Смягчение приговора [Патрик Модиано] (fb2) читать онлайн

Патрик Модиано Смягчение приговора

Посвящается Доминик

Вряд ли сыщется семейство, прослеживающее не менее четырех своих поколений, которое не имело бы притязаний на какой-нибудь полумифический титул, какой-нибудь замок или поместье; притязания эти не стал бы рассматривать ни один суд, зато они льстят воображению и скрашивают часы безделья. Притязания человека на собственное прошлое еще более сомнительны.

Р.Л.Стивенсон. «Глава о снах»

С театральными гастролями тогда ездили не только по Франции, Швейцарии и Бельгии, но и по Северной Африке. Мне было десять лет. Мама уехала со своим спектаклем на гастроли, и мы, я и мой брат, жили за городом, у ее подруг под Парижем.

Двухэтажный домик, увитый плющом. Большое окно выступом, как говорят англичане — bow-window, словно удлиняло гостиную. За домом сад террасами поднимался вверх. В самой глубине первой террасы пряталась заросшая лютиками могила доктора Гильотена. Жил ли он в этом доме? Может, именно здесь он и придумал свою машину для отрезания голов? И совсем наверху росли две яблони и груша.

На эмалевых пластинках, прикрепленных серебряными цепочками к графинам с ликерами в гостиной, значилось: «Изарра», «Шерри», «Кюрасао». Колодец посреди дворика перед садом утопал в жимолости. У окна в гостиной на круглом одноногом столике стоял телефон.

Решетчатый забор будто прикрывал фасад дома, стоявшего чуть в глубине улицы Доктора Дордена. Однажды забор перекрасили, покрыв его сначала суриком. А может, это и не сурик был, тот грунт оранжевого цвета, так живо памятный мне до сих пор? Улица Доктора Дордена походила на сельскую, особенно в конце: богадельня, ферма, где мы брали молоко, и еще дальше замок. Если бы вы пошли вниз по правой стороне улицы, ваш путь лежал бы мимо почты, слева на том же уровне вы бы разглядели теплицы цветовода, его сын был моим соседом по парте. Немного дальше, за почтой, — стена школы Жанны д'Арк, ее почти не видно из-за буйной листвы платана.

Прямо против дома отлого спускалась улочка. На правой ее стороне — протестантская церквушка, и дальше лесок, однажды там, в колючем кустарнике, мы нашли немецкую каску; слева — длинное белое здание с фронтоном, при доме сад, а в саду — плакучая ива. Еще ниже, сразу за домом, — трактирчик «Робин Гуд».

Улочка, спускаясь, упиралась в дорогу. Направо — всегда пустынная вокзальная площадь, там мы научились кататься на велосипеде. Напротив вдоль дороги протянулся парк. Налево — дом с бетонной галереей; за лавочкой продавца газет — кино и аптека. Сын аптекаря учился со мной в одном классе, однажды ночью его отец покончил с собой, повесившись на галерее. Говорят, летом люди вешаются. В другое время года они предпочитают топиться в реках. Так мэр нашего городка сказал продавцу газет.

Ну, а дальше, на пустыре, по пятницам бывал рынок. Несколько раз там раскидывал свой шатер цирк шапито и вырастали палатки ярмарок.

А вот и мэрия, и железнодорожный переезд. Перейдя его, вы оказывались на главной улице, поднимавшейся вверх к площади перед церковью и к памятнику погибшим. Однажды на Рождество мы с братом, вместе с другими мальчиками, пели в хоре этой церкви.

В доме, где мы жили, были одни женщины.

Маленькая Элен была брюнеткой лет сорока, скуластая, с высоким лбом. Маленький рост как бы сближал ее с нами. Она слегка хромала из-за своей травмы. Когда-то она была наездницей, затем акробаткой и в наших глазах была окружена особым ореолом. Цирк мы с братом открыли для себя как-то днем в Медрано — и с тех пор мечтали быть циркачами. Она рассказала нам, что давно уже не работает, и показала альбом, где она была снята в костюмах наездницы и акробатки и куда были вклеены программки мюзик-холла, на которых мелькало ее имя: Элен Тош. Я часто просил у нее этот альбом и листал его перед сном в постели.

Они составляли забавное трио, она, Анни и мать Анни, Матильда Ф. Анни была блондинкой, волосы коротко острижены, нос прямой, глаза светлые, лицо милое и нежное. Но что-то резкое в ней плохо сочеталось с ее нежным лицом. Может, это из-за куртки, мужской старой коричневой кожаной куртки, которую она носила с очень узкими черными брюками, и ходила в ней целый день. Вечером она часто надевала голубое платье, стянутое широким черным поясом, и так она мне нравилась гораздо больше.

Мать Анни была совершенно на нее не похожа. Да и была ли она на самом деле ее матерью? Анни звала ее Матильдой. Седые волосы, пучок. Строгое лицо. Одета всегда во все темное. Она наводила на меня страх. И казалась мне старухой, а ведь Анни тогда было двадцать шесть, значит матери — около пятидесяти. Я вспоминаю камеи, которыми она закалывала блузку. У нее был южный акцент, позже я встречал такой у уроженцев Нима. А вот у Анни этого акцента не было, у нее, как и у нас с братом, был парижский выговор.

Всякий раз, обращаясь ко мне, Матильда называла меня «дурачишкой». Однажды утром, когда я спускался вниз к завтраку из своей комнаты, она, как обычно, сказала мне:

— Добрый день, дурачишка.

И я ей сказал:

— Добрый день, мадам.

И спустя многие годы я и сейчас слышу ее резкий голос и нимский выговор:

— Мадам?.. Можешь называть меня Матильдой, дурачишка...

Маленькая Элен при всей своей мягкости была, должно быть, женщиной с железным характером.

Позже я узнал, что Элен познакомилась с Анни, когда той было девятнадцать. Маленькая Элен так очаровала Анни и Матильду Ф., что они решили поселиться вместе с ней, оставив мсье Ф.

В один прекрасный день цирк, в котором она выступала, конечно же, остановился в провинциальном городке, где жили Анни с матерью. Анни сидела возле оркестра, и вот фанфары возвестили о появлении маленькой Элен, гарцующей на черной лошади в серебряной попоне. Или, может быть, и я вполне представляю себе это, она — наверху, на трапеции, готовится к опасному тройному прыжку.

А после спектакля Анни заходит к ней в вагончик, где маленькая Элен обитает вместе с женщиной-змеей.

Одна из приятельниц Анни Ф. часто бывала в доме. Звали ее Фреде. Сейчас мне, взрослому, она кажется всего-навсего хозяйкой ночного кабачка пятидесятых годов на улице Понтье. В ту пору она выглядела ровесницей Анни, но была постарше, лет тридцати пяти. Коротко стриженная тоненькая брюнетка с бледным лицом. Она носила мужские куртки до талии, и мне казалось, что такие куртки носят наездницы.

Как-то у букиниста я листал старый номер «Парижской недели», датированный июлем 1939 года: программы кино, театров, мюзик-холлов и кабаре. Я был удивлен, когда обнаружил там крохотную фотографию Фреде: в двадцать лет она уже открыла ночное кабаре. Эту программку я купил, вроде бы добыл вещественное доказательство, осязаемое свидетельство, что все это мне не приснилось.

Вот что в ней написано:

СИЛУЭТ

улица Нотр-Дам-де-Лоретт, 58

Монмартр. ТРИ 64-72

с 22 часов до рассвета

ФРЕДЕ приглашает в свой кабаре-дансинг для женщин

Из Швеции вернулся

ДОН МАРИО

знаменитый оркестр

Гитарист Исидор Ланглуа

Betty and the nice boys^[1].

И я на минуту вспоминаю тогдашнюю Фреде, какую мы с братом, возвращаясь из школы, видели в саду: она была циркачка, как и маленькая Элен, а мир цирка светился тайной. У нас не было и тени сомнения, что Фреде была хозяйкой цирка в Париже, поменьше, чем цирк Медрано, но все же цирка с полосатым красно-белым куполом, который назывался «Кэрролл'з». Это словечко частенько слетало с губ у Анни и Фреде; «Кэрролл'з» — кабаре на улице Понтье, — но у меня перед глазами был красно-белый цирк шапито, дрессированные животные, и Фреде, изящная в своей ладной курточке, — их укротительница.

Иногда по четвергам она приезжала со своим племянником, мальчиком нашего возраста. И мы вместе играли после обеда. Про «Кэрролл'з» он знал куда больше нашего. Я помню одно его таинственное высказывание, оно и сейчас звучит у меня в ушах:

— Анни всю ночь проплакала в «Кэрролл'з».

Он, верно, повторял тетину фразу, не понимая ее. Когда он приезжал один, без тети, мы с братом ходили встречать его на станцию, сразу после обеда. По имени мы его никогда не называли, да попросту его и не знали. Мы звали его «племянник Фреде».

Чтобы кто-то забирал меня из школы и вообще занимался нами, была нанята молодая девушка. В доме жила она рядом с нами, в соседней комнате. Черные волосы она укладывала в тугой пучок, а глаза у нее были зеленые и настолько светлые, что казались какими-то прозрачными. Она почти не разговаривала. Мы испытывали робость из-за этого ее молчания и прозрачных глаз. Маленькая Элен, Фреде и даже Анни, конечно, имели отношение к цирку, а эта тихая девушка с черным пучком и светлыми глазами казалась нам персонажем из сказки. Мы ее звали Белоснежкой.

Во мне живо воспоминание о наших обедах, когда все собирались в комнате, служившей нам столовой, от гостиной ее отделяла прихожая. Белоснежка сидела в конце стола, брат — справа от нее, а я — слева. Рядом со мной была Анни, напротив — маленькая Элен, и на другом конце стола — Матильда. Однажды вечером не было света, комнату освещала лишь керосиновая лампа, поставленная на каминную полку, и наши лица словно выплывали из тьмы.

Все остальные тоже звали ее Белоснежкой, а иногда «ласточкой». Они ей говорили «ты». И довольно скоро они очень сблизились, потому что она тоже была с ними на «ты».

Я думаю, они этот дом снимали. Если только он не был собственностью маленькой Элен, потому что все лавочники в деревне хорошо ее знали. Впрочем, дом мог принадлежать и Фреде. Я помню, Фреде получала много писем на улицу Доктора Дордена. А письма из почтового ящика каждое утро перед школой доставал я.

Чуть не каждый день Анни в своей бежевой малолитражке ездила в Париж. Возвращалась она очень поздно, а иногда только на следующий день. Часто с ней уезжала и маленькая Элен. Матильда дом не оставляла. Она ходила за покупками. И покупала журнал, который назывался «Нуар э блан^[2]»; номера этого журнала валялись повсюду в столовой. Я листал их по четвергам, после обеда, если шел дождь, и мы слушали детскую радиопередачу. Матильда вырывала «Нуар э блан» у меня из рук.

— Не смотри ты их, дурачишка. Это тебе не по возрасту...

У выхода из школы меня встречали Белоснежка и брат, которому было еще рано учиться. Анни записала меня в школу Жанны д'Арк, в самом конце улицы Доктора Дордена. Директриса спросила ее, не мать ли она мне, и Анни ответила: «Да».

Мы вместе сидели у стола директрисы. Анни была в своей старой кожаной курточке и линялых брюках-джинсах, привезенных ей из Америки одной из приятельниц — Зиной Рашевски, иногда заходившей к нам. Джинсы тогда во Франции были в диковинку.

Директриса сурово оглядела нас:

— В школу ваш сын должен ходить в серой курточке, — сказала она. — Как и все его юные сверстники.

Возвращаясь домой по улице Доктора Дордена, мы шли рядышком, Анни положила мне руку на плечо.

— Я ей сказала, что я — твоя мама, потому что все объяснять было бы слишком сложно. Ты не против, а, Патош?

Меня в эту минуту больше интересовало, что же это за серая курточка, которую я, как и все мои юные сверстники, должен буду носить.

Долго учиться в школе Жанны д'Арк мне не привелось. Двор, где мы гуляли на переменках, был заасфальтирован. Этот черный цвет очень красиво выглядел рядом со стволами и листвой платанов.

Как-то утром, во время перемены, директриса подошла ко мне и сказала:

— Я хочу видеть твою мать. Попроси ее прийти сегодня после обеда, до уроков.

Она говорила со мной, как обычно, резко. Она меня не любила. И что я ей сделал?

У дверей школы меня ждали Белоснежка и брат.

— Странный у тебя вид, — сказала Белоснежка. — Что-нибудь не так?

Я спросил ее, дома ли Анни. Боялся я только одного, что она не вернулась ночью из Парижа.

К счастью, она вернулась, но очень поздно. И сейчас еще спала в той комнате в самом конце коридора, где окна выходили в сад.

— Иди разбуди ее, — сказала мне маленькая Элен, когда я объяснил ей, что директриса хочет видеть мою мать.

Я постучал в дверь. Она не ответила. Я вспомнил таинственную фразу племянника Фреде: «Анни всю ночь проплакала в «Кэрролл'з». Да, в полдень она еще спала, потому что всю ночь проплакала в «Кэрролл'з».

Я нажал на ручку двери и медленно приоткрыл ее. В комнате было светло. Анни не задернула занавески. Вытянувшись, она лежала на самом краю широкой кровати и в любую секунду могла с нее свалиться. Почему она не легла на середину? Она спала, обхватив плечо рукой, будто замерзла, хотя была одета. Она не сняла даже туфель, и старая кожаная курточка тоже была на ней. Я осторожно тронул ее за плечо. Она открыла глаза, глянула на меня и нахмурилась:

— А... это ты, Патош...

Анни прохаживалась с директрисой под платанами во дворе школы Жанны д'Арк. Директриса велела мне ждать во дворе, пока они поговорят. Без пяти два ребята по звонку вернулись в класс, и я смотрел на них с улицы сквозь стекло, смотрел, как они сидят там, за своими партами, без меня. Я пытался расслышать, о чем разговаривала Анни с директрисой, но не смел приблизиться к ним. На Анни была старая кожаная курточка и мужская рубашка.

А потом она оставила директрису и подошла ко мне. Мы вышли через маленькую дверь в стене, прямо на улицу Доктора Дордена.

— Бедный мой Патош... Они тебя выгнали...

Мне хотелось плакать, но, подняв голову, я увидел, что она улыбается, и это успокоило меня.

— Ты плохой ученик... как и я...

Да, я был спокоен, что она не будет ругать меня, но все же немного удивлен, что событие, казавшееся мне очень серьезным, у нее вызвало улыбку.

— Не волнуйся, старина Патош... Будешь ходить в другую школу.

Не думаю, что я был хуже любого другого ученика. Директриса школы Жанны д'Арк, бесспорно, навела справки о моей семье. Выяснила, что Анни мне не мать. Анни, маленькая Элен, Матильда и даже Белоснежка — странное семейство... Она боялась, что я буду дурно влиять на своих одноклассников. В чем нас можно было заподозрить? Прежде всего Анни солгала. Это и насторожило директрису: Анни выглядела моложе своих лет и лучше бы она сказала, что она моя старшая сестра... Ну, и курточка ее кожаная, а особенно линялые джинсы, бывшие тогда большой редкостью... Матильду заподозрить было вовсе не в чем. Пожилая дама, такая же, как и все, и носит все темное, блузки закалывает камеями, и акцент у нее нимский... А вот маленькая Элен порой одевалась очень странно, когда водила нас к мессе или шла к местным лавочникам: брюки, которые носят наездницы, сапожки, блузки с буфами и узкими манжетами, а то черные лыжные брюки или даже болеро, расшитое перламутром... В общем, легко можно было угадать, кем она была раньше... Однако и продавец газет, и булочник, кажется, любили ее и всегда разговаривали с ней очень вежливо.

— Добрый день, мадемуазель Тош... До свиданья, мадемуазель Тош... Что бы вы хотели, мадемуазель Тош?...

А в чем можно было заподозрить Белоснежку? Ее молчаливость, пучок и светлые глаза внушали уважение. Директриса наверняка удивлялась, что в школу за мной приходит эта девушка, а не мать; и почему я сам не иду домой, как все мои юные сверстники? Она, должно быть, думала, что мы богатые.

Как знать? Достаточно было директрисе увидеть Анни, чтобы она поняла, что с нами надо быть начеку. Я сам однажды вечером случайно услышал обрывки разговора Матильды с маленькой Элен. Анни еще не вернулась на своей малолитражке из Парижа, и Матильда беспокоилась.

— Она способна на все что угодно, — задумчиво произнесла Матильда. — Вы же, Лину, знаете, Анни — сорвиголова.

— Ну, ничего особенно серьезного она не устроит, — возразила маленькая Элен.

Матильда помолчала немного, а потом сказала:

— Понимаете, Лину, у вас все же такие странные знакомства...

Черты лица у маленькой Элен вдруг стали жесткими.

— Странные знакомства? Что вы, собственно, хотите этим сказать, Тильда?

Голос у нее был резкий, я и не знал, что он у нее может быть таким.

— Не сердитесь, Лину, — покорно и жалобно попросила Матильда.

Это была уже совсем не та женщина, которая дразнила меня, называя «дурачишкой».

С тех пор, когда Анни не бывало дома, я больше не думал, что она только и делает, что плачет все ночи напролет в «Кэрролл'з». Она, верно, устраивала что-то серьезное. Позже, когда я спросил, случилось ли что-нибудь, мне ответили: «Да, и это очень серьезно»; фраза прозвучала для меня отголоском той, которую я однажды уже слышал. Но в тот вечер меня страшно заинтриговало слово «сорвиголова». Сколько бы я ни заглядывал Анни в лицо, я видел только нежность. Значит, за этими ясными глазами и этой улыбкой скрывалась сорвиголова?

Я стал учиться в местной сельской школе. Она была чуть подальше школы Жанны д'Арк. Надо было дойти до конца улицы Доктора Дордена, перейти дорогу, спускавшуюся к мэрии и железнодорожному переезду. Огромные железные ворота открывались прямо в школьный двор.

Там мы тоже ходили в одинаковых серых куртках, но двор не был покрыт асфальтом. Там просто-напросто была земля. Учитель относился ко мне хорошо и каждое утро просил прочесть классу стихотворение. Однажды Белоснежки не было и за мной пришла маленькая Элен. На ней были брюки как у наездницы, сапожки и курточка, которую я про себя прозвал «ковбойской». Она пожала руку учителю и сказала ему, что она — моя тетя.

— Ваш племянник прекрасно читает стихи, — сказал учитель.

Я всегда читал одно и то же стихотворение, которое мы с братом знали наизусть: «О, сколько моряков, о, сколько капитанов...»

В этом классе у меня были хорошие друзья: сын цветочника с улицы Доктора Дордена, сын аптекаря, я помню то утро, когда мы узнали, что его отец повесился... сын булочника с хутора Метс, у его сестры, моей ровесницы, были вьющиеся золотые волосы, доходившие ей почти до пяток.

Белоснежка часто не приходила за мной: она знала, что я вернусь с сыном цветочника — они были нашими соседями. После школы, если на дом уроков не задавали, мы всей ватагой шли далеко-далеко, за замок и за вокзал, к водяной мельнице на Бьевре. Хотя мельница всегда работала, казалась она ветхой и заброшенной. По четвергам, если к нам не приезжал племянник Фреде, я вел туда брата. Это было приключение, которое полагалось хранить в тайне. Мы проскальзывали сквозь дыру в стене и усаживались рядышком, прямо на землю. Большое мельничное колесо вертелось. Мы слушали рычание мотора и рев обрушивающейся вниз воды. Здесь было прохладно, и мы вдыхали запахи воды и мокрой травы. Большое колесо, мерцающее в сумеречном освещении, нас немного пугало, но мы не в силах были оторваться от этого зрелища и сидели скрестив руки на коленях и все смотрели, как оно крутится.

Между двумя своими поездками в Браззавиль нас навещал отец. Поскольку машину он не водил, кто-то должен был довозить его из Парижа до нас, и вот друзья, все по очереди, сопровождали его: Аннет Бадель, Саша Гордин, Роберт Флай, Жак Будо-Ламотт, Жорж Джорджини, Геза Пельмонт, толстый Люсьен П., который всегда садился в кресло, стоявшее в гостиной, а мы боялись, что оно сломается или провалится под ним; Степа де Д., носивший монокль и венгерку, отороченную мехом, волосы его были так обильно напомажены, что на спинке дивана и на стенах, которых он касался головой, оставались пятна.

Приезжали они обычно по четвергам, и отец вел нас обедать в трактир «Робин Гуд». Анни и маленькой Элен по этим дням не бывало. Матильда оставалась дома. С нами ходила только Белоснежка. И раз-другой — племянник Фреде.

Мой отец когда-то давно бывал здесь. Они с Гезой Пельмонтом вспоминали об этом как-то за обедом, а я слушал их разговор.

— Помнишь?.. — спросил Пельмонт. — Мы приходили сюда с Элиотом Зальтером...

— А замок-то разрушается, — сказал отец.

Замок стоял в конце улицы Доктора Дордена, напротив школы Жанны д'Арк. На приоткрытых решетчатых воротах висела полусгнившая доска, на которой с грехом пополам можно было прочесть: «Поместье реквизировано Американской армией и передано в распоряжение генерала Фрэнка Аллена». В четверг мы пролезали между створками ворот. Лужайка перед домом так заросла травой, что мы утопали в ней по пояс. В глубине вырисовывался замок в стиле Людовика XIII, по обоим краям фасада выступали вперед два флигеля. Позже я узнал, что построен был замок в конце XIX века. Мы запускали воздушного змея на лужайке, это был красно-голубой змей-самолет. Нам пришлось здорово помучиться, прежде чем он у нас взлетел. Справа от замка — холм, заросший соснами, с каменной скамьей, там любила сидеть Белоснежка... Она читала «Нуар э блан» или вязала, пока мы лазали на сосны. Но у нас с братом кружилась голова, и только племянник Фреде добирался до верхушек деревьев.

Под вечер мы вместе с Белоснежкой шли по тропинке, спускавшейся с холма, и забирались глубоко в лес. Мы доходили до хутора Метс. Осенью собирали каштаны. Булочник в Метсе был отцом моего одноклассника, и каждый раз, когда мы входили в булочную, там оказывалась его сестра, и я любовался ее длинными золотыми локонами, доходившими ей почти до пяток. А потом той же дорогой мы возвращались. В сумерках фасад замка с выступающими вперед флигелями выглядел зловещим, и у нас с братом сильно колотились сердца.

— Замок пойдем смотреть?

Отец произносил эту фразу всякий раз, когда мы кончали обедать. И, как и каждый четверг, мы шли по улице Доктора Дордена, а потом пролезали в приоткрытые створки ворот на лужайку. Правда, в эти дни с нами шел отец и кто-нибудь из его друзей: Бадель, Гордин, Степа или Роберт Флай.

Белоснежка садилась на каменную скамейку среди сосен, на свое привычное место. Отец подходил к замку и разглядывал фасад, смотрел на высокие замурованные окна. Он толкал входную дверь, и мы оказывались в холле, где под грудами мусора и опавших листьев просматривался выложенный плиткой пол. В глубине холла виднелась клеть лифта.

— Да, я был знаком с хозяином этого замка, — говорил отец.

Он прекрасно понимал, что нам с братом это было очень интересно. И потому рассказывал историю Элиота Зальтера, маркиза де Коссада, который в первую мировую войну, в свои двадцать лет, стал героем-авиатором. Потом он женился на аргентинке и стал арманьячным королем.

— Арманьяк, — сказал отец, — это спиртное, которое Зальтер, маркиз де Коссад, производил, разливал в очень красивые бутылки и продавал целыми грузовиками. Я помогал ему разгружать грузовики, — рассказывал отец. — А потом мы с ним считали вырученные деньги. Он купил этот замок. В конце войны он вместе с женой исчез, но он не умер и непременно однажды вернется.

Отец осторожно сорвал маленькое объявление, приклеенное на внутренней стороне входной двери. И отдал его мне. Я и сейчас без запинки могу сказать наизусть все, что там было написано:

Конфискация незаконных доходов.

Вторник, 23 июля в 14 часов,

на хуторе Метс.

Роскошное поместье

с замком и 300 гектарами леса.

— Хорошенько следите за замком, дети, — говаривал отец. — Маркиз вернется раньше, чем все думают...

И прежде чем сесть в машину приятеля, который в этот день был его шофером, он рассеянно махал нам рукой, и мы долго еще видели, как он слабо помахивал ею в окошке, когда машина была уже на пути в Париж.

Мы с братом решили пойти в замок ночью. Надо было дождаться, пока все в доме уснут. Матильда спала в крохотном флигеле в глубине двора: никакого риска, что мы на нее налетим. Спальня маленькой Элен была на втором этаже, в другом конце коридора, а комната Белоснежки рядом с нами. Паркет в коридоре слегка поскрипывал, но нам надо было только спуститься по лестнице, а уж там — бояться нечего, дорога свободна. Анни ложилась спать очень поздно, поэтому мы выбрали ночь, когда она не ночевала дома, ночь, когда Анни плакала в «Кэрролл'з».

В кухонном шкафу мы взяли большой электрический фонарь, посеребренный, светивший желтым светом. Оделись. Свитерки надели прямо на пижамы. Чтобы не заснуть, мы разговаривали об Элиоте Зальтере, маркизе де Коссаде. По очереди придумывали самые невероятные про него истории. Брат считал, что в те ночи, когда маркиз бывал в замке, он приезжал из Парижа последним поездом; в раскрытое окно нашей комнаты мы могли слышать мерный рокот этого поезда, прибывавшего на станцию в половине двенадцатого. Внимания к себе Элиот Зальтер старался не привлекать, потому и не оставлял у ворот замка автомобиль: это ведь вызвало бы подозрения. И, как обычный человек, вышедший прогуляться, он шел ночью в свое поместье.

В одном мы были убеждены оба: Элиот Зальтер, маркиз де Коссад, по ночам бывал в холле замка. Перед его приходом мусор и сухие листья выметали, а потом, после его ухода, их приносили обратно, чтобы не оставалось никаких следов. А готовился так к приходу своего хозяина егерь Метса. Он жил в лесу, между хутором и аэродромом Виллакублэ. Мы его часто встречали, гуляя с Белоснежкой. У сына булочника мы узнали, что этого верного слугу, который так умел хранить тайну, звали Гроклод.

Жил он там, конечно, не случайно. В лесочке возле аэродрома мы обнаружили заброшенную взлетную полосу и большой ангар. Маркизу эта полоса нужна была ночью, чтобы улетать, разумеется, куда-нибудь очень далеко — на один из островов в Южных морях. Спустя некоторое время он оттуда возвращался. И в эти ночи Гроклод размечал полосу сигнальными огоньками, чтобы он мог приземлиться здесь без особого труда.

И вот маркиз сидит в кресле из зеленого бархата возле огромного камина, разожженного Гроклодом. За спиной маркиза накрыт стол: серебряные подсвечники, кружевные салфетки, хрусталь. Мы с братом входим в холл. Свет идет только от камина и горящих свечей. Гроклод первым замечает нас. На нем сапоги и брюки для верховой езды.

— Вы что здесь делаете?

Голос у него угрожающий. И по шее он вот-вот даст, и выставит вон. И потому лучше уж сразу, войдя в холл, сразу обращаться к маркизу де Коссаду. Надо было заранее обдумать, что мы ему скажем.

— Мы пришли повидать вас, потому что вы — друг моего отца.

Это я произношу первую фразу. А потом мы по очереди говорим ему:

— Добрый вечер, господин маркиз.

И еще я добавляю:

— Мы знаем, что вы — король арманьяка.

И только одно не давало мне покоя: что будет, когда маркиз Элиот Зальтер де Коссад повернет к нам голову. Отец рассказывал, что в первую мировую войну в воздушном бою у него было сильно обожжено лицо и он замазывал этот ожог желтоватыми румянами. В холле при свете свечей и горящих в камине дров это, наверное, будет выглядеть страшновато. Но я вспомнил, как отец говорил про маркиза, что он был сорвиголова: быть может, когда Элиот Зальтер повернется к нам, я наконец увижу то, что так тщетно пытаюсь разглядеть за улыбкой и светлыми глазами Анни — сорвиголову.

На цыпочках мы спускались по лестнице, держа туфли в руках. Будильник на кухне показывал двадцать пять минут двенадцатого. Мы осторожно закрывали за собой входную дверь и зарешеченную калитку, выходившую на улицу Доктора Дордена. Сидя на краю тротуара, зашнуровывали туфли. Рокот поезда становился все громче. Через несколько минут он подойдет к станции и оставит на перроне только одного пассажира: Элиота Зальтера, маркиза де Коссада и короля арманьяка.

Ночи мы выбирали светлые, лунные и звездные. Шнурки завязаны, фонарь спрятан между пижамной курточкой и свитером, теперь надо идти к замку. Пустынная в лунном свете улица, полная тишина и ощущение, что мы навсегда покинули дом, все это заставляло нас потихоньку замедлять шаг. Пройдя метров пятьдесят, мы поворачивали назад.

Теперь мы расшнуровывали туфли и закрывали за собой входную дверь. Будильник на кухне показывал без двадцати двенадцать. Я клал фонарь обратно в кухонный шкаф, и мы на цыпочках поднимались по лестнице.

Наши кровати стояли рядышком, и, забравшись в постель, мы испытывали некоторое облегчение. Мы тихо разговаривали о маркизе, и этот сюжет обрастал все новыми и новыми подробностями. Было уже за полночь, и там, в холле, Гроклод подавал ему ужин. В следующий раз, прежде чем повернуть обратно, мы пройдем чуть дальше, чем сегодня по улице Доктора Дордена. Дойдем до приюта. А в следующий раз — еще дальше, до фермы и парикмахерской. А в следующий раз — еще дальше. И так каждую ночь — все дальше и дальше. И останется нам пройти метров сорок, вот-вот и подойдем к решетчатым воротам замка. В следующий раз... В конце концов мы засыпали.

Очень скоро я заметил, что к Анни и маленькой Элен приходили люди, не менее загадочные и интересные, чем Элиот Зальтер, маркиз де Коссад.

Были ли это друзья Анни? Или маленькой Элен? Наверное, обеих. Вот Матильда вела себя с ними довольно сдержанно, часто вообще уходила в свой флигель. Может, она испытывала неловкость в их обществе, а может, они ей просто не нравились.

Сейчас я пытаюсь представить себе все лица, которые я тогда видел, у крыльца или в гостиной, — и больше половины для меня уже безымянны. Ничего не поделаешь. Но если бы мне удалось десятку этих лиц, всплывающих в воспоминаниях, дать имена, некоторых людей, и сейчас живых, — это смутило бы. Им пришлось бы припомнить, что у них были дурные знакомства.

Вот кого я прекрасно представляю себе, так это Роже Венсана, Жана Д. и Андре К., про которую говорили, что она «жена великого лекаря». Бывали они у нас два-три раза в неделю. Обедали с Анни и маленькой Элен в «Робин Гуде», а потом ненадолго заходили к нам и сидели в нашей гостиной. Или обедали у нас дома.

Иногда Жан Д. приезжал один. Анни привозила его из Парижа на своей малолитражке. Он, кажется, был ее самым близким другом, и, конечно, это он познакомил ее с Роже Венсаном и Андре К. Жан Д. и Анни были ровесниками. Когда Жан Д. приходил к нам в гости с Роже Венсаном, они всегда приезжали на большой, с открытым верхом, американской машине Роже Венсана. Время от времени с ними появлялась и Андре К., она сидела на переднем сиденье этой американской машины, рядом с Роже Венсаном, а сзади был Жан Д. Роже Венсану было в то время около сорока пяти лет, а Андре К. — тридцать пять.

Я помню, как мы в первый раз увидели американский автомобиль Роже Венсана перед своим домом. Дело шло к полудню, это было после уроков. Меня тогда еще не выгнали из школы Жанны д'Арк. Огромная машина с открытым верхом, бежевый кузов которой и красные кожаные сиденья издали поблескивали на солнце, изумила нас с братом так, словно на углу, за поворотом, мы столкнулись с самим маркизом де Коссадом. Впрочем, в эту минуту, как выяснилось позже, мы с братом подумали одно и то же: автомобиль принадлежит маркизу де Коссаду, он, стало быть, вернулся после всех своих приключений и по просьбе отца приехал к нам с визитом.

Я спросил у Белоснежки:

— Это чей же автомобиль?

— Одного из друзей твоей крестной.

Она всегда называла Анни моей крестной, так и было на самом деле — год назад нас окрестили в церкви святого Мартина в Биаррице, и мама попросила Анни быть моей крестной матерью.

Когда мы вошли в дом, дверь в гостиную была открыта, а на диванчике перед нашим bow-window сидел Роже Венсан.

— Идите поздоровайтесь, — сказала маленькая Элен.

Она только что разлила ликер по рюмкам и закрывала пробкой один из графинов с эмалевой табличкой. Анни разговаривала по телефону.

Роже Венсан встал с дивана. Он показался мне очень высоким. На нем был костюм в крупную клетку. Волосы у него были красиво подстрижены и зачесаны назад, они были совершенно седые, но старым он не казался. Он наклонился к нам. И улыбнулся:

— Здравствуйте, дети...

Он пожал нам по очереди руки. Чтобы пожать ему руку, я поставил портфель на пол. Я был в своей серой курточке.

— Ты пришел из школы?

Я сказал:

— Да.

— Ну, и как школа, все в порядке?

— Да.

Анни положила трубку и подошла к нам вместе с маленькой Элен, поставившей поднос с ликерами на низенький столик у дивана. Она протянула рюмку Роже Венсану.

— Патош с братом живут здесь, — сказала Анни.

— Тогда за здоровье Патоша и его брата, — сказал Роже Венсан, поднимая рюмку и широко улыбаясь.

Больше всего у Роже Венсана мне запомнилась его улыбка: она словно порхала у него на губах. Роже Венсан купался в ней, это была не жизнерадостная, а какая-то отстраненная, мечтательная улыбка, словно окутывавшая его легкой дымкой таинственности. Что-то мягкое было в его улыбке, голосе и манере поведения. Он все делал бесшумно. Вы и не слышали, как он пришел, а обернулись — он уже у вас за спиной. Из нашего окна мы несколько раз видели, как он подъезжал на своей американской машине. Она тихо останавливалась перед нашим домом, так прибой бесшумно выносит на берег сторожевой катер с выключенным мотором. Роже Венсан неторопливо выходил из машины, на губах его, как всегда, блуждала улыбка. Дверцей он никогда не хлопал, а тихо прикрывал ее.

В то утро мы уже пообедали на кухне с Белоснежкой, а они все еще сидели в гостиной. Матильда возилась в саду с большим розовым кустом, она посадила его на первой террасе, возле могилы доктора Гильотена.

В руках у меня был портфель, и Белоснежка собиралась проводить меня в школу Жанны д'Арк на послеобеденные уроки; в дверях появилась Анни и сказала мне:

— Хорошенько занимайся, Патош...

За ее спиной я видел маленькую Элен и Роже Венсана с его неизменной улыбкой. Они, конечно же, шли обедать в трактир «Робин Гуд».

— Ты ходишь в школу пешком? — спросил Роже Венсан.

— Да.

Даже разговаривая, он продолжал улыбаться.

— Если хочешь, я отвезу тебя на машине...

— Ты видел машину Роже Венсана? — спросила Анни.

— Да.

Она всегда называла его «Роже Венсаном», с почтительной нежностью, так, будто имя и фамилия его были связаны неразрывно. Я слышал, как она говорила с ним по телефону: «Алло, Роже Венсан... Добрый день, Роже Венсан...» Она была с ним на «вы». Анни и Жан Д. его просто обожали. Жан Д. тоже называл его «Роже Венсаном». Анни и Жан Д. говорили о нем так, будто рассказывали друг другу «истории из жизни Роже Венсана», как рассказывают старинные легенды. Андре К., «жена великого лекаря», звала его просто «Роже» и была с ним на «ты».

— Тебе ведь доставит удовольствие прокатиться на этой машине до школы? — спросил меня Роже Венсан.

Он угадал, чего нам больше всего хотелось, мне и брату. Мы оба сели на переднее сиденье, рядом с ним.

Он дал задний ход и, величественно съехав по наклонной улочке, развернулся и покатил по улице Доктора Дордена. Мы скользили, будто по морю в штиль. Я даже не слышал шума мотора. Так мы с братом впервые оказались в машине с открывающимся верхом. Она была такая огромная, эта машина, что занимала всю проезжую часть улицы.

— Вот она, моя школа...

Он остановил машину и, протянув руку к дверце, сам открыл ее, чтобы я мог выйти.

— Ну, давай, Патош.

Я был горд, что он зовет меня «Патош», будто знает меня давным-давно. Брат сидел теперь один рядом с ним и казался еще меньше на этом большом краснокожаном сиденье. Прежде чем войти во двор школы Жанны д'Арк, я обернулся. Роже Венсан махал мне рукой. И улыбался.

У Жана Д. не было американского автомобиля, зато у него были огромные часы, показывавшие секунды и минуты, часы и дни, месяцы и даже годы. Он объяснил нам сложный механизм этих часов с многочисленными винтиками. Вел себя с нами он запросто, не так, как Роже Венсан. И был намного моложе его.

Ходил он в замшевой куртке, спортивных свитерах под горло, а туфли носил на каучуковой подошве... Он тоже был худым и высоким. Черноволосый, с правильными чертами лица. Когда он смотрел на нас, его карие глаза светились какой-то лукавостью и грустью одновременно. Глаза округлялись, будто он всему удивлялся. Я завидовал его прическе, у него, как и у меня, была стрижка бобриком, но у него волосы были довольно длинные, а меня парикмахер стриг два раза в месяц, и так коротко, что этот ежик кололся, если я проводил рукой по затылку или вискам. Но что я мог поделать! Парикмахер брал свою машинку для стрижки волос и не спрашивал, нравится мне это или нет.

Жан Д. приходил к нам чаще других. Анни привозила его с собой в своей малолитражке. Он обедал с нами в столовой, сидя рядом с Анни за большим столом. Матильда звала его «малыш Жан», и той настороженности, которую она выказывала по отношению к остальным гостям, здесь не было и в помине. Он называл маленькую Элен «Лину», так же, как Матильда. И всегда говорил ей: «Ну как дела, Лину?», а меня он звал «Патош», как Анни.

Он дал нам с братом поносить свои часы. Целую неделю мы носили их по очереди. Кожаный ремешок был слишком велик для нас, и он проделал дырочку, чтобы часы не болтались на наших тонких запястьях. Я брал эти часы с собой в школу Жанны д'Арк и показывал их своим одноклассникам во время перемены, когда они обступили меня. Может быть, и директриса заметила эти огромные часы у меня на руке, а может, она видела из своего окна, как я приехал на американском автомобиле Роже Венсана... Вот она и подумала, что хватит с нее, и что мне не место в школе Жанны д'Арк.

— А что ты читаешь, какие книги? — спросил меня однажды Жан Д.

Они все пили кофе в гостиной после обеда: Анни, Матильда, маленькая Элен и Белоснежка. Это был четверг. Мы ждали Фреде, которая должна была приехать со своим племянником. Мы решили, что после обеда пойдем к замку и обязательно войдем в него, как тогда с отцом. Рядом с племянником Фреде мы должны были стать храбрее и отважиться на такой шаг.

— Патош много читает, — ответила Анни. — Правда, Белоснежка?

— Он слишком много читает для своего возраста, — сказала Белоснежка.

Мы с братом обмакнули по кусочку сахара в чашку Анни и, как того требовала церемония гадания на кофейной гуще, надкусили сахар. Потом, когда они допьют кофе, Матильда прочтет в пустых чашках будущее, «прочтет кофейную гущу», как она говорила.

— А что ты читаешь? — спросил меня Жан Д.

Я ответил, что читаю «Зеленую библиотеку»: Жюля Верна, «Последнего из могикан»... но мне больше нравились «Три мушкетера», потому что там на плече у Миледи была выжжена лилия.

— Тебе надо читать «Черную серию», — сказал Жан Д.

— Ты с ума сошел, Жан... — смеясь, сказала Анни. — Патош еще слишком мал для «Черной серии».

— Успеет он еще начитаться «Черной серии», — сказала маленькая Элен.

По всей видимости, ни Матильда, ни Белоснежка не знали, что такое «Черная серия». Они молчали.

Через несколько дней он снова приехал на малолитражке с Анни. Дело было к ужину, шел дождь, на Жане Д. была куртка-канадка. Мы с братом в столовой слушали радиопередачу; увидев, что он входит вместе с Анни, мы привстали, чтобы поздороваться с ним.

— Знаешь, — сказал мне Жан Д., — а я принес тебе «Черную серию».

Он вынул из кармана куртки черно-желтую книжку и протянул ее мне.

— Не верь ему, Патош... — сказала Анни. — Он шутит. Эта книга — не для тебя...

Жан Д. смотрел на меня слегка расширенными глазами, взгляд его был нежным и грустным. В какие-то минуты мне начинало казаться, что он — ребенок, такой же, как мы. Анни частенько разговаривала с ним так же, как с нами.

— Да нет... — сказал Жан Д. — Я уверен, что эта книга тебе понравится.

Чтобы не огорчать его, я взял ее, и по сей день, когда я вижу черно-желтую бумажную обложку, во мне эхом отзывается низкий, немного тягучий голос, голос Жана Д., повторявшего нам с братом название книги, которую он принес: «Башли не брать».

Было ли это в тот самый день? Шел дождь. Мы с Белоснежкой отправились за конвертами и бумагой для писем. Когда мы выходили из дома, Анни и Жан Д. сидели вдвоем в малолитражке, стоявшей у наших дверей. Они что-то обсуждали и были так увлечены разговором, что нас не увидели. Я все-таки помахал им рукой. Жан Д. поднял воротник своей куртки. Когда мы вернулись, они все еще сидели в машине. Я подошел к ним, но они меня даже не заметили. Они разговаривали и были чем-то озабочены.

Маленькая Элен раскладывала в столовой пасьянс и слушала радио. Матильда, должно быть, ушла к себе. Мы с братом поднялись в свою комнату. Я смотрел из окна на малолитражку под дождем. Они так и просидели в машине, проговорив до самого ужина. И что за секреты у них были?

Роже Венсан и Жан Д. часто приезжали к нам ужинать вместе с Андре К. Остальные гости появлялись после ужина. В эти вечера все они допоздна засиживались в гостиной. В нашу комнату долетали взрывы смеха и громкие голоса. И звонки телефона. И еще звонки в дверь. Мы ужинали с Белоснежкой в половине восьмого на кухне. А в гостиной уже был накрыт стол для Роже Венсана, Жана Д., Андре К., Анни, Матильды и маленькой Элен. Готовила для них маленькая Элен, и все они в один голос говорили, что она была «отличная повариха».

Перед тем как идти наверх спать, мы заходили в гостиную сказать всем «спокойной ночи». На нас поверх пижам были надеты халатики — два халатика из шотландки нам подарила Анни.

Остальные гости съезжались постепенно в течение всего вечера. Я не мог удержаться от того, чтобы не смотреть на них сквозь прорези в ставнях, как только Белоснежка говорила нам «спокойной ночи» и гасила свет. Все они по очереди звонили в дверь. Я хорошо видел их лица — на крыльце горела яркая лампочка. Некоторые из них остались в памяти навсегда. И мне странно, что полицейские меня не допрашивали: дети ведь смотрят. И слушают.

- У вас очень красивые халатики, — говорил Роже Венсан.

И улыбался. Сначала мы здоровались за руку с Андре К., она всегда сидела в кресле в цветочек, возле телефона. Ей без конца звонили к нам. Маленькая Элен, снимавшая трубку, говорила:

— Андре, это тебя...

Андре К. непринужденно протягивала нам руку. Она тоже улыбалась, но улыбка мгновенно исчезала с ее лица, не то что у Роже Венсана.

— Спокойной ночи, дети.

Это была веснушчатая, зеленоглазая, скуластая шатенка с челкой на лбу. Она много курила.

Мы пожимали руку всегда улыбающемуся Роже Венсану. Потом Жану Д. Целовали Анни и маленькую Элен. Когда мы уходили из гостиной с Белоснежкой, Роже Венсан еще раз говорил, какие у нас элегантные халаты.

Мы уже подходили к лестнице, когда Жан Д. выглядывал из гостиной, приоткрыв дверь.

— Приятных сновидений.

Он смотрел на нас своими нежными, слегка расширенными глазами. Потом подмигивал и тихим голосом, словно речь шла о какой-то нашей общей тайне, говорил:

— Башли не брать.

Однажды в четверг у Белоснежки был выходной. Она хотела навестить кого-то из родственников в Париже и после обеда уехала с Анни и Матильдой на малолитражке. Мы остались одни под присмотром маленькой Элен. Играли в саду, ставили палатку, которую подарила мне на день рождения Анни. Под вечер приехал Роже Венсан, один. Они с маленькой Элен разговаривали во дворике перед домом, но я не слышал, о чем они говорили. Маленькая Элен сказала, что у них есть дела в Версале, и попросила нас составить им компанию.

Мы были рады, что снова поедем в американском автомобиле Роже Венсана. Это было в апреле, во время пасхальных каникул. Маленькая Элен села впереди. На ней были ее всегдашние брюки и ковбойская курточка. Мы с братом сидели на огромном заднем сиденье и ноги у нас не доставали до низу.

Роже Венсан вел машину медленно. Он обернулся к нам и с улыбкой спросил:

— Хотите, я включу радио?

Радио? В этой машине,значит, и радио слушать можно? Он нажал кнопку из слоновой кости на приборной доске, и сразу же зазвучала музыка.

— Громче или тише, дети? — спросил он.

Мы не осмелились ответить ему. Мы слушали музыку, идущую из приборной доски. А потом какая-то женщина запела сиплым голосом.

— Это поет Эдит, дети, — сказал Роже Венсан. — Наша приятельница...

— Ты видишься с Эдит? — спросил он у маленькой Элен.

— Да. Иногда, — ответила маленькая Элен.

Мы ехали по очень длинному проспекту и прибыли в Версаль. Машина остановилась у светофора, и мы с восторгом рассматривали слева на лужайке огромные часы с цифрами, выложенными из цветов.

— Как-нибудь я поведу вас смотреть дворец, — сказала маленькая Элен.

Она попросила Роже Венсана остановиться у магазина, где продавали старую мебель.

— А вы, дети, останетесь в машине, — сказал Роже Венсан. — Присматривайте за ней хорошенько...

Мы, гордые таким важным поручением, следили за всеми прохожими, идущими мимо нас по тротуару. В оконном стекле магазина Роже Венсан и маленькая Элен разговаривали с усатым брюнетом в плаще. Они очень долго разговаривали. Они забыли о нас.

Потом они вышли из магазина. У Роже Венсана в руках был кожаный чемодан, который он положил в багажник. Он сел за руль, а маленькая Элен рядом с ним. Он обернулся ко мне:

— Никаких происшествий?

— Нет... Никаких... — сказал я.

— Ну что ж, тем лучше, — сказал Роже Венсан.

Обратно из Версаля мы ехали по улице, в конце которой виднелась кирпичная церковь. Рядом на пустыре вокруг сверкающей площадки-автодрома раскинулись ярмарочные палатки.

— Поведем их на автомобильчиках покататься, а, один разочек? — спросила маленькая Элен.

Все четверо мы ждали у бортика. Из громкоговорителей неслась слишком громкая музыка. Только в трех автомобильчиках сидели люди, двое наскакивали на третьего, толкая его с двух сторон одновременно, раздавались крики и взрывы хохота. Штанги машинок оставляли искрящиеся дорожки на потолке автодрома. Но больше всего меня пленили цвета автомобильчиков: бирюзовый, бледно-зеленый, желтый, фиолетовый, ярко-красный, сиреневый, розовый, темно-синий...

Они остановились, и их пассажиры покинули площадку. Брат сел с Роже Венсаном в желтый, а я с маленькой Элен — в бирюзовый.

Кроме нас, на площадке никого не было, а мы друг друга не толкали. За рулем сидели Роже Венсан и маленькая Элен. Катались по кругу, мы с маленькой Элен ехали за машиной Роже Венсана и брата. Вычерчивая зигзаги, проскальзывали между пустыми, замершими на площадке автомобильчиками. Музыка звучала потише, и человек, продавший нам билеты, стоял у бортика и грустно смотрел на нас, словно мы были его последними клиентами.

Уже совсем стемнело. Мы остановились у края площадки. Я еще раз оглядел все эти яркие машины. Потом мы с братом, когда легли, долго говорили о них. И решили завтра же устроить такой автодром у нас во дворе, взяв из гаража старые доски. Конечно, достать автомобильчик будет трудно, но, может, удастся раздобыть какие-нибудь старые, уже негодные. Нам казалось, что самое важное — цвет: я выбирал между сиреневым и бирюзовым; брату очень нравился бледно-зеленый.

Было тепло, и Роже Венсан не поднимал верх машины. Он что-то говорил маленькой Элен, а я замечтался, думая об увиденных впервые в жизни маленьких автомобилях, и мне было не до взрослых разговоров. Мы ехали мимо аэродрома, скоро — поворот налево, а там — дорога ведет вниз, к нам. Вдруг они заговорили громче. Они не ссорились, они просто говорили об Андре К.

— Ну да... — сказал Роже Венсан. — Андре была связана с шайкой с улицы Лористон...

«Андре была связана с шайкой с улицы Лористон». Эта фраза потрясла меня. У нас в школе тоже была своя шайка: сын цветочника, сын парикмахера, еще двое или трое ребят, я их уже не помню, но они тоже жили на улице Доктора Дордена. Нас так и звали: «Шайка с улицы Доктора Дордена». И Андре К. была из шайки, как и мы, только с другой улицы. Эта женщина, в присутствии которой нам с братом всегда становилось не по себе, зеленоглазая и веснушчатая, с неизменной сигаретой во рту и таинственными звонками по телефону, эта женщина показалась мне более близкой. Похоже было, что и Роже Венсан, и маленькая Элен тоже хорошо знали «шайку с улицы Лористон». Я не раз слышал эти слова в их разговоре и даже привык к их звонкому звучанию. А несколько лет спустя лористонскую шайку упомянул отец, но я никак не предполагал, что она так долго и неотвязно будет преследовать меня.

Когда мы приехали на улицу Доктора Дордена, малолитражка Анни уже была на месте. За ней стоял большой мотоцикл. В прихожей Жан Д. сказал нам, что мотоцикл этот его собственный и что он доехал на нем до нашего дома от самого Парижа. Он не успел еще снять свою куртку. И пообещал потом покатать нас по очереди на мотоцикле, но сказал, что сегодня уже слишком поздно. Белоснежка должна была вернуться завтра утром. Матильда уже отправилась спать, Анни попросила и нас на минутку подняться к себе в комнату, чтобы они могли спокойно поговорить. В гостиной, с кожаным чемоданом в руке, появился Роже Венсан. Маленькая Элен, Анни и Жан Д. вошли вслед за ним и закрыли за собой дверь. Я смотрел на это с верхней ступеньки лестницы. О чем же они могли говорить там, в гостиной? И еще я услышал, как зазвонил телефон.

Через какое-то время Анни позвала нас. Мы ужинали все вместе в столовой: Анни, маленькая Элен, Жан Д., Роже Венсан и мы. В этот вечер за ужином мы были не в халатах, как обычно, а в своей дневной одежде. Готовила маленькая Элен — ведь она была «отличной поварихой».

На улице Доктора Дордена мы прожили больше года. В моих воспоминаниях осень, зима, весна и лето быстро сменяют друг друга. Зимой на Рождество мы пели в хоре нашей церкви. Анни, маленькая Элен и Матильда тоже пошли к мессе. Белоснежка праздновала Рождество в своей семье. Когда мы вернулись, дома был Роже Венсан, он сказал, что кое-кто ждет нас в гостиной. Мы с братом вошли и увидели в кресле в цветочек, возле телефона, деда-мороза. Он ничего не сказал. Молча протянул нам по блестящему серебристому свертку. Развернуть их мы не успели. Дед-мороз встал и сделал нам знак следовать за ним. Они с Роже Венсаном увлекли нас к застекленной двери, выходившей во двор. Роже Венсан включил свет на крыльце. Бледно-зеленый автомобильчик — именно такой больше всего нравился моему брату — стоял на устроенном нами настиле из досок. Потом мы вместе ужинали. К нам присоединился и Жан Д. Он был точно такого же роста, что и дед-мороз, и жесты у него были совсем такие же. И часы.

Во дворе школы — снег. И еще идет дождь, мартовский, со снегом. Я вычислил, что он бывает через два дня на третий, и мог предсказывать погоду. И никогда не ошибался. Впервые в жизни мы пошли в кино. С Белоснежкой. Фильм был с участием Лорела и Харди^[3]. В саду снова зацвели яблони. И опять вместе с шайкой с улицы Доктора Дордена мы ходили к мельнице, где все еще крутилось большое колесо. Снова начали запускать змея перед замком. Мы с братом больше не боялись входить в холл и бродить там, наступая на мусор и сухие листья. Мы забирались в самую глубину, в лифт с двумя зарешеченными створками, отделанный светлым деревом, обшитый панелями, и устраивались там на красном кожаном сиденье. Потолка не было, свет шел сверху, сквозь целую еще стеклянную крышу. Мы нажимали на кнопки, воображая, что поднимаемся на разные этажи, где нас, быть может, ждет маркиз Элиот Зальтер де Коссад.

Но он в тот год так и не появился. Было очень жарко. Мухи попадались на липучку, висевшую в кухне на стене. Мы с Белоснежкой и племянником Фреде устроили в лесу пикник. Хотя нам с братом больше хотелось попробовать, как наш автомобильчик будет скользить по старым доскам — позже мы узнали, что маленькой Элен удалось найти его благодаря одному знакомому ее друзей, который устраивал ярмарки.

Четырнадцатого июля Роже Венсан пригласил нас на ужин в трактир «Робин Гуд». Он приехал из Парижа с Жаном Д. и Андре К. Мы заняли столик в саду, среди статуй и кустов. Все были там: Анни, маленькая Элен, Белоснежка и даже Матильда. Анни была в своем голубом платье, черный пояс перетягивал ее талию. Я сидел рядом с Андре К., и мне хотелось расспросить ее про лористонскую шайку, с которой она была связана, но я не решился.

А осенью... Мы ходили с Белоснежкой в лес за каштанами. От родителей давно не было никаких известий. Последнюю открытку мама прислала из Туниса — вид города с птичьего полета. Отец написал нам из Браззавиля. Потом из Банги. И больше — ничего. Пришла пора сесть за парты. После утренней гимнастики учитель заставлял нас граблями собирать листья в школьном дворе. Дома мы этого не делали, листья становились со временем какими-то ржавыми, и бледно-зеленый автомобильчик теперь выделялся на их фоне. Он, казалось, был обречен до скончания века остаться здесь, среди сухих листьев. Мы с братом садились в него, и я брался за руль... Завтра мы придумаем, как можно кататься на этом автомобиле. Завтра... Всегда завтра, как и с нашими бесконечными еженощными походами в замок маркиза де Коссада.

Как-то опять не было света, и мы ужинали при керосиновой лампе. Вечером в субботу Матильда и Белоснежка разжигали камин в столовой и включали для нас радиоприемник. Несколько раз мы слушали, как пела Эдит, приятельница Роже Венсана и маленькой Элен. Вечером, перед сном, я листал альбом маленькой Элен, где она была снята вместе с другими цирковыми артистами. Двое из них меня просто потрясли: американец Честер Кингстон, «человек-резина», так выкручивавший себя, что его называли «человеком без костей». И Альфредо Кордона, воздушный гимнаст, учитель маленькой Элен, о котором она нам часто рассказывала. Мир цирка и мюзик-холлов — только в этом мире мы с братом хотели бы жить, когда вырастем, может быть, потому, что мама водила нас, маленьких, в ложи и за кулисы театров.

Все по-прежнему приходили к нам. Роже Венсан, Жан Д., Андре К. ...и все остальные, по вечерам звонившие в дверь, за кем я шпионил, сквозь щели в ставнях рассматривая их лица, освещенные лампочкой на крыльце. Голоса, смех, телефонные звонки. И Анни с Жаном Д. в малолитражке под дождем.

Никого из них я никогда потом не видел, только Жана Д., и то однажды. Мне было двадцать лет. Я жил в комнате на улице Кусту, возле площади Бланш. Я писал свою первую книгу. Приятель пригласил меня поужинать в ресторанчике неподалеку. Когда я пришел, за его столиком было еще двое сотрапезников: Жан Д. и девушка, которая была с ним.

Он почти не постарел. Виски слегка тронуты сединой, тот же ежик. У глаз — маленькие морщинки. Вместо куртки-канадки — весьма элегантный серый костюм. Я подумал, что мы с ним здорово изменились. За все время обеда ни он, ни я о прошлом не обмолвились. Он спросил, чем я занимаюсь. Обращался ко мне на «ты», звал меня «Патрик». И наверняка сказал тем двоим, что давно знает меня.

Мне о нем было известно немного больше, чем во времена детства. В тот год газеты только и писали о похищении марокканского политического деятеля^[4]. Один из замешанных в этой истории умер у себя дома, на улице Де Ренод, при загадочных обстоятельствах в ту самую минуту, когда полиция высаживала дверь в его квартиру. Жан Д. был другом этого человека и последним, кто видел его живым. Он подтвердил это в суде, и газеты писали об этом. Но в статьях были и другие подробности: Жан Д. некогда отсидел семь лет в тюрьме. В чем там было дело, не уточнялось, но, судя по всему, неприятности у него начались именно в те времена.

Мы и слова не произнесли о тех статьях. Я его просто спросил, живет ли он в Париже.

— У меня своя контора, на улице Фобур Сент-Оноре. Надо бы тебе зайти ко мне...

После ужина приятель мой куда-то исчез. Я остался один с Жаном Д. и девушкой, брюнеткой лет на десять моложе его.

— Я тебя подвезу куда-нибудь?

Он открыл дверцу «ягуара», стоявшего у входа в ресторан. Из газет я знал, что в определенных кругах его называли Длинным на «ягуаре». С самого начала обеда я все пытался завязать такой разговор, чтобы можно было порасспросить его о прошлом, до сих пор для меня загадочном.

— Это из-за этой машины тебя прозвали Длинным на «ягуаре»? — спросил я.

Но он пожал плечами и ничего не ответил.

Он решил зайти ко мне, на улицу Кусту. Они вскарабкались вслед за мной по узенькой лестнице, потертая красная дорожка на ней чем-то пахла. Они вошли в мою комнату, и девушка села на единственное сиденье — плетеное кресло. Жан Д. остался стоять.

Странно было видеть его в этой комнате, в элегантном сером костюме и темном шелковом галстуке. Девушка оглядывалась по сторонам и, похоже, была не в восторге от убранства комнаты.

— Ты пишешь? И у тебя получается?

Склонившись над ломберным столиком, он рассматривал листы бумаги, которые я изо дня в день пытался заполнить.

— Дерзаешь, с пером наперевес?

Он улыбнулся мне.

— Здесь не топят?

— Нет.

— И ты как-то обходишься?

Что я мог ему ответить? Я понятия не имел, как заплатить в конце месяца пятьсот франков за жилье. Мы, конечно, очень давно знакомы, но это же не повод жаловаться на жизнь.

— Обхожусь.

— Что-то непохоже.

На какую-то минуту мы с ним оказались лицом к лицу в оконном проеме. И хотя его называли Длинный на «ягуаре», я теперь был чуть выше его. Он ласково и открыто посмотрел на меня, совсем как во времена улицы Доктора Дордена. Жан Д. провел языком по губам, и я вспомнил, что он делал это часто у нас дома, когда задумывался. Его манеру вот так водить языком по губам и так пропадать где-то глубоко в своих мыслях я встречал позже у другого, совсем не похожего на него человека — Эмманюэля Берля^[5]. И это меня потрясло.

Он молчал. Я тоже. Его приятельница по-прежнему сидела в кресле и листала журнал, валявшийся на кровати, — она подобрала его, проходя к креслу. Хорошо, что здесь была эта девушка, а то мы бы завели разговор с Жаном Д. Это было нелегко, я прочел это в его взгляде. С первыми же словами мы превратились бы в подобия фигурных мишеней в тире: задетые пулей, они тут же падают. Анни, маленькая Элен и Роже Венсан наверняка кончили тюрьмой... Я потерял брата. Ниточка разорвалась. Тонкая ниточка паутинки. От всего этого не осталось ничего...

Он повернулся к своей приятельнице и сказал ей:

— Отсюда прекрасный вид... Прямо Лазурный Берег...

Окно выходило на узкую пустынную улочку Пюже. На углу — сине-зеленый бар, бывшие «Сыры и вина», перед баром несла караул одинокая девица. Всегда одна и та же. И всегда напрасно.

— Прекрасный вид, правда?

Жан Д. разглядывал комнату, кровать, ломберный столик, за которым я писал каждый день. Он стоял спиной ко мне. Его приятельница, упершись лбом в оконное стекло, глядела на улицу Пюже.

Они распрощались, пожелав мне удачи. Чуть позже я обнаружил на ломберном столике четыре аккуратно сложенные пятисотфранковые бумажки. Я пытался найти его контору на улице Фобур Сент-Оноре. Пустые хлопоты. Я никогда больше не видел Длинного на «ягуаре».

По четвергам и субботам, когда не было Белоснежки, Анни брала нас с собой в Париж. Маршрут был всегда один и тот же, и, несколько напрягая память, я его восстановил. Мы ехали по Западному шоссе, затем туннелем Сен-Клу. Переезжали по мосту Сену, ехали по набережным Булони и Нёйи. Я помню роскошные дома, стоявшие на этих набережных, защищенные решетками и листвой; баржи и плавучие виллы, к которым спускались по деревянным лестницам: у общего спуска висели почтовые ящики, на каждом из них было написано название.

— Куплю я баржу, — говорила Анни, — и мы все будем жить здесь на ней.

Мы подъезжали к Порт-Майо. Я легко вспомнил это место по маленьким вагончикам, ездившим по Ботаническому саду. Однажды после обеда Анни повела нас покататься на этом поезде. Вот тут неподалеку и заканчивалось наше путешествие, в квартале, где слились до неразличимости Нёйи, Леваллуа и Париж.

На той улице кроны деревьев, росших по обеим ее сторонам, образовывали свод. Домов не было. Только сараи и гаражи. Мы останавливались возле самого большого и самого современного гаража, светло-коричневый фасад его украшал фронтон.

Внутри была комната, огороженная стеклом. Там нас ждал блондин с вьющимися волосами, он сидел в кожаном кресле за металлическим бюро. Лет ему было столько же, сколько и Анни. Они говорили друг другу «ты». Как и Жан Д., он носил клетчатую рубашку, замшевую куртку, а зимой — канадку и туфли на каучуке. Мы с братом между собой звали его «Бак Дэнни», потому что мне казалось, что он похож на персонажа из детского журнальчика, который я тогда читал.

Что могли рассказывать друг другу Анни и Бак Дэнни? И что они могли делать, когда дверь закрывалась изнутри на ключ, а за стеклами опускались оранжевые шторы? Мы с братом гуляли по гаражу, еще более таинственному, чем холл замка, брошенного Элиотом Зальтером, маркизом де Коссадом. Рассматривали автомобили, все по очереди; у одного не хватало крыла, у другого — капота, у третьего — шины; человек в спецовке лежал под кабриолетом и что-то чинил там с помощью разводного ключа; другой, со шлангом в руке, заправлял бензином бак грузовика, только что с ужасающим ревом подъехавшего. А однажды мы узнали американский автомобиль Роже Венсана с открытым верхом и решили, что они с Баком Дэнни — друзья.

Несколько раз мы заезжали за Баком Дэнни к нему домой, там вдоль бульвара стояло много похожих зданий, мне сейчас кажется, что это был бульвар Бертье. Мы ждали Анни на тротуаре. Она выходила к нам вместе с Баком Дэнни. Мы оставляли нашу малолитражку возле его дома и все вчетвером шли пешком в его гараж маленькими улочками, обсаженными деревьями, застроенными сараями.

В гараже было прохладно, и запах бензина был гораздо сильнее того запаха мокрой травы и воды, который мы вдыхали, когда, застыв, сидели у мельницы. А вот полумрак здесь был такой же, особенно по углам, где дремали брошенные автомобили. Их кузовы поблескивали в этом полумраке, и я не мог оторвать глаз от металлической таблички на стене, желтой таблички, на которой читал название из семи букв, выгравированных черным: КАСТРОЛ; начертание этого слова и звучность его и сегодня как-то волнуют меня.

Однажды в четверг Анни взяла меня с собой одного. Брат с маленькой Элен поехал в Версаль за покупками. Мы остановились перед домами, в одном из которых жил Бак Дэнни. Но на этот раз она вернулась без него.

В гараже, на месте, его тоже не было. Мы снова сели в малолитражку. Ездили по маленьким улочкам всего квартала. Кружили среди улочек, похожих одна на другую и деревьями, и сараями.

В конце концов она остановилась возле кирпичного особнячка, я думаю сейчас, не был ли этот дом в Нёйи заставой, где когда-то брали ввозную пошлину? Но к чему отыскивать те места? Анни обернулась и протянула руку, чтобы взять с заднего сиденья план Парижа и какую-то вещь непонятного мне назначения: это был портсигар из коричневой крокодиловой кожи.

— Держи, Патош... Я тебе его дарю... Он позже пригодится тебе.

Я рассматривал крокодиловый портсигар. Он был окантован металлом, внутри лежали две чудесно пахнувшие сигареты светлого табака. Я вынул их из портсигара и в ту минуту, когда хотел поблагодарить за подарок и отдать Анни сигареты, вдруг увидел в профиль ее лицо. Она смотрела прямо перед собой. По щеке ее стекала слеза. Я не осмелился ничего сказать, и в голове прозвучала фраза племянника Фреде: «Анни всю ночь проплакала в «Кэрролл'з».

Я крутил в руках портсигар. Ждал. Она повернулась ко мне. Она мне улыбалась.

— Тебе нравится?

И резко тронула машину. У нее все жесты были резкими. Она всегда носила куртки и мужские брюки. Только вечером переодевалась. Ее светлые волосы были очень коротко острижены. Но в ней было столько женской мягкости и какая-то удивительная хрупкость... По дороге домой я все время вспоминал, какое у нее было серьезное лицо, когда они сидели вдвоем с Жаном Д. под дождем в малолитражке.

Я вернулся в этот квартал двадцать лет назад, примерно тогда я и встретил снова Жана Д. В июле и августе я жил рядом со сквером Грезиводан, в крохотной мансарде. Кровать стояла вплотную к умывальнику. Здесь же была и дверь, и чтобы войти в комнату, надо было перевалиться через кровать. Я пытался закончить свою первую книжку. И гулял где-то на границе XVII округа, Нёйи и Леваллуа, там, куда Анни возила нас с братом в свободные от школы дни. Гулял по всем этим местам, про которые трудно было сказать, Париж это или уже пригород, тем более что с карты города к этому времени все улочки в связи со строительством окружной дороги уже исчезли, а вместе с ними и гаражи с их тайнами.

Живя в том самом квартале, который мы так часто объезжали вместе с Анни, я о ней ни разу не вспомнил. Меня тогда преследовало более далекое прошлое, связанное с отцом.

Его арестовали февральским вечером в ресторане на улице Мариньян. Документов при нем не было. Полиция ввела проверку документов в связи с новым немецким распоряжением: евреям в общественных местах после двадцати ноль-ноль появляться запрещено. Воспользовавшись темнотой и минутой, когда подъехал «черный ворон» и полицейские на мгновение потеряли бдительность, отец убежал.

На следующий год его схватили дома. Отвезли в камеру предварительного заключения, затем в одну из пристроек концлагеря Дранси в Париже, на Вокзальной набережной, где был устроен гигантский склад товаров; там собралось все добро, награбленное немцами у евреев: мебель, посуда, белье, игрушки, ковры и произведения искусства, расставленные по полкам на разных этажах, словно в «Галери Лафайет». Интернированных заставляли разгружать прибывавшие машины и загружать те, которые отправлялись в Германию.

Однажды ночью кто-то подъехал на автомобиле к Вокзальной набережной и освободил отца. Я считал — верно ли, неверно, — что этот кто-то был Луи Паньон, известный как «Эдди»; его вместе со всей лористонской шайкой расстреляли после Освобождения.

Да, кто-то вытащил моего отца из «дыры», так он сам однажды выразился, когда мы сидели с ним вдвоем; мне тогда было пятнадцать, и он позволил себе пуститься в откровения. В тот вечер я почувствовал, что ему хотелось передать мне свой жизненный опыт, но он не нашел для этого слов. Так Паньон или кто-то другой? Мне позарез нужен был ответ на мучившие меня вопросы. Что связывало этого человека с моим отцом? Может, они воевали в одном полку? Или случайно встретились еще до войны? В пору, когда я жил возле сквера Грезиводан, я пробовал разрешить эту загадку, пытаясь отыскать следы Паньона. Я получил доступ к старым архивам. Паньон родился в Париже, в X округе, между площадью Республики и каналом Сен-Мартен. Отец мой тоже провел детство в X округе, но чуть дальше, почти в районе Отвилля. Может, они познакомились в школе? В 1932 году Паньон был приговорен уголовным судом к легкому наказанию за «содержание игорного дома». С 1937 по 1939 год служил в гараже XVII округа. Был знаком с неким Анри, агентом по продаже автомобилей «симка», жившим у Порт-де-Лила, и с одним человеком, которого звали Эдмон Делей, он руководил мастерской на фирме «Савари», изготовлявшей кузова в Обервилье. Все трое часто встречались, все занимались автомобилями. Пришла война, оккупация. Анри организовал своеобразный офис «черного рынка» — контору по сбыту товара, Эдмон Делей был у него секретарем, Паньон — шофером. Они вместе с другими подозрительными типами поселились в гостинице на улице Лористон, неподалеку от площади Звезды. Эти подонки — так сказал про них мой отец — скатывались все ниже и ниже, от крупных афер на черном рынке они дошли до сотрудничества с немецкой полицией.

Паньон был замешан в одной спекулятивной афере, которая в следственных материалах именовалась «делом о покрышках из Биаррица».

Речь шла об огромном количестве покрышек, которые Паньон скупил у контрабандистов всей области. Он дюжинами связывал их и свозил куда-то к Байонскому вокзалу. Ими уже были забиты шесть вагонов. В Париже, опустошенном оккупацией, Паньон гонял на автомобиле, купил себе скаковую лошадь, жил в роскошных апартаментах на улице Бель-Фёй, а в любовницах у него была жена какого-то маркиза. Вместе с ней он бывал в манежах Нёйи, Барбизоне и в ресторанчике «Запретный плод» в Буживале... Когда же отец познакомился с Паньоном? В пору истории с покрышками из Биаррица? Поди знай. В 1939 году, как-то под вечер, мой отец остановился возле гаража в XVII округе, чтобы сменить колесо у своего «форда», и там оказался Паньон. Они разговорились, и Паньон, быть может, о чем-то посоветовался с ним или попросил о какой-нибудь услуге, они пошли в соседнее кафе выпить по стаканчику вместе с Анри и Эдмоном Делеем... Бывают же странные в жизни встречи.

Я болтался в районе Порт-де-Лила, надеясь, что там еще помнят агента по продаже автомобилей «симка», жившего где-то неподалеку в 1939 году. Некоего Анри. Но нет. Это имя никому ничего не говорило. В Обервилье, на улице Жана Жореса, мастерских Савари по изготовлению кузовов, где работал Эдмон Делей, давным-давно уже не было. А тот гараж XVII округа, в котором работал Паньон? Если б мне повезло и я нашел бы его, бывший механик рассказал бы мне о Паньоне, а главное, я ведь очень на это надеялся, об отце. И я знал бы все, что мне надо было знать, все, что знал мой отец.

Я составил список гаражей XVII округа, особо выделяя те, которые располагались на границе с другими округами. Интуиция подсказывала мне, что Паньон работал в одном из них:

Гараж у водохранилища,

Бывшее акционерное общество гаражей — «Авто-стар»,

Ван Зон,

Викар и К°,

Вилла «Авто»,

Гараж «Лазурный Берег»,

Гараж «Каролина»,

Шампере — «Марли-автомобили»,

«Хрустальный гараж»,

«Де Корсак»,

Гараж «Эдем»,

«Северная Звезда»,

«Автоспорт гараж»,

Франко-американский гараж,

С. О. К. О. В. А.,

Автомобили «мажестик»,

Гараж «Виллы»,

Авто-люкс,

Гараж святого Петра,

Гараж «Кометы»,

Голубой гараж,

Автомобили «мэтфорд»,

Диак,

Гараж Корского леса,

Гараж Ас,

Диксмуд — Палас-авто,

Транспорт-Буффало,

Дювивье (Р) С. А. Р. Л.,

Авто-Ремиз,

Братья Лансьен,

Гараж доков Жонкьера.

Теперь я думаю, что гараж, куда возила нас с братом Анни, конечно же, был одним из них. Может, даже тот самый, в котором работал Паньон. Я вспоминаю пышную листву деревьев на улице, бежевый фасад с фронтоном... Его снесли вместе с другими, и для меня все эти годы — не что иное, как долгие и тщетные поиски утраченного гаража.

С Анни я бывал еще в одном квартале Парижа, который потом без труда узнал: Монмартр, улица Жюно. Анни останавливала малолитражку перед белым домиком со стеклянной дверью в кованой оплетке. Она просила подождать ее. Она ненадолго. И входила в дом.

Я гулял по улице. Быть может, именно с тех пор я так люблю этот квартал. Крутая лестница соединяла улицу Жюно с другой, ниже уровнем, и мне очень нравилось спускаться этой лестницей. По улице Коленкур я проходил всего несколько метров, не решаясь двигаться дальше. Я быстро поднимался по лестнице в страхе, что Анни уедет и оставит меня одного.

Но я всегда появлялся раньше, и мне еще приходилось ждать ее, как ждали мы ее в гараже, когда за стеклянными стенами служебной комнаты Бака Дэнни опускались оранжевые шторы. Она выходила из подъезда вместе с Роже Венсаном. Он улыбался мне. И делал вид, что мы встретились случайно.

— Надо же... И что ты тут делаешь?

А назавтра говорил Андре К., Жану Д. или маленькой Элен:

— Забавно... Я встретил Патоша на Монмартре... Не понимаю, что он мог там делать... — И поворачивался ко мне: — Ничего им не говори. Вообще, чем меньше рассказывать, тем лучше.

На улице Жюно Анни его целовала. Она звала его «Роже Венсан», говорила ему «вы», но целовала его.

— Когда-нибудь я позову тебя к себе в гости, — говорил мне Роже Венсан. — Я здесь живу...

И он показывал на дверь в кованой оплетке.

Мы втроем шли по улице. Его американской машины перед домом не было, и я спросил его почему.

— Я ставлю ее в гараж напротив...

Мы проходили мимо отеля «Альсина», неподалеку от лестницы. Однажды Анни сказала:

— А первое время мы жили здесь, с маленькой Элен и Матильдой... Видели бы вы, какое лицо было у Матильды...

Роже Венсан улыбался. А я, не отдавая себе в этом отчета, слушал все, что они говорили, и каждое сказанное ими слово отпечатывалось в моей памяти.

Много позже, женившись, я несколько лет жил в этом квартале. Почти каждый день я поднимался на улицу Жюно. Однажды после обеда меня вдруг словно повело: я толкнул стеклянную дверь белого домика. Позвонил к консьержке. Рыжеволосый человек высунул голову в приоткрытую дверь.

— Что вам угодно?

— Я хотел бы узнать кое-что о человеке, который двадцать лет назад жил в этом доме...

— Но меня еще тогда здесь не было, мсье...

— А вы не могли бы мне сказать, где навести о нем справки?

— Обратитесь в гараж напротив. Они там всех на свете знали.

Но я не обратился в гараж напротив. Я столько дней искал в Париже гаражи и не находил их, что совсем в них разуверился.

Летом дни становились длиннее, и Анни, менее строгая, чем Белоснежка, разрешала нам играть вечерами на пологой улочке, напротив дома. В эти вечера мы халатиков не надевали. После ужина Анни провожала нас до двери и вручала мне свои часы-браслет:

— Можете играть до половины десятого... В половине десятого вы идете домой… Следи за временем, Патош... Я на тебя полагаюсь...

Если Жан Д. был у нас в гостях, он доверял мне свои огромные часы. Он что-то заводил там, и в девять тридцать — точнехонько — звенел звоночек, как у будильника, и мы знали, что нам пора домой.

Мы спускались вниз к дороге, где изредка еще проезжали машины. Справа в сотне метров — вокзал, старинный фахверковый домик похож был на виллу у моря. Перед ним — пустынная эспланада, обсаженная деревьями, рядом расположилось ВОКЗАЛЬНОЕ КАФЕ.

Однажды в четверг отец приехал не на машине одного из друзей, а на поезде. И после обеда мы вдвоем провожали его на вокзал. Мы пришли раньше времени, и он повел нас на террасу вокзального кафе. Мы с братом пили кока-колу, а он — коньяк с водой.

Заплатив по счету, он поднялся, и мы пошли к поезду. На прощанье он сказал:

— Не забудьте... Если увидите вдруг в замке маркиза де Коссада, передайте ему привет от Альбера...

С угла улицы и дороги, надежно защищенные от чужих глаз зарослями жасмина, мы наблюдали за жизнью вокзала. Время от времени оттуда появлялись приехавшие пассажиры и тут же рассеивались кто куда: кто в деревню, кто к мельнице в Бьевре, а кто и на хутор Метс. Прибывавших становилось все меньше и меньше. А скоро эспланаду пересечет одинокий и единственный пассажир. Маркиз де Коссад? Нет, в самом деле, сегодня же ночью мы решимся на великое приключение и пойдем в замок. Но мы прекрасно знали, что экспедиция эта будет бесконечно откладываться на завтра.

Мы надолго замирали у изгороди трактира «Робин Гуд». Слушали разговоры тех, кто обедал за столиками в саду. За изгородью мы их не видели, но совсем рядом слышали их голоса. Слышали позвякивание приборов, скрип гравия под ногами официантов. Запахи некоторых блюд смешивались с ароматом жасмина. Но жасмином пахло больше. Вся улица им благоухала.

А наверху зажигалось bow-window нашей гостиной. Возле дома стояла машина Роже Венсана. В тот вечер он приехал с Андре К., «женой великого лекаря», той, которая была связана с шайкой с улицы Лористон и говорила «ты» Роже Венсану. Половины десятого еще не было, но Анни уже вышла из дома в своем голубом платье, перехваченном черным поясом. Мы снова, пригибаясь, бежали через улицу прячась за кустами лесочка, протянувшегося за протестантской церквушкой. Анни приближалась. Ее светлые волосы белели пятнышком в гуще сумерек. Мы слышали ее шаги. Она искала нас. Это у нас с ней была такая игра. Каждый раз мы прятались в новом месте на пустыре, заросшем деревьями, кустами и высокой травой. В конце концов Анни находила нас, потому что мы не выдерживали и, когда она оказывалась слишком близко, начинали дико хохотать. Все втроем мы возвращались домой. Она была ребенком, как и мы.

Какие-то фразы врезаются в память навсегда. Однажды под вечер во дворе протестантской церквушки, которая была напротив нашего дома, устроили что-то вроде ярмарки. Сверху, из окна нашей комнаты, хорошо были видны маленькие прилавки, вокруг которых толпились дети и их родители. За обедом Матильда спросила меня:

— Тебе хотелось бы пойти в церковь, на праздник, а, дурачишка?

Она привела нас туда. Мы взяли один лотерейный билет и выиграли две коробки пирожных. На обратном пути Матильда сказала мне:

— Вам позволили участвовать в этом празднике потому, что я протестантка, вот так, дурачишка!

Она была сурова, как обычно, и ее всегдашнее черное платье было заколото камеей.

— И заруби себе на носу: протестанты видят все! От них ничего не скроешь! У них не по два глаза, как у всех! У них есть еще один на затылке! Понял?

Она показала мне пальцем на свой пучок.

— Понял, дурачишка? Глаз на затылке!

С тех пор мы с братом чувствовали себя при ней очень неуютно, особенно оказываясь за ее спиной. Прошло много времени, пока я понял, что протестанты — такие же люди, как и все прочие, и перестал, встречая их, переходить на другую сторону тротуара.

Никогда больше ни одна сказанная фраза не произведет на нас такого впечатления. Вроде как улыбка Роже Венсана. Я никогда больше ни у кого не видел похожей улыбки. Даже когда Роже Венсана не было, улыбка его порхала в воздухе. Еще я иногда вспоминаю фразу, которую сказал мне Жан Д. Однажды утром он прокатил меня на мотоцикле до дороги на Версаль. Ехал он не слишком быстро, и я держался за его куртку. На обратном пути мы остановились у дверей «Робин Гуда». Он хотел купить сигарет. Кроме хозяйки, в баре не оказалось никого; это была молодая, очень красивая блондинка, конечно, не та, которую знавал мой отец, когда он обедал в этом трактирчике с Элиотом Зальтером, маркизом де Коссадом, а может, и с Эдди Паньоном.

— Пачку «Балто», — попросил Жан Д.

Хозяйка протянула ему пачку сигарет, улыбнувшись нам обоим. Когда мы вышли, Жан Д. серьезным голосом сказал мне:

— Знаешь ли, старина... Женщины... Издали они кажутся восхитительными... Но вблизи... С ними надо быть начеку...

И он вдруг погрустнел.

Однажды в четверг мы играли на пригорке возле замка. Маленькая Элен со скамеечки, где обычно сидела Белоснежка, наблюдала за нами. Мы лазали по соснам. Я забрался слишком высоко и, карабкаясь с ветки на ветку, едва не сорвался. Когда я спустился с дерева, маленькая Элен была белая как мел. В тот день на ней были брюки как у наездницы и болеро, расшитое перламутром.

— Это очень глупо... Ты же мог убиться...

Я никогда не слышал, чтобы она говорила таким резким тоном.

— Чтоб ты больше не смел...

Я так не привык видеть ее рассерженной, что готов был заплакать.

— Мне пришлось оставить цирк из-за такой вот глупости...

Она взяла меня за плечо и потащила к каменной скамье под деревьями. Усадила меня. Вынула из внутреннего кармана своего болеро крокодиловый бумажник — того же цвета, что и портсигар, подаренный мне Анни, наверное, из одного магазина. И вот из этого бумажника она достала листочек и протянула его мне.

— Читать умеешь?

Это была заметка из газеты, с фотографией. Я прочел то, что было написано большими буквами: «ВОЗДУШНАЯ ГИМНАСТКА ЭЛЕН ТОШ ПОЛУЧИЛА СЕРЬЕЗНУЮ ТРАВМУ. МУСТАФА АМАР У ПОСТЕЛИ БОЛЬНОЙ». Маленькая Элен взяла у меня заметку и положила ее обратно в бумажник.

— Это ведь в одну минуту случается, несчастье... Я была как и ты... Я не знала... Была уверена...

Казалось, она пожалела, что разговаривает со мной как со взрослым:

— Приглашаю вас полакомиться... Идем в кондитерскую есть пирожные...

Вдоль всей улицы Доктора Дордена я шел за ней и смотрел, как шла она. Она слегка хромала, а ведь до тех пор мне и в голову не приходило, что не всегда же она хромала. Итак, в жизни случаются несчастные случаи. Это открытие меня сильно взволновало.

В тот день, когда я один ездил с Анни в Париж и она подарила мне портсигар из крокодиловой кожи, мы с ней в конце концов нашли дорогу, выбравшись из маленьких, теперь разрушенных, улочек XVII округа. Ехали, как всегда, вдоль набережных Сены. Ненадолго остановились, постояли на берегу в Нёйи, у острова Пюто. А потом смотрели с высоты деревянных лестниц, спускавшихся к светлым понтонам, на плавучие виллы и баржи, превращенные в жилье.

— Хорошо бы нам скорее переехать, Патош… И мне бы хотелось жить именно здесь...

Она уже говорила нам об этом, и много раз. Нас несколько смущало, что мы должны уехать из дома. Но жить на одной из этих барж... День за днем мы ждали, когда же начнется наше новое приключение.

— У вас будет каюта на двоих... С иллюминаторами... Там будет большой салон и бар...

Она мечтала вслух. Мы опять сели в машину. После туннеля Сен-Клу, на автостраде, она обернулась ко мне. Ее светлый взгляд тепло обволакивал меня.

— Знаешь, что тебе надо делать? Каждый вечер ты должен записывать все, что делал днем... Я куплю тебе для этого тетрадь...

Это была хорошая мысль. Я сунул руку в карман, чтобы убедиться, что портсигар на месте, как всегда.

Некоторые вещи исчезают из твоей жизни, как только позволишь себе на минуту быть невнимательным к ним, но этот портсигар был мне верен. Я знал, что он всегда у меня под рукой, в ящике ночного столика, на полке в шкафу, в глубине парты или внутреннем кармане куртки. Я был так уверен в нем, в том, что он есть, что в конце концов забывал про него. Но не в те часы, когда мне было тоскливо. Тогда я рассматривал его со всех сторон и со всех точек зрения. Это было единственное осязаемое свидетельство того периода моей жизни, о котором я не мог ни с кем говорить, и порой даже задумывался: а было ли это все со мной на самом деле.

И все-таки однажды я чуть его не потерял. Я учился в коллеже, собственно говоря, ждал, пока пройдет время и мне исполнится семнадцать. Мой портсигар был предметом вожделения двух братьев-близнецов из весьма состоятельного буржуазного семейства. Многочисленные родственники этих братьев учились в других классах коллежа, а про их отца говорили, что он «первое ружье Франции». Если бы они все объединились против меня, я бы защититься не смог.

Надо было, чтобы меня выставили из этого коллежа, и как можно скорее, — другого способа избавиться от них я не видел. Однажды утром я убежал с занятий и воспользовался этим, чтобы побывать в Шантийи, Мортфонтене, Эрменонвиле и Шаалисском аббатстве. В коллеж я вернулся к обеду. Директор объявил мне, что я исключен, но что с моими родителями ему связаться не удалось. Отец уже несколько месяцев как был в Колумбии, искал золотоносный участок, о котором ему рассказал приятель; мама была на гастролях в Швейцарии, где-то возле Ла-Шо-де-Фон. Меня изолировали от всех и поселили в медпункте до тех пор, пока за мной кто-нибудь не приедет. Мне было запрещено ходить на занятия и есть вместе с ребятами. Этот вид дипломатической неприкосновенности полностью гарантировал мне безопасность, ни братья, ни родственники, ни «первое ружье Франции» мне больше не угрожали. Каждый вечер, ложась спать, я проверял, лежит ли у меня под подушкой мой крокодиловый портсигар.

В последний раз он привлек к себе внимание несколько лет спустя. В конце концов я все-таки последовал совету Анни писать каждый день в тетради: как раз тогда я только что закончил свою первую книгу. Я сидел за стойкой бара в кафе на улице Ваграм. Возле меня стоял человек лет шестидесяти, черноволосый, в очках, оправа изысканная, костюм безупречный, руки ухожены. Несколько минут я смотрел на него, не понимая, кем он мог быть, что мог делать в этой жизни.

Он попросил официанта принести ему пачку сигарет, но их здесь не продавали. Я протянул ему свой крокодиловый портсигар.

— Большое спасибо, мсье.

Он вытащил сигарету. Взгляд его был прикован к портсигару.

— Вы позволите?

Он взял его у меня. Нахмурив брови, долго вертел в руках.

— У меня был точно такой же.

Он вернул мне портсигар и очень внимательно посмотрел на меня.

— Эта вещь — из тех, что у нас украли, всю партию. И потом мы таких больше не продавали. Вы — обладатель очень редкого, коллекционного экземпляра, мсье...

Он улыбался мне. В прошлом он был директором большого магазина-салона кожаных изделий на Елисейских Полях, а сейчас на пенсии.

— И портсигаров этих им было мало. Они весь магазин ограбили, подчистую.

Он склонился ко мне, все так же улыбаясь.

— Не подумайте, что я хоть на минуту вас заподозрил... Вы тогда были слишком молоды...

— Это было давно? — спросил я.

— Лет пятнадцать назад.

— И их арестовали?

— Не всех. Эти люди совершали преступления куда более серьезные, чем та кража....

Более серьезные. Я уже знал это слово. Воздушная гимнастка Элен Тош получила СЕРЬЕЗНУЮ ТРАВМУ. И молодой человек с большими голубыми глазами тоже сказал мне потом: ДА, И ЭТО ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНО.

Выйдя из кафе, я шел по улице Ваграм в каком-то странно-возбужденном состоянии. За долгое время я впервые ощутил присутствие Анни. В тот вечер она шла за мной. Роже Венсан и маленькая Элен тоже были где-то в этом городе. На самом деле они не оставляли меня никогда.

Белоснежка ушла от нас и даже не предупредила. За обедом Матильда сказала мне:

— Она ушла, потому что не хотела больше возиться с тобой, дурачишка!

Анни пожала плечами и подмигнула мне.

— Ты, мама, глупости говоришь! Она ушла, потому что ей надо было вернуться в свою семью.

Матильда сощурила глаза и сердито посмотрела на дочь.

— Так при детях с матерью не говорят!

Анни притворилась, что не слышит ее. Она улыбалась нам.

— Ты слышала? — спросила Матильда у дочери. — Ты плохо кончишь! Как и дурачишка!

Анни снова пожала плечами.

— Успокойтесь, Тильда, — сказала маленькая Элен.

Матильда пальцем показала мне на свой пучок на затылке.

— Ты знаешь, что все это означает, а? Теперь, когда Белоснежки здесь нет, тобой, дурачишка, буду заниматься я!

Анни провожала меня в школу. Она, как обычно, положила руку мне на плечо:

— Не обращай внимания на то, что мама говорит... Она старая... А старые говорят бог знает что...

Мы пришли раньше времени. И ждали перед железными воротами школьного двора.

— Вы с братом одну или две ночи переночуете в доме напротив... ну, знаешь, белый дом... А к нам приедут гости на несколько дней...

Она, конечно, поняла, что я встревожился.

— Но в любом случае я буду с вами... Вот увидишь, вам будет даже интересно там....

В школе я не слушал, о чем говорили учителя. Я думал о другом. Белоснежка уехала, а мы будем жить в доме напротив.

После школы Анни повела нас с братом в этот дом напротив. Она позвонила в маленькую дверь, выходившую на улицу Доктора Дордена. Довольно полная брюнетка во всем черном открыла нам. Это была экономка, хозяева здесь не жили никогда.

— Комната готова, — сказала она.

Мы поднялись по лестнице, где горела лампочка. Все ставни в доме были закрыты. Мы прошли по коридору. Экономка открыла дверь. Комната была больше нашей, там стояли две кровати соспинками из медных прутьев две кровати для взрослых. Стены были оклеены голубыми обоями в цветочек. Окно выходило на улицу Доктора Дордена. Ставни в этой комнате были открыты.

— Дети, вам здесь будет очень хорошо, — сказала Анни.

Экономка улыбалась нам. Она сказала:

— Утром я вам приготовлю завтрак.

Мы спустились по лестнице, и экономка показала нам первый этаж. В большой гостиной с закрытыми ставнями две люстры поблескивали всеми своими подвесками, ослепляя нас великолепием. Вся мебель была закрыта чехлами из прозрачной ткани. Кроме пианино.

После ужина мы вышли вместе с Анни. На нас были пижамы и халатики. Стоял теплый весенний вечер. Было забавно оказаться на улице в халатах, и мы прогулялись с Анни до «Робин Гуда». Нам ужасно хотелось встретить хоть кого-нибудь, чтобы он увидел, как мы гуляем в халатах по улице.

Мы позвонили в дверь дома напротив, и экономка снова открыла нам и проводила в нашу комнату. Мы легли в кровати со спинками из медных прутьев. Экономка сказала нам, что спит в комнате рядом с гостиной и что если нам что-нибудь понадобится, то ее можно позвать.

— В любом случае я тут рядом, Патош... — сказала Анни.

Она поцеловала нас по очереди в лоб. Зубы мы почистили после ужина в своей теперешней комнате. Экономка закрыла ставни, погасила свет, и они обе ушли.

В ту первую ночь мы с братом долго разговаривали. Нам очень хотелось спуститься вниз на первый этаж, в гостиную, и посмотреть на люстры, мебель под чехлами и на пианино, но мы боялись, что деревянная лестница заскрипит и экономка будет ругаться.

На следующий день был четверг. В школу мне идти не надо было^[6]. Экономка принесла нам в комнату завтрак на подносе. Мы поблагодарили ее.

Племянник Фреде в тот четверг не приехал. Мы остались играть в большом саду перед домом, где всюду были закрыты ставни. Там росла плакучая ива, а в конце сада была бамбуковая изгородь, сквозь которую просматривалась терраса ресторанчика «Робин Гуд» и столы, на которых официанты расставляли приборы для ужина. А мы днем ели бутерброды. Их для нас приготовила экономка. Мы ели бутерброды, сидя на садовых стульях, прямо как на пикнике. Вечером была прекрасная погода, и ужинали мы опять в саду. Экономка снова приготовила нам бутерброды с ветчиной и сыром. И дала по куску яблочного пирога на десерт. И еще кока-колу.

После ужина пришла Анни. Мы надели пижамы и халаты. И вышли с ней погулять. На этот раз мы даже перешли внизу на другую сторону дороги. Возле парка встретили каких-то людей, и они были изумлены, что на нас — халаты. Анни была в своей старой кожаной курточке и джинсах. Мы прошлись перед вокзалом. Я подумал, что мы могли бы вот так, в халатах, сесть в поезд и доехать до Парижа.

Когда мы вернулись, Анни поцеловала нас в саду перед белым домом и дала нам по губной гармошке.

Среди ночи я проснулся. Я услышал шум мотора. Встал и подошел к окну. Экономка ставни не закрывала, она просто опустила красные шторы.

Прямо передо мной светилось bow-window нашей гостиной. Машина Роже Венсана с опущенным черным верхом стояла перед домом. Малолитражка Анни тоже была на месте. Тарахтел мотор грузовичка с брезентовой крышей, остановившегося по другую сторону улицы, у стены протестантской церкви. Мотор заглох. С грузовика сошли двое. Я узнал Жана Д. и Бака Дэнни; оба вошли в дом. Время от времени чей-нибудь силуэт мелькал в bow-window гостиной. Мне очень хотелось спать. Наутро экономка разбудила нас, принеся поднос с завтраком. Она и брат проводили меня в школу. На улице Доктора Дордена уже не было ни грузовика, ни машины Роже Венсана. Зато малолитражка Анни стояла на месте, перед домом.

У дверей школы меня ждал брат, он был один.

— У нас в доме никого нет.

Брат рассказал мне, что экономка только что отвела его домой. Малолитражка стояла на месте, а никого не было. Экономке нужно было съездить за покупками в Версаль, и она собиралась пробыть там до вечера, поэтому оставила брата в нашем доме, объяснив ему, что Анни скоро вернется, раз ее машина здесь. И брат сидел и ждал в пустом доме.

Когда он увидел меня, ему сразу полегчало. Он даже засмеялся, как человек, который натерпелся страха, а теперь совершенно успокоился.

— Они уехали в Париж, — сказал я ему. — Не беспокойся.

Мы прошли по улице Доктора Дордена. Малолитражка Анни стояла на месте.

В столовой — никого, в кухне тоже. И в гостиной. На втором этаже — комната Анни пуста. Комната маленькой Элен тоже. И Матильды, там, в глубине двора. Мы вошли в комнату Белоснежки, вдруг она взяла и вернулась. Нет. Будто бы никто никогда и не жил в этих комнатах. Из окна нашей спальни я смотрел вниз на малолитражку Анни.

Тишина в доме наводила на нас страх. Я включил радио, мы съели два яблока и два банана, оставшихся в корзинке на буфете. Я открыл дверь в сад. Маленький зеленый автомобильчик по-прежнему стоял посреди двора.

— Подождем их, — сказал я брату.

Время шло. Стрелки часов кухонного будильника показывали без двадцати два. Мне пора было возвращаться в школу. Но я не мог оставить брата одного. Мы сидели друг против друга за нашим обеденным столом. И слушали радио.

Мы вышли из дома. Малолитражка Анни была на месте. Я открыл дверцу и сел на переднее сиденье, на свое обычное место. Посмотрел, что лежит в ящике для перчаток, и обыскал заднее сиденье, Ничего. Только пустая пачка из-под сигарет.

— Пойдем прогуляемся до замка, — сказал я брату.

Было ветрено. Мы шли по улице Доктора Дордена. Мои одноклассники уже сели за парты, и учитель заметил мое отсутствие. Мы шли, и тишина вокруг нас становилась все плотнее и плотнее. В ярком солнечном свете и улица, и дома на ней казались покинутыми.

Ветер тихо шевелил высокую траву на лужайке. Мы вдвоем сюда никогда не приходили. Замурованные окна замка сейчас, как и вечерами, когда мы возвращались из леса с Белоснежкой, вселили в меня ту же тревогу. Тогда фасад замка казался нам мрачным и угрожающим. Как и сейчас, в самый разгар дня.

Мы сели на каменную скамью, ту самую, где сидела Белоснежка и маленькая Элен, когда мы штурмовали сосны. Обступившая нас тишина была невыносимой, и я попытался сыграть что-нибудь на губной гармошке, подаренной Анни.

Еще издали мы увидели на улице Доктора Дордена черный автомобиль, припаркованный у нашего дома. За рулем сидел какой-то человек; высунув ногу из открытой дверцы, он читал газету. Перед нашей входной дверью навытяжку стоял полицейский, без головного убора. Он был молод, белокурые волосы его были коротко острижены, а большие голубые глаза смотрели в пространство.

Он вздрогнул и, вытаращив глаза, посмотрел на нас с братом.

— Что это вы тут делаете?

— Это мой дом, — ответил я ему. — Что-нибудь случилось?

— Да, и это очень серьезно.

Я испугался. Но у него голос тоже немного дрожал. Из-за угла улицы выполз грузовичок с крюком. Полицейские спрыгнули на землю и подцепили малолитражку Анни. Потом грузовичок тронулся и медленно поехал по улице Доктора Дордена, потащив за собой малолитражку Анни. Именно это больше всего потрясло и ранило меня.

— Это очень серьезно, — сказал он. — Входить вам нельзя.

Но мы вошли. Кто-то звонил по телефону в гостиной. В столовой смуглый человек в габардиновом плаще сидел на краю обеденного стола. Он увидел нас с братом. Подошел к нам.

— А... Это вы... дети? — И повторил: — Так это вы — дети?

Он повел нас в гостиную. Человек, говоривший по телефону, положил трубку. Он был маленького роста, широкоплечий, в черной кожаной .куртке. Как и тот, другой, он проговорил:

— А... Это дети... — И сказал человеку в габардиновом плаще: — Тебе придется отвезти их в комиссариат Версаля... Париж не отвечает...

Это очень серьезно, сказал полицейский с большими голубыми глазами. Я вспоминал листочек, который маленькая Элен хранила в своем бумажнике: «ВОЗДУШНАЯ ГИМНАСТКА ЭЛЕН ТОШ ПОЛУЧИЛА СЕРЬЕЗНУЮ ТРАВМУ». Я пошел за ней, чтобы увидеть, как она ходит. Она не всегда так хромала.

— Где ваши родители? — спросил смуглый человек в габардиновом плаще.

Я думал, что ему ответить. Слишком сложно было все объяснять. Именно это и сказала мне Анни в тот день, когда мы вместе были у директрисы школы Жанны д'Арк и она назвалась моей матерью.

— Ты не знаешь, где ваши родители?

Мама гастролировала со своей пьесой где-то в Северной Африке. Отец был в Браззавиле или в Банги, а может быть, и еще дальше. Это было слишком сложно.

— Они умерли, — сказал я ему.

Он вздрогнул. Нахмурив брови, он посмотрел на меня. Похоже было, что он вдруг меня испугался. Человечек в кожаной куртке тоже уставился на меня с открытым ртом и недоумением в глазах. В гостиную вошли двое полицейских.

— Продолжаем обыскивать дом? — спросил один из них у смуглого человека в габардиновом плаще.

— Да... да... Продолжайте...

Они ушли. Смуглый в габардиновом плаще наклонился к нам.

— Идите играть в сад... — сказал он очень мягко. — Я сейчас к вам приду.

Он взял нас за руки и вывел из дому. Зелененький автомобильчик стоял на месте. Он показал рукой на сад:

— Идите играйте... Я скоро...

И он вернулся в дом.

Мы поднялись по каменной лестнице на нижнюю террасу сада, туда, где в лютиках пряталась могила доктора Гильотена и где Матильда посадила розовый куст. Окно комнаты Анни было широко распахнуто, мы стояли почти на высоте ее окна, и я прекрасно видел, как они все перерыли в ее комнате.

Внизу человечек в черной кожаной куртке шел через двор с электрическим фонариком в руке. Он наклонился над колодцем, раздвинул заросли жимолости и старался что-то высмотреть в глубине, светя фонарем. Другие полицейские продолжали обыскивать комнату Анни. Их стало еще больше, прибыли и жандармы, и люди в штатском. Они рылись повсюду, даже в нашем автомобильчике, ходили по двору, высовывались из окон дома, громко переговаривались. А мы с братом делали вид, что играем в саду и ждем, когда за нами кто-нибудь придет.

■

Из рубрики "Авторы этого номера"

ПАТРИК МОДИАНО (PATRICK MODLANO; род. в 1945 г.) — французский писатель Автор романов «Площадь Звезды («La Place de l'Etoile», 1968; литературная премия Фенеон и Роже Нимье), «Ночной дозор» («La Ronde de nuit», 1969), «Бульварное кольцо» («Les Boulevards de ceinture», 1972; Большая премия Французской академии)|, «Печальная вилла» («Villa triste», 1975), «Семейная летопись» («Livret de famille». 1977), «Улица Темных Лавок» («Rue de Boutiques Obscures», 1978; Гонкуровская премия), «Молодость» («Une jeunesse», 1981), «Августовские воскресенья» («Dimanches d'aout», 1986) и др. Русский перевод романа «Улица Темных Лавок» напечатан Библиотекой журнала «Иностранная литература» в 1987 году.

Повесть «Смягчение приговора» вышла в Париже в 1988 году («Remise de peine». Paris, Editions du Seuil, t988).

■

Примечания

1

Бетти и милые мальчики (англ.). (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

«Черное и белое» (франц.).

(обратно)

3

Знаменитый голливудский комический дуэт.

(обратно)

4

Намек на знаменитое дело Бен Барки (1920—1965), лидера партии «Национальный союз народных сил».

(обратно)

5

Герой книги П.Модиано «Эмманюэль Берль. Допрос».

(обратно)

6

Раньше во Франции по четвергам дети не учились.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***