это же вернут нам обратно и тем самым расплатятся за нефть, зерно и шерсть?.. — сказал второй, сидевший спиной к Илье.

— Нет, я серьезно. Дело выгодное! Имей в виду — экспорт! Я слыхал, будто они из этого самый лучший спирт вырабатывают! Да, да, с немцами не шути. Цеппелин — помнишь? А в мировую ту пушку, «Берту», которой они обстреливали вон откуда Париж?.. То-то, дружище! А поляки, конечно, хвастуны и фантазеры. Что их армия, что наша — одно дерьмо… Только для парадов и похоронных шествий они пригодны. А наверху у нас там сидят политические импотенты. Поверь! Собственно говоря, и у них положение незавидное. Что они могут сделать? Пойти с русскими? Абсурд! Эти их в два счета перевешают. Нам с тобой тогда вообще конец… Или… Кто их знает… — Он в раздумье передвинул дымившуюся сигарету из одного угла рта в другой… — А вдруг дадут торговать?.. Много ли нам нужно? Чтобы дома был всегда обед, — он загнул мизинец, — одеть прилично семью, при возможности сэкономить и построить себе еще один-другой домишко, содержать, не скажу уж много, но хотя бы одну любовницу, имею я право? …ну, и чтобы мы могли вот как сейчас — разок, два, ну пусть три или четыре в неделю — тяпнуть по холодненькому шприцу и немного перекусить… там антрекот или мититеи… — Он громко рыгнул. Все пальцы уже были загнуты, но он продолжал держать на весу свой жадный волосатый кулак. — Кажется, довольно скромно… А?.. Ведь без коммерции не живут же и русские, пусть они будут трижды большевиками и дважды коммунистами. Не представляю, как еще иначе может существовать государство? Говорят, у них там рабочие взяли власть… Хорошо! На здоровье! Но торговля себе торговлей. И конкуренция всегда была, есть и будет. Наши шумят, будто русские могут напасть на нас. Что-то не верится, чтобы им была нужна наша земля… Подумаешь, тоже мне большая страна… Не успеешь здесь, в Констанце, издать звук, как уж на том конце страны, в Орадя Маре, отдается эхо!.. Тоже мне «Великая Румыния»! А у русских этой земли столько, что они сами ее как следует не знают!

— А Бессарабия? — усмехнулся второй.

— Ну, это дело другое. Пока мы должны сказать спасибо, что нас оттуда не просят… Мы уже и так немало выкачали, а дальше будет видно. Бог поможет. Ну, за здоровье, и чтобы, главное, дела были хорошие… Будь здоров!..

На высокой подставке над прилавком загорелась зеленая лампочка, потом загудел приемник. Из Софии передавали легкую музыку.

Слесарь и Томов расплатились и вышли, чтобы отправиться на товарную. Когда Илья подошел к киоску купить сигареты, он вдруг заметил за невысоким палисадником, у какой-то кофейни, парня с очень знакомым лицом. Томов присмотрелся. За столиком с двумя молодыми людьми и девушкой сидел его бывший одноклассник Хаим Волдитер! Это он осмелился сказать преподавателю, что в России молодежи открыты все пути, и был за это изгнан из лицея.

Хаим узнал Илью и, перепрыгнув через ограду палисадника, подбежал к нему.

— О, Томов, Илюша, привет! Как живешь? Что ты здесь делаешь?

Илья познакомил Хаима со своим спутником и рассказал, что они прибыли за грузом и автомашинами для гаража.

— Для какого гаража? — удивился Хаим.

— Работаю в Бухаресте в одном крупном гараже, — ответил Илья.

— Погоди, Илюша! — Хаим даже отступил назад. — Я что-то не понимаю тебя, ей-богу! Ты же в авиацию поступил?

Томов горько улыбнулся.

— Собирался, но не приняли. Бессарабец… и потом не нашлось у меня четырнадцать тысяч лей, — скупо объяснил он.

— Значит, получилось, как со мной: хотел закончить лицей, а угодил в керосиновую лавочку дядюшки Соломона?.. Вместо авиации — гараж!

— Всякое, Хаим, бывает, — грустно произнес Илья.

— Так что? Тебя даже и не принимали вообще? — продолжал удивляться Хаим.

Томов отрицательно покачал головой.

— А мы там, в Болграде, ей-богу, думали — Илюша уже авиатор! Значит, тебя даже и не принимали?

— Даже и не принимали…

Доброе веснушчатое лицо Хаима опечалилось. Он посмотрел на заплатанные, но начищенные ботинки Ильи, вздутые в коленках брюки и вздохнул…

— Теперь мне уже понятно, почему Валя Колев, когда мы встретились с ним весной, сказал, что ничего не получает от тебя и даже будто твоя мама тоже не знает, где ты находишься. А я, чудак, думал, что ты в военной авиации — и это секрет… Ей-богу, так думал!.. Ну, так ты видал такого чудака? А?

Хаим был все такой же — небольшого роста, щуплый, чуть сутулый. Разговаривая, он отчаянно размахивал руками. Всегда веселый, острый на язык, Хаим был добрым товарищем. Когда еще в младших классах он приносил объемистый кулек с завтраком, большую часть съедали друзья, для которых хлеб со сливочным маслом и повидлом или котлеты с чесноком были редчайшим лакомством. А мать Хаима старалась давать ему с собой как можно больше: «Дома мой Хаим ничего не кушает. А из гимназии, сколько я ему ни даю, ничего не приносит обратно! И отчего он у нас такой худой, чтобы я так знала горе, как могу сказать!..» Она была доброй женщиной. «Илюша, останься у нас, пообедаешь, — часто говорила она. — Может быть, мой Хаим покушает с тобой за компанию. Я сварила из полкурочки бульон с клецками. Ты знаешь, что такое клецки? От останься, посмотришь! Чтоб я так была здорова, что тебе понравится. Это не бульон, а золото!»

Но Хаим делился не только завтраками. На протяжении почти всех лет Илья занимался по его книгам. Больше половины учеников класса не имели своих книг, они стоили очень дорого. Чтобы Илья мог приобрести необходимые учебники, его отцу нужно было бы работать не менее двух месяцев. Выручал всегда Хаим. И не только одного Томова… За это Илья называл Хаима «постоянный поставщик».

Хаим учился хорошо. Особенно он любил историю и географию. Его живой ум откликался на все происходящее. И почти по каждому поводу он мог рассказать анекдот…

Однажды Хаим решил остаться на уроке закона божьего. Он сказал батюшке, что христианская религия ему больше нравится — «это история». Долгое время он учил этот предмет и даже получал «десять». Батюшка был очень доволен и, говоря о «заблудших овцах», всегда ставил Хаима Волдитера в пример своим ученикам. К этому времени Хаим нашел на чердаке какую-то русскую книжицу и прочел ее — отец еще в детстве выучил его русскому языку. И вот под конец урока, когда батюшка снова упомянул о «заблудших овцах», Хаим сказал, что среди «овец», к сожалению, есть много шакалов, готовых утопить друг друга в чайной ложечке, и что «овцы» не были бы такими «баранами», если бы не поддавались «ослам», которые за это получают большое жалованье…

С тех пор Хаиму запретили присутствовать на уроках закона божьего. Священник пожаловался раввину, преподававшему в лицее основы иудейской религии, но тот сказал, что Хаима Волдитера он давно не допускает на уроки религии: «Он мутит воду. А однажды даже сказал, что «религия — опиум для народа!»…

Батюшка осенил себя крестом, а раввин закатил глаза…

Вспомнив это, Томов рассмеялся: «И он еще удивляется, почему я не в авиации!»

— Ну, что ты смеешься? Нет, ей-богу, Илюша, ты работаешь в автомобильном гараже или просто так?..

Слесарь тоже засмеялся и подтвердил, что вот уже больше года они работают вместе в гараже «Леонида и К°».

— Ну, а ты, Хаим, как поживаешь? Какими судьбами попал в Констанцу?

Хаим кивнул на своих друзей, доедавших мороженое, и, скептически поджав губы, спросил:

— А ты думаешь, Илюша, я сам знаю? Ей-богу, нет! Еду… — и Хаим развел руками.

— Куда, если не секрет?

— Куда? Да, да, куда!.. А куда, ты думаешь, я могу ехать в такое «прекрасное» время? А? Если Гитлер уже сожрал четверть Европы!..

Илья догадался, но сделал вид, будто не понимает.

— Учиться?

— Нет, это только не для еврея. «Богом избранная» нация! Везде гоняют… Хотя можно быть евреем и получать все как по заказу, но для этого нужны «пети-мети»… А мне, наверное, суждено уехать… От судьбы никуда не уйдешь. Вот так было и с моей мамой… Мы с Валей Колевым как-то нашли русские прокламации. Опять там же, у нас на чердаке. Старые, уже пожелтевшие от времени. Наверное, с семнадцатого или восемнадцатого года. Так вот, мы с ним устроили кружок. Собственно говоря — это так был кружок, как я сейчас митрополит. Но моя мама узнала и сказала, что если я не перестану заниматься запрещенными делами, она повесится. Боялась, что я попаду в полицию. Ты ведь помнишь, за что меня тогда исключили из лицея?

— Конечно помню. Я об этом часто вспоминаю…

— Нет, ей-богу, ты вспоминал меня, Илюша?

Томов утвердительно кивнул головой.

— Так вот к чему я говорю все это… О судьбе человека. Маме не пришлось вешаться. Она, бедняга, как раз на русскую пасху умерла…

— Что ты говоришь?! От чего же?

— Ты спрашиваешь, Илюша, от чего, как будто бы не от чего в наше время умереть. Дал бог в нашем Болграде железногвардейцев, и они устроили погром…

— Как погром?! — прерывающимся голосом спросил Томов.

— Очень просто — погром… Да! Ты что, не знаешь, что такое погром? Били стекла в еврейских домах, мазали на стенах шестиугольные звезды дегтем, срывали вывески, ломали калитки, ворота — все, что попадало под руку! А у Шмае Хаймовича подожгли лавку. Нашли у кого! Нет, чтобы тряхнуть его соседа, твоего бывшего хозяина, Гаснера, так они спалили лавчонку Хаймовича… А под конец влезли через окно в аптеку Розенцвейга и учинили там первоклассный разгром. На другой день по всему городу валялись горчичники, вата, разорванные резиновые грелки, банки, склянки и даже клизмы… Было весело, что и говорить…

Томов не мог поверить, что в Болграде может быть такое…

— Э! Там теперь, Илюша, такие дела творятся, что страшно и противно! И кто, ты думаешь, всем этим командовал? Не знаешь? Так я тебе скажу: твой «кум»!..

— Какой еще там мой «кум»? — сердито спросил Илья. — Спятил ты, что ли?

— Ты прав. Можно в самом деле с ума сойти… Ей-богу, ты прав, не спорю… А все же знаешь кто? Жоржик Попа! В прошлом году он с горем пополам окончил лицей. Там уже хотели скорее от него отделаться и не оставили на третий год. Но на бакалавре он засыпался. Не помогли и папенькины связи. Зато теперь он стал большим деятелем! Даже, говорят, ездит не то в Галац, не то в Бухарест за инструкциями… Отец, видимо, ему передал бразды правления, и он весь день колесит по городу на автомобиле. Они его немного подремонтировали, перекрасили, но все равно громыхает и дымит, как паршивый паровоз. А мадемуазель Изабелла не стесняется иногда совершать на нем прогулки….

Томов опустил глаза. Хаим увидел, как на лбу его появились три глубокие складки.

— Причем же тут я все-таки?

Хаим пояснил:

— Когда ты уехал из Болграда, Жоржик Попа стал ухаживать за Изабеллой. Они частенько бывали вместе в кино, на бульваре, в казенном саду. Вот наши ребята его и окрестили почему-то «кум Илюшки Томова»!.

— Ничего глупее, наверное, не могли придумать, — со злостью сказал Илья.

— А чего только не придумает наш Болград! Это же тот еще Болград! Но ты, Илюша, не обижайся. Жоржику Попа и его приятелям из «Железной гвардии» тоже досталось! Однако ты же можешь, не дай бог, подумать, что наша полиция им помешала? Нет, боже сохрани! Вся полиция с городовыми, полицмейстером, сигуранцей, комиссарами и главным сыщиком Статеску в ту ночь будто в воду канула… «Зеленые» орудовали, как им только было угодно. По-моему, все полицейские — «зеленые», как и сам Жоржик Попа и его папочка, чтоб они все горели в огне. Но с Жоржиком Попа была потеха… Умрешь от смеха, ей-богу! В аптеке кто-то из легионеров напал на ящик с маленькими конвертиками. Там оказались круглые таблетки, на вид как шоколадки. И на вкус приятные. Да! Грамотеи подумали, что это какие-то витамины, и набросились!.. Набили карманы и лопали как семечки… Кое-кто из них слопал по сорок-пятьдесят штук… И что ты думаешь, это в самом деле были шоколадки? Нет! Это было сильнодействующее слабительное! Ей-богу!.. И на утро всех схватила «скоростная желтуха»!.. Теперь у нас «зеленых» прозвали «желтыми»… Потеха, ей-богу!

Томов и слесарь хохотали от души, а Хаим продолжал:

— Нет, так ты послушай: полиция, говорят, потребовала от врачей спасти «желтых». Тем не менее четверо дали дуба. Ей-богу! А Жоржик Попа выжил чудом. Его папочка привез лекарства и врача из Галаца. Не знаю, насколько это правда, но слыхал, что Изабелла к нему в больницу не ходила. Но в городе ее все равно прозвали «мадемуазель Желтова»…

Слесарь смеялся до слез. Ему очень нравилось, как Хаим рассказывает, подкрепляя свой рассказ жестикуляцией. Илья грустно улыбался. Он вспоминал слова Жени Табакарева: «Изабелла тогда плакала, просила помирить… Значит, любит!..» Вот приеду, расскажу, посмотрим, что он теперь скажет, — думал Илья.

Хаим вывел Томова из задумчивости.

— А ты, Илюша, еще спрашиваешь, куда я еду! В ту ночь, когда был погром, моя мама очень перепугалась. «Зеленые» с факелами шествовали по городу, как мы с тобой, идиоты, помнишь, на десятое мая тоже с факелами ходили. Ну вот, на пятый день после погрома мама умерла… Отец тогда тоже говорил, что не выдержит, если я не перестану читать большевистские прокламации, и еще он сказал, что полиция следит за нашим домом, а это значит, что в один прекрасный вечер меня могут забрать в подвал к господину Статеску. Я уже однажды там просидел ночь, хотя тогда и не за что было. Но я понял, что отцу с его астмой только этого не хватает. Ведь еще до смерти мамы его уволили с нефтебазы Жака Цоллера, а он там, как-никак, работал бухгалтером!

— Теперь он работает? — спросил Томов.

— Спрашиваешь, работает ли? Ты разве не знаешь, что если у нас потеряешь место, то потом не так легко найти другое? Покамест он ведет дела то одному лавочнику, то другому, то третьему. Так и перебивается. Много ли им нужно с сестренкой?! Как-нибудь… Что касается полицейских, то они на меня так смотрели последнее время, что лучше бы вообще ослепли, как и мой родич, «прекрасный» дядя Соломон, у которого я работал в лавке. Он тоже хорош! Откуда-то пронюхал насчет прокламаций, кажется, я сам их нечаянно оставил на конторке под бумагами — хотя если он их видел, то должен был понять, что они старые, — и тоже сказал, что выгонит меня. А тут вдобавок стали поговаривать, будто Гитлер займет Румынию. Ты же понимаешь, Илюша, что нам тогда — амба! Что было делать? А у нас в городе развили свою деятельность сионисты из «Гордонии»… Знаешь, там внизу, на бывшей Александрова, в старой синагоге, рядом с еврейской школой «Тарбут». Туда и пригласили отца. Я бы в жизни к ним не пошел. Не перевариваю их. Какие-то тупые фанатики. И вот отцу там предложили через это самое общество «Гордония» послать меня в Палестину… Отец сказал, что у нас не найдется денег на такую дальнюю поездку. Но ему ответили, что денег не надо, нужно только пройти «Акшару», то есть вместе с такими же безденежными ребятами и девушками отработать «трудовой стаж». Заработанные деньги частью пойдут на проездные расходы, а остальные — на нужды «Гордонии». Начались у нас дома скандалы, отец настаивает, а я отказываюсь. Кончилось тем, что я все лето был на этой самой «Акшаре». Работали как проклятые с рассвета до полуночи в имении помещика Ковалетти. А из заработанных денег никто из нас не получил ни гроша. В моей «квуца» — так именуется наша группа — отбывали наравне со мной «Акшару» еще тридцать парней и девушек, которые по-нашему называются «холуцим»… А выполняли мы работу за тридцать восемь человек! Семь «холуц» только числилось. Они оплатили деньгами свой стаж. Оказывается, можно и так, если есть «пети-мети». Но дело в том, что за них мы отдувались… Хочешь, посмотри на мои руки, и ты поймешь, чего только ни приходилось нам делать… Представь себе, Илюша, что раньше на сезон помещик Ковалетти нанимал восемьдесят-сто человек. А наши руководители из «Гордонии» сложили всю ответственность на тридцать одного «холуца» нашего «квуца». А знаешь почему? Потому что они заключили с помещиком контракт на все без исключения работы и получили за это с него оптом, но это обошлось ему намного дешевле, чем нанимать, как обычно, людей из села… Но ты бы посмотрел, Илюша, как злились на нас крестьяне местных деревень, они ведь живут только с того, что идут работать на сезон к помещику. Не спрашивай! Душа разрывалась!.. Несколько раз я и еще кое-какие «холуцы» собирались бежать оттуда. Но каждый раз перед нами вставал вопрос: «Чего мы этим добьемся и что сами будем потом делать?» Так и мучались. А если бы ты знал, как мы работали! По-моему, хуже каторжан. Вставали чуть свет, еще солнце не собиралось всходить. Кормежка? Отвратительная! Потому что «квуца» хотела показать «экономию». В общем, не опрашивай! И ели мы тоже как попало, больше на ходу! Часам только к девяти-десяти вечера кончали… Но закончив работу, «холуц» обязан освежиться, привести себя в порядок и по звону колокола идти ужинать, а потом на беседу. И что, ты думаешь, это были за беседы? Каждый вечер одно и то же: «Задачи сионистов в построении многомиллионного государства»!.. К счастью, беседа длится всего один час, но и этот час кажется вечностью. В голову ничего не лезет, клюешь на ходу… Примерно к одиннадцати часам начинаются танцы. Ты представляешь себе, как нам нужны были эти танцы? А? Как рыбе зонтик! Но хочешь-не хочешь — нужно идти… Сионисты говорят: «Надо закаляться!» И вот мы «закаляемся»! Отупело хлопаем, стоя в кругу, и поем:

Может быть, ты думаешь, что от этих танцулек можно увильнуть? Так ты ошибаешься. По очереди в кругу скачут, как полоумные, парень с девушкой… И так каждый вечер одно и то же. К полуночи раздаются удары колокола: «Отбой!» Ждешь его, как евреи ждали когда-то мессию. Не ложишься, а валишься. Часам к пяти снова удары колокола: поднимайся на работу… Сквозь сон кажется, что это еще звонят отбой. Вот таковы, Илюша, мои дела! «Акшару» закончил и теперь еду со своим «квуца» в Палестину, говорят, там мед течет! Посмотрим, какой там у них мед… Боюсь, как бы он не оказался для нас горчицей… Поверь, — я искренне говорю, — мне вообще кажется, что хорошо только там, где нас нет!

Из палисадника вышел парень, извинился, отозвал Хаима и стал что-то говорить ему по-древнееврейски. Рядом со щуплым, в помятом костюме Хаимом он казался атлетом. Широкоплечий, высокий, холеный, в очках с золоченой оправой, в шелковой цвета хаки рубашке с накладными карманами и погончиками, в брюках «гольф» ниже колен и клетчатых чулках, — он был похож на молодого плантатора. Через плечо на кожаном ремешке висел красивый термос.

Когда парень отошел, Хаим спросил:

— Слушай, Илюша, не знаешь ли ты случайно, где здесь можно купить револьвер?

Томов пожал плечами и вопросительно посмотрел на слесаря. Тот, хорошо знавший город, сказал, что следует поинтересоваться в припортовых улицах…

— Мы уже кое-что достали, — сказал Хаим, — но еще нужен пулемет.

— Пулемет?

— Не удивляйся, Илюша. Надо! — вздохнул Хаим.

В это время парень снова подошел, и Хаим познакомил его с Томовым и слесарем. Увидев, что они относятся доброжелательно к их просьбе, парень стал рассказывать, для какой цели им нужно оружие. Он говорил, что в ближайшем будущем все евреи выедут на «обетованную землю», где смогут найти подлинное счастье и стать полноправными людьми. Но для достижения этой цели, — говорил он, — мы должны трудиться, привыкать к лишениям, закаляться. Каждый наш «холуц», приезжая в свой родной дом, обязан привезти оружие, потому что мы, сионисты, создаем многомиллионное государство… А для того, чтобы создать такое государство, нам нужно расширить территорию… Однако без оружия мы не сумеем отвоевать наши земли у врагов…

В это время нарядная девушка позвала парня, и он, извинившись, ушел.

Хаим посмотрел ему вслед и тихо сказал:

— Может быть, ты думаешь, Илюша, что он отбывал с нами эту «Акшару»? И не собирался… У его папочки в Яссах фабрика. Может быть, не денежная, ко все-таки фабрика. И он едет в Палестину, чтобы открыть там такую же. Взамен «Акшары» они уплатили деньги, а отдувались мы… Ведь деньги пошли в общую кассу, а нам от этого не холодно и не жарко! Только приходилось за него гнуть спину. А в нашем «квуца» все кричат, что для создания сильного государства нужны деньги! Как будто бы мы не знаем, что с деньгами везде хорошо. Тоже мне Америку открывают! И если ты, Илюша, думаешь, что я верю во все, что он здесь говорил, ты ошибаешься… Ей-богу, ошибаешься! Я еще понимаю, если бы он, скажем, уже там побывал. А так — что? Повторяет то, чем прожужжали нам уши в «квуца». Ты бы посмотрел, Илюша, — потеха! Парни и девушки выступают на беседах и до хрипоты твердят одно и то же: «Надо создать сильное государство с мощной армией!» По-моему, у этих фанатиков много амбиции, да мало амуниции!..

Томов улыбнулся:

— Ты, Хаим, все такой же…

— Нет, Илюша, ты бы посмотрел на девок, такие же фанатички, как и здешние «зеленые», то есть я хотел сказать «желтые». Но скажи, что делать? Еду… в «обетованную землю искать счастья!» Как будто его там столько, что даже и на мою долю хватит… Но надо и это испытать, чтобы, может быть, потом не жалеть…

Рядом на тротуаре пожилая женщина раскинула складной столик и, раскрыв большую картонную коробку, начала выкрикивать:

— Есть новинка! Заграничное мыло! Покупайте немецкое эрзацмыло «Шмуцфрессер!» Последняя новинка из-за границы!.. Эрзацмыло «Шмуцфрессер» экономично в употреблении, имеет приятный аромат и помогает от чесотки… Есть новинка!

Друзья Хаима Волдитера собрались уходить. Хаим стал прощаться и на глазах его заблестели слезы.

— Ну, Илюша, дорогой, прощай… Эх, черт возьми, в самом деле думал, что ты хорошо устроился, ей-богу, так думал. Да и не только я — все в Болграде думают, ты в авиации! Но если бы ты знал, как мне не хочется ехать!.. Ей-богу, правду говорю. А что делать? Поеду… Хоть здесь не сладко, но все же я тут родился, отец с сестренкой остаются, остается и мать в могиле… Грустно! Кто знает, когда мы еще увидимся, и вообще, увидимся ли?..

Томову тоже было тяжело. Знать бы, что он сможет ему помочь найти работу…

— А что, если бы ты с нами поехал в Бухарест?.. Может, подыскали бы тебе работенку. А пока что будешь жить со мной. Там и Женя Табакарев живет…

Хаим махнул рукой.

— У меня уже заграничный паспорт с визой английского консульства. На рассвете наш пароход уходит…

Хаим продолжал держать руку Ильи обеими руками.

— Успокойся. Не понравится там — вернешься, — сказал Илья. — Может быть, здесь к тому времени обстановка переменится. Думаю, что так долго продолжаться не может…

С другой стороны улицы послышался голос газетчика:

— «Курентул», «Тимпул», «Крединца»! Напряженное положение в Данциге! Первая партия немецкого мыла на рынках страны! Повышение цен на сахар, растительное масло и керосин! Германские фирмы конкурируют с французским мылом! Новое снижение цен на немецкое мыло и… румынскую веревку! «Курентул», «Тимпул», «Крединца»! Попытка к бегству из заключения «капитана» «Железной гвардии»!.. Напряженное положение!..

Хаим посмотрел в сторону палисадника. Его спутники расплачивались.

— Торопятся. Нам обещали к пяти часам чешский пулемет «ЗБ» и два пистолета. И где, ты думаешь? В одном доме терпимости!… Да, да. Не смейтесь… И мы, кажется, повезем этот пулемет и пистолеты из одного «не родного» дома терпимости в другой, «родной», на «обетованной земле»!..

Томов рассмеялся.

— Да. Такое у меня предчувствие. Во всяком случае, это тоже «новый порядок»!.. Слыхал, цены на сахар, масло и керосин — повышаются; «Шмуцфрессер» конкурирует с «Лавон»! Оттого, наверное, цены на мыло и веревку снижаются… А я, Хаим Волдитер из Бессарабии, на деньги сионистов покупаю у румынских проституток для Палестины чешский пулемет!.. Нет, ты только вдумайся хорошенько: разве это не потеха? А? Но, Илюша, имей в виду, эта потеха кончится кровью, вот посмотришь… И мне даже кажется, что между этим пулеметом, мылом и веревкой есть что-то общее… Ей-богу!.. Ну, будь здоров, Илюша! До свидания!.. Будешь в Болграде, передай Колеву привет!.. Пиши: Палестина, Тель-Авив, до востребования, Волдитеру.

Когда Хаим был далеко, слесарь сказал:

— Хороший малый!

Томов ответил невпопад:

— Хорошего в нашей жизни мало…

Слесарь понял, что Илья расстроен. Они долго шли молча. Илья думал о Хаиме, о себе, о холеном парне. Потом слесарь, словно после длительного раздумья, вдруг сказал:

— А тот малый, что в очках, у которого отец фабрикант, ну и жох! Я почему-то раньше думал, они могут только быть докторами да торговать подтяжками… А вишь, пулеметы покупают!.. Маленький-то стоющий, и мозоли какие…

Томов грустно ответил:

— В каждом народе есть богатые и бедные, сволочи и хорошие люди — сам видишь…

VI

Утренние газеты сдержанно сообщили о попытке к бегству «капитана» железногвардейцев, несмотря на предупреждения конвоиров и несколько выстрелов в воздух. В результате Корнелиу Зеля Кодряну был убит конвоирами.

Сдержанно отнеслись к происшествию и читатели. Лишь отдельные железногвардейцы пытались заявить протест, но большого шума им так и не удалось поднять…

Тем не менее, исподволь легионеров готовили к «решительному протесту». Надо было показать, что в стране уничтожают «лучших людей», а те, кто действительно заслуживают кары, свободно разгуливают, шпионят и предают «завоевания предков». Поэтому, когда легионер Лулу Митреску прибыл к шефу с рапортом о подготовке к выполнению задания, полученного от члена «Тайного совета» Думитреску, Заримба встретил его с подчеркнуто печальной миной. Лулу сразу бросилось в глаза, что неизменный крахмальный платочек в кармашке пиджака шефа был с траурной каемкой, костюм тоже был черный. Глядя на своего шефа, Лулу никогда бы не мог подумать, что гибель «капитана» для него не такой уж тяжелый и неожиданный удар.

Выслушав рапорт групповода, шеф одобрил предложение Лулу: с дочерью полицейского комиссара Солокану должен познакомиться некий Михаил Гылэ, студент последнего курса фармацевтического факультета Бухарестского университета. На первом курсе Гылэ был активным железногвардейцем. Он выполнил немало рискованных поручений, принимал однажды участие в шумной демонстрации, которая кончилась разгромом нескольких венгерских и еврейских ювелирных магазинов, но при дележе добычи был обойден. Он пожаловался руководителю гнезда. А на следующий вечер, когда он шел домой, его друзья здорово намяли ему бока и пригрозили расправиться с ним как положено, если он вздумает еще раз пойти жаловаться… Гылэ стал отходить от движения. Его старались снова вовлечь, но ни заманчивые перспективы победы «Гвардии», ни угрозы покарать за «измену присяге капитану» не действовали на него, может быть, потому, что Гылэ был влюблен. А когда он женился на дочери владельца аптекарского магазина в одном из местечек Браильского уезда, тоже студентке фармацевтического факультета, он совсем забыл, что увлекался когда-то идеалами «Железной гвардии». Вот уже около полугода, как Гылэ окончательно порвал с легионерами и был счастливым супругом, ожидая в ближайшее время прибавления семейства. Поэтому, когда к нему пришел его бывший групповод Лулу Митреску, Гылэ встретил его очень сухо.

— Присягу капитану давал? — спросил Лулу.

— Давал, но…

— Никаких «но»!

— Но если я сейчас не могу… Мне скоро диплом защищать, затем, я теперь женат и… в ближайшее время жду ребенка. И дома у меня несчастье — отец попал под поезд и лишился обеих ног. А там, кроме старой больной матери, есть еще две сестры, из которых одна немая…

Лулу глубоко затянулся и, выпустив через ноздри дым, размашисто кинул окурок.

— Хорошо. Я помогу. Только для этого тебе придется выполнить три приказа «Гвардии».

— Не могу.

— Сможешь. Приказы плевые. А потом иди, куда хочешь, мы тебя больше тревожить не будем. Но если сейчас откажешься, тебя будут судить за «измену присяге капитану».

Гылэ опустил голову и, ничего не ответив, смотрел исподлобья на групповода.

— Да, минутку… Ты оружие не сдавал? — вдруг спросил Лулу.

— Какое? — нерешительно спросил Гылэ.

— Гм… «Какое?» «Штейер», разумеется… Никелированный… Думаешь, мы забыли?

— Ничего я не думаю.

— Или ты, может быть, его уже сплавил кому-нибудь? Говори сразу!

Гылэ молчал. Это обозлило групповода.

— Ты брось отмалчиваться! Если думаешь в прятки играть — ошибаешься…

— Да перестань пугать… — наконец заговорил Гылэ. — Никуда он не девался…

— А чего ж ты спрашиваешь, «какое»? Дурачков ищешь?

Гылэ тяжело вздохнул, помолчав, спросил:

— А что это за приказы будут?

— Узнаешь. Пока слушай первый: у вас на факультете есть студентка Солокану.

— Есть. Венета Солокану. И что?

— Ты должен с ней подружиться.

— Это невозможно. Я женат! Она знает, что моя жена вот-вот родит. Нет, это невозможно!

— Возможно. Ты должен будешь провести с ней несколько вечеров. И в университете все время старайся быть к ней поближе.

— А если она не захочет?

— Тогда будешь отвечать за «измену присяге капитану»… — Лулу сплюнул сквозь зубы и снова закурил сигарету.

— Легко сказать «отвечать за измену»! Но если у нее есть парень?

— Наплевать. Пусть ходит с вами.

— Не понимаю…

— Тебе ничего понимать не надо. Покрутиться несколько дней возле этой Солокану. Узнать, о чем она мечтает, что собирается делать. Вот и все.

— Но зачем? Не понимаю.

— Тебе понимать не надо. Без тебя есть кому понимать.

— Странно…

Лулу рассмеялся:

— Может быть… Так вот — ежедневно! И каждый вечер в двенадцать часов я буду ждать у твоего дома подробного рапорта. Он может быть устным. Когда не надо будет с ней больше ходить — скажу.

— А потом? — недоумевая, спросил Гылэ.

— Потом — второй приказ.

— Могу его знать?

— Пока нет…

— Почему?..

— Ты глупец, Гылэ. Тебе дают возможность расстаться с «Гвардией» по-хорошему. Пользуйся случаем. Приказы пустячные. Вот если бы тебе приказали жениться на этой Солокану — другое дело!

Гылэ перебил:

— Это вообще был бы абсурд…

— Вся жизнь — абсурд, глупец ты… Но с приказом не вздумай шутить. Тут я уж буду ни при чем. С завтрашнего вечера начнем встречаться у твоего дома…

В ту ночь Гылэ не спал. «Может быть, следовало послать групповода ко всем чертям?» — думал он. Но утром в университете, заговорив с Венетой Солокану, он решил, что в приказе нет ничего страшного. Только бы отделаться раз и навсегда от этой идиотской присяги.

И вот он стал ежедневно бывать с Венетой. Даже ее парень начал ревновать. Тогда Гылэ сказал Венете: «Свою жену я люблю больше жизни. Но то, что твой курносый ревнует, — это хорошо! Хочешь, пойдем завтра в кино?»

Венета как раз поссорилась со своим другом и не задумывалась особенно, почему вдруг женатый Гылэ стал ухаживать за ней. Ей хотелось позлить своего приятеля и она согласилась.

Когда в двенадцать часов ночи групповод Митреску пришел за очередной информацией, Гылэ сообщил ему, что завтра идет с Венетой Солокану в кино.

В ту же ночь Лулу доложил обо всем Заримбе. Шеф был в хорошем настроении. Он достал бутылку кислого вина и тарелочку, с маслинами, в каждую была воткнута зубочистка. Налив вино и подняв свой бокал, шеф многозначительно сказал:

— За успех!

Лулу выпил. Заримба отпил глоток и спросил:

— Ты ее видел? Интересная?

Лулу прищурил один глаз и медленно покачал головой.

— Так себе. Блондинки не в моем вкусе.

— А ножки у нее ничего? — с улыбкой спросил Заримба, подливая Лулу.

— Так, ничего… Пухленькая. Единственная дочь у индюка. Гылэ говорит, что она мечтает о сказочных принцах!..

— А жена Гылэ хороша?

— О, та — конфетка!

— Что же в ней хорошего? — Заримба отпил еще глоток вина.

— Все у нее на месте… Стройная!

От этого слова Заримба вздрогнул и сделал такое движение, будто пытался выпрямиться. Кончик его языка высунулся — слово «стройная» привело его в ярость.

А Лулу, не обращая ни на что внимания, выпил вино, схватил зубочистку, повертел перед глазами наколотую маслину и продолжал:

— Гылэ считает себя счастливчиком! Метит на готовенький аптекарский магазин тестя. Жучок! А еще хотел стать видным легионером… Вот такие-то и губят страну!

Заримба вновь наполнил бокал Лулу.

— Быть коммерсантом, конечно, неплохо. Однако желторотик нарушил присягу… Это важнее всего, господин локотенент Митреску! — Заримба сокрушенно развел руками, словно сожалел о таком необдуманном поступке легионера Гылэ, но помочь ему не мог.

Лулу выплюнул косточку на скатерть и, взяв свой бокал, сказал:

— А я бы таких всех переплавил на мыло, больше пользы было бы! Честь офиц… Честь гвардейца!

Кончик языка Заримбы не находил себе места, но парикмахер улыбался.

— Что ж, правильно! — он поднял почти пустой бокал: — За ваше боевое крещение!

Лулу чокнулся и безразличным тоном ответил:

— Не страшно…

— Что ж, в таком случае пожелаем «многого впереди!»

— Мерси.

VII

Было около пяти часов, когда Томов и Илиеску пришли к весовщику. Сердито буркнув что-то, он распорядился подать к погрузочной девять платформ. Томов и Илиеску ушли в веселом настроении.

Вдали, за водокачкой, маневрировал паровоз. Он яростно гудел, волоча за собой то несколько платформ, то целую вереницу вагонов и разводя их по разным путям. Маневранты, стрелочники свистели и махали кто флажком, кто просто рукой, перебрасывая то в одну, то в другую сторону, тяжелые ручки стрелок. Илья сбегал к старшему маневранту, и, убедившись, что сначала будут разгружать линии, а затем подадут порожняк для погрузки, вернулся к Илиеску.

— Ну как?

— Придется ждать, — вздохнул Илья.

— Что ж, ничего другого не придумаешь. Будем грузиться ночью.

— Думаю, управимся, поднажмем. Ну, а пока — давайте закурим, — потирая руки, весело произнес Илиеску, протягивая Томову портсигар.

— Благодарю, господин Захария, что-то не хочется.

— Вы, как я вижу, мало курите?

— Когда есть — потягиваю, а нет — тоже не страшно.

— В таком случае не следует переводить табак и деньги. Я сам несколько раз бросал, да вот снова курю. Пачки в день иной раз не хватает!

— О, это много… Я выкуриваю самое большое пять-шесть в день. И к тому же не затягиваюсь… Привык… Когда-то мечтал попасть в авиацию, оттого старался легкие не портить никотином. Боялся, не примут…

— Да, да… Вы, кажется, писали жалобу не то королю, не то еще кому-то?

Томов смутился.

— Было такое время. Было и увлечение, было и заблуждение… Но все это, как говорит одна русская поговорка, «было да сплыло»…

Илиеску внимательно посмотрел на Илью.

— И что осталось от всего этого?

Томов помялся, а потом решительно сказал:

— Разочарование.

— В жизни или в стремлении стать летчиком?

Томов пожал плечами и отвернулся, будто всматривался, не подают ли вагоны.

Илиеску тоже посмотрел в ту сторону и спокойно произнес:

— Столица, значит, открыла глаза…

Томов быстро взглянул на Захарию, но не прочел в его взгляде насмешки, и ему вдруг захотелось поделиться с этим человеком своими затаенными мыслями.

— Вообще-то до приезда в Бухарест я многого не знал. Кое-что впервые понял в пансионе, где живу, в гараже, и даже сегодня…

— А в Бухаресте где живете? — спросил Илиеску.

— На Вэкэрешть.

— У родичей?

— Нет. Снимаю койку. Там живет мой земляк, хороший парень. Через племянника хозяйки я и попал в гараж на работу… Вы его, наверное, знаете, он шофер профессора Букур. У него такой старый «Шевроле», коричневый с тентом. Всегда к нам в гараж на профилактику приезжает. Морару — его фамилия.

— Возможно, я видел его у нас, — как-то неохотно ответил Илиеску. — Значит, живете у родичей этого шофера? А я думал, что у вас в Бухаресте есть родные…

— Родственники тоже есть. Тетка. Живет на Арменяска.

— Вот как! И почему же вы не у нее? — удивился Илиеску.

Томов замялся.

— Да так… Не хочется быть на положении бедного родственника… Хотя и они сами не богачи, но живут неплохо.

— Ну, Арменяска — район недешевый. А чем занимается ваша тетушка?

— Дочь у нее есть. Работает кем-то в министерстве финансов. Получает, знаю, ничего. А тетя держит еще и квартирантов. Но только солидных.

— Ну, а работа в гараже устраивает вас?

— Хорошо, что это есть…

— Это верно. Место не ахти какое, но бросать не стоит — другое найти трудно.

— А я и не думаю бросать.

— А с авиацией, значит, все покончено?

Томов молча махнул рукой.

— Не вы первый, не вы последний, — задумчиво проговорил Илиеску. — Испытал все это на собственной шкуре… А то, что вы написали кому-то там жалобу, — Захария сердито усмехнулся, — ответа не получите.

— Королю я написал. Но письмо так и не отправил. Однако министру авиации все же послал. Хотел убедиться, чтобы не жалеть потом.

— Да… Вы не единственный, кто мог бы принести пользу стране. Но у нас этого пока добиться трудно, очень трудно!.. — Илиеску вдруг поднял голову, выпрямился, лицо его стало суровым. Он сдвинул большим пальцем берет на затылок, так что теперь был виден весь шрам, похлопал Илью по плечу и, глядя куда-то вдаль, сказал:

— Ничего, ничего, Илие… Еще будет хорошо… Ого! И летчиком сможете стать, и летать будете! Придет еще время… Увидите!

Томову показалось, что внутренне они ведут совсем другой разговор. Чуть прищуренные глаза Илиеску улыбались. «Почему он так уверенно говорит?» — подумал Томов.

— Простите, господин Захария, но хочу вас спросить… Вы, наверное, очень верите в это и потому так часто говорите? Я слышу это от вас не впервые… Тогда на вокзале, когда я приехал в Бухарест, потом, когда в гараже как-то мастер Вулпя шутя обозвал меня «авиатором». Помните? Когда мастер вышел, вы сказали те же слова, что сейчас… Ведь вы произносите их не просто так, а имеете в виду что-то определенное? Во всяком случае мне так кажется…

Илиеску улыбнулся и задумчиво ответил:

— Да, помню… Я тогда сказал, что там вы давно могли стать летчиком…

— Где это «там»? — перебил его Илья.

Илиеску помолчал, испытующе глядя на Томова, засмеялся и вновь стал закуривать.

— Не понимаю… — Илья был разочарован. Ему хотелось, чтобы Илиеску сказал о том, о чем, как ему казалось, они оба думали.

— Неужели не понимаете? — лукаво спросил Захария. — А мне казалось, что вы догадываетесь…

Томова задели эти слова, и помимо воли у него вдруг вырвалось:

— За Днестром?

Илиеску пристально посмотрел Илье в глаза и молча кивнул головой.

— Серьезно? — спросил Илья.

— Серьезно. Но это вовсе не значит, что вы не можете стать летчиком и здесь… — ответил спокойно Илиеску.

Томов удивленно поднял брови.

— У нас здесь, в Румынии?

— А почему бы и нет?

Илья загорелся любопытством. Хотелось узнать, как это может быть, но голос собеседника был заглушен стуком вагонов-платформ, подталкиваемых сзади паровозом. По другую сторону пути, где стояли автомашины, послышался заливистый свист электрика…

Некоторые платформы были поданы неточно: они оказались как раз перед железными столбами, поддерживающими навес. Пришлось самим толкать вагоны. Потом началась погрузка. Одним аккумулятором заводили по очереди все машины, и Илиеску почти с ходу ставил их на платформы. Илья помогал. Тяжелые ящики с деталями казались игрушечными в его сильных руках. Никогда еще он не работал с таким удовольствием. Нравились ему и эти люди. Для них истрепанные ботинки и заплатанные штаны Томова не были смешными. Просто этого никто не замечал. А Илиеску за дни, проведенные в Констанце, Томов успел даже полюбить. Шрам над левой бровью Захарии, который Илья приметил еще в первый день своего приезда в Бухарест, как ему рассказали в гараже, остался после схватки с жандармами во время забастовки железнодорожников в 1933 году. Тогда Илиеску работал в железнодорожных мастерских Бухареста, на знаменитой Гривице. Слыхал Илья также, будто Илиеску сидел в тюрьме. Как-то он сказал Томову: «Теперь мне не работать на железной дороге; семафор закрыт»…

В гараже Илиеску пользовался уважением не только рабочих, но и администрации. Слово господина Захарии, как его называли в гараже, считалось законом. Даже главный инженер зачастую с ним советовался, а мастер Вулпя, который любил покрикивать на рабочих, никогда не повышал на него голос. Как правило, господин Захария выполнял самые ответственные работы.

В ту ночь работа кипела. Лишь к рассвету, когда машины выстроились на платформах и весь груз был уложен, Илья сбегал к весовщику сообщить, что погрузка закончена. Тот прислал своего помощника проверить, как прочно привязаны машины, достаточно ли натянута крученая проволока, есть ли под колесами колодки и не вбиты ли гвозди в пол платформы, за что железнодорожник грозил штрафом. Но придираться было не к чему, Илиеску хорошо знал свое дело. Потом Томов снова пошел в товарную кассу, чтобы окончательно оформить путевые листы. Лишь часам к одиннадцати дня, выполнив массу всяких формальностей, Илья, наконец, получил на руки дубликаты путевых листов. Принявший дежурство новый весовщик обещал прицепить платформы к первому же составу. Формировать, сказал он, будут не раньше двух часов дня.

Слесарь, хорошо знавший город, пошел закупать продукты на дорогу, чтобы не бегать потом по буфетам и не переплачивать. Когда он вернулся с базара, вся компания устроилась по обеим сторонам открытого шасси машины. Посредине поставили небольшой ящик, вместо скатерти постелили газету и с аппетитом принялись за еду.

— После этой брынзы нас жажда замучает, — заметил электрик, — надо будет сходить по воду. А то сгорим к черту!

Накладывая ломтик брынзы на половинку помидора, слесарь тяжело вздохнул.

— А к этому закусончику не мешало бы литровочку… Вот тогда-то был бы полнейший порядок у меня в желудке, да и на всей железной дороге… Ведь першит!..

— Была б такая закуска каждый день, можно бы прожить и без литровочки, — серьезно заметил Илиеску.

Поев, электрик взял большую жестяную банку с эмблемой «Гаргоил» — в ней когда-то было автомобильное масло — и пошел за водой. Вновьзаморосило. Все разбрелись по машинам. Томов устроился в одной из кабин; положив под голову портфель с документами, он накрылся пиджаком и вскоре уснул. Никто не слышал, как железнодорожник проверял номера вагонов-платформ, которые нужно было прицепить к составу, как накидывали запасные крюки, как, наконец, начали формировать. Все спали, утомленные ночной работой.

Илья, наверное, проспал бы дольше, но его разбудил монотонный шум. Крупные капли дождя барабанили по кабине, по капоту, по стеклам. Илья с трудом приподнялся. Впереди на платформах стояли грузовики. Он взглянул в заднее окошко — там то же самое. По сторонам мелькали поля, по которым медленно стелился белый дым. Паровоз, тяжело дыша, пробивал водяную стену. Томов опустил стекло. Капли дождя брызнули в лицо. Сон, однако, победил: Илья повернулся на другой бок и уткнулся лицом в пахнущую свежей краской кожаную спинку кабины.

Когда он вновь проснулся, было совсем темно и дождь прекратился. Поезд стоял. Илья побежал к платформе, где находился электрик. Тихо приоткрыв дверцу машины, он достал банку и с наслаждением большими глотками стал пить вкусную холодную воду. Электрик храпел вовсю. Вдали, на стрелках, мелькали огоньки фонарей. Красные, зеленые, белые — они как бы перемигивались друг с другом. Возвращаясь к своей платформе, Илья заметил огонек папиросы в одной из кабин. Илиеску не спал. Пристроившись на краю сидения и опустив ноги на подножку кабины, он курил. Когда Томов взобрался на платформу, Илиеску спросил:

— Куда это вы так помчались?

— Брынза, будь она неладна… Где это мы сейчас?

— Должно быть, Салигни. Темно — не разберешь.

— А где это?

— На полпути между Меджедией и Черна-Вода…

— Ого! Неужели мы столько отмахали? — весело проговорил Илья.

С моря куда-то в глубь страны спешили густые, перегонявшие друг друга облака. Иногда на мгновение показывалась луна. Тишину нарушало лишь кваканье лягушек. Томову показалось, что Илиеску тоже вслушивается в их перекличку.

— Как их только едят французы?

— Кого?

— Да лягушек.

— Разве их едят?

— Как же!

— К чему только человек не привыкает! — произнес Илиеску; казалось, он не Томову отвечает, а своим мыслям.

— А прохладно… Или оттого, что море недалеко? — сказал Томов, застегивая куртку.

— И море близко, и осень не за горами, — неохотно ответил Илиеску.

Но у Томова было хорошее настроение, ему хотелось поговорить.

— Да, время летит. Только недавно был первый жаркий день, а вот уже сентябрь… У нас в Бессарабии уборка урожая закончена, скоро вино будет новое и пойдут свадьбы! А потом, как малость похолодает, режут баранов. Мясо долго, долго варят, и кладут в котел много красного перца, турецкого, а затем остужают… Получается вроде зельца. Каварма называется — объедение! Возьмешь в рот — все горит… Ее любят у нас особенно болгары и гагаузы. Каварму запивают кислым вином — хорошая штука!.. А позже, поближе к рождеству, господа начинают колоть кабанов. Люблю свиное ухо, хотя только раз в жизни пробовал! — Илья осекся и покраснел. «Что это я разболтался? — подумал он. — Ему это, наверное, вовсе не интересно».

В темноте вспыхнул огонек сигареты.

— Теперь я вижу, что вы любитель поесть, — улыбнулся Илиеску. — Как это говорится: «Кто в бога верит, а я в пищу!»…

— Да, — сознался Илья. — Люблю поесть! Но вот, черт побери, не приходится баловаться…

На соседний путь прибыл встречный, тоже товарный, поезд.

— Это мы из-за него, наверное, стояли, — заметил Илиеску. — Если не пойдет какой-нибудь пассажирский — нас могут пустить.

Когда состав остановился, из какого-то вагона, совсем рядом, донесся приятный мальчишеский голос:

Томов сказал:

— Неплохо поет. Наверное, лифтером работал…

— Возможно. Народ у нас музыкальный — все любят петь. Но поют больше всего грустные песни. Тяжело живется…

Раздался продолжительный свисток. Паровоз сильно рванул, и, будто кто-то ударил по клавишам рояля, с головы до хвоста состава пронесся перезвон буферных тарелок. Где-то вдали откликнулось эхо. Поскрипывая, состав медленно тронулся.

У невзрачного вокзального домишки, с фонарем в руке провожая поезд, стоял дежурный…

На слабо освещенном перроне Илья заметил вывеску.

— Вы были правы, господин Захария. Мы стояли на станции Салигни.

VIII

Наконец-то Лулу Митреску убедился, что бывший легионер Гылэ и дочь полицейского комиссара вошли в кинотеатр «Скала». Довольный, он тут же побежал за угол, где за рулем легковой автомашины в надвинутой на лоб широкополой шляпе сидел член «Тайного совета» Думитреску. Лулу влез в машину, устроился на заднем сидении и шепотом доложил:

— Аллес ин орднунг!^[46] Вошли в кино…

Думитреску поднял воротник макинтоша, кивнул головой.

Лулу прикоснулся двумя пальцами к полям шляпы. Спешить было некуда, и он достал пачку сигарет. Ему хотелось поговорить с Думитреску. Немало легионеров, наверное, отдали бы жизнь, чтобы только посмотреть на знаменитого Думитреску, прославившегося убийством премьер-министра Дука. А Лулу сидит с ним в одной машине!

Думитреску молчал. Но как только сзади вспыхнула спичка, он сказал сквозь зубы:

— Картина может девице не понравиться, и они выйдут раньше, чем закончится сеанс… Об этом ты не подумал?

Лулу не стал возражать, покорно вылез из машины и пошел к выходу из кинотеатра.

Стемнело. Лулу постоял, посмотрел на часы: двадцать пять минут десятого… Всего четверть часа как начался сеанс. Он стал ходить взад и вперед по другой стороне улицы, непрерывно наблюдая за выходом. Прошло полтора часа. Из кинотеатра повалил народ. Лулу всматривался, вытягивая шею. Когда же появится интересующая его пара? Он вдруг испугался при мысли, что́ будет, если они пройдут незамеченными?! У него все внутри похолодело. И Лулу продолжал напряженно вглядываться в толпу. Но вот он заметил Гылэ. От сердца отлегло. И вдруг его бросило в жар: Венеты не было. Как же быть? Подойти к Гылэ и спросить, где дочь «индюка», или проследить за ним? Может быть, ей в самом деле не понравилась картина, и она ушла домой? Но почему же Гылэ остался? Хотя нет. Он не уходит… Стоит у края тротуара… — рассуждал Лулу, не спуская с него глаз. Когда публика рассеялась, Лулу увидел и Венету, стоявшую с двумя девушками. Они о чем-то весело болтали. Потом все трое подошли к Гылэ. «Наверное, Венета их знакомит», — заключил Лулу. А вдруг они все вместе пойдут домой? Вот будет номер! Этого ни он, ни Думитреску не предвидели. Но вот, кажется, они прощаются. Да, девушки уже спешат к трамвайной остановке. Лулу облегченно вздохнул, поправил галстук, шляпу и направился к парочке. Гылэ был неприятно поражен появлением групповода, он нервничал и все время поправлял очки. Все же он представил Лулу как старого своего приятеля… Лулу снял шляпу и, нежно поцеловав руку девушки, попросил разрешения отозвать на минуту ее спутника.

— Немедленно отправляйся на Северный вокзал. Зайди в ресторан и жди, пока к тебе подойдут… Для вида можешь заказать бокал пива или чашку кофе. Если нет денег, держи сотню…

Гылэ в недоумении смотрел на него.

— С первым приказом можешь считать покончено. Вся эта история с девчонкой оказалась ненужной и напрасной. Но ты свое сделал, — а теперь топай.

Гылэ попытался возразить.

— Хоть я и пошел с ней по приказу «Гвардии», однако это не значит, что я должен теперь оставить ее на улице. Это неприлично.

— Идеалы «Гвардии» стоят выше какой-то девчонки. А приличия будешь соблюдать в другой раз. Задержишься на минуту — будешь отвечать… Топай!

Гылэ растерянно вертел в руках столейную монету.

— Топай, топай, — уже мягче сказал Лулу.

— А что мне делать в ресторане?

— Я уже сказал: к тебе подойдут. Ты опаздываешь, имей в виду…

Гылэ пожал плечами и вместе с Лулу подошел к Венете. Он извинился, что, к сожалению, должен ее покинуть, так как с отцом опять стало плохо…

Вместе с Гылэ галантно откланялся и Лулу.

Венета знала, что с отцом Гылэ произошло несчастье.

— Конечно, иди, — сказала она. — Тут ведь не так уж далеко, я доберусь.

Как только Лулу убедился, что Гылэ отошел на порядочное расстояние, он немедленно пошел за Венетой, которую не выпускал из виду. Догнав ее, он извинился, что сразу не предложил проводить ее домой, ссылаясь на свою нерешительность и «природную застенчивость».

Венета решила, что в предложении этого красивого молодого человека нет ничего предосудительного. Это все же друг Михаила Гылэ, а Гылэ она, слава богу, знает уже не один год.

Они медленно шли к автобусной остановке, беседуя о фильме, который Венета и Гылэ только что смотрели. Лулу видел его раньше. Когда они дошли до остановки, Лулу предложил пройтись до следующей.

— Там меньше народу, — сказал он.

Венета улыбнулась. Она поняла это как предложение пройтись и поговорить. Лулу произвел на нее приятное впечатление, и она согласилась. Говорили о пустяках. Лулу интересовался, любит ли Венета спорт и какой вид спорта ей больше нравится. Когда Венета стала рассказывать, как училась в детстве плавать и чуть было не утонула, Лулу достал сигарету и чиркнул о коробку сразу четырьмя или пятью спичками. Вспыхнуло пламя. Это был сигнал. Молодые люди продолжали идти и спокойно разговаривать. Вскоре мимо них проехала автомашина, за рулем которой сидел Думитреску, и бесшумно остановилась метрах в ста от них.

Вдруг Лулу словно ужаснулся своей несообразительности:

— Ах, мадемуазель Венета, извините, пожалуйста… Какой же я недогадливый! Вы, наверное, устали, а я тащу вас пешком!..

Девушка засмеялась.

О нет, она ничуть не устала. Но дело в том, что время уже позднее и поэтому ей пора домой.

— О, — сказал Лулу, — оказывается, вы, мадемуазель Венета, еще застенчивее, чем я. Нет, нет, я отвезу вас домой на такси… Жаль только, что в этот час их нелегко поймать… — И он стал оглядываться, не мелькнет ли где-нибудь свободное такси.

Венета ответила, что не стоит беспокоиться. Можно доехать на автобусе. Но Лулу был более чем любезен. Увидев стоявшую впереди машину, он побежал к ней и тотчас же вернулся.

— К сожалению, это не такси, — грустно сказал он.

Когда же они поравнялись с машиной и даже прошли немного вперед, Лулу сделал вид, будто сообразил, что и на частной машине можно поехать. Он вернулся, наклонился к окошку и громко, чтобы слышала Венета сказал:

— Послушай, маэстро! Может быть, подвезешь нас несколько кварталов? Я хорошо уплачу!..

— Далеко? — послышался хриплый голос из машины.

Лулу обернулся к девушке:

— Шофер спрашивает, далеко ли ехать?

Венета вначале отказалась отвечать и вообще не хотела ехать. Но Лулу, взяв ее нежно под локоть, сказал, что ему доставит особое удовольствие отвезти домой знакомую своего старого друга. Она уступила:

— Бульвар Ласкара Катарджиу… на углу генерала Ману.

Нагнувшись к окошку машины, Лулу повторил:

— Маэстро! Всего лишь до угла бульвара Катарджиу и генерала Ману…

— О, это можно, недалеко, — вновь послышался хриплый голос.

Лулу открыл дверцу машины, заботливо помог Венете сесть, затем закрыл дверцу и пошел садиться с другой стороны. Сидя рядом, Лулу и Венета разговаривали о прыжках в воду с трамплина.

Когда машина свернула с бульвара Таке и, миновав площадь Романа, выехала на улицу Романа, раздались несколько коротких гудков подряд… Лулу заложил руку за борт пиджака и нащупал в боковом кармане пистолет.

Венета оживленно рассказывала, какой страх охватил ее, когда она впервые прыгнула с трамплина.

— Это было так жутко!.. Я поднялась на вышку, подошла к трамплину и вскрикнула… А!!!

В это мгновение сидевший за рулем Думитреску резко повернул машину в переулок и нажал кнопку сигнала. Машина с ревом помчалась по переулку. Прохожие оглядывались, не понимая, что случилось с машиной. А стоявший у подъезда постовой полицейский пояснил дворнику, выругавшему шофера, что, наверное, в машине замкнули провода сигналов…

Однако машина промчалась, и сигнал замолчал. Хотя автомобильный гудок заглушил звук сделанного в упор выстрела, в ушах Лулу все еще стоял треск и звон… Тем более, что для «верности дела», как приказал Думитреску, пришлось повторить «процедуру нажатия курка в комбинации с автомобильным сигналом».

IX

Когда гонимые ветром густые тучи, случалось, отрывались друг от друга и в открывшееся «оконце», словно украдкой, выглядывал месяц, — тогда было хорошо видно, как в хвосте длинного товарного состава покачивались платформы с выстроившимися в ряд грузовиками без кузовов. По обеим сторонам полотна торопились навстречу деревья, поля, кустарники. Изредка у опущенного шлагбаума мелькал будочник с фонарем. Потом тяжелые облака снова смыкались, закрывали робкую луну, и становилось так темно, что уже ничего нельзя было различить. Могло даже показаться, что поезд стоит на месте, но колеса продолжали тарахтеть, машины вздрагивали на стыках рельс да изредка впереди подавал весть паровозный гудок…

На одной из платформ иногда вспыхивали два огонька: это Илиеску стряхивал пепел в открытую дверцу кабины да Томов за компанию переводил табак.

Илиеску рассказывал о своей жизни.

— Трудные времена и тогда были… Особенно тяжелое было время с двадцать девятого по тридцать третий год. Тогда во многих странах Европы свирепствовал кризис: заводы, фабрики, мастерские прекращали работу, закрывались учреждения, конторы, сворачивались стройки. Миллионы людей оказались без работы, скитались по улицам, голодали… У нас в стране тогда было так, что, казалось, уже дальше некуда: то и дело на улицу выбрасывали новые партии рабочих, пачками увольняли служащих, а пенсионерам и вдовам погибших на войне государство давно уже не выплачивало пенсий. В деревне было не лучше… Крестьян доконали налоги. Большинство продавало свои земли из-за долгов, а помещики за бесценок скупали их. Начались крестьянские волнения. Правительство посылало на их подавление жандармерию, войска. На улицах столицы происходили демонстрации инвалидов войны, старух-вдов. Они направлялись по Каля Викторией к королевскому дворцу, но полиция и жандармерия преграждали им путь. Однако демонстранты не отступали. Тогда их начинали избивать нагайками, резиновыми дубинками, прикладами, но и это не помогало, инвалиды пускали в ход костыли, палки. Полиции пришлось вызвать пожарников и водой из шлангов разгонять народ… По всей стране бастовали рабочие — в Бухаресте, Яссах, Клуже, Констанце, Галаце; они протестовали против увольнений, против снижения заработной платы. Самая крупная забастовка началась в бухарестских железнодорожных мастерских на Гривице. До призыва в армию я четыре года работал в этих мастерских клепальщиком и был на хорошем счету. Незадолго до забастовки вернулся с военной службы, но обратно меня не приняли. Между тем, с администрацией был заключен контракт, по которому она обязана была взять меня на работу после возвращения из армии… Что было делать? Судиться с ними? Пустая затея…

Томов вспыхнул:

— А почему не судиться, если у вас контракт был?.. Закон-то на вашей стороне?

Илиеску похлопал Илью по колену, усмехнулся:

— Закон, говоришь… Да… Адвокаты у них опытные, судьи купленные… Не для нашего брата это дело. Ходил я, конечно, и в отдел кадров, и к инженеру, и в администрацию, и даже в генеральную дирекцию. И все без толку. Месяца четыре сидел без работы, а потом товарищи меня туда же, в мастерские, устроили. Это было незадолго до нового года. Зима тогда, помню, стояла очень холодная. В ту зиму поговаривали, что где-то около Тыргу-Муреш волки съели двух жандармов. Но, что правда, то правда, бураны заносили дороги, а на окраине у нас заборов не было видно, столько снегу намело… Неделю проработал, а получать нечего. Даже не хватало расплатиться с лавочниками за хлеб и подсолнечное масло. Тут как раз жена ко мне приехала из Буфтя, обрадовалась, что меня обратно приняли на работу в железнодорожные мастерские, да еще и сына привезла… А в комнатушке, что я снимал, так было холодно! Помню, свою старенькую шинель продал да немного дров раздобыл, затопили. Со стен потекло… А потом дрова кончились. Тут сын заболел воспалением легких. В больницу не приняли — все переполнено. Так нам и не удалось его спасти.

Стараясь не выдать своего волнения, Томов с силой нажал на ручку дверцы, словно она была повинна в этой несправедливости. Ручка хрустнула и осталась в руке… Захария молчал, погруженный в тяжелые воспоминания, и Илья тихонько спрятал ручку в карман. Расспрашивать он не решался.

— Да… — заговорил снова Илиеску. — Мы тогда тоже повсюду писали. Не только своей администрации, но и в правительство, но… — он махнул рукой. — От профсоюзов тоже никакого толку не было. Там окопались социал-демократы. Эти все нас успокаивали, что надо подождать, не сердить начальство. Ну, им хозяева хорошо платили за то, что они говорили так. Были, конечно, и честные в профсоюзах, они говорили, что рабочие должны бороться и настойчиво добиваться своих прав. Так их прозвали «красной оппозицией».

— Эти уж, наверное, были коммунисты? — спросил Томов.

— Не все… И вот люди из «красной оппозиции» возглавили борьбу рабочих наших мастерских. А я сам к тому времени, — продолжал Илиеску, — хоть и в армии побывал, и пережил немало, но не очень-то разбирался… Знал, что в профсоюзах попадаются шкуры и надеяться на них нечего, но вот как поступить, чтобы сделать жизнь лучше, — не знал.

И вот первого февраля, — с этого дня вся моя жизнь пошла по иному пути, поэтому я и помню его, — в обед подошел ко мне один из наших рабочих и сказал, чтобы к шести часам вечера я был в доме одного из наших. Жил он за Северным вокзалом, по ту сторону моста Гранд. Думаю, раз зовет, значит, надо… После работы пошел туда. Там все наши уже собрались, только одного я не знал. Потом уж мне сказали, что он руководитель Всерумынского комитета действия рабочих-железнодорожников…

— Он был самым главным? — спросил Илья.

— Ну, не совсем, но одним из главных руководителей рабочих. Сам он тоже железнодорожник. Хорошо он говорил! Я многое в тот вечер понял… Главное, понял, что рабочие должны бороться за свои права организованно. На следующий день мы забастовали. Утром пришли все, как ни в чем не бывало, а потом завыла наша сирена, все бросили работу и стали выходить во двор. Вскоре не только двор, но и улица была полна народу. Во дворе организовали митинг, а у ворот проходной выставили пикеты, так что никто не мог нам помешать.

— Здорово! — взволнованно произнес Илья.

— Еще бы!.. Весь день к нам во двор приходили делегации от рабочих различных заводов и все выражали солидарность. А ближе к обеду стали приходить жены, дети, старики-родители, приносили свертки с едой. Такой подъем был! Впервые тогда мы почувствовали свою силу. Избрали доверенных, которым поручили предъявить наши требования администрации. Пошли они прямо в главную дирекцию железных дорог… Ни один рабочий не покинул мастерские. Готовые продолжать борьбу, мы ждали ответа на наши требования…

— У, это совсем здорово!.. Вы их прямо, выходит, приперли к стене!

— Еще бы!.. Мы так дружно поднялись, что хозяева испугались, как бы забастовка не распространилась на всю страну.

— А что, если в самом деле рабочие по всей стране одновременно объявят забастовку? Это же может получиться что-то потрясающее, — все больше возбуждаясь, воскликнул Илья. — Ведь тогда поезда остановятся, ни воды, ни света не будет, а если и служащие магазинов присоединятся, тогда конец всему. Что они сделают со своей жандармерией? Ничего!.. Не хотят люди работать даром, и все…

В темноте Илиеску нащупал руку Ильи и, слегка сжав ее, сказал:

— Главное в таком деле — сплотить народ воедино и действовать организованно. Не только служащие должны примкнуть, но главное — крестьяне… У нас в стране сколько их! Вот если рабочие в городе да крестьяне в деревне поднимутся, — вам, Илие, тогда и в самом деле можно будет стать летчиком здесь, в Румынии!.. А?!

Томов замер. Хоть было темно, но Захария почувствовал состояние своего молодого друга и засмеялся…

— А?! Теперь-то, надеюсь, поняли, как можно стать летчиком здесь? Но вернемся к нашей забастовке. Доверенные пришли из дирекции к полуночи с хорошей вестью. Согласились хозяева увеличить заработную плату на двадцать пять процентов, восстановить дополнительную оплату квартирных, перестать рассчитываться с рабочими по заниженным расценкам, а не в соответствии с разрядом, и самое основное — генеральная дирекция признала наши комитеты!.. Это была действительно победа!

— И вы после этого приступили к работе?

— Конечно! На следующий день вышли на работу, как полагается. Но весть о нашей победе воодушевила рабочих по всей стране. Поднялись рабочие нефтяных промыслов. У них-то жизнь была особенно тяжелая. Представляешь, люди, добывающие сотни тонн нефти, не всегда имели керосин, чтобы зажечь лампу в своей комнатушке! А потом поднялись и другие. Правительство перепугалось, оно ведь понимало, что хозяева не станут удовлетворять все требования рабочих. Невозможно это. Чтобы у рабочих была жизнь хорошая, должно быть рабочее правительство.

— Как в России!.. — вырвалось у Ильи.

— Именно… И вот в стране было введено осадное положение. Полиция, жандармы, агенты сигуранцы начали громить помещения рабочих организаций и демократических газет… По всей стране начались аресты…

— И вас тогда, господин Захария, тоже взяли?

— Нет. Гораздо хуже. Взяли того человека, что выступал у нас накануне забастовки. Василиу-Дева его звали… — Илиеску быстро потер кулаком о ладонь, потом сплел пальцы и хрустнул ими… Видимо, это воспоминание причинило ему боль…

Томов сморщил лоб, что-то припоминая.

— Постойте, он в Галаце не работал?

— Работал, — удивленно протянул Илиеску. — А вы откуда знаете?

— Я как-то во время летних каникул работал маркировщиком в бюро экспедиции при вокзале Траянвал, так мне про него рассказывал стрелочник один, что Василиу-Дева здорово защищал интересы рабочих.

Илиеску кивнул головой.

— Видите, что получилось. Правительство нарушило свое обещание — оно не разрешило наши комитеты. И мы тогда поняли, что господа вовсе не собирались удовлетворять наши требования, и дураки мы были, что поверили им. Они дали обещание нашим делегатам лишь для того, чтобы выиграть время, собрать силы и задать нам. Как сейчас помню, с вечера шел мокрый снег. Слякоть ужасно неприятная была… А к утру следующего дня подморозило, и такая гололедица началась! Поскользнется кто, и встать не может, сколько таких случаев было. Когда я шел на работу, темно еще было, гак чуть под трамвай не попал — на остановке поскользнулся перед самым колесом, но как-то удачно, локоть только сильно ободрал. В тот день рабочие мастерских были очень возбуждены, возмущались поведением правительства. А потом кто-то вышел во двор и стал бить молотком по буферной тарелке вагона. Все работу побросали, вышли во двор и опять устроили митинг. Говорили, что наши организации разгромлены, требовали освободить арестованных товарищей — ведь кто ходил с делегацией в генеральную дирекцию — всех арестовали. Было решено снова бастовать… Парень у нас работал, еще учеником был, Василий Роайта. Так он по поручению нашего «Комитета действия» включил заводскую сирену. И вот повалил на Гривицу народ. Опять было, как две недели назад. Только на этот раз мы злее стали, ничему уже не верили. А днем на Гривице стали появляться первые отряды полиции и жандармов. Они стали у ворот, чтобы никто не мог выйти, а потом прикладами стали оттеснять наших родных от забора. Но никто не хотел уходить… Тогда жандармские офицеры громко скомандовали: «Ружья к бою!» и дали несколько залпов в воздух… Ребятишки испугались и заплакали… Началась суматоха… Полицейские стали орудовать дубинками, женщины хватали детей, падали. А мы стояли во дворе за забором и ничем не могли помочь… Жандармы и полицейские оцепили двор, но войти к нам не решались… А заводская сирена продолжала гудеть на всю столицу. Но вот улицу очистили, и туда стали прибывать войска… Они строились, перестраивались, занимали боевое положение, заряжали винтовки, трубили тревогу. Вдоль забора шагали патрули. Ну, прямо как на войне! Командовал войсками один полковник. Этой сволочи стало каким-то образом известно, что в одной из рот находится солдат, у которого среди бастующих есть брат и отец. Полковник приказал выстроить роту, в которой служил тот солдат, и скомандовал ему «два шага вперед»… Короче говоря, он велел солдату дать перед строем присягу, что, если прикажут, он как солдат великой королевской армии будет стрелять в бастующих, несмотря на то, что среди них находятся его отец и брат!.. Все это происходило у нас на глазах — мы смотрели через забор. Полковник спрашивает того солдата:

— Присягу на верность нации, гербу, династии и богу давал?

— Так точно, господин полковник, давал! — отвечает солдат.

— Так вот, там, за забором, — полковник указал рукой, затянутой в перчатку, — находятся враги нации, герба, династии и бога! Ты, как солдат, верный присяге, должен будешь в них стрелять! Ясно? Положи теперь руку на винтовку, доверенную тебе нацией, гербом, династией и богом, и поклянись перед строем!..

Солдаты в строю и мы по ту сторону забора замерли… Солдат снял с плеча винтовку и, держа ее перед собой обеими руками, произнес:

— Взяв в руки винтовку, врученную мне для защиты отечества, я клянусь перед строем, что ни в отца, ни в брата, ни в тех людей, что стоят за забором, не буду стрелять!..

— Ух и молодец!.. — вскрикнул Томов. — Это же настоящий герой!.. Представляю себе, как выглядел этот полковник…

— Что там полковник… Тут со двора понеслись крики «Ура!», «Правильно!», кто-то из наших рабочих крикнул «Солдаты с нами!». Офицеры заметались, как чумовые.

— А что с тем солдатом было?

Илиеску помолчал.

— Расстреляли его. Потом пехотный полк увели, а к нашим мастерским прибыли войска пограничной охраны. И хотя они плотно окружили мастерские, но к нам, как и раньше, приходили рабочие с других предприятий, чтобы выразить свою солидарность. И не только солидарность. Рабочие хлебопекарной фирмы «Хердан» привезли нам более тысячи пакетов с хлебом и бутербродами, работницы табачной фирмы «КАМ» прислали два мешка табаку. Под вечер к нам вышел сам директор железнодорожных мастерских Виктор Николау и стал уговаривать нас покинуть территорию мастерских. Увидев, что уговоры не действуют, он начал угрожать, что в столице осадное положение и с этим шутить опасно…

А рабочие ответили ему дружными криками: «Хотим хлеба!», «Требуем освободить наших делегатов!», «Долой осадное положение!». Так и ушел он ни с чем. Под вечер мороз усилился, мы разложили костры. А сирена все гудела. Полиция и войска не предпринимали решительных действий. Мы потом только узнали: они, оказывается, думали, что у нас есть оружие, потому мы и ведем себя так смело. Поздно ночью жандармы поломали забор и тоже разожгли костры… А напротив, у остановки, в бодеге «Ла Марица» пьянствовали офицеры. Ночью полицейские и войска с пулеметами прошли через проем в заборе и заняли здание администрации… На рассвете тот полковник, что командовал войсками, приказал бастующим «в пять минут очистить территорию мастерских!» В толпе рабочих раздался смех… И не только потому, что за пять минут выйти через узкую проходную могут всего-навсего несколько сот человек, можно было подумать, что мы сутки простояли на морозе, дожидаясь его приказа! В ответ мы дружно стали скандировать: «Требуем хлеба!», «Наши дети голодают!». А в это время жандармов поили вином. Нализались и полицейские… Уставшие и озябшие за ночь, они быстро опьянели.

Так и не дождавшись нашего ответа, полковник отдал приказ: «В наступление!»…

Раздались выстрелы… Затрещали пулеметы… Возле главных ворот пулеметной очередью был скошен весь стачечный пикет, отказавшийся пропустить во двор полицию и войска…

Сирена ревела… А мы защищались чем только могли. Были пущены в ход молотки, железные прутья, гаечные ключи, насосы с кипятком… В общем, наших много полегло. А когда вдруг сирена замолкла, стало страшно, казалось, что сердце остановилось. Василия Роайта, который все еще держал рычаг сирены, всего изрешетили, но он и мертвый не выпустил его из рук. Ну вот, кого не убили, не ранили, тех арестовали.

— Ну, а потом… Что было потом?..

— Что могло быть? Всю ночь грузовики увозили трупы расстрелянных рабочих… Правительство даже не разрешило семьям хоронить их, прямо доставляли тела в крематорий и сжигали… Хотели скрыть свое преступление… Долгое время люди продолжали ходить по тюрьмам, полицейским участкам, трибуналам и разыскивать своих мужей, отцов, братьев, сыновей.

Когда Илиеску замолк, Томов спросил:

— А вам тогда… удалось скрыться?..

— Нет… Меня тоже арестовали. Но я легко отделался, всего три года отсидел. За это время многое понял. А теперь, как видите, уже третий год на свободе.

Оба молча курили, прислушиваясь к стуку колес… Поезд шел по мосту, внизу мигали красные огоньки бакенов. Показалась луна. Серебристой зыбью на миг блеснули воды Дуная. Но Илья ничего не видел… Он переживал рассказанное Илиеску…

— Суд был?

— Был… Но не сразу. Почти пять месяцев длилось следствие. Сначала хотели судить в Бухаресте, а потом передумали и перевезли в Крайову, подальше от рабочих. Избивали нас сильно… Многие не выдержали, умерли до суда в тюрьме. Суд учинили по всем правилам, даже свидетелей привезли: полковника того самого, что распорядился стрелять в нас, и префекта бухарестской полиции Габриэля Маринеску… Не обошлось, конечно, и без предателей от социал-демократов…

Томов перебил:

— Социал-демократы? Почему же они предатели?

— Почему… Когда-то они сами работали у станков. А потом, кого в профсоюзные лидеры выбрали, кто мастером стал. Их купили потихоньку…

— Как купили? — переспросил Илья.

_ Очень просто. Высокими окладами, теплыми квартирами, а они разжирели, и стало им, конечно, не до борьбы… А хозяевам выгодно, когда в рабочих организациях сидят их слуги… На словах они прикидываются, что стоят за интересы рабочих, а на деле защищают хозяев. Вот оттого они и предатели…

— И они тогда на суде выступали против вас? — спросил Томов.

— Конечно… Вместе с господами и тем же префектом полиции требовали «самых жестоких наказаний»!.. Особенно они бесились, что законы страны не предусматривают смертной казни за такое нарушение порядка. Все это они, конечно, не говорили прямо, а виляли. Ораторствовать они мастера, черта заговорят… Но Василиу-Дева дал им жару… Он прямо заявил на суде, что преступниками являются не рабочие, которые требовали от генеральной дирекции железных дорог выполнения обещаний, а правительство Вайда-Маниу, приказавшее расстреливать безоружных рабочих-железнодорожников. Помню, как у нас настроение поднялось. Были ведь и такие, что поверили басням социал-демократов о бесполезности борьбы с буржуазией, потеряли веру в свои силы.

— А вы, господин Захария, не потеряли веру?

— Нет, Илие, не потерял. Человек, у которого нет ничего, кроме рабства, не должен терять веру в рабочий кулак.

Илиеску замолчал. Молчал и Томов.

Мимо мелькали домики какого-то селения, потом пошли поля. Томов думал о Василиу-Дева. Он никогда его не видел, но был уверен, что узнал бы сразу.

— Он коммунист?

Илиеску, очевидно, понял, кого он имеет в виду.

— Да.

— А вы?

Захария помолчал.

— Сейчас компартия запрещена… Но я своих убеждений не изменил, — ответил он.

Вновь воцарилось молчание. Каждый думал о своем…

Перед Ильей пролетела вся его жизнь: дом, мать, отец, сестренка, лицей, черчеташи, авиация… Вдруг Илью осенило: а ведь его дед — коммунист! Он задумался: почему мать рассказывала ему о своем отце только один раз, когда он болел в детстве корью? Ведь она переживала за него, ездила к нему на свидания, передачи возила из последнего. Одна дорога сколько стоила! Когда он был на каторге, посылки посылала — тоже нелегко приходилось. Но почему же мать больше никогда не говорила о деде? А на все вопросы отвечала одно: «Вырастешь, узнаешь…» Может быть, мать любила деда, а поступки его осуждала?.. Нет, это невозможно! Ведь когда он стал черчеташем, мать плакала, говорила, что он позорит семью… Да и дед не одобрял его. Почему же мать не хотела, чтобы он узнал о жизни деда? Может быть, все в его жизни было бы тогда иначе?

— Знаете, господин Захария, — сказал Томов, — теперь я понял, почему мать не хотела мне говорить… про деда. Наверное, потому, что я у нее единственный сын… Боялась, как бы и я не стал таким как…

— Как кто? — спросил Илиеску.

— Как мой дедушка, как Василиу-Дева, как вы. Ведь мой дед тоже отбыл на каторге двенадцать лет… За участие в Татарбунарском восстании.

— Как его фамилия? — спросил Илиеску. — Он что — отец матери?

— Да, отец матери… Липатов Илья Ильич… Меня и назвали в его честь…

— Так ты внук Липатова? — радостно воскликнул Илиеску. — Дорогой ты мой!.. Я же с ним больше года сидел в Дофтане!

— В тюрьме?

— Ну да! Высокий, крепкий старик… Брови пушистые, борода большая белая… — вот тебе все приметы, — засмеялся Илиеску.

— Точно, он самый… — радостно подтвердил Томов.

— Он участвовал не только в Татарбунарском восстании, но еще и в Хотинском. Он мне даже рассказывал, как когда-то, еще при царе, сидел в тюрьме вместе с Котовским — это тоже ваш бессарабец… Вот, оказывается, как бывает в жизни!.. Значит, теперь Илья Ильич уже дома?

— Да, он живет у своей младшей дочери опять там же, в Татарбунарах.

Илиеску и Томов долго еще говорили о Илье Ильиче. Уже рассветало, когда поезд остановился в поле. Илиеску выглянул из кабины и, обернувшись к Томову, задумчиво произнес:

— Стоим на разъезде. Семафор пока закрыт, но путь тут один. Откроют!..

X

Когда Томов расстался с Илиеску, было уже совсем светло. Состав стоял на станции Чуфница. Вдали, в серой утренней дымке, за группой деревьев вырисовывалось здание вокзала. Рядом, как свеча, торчала водонапорная башня.

Взобравшись на свою платформу, Илья облокотился на крыло грузовика и закурил… «Вот двоюродная сестра Пита тоже коммунистка, — думал он. — А я раньше не мог ее понять!»

Вспоминая и переживая все, что он слышал в эту ночь, Илья машинально наблюдал за стрелочником: как он переводил стрелку, смазывал остряки, рамные рельсы, крестовины, как старательно начищал стрелочный механизм. Вдруг Илья услышал голос слесаря, что-то горячо объяснявшего человеку в железнодорожной форме с молотком и ящиком с инструментами в руках. Илья догадался, что это, должно быть, осмотрщик вагонов. Слесарь отчаянно жестикулировал, а железнодорожник, указывая молотком то на колесо, то на смазочную коробку, что-то говорил ему. Илья спрыгнул с платформы и бегом направился к ним. Осмотрщик доказывал, что букса сильно перегрелась и поэтому он не разрешит вагону следовать дальше. Он поспешил заметить, что на станции нет в данный момент свободных платформ для перегрузки, и советовал торопиться с подачей заявки, иначе машина может простоять на станции бог весть сколько…

Достав кусок мела, ревизор большими буквами вывел на боковинке платформы: «Дефектный — Чуфница»… И, уходя, сказал, что будет находиться в маленькой пристройке около водонапорной башни.

Когда об этом сообщили Илиеску, он осмотрел буксу и решительным шагом направился к пристройке, где помещалось бюро осмотра вагонов. Не прошло и десяти минут, как Захария уже шел обратно, сердито бурча:

— Дурачков ищет… Взятку захотел… Видел, что вагон идет с сопровождающим, и решил попугать. Ну да ладно, это я уладил. Хуже другое: говорят, на станции нет паровоза и будет только к вечеру… До столицы рукой подать, а тут сиди и загорай…

— Дождемся паровоза, лишь бы не пришлось перегружать, — заметил слесарь. — Значит, надпись можно стереть?

— Конечно, сотри.

Поезда прибывали и уходили, а товарняк продолжал стоять. Когда Томов с электриком в полдень пришли в станционный буфет, стрелочник объяснял проводнику вагона со скотом, что все паровозы заняты под воинские эшелоны и все гонят на север. Понизив голос, он многозначительно добавил:

— К Днестру…

Однако проводник продолжал ворчать, что у него кончается корм и ему наплевать на воинские составы и вообще на все на свете…

Именно в этот момент в дверях буфета показался чумазый парнишка и крикнул с порога:

— Дядя Харламб! Паровоз-то прицепили! Тикаем скорей, бо вагон уйдет!..

Мужчина схватил свою торбу, бросил недоеденную селедку и кинулся за ним. Томов тоже стал расплачиваться, электрик выбежал на перрон. Донесся продолжительный свисток паровоза, и Илья увидел через окно буфета, как состав медленно тронулся с места. Уже на ходу он и электрик вскочили в тормозную будку какого-то крытого вагона. На первой остановке оба перебрались на свои платформы. Все были рады, что поезд идет без остановок. Однако это не совсем устраивало скотовщика. На одной из стоянок он опять ругался с железнодорожником: «Или стоим часами, или несемся как полоумные. Мне скот надо поить, а он прет как бешеный…»

Железнодорожник дал сигнал отправления и, поднявшись на ступеньки своего вагона, крикнул:

— Поить их будешь на бойне!… А составы, что идут с войсками, тоже туда отправляются!..

Ни на одной станции состав не задерживался: как прибывал, тут же давали отправление. Выяснилось все, когда прибыли в Бухарест. На товарной станции к платформам сейчас же подошли весовщик и офицер в каске. Они торопили с разгрузкой и даже прислали на помощь солдат — платформы нужны были для воинской части. На вокзале сновали военные в полевой форме.

— Что-нибудь опять стряслось, — заметил слесарь.

То и дело встречались прохожие с озабоченными лицами. Навстречу им бежали газетчики, выкрикивавшие надорванными голосами: «Напряженное положение в Данциге!», «Чрезвычайное заседание бельгийского правительства!», «Англо-польское соглашение о взаимопомощи!», «В предместьях Варшавы роют траншеи!».

Когда машины и груз были доставлены в гараж и обо всем доложено инженеру, Томов собрался домой. У ворот он столкнулся с электриком.

— Слыхал? — показывая в сторону улицы, откуда доносились голоса газетчиков, спросил Илья.

— Слыхал, слыхал… Бандиты, и больше ничего…

Илья удержал его за локоть.

— Это кто ж? Гитлер или поляки? Или… вон те, что орут?..

Электрик высвободил локоть.

— И Гитлер, и поляки, и наши не лучше. Видал, сколько войска гонют? Небось, тоже норовят сунуться… Все они одним миром мазаны…

Выйдя из проходной, Томов пошел по бульвару Братиану. Со всех сторон, словно угорелые, неслись газетчики, выкрикивая: «Ултима ора-у! Эдицие спечиало-у-у-у! Мобилизация!.. Запрещение… Призыв… Всеобщая!»…

Люди расхватывали газеты. Купил и Томов. На видном месте был помещен снимок: Гитлер в рубахе, заправленной в брюки, расставив ноги, стоял с поднятыми кулаками и открытым ртом перед микрофоном. Под портретом крупным шрифтом слова:

«Наши серьезные требования — Данциг и коридор!.. И я не вижу никакой возможности склонить Польшу к мирному решению этого вопроса…»

В левом верхнем углу газеты большими, жирными буквами был напечатан приказ военного министра Румынии:

«Военнообязанные, получившие призывные билеты желтого цвета с зеленой, голубой и фиолетовой полоской, с одной, двумя и тремя звездочками, фамилии которых начинаются на буквы A, B, C, должны немедленно явиться на сборные пункты…»

Ниже — крупный снимок: девушка, задрав юбку до самых бедер, пристегивает чулок. И по диагонали надпись:

«Самые тонкие дамские чулки фирмы «Адесго» можно приобрести в лучшем магазине столицы: «Галери Лафайет»!..

Томов перевернул страницу газеты.

«Вчера вечером его величество король Карл второй дал грандиозный банкет в честь германской делегации, заключившей в нашей столице новый договор о поставке Рейху трехсот тысяч тонн пшеницы, а также об увеличении экспорта румынской нефти для вермахта… Его сиятельство воевода де Алба Юлия — Михай также присутствовал на банкете…»

«Президент Рузвельт направил послание рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру, польскому президенту и итальянскому королю…»

«Венгерское, правительство обязалось пропустить германские войска через свою территорию и разместить их в районах, прилегающих к Польше и Румынии…»

«Закрытие франко-германской границы!».

Томов скомкал листок и заторопился к остановке. Со стороны площади Виктории приближался девятнадцатый трамвай.

Со всех сторон только и слышно было: «Данциг… Мобилизация… Гитлер… Король Карл… Бек…»

Стоя в переднем тамбуре прицепного трамвая, Томов увидел, как с передней площадки вошел в вагон подполковник королевской гвардии с моноклем, кожаным хлыстом в руке и большой серебряной свастикой на груди… Илья вспомнил слова электрика: «Все одним миром мазаны!»…

XI

Поздно ночью в уголовный отдел префектуры полиции Бухареста поступила телефонограмма следующего содержания:

«…Полицейское отделение «Желтого сектора» столицы имеет честь донести префектуре и генеральной дирекции сигуранцы, что сего числа, в 0 часов 35 минут, на шоссе Бонапарта, около Детской больницы обнаружен труп. По полученному сигналу к месту происшествия немедленно выехала группа полицейских во главе с инспектором, которые установили, что труп принадлежит женщине, среднего роста, рыжеватой, полной, в возрасте 22—25 лет. Убийство совершено огнестрельным оружием и компетентным в этих делах лицом или несколькими лицами. Отделение имеет также честь донести, что в результате обыска при жертве никаких документов не было обнаружено, в связи с чем личность пострадавшей не установлена…»

Дежуривший в ту ночь полицейский комиссар Солокану впервые за свою многолетнюю практику не дочитал телефонограммы и, подняв по тревоге наряд полицейских и сыщиков, тут же выехал к месту происшествия… Жена комиссара уже несколько раз звонила по телефону, что дочь ушла вечером в кино и еще не вернулась…Комиссар успокаивал жену: «Венета уже взрослая и если задерживается, то к этому пора привыкать».

Однако донесение из «Желтого сектора» очень встревожило его, и в машине Солокану сидел словно на иголках. Он успокаивал себя тем, что его дочь не рыжеватая и не полная, хотя знал из практики, что довольно часто предварительные данные бывают ошибочными…

Прибыв к месту происшествия, Солокану, не выслушав рапорта начальника «Желтого сектора», бросился к трупу. Венета лежала с окровавленным лицом и простреленной головой на новой, отдававшей запахом клея и краски столовой клеенке.

И полицейский комиссар, который долгие годы допрашивал и истязал в застенках сигуранцы сотни арестованных, молча опустившись на колени, дрожащими руками разглаживал растрепанные, местами слипшиеся от крови волосы своей единственной дочери…

Не прошло и двух часов, как было установлено, что Венета некоторое время была в ссоре со своим знакомым, которого в университете звали «курносым». Доставленный в префектуру полиции, он сообщил, что последние дни Венета встречалась с их однокурсником Михаилом Гылэ. Проверкой было установлено, что Гылэ — студент фармацевтического факультета — член «Железной гвардии» с 1935 года. Однако из показаний ряда свидетелей, в том числе и того же «курносого», стало очевидно, что за последнее время студент Гылэ прекратил связи с «Гвардией». К этому времени на квартиру к супругам Гылэ был направлен полицейский инспектор, который застал там врач скорой медицинской помощи: жена Михаила Гылэ, находившаяся накануне родов, лежала в сердечном припадке. Со слов хозяйки дома, у которой супруги Гылэ снимали комнату, полицейскому инспектору стало известно, что муж еще с вечера не возвращался домой.

Это обстоятельство натолкнуло на мысль, что между убийством Венеты Солокану и исчезновением ее однокурсника есть что-то общее. Подозрение укрепилось, когда, узнав об убийстве Венеты, прибежали ее приятельницы, которые сообщили, что видели ее накануне вечером в кинотеатре «Скала» с высоким парнем в очках. Когда же девушки сказали, что Венета, как видно, встречалась с Гылэ, чтобы подзадорить своего «курносого», подозрение снова пало на последнего. Предполагалось, что могло иметь место убийство из ревности… Однако к утру, когда полицейский инспектор вторично посетил квартиру Михаила Гылэ, его жена, успокоившаяся после укола, сообщила некоторые подробности, пролившие новый свет на дальнейший ход следствия. Она рассказала, что муж прежде действительно принимал активное участие в «Железной гвардии», однако с тех пор, как они поженились, эти связи были окончательно порваны. Но вот последние дни муж стал почему-то невероятно раздражительным, уходил вечерами из дому, потом возвращался и снова уходил ровно в полночь. Обычно он говорил, что у него мигрень и он идет подышать свежим воздухом. Он скоро возвращался и поэтому она не придавала значения его отсутствию. Настойчивость, с которой полицейский инспектор расспрашивал ее, снова взволновала жену Гылэ. В это время в дверь постучала хозяйка дома и сообщила о приходе почтальона. Полицейский инспектор велел пригласить почтальона, который вручил госпоже Гылэ телеграмму следующего содержания.

«Моя милая! Прости неожиданную отлучку. Если кто-либо будет мною интересоваться, скажи уехал родным связи ухудшением здоровья отца. Так надо. Вернусь через три дня. Только твой Мишу».

Полицейский инспектор тут же установил, что родные Гылэ живут в Слатине, а телеграмма получена со станции Браила, с совершенно другого конца страны. Инспектор забрал у жены Гылэ телеграмму и уехал докладывать начальству.

Допрос «курносого» показал, что он не имеет к убийству никакого отношения. Тогда у следователя родилось предположение, что и Гылэ тоже мог быть жертвой, а телеграмму могло отправить подставное лицо с целью не столько успокоить жену Гылэ, сколько выиграть время и сбить с толку полицию. В связи с этим немедленно было дано указание телеграфному отделению при станции Браила — выслать префектуре полиции Бухареста подлинник телеграммы, чтобы установить, написана ли она рукой Гылэ. К этому времени выяснили, что родители жены Гылэ живут в Браильском уезде; туда также были посланы директивные указания.

А тем временем, пока полиция разыскивала убийцу дочери полицейского комиссара Солокану, ломала голову над тем, не убит ли Гылэ или не причастен ли он к убийству, пока в дом Солокану съезжались родственники и знакомые, чтобы отдать последний долг покойной, господин Заримба, вернувшись раньше, чем обычно из кафедрального собора, зашел к себе в парикмахерскую, осведомился, как идут дела, расшаркался перед женой находившегося под домашним арестом бывшего военного атташе Румынии в Великобритании генерала Антонеску и незаметно ушел домой. Когда он спустился в подвальную комнату с портретом рейхсфюрера СС Гиммлера, простреленным черепом в целлофане и распятием, там уже сидел Лулу Митреску в новеньком костюме, чисто выбритый, надушенный и красивый.

Улыбаясь, Заримба сказал:

— В прессе пока ни слова. Все спокойно!..

— А мне плевать, слово чести оф… пардон, гвардейца! — произнес Лулу равнодушно.

— Итак, господин локотенент Митреску, — продолжал Гицэ, — время на исходе. До вылета остается два с половиной часа…

Лулу взглянул на часы, но ничего не ответил.

— Сейчас вы выйдете из моего дома, возьмете такси и отправитесь на аэродром Бэняса. На территорию аэропорта не въезжайте — сегодня воскресенье, там спортивные полеты… Пойдете прямо по асфальтированной дорожке. Если кто спросит, скажите, что идете к механику «Бетонного ангара» Рабчу. Рабчу… Запомните! Он маленького роста, чернявый, ходит в берете, когда говорит — шепелявит… Он вас встретит у «Бетонного ангара» и под предлогом спортивного полета проводит к самолету, который и перебросит вас в Плоешть. Там купите себе билет и полетите транзитным самолетом компании «ЛАРЕС»… Самолет идет с посадкой в Измаиле. Там сойдете. У темно-коричневого с серым тентом автомобиля марки «Фиат-220» вас будет ждать молодой блондин с широкой траурной лентой на левом рукаве. У вас должен выглядывать из кармашка траурный платочек — возьмите мой. Блондин спросит вас: «Который час?» Вы ответите: «К сожалению, мои часы стоят… Но, должно быть, скоро два»… Это и будет Георге Попа, сын руководителя уездных легионерских гнезд. Ведите себя с ним достойно, Митреску. Не забывайте, что у этого Попа течет в венах красная бессарабская кровь!.. Отец у него, конечно, румын, и не плохой. Но мать — русначка! Слышите?

— Все ясно, господин шеф…

— Она немалая помеха, но отец — ручается за сына. Вот мы и проверим его на деле… «Тайный совет» намерен его испытать. В перспективе у него — руководство легионерским движением Бессарабии, а этот участок сейчас приобретает чрезвычайное значение! Ну, а если вы хорошо справитесь с этим поручением, мы решим кое-что и в отношении вас, Митреску… — Заримба многозначительно улыбнулся. — Знайте, что сейчас каждый миг могут произойти самые неожиданные события… Час тому назад я получил информацию: этот ваш Гылэ отправил со станции Браила своей пузатой телеграмму…

— Не может быть! — вырвалось у Лулу.

— Слушайте и молчите. Полиция установила, что телеграмма подана со станции Браила в четыре часа ноль пять минут, то есть в то время, когда на станции стоял скорый поезд Бухарест — Кишинев. Поэтому не исключена возможность, что на этой трассе полиции уже даны соответствующие распоряжения… Они, конечно, будут больше всего суетиться в Кишиневе, об этом я уже позаботился. А ваш очкастый сойдет в Тигине на целых полтора часа раньше.

Лулу невольно побледнел.

— Вы же сказали «все спокойно!» А выходит…

— Выходит, что господин групповод, как я имею честь засвидетельствовать, трусит…

— Кто? Я?!

— Нет, я… — спокойно ответил Заримба и ехидно улыбнулся.

— Мне лично… плевать! Слово чести…

— Предположим… Так-то лучше. Я повторяю: в прессе спокойно. Следовательно, и Гылэ ничего не подозревает о девке индюка и что вина падает на него. Это основное! Этого мы именно и добиваемся. Или вы до сих пор не поняли?

— Почему не понял? Понял, конечно. Слово чести!..

— Так вот, слушайте. Времени остается мало. С Измаильского аэродрома вы поедете на автомашине вместе с этим Попа в Тигину. Местные называют этот город Бендеры, но это по-старому. Когда-то его так называли русские. Попа уже имеет все инструкции. Вы ему только передадите портфель с документами и вот эти часики…

Заримба протянул хороший кожаный портфель и ручные часики на черной ленточке.

При виде часиков Лулу удивился:

— О, это ж часики девицы, которую я ночью…

— Знаю… Передадите их вместе с портфелем господину Попа.

— Вот оно что!.. — Лулу удивился. — А я, чудак, думал, господин Думитреску снял их для себя…

Заримба пристально посмотрел на своего помощника.

— Мне кажется, вы не чудак, а много хуже…

— Не тревожьтесь, господин шеф. Вы еще убедитесь, на что способен локотенент Митреску!..

— Я уже этого давно жду… — многозначительно произнес Заримба. — Однако я хочу предупредить вас, Митреску: прежде, будучи рядовым железногвардейцем, вы могли «спотыкаться и падать» и это благополучно сходило, словно вы упали с первого этажа… Я хочу сказать, что вы могли ушибиться, затем подняться, отряхнуться и пойти дальше… Но запомните, если вы теперь «споткнетесь и упадете», то это будет равносильно падению с двадцатого этажа. Слышите, Митреску? Вы уже никогда не встанете…

— Все понял, господин шеф, — произнес бодро Лулу, хотя внутри у него что-то дрогнуло.

— Поэтому за поручение, которое должно быть выполнено господином Попа в Тигине, отвечаете и вы, Митреску!.. Вы из центра!..

— Все понял, господин шеф! — Лулу вскочил и щелкнул каблуками.

Заримба тоже встал. Оба вскинули руки вверх и произнесли почти одновременно:

— «Сэнэтате!»

XII

Ня Георгицэ играл в табле со своим постоянным партнером Войнягу. Бросая кости, он то и дело просил напарника перемешивать их получше. Обычно, когда ня Георгицэ проигрывал, ему казалось, что партнер мошенничает.

Женя работал в вечернюю смену. Мадемуазель Вики уехала на два дня в деревню, к сестре. Мадам Филотти судачила во дворе с соседкой, вдовой железнодорожника. Морару уехал куда-то со своим хозяином, профессором Букур. Еще вечерний сумрак не успел окутать землю, как Илья, уставший с дороги, прилег отдохнуть и крепко уснул.

А бывшему обер-кельнеру сегодня явно не везло: играли уже девятую партию, а он выиграл всего две. Войнягу выбрасывал «дубли» и, усмехаясь, пророчил своему партнеру новый проигрыш:

— Ого, ня Георгицэ, это пахнет уже настоящим разгромом. Тогда будет восьмая партия на твоей совести… Вот если я выкину еще несколько «дублей», ты станешь по крайней мере «министром», если не больше…

Старик злился, но возразить было нечего…

— Теперь тебя не спасет уже и сам Петраке Лупу из Маглавита! — подзуживал его партнер.

— Ну его к шуту, дурака… Его даже в армию не взяли… А ты, Войнягуле, помешивай. Не заговаривай мне зубы… Я вижу, не беспокойся. Помешивай, помешивай… Нет, нет, так не пойдет, кидай снова. Знаю я эти фокусы… Ты их перенял у Морару. Не выйдет!..

— Пожалуйста, могу выкинуть снова, но тогда пеняй на себя… Выпадет еще лучше. Это точно!..

— Эй вы, шальные! Все азартничаете… Послушайте-ка лучше, что творится, — донесся со двора голос мадам Филотти. — Пришла только что дочь мадам Опря, Джерджиетта, послушайте, что она рассказывает…

Ня Георгицэ, взглянув на часы, с досадой вскрикнул:

— Тьфу, черт побери, последние известия прозевали!.. — И он бросился к приемнику. Пока загорелась зеленая лампочка, мадам Филотти пересказывала слышанное… Наконец с все нарастающей силой раздался встревоженный голос диктора:

«В Польше объявлена всеобщая мобилизация!»; «В Париже запрещены собрания…»; «Правительство Дании объявило частичную мобилизацию…»; «Болгарские граждане покидают Англию…»; «Из Польши выехали последние корреспонденты немецких газет…»; «Во Франции мобилизуется весь транспорт…»

Ня Георгицэ насупился. Мадам Филотти стояла, приложив согнутый палец к подбородку, и смотрела на мужа: сейчас он улыбнется и скажет, что ничего страшного нет… Однако ня Георгицэ отвернулся. Он хотел было войти в большую комнату, но вспомнил, что там спит Томов. Войнягу достал табачницу и стал сворачивать папиросу. Все молчали.

— Чем все это кончится? — с растерянным видом спросила мадам Филотти. — Неужели в самом деле будет война?

Ей никто не ответил. Ня Георгицэ почему-то не сказал, что Англия и Франция не допустят, и взглянул с опаской на Войнягу: только бы этот не начал опять насмешничать… Но может быть, он в самом деле ошибается? Тогда, значит, он вообще все время ошибался… Ня Георгицэ в полной растерянности стоял посреди комнаты.

Наутро, когда Илья только встал и еще умывался на кухне, а ня Георгицэ уже сидел у приемника, из коридора послышался голос:

— Почта!..

Илья выбежал в коридор с полотенцем в руках. Вышел из комнаты и ня Георгицэ. Он поздоровался с почтальоном за руку. Это был его старый знакомый.

— Есть что-нибудь хорошее? — спросил ня Георгицэ.

Почтальон, улыбаясь, достал из сумки большой желтый конверт и, повертев его в руках, сказал:

— У тебя проживает Томов Илие?

— Я Томов…

— Письмо вам… И здесь, пожалуйста, черканите-ка свою фамилию, но только чернилами и так, чтобы можно было прочесть… Корреспонденция казенная!..

Илья быстро вытер руки и взял лощеный конверт.

Ня Георгицэ приоткрыл дверь в большую комнату и крикнул жене:

— Леонтина! Принеси чернильницу и ручку. Там на окне, в углу…

Томов держал конверт, а ня Георгицэ, успевший уже достать свои очки, наклонившись, рассматривал вместе с Ильей штамп а левом углу конверта:

«Румыния. Министерство авиации и морского флота. Бухарест № 70814/30/VIII-1939».

— Надо дать почтальону на чай… Мелочь есть? — шепнул Илье ня Георгицэ.

Вошла мадам Филотти с чернильницей и, увидев желтый конверт, воскликнула:

— Бог мой! Что это еще такое?.. Случайно не новый налог прислали?

Ня Георгицэ сделал ей знак не мешать.

Расписавшись, Томов достал из кармана несколько монет и протянул их почтальону, но тот отрицательно покачал головой.

— Нет, мой господин. Вы сначала посмотрите, радостное ли оно для вас, а уж потом будете меня благодарить. А так, что?..

Илья сунул монеты ему в карман и стал распечатывать конверт. Ня Георгицэ сиял, а мадам Филотти, облокотившись о стол, не сводила глаз с Томова, достававшего из конверта белую хрустящую бумагу, Развернув ее, Илья прочитал вслух:

«Министерство авиации и морского флота доводит до Вашего сведения, что рапорт, адресованный министру авиации и морского флота, господину генерал-аджутанту Паулю Теодореску о разрешении поступить в авиационную школу рассмотрен. В связи с тем, что Вы являетесь военнообязанным призывного 1940 года, вам разрешается поступить добровольцем в группу обслуживающего персонала военной авиационной флотилии в городе Бузэу, куда и надлежит явиться. Для этого необходимо представить четыре фотокарточки, свидетельство о рождении, свидетельство…»

Ня Георгицэ с радостным криком обернулся к жене:

— Леонтина, дорогая, наш господин Илие будет летчиком! Браво! Само министерство его приняло!.. Слышите, господа? Назначение в Бузэу!

Мадам Филотти просияла и бросилась трясти руку Томову.

Ня Георгицэ похлопал по плечу почтальона.

— Мерси, дружище! Браво! Такие вести всегда нам приноси!.. Да, да… Мое почтение!..

Когда почтальон был уже за дверью, ня Георгицэ сказал:

— А разве не я тогда заставил господина Илие написать министру? Думаете, если малость постарел, — так уже ничего не понимаю? Ого! Сколько я видал за свои шестьдесят лет, вам, ребятки, и не снилось!.. Но теперь уже ничто не может помешать… Факт! Приказ министерства! С этим не шутят! Господин Илие, смотри, когда станешь летчиком, нас не забывай… А летчиком станешь, я уже чувствую, факт!

К их удивлению, Илья оставался совершенно равнодушным и, казалось, думал о другом…

А когда мадам Филотти выразила сожаление, что теперь Томов от них уедет, Илья спокойно ответил:

— Да никуда я не поеду, мадам Филотти…

— Как?! — вскочил ня Георгицэ. — Теперь, когда уже есть разрешение самого министерства, — вы не хотите?!..

Томов кивнул головой.

— Да. Не хочу. — И пока ня Георгицэ разводил руками, а мадам Филотти пожимала плечами с видом крайнего изумления, Илья вбежал в комнату и стал быстро одеваться. Уже уходя, он схватил со стола письмо и сунул его в боковой карман.

Мадам Филотти, выйдя на крыльцо, смотрела ему вслед, а ня Георгицэ, сокрушенно вздыхая, пошел к приемнику.

Илья торопился в гараж. Только проходя мимо больших часов у больницы «Колця», он убавил шаг — до начала работы было больше двадцати минут.

На площади Братиану газетчики назойливо предлагали утренние газеты, выкрикивали интригующие заголовки. Илья купил газету и до гаража успел ее просмотреть. На работе, улучив момент, когда в диспетчерской не было никого, кроме Илиеску, Томов рассказал о полученном письме. Илиеску усмехнулся.

— Значит, добровольцем-учеником пойдешь?..

Томов с укоризной посмотрел на Захарию.

— Ты не сердись, а подумай. Правда, вытирать самолеты ты, может быть, и будешь, а вот летчиком — вряд ли… Но все же подумай.

Томов взял из рук Илиеску письмо и разорвал его.

— Значит, решил? Ну и молодец. Тогда вот что, я хотел тебе сказать… после работы, ровно в семь тридцать, придешь к углу улицы Кометы и бульвара Ласкара Катарджиу… Сможешь?..

Томов кивнул головой.

— Ко мне не подходи… Иди следом. Когда надо будет, я сам подойду…

Сердце Ильи тревожно забилось. Вот оно!

В этот момент задребезжал звонок, рабочие выходили на обед. Пошел в столовую и Томов. В ожидании обеда он задумчиво вертел ложку и твердил про себя: «Ровно в семь тридцать на углу Кометы и Ласкара Катарджиу». Ему хотелось, чтобы время шло скорее.

Через открытые двери с улицы слышались сигналы автомашин, звонки трамваев и снова выкрики газетчиков. «Опять специальный выпуск!» — подумал Илья и прислушался.

«…С четырех ноль-ноль войска Германии выполняют очередной приказ фюрера! «Порунка Времий»! Эдицие спечиалэ! Механизированные части вермахта вторглись в семи пунктах на территорию Польши! «Порунка Времий»! Немецкая авиация бомбардировала Варшаву в шесть, восемь и десять часов утра! Специальный выпуск! С четырех ноль-ноль…»

Новый гитлеровский секретный план «Вейс» претворялся в жизнь… Полилась кровь польского народа…

В Бухаресте правительственные газеты сообщали, что Польша напала на Германию, и цитировали заявление канцлера «Третьей империи», сделанное им всего два часа назад. Однако все понимали, что это очередная агрессия нацистов. Железногвардейский листок «Порунка Времий» сообщал, что фюрер уже издал «закон» о присоединении Данцига к рейху…

Во время обеда какая-то машина пришла в гараж. У шофера оказалась газета «Тимпул», рабочие окружили его. В газете сообщалось, что польская армия оказывает сопротивление фашистским войскам…

— Значит, война, о которой все время твердили, началась, — говорили рабочие, — и теперь уже совсем близко от нас…

Любители поспорить о политике, предсказывавшие, что в случае нападения фашистов на Польшу Англия и Франция немедленно окажут помощь полякам, теперь торжествовали… Они повторяли сообщения радио и специальных выпусков: «Правительства Великобритании и Франции вручили Гитлеру ультиматум: немедленно прекратить военные действия на территории Польши!»…

Железногвардейцы распустили слух, который охотно был подхвачен некоторыми слоями населения: «Фюрер впервые в своей жизни рассмеялся до слез, когда услышал об угрозе Англии и Франции объявить Германии войну!»…

Немало людей задавали себе вопрос: «Неужели немцы настолько сильны, что не боятся Англии и Франции, вместе взятых?» Им отвечали: «Э-э-э, пока англичане помочь обещают, а французы заседают в парламенте, фашисты — наступают…»

В эти дни в связи с ратификацией договора о ненападении между Советской Россией и Германией румынские газеты делали вид, будто лойяльно относятся к СССР. Железногвардейские холуи теперь обрушивались на Польшу. Особенно нападали на министра иностранных дел Польши полковника Бек. В газетах сообщалось, что еще в 1918 году, будучи начинающим офицером польского генштаба, Бек выполнял шпионские задания на территории Советской Украины, а в 1921 году снабжал ядами и оружием известного шпиона Савинкова, занимавшегося в то время подрывной деятельностью против СССР… Однако о том, что Бек, будучи польским военным атташе в Париже, был уличен в передаче секретных франко-польских сведений германскому генеральному штабу, и о том, что из-за этого генерал Фош предложил ему немедленно покинуть Францию, румынские газеты умалчивали… «Пан Бек свое дело сделал, и фюрер еще оценит его заслуги», — говорили в Бухаресте. Однако и это не было бог весть каким секретом: поляки сами хорошо знали о «деятельности» своего министра иностранных дел… И не случайно полгода назад, когда вслед за Риббентропом в Варшаву прибыл министр иностранных дел Италии граф Чиано, поляки устроили демонстрацию протеста перед зданием германской миссии… Они кричали: «Долой Гитлера!», «Долой прогерманскую политику!» А в Кракове во время антигерманской демонстрации несли чучело: верхом на полковнике Бек сидел Гитлер и что-то нашептывал ему на ухо…

Вернувшись в Рим, Чиано сообщил Муссолини:

«Польша, несмотря на все усилия министра Бек, настроена явно антигермански…»

Но теперь румынская пресса всячески старалась изобразить его ярым противником Германии.

Поздно ночью третьего сентября, когда в Бухаресте стало официально известно, что Англия и Франция находятся в состоянии войны с Германией, на севере Румынии, в Буковине, появились первые польские беженцы. Через несколько дней их было уже очень много. Они хлынули на юг страны, а немецкая авиация продолжала по нескольку раз в день совершать налеты на Варшаву, Краков, Катовицы.

Радио, газеты и специальные выпуски каждый день преподносили новые «сюрпризы»:

«В Бельгии мобилизация!»

«Голландия объявила всеобщую мобилизацию!»

«Итальянское правительство запретило продажу мяса по четвергам и пятницам, а также предложило ограничить выпечку хлеба… Римский папа призывал итальянцев есть поменьше макарон. С этой целью престол святого Петра издал специальную «энциклику», в которой обращался к верующим католикам с призывом искупить свои грехи путем увеличения постных дней»…

«В Швейцарии объявлена всеобщая мобилизация»…

«Тайный совет Соединенного Королевства объявил о полной мобилизации армии, флота и авиации»…

«Американский посол в Берлине подал в отставку»…

«Во Франции мобилизация, объявлено осадное положение»…

«Лондон готовится к эвакуации. Из зоологических парков вывозят ядовитых змей, скорпионов и диких зверей»…

«Дороги в Польше запружены народом»…

Люди были охвачены паникой, а прожженные политиканы рассуждали теперь как обыватели: во что верили вечером, от того к утру отказывались. Наивные полагали, что «каша заварилась случайно»… Им в тысячный раз повторяли: «Это случилось не сегодня, и не вчера… Смотреть надо глубже… Абиссиния, Испания, Австрия, Чехословакия, теперь Польша, — понятно или и сейчас не доходит?!»

А бухарестское радио продолжало по нескольку раз в день передавать:

«Военнообязанные офицеры, младшие офицеры и солдаты, получившие повестки голубого цвета с двумя желтыми полосками, с одной, двумя и тремя звездочками, фамилии которых начинаются с букв D и E, должны немедленно явиться…»

Кинотеатры столицы начали показывать документальные кинокартины об укрепленных линиях «Зигфрид» и «Мажино». У центральных кинотеатров и на главных улицах железногвардейцы распространяли листовки с речами и портретами фюрера.

Под вечер варшавское радио передало, что Бек прилетел в Лондон. Здесь, как абиссинскому негусу Хайле Селасие, австрийскому канцлеру Шушнигу, услужливому президенту Бенешу, ему обещали помочь. Но пока что румынское правительство Арманда Калинеску распорядилось образовать недалеко от города Яссы лагерь и интернировать польских беженцев…

По всей стране благотворительные организации проводили сборы средств в помощь полякам, а местные власти под видом конфискации оружия забирали драгоценности. К полякам наезжали также местные богачи и скупали за бесценок одежду, ковры, золотые вещи, автомобили. Поляки не знали ни языка, ни цен, ни на каком свете они находятся…

Вскоре Варшава оказалась под обстрелом германской артиллерии. Дороги на юг по-прежнему были забиты беженцами. Они ехали на телегах, велосипедах, детских колясках, но большинство шло пешком. Их обгоняли богачи-соотечественники на тяжело груженных машинах…

В Бухаресте внезапно стало известно, что польское правительство перебралось в Люблин. «Порунка Времий» выпустила «Специальный выпуск» с сенсационным заголовком:

«Теперь и на севере мы будем граничить с Германией!»…

Вечером, когда Морару, вернувшись из какой-то поездки с профессором, пришел в пансион, первое, что он сказал ня Георгицэ вместо обычного «добрый вечер», было:

— Ну как, дядюшка? Гитлер заказал новую стопку! Опять «последнюю»?!

Ня Георгицэ с деланным спокойствием показал газету. В вечернем выпуске «Ултима Ора» было перепечатано сообщение английского правительства о прибытии в румынский порт Констанцу истребителей для поляков.

— Ого! Увидишь, что будет! Помощь теперь потечет вовсю… Факт! Ты не шути! Из-за Польши вступили в войну такие державы, как Англия и Франция. Это тебе, Аурика дорогой, не фунт изюма… Конечно! Сейчас все переменится. Факт!

Однако в ту же ночь бухарестское радио передало официальное правительственное заявление, что никаких самолетов для Польши в Констанцу не прибыло… Кое-кто поговаривал, будто правительство отказалось принять самолеты, чтобы показать Германии полнейшее соблюдение нейтралитета…

Но через несколько дней в Бухаресте стало известно, что Польша вовсе не нуждается в самолетах… На румынских аэродромах начали приземляться польские самолеты… Газеты печатали заявления польских летчиков, высказывавших недовольство своим правительством и командованием, которые куда-то сбежали, оставив армию и народ на произвол судьбы. Поляки в один голос обвиняли англичан и французов в лицемерии и предательстве.

Ня Георгицэ ходил как пришибленный. Он слушал радио, перечитывал по нескольку раз в день газеты и молчал…

В Бухаресте возник новый слух. Поговаривали, будто командующий польской армией маршал Рыдз-Смиглы, президент Польши Мосьцицкий, министр иностранных дел Бек и еще кое-кто из польского правительства находятся на севере Румынии. Когда это стало известно железногвардейцам, несколько десятков молодчиков вышли на центральную улицу Бухареста с плакатами, обвинявшими правительство Арманда Калинеску в нарушении нейтралитета по отношению к Германии. Фашисты требовали немедленной конфискации польского золотого запаса, ввезенного в страну, и интернирования всех поляков, независимо от их прежних рангов и чинов. Для подкрепления своих требований железногвардейцы побили стекла в витринах нескольких магазинов и разгромили газетный киоск, где не продавались фашистские листки…

Среди зевак, собравшихся у разбитой витрины, кто-то сказал:

— Чему, господа, удивляться? Пора привыкнуть… Ведь идем к «новому порядку»!

Кто-то ответил:

— О, да… «Новый порядок!» Но не забудьте, это еще пока цветочки… Да, да, цветочки!..

XIII

Минувшую ночь и весь следующий день Гылэ был как в лихорадке. Всю ночь он не сомкнул глаз, не мог ничего есть. Его мучила мысль, зачем он согласился выполнить «особый» приказ «Гвардии», зачем оставил свою жену? Но после того, как он прочел в утренней газете о демонстрациях железногвардейцев в столице и ряде городов страны, Гылэ стало легче: это в какой-то степени оправдывало его решение выполнить приказ «Гвардии», которая, как ему теперь снова казалось, возьмет в конце концов власть в свои руки. На этот раз его уже не обойдут, как тогда, при разгроме ювелирного магазина. Сейчас о нем знает сам Думитреску! Разумеется, если бы групповод не устроил ему в ресторане встречу с Думитреску, он бы ни за что не согласился ехать в Бессарабию. Но разговор, который состоялся накануне вечером в отдельном кабинете ресторана на Северном вокзале, подействовал на Гылэ, всколыхнул в нем прежние мечты и стремления. Он снова почувствовал себя легионером, и ему захотелось занять подобающее место в этом движении.

Когда Гылэ уже согласился ехать, изъявив лишь желание взять с собой пальто и сказать пару слов жене, Думитреску вначале как будто не возражал: «Хочешь зайти домой — пожалуйста, — но, подумав, добавил: — Правда, я бы не советовал — можешь опоздать на поезд. Он отходит через сорок минут. Что касается пальто — ты прав: в дороге можно простудиться. Уже прохладно. Но я тебе дам свой макинтош… Он у меня в машине.» И Думитреску велел групповоду принести макинтош. Это очень тронуло Гылэ, тем более, что Думитреску сказал: «Между прочим, этот макинтош как-то накинул сам фюрер, когда мы совершали с ним прогулку у него в поместье Оберзальцберг. Тогда неожиданно пошел дождь, и я ему дал этот плащ. Так что с ним тебе повезет! А жена, разумеется, не должна знать о нашей работе, даже когда ты приедешь. Это тебе, надеюсь, также понятно… И вообще я склонен думать, что ты, как настоящий румын, еще вернешься обратно в лоно единственного в стране национального движения, призванного богом защитить от посягательств большевиков наш герб, династию и нацию!»

Растроганный Гылэ не успел опомниться, как Митреску уже вернулся с макинтошем.

Тогда Думитреску встал и произнес слова, окончательно взволновавшие Гылэ:

— Я вижу — ты подлинный легионер! И поэтому мы заботимся о твоем здоровье… Держи макинтош! Во имя нации — сэнэтате!

Присутствовавший при этом Митреску немедля сунул Гылэ билет на скорый поезд Бухарест — Кишинев, пожал ему руку и вышел следом за Думитреску…

…Теперь Гылэ стоял у окошка вагона и разглядывал мелькавшие телеграфные столбы, речушки, деревья; иной раз он задумывался, почему его послали выполнить столь ответственный приказ? Но тут же он сам себе отвечал, что, видимо, Думитреску стало известно о нем от групповода. К тому же он хорошо знает Тигину и ее предместья… Когда-то здесь жила семья Гылэ. Его отец много лет проработал в Тигине финансовым инспектором. Лишь шесть лет тому назад его перевели в Слатину. Но Гылэ и после этого не раз бывал здесь по приказу «Гвардии». Правда, тогда это было куда сложнее.

«Этот «особый приказ» по сравнению с теми делами — вообще мелочь!.. — успокаивал себя Гылэ. — Надо только прибыть в Тигину, пройти по шоссе на Кицканы до столба, на котором написано «3 км», затем свернуть влево и пройти еще примерно пятьдесят шагов. Ровно в двадцать два часа с противоположного берега Днестра, из России, прибудет на лодке человек. Надо с ним обменяться паролями, получить важные материалы для «Гвардии» и той же ночью ехать обратно в Бухарест. Думитреску назначил встречу у храма «Святых апостолов Петра и Павла» ровно в «ноль часов ноль-ноль минут»… А там — будет видно… Может быть, он в самом деле вернется обратно к легионерам, если перспективы окажутся реальными. Как-никак, приказ этот он получил лично от Думитреску, а он был у Гитлера! Правда, жена начнет хандрить, когда узнает, что он снова с ними… Но она добрая. Можно будет ее уговорить, объяснить, каковы перспективы!..» И Гылэ стал думать о ребенке, которого ожидал с такой радостью.

Когда поезд подходил к перрону станции Тигина, солнце спускалось за горизонт, и небо было розовато-оранжевым.

Гылэ сошел с поезда, остановился и долго смотрел на огромный, расплывшийся, огненно-красный закат; он показался невероятно странным и даже зловещим… На душе было очень нехорошо…

Гылэ вошел в зал ожидания, взглянул на вывеску буфета, поморщился, поправил в тысячный раз за последние сутки очки и, держа на руке макинтош, прошел к выходу.

На вокзальной площади, почувствовав, что стало прохладно, он одел макинтош, взял извозчика и поехал к центру города. Проезжая мимо ресторана, Гылэ впервые с момента отъезда из Бухареста ощутил голод. Он остановил извозчика, расплатился и направился в ресторан.

В этот воскресный вечер ресторан был переполнен. Большинство посетителей были офицеры. Они пили, ухаживали за дамами, танцевали. Гылэ это злило. Всего несколько километров до границы с Советами, а они кутят на даровые деньги! И вдруг Гылэ почувствовал себя героем: он приехал из столицы выполнить важное государственное поручение — «встретиться с легионерским резидентом в большевистской России и получить у него секретные материалы для «Патрии-Мумы»!.. Так сказал Думитреску. И Гылэ сейчас понял, насколько Думитреску был прав, когда говорил, что это единственное в стране национальное движение, призванное богом защитить от посягательств большевиков наш герб, династию, нацию! Джаз-оркестр заиграл туш. Все офицеры встали, почтительно встречая седого, но еще крепкого генерала, которого вели под руки две молоденькие расфуфыренные женщины. «Нет! — подумал Гылэ. — Страна явно в опасности! Он, студент последнего курса, оставляет дома любимую жену накануне родов и едет выполнять для родины важное поручение, а эти солдафоны, у которых за плечами нет и гимназии, спокойно веселятся!»

Официант принес заказанное, но у Гылэ уже пропал аппетит. Он поковырял фаршированный перец, не доел отбивную, а к гарниру вовсе не притронулся. Какой-то непонятный страх терзал его… И как он ни старался его отогнать, ничего не получалось. Он выпил две бутылки пива, велел принести плитку хорошего шоколада и стал расплачиваться.

Швейцар помог ему одеть макинтош, а когда Гылэ отошел, нагнал его и зашептал что-то на ухо. Да, действительно, сзади макинтош сильно испачкан. Макинтош Думитреску! Ведь его надо будет вернуть! Гылэ снял его и, внимательно осмотрев коричневые пятна, решил, что испачкался, когда ехал на извозчике. Теперь Гылэ держал на руке «исторический» макинтош, который одевал лично фюрер. На улице он посмотрел на часы: отправляться к шоссе на Кицканы было еще рано. Из громкоговорителя с противоположной стороны тротуара донеслось: «До начала сеанса остается пять минут!» И Гылэ решил зайти в кино, чтобы попусту не шататься по городу и не встретить кого-нибудь из знакомых. Когда он вошел в зал, свет уже был погашен. Показывали журнал: итальянский диктатор Бенито Муссолини принимал парад батальонов чернорубашечников, отличившихся при взятии Аддис-Абебы; его величество король Румынии Карл второй и наследный принц престола, воевода де Алба Юлия — Михай по случаю праздника «Дня героев» присутствовали на церемонии возложения венков на могилу «Неизвестного солдата», павшего «за независимость» страны; Адольф Гитлер и Генрих Гиммлер инспектировали новый лагерь для заключенных, оборудованный по последнему слову техники; премьер-министр Великобритании Невилль Чемберлен и первый лорд адмиралтейства Уинстон Черчилль принимали германского посла в Лондоне Герберта фон Дирксена; глава румынского правительства Арманд Калинеску утверждал новую форму для членов «Фронта национального возрождения»… Потом стали показывать лошадей, получивших призы, затем гонки на автомашинах и, под конец, последний вид американского спорта «Кеч-кеч»: на ринге боролись, скорее дрались, две женщины: тянули друг друга за волосы, царапались, кусались, пока одна не сломала сопернице руку и, повалив на пол побежденную, не стала топтать ее ногами…

В перерыве между журналом и фильмом Гылэ вышел из кинотеатра и медленно пошел по направлению к шоссе. Уже где-то на окраине города, проходя мимо шинка, он почувствовал жажду: выпил большой бокал теплого пива и потом долго отплевывался. Теперь он шел по шоссе на Кицканы, перекинув через плечо макинтош. Мутило, стучало в висках; то ли от пива, то ли от ходьбы его бросило в жар. Гылэ ослабил узел галстука и расстегнул воротничок. С Днестра тянуло прохладой. Где-то в вышине с жалобными стонами пронеслась стая диких гусей. Гылэ подумал: вот и осень. А у него скоро будет настоящая семья… О, если парень! Тогда он смастерит ему на зиму санки, а через пару лет сможет уже водить его на горку. К тому времени и жена станет фармацевтом и, возможно, уже будет собственный аптекарский магазин. А если будет дочь? И дочь неплохо. Зато второй обязательно будет парень… Жена согласится. Она умная и понимает. Немного ревнивая, но… такие они все: сначала миленький, лапочка, кошечка, готова каждую пушинку с тебя сдувать, а теперь дуется, как индейка. Беременность — дело сложное! Это не то что мне сейчас: прибудет тип из-за Днестра — хорошо. Нет? Оревуар! — и я немедленно обратно. Жаль, конечно, если не прибудет, уж все равно я приехал. А с Думитреску, при всех обстоятельствах, надо быть в ладах. Этот либо доверяет и возвышает, либо презирает и уничтожает… Но все обойдется. Обидно только, что испачкал макинтош. Наверное, та бессарабская образина нарочно вылил краску на сидение фаэтона. А ведь можно подумать, что это даже кровь!.. Противная нация — руснаки… Но Думитреску может обидеться за макинтош. Как я верну его испачканным?..

Гылэ прошел уже около двух километров, когда сзади показался все приближающийся свет. Он взглянул на часы. Было без четверти десять. Гылэ посторонился: захватывая одним колесом обочину шоссе, мимо пронеслась легковая автомашина, оставив за собой большой столб пыли. Гылэ начал проклинать шофера паршивого тарантаса, который, наверное, как и извозчик, нарочно обдал его пылью догадавшись, что он румын. Он не мог, разумеется, знать, что за рулем машины сидел легионер Попа, а рядом с ним связной из центра, групповод Лулу Митреску. Когда машина подкатила к столбу третьего километра, Попа с портфелем в руке вышел из машины. Лулу пересел за руль и отъехав в сторону, выключил мотор и погасил фары…

Гылэ постоял немного и, когда глаза снова привыкли к темноте, пошел дальше. Вдруг его осенила мысль: прежде чем возвратить макинтош Думитреску, он отдаст его в чистку… А потом когда-нибудь этот макинтош будет выставлен в музее, и тогда он расскажет о казусе, происшедшем в Тигине осенью тысяча девятьсот тридцать девятого года. Это немного успокоило Гылэ; он шел, прислушиваясь, как в зарослях посвистывал сверчок. Гылэ вспомнил тот осенний вечер, когда познакомился со своей будущей женой. Тогда тоже мерцали звезды, дул легкий ветерок, где-то рядом свистели сверчки, а они сидели на скамейке вблизи студенческого общежития… Из окна соседнего дома беспрерывно доносилась модная тогда в Бухаресте песенка: «Хочу, чтобы ты мне призналась, моя прелестная Зараза, кто еще любил тебя?!» В тот вечер Гылэ спросил свою будущую жену:

— Ты сможешь меня полюбить?

Она задумчиво ответила:

— Не знаю.

Гылэ удивился:

— Не таков должен быть твой герой?

Она молчала.

— Может быть, есть другой?

— Не первое, и не второе. А просто так… То есть не совсем просто…

— Именно? — перебил Гылэ.

— Ты легионер, а мой брат — сидит в тюрьме, он коммунист. …Правда, отец от него отказался, но мама переживает… А я ее люблю…

Гылэ рассмеялся и сказал, что его увлечение — пустяковое. Спустя месяц под звуки «прелестной Заразы» они поклялись быть вместе и вскоре поженились. Жили мирно, спокойно, и первое, что купили, — был патефон и пластинка «Хочу, чтобы ты мне призналась, моя прелестная Зараза», без которой у молодоженов не проходило ни одно торжество. Теперь, шагая по шоссе, Гылэ отдался воспоминаниям.

Впереди, в нескольких шагах, Гылэ заметил нужный столб. Он насторожился, достал из заднего кармана брюк никелированный «Штейер», с которым редко расставался, и переложил его в карман пиджака. Подойдя к столбу, он осмотрелся, затем круто свернул влево и стал спускаться с насыпи куда-то в гущу деревьев. Однако не успел он сделать и десяти шагов по склону, как услышал будто кто-то кашлянул. Гылэ остановился и присел, держа наготове заряженный «Штейер». В лощине клубился туман, реки не было видно, хотя плеск ее слышался отчетливо. Кто-то тихо сказал по-румынски:

— В такое позднее время не сворачивают с дороги!

Гылэ почувствовал, как его всего затрясло, но тут же сообразил, что это и есть условные слова пароля.

— У кого есть необходимость, тот всегда сворачивает, — пробормотал он.

Через несколько мгновений к нему приблизилась худощавая фигура. Гылэ не двигался с места и не снимал палец с курка. Незнакомец подошел почти вплотную.

— Вы от «капитана»?

— Нет. «Капитан» пал…

— Мы слыхали, но не верили… Значит, правда?

— Да, «капитан» пал, — снова повторил Гылэ, начиная успокаиваться, так как все шло согласно инструкции Думитреску. Гылэ хотелось рассмотреть лицо незнакомца, он ведь прибыл оттуда, от большевиков! Но тот протянул портфель:

— Здесь все материалы… Передайте их «апостолам Петру и Павлу»…

Гылэ удивился, как четко все продумано! Он взял портфель левой рукой, а правую все еще держал в кармане на «Штейере». Незнакомец сказал:

— И это тоже…

Гылэ хотел рассмотреть, что именно ему дают, и протянул правую руку, но вдруг перед глазами блеснула молния!.. Гылэ показалось, что это тот самый багровый солнечный закат, который он видел вечером на перроне вокзала. Что-то обожгло, оглушило, потом снова перед глазами возникло огненное зарево… Гылэ сделал несколько шагов вперед и уронил макинтош. Захлебываясь кровью, он прохрипел:

— Бандиты! Что вы делаете? Ах!.. Я жить хочу… Жить! Слышите бандиты, коммунисты! У меня жена… Жена! Мы так ждали ребе… ребе… Ах!..

Попа спрятался за ствол дерева, когда услышал, что кто-то спрыгнул с насыпи. Но он тут же узнал голос Митреску, крикнувшего:

— Посторонись! Не так, я сам его, — и, подойдя вплотную к Гылэ, Лулу схватил его за ворот пиджака.

Тот, видимо, узнал своего бывшего групповода, но успел только простонать:

— А-а-а-а!..

Очки упали наземь… Следом рухнул и сам Гылэ.

Попа бросился к нему и стал всовывать ему в карман какой-то сверток. Затем оба быстро поднялись по откосу. Где-то на берегу взвилась в воздух ракета, потом вторая… Над лощиной разнеслось карканье потревоженных выстрелами ворон, застонали дикие гуси. А когда Лулу и Попа садились в машину, с берега реки послышались испуганные голоса перекликавшихся румынских пограничников:

— «Пост номер один хорошо!… Пост номер два еще лучше!.. Пост номер три отлично-о!..»

Пока на границе поднимали тревогу, проверяли посты, усиливали патрули, старый «Фиат», оставляя за собой клубы черной пыли, уносил в глубь страны исполнителей «особого приказа», который теперь должен был помочь «грандиозному разоблачению» некоторых «тайных организаций»… Групповод Лулу Митреску и сын руководителя уездных легионеров Георгий Попа, сдавший экзамен «на хорошо», почувствовали себя спокойно, когда город остался позади. Лулу опросил:

— Это твой первый «крестный»?

— Нет. Первый был один гимназист. Болгарин. Коммунистом был…

— Чикнул его?

— Нет. Утопил…

— Как это?

— Катались на лодке. А он все про большевиков… Оглушил его веслом — и на дно…

— Правильно!.. О, слушай, чуть не забыл, — спохватился Лулу, — часики ты вложил?

— В боковой карман. Там у него были еще какие-то бумаги.

— А… ну, хорошо… Шеф этому придает особое значение.

— Вложил… — Попа кивнул головой.

Машина тарахтела вовсю, дорога была плохая, а Попа жал до отказа: надо было успеть захватить скорый поезд на Бухарест. Лулу не терпелось доложить шефу… Когда они прибыли на станцию Бессарабская, поезда еще не было. Попа начал уговаривать Митреску заехать к нему в гости в Болград.

— После такой операции следует отдохнуть… Вином будем обеспечены, — заверил он Лулу.

— А бабье есть?

— Тю! Где их нету? Едем!

Лулу подумал, почесал лоб, но все же отказался. Приглашение было заманчивым, но он побаивался, что шеф может снова повести его в подвал с черепом. А потом этот «Христос» кому-нибудь прикажет сделать и с ним то же самое, что с Гылэ…

— Нет, в другой раз, — твердо произнес Лулу. — Сначала надо доложить…

Расставаясь, Лулу дал «слово чести», что обязательно приедет в Болград, Попу это тронуло, и он бросился целовать связного. Когда машина отъехала, Лулу брезгливо вытер платочком следы его поцелуев.

— Этот сделает карьеру. Лебезить умеет. Неспроста шеф прочит его в руководители легионеров всей Бессарабии. Это не то, что «групповод по связи»! Но все равно, кровь-то у него не чисто румынская, сам «Христос» говорил, что мать русначка. А это значит, что Лулу Митреску, хоть и групповод, а в один прекрасный вечер, может быть, скажет такому вот Попа: «Ты настоящий румын и подлинный легионер и нация верит в тебя! Держи макинтош!» А Гылэ все же был кретин! Поверил, что фюрер одевал тот макинтош! Вот тебе и «аптекарский магазин тестя»!.. Хэ, хэ… Но меня — не купишь… Ни руководителем целой округи, пусть это будет Бессарабия, пусть Трансильвания, не буду, ни «Фиат» не нужен… И будет этот Попа потом тысячу раз целовать куда угодно, все равно не поможет: прикажут — «чик» и готово… Слово чести!..

XIV

То, о чем еще недавно гадали «будет ли?» или надеялись «не допустят!» — теперь стало очевидным и бесспорным. Пожар войны запылал, фашисты безнаказанно бесчинствовали в Европе. Люди жили будто на вулкане, не зная днем, что будет к вечеру, а ночью — какими новостями встретит утро…

В один из таких вечеров в пансионе мадам Филотти все были дома, что случалось редко, и каждый был занят своим делом. Ня Георгицэ точил на оселке ножи, Женя Табакарев прикреплял к чемоданчику из-под красок ручку, Илья перешивал пуговицы на тужурке, пытаясь этим несколько увеличить ее. Мадам Филотти сидела у самого порога кухни, чтобы быть со всеми вместе, и штопала носки Аурела; Аурел чинил примус, а мадемуазель Вики в большой комнате гладила платье. Только Войнягу сидел, сгорбившись, и о чем-то напряженно думал. Потом он поднялся и стал рассматривать нависшее над двориком усеянное звездами небо. Он и не заметил, как к перекосившемуся крыльцу, виляя обрубком хвоста, приковыляла на трех лапках рыжая дворняжка соседа-столяра. Только когда пес завыл, Войнягу заметил его и ласково погладил.

Илья увидел поблескивающие, будто два огонька, глаза собаки, вошел в большую комнату, отломил от хлеба горбушку, взял кусок колбасы и направился к выходу. В коридоре он спросил Женю, нет ли у него чего-нибудь для собаки. Но тот в ответ недовольно пожал плечами. Вот уже несколько дней как Женя узнал от ня Георгицэ о письме из министерства авиации и был поражен, как это друг не поделился с ним новостью! Он не знал, что письмо это уже не имело для Томова никакого значения и что он даже забыл о нем. Когда Илья, накормив собаку, вернулся в комнату. Женя не выдержал.

— Расскажи хотя бы, что там тебе пишут из министерства? — не скрывая обиды, обратился он к Илье.

Томов усмехнулся и стал рассказывать.

Женя слушал Илью, казалось, равнодушно, когда же узнал, что письмо разорвано, с недоумением и испугом взглянул на друга, хотел что-то сказать, но сдержался, покраснел и, опустив голову, стал бесцельно поворачивать и рассматривать свой чемоданчик. В этот вечер он не проронил больше ни слова.

Илью мучали сомнения. Ведь Женя от всей души помогал ему достичь заветной цели. Почему же он не поговорил с ним, прежде чем принимать такое важное решение? Что это — излишняя самоуверенность, необдуманная поспешность, неблагодарность? Нет, нет и нет… Ему казалось, что друг не поймет, не почувствует всей глубины перемен, которые происходили в его сознании, во взглядах на жизнь и на свое в ней место.

И теперь, когда Войнягу вернулся обратно к своему стулу и вновь над чем-то задумался, Илья и Женя сидели друг против друга и молчали, как и все остальные. Первым нарушил молчание ня Георгицэ. Собственно, он ничего не сказал, а только вздохнул, но все поняли, что у старика «чешется» язык.

Войнягу, словно боясь, что ня Георгицэ заговорит первым и не даст ему высказаться, громко зевнул и как бы нехотя проговорил:

— Вот точно так было двадцать пять лет назад… Я работал в пожарной команде телефонистом. Как и сейчас, мы жили в страхе и неизвестности, и опять же из-за этих германцев… В ночь на двадцать третье ноября девятьсот шестнадцатого года иду я, стало быть, с дежурства. Как раз в полночь сменялся. В Бухаресте темь, как в глубокой пещере. Различить ничего не могу, но слышу, что со стороны Бульварной улицы к Базарной площади с грохотом движется что-то и лошади ржут. А последние дни уже поговаривали, что вот-вот войдут в столицу германские войска. Думаю, надо посмотреть, что это там такое? Направляюсь туда. Хоть и темно, но различаю: движутся войска, орудия, телеги, кухни, фаэтоны. Слышно, как офицеры что-то приказывают, кричат, ругаются… Ну, думаю себе, раз слышна святая ругань, значит наши!

Сворачиваю я к бульвару Елизаветы. Светать начало. Вижу, впереди человек переходит дорогу. Прошел еще немного, вдруг слышу кто-то мне кричит: «Эй, постой!..» Я оглядываюсь и вижу дворника с метлой. Стоит он у открытой калитки и подает знаки, чтобы я подошел. Подхожу. Он оглядывается, а потом спрашивает: «Ты румын?» — «Не турок же, — отвечаю, — ясно, румын». Он тогда подходит поближе и шепчет: «Вон того человека, что вышел от меня только что, видел? Это германский шпион!» — «Откуда, — спрашиваю, — ты знаешь?» А он говорит: «Зашел к нам еще вчера, с вечера, попросил сначала воды. Я сразу понял, что это не наш, румын, ну, думаю себе, может, там какой-нибудь боангинэ^[47]. Жена подает ему воду. Гляжу и не пойму. Человек вроде хорошо одет, чего бы ему не напиться в городе где-нибудь в кафе?.. Напился он и не уходит, осматривает мою конуру, потом вдруг выхватил из кармана ливорвер и говорит: «Никто не выходить… Кто не послушает — я стреляет. Капут!».. Вот так-то мы и сидели всю ночь. Сам не выходил и нас не пускал, даже по нужде. Сейчас, когда уходил, сказал, чтобы никто не выходил до семи часов и никому о нем не рассказывали Обещал, что еще вернется и, если узнает, что мы рассказали, сделает нам капут!.. Я все же вышел, а тут как на грех ни городовых, никого. Да, думаю себе, вот так дела! Германцев в столице еще нет, а шпионы уже шатаются… Что было делать? Говорю дворнику: «Иди к центру, там, может, встретишь городового, вот и скажи ему»… А он меня вдруг спрашивает: «Ну, а ежели его словят, да потом германцы придут с войсками, его выпустят, а меня за это… капут? Наши-то сами меня продадут! Его величество, король-то наш — тоже германец!» Посмотрел я на дворника и вздохнул. Прав ведь он. Когда мы расставались, он спросил: «А может, и в самом деле мы должны впустить германцев к нам?» Пришел я домой расстроенный. А дома хоть шаром покати… Ни крошки хлеба, ни муки на мамалыжку. Лег даже не раздеваясь. Разбудил меня хозяйский мальчонка. «Дядя Ницэ, говорит, в центре германские войска…» Не поверил я. Вскочил и побежал. Подхожу к Каля Викторией и вижу, как напротив «Капша» маршируют под оркестр германские войска. Сворачиваю за угол и тут вижу и глазам своим не верю: с балконов, из окон самые что ни есть знатные дамы бросают в германцев… не камни, нет!.. Цветы! Понимаете, кидают стервы под копыта откормленных жеребцов цветы! Ну, думаю себе, пропала бедная наша матушка Румыния, сожрут нас германцы заживо. Поворачиваюсь, чтобы идти домой. И противно, и зло берет. Надо, думаю, выспаться, потому что в ночь мне опять на дежурство. Гляжу на стене дома уже вывешен какой-то свежий приказ. Это генерал Мустяца, сразу ставший префектом столицы, именем короля приказывает, чтобы все ворота и двери были открыты, чтобы мужчины и женщины вели себя прилично и не оскорбляли германцев и чтобы оружие сдавали, а если кто не послушается — расстрел.

Войнягу замолчал, сам смущенный своей длинной речью. Молчали и остальные. И каждый думал о том, что все это может повториться…

Теперь по утрам, хотя еще не было и пяти часов, ня Георгицэ с виноватым видом будил Томова. Войнягу и Морару уже сидели у приемника, настроенного на Москву, прислушиваясь к знакомым всему трудовому люду позывным… Ровно в пять часов по бухарестскому времени советскую радиостанцию можно было слушать без помех. А русский язык в пансионе знали только Женя и Илья. Но Женя неохотно слушал запрещенные радиопередачи. Он даже как-то сказал: «Знаете, братцы, дело это опасное и, если вдуматься хорошенько, ничего не дает. А в наше время чем меньше знаешь, тем здоровее. Незачем усложнять себе жизнь».

Морару посмотрел тогда на Женю и сказал: «Вы, господин Табакарев, правы! Жаль, что не занимаетесь политикой… Из вас бы вышел хороший социал-демократ!»

Потом Морару шепнул ня Георгицэ, что не надо будить Женю, так как он много работает.

Может быть, помня предупреждение племянника, ня Георгицэ, когда будил Томова, обязательно извинялся. Но Томов слушал Москву с радостью. Иногда, опасаясь, что старики могут проспать, он вскакивал, зажигал свет и смотрел на часы.

Теперь Илья Томов слушал и переводил утреннюю передачу станции «Р. В. имени Коминтерна», а потом рассказывал Захарии Илиеску и кое-каким своим новым друзьям, которых в особых случаях называл уже не «господин», как прежде, а просто «товарищ».

XV

Ровно в час дня сирены заводов и фабрик возвестили перерыв на обед. В это время закрывались магазины, свертывались палатки, укладывали свой товар в чемоданы продавцы-амбуланты. Кто шел обедать домой, кто в ресторан, кто в столовую или бодегу. А те, кто трудился за двадцать пять-тридцать лей в день, поступали проще: они тут же, не отходя от своих станков или печей, доставали краюху черного хлеба или ломоть остывшей мамалыги, иногда с куском ржавой селедки или несколькими ломтиками овечьей брынзы. Они укрывались где-нибудь в тени, когда было жарко, и пристраивались на солнышке в прохладную погоду.

Как и повсюду, где рабочий день начинался с семи или восьми часов утра, на призывном пункте наступил обеденный перерыв. Аурел Морару с утра томился здесь. Его, как и других, еще не вызывали. Так как перерыв на призывном пункте длился два часа, Морару вышел на улицу и остановился в раздумье: куда пойти? В пансион к тетушке или заглянуть в столовую, где частенько случалось обедать даже в долг? Морару показалось, что кто-то дотронулся до его локтя. Он оглянулся и увидел выглядывавшее из-за фонарного столба улыбающееся лицо Вики.

— Ты откуда?

— Из магазина, на обед, — весело отозвалась Вики.

Расстроенный вызовом на призывной пункт и перспективой отправки на переподготовку, Морару повеселел. Ему давно нравилась эта девушка, но сказать ей об этом он не решался. Он замечал, что ей нравится Томов. А Морару был самолюбив и не хотел навязываться.

Но Вики даже не подозревала о чувствах Морару. Сегодня она была в прекрасном настроении, к тому же, конечно, знала, что хороша собой. Узкая клетчатая юбка и широкий, туго стянутый на талии пояс подчеркивали стройность ее фигуры, голубовато-серая кофточка очень шла к ее смуглому лицу, а клетчатый платочек в кармашке блузки придавал наряду элегантность.

— Думаете, могут взять на переподготовку?

Морару утвердительно кивнул головой.

— Но мадам Филотти говорила, что вам поможет ваш патрон…

Морару пожал плечами:

— Не знаю.

Вики наклонила набок голову и очень уверенно сказала:

— А я знаю… Говорят, ваш патрон хороший человек. Он бесплатно лечил мать моей подруги, потому что они очень бедные. Он человек известный, и ему пойдут навстречу. Вот увидите…

Морару усмехнулся и вдруг спросил:

— А ты, Вики, хочешь, чтобы меня не взяли на переподготовку?

Вики слегка покраснела.

— Конечно!

Морару взял ее под руку.

— Куда это мы так быстро идем? — спросила она.

— Пообедаем сегодня вместе! Не возражаешь? Есть тут недалеко одна хорошенькая бодегуца. Я иногда туда заглядываю…

— Вот как? А тетушка Леонтина все беспокоится о здоровье своего племянничка, жалуется, что он ничего не ест! А племянничек, оказывается, не заставляет себя поститься…

Морару улыбался. Он был счастлив.

Когда они вошли в бодегу, Вики была озадачена:

— Так это почти ресторан!..

Морару не ответил, он озабоченно разыскивал в огромном зале свободный столик. Но, к его огорчению, все было занято. Мерный гул голосов сливался со звуками джаза, доносившимися из радиоприемника. По залу сновали официанты, на ходу передавая заказы сидевшей за прилавком, у разграфленной доски с номерами каждого столика, молоденькой женщине. Вики приняла ее за дочь толстяка-хозяина бодеги. Она-то и заметила вошедших, что-то шепнула толстяку, и хозяин бодеги поспешил навстречу Вики и Аурелиу. Он любезно пригласил их к прилавку, на котором красовался десятиламповый «Телефункен» последнего выпуска. Здесь, правда, было очень шумно, но зато в сторонке и, главное, прохладно: на «Телефункене» стоял большой четырехлопастный вентилятор. Тут, в углу, хозяин установил складной столик, официант принес тяжелую квадратную плиту белого мрамора, протер ее, а тем временем помощник официанта — «пикколо» поставил два стула.

Вики очень удивилась, когда Морару сказал ей, что молодая женщина вовсе не дочь, а жена хозяина. И теперь она то и дело бросала взгляды то на молодую хозяйку, то на хозяина — здоровенного дядю в рубашке и жилете с закатанными по локоть рукавами.

— Чего ты так удивляешься? Он не намного старше ее… — сказал Морару.

— Не знаю. Но я бы за такого не вышла замуж… Не люблю таких… То есть я не то хотела сказать…

— Он старше ее всего на тринадцать лет. Я это точно знаю, — заметил Морару.

— Разве это мало? Она, наверное, из-за денег пошла…

Морару натянуто улыбнулся: ему было тридцать четыре года, а Вики еще не исполнилось двадцать. Он хотел что-то сказать, но подошел официант и стал предлагать закуски и перечислять сорта вин пока не дошел до пива, которое особенно расхваливал. «У нас пиво фирмы «Мюллер»! — убеждал он. И хотя Вики отказывалась пить пиво, так как нужно было опять идти на работу, тем не менее Морару заказал два бокала.

Вики тем временем продолжала бросать взгляды на хозяина бодеги и его жену.

— Ты смотри, Вики, не влюбись в толстяка…

— Нет, я смотрю, как мальчишка быстро управляется.

Морару посмотрел в сторону стойки. Там, за прилавком, между двумя стеклянными буфетами, рядом с хрупкой хозяйкой, мелькала черноволосая голова мальчишки лет десяти. Он метался во все стороны, перемывая на ходу стаканы, графины, рюмки, кружки, бокалы с такой поразительной быстротой и ловкостью, что казалось — он жонглирует посудой. Вот он уже наливает вино в графины и, подавая официантам, громко кричит: «Кельнеру Василаке — пол-литра красного по шестнадцать!.. Четвертинку белого по восемнадцать и маленький сифон к пятому столику обер-кельнеру господину Костике… Даю литр из нового розового, хозяйка, опять кельнеру Василаке!..» А хозяйка выводила мелом в соответствующей графе цифры.

Вики вздохнула.

— Жалко парнишку. Устает, наверное…

— Еще бы. Он так с утра до поздней ночи, пока не свалится с ног… А ты, Вики, почему пиво не пьешь? Оно в самом деле хорошее — черное… Пей!..

Когда из приемника донеслась в исполнении струнного оркестра веселая «сырба», Вики оказала:

— Люблю быстрые танцы!

Морару прежде любил потанцевать, но давно уже не приходилось — работа и различные дела отнимали почти все время. Тем не менее он ответил:

— И я тоже…

— Пригласили бы когда-нибудь потанцевать, так нет, всегда куда-то уходите, — тоном обиженного ребенка сказала Вики.

Морару застыл с вилкой и ножом в руках.

— Если не заберут меня на эту переподготовку, будь она… потанцуем! Обязательно потанцуем! Хорошо?

Вики кивнула головой.

Видя, что многие посетители слушают «сырбу», хозяин подошел к приемнику и усилил звук. Особенно виртуозно играл цимбалист… Но вдруг музыка как-то странно оборвалась, шум, грубые голоса, стоны, звон разбитых стекол и даже что-то похожее на выстрелы… Люди насторожились, и в зале воцарилась мертвая тишина. Хозяин, решив, что приемник испортился, хотел повернуть регулятор, как вдруг кто-то громко откашлялся и грубым голосом произнес:

«Внимание, внимание! Говорит радиостанция Румыния, радиостанция Бухарест! Несколько минут назад нами, верными сынами великой Румынии, убит премьер-министр Румынии Арманд Калинеску. Да здравствует «Гвардия», да здравствует «капитан»!»

И снова послышался шум, треск, выстрелы и звон бьющихся стекол, затем щелчок, и приемник вдруг умолк.

Все были ошеломлены… Люди торопливо расплачивались и покидали бодегу. Морару проводил Вики до «Галери Лафайет».

— Теперь, наверное, будет война, — сказала Вики, расставаясь.

— Она уже давно идет…

Помахав рукой, Вики скрылась в толпе служащих. Морару посмотрел на большие часы у Главного почтамта и поплелся на призывной пункт.

За несколько часов Бухарест облетели самые противоречивые и нелепые слухи: одни говорили, что Северный вокзал в огне, другие утверждали, что на площади Филантропии произошло столкновение железногвардейцев и полиции, третьи уверяли, что на бульваре Басараб войска и жандармерия оцепили несколько кварталов и там стреляют…

Лишь под вечер бухарестское радио передало правительственное сообщение о том, что премьер-министр, министр иностранных дел и временно исполняющий обязанности министра обороны, он же председатель «Фронта Национального Возрождения», Арманд Калинеску убит недалеко от своего дома. Убийцы — члены «Железной гвардии».

Вечерние газеты поместили первые подробности убийства: двадцать восемь пуль изрешетили тело румынского премьера, после чего легионеры отправились на радиостанцию, разогнали оркестр, убив при этом постового полицейского и двух музыкантов, и передали в эфир сообщение об убийстве Калинеску. Веря в свою безнаказанность, они на той же автомашине, на которой врезались в автомобиль премьер-министра, поехали в префектуру полиции.

Некоторые газеты осторожно возмущались, другие требовали «крутых мер против тайных организаций», но особого негодования не чувствовалось. Железногвардейские листки недвусмысленно намекали, что «Румыния теперь на севере и западе граничит с Германией!» Сейчас уже открыто говорили, что Калинеску поплатился за убийство главаря железногвардейцев Корнелиу Зеля Кодряну; видные политические деятели Румынии в лице Юлиуса Маниу, Иона Михалаке, Дину Братиану и других «столпов» публично заявили, что в свое время они предостерегали Калинеску от крутых мер против «капитана». Легионерская газета «Порунка Времий» не постеснялась сообщить, что Калинеску нарушил слово, данное германскому послу фон Раса, ходатайствовавшему о помиловании главаря «Железной гвардии». Другой фашистский листок «Буна Вестире»^[48] поместил статью, в которой говорилось, что румынскому правительству предлагали предоставить Кодряну визу на въезд в Германию, но его величество король Карл заверил германское посольство, что против «капитана» не будет принято решительных мер… Однако Калинеску не только нарушил свое слово, слово премьер-министра, но и поставил под сомнение авторитет августейшего короля Румынии!..

А германский посол в Бухаресте делал вид, будто убийство Кодряну явилось для него неожиданностью, так же как и нарушение данного королем слова. Ведь еще совсем недавно Корнелиу Зеля Кодряну бывал частым гостем на вилле госпожи Вольф, любовницы короля Карла. Госпожа Вольф, фамилия которой в переводе с немецкого и еврейского означает «волк», действительно походила на волчицу… В Румынии издревле почитали известную легенду о двух младенцах-близнецах — Ромуле и Реме, вскормленных волчицей; впоследствии один из близнецов, Ромул, основал Рим. Оттого в Бухаресте на возвышенности в «Аллее Патриархии» была установлена скульптура волчицы, кормящей младенцев… Но если легенда говорит, что волчица вскормила основателя Рима, то вовсе не легендой было то, что госпожа Вольф на протяжении многих лет опустошала созданную кровью и слезами народа казну «всемогущего» короля Карла… И госпожа Вольф понимала, что для будущей — уже не легенды, а истории — ее фамилия в современной Румынии «не звучит», тем более если приходится иметь дело с «деятелями», презирающими семитов. Она приняла христианскую веру, однако пожелала остаться навеки волчицей, но… румынской, заменив свою фамилию на Лупеску^[49]. Румыны говорили: «Волчица сменила не шерсть на овечью шкуру, а только «Вольф» на «Лупеску»…

На приз имени Лупеску, или «Лупяска», как обычно ее называли в румынском королевстве, теперь устраивали скачки на ипподромах страны! А деревня, где состоялась церемония крещения, называвшаяся ранее в честь не то Штефана Великого, не то Михая Храброго, была переименована в «Лупеску»… Даже в Бухаресте в ее честь были названы две улицы: «Лупеску» и «Новая Лупеску».

Ни для кого не было секретом, что его величество король Карл второй вместе с женой Еленой бывал только на обеднях и молебнах в патриаршем кафедральном соборе. Что касается мадам Лупеску, то она была не просто любовницей короля… Нередко она влияла на решение государственных вопросов, вмешивалась и в дела, бывшие в компетенции непосредственно генерального штаба румынской армии… Мадам Лупеску была в состоянии настроить короля против неугодного ей министра и даже добиться его отставки! Короля и госпожу Лупеску связывали еще и чисто коммерческие дела.

На шоссе Киселева, по соседству с виллой Лупеску, стояла другая, менее роскошная вилла, принадлежавшая владельцу аптекарского магазина «Стандарт». Здесь, на виллах любовницы короля и аптекаря, совершались самые крупные сделки, здесь частенько встречались за покером мадам Лупеску, король, Корнелиу Зеля Кодряну и владелец «Стандарта». Как-то Кодряну пошутил:

— Из всех присутствующих только я румын…

Владелец «Стандарта» хитро кивнул на короля, дескать, и он ведь тоже румын!..

Кодряну рассмеялся и шепнул ему на ухо:

— Если может быть зеленая лошадь, то и Гогенцоллерн может сойти за румына… Однако нас объединяют более высокие деловые интересы!..

О том, что «капитан» бывает в компании Лупеску и владельца «Стандарта», стали поговаривать некоторые железногвардейцы. Вскоре образовалось две группы: одни верили, другие говорили, что это слухи, имеющие целью скомпрометировать «капитана». Таких в «Гвардии» прозвали «близорукими». Пошли горячие споры, доходившие до драк: среди «близоруких» и их противников появились раненые и убитые..

В конце концов на одном из заседаний «Тайного совета» Кодряну сказали, что до рядовых железногвардейцев дошел слух о частых посещениях «капитаном» виллы на шоссе Киселева, где он проводит время в обществе Лупеску и владельца «Стандарта».

Два члена «Тайного совета», Сима и Думитреску, заявили, что по их мнению, эти связи компрометируют «Гвардию»…

— Особенно сейчас, — добавил кто-то из членов «Совета», — когда левая пресса опубликовала данные о некоторых взаимоотношениях между магазином электротоваров немецкой фирмы «Даймон» и «Железной гвардией»… Все это может принести нам большой ущерб!..

В ответ Кодряну дал понять членам «Тайного совета», что благодаря именно таким связям «Железная гвардия» и может пока существовать…

Думитреску и Хория Сима выразили крайнее удивление.

Кодряну посмотрел на них свысока, но все же пояснил:

— Аптекарский магазин «Стандарт» получает товары только из Германии. Деньги же за товары не выплачиваются немецким фирмам, а идут в кассу «Гвардии»… И то, что владелец «Стандарта» — активный деятель сионистского общества «Гордония», — имеет только то значение, что дезориентирует наших врагов. Что касается Лупяски, то ее помощь нам еще более значительна. Об этом известно и рейхсфюреру СС Гиммлеру. Господин Заримба это может подтвердить…

Несмотря на то, что все члены «Тайного совета» молчали, Думитреску возразил:

— Меня удивляет, мой капитан, почему все эти дела не могут выполняться христианами. Мне ясно одно: иудеи и наши цели — несовместимы!..

— Во всяком правиле допускаются исключения, если они на пользу дела, — возразил Кодряну. — А то, что следует вдалбливать черни, не обязательно принимать во внимание нам.

— Для чего же вся комедия, которую мы еще недавно предпринимали против Лупяски? Обвиняли, будто она по-прежнему стоит за своих, — снова возразил Думитреску.

Кодряну не хотелось отчитываться, но, чтобы избежать кривотолков, пришлось ответить:

— Вы мелко рассуждаете! Мы этим заставили Лупяску доказать на деле, что она окончательно рассталась со своей нацией, и это нам помогло, когда предстоял погром в Яссах. Лупяска сумела шепнуть королю, чтобы полиция не препятствовала… А ясскому примарю, — он корчил из себя демократа, — лично приказала не вмешиваться. То, что может Лупяска, не всегда удобно королю! В Яссах мы действовали с развязанными руками! Вы же, очевидно, полагаете, что это бог помог!.. Надо разобраться, а не быть попугаями… Фанатизм, еще раз повторяю, нужен в низах, а здесь — смекалка!.. И чтобы раз и навсегда покончить с такого рода толками, могу сообщить тем, кто не знает, что министр иностранных дел Италии, он же зять нашего Бенито Муссолини, граф Чиано — семит… Однако, как вам известно, фюрер его уважает! И жена наместника рейхсканцлера в Англии, небезызвестного лорда Мосли тоже еврейка… Ясно? Запомните: деньги не пахнут!.. — заключил «капитан». — А сейчас они нам особенно нужны!..

Возразить было нечего и члены «Тайного совета» спели дружным хором: «Жидовскими трупами украсим фонари!..»

Теперь, однако, в Румынии говорили куда больше о бывшем «капитане» железногвардейской шайки, чем об убийстве премьер-министра страны… Наступало то самое время, о котором на совещании в доме парикмахера Заримбы говорил представитель германского посольства Доеринг, время, когда «Румыния пойдет по новому пути»!..

XVI

Всегда невозмутимое и при всех обстоятельствах улыбающееся лицо Заримбы было сегодня сумрачным и озабоченным… С утра Гицэ успел побывать в патриаршем соборе на панихиде по своему неизвестному отцу; горячо помолившись за упокой его души, он сунул священнику «за вознесенную господу службу» пятисотлейную купюру. Выдумка Заримбы должна была оправдать посещение собора в будний день и столь ранний час. Главный посредник между германским посольством и легионерами был чрезвычайно обеспокоен судьбой находящихся под арестом участников покушения на премьера Калинеску. Он думал, конечно, не об участи своих подчиненных, обреченных на смерть, а о сроках приведения в исполнение приговора. Чем дольше они будут содержаться в префектуре, тем более опасным окажется это для некоторых лиц, причастных к покушению и оставшихся на свободе… Поэтому при встрече в соборе со связным «весьма влиятельного лица» из королевского окружения Заримба потребовал максимального ускорения казни… Там же, в соборе, Гицэ получил последние сведения о тревоге на румынско-советской границе и о том, что в трех километрах от города Тигины на берегу Днестра обнаружен труп какого-то студента…

— Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра об этом ни слова для прессы, — сказал Заримба. — Сначала надо кончить с заключенными, потом — похороны «слепого»… На то и другое — по одному дню, и сразу же — чтобы заглушить все предыдущее, — происшествие на границе с большевиками! И побольше подробностей. А сейчас — торопите казнь, иначе нити могут привести к самым высшим сферам… Так и передайте.

Прощаясь, Заримба не подал связному руки. Он был расстроен! Точно так же поступал германский посол фон Раса, когда бывал недоволен работой Заримбы. Это всегда заставляло господина Заримбу задуматься. Пусть теперь задумаются и связной и его хозяин!

Когда в парикмахерской зазвонил телефон, и Заримба услышал голос групповода, он ни намеком не поинтересовался выполнением «особого поручения». Это очень встревожило Лулу: не замешан ли шеф в покушении на Калинеску? Тогда, если конец шефу, — беда не минует и его как групповода и непосредственного помощника… У Лулу, расстроенного неожиданной реакцией шефа на его возвращение, затряслись поджилки. Почувствовав необходимость поскорее утешиться, он вернулся к автомату и позвонил в отель «Палас». Мими только недавно легла спать, хотя солнце уже стояло в зените. В ответ на просьбу Лулу она послала ему длинное профессиональное ругательство и, не положив трубку на аппарат, чтобы «киса» больше не звонил, снова улеглась. Тогда Лулу решил поехать к Северному вокзалу, к своей лимонадчице. Но ее дверь оказалась запертой… Какая-то дряхлая старушка, развешивая рваные чулки охотно сообщила, что мадемуазель сегодня торгует на каком-то стадионе…

Лулу галантно поблагодарил, чуть приподняв шляпу, и понуро поплелся. Куда? Он и сам не знал. Пересчитав наличные деньги — немного более четырех сотен — Лулу зашел в третьеразрядную бодегу недалеко от Северного вокзала. Здесь, как и повсюду, говорили о покушении на Арманда Калинеску.

Об этом же говорили мастера в парикмахерской господина Заримбы, высказывая различные предположения о наказании, которое понесут убийцы. Люди спорили, гадали, а Гицэ Заримба продолжал пребывать в неизвестности. Предположения его не устраивали. Ему нужны были конкретные факты, а не бульварная болтовня, как он называл неточные сведения. Задержка с приведением в исполнение приговора выводила его из себя… Он спустился в подвал своей квартиры, где Думитреску со вчерашнего вечера пил заграничные вина лучших марок. Бывший мясник той самой бойни, при которой когда-то работал цирюльником горбатый Заримба, Думитреску разбирался не только в разделке мясных туш и разработке «особых приказов», он был неплохим знатоком и вин. Словно дегустатор, он пил медленно и маленькими глотками, но зато часто прикладывался к бокалу. Теперь, потягивая вино, Думитреску успокаивал своего коллегу:

— Я тебе сказал: ребята надежные, все до единого дали «присягу самопожертвования». Это подлинные легионеры-мученики и имена их заслуживают занесения в святцы! Ясно?! Не то, что мы с тобой… Они верят в «капитана», жизнь готовы отдать за него, а мы?.. Что смотришь на меня? Не нравится? А мне, думаешь, нравится? Будто мы не могли тогда освободить «капитана» и ликвидировать «слепого» независимо от всего прочего…

— Резонанса бы не было такого! — отозвался Заримба.

Думитреску курил длинную сигару и потягивал вино, каждый раз наполняя бокал из новой бутылки. Его разорванное ухо то и дело вздрагивало. Помолчав немного, он пристально посмотрел в глаза Заримбе.

— А ты, Гицэ, — Иуда! Клянусь всеми печенками архангелов, — ты настоящий Иуда Искариот!..

Заримба молча покосился на собеседника, но, не выразив никакого отношения к его словам, погрузился в изучение своих заусениц.

— Ты не обижайся, — продолжал Думитреску. — И я — Иуда, и Хория — тоже. Мы все предали «капитана». Разница между нами и теми, которые Христа предали, лишь в том, что они получили тридцать серебреников… А мы — шиш!.. Или вот, можешь получить семь граммов… Хочешь?

Думитреску достал пистолет, подержал его на ладони, словно взвешивая, потом направил его на себя и, зажмурив один глаз, стал всматриваться в дуло. Вдруг раздался выстрел… и с потолка упал кусок штукатурки…

Заримба вскочил. Думитреску усмехнулся и спокойно сунул пистолет обратно в карман.

— Ты выпил и мог попасть в себя, — сказал Заримба. — Теперь не время шутить… А это — еще успеешь…

— Чтобы я стрелялся? Не-ет! Не выйдет у вас… Я, прежде чем уйду на тот свет, всех вас сначала перестреляю, — со злостью сказал Думитреску, снова доставая пистолет.

— Прошу тебя… У меня не полигон… — резко сказал Заримба.

— Пошел вон, пес горбатый! — рявкнул Думитреску. Он побагровел, сигара выпала у него изо рта.

Заримба отвернулся. Когда Думитреску стал снова наливать себе вино, он сказал более спокойно:

— Я запрещаю здесь стрелять. У меня бывают члены «Тайного совета», Доеринг…

— А что мне Доеринг! Я даже перед рейхсфюрером СС Гиммлером не лебежу, как ты перед этим Доерингом… Я — румын, легионер! А не цирюльник и хвостокрут… Скажи лучше, кто тебя вытащил из той бани? Забыл?.. Молчишь? Так вот, сиди и помалкивай… если хочешь стать премьер-министром, или и тебе устрою, как Арманду…

Заримба молчал, облизывая губы кончиком языка. Он не раз мечтал, что еще придет день, когда эта бульдожья морда будет ползать перед ним на коленях… Тогда он ему покажет «горбатого пса»! Но пока не время… Он нужен. Без него не справиться с оравой фанатиков, дающих «присягу самопожертвования». Его остерегаются… Даже «капитан» в душе побаивался его. Поддержка Гиммлера — это не пустяк!

Думитреску встал, долил вина в бокал, подал его Заримбе. Глаза его налились кровью.

— Смотри, Гицэ!.. Не вздумай затеять что-нибудь против меня, потому что я тебе тогда устрою пересадку: горб будет спереди! Клянусь печенками всех архангелов… Слышишь? Смотри… А теперь выпьем за то, чтобы ты стал премьер-министром!

Заримба пытался отделаться, уверял, что не пьет, к тому же впереди много дел… Но Думитреску настаивал:

— Ты не крути-верти… Выпей. Не яд же, не сдохнешь…

Заримба молчал.

— Ты пьешь, или я сейчас вот этой бутылкой тебя по горбу… Пей, говорю, и не горюй! А за моих ребят не беспокойся, там все мертво! Это не то, что твой групповод Митреску. Ох, не нравится мне его слащавая физиономия. Трус он, кажется… Но знает уже немало… Надо будет проверить, умеет ли он держать язык за зубами…

Заримба кивнул головой и отхлебнул вина…

Лулу Митреску несколько раз икнул: «Наверное, обо мне где-то говорят!» Он тоже пил, но в отличие от Думитреску выпивал стакан залпом, кроме того, обожал «шприц». Теперь он пил свой любимый «шприц» и закусывал снятыми прямо с гратаря^[50] мититеями. Он обдумывал план действий: позвонить ли снова шефу и узнать толком, как быть дальше, или пойти в отель к Мими, поскольку в кармане еще задержалось немного деньжат… А пока Лулу снова заказал пол-литра белого вина и маленький сифон.

Посетители бодеги вспоминали о расстреле «капитана» железногвардейцев, об убийстве премьер-министра. И хотя в той же утренней газете было напечатано первое краткое сообщение об убийстве студентки Венеты Солокану, почти никто не обратил на него внимания. Но вот в бодегу вошли новые посетители и сообщили, что несколько минут назад по радио было передано экстренное сообщение: новый глава правительства, генерал Аржешяну, приказал расстрелять участников покушения на Арманда Калинеску, сегодня же и на том самом месте, где было совершено покушение. Лулу чуть не подавился мититеем… он чувствовал себя косвенным соучастником.

Когда со стороны вокзала послышались голоса газетчиков, предлагающих «Эдицие спечиалэ», Лулу, не доев мититеи, расплатился и побежал им навстречу. Не верилось, не хотелось ему верить, что казнь состоится. Но все подтвердилось.

Лулу окончательно расстроился. Что же касается его шефа, то он вошел в парикмахерскую сияющий и чуть ли не каждому клиенту выражал свой восторг Действиями нового премьер-министра…

— Можно устраивать демонстрации, стучать по столу, требовать и даже бить стекла для устрашения — это свобода, демократия. Но только не стрелять! Кровопролитие — метод коммунистов! И я сомневаюсь, чтобы участники покушения были легионерами. У коммунистов кругом тайные организации… За них нужно решительно взяться… А будущее еще покажет нам немало. Посмотрите!

XVII

К месту казни со всех сторон стекалась масса людей. Любопытные влезали на крыши домов, на водосточные трубы, устраивались на подоконниках и балконах. Усиленные наряды полицейских с резиновыми дубинками и жандармов, вооруженных карабинами, следили за порядком; в прилегающих к месту казни кварталах и переулках стояли легкие танкетки и войска в касках. Один за другим все легионеры, участвовавшие в покушении на Калинеску, были расстреляны прямо посреди улицы, на том самом месте, где совершили нападение… Исполнение приговора было воспринято публикой как мера, необходимая для обуздания головорезов.

Трупы расстрелянных легионеров не убирали. Префектура полиции Бухареста объявила, что они будут лежать в течение нескольких дней. Рядом, на столбике, была вывешена табличка:

«Так будут наказаны все те, кто посмеет поднять оружие против Герба и попытается сеять смуту в Нации!»

Однако главные организаторы покушения — наместник «капитана» Хория Сима, именовавшийся теперь «главнокомандующим легионерским движением», и подлинный убийца, первым разрядивший свой четырнадцатизарядный браунинг, член «Тайного совета» Думитреску — скрывались в безопасных местах: Сима в деревне Отопень, а Думитреску — в подвале у парикмахера Заримбы. Эти господа еще были нужны фюреру. Чтобы отвлечь от них подозрение, план убийства Калинеску был разработан так, что Сима и Думитреску исчезли немедленно после убийства, а остальные семь рядовых легионеров взяли на себя всю ответственность и сами явились в префектуру полиции.

О некоторых из этих подробностей знало правительство и король, известны они были и полиции. Но ворошить дело никто не хотел. Как сказал Заримба, «нити могут привести к самым высшим сферам!»…

Пресса тоже помалкивала. Газеты были заняты описанием подробностей казни, потом торжественными похоронами Арманда Калинеску… Все шло так, как распорядился Заримба.

Люди не знали, радоваться или скорбеть? Одни говорили, что теперь с легионерами будет покончено, другие скептически замечали: «Отделались легким испугом…».

На Вэкэрешть, в пансионе мадам Филотти, в тот вечер еще не спали, хотя было уже за полночь. Ня Георгицэ не мог отказаться от представившейся возможности побывать на казни убийц Калинеску. Захлебываясь, он рассказывал о «крутых мерах», принятых правительством против легионеров, о подробностях расстрела и, между прочим, о том, что на месте казни он случайно видел их бывшего квартиранта Лулу Митреску.

— Он взобрался на фонарь, чтобы лучше было видно.

— Это, пожалуй, самое подходящее место для Лулу: висеть на фонаре! — заметил Войнягу.

Все рассмеялись.

На этот раз в пансионе ночевал вояжер, приехавший из провинции. Дома были все, кроме Ильи Томова. Лежа на койках, квартиранты пансиона вместе с ня Георгицэ обсуждали события последних дней.

— Теперь, — говорил Войнягу, — газеты уже больше не будут писать, как прежде: «состоялась первая в мире встреча между двумя деятелями, «с глазу на глаз»… Помните?

— Ну как же! Конечно, — усмехнулся ня Георгицэ.

— Что же здесь смешного? — спросил Женя.

— Калинеску же был с одним глазом, и однажды он встретился с генералом Россети, а тот тоже одноглазый, — объяснил Войнягу.

Женя расхохотался.

— Посмотрим, что дальше будет, — вздохнул вояжер.

— Если эту шантрапу не возьмут как следует в руки, «адио, мамэ!»^[51], — сказал Войнягу.

— Нет, сейчас их поприжали как следует, я видел, — успокаивал ня Георгицэ.

— Это все ерунда. Стрелочников хлопнули, а машинисты скрываются… — послышался голос Морару.

— Нет, прижали, прижали как следует… Там сидят люди не глупее нас с тобой, — ня Георгицэ начинал накаляться, но вдруг замолчал, отвлеченный новой мыслью.

— Вот вы мне объясните, — снова заговорил он, — почему во Франции, которая воюет против Германии, вдруг запретили коммунистическую партию? Ведь она там все годы существовала легально!.. Сегодня об этом есть небольшая заметка в «Тимпул». Да и мы утром слушали «Ивана» (так ня Георгицэ окрестил для конспирации радиостанцию Москвы). Там тоже передавали, что во Франции подвергаются преследованию даже коммунисты-депутаты!.. Значит, они чем-то себя того… Факт!..

— Чем же они могли себя «того»?.. — спросил Морару, приподнявшись на локте.

— Скорее всего дело в том, что Германия заключила с Россией пакт о ненападении, — глубокомысленно заметил Войнягу. — И господа хотят представить дело так, будто французские коммунисты теперь могут быть на стороне Гитлера.

Морару не выдержал:

— Да кто этому поверит? Коммунисты везде первыми идут сражаться против фашистов!

— Так что ж, выходит, Даладье и прочие тамминистры продались Гитлеру? — спросил ня Георгицэ.

— Не знаю, продались ли, но что этот Даладье вместе с Чемберленом ездил в Берлин на поклон к Гитлеру, это точно. Кто подсунул ему Австрию? Они. Кто потом женил Чехословакию? Тоже они. А теперь Польшу кто подвел под нож? Снова они!.. — и Войнягу перевернулся на другой бок.

Ня Георгицэ натянул одеяло до подбородка и промолчал. Возражать, как прежде, он боялся. Начнут опять доказывать, и он постепенно сдастся. А потом все же долго не сможет придти в себя, будет повторять: «Неужели все продались Гитлеру? А как наша Румыния? Неужели тоже?!» Он снова взвешивал обстановку, оценивал события и под конец пришел к заключению: «Ребята, кажется, правы! Стало быть, я уж совсем выжил из ума… Недаром говорят: «Старый — что малый».

Морару прервал ход мыслей старика:

— Во Франции хоть и преследуют коммунистов, все равно коммунисты сражаются и будут сражаться! Это кое-кому совсем невыгодно, но им ничего не поможет. Коммунисты знают, кто их друзья и кто враги!..

Дверь скрипнула, и показалась мадам Филотти:

— Эй вы, политики полунощные, хватит вам! На улице, наверное, все слышно! Спали бы лучше!

— Ух, ты! И правда, без десяти два! — сказал Войнягу. — Давайте-ка спать. Гашу свет. Спокойной ночи, господа…

— Только в прихожей не гасите, Илие еще нет, — сквозь дрему пробормотал Женя.

— Этот тоже что-то стал поздно приходить, — недовольно заметил ня Георгицэ.

— На работе, наверное, задерживается парень.

— Какая там сейчас работа, когда уже два часа… — продолжал бурчать ня Георгицэ.

— Давайте спать, хватит…

Свет уже был погашен, а ня Георгицэ все не мог уснуть: «Кто же, в конце концов, прав? И неужели с Румынией будет то же, что с Австрией, Чехословакией, Польшей?..»

XVIII

С того сентябрьского вечера, когда Томов встретился с Захарией Илиеску на углу улицы Кометы и бульвара Ласкара, жизнь его пошла по-другому. У него появились новые друзья и новые заботы.

…А осень неотступно теснила лето. Сегодня, когда Илья вышел из дому, не было еще семи часов вечера, но на дворе было совсем темно. На перекошенной ступеньке невысокого крылечка, перед входом в квартиру мадам Филотти, лежала ленивая дворняжка Цуги. Илья наступил на край доски, на которой лежала собака: та испуганно вскочила, но, узнав Илью, стала тереться о его ноги и вилять обрубком хвоста. Илья остановился: надо бы дать собаке что-нибудь поесть, но придется вернуться… Мать всегда выговаривала Илье, если он, собравшись куда-нибудь, возвращался обратно: «Ну вот, вернулся… Теперь уж можешь не ходить, все равно пути не будет…» — ворчала она обычно. Не то, чтобы Илья верил в приметы, но он привык к мысли, что возвращаться не полагается. Тем более сегодня!..

На Шербан-Водэ, недалеко от кладбища Белу, у кузнеца с завода напильников — Гогу Мунтяну собирался народ. Все приходили сюда в точно назначенное время: нельзя было ни опаздывать, ни приходить раньше. Теперь-то как раз Илье и были нужны часы. Но ими пользовался Сережка Рабчев… Илья сидел в трамвае, который вез его к бойне, и вспоминал, как Сережка водил его за нос и как выпросил тогда часы. Пришлось узнать время у кондуктора и немного выждать на остановке.

В небольшой комнатушке бездетного кузнеца Мунтяну собралось одиннадцать человек, Илья Томов был среди них самым молодым. Уселись на сундуке, на табуретах, заняли и те два стула, что имелись в хозяйстве кузнеца, а Илья устроился на каком-то фанерном ящике. Хотя было тесно, все чувствовали себя уютно.

Слушали доклад Илиеску о решениях последнего пленума румынской компартии. Илиеску говорил о задачах, поставленных пленумом перед румынским рабочим классом. «Главное — это организация широких масс трудящихся на борьбу против подготовки войны с Советским Союзом, страной, где победил пролетариат, страной, которая является опорой, защитой и надеждой рабочих всего мира. Борьба румынских патриотов против войны с Советами, — продолжал Захария, — является одновременно и борьбой за насущные интересы самих румын…»

Томов слушал, затаив дыхание. Все, что говорилось, было для него важно, близко и понятно. На таких собраниях Илья бывал уже не первый раз. Особенно его взволновала речь худощавого высокого человека лет тридцати с кудрявой смоляной шевелюрой. Илья видел его впервые. Кто-то сказал, что его специально прислали «сверху» для информации о положении в стране. Он говорил о том, что реакция готовит против компартии гнусную провокацию: железногвардейские заправилы собираются поднять шумиху вокруг убийства студентки Венеты Солокану, будто бы совершенного коммунистами. Фашистские прислужники кричат, что убийца некий Гылэ — коммунист, и на основании найденных при нем явно сфабрикованных документов о состоянии румынской армии и расположении военных объектов стараются доказать, что компартия Румынии при помощи того же Гылэ пыталась переправить эти сведения в Советский Союз… Товарищ говорил, что задача румынского пролетариата — приложить максимум усилий, чтобы опровергнуть вымысел реакции, разоблачить перед народом подлых клеветников…

Слушая и обдумывая, как же можно практически разоблачить клеветников, Томов уловил в произношении оратора знакомый акцент, несколько напоминающий бессарабский, но не осмелился поинтересоваться человеком, присланным «сверху». Предоставляя ему слово, кузнец не назвал ни имени, ни фамилии, ни клички, а просто сказал: «товарищ»…

Потом Гогу Мунтяну рассказал о случаях, когда полиция подкупает отдельных слабовольных людей, которые прельщаются мелкими подачками и предают своих товарищей. «Нам, — говорил седой со впалыми щеками и добрым взглядом кузнец Гогу, — нужно учиться распознавать агентов буржуазии, засылаемых в нашу среду, и вовремя их разоблачать!..»

Затем слово было предоставлено товарищу Марии, по кличке «Черная». В ячейке были две Марии: вторую звали Мария «Маленькая». Мария «Черная» была сутуловатая серьезная добрая женщина лет тридцати восьми с блестящими коротко подстриженными черными волосами и такими же черными большими глазами. Она предложила обсудить вопрос об оказании помощи товарищам, находящимся в заключении.

— Скоро наступят холода, а теплых вещей для политзаключенных наша ячейка еще не подготовила, — сказала «Черная».

Томов поднял руку, точно так же, как делал это еще в лицее, когда хотел ответить преподавателю. Мария взглянула на него и с улыбкой кивнула головой: «Сейчас!..»

Это было первое выступление Ильи на собрании. Он вначале смутился, услышав свой голос. Но все смотрели на него доброжелательно и внимательно слушали. Томов рассказал, как и у кого ему удалось достать восемь пар шерстяных носков, четыре пары мужских бот, из которых две — совершенно новые, два пиджака и один джемпер.

— А в одном доме, — продолжал Илья, — мне обещали полушубок. Люди там серьезные. Думаю, что можно считать и полушубок… Вот только с меховыми шапками у меня ничего не получается, — грустно закончил Томов.

— Зато у меня их целых шесть штук! — радостно воскликнула Мария «Маленькая».

Ячейка приняла решение приступить к отправке вещей. Марии «Маленькой» было поручено проверять вещи и упаковывать их в посылки, а Томову — заняться отправкой посылок.

С собрания Илья возвращался радостно возбужденный. Он думал о том, как бы помочь товарищам, брошенным в тюрьмы или сосланным на каторгу лишь за то, что они заступились за уволенных с работы или не соглашались на снижение заработка.

В пансионе Томов бывал мало и с Женей виделся только по воскресеньям, да и то не всегда — случалось Илье и в этот день выполнять партийные поручения. Теперь Илья возвращался поздно или иной раз забегал после работы умыться, сменить сорочку и снова уходил. Женя обычно интересовался, почему Илья пришел поздно или куда он собирается. Илье приходилось каждый раз что-нибудь придумывать: то он должен навестить тетушку, то зайти к какому-то приятелю по работе… Вначале Женя обижался, что Илья уходит один, долго не мог понять, что происходит. Но потом догадался. Однажды он намекнул Илье, что революционная деятельность — дело нешуточное. Можно угодить в неприятное учреждение. А у Ильи есть мать, которой нужна помощь. Сколько она может работать на квартирантов?

Томов тогда ничего не ответил, тем более, что в коридоре сидели ня Георгицэ и мадам Филотти, но решил при случае поговорить с другом. А когда через некоторое время ячейка приняла решение в честь двадцать второй годовщины победы русской Октябрьской революции привлечь в организацию новых товарищей, Илья решил, что Женя Табакарев — самый подходящий человек. Правда, он немного тяжеловат на подъем, но если включится в работу — его можно перевоспитать.

Илья вспоминал один разговор с другом. Как-то он сказал ему:

— Ты какой-то безынициативный, ленивый, что ли, будто родился в товарном поезде — все медлишь! А жизнь надо брать за глотку и самому направлять ее туда, куда следует…

Женя покраснел.

— Какой ты умник! Попробуй возьми ее..?

— И возьму. А что?

— Интересно знать, почему это ты не взял ее тогда, когда рвался в авиацию? Забыл?

— Нет, не забыл…

— Что же ты не взял?

— Тогда у меня башка не варила…

— А теперь варит? Умник какой нашелся!..

И все же Томов был готов поручиться за приятеля. Но каково было его удивление, когда Женя в ответ на предложение вступить в ячейку стал доказывать, что бороться за справедливость — дело не только опасное, но и бесполезное…

— Попадешь в полицию, — говорил он, — а там бьют, искалечить могут. И будешь потом в тюрьме крыс кормить. А толк-то какой? Все равно у богатых все есть и будет… Наш же брат голодает да мучается, пока на кусок хлеба заработает. Уж чего только ни делали коммунисты, и не такие, как ты, а настоящие! Они и народ в синдикаты объединяли, и демонстрации устраивали, и забастовки проводили, и что ты только хочешь! А результат-то какой? Кого не расстреляли, тот в тюрьме сидит, и семьи у них теперь еще больше голодают. А богачи как жили, так и живут себе припеваючи… Они, брат ты мой, хоть и паршивенькая, но власть! Понимаешь? Как ни говори, у них жандармы, полиция, войска. Бороться с ними, Илюша, трудно. И ничего ты не добьешься, поверь, кругом одно и то же.

— Так, выходит, тебе все равно, если кого-то расстреляли или кто-то в тюрьме сидит? Ведь они боролись, чтобы таким, как мы, жилось лучше…

— Нет, почему же, — отвечал Женя, — мне, конечно, жаль этих людей. Однако это не значит, что и нам теперь надо лезть в верную петлю. Ты пойми! Вот в России, помнишь, мы с тобой говорили и не раз, там совершенно другое: власть там трудовая, и люди живут себе спокойно. У нас же так пока сделать невозможно. С голыми кулаками, что ли, пойдешь на пушки и пулеметы? Да они за полчаса распотрошат всех до единого, поверь мне! Я в армии служил и знаю, что такое пули…

— Так и в России ведь не на готовенькое пришел народ. Когда-то и там рабочие чуть ли не камнями, а крестьяне вилами да топорами дрались! И то же самое — против вооруженных царских войск, и артиллерии, и жандармерии, и даже каких-то казаков. Однако, сам говоришь, победили. И победили они потому, что взялись дружно, все вместе. А это, Женя, главное! Вот пойдем со мной на одно собрание, посмотришь, узнаешь, как это там все получилось… Богачи в России в свое время власть тоже сами не отдавали рабочим и крестьянам… Ну так что, пошли?

Женя отрицательно покачал головой:

— Нет, в России было иначе. Тогда буржуи не представляли себе, что бедняки способны взять власть и управлять страной. Вначале они все посмеивались, как это простой мужик будет руководить? А теперь уж убедились и, братец ты мой, перепугались до смерти. Потому-то и зверствуют. Вон сколько сыщиков шныряет, ты присмотрись… Я-то сам понимаю, что бороться за справедливость — дело, конечно, благородное, но, видишь ли, сейчас нет условий для такой борьбы… Не успеешь шевельнуться — как на тебя тут же накинут намордник, и будь здоров… Недаром говорят у нас, что пока дойдешь до бога, святые съедят… Не-ет!.. Сам не пойду и тебе, Илья, не советую. Жизнь — штука сложная, и ничего ты этими своими благородными увлечениями не сделаешь. Поверь мне!

Илье было очень обидно, что лучший друг не понимает его.

— А знаешь ли, Женя, ты мне напоминаешь того лентяя, который предпочел умереть, чем питаться сухарями, и все только потому, что их еще надо было мочить… Вот и ты точно так же рассуждаешь! Если кто-то другой рабочую власть установит да сразу станет все хорошо, ты, конечно, не против, я знаю. А так, видишь ли, «дело сложное!» и поступаешь, как тот — лучше сдохнуть, чем что-то делать…

Женя сидел красный, потом вдруг спохватился, что ему куда-то надо, и быстро ушел. Илья посмотрел ему вслед, и впервые Женя показался каким-то чужим.

А через несколько дней Женя сказал Илье:

— Ты не обижайся на меня, я, видишь ли, не такой, как ты…

Женя любил Илью, был готов сделать для него что угодно, но только если это не связано с риском. Как-то Женя заметил, что Илья волнуется, не отстает ли будильник мадам Филотти, и понял, что другу трудно без часов. Илья не знал, что Женя съездил на аэродром к Рабчеву и потребовал часы, подаренные Ильей более полутора лет назад. Сережка ответил, что часы он давно потерял. «И вообще, то были не часы, а какая-то старая цыбуля, за которую никто бы и гроша не дал…» Но Женя чуть ли не со скандалом вырвал у него сотню лей и, добавив еще три сотни, из которых одну занял у Войнягу, купил ручные продолговатые часы со светящимся циферблатом. Именно на такие часы Томов заглядывался, когда, бывало, они останавливались с Женей у витрин ювелирных магазинов. Теперь, отдавая часы Илье, Женя смущенно улыбался:

— Бери, часы теперь тебе нужны…

Илья был глубоко тронут заботой друга. Он хотел что-то сказать, но Женя перевел разговор.

— Знаешь, Сережка Рабчев уже не Рабчев!

— Как? Епископом стал, что ли?

— Хуже… Он теперь Серджиу Рабчу!.. Вот, братец, как люди умеют приспосабливаться…

— Фамилию изменил?

— Ну да, — ответил Женя с какой-то даже, как показалось Илье, завистью.

— И ты ему завидуешь, Женя?

— Не завидую, но все-таки умеет он устраиваться…

— А ты откуда знаешь, что он румыном заделался?

— Знаю… Был у него, хотел забрать твои часы…

— К чему это? — удивился Илья. — Я ему их сам тогда отдал.

— Часы он все равно не вернул. Но сотню мне все же удалось у него выцарапать, добавил и вот купил тебе эти…

— Раз я ему их отдал, значит — все! Никаких разговоров быть не может. А сотню я на днях тебе дам, и ты ее, пожалуйста, отвези.

Жене пришлось согласиться, что Илья из первого жалованья даст ему сто лей и он отвезет их Сережке.

— Настойчивый же твой земляк, — шепотом сказал Жене Войнягу, который случайно слышал разговор. — но молодец!

И о случае с часами, и о том, как он «вербовал» Женю, Илья рассказал Захарии.

Тот дружески похлопал его по плечу: «Видишь ли, таких, как Женя, еще немало; они сочувствуют нам, но на решительные действия не идут…»

— Но, товарищ Захария, вы не подумайте… Табакарев хороший, честный парень, он только нерешительный.

— Я и не говорю, что он плох; он поступил, как ему подсказывала совесть. И, пожалуй, лучше сразу отказаться, чем потом, в трудную минуту, спасовать! А поступок его с часами я ценю…

Томов задумчиво посмотрел на часы.

— Знаете, товарищ Захария, я всю жизнь мечтал о трех вещах: купить себе вот такие часы со светящимся циферблатом, поступить в авиацию и третье — наесться досыта копченой селедки, страшно ее люблю! — смущенно признался Илья.

Илиеску смотрел на него, улыбаясь.

— Часы у меня есть, — продолжал Томов. — В авиацию, считайте, я поступил…

Илиеску удивленно взглянул на своего молодого друга.

— Как это понять?

— А так… Авиацию мне заменила ячейка. Правда, я еще не «летчик», но уже учусь «летать». Осталось еще осуществить и третью мечту: наесться досыта копченки!.. — Но ее я осуществлю, наверное, только тогда, когда все люди будут сыты…

Илиеску положил свои крепкие руки на плечи Томову и, заглянув ему в глаза, сказал:

— И это исполнится. Обязательно исполнится! Нужно только быть честным, бороться и не бояться трудностей, — и мы наверняка победим! А тогда нашему народу уже не придется говорить о хлебе или о копченке, как о несбыточной мечте… Ничего, ничего, товарищ Илие… Еще придет такое время, вот посмотришь, оно обязательно придет!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Шум, поднятый вокруг покушения на премьер-министра Арманда Калинеску, был внезапно заглушен новой сенсацией. «Высокие» эксперты из уголовного отдела бухарестской полиции сообщили, что Венета Солокану последние дни жизни бывала с однокурсником Михаилом Гылэ, который, как показывали свидетели, в течение минувшей недели проявлял к ней настойчивый интерес, а за полтора-два часа до того, как был обнаружен труп Венеты, ее видели с тем же Гылэ в кинотеатре «Скала». Вначале, в связи с исчезновением Гылэ, полицейские были склонны предполагать, что оба они — жертвы одной и той же драмы. Однако, когда было установлено, что телеграмма, полученная женой Гылэ, написана им собственноручно, внезапное его исчезновение стали истолковывать как умышленное, преследующее цель скрыть следы. И если вначале сами газетчики прошли мимо факта убийства студентки как обычного, ничем не выделяющегося из сотен аналогичных случаев, то после обнаружения трупа Гылэ на румынско-советской границе имя Венеты Солокану стало все чаще встречаться на газетных полосах. Расследованию был дан «особый ход»… Им занялся лично префект бухарестской полиции генерал Габриэль Маринеску!

На третий день после появления длинных и нудных статей о церемонии прощания и похоронах бывшего премьера газеты наперебой начали печатать сенсационные подробности нового дела. Они со смаком расписывали, как при обыске трупа Гылэ в боковом кармане его пиджака были найдены ручные часики, немедленно опознанные родителями Венеты, что в двух шагах от трупа обнаружили макинтош в пятнах, которые после тщательной экспертизы оказались следами крови Венеты Солокану.

Столичная пресса для пущей сенсации гомеопатическими дозами чуть ли не каждые два-три часа публиковала новые данные о ходе следствия. Всякий раз сообщение заканчивалось интригующей фразой:

«Следствие продолжается!»

Некоторые чиновники полиции заверяли корреспондентов, что, согласно официальному сообщению префекта столицы генерала Маринеску, в ближайшие дни, а может быть, и часы, страна узнает о «чрезвычайно важных данных, раскрывающих деятельность тайных групп, связи которых ведут за границу!»…

«Порунка Времий» требовала срочно ликвидировать «паутину коммунистических организаций, ведущих в стране подрывную работу», а также немедленно «усилить северо-восточные границы»… Другая фашистская газета — «Буна Вестире» спрашивала:

«Почему полиция умалчивает до сих пор о содержимом портфеля, который был обнаружен при Гылэ?»; «Почему министерство внутренних дел не отрешится от хронической боязни открыть Нации имена тех, кто скрывается за спиной убийцы и по чьему указанию уничтожена безвинная румынская студентка — дочь видного полицейского комиссара, стоящего на страже государственных интересов?!»; «Почему студент Гылэ в начале учебного года очутился на границе с портфелем, о содержании которого, несмотря на требования народа, до сих пор умалчивают?»; «Пора открыть правду! Нация должна знать, кто посягает на целостность Великой Румынии!»…

Перед зданием префектуры полиции небольшая группа студентов устроила демонстрацию, они скандировали: «Требуем очистить учебные заведения от коммунистической заразы!»

Несколько десятков представителей «золотой» молодежи с государственным флагом и королевским гербом прошли по Каля Викторией к дворцовой площади, неся огромный плакат. На нем была изображена кровоточащая карта Румынии, зажатая в большие красные тиски, которые держала рука, протянутая из-за Днестра…

И вот, наконец, специальные выпуски различных фашистских листков вышли с ошеломляющими заголовками:

«Румынская студентка Венета Солокану — жертва коммунистического террора! Убийца собирался бежать за границу с секретными данными о состоянии румынской армии и расположении военных объектов! Содержимое портфеля, найденного при агенте Коминтерна Гылэ, весит один килограмм триста шестьдесят два грамма, таков вес бумаги, на которой напечатан секретные сведения!»

«Ханжество коммунистов! Совершив покушение на Венету Солокану и собираясь бежать за границу с секретными документами, коммунист Гылэ не постыдился снять с нежной ручки невинной жертвы часики, подаренные родителями в день рождения!»…

«Нарушитель границы Гылэ при попытке пограничников задержать его оказал вооруженное сопротивление, в результате чего был убит»…

«Тяжелое состояние жены преступника! Коммунист показал свое подлинное лицо. Он совершил покушение и пытался скрыться в то время, когда его жена находится накануне родов!»…

«Гылэ вез свой окровавленный макинтош как доказательство выполненного им задания!»…

«Жена бандита Гылэ — родная сестра известного коммуниста Мирчи Рэдулеску!» «Специальный выпуск!»…

«Гылэ являлся ближайшим помощником коммуниста Рэдулеску!»…

«Братья румыны! Покупая газету «Порунка Времий», вы вносите лепту в дело спасения Нации!.. «Порунка Времий!»…

В лучших бухарестских кафе — «Пикадилли» и «Корсо» теперь только и говорили о коммунистическом терроре, о ханжестве коммунистов, о тайных организациях, о килограмме трехстах шестидесяти двух граммах секретных сведений.

Вечером следующего дня какая-то легковая автомашина пронеслась через центр города. Из нее летели пачки листовок, в которых нацию призывали к высокой бдительности, так как правительство оказалось не в состоянии расправиться с бандами шпионов и убийц…

Листовка заканчивалась призывом:

«Братья Румыны!

Страна опутана коммунистическими организациями, ведущими нас к хаосу, безбожию, террору! Во имя целостности Герба, неприкосновенности Династии и божьего благословения Нация должна решительно потребовать немедленного приглашения в страну германских войск для обеспечения порядка и в качестве залога прочности наших северо-восточных границ!

Да здравствует Великая Румыния от Тиссы до Черного моря и от Дуная до Заднестровья!»

Замысел фашистов был разгадан народом Румынии, тем не менее господа, создававшие общественное мнение, продолжали твердить, что деятельность легионеров — это политика, спокон веков существующая во всех странах, но «шалости» легионеров «бледнеют перед ужасами, творимыми коммунистами».

Страна была объявлена на осадном положении. В армию призывали новые контингента резервистов, эшелоны с войсками отправлялись на северо-восток. Солдаты, призванные на переподготовку, окапывались вдоль Днестра.

Утренний выпуск «Курентул» сообщал, что на север Румынии прибыл генеральный штаб польской армии во главе с маршалом Рыдз-Смиглы… К полудню группа молодчиков, собранная членом «Тайного совета» Мироновичем, согласно установке Заримбы организовала шествие к королевскому дворцу, требуя не впускать в страну остатки разгромленной польской армии и немедленно интернировать всех поляков, находящихся в Румынии, независимо от их прежних чинов и рангов. Когда об этом стало известно германскому посольству в Бухаресте, господин Доеринг сбился с ног, пока разыскал Заримбу в одном из номеров гостиницы «Амбасадор».

Гицэ не сразу понял, что случилось, когда длинный рыжий немец, схватив его за ворот пиджака, стал трясти:

— Что вы наделали?!

— Прессу поднимаю, как было решено. Одна группа пошла к королю, другая…

— Кто вас просил? Кому это нужно?! — закричал Доеринг.

— Как? Что? — встревожился Заримба. — Я вас не понимаю, господин Доеринг!…

— Гошподин Доеринг! — передразнил тот Заримбу. — Ваши юнцы у королевского дворца требуют не впускать в страну польские войска! Вы хотите, чтобы поляки продолжали сопротивление? Фюрер только и ждет момента, когда наши доблестные войска займут восточные области Польши, чтобы двинуться потом на юг, в Румынию, и спасти вас, ферфлюхте румейнише легионир, способных только мешать! Вы поняли? Если поляки будут сопротивляться, болван вы этакий, под каким же тогда предлогом придет наша армия? А так — «преследуем отступающих!..»

Заримба пришел в замешательство:

— Я думал, что…

— Один индюк тоже думал… Думал, думал — сдох! — оборвал его Доеринг.

Заримба зло улыбнулся.

— Не смейтесь! — завопил немец. — Об этом будет доложено в Берлин! Рейхсфюреру СС!..

— Тем не менее, — понизил тон Заримба, — я прошу меня выслушать… Я думал, повторяю, господин Доеринг, думал, что этими демонстрациями мы покажем, как наше правительство нарушает свои обязательства соблюдать невмешательство, и тем самым дадим фюреру основание ввести свои войска на территорию Румынии. Оттого я и господин Сима отдали распоряжения Мироновичу…

— Не знаю, что вы там хотели или думали, но господин посол очень недоволен… А сейчас прикажите вашим горлодерам убраться вон!

…Через несколько минут Лулу Митреску летел на такси с приказом шефа.

II

В пансионе мадам Филотти первым обычно просыпался ня Георгицэ. Он тихонько вставал и будил каждого жильца в нужное время. Лишь в редких случаях, если кому-либо из квартирантов надо было встать очень рано, заводили будильник. Ня Георгицэ берег отдых своих жильцов. Если случалось, что жилец с шумом выдвигал утром из-под кровати свой чемодан, ня Георгицэ сердито шипел на него и подходил к постелям проверить, не проснулся ли кто-нибудь. Старик был убежден, что самое главное для человека — это сон. «Без пищи можно выдержать порядочно, но без сна и воды никто не может!» — говорил он. Когда же мадам Филотти напоминала, что пора будить того или иного квартиранта, ня Георгицэ, взглянув на часы, отвечал: «Он может поспать еще семь минут!»

В тот воскресный день никого не нужно было будить. Все были дома, кроме Жени, который в ночь с субботы на воскресенье писал в каком-то кинотеатре рекламу для нового фильма.

Рано утром ня Георгицэ ушел к булочнику на Вэкэрешть. Почти следом за ним ушла и мадам Филотти на рынок за покупками: по воскресным дням почти все квартиранты обедали дома.

Все еще спали, когда в пансион пришел Женя. Он тихо разбудил Илью и шепотом рассказал, что в кинотеатре «Глория» с сегодняшнего дня будет демонстрироваться советский документальный фильм…

— Пойдем с утра. Хочешь? Подумай, сейчас, когда буржуи шумят о деле «коммуниста Гылэ», — вдруг советская картина!

Спросонья Илья не сразу разобрал, о чем говорит Женя, и, щуря глаза, озадаченно смотрел на него.

А Женя, думая, что Илья не согласен, убеждал:

— Пошли! Позже будет много народу. И, вообще, полиция может запретить…

Наконец, Илья понял. Он мигом вскочил и стал одеваться. Разбудили и Морару. Войнягу не стали тревожить: он пришел на рассвете с дежурства, мадемуазель Вики тоже. В свободные дни она вставала позже всех в пансионе, — в той комнате, где спали она и мадам Филотти, не было окон и туда не проникал никакой шум. Да и вообще Вики любила поспать. Морару вначале хотел было ее разбудить, но потом передумал: «Если хороший фильм, можно пригласить на вечер…»

Не прошло и часу, как все трое стояли у кассы кинотеатра. Но, несмотря на раннее время, хороших билетов уже не оказалось. Пришлось пойти на галерку. «Откуда только могли узнать, что советская картина идет?» — удивлялся Женя.

Ровно в девять часов утра начался первый сеанс. Жители Бухареста впервые смотрели советскую картину «Парад молодости».

Такого парада они никогда не видели и не могли себе представить. Перед зрителями, привыкшими слышать всякие небылицы о большевиках, проходили тысячи молодых спортсменов Советской России, обыкновенных жизнерадостных юношей и девушек. Тишину в зале то и дело нарушали возгласы изумления.

А колонны шли и шли беспрерывным потоком. У каждой спортивной организации была своя форма, свои знамена. И все ребята, словно на подбор: загорелые, крепкие, веселые… У Ильи от радости слезы выступили на глазах и в горле запершило точно так же, как в тот памятный день на аэродроме Бэняса…

Вот она, та самая Москва, голос которой он уже не раз слышал, сидя у приемника рядом с ня Георгицэ, Войнягу и Морару; вот и знаменитая Красная площадь, Кремль с его старинной стеной и башнями и вот, наконец, мавзолей!.. Обо всем этом Томов уже знал, но сейчас он впервые видел воочию, и волнение охватило его. Следующий кадр: на каком-то здании он заметил огромное полотнище с портретом человека с добрым взглядом прищуренных глаз и маленькой остроконечной бородкой. Только Илья хотел спросить Женю, не знает ли он, кто это такой, как по залу прокатилось: «Ленин!»… У Томова учащенно забилось сердце — ведь с этим именем у него связано все то новое и большое, что произошло в его жизни. Он приподнялся, хотел рассмотреть лицо, но оно уже исчезло.

Вот на мотоциклах юноши и девушки по трое, четверо и даже пятеро выполняют акробатические этюды; гимнасты на турниках, установленных на специальных грузовых автомашинах, крутят «солнце». А спортсмены в майках и футболках все идут и идут. Как много их! Вдруг Илье показалось, что в одной из колонн крайняя справа — Валентина Изоту, та самая молдаванка из России! Илья толкнул Женю и забыв, что он в кино, крикнул: «Вот она! Смотри»… Но кадр сменился другим..

Кто-то сзади прошипел: «Тише!».

Немного спустя Женя шепотом спросил:

— Кто это тебе там померещился?

Илья оглянулся по сторонам и наклонился к самому уху друга:

— Помнишь ту парашютистку, советскую? По-моему, это она была в одной из колонн!..

— Может, и она… — неуверенно произнес Женя.

Но Томов не слушал. Он жадно смотрел. Может быть, она опять пройдет. Он вспомнил, как Валентина тогда помахала ему рукой. Вдруг снова как будто мелькнул тот самый кадр. Илья снова вскрикнул и невольно вскочил, но кадр исчез. Морару, сидевший с другой стороны, дернул Илью за рукав, кругом послышались недовольные голоса:

— Тише, эй, вы!

— Это вам не на футболе!… — заметил кто-то из соседей.

— Шпана паршивая! Думают, они у себя в «Зеленом доме!» — поддержали сзади.

Женя сжал локоть товарища:

— Перестань, или тебе пересчитают ребра…

— Тише, не мешай! — огрызнулся Илья.

На экране появился мавзолей. На трибуне — руководители Советского государства. Они принимают парад и приветствуют спортсменов… Здесь есть и в военной форме, но больше в гражданском, и, что было Илье особенно интересно, все они одеты просто…

Из конца в конец кинозала прокатилась волна разноголосых восклицаний.

— Как наш брат, в кепках…

— А ты думал, как господа — в цилиндрах да фраках? — откликнулся чей-то звонкий голос.

В зале слышалось:

— Тот, что в середине с бородкой, — Калинин, президент.

— Вон тот военный, со звездами — Ворошилов, слесарем был, а теперь маршал!

— А кто этот, с большими усищами и со звездами? — заинтересовался кто-то.

— Должно быть казак! — ответил другой.

— Да замолчите вы, наконец, дьяволы! — обозлился кто-то, и голоса ненадолго замолкли.

Томов был удивлен, что простые люди знают фамилии русских государственных деятелей, узнают их и даже знакомы с их биографиями. А главное — не боятся говорить вслух, хотя знают: за это грозит верная тюрьма!.. Илья наклонился к Жене:

— Слыхал?

Женя промолчал, но заерзал на стуле.

А люди, сидящие в зале, не стесняясь, выражали свой восторг. «Значит, у нас многие симпатизируют Советам!» — с радостью думал Томов.

Морару сдержанно сказал:

— Сейчас это в самый раз. Замечательно!.. Только как они добились разрешения пустить у нас такую картину? Молодцы!..

— Кто молодцы?

Морару удивленно посмотрел на Томова, но тут же нашелся:

— Киношники… Хозяин «Глории».

«Э, нет, здесь, наверное, не обошлось без таких, как Илиеску», — подумал Илья, но он уже умел держать язык за зубами…

Женя восхищался оформлением колонн, множеством портретов и даже стал подсчитывать, сколько, примерно, художников работали и как дорого это обошлось.

Когда сеанс кончился и в зале зажегся свет, Илье показалось, что он побывал по ту сторону границы. И Морару, словно отвечая на его мысли, заметил:

— Вот мы и побывали в Москве на параде!..

Люди выходили довольные, улыбающиеся, но молчаливые.

На улице Морару предложил пойти и на следующий сеанс и взять билеты для всех в пансионе. Побежали к кассе. Оказалось, что билеты распроданы. Никогда этого не бывало даже в лучших кинотеатрах столицы, а тут в «Глории» на утреннем сеансе! Тогда Женя пошел к хозяину кинотеатра узнать, может быть, у него найдутся билеты. Он иногда писал здесь рекламные афиши, плакаты, объявления. Но как назло хозяина не оказалось. Жена его сказала, что билеты скоро опять будут продаваться, но только на дополнительный сеанс: на час ночи!.. Пока Женя вышел к Морару и Томову, об этом узнали люди, осаждавшие кинотеатр. У кассы образовалась новая очередь.

Какой-то пожилой человек, которого вытеснили из очереди, сказал:

— Ну и народ, лезут, будто там приплачивают!..

Слух о том, что в кинотеатре «Глория» демонстрируют советскую картину, облетел столицу. Даже мадам Филотти со своей соседкой, вдовой железнодорожника, пошла смотреть русский парад. Ня Георгицэ, узнав, что молодежь в первое же утро побывала в кино, ворчал: «Все вы хороши… Факт! И племянничек тоже! Не могли обождать, как будто там горело!» Войнягу тоже был недоволен, что его не разбудили: «Пожалели! Подумаешь, большое горе, если не высплюсь!» Одна лишь мадемуазель Вики, любительница кино, осталась равнодушной.

Морару долго убеждал Вики, что такой картины она никогда не видела:

— Ты увидишь, что из себя представляет молодежь в других условиях… Это же сила! Мы живем в темноте и даже не знаем, как можно жить иначе… Не посмотреть такую картину, это же просто…

— И что с того? Кого интересует такой фильм — пусть смотрит на здоровье… — равнодушно ответила Вики, прислушиваясь к шагам в коридоре.

Морару хотел еще что-то сказать, но вошел Томов. Аурел недовольно покосился на него и вышел в коридор.

— Чего вы спорите? Посмотрите сначала, тогда будете говорить! Картина исключительная!..

— Возможно… Но мне кажется, парады я успею и здесь увидеть. А в кино я с удовольствием смотрю фильмы о любви… Хотя бы там посмотреть, если в жизни невозможно…

Илья рассмеялся.

— А я предпочитаю наоборот: любить в жизни, а в кино смотреть парады…

— Вот как! А мне кажется — это вы только говорите…

— Напрасно так думаете. Если хотите, чтобы и у вас так получалось в жизни — идите в кино… Мой рецепт верный!

Вики покраснела.

— Что ж… Придется принять ваш рецепт…

— Вот и хорошо. Но я его выпишу в двух экземплярах — вам и Аурелу…

— Ах, вот как, — Вики резко обернулась, — я думала, вы в самом деле доктор, а вы, оказывается, только адвокат… — И с независимым видом, гордо подняв голову, вышла из комнаты.

Илья никак не мог понять, почему это Вики не хочет идти с Аурелом в кино. Однако спустя некоторое время она громко спросила Аурела, на какое время у него билеты. Томов удивился: «Странная девушка!»

А Морару тем более не мог понять, о чем же Томов разговаривал с Вики, если она вдруг решила пойти в кино не с ним.

В кинотеатр «Глория» бросились не только жители столицы, но и пригорода, а многие специально приезжали из других городов. Приток посетителей еще более увеличился после того, как «Порунка Времий» заявила, что не мешало бы заменить картину в кинотеатре «Глория», а железногвардейцы завопили: «Пора покончить в Румынии с коммунистической пропагандой!»…

Теперь до поздней ночи у входа в кинотеатр было столпотворение. Порой машины подолгу не могли проехать, так как толпа, осаждавшая кинотеатр, занимала всю улицу. Многие буржуа из любопытства побывали в «Глории». Но если туда они шли с презрительной миной, то выходили в весьма мрачном настроении.

Илья в десятый, а может быть, в двадцатый раз рассматривал кадры из фильма, выставленные в окнах кинотеатра. Один снимок не давал ему покоя — по площади идет колонна девушек, а с краю шагает Валентина. Несколько вечеров он вертелся у кинотеатра, заговаривал то с одним работником, то с другим, наконец, познакомился с веселым курчавым парнем из кинобудки. Илья угостил его специально купленными для этой цели хорошими сигаретами, а на следующий день они уже выпили по бокалу пива и закусили мититеями. Только на третий вечер Томову удалось раздобыть нужную фотографию. Девушка, идущая крайней справа в колонне, кажется, в самом деле была Валентиной Изоту… Но радоваться всей душой Илья не мог — он все еще сомневался.

В пансионе Женя посмотрел на карточку сквозь увеличительное стекло и поморщился:

— Та парашютистка была куда интереснее. Но даже если бы и она была, так что? Сам говорил: «Я здесь, она там»… И вообще, Илья, я тебя не понимаю. Мне всякий раз читаешь нотации об этих дурацких сухарях, а сам занимаешься пустяками… И то, что ты делаешь по вечерам, тоже ерунда!..

Илья посмотрел на земляка, хотел было ему ответить, но, почувствовав, что дело может кончиться ссорой, только сказал:

— Что же, посмотрим, кто прав и кто ошибается…

Женя сегодня был настроен необычайно воинственно, и ему, видимо, хотелось поговорить, но Томов взял карточку и сказал, что пойдет к фотографу.

Когда увеличенный снимок был готов, Илья убедился, что девушка — не та; снимок он разорвал, а карточку из фотовитрины, где она больше походила на Валентину, оставил…

В тот же вечер Томов вставил эту фотографию в дорогую рамку, купленную в антикварном магазине на Каля Викторией, и теперь мирно беседовал с Георгицэ и Войнягу, угощая их пирожками с повидлом, которые прислала с вояжером мать. Вдруг в дверь постучали. Мадам Филотти пошла открывать и вскоре вернулась.

— Вас просят, господин Илие! — она подошла к Томову. — Я пригласила, а они почему-то не хотят войти в дом…

«Кто это может быть?» — подумал Илья. Выйдя на крыльцо и увидев в темноте Илиеску, он обрадовался.

— Заходите, посидим. Я посылку получил. Мать, прислала, — пригласил Илья.

— Нет, к сожалению, не могу, а ты оденься, выйдем… Своим скажи, что из гаража приятель проходил мимо и заглянул, зовет пройтись немного. Только не задерживайся…

Томов убежал в дом. Илиеску достал портсигар, но тут же сунул его обратно в карман — не хотелось зажигать спичку. Он отошел в сторону, чтобы не маячить на свету. Висевшая на улице лампочка раскачивалась, и луч света то падал на улицу, то освещал часть двора, будто заглядывая через ворота. Дул неприятный, пронизывающий ветер.

Илья вышел в новой темно-синей фуражке с кожаным лакированным козырьком и круглым, чуть вздернутым околышем, какие носили обычно в Бухаресте шоферы такси. Иногда в точно такой же фуражке ходил и сам Захария. Она ему напоминала железнодорожную, носить которую он теперь не имел права.

— Я не в гости пришел, — сказал Илиеску, когда они вышли из ворот. — Дело вот в чем: необходимо оказать помощь одному товарищу. Сегодня же. Нужна квартира на некоторое время, но очень надежная. Выходить на улицу он не сможет…

Илья не стал задавать вопросы. Он начинал привыкать к дисциплине и конспирации. Мозг его лихорадочно заработал.

— Пансион отпадает. Народу многовато, потом отдельной комнаты нет. А удобства здесь тоже вон где, — и он показал назад, в глубину двора.

— Здесь не подходит, ясно… Нужно такое помещение, где бы никто из посторонних ничего не знал и его не видел. За этого человека мы с тобой отвечаем головой. Понял?

— Как же!

— Вся трудность именно в том, что нужно устроить сегодня же вечером! Иначе я бы сам нашел…

— Может быть, тот дом на бульваре Басараб, — размышлял вслух Илья, — где останавливается знакомый болградский вояжер? Как раз сегодня заходил туда за посылкой от матери. Комнат, там много, но люди не постоянные: приедут, уедут, а кто они — неизвестно…

— А что, если у твоей тетушки? — вдруг спросил Илиеску. — Ты, кажется, говорил, что она живет где-то на Арменяска?

— У тетушки? — удивился Томов.

— Или там ненадежно?

— Да не то, чтобы ненадежно, — замялся Илья, — люди они честные… Но вот…

— Что? Говори! Ты бываешь там или вы даже не знаете друг друга как следует?

— Да нет, знаем мы друг друга хорошо. В Бухаресте она всего года четыре, с тех пор как ее дочь стала здесь работать. А раньше жили с нами в Бессарабии… Только вот был я у них всего раза два… И уже давно. Но смущает меня не это…

— А что?

— Перепугается тетка… Да тут еще и ее дочь, Лиза!.. Эта постоянно старается показать, что во всем разбирается и обо всем берется судить. В Италии, видите ли, побывала! Но люди-то они вообще ничего, хорошие. Плохого ни тетушка, ни Лиза мне не делали. И не только мне. Но я думаю: побоятся они впустить незнакомого человека! Перепугаются…

— Но люди, говоришь, они надежные?

— За это я ручаюсь.. — ответил Илья.

— Сейчас — это основное… Товарища этого нам надо во что бы то ни стало поместить именно сегодня! Понимаешь? Надо попытаться, может удастся их убедить…

Через десять минут такси сворачивало на улицу Арменяска. Томов представлял себе, как будет реагировать тетушка… Испугается — это ясно. Только бы не было дома Лизы. Та сразу начнет нотацию читать… Как же, спрятать незнакомого человека, да еще такого, который скрывается, ужас! Наверное, закричат и еще, чего доброго, подумают: «Илюшка подружился с какой-то шайкой!» Тогда вообще будет здорово… Тут же напишут матери. И вдобавок — ночью приехал! Полгода не был и вдруг, извольте, заявился. Родственник!.. Хоть бы это было днем — как-то легче… но… шут с ними: попытка не пытка!.. То есть, как сказать: в данном случае, кажется, попытка хуже пытки. Но если тетка откажет, — решил Томов, — в жизни ноги моей у них не будет!.. — И тут же подумал: «Очень ты их, господин Томов, этим расстроишь. Не заплачут и без тебя».

Илья провел ладонью по лбу: он былмокрый…

Илиеску тоже был неспокоен. Но он думал о другом: насколько там будет надежно?..

Наконец Илья велел шоферу остановиться у большого четырехэтажного здания. Лишь после того как такси скрылось за поворотом, он повел Захарию в обратную сторону и вскоре показал на внушительный фасад массивного одноэтажного дома за высокой железной решеткой. Здесь и жила тетушка Домна. Илиеску был доволен, что его ученик соблюдает правила конспирации.

Во двор они вошли вместе. Илья поднялся по ступенькам и нажал кнопку звонка. Илиеску присел на скамейку во дворе у большой клумбы.

Илья стоял у дверей. Сердце его билось часто-часто. Нет, ничего здесь не получится, особенно если Лиза дома… Эта наверняка полезет в бутылку…

Когда щелкнул замок, Илья внутренне весь подобрался. И — словно бросаясь в пропасть — шагнул через порог…

Тетушка Домна была удивлена неожиданным визитом, но встретила Илью радостно. В доме еще не спали. Из гостиной слышался голос Лизы, напевающей какой-то итальянский романс. Увидев Илью, она, как он и предполагал, сказала:

— А, saluto fraterno!.. Наконец-то и наш авиатор пожаловал!

«Ну вот! — подумал Илья, — так я и знал. Сейчас начнется… До чего же неприятный человек эта Лиза! Обязательно должна высмеять…»

Тетушка Домна и, как ни странно это показалось Илье, с ней заодно Лиза, высказали обиду на то, что он к ним не заходит…

— Зазнался? Или, может, обиделся? — спрашивала тетушка.

— Обижаться не на что, а зазнаваться не стоит, — многозначительно произнесла Лиза. — Разве только за то, что мы говорили ему в глаза правду насчет авиации. И если ты не понял до сих пор, поймешь позже… А не поймешь — тем хуже для тебя самого, — закончила она.

— Свои никогда плохого не пожелают, Илюша! — прибавила тетушка.

Томов отвечал невпопад, не зная, как подступиться к главному. А потом обе женщины стали расспрашивать, работает ли он все на том же месте, в гараже «Леонида», живет ли по-прежнему на Вэкэрешть, что пишет мама, переписывается ли с дедом и как его здоровье? А когда Лиза спросила, знает ли Илья, что как-то летом, в одно из воскресений, она видела около рынка Амзей его отца, — у него заколотилось сердце. Он хотел спросить, разговаривала ли она с отцом, знает ли, где он сейчас находится, как Ленка?.. Но тогда разговор затянется. А внизу ждет Захария. И тот товарищ, возможно, в опасности… Значит, надо говорить о главном. И Томов коротко и прямо сказал, зачем пришел…

Тетушка схватилась за голову: «В такое время!..»

Илья коротко вздохнул и поднялся, чтобы уйти, но, вспомнив слова Илиеску: «Надо объяснить», снова опустился на диван.

Пока он убеждал тетушку, Лиза стояла в стороне, сложив руки на груди, и смотрела то на озабоченного Илью, то на свою седую мать. Вдруг она спросила:

— А кто такой этот человек?

— Не волнуйтесь. Не вор и не бандит. Честнейший человек. Я считал бы за счастье быть таким… И жаль, что у нас еще мало таких, как он, которые отдают свою жизнь ради счастья народа: не страшатся, борются за справедливость, за свободу…

— Ох, Илюша, Илюша, — вздохнула тетушка, — твоей маме только не хватает, чтобы тебя, не приведи господь… Теперь я понимаю… Ты, наверное, пошел по той же дороге, что и твой дед.

Томов ничего не ответил.

— Это не так страшно, — сказала вдруг Лиза. — Во всяком случае лучше, чем если бы он пошел служить в авиацию и топал по улицам с королевским гербом или, чего доброго, со свастикой…

«И это говорит Лиза?!» — Илья смотрел на нее так, словно видел в первый раз.

Лиза рассмеялась.

— Что, Илюша, не узнаешь меня? Другой считал? А знаешь почему? Потому что сам был другим… А теперь стал на правильный путь — вот мы и поняли друг друга… Как-нибудь в другой раз мы еще поговорим с тобой.

Этот разговор оказался для Ильи настолько неожиданным, что в течение нескольких минут он только переводил глаза с тетки на Лизу и обратно.

— Спасибо вам, Лиза, и вам, тетя, за добрые слова… Очень прошу — помогите. На несколько дней! Мы все перебрали и, вот, решили к вам.

— Куда же мы его поместим? — Мать вопросительно посмотрела на дочь. — В гостиной ему будет неудобно… Мы иногда через нее ходим, потом Мариан там уроки делает, когда в столовую приходят обедать квартиранты.

— Нет, мама, гостиная не подходит. Насколько я понимаю, — обернулась Лиза к Илье, — никто не должен видеть этого человека, даже знать, что он у нас живет…

Илья кивнул головой. Он знал, что у тетушки много комнат, но бывал только здесь, в столовой.

Вдруг Лиза сказала:

— Я, пожалуй, сама перейду в гостиную… Буду спать на кушетке. А его — в мою, комнатка маленькая, но там отдельный ход в коридор и ванную…

В ту минуту Томову казалось, что он самый счастливый человек на свете. Он готов был расцеловать и Лизу, и тетушку, но от волнения не в силах был выговорить ни слова…

Илья пошел за Лизой и тетушкой посмотреть комнатку. Да, это было именно то, что они искали. Вернувшись в столовую, Илья сказал:

— Хорошие люди не забудут этого.. — Его голос прервался. Он неловко обнял тетушку и поцеловал ее куда-то в макушку.

Тетя Домна прослезилась.

— Ну, что ты, Илюша, господь с тобой!..

Когда Томов вышел, Илиеску тяжело поднялся со скамьи.

— Отказала?

— Все в порядке! — радостно прошептал Илья. — Я сам не ожидал…

— Так что… согласны? — неуверенно переспросил Илиеску.

— Ну да! Конечно! И комната совершенно отдельная! Хотите, пойдемте, посмотрите сами…

Они вернулись. Илья познакомил Захарию с тетушкой и Лизой; опять осмотрели комнату. Илиеску осведомился, кто еще живет у них, нет ли таких людей, которые могли бы заинтересоваться новым квартирантом…

— Сейчас время тревожное, сами знаете, — сказал Захария. — Мы очень вам благодарны за услугу, но вы все же подумайте…

Лиза не дала ему договорить:

— Мы все прекрасно понимаем… И даже, представьте себе, знаем, чем нам это грозит…

— Мы не первый раз… — начала было тетушка.

Лиза с укоризной посмотрела на мать.

— Ничего, ничего, мы люди свои, — улыбнулся Илиеску.

Уходя, Захария велел Томову побыть у тетушки, пока он приедет с товарищем:

— Минут через сорок мы будем. Я позвоню два раза: один длинный звонок, второй короткий. Договорились?

Томов проводил Захарию до дверей.

Тетушка принесла пирог с вареньем, налила чай. К своему огорчению, Илья узнал, что Лиза видела его отца только через окно автобуса на остановке у рынка Амзей…

Илья задумчиво помешивал остывший чай, в который забыл положить сахару. Последнее время он почему-то особенно часто думал об отце и сестренке. И чем Илья становился старше, чем больше узнавал жизнь, тем яснее понимал, что отъезд отца с сестренкой — трагедия не только для матери, но и для него самого.

Тетя Домна меняла постель; через гостиную было слышно, как Лиза взбивала перину. Когда тетушка вошла с наволочкой в руках, Илья, только сейчас придя в себя, стал извиняться за причиненное беспокойство.

— Ох, Илюша, Илюша… — тяжело вздохнула тетушка Домна. — Скольким людям я добро делала? Господь свидетель! Но вот — все мучаемся. Лиза хоть и устроена, но получает полставки. Хорошую службу не дают: говорят — «бессарабка». Со стороны люди могут подумать — вон какая у нас квартира! А сколько приходится за нее платить?! Не будем снимать в таком районе — не держать нам хороших квартирантов. На одном жалованье Лизы далеко не уедешь. Мариануш в будущем году с божьей помощью в университет поступит. Надо его как-то вытянуть… Оттого мы в Бухарест и переехали. Но из постоянных квартирантов у нас один только — соученик Мариануша. Неплохой парень. Тихий, спокойный… Вот видишь, они уже спят. Ложатся в десять, в половине одиннадцатого. Зато встают очень рано. Говорят, на свежую голову заниматься лучше. Еще двое столуются у меня. Они приходят только обедать. А ты как, Илюша? С авиацией, говоришь, покончил?

Илья кивнул головой.

— Разве мы тебе не говорили? Без денег да вдобавок еще бессарабцу тут определиться невозможно. Тем более на казенную службу… Уж чего говорить, если местные, настоящие румыны и то слоняются по городу, ищут… А у многих и образование высшее есть… У нас вот один знакомый, тоже бессарабец, ты, может быть, о нем слыхал — Раду Константин. Теперь он как будто поэт. Лиза говорит, что стихи у него хорошие. Сам он — молдаванин. Казалось бы — все! А как был без штанов так и остался… Иногда заходит. Когда-то дружил с одним нашим квартирантом — сыном купца, тоже из Бессарабии. Тот, наверное, десять лет учился в университете и так и уехал, не окончив. Любил покутить… А этот Раду все приходил к нему: то, бывало, обедает с ним, то оденет его костюм, то денег у него одолжит… Тот сколько ни гулял, все был при деньгах. Единственный сын! А вот Раду, представь себе, все же окончил университет. Правда, чего он только ни делал: и уроки давал здесь недалеко в одной приличной семье, и грузчиком по ночам работал на пивном заводе Брагадиру, и, кажется, даже в церкви пел… Но молодец, окончил!.. Теперь и поэтом стал… Так нет… Приходит одалживать сто лей, иногда двести, а случается и больше… «Тетя Домна — выручите!» Я уже знаю: наш Раду опять в затруднении. Но он хороший человек. Возвращает в срок. Честный, веселый. Шутить любит. За словом в карман не полезет. А посмотрел бы ты на него — в жизни не скажешь, что это поэт, на вид скорее босяк. Вот я и думаю по ночам, что будет с нашим Марианушем, когда окончит университет? Кем он будет, где устроится?..

Томов чувствовал, что тетушка Домна опять готова заплакать. Он постарался замять разговор, начав расхваливать пирог, сказал, что варенье очень похоже на то, которое мать ему прислала. Но это лучше, слаще. Мать, видимо, кладет меньше сахару.

Лиза переносила какие-то мелкие вещи из своей комнаты в гостиную и столовую. Из гостиной послышался мелодичный звон больших старинных часов. Било двенадцать. Лиза сказала, что оставила настольную лампочку: может быть, этот человек по вечерам будет читать.

В это время раздался условный звонок.

— Приехали! — произнесли в один голос Илья и Лиза.

Илья сам взял ключ и пошел открывать. Через рельефное матовое стекло он увидел два силуэта.

— Можно? — тихо спросил Илиеску.

— Как же! Ждем, — радостно ответил Илья. Незнакомец перешагнул порог и, подождав, пока Илья закрыл дверь, подал ему руку.

Войдя в столовую, он поздоровался с женщинами и извинился за беспокойство.

— Зовите меня Траян, — сказал он.

Тетушка показала отведенную ему комнату, дала ключ, показала второй выход, не через гостиную, а прямо в прихожую, указала, где ванная. Гость остался доволен, а Томов был просто счастлив.

От предложения тетушки Домны перекусить Траян отказался, сказав, что недавно ужинал.

— Тогда чашку молока с пирогом. И прошу вас от еды, поскольку вы у меня в гостях, не отказываться…

Гость улыбнулся и поблагодарил.

Илиеску велел Илье подождать, а сам вместе с Траяном пошел в его комнату.

Вернувшись, он еще раз поблагодарил тетушку и вышел вместе с Томовым. Во дворе Илья спросил Захарию: «Товарищ Захария, когда вы пришли в пансион, у вас уже была на примете квартира моей тетушки или надумали, только разговаривая со мной?».

Илиеску взял Томова под руку, засмеялся:

— А ты думал, я пришел у тебя узнавать, где в Бухаресте найти квартиру?

— Оттого я и спрашиваю…

— Конечно, я об этом подумал раньше. Запомнил, как ты мне рассказывал в Констанце. И вот пригодилось…

— Я бы никогда не решился пойти к тетушке с такой просьбой, — признался Илья. — А вот получилось хорошо…

— Конечно, хорошо… — проговорил Захария. — Много у нас честных людей. Доверять нужно людям…

Первым вышел на улицу Илиеску. Немного спустя выглянул и Томов. Они разошлись в противоположные стороны…

III

Лето в том году кончилось как-то сразу, будто торопилось уступить место хмурой и дождливой осени; столь же быстро польский генеральный штаб Рыдз-Смиглы и правительство Мосьцицкого-Бек сдали страну Гитлеру. И войска вермахта, почти не встречая сопротивления, триумфальным маршем вступали в польские города и села…

А румынские легионеры были в зените своих успехов: разыгранная как по нотам история с убийством Венеты Солокану и содержимым портфеля, обнаруженного при «коммунисте» Гылэ значительно подняла акции румынских нацистов. Даже так называемые «объективные», «нейтральные», «умеренные» скептически замечали: «Сколько бы там «зеленые» ни преувеличивали, доля правды все же, видно, есть.»

Заримба и Доеринг торжествовали. Начало положено! Разумеется, наступление на коммунистов было только предлогом, чтобы оправдать приход гитлеровских войск в Румынию.

Коммунисты понимали эту игру, сейчас перед-ними стояла задача разоблачить клеветников. Но как? Это было не просто. Подпольные газеты и листовки доходили далеко не до всех, а некоторые истолковывали их лишь как попытки коммунистов снять с себя ответственность…

В гараже «Леонида», хотя многие и привыкли с сомнением относиться к утверждениям легионеров, теперь нередко можно было услышать: «Да, видно, коммунисты засыпались». Уж очень детально, с указанием фамилий, адресов и свидетелей описывались подробности «дела Гылэ».

Такие, как Илиеску, были удручены: так важно было вывести это дело на чистую воду. А когда они пытались доказывать, что история с Гылэ — фашистская провокация, люди слушали молча, но про себя думали: «А все-таки дыма без огня не бывает»…

Как-то раз во время обеденного перерыва Томов сказал Захарии:

— Будь я коммунистом, разыскал бы отца этой Венеты Солокану и поговорил с ним начистоту. Он как-никак отец! Должно же в нем заговорить родительское чувство, если он на самом деле так, как пишут газеты, убивается по своей дочери…

Илиеску поднял голову и с интересом посмотрел на Томова. Его лохматые черные с проседью брови сдвинулись к переносице; он стал медленно вытирать мягкой паклей измазанные в отработанном масле мозолистые руки.

— А что? — продолжал Илья после небольшой паузы. — И поговорил бы! Подействовать на психику — это очень важно!

Илиеску снова задумчиво покосился на Илью и отвел глаза.

Томов так и не понял, согласен ли Захария с ним или, может быть, считает его предложение легкомысленным: «Ведь дело не простое! Пойти к отцу, у которого убили дочь! Да еще не к обыкновенному человеку, а к полицейскому комиссару! — рассуждал он. — Это же означает действовать в открытую: сознаться, что защищаешь коммунистов!.. И кто знает, как этот «папочка» себя поведет?» — прикидывал Томов, глядя на задумавшегося Илиеску. Но тот вдруг встал, швырнул с размаху в корзину для бумаг замасленную паклю и вышел во двор.

Илья замер в недоумении: «Что случилось, неужели Захария обиделся? Если даже я и не прав, почему он ничего не сказал?»

Со двора через окно диспетчерской послышался голос электрика:

— Опять часы стоят! Взгляни-ка, господин Илие, сколько еще там до звонка, хочу сбегать за куревом…

— Тринадцать! — крикнул Илья.

— Тринадцать минут? Успею! — И электрик побежал к воротам.

Мимо окна диспетчерской проходили с обеда слесари, монтажники, токари. Проковылял кладовщик. Вскоре Илья услышал быстрые шаги по лестнице и насторожился. Илиеску заглянул в диспетчерскую и, увидев Томова, вошел, прикрыв за собой дверь. Лицо его было озабочено.

— Знаешь, ты прав. Это добрая мысль…

— Да?.. — смутился Томов. — Может быть, и так, а может, я погорячился…

— Нет, нет. Ты прав. Сейчас у нас возможности очень маленькие. Но все же сидеть сложа руки мы не имеем права. Я пойду к нему…

— К Солокану?

— Да..

— А… не опасно?

Илиеску пожал плечами:

— В этих условиях вся наша борьба опасна. И если не разоблачать, не давать фашистам отпора сразу, при первой возможности, позднее может стать намного хуже. Хотя я понимаю, что в данном случае есть некоторое донкихотство. Знаешь, что это такое?

Томов отрицательно покачал головой.

— Вот, понимаешь, человек вдруг дерется с ветряной мельницей…

— Если спятил, то дерется… — перебил его Томов.

Илиеску улыбнулся и задумался, видимо, подбирая какие-то другие слова. Наконец, он щелкнул пальцами и сказал:

— Вот это, собственно говоря, и есть донкихотство. Но… Ты почитай «Дон-Кихот» Сервантеса. Поймешь… Он тоже за справедливость боролся, хотя там совсем другое дело было… А в данном случае, мне кажется, результат должен быть положительный… Разоблачать этих негодяев надо. Оттого и решил пойти. У главного инженера я уже отпросился…

— Как? Прямо сейчас? — удивился Томов.

— Конечно.

Томов испугался. Он уж не рад был, что подал Захарии такую мысль…

Перед окном появился электрик с дымящейся сигаретой во рту.

— Успел? — крикнул он, заглядывая сквозь стекло и стараясь разглядеть, кто еще там с Томовым в диспетчерской. Илья глянул на часы: было без одной минуты два. Он в ответ кивнул головой.

Во дворе задребезжал звонок. Электрик отошел.

— Я ухожу, — сказал Захария. — И не домой к нему пойду, иначе он может принять мой приход за шантаж… это опытный жук!.. Постараюсь, как ты сказал, на психику подействовать.

— Но не в полицию же вы пойдете?

— Именно в префектуру!

— Ну, нет!.. Вы не имеете права так рисковать собой…

Илиеску прищурился и, положив Томову руку на плечо, сказал:

— Знаю. Но я чувствую, что моя встреча с Солокану — не бессмысленна. Если же со мной что-нибудь случится, расскажешь обо всем товарищу Траяну. Но до тех пор ни слова… Сегодня в десять вечера встретимся на углу Вэкэрешть и Олтень. Даже лучше на Олтень, но поближе к Вэкэрешть. А если не приду и завтра на работу не выйду — ты сходишь под вечер к товарищу Гогу… Знаешь?

— Как же… Мунтяну, на шоссе Шербан-Водэ.

— Правильно!. Вот он и будет вместо меня…

Илья тяжело вздохнул.

— Ничего, ничего, Илие, — улыбнулся Илиеску, — право же, ты тревожишься напрасно.

Из гаража Захария поехал домой. Жил он все еще в железнодорожном районе, недалеко от моста «Гранд», в небольшой комнатушке, которую снимал у немолодой вдовы паровозного машиниста, погибшего при столкновении пассажирских поездов между станциями Этулия и Фрекэцей. Дома Илиеску никого не застал: жена еще была на работе, на табачной фабрике «КАМ», а дочка только недавно ушла в школу, она училась во вторую смену.

Илиеску побрился, одел чистую сорочку и наскоро почистил свой праздничный шевиотовый костюм.

Когда через час он входил во двор префектуры полиции Бухареста, знакомая тревога сжала его сердце…

У дежурного офицера полиции Захария спросил, как пройти к комиссару Солокану.

Тот начал расспрашивать Захарию, кто он, по какому вопросу, потребовал документы. Пока Илиеску отвечал и предъявлял документ, удостоверяющий его личность, дежурного отвлекали то подходившие полицейские, то телефонные звонки. Наконец, он взял трубку, назвал номер и сказал, что некий Илиеску желает видеть господина комиссара.

Получив разрешение пропустить, дежурный приказал низенькому небритому жандарму с круглой слащавой физиономией провести Илиеску к комиссару Солокану.

Жандарм повел Захарию по коридорам и этажам; перед дверьми одного из кабинетов он велел отойти в сторону и ждать, сам же постучался, но, не успев перешагнуть порог, вернулся, переспросил фамилию и скрылся за дверью.

Стоя в коридоре, Илиеску обдумывал первую фразу, которой намеревался начать разговор с комиссаром, но его невольно отвлекали воспоминания, как привели его сюда в тридцать третьем году, как избивали, топтали… А вот теперь он сам пришел!

Жандарм вышел и сказал, что велели обождать. Он не отходил от Захарии, присевшего на длинную скамейку, какие обычно стоят в залах ожидания на вокзалах. Некоторое время они сидели молча, потом Илиеску достал портсигар, предложил жандарму сигарету. Тот охотно взял, и они разговорились. Жандарм со дня на день ждал освобождения от воинской повинности и мысленно был уже дома, в деревне. Когда он поинтересовался, по какому вопросу господин идет к комиссару Солокану, Захария ответил, что у него украли машину.

Жандарм постарался успокоить собеседника.

— Вы только хорошенько попросите господина Солокану, чтобы он сам взялся за розыск. Господин Солокану — лучший что ни есть на свете сыщик. От него еще никто не уходил! К нему даже из Англии приезжали обучаться… Сила, а не человек! Коммунистов — он враз распознает, и не только их. Ведь он самого Кодряну, того, что легионерами командовал, прямо из-под земли достал!.. А то машину не найдет!.. Попросите его только хорошенько!..

Илиеску хотел еще больше расшевелить словоохотливого жандарма, но дверь распахнулась, и двое полицейских вывели из кабинета бритоголового сутулого человека в рваной крестьянской одежде и спадавших с ног стоптанных постолах. На руках, заложенных за спину, висели тяжелые кольца кандалов. Следом вышел полицейский с папкой и кивком головы дал понять жандарму, что можно войти.

В небольшой, скромно обставленной комнате за маленьким письменным столом у окна с железной решеткой сидел комиссар Солокану.

Илиеску молча поклонился. Солокану пристально, словно припоминая что-то, разглядывал его, ожидая, когда жандарм выйдет.

— Я вас слушаю..

Сначала Илиеску немного нервничал, говорил сбивчиво, но вскоре овладел собой и сказал, что он в прошлом был судим как участник забастовки железнодорожников на Гривице…

— Но я пришел не для того, чтобы сообщить вам, кто я, а потому что события, связанные с несчастьем, постигшем вас, господин Солокану, — продолжал он, — взволновали многих честных людей…

Солокану молчал. Только острые скулы, обтянутые желтоватой сухой кожей, время от времени двигались. Глаза его были воспалены, а под ними — большие синеватые мешки. Хотя взгляд небольших серых глаз был холоден, спокоен, чувствовалось — человек этот много пережил.

— Если обыватели могут верить всяким небылицам — их нетрудно ввести в заблуждение, — то служащие полиции и прежде всего вы, господин Солокану, прекрасно знаете, что коммунисты не совершают террористических актов. И я уверен — вы имели не раз дело с коммунистами, — ни один из них никогда не был причастен к убийству, если, конечно, исключить провокационные случаи, вроде дела Гылэ…

Солокану чуть заметно вздрогнул, лицо его сморщилось, как от зубной боли, но он продолжал сидеть в той же позе: одной рукой облокотись на стол, другую положив на ручку кресла.

После короткой паузы Илиеску продолжал:

— Я не такой наивный человек, господин Солокану, чтобы идти в полицию отстаивать правду. Я бывал здесь и знаю здешние порядки… — он с горечью усмехнулся. — И не стану скрывать, что если бы не большое горе, которое коснулось лично вас, господин Солокану, если бы вы сами не стали жертвой гнусной провокации, я, вероятно, не рискнул бы придти сюда. Вам, как опытному полицейскому комиссару, должно быть известно, что ваша дочь убита не коммунистами!.. Я не хотел бы растравлять вашу рану, но вы должны знать, кто убийца вашей дочери. И можете быть уверены этот Гылэ имеет такое же отношение к коммунистам, как я к римскому папе…

Солокану по-прежнему сидел не двигаясь и исподлобья смотрел в лицо Захарии, не произнося ни единого слова.

— Да и Гылэ, возможно, был только подставным лицом, поскольку его срочно убрали. А теперь фашисты всячески стараются доказать, будто убийство вашей дочери — это месть коммунистов. Однако, я не сомневаюсь, вам, господин Солокану, хорошо известно, что коммунисты борются не с личностями, а с государственным строем. И что полицейский комиссар не свою волю выполняет — нам это тоже понятно. Что же касается мести, то, я надеюсь, вы сами догадываетесь, кто мог вам мстить…

— Кто же, по-вашему? — хрипло спросил Солокану и, будто только сейчас заметив, что Илиеску все еще стоит, кивнул головой на стул:

— Садитесь…

Илиеску поблагодарил и сел.

— Так кто же? — повторил Солокану.

— Гм… Ведь это вы обнаружили Кодряну… Не так ли?

Солокану как-то съежился, проглотил слюну, но ничего не ответил.

Илиеску, немного помолчав, продолжал:

— Я мог бы прийти к вам домой — для меня это, возможно, было бы безопаснее, но мне не хотелось, чтобы вы приняли мой поступок за провокацию или шантаж. И не думайте, я прекрасно знаю, что может ожидать меня в этом здании, если вам, например, захочется арестовать меня. Это даже поможет вашей карьере, но меня это не пугает… Поверьте, я пошел на этот риск с единственным намерением. У вас горе. Вы отец. Если хотите, как человеку мы вам сочувствуем. Поэтому я хочу убедить вас, что коммунисты непричастны к убийству вашей дочери.

— Но кто же тогда? Вы мне так и не ответили…

— Имени вам назвать я не могу. К сожалению, не знаю. Но вы почитайте газеты. На вашем несчастье особенно греют руки легионеры… И тут, по-моему, дело вовсе не в Гылэ, Я уже сказал: думаю, что он подставное лицо и его смерть — дело тех же рук.

— Это ваше личное предположение?

— Разумеется.

— На чем же вы его основываете?

— Хотя бы на том, что Гылэ не коммунист.

— А вы, стало быть, коммунист?

— Я этого не говорил.

— Только коммунист, и притом не рядовой, может знать, кто состоит и кто не состоит в партии.

— Это не имеет значения… пока вы меня не арестовали. — Илиеску хмуро усмехнулся. — Я пришел к вам в префектуру не как к полицейскому комиссару. И хотя многие считают полицейских бесчеловечными, тем не менее я пришел к человеку, к отцу девушки, убитой бандитами. Скажите мне — ведь у вас за плечами много лет службы в полиции, — почему вы пустились совсем не в ту сторону, когда это коснулось вас лично?..

— Мой долг преследовать коммунистов наравне прочими врагами моего государства.

— Но вы преследуете коммунистов и покрываете убийц!

— Что вы хотите? Играть на моих родительских чувствах, на моем горе? — проговорил Солокану упавшим голосом.

— Горе у тысяч людей. Теперь вы поймете их. Нет, я ни на чем не хочу играть. Я хочу, чтобы вы вели объективное расследование. А вы, так жестоко пострадавший, не находите в себе смелости назвать настоящих убийц. Ведь вы их знаете, а если не знаете, то можете найти… Вот все, что я хотел сказать. А теперь, если у вас нет ко мне никаких вопросов и вы не собираетесь меня задерживать, прошу разрешения уйти…

Солокану молча смотрел на Илиеску.

— И еще я вам скажу, господин Солокану, — снова заговорил Захария, — что и у меня есть дочь, тоже единственная. Правда, она еще учится в первом классе. Но я люблю ее не меньше, чем вы любили свою. А сегодня перед уходом из дому я погладил ее платьице, — на всякий случай попрощался, так как она была в школе. Знал, куда иду, и почему-то подумал, что, может быть, не так скоро увижу ее.

Теперь оба молчали. Отчетливо было слышно тиканье больших часов, стоявших в углу, около потертого кожаного дивана.

Илиеску смотрел на массивную оконную решетку. О чем сейчас думает Солокану? Хотелось курить. Он нащупал в кармане портсигар, однако решил воздержаться, чтобы стук крышки не прервал размышлений Солокану.

Полицейский комиссар действительно размышлял о своем отношении к служебным обязанностям и к убитой дочери… Перед ним коммунист. Сам пришел в префектуру полиции и защищает то, во что верит. Рискует, фанатик!.. Но ведь и у него есть дочь. И, конечно, он ее любит. И все же пришел, зная, что может отсюда не выйти… И я гладил и целовал еще вчера ночью подушечку, которую Венета вышивала к экзаменам по рукоделию… Но он счастливее меня, хотя его могут заточить в тюрьму. Его дочь жива, и он ее увидит, даже если его сейчас арестуют. А я Венету никогда… Наша бедненькая «стрекозуля» вот уже скоро сорок дней как лежит в глубокой могиле, и я, Солокану, «гроза коммунистов», не могу сказать то, что думаю… А коммунист этот мне в глаза все сказал, не струсил… Значит, я боюсь, хотя знаю, что коммунисты здесь ни причем… Что же делать? Как поступить?

— Ваша фамилия Илиеску?

— Да.

— Железнодорожник?

Илиеску замялся.

— Если это вам нужно для следствия, то я, разумеется, скажу, где работаю и живу, но не больше. Никаких показаний я давать не собираюсь. Я пришел ради вас, ради человека! Хотел, чтобы вы поняли: они в вас стреляют, а вы им служите. И я очень сожалею, если не сумел вас убедить в этом.

Солокану откинулся на спинку жесткого деревянного кресла, исподлобья окинул Захарию холодным взглядом.

— Вы свободны.

IV

Частые дожди изменили облик столицы: немощеные улочки окраин покрылись жидкой грязью, в богатых кварталах оголились клумбы, на которых лишь кое-где безжизненно торчали почерневшие стебельки хризантем и георгин. На балконах обезображенных сыростью домов судорожно бились высохшие, местами надломленные плети вьюнов, еще недавно скрывавшие своей густой зеленью полосатый шезлонг, детскую коляску или соломенный столик, за которым господа в пижамах пили крепкое «Мокко».

Теперь двери балконов, магазинов были плотно закрыты; исчезли парусиновые маркизы, прикрывавшие от солнца витрины; продавцы лимонада и газированной воды покинули улицы; осиротели стадионы. Совсем пустынным стал тенистый парк Чишмиджиу, где еще совсем недавно, прячась от жары в тени старых деревьев, судачили гувернантки и мамаши, а молоденькие, привезенные из далеких деревень няньки посматривали на денщиков. А дети, ради которых они сюда пришли, играли в просеянном песке: мальчишки строили дороги и мосты, рыли колодцы и тоннели, девочки делали «куличики», готовили «обеды». И здесь же душными вечерами по дорожкам и тропинкам кружили влюбленные. Где-нибудь у векового дуба они останавливались и, словно онемев от переполнявшего их счастья, молча смотрели в глаза друг другу. Теперь под дубом, видевшим немало нежного и пошлого, кружились лишь безжизненные, рыжие листья, и дерево скрипело покачивая оголенными ветвями, точно недовольное тем, что прошли теплые дни… А у входа в парк, опрокинутые вверх ножками, громоздились скамейки… Тем не менее в Бухаресте и сейчас напевали: «Жду тебя под вечер в Чишмиджиу».

Природа уходила в себя, как улитка, отступая перед ненастьем. В Бухаресте поговаривали, будто в Карпатах выпал снег. Господа с плотно набитым кошельком натягивали шерстяные джемперы, застегивали теплые жилеты, надевали пахнущие нафталином суконные костюмы и пальто, лысины бережно прикрывались велюровыми шляпами. Большинство, однако, лишь глубже надвигало на лоб фуражку или кепку, а старый плащ, перелицованное пальто или полушубок служили в любое время года.

Илья Томов поверх пиджака носил поношенную фельдфебельскую куртку защитного цвета с четырьмя огромными накладными карманами. Вязаное кашне, присланное из дому с той же курткой еще прошлой осенью, и новые блестящие галоши с красным треугольником фирмы «Треторн», приобретенные уже на жалованье, спасали от насморка, против которого в центре столицы огромнейшая электрореклама предлагала таблетки «Аспирин-Байер».

Погода злобно мстила прошедшим хорошим дням. Хлестал мелкий, но частый дождик, похожий на пробившийся откуда-то остуженный пар. Прохожие, сгорбившись, придерживая покоробленные шляпы, с трудом пробирались сквозь водяную стену, а те, что шли, подталкиваемые попутным ветром, будто спускаясь по бесконечным ступеням невидимой лестницы, то и дело перепрыгивали через лужи, придерживая мокрые полы пальто. Ветер вырывал из рук зонты, они корчились, иногда с треском выворачивались наизнанку, выставляя, как пики, надломленные спицы.

До самой остановки, где Илья ждал трамвай, доносились, будто удары разбушевавшихся волн о крутую бетонную дамбу, хлопки огромного брезента, готового вот-вот сорваться с веранды какого-то кафе. Сырость забиралась под рубаху и пронизывала тело…

Но, хотя осень была в полном разгаре, Илья внутренне ликовал, с Захарией он уже виделся, хотя точно не знал, каковы результаты его посещения Солокану. Теперь, проехав лишнюю остановку, он сошел на шоссе Янкулуй, у ткацкой фабрики, и, убедившись, что за ним никто не следит, вернулся к месту, где должна была состояться встреча. Издали Илья узнал Марию Черную, но подошел к ней лишь после того, как она свернула в переулок. Илья передал Марии список собранных вещей и квитанции на посылки, которые он успел отправить политзаключенным. Рассказал, где еще обещали дать вещи, — он больше не будет работать в Красной помощи, так как получил новое поручение. Мария в свою очередь передала Илье два пакета, которые он с трудом засунул за пояс. Попрощавшись, он направился в глубь темного переулка. У фонаря взглянул на часы: через полчаса он должен был увидеться с Илиеску…

Новое поручение было еще более ответственным. Два раза в неделю Илье предстояло посещать тетушку, получать от товарища Траяна указания и передавать их связному, который о Траяне ничего не должен знать. Заодно этому же связному Илья будет передавать газеты и листовки.

Встретившись с Захарией, они прошли вместе несколько кварталов. Недалеко от лицея Михая Храброго Илиеску увидел шедшего навстречу ему человека. Они обменялись условными знаками. Знакомясь с Ильей, тот протянул руку: «Будем знакомы, меня зовут Лика».

— Костика… — отозвался Илья, пожимая руку.

Расставаясь, Илиеску напомнил обоим, что при встречах надо быть чрезвычайно осторожными.

— Постоянно проверяйте, нет ли за вами «хвоста». Это главное!

Уже уходя, Илиеску сказал Томову: «До свиданья, товарищ, нам больше не придется встречаться». Илья понял: стало быть, Лика не должен знать, что они работают вместе.

Передав Лике пакет с листовками, Томов сделал круг по безлюдным улицам и, снова убедившись, что за ним никто не следит, отправился на площадь Протопопеску к трамвайной остановке; сегодня у него была еще одна явка — надо передать Филиппу второй пакет с газетами. Помня наставления Захарии, Илья поехал в противоположную сторону. И, уже стоя на задней площадке прицепного вагона, заметил, как из той улочки, откуда он только что вышел, вынырнул высокий худой человек в узком черном пальто. Зоркий глаз Томова отметил странную поспешность его движений. Чтобы убедиться, не следят ли за ним, Илья на первой же остановке сошел и на ходу вскочил во встречный трамвай, который уже успел тронуться. Теперь, снова проезжая мимо того места, Илья ясно видел как из соседнего переулка выехала машина с погашенными фарами, мужчина в черном пальто вскочил в нее, и автомобиль уже с зажженными фарами умчался за трамваем, с которого Илья только что соскочил.

У шоссе Михая Храброго Томов пересел в такси. А у Каля Кэлэрашилор снова сел в почти пустой трамвай, но, заметив на передней площадке головного вагона рядом с вожатым полицейского, пересел в прицеп. Здесь было несколько человек: подвыпивший пассажир настойчиво добивался у сонного кондуктора, правда ли, что Иисус Христос был сыном еврея-галантерейщика? Илья усмехнулся и вышел на переднюю площадку. Но здесь ему стало неловко: в углу тамбура целовались парень с девушкой. Пришлось вернуться в вагон. Не доехав одной остановки до базара Траяна, он сошел и направился к улице Лукача. Нужно было спешить, так как время встречи подходило. Мысль, что за ним, очевидно, следили, не давала покоя: откуда же началась слежка? После встречи с Марией «хвоста» не было. Он хорошо проверил. Разве только Илиеску или тот товарищ привел?.. «А что, если мне показалось? Расскажу Захарии, а он меня высмеет!» — мелькнула мысль. Илья взглянул на светящийся циферблат: оставалось пять минут до встречи. Вдруг из переулка донесся душераздирающий женский крик. Илья остановился. Там что-то случилось, могут начать проверять прохожих, а у него за поясом газеты. Как быть? Свернуть в переулок или подождать? Но Филипп может уйти… А женщина то затихала, то снова вопила. Илья медленно пошел к переулку. Издали он увидел приближавшегося человека и остановился, чтобы шедший навстречу первым прошел мимо раскачивавшегося и мигавшего фонаря. Когда лампочка вспыхнула, Илья узнал Филиппа. Поравнявшись и обменявшись паролем, Томов спросил:

— Что это за крик там?

Филипп закашлялся от смеха:

— Какой-то офицер… Как я понял, внезапно приехал домой и застал кого-то у жены. Вот теперь и колотит свою благоверную!.. А тот, я видел только что, как заяц нареза́л по переулку в одном белье!..

Илья прислушался:

— Как кричит, а? Он же ее может убить!..

— Не убьет, она, наверное, больше визжит, чем ей попадает…

— Но человек же она!

— Леший с ними… Скажи лучше, принес что-нибудь хорошее?

— Как же, газеты! На, спрячь их за пояс… Так удобнее…

— А я всегда только за пояс!.. — весело ответил Филипп, затягивая ремень.

— Новости есть?

— Спрашиваешь! Есть, конечно… Та партия листовок пошла по назначению… На ткацкой работницы, знаешь, что говорят? Давайте побольше такой литературы! И, главное, требуют «Скынтею», говорят — это наша совесть! Правда, здорово?! Они там на одном амбаре в своем рабочем районе вывесили две газеты. И что ты думаешь? Весь день они висели! Неплохо, а?! Люди по очереди ходили читать. Понимаешь? Вот это работа!.. И, главное, никто не осмелился их сорвать… Это тоже большой плюс! — Филипп закашлялся:

— Как же!

— Тот номер, что я получил до тебя, был что надо… Во!! — вытянув руку с оттопыренным большим пальцем произнес Филипп. — Благодаря тому номеру на товарной станции «Обор», знаешь, что было? У! Комиссионерская контора хотела уволить несколько бригад. Но там у нас актив — что надо! — Он снова показал большой палец. — И рабочие тут же заявили, что если хоть один будет уволен, все прекратят работу… Вот какой там народ!.. И все это сделал тот номер «Скынтеи»! Так что скажи товарищам, пусть побольше их пекут…

Илья слушал, и счастье заливало его с головой. Вот она, настоящая жизнь! И он с этими людьми в одном ряду. Что может быть прекраснее!..

— Замечательно! — прошептал он. — Я обо всем передам товарищам!

— Так ты слушай же, я главного не досказал, — Филипп взял Илью под руку, но тут же отпустил — кашель душил его. Наконец, он смог продолжать: — Когда хамалы^[52] заявили, что если уволят их товарищей, они прекратят работу, один из бригадиров, есть там такой пьянчуга, — всех уверяет, что он социал-демократ, — хотел, понимаешь, сбить людей с толку: дескать, не надо так резко выступать против конторы, нужно и нам идти на уступки. Так знаешь, что ему хамалы устроили? Не поверишь!.. Разукрасили сажей с дегтем, которой мы ящики маркируем… Смеху было, все за животы держались! Теперь его освистывают повсюду… И знаешь, как его прозвали? «Помазанный»! Здорово, нет? Вот какой у нас там народ!

Илья, похлопав Филиппа по поясу, за который были засунуты газеты, сказал:

— И эти свое дело сделают. Там целый комплект. Двести пятьдесят штук!..

— Хорошо!.. Но ты не забудь передать — газет нам побольше надо. Честное слово, не хватает. Ты напомни, напомни там… Объектов у нас много. Товарищи знают…

Филипп снова затрясся, стараясь сдержать кашель.

— А ты побереги себя… Сам весь промок, да и шея вон у тебя совсем раскрыта, — и Томов прикрыл грудь товарища концами шарфа. «Должно быть, у него с легкими не в порядке», — подумал он.

— Пройдет! До победы революции все заживет…

Томов усмехнулся.

— А все же поберегись… К врачу сходи, с этим, особенно в нашем возрасте, шутить не надо…

Филипп хотел ответить, но кашель снова одолел его…

Недалеко от улицы Ромула они расстались. Филипп направился к трамвайной остановке. Томову до дома было не так уж далеко, тем не менее он сделал большой крюк, прежде чем подойти к пансиону мадам Филотти. Довольный встречей с Филиппом, он все же был встревожен — что это за человек в длинном черном пальто? Откуда взялась машина с погашенными фарами?

V

Заримба трудился в поте лица и уже видел себя премьером румынского государства, как это однажды предсказал ему Думитреску. Оттого-то он теперь заигрывал с Думитреску: он был твердо уверен, что с его поддержкой будет легче осуществить любые планы. «Ведь мяснику предназначен пост министра внутренних дел!» — прикидывал Заримба. Однако тут же решал: «А потом и его надо будет к ногтю». Гицэ не мог забыть, что Думитреску не раз называл его горбатым псом. Но сейчас не время! Страна на перепутье. «Настал долгожданный исторический час!» — заметил на днях главнокомандующий легионерским движением Хория Сима, кстати сказать, один из опаснейших соперников Гицэ Заримбы, тоже претендующий на пост премьера страны.

Что же касается самого Хория Сима, то он в эти дни считал, что до его назначения главой правительства остались считанные часы. Тогда он сумеет расправиться кое с кем из членов «Тайного совета», как в свое время фюрер разделался с руководителем штурмовых отрядов Ремом… Смешно подумать, что во главе страны может стоять цирюльник! И к тому же — горбатый!.. Позор для нации! Но с ним справиться нетрудно. Хуже с Думитреску. Этот подозрительно молчит. Но он падок на деньги. Клюнет! А тогда пусть влепит себе пулю в висок, либо совсем стушуется. Кто еще может с ним конкурировать? Миронович — слаб. Придется, видимо, все же послушаться совета господина Маниу и пригласить генерала Антонеску. Он пользуется доверием у помещиков и офицерства. Некоторое время можно будет говорить о нем, как о жертве Карла… Это тоже звучит. Однако и его не следует слишком поднимать на щит. Сейчас, когда его прижали, он лавирует, но неизвестно, как себя поведет дальше… «Капитан» хоть и встречался с ним, но особенно не доверял… так что при всех обстоятельствах надо держать его подальше от легионеров. А для Думитреску появление генерала Антонеску — кость в горле. И если они друг друга возненавидят, так это как раз то, что нужно. Генерал самолюбив и хитер, а Думитреску туп и разбирается только в разделке туш, будь они говяжьи, свиные или человечьи… Во всяком случае, легионерам нужен настоящий генерал. Фюрер тоже противопоставил Гиммлера Герингу и Кальтенбруннера Риббентропу… Так надо сделать и мне: генерала — Думитреску.

А Думитреску был доволен: рейхсфюрер СС Гиммлер еще в Берлине пообещал ему должность министра внутренних дел в первом же правительстве, которое сформируют легионеры. Этого вполне достаточно, чтобы держать всех остальных в зависимости! Гиммлер сказал: «Для управления государством достаточно владеть ключом от тюрем!»

Каждый мечтал навести в стране не только «новый», но еще и свой, личный, «порядок». Однако внешне действия членов легионерского «Тайного совета» в эти дни казались согласованными и едиными.

И в то утро больше, чем когда-либо, казалось, что ажиотаж вокруг «коммунистического шпионажа и террора в стране» окончательно подготовил почву для приглашения в Румынию германских войск. В предместье столицы, на вилле известного лидера национал-царанистской партии Юлиуса Маниу, покровительствовавшего легионерам, готовилось срочное совещание. Здесь уже присутствовали главнокомандующий легионерским движением Хория Сима, члены «Тайного совета» Думитреску и Миронович. Сюда неожиданно, по инициативе Хория Сима, был доставлен находившийся в опале генерал Ион Антонеску. Присутствующие с нетерпением ожидали Заримбу, он еще рано утром был внезапно вызван в германское посольство. Хория Сима и остальные члены «Тайного совета» предполагали, что неожиданный вызов горбуна связан с получением директив, от которых будет зависеть ход предстоящего совещания. А в его благоприятном исходе никто из руководителей легионерского движения не сомневался.

Все ждали… Уже более полутора часов на просторной застекленной веранде второго этажа Думитреску дымил сигарой и молча, ни разу не удостоив взглядом своего партнера, коротким взмахом кия направлял шары в лузы.. Миронович неплохо играл в биллиард, однако эта партия не вызывала в нем интереса: ему страшно хотелось узнать мнение партнера о появлении в их кругу постороннего лица.

Думитреску же перекатывал сигару из одного угла рта в другой и упорно молчал. Даже когда Миронович осторожно выразил недоумение, зачем, мол, Хория пригласил генерала, Думитреску ничего не ответил и даже не поднял глаз. Но когда он после неудачного хода взглянул в открытое окно веранды, его надорванное ухо задергалось: в саду на скамейке сидели Хория Сима и генерал Антонеску. Судя по тому, как отчаянно жестикулировал Сима, они о чем-то спорили.

Думитреску выпустил облако дыма, закашлялся и, насупившись, отошел от окна.

В тот день вдруг снова засияло солнце, и сквозь редкую уже совсем пожелтевшую листву сада Маниу проглянула радуга.

Указывая на полукруг, охвативший весь горизонт, Сима говорил:

— Взгляните, господин генерал, на небо. Это поразительно! Оно окрасилось в наши национальные цвета! Хорошее предзнаменование!.. Не сегодня-завтра с севера ринутся к нам войска фюрера!..

Антонеску, прищурив бесцветные глаза, всматривался в радугу и одобрительно кивал головой. После короткой паузы Хория Сима добавил:

— Эта радуга, господин генерал, предвестие великого триумфа!

Послышался шум приближавшегося автомобиля. Оба наклонились, чтобы рассмотреть сквозь листву деревьев, кто приехал. Машина подкатила к широкой лестнице виллы, Сима так и остался согнутый. Когда машина отъехала, он распрямился и торжественно произнес:

— Господин генерал, имею честь сообщить вам, что для нашей страны наконец-то настал долгожданный исторический час! К нам пожаловал личный эмиссар рейхсфюрера Гиммлера герр Доеринг!…

Антонеску кивнул головой. Он тоже видел, как по мраморной лестнице поднимались двое: высокий в сером, клетчатом пальто Доеринг и низенький незаметный Заримба.

Генерал пригладил отвороты френча, окинул взглядом блестящие сапоги.

— Как видите, господин генерал, радуга нам правду предсказывала! — оказал Сима, поглаживая себя по голове. Он на мгновение задумался.

— Вероятно, армии фюрера уже подошли к восточным областям Польши и теперь должны повернуть к нам. А мы, господин генерал, обязаны их достойно встретить!

Антонеску щелкнул каблуками и, чуть склонив голову, с пафосом произнес:

— Смею вас заверить, господин Сима, что бравые легионеры могут не сомневаться в моей искренней готовности идти с ними в ногу…

— Мы в этом твердо уверены, господин генерал!.. И поэтому я приложил все усилия, чтобы сегодня на столь высоком, может быть даже историческом совещании вы, господин генерал, присутствовали. Между прочим, хочу заметить, что я об этом не сообщал никому из членов «Тайного совета» за исключением Заримбы… И то только затем, чтобы он сообщил нашим друзьям из германского посольства…

— Я вам весьма признателен, господин Сима… — Антонеску скривил рот в неестественной улыбке. — Можете не сомневаться, что в лице генерала Антонеску вы имеете преданного друга!

Обменявшись любезностями, Хория Сима и Ион Антонеску вышли из сада и направились к вилле. В просторной комнате с огромным мраморным камином, украшенным монограммой хозяина виллы, собрались уже все члены «Тайного совета». Сима представил генерала Антонеску Доерингу. Но, как ни странно, немец ответил весьма сдержанно, а всегда галантный и улыбающийся Гицэ Заримба только слегка кивнул головой…

Тем не менее Хория Сима пригласил всех присутствующих к большому овальному столу красного дерева, за которым уместилось бы не менее сорока человек, но Доеринг, словно приросший к полу у камина, деревянным голосом сообщил, что намеченное совещание придется на некоторое время отложить.

Все застыли. Хория Сима окинул Заримбу испытующим взглядом, но парикмахер, желтый, словно восковая мумия, даже не моргнул.

Тем же безразличным тоном Доеринг коротко проинформировал присутствующих, что полчаса тому назад из Берлина была получена шифрограмма, в которой сообщалось о переходе русскими войсками границы Польши…

— Армии большевиков с рассвета занимают те самые восточные области, на подступах к которым находились доблестные войска вермахта…

— Значит, долгожданное вступление в Румынию доблестных войск фюрера не состоится? — растерянно произнес побледневший Сима.

Думитреску тяжело нагнулся, чтобы поднять выпавшую изо рта сигару.

Доеринг окинул всех ледяным взглядом и после короткой паузы ответил:

— Состоится… Но временно, повторяю, временно — откладывается. И в связи с изменившейся обстановкой мне поручено передать господам Сима и Думитреску приглашение рейхсфюрера СС немедленно выехать в Берлин для получения новых инструкций.

Доеринг щелкнул каблуками и вскинул руку:

— Хайль Гитлер!

Все члены «Тайного совета» и генерал Антонеску следом, как по команде, повторили приветствие. Минуту спустя Доеринг покинул виллу Маниу. Оставшиеся, по предложению главнокомандующего легионерским движением, согласились утвердить генерала Иона Антонеску членом «Тайного совета» с правом совещательного голоса, после чего все приступили к обсуждению создавшегося положения.

А часа через два, когда Гицэ Заримба возвращался на такси в город, газетчики уже выкрикивали: «Специальный выпуск!», «Русские войска перешли границу Польши!», «Речь германского канцлера! Специальный выпуск!», «Гитлер заявил, что Англия глубоко ошибается, если полагает, что Германия вступит в конфликт с Россией!..», «Наступление германских войск», «Специальный выпуск!»

Заримба со страдальческим выражением лица потрогал стекла автомобиля, чтобы убедиться, плотно ли они закрыты. Уж очень надоели ему крики газетчиков. Но чем ближе к центру, тем их становилось больше. Когда машина остановилась перед светофором на углу бульвара Карла и Площади Братиану, до Заримбы донесся звонкий голос мальчугана-газетчика:

«Новые подробности убийства студентки Солокану! Заявление отца Венеты! Гылэ — не убийца! Новые подробности!.. Речь канцлера…»

Машина уже двинулась вперед, но Заримба отчаянным голосом закричал: «Остановись!» Он выскочил из машины, окликнул мальчугана и, кинув ему десять лей, схватил газету.

На самом видном месте, под заголовком «Кто же убийца?» было напечатано заявление полицейского комиссара Солокану.

Заримба стоял на краю тротуара, то и дело облизывая кончиком языка побелевшие от злости, почти не выделяющиеся на бледном лице губы. Он стоял, не зная, что же предпринять. Каждая минута могла принести массу непредвиденных неприятностей. Кто может помочь? Пожалуй… Да, только она… Надо скорее с ней увидеться… И Заримба стал вытягивать свою короткую шею, отыскивая глазами такси. Но как назло — ни единой свободной машины. Вдруг Гицэ заметил своего групповода по связи. Лулу стоял у табачного киоска и рылся в карманах.

Увидев подошедшего к нему шефа, Лулу вздрогнул от неожиданности, хотел что-то сказать, но Заримба уже отошел, сделав знак следовать за ним. Спустя несколько минут к тротуару подкатило такси. Заримба кивнул групповоду, и тот поспешил занять машину. Когда такси тронулось, Лулу виновато оказал шефу, что ждал его в гостинице более двух часов…

Заримба молчал, пока машина не подъехала к патриаршему собору, тогда он сказал:

— Сидите здесь и ждите.

— Понятно! — заискивающе ответил Лулу.

На первой же ступеньке величественного входа в кафедральный собор Заримба снял котелок и степенно перекрестился. В соборе, однако, уже отслужили обедню, и нужного человека там не было.

Заримба вернулся в машину. «Придется самому», — решил он. Обычно он этого не делал, но сейчас другого выхода не было. Когда, наконец, шеф велел остановить машину перед высокой чугунной решеткой виллы на шоссе Киселева, Митреску страшно удивился. Шофер тоже с любопытством обернулся на горбатого пассажира, подъехавшего к дому госпожи Лупеску, где, как все знали, пребывал обычно его величество.

— Ждите меня здесь, — сухо, с государственной важностью произнес Заримба.

Едва Гицэ вошел в ворота, ему молча преградил путь полицейский в штатской одежде. Заримба сказал, что прибыл по телефонному вызову госпожи Танца…

— Парикмахер? — спросил полицейский.

— Да, парикмахер, — ответил Заримба, не глядя на собеседника, которому едва доставал до пояса.

Полицейский провел Заримбу в большой холл, там Гицэ снял пальто, кинул перчатки в котелок и прошел в небольшую приемную. Спустя несколько минут к нему вышла полная женщина. Гицэ почтительно поклонился ей. Женщина повела Заримбу во внутренние комнаты.

Представ перед госпожой Лупеску, Заримба склонился в низком поклоне и, бормоча извинения, протянул ей злополучную газету.

Посасывая длинную тонкую сигарету, Лупяска неохотно взяла газету. Прочитав несколько строк, она спокойно, выпустив узкую струйку дыма, подошла к столику с телефоном и стала набирать номер.

— Мой ангел? Да, здравствуй. М-да… Ничего, мерси. Да?.. Хватит… Ты мне нужен. Нет, сейчас. Да. — Последние слова были сказаны тоном почти приказа, после чего она ленивым движением положила трубку.

Госпожа Лупеску, уже забыв о Заримбе, с интересом смотрела в окно. Очевидно, ее что-то всерьез заинтересовало, так как она вынула из бюро театральный бинокль и вернулась к окну.

Заримба не знал, на кого с таким любопытством смотрит госпожа Лупяска. А она, конечно, не подозревала, что этот хорошо сложенный, с каштановыми вьющимися волосами мужчина — спутник нежданного гостя. Желая скорее отделаться от Заримбы, Лупяска деловито произнесла:

— Я вызвала префекта Маринеску. Он сейчас будет у меня. Постараюсь, чтобы все газеты были конфискованы. Надеюсь, этого достаточно?

— Да, конечно, ваше сиятельство!

— Прелестно… больше ничего?

— Пожалуй, нет, — нерешительно ответил Гицэ. — Вот только, может быть, сейчас в связи с заявлением фюрера, что Англия ошибается, полагаясь на конфликт между Германией и Россией, следует временно прекратить в прессе шум о «деле Гылэ»?.. Хотя, как говорят, кашу маслом не испортишь…

Лупяска вдруг опустила бинокль:

— О какой это вы каше?

— Есть поговорка такая, ваше сиятельство…

— Ах, поговорка!.. Да, да, кажется, есть такая… Во всяком случае, я знаю, как мне поступить…

Заримба угодливо улыбнулся, собрался еще что-то сказать, но она высокомерно оборвала его:

— Теперь все?

— Да, ваше сиятельство… Вот если только придется заняться самим комиссаром Солокану…

— Тогда и дадите мне знать, — и она протянула ему пухлую, холеную руку.

Заримба согнулся в поклоне, почтительно приложился к руке и, пятясь, вышел.

VI

Томов искал случая рассказать Захарии о своих подозрениях. Машина с погашенными фарами и субъект в черном пальто не давали ему покоя. Раза два он заходил в мастерскую, громко здоровался, заговаривал то с токарем, то со слесарем, шутил с электриком, делал осторожные знаки Захарии, но тот почему-то не обращал внимания и даже сделал Томову замечание, что он отвлекает людей от работы…

Незадолго до обеденного перерыва Илиеску подошел к окошку диспетчерской. Илья поднял раму. Захария положил на подоконник какие-то накладные и делая вид, будто подписывает их, попросил Илью в перерыв сбегать на Арменяска и передать товарищу Траяну, что ночью у Флорики была полиция: обыскали квартиру, чердак и сарай, мужа ее увели с собой. А товарищ с материалом для редакции не прибыл. Сегодня утром он и на запасную явку не явился…

Теперь Илья решился рассказать о том, что не давало ему покоя. Илиеску слушал его, сдвинув мохнатые брови.

Мимо окна кто-то прошел.

— Вот оно что! Как придет господин инженер, дайте мне, пожалуйста, знать, — громко сказал Илиеску и шепотом добавил: — Траяну расскажи и это. — Он взял с подоконника накладные и отошел.

В окошке появилась голова слесаря:

— Будь добрый, господин Илие, взгляни-ка, долго еще там до обеда?

— Да нет. Пять… Даже меньше — четыре минуты. А те, большие, что, опять стоят?

— Они — как наш грузовой «Понтиак», — махнул рукой слесарь. — Тот тоже не столько ходит, сколько его чинят…

Подошел электрик.

— А разве господин Илие не знает, как про наш «Понтиак» ребята сочинили? «Понти-монти, день в работе — два в ремонте»… Что тот грузовик, что эти часы: и то и другое надо выкрасить и выбросить.

Раздался звонок.

Илья свистнул вслед уходящим товарищам и, опустив окошко, выбежал на улицу…

Перерыв еще не кончился, когда Илья вернулся в гараж… Издали Илиеску увидел его улыбающееся лицо. Значит, все в порядке… Захария бросил на землю окурок, растоптал его и спокойно пошел в мастерскую. У входа в диспетчерскую электрик и несколько слесарей играли в «быз», к ним присоединился и Илья. После первого же удара его узнали по тяжелой руке. Теперь Томову самому пришлось «водить». Электрик следил, чтобы он хорошо прикрывал рукой глаза и не оглядывался. Два раза Илья не угадал, а после третьего, сильного удара, когда он, наконец, правильно указал на одного из слесарей, послышался звонок. Рабочие, смеясь, расходились по своим местам. Дежуривший вахтер остановил Илью в коридоре.

— Томов, господин инженер приехал и велел сразу же после обеда к нему зайти.

Пока Илья поднимался по лестнице, инженер его окликнул снизу.

— Соберите людей и выкатите грузовые. А потом прикатите лимузины из полировочной и ту коричневую спортивную машину из крайнего бокса. Знаете, какую?

— Знаю, господин инженер, с тентом! Все немедленно будет исполнено, — и Томов побежал собирать рабочих. По пути заглянул в мастерскую. У своего верстака копался Илиеску. Он был один. Илья осмотрелся и подошел к нему:

— Траян велел перевести типографию в запасное место, листовки и газеты отправить по всем пунктам. Товарищам, которые были связаны с тем курьером, что не явился на явку, некоторое время переждать… Потом он еще сказал, чтобы и Флорика пока прекратила работу. Обо всем, что случится, велел сообщать ему немедленно и просил, чтобы мы тоже были осторожны…

Со двора доносился шум. Рабочие со смехом и шутками выкатывали во двор из большого зала машины, потом убрали выставленный для рекламы мотор и прикатили легковые автомобили. Расстановкой новых машин распоряжался сам инженер. Автомобили блестели краской, пахли ацетоном. Не успели закончить расстановку, как прибыли фоторепортеры. Вечером того же дня газеты уже поместили рекламу о продаже в гараже «Леонида и К°» новых легковых и грузовых автомашин «Шевроле».

Перед витриной тотчас же собрался народ: здесь были и шоферы, и любители автомашин, мечтающие уже не один год выиграть в лотерею крупную сумму и купить себе облюбованный автомобиль.

На следующий день к магазину начали подкатывать на своих машинах солидные покупатели. Громадная витрина то и дело поднималась, и на улицу выезжали машины, принадлежащие уже новым владельцам. Они бесшумно скользили по городу, а когда останавливались, вокруг них сразу же собиралась толпа. Господа, не знавшие, куда девать деньги, стремились перещеголять друг друга…

К мысли, что с Польшей покончено и она как таковая фактически больше не существует, буржуа и обыватели стали привыкать… Война теперь снова отодвинулась куда-то далеко. И хотя она велась на границах Франции и Германии, это мало кого беспокоило. Ведь сами французы называли сражения, происходившие на территории между линиями Мажино и Зигфрида, «странной войной». И о чем беспокоиться? Все обстоит как нельзя лучше, и судьба мира в надежных руках! Кто-то сказал, что французские правители — «железные». Это замечание было встречено общим смехом: «Вот уж это истинная правда: они столь же быстро остыли, как и накалились! Они больше заинтересованы в разгроме французских коммунистов, нежели в борьбе с Гитлером!»

Радио и газеты продолжали сообщать одни и те же всем надоевшие сводки о разведывательных полетах воюющих сторон и о сбрасывании бесчисленного множества листовок. «Так воевать можно тысячу лет!» — говорили в Румынии. Однако прожженные политиканы определяли «атмосферу» проще: «Милые бранятся — только тешатся. Подумаешь, конфликт! Из-за кого? Из-за поляков? Их уже нет. А Даладье и Чемберлен найдут общий язык с Гитлером, не то он их слопает. Все обойдется…»

Для таких рассуждений имелись основания: ведь все знали, что пока фашисты были «заняты» в Польше, у линии Мажино стояло более ста двадцати французских и десять английских дивизий. Гитлер же держал здесь всего-навсего двадцать три дивизии. И несмотря на это, французы смогли оттеснить германские войска в районе Саарбрюкена и Перля всего на несколько десятков километров.

Ня Георгицэ и подобные ему торжествовали: «Ага! Что я говорил! Где наш Морару? Обождите, это только начало. Французы надают по шее фашистам. Немцы ни на шаг не продвинулись по французской территории, а эти вон уже где!» — похлопывая по газете, сообщавшей очередную хвалебную сводку, сиял старый официант.

Но потом вдруг наступление французской армии приостановилось… Солдаты получали отпуска, а рабочих с военных заводов увольняли… Люди Гитлера, сидевшие в правительстве, делали свое давно начатое дело. А торжество ня Георгицэ оказалось напрасным. Территорию, занятую французской армией, нацистские войска очистили в течение нескольких часов. Обыватели повторяли доводы наемных писак и комментаторов: «Видимо, французское командование не сочло нужным оборонять эту часть территории…»

К этому времени в Румынии хлеб и виноград были давно убраны, поля почернели, сады опустели… На платформах товарных станций отливали золотом горы пшеницы, ожидавшей отправки в Германию. Мимо пограничных полустанков проносились составы со скотом и зерном, цистерны с нефтью. В стране с каждым днем повышались цены. Хиленькое правительство Аржешяну, с таким искусством направляемое его величеством, было на редкость пунктуально: рейх получал все, в чем нуждался. Король подписывал многочисленные декреты о назначении новых министров, более подходящих для новых махинаций, и переводил «на всякий случай» награбленные капиталы в иностранные банки, а, уснувши под утро после очередной партии покера, все чаще жаловался на свою болезнь: прислуга не успевала готовить свежие перины — ведь его величество, будучи еще в звании подполковника и командуя полком горных стрелков, настолько перепугался взбунтовавшихся венгерских солдат, что теперь, если ему снился страшный сон, приходилось утром менять перину…

Сейчас, когда Илья шел мимо ярко освещенного королевского дворца, не было и десяти вечера. Свет огромных люстр падал на плиты двора за чугунной литой решеткой. Гулко отбивая шаги, провожаемый любопытными взглядами приезжих провинциалов, словно автомат, маршировал в высоком белом кивере, с винтовкой на плече долговязый капрал королевской гвардии.

Илья оглянулся: напротив ограды, по угрюмой и холодной дворцовой площади скакал на бронзовом коне дед Карла второго, прадед Михая первого, отец Фердинанда первого — покойный король Карл первый.

Взглянув на мрачный дворец и бронзовую статую старого кровопийцы, Илья почему-то подумал, что дворцовое здание следовало бы отдать под консерваторию или музей, бронзу памятника переплавить на дверные ручки и шпингалеты для новых домов, в домах же поселить тех, у кого имеются особые счеты с Гогенцоллернами… С этими мыслями Томов свернул на улицу Штирбея и минут десять спустя, когда он уже был на углу Казавилана и Бертело, мимо, обогнав его, прошел Илиеску…

В темном переулке, около какого-то домика, Захария поджидал Томова. Они вошли во двор, прошли под аркой, свернули круто вправо и очутились в совершенно темном помещении. Пахло сыростью. Томов ничего не мог различить и, как слепой, держался за Илиеску. Скрипнул засов, и в приоткрытую дверь брызнул яркий электрический свет. Илья осмотрелся — они были в помещении подпольной типографии. Здесь печатались газеты, отсюда выходили листовки, рассказывавшие о гнете и эксплуатации, о махинациях продажного правительства; отсюда отправлялась во все концы литература, воодушевляя народ на борьбу за свободу…

В комнате сидел худощавый преклонного возраста человек с глубокими морщинами на лице, в которые, казалось, навсегда въелась свинцовая пыль. Это был ня Киру — наборщик и печатник. Захария поздоровался с ним, и они отошли в сторону…

— Значит, будем переезжать, Захария?

— Да, сейчас.

Все трое быстро начали демонтировать машину, складывать кассеты со шрифтом, стараясь упаковать все как можно компактнее.

— На чем же собираешься перевозить? — спросил ня Киру.

Илиеску посмотрел на часы:

— Скоро должна прибыть машина, поторопимся…

Спустя полчаса все было сложено. Илиеску вышел во двор и, вернувшись, дал команду грузить. Он уже было взялся за лом, продетый через станок, но Илья его остановил:

— Есть такой русский обычай: присесть всем перед дорогой, чтобы благополучно обошлось…

— Ты что — в приметы веришь? — удивился Захария.

Илья смущенно пожал плечами:

— Так это недолго… Всего на десять секунд!

— Давай, ня Кируле, присядем. Из-за десяти секунд не стоит нарушать обычая, — усмехнулся Захария, садясь прямо на станок.

Присел и ня Киру. Когда все встали, Илиеску окинул Томова ироническим взглядом. Однако старик заступился за Илью:

— Будет тебе смущать парня… У каждого народа свои обычаи. Посидели и ладно…

Илиеску вздохнул и промолчал. А когда стали поднимать станок, он тихо, словно про себя, оказал:

— В нашем деле, если верить приметам, то вообще лучше сидеть дома на печке.

Томов почувствовал себя неловко. Когда он и Захария вышли во двор, неся станок на ломе, как на коромысле, и подошли к арке, под которой стояла легковая автомашина, шофер уже открыл дверцу и откинул тент. Машина показалась Илье знакомой, но вглядываться было некогда… А когда они стали опускать в кузов станок, чтобы уложить его на заднее сидение, Илья чуть было не уронил лом от неожиданности: с той стороны, где был Илиеску, перенял у него лом Морару. Аурел улыбался — он давно знал об участии Ильи в подпольной работе, и, конечно, Захария привлек Томова не без предварительной консультации с Морару.

Когда машина с поднятым тентом миновала центральные улицы и выехала на незнакомое Илье шоссе, все облегченно вздохнули. Илиеску закурил и осведомился, как себя чувствуют ня Киру и Томов. Но хотя старик сидел согнувшись в три погибели рядом со станком, а Томов, зажатый между кассетами со шрифтом, держал в руках банку с краской, оба были довольны благополучным исходом дела.

Илья, все еще под впечатлением неожиданной встречи с Морару, признался товарищам:

— А я еще ломал голову, как мне подойти к Морару, чтобы привлечь и его к нашей работе!

Все рассмеялись.

Вдруг Морару свернул на обочину шоссе и затормозил.

— Неужели скат?! — испуганно сказал он и выскочил из машины.

— Только этого сейчас не хватает, — проворчал ня Киру. Аурел, уже вернувшийся, выключил мотор и погасил свет.

— Точно, правый задний… Давно у меня не было проколов.

— А запаска есть? — озабоченно спросил Илиеску.

— Есть! Мы сейчас быстро сменим, — успокоил его Морару, доставая из-под подушки переднего сидения инструмент.

Илиеску отвинчивал с диска гайки, Илья искал камни, чтобы подложить под колеса, а Морару в это время снимал запасное колесо. Один только ня Киру сидел в машине и нервничал. Когда камни были подложены и Захария стал поднимать машину на домкрат, сзади показался сноп света, приближавшийся с каждой секундой. Вскоре мимо них пронеслись легковая машина и полупассажирский автобус.

Морару посмотрел им вслед, подкатывая запасное колесо.

— Машина префектуры полиции…

— Да нет, по-моему, это был автобус, — ответил спокойно Захария, принимая от Морару колесо.

— Ну что ты… Это точно полиция. Есть у них такой полуоткрытый с боков автобус… Видел я его не раз днем, — отозвался Морару, устанавливая колесо.

— Возможно, — чувствовалось, что Илиеску хочет прекратить этот разговор.

— Нет, точно, точно, — вновь повторил Морару. — Должно быть, собрались куда-нибудь на облаву…

— Ладно, главное, что их пронесло, — тихо произнес ня Киру, оглядываясь по сторонам.

Не прошло и пяти минут, как колесо было установлено, машина спущена с домкрата, инструмент уложен на место, и старый «Шевроле» с подпольной типографией тронулся. А немного спустя Илиеску, обернувшись, облегченно рассмеялся и стал рассказывать Морару, как перед выездом Илья предложил присесть, чтобы все обошлось благополучно…

— И вы присели? — удивился Морару.

— С полминуты посидели, будто воды в рот набрали. Оттого-то у нас все и обошлось так здорово.

— Так здорово, что даже колесо пришлось менять! — в тон ему ответил Морару, увеличивая скорость.

— Я в приметы никогда не верил и не верю, — махнул рукой Захария.

Томов молчал, сконфуженный, но, не стерпев, выпалил:

— У нас в Бессарабии такой обычай, вернее, это — русский. Не нравилось, могли бы не присаживаться. А то сами будто в приметы не верите, а как шина опустила, готовы свалить на меня…

— Ты пойми, Илие, верить в приметы могут люди несерьезные и отсталые, а ведь ты… — Илиеску выглянул в окошко. — Эй, Аурел, ты не забудь, что после железнодорожного переезда нужно сразу свернуть.

Вскоре показался переезд. Морару сбавил ход и свернул в темную узкую улочку. Квартала через два Илиеску велел остановить машину и скрылся в темноте: пошел проверить, как обстоят дела на запасной квартире.

Все трое сидели в напряженном молчании. Минут через десять, запыхавшись, прибежал Илиеску и, вскочив в машину, коротко приказал:

— Заводи быстрей… Только не газуй, сразу разворачивайся… Скорей!

Все невольно всполошились, еще не понимая, в чем дело. Морару завел мотор, тихонько, не зажигая света, развернул машину и помчался обратно, к шоссе.

— Ты, Мораруле, был прав… Те две машины, что нас обогнали, были в самом деле полицейские… Мать их так… Я, понимаешь, их заметил еще с угла. Не поверил. Пошел через проходной двор. Гляжу, несколько фонариков там мигают в глубине двора… Представляешь?!.. — говорил Илиеску, поминутно высовываясь, чтобы посмотреть, не едут ли за ними полицейские машины.

Морару молчал. Он беспокоился, как бы шлагбаум на переезде не оказался опущенным, тогда их могут настигнуть…

— Стало быть, ребятки, у нас большой провал, — констатировал ня Киру.

— Да… Провал… Но хуже другое… — Илиеску осекся и замолк.

Все молчали, подавленные случившимся. Только когда миновали открытый шлагбаум, Морару спросил:

— А что ты, Захария, имел в виду, когда сказал «хуже другое»?

— Хотя бы то, что полиции известна наша запасная квартира, предназначенная под типографию…

— И ты думаешь, что муж Флорики не выдержал?

— Не думаю.

— Но кто же еще знал? — Морару никак не мог успокоиться.

— Не будем сейчас об этом, товарищи, — сказал Илиеску. — Главное, мы спасли типографию! У меня, признаться, еще до сих пор сердце колотится.

— Выходит, товарищ Захария, нас спас скат?

Илья вдруг почувствовал себя виновником торжества.

— А ведь правда! — засмеялся Морару. — Не спусти у нас скат, мы бы спокойно подкатили туда и стали б выгружаться…

— Да, в самом деле… Чуть раньше, и нас бы взяли, как говорится, тепленькими, — согласился Захария.

— С типографией, шрифтами, с готовой продукцией!.. Я сегодня весь день клепал… Больше тысячи листовок заготовил, — и ня Киру вытер рукавом вдруг вспотевший лоб.

— Вот это был бы номер! — и Морару нажал на аксельратор.

— Сами полицейские, наверное, удивились бы такой удаче! — отозвался ня Киру.

— Значит, мы не зря присели! — Илья не мог не гордиться.

Никто не стал спорить. Ня Киру первым нарушил молчание.

— Ну, ребятки, отделались мы легким испугом, спасли типографию. Теперь, стало быть, считайте, дело это прошлое… Но вот как нам быть дальше с ней? Поедем обратно на старое место или у тебя, Захария, есть в запасе другое помещение?

— На старое-то нельзя, — задумчиво протянул Илиеску.

— Есть еще кое-какие места, но… надо сначала проверить… Сейчас везти туда типографию рискованно… Сам видишь — запасная квартира стала известна полиции, значит, теперь надо быть особенно осмотрительными…

— Но все же, Захария, ты думаешь, что кто-нибудь из арестованных струсил? — спросил Морару.

— Нет. Этого я почему-то не думаю. Люди там закаленные, и сигуранца их ничем не возьмет. Меня беспокоит другое… — Илиеску помолчал. — Боюсь, не втерся ли к нам провокатор, которого сигуранца долго выхаживала…

— А мне кажется, что сейчас не так уж трудно узнать, кто мог донести о запасной квартире… Ведь знали о ней, наверное, немногие? — Илья пытливо заглядывал в лицо товарищам.

— Ладно. Не будем гадать. Сейчас наша задача подумать, куда бы поместить типографию. А потом разберемся, — и Илиеску похлопал Томова по плечу.

Все замолчали. Машина петляла по пустым, скудно освещенным улицам столицы. До рассвета оставалось не так уж много, а типографию девать было некуда.

— Слушайте, ребята, а что если оставить типографию в кузове, а машину я загоню к себе в гараж, — вдруг предложил Морару. — Скажу профессору, что испортилась. Придумаю поломку и весь день потом провожусь с ней. Патрон мой ничего не заметит. Но уж к вечеру, Захария, надо будет во что бы то ни стало подготовить помещение…

Илиеску стукнул себя по колену кулаком:

— Мораруле, это идея. Молодчина!.. Хорошо придумано. Лучшего нам сейчас не найти. А я за день подыщу…

Илья молчал. Он был мало сведущ в этих делах и предпочитал послушать, что скажут старшие. В душе он был согласен с Морару и Захарией. Один только ня Киру высказал опасение, не заглянет ли хозяин в гараж.

Морару пожал плечами:

— За шесть лет работы такого случая не было… Разве только в прошлом году профессор зашел в гараж с мастерами-штукатурами. Они тогда у него малярничали, и он хотел, чтобы и в гараже подремонтировали. Но я его отговорил. У меня там все чисто, и лишние затраты ни к чему. С тех пор он больше не бывал.

Другого выхода не было.

Вскоре Морару начал высаживать товарищей. Первым сошел ня Киру. С ним Илиеску условился, что даст ему знать через жену редактора. А Морару должен будет держать связь с Томовым, которому Захария сообщит обо всем на работе. Недалеко от набережной Дымбовицы, у здания факультета богословия, Морару высадил Илью. Остался один только Илиеску, который должен был сойти где-то дальше.

Было еще очень рано, на улицах — пусто и холодно. Ночная тьма постепенно вытеснялась хмурым рассветом. До начала работы оставалось два с половиной часа, поэтому Илья решил не идти в пансион. В этот ранний час Томов впервые почувствовал, как морозец слегка пощипывает кончики ушей. Он съежился и зашагал быстрее. Около базара Бибеску Илья забрел в чайную. Небольшое низкое помещение было полным-полно. Многие на ходу, прямо у прилавка, опрокидывали «для сугрева» первые «чинзякэ»^[53] цуйки и закусывали маленькими квадратными кусочками брынзы «де Телемя» с тмином или просто маслиной. Чаще всего здесь можно было увидеть возчиков, прибывших с фурами, плохо одетых крестьян, приехавших на базар, бывал тут и бездомный певец, вечно пристававший ко всем, кто попивал цуйку, и мальчишки, продавцы газет, дожидавшиеся шести часов, чтобы отправиться к воротам редакции.

После первого стакана горячего кофе Илья согрелся, второй заставил его расстегнуть куртку, в которой он казался вполне взрослым.

Когда Илья вышел на улицу, было уже совсем светло. Рабочие и служащие торопились на работу, гимназисты и школьники спешили на занятия. Скоро ненасытная пасть огромного бюрократического аппарата начнет двигать челюстями и тогда затрещат пишущие машинки и арифмометры, задребезжат телефоны, начнутся заседания в судах и трибуналах… В банках и нотариальных конторах в сотнях холеных рук захрустят векселя и чеки, из тяжелых сейфов поползут пачки купюр, владельцы всех земных благ — дельцы в котелках и цилиндрах заполнят фешенебельные кафе и рестораны, а те, кто создают эти блага, туже подтянут свои пояса, крепче зажмут инструменты в мозолистых руках и с привычными думами о неизбежной нужде будут мастерить умные машины и комфортабельную мебель, модную одежду и изысканные яства… Потом появятся газетчики с сенсационным «последним выпуском»…

Снова озябший, Илья подходил к гаражу. Утро было пасмурное. Темные рваные облака, плывшие низко над землей, обгоняли верхние, казавшиеся более светлыми и застывшими на месте. Перед рестораном «Британия» в прогибах асфальта около опустевшего цветника Томов увидел тоненькую, в пузырьках, ледяную корку. В воздухе лениво кружились белые пушинки…

Почти у проходной его настиг слесарь:

— Что-то рано…

Илья посмотрел на часы.

— Как рано? Скоро восемь.

— Да я не об этом. А вот, — слесарь поймал на лету снежинку и задумчиво смотрел на свою большую, загрубевшую ладонь, на которой через мгновение вместо красивой звездочки осталось лишь крохотное влажное пятнышко.

Стоявший у входа вахтер отозвался:

— А что ж… Пора уж… Три недели до рождества остается!..

— Ого! Значит, рождественский дед-мороз у нас будет со снежком! — весело заметил Илья.

— Со снежком-то он будет… Но у меня сегодня уже один в школу не пошел, обуви нет, — слесарь сунул кулаки в карманы куртки и выругался.

— Ты что это с утра пораньше родительницу поминаешь? — послышался за спиной голос Захарии.

— Да так, от хорошей жизни.

— Ничего, друзья!.. Со временем все будет хорошо.

— Что-то давно уж мы это слышим. Когда нас не будет, вот тогда должно быть… — ворчливо оказал слесарь.

— Почему ж, когда нас не будет? Еще и мы успеем. Только «хорошо» это с неба не упадет… За него бороться надо…

— Бороться… Легко сказать — бороться. Попробуй бороться, когда тут кругом тьма такая. Эх! — и слесарь скрипнул зубами.

— Ничего, ничего, дружище… После тьмы всегда наступает рассвет, так что не горюй. Рассвет наступит обязательно!

Задребезжал звонок. Люди расходились по своим рабочим местам.

VII

В одном из номеров гостиницы «Атене Палас» Лулу получал от своего шефа последние инструкции: нужно было отправить членов «Тайного совета» Сима и Думитреску к рейхсфюреру СС Гиммлеру. Оглядев на прощание групповода, Заримба остался доволен его внешним видом, но заметил, что одежду, приобретенную на деньги германского посольства, следует носить бережно, так как другую ему вряд ли удастся приобрести так скоро…

— Вы теперь одеты с иголочки. И если к этой одежде иметь еще голову на плечах, то вы, господин Митреску, можете быть приняты в самом высшем обществе.

Лулу не скупился на заверения, стараясь как можно быстрее покинуть своего шефа. Но Заримба не отпускал его и уже, кажется, в третий раз напомнил, что съездить в Бэнясу к авиационному механику Рабчу можно только с наступлением темноты. Лулу чувствовал, что шеф нервничает, и успокаивал его, обещая выполнить все приказания в точности.

Лулу спешил. Зная, что ему придется быть в «Атене Палас», он накануне созвонился с Мими, но назначенное ею время прошло.

Когда Лулу наконец вырвался, он, не дожидаясь лифта, который все равно не доходил до чердачного этажа, где жила Мими, и перескакивая через две ступеньки, помчался по лестнице.

Увидев его в новом, элегантном пальто и твердой модно заломленной шляпе, да еще с перчатками в руке, Мими расхохоталась.

Лулу криво улыбнулся: он ожидал не такой встречи после долгого перерыва и решил ответить тем же. Закрыв за собой дверь, он окинул брезгливым взглядом низкий, закопченный потолок, старую кушетку в буграх выступавших пружин, скептически взглянул на Мими и самым небрежным тоном сказал:

— Разрешите, мадемуазель, застрять у вас минут на десять?

— О, да! Разумеется, господин Митреску… Сделайте одолжение! — в тон ему ответила Мими.

Лулу подошел к вешалке, словно нехотя водрузил на нее свою черную шляпу, потом снял пальто и так же лениво повесил и его.

Мими наблюдала за ним, курила и усмехалась.

Лулу подошел к ней вплотную и важно спросил:

— Могу ли я, сударыня, поцеловать вашу ручку?

Мими вынула изо рта папиросу и церемонно поклонилась:

— Конечно, сударь…

Лулу наклонился и вдруг у самого носа увидел ярко-вишневый помпон домашней туфли, но, не растерявшись, прижался губами к ноге Мими. Однако, когда Лулу попытался поцеловать еще раз пухлая ручка чувствительно хлопнула его по лбу.

Несмотря на конфуз, Лулу сделал вид, что все это не более, как шутка; он закурил и сел на край кушетки, закинув ногу на ногу…

— Киса, плутишка мой, ты похоронил богатую тетушку или наконец-то попал на счастливую масть? — спросила Мими, продолжая внимательно разглядывать гостя.

Лулу молча курил, делая вид, будто старательно изучает кольца дыма.

— Знаешь, киса, ты стал настоящим франтом. Откуда у тебя все это? — не отставала Мими.

После долгих уговоров Лулу, ломаясь, сообщил, что со старым покончено. Сейчас он занимает важный пост…

— Где? Крупнейшее в стране американское зерновое бюро!..

— Киса, и ты это серьезно?

Лулу презрительно пожал плечами.

— О! — воскликнула Мими, садясь ему на колени, — оказывается, ты еще можешь стать человеком!.. Так кем же ты служишь у американцев?

Лулу замялся. Какую бы назвать должность?

— Не кассиром ли случайно? — продолжала допрашивать Мими.

— Нет, — холодно ответил Лулу. — Я просто проверяю зерно, отправляемое за границу…

— И ты не врешь?

— Честь гвардей… Пардон. Я хотел сказать — честь офицера-гвардейца!

— И где же помещается эта ваша американская фирма или как она там называется?

Лулу сделал недовольную гримасу:

— Ты мне не веришь?

— Что ты, киса! Я просто так… Думала, может, ты мне там найдешь какого-нибудь доброго дядюшку…

— Это можно…

Мими погладила набриллиантиненную шевелюру Лулу и заглянула ему в глаза.

— А ты, я вижу, все же не хочешь мне сказать, где находится эта фирма…

Когда Лулу шел к Мими, он вовсе не собирался напускать на себя такую важность. Однако тон был взят и ему волей-неволей приходилось продолжать игру. Он стряхнул пепел с сигареты и, сделав гримасу, которая, как он думал, должна была придать ему солидный вид, оказал:

— Пожалуйста. Ты напрасно думаешь, что я из этого делаю какой-то секрет…

— Ну, так скажи, как она называется, — настаивала Мими.

— Бюро «Лондон-Экспорт»… Здесь филиал, а сама контора в Констанце… — буркнул Лулу. Это было первое, что пришло ему в голову.

Мими отстранилась, внимательно посмотрела на Лулу и, соскочив с его колен, громко рассмеялась. Лулу растерянно забормотал:

— Честь офицера! Хочешь, можем сейчас съездить ко мне в бюро. Я говорю серьезно! И перестань, пожалуйста, смеяться. Это глупо…

Но его тирада не произвела никакого впечатления.

Лулу обиженно замолчал.

— Что ж ты молчишь, киса? — насмешливо спросила Мими, следя за выражением его лица. — Расскажи-ка еще что-нибудь про американцев из лондонской конторы…

Лулу решительно встал, засунул руки в карманы и, не выпуская изо рта потухшей сигареты, процедил:

— Напрасно издеваешься. Вот поедем… Посмотрю, что ты тогда скажешь…

— Киса, ты был плут и плутом остался…

Лулу пытался возразить, но Мими не слушала.

— Хотя бы потому, что не «Лондон-Экспорт», а «Лондон-Экспок». И это вовсе не американская контора, а английская. Я-то знаю… Когда я жила в Констанце, у меня был один постоянный джентльмен из этой конторы. Но я, киса, на тебя не сержусь, только когда начинаешь заливать, подумай сначала, хорошо?

Чувствуя себя неловко, Лулу попытался выкрутиться:

— Тебе вечно кажется, что ты все знаешь… Но ты глубоко ошибаешься!

— Киса, не сердись… Признайся лучше, ты опять кого-нибудь обыграл в рулетку. Или, может быть, нашел себе старуху с поместьем? Меня можешь не стесняться, киса!

Лулу обнял Мими, больно сжал ее плечи.

— Ты ужасно ядовитая, но я без тебя не могу, — Мими бросила на него насмешливый взгляд. — Клянусь честью офицера!.. Больше я тебя никогда не оставлю. Мы с тобой отныне будем повсюду. В ресторане, на бегах… Где угодно!

— Киса, ты больной! Тебе надо лечиться! — и она со смехом выскользнула из его объятий.

— Мими, напрасно так думаешь… Прошли те времена, когда Лулу Митреску занимал у тебя на сигареты или на парикмахера!

— И на ботинки и даже на баню! Или ты это уже забыл?

Лулу сделал вид, что не слышит упрека.

— Так вот, прелесть моя! Я сегодня должен получить в нашем посольстве визы. Завтра улетают две «птицы», и я буду свободен…

— Что за «птицы»? Куда? Какое посольство, киса?

— В английском посольстве… Два джентльмена из нашего бюро…

— Киса, ты опять заливаешь…

— Мими, я перестану с тобой разговаривать!.. Поедем со мной, и ты убедишься, — Лулу вскочил и отошел к небольшому столику, заваленному множеством полных и пустых флаконов, тюбиками с помадой, блюдцами с тушью, баночками с румянами и кремами.

Но Мими не успокаивалась:

— Кого же ты знаешь из английского посольства?

— Многих, — коротко ответил Лулу, выливая себе на ладонь духи изфлакона.

— Киса, ты врешь, ей-богу, врешь… А, впрочем, мне все равно. Скажи-ка лучше, ты в самом деле разбогател или все твое состояние только этот костюм?

— Нет, прелесть моя. Пока я еще не богат. Но скоро буду!..

— Вот такой ты мне нравишься…

— Прелесть моя, могу я остаться? — проворковал Лулу.

— Нет.

— Ты занята?

— У меня теперь интересный кавалер… Временно, но… постоянный! Впервые, кажется, встречаю такого — лысенький, пузатенький…

— И волосатенький? — перебил Лулу.

— Ты угадал, киса. И знаешь, когда разговаривает, поет!..

— Артист?

— Нет, киса, коммерсант. Должен был давно уехать, но из-за меня задерживается. Приехал, говорит, за товаром и не может уехать — влюбился!..

— Периферийный? — заинтересовался Лулу.

— Из Бессарабии… Там у него мануфактурный магазин. Говорит, товару на два миллиона!

— Ну, ты с ним будь поосторожней… У них кровь большевистская, — нахмурился Лулу.

— Я политикой не занимаюсь и мне безразлично, кто он. Знаю только, что я ему нравлюсь. — Мими засмеялась.

— Я серьезно, Мими… В этой Бессарабии еще много русских. И ты с этим не шути!..

— А хоть бы он и был русским, мне-то что? Но кстати — он еврей…

— У-у, так это же большевик, каналья!..

— Глупишь, киса. Большевики — голодранцы, а этот здесь открыл на паях фабрику замков и ручек для чемоданов и ридикюлей. Вон ту сумку, что на окне, он мне подарил… Правда, хороша?

Лулу поморщился.

— И башмаки эти тоже от него. Вчера повел меня в оперу! Век не бывала там! А сегодня обещал принести золотые часики, но я отказалась. Не люблю обирать, тем более провинциалов! Наивная публика…

У Лулу от зависти загорелись глаза.

— Нет, ты это серьезно, Мими?

— Я же не ты, киса… И чего ради мне лгать?

А у Лулу уже работала мысль — как бы встретиться с бессарабским коммерсантом.

— Он случайно не играет в карты? — осторожно поинтересовался Лулу. — Провинциалы это обычно любят…

— Играет… — спокойно ответила Мими, угадав, куда метит ее друг. — Но я тебя с ним не познакомлю. Там, у себя, он почтенный коммерсант. Говорит, что самая первая туалетная на большом базаре будет названа в его честь! Умрешь со смеху, как его послушаешь…

— Плевать на вое. Ты меня только познакомь с ним, прелесть моя, а я в долгу не останусь, — начал умолять Лулу. — Хочешь сыграть пополам?

— Отстань, сказала не познакомлю…

— Почему?

— Не приставай, такие попадаются не часто. Вчера в опере он оказал, что снимет мне квартирку, но с условием, чтобы я была только его…

— Он тебе наобещает, потом уедет в свою Бессарабию, и ты останешься ни с чем!

— Ты не суди по себе… Он мне показывал телеграммы от жены! У него там миллионное дело, а он сидит здесь со мной и будет сидеть, пока я не скажу, чтобы ехал…

— А ты, Мими, кажется, сама втрескалась в него…

— Дурак ты…

— Тогда я останусь у тебя, прелесть моя.

— Нет, киса, ты уйдешь…

— Не уйду!

— Уйдешь, киса, и не позднее, как через пять минуточек… Он должен скоро звонить.

— И ты поедешь к нему?

— Мне некуда ехать, он живет у нас в отеле. Все девушки мне завидуют, знаешь как? О!.. И бандерша теперь уже не дуется на меня: он ей заткнул рот… Кажется, и главному тоже кое-что перепало… Этот типчик с большими деньгами, — Мими многозначительно подмигнула и вышла, накинув на плечи халат.

У Лулу давно так не горели глаза. Он уже видел себя рядом с бессарабским коммерсантом за партией покера или виста. Вот это как раз то, что ему нужно! Шеф по сравнению с этим китом — тьфу! Здесь можно отхватить куш, а горбун по чайной ложечке дает и к тому же вечно грозит смертью за измену присяге…

Когда Мими вернулась, Лулу снова принялся ее умолять.

— Мими, прелесть моя, познакомь меня с ним, прошу тебя! Ну что ты дрожишь над этим бессарабским купцом? Я же тебе ближе!.. Ведь я румын чистокровный. Ну, Мими, перестань упрямиться…

Но Мими скрестила руки на высокой груди и, склонив голову набок, сказала:

— Киса, хоть ты и румын, но можешь проваливать. Твое время истекло!..

Лулу, заскрипев зубами от злости, подошел к вешалке.

— Нет, сударыня, мое время только сейчас начинается!.. И ты еще посмотришь, кем станет Лулу Митреску при «новом порядке», в новой, великой Румынии… Иудеев и тех, кто путался с ними, — на фонарь! Ясно? А пока прощай!

— Прощай, киса… Заходи, когда будешь свободен…

Лулу остановился:

— Я свободен сегодня!..

— Вот ты опять врешь. Сам же сказал, что сегодня должен получить какие-то визы…

Лулу вспомнил об ответственном задании.

— Но завтра вечером я наверняка буду свободен!

— Позвони, киса… Только не поздно. Под вечер. Я тогда буду знать…

Вечерело. Машинально Лулу пошел вниз по Каля Викторией к Офицерскому собранию. Не доходя до бульвара Карла, он покосился на ярко освещенные окна клуба Пинкуса, но почему-то не решился туда подняться. Кварталом ниже он свернул вправо и нырнул в бар. Народу здесь было еще маловато, но партнеры на партию покера нашлись.

Игра затягивалась, и Лулу, посматривая на часы, говорил себе: «Еще вот этот раз — и сразу же на такси и в Бэнясу…»

А тем временем Серж Рабчу сидел дома и читал газету. Он уже наизусть выучил все объявления, где девушки, дамы, вдовы предлагали себя в жены, перечисляя свои достоинства, таланты и приданое. Особенно Серж интересовался приданым. Он снова и снова перечитывал объявления, посматривая на часы, но связного от «главного» все не было. Рабчу уже решил было, что намеченный на воскресенье вылет откладывается, когда со двора донесся лай собаки. Он выбежал к калитке и крикнул в темноту:

— Кто тут?

Откуда-то с противоположной стороны улицы послышался голос, который Рабчу сразу узнал.

— Господин Рабчу?

— Я… Идите, не бойтесь!

— Пса уберите… А то как бы он меня не…

— Да не бойтесь, она на цепи!

Поздоровавшись, Лулу стал убеждать, что в наше время держать псов ни к чему. Рабчу оправдывался:

— У нас в Бэнясе не то, что в центре столицы! Хозяйство у каждого есть и всякое может быть… Без такого сторожа опасно! Вот как раз год назад ко мне в сад забрались двое. Абрикосы надумали воровать, хотя и зеленые еще были. Так моя сука одному сухожилие перегрызла. Теперь он уже никогда в жизни не станет лазить по чужим садам.

Лулу стало не по себе. Он до смерти боялся собак и в оправдание всегда рассказывал, будто его в детстве напугала стая сторожевых псов. Теперь, продолжая с опаской озираться, не выбежала ли случайно на улицу сука механика, он сказал:

— Я бы всех псов перестрелял!..

Желая замять этот разговор, Рабчу пригласил связного в дом. Лулу, однако, отказался.

— Нет, не могу! Спешу… Шеф передал, что все состоится в воскресенье, как и было условлено. Только он просил напомнить, чтобы вы приняли меры предосторожности.

— Передайте «главному», — заторопился Рабчу, — что у меня будет все, как положено. Только бы немцы нас не того… Понимаете?

— Что вы, господин Рабчу… Вдоль всей чехословацкой границы немцы предупреждены!.. Вы ведь знаете, кого повезете?

Рабчу замялся:

— «Главный» говорил о каких-то больших людях.

Лулу притянул его за ворот пиджака и зашептал на ухо.

— Да ну!.. — воскликнул удивленно Рабчу.

— Тсс… — Лулу оглянулся: — А второй — Думитреску!

— Это какой? — неуверенно спросил Рабчу. — Тот, что чикнул Дуку?

— Он самый…

— У-у-у, еще бы не знать!.. — обрадовался он, польщенный, что ему доверено организовать тайный вылет столь важных особ.

— Только никому ни слова! — предупредил Лулу.

— Что вы, господин локотенент!.. Ваш «главный» меня хорошо знает…

Рабчу снова стал приглашать Лулу войти — ему хотелось расспросить подробнее такого осведомленного человека. Но Лулу твердо отказался: он спешит и из осторожности даже отпустил свою личную машину. Да, кстати, не даст ли Рабчу взаймы пару сотен лей на такси, ему нужно еще кое-куда съездить.

Рабчу счел для себя за честь сделать такое одолжение и предложил связному пятьсот. Лулу с небрежным видом взял купюру и поспешно простился.

А Рабчу, войдя во двор, ударил ногой свою суку. Из-за нее связной «главного» отказался войти в дом! Люди-то все там большие. И связной этот тоже, должно быть, не простой! Машина у него личная, шофер свой!.. А духами от него, разит, как от короля, за целый километр! Человек, сразу видно, — солидный!.. Но вот собак, оказывается, боится. Хэ, хэ…

Перед дверьми Рабчу взглянул на небо: конечно, полетят… За такую-то сумму! Только бы погода была!

VIII

Весь день Морару возился с машиной. Он прошприцевал все точки, сменил масло в картере, подтянул гайки головки блока, потом проверил колеса, промыл керосином мотор и, запершись в гараже, успел даже поспать часа полтора. Только под вечер он зашел к своему хозяину и доложил о проделанной профилактике. Но боясь, что профессор может сразу потребовать машину, Морару сказал, что одновременно обнаружил течь в водяной помпе. Правда, он тут же обещал, что назавтра, не позже обеда, она будет отремонтирована.

Профессор посоветовал не возиться со старой помпой, а взять в гараже «Леонида» новую. Счет пусть, как обычно, ему пришлют. Но шофер утверждал, что и эта помпа еще вполне пригодна: он только заменит флянец. Когда Морару вышел, профессор Букур, довольный, улыбнулся. Он считал своего шофера не только порядочным, но даже до странности честным: Морару старался не вводить своего патрона в расходы.

Дома Морару сидел как на иголках, ожидая прихода Томова. Утром они условились, что, придя с работы, Илья сообщит, куда везти типографию. А время, как нарочно, тянулось медленно. Пока что Морару с Женей играли в домино против Георгицэ и Войнягу. Ня Георгицэ был в ударе: он выигрывал! Морару играл рассеянно, из-за чего Женя все время ворчал на него. Вдруг послышался скрип: кто-то поднялся на деревянное крыльцо и теперь вытирал ноги. Морару насторожился. Но это оказалась Вики. Она сегодня была веселая: получила жалованье и купила себе высокие боты на молнии, о которых мечтала еще с прошлого года.

Морару поднялся ей навстречу и помог снять пальто.

— Могу вас поздравить… Завтра в столице будет объявлена воздушная тревога, — сказала она, рассматривая покупку.

— Откуда ты это взяла? — глядя поверх очков и прижимая костяшки к груди, чтобы Женя невзначай их не увидел, спросил ня Георгицэ.

Вики подала старику вечернюю газету.

— На последней странице… Внизу, — сказала она, уходя.

Ня Георгицэ быстро развернул газету и стал ее просматривать.

— Долго это будет продолжаться? — спросил Женя.

— Погоди… Дай прочесть, — буркнул старик. Спустя несколько минут он ответил: — Нет… Всего пятнадцать минут… — И ня Георгицэ прочел вслух: — «Весь транспорт будет остановлен… При появлении авиации противника все жители столицы должны приготовить противогазы и соблюдать тишину и порядок…»

Войнягу прервал его:

— Ладно, потом дочитаешь… Сейчас давай клади пустышку… Есть? Иль проехал?

Ня Георгицэ положил на колени газету, посмотрел вокруг, сморщился и, взглянув на трамвайщика в надежде, что тот, когда нужно, подмигнет, не торопясь, положил костяшку.

— Не беспокойся, мы этих двух молодцов сегодня возведем в генеральский чин!.. — хихикнул он.

Морару вертел в руках костяшку и, нервничая, поглядывал на полочку, где со скрипом тикал будильник. Было уже пять минут девятого, а Илья все не шел. Всякое приходило в голову: нашел ли Илиеску место для типографии? А если нет? Не арестован ли еще кто-нибудь из товарищей?..

— Ходи, Аурика! Хватит мозги утруждать… Все равно дубль тебе не спихнуть! — вмешался Войнягу.

Но Морару не думал, как ему пойти, а прислушивался к звуку шагов на крыльце.

Он все больше нервничал: подумать только — уже без десяти девять!..

Мадам Филотти крикнула из кухни, что пора кончать игру и накрывать стол. Вики прошла на кухню, напевая: «Помните, мадам…» Но ня Георгицэ продолжал с азартом класть костяшки, поглядывая поверх очков на своих противников — Морару и Женю. Ни один из них не заметил, как Войнягу к пятерке подложил четверку… Трамвайщик и официант были невероятно довольны, что им удалось смошенничать. Женя, немного огорченный проигрышем, грозил реваншем, Морару же было не до того…

Вики возвратилась из кухни и будто невзначай спросила:

— А господин Илие уехал? Кажется, его второй вечер не видно?

Женю бросило в жар. Он догадывался о причине отсутствия своего земляка и уже хотел что-то сказать в защиту друга, но Войнягу толкнул его ногой под столом:

— А что ж! Его дело молодое… Глядишь, и кралю себе заимел… Парень-то он ничего!

Вики вспыхнула. Поняв, что выдает себя, она пожала плечами и с видом полного равнодушия направилась в свою комнату. Когда уже никто не мог видеть ее лица, она далеко не так спокойно, как бы ей хотелось, заметила:

— Ну и на здоровье… Мне-то что?!

Войнягу ехидно рассмеялся:

— Да ему-то, конечно, на здоровье!..

За дверьми Вики остановилась, надеясь услышать, не будет ли еще что-нибудь сказано, но ня Георгицэ сердито оборвал трамвайщика:

— Хватит тебе болтать! Картошка уж готова, доигрывать надо, а ты язык распускаешь…

Морару с горечью отметил про себя, что, видно, Вики неравнодушна к Илье. И все же заступился за него:

— Да никого у него нет. На днях в газетах была реклама — в гараж «Леонида» поступили новые автомобили. Горячка сейчас там знаете какая? Вот и задерживается…

Женя облегченно вздохнул. Успокоилась как будто и Вики, продолжавшая стоять за дверьми. Она и сама не замечала, что волнуется, когда Илья задерживается или вовсе не приходит ночевать. А с Морару она почему-то перестала кокетничать и не обращала внимания на его влюбленные взгляды. Это получилось как-то само собой. Но как бы она ни скрывала свой интерес к Томову, в пансионе об этом знали все. Даже ня Георгицэ, ярый противник разговоров на сердечные темы, и то заметил однажды, что тут, дескать, ничего ненормального нет. «Яблоко, когда созревает, и то само собой падает с ветки», — многозначительно сказал он. Что же касается Ильи, то он ничего не подозревал. Правда, раза два он был с Вики в кино и как-то, совершенно случайно встретившись с ней в городе, гулял недолго в парке Чишмиджиу. Они съели мороженое, потом покатались на лодке. Но это было давно, еще в самом начале лета. А с тех пор, как Илья занялся подпольной работой, свободного времени у него почти не оставалось. К тому же он знал, что Аурел неравнодушен к Вики…

Илья пришел только в одиннадцатом часу. С напускной веселостью он поздоровался со всеми, а подавая руку Морару, оказал как бы между прочим:

— Насчет карбюратора к вашему «шмандралету» придется еще денек обождать. На складе весь день не могли найти подходящего…

У Морару сердце будто оборвалось — он понял, что Томов говорит о помещении для типографии.

Когда Илья пошел на кухню мыться, Морару вышел за ним.

— Слушай, я же горю! Мне завтра надо подавать машину профессору!.. Понимаешь?

Илья поднял к нему намыленное лицо:

— Ну конечно же, понимаю. Но мне кажется, что у нас большой провал. Захария прямо об этом не говорит, но из его слов я понял, что многие товарищи арестованы… Отсюда, видимо, и все трудности с помещением. Захария сегодня почти весь день отсутствовал. Но я его дождался в гараже, как было условлено. Пришел он только недавно и велел передать, чтобы ты придумал что-нибудь и еще денек продержал типографию.

— Что же можно придумать, если я уже сказал профессору, что завтра к обеду машина будет подана?!

— Понимаю, Ауреле… Все понимаю, но типографию надо спасать, ты это знаешь лучше меня, — морщась от попавшего в глаза мыла, сказал Илья.

Морару прикусил губу, затем сказал:

— Может быть, мне снять завтра водяную помпу и отвезти ее в мастерскую? Я словно предчувствовал, что так произойдет, и на всякий случай предупредил его, что обнаружил течь в помпе… Но он, правда, велел купить новую…

Томов пожал плечами…

— Не знаю я, какие у тебя с хозяином отношения, но, так или иначе, придется тебе денек потерпеть. Это типография!.. Сам понимаешь…

Морару ходил по кухне, ероша волосы и обдумывая выход из положения. Вдруг он хлопнул себя по лбу.

— А что, если мне заболеть на денек?

Томов перекинул через плечо коротенькое вафельное полотенце.

— Это, пожалуй, выход! Скажешь хозяину, что во время ремонта тебя просквозило.

Морару молчал. Ему было неловко перед профессором. Никогда он его не обманывал.

— Вариант хорош, — продолжал Томов. — Но только если старикан не вздумает пойти в гараж!..

— Да нет, это меня меньше всего беспокоит. Я уже говорил — в гараж он не пойдет, тем более, когда меня там нет.

— В таком случае тебе придется заболеть…

— А может быть, отпроситься на денек?

Илья пожал плечами:

— Смотри, тебе виднее… Отпроситься бы, конечно, лучше, но вдруг Захария и завтра не найдет помещения? Тогда как?

В дверях появился Войнягу. Он обнял Морару за плечи и выглянул из-за его спины.

— Что, запарились? — опросил он Илью.

— Да вроде… — промямлил Илья, не зная, о чем он говорит, и боясь попасть впросак.

— Слыхал, машины новые получили?

Морару замял разговор, опасаясь, что Войнягу начнет расспрашивать, какие автомобили получены и надо ли из-за этого так много работать.

Когда Войнягу отошел, Морару рассказал о случившемся разговоре и о его выдумке, будто Томов не придет ночевать из-за прибытия в гараж большой партии новых автомобилей. Илья полюбопытствовал, почему это вдруг зашел о нем разговор. Морару сперва замялся, но потом честно сказал, что затеяла о нем разговор Вики.

Томов обозлился:

— Какое ей дело, где я бываю? Странная особа! Ты ей скажи, пожалуйста, Аурел, что я не нуждаюсь в опеке.

Теперь Морару окончательно убедился, что Илья совершенно равнодушен к Вики.

А утром, когда Илья столкнулся в коридорчике с Вики и поздоровался, она не ответила. Очевидно, слышала его вчерашний разговор с Морару… Так ли это было в действительности, Илья не стал выяснять. Надо было решать, пойти Аурелу к хозяину и отпроситься или позвонить, что заболел?.. Вскоре Томов и Морару вышли из пансиона. На Вэкэрешть Морару позвонил из автомата профессору и оказал, что ночью ему ставили банки, так как он немного простудился. Профессор Букур, как всегда внимательный к людям, особенно к больным, велел своему шоферу непременно отлежаться. Он даже предупредил Аурела, что в столице сейчас свирепствует бестемпературный грипп, который дает неприятные осложнения… Профессор признался, что он тоже чувствует себя неважно, и если отправится в город, то только в больницу, а для такой поездки он вызовет такси… «Как видите, машина мне не нужна. Придете, когда почувствуете себя совершенно здоровым… С гриппом шутки плохие! Так что, тайкэ^[54] Ауреле, лежать, лежать, лежать!..» — сказал профессор и повесил трубку.

Морару и Томов были довольны результатом разговора. Томов даже сказал:

— А он и в самом деле человек!

Морару опустил голову и вздохнул. Ему было тяжело лгать профессору. Но Томов прервал его мысли и стал объяснять, как он даст знать, если Захария подыщет помещение для типографии. Договорившись, Илья вскочил в трамвай и уехал на работу, а Морару пошел домой. Чтобы время прошло быстрее, он занялся ремонтом старых стенных часов, но мысль о том, что печатный станок все еще находится в гараже, тревожила его. И потом в такое напряженное время подпольная типография бездействует!..

В пансионе было тихо: мадам Филотти ушла на базар, а ня Георгицэ, довольный, что Аурел, наконец-то, взялся починить часы, собирался пойти за ста граммами настоящего кофе, чтобы угостить племянника.

Уходя, ня Георгицэ сказал:

— Вот исправишь часы, я тебе сварю такую кафелуцу, которую самые высокопоставленные господа не пьют даже в «Капше»! Без цикория, стопроцентное мокко! А? Великолепно! — и старик от удовольствия причмокнул губами.

Морару усмехнулся, продолжая отвинчивать гайки от корпуса часов.

Мадам Филотти уже пришла с базара, вернулся и ня Георгицэ с кофе, но часы все еще не были готовы. Мысли о типографии, оставленной в машине, об арестах товарищей, о выдуманной им болезни не давали покоя Морару.

А профессор Букур, пообедав, пошел к себе в кабинет и прилег на кушетку. Вспомнил он об удачно сделанной знакомому врачу операции на правом легком, потом задумался над мерами борьбы с эпидемией бестемпературного гриппа, а затем вспомнил о своем шофере. «Ночью ему ставили банки»… Не воспаление ли легких? В гараже, наверное, холодно… Профессор представил себе цементный пол гаража, вспотевшего Морару, ремонтирующего автомашину. «И, наверное, там в воротах щели… Могло просквозить! Надо было и в гараже сделать ремонт, а Морару отговорил тогда меня: «Ничего не надо!». Так и с машиной: будет теперь ремонтировать помпу, но ни за что не пойдет купить новую… На редкость честный! Бережет машину, все сам чинит, а я вместо благодарности послушал его и не отремонтировал гараж! Вот теперь и результат налицо: заболел…»

Профессору показалось, что в комнате холодновато; он закрыл ноги толстым шерстяным пледом, но уснуть не мог. «Не мешало бы обить ворота войлоком, а сверху плотным брезентом и, может быть, подключить еще несколько секций отопительных батарей», — размышлял профессор. Он решительно откинул плед, встал, позвал служанку и попросил запасные ключи от гаража. Та долго их искала, но наконец ключи были принесены, и он спустился вниз.

Сначала профессор осмотрел гараж снаружи — проверил, плотно ли закрываются ворота, и решил, что внутри помещения нужно повесить термометр. А войдя в гараж, он сложил губы трубочкой и сделал глубокий выдох: густой пар вырвался изо рта. «Совсем как на улице!» — проговорил он и поежился. Надо непременно установить по бокам ворот две большие батареи и обязательно поднять порог!..

Раздумывая, как лучше отеплить гараж, профессор взглянул случайно на автомашину и удивился: задняя часть кузова была слишком приподнята. Это Морару поднял ее на домкрат, чтобы от тяжести типографского станка, ящиков со шрифтом и пачек газет — для легковой машины это был чувствительный груз — не осели рессоры. Подойдя поближе, профессор заглянул через боковое окно. Ему показалось, что внутри что-то есть. Он подошел к выключателю, зажег свет, открыл дверцу и в изумлении сделал шаг назад. На заднем сидении, обернутое байковым одеялом, стояло что-то огромное, почти касавшееся брезентового тента. Профессор протянул руку и ощутил холод металла, рядом лежали металлические ящики и две пачки, завернутые в простыни. Пощупал… Как будто бумага… Еще раз оглядев все имущество, он снова стал ощупывать то большой сверток, прикрытый одеялами, то металлические ящики, то пачки… Развязать и посмотреть он не решался: было противно. «Что же это такое? — подумал профессор. — Неужели краденое?!» Тут он вспомнил про водяную помпу, дрожащими от волнения руками открыл защелки и приподнял капот: водяная помпа, которую шофер якобы снял для ремонта, была на месте. Уже много лет профессору, старому любителю и знатоку автомобилей, не приходилось заглядывать под капот, но сейчас надо было отвернуть пробку радиатора. Как он и ожидал, радиатор был полон воды… Профессор не поленился нагнуться и посмотреть под радиатор… Там было сухо! Теперь ему все стало ясно: и протекающая водяная помпа, и вчерашний ремонт, и, видимо, сегодняшнее внезапное заболевание — все выдумка…

Старый почтенный профессор с мировым именем давно уже не был так взволнован… Так ошибиться в человеке, которому он доверял и которого даже любил!..

Забыв закрыть дверцу машины и не опустив капот, он вышел из гаража, запер калитку и, закинув привычным движением руки за спину, взволнованный до предела, поднялся к себе в кабинет…

Не прошло и получаса, как в дверь пансиона мадам Филотти, как раз когда Аурел уже завинчивал последние шурупы на крышке часов, а ня Георгицэ варил по особому рецепту кофе, постучалась служанка профессора Букур. Она сказала Морару, что приехала за ним на такси — его срочно вызывает хозяин.

Чего только ни передумал Морару в пути! Какие только мысли ни приходили в голову!.. Что же могло случиться? Ведь профессор сам велел ему отлеживаться! Неужели такой провал, что теперь полиция наводит о нем справки у хозяина? Одна за другой, словно волны, набегали мысли, и каждая казалась страшнее другой. Не мог профессор просто так вызвать его: ведь он еще утром говорил, что машина не понадобится…

Когда такси остановилось у дома профессора Букур и служанка стала расплачиваться, Морару бросился в гараж. Он сразу понял, что тут кто-то побывал: дверца машины открыта и капот поднят!.. От мысли, что типография в опасности, его бросило в холодный пот: «Неужели нашли? — с ужасом подумал Морару. — Что скажут товарищи?! Может быть, снять машину с домкрата и рвануть из гаража?» — мелькнула мысль. «Но если тут была полиция, то значит за ним уже следят… Ловушка!» — Морару инстинктивно огляделся, прислушался. Взглянул в щелочку ворот гаража. Двор был пуст и угрюм… «А что, если только профессор здесь побывал и еще не успел сообщить полиции?» — подумал Морару. Мысли лихорадочно обгоняли одна другую: «Но что могло все-таки случиться? Как же теперь спасти типографию?» — он снова и снова возвращался к этому вопросу и в конце концов решил подняться к профессору. Ведь если за ним уже следят, бежать с типографией бессмысленно…

В прихожей его ожидала служанка. Она прошла в кабинет хозяина, и Морару слышал, как профессор сердитым срывающимся голосом велел пригласить шофера.

Профессор стоял у огромного венецианского окна и беспокойно поворачивал начищенную до блеска бронзовую ручку. Через кремовые занавески из китайского шелка он неподвижным взглядом смотрел на давно знакомую, надоевшую за долгие годы, красную черепицу готической крыши соседнего дома. Услышав шаги Морару, профессор повернулся и, не дав ему поздороваться, быстро спросил:

— Что это за багаж там… в машине?

Морару, оценивая обстановку, не спешил с ответом и пристально глядел на встревоженного хозяина. Здесь, кроме него и профессора, как будто никого больше нет. Но полиция, конечно, могла быть за дверью…

Профессор нетерпеливо повторил:

— Я спрашиваю, чей это багаж? Какое-то огромное чудовище, не то зубоврачебное кресло или бормашина, не то черт знает что!..

Морару молчал.

Профессор проследил его взгляд, устремленный на дверь соседней комнаты, и губы его скривились в презрительную усмешку.

— Ах, вот оно что… Боитесь? Превосходно!.. Однако могу вас, сударь, заверить, что там никого нет. Да…

Морару быстро соображал: «Если там действительно никого нет — тогда еще не все пропало!.. Ну, а если профессор говорит то, что ему велено полицией, тогда, конечно, им давно ясно — перед ними коммунист, а в гараже типография… Тем более, что там две пачки газет».

Профессора, видимо, выводило из себя молчание шофера. Его голос звучал жестко и неумолимо:

— Я вас спрашиваю, сударь, откуда взялся весь этот багаж в моем гараже? И, пожалуйста, перестаньте валять со мной дурака… Я вас спрашиваю!..

Морару посмотрел профессору в глаза, нахмурил брови и ответил довольно резко:

— «Багаж», что находится в вашей машине, господин профессор, и в вашем гараже вашего дома — это наш!.. — Морару особенно подчеркнул слова «ваш» и «наш»…

Брови профессора вздрогнули: он развел руками и с видом полного недоумения переспросил:

— То-есть, как это так… «наш»?! Чей это «наш»?

— Да, господин профессор, наш, — с тем же вызовом произнес Морару. — Всех рабочих и, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что всех честных тружеников и… интеллигентов, конечно… Что же касается того, откуда взялся этот «багаж», — мне, к сожалению, не известно… Однако знаю точно, что приобретен он на трудовые гроши, которые люди отрывали от своего скудного заработка и, может быть, из-за этого голодали…

Профессор Букур, известный своей гуманностью и человечностью, всегда лечивший бедных бесплатно, помогавший многим несчастным и устройством в больницу, и лекарствами, удивленно смотрел на обычно спокойного и молчаливого шофера. Ему показалось, что слова эти были произнесены не тем Аурелом Морару, которого он знал на протяжении многих лет, а кем-то другим. Еще не понимая ничего, профессор почувствовал уважение к этому человеку и уже более мягко сказал:

— Да-с, извините-с, но я, сударь, все же не понимаю…

Морару шагнул вперед и, понизив голос, четко сказал, глядя прямо в глаза хозяину:

— Это… типография! Типография, печатающая газету. Коммунистическую газету! В ящиках шрифт, в свертках — экземпляры последнего выпуска, которые сейчас все честные румыны ждут с нетерпением… Случилось так, что некуда было девать типографию — и пришлось оставить ее в машине. Вот и все. — Морару бросил взгляд на дверь и добавил: — Да, все! И этого я не собираюсь отрицать ни в сигуранце, ни в трибунале, ни даже на том свете!.. Я коммунист! И теперь, господин профессор, вы можете вызвать полицию… если еще не успели этого сделать…

Профессор молчал, с изумлением глядя на своего шофера. Потом он прищурил глаза, потрогал свои пушистые седые усы.

— Да-с, вы мне сочинили про течь в водяной помпе, про свою болезнь. Но помпа цела, и вы, что я могу засвидетельствовать, совершенно здоровы. Поэтому разрешите мне не поверить тому, о чем вы сейчас так, с позволения сказать, артистически рассказывали… Да-с…

Морару смутился.

— У вас, господин профессор, конечно, есть основания так думать. О помпе и о болезни я солгал — другого выхода не было. А то, что вы мне сейчас не верите… — и он развел руками.

— Впрочем… Разрешите, сударь, мне самому убедиться… Вы сказали, у вас там газеты? Так-с?

— Да, газеты.

— Так вот, господин Аурел, извините-с, но я попрошу принести мне один экземпляр. Хочу лично убедиться! Да-с…

Морару еще не совсем понимая, зачем профессору газета, быстро вышел из комнаты.

Однако Букур тут же спохватился: возможно, у шофера где-то хранится экземпляр такой газеты, но, может быть, вовсе не в тех свертках, что лежат в его машине. И когда Морару уже спускался по лестнице, до его слуха донесся голос хозяина:

— Одну минутку!.. Я пойду с вами… Подождите.

Морару остановился. Профессор явно волновался: несколько раз он совал руку мимо рукава пальто, шляпу надел задом наперед, а кашне небрежно накинул поверх…

В гараже Морару бережно достал из свертка газету и протянул профессору. Тот взял ее в руки, понюхал.

— Совсем свежая… Люблю запах типографской краски… — Он нащупал в кармане очки, надел их и вполголоса прочел: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Калитку вы хорошо заперли? — заговорщическим шепотом вдруг спросил он, отрываясь на минуту от газеты.

Морару внимательно смотрел на своего хозяина и, казалось, не слышал вопроса. Букур поднял брови.

— Проверьте, проверьте, пожалуйста, — он подошел поближе к лампочке, висевшей над верстаком, развернул газету — она была небольшого формата — и стал читать. Иногда он чуть заметно кивал головой, как бы соглашаясь, иной раз хмурился и наклонял голову набок, словно удивлялся чему-то. Читал он долго. Казалось, старый профессор нашел в этом листке, напечатанном на шероховатой оберточной бумаге, без сенсационных сообщений и громких заголовков, что-то чрезвычайно важное и нужное.

А Морару молча стоял и не сводил с него глаз…

Кончив читать, профессор медленно сложил газету, опустил голову и глубоко вздохнул. Немного спустя он обратился к шоферу:

— Но вам, господин Аурел, я все-таки не прощу!.. Слова хозяина ошеломили Морару. Сердце лихорадочно забилось, к лицу прилила кровь. Неужели профессор прочел газету, выведал все, что хотел, и теперь… Он не находил слов…

А профессор с тем же суровым выражением лица положил газету на верстак, снял очки и повторил:

— Да, не прощу!.. Такие вещи не прощаются! Вы понимаете? Вы предложили мне вызвать полицию!.. Это прелестно! Отрадно слышать, что вы меня сочли способным на донос!..

Морару что-то невнятно пробормотал — он совсем растерялся.

— Нет, нет… простите, но я оскорблен и будь я помоложе и… так сказать, в другой обстановке, вызвал бы вас на дуэль! Да, да сударь!..

Морару облегченно перевел дыхание. У него было такое ощущение, будто лопнул обруч, сжимавший его грудь и мешавший дышать… Ну и старик! А он уже не знал, что и думать…

— Да вы не ухмыляйтесь!.. Я говорю вполне серьезно!..

Морару пытался сказать что-то, но профессор и слушать не хотел:

— Одну минуту… Скажите, пожалуйста, сколько времени вы работаете у меня?

— Шестой год, — коротко ответил Морару, не понимая, к чему клонит профессор.

— Нет, ошибаетесь. По-моему, гораздо больше!

— Извините, господин профессор, но именно так. В августе исполнилось пять лет. Это я точно…

— Хорошо. Допустим, пять, шесть… все равно — и этот срок вполне достаточен, чтобы узнать человека. Значит, за пять лет у вас сложилось обо мне такое мнение? — Букур был всерьез огорчен.

— Что вы, господин профессор… Я как раз о вас самого лучшего мнения… Но… там наверху, когда я пришел, мне казалось, что все потеряно… Извините меня…

Профессор потер руки и, видимо, забыв, что он в гараже, принялся ходить туда-сюда, словно у себя в кабинете. Время от времени он приговаривал: «Вызывайте полицию! Гм… прелестно, что и говорить!» — Вдруг он остановился, нахмурился и сделал, жест, как бы приглашая Морару самого рассудить:

— Вот вы — коммунист… Так? Так. И, вероятно, уже не первый год. Значит, не мне учить вас. Однако ж вам, сударь, надобно знать людей, тем более тех, с которыми работаете, или, как скажем в данном случае, у кого работаете. Оттого я и говорю — непростительно, да-с, непростительно бросать мне подобные слова!

Букур явно разволновался. Он даже попросил у Морару папиросу:

— Дайте, дайте… Ничего, что дешевые. Хочется подымить… С двадцать четвертого года не брал табака в рот…

— Так, может, и сейчас не стоит? — спросил Морару, протягивая пачку «Месериаш».

— Ничего… Давайте.

Старик как-то неловко взял папиросу, закурил и закашлялся.

— Так позвольте-с теперь, господин Аурел, мне все же узнать, если можно, конечно, что такое произошло у вас? Почему вот этот «багаж» прекратил работу?

Морару замялся.

— Ждем помещения… Должны на днях подобрать подходящее место…

— А там, где прежде печатали, стало опасно?

— Да не совсем… Просто засиделись долго на одном месте…

— Ну, ладно. Меня это не касается. Как я понимаю, типографию вам девать некуда. Вот что плохо.

Профессор, задумавшись, прислонился к верстаку. Морару завязал в простыню пачку газет, закрыл дверцу машины и хотел было опустить на место капот, но увидел невредимую водяную помпу и, сконфузившись, нерешительно подошел к хозяину.

— Господин профессор! Вы уж меня простите… Я сам мучался, что обманул вас, но поверьте — у нас вот… — он провел ребром ладони по горлу. — Извините еще раз!..

— Это все мелочи, — профессор махнул рукой и озабоченно нахмурился. — Вам нужно помещение для типографии, а его, очевидно, нет.

— Пока что нет…

— Так-с, так-с, — тихо, почти про себя, произнес профессор. Он помолчал, затем, коснувшись рукой полушубка Морару, сказал: — Вот, видите ту лесенку? Там у нас подвал, вы знаете… Правда, он небольшой. Когда я строил гараж — думал использовать его под кладовую для автомобильного хлама. Кажется, уже при вас мы там держали старую резину и еще кое-что… Сейчас он пустует… Так может быть этот подвальчик подойдет вам? А?

Морару оторопел. Ну и день! Неожиданность за неожиданностью. И он взволнованно сказал:

— Помещение-то замечательное, но ведь рискованно, господин профессор… В вашем доме — подпольная коммунистическая типография!

Профессор небрежно махнул рукой: «меня, мол, этим не испугаешь», и, положив руку на плечо Аурела, спокойно сказал:

— Давайте рассудим… Вы взяли мою машину, погрузили туда вот эту штуку и возили ее куда-то. Но вы же меня не спрашивали! Так? Затем привезли все это хозяйство ко мне в гараж. Вы меня спрашивали? Тоже нет! Так? Так!.. Я ведь сегодня случайно зашел в гараж, хотел посмотреть, как утеплить его, чтобы вы не простуживались… — профессор сделал паузу и искоса посмотрел на Морару, оба рассмеялись… — Так вот, теперь продолжайте в том же духе и так же не спрашивайте меня… А подвал занимайте!..

Морару почувствовал, что у него защекотало в горле.

— Да… Я до сих пор ничего о вашей деятельности не знал и в дальнейшем знать не буду. А в гараж к вам обещаю больше не заходить… Но вы и сами будьте поосторожней. Да, да, сударь… И не смотрите на меня так, словно собираетесь объясниться в любви. А в качестве арендной платы за помещение… — старик поднял указательный палец, — будете давать свежий номер вашей газеты!.. Могу ее возвращать. Это уже как будет угодно!..

Морару схватил руку профессора и крепко ее сжал.

— Спасибо вам, господин… нет, разрешите… товарищ профессор!..

— Пустяки, пустяки, тайкэ Аурелиу, как видите, я не бессеребренник.

IX

В последние дни положение Лулу Митреску неожиданно изменилось: ему удалось в каком-то кабаке обыграть в «чет-нечет» приезжего приказчика да еще «отхватить», как он выражался, целый комплект нестандартной экипировки. Это уже германское посольство позаботилось, чтобы его «доверенные» люди были снабжены вплоть до самых мелочей, начиная с костюма, пальто и шляпы и кончая дорожным несессером и бритвой. Однако это произошло после того, как Лулу пришлось преодолеть трудности, о которых он сам говорил: «Еле-еле выскочил, слово чести легионера, не вру!..»

И теперь, когда все это осталось позади, Лулу держался гордо: разговаривал лениво и небрежно, а садиться в трамвай или автобус уже брезговал — нанимал такси. Вообще он считал себя персоной, о которой известно не только советнику германского посольства и будущим руководителям страны, и уже помышлял о месте в истории легионерского движения… Плоховато, однако, все еще было с финансами: всегда не хватало. То, что иногда удавалось подцепить в карты или в «чет-нечет», он тут же, на второй или третий день, уступал с процентами новому партнеру. Это обстоятельство и вынуждало Лулу постоянно выискивать лазейки для получения ссуд. Его успокаивало сейчас лишь то, что в ближайшие дни намечалась длительная поездка по периферии, где он надеялся поживиться за счет провинциальных деятелей легионерского движения. Лулу не забывал, что этим он обязан шефу. Но мог ли он, облеченный таким доверием, подозревать, что участь его одно время была предрешена и что кое-кто из легионеров уже получил от Думитреску приказ, в какой именно части Дымбовицы надлежит выбросить его труп.

И вдруг шеф рассказал ему эти подробности!..

В душе Лулу зашевелилось что-то, похожее на угрызение совести. Нет… Шеф действительно спаситель!..

— Вас можно сравнить только с Христом! Честь легионера, не вру!.. — вскинув руку вверх, торжественно произнес Лулу.

Заримба растянул рот в улыбке. Сравнение групповода польстило ему, однако Гицэ умолчал о том, как еще несколько дней назад на заседании «Тайного совета» он сам, ни с того ни с сего, высказал беспокойство, что отдельным легионерам, и в частности его групповоду по связи, оказывают чересчур большое доверие.

— Не слишком ли много он знает! — и Заримба многозначительно посмотрел на Думитреску.

Думитреску удивился. Он, возможно, и не вспомнил бы о проверке, которую собирался устроить Митреску, однако сейчас, после напоминания самого Гицэ, он решил, что, вероятно, горбун надумал избавиться от своего красавчика. Что ж, он не прочь. Красавчик действительно много знает, особенно о деле Гылэ. И Думитреску предложил убрать групповода без всякой проверки…

Заримба, однако, возразил:

— Нет, надо все-таки сначала проверить. Выдержит — значит, будем и дальше доверять. Герр Доеринг против того, чтобы всякий раз вводить в курс наших дел новых людей. Что касается групповода Митреску — он нам еще нужен, а убрать его всегда успеем…

Думитреску не мог понять, что за игру ведет горбун — сам предлагает и сам же возражает.

И вот Гицэ все рассказывает Лулу… Не все, конечно. Зачем? Просто ему нужно убедить Лулу, что Думитреску его смертельный враг.

Лулу ходил сам не свой — нелегко быть готовым каждую минуту принять смерть и делать вид, что ничего не знаешь о затеянной проверке. Ведь Заримба предупредил: если он выдаст себя чем-либо, смерти не миновать…

Как-то днем Лулу зашел домой. Хозяйка, у которой он снимал угол, указала на лежавшее на подушке письмо. У кровати стоял чемоданчик. Лулу сразу насторожился. Он распечатал письмо, извлек из конверта ключик, при помощи которого, как говорилось в письме, ему следует открыть чемоданчик. «А вдруг там что-нибудь взорвется?», — подумал на миг Лулу. Но, преодолев страх, он все же решился. Приподняв крышку, Лулу остолбенел: чемоданчик был набит денежными купюрами. Сверху лежала записка, напечатанная на машинке, в ней сообщалось, что взамен этих, денег ему предлагается немедленно сообщить по указанному адресу, каким путем должны выехать за границу Сима и Думитреску…

Лулу прекрасно понимал, что это и есть та самая ловушка, о которой его предупреждал шеф. Тем не менее, с невероятной тоской глядя на новенькие купюры, он думал: «А что, если схватить этот чемоданчик и удрать куда-нибудь за границу? А Думитреску написать, что Заримба ему рассказал о предстоящей проверке!…»

Лулу вздрогнул, когда неожиданно в комнату вошла хозяйка, и захлопнул чемоданчик. Потом снова прочел письмо и остановился на слове «немедленно»… Спустя полтора часа он поднимался по ступеням дачи Маниу и вскоре предстал перед Думитреску. Передавая чемоданчик и анонимное письмо, он рассказал об обстоятельствах, при которых получил их, и не преминул с пафосом заявить, что «заветы великого «капитана» для него дороже денег!» Думитреску был удивлен. Такая сумма… Он бы за себя не поручился… Однако, ничего не сказав, достал из бумажника листок бумаги, велел групповоду вынуть из чемоданчика пачки с деньгами и стал проверять номера купюр…

Лулу мастерски изобразил удивление. Но Думитреску, не выразив восхищения честностью групповода, дал понять, что и в дальнейшем ему будет известно все, что бы Лулу ни делал…

— Абсолютно каждый шаг! — рявкнул он.

Лулу вскинул руку и начал что-то бормотать, но Думитреску оборвал его:

— Заткнись, чесоточный!Горбуну это болтай, а не мне!… Кругом, марш!

Лулу, не успев еще раз взглянуть на чемоданчик, пулей вылетел за дверь. Долго после этого он нервничал: закончилась ли проверка или последует еще какая-нибудь новая.

Теперь, когда он и шеф сидели в доме авиационного механика Рабчу, с нетерпением ожидая его прихода, Лулу ликовал. Его главный враг Думитреску улетел еще утром, а он, Лулу Митреску, остался жив! Правда, этим он обязан шефу. Но зато и шеф может положиться на него… Заримбе же только это и нужно было. Ведь рано или поздно ему придется столкнуться с Думитреску. Тогда он уберет его при помощи Лулу. И Сима тоже… Они теперь задерут носы, когда приедут от фюрера. Но ничего!

Тем временем он говорил с Лулу о предстоящей поездке на периферию страны, в Буковину и Бессарабию, инструктировал, как надо наладить там легионерское движение.

Наконец пришел Рабчу. Потирая руки от удовольствия, он сообщил, что самолет вернулся, и что оба господина благополучно доставлены на территорию Чехословакии…

— Все в лучшей форме! — прошепелявил Рабчу.

Заримба тоже казался довольным:

— С вами, я вижу, можно работать. Вы человек дела!.. — говорил он, горячо сожалея, что не догадался с помощью этого шепелявого подстроить аварию самолета где-нибудь над Карпатами… Гицэ досадовал, что эта мысль осенила его только сейчас… Вскоре он отправил групповода вперед, сказав, что вместе ехать им не следует.

Лулу с удовольствием покинул дом Рабчу. Когда такси, увозившее его, пересекало площадь Виктории, было уже совсем темно. Несясь по темным улицам города, Лулу размышлял, куда же направиться? В тот кабак, где в прошлый раз основательно пощупал приезжего приказчика, или в «Колорадо»? Нет, сюда без денег не сунешься. Когда проезжали мимо отеля «Атене Палас», Лулу вдруг приказал шоферу остановиться. Нет ли у Мими ее провинциала?.. — мелькнула мысль. Расплатившись с шофером, он бросился в кафетерий, купил жетон и, опустив его в автомат, стал набирать номер. В трубке раздался голос Мими. Лулу не ответил. Он понимал, что если Мими не разрешит ему придти, ее потом не уговорить. А теперь он пойдет прямо в номер… У дверей Лулу прислушался: в комнате было тихо. Он вздохнул, оглянулся по сторонам и постучал. За дверью послышался голос Мими:

— Кто?

Лулу невнятно ответил:

— М-м-м…

Мими приоткрыла дверь.

— Ты, киса! — воскликнула она, увидев Лулу. — Что ж это ты не звонил?

Лулу притворился, будто не слышал и, заглянув через плечо Мими, вошел. В глубине комнаты на кровати сидел толстый лысый человек в жилете. Лулу галантно снял шляпу и поклонился. Несмотря на страстное желание схватить нахала за хлястик пальто и вышвырнуть вон, Мими ничего не могла сделать. Лулу тем временем снял перчатку и, подавая руку человеку с широкой золотой цепочкой поперек жилета, извинился за беспокойство и в то же время рассыпался в уверениях, что чрезвычайно счастлив новым знакомством.

Человек в жилете встал. Лицо его и даже лысина покраснели. Он улыбнулся и застенчиво проговорил:

— Ну, да… И мне тоже приятно познакомиться.

Мими представила Лулу как своего брата, служащего одной заграничной фирмы. Но Лулу, давно сообразив, что это и есть тот самый провинциал, с которым Мими не хотела его знакомить, решил взять быка за рога.

— Вы еврей?

Человек с лысиной ответил не сразу. Вопрос застал его врасплох. Он задвигал челюстями, словно что-то прожевывая:

— Да. А что, я плохо выгляжу?

— Нет, почему же… — ответил галантно Лулу. — Но разрешите знать, с кем имею честь быть знакомым?

— Вы это меня спрашиваете?

— Разумеется.

Лысый еще больше покраснел, одернул жилет, словно он ему мешал отвечать, потрогал зачем-то свой довольно мясистый нос с кустиками черных волосков и ответил:

— Эм… Э… Я… кумерсант… У меня фамилия Гаснер…

Мими понимала смущение Гаснера. Она поцеловала его в щеку и удобно устроилась на его коленях.

Лулу продолжал стоять, но видя, что приглашения сесть за уставленный винами и закусками стол ему не дождаться, он извинился, что вошел в номер в пальто, и тут же пошел раздеться. Мими хотела выпроводить Лулу, но Гаснер остановил ее:

— Зачем? Он мне нравится. Энтилигент!.. Пусть немного посидит, а что?

Повесив пальто и шляпу на вешалку в крошечной прихожей, Лулу вернулся и, продолжая извиваться в извинениях, сел за стол.

— О, пардон! Я ж слыхал о вас! Слово чести!.. Минуточку и я вспомню. — Лулу потер лоб, делая вид, будто припоминает. — В Бессарабии у вас, кажется, мануфактурный магазин? Нет?

— Ну, спрашиваете! У меня в Бессарабии такой магазин, что будьте мне здоровы… Немного таких найдется и тут, в Букуреште!

Мими была вне себя: этот наглец повторяет то, что она имела глупость рассказать ему! Ей хотелось замять разговор, но Гаснеру нравилось, когда его хвалили. И если уж нашелся человек, который говорил о нем столько лестного, да еще в присутствии Мими, так разве можно было лишиться такого удовольствия? Боже упаси!.. Пусть Мими знает, что Гаснер не просто какой-нибудь коммерсантишка!..

— Ну, Мимочка, так ты еще сумлеваешься, кто такой Гаснер? А? Твой брат таки молодец… Он враз меня узнал!..

Мими смеялась, показывая свои белые ровные зубы, и гладила лысину Гаснера. А Лулу наполнял свой бокал, иногда доливал рюмки Гаснера и Мими и предлагал новые тосты, от которых коммерсант, разумеется, не мог отказаться. Ведь почти все тосты были в честь гостя из далекой Бессарабии! Лулу пил за здоровье «известного коммерсанта», за его «успех в торговле», за «дружбу и искренность», за «человечность вообще» и за «любовь» в частности… Вскоре Лулу полез целовать Гаснера и начал рассказывать, что в детстве любил ходить к синагоге и смотреть в окна.

— Это же потрясающая нация! Слово чести гвардейца!.. Ну, да — офицера-гвардейца!.. Ведь сам Христос был иудеем! И я бы тоже не прочь стать евреем. Слово чести, не вру!

Мими рассмеялась:

— Хотела бы посмотреть, как сэр Лулу пойдет в синагогу!

— А что? Если понадобится, пожалуйста… Плевать! Я люблю их больше кого хочешь… Слово чести, не вру!

Гаснер старался быть взаимно любезным.

— Э… Захочете — хорошо. Нет — как захочете… Но не думайте, и среди наших евреев есть такие… И я сам, вы думаете, их люблю? Боже сохрани! Паршивцы такие, что аж не знаю… Хочут тебе влезть обеими ногами прямо в живот… Ну, так вы еще видали таких? А?

Мими слушала, глядя Гаснеру в рот, а Лулу то и дело опустошал бокалы.

Гаснер продолжал:

— Ну да… У нас там в Бессарабии есть такой Шмая Хаймович… У него лавка. Мануфактуры там кот наплакал, но, паршивец, старается делать вид, будто торгует дешевле, чем я. А у меня одиннадцать приказчиков, два ученика, товару больше чем на два миллиона лей и магазин в двухэтажном большом доме… А вывеска такая, что аж тянется на весь фасад! И этот Шмая еще хочет делать мне конкуренцию! Ну, так вы еще видали такого паршивца? А? Но поверьте мне, он скоро даст такой банкрот, что аж попадет в острог. Мне надо только шепнуть одним там босякам… И если еще один-два погромчика на его лавку, тогда будьте мне здоровы…

Лулу слушал, стиснув зубы. Мими толкала его под столом носком туфли и выразительно показывала глазами на дверь. Но он делал вид, что не понимает ее намеков. Лулу давно раскусил Гаснера и старательно поддакивал ему, однако чувствовал, что в конце концов ему придется покинуть номер и тогда знакомство с богатым коммерсантом окажется безрезультатным… Наконец, он допил остаток вина и притворился пьяным. Что же касается Гаснера, то он действительно охмелел. Потом ему стало плохо и Мими увела его в ванную. А когда они вернулись, Лулу лежал на продырявленной кушетке и храпел. Сколько Мими его ни тормошила, все было бесполезно. Гаснеру же становилось все хуже и хуже. Он сел на кровать, уронил голову на подушку и глубокомысленно заметил:

— Эн… энтиле… гент, а напился, как сапожник! Но… это все-таки твой брат. Пусть уж спит тут, а ты пойдешь ко мне в номер…

Лулу понял, что его могут здесь оставить, а номер запереть. Тогда все сорвется. Он заворочался, делая вид, что просыпается. Мими обрадовалась. А Гаснер поднялся и начал одеваться: застегнул все пуговицы на жилете, взял со стула пиджак… Но вдруг руки его тревожно забегали по карманам, лицо побледнело, губы вытянулись и он зашептал: — У-ва… У-ва… Нету… А! Таки да нету, Ай-ай-ай!

Мими звонко рассмеялась, глядя на вытянувшуюся физиономию Гаснера, но тот не разделял ее веселья.

— Смеется! У меня был портмонет, но его уже, кажется, не стало.. У-ва!..

Мими насторожилась:

— Это что, кошелек?

— Не все равно — кошелек или портмонет? Пусть будет кошелек, но у меня его нету…

Мими стала успокаивать:

— Котик, поищи лучше… Вспомни, может ты его оставил у себя в номере?!

Но Гаснер продолжал выворачивать карманы и приговаривать:

— Хорошо сказать «котик, ищи получше»!.. У меня в магазине товару на два миллиона лей и то я знаю, где лежит каждая иголка, а тут портмонет и там десять тысяч лей и еще пятьсот сверху, в отдельном карманчике, и вдруг я не знаю, куда положил!.. Ну, так вы еще видали такие фокусы? А? Ограбили, как отца в мирное время одесские проститутки!..

Услышав слово «ограбили», Мими вскочила, словно ужаленная:

— Это кто же тебя ограбил? Я?

— А я знаю?.. — пожал Гаснер плечами. — Ты или твой брат — мне от этого не легче. Я знаю лишь, что у меня был портмонет, а теперь его нету…

Мими прикусила палец и на минуту задумалась. Посмотрев на побледневшее лицо Гаснера и на лежавшего с закрытыми глазами Лулу, она на цыпочках подошла к последнему и, схватив одной рукой его пышную шевелюру, второй так вцепилась в щеку, что Гаснер вскрикнул «у-ва!», а Лулу сразу вскочил. Пока он с невинным видом оглядывался, будто не понимая, что происходит вокруг, и недоуменно потирал расцарапанную щеку, Мими снова с размаху ударила его по лицу и истерически закричала:

— Сейчас же гони кошелек, не то я изорву в клочки твой костюм и пальто и исцарапаю твою подлую рожу! Слышишь!..

Гаснер стоял в углу и дрожал, словно только что вылез из проруби…

— У-ва! Я прошу, не надо это… Выпусти меня, и я уже не хочу больше портмонет…

— А ты, каракатица лысая, замолчи, — огрызнулась Мими, — не то я тебе покажу, что такое «ограбили»…

Гаснер еще больше затрясся.

— Да, да, да, я молчу… Молчу, Мимочка, я…

Мими снова замахнулась, однако на этот раз Лулу перехватил ее руку, но она вырвалась, бросилась к столу и, схватив бутылку, уже нацелилась запустить ею. Тогда он извлек из-за борта пиджака черный кожаный бумажник, небрежно кинул его на кровать, потом как ни в чем не бывало подошел к вешалке и стал одеваться.

Гаснер просиял, увидев бумажник, однако взять его не осмелился и продолжал стоять, бросая умильные взгляды то на Мими, то на портмоне.

Мими поставила бутылку на стол и, подбоченившись, с издевкой сказала:

— Господин инспектор американской фирмы «Лондон-Экспок», воришка ты, да еще мелкий…

Лулу надвинул на лоб шляпу, провел рукой по щеке, из которой сочилась кровь, и, уже взявшись за ручку двери, обернулся к Мими:

— Мы еще, мадемуазель, посмотрим!.. Это вам…

Однако он не успел досказать: Мими в ярости вскинула ногу, и башмак угодил Лулу в висок. Лулу согнулся от боли, хотел что-то сказать, но увидев, как Мими снова бросилась к столу за бутылкой, мигом исчез за дверью.

Гаснер, казалось, не дышал. Он держался за отвороты пиджака и делал глотательные движения, словно его одолела икота.

Мими одела башмак, взяла с кровати бумажник и подошла к Гаснеру:

— Заберите свой «портмонет» и знайте, что хоть я проститутка, однако честнее вас, вшивый коммерсант!.. А за «ограбили» вот вам, — Мими развернулась и так ударила Гаснера бумажником, что он вскрикнул, ухватившись за щеку, и неуклюже попятился к выходу, приговаривая:

— Мимочка, э… не сердись. Это я нечаянно… Ты знаешь… я люблю тебя!

Мими сурово глянула на Гаснера, и ему показалось, будто она снова собирается наброситься на него; в ужасе он крикнул:

— Я уже ухожу, не сердись, ей-богу, ухожу!..

Оказавшись в коридоре и убедившись, что там никого нет, Гаснер раскрыл бумажник и пересчитал деньги. Успокоенный, он поплелся к себе в номер, держась за щеку и приговаривая:

— У-ва! Вдарила так, что аж искры заблестели в глазах… Такая рука, что не мешало, если бы она отсохла, у нее хоть бы лет на двадцать… Так вдарить! А?

X

За последние два дня резко похолодало. Лужи на окраинах столицы сковало так основательно, что по ним теперь с криком и визгом скользили возвращавшиеся с занятий школьники. Однако большинство детей могло им только завидовать: разутые, раздетые, чаще всего голодные, съежившись у запотевших окон, с тоскливой завистью следили они за играми своих сверстников. А по ночам все чаще приезжали сыщики и уводили «непокорных» в тюрьму. В большинстве своем это были отцы тех, кому не в чем было выйти на улицу… До поздней ночи не гас свет в трибуналах. Потом начиналась «сортировка»: кого в Дофтану или Мислу, кого в Дымбровень или Жилаву, кто оставался в Вэкэрешть на доследование… Тюрем было много. Следуя примеру французского правительства, преследовавшего коммунистов, усилило репрессии и королевское правительство Румынии… Словно шакалы, рыскали агенты сигуранцы, подслушивали предатели, вынюхивали сыщики.

А борьба продолжалась…

В гараже «Леонида» все шло по-прежнему. Большие часы, что висели во дворе, то шли, то останавливались, старший мастер Вулпя подгонял рабочих, а электрик отпускал остроты и копировал походку секретарши главного инженера. Илиеску, озабоченный арестами товарищей и отсутствием помещения для типографии, копался в коробке скоростей, снятой с машины, которую вернули по рекламации. Владелец жаловался на странный вой не то в сцеплении, не то в коробке скоростей. Причину шума Захария нашел. Но-вот куда перевезти типографию, не мог придумать… Помещение, что он смотрел утром, не подходило — поблизости было много посторонних глаз. Во время перерыва Илиеску вновь куда-то исчез. Вернулся он спустя сорок минут после звонка. Хорошо, что старшего мастера Вулпя не было. А те, кто заметил отсутствие Захарии в мастерской, промолчали. После обеда время шло как-то особенно быстро, может быть, потому, что рано опускались сумерки…

Илья собирался включить свет, когда в диспетчерскую, держа в руках ведомый диск сцепления, вошел Захария.

— Найден какой-то погреб, — шепнул он, — но я его еще не видел…

— Погреб в безопасном месте, — продолжал Захария, — но боюсь, что работать там будет очень неудобно. Однако и ждать больше нельзя. Материала накопилось уйма! Редактор говорил, что из Дофтаны получены плохие вести… Одного нашего товарища забили палками… Насмерть… Администрация объясняет, будто он повесился в камере — хотят замести следы, но это им не удастся… С работы иди домой и передай Морару, чтобы был наготове, а в восемь тридцать жди меня у представительства «Додж». Знаешь, где это?

— Ну ясно! Напротив университета, — ответил Илья.

— Да… Но нам надо назначить и запасную явку на случай, если я не смогу придти вовремя… давай на одиннадцать часов сегодня.

— Где? — спросил Илья.

— Гм… Где? Давай на площади Виктории, около бодеги, что на углу, там большая вывеска — «Брагадиру». Договорились?

Илиеску поднялся наверх к главному инженеру, а Томов пошел в кладовую — нужно было сверить с кладовщиком заказы перед отправкой их покупателям. У дверей кладовой, перед широкой доской, заменявшей прилавок, на котором обычно рабочие получали детали, собралось несколько человек: вернувшийся из дальней поездки шофер «Понтиака» Арпад Саакал рассказывал о страшном взрыве и пожаре на целлулоидной фабрике…

— Котел там взлетел в воздух с хлорным газом… Посмотрели бы, что было, жуть!.. Все горело!

— Когда ж это случилось? — спросил кладовщик.

— Три дня назад.

— А пожарники что, спали? — поинтересовался сутулый кузнец, вечно дымивший коротенькой трубкой.

— Что пожарники, — сдвигая фуражку на затылок, ответил шофер. — Ты знаешь, что такое хлорный газ? Это ж страшнее бензина в тысячу раз!

— Ну-у! — произнес кто-то удивленно.

— Вот тебе и «ну». Фабричная пожарка начала было гасить, но куда там… На такой огонь — с допотопными насосами… Да и городские, когда прибыли, ничего не могли сделать. Вода не берет! А той пены, которой можно было бы тушить, у них не оказалось… Съехалось туда черт знает сколько пожарных машин, да толку никакого. Зарево такое, что ночь стала светлее дня.

— Наши пожарники домишко-то какой-нибудь паршивенький не могут спасти, не то что целую фабрику! — сказал кладовщик.

— Ну и черт с ней… Подумаешь, фабрика сгорела! — ухарски сплевывая, произнес мальчуган-ученик в рваном берете, сдвинутом на затылок.

— Как это черт с ней? Ты что мелешь? — накинулся на него электрик.

— А чего? Моя она, что ли? — задиристо ответил парень.

— Болван ты и больше никто! Хозяин-то фабрики получит страховые, наверное, не один миллиончик! И будь здоров!.. А наш брат, что там работал, где теперь найдет место? Дурень ты несчастный!.. «Моя она, что ли»… — передразнил электрик.

— И это бы еще ничего… — добавил шофер. — Наших там сгорело много… Вот что страшно!..

Парень покраснел и виновато спросил:

— Совсем насмерть, что ли?

Эти слова еще больше разозлили электрика:

— Ты что, сроду такой? Или, может, тебя мать в детстве колотила дубиной по голове?

Приехавший шофер объяснил парню:

— Да там сразу больше сотни человек скосило… Ты понимаешь, что такое взрыв? Кругом все плавилось, а ты спрашиваешь насмерть ли?

Кто-то из рабочих спросил:

— Как теперича будет с семьями тех, что сгорели-то? Получат за своих? Или как?

— Получат!.. — вскипел электрик. — То же, что получила у нас в позапрошлом году жена слесаря Василиу, когда вон там, в углу, лебедка оборвалась и убила его… Много ей дали тогда? Забыл?

— Шиш дали, — заметил кузнец.

— Сколотили, помню, мы ему тогда ящик, да администрация расщедрилась, всучила его жинке в зубы тысчонку, и будь здоров! А у нее трое детей… Вот так-то оно и на этой фабрике, небось, будет… Мы тут нужны только живыми да здоровыми, когда хозяева знают, что из твоих рук прибыли выжмут…

— Ты меня спроси, чего ходить далеко? Много я получил у Малакса, когда мне там ногу оторвало? — кивнув на штанину, прикрывавшую деревянный обрубок, спросил кладовщик. — Вот и работаю теперь за гроши, как полчеловека… А то спрашивает, получат ли, будто сам не знает…

— Ежели б рабочие делали как надо, тогда не им бы шиш, а хозяевам, — проговорил охрипшим голосом кузнец. — Вот эта сталь тоже, — показал он на согнутый коренной лист рессоры, — сама не подалась бы, ежели б я ее молотом, как надобно, не прижал… Так оно, братцы, кругом, везде и повсюду… Ежели мы, рабочие, прижали бы молотом, может, что и вышло бы…

Кузнец хотел еще что-то сказать, но тут подбежал рабочий и шепнул, что старший мастер Вулпя вошел в соседний бокс. Его побаивались: уж очень он был придирчив и криклив. Все стали расходиться. Илья договорился, что кладовщик перепишет номера покрышек, подлежащих отправке в Кишинев, и ушел с копиями накладных в диспетчерскую для сверки заказов…

В диспетчерской под впечатлением рассказа Арпада о жертвах взрыва он думал о том, какое сейчас горе в семьях погибших рабочих. «А кузнец, — решил он, — хороший мужик. Знает ли Захария о его настроениях?»…

От этих мыслей его отвлек вошедший кладовщик. Он разложил накладные и стал вписывать номера покрышек в отправительные бланки. Томов воспользовался его присутствием, чтобы сбегать наверх к главному инженеру узнать, не будет ли еще чего-нибудь для отправки кишиневскому филиалу.

Поднявшись на второй этаж, Илья заметил, как в кабинет главного инженера вошли два человека. Он не видел их лиц, но решил, что это чужие: один был в длинном пальто, другой в полушубке, как будто с меховым воротником, и в сапогах, какие обычно носят офицеры. «Теперь уже неудобно входить», — подумал Илья и прислонился к стене. На матовом стекле двери была царапина, заглянув, он увидел, что человек в сапогах, расстегнув полушубок, показывает инженеру какой-то значок, приколотый изнутри к отвороту пиджака. Инженер привстал и подал руку пришедшим, которые уселись в кресла. Илья замер. Он сразу сообразил, что́ это за гости. По рассказам он знал, что только агенты тайной полиции — сигуранцы — носят так свой значок и предъявляют его вместо удостоверения.

«Видимо, они долго просидят у него», — подумал Илья и стал спускаться по лестнице, однако какая-то неясная тревога не оставляла его: «Чего это они пожаловали к нам?» Стараясь отогнать подозрение, он убеждал себя, что раз гараж поставляет автомашины и детали префектуре полиции, значит, оттуда могут придти… Он вернулся в диспетчерскую и сказал кладовщику, что главный инженер занят.

— Знаешь что, ты зайди к нему попозже, а я тем временем схожу к себе в кладовую и выдам слесарю прокладки, — сказал кладовщик. Томов согласился и занялся другим делом. В это время он увидел промелькнувшего мимо окна Захарию. Илья подумал было, что он идет в диспетчерскую. Однако Захария что-то не входил. Мысль, что он мог пойти к главному инженеру, заставила Илью выбежать. В коридорчике Захарии не было. Томов заглянул в большой холл и увидел, что Захария поднимается по лестнице.

— Господин Захария, погодите, — крикнул он, но Илиеску махнул рукой и продолжал подниматься.

— Зайду на обратном пути… Я к господину инженеру…

В несколько прыжков Илья одолел лестницу и тихо проговорил:

— У инженера двое из полиции… Я только что сам видел, как один показал значок.

— Ты это точно видел?

— Ну конечно, точно!

Илиеску повернулся и, перепрыгивая через ступеньки, сбежал вниз.

В диспетчерской раздался звонок телефона. Оставив Захарию в узком коридорчике, выходящем в холл, Илья бросился в диспетчерскую. Звонил инженер: он поинтересовался, готов ли заказ для отправки кишиневскому филиалу, входит ли и резина в этот заказ, почему дифференциал упакован только в мешковину, а не в ящик, и, между прочим, велел передать механику Илиеску, чтобы тот поднялся к нему… Томов, встревоженный, повесил трубку и только хотел броситься обратно в коридорчик, где его ждал Захария, как с порога услышал голос Захарии:

— Да, я Илиеску… Вижу, узнали меня и… фамилию даже запомнили…

— Немедленно уходите! — произнес незнакомый Илье голос.

— Почему вдруг?

— Я не шучу. Уходите немедленно… — настаивал неизвестный.

— Пожалуйста… — отозвался Захария. — Но я все же могу знать, что случилось?

— Вас должны арестовать… Уже послали за вами… И имейте в виду: у проходной выставлен пост… Все! Я вас не видел и с вами не разговаривал…

Илиеску не сразу понял, в чем дело. Как же так? Неужто он хочет его спасти? Поверить ему? А вдруг это ловушка?.. Но к чему вся эта затея, ведь проще арестовать тут же? — Эти мысли роились в мозгу Захарии, пока он, продолжая стоять на месте, смотрел вслед поднимавшемуся по лестнице Солокану. Он не представлял себе, каких трудов стоило комиссару полиции решиться на этот шаг и, конечно, не догадывался о том, что его приход в префектуру поколебал веру полицая в то, чему он столь преданно служил. Впервые за многолетнюю безупречную деятельность, принесшую ему известность в сигуранце, Солокану позволил чувству взять верх над долгом. Но даже теперь, поднимаясь по лестнице, он то и дело останавливался и думал: «А что, если арестовать Илиеску, пока он не успел покинуть гараж?» Но каждый раз перед ним вставало гневное лицо Захарии и он слышал его слова. «Они в вас стреляют, а вы им служите!»… И Солокану продолжал тяжело подниматься по ступеням.

А Томов стоял в недоумении посреди диспетчерской: кто же мог так говорить с Захарией? Голос незнакомый… Он уже двинулся к двери, как на пороге столкнулся с Илиеску. Тот не дал ему рта раскрыть.

— Беги быстрей в мастерскую. Там Арпад, шофер, такой высокий венгр, что на «Понтиаке» работает. Скажи, чтобы сейчас же заводил машину и выезжал к воротам… Скажи — срочно! Я буду его ждать у ворот… Скорей!

— Значит, они пришли за вами?

— Да. Беги быстрей и сделай вид, будто ищешь меня, в то же время шепни Арпаду. Только осторожно, там Вулпя.

Томов сбегал в мастерскую, нашел Арпада и, передав ему слова Захарии, крикнул на всю мастерскую: «Эй, ребята, не видел ли кто господина механика Захарию?»

Когда Томов прошел в инструментальную и также стал спрашивать, не видели ли господина механика, Арпад незаметно вышел во двор. Почти тут же в окно Илья увидел, как «Понтиак» скользнул к воротам. Несколько успокоившись, Илья вошел в красильный цех и снова громко спросил, не видел ли кто господина механика. Здесь за перегородкой оказался старший мастер Вулпя. Он вышел и, удивленно глядя на Томова, сказал:

— Так он же у тебя в диспетчерской!

— Нет, господин мастер-шеф, там его нет…

Вулпя сердито сплюнул.

— Да что ты мелешь? Я же сам видел, как ты разговаривал с механиком в коридорчике, у диспетчерской! Вот только-только!..

— Да, господин мастер-шеф, но он ушел, а потом позвонил главный инженер. И вот — не могу найти.

Вулпя пожал плечами и отошел.

Томов мучительно искал повод, чтобы продолжить разговор, лишь бы Вулпя не пошел в диспетчерскую и не помешал Захарии уехать, но так ничего и не придумал.

Выйдя во двор, он сразу заметил, что «Понтиака» не было и старик-вахтер закрывал ворота. Илья вздохнул с облегчением. Он пошел в диспетчерскую, позвонил главному инженеру и доложил, что механика Илиеску найти не смог и спросил, не будут ли отправлять еще какие-нибудь детали кишиневскому филиалу? Инженер, однако, ничего не ответил и повесил трубку. В диспетчерскую вернулся кладовщик, и они снова занялись сверкой. А через несколько минут прибежал запыхавшийся парнишка-ученик и спросил, не заходил ли господин механик Илиеску?

Взглянув на него поверх очков, кладовщик ответил, что механик должен быть где-нибудь в мастерских или наверху, у инженера.

— Да нет его наверху. Сам господин инженер звонил в мастерские и приказал, чтобы механик немедленно шел к нему.

— И я тоже его искал, — сказал Томов, чувствуя, что его голос дрожит. — Может быть, он в умывальной, я туда не заходил. Посмотри…

— Да я везде был: и в умывальной, и на мойке, и в вулканизаторской, и даже в туалете. Нет нигде…

— Ну ладно. Нет, так не надо. Найдется, не потеряется. А ты давай катись, не мешай, — деловито сказал кладовщик и снова углубился в накладную. Но не прошло и минуты, как за окном послышался голос старшего мастера Вулпя:

— Ну что, так и не нашли Захарию?

Томов отрицательно покачал головой, и Вулпя ушел. Вслед за ним подбежал электрик и тоже спросил, что случилось с механиком?

Кладовщик не выдержал.

— Да ну вас к дьяволу с этим механиком… Работать не даете!

Электрик сделал веселую гримасу и убежал, но кладовщик продолжал ворчать:

— Надо, так ищите и не мешайте работать. Будто ребенок потерялся… Человек не может и за папиросами сбегать или по своим надобностям сходить. Подай его и все. Будто горит!

Со двора донесся недовольный голос электрика:

— Эй, дед Григоре! Что, уснул?.. Время-то уж — будь здоров! Звонить в полночь что ли будешь?

Томов взглянул на часы: было десять минут восьмого. Во дворе протяжно задребезжал звонок. Кладовщик недовольно поморщился и сказал:

— Господин Илие, может, мы закончим, а?

— Пожалуйста, я могу остаться! — с готовностью отозвался Томов.

— Прошу тебя. Тут нам немного… Закончим, чтобы потом не путаться с этими накладными.

— Пожалуйста, пожалуйста, — повторил Томов, придвигая к себе накладные.

Однако вскоре в диспетчерскую вошел Вулпя и велел им идти домой. При этом он сослался на приказ администрации: «всем до единого покинуть гараж!»

Как бы по секрету Вулпя шепнул, что у ворот — полиция…

Томов и кладовщик удивленно переглянулись, хотя Илья прекрасно понимал, чем это вызвано. Они вышли во двор и смешались с рабочими, устремившимися к проходной. У ворот, действительно, стояли два полицейских и рядом с ними старший мастер. Они молча всматривались в усталые лица людей и иногда спрашивали того или иного рабочего, как его фамилия, а Вулпя кивал головой, подтверждая правильность ответа.

— Какой же нам нынче почет! — послышалось ехидное замечание из толпы, образовавшейся с обеих сторон проходной. — Глядишь, завтра и вовсе с музыкой начнут провожать с работы…

— А ты как думал? — подхватил другой голос. — Нас скоро и в уборную будут с полицией провожать…

— Да не-е… — откликнулись впереди: — Полиция теперь, наверное, будет вместе с нами работать!

Сзади Томов услышал голос сутулого кузнеца:

— Давно бы им пора хлеб честным трудом зарабатывать…

Понизив голос, электрик ответил:

— Тоже сказал… Где это ты видел, чтобы лодыри да полицейские работали?! Они ж привыкли задарма все получать…

Полицейские колючим взглядом провожали рабочих, не решаясь реагировать на их крамольные выкрики.

XI

Выйдя из гаража, Томов пошел по бульвару Братиану. На душе было более чем скверно: Захарию хотят арестовать! А Вулпя видел, что он с ним разговаривал. Подслушать мастер, конечно, не мог, но видел… Кто знает, какие выводы сделает этот дотошный придира. — он ведь уже знает, что полиция приходила за Илиеску. У кинотеатра «Аро» Илья хотел сесть в трамвай, но, постояв немного у остановки, снова побрел по направлению к пансиону — ждать не хватало терпения.

«Придет ли Захария сегодня на явку?.. Как теперь будет с типографией? Что скажет завтра Вулпя?» — эти мысли терзали Илью. Загадочным оставался и разговор, который он невольно подслушал. Кто же это мог предупредить Захарию? Машинально Илья перешел на другую сторону бульвара, к улочке Вильсона. Там у бензиновой колонки «Дистрибуция» заправлялся последнего выпуска «Форд». Несколько любителей восхищенно осматривали машину со всех сторон. В другое время и Томов обязательно остановился бы, но теперь равнодушно прошел мимо и даже ускорил шаг. «Не случилось ли чего-нибудь с Аурелом и типографией?» — думал он с тревогой.

У памятника Братиану Томов снова подошел к остановке. Народу здесь было еще больше, но он решил дожидаться трамвая. Вдруг кто-то взял его за локоть. Илья обернулся и увидел улыбающегося Морару. Он с такой радостью пожал Томову руку, будто не видел его бог весть сколько времени, и предложил пойти куда-нибудь… Илья понял, что Аурел хочет что-то сказать.

Как только они отошли от трамвайной остановки, Илья начал рассказывать о приходе в гараж полиции и о бегстве Захарии… Это сообщение, конечно, очень огорчило Аурела, но узнав о благополучном исчезновении Илиеску, он как-то очень быстро успокоился.

— А знаешь, типография будет теперь работать по всем правилам! — сказал Аурел, улыбаясь глазами и сжимая локоть Ильи. — А это главное! И потом Захария на свободе! А то, что приходила в гараж полиция — неприятно, конечно, но не страшно… Так или иначе, Захария должен был оттуда уходить. Ему давно предлагали перейти на нелегальное положение, а он почему-то оттягивал. Зато теперь будет знать! Так что пока все идет неплохо.

— Чего ж тут хорошего? Не понимаю, — возразил Томов. — Помещения для типографии все еще нет… То, которое Захария подыскал — неважное, какой-то погреб. А тут за ним пришла полиция и чуть было не схватила.

— Илие, друг мой, — перебил Морару, — произошло нечто совершенно неожиданное… Ты не поверишь!..

— Еще что-нибудь стряслось? — с тревогой спросил Томов. — Чего ты радуешься?

И Морару, которому при всей его сдержанности было очень трудно молчать, рассказал о своем разговоре с профессором Букур.

— То-то ты сияешь, как именинник! — сказал Томов, выслушав рассказ. — Да. Это в самом деле здорово!

— Еще бы! А ты думал, я в таком настроении просто так?.. Все идет как нельзя лучше!

— Только бы Захария сегодня пришел на явку, — Илья посмотрел на Аурела. — Вот обрадуется!..

— Еще бы! Это же не место, а мечта! А знаешь, что профессор сказал? Говорит, напишу в вашу газету несколько статей для интеллигенции!.. У меня уже и план разработан…

— Какой план?

Морару оглянулся и перешел на шепот:

— Понимаешь, газеты и листовки, одним словом, всю литературу, вывозить из гаража я буду только тогда, когда поеду с профессором!.. Представляешь, его вызывают куда-нибудь, скажем, к министру внутренних дел, к префекту или там к какому-нибудь высокопоставленному лицу. А под сидением… А? Скажи, ведь здорово!..

Они приближались к Липскань. За несколько шагов от представительства автомобильного магазина «Додж» Морару пошел вперед. На некотором расстоянии за ним следовал Томов. Наконец к Морару подошел мужчина в длинном пальто и шляпе, с тростью в руке. Илья насторожился, хотя этот человек чем-то очень походил на Захарию, и продолжал следовать за ними. Они направились в сторону валютной биржи, покружили по переулкам, потом Морару свернул куда-то в сторону, а человек в длинном пальто пошел навстречу Илье. С трудом Томов узнал в нем Захарию и очень обрадовался. Молча пожали они друг другу руки.

— Спасибо! — сказал Илиеску. — Из тебя, пожалуй, получится настоящий подпольщик!

Томов тут же спросил, что он думает о новом помещении для типографии.

— Мы иногда даже сами толком не знаем, сколько людей готовы пойти с нами! И я уверен, что таких, как профессор Букур, у нас в стране немало… А место для типографии — лучше не надо!

Илиеску поинтересовался, что произошло в гараже, когда обнаружили его исчезновение. Илья рассказал.

— А кто был тот человек, что предупредил вас?

— Ты слышал?

— Да!

Илиеску не сразу ответил. Подумав, он сказал:

— Это тебе пока знать не надо… Не обижайся, Илие. Когда-нибудь я тебе скажу. А теперь не могу…

Томову стало неловко. Он хотел было заговорить о другом, спросить, где Аурел, но подумал, что вдруг и этот вопрос тоже окажется нескромным? Илиеску словно догадался о его мыслях и сказал:

— Аурел пошел к себе в гараж, мы тоже поедем туда, только немного позже. А сейчас возьмем такси и съездим в одно место… Пошли к остановке на бульваре Карла.

Они выехали на такси в сторону шоссе Жиану и около памятника «Слава авиации» отпустили машину. Захария велел Томову погулять, а сам скрылся в темноте. Минут через десять он вернулся, и они пошли по направлению к центру; около парка Филиппеску сели в свободное такси. В каком-то незнакомом Илье переулке машина остановилась. Пройдя через него, они вышли на улицу Мынтуляса. Здесь, в небольшом, но массивном двухэтажном доме старинного стиля, жил с женой и дочерью профессор Букур. А гараж помещался в полуподвальном помещении дома и имел выезд в сторону, противоположную парадному входу.

У калитки их встретил Морару. Они прошли в гараж, оттуда спустились в небольшой подвал. Как выразился Захария, «это и есть то самое лекарство, которое профессор нам прописал!» Все радостно рассмеялись. Морару уже успел протянуть в подвал переноску. Электропроводка там была, но перегоревшая лампочка приржавела к патрону, так что с ней пришлось повозиться. Морару ввернул, наконец, в патрон стосвечовую лампу. Томов смахнул метлой паутину со стен, притащили печатный станок, собрали его, расставили кассеты, и вскоре Захария уже пробовал работу станка. Все было как нельзя лучше! Морару приволок из гаража большую электрическую печь и включил ее в розетку. Илья приколачивал полки для газет, бумаги и красок. Потом Морару принес свою раскладушку с матрацем. Отойдя к двери, он хозяйским глазом оглядел помещение:

— Отлично, товарищи! Не хватает только столика, — сказал Илиеску.

Морару щелкнул пальцами и побежал наверх.

— Я бы сам здесь с удовольствием поселился, честное слово! — засмеялся Захария, садясь на раскладушку.

Морару притащил небольшой ящик и положил на него кусок фанеры:

— Чем не стол?

— Превосходно! — проговорил Захария.

— Теперь, Аурика, дорогой, — продолжал он, — больше тебе не придется заниматься своей ячейкой… Да, да, не смотри на меня так. Будешь здесь… Сам понимаешь — это для нас главное. Иногда надо будет вывезти ня Киру подышать свежим воздухом, затем доставлять сюда материалы, бумагу и все, что нужно для печатания… Связь с тобой будет держать Илие, но только сюда и он не будет заходить. Пусть передает тебе все на Вэкэрешть, в пансионе… Ясно?

Илья кивнул головой.

— И я сюда не буду приходить, — продолжал Захария. — Сейчас ты нас отсюда вывезешь на машине. Тебя, Илие, высадим где-нибудь поблизости, пойдешь отдыхать. А мы поедем за ня Киру. Он, бедняга, ждет меня со вчерашнего вечера у редактора… Надо, чтобы завтра же он приступил к работе… Газета нужна как воздух! Поехали!..

XII

Подобно ломовой лошади, впряженной в чрезмерно нагруженную телегу, Румыния, истекая кровью, приближалась к огороженному колючей проволокой кладбищу, где уже покоились Австрия и Чехословакия. И там, где еще недавно перед румынскими солдатами пограничной службы стояли мужественные сыны Чехословакии и Польши, теперь вышагивали «чистокровные арийцы».

Правители Румынии лезли из кожи вон, лишь бы подражать рейху, с которым их связывали не только коммерческие и военные соглашения, но и давние родственные связи. Во всяком случае, людей без родины было немало. И не только в Румынии… Бежавший сюда президент панской Польши Рыдз-Смиглы показал пример «высокой любви к своей стране». Но какую страну он считал «своей», — трудно определить: польский президент вдруг объявил бухарестским журналистам, что с поляками он не имеет ничего общего, так как еще с 1908 года является гражданином Швейцарии и имеет там недвижимое имущество… Спустя несколько дней экс-президент Польши с супругой отбыли «на родину», в Женеву! Только сейчас выяснилось, что Польша имела инородного, а вернее безродного президента! Не впервые обманутый своими правителями польский народ попал из огня да в полымя. На картах германского генерального штаба Польша была обозначена просто как «генерал-губернаторство» Третьего рейха и хозяйничал теперь в ней наместник фюрера — рейхсминистр Франк… Горе охватило народ, породивший Костюшку и Дзержинского! Но поляки не склонили безропотно головы: в лесах организовывались для сопротивления захватчикам отряды рабочих, крестьян, интеллигенции.

Берлинская радиостанция транслировала в те дни марши для фашистской солдатни: «Мы высадимся в Англии!» Напевали эти слова и румынские легионеры, немного притихшие после провала затеи с приглашением германских войск и разоблачения принадлежности Гылэ к легионерскому движению. Теперь Сима и Думитреску слали из Берлина распоряжения оставшимся в стране членам «Тайного совета». Постепенно легионеры вновь начинали поднимать головы: возобновлялись демонстрации, учащались погромы, а «Порунка Времий» все более открыто призывала «истинных румын» к самопожертвованию во имя идеалов «капитана»!.. Власти спешили «обрадовать» тех, кто жил в нетопленых помещениях, что в ближайшие дни ожидается резкое понижение температуры… А парикмахер Заримба давал последние наставления своему групповоду в связи с предстоящим его отъездом в Бессарабию. Лулу слушал своего «спасителя», но думал о том, когда же, наконец, он получит деньги на дорогу; надо успеть побывать на прощание в ресторане «Гамбринус». Здесь его еще не успели узнать; он был хорошо одет, выдавал себя за служащего крупнейшей зерновой фирмы страны и, несмотря на огромный синяк, ему верили. В «Гамбринусе» Лулу в самом деле везло. Накануне вечером он успел обыграть богатого винодела и даже облачиться в его роскошную шубу с собольим воротником. Подвыпив на радостях, он вспомнил, как Мими заставила его позорно вернуть бумажник. Ей он, может быть, и простил бы, но унизить его перед каким-то торговцем… Нет!!! Теперь Лулу горел желанием отомстить и Мими и Гаснеру. Тем более, что у него сейчас столько денег!.. И Лулу решил предстать перед ними в совершенно ином свете. Когда-то читал он о рыцарских поступках. И вот, купив несколько коробок лучшего шоколада, шампанское, ананасы, он послал все это с комиссионером в номер Мими.. На следующий день прямо с утра он отправил туда же большую корзину живых цветов. Мими полагала, что это дары ее провинциального поклонника — к тому времени между ними снова воцарился мир, и Гаснер даже успел подарить Мими часики, правда не золотые, как обещал.

Когда Мими позвонила Гаснеру, бедняга лежал с перевязанной щекой. Он никак не мог понять, за что Мими его благодарит, чистосердечно признался, что никуда не выходил, ничего не покупал и не посылал…

Мими перепугалась: значит, присланное попало к ней по ошибке!.. Гаснер тоже встревожился, как бы ему потом не пришлось расплачиваться за все эти подарки. Пришлось подняться и идти к Мими выяснять, в чем дело. Вдруг тут замышляют что-нибудь против него?

Мими же решила, что Гаснер не то скромничает, не то разыгрывает ее, и в знак благодарности без конца обнимала его и нежно целовала в лысину. Это еще больше нервировало Гаснера, и он мысленно давал себе слово непременно уехать домой… Когда же в номер принесли корзину цветов и Мими стала расспрашивать посыльного, от кого все это, тот охотно обрисовал внешность пославшего его сюда господина. Мими и Гаснер удивились: по всем приметам это был Лулу! Наконец комиссионер сказал, что у господина под глазом синяк. Сомнений не осталось…

Мими опустила глаза, а Гаснер, поняв в чем дело, тихо вздохнул: «У-ва!» Но все же одна примета вызывала сомнение. Комиссионер сказал, что господин был одет в коричневую шубу на меху с большим воротником: «Как у банкиров, сударыня! Поверьте, я разбираюсь в мехах.»

Мими и Гаснера не покидала тревога. Шампанское, коробки с шоколадом, ананасы лежали, и Мими не могла к ним притронуться.

Однако долго им не пришлось ломать себе голову: примерно в полдень пожаловал сам Лулу. Он действительно был в роскошной шубе, с сигарой во рту, а под глазом красовался синяк. Сняв чинно шляпу и опустив скромно глаза, Лулу монотонно, словно на исповеди, стал просить присутствующих забыть все, что случилось накануне.

— Я был изрядно пьян. И, несомненно, совершенно случайно, приняв пиджак господина Гаснера за свой, полез в карман. Я готов сейчас же разорвать здесь в десять раз большую сумму, чем была в бумажнике, я не мелочен! Слово чести офицера!..

Весь день компания пила шампанское, ела шоколад и ананасы, шумела, веселилась… УгощалЛулу. Он убеждал, что у него гораздо больше наличных денег, чем у Гаснера товаров в магазине. А Гаснер уже с завистью поглядывал на брата Мимочки и между делом поедал шоколад, будто это были семечки. Он ел и думал про себя: «А почему нет, если можно даром? И он у меня в прошлый раз так лопал, что я не знаю, как у него живот тогда не треснул!.. Но ему — ничего. Денег много и кутит себе! А человек он, видно, таки да большой… Голодранец и думать не может о таком пальте. А воротник? Это же настоящий соболь! Значит, у него, наверное, и валюта есть. С таким надо знаться. Может, мне еще суждено открыть на паях с ним какое-нибудь дело? А что? Почему бы и нет? Из него может выйти хороший кумпанион!.. Но синячок — у-ва! Светит, как бирлиант! Чтоб у Шмай Хаимовича был такой на его паршивом языке, как он мне надоел с его конкуренцией!»

Лулу чокался и лихо опрокидывал бокал за бокалом. Мими казалось, что это совсем другой Лулу. Он держался неприступно. А Гаснер, охмелев, на этот раз сам полез целовать Лулу.

Вскоре Лулу собрался уходить, сославшись на какое-то деловое свидание, и пообещал повезти завтра Мими и Гаснера в казино «Синайю» за свой счет.

Мими слушала и не верила своим ушам. Но такой случай нельзя было упустить, и она сказала, что для этого ей необходим соответствующий туалет. Лулу без промедления выложил две тысячи лей. Гаснер широко раскрыл глаза, а после ухода Лулу пообещал, что как только у него спадет опухоль, он сделает ей подарок намного дороже…

— Я кумерсант! У меня слово, уже не спрашивай… Сказано — опечатано!..

Мими поцеловала Гаснера в опухшую щеку и стала расхваливать Лулу. Ей было приятно, что человек, которого она выдала за брата, не проходимец…

Тогда Гаснер рассказал ей свой план — открыть какое-нибудь дело на паях с Лулу:

— Если уже деньги есть, так они должны давать прибыль! Не то они, как вода, испарятся.

Мими понравилась эта мысль, и она долго мечтала вслух… В тот вечер Гаснер остался у нее. А рано утром, когда они еще спали крепким сном, в дверь постучали. Услышав голос Лулу, Мими и Гаснер обрадовались — значит, сейчас они поедут в «Синайю»… Правда, Гаснер немного огорчался, что опухоль у него еще не спала, а Мими, что не успела заказать новый туалет… «Но это не так уж страшно!» — решили оба.

Мими открыла дверь. В прихожей было темно, и она, не взглянув на Лулу, вернулась в комнату и нырнула под одеяло. Когда Лулу вошел, Мими и Гаснер вытаращили глаза: посиневший от холода, он был в каком-то куценьком зеленом пиджачке, а парусиновые светлые брючки были настолько коротки и узки, что их можно было принять за нижнее белье… Мими пригляделась и узнала брюки: они были куплены ею год или полтора назад, когда она жила еще на знаменитой Круча де пятрэ в притоне «Мадемуазель Нинуш». Но что больше всего «шло» Лулу, это провалившийся по самые уши здоровенный цилиндр… Если бы не ранний час, полицейские и близко не подпустили бы его в таком наряде к центральным улицам.

Пораженный Гаснер сочувственно спросил:

— Это так раздеты шли по такому морозу?

— Так и шел. Я не иуда, чтобы бояться холода! — огрызнулся Лулу, стараясь не показать, как он убит. Однако вид его был настолько жалок, что Гаснер сразу понял: больше ни о чем не надо спрашивать. Он лишь тихо сказал:

— У-ва! А какой воротник был!

Мими вдруг истерически расхохоталась, а Лулу все так же важно подошел к столу, потер озябшие руки и, вылив в первый попавшийся бокал остаток шампанского, опрокинул его в горло.

Пренебрежительно оглядев продолжавшую смеяться Мими, он сдвинул цилиндр на затылок и сказал:

— Прошу извинить, но наше путешествие придется отложить. Так случилось… Я игрок! Да, игрок, слово чести! Позавчера везло, а ночью повернуло обратно! Получается точно как сказал великий Галилей: «жизнь — колесо!» Теперь и я понимаю, что он был прав! Но только я добавлю, что колесо это вертится!.. Сегодня проиграл, а завтра колесо снова повернется — и я выиграю… Слово чести офицера!.. Но пока, Мими, верни мои две тысячи, и я не стану вас задерживать. Иначе при таком морозе мне насморка не миновать, слово чести!..

Мими достала из-под подушки две купюры по тысяче лей и швырнула их под ноги Лулу.

Лулу нагло посмотрел на Гаснера.

— Ваш бог Моисей тоже как-то оказался в затруднении. Он тогда сказал: «Кто жалуется, что бульон жидкий, а я жалуюсь, что жемчуг мелкий!» Так и у меня… Отыграюсь и буду снова жаловаться, что жемчуг мелкий. Слово чести, отыграюсь!

— Давай братец, проваливай! — крикнула Мими.

Лулу приподнял цилиндр и спокойно сказал:

— Оревуар!..

Мими подтолкнула Лулу и захлопнула за ним дверь. В соседнем номере послышался женский смех. Кто-то крикнул:

— Девочки! Из номера Мими вышвырнули какого-то лорда в цилиндре и подштанниках!..

XIII

Томов поднимался вверх по Каля Викторией. Час пик только миновал, а прохожие уже встречались редко. Холод загонял жителей Бухареста в помещения. Ежась от порывистого ветра в своей фельдфебельской куртке, Илья спешил к трамвайной остановке на бульваре Академии. Прямо перед ним в окружении кафе и ресторанов возвышалось проклятое миллионами исстрадавшихся людей здание префектуры полиции. Сколько тысяч жизней румынских патриотов лежало на совести полицейских комиссаров, инспекторов, агентов и всевозможных шпиков, важно разгуливавших по длинным, пропахшим карболкой коридорам… О, если б могли говорить эти стены, оглохшие от криков и рыданий истерзанных, искалеченных людей!.. О, если б они могли рассказать о тех ужасах, немыми свидетелями которых были! Но если стены онемели от кошмаров, то запекшаяся кровь, которой пропитались эти камни, в один прекрасный день хлынет и зальет палачей. А сейчас… Разве можно уговорить клопа не сосать кровь? Его надо схватить, оторвать от его жертвы и безжалостно раздавить!.. И сколько тогда крови выльется из него! Крови народа!.. Вряд ли все реки Румынии вместят в свои берега эту кровь… Море крови и слез, пролитых народом, затопит страну, воспевшую в легендах и песнях вожаков своих славных народных восстаний — Хорию, Клошку, Кришана… И ни колесование их, ни четвертование бесстрашного повстанца Тудора Владимиреску, ни королевские тюрьмы Вэкэрешть и Дофтана, ни застенки сигуранцы не устрашат соотечественников писателя-демократа Николая Бэлческу, решивших освободиться от ярма… И освобождение наступит!..

— Эх, друзья мои! Увидите, что за жизнь будет тогда! — говорил теперь уже и Томов, повторяя слова своего старшего друга, духовного наставника и товарища по борьбе — Захарии Илиеску. — Нам только надо быть сплоченными и смелыми, и тогда мы обязательно победим!

Когда Томов произносил эти слова, он весь горел ненавистью к несправедливости. Его карие глаза сверкали, широкие брови напряженно хмурились, а на высоком, прямом лбу ложилась вертикальная складка. Теперь Илье была ясна цель жизни.

А мороз в тот вечер чувствительно пощипывал за уши. Несколько человек, сошедших вместе с Томовым на окраине столицы, быстро разошлись кто куда: один свернул в переулок, другой скрылся за ближайшей калиткой, а женщина в темном платке с корзинкой, доверху набитой обрезками досок, направилась к небольшому домику, стоявшему в отдалении. Илья пошел вдоль темной улицы Матей-Водэ и свернул в ближайший переулок. Он рассчитывал подойти с противоположной стороны к тому месту, где сегодня должна была состояться встреча с Ликой.

Первый раз они встретились в присутствии Захарии. Это в тот вечер Томов видел высокого человека в черном пальто, догонявшего его на машине. Затем, спустя несколько дней, в гараж пришли агенты сигуранцы и лишь благодаря случайности им не удалось арестовать Илиеску. Томову пришло в голову, что, может быть, все эти события связаны между собой… Он решил действовать сегодня более осторожно и пришел на явку несколько раньше назначенного времени, чтобы заранее осмотреть место встречи и сориентироваться. Медленно шел он по темному переулку, оглядываясь на каждом шагу, и вдруг на противоположной стороне улицы заметил человеческую фигуру. Присмотревшись, он узнал Лику и удивился: чего это он пришел на явку тоже раньше времени? Хотя, возможно, тоже принимает меры предосторожности? Тем не менее Томов не вышел из переулка. Лика прошел мимо. Томов решил дождаться его возвращения и тем самым еще раз проверить улицу. На самом углу Илья прижался к перекосившемуся забору, рядом с которым росло огромное дерево. Отсюда было удобно незамеченным следить за улицей и в случае какой-либо опасности незаметно уйти в глубь переулка…

Томов подтянул ремень брюк, за которым сзади и спереди были рассованы листовки и газеты, и замер… По той же стороне улицы, следом за Ликой, шел еще кто-то. Но человек почему-то старался держаться в тени. Илья насторожился: «Неужели за Ликой следят?» Человек пересек переулок и приближался к месту, где стоял Томов. Илья прижался к дереву, но, всматриваясь в темноту, понял, что прохожий его не замечает. Когда человек прошел под фонарем, Томов узнал худую и высокую фигуру в черном пальто. Это был тот самый тип, что в прошлый раз следил за ним! Илье стало жарко… «За Ликой следят, значит, надо уходить! — подумал он. — Передать Лике листовки и газеты сегодня уже не удастся… Уходить и все!»

Илья вышел из своего укрытия и быстро направился в глубь переулка, но вдруг остановился… «Самому уйти, а товарища оставить в беде?.. Нечестно! Надо предупредить его об опасности… Но как? Дожидаться на углу, пока он пойдет обратно? Долго. Его уже могут к тому времени схватить…» И Илья бросился бежать по переулку. Он вышел к противоположному углу улиц Матей-Водэ и Цепеш-Водэ раньше, чем подошел Лика, и, притаившись у стены недостроенного каменного дома, стал дожидаться товарища. Было две минуты десятого… Спустя минуту или две с противоположной стороны показался Лика. Когда он поравнялся с ним, Томов оглянулся и вышел навстречу.

Появление Томова в самом конце улицы — не там, где намечалась встреча, было для Лики неожиданностью. Но товарищи обменялись паролями. Томову показалось, что Лика почему-то растерялся, однако думать об этом было некогда. Он сообщил Лике, что за ним плетется «хвост» и надо срочно уходить…

— Раньше действительно кто-то шел позади, но потом я видел, как он вошел в дом… — успокоил его Лика.

Илья возразил:

— Товарищ Лика! Я точно видел, как он шел, стараясь держаться в тени. Я его и тогда, на предыдущей явке, видел, он поехал за моим трамваем на машине… Следят, точно!..

Лика не дал договорить:

— Да нет, вам показалось… Ну, ладно… литературу принесли?

Томов продолжал всматриваться в темноту.

— Принес, но… — вдали мелькнула человеческая фигура. — Вон кто-то идет! Там, на другой стороне, около дома, где лампочка горит!.. Видите? Уходите! Следующая на запасной…

— Хорошо… — сказал Лика, протягивая ему на прощанье руку. До свидания!

— До свидания, товарищ! — уже собравшись уходить, произнес Томов, продолжая вглядываться в темноту, и вдруг ощутил прикосновение чего-то холодного к кисти… Щелчок… Все это произошло настолько, неожиданно, что Илья не успел ничего сообразить. Только попытавшись высвободить руку, он ощутил, что Лика крепко держит ее и пытается схватить его за вторую… И вдруг Лика закричал:

— Сюда! Скорей, сюда!..

Было слышно, как в темноте кто-то бежал. Между Томовым и Ликой уже шла борьба. Лика все притягивал левую руку Ильи к правой, чтобы набросить и второе кольцо наручников. Но Томов всем телом подался вперед, с размаху ударил головой Лику в нос, и почти одновременно ногой в живот. Лика дико завизжал и, выпустив руку Томова, согнулся от боли, но успел крикнуть:

— Держите его!.. Скорей!..

Илья бросился бежать по переулку в противоположную сторону.

Сзади слышался свист и крики: «Стой! Стой, стрелять буду!» Но Илья бежал изо всех сил, отыскивая глазами, куда бы свернуть. От быстрого движения заткнутые за пояс листовки и газеты стали соскальзывать; Илья чувствовал, что вот-вот они сползут вниз, и тогда конец! Раздался выстрел — и над ухом что-то неприятно свистнуло. «Должно быть пуля!» — подумал Томов, вспомнив, что этот звук он не раз слышал в кино…

Где-то впереди послышался свисток. Видимо, постовой полицейский, услышав выстрелы, бежал навстречу. Вдруг Илью будто ударило тупым раскаленным шилом в ягодицу. Он остановился и с удивлением заметил, что находится у того самого перекосившегося забора, где стоял недавно. Рывком, из последних сил, он перемахнул через него и, уже падая в какой-то двор, понял, что ранен. С минуту он лежал, не шевелясь, затем осторожно приподнялся и хотел было, проползти в глубь двора, как с крыльца небольшого домика послышался старческий голос: «Стой, убью, ворюга несчастная!» Перед Ильей стоял старик в накинутом на плечи тулупе, в руках он держал не то огромную палку, не то коромысло. Илья почувствовал, как кровь теплой струей стекает по ноге в ботинок. Хромая, он подошел ближе:

— Дедушка, дорогой, прошу вас, спасите меня. Я не вор! — умоляющим голосом произнес он.

Старик поднял дубину.

— Врешь, гад!.. Вор!

— Нет, нет, папаша. Я честный… В меня стреляют за то, что я нес газеты, в которых пишут правду… Спрячьте меня куда-нибудь! Прошу вас, — захлебывался Илья, чувствуя, что еще две-три минуты — и ему несдобровать.

— Какие же это газеты, что из-за них в человека стреляют? — сурово спросил старик.

— Рабочие, дедушка, для рабочих… Поверьте мне…

Старик помедлил, испытующе заглянул в глаза Томову.

— Ну хорошо, посмотрим, что это за рабочие газеты. А пока давай сюда!

Держась за стену, Илья вошел в сени, старик быстро задвинул засов. Приоткрыв дверь из комнаты, чтобы было светлее, он отодвинул кадушку с соленьями, приподнял досчатую крышку и, указав на темную дыру, сказал:

— Прыгай!

Не раздумывая, Илья мигом спустился в неглубокий погребок, по пути сильно ударившись обо что-то локтем. Над головой хлопнула крышка, и он услышал, как дед перекатил кадушку на место. Затем скрипнула дверь и стало тихо.

В кромешной тьме Томов прислонился к какому-то ящику и прислушался. Проехала автомашина, потом вновь наступила тишина. Вся нога была мокрая и страшно болела ягодица. Правая рука совершенно онемела, кольцо больно сжимало сустав… «Вот так связной…» — подумал Илья. Он не мог себе простить, что при нем не было хотя бы ножа… «Такого надо было прикончить!… Вот и довелось тебе увидеть настоящего предателя!»

Убедившись, видимо, что полиция потеряла след, старик вышел сначала в сени, прислушался, затем — во двор. Кругом было тихо. Вскоре он вернулся, вновь закрыл дверь на засов, отодвинул кадушку и поднял крышку. Керосиновая лампа с закопченным стеклом появилась у отверстия.

— Ходил смотреть. Не бойся здесь уже нет никого. Ушли куда-то, — прошептал старик, но вдруг открыл от удивления рот и застыл с лампой в руках. Не отрывая глаз от свисавшего с руки Томова металлического кольца, он спустился в подвал. — Так ты что? Из-под стражи бежал? Аль как? Кандалы-то, а?! — и он стал ощупывать кольцо. — Блестят-то они, прямо как шпоры! Упаси господь от таких, — и старик перекрестился.

Илья достал из-за пояса листовку и подал ее старику:

— Вот из-за чего меня, батя, хотели поймать!..

Старик поставил лампу на кадушку, поднес к глазам листовку и стал тихо, по слогам, читать:

— Бра-тья ра-бо-чие! Не под-да-вай-тесь на уловки и ухищ-ре… ухищ-ре-ния бур-жу-а-зии… — старик причмокнул и, подняв к Илье лицо, сказал:

— Хорошо, что уговорил меня, не то наделал бы я делов… Тебе бы тогда — баста! Не увидел бы света белого до самой смерти. Сам, небось, знаешь…

Илья грустно улыбнулся и вздрогнул — во дворе хлопнула калитка. Старик и Томов испуганно переглянулись. Дед поднялся в сени, закрыл люк, но поставить кадушку на место не успел: в окно комнаты постучали.

Илья замер. «Пришли!» — подумал он и, чувствуя, как учащенно бьется сердце, стал прислушиваться, забыв даже о боли. Он удивился, что старик, прежде чем отодвинуть засов и открыть дверь, не спросил, кто там. Слышно было, как кто-то вошел, затем шаги удалились, скрипнула и захлопнулась дверь. Томов снова остался наедине со своими мыслями… «А что если приоткрыть крышку, ведь старик не поставил кадушку, выбраться наверх, осторожно отодвинуть засов и… бежать!?» — мелькнула мысль. Илья приподнялся, но боль в ноге прожгла все тело… Правая рука совсем онемела. Илья ущипнул ладонь, но боли не почувствовал. Вся правая сторона, от ключицы и до самой ступни, невероятно ныла. Он попытался оттянуть прилипшее к ноге белье, но услышал приближающиеся шаги. Сквозь щель пола просочилась полоска света, наверху скрипнула дверь и вскоре крышка погребка поднялась. Рядом со стариком, державшим лампу, стоял худенький мальчик лет одиннадцати в одежде школьника. Старик поспешил успокоить Илью:

— Не бойся… Это внук мой.

Мальчик, сочувственно глядя на Илью, подал руку и вместе со стариком помог Томову выбраться наверх. Все трое вошли в комнату. Только сейчас, когда из брюк закапала кровь, старик и мальчик догадались, что Илья ранен. Они стали уговаривать его перевязать рану, старик достал уже из сундука длинное полотенце. Но тут Илья заметил висевший на стене парадный полицейский мундир с широкими белыми аксельбантами. «Неужели попал в ловушку?» Паренек перехватил взгляд Ильи, болезненно сморщился и сказал:

— Не бойтесь, отец еще на дежурстве… Мы вас не выдадим…

Понял и старик. Он тяжело вздохнул и развел руками:

— Ты не тревожься. Он нынче будет поздно…

— К часу… В двенадцать сменяется, — добавил мальчик. — А пост его в самом центре…

Но Томов решил не задерживаться. Вначале он думал, что, может быть, удастся пробыть здесь хоть до утра, а сейчас твердо решил уходить.

— Подожди… Мы тебя хоть проводим, — произнес старик. — Эх, побыл бы у нас, пока поправился, да что поделать… Не обижайся… И сын мой тоже там шишка невелика: сержант. Ему и самому противно, говорит, там служить… Да куда идти? Сам, небось, знаешь, как тяжело работу найти. Так что не взыщи… Помочь ничем не могу. Вот, может, рюмочку тебе для храбрости? Давай налью!

Томов поблагодарил старика и попросил, если можно, воды…

Старик принес стакан. Руки у него дрожали, видимо, он и сам беспокоился, как бы не нагрянул сын. Илья не отпил и полстакана и сам удивился: «Хотел, пить, а выпил чуть!»

Уходя, он попросил старика вытереть кровь в погребе, чтобы сын не заметил.

— Сделаем, сделаем, милый… Не бойсь, я все сделаю… Иди с богом! — и, перекрестив Илью, он наказал внуку вывести его к трамвайной остановке окольными переулками.

Мальчик отмахнулся:

— Да знаю я… Пойдем через огород и выйдем к лицею Михая Храброго!..

Проводив внука и прихрамывавшего Илью, старик снова перекрестился и закрыл дверь.

Идти было очень тяжело, но Томов старался не обращать внимания на боль. Он думал об одном — как бы скорее добраться до трамвайной остановки. Кругом, на счастье, не было ни души. Мальчик несколько раз принимался расспрашивать Илью, откуда он бежал, как его ранило и почему наручники только на одной руке?

Томов отвечал, что приходило в голову, но потом попросил его помолчать:

— Могут услышать!..

Мальчуган кивнул головой. Однако немного погодя не вытерпел и снова спросил:

— А правда, вы за рабочих?.. Дед сказал, что вас ранили за то, что продавали какие-то газеты, которые заступаются за бедных… Это правда?

— Правда… Но давай лучше помолчим… Прошу тебя, мне плохо…

Дальше шли молча. А когда добрались до какой-то улицы, мальчик вдруг предложил изменить маршрут, вспомнив, что близко полицейский пост.

— Мы лучше сейчас свернем к улице Попа Нан, там спокойнее, — предложил он. Илья согласился. Здесь уже начались более или менее освещенные улицы. Но кругом по-прежнему не было ни души. Откуда-то неподалеку донесся звон трамвая. Илья вздохнул… Мокрые от крови белье и штанина, липли к телу. Томов все чаще останавливался, отдыхал, поправлял листовки и газеты. Рука ныла, казалось, что она зажата в тиски. Томов держал ее в широком кармане куртки. Впереди показалось что-то похожее на притаившегося человека. Малец остановился, но тут же пошел следом за Томовым, который теперь ни на минуту не замедлял шага: другого выхода не было. Когда они подошли ближе, оказалось, что это был вкопанный в землю столбик… Пройдя еще немного, они увидели на противоположной стороне бодегу; возле нее, въехав одним боком на тротуар, стояла легковая машина. У Ильи мелькнула искорка надежды: «Вот если бы такси!»…

Мальчику, очевидно, пришла в голову та же мысль, он предложил сбегать посмотреть, есть ли шофер. Но Томов не согласился.

— Знаешь, ты лучше вернись. Я уж теперь сам доберусь.

И хоть мальчуган предлагал проводить его до самого дома, Илья отказался.

— Нет, спасибо, ты лучше иди. А то, чего доброго, отец может придти домой раньше, увидит, что тебя нет, и начнет расспрашивать, где был, зачем да почему… Не надо этого. Кто знает, как может все повернуться… А так лучше… Ты меня вывел, спасибо тебе, теперь я и сам доберусь…

Мальцу, как видно, не хотелось уходить. Он тяжело вздохнул, попрощался и, оглядываясь, поплелся обратно.

Томов добрался до бодеги, посмотрел на номер машины и обрадовался: такси!

Несмотря на то, что ставни бодеги были закрыты, изнутри неслись звуки скрипки и кто-то, надрывая глотку, пел: «И оф, оф, оф!.. Мой Раду пил и угощал, но меня, бедную, не вспоминал!..»

Томов прижался к стене. От боли он не мог сделать шага. Внезапно дверь бодеги распахнулась и, когда клубы пара рассеялись, он увидел на крыльце двух изрядно пьяных женщин и мужчину. Смеясь и разговаривая, они спустились к машине. В это время к бодеге подошел постовой полицейский; поднявшись на цементную площадку, он искал в застекленных дверях оттаявшее местечко и, наконец, найдя его, с интересом припал к стеклу.

Илья тоже притворился пьяным и направился к машине. Ему сейчас не хватало встречи с полицейским… Однако полицейский, сняв башлык, громко высморкался и, не обращая внимания на Илью, перешагнул порог бодеги.

Пьяный мужчина оказался шофером такси, а девицы — его пассажирками. Судя по жаргону, Илья заключил, что это проститутки. Они уже сидели в машине, когда Томов, покачиваясь, подошел к передней дверце и, заглянув в окно, сказал шоферу:

— Дружище! Может, подвезешь и меня заодно? Плачу двадцатку!..

Шофер пренебрежительно посмотрел на Илью и ответил ругательством. В этот миг полицейский вышел из бодеги и, самодовольно крякая, направился к машине.

Томова бросило в холодный пот. Он снова начал упрашивать шофера и предлагать деньги. Когда полицейский уже был рядом с ним, задняя дверца машины открылась и вторая девица, окинув Илью оценивающим взглядом, процедила сквозь зубы:

— Котик, поедешь ко мне на Круча де пятрэ? Тогда садись!

Илья еще не успел произнести и слова, как почувствовал на своем плече тяжелую руку полицейского. У него подкосились ноги: что делать? Бежать? Невозможно! И он продолжал притворяться пьяным. Грубо повернув Илью лицом к себе, полицейский сказал:

— Ну, чего стоишь, дурила!.. Езжай, коль приглашает! Согреешься… А то едва на ногах держишься, замерзнешь к черту у какого-нибудь забора и потом делов еще с тобой будет… Езжай, ну!

Томов пробормотал, что готов ехать «хоть на край света, раз так велит господин полицейский начальник!..»

Довольная его покладистостью, девица обратилась к шоферу, который обнимал сидевшую рядом с ним:

— Никушор, возьмем и его! Ладно?..

Илья не расслышал ответа, но почувствовал, как она схватила его за отекшую руку и стала втаскивать в машину, а полицейский помогал ей.

Скрипя зубами от боли, Илья влез в машину, полицейский принялся клянчить у девицы несколько лей на папиросы. Томов протянул какую-то монету свободной рукой, шофер нажал на стартер, и они отъехали. Обессиленный, замерзший, в окровавленном белье, с подпольной литературой за поясом и засунутой в карман онемевшей рукой, он, как только такси тронулось, оказался в объятиях девицы… «С корабля на бал» — подумал Илья. От соседки несло никотином и ментоловой настойкой… Томова от отвращения мутило, а девица уселась к нему на колени и лезла целоваться.

Шофер гнал машину по мерзлому булыжнику, казалось, вот-вот они врежутся в какой-нибудь столб. Сидевшая у Ильи на коленях красотка не переставала гнусавить:

— Значит, едем ко мне?

Илья что-то бормотал, утвердительно кивал головой, но думал о своем. Девица же сжимала Илью в объятиях и хмельным голосом твердила:

— Едем ко мне!… Жми, Никушор, на всю железку!.. У меня хорошо. Правда, не топлено, но согреемся… Я пью менту, цуйку и даже кислое… Но люблю мужиков честных… Настоящих!

Когда машина резко сворачивала или тормозила, Илья сбрасывал свою спутницу с колен. Однако она, ничего не замечая, усаживалась на прежнее место и снова приставала:

— Если полюбишь меня по-настоящему, я тебя озолочу! Понимаешь, что я говорю? Или я тебя растерзаю на кусочки! Слышишь? Ты не смотри, что я такая… У меня знаешь сколько денег?.. Вот будешь моим постоянным, и все будет твое! Только любовь у нас должна быть настоящей!.. Слышишь?

Илья невольно вспомнил румынскую пословицу: «Любовь слепа, и амур горбат»…

Шофер продолжал гнать машину, на ходу целуясь со своей соседкой. Партнерша Томова не унималась:

— Меня зовут Сузи!.. Слышишь? А тебя как?

Илья чуть слышно пробормотал себе под нос:

— Дуду…

Девица шарахнулась от него, будто перед ней предстал сам дьявол.

— Опять Лулу! — вскрикнула она. — Но тут же успокоилась: — Я буду лучше тебя звать Пую! Так мне больше нравится!.. А Лулу — имя для меня фатальное… Были у меня уже четыре Лулу… Все оказались лгунами и шарлатанами. Самым сволочным был последний. Все хвастался, что был когда-то офицером, имел собственный дом и автомобиль… Знаю я этих вшивых миллионеров, что ходят без порток и стреляют окурки!

Томов вспомнил Лулу, снимавшего койку в пансионе мадам Филотти. Он ведь тоже был офицером, а потом выиграл в рулетку дом и автомобиль. Илья спросил назойливую девицу, как была фамилия последнего Лулу… Мир оказался тесным… Это был тот самый Лулу Митреску…

Машина круто повернула, и девица снова отлетела в противоположный угол машины. Томов протер вспотевшее стекло: они уже выехали на Вэкэрешть. Как же сделать, чтобы шофер остановил машину? Когда они подъезжали к углу Олтень, Томов похлопал шофера по плечу.

— Дружище, останови…

— Чего тебе? — спросил шофер.

Сузи перебила:

— Пуюле, лапочка, ты разве не поедешь ко мне?

— Поедем… Но сейчас мне плохо… Не выдержу… На минутку только… — произнес Илья многозначительно.

Шофер рассмеялся:

— Ничего! Не лопнешь… Потерпи еще немного.

Через запотевшее стекло Илья заметил, что они проехали перекресток Олтень. Надо было остановить машину во что бы то ни стало. И Томов притворился, будто ему плохо. Его соседка закричала:

— Никушор! Останови, его тошнит!.. Он, кажется, уже готов…

Машина остановилась, и Томов, икая, сошел на тротуар. Но такси не трогалось с места. Сузи требовала, чтобы шофер подождал ее «Пую»…

Томов прошел шагов десять и свернул в первый попавшийся двор. Когда он выглянул, красный огонек стоп-сигнала уже скрылся за поворотом.

Пансион был совсем рядом, но Томову казалось, что он не дойдет. Каждый шаг стоил невероятных усилий. Войдя во двор пансиона, Илья прислонился к воротам и стал обдумывать, как же вызвать Морару? Было уже без четверти час. Илья знал, что по субботам квартиранты ложились поздно: играли в табле или домино, болтали… «Так, наверное, и сейчас… Сегодня ведь суббота», — подумал он. Но ждать больше не было сил. Ныла рана и особенно болела рука… Он постучал, за дверью послышались шаги и голос Жени: — Кто это?

Томов с трудом вошел. Оказывается не спал только Женя. Он писал вывеску. На вешалке Илья заметил фуражку и полушубок Морару, и облегченно вздохнул: «Значит, дома!»…

Женя, ничего не заметив, пошел было продолжать работу, но Илья остановил его:

— Женя!.. Позови, пожалуйста, Аурела. Только, чтобы никто не слышал…

— А что такое?

— Позови, прошу тебя… Скорей! — Томов прислонился к стене, хотел ухватиться за ручку двери, но все вокруг закружилось, и он медленно опустился на пол. Перепуганный Женя попытался поднять его, но Илья, коснувшись пола, мигом пришел в себя от острой боли. Усадив его в углу, Женя кинулся будить Аурела. Илья снова потерял сознание…

Когда он очнулся, около него стояли Женя и Морару и обрызгивали его холодной водой. Женя был бледен, Морару встревожен… Илья отпил глоток воды, стало легче:

— Господин Аурел… прошу вас, выручите меня… — он кивнул на правую руку. — Помогите мне ее вынуть, там надо что-то открыть… У вас, наверное, найдется инструмент…

Морару и Женя вынули его руку из кармана и обомлели. Аурел бросился на антресоли, где стоял его ящичек с инструментами. Женя тоже стал рыться в своем чемоданчике, извлекая какие-то ключики. Но сколько оба ни мучились, кольцо наручников не открывалось.

Вдруг Женя увидел на полу следы крови.

— Откуда эта кровь? Ты ранен?..

Стараясь перевернуться на левый бок, Илья тихо ответил:

— Да это не страшно. Только вот рука… Рука-а! Сил уж больше нет, так сжимает… Распилить, что ли?

— Ножовка у тебя есть? — спросил Женя.

Морару с досадой ответил:

— Да нет… Но я сейчас быстренько сбегаю в гараж.

— Только быстрее…

Морару побежал в комнату одеться. Женя все еще возился с ключиками. Кусая губы, Илья тихо стонал.

— Так все же откуда кровь? Почему ты молчишь? Тебя ранили? — спрашивал Женя, пытаясь отомкнуть кольцо.

Илья, морщась от боли, кивнул головой. Из комнаты вышел Морару. Он отозвал Женю в сторону, что-то шепнул ему на ухо и выбежал.

Женя снова вернулся к Илье.

— Не упрямься, Илья. Ты понимаешь, что с этим не шутят? Может быть, что-нибудь надо?..

— Ничего не надо. Все обойдется… Вот только бы эту холеру снять с руки. Жмет, спасу нет!

Женя, не мог успокоиться: расспрашивал, перевязывали ли ему где-нибудь рану, предложил что-нибудь поесть… Но Илья от всего отказывался и просил только пить. Женя принес воду и, сев около приятеля, заговорил:

— Вот видишь, Илья… Хоть ты и дулся на меня, а все-таки я оказался прав. Дело, которым ты занялся, сам видишь, к чему приводит. Не хотел меня послушать, вот и результат… А не дай бог, ведь могло быть хуже…

Как Томову ни было плохо, он все же усмехнулся:

— Давай-ка, Женя, лучше отложим этот разговор… Ты прав по-своему, я — по-своему. А то, что сегодня стреляли в меня, вчера в какого-нибудь другого и завтра будут стрелять еще в кого-то — это не новость… Наша кровь давно льется… Но ничего… Придет время и в ней утонут те, кто ее пускает. Ничего, ничего! Придет… И ты убедишься. Боюсь только, как бы не было поздно… Хороший ты человек, люблю тебя, Женька, но слабый, боишься всего. Ты, наверное, думаешь: они меня «проучили» и я раскаиваюсь? А я многое только сегодня понял. Главное — мы или они. Вот так оно, Женя! Свобода и счастье или вечное рабство и унижение… А то и другое одновременно — невозможно. — Томов тяжело вздохнул и снова тихо застонал. — Ну да ладно, ни к чему все это… Дай мне лучше еще попить и прошу тебя, не сердись, Женя…

— Да нет, что ты… На, попей, только она очень холодная. Но все же, кто в тебя стрелял и как это случилось, что на тебя нацепили кандалы? Я, признаться, никак не могу понять…

Илья глотнул несколько раз и, облизав сухие от жара губы, с грустной улыбкой посмотрел на земляка…

— Кто стрелял? Полиция или железногвардейцы или еще какая-нибудь шваль — не все ли равно? У всех у них одна цель…

Во двор въехала машина. Илья насторожился, Женя побледнел, и когда в дверь тихо постучали, прерывающимся голосом спросил: «Кто там?..» Вошел Морару.

— Я за тобой, Илие. Поедем в гараж распиливать. Без тисков не обойтись. А здесь пилить невозможно.

Женя предложил тоже поехать и помочь, но Морару замялся.

— Неудобно перед остальными в пансионе… Могут заподозрить, — тихо шепнул Илья на ухо Жене, делая вид, будто не хочет, чтобы Морару знал о его работе.

Женя и Морару хотели донести Томова до машины, но Илья отказался:

— Меня нести! Неужели я не смогу сам добраться? — Он попытался подняться, но тщетно. Женя и Морару помогли ему встать на ноги. До машины Илья дошел, держась за плечо Аурела.

Когда они выехали со двора, Илья рассказал, как было дело:

— Таких, как Лика, надо уничтожать… Уничтожать без всякой жалости… Если к полицейским еще можно отнестись снисходительно, то предателей надо каленым железом жечь.

В гараже было холодно. Снизу, из типографии, поднялся ня Киру. Морару уже рассказал ему о случившемся. Теперь все вместе стали обсуждать, как лучше снять кольцо, но ничего не могли придумать. Тогда решили резать ножовкой. Пришлось зажать в тиски кольцо, охватившее посиневшую руку. Вскоре, помимо того, что было больно, стало еще к горячо: полотно ножовки нагревало кольцо. Тогда Морару решил резать прямо по замку. Но и теперь кольцо нагревалось. Приходилось все время поливать водой. Один раз Илья даже потерял сознание. Его поддерживал ня Киру. Больше часа мучились, пока перепилили замок и выбили зубчатку. Наконец, кольцо отомкнулось. Морару стал растирать Илье руку, а ня Киру поднял с пола кандалы и стал их рассматривать:

— Вы только посмотрите, товарищи! Вот сюда… Видите? — на кандалах старый подпольщик заметил знакомую эмблему: орел, расправивший крылья, со свастикой в когтях. Рядом значилось: «Made in Germany».

— Это наше правительство ввозит из Германии взамен хлеба и нефти! — заметил Морару, продолжая растирать руку Томова.

— Вообще-то интересно получается: мы им даем хлеб, а они нам — кандалы!.. Здорово, ничего не скажешь, — добавил Томов, глядя, как начинают шевелиться пальцы правой руки.

— А знаете, товарищ Илие, — заметил ня Киру, — вы хорошо сказали… Честное слово, замечательно! Надо будет нам дать статью под таким заголовком: «За хлеб — кандалы!» Правда, хорошо?! Я люблю, когда коротко и ясно!..

— Дайте время, ня Киру… Поплатятся они когда-нибудь и за хлеб, и за кандалы, и за все остальное, — отозвался Томов.

Морару оставил Илью и ня Киру в гараже, а сам вышел. Было уже около трех часов, однако окна гостиной профессора Букур были освещены огромной хрустальной люстрой. Там, очевидно, были гости. Поднявшись по ступенькам, Морару подошел к высоким парадным дверям: издалека доносились звуки рояля. Он позвонил, никто не вышел; пришлось позвонить еще. Наконец заспанная служанка открыла дверь. Морару попросил ее вызвать хозяина.

Из гостиной теперь отчетливо доносилась торжественная мелодия второй рапсодии Листа, которую профессор Букур играл с большим чувством. Вскоре к Морару спустилась дочь хозяина: она обрадовалась, увидев Аурела. Как кстати пришел шофер. Он отвезет гостей по домам!

Морару пришлось сделать вид, что это поручение ему даже приятно, однако сначала он должен повидать хозяина. Он изрядно понервничал, пока профессор кончил рапсодию и дочь сообщила ему о приходе шофера…

— Это что, господин Аурел, за вами специально послали, чтобы развозить гостей?! — негодующе спросил профессор, идя навстречу Морару.

Морару отвел хозяина в сторону:

— Нет, господин профессор. Я сам пришел. К вам большая просьба… — И Аурел в двух словах рассказал ему о происшествии с Томовым.

Старик выпрямился, с его лица сразу сошло мягкое выражение, навеянное музыкой. Он стал серьезным, собранным, каким бывал у себя в больнице перед операцией, и суровым тоном прервал извинения Аурела:

— Никаких разговоров!.. Ведите его немедленно ко мне в кабинет… Я сейчас туда приду…

В кабинете, когда Морару помогал стаскивать с Ильи брюки, на пол упали пачки листовок и окровавленные газеты. Профессор отдирал прилипшее к ране белье и спрашивал:

— Больно? Скажите, когда будет больно…

— Нет, нет. Ничего… Мне хорошо… — говорил Илья, почти теряя сознание. Огромным усилием воли он сдерживался, старался не стонать. Однако пот заливал его лицо, и профессор, и стоявший рядом Аурел, понимали, что Илье очень больно.

Профессор сказал, что пуля застряла в ткани ягодицы. Морару поднял окровавленные газеты и листовки и только сейчас обратил внимание, что часть из них пробита пулей.

Профессор тоже осмотрел их.

— А знаете, — обратился он к Томову, — они, конечно, явились причиной вашего ранения, но они и спасли вас, молодой человек! Да, да… Такая пачка для пистолетной пули среднего калибра — большое сопротивление!.. Иначе бы пуля проникла гораздо глубже и могла повредить бедро… Это уже было бы куда серьезнее!.. А так — вот она. Недалеко. Я ее чувствую… — Профессор тут же смазал кожу вокруг раны йодом, сделал два укола и приступил к операции. Вскоре он извлек медную пульку и показал ее Томову, лежавшему вниз лицом на узком диванчике:

— Полюбуйтесь!.. Такая дрянь может лишить человека жизни…

Морару держал Илью и удивлялся его терпению. Профессор обрабатывал рану и говорил:

— Так вот… Через несколько дней, как только она чуточку затянется, вы сможете сказать любому врачу, что у вас на этом месте был фурункул, который вскрыли, и вам поверят… Так что вы, действительно, отделались, так сказать, легким испугом!.. А, главное, хорошо, что не растерялись и сумели скрыться. Иначе, если бы они на вас наложили лапу и обнаружили весь этот багаж, ну, знаете, вряд ли вам кто-нибудь позавидовал бы…

Морару достал из кармана наручники и показал их профессору:

— А вот это, господин профессор, уже одели ему на одну руку…

Профессор удивленно поднял брови:

— Наручники?

Морару кивнул головой.

— О, интересно!.. Я такие никогда еще не видел… Никелированные! Скажите пожалуйста… Ну-ка, дайте я погляжу… Да какие легкие! Вы только посмотрите… Прогресс, а?

Морару пояснил:

— Они из дюраля, немецкие, господин профессор…

— Немецкие? Откуда вы это взяли? — удивился профессор.

— Вот здесь, посмотрите!..

Старик поправил очки и наклонился.

— Да, вижу… Вот, оказывается, что мы импортируем! Интересно!.. Можно подумать, что больше мы ни в чем не нуждаемся… Безобразие! Но сами понимаете — у нас теперь полная ориентация на Гитлера. Ожидать другого не приходится… — Профессор стал укладывать инструменты. И вдруг поднял голову, как бы вспомнив что-то: — Минуточку… Выходит, вас, молодой человек, уже поймали, судя по этой чертовщине?

Морару рассказал, как было дело.

— Знаете, господа, — сказал профессор, — если бы я это прочел или увидел на экране, не поверил бы! Нет, нет, ни в коем случае! И этот старик, что, рискуя жизнью, спрятал вас в погребе, и мальчонка, сын полицейского! Вы понимаете, сын полицейского! Этого вам ни в коем случае нельзя забыть… Это же люди! Настоящие румыны!..

Морару сказал многозначительно:

— Да, господин профессор. Вы правы… Людей, которые нам помогают, мы никогда не забываем…

— И людей, которые подлости нам всякие делают, мы тоже не забудем! — со злостью добавил Томов. — Признаться, мне, господин профессор, сейчас не так приятно и радостно, что я уцелел, как то, что смог предупредить товарищей о том… — и Томов замялся…

В дверь постучали. Профессор отодвинул задвижку и, чуть приоткрыв дверь, тихо сказал, что еще занят. Однако там, видимо, настаивали, и он вышел.

Томов ждал этого момента.

— Слушай, Аурел, — сказал он, — необходимо срочно известить Захарию, чтобы уберечь остальных товарищей, которые имеют связь с Ликой.

Морару не успел ответить, как вернулся профессор и, виновато улыбаясь, посмотрел на него. По выражению его лица Аурел сообразил, что, наверное, надо развозить гостей, и выбежал из кабинета. Вскоре все уехали, и в доме стало тихо, профессор принес Илье белье:

— В ширину вам будет свободно, но вот рост, пожалуй, маловат…

Илья в смущении пытался благодарить, но профессор велел ему одеваться и спокойно лежать. Он собрал его окровавленные вещи, засунул их под кушетку, снова ушел и вернулся с подносом. Чего на нем только не было! И черная икра, и сыр, и колбаса «салам де Сибиу» и чуть ли не полкурицы, и даже пирожное!.. Этих яств Томов в жизни не ел. Правда, сыр пробовал. Но это было еще в детстве, когда у них снимал квартиру бухгалтер, очень любивший сыр. Вот тогда-то Илья пробовал, но, конечно, не сыр, а корки, которые обрезали. А теперь ему вон сколько принес профессор! И не обрезки, а настоящий… Взглянул Илья и на черную икру и вспомнил «тысяча лей килограмм»… Он с осторожностью попробовал ее, будто боясь, что может отравиться… Ничего особенного, почти безвкусная… Чуточку соленая. Но вот сыр действительно замечательный! Хотел было съесть все, но стало стыдно. Дома его учили, что в гостях надо обязательно немного оставить. И Томов оставил сначала два ломтика, потом один, а потом съел и последний. Однако до курицы и пирожного не дотронулся. Постеснялся: «Я профессору здесь столько натворил дел, от гостей его оторвал, да еще буду у него есть пирожное!» И Томов решительно отодвинул поднос. Профессор, вернувшийся вместе с Морару, рассердился: «Почему так мало съедено?» Илья поблагодарил, ему не хочется есть…

Профессор присел рядом с ним, заглянул в глаза.

— Вы, голубчик, потеряли много крови. Понимаете это? Нет, не понимаете! А еще говорите — в лицее учились… Вам теперь надо питаться лучше, чем обычно. Кроме того, вы теперь у меня в доме и, будьте любезны, подчиняйтесь. Это все равно, что в больнице, а там слушаются! Вот если когда-нибудь мне надо будет получить консультацию о том, как переправить нелегальную литературу или как бежать от полиции, — тогда я непременно обращусь к вам и буду слушаться. Поняли? Сию же минуту съешьте все, не то я еще вам принесу…

Морару рассмеялся и похлопал Илью по плечу:

— Слушайся, Илие, профессор лучше нашего знает! Я привез тебе свои брюки, а твою одежду надо будет уничтожить.

Профессор показал рукой на табурет:

— И вон те листовки и газеты уж заодно заверните… Лучше всего их сжечь. Жаль, конечно, но они в крови.

Морару взял в руки листовки и газеты, посмотрел профессору в лицо:

— О, нет, господин профессор!.. Эти листовки уничтожать не будем, а пошлем их так, как они есть, окровавленные. Наши газеты, наша жизнь и борьба всегда облитый кровью… Так пусть же знают об этом и те, кому еще не известно, с какими трудностями нам приходится их распространять, бороться за правду!..

Профессор задумался, затем подошел к Аурелу и, положив ему руку на плечо, сказал:

— Дайте-ка и мне одну такую газету. И обязательно простреленную. Вы правы, господинАурел… Пусть она полежит у меня на память… Может быть, доведется еще когда-нибудь показать ее своим студентам и рассказать, как наши люди боролись за свободу!..

…За окном уже рассветало, когда профессор сказал Аурелу, что больному пора отдохнуть, и поднялся к себе: Морару уехал предупредить Захарию о предательстве Лики. А Томов остался на кушетке в кабинете профессора.

XIV

Заримба был раздражен, хотя внешне казался невозмутимым: на лице его, как всегда, играла улыбка. Расстроил Гицэ групповод Митреску. Несколько дней назад, снабженный инструкциями и деньгами, он должен был выехать на периферию с соответствующими указаниями для легионерских гнезд, как вдруг явился почти раздетый. Вначале Заримба не мог понять, что случилось; выслушав Лулу, он решил: «Врет! И самое страшное, что даже мне не признается!..»

Он долго молчал и, наконец, тоном оракула изрек:

— Вы потерянный человек!.. Проиграть оружие, доверенное «Гвардией»! И вы не выехали в Бессарабию, не выполнили приказ. Это прямое и абсолютное нарушение присяги «капитану».

Лулу стоял, опустив голову, и лицо его выражало смирение кающегося грешника. Заримба продолжал:

— Я многое вам прощал. Но учтите, если я вас спас от Думитреску, то от меня вас уже никто не спасет! Никто! У меня много дел и заниматься вашим перевоспитанием я не собираюсь…

Лулу упал на колени и стал клясться, призывая в свидетели бога и «капитана», что одежду и пистолет он не проигрывал… «На меня напали четверо здоровенных мужланов… Раздели… Вот только одни лакированные ботинки остались. Я дрался… Видите, какой у меня синяк! Слово чести легионера, не вру, господин шеф! Они меня схватили внезапно. Но я одному так двинул, что он присел и закричал: «У-ва!».

Заримба слушал внимательно, привычно облизывал губы и улыбался.

Лулу чувствовал, что на этот раз ему не вывернуться. Конец! Он украдкой взглянул на шефа. «Нет, не верит!» И тогда Лулу пустил в ход последний козырь, который приберег на крайний случай. Он достал из кармана две купюры по тысяче лей, полученные от Мими, и протянул их шефу.

— Вот деньги, которые вы дали мне на дорогу. Если бы я проиграл, то прежде всего деньги, а не одежду и оружие! Но ведь я и не думал играть. Слово чести!.. Они, на счастье, были дома и, как видите, остались целы…

Заримба встал и вышел из комнаты, захлопнув дверь. Ту самую дверь без ручки… Лулу вздохнул и печально посмотрел на распятого Христа. Ему стало жаль себя — он такой же мученик, как и сын божий; взглянув на череп с дырой в затылке, невольно ощупал свою голову. «Неужели мой будет с ним рядом?» — подумал Лулу. Вошел Заримба. Лулу выпрямился, вскинул руку и громко произнес:

— Слово чести легионера, что я своей грудью защищу вас… Может быть, даже от Думитреску… Вот посмотрите. Я не вру!

Заримба скользнул по групповоду быстрым взглядом.

— Господин Думитреску — член «Тайного совета», и я запрещаю вам так говорить! У нас полное взаимопонимание и одни цели!…

— Это вы такой добрый! А он чего только ни говорил о вас… Мне даже совестно повторять… Слово чести легионера! — продолжал Лулу, искательно заглядывая шефу в глаза.

— А за новую ложь ответите головой! — спокойно произнес Гицэ.

— Нет, господин шеф, это не ложь. Слово чести! Он вас и горбуном обзывал, и как только хотите…

Но Заримба молчал и ласково улыбался, словно ему говорили нечто лестное. Кончилось тем, что Лулу пришлось писать новые расписки: одну на деньги, вторую на оружие и третью — предупредительную. Подписывая последнюю, Лулу чувствовал, как по телу побежали мурашки.

На следующий день Лулу снова преобразился. И видя его, идущего с изящным чемоданчиком по перрону Северного вокзала, можно было подумать, что это какой-нибудь инспектор министерства или крупный адвокат. Все на нем было с иголочки и сидело, как на манекене в витрине «Галери Лафайет».

Из огромного вокзального репродуктора донесся голос диспетчера: «Поезд номер 7004 Бухарест — Галац — Бессарабская — Кишинев отправляется через пять минут. Дамы и господа…» Однако Лулу шел не спеша с папиросой во рту и даже окликнул бежавшего вдоль состава газетчика. Он молча взял журнал «Чинема» с полуодетой голливудской актрисой на обложке и, небрежно кинув двадцатилейную монету на лоток, важно отошел к вагону. Кондуктор, что стоял у вагона и видел эту картину, взял под козырек. А прощавшийся с компаньоном Гаснер, заметив Лулу через окно вагона, воскликнул: «У-ва! Кажется, босяк уже опять энтилегент!..»

Компаньон Гаснера ничего не понял. Вскоре он раскланялся и ушел. А Гаснер стал еще больше нервничать, когда увидел, что Лулу поднимается в его вагон. Что делать? Притвориться спящим, бежать в туалетную или взять газету и сделать вид, будто читаешь? Но пока Гаснер обдумывал, как поступить, Лулу прошел мимо его купе, даже не взглянув туда. Гаснер прислушался: где-то дальше открылась и закрылась дверь. Он облегченно вздохнул и вытер мгновенно вспотевшие лоб и подбородок. «Очень он мне нужен!.. — проворчал он себе под нос. — Босяк, каких свет не видел! Но синячок у него — будьте мне здоровы!» Невольно он пощупал свою щеку и, вспомнив Мими, пожалел, что так долго задержался и потратил немало денег… «Но, э-э-э, надо же отдохнуть, как солидному человеку», — оправдывался сам перед собой Гаснер. Почему-то он вдруг затосковал по жене, о которой ни разу не вспомнил за все время пребывания в Бухаресте.

Поезд тронулся. Вскоре в купе вошел кондуктор, проверявший билеты. Гаснер расщедрился — дал ему двадцать лей на чай и попросил никого к нему не впускать.

— Я себя плохо чувствую… Кажется, зуб начинает ныть…

Кондуктор приложил два пальца к козырьку:

— Постараюсь!..

Гаснер погасил свет, но спать не мог. Мысль, что в одном из соседних купе едет «босяк», не давала ему покоя. Поздно ночью, когда поезд прибыл на станцию Бузэу, Гаснер заметил, что Лулу вышел без плаща. Очевидно, «босяк» следует дальше. Гаснер побежал в туалетную, но она, как назло, была заперта. Кондуктор сказал, что на остановке мыться нельзя. Вскоре поезд тронулся. Гаснер был на седьмом небе: «У-ва, босяк таки остался!.. Значит, все же есть бог на свете!» Однако не успел он закончить свою мысль, как мимо застекленной двери купе прошел Лулу с несколькими пачками папирос и бутылкой вина, и Гаснер снова впал в уныние…

«Вот тебе и бог! — думал он, — остался бы, так нет, — пришел… Ну, так это поезд? Почему он не сгорел, прежде чем отправился из Букурешть!..» Внезапно дверь открылась, и кондуктор осветил фонарем купе, чтобы посмотреть, не сел ли кто-нибудь в Бузэу. Он очень удивился, увидев, что пассажир стоит в темноте.

— Может быть, вам, господин, зажечь свет?

— Нет, нет! Что вы! — воскликнул Гаснер, но тут же спохватился, что его испуганный голос может вызвать подозрение, и уже более спокойно добавил:

— Не надо… У меня болит зуб…

— Тогда, может быть, хотите таблетку «Явол»? — любезно осведомился кондуктор.

— Нет, мерси, не надо… уже, кажется, немного проходит.

Кондуктор поклонился и вышел. А Гаснер проклинал все на свете: он уже несколько раз порывался выйти в коридор, но не решался. Вдруг его увидит Лулу? «Приятная встреча, что аж не знаю!.. Надо было мне сесть в этот поезд! Как будто босяк не мог где-нибудь околеть, большая бы потеря была!.. Ехал бы я себе спокойно. Так нет, он едет со мной, и не просто так, а в одном вагоне! Ну, так это свет? Чтоб он уже горел с этим поездом вместе… Но и я тоже хорош. Как будто не мог ехать в другом вагоне! Так нет. Ехать так, чтобы мучиться! У-ва! Что делать? Хочется выйти, хоть караул кричи. Я уже таки больше не могу!»… Гаснер уже в который раз приоткрывал дверь, выглядывал в коридор, но никак не мог отважиться…

Когда поезд, наконец, прибыл на станцию Болград, Гаснер быстро отдал багаж носильщикам и, ни на кого не глядя, побежал вдоль перрона в туалетную. Все пассажиры сидели в автобусе, и шофер давно сигналил, когда Гаснер уселся на занятое для него носильщиком место около кабины водителя. Здесь почти все знали «первого кумерсанта» города. А так как от станции до Болграда добрых семь километров, то между Гаснером и знакомыми завязалась беседа. Все почтительно поддакивали ему, а Гаснер хвастался, что закупил в столице такой товар, какого нигде больше не найти.

Наконец, автобус подкатил к конторе автомобильной концессии. Гаснера встречала жена. Прежде чем кто-нибудь успел покинуть автобус, она, с трудом поднимая ноги, вскарабкалась по ступенькам, расцеловалась с мужем и сразу же завладела его портфелем. Гаснер прощался с попутчиками, приглашал заходить в магазин, хотя бы посмотреть, какой товар он привез из Букурешть, и вдруг чуть не лишился дара речи: к выходу продвигался Лулу.

Проходя мимо Гаснера с женой, Лулу спросил:

— А тот товар из «Атене Палас» тоже привезли?

Гаснер побледнел, схватился за сердце и опустился на сиденье. Жена, к счастью, ничего не поняла, но поскольку речь шла о товаре и торговле, она ответила за мужа:

— Конечно, привез! Спрашиваете! Уж как-нибудь, если хороший товар, мой муж никогда не пропустит. Так что заходите! Заходите, заходите… У нас всегда магазин открыт. А если придете в воскресенье и парадные двери будут закрыты, так идите прямо со двора. Да! Там у нас всегда открыто… Заходите! Наш магазин в том большом двухэтажном высоком доме с длинной вывеской.

Но Лулу уже не слышал. Он следовал за извозчиком, который нес его чемодан. Усевшись на мягкое сиденье, Лулу с презрением оглядел одноэтажные домишки, магазинчики с полинявшими вывесками и оказал:

— К дому господина Попа!.. Знаешь где?..

Извозчик почесал седой затылок, затем обернулся, выразительно посмотрел на своего пассажира и громко сплюнул. Дернув вожжами, он подхлестнул кнутом лошадь и крикнул расходившимся пассажирам:

— Э-гей, посторонись!..

XV

Профессор Букур был огорчен, узнав от Морару, что его пациент пролежал один только воскресный день, а сегодня утром ушел на работу. В гараже Томов старался как можно меньше ходить, однако и сидеть ему было неудобно: он беспокоился, как бы не соскочил бинт, да и рана еще чувствительно побаливала. Особенно плохо приходилось, когда вызывал к себе главный инженер, Илья с трудом поднимался на второй этаж: бросало то в жар, то в холод. Он прихрамывал и, следуя совету профессора, на все вопросы отвечал, что у него вскочил фурункул. Одни сочувствовали, другие смеялись: «Как раз на том самом месте!» — подмигивая, заметил кладовщик. А электрик нашел причину: «У тебя это оттого, что много сидишь в диспетчерской. Ходить побольше надо!..»

Томов тоже отвечал шутками. Только старый мастер Вулпя как-то странно смотрел на него. Томов, успокаивал себя, что это ему мерещится, но к концу рабочего дня, когда Илья уже оделся и собрался гасить свет, на пороге диспетчерской вдруг появился Вулпя.

— Ты Захарию видишь? — нахмурившись, спросил он:

— Откуда? — равнодушно пожав плечами, ответил Томов.

— Ну, ты брось меня дурачить. У меня двое таких, как ты… А у старшего уже дочь невеста. Я все вижу и понимаю… То, что у вас меж собой, меня не интересует, но вот это видишь?

Вулпя осторожно извлек из кармана металлическую линейку. Томов равнодушно оглядел ее, ожидая, что же скажет мастер.

— Я перед обыском взял это в ящике его верстака…

— Ну и что? Линейка как линейка!

— Линейка… — засмеялся Вулпя. — Не линейка, а верстатка. Шрифт на нее укладывают при наборе. Понял? Он ее, наверное, варил у нас. Вон здесь видна свежая сварка, наверное, не успел счистить…

Томов молчал. Он помнил, что в тот вечер, когда Илиеску скрылся из гаража, он беспокоился о какой-то детали. И вот, надо же… Вдруг Вулпя сказал:

— На, возьми. Передашь ее Захарии. Она ему, наверное, нужна…

Томов шарахнулся в сторону.

— Да что вы, господин мастер-шеф! Какое мне дело? Он скрывается, его полиция разыскивает, а вы мне суете какую-то его чертовщину…

Вулпя нахмурился и сердито пробурчал:

— Твое дело. Зла я тебе не желаю, и не смотри на меня так, если я требовательный. Такой уж я человек. Могу пошуметь, отругать… Но сам я тоже был рабочим и душу рабочую знаю лучше вас. Понятно? А эту штуковину я с риском из-под самого носа у полиции забрал. Нашли бы ее там, сам понимаешь… Бери и не дурачь меня… Увидишь его, передашь…

Но Томов ни за что не хотел брать линейку.

Вулпя положил ее на стол, застегнул пуговицы полушубка и пошел к выходу. С порога он сказал:

— Не хочешь, твое дело. Тогда брось ее куда-нибудь на свалку или в нужник…

Томову казалось, что это провокация, обыщут в проходной — и все. Однако он благополучно дошел до трамвайной остановки, постоял, пока подошел трамвай. Ничего подозрительного. Тогда он вернулся в гараж, сказав вахтеру, будто забыл в диспетчерской перчатки, и, взяв верстатку, снова вышел. Поступок старого мастера заставил его задуматься.

Придя в пансион, он передан верстатку Морару и рассказал, как было дело. Тот вышел во двор и там спрятал ее, чтобы наутро взять с собой в гараж и отдать ня Киру. В пансионе все, кроме Жени и Аурела, знали, что у Ильи нарывает фурункул, и ни у кого, конечно, не было никаких подозрений.

Морару подшучивал над тем, что чирей у Ильи вскочил именно на таком неудобном месте, а Войнягу даже рассказал в связи с этим несколько анекдотов. Смеялся и Томов. Морару был доволен, что Илья развеселился, но в глубине души удивлялся, как это он, потеряв столько крови и пробыв весь день на работе, еще может смеяться.

В дверь постучали. Ня Георгицэ пошел открывать. Вошел Женя. Все сразу обратили внимание на его обновки: серая, в клетку, кепка и яркое, тоже в клетку, полушерстяное кашне. Увидев улыбающегося Илью, Женя облегченно вздохнул.

Подавая Жене руку, Войнягу весело произнес:

— Ого! Господин Еуджен, должно быть, с жалованьем сегодня! Значит, есть у кого перехватить до получки! Живем!..

Женя кивнул головой и прищелкнул пальцами..

— Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить… На работе выплатили, и у перекупщика за картину получил, и, наконец-то, парикмахер расплатился за вывеску, которую еще осенью ему делал! Так что теперь, братцы, ехать домой на рождественские праздники есть на что… Правда, потом опять долго не придется получать, ну и бог с ним… Поеду домой, побуду пару недель, отдохну малость, а там увидим…

Морару снял с Жени кепку и стал ее примерять перед зеркалом. Ня Георгицэ ощупывал кашне и пытался угадать, сколько оно стоит. Илья прижимался к почти остывшей печи. Женя подошел к нему:

— Ну, как?

Томов улыбнулся и подмигнул. Женя достал из кармана сверток и принялся его разворачивать.

Ня Георгицэ покосился на розовую колбасу, издававшую острый запах мяса и черного перца, проглотив слюну, взял небольшой довесок и, усевшись на сундук, принялся медленно жевать, поскрипывая вставными челюстями. Мадам Филотти пришла из кухни тоже попробовать кусочек:

— Колбаса — прямо чудо! Так и тает во рту!.. Шедевр!

А Женя с довольным видом приговаривал:

— Ешьте, братцы, ешьте… Не стесняйтесь, берите!

Илья ел, стоя у печки, и думал: «Женя — хороший малый, настоящий друг, но боится. А вот профессор Букур — рискует».

А спустя неделю, когда Илья пришел к своей тетушке на Арменяска по вызову товарища Траяна и его спросили, не проговорится ли его земляк Табакарев о том, что случилось в субботу вечером, Томов коротко ответил:

— За него я ручаюсь, как за самого себя!

При разговоре присутствовал и высокий кудрявый товарищ, который делал доклад на ячейке. Еще тогда Илья обратил внимание на его бессарабский акцент. Он засмеялся и спросил Илью, знает ли Женя, чем занимается его друг.

Томов не скрыл:

— Догадывается, конечно… И не с того случая, когда меня ранили, а намного раньше. Я как-то попытался вовлечь его в нашу ячейку, но он отказался. Борьбу нашу считает справедливой, но при данных условиях бессмысленной. Правда, позже он мне признался, что для нашей работы не подходит. Я понял, что он побаивается. Вот если, окажем, наше дело победит, он со временем станет передовым человеком… Уверен! Но пока хочет, чтобы волка поймали и еще, вдобавок, связали без него. Тогда он его убьет и, может быть, даже шкуру с него снимет. Такой он человек. Сам на охоту не пойдет. Говорит, что у волков клыки острые, а лес большой… Оттого и предпочитает действовать по русской пословице: «Волков бояться, в лес не ходить». Вот он и не идет… — Томов замолчал и смутился: «Чего это я расфилософствовался!»

Однако товарищ Траян и тот, что был с ним, улыбались ободряюще. Траян сказал:

— Вы, товарищ Илие, сделали большое дело: спасли от ареста не только товарища Захарию, но и многих других и помогли нам разоблачить предателя.

То, что товарищ Траян разговаривал с ним как с равным, наполнило сердце Ильи гордостью.

— Об этом случае уже знает наше партийное руководство, которое поручило мне, — продолжал Траян, — передать вам нашу благодарность. — Он встал и крепко пожал Томову руку. Илья почувствовал, как в горле у него пересохло и глаза наполнились слезами. Он несколько раз глотнул воздух, стараясь не выдать своего волнения, хотел что-то сказать, но Траян знаком остановил его:

— На будущей неделе двадцать шестого числа вы будете свободны. Рождество… Тогда мы снова соберемся здесь и обсудим вопрос о принятии вас в ряды нашей партии…

Илья вздрогнул и с невольной торжественностью сказал:

— Я постараюсь оправдать доверие партии.

Товарищ Траян кивнул головой, мягко улыбнулся и второй.

— Рекомендацию, наверное, я дам и товарищ Захария… Соберемся мы днем. Пока тут безопасно. А сейчас — пожелаю вам всего наилучшего.

Илья зашел к тетушке, но задерживаться не стал. Перед уходом тетушка Домна сказала:

— Так ты, Илюша, оказывается, знаешь нашего земляка?

Илья удивленно посмотрел на нее.

— Ну что ты на меня так смотришь? Ведь этот молодой человек, что бывает у господина Траяна, — наш, бессарабец. Помнишь, я тебе говорила о нем? Он учился с нашим квартирантом в университете… Это Раду Константин… тот, поэт… Мы давно знаем, что и он такой же, как и ты.

Илья, только сейчас сообразив, о ком идет речь, ответил:

— Конечно, знаю!

XVI

Илья поехал проводить Женю Табакарева на вокзал. Залы ожидания были переполнены, кругом царили суматоха, шум, пахло дезинфекцией. Приближались рождественские праздники, в школах и учебных заведениях прекратили занятия, опустели интернаты, разъезжались по далеким провинциям курсанты военных училищ, студенты. Немало людей приезжало на каникулы в столицу. Магазины были битком набиты товарами и покупателями. Почти каждый уезжавший в провинцию либо, наоборот, приезжавший оттуда старался что-нибудь купить в столице то ли в подарок, то ли по поручению знакомых. Все готовились к празднику.

Многолюдно было и в аптеках. Но здесь покупали не только мыло, крепкие французские духи или кремы, немало людей стояло в очередях с рецептами. Захваченные врасплох холодами, в легкой одежде, многие простуживались. В Бухаресте прошел слух, будто надвигается эпидемия ангины, однако народ толпился повсюду. Больше всего людей в предпраздничные дни было в парикмахерских. Тут выставляли дополнительно давно валявшиеся в кладовых кресла. Особенно много было клиенток в дамских салонах: старухи молодели на глазах, черные рыжели, седые темнели… По щекам бегали гибкие пальцы косметичек, устраняя на несколько дней глубокие морщины и смягчая тени под глазами. Люди старались обмануть не только друг друга, но и самих себя…

Сегодня, в канун рождества, суетился, в основном, трудовой люд. Ему, как обычно, все доставалось в последнюю очередь; господам — сливки, а тем, кто работал на них, — крохи… Радио, газеты, рекламы со всех сторон напоминали: «Завтра рождество! Спешите! Вспомните, не забыли ли вы еще что-нибудь купить?»

По улицам шныряли комиссионеры. Они спешили доставить покупки в многоэтажные дома с огромными парадными или в нарядные коттеджи, прятавшиеся за высокими заборами, и, с опаской нажимая на кнопку звонка, косились на табличку:

«Злые собаки!»

Мамаши с большими ридикюлями, папаши с набитыми бумажниками наводняли детские магазины. Выбившиеся из сил продавщицы не успевали перевязывать коробки. Новые игрушки прибавлялись на уже украшенных елках. Подаркам радовались больше взрослые, чем избалованные, капризные дети, которых ничем нельзя было удивить.

А те дети, что по-настоящему восторгались рождественской елкой, зная ее только по картинкам и рассказам старших, теперь группками и в одиночку перебегали от одной витрины к другой, наслаждаясь заманчивой красотой вертящихся каруселей с куклами, мишками, зайками… И так с детства и до старости они оставались мечтателями, не принадлежа к категории покупателей…

На центральных улицах — Каля Викторией, Липскань, бульварах Братиану, Карла, Марии, Елизаветы — и прилегающих к ним улицах и переулках жизнь кипела: люди сновали взад и вперед, спешили, толкали встречных, на ходу просили извинения и, заглядевшись на витрину, вновь налетали друг на друга. Они нервничали и, уже не выдерживая этикета, выходили из себя: бранились, оскорбляли друг друга и нередко дело кончалось потасовкой. Все мчались как одержимые. Казалось, все спешат на последний поезд, готовый к отправлению в мир счастья! Сегодня даже сапожники и те торопились. Немало жителей столицы надеялись получить к рождественскому празднику обувь из починки. У Ильи, как назло, накануне, когда он провожал Женю на вокзал, лопнул ботинок. В двух мастерских и в «американке», где всегда можно было починить обувь на ходу, сейчас отказали. Утром пришлось одеть огромные, похожие на лыжные, ботинки, которые Женя оставил в пансионе. А свой ботинок Илья взял на работу в надежде, что удастся починить его у знакомого сапожника, живущего недалеко от гаража. Уж очень не хотелось ему остаться на праздник в рваной обуви, тем более что на второй день рождества он должен пойти к тетушке. Ведь его будут принимать в партию!.. Все шло как нельзя лучше: повязку-наклейку он давно уже снял, рана почти зажила; работа, которую ему доверили, шла полным ходом. Типография выпускала газеты и листовки, и теперь они все попадали по назначению, разоблачая гнусные дела легионеров и клевету на Советский Союз, открывая рабочим глаза на истинное положение вещей в мире. С нетерпением Илья ожидал рождественских праздников. Новый, тысяча девятьсот сороковой год он готовился встретить уже настоящим коммунистом!..

Доволен был Илья еще и тем, что сумел отправить с Женей посылку матери и деду. Теперь его дед, Илья Ильич, жил в Болграде. Летом умерла его младшая дочь, у которой он после возвращения с каторги жил в Татарбунарах. Не прошло и трех месяцев, как зять привел в дом новую жену. Тогда дед переехал к старшей дочери в Болград. Илья послал ему трубку, а сегодня утром отправил матери двести лей по почте и открытку с рождественским дедом-морозом.

В гараже работа шла своим чередом. Старший мастер Вулпя больше не упоминал о Захарии. Он даже не спросил, куда Томов девал злополучную верстатку. Сегодня настроение у всех было приподнятое: должны были выплатить жалованье, и каждый готовился по-своему, как мог, встретить праздник. Кладовщик хвастался, что к нему из деревни приехал тесть и привез несколько килограммов свинины, брынзу и бутыль вина. Электрик всем рассказывал о своем невероятном счастье: владелец дома, у которого он с семьей снимает комнату, объевшись рыбой, слег в больницу, и сейчас некому платить вперед за квартиру!.. Слесарь был доволен тем, что удалось купить по дешевке списанные гнилые железнодорожные шпалы и теперь его семья, по крайней мере месяца два, будет в тепле.

А работы в гараже была уйма. Все бегали, как шальные, спешили, суетились. Кто-то пустил слух, будто администрация собирается отпустить сегодня рабочих на час раньше. Кузнец ответил:

— Подумаешь! Тоже великая поблажка. Не одну сотню часов мы проработали лишних! Хоть раз в жизни могли бы так поступить. Ничего с ними не случится… Как-никак — рождество Христово!

Работа пошла веселей. Но незадолго до обеда пришел старший мастер и объявил, что сегодня придется задержаться, пока весь заказ не будет выполнен… А это означало, что работать надо если не до утра, то, по крайней мере, далеко за полночь.

Один из слесарей разочарованно заметил:

— Вот тебе и отпустили пораньше!..

Кто-то поддержал:

— Будь здесь Захария, он бы сходил в администрацию и сказал им там, что праздник-то не только для господ!..

Вулпя пожал плечами и ушел, не ответив ни слова. Тогда двое слесарей, кузнец и электрик пошли к главному инженеру. Надо же ему объяснить, что и у них есть свои заботы: кому в баню, кому в парикмахерскую, кому по делам…

Главный инженер выслушал и велел придти через полчаса, обещал доложить директору. А когда они пришли за ответом, оказалось, что директор распорядился не выдавать жалованья, пока заказ не будет выполнен. Тогда рабочие решили сами пойти к директору, но секретарша сказала, что господин директор уехал и будет только после праздников…

Рабочие обозлились: деньги нужны позарез, праздник на носу, а почти у всех дома ни грамма сахару, ни кусочка мяса. А голодные ребятишки сегодня особенно нетерпеливо ждали отцов, не отходя от замерзших окон чуть ли не с самого обеда: не несут ли им баранок, леденцов? Они слышали, что дед-мороз приносит детям подарки: вкусные пряники, конфеты, игрушки, но это, наверное, каким-то другим детям. Тем не менее перед каждым праздником им казалось, что уж на этот раз дед-мороз обязательно их навестит…

Ворчал и старик-кассир: ему предстояло ожидать выполнения заказа, только тогда он сможет выплачивать деньги.

Слесари решили отказаться от обеденного перерыва и поднажать, чтобы закончить работу хотя бы немного раньше полуночи. Услышав это, Илья пошел к кузнецу и оказал, что это неправильно: в обед работу надо прервать, как положено, на один час. А ровно в семь часов, независимо от того, будет дан звонок или нет, кончать работу и идти к окошку кассира.

Высокий шофер с «Понтиака» — Арпад — поддержал Илью. Кузнец подумал, прикинул что-то про себя и сказал:

— Так оно и будет. В семь — шабаш… Только вам, ребята, надобно слесарей уму-разуму научить, чтобы у нас не получился разлад…

Арпад согласился взять это на себя. И когда раздался звонок на обед, все прекратили работу. Старший мастер Вулпя, знавший, что слесари решили отказаться от обеда, лишь бы закончить заказ, очень удивился, когда и они вышли на перерыв. Илья не пошел в столовую, схватив завернутый в газету ботинок, побежал к знакомому сапожнику. Однако не успел он поздороваться с весельчаком-сапожником, поздравить его с наступающим рождеством, как в маленькую мастерскую ворвались два хорошо одетых господина. Один — высокий, в длинном черном пальто и серой мерлушковой шапке, направил на них пистолет и громко скомандовал: «Никто ни с места, руки вверх!..» В это время второй, низенького роста, в темно-сером пальто с черным бархатным воротником и новых коричневых сапогах, выхватил из рук Томова сверток с рваным ботинком. Уронив шило, сапожник застыл с приоткрытым ртом, недокуренная сигарета так и прилипла к нижней губе.

Илья подчинился не сразу, и высокий, размахивая пистолетом, вновь закричал: «Руки вверх! Стрелять буду!»

На поднятые руки Томова второй мгновенно накинул, встав на цыпочки, уже знакомые Илье наручники. Только сейчас, когда оба кольца защелкнулись на руках, тот, что был в черном, отогнул отворот пальто и показал значок агента тайной полиции.

Илья почувствовал непонятную слабость. Происходящее не предвещало ничего хорошего.

Тем временем маленький отодрал подошву и внимательно разглядывал со всех сторон ботинок. Ничего не найдя, он ощупал карманы Ильи. Когда стали обыскивать и сапожника, Илья вдруг успокоился. Страх, охвативший его в первую минуту, прошел. Он выпрямился, поднял выше голову и откашлялся. И пока маленький человечек рылся в хламе, наваленном в углу мастерской, Илья окончательно овладел собой и стал обдумывать дальнейшее поведение. Что бы там ни случилось, он будет держаться стойко, ничего не скажет. Потом пришла другая мысль: а какое, собственно, обвинение они могут ему предъявить? Ведь при нем ничего не найдено!

Обернувшись к высокому, который по-прежнему держал наготове пистолет, он спокойно сказал:

— Послушайте, господа, здесь недоразумение…

— Замолчи, бестия! — рявкнул маленький.

— А что я сказал такого? — столь же невозмутимо спросил Илья.

— Молчать, а то застрелю!.. — отозвался высокий.

Илья посмотрел на него и вспомнил человека в черном длинном пальто, что следил за ними. Не он ли это?

— Отвечать будете, если вы на самом деле из полиции, а не бандюги с большой дороги… — сказал Илья.

— Замолчи, слышь!.. — низенький взмахнул кулаком перед самым носом Ильи.

Илья вздохнул: «Ох, и двинул бы я тебе так, что и кулака своего бы не узнал… Но, ничего, подожду!.. Посмотрим, к чему все это приведет». — подумал он.

Двери мастерской открылись, с улицы послышался хриплый голос полицейского, отрапортовавшего, что он прибыл.

Сапожника не взяли. Вывели только Томова. Несколько прохожих остановились, когда его сажали в машину. Одна прилично одетая пожилая женщина вдруг сказала громко:

— Это тот, что убил женщину с ребенком!..

Илья оглянулся, но его грубо втолкнули в машину. Впереди, рядом с шофером, сел высокий, Илью усадили на заднем сиденье между полицейским и коротышкой, и машина тронулась. Вскоре они проехали мимо гаража «Леонида» и повернули к центру. Илье почему-то вдруг захотелось смотреть на улицы, витрины, вывески и особенно на людей. Хотелось рассмотреть каждого. Илья смотрел на прохожих, и ему казалось, будто он давно их не видел… Среди них есть немало подлых, но еще больше простых людей, многого не знающих, о многом не задумывающихся… Все они спешат по своим делам, дома их ждут жены, дети… Почти у каждого заботы, тяжелая жизнь, но они на свободе. Хотя свобода эта куцая. Сколько вот таких, как Женя: добрые, отзывчивые, честные, но видят не дальше нового кашне и не понимают, что это кашне их душит.

Томов отвлекся, когда машина свернула на улицу Парис и проехала мимо Национального банка. Он вспомнил, как еще недавно, в тот день, когда хотели арестовать Захарию, он здесь встречался с ним, а потом они вместе поехали устанавливать типографию. Но тут же оборвал себя: надо забыть, не думать об этом, этого не было! Он ничего не знает и все!.. Надо играть, как в тот вечер, когда его ранили и он попал в машину к подвыпившей Сузи и ее подруге. Невольно Илья посмотрел на своих сопровождающих. А ведь между ними и девицами из притона есть что-то общее: проститутки продают себя, а эти продают народ!..

Машина въехала во двор префектуры полиции; Илью вытолкнули из машины и повели по каким-то длинным коридорам. Тяжелый запах, не то дегтя вперемешку с карболкой, не то оружейного масла теснил дыхание.

— Стой! — скомандовал полицейский, когда они поравнялись с выкрашенными в темно-коричневый цвет дверьми.

Томов остановился. Пришлось подождать, пока подошли те двое, что арестовали его. Высокий прошел вперед, низенький достал ключ и открыл дверь. Томова ввели в грязноватый кабинет. Низенький снял пальто. Теперь было видно, что он в форме полицейского подкомиссара. Следом вошел длинный. Этот где-то тоже разделся, он был в форме комиссара. Полицейского отпустили. Низенький подошел к Томову и ключиком стал открывать кандалы. Потом начал обыскивать. Заставил раздеться. Не успел Илья затекшими руками стянуть с себя куртку, как подкомиссар нанес ему сильный удар в подбородок. «Начинается», — подумал Илья, поднимаясь с пола от неожиданного и довольно болезненного удара.

— Вставай быстрей, бестия! — крикнул тот, ударяя носком сапога в бок.

— За что вы меня бьете? Я буду жаловаться! — скорчившись от боли, закричал Илья, хотя понимал, что жаловаться он теперь может только господу богу. Но надо вести игру до конца. Низенький вновь ударил его кулаком по лицу. Илья пошатнулся, ударился головой о шкаф, упал и остался лежать в углу, стараясь выглядеть как можно более жалким и слабым. «Надо беречь силы!» — думал он. Но, видимо, в его слабость никто не верил, так как последовало еще несколько обжигающих тело ударов.

В кабинет вошел среднего роста человек, с худым, скуластым лицом и большими темными мешками под глазами, в сером костюме с черной ленточкой поперек лацкана пиджака. Этот, видимо, был старше чином, так как оба щелкнули каблуками. Кивком головы ответив на приветствие, он подошел к столу и уселся в кресло, бросив мимоходом на Илью холодный, пронизывающий взгляд.

Высокий комиссар, что стоял у окна, вдруг сказал зловеще:

— Подойди поближе!..

Илья облизнул сухие губы и почувствовал соленый вкус, Шатаясь, он подошел к окну, Следом за ним подошел низенький. Он с ненавистью смотрел на Томова и скрипел зубами. Видимо, оба старались показать свое старание тому, что сидел за столом. Снова начался обыск. Отрывали подкладку куртки, выворачивали карманы, ощупывали воротник, потом низенький взял со стола лезвие и распорол его, но, кроме потемневшего куска брезента, вложенного для упругости, внутри не было ничего. Высокий кинул куртку на пол и брезгливым движением вытер руки, но что-то вспомнив, снова взял ее: вывернул рукава, распорол плечи. Вся процедура сопровождалась руганью. Оба рычали словно звери. Третий, в штатском, по-прежнему молча следил за обыском; потом кивком подозвал высокого комиссара и что-то шепнул ему. Комиссар кивнул головой и вышел. Низенький скомандовал:

— Сними ботинки!

Илья сел на пол и разулся. Подкомиссар заглянул внутрь ботинка, осмотрел подошву. «Неужели будет рвать и эту?» — думал Илья. Но нет, ботинок полетел на пол.

— Одевайся…

Илья выполняет это с величайшим удовольствием. Бок и ребра сильно болят. Рот полон крови, с подбородка по шее за разорванный воротничок сорочки бежит теплая струйка.

— Быстрее, скотина! — крикнул подкомиссар, сжимая кулаки. Шнуровать ботинки он не дал, заметив ремень, грубо выдернул его, кинул в угол комнаты. Илья с тоскою посмотрел на куртку. Ее уже невозможно одеть: воротник отпорот, рукава и подкладка вывернуты и оторваны. Низенький подкинул ногой лежащее на полу кашне туда же, в угол, вслед за курткой и ремнем.

— Говорить будешь или сначала дать тебе зарядку, какая не снилась ни Христу, ни его матери?

— Буду говорить, конечно, господин начальник, — ответил Илья, склонив голову набок, будто удивляясь такому вопросу.

— Так вот, если хочешь остаться живым, — но запомни я не шучу, — ты должен рассказать, с каких пир состоишь в коммунистической партии, с кем связан, где они живут или работают, какие поручения выполнял… Ясно?

— Ясно, господин начальник. Конечно, ясно. Но я не знаю, что говорить… Какие дела вы мне хотите навязать? Никого, кроме тех, кого знаю по работе в гараже «Леонида», по пансиону, где живу, в авиации, куда намеревался поступить, я не знаю…

При этих словах низенький пришел в бешенство и вновь осыпал Илью градом ударов.

— Я буду жаловаться его величеству! — закричал Илья.

— Перестань! Не смей упоминать имя его величества, бестия большевистская! — подкомиссар тряс Илью за ворот рубашки. — Будешь говорить или я тебя в порошок сотру, бестия! Убью! Слышишь?

Жалкая гримаса, исказившая лицо Ильи, говорит, что этот парень готов не только все рассказать, но и служить покорно всю жизнь. На крики и угрозы разъяренного полицейского он кивает головой, хлопает глазами и, в знак «безусловного согласия» с господином начальником, кланяется чуть ли не всем телом. Однако его ответы не устраивают подкомиссара.

Тот, что в штатском, продолжал молчать, словно происходящее его не касалось. Лишь скулы на его сухом желтом лице то и дело вздрагивали.

— Знай, если не будешь говорить, тебе живым отсюда не выйти! Пороть буду, пока душу не отдашь… Я не шучу! — пригрозил низенький.

Томов облизал окровавленные губы.

— Ты слышишь, или я разговариваю с этими стенами?.. — кипятился подкомиссар.

— Конечно, буду говорить господин начальник. Но я просто не знаю, что вы хотите от меня, — Томов чуть не плакал.

— С кем ты знаком? — несколько снизил тон полицейский.

Илья перечислил работающих в гараже. На минуту мелькнула мысль — не называть Захарию. Но тут же сообразил, что так он только скорее навлечет подозрение: нельзя выделять Илиеску из других товарищей по работе…

— В гараже всех назвал?

Томов утвердительно кивнул головой.

— А Илиеску этот кем работает?

— Механиком работал, господин начальник, — покорно ответил Илья. — Но сейчас его нет в гараже…

— А где он?

— Бог его знает… Слух такой, будто полиция его разыскивает, и он куда-то скрылся. Но правда ли это или так болтают — не знаю.

— Когда видел последний раз Илиеску?

Илья задумался. «Неужели Вулпя донес, что видел меня с Захарией тогда в диспетчерской?»

— Давненько, господин начальник…

— Как давно, говори, бестия, или убью! Понимаешь? Убью, как собаку! — низенький бросился к шкафу, достал резиновую дубинку. Она намного длиннее той, что носят постовые. Удары сыпались один за другим. Кажется, нечем дышать…

— Господин начальник, спасите! Я ничего не знаю, клянусь! За что вы меня убиваете? — взывал Илья к сидящему за письменным столом. Но в ответ вновь удары и ругательства. Вскоре Илья уже ничего не слышал и почти ничего не чувствовал. Ему казалось, будто его погрузили в воду, так холодно и мокро, хотя все тело жжет. Дышать стало очень тяжело. «Наверное я умираю…» — подумал он, но постепенно начал ощущать боль. Его облили водой, и он открыл глаза: перед ними темные брюки и суконные боты. Хотел поднять голову, посмотреть, кто это, но не смог: кружилось, в ушах тарахтело, словно там работали шестерни мотора. Кто-то сказал:

— Вы посмотрите лучше. Может быть ошибаетесь?

Голос почему-то показался Илье знакомым. Его прервал другой:

— Нет, господин инспектор, не ошибаюсь, он самый!.. Хоть видел его всего два раза, но не запомнить эту рожу и его буйвольский затылок трудно. Я еще тогда писал в докладной… Вы сравните, если сомневаетесь. Там указаны его приметы… А сегодня утром, как только увидел его на площади святого Георгия, сразу узнал. Он зашел в сапожную мастерскую…

Теперь Илье все ясно. Это говорил Лика. Он выследил его.

— Ну, смотри… Если это он, то я из него выкачаю не только всю память с мозгами, — услышал Илья голос низенького. Но тут снова донесся тот же знакомый голос. Илья приоткрыл глаза и со стоном повернул голову в ту сторону, откуда он слышался:

— Хорошо… Пока идите… Мы вас вызовем.

Оказывается, это говорил тот сухощавый с траурной ленточкой на лацкане. Но почему же его голос кажется таким знакомым? Где он мог его слышать?

— Надо немедленно сделать обыск у него дома, а самого пока — в подвал. Придет в себя — образумится, — снова услышал он голос штатского. «Немедленно», — кто же произносил это слово с такой же интонацией? — вновь старался вспомнить Илья.

Кто-то попытался его приподнять, но, видимо, одному это было не под силу, и его снова отпустили на пол. Стараясь сдержать стон, Илья приоткрыл один глаз и увидел перед собой здоровенный ботинок полицейского.

— Погоди! Он, кажется, приходит в себя, — услышал Илья голос коротышки. — Обдай-ка его еще разок…

Немного спустя Илья открыл глаза. Полицейский с трудом поднял его и усадил на стул. Голова кружилась, тело ныло, и все вокруг то прояснялось, то окутывалось туманной пленкой. Хотелось кричать, кричать, сколько есть сил: «Смотрите вот она свобода! Вот ради чего мы в школе и лицее дважды в день пели «Да живет наш король в мире и почете!» Вот она счастливая жизнь в Великой Румынии!»

Штатский обернулся к низенькому:

— Сходите к господину Ионеску и передайте, пусть он немедленно съездит к нему и произведет тщательный обыск… А вы вернитесь и продолжайте…

Низенький вышел. Илья смотрел на штатского и никак не мог понять, почему же его голос ему кажется знакомым. Где он мог его слышать? Худой, сухощавый, в трауре… Наверное, кто-нибудь у него умер: жена или сын… А может быть, дочь, как у того Солокану. Илиеску говорил, что Солокану худой, желтый. Вот и этот такой же… Но голос, голос! «Немедленно!»… Да! «Немедленно уходите!» — Кто-то именно эти слова и этим голосом сказал Захарии тогда в гараже… Он?.. А что если это и есть Солокану? Траур по дочери, а сам черствый!..

Томов с трудом выдавил из себя:

— Господин начальник… простите… ваша фамилия не Солокану?..

— А ты откуда меня знаешь? — не поднимая глаз, спокойно спросил сухощавый.

«Значит, правильно это он!.. Почему же меня бьют?» — подумал Илья.

Держащий Томов а полицейский растягивает рот в заискивающую улыбку:

— Ваш старый клиент, должно быть, господин шеф…

— Ты что, бывал уже у меня?

— Нет, — чуть слышно ответил Томов.

— Впервые значит… А фамилию мою все же знаешь?

Илья молчал. Полицейский дернул его за плечо:

— Ты что ж молчишь, когда господин шеф спрашивает?

Однако Илья по-прежнему не отвечал: «Неужели Захарию предупредил Солокану? Тогда как же он может спокойно смотреть, как меня избивают?»

Низенький вернулся, что-то шепотом доложил Солокану, тот одобрительно кивнул головой. Показав глазами на Илью, сказал:

— Должно быть клиент не новый, знает меня.

Тот поворачивается к Томову:

— Послушай, бессарабская бестия! Ты имей в виду — все, что было до сих пор — цветочки. Впереди — такое, что тебе и не снилось! Слышишь? Послушайся и пожалей-ка свое тело. От тебя немногое требуется.

— Я же вам сказал — ничего я не знаю, поймите, — Илья старался говорить как можно жалобнее.

Низенький в ярости схватил резиновую дубину и снова бросился на Илью, который, прикрыв окровавленное лицо руками, стал кричать изо всех сил. После нескольких сильных ударов Томов вместе со стулом упал на пол. Низенький наклоняется к самому лицу:

— Говорить будешь? Отвечай!

Илья отнял руки от лица, хотел сказать, что ничего не знает, но почему-то не мог, как будто кто-то схватил его за горло. Ему стало страшно. «Неужели отнялся язык?» Но тут он закашлялся и, услышав свой голос, успокоился.

Низенький отошел к окну, снял с себя френч, закатал рукава и, возвратись к лежащему на полу Томову, встретил взгляд, полный ненависти. Напрягая силы, Томов приподнялся, на его залитом кровью лице играла злорадная улыбка: «Нет, палачи… ничего вам не добиться от меня…» Подкомиссарснова пустил в ход дубинку. А Солокану неподвижно сидел в той же позе, покуривая, и ожидал признания своего «старого клиента»…

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.

Примечания

1

Цуйка — сливовая водка (рум.).

(обратно)

2

Черчеташие — милитаристская организация молодежи в боярской Румынии, маскировала свои истинные цели спортивными занятиями.

(обратно)

3

В Румынии существовала десятибалльная система.

(обратно)

4

Хахам — по еврейским религиозным обычаям, только он имеет право резать скот и забивать птицу.

(обратно)

5

Сигуранца — охранка (рум.), генеральная дирекция — главное управление.

(обратно)

6

Примария — городская управа (рум.).

(обратно)

7

Галантон — щедрый, великодушный (рум.).

(обратно)

8

Коанэ — госпожа, барыня (рум.).

(обратно)

9

Чеферист — железнодорожник (рум.).

(обратно)

10

Бодега — шинок, закусочная (рум.).

(обратно)

11

Пейзан — селянин (франц.).

(обратно)

12

Шомер — безработный (рум.).

(обратно)

13

Мититеи — национальное румынское блюдо: говяжьи котлетки в виде колбасок, обильно посыпанные черным перцем и укропом.

(обратно)

14

Флоричеле — жареные кукурузные зерна (рум.).

(обратно)

15

Пастрама — копченое мясо с пряностями.

(обратно)

16

Сублокотенент — военный чин в румынской армий, соответствует младшему лейтенанту.

(обратно)

17

Ня — дядя (рум.).

(обратно)

18

Каймак — сливки (рум.).

(обратно)

19

«Зеленый дом» — штаб-квартира железногвардейцев. «Железная гвардия» — фашистская организация в Румынии.

(обратно)

20

Штранд — пляж (рум.).

(обратно)

21

«Родственники в Иерусалиме» — румынское выражение, означающее иметь знакомства, связи.

(обратно)

22

Плачинта — слоеный пирог (рум.).

(обратно)

23

Олтян — житель Олтении (местность в Румынии).

(обратно)

24

Плутоньер — унтер-офицер (рум.).

(обратно)

25

Синайя — летняя резиденция короля и модная дачная местность.

(обратно)

26

Зеленые — так в народе презрительно называли железногвардейцев.

(обратно)

27

Биржар — извозчик (рум.).

(обратно)

28

Куртя Марциалэ — высший военно-полевой суд.

(обратно)

29

Табле — кости (рум.).

(обратно)

30

Отдельный кабинет в ресторане.

(обратно)

31

Бревет — квалификационное удостоверение, диплом.

(обратно)

32

Амбулант — торговец-разносчик (рум.).

(обратно)

33

Крапир — окаменеть, быть разбитым параличом (евр.).

(обратно)

34

Килипир — небывалая дешевка (рум.).

(обратно)

35

Шприц — три четверти стакана столового вина, смешанного с четвертью стакана газированной воды (рум.).

(обратно)

36

Франзелуца — хлеб, белый батончик (рум.).

(обратно)

37

«Капитан» — руководитель железногвардейцев (рум.).

(обратно)

38

По-румынски бек — электрическая лампочка.

(обратно)

39

Игра слов: рейн — чистый и одновременно название марки шампанского; вассер — вода (нем.).

(обратно)

40

Патрия-Мума — Родина-мать (рум.).

(обратно)

41

Лимон — миллион (жаргонное выражение).

(обратно)

42

Иллюстрированный журнал.

(обратно)

43

Сэнэтате — буквально здравие, приветствие легионеров (рум.).

(обратно)

44

Индюк — полицейский (жаргонное выражение).

(обратно)

45

Эрец — Израиль (др. евр.).

(обратно)

46

Все в порядке (нем.).

(обратно)

47

Боангинэ — презрительное обращение к венграм.

(обратно)

48

Буна Вестире — «Благовест» (рум.).

(обратно)

49

Луп — волк (рум.); Лупеску — то же, что по-русски Волкова.

(обратно)

50

Гратарь — решетка, на которой жарят мититеи (рум.).

(обратно)

51

Адио, мамэ — прощай, мама (рум.).

(обратно)

52

Хамал — грузчик (рум.).

(обратно)

53

Чинзякэ — стосорокаграммовая стопка (рум.).

(обратно)

54

Тайкэ — батенька (рум.).

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

*** Примечания ***