Русских Хайсам слегка презирал, потому что жили они неправильно или, точнее сказать, неверно. И русские Хайсама, как он думал, слегка презирали, хотя их повальная доброта обходилась ему в три тысячи долларов в год — таковы были расценки за обучение в местном медицинском институте — все, кроме его однокурсницы Анечки Яровой, которая сирийца ненавидела.
Когда во вторник Хайсама Аль-Хатиба, студента третьего курса лечебного факультета, вызвали в деканат дать интервью для областной газеты, западни он не почувствовал. Так как иностранцы волновали прессу загадкой своей заграничной души, тема постоянно муссировалась: с тех пор, как Аль-Хатиб начал учиться, корреспонденты, в том числе и с телевидения, разговаривали с ним двенадцать раз, задавая временами совершенно абсурдные вопросы.
Хайсаму уже приходилось отвечать, что березы-«аль-балут» в Сирии есть (нашли национальную святыню!), что старик Хоттабыч (это еще кто?) не приходится родственником им, Аль-Хатибам, а «ибн Хоттаб» означает в переводе «сын Хоттаба», и что в вигвамах сирийцы не живут — у них дома, зачастую ничем не отличающиеся от европейских.
Газетчиков пришло двое: вальяжный мужчина в годах, фотограф, сходу начал прицеливаться объективом в миловидного декана, Ольгу Зиновьевну, и в него, студента-иностранца, и расстреливать их фотовспышкой; второй, ровесник Хайсама, бойкий паренек в джинсах и кожаном жилете, наговаривал в диктофон:
— Я думал, что ректорат выписывает иностранцев небольшими партиями на предмет сравнительного анализа, но истина оказалась ошеломляюще простой. Они приехали учиться. Они дадут стране угля и клятву Гиппократа на русском языке.
Хайсам почувствовал некоторую тревогу, потому что не успевал понять все слова из скороговорки весело подмигнувшего ему журналиста Николая, но предвидеть, какие неприятности тот ему доставит, он, конечно, не мог.
— Доктор Аль-Хатиб созвучно «Доктору Айболиту», поэтому пускаем заголовочек — «Мы живем на Занзибаре, в Калахари и Сахаре», — сказал корреспондент в серую коробочку диктофона «Sony».
С некоторым опозданием, потому что ему приходилось переводить чужой и очень трудный язык — не сравнить с английским, а тем более с мелодичным и хрустально-чистым, как горный водопад, родным арабским — Хайсам решил, что в географии журналист не силен. Причем здесь Занзибар и Сахара? По глазам же видно, что карта Сирии тебе, хоть убей, никак не вспоминается, да и с Марокко — одна «морокка»: это от Европы за угол влево или наискосок?
Корреспондент Николай, поговорив сначала с Ольгой Зиновьевной, как всегда добродушной и приветливой, переключился на интервью с иностранцем:
— Хайсам, почему ты выбрал мединститут? В «политехе» есть аэрокосмический факультет: выучился бы и вышел в открытый космос.
— Без скафандра, — ворчливо добавил пожилой фотограф, повернувшись к Николаю, и «врезал» своему напарнику открытым текстом. — Ты, практикант, аккуратней… не зарывайся. Чувство юмора, что и говорить, вещь в хозяйстве нужная, да и главный редактор тебе симпатизирует, но у других тоже есть чувства. И не всегда они — юмора!
— Почему я выбрал мединститут? Врач у нас — самая высокооплачиваемая профессия, — объяснил понявший только самый первый вопрос Хайсам, несколько слукавив, потому что настоящие большие деньги давал лишь бизнес — так было в России, так было в Сирии, так было везде.
— Вот ведь, — взгрустнул Николай то ли от сделанного ему замечания, то ли от гладкого ответа Аль-Хатиба. — А у нас — самая низкооплачиваемая. Два мира — два детства.
— За восемь лет работы с иностранцами из нашего мединститута отчислено всего шесть человек, причем все ушли по семейным обстоятельствам, — поспешила вклиниться в разговор Ольга Зиновьевна, которая посчитала несерьезным поведение молоденького и по виду совершенно не отличающегося от ее студентов журналиста. — Ребята платят за обучение и поэтому относятся к занятиям ответственно.
В это время пришел студент-эстонец из ближнего зарубежья, и, опрометчиво не разобравшись, что за люди оккупировали кабинет декана, с твердым прибалтийским акцентом стал мягко уговаривать Ольгу Зиновьевну, которая славилась своей добротой, поставить ему зачет. Она, смущаясь, выгнала эстонца, чтобы он чего-то там наконец выучил, и сказала:
— Об учебе лучше бы думали. А то женятся, замуж выходят, рожают… Детей нет разве что только на первом курсе.
Эстонец просунул голову в полуоткрытую дверь и пообещал, пытаясь задобрить декана:
— Будут.
Оба корреспондента дружно хмыкнули — мол, сами понимаем, что при такой напористости, куда ж они денутся, а Николай повторил в диктофон, который и не подумал выключить во время перепалки:
— «…Относятся к занятиям ответственно».
Газетенка со статьей «Даешь международный Татьянин день!» вышла через неделю, и Хайсам купил несколько ее номеров в киоске «Росспечати». Прочитав откровения о студентах-арабах и поняв, что его сравнивают с ветеринаром, который лечит скот, с каким-то доктором Айболитом, Аль-Хатиб подумал: «За что?!»
У него оставалась еще надежда, что заметка растворится и утонет в информационном океане, но утром, на первой паре, Хайсам услышал прозвучавшее из-за его спины:
— «Добрый доктор Аль-Болит: он под деревом сидит»…
«Спасибо, что не на дереве, — мелькнуло в голове у сирийца. — На финиковой пальме. …Сами вы дикари!»
Не утешало даже то, что на фотографии в газете он смотрелся шейхом: глаза, как будто обведенные темным карандашом, выделялись на фоне коричневатой с оливковым оттенком кожи, неулыбчивый рот закрыт, а вот Саиду из Алжира не повезло. Фотограф передержал снимок в проявителе или очень постарался, когда ретушировал, и поэтому Саид стал выглядеть на снимке негром-«африкандером». К тому же отвечая на вопрос: «Что ты привезешь своим родным из России в качестве сувенира?», алжирец пошутил: «Водку и ватрушку». Молодой журналист Николай спросил его: «Водка — понятно, но ватрушка?! Может, так называют какую-нибудь новую „наркоту“?». Тогда Саид поправился: «Водку и матрешку», а в газете было напечатано, что корреспондент не понял, что он имел ввиду: сувенир или свою русскую подругу.
Если б статью прочитали в консульстве, то лишь из-за упоминания о водке Аль-Хатиб имел бы неприятный разговор с атташе, потому что ислам запрещает «с волками жить — по-волчьи пить». А наркотики, которые ни с того, ни с сего «приплел» корреспондент — Аллах акбар, хорошо еще, что только устно — вообще часто упоминают в контексте рядом со словами «студент-иностранец». Только при чем здесь он, Хайсам Мохамед Аль-Хатиб? Ни к алкоголю, ни к героину, ни к политике Хайсам не желал иметь никакого отношения — он хотел стать педиатром, лечить детей и получать за это деньги.
Сдав последний экзамен зимней сессии, Хайсам решил пригласить на вечеринку несколько однокурсников:
— Приходите ко мне вечером. Я сделаю кускус — национальный блюдо.
— Из чего ты его сделаешь? — спросила пригожая чернобровая Надя, которую Хайсаму хотелось видеть на светском приеме несколько больше других.
— Это будет свой брат студент, но с первого курса. Мясо должно быть моло-о-деньким, — пропел Никита. — Не из анатомички.
Плотный, с литой мускулатурой, обретенной в армии, Никита Шаров мог сам из любого сделать котлету, но славился миролюбием и веселым цинизмом, какие сделали его лидером группы. Сирийца бывший десантник чуть-чуть опекал, не потому что Аль-Хатиб нуждался в чьей-то жалости, а от широты натуры.
— Озимая, ты конечно компании нам не составишь, — утвердительно прогудел Никита на ухо Анечке Яровой. — «Ой, ты, рожь, ты о чем поешь, золотая рожь?» Все о том же? Зря ты на Хайсама сердишься. Он не виноват, что рожден мусульманином.
— Ну, и целуйся с ним, — сказала Аня, полоснув Аль-Хатиба ненавидящим взглядом.
— «И рыщут по дороге слоны и носороги и говорят сердито: „Что ж нету Аль-Болита?“» …Представьте, уважаемая Анна Михайловна, взбесившийся элефант топчет тщедушное тело надежды сирийского здравоохранения. Легче вам от этого станет?
— Отцепись, — коротко бросила Яровая и, собрав с подоконника конспекты, пошла по коридору к выходу.
— Да у вас, голубушка, все симптомы менингита, — водрузив на нос невидимое пенсне, профессорским тоном сказал ей вслед Шаров и опять сбился на детские стихи. — «Да-да-да! У них ангина, скарлатина, холерина, дифтерит, аппендицит, малярия и бронхит!»
— Что такий «холерина»? — спросил Аль-Хатиб, чувствовавший себя обиженным после Аниной демонстративной забастовки «Нет кускусу!».
— А холера его знает, — ответил Никита. — Я хирургом буду, а не терапевтом, поэтому сейчас изложу тебе все, что выучил про острые респираторные заболевания. Записывай! «Если простуду лечить, она пройдет за семь дней; если не лечить, то — за неделю». …Кстати, прими таблетку «упсы» для профилактики.
— Какой сегодня температура мороза?
— По радио сказали: минус двадцать. В тени.
…Подойдя к общежитию мединститута, где Хайсам, как и другие студенты-иностранцы, имел отдельную комнату, Надя проверила содержимое своей сумочки: книга «Доктор Айболит» в подарок хозяину, чтобы он перестал убиваться по поводу клички — здесь, коробка суфле — тоже, хлеб — на плечах, голова — на печах. Главным было не потерять голову. Никита, уверенный в том, что никто на нем не женится и не увезет его за границу, был спокоен, а Игошев, отличавшийся патологической рассеянностью, как всегда, опаздывал.
Аль-Хатиб встретил своих гостей с восточными церемониями, а Наде поцеловал ручку и подарил еще не распустившуюся розу в тугой спирали алых лепестков. Надежда спросила, улыбаясь:
— Как по-сирийски называют розы? Я хотела бы выучить твой язык.
— Журы, — ответил Хайсам. — Правду, красиво?
Толстая курица, чьи бока аппетитно лоснились на противне среди гарнира из поджаренного картофеля, как признался Шаров, «успешно пошла по желудочно-кишечному тракту». Угощая Надю консервированными оливками и пастилой, которую его мать делала из кисло-сладких плодов мушмулы, Хайсам сказал:
— Я приехаль сюда с один цел — учиться, получять висьшее образование. Но потихонечка-потихонечка биль много вот такий случай, что все теперь — мои друзьи.
— Кроме Аньки Яровой. Ты в операционной к ней не приближайся — скальпелем ткнет, — заметил Никита.
— Почему? У меня семь братьев, два сестер: Рагда и Нисрин. Плакать будут.
— Вот-вот, как раз поэтому. У Анны старший брательник служил в Чечне водителем на БТРе… Это танк недоделанный, на колесах. …Была заварушка, ребят пустили через угор — боевиков пощипать, а те просто их на минное поле заманивали. В общем, подорвался ефрейтор Яровой вместе со всем экипажем. …Давайте, что ли, выпьем за убиенных!
— Причем здес я? — удивился Хайсам.
— Противотанковые мины поставил инструктор-араб, хотя чеченам и самим не слабо. …Анна всех скопом ненавидит. …Ненависть — тушеная капуста: в детстве мы от нее отказываемся, но с годами нам приходится ее есть, — потянуло Шарова на кулинарные ассоциации, и он сменил тему. — Кускус все же посочнее будет.
Хайсам не признался, что настоящего кускуса, рассыпчатой золотистой от оливкового масла пшеничной каши, похожей на плов, с красным перцем, тмином и кусочками курицы, из продуктов, купленных в супермаркете, он сделать никак бы не смог, хотя все четыре года, проведенные в России, он готовил себе сам. Когда же в гости приглашали его, за столом Аль-Хатиб всегда уточнял, из чего приготовлено блюдо, так как при виде свиного мяса он испытывал легкую тошноту. Насколько обоснованным был древний мусульманский запрет, Хайсам убедился еще раз на лекциях по эпидемиологии, потому что вероятность заражения яйцами гельминтов при потреблении плохо термически обработанной свинины считалась высокой.
Когда сириец включал телевизор, спутниковая антенна которого принимала программу телевидения Дамаска, калориферы и микроволновою печь, электрический свет гас у половины общежития, и, не желая испытывать судьбу, Хайсам ограничился только одним из обогревателей, поэтому в его комнате стало прохладно, что заметил даже отличник Толя Игошев, какой ничего, кроме медицины, знать не хотел:
— Хау дует ду из окна.
— Нужно заклеить, — рассудительно сказала Надя. — Хайсамчик, у тебя бумага есть? Я тебе окно заклею.
Аль-Хатиб, понимавший все буквально, буквально ничего не понял: если Надя залепит стекло бумажным полотном, то, как он будет жить в темноте, без дневного света? Но возразить он тоже не решился, потому что не хотел попасть впросак с глупыми русскими традициями.
С обреченным видом Доктор Аль-Болид отдал два десятка листов писчей бумаги Наде, чье имя ему очень нравилось тем, что оно походило на арабское «Надия», и успокоился лишь после того, как она нарезала и приклеила на мыло полоски, перекрывавшие широкие щели по периметру окна.
Хрупкая небольшого роста Надежда вообще очень нравилась Хайсаму, но он и не помышлял о том, чтобы жениться на ней: во-первых, его убил бы отец, который совершал хадж в Мекку не для того, чтобы быть опозоренным сыновьями; во-вторых, как считал сириец, студентки мединститута были чересчур свободными — ни одна правоверная девушка не посмела бы вести себя так.
Зима — эта холодная русская пытка — никак не заканчивалась, хотя была уже середина второго семестра. Домой на каникулы Аль-Хатиб не полетел, потому что его ностальгия могла обойтись семье в такую сумму фунтов, что тосковать по родным пампасам сразу бы расхотелось.
…В препараторской, куда студенты приходили на занятия по оперативной хирургии, выше панелей из белого кафеля были развешаны аляповатые цветные муляжи внутренних органов, и сильно попахивало. В нос бил резкий специфический запах формалина от прямоугольной металлической емкости, в какой лежал труп, который лаборанты приносили из полуподвальчика, из большой общей ванны, где в массовом заплыве участвовало еще до двух десятков мертвецов, а плохо замытая надпись на стенке предостерегала: «Они не сдали экзамен по топографической анатомии».
Хайсам внутренним усилием воли заставлял себя не реагировать на тупой удар по обонянию, но добровольно препарировать тело он никогда не вызывался — грех! — предпочитая, чтобы черную работу делал или энтузиаст Толя Игошев, развивавший свой мозг, или практик Шаров, желавший набить руку.
— Топор, то есть тампон! Зажим — рот Аньке зажать, а то ее сейчас вырвет на Бориса Михайловича, — приговаривал Никита, артистично рассекая побуревший от формалина кожный покров, из-под которого плотными валиками лезли жировые накопления. — Все на трупы, эскулапы! Где у нас тут прямая мышца живота? Ах, вот она, сладенькая, вот она, моя шоколадочка!
От долгого пребывания в растворе мышечная масса, действительно, приобретала густо-коричневый цвет, но для того, чтобы сравнить ее с шоколадной плиткой, нужно было быть больше, чем поэтом. Впрочем, все и так знали, что Шаров станет замечательным хирургом, если, конечно, не сопьется.
Борис Михайлович, ассистент кафедры, худощавый интеллигентного вида мужчина, молча наблюдал за учебным процессом. Студенты его в общем-то любили, хотя время от времени он заставлял кого-нибудь их них работать без резиновых перчаток, то ли еще раз проверяя на профпригодность, то ли элементарно развлекаясь. За спиной у Бори, чтобы не попадать в поле его зрения, обычно «жались» Аль-Хатиб и Анна Яровая, брезгливость какой для будущего врача была на пределе нормы.
Все шло, как обычно, и из любви к порядку ассистент подошел к емкости с формалином, открыл ее и стал осматривать, нет ли ржавчины. От стола, где лежал труп, на какое-то мгновенье неожиданно выстроилась целая шеренга: Никита, любовавшийся брюшной полостью, рядом — Толик, затем доктор Аль-Болит, Аня, а Борис Михайлович, на свою беду, оказался левофланговым. И когда в кишках вскрываемого тела что-то громко булькнуло, Шаров остался стоять на месте, Анатолий от неожиданности сделал шаг назад, сириец попятился, Яровая в панике резко подалась от него и столкнула наклонившегося Борю в металлический ящик с формалином.
А еще говорят, что в анатомическом театре комедии не ставятся.
В то время, когда медлительные русские успели только повернуть голову, Хайсам, стремительно рванувшись к емкости, за ворот выловил из нее Бориса Михайловича, пока Яровая не протравила его в формалине, как зерно перед посевом, и, оттеснив в угол, где была раковина и водопроводные краны, начал промывать зашедшемуся в кашле ассистенту глаза.
— Кто?!! — «рявкнул» преподаватель. — Кто это сделал?!
Вряд ли ему так уж не терпелось услышать имя своего героического спасителя.
Не желая признаваться, потому что за проступок такого масштаба грозило отчисление из института, Аня стояла с потерянным лицом, хотя понимала, что она виновата: нечего было скакать заинькой, могла бы взять пример с трупа и вести себя более уравновешенно.
— Я… — сказал добрый доктор Аль-Болит. — Звените… Все хорошо било, а я уроняй вас.
Если он и рассчитывал на поблажки, которые делали всем иностранцам из-за того, что они платили за обучение валютой, то совсем мало. Риска попасть в неприятности и из-за кого, из-за Ани Яровой, которая испытывала к нему лютую ненависть, было гораздо больше, но что-то подтолкнуло Хайсама поступить именно так.
— Не «звените», а «извините», — поправил Боря, с которого ручьями стекала вода и раствор формалина, собираясь в лужу. Ему очень хотелось сделать Аль-Хатибу трепанацию черепа или хотя бы крепко выматериться, но мешало опасение, что арабы развяжут из-за этого Третью мировую войну.
— Надежда и Аня, — вмешался Шаров, стремясь предотвратить скандал, переведя его в бытовую плоскость, — застирайте халат Борису Михайловичу, и чтоб аж светился от чистоты!
— Может, повторно промоем слизистую, чтобы химического ожога не было? — с таким неподдельным участием (к сирийцу) спросила Надя, что ассистент, тронутый всеобщей заботой, наконец, сменил гнев на милость:
— Ладно, ничего мне не сделается. Я формалином этим пропитан, как алкоголик — этиловым спиртом.
— Никита, останешься за главного, — добавил он и побрел переодеваться, оставляя на полу мокрые следы, как Афродита, выходящая из пены морской.
— За главного, за главного! — обрадовался бывший десантник. — Сергеева, Чмырь и Гайнутдинова, два гарема вне очереди! Толян сделает мне педикюр, а Яровая… Ну-с, Яровая, мировая и яровая общественности ждут-с.
— Чего? — еще сколько-то упрямилась Анна.
— Вот перед тобой стоит мальчишка… Он из Сирии, из города… Ты откуда, доктор Аль-Болит?
— Я приехаль из города Деръа. Там большая населения, пошти мильон люди.
— Он из Дыры, но там тоже люди, Яровая, а не «проклятые арабы». У него сестры есть. «Шаганэ, ты моя Шаганэ, там на севере девушка тоже — на тебя она страшно похожа…» Да, и он не ставит мин, а хочет лечить детишек. Тяжело в лечении — легко в раю! Ну…
— Спасибо, Хайсам. Ты меня выручил, — сказала Аня и заплакала.
Слезы выносят из организма все вредное.
«Если Надия согласится, женюсь на ней, — без всякой логической связи с Аниными словами решил Аль-Хатиб. — Правда, отец меня точно убьет! …А может, и простит».
