Год за год [Дневник 2008-2009 годов] [Юрий Михайлович Кублановский] (fb2) читать онлайн

Юрий Кублановский

Год за год

Записи

Пояснение

Когда осенью 1982 года я оказался вдруг в Вене — ошарашенный и подраненный разлукой с близкими и с Отечеством, которое, кажется, я любил тогда напряженнее, чем теперь, Солженицын прислал мне из Вермонта ободряющее письмо: “Через восемь лет вернетесь в Россию”. Надо мной посмеивались, но я поверил. И впрямь: совсем скоро у нас начались общественные процессы, кажется вполне приближающие такую возможность.

Через пять лет в Мюнхене, дожидаясь “исполнения сроков”, я сел на велосипед и в ближайшем супермаркете приобрел крепкую общую тетрадь в красной обложке. И — по совпадению — теми же днями прочитал у Гоголя: “Надо в себе поддерживать уменье выливать в форму думы свои”.

Так начал я вести свои Записи — и вот теперь уже два с лишним десятилетия. Писал именно как бы исходя из гоголевского посыла, но постепенно масса образующегося текста стала довлеть и превращаться в довольно широкую картину жизни в посттоталитарной России.

На данный момент набралось четыре большие тетради. Я заклеиваю их в пакеты и сдаю в РГАЛИ с указанием не вскрывать до 2020 года.

Но вот вдруг, перед тем как отправить туда на архивную консервацию очередную тетрадь, я подумал: а почему бы не обнародовать жизнь свою хотя бы за один — 2008 год?

Дело в том, что после возвращения в 90-м году я десять с лишним лет вовсе не выезжал на Запад. Но семейные обстоятельства сложились так, что последние три года довелось работать во Франции. Может быть, мое бытование там может представлять интерес?

Не простое время: смерть Солженицына, кончина патриарха Алексия, война с Грузией, наконец, шумно отмеченная во Франции годовщина “сексуальной революции 68”; ну и много чего еще.

Это примерно половина Записей за 2008 год. Многое, разумеется, обнародовать покамест не время. Да и не для объема журнала более полный текст. Некоторые имена заменены на инициалы.

Купюры я не обозначал, чтобы не раздражать лишний раз глаз читателя.

Ю. К., Переделкино

2008 год

3 января.

Сегодня на закате — на трогательной могиле “коллежского асессора” Андрея Тимофеевича Болотова (а до того в новоделе его усадьбы). А до того — в церкви Казанской Божьей Матери в д. Савине неподалеку. Из этих мест — капитан крейсера “Варяг” Руднев. Возле церкви его музей. А в церкви — патриотические витражи: например, очкастый патриарх Сергий (Страгородский) или воины бросают к мавзолею гитлеровские знамена.

Стояли на кладбище у могилы великого человека в яркой золотистости закатного солнца. Болотов пережил и Анну, и Елизавету, и Екатерину II, и Павла, и Александра — и умер при Николае. Вот что значит — настои из трав. (Придуманные Болотовым рецепты сохранились до наших дней — и мы сегодня пили-гоняли с сотрудницами-музейщицами эти чаи.)

5 января, Поленово.

По существу русские религиозные и социальные мыслители, и Франк и Солженицын, предлагали России принципиально новый политический путь, равно отличный и от совка и от Запада. Но, конечно, это была утопия.

У постсоветской России не было ни сил, ни возможностей, ни реальных условий для следования по такому пути.

И в интонации “Как нам обустроить Россию” есть поневоле привкус этой утопии.

…Где наши гремевшие когда-то мученики-националисты: Осипов, Огурцов, Бородин? Дура советская власть их сажала, но, право, из Потьмы или Владимирки, кажется, их голоса звучали отчетливее… 90-е годы их просто утопили в своих помоях — и всё. Кто-то где-то чего-то, Бородин вон даже гл. редактор, но их нет. И баста.

Говорят, беда в том, что Россия так и не была декоммунизирована. Это — правда, но беда в том, что некому и некого по сути было декоммунизировать. Запрещать к работе? Кто бы кого стал? Через какой акт покаяния должны были бы проходить коммунисты? Боюсь, что эта “кампания покаяния” обрела бы зримые (как любая кампания) черты бесовщины. И среди инквизиторов-прокуроров нашлись бы и застучали в барабаны такие пройды, по сравнению с которыми и коммунисты показались бы дельными работягами.

7 января, 3 часа ночи.

Рождественская служба в Бёхове. Слева — женские голоса, справа мужские. В русском платье. Отец Алексий, ба-а-льшой эстет, служит, а русый парень в полотняной рубахе с красным кушаком, стоя на табуретке посреди храма ближе к солее, увивает паникадило белыми орхидеями.

В Страхове же храм только оживает: заплесневелые стены, бумажные иконки, вместо иконостаса кирпичное его “основание”. Батюшка Евгений в час ночи как раз кончал служить (когда у о. Алексия литургия лишь зачиналась). В отличие от велеречивого Алексия говорил просто и лаконично. В Бёхове — миропомазание, в Страхове приложился к кресту и получил просфору. Наташа завтра в Париж, а я в “затвор” — в Переделкино.

А я и не знал (или забыл), что Наполеон вывез “трофейную квадригу” Св. Марка в Париж и установил на Триумфальной арке Карусели. Но все-таки для XIX века это было уж чересчур: одно дело грабить “далекую” Грецию (англичане) или Египет (французы), другое — Венецию, жемчужину Зап. Европы.

И после падения наполеоновского режима квадригу вернули Марку (впрочем, ведь и там она тоже — трофей).

Стихи, говоря современным языком, имеют разные “степени доступа” — смысловую, душевную, взаимодействуют на уровне “подсознательного”. Но, конечно, самая высокая радость достигается, когда уже постигнуто и доступно все.

10 января.

Шестопсалмие в Лавре. Огромное “ночное” пространство Трапезного храма с далекими огоньками лампадок.

После морозов сыроватый с инеем день.

Перед тем в Абрамцеве спросил у седокурой продавщицы в сувенирном киоске “за жизнь”.

— Потихоньку встаем на ноги. Организована новая служба безопасности…

В Черниговском скиту новый вход — в цокольном этаже колокольни. Но к нему (а с другой стороны — вниз) ведет крутейшая лестница с узенькими — не в шаг — ступенями, скользкими, покрытыми заиндевелою гранитною плиткой. Лестницы эти — и снаружи и внутренняя — “смерть богомолкам”.

Кресты и Розанову и Леонтьеву — новые, свежие, крепче прежних.

13 января, 22 часа.

Говорил сейчас с Аней А. Об Улицкой: “Замах на рубль, удар на копейку”. С умным человеком и поговорить приятно.

“Продавцы воздуха” — политологи. Политология стала бизнесом. Умение организовать структуру, фонд, комитет — и качать через него бабки.

Постмодернизм — это литература не сердечного волеизъявления, а исключительно головного.

Есть писатели чисто коммерческие, для которых писание — не служение, но род бизнес-деятельности. И только.

У постмодерниста — реализация “задумки” носит, конечно, характер не только честолюбивый или коммерческий, в некотором роде это всё же реализация дара. Дара, не подтвержденного значительностью и серьезностью личности автора. Чувством ответственности и самоотверженности.

15 января, вторник.

Когда-то еще в эмиграции — через Межкнигу — я приобрел первый том “Русские писатели. 1800 — 1917”. И вот не прошло и 30 (!) лет, как сегодня выкупил пятый (“П — С”). Говорят, вышел он благодаря личному письму Солженицына Путину.

Пока ждал послеобеденного открытия словарной конторы, зашел у Покровских в “Русский трактир”. К моему удивлению — безалкогольный. Взял студень и ушицу — цены вполне парижские. 390 рублей: 12 — 14 евро.

…Когда-нибудь внучек Иоанн, возможно, выкупит том последний. Только вот будет ли в ту пору в России культурный авторитет, который понудит тогдашнего лидера к его изданию?

Россия, видимо в отместку за мое охлаждение, тоже перестала меня любить: как соберусь куда ехать — грязь, оттепельная рыхлость и серость. А пока сижу в переделкинской берлоге — “мороз и солнце”.

Машины, автобусы по стекла и выше покрыты налетом талой грязи — и это, безусловно, влияет на тонус жизни, безнадежно занижая его.

18 января.

Гэбисты, когда таскали меня к себе, упрекали в “отсутствии патриотизма”. Но я-то в Криминальную революцию (в отличие от большинства своих интеллигентных коллег) сразу встал на сторону русского человека и с этого не сходил. Не то гэбисты (и именно те, кто боролся прежде с инакомыслящими).

“Наши силовики, оставшиеся на госслужбе, вдруг столкнулись с чудовищной ситуацией, что им пришлось воевать на бандитских войнах со своими бывшими сослуживцами, которые интегрировались в организованную преступность. Когда часть лучших профессионалов КГБ СССР ушла работать туда, на ту сторону”. (Дм. Рогозин, лично знакомый мне еще по середине 80-х гг. политик. “Завтра” № 3, январь 2008; интересное интервью.)

В 1918-м немалая часть госаппарата России оказалась на стороне красных под угрозой террора — несотрудничество грозило смертью им и их ближним, членам семьи.

Новости на НТВ: в Омске возрожден центральный “царский” собор (взорванный в 30-е годы). Слезные пазухи у меня, видать, никуда уже не годятся...

Приехав в 1982 году на Запад, в одном из самых первых же писем Солженицыну я деликатно указал ему на его ошибку: не с Зосимой, появившимся на Соловках на несколько десятилетий позже, а с монахом Германом приплыл Савватий на Соловки. Но, увы, в только что переизданном “ГУЛАГе” читаем вновь: “Через полста лет после Куликовской битвы и за полтысячи лет до ГПУ пересекли перламутровое море в лодчонке монах Савватий и Зосима”.

У этого издания “ГУЛАГа” есть 4 (!) редактора: и “выпускающий”, и “младший”, и “художественный” редактор, и “технический”. И ни один не заметил этой досадной и достаточно элементарной ошибки.

Все эти дни — в каждый “выезд” — рыхлая гнилая погода и — некрасиво из-за грязного снега вдоль обочин, бесцветного неба и неуюта. А вот сегодня — золотисто и полусолнечно. Уже давно не бывал на могиле Чаадаева: ретивые монахи перекрыли аллею в донской некрополь — шлагбаумом. Нынче оказался он поднят, и охранник не мешает пройти. Постоял у ржавеющей плиты Чаадаева — но и, как всегда, лежали на ней хвойная ветка и подмороженная гвоздика. Прошел к Деникину, к Ильину (оба с женами): осевшие песчаные холмики и кресты, видимо, после погребения (перезахоронения) никто могил не благоустраивал. Еще хлипче крест над Шмелевыми…

В храме мощно, прекрасно; приложился к раке преп. Тихона.

Победивший на псевдовыборах Саакашвили раздавал сегодня армии американские автоматы — взамен калашниковых: “Прощай, старое оружие, да здравствует новое!” И открыто пообещал полный переход армии на американское обеспечение.

В СПб. восьмидесятилетний учитель Ник. Влад. Белоусов, возвращаясь из школы вечером, присел на лавочку и потерял сознание. До утра к нему не подошел никто, кроме вора-карманника, укравшего кошелек и мобильник. Умер от переохлаждения.

Русские батюшки (можно даже сказать, Московская Патриархия в целом) мыслят христианство национально — оно и есть для них православие. И все милые суеверия, обычаи (так аппетитно описанные Шмелёвым) — все это его неотрывная составная. Для Д. С. — все это дикость, обскурантизм, варварство. Задача парижской православной школы как раз очистить Церковь и христианство от национальных наслоений… Крещенская вода, крашеные яички — вызывают в нем полуподсознательный брезгливый испуг.

19 января.

Мартемьяново, Апрелевка (там обед с вымирающим, кажется, видом русских: Ирина, Илья, моя бывшая теща Клавдия Макаровна), Афинеево — всюду полно прихожан с банками, бидонами и бутылками — в Крещенскую воду верят все. Возвращался от Паши Крючкова в темноте и по гололеду.

Завтра в это время буду уже лететь в самолете.

20 января, воскресенье.

Напоследок побаловал снег — полдень. За окном бороды старых елей под снегом.

22 января, вторник. Париж.

Самолет позавчера задержался на 2 часа. Уже в начале ночи пошли с Н. на Клиши в “Веплер”. Ресторан был пуст, закрыт, но все-таки официант пустил нас на застекленную террасу и ловко накрыл на стол.

Демократия по-украински.

Выйдя от президента, прямо в приемной подрались министр МВД и мэр Киева. Один ударил другого по колену, “которое болит еще со времен Майдана”. Другой дал сдачи “по тому месту, которым гордятся мужчины”. Гоголь-то, оказывается, в своих сатирах не обличитель — пророк. Сам язык тут почти что гоголевский, хотя и чуть-чуть слабее.

23 января.

Встреча со Струве.

Потом шел нижней набережной вдоль Сены, и под аркой моста играл (было уже темно) отличный саксофонист. Сравниваю невольно две реальности: эту и ту, откуда три дня назад. Эта, честно сказать, намного лучше: ни грязи, ни мата, ни постсовковой гнили окрест. Эта — мирволит тебе. Та — словно

с трудом тебя терпит.

Где-то закаты с зорями

в смычке средь бела дня

и дом, заселенный хворями,

поджидающими меня.

Это как же я любил когда-то Россию, что в 1990 году так легко и просто все тут бросил и к ней вернулся?

“Наш разум почти всегда обманывает нас меньше, чем все другие софисты” (Руссо. Через 40 лет стал перечитывать “Новую Элоизу”).

Одна швейцарка отправилась в Россию в 70-е гг. с одной целью — пострадать. Мол, хочу на собственном примере узнать: что же это такое — страдание. Сойдясь с богемным алкоголиком, я думаю, она вполне узнала это (в пропорциональной ее возможностям мере).

27 января, воскресенье.

Вчера вечером были у нас в гостях две французские пары. Вполне милые, интеллигентные (Жан в начале 90-х был представителем Международного валютного фонда в Москве). Слово за слово — вспомнили бомбежки Сербии. “Европа уже допустила одного диктатора, уничтожившего евреев, цыган. Она не могла допустить, чтобы теперь произошел еще и геноцид албанцев” (Т. е. Милошевич — второй Гитлер.) Каким же образом так крепко вложили европейцам (да и не им одним — вот и Иосифу Бродскому) в головы эту несусветную туфту, что они и по сегодня одобряют бомбежки Белграда, древних монастырей Косова? Неужто албанцы одни придумали весь этот убойный спектакль? Нет, ведь кто-то им подсказал. Как-то инсценировали то, что стало для мирового обывателя-гуманиста неотразимым аргументом — в пользу разгрома Сербии.

Дура Европа с упорством, достойным лучшего применения, роет себе могилу.

28 января, 820 утра.

Сейчас сон: маленькая тусклая фотография какого-то зэка. Объясняют: это младший брат Федора Сологуба по прозвищу Пенсик. Оставил короткую записку-воспоминания. Скончался в лагере.

“В тебе есть одновременно все, что ведет к богатству, и все, что внушает к нему отвращение. <…> Долг каждого — любить родину, быть неподкупным

и смелым, хранить ей верность, даже ценою жизни” (Руссо).

Но в том-то и дело, что “ценою жизни” (жизней!) оплачивается не любовь, часто — к Родине, а продление власти негодяев, стоящих у ее руля. Жертвовать жизнью для Родины — благо; ради них — глупость: не стоят они не то что “твоей жизни”, но даже выеденного яйца.

“Личные добродетели часто бывают еще возвышеннее, когда человек не стремится к одобрению окружающих, но довольствуется лишь собственным своим свидетельством”.

Под коммунистами нам казалось, что жить среди “обычных грехов” человечества (карьеризм, трусость, стяжательство и проч.), но без марксистской советской идеологии — вот счастье. (Об этом писала, в частности, Н. Я. Мандельштам — об этом они мечтали с Осипом в беспросветное советское время.)

Но вот идеологии этой нет — а гадость существования, кажется, только усугубилась.

Старик Дали. Небольшие, тонированные “под небо” холсты — на каждом одна галочка-птичка (с прослеживаемой траекторией полета). Не умею, не знаю, как к этому относиться: то ли как к старческому маразму, то ли как к “неслыханной простоте”. Но как-то уж чересчур просто.

Тот прямодушный примитивизм, который был — не был в Руссо, вдруг комично сказался в ремесленниках, изготовлявших саркофаг для его праха (побывал сегодня — после лет 20 — в Пантеоне): в торце его (саркофага) резная дверца, в которую вдруг просовывается рука то ли с факелом, то ли с пучком цветов.

1 февраля.

На Крещение на Соловки жлобье летает теперь на персональных самолетах — окунуться в иордани (ночью на 19-е).

Когда есть вдохновение, о чем ни подумаешь — о том и напишешь, все удается. Выдергиваешь из воображения любые картины, образы, эпизоды, фантазии. Это я несколько громоздко называю непринужденностью направления изложения.

“Не только благо супругов, но общая польза всех людей требует, чтобы чистота браков оставалась незапятнанной” (Руссо).

3 февраля, воскресенье.

Сегодня после литургии на рю Дарю узнал про смерть Екатерины Фердинандовны, солж. тещи. Хорошо ее помню — и в Вермонте, и в последний раз — на Декабрьских вечерах в Пушкинском. Тихая и активная разом —

возила Игната на занятия музыкой — за три десятка километров в 70 лет…

Узнал и что родственникам Аксенова еще два дня назад предложили отключить сердце — финиш. И его вспомнил в нашу первую встречу в конце 70-х у Центрального телеграфа (я принес стихи для “Метрополя”) — в широкополой “чикагской” шляпе и белом плаще: было ему в ту пору под 50 — ореспектабельневший стиляга.

Надрывно-сентиментальное ханжество, с одной стороны (Руссо), и распад, разврат — с другой (де Сад, Шадерло де Лакло и т. п.). И между ними — французская революция. Багровая искра между двух полюсов.

Стендаль очистил прозу от пафоса и выспренностей Шатобриана и Руссо. А Пушкин — от сентиментальной гремучести Карамзина.

Выступая вроде бы против церковной фальши, сам становишься почему-то невыносимо фальшив (Руссо, Толстой).

6 февраля, среда, 615 утра.

Представляю, с каким живым сочувствием читал Толстой у Руссо, скажем, вот это: “Г-н де Вольмар, воспитанный в правилах греческой церкви, по натуре своей не мог переносить нелепости этого вероисповедания. Разум его был гораздо выше глупого ига, коему его желали подчинить, и вскоре он с презрением сбросил его, откинув вместе с тем и все, что шло от столь сомнительного авторитета; вынуждаемый быть нечестивцем (Кем? Церковью?), он стал атеистом. <…> В дальнейшем он жил всегда в странах католицизма, наблюдал там это вероисповедание, и его мнение о христианском учении не улучшилось.

В религии он видел лишь корыстные интересы священнослужителей. Он увидел, что и тут все состоит из пустых кривляний, более или менее ловко замаскированных ничего не значащими словами” ets…

Ну, Толстой, чисто Толстой! Мудрено ли, что Ленин называл яснополянца “зеркалом революции”, а Конвент перенес прах Руссо в Пантеон?

Мы по праву не любим в поэзии постмодернистской пустоты, мата, брутальности и т. п. Но еще хуже поэзия середняцко-традиционалистская. Вроде бы все на месте: рифмы, строфы, мысли — а между тем полная тусклость и эклектичная говорильня. Событие стихотворения опущено до благоразумного текста. Серость и безнадега поэтики.

Левин списан с мужа Юлии (“Новая Элоиза”): деловой хозяйственник (но, конечно, наособинку — с русским богоискательством).

Сколь много, оказывается, объясняет физиология: у Руссо ведь была хроническая болезнь мочевого пузыря. Вот почему он и держался вдали от света: частые отлучки во время светских раутов и приемов всеми были б замечены. Ведь тогда — без канализации — справить нужду было, видимо, не так-то просто, с этим, как теперь говорится, очевидно, “были проблемы”. Какая-нибудь ассамблея человек на 100, а то и бал на 500 — 600 — тут не набегаешься. (Я, честно сказать, с трудом понимаю, как вообще это происходило во дворцах и многолюдных салонах.)

Это не то, чтоб средние

годы ко мне пришли.

Это, считай, последние

годы меня нашли.

Прости меня, Господи, но духовенство наше, отечное, одутловатое, длиннобородое, “наособинку” — в контексте современного общества — и впрямь напоминает касту жрецов. (И особенно с богачами вась-вась.)

Вот я: никак уж не урбанист и не прогрессист. Но почему же идеологически (да и по-человечески) так претят мне и Руссо и Толстой? А потому что их “естественность” — выделанная, какая-то… конструируемая…

Все обусловлено не свободным дыханием, а рефлексией (идущей, видимо, от гордыни).

17 февраля, воскресенье.

Гуляли с гостящим у меня другом детства Борисом Думешом в Сен-Дени, а “все о нем, все о Гегеле моя дума дворянская”. Борис — физик, по-российски не чуждый вопросам общественности. “В Беловежской Пуще вопрос стоял так: либо Украина оставляет за собой Севастополь, либо атомное оружие… Кстати, Гайдар спас тогда Россию от голода”.

Сходит на нет, возможно, последняя литературная — в широком смысле — плеяда, плеяда шестидесятников.

А мы — уже одиночки. Плеяды как социально-культурного явления уже, видимо, больше у нас в литературе никогда не будет.

По типу я бескорыстный и бесстрашный защитник трона. Но у трона известно кто “стоит”. Ни я им не нужен, ни они мне. Поэтому я, как Нечволодов из “Октября Шестнадцатого”, — не у дел.

18 февраля, понедельник.

“Портнихи, горничные, продавщицы не прельщали меня — мне нужны были барышни” (Руссо).

Находясь в Танзании, Буш признал независимость Косова. Вроде бы сербы пошли на все: простили бомбардировки, не возражали против строительства в Косове обширной американской базы. Все унижения, казалось, какие можно — перенесли. Но вот и главное. Конечно, Балканы нужны Западу стратегически. Но тут — что-то глубже, много глубже: это ненависть утробная, коренная — к Византии, к православию, к славянскому миру (в случае если он сохраняет генетические следы независимости своей…).

И еще одна пощечина Москве, России и русским.

Сербское руководство выдало Милошевича, униженно изображало, что все в порядке, что оно друг Евросоюза и США, шло на любое коллаборантство, но — не унижайте нас в глазах человечества — пусть формально, чисто формально, но останется Косово в составе Сербии. Запад не пошел и на это.

Ох, отзовутся вам наши слезки.

Когда в Мюнхене я читал новые стихи Ю. М. Лотману (напоминавшему гривой и усами Эйнштейна), среди прочих был и “Людовик Людвеич”:

И хвалил адвокату чертёжник

механический рубящий нож.

— Гильотину, — сделал замечание Лотман, — изобрели вовсе не революционеры, она была сконструирована при Людовике XVI.

Он “поправил” меня вовсе не для точности, а из подспудных республиканских соображений. Так, во всяком случае, мне тогда показалось.

— Дело, в конце концов, не в том, кто изобрел, а кто поставил на поток применение, — парировал я, — шлемы и шинели с красными петлицами тоже были пошиты ещё до большевиков. Но именно у них нашли применение.

…Как-то после “перестройки” чета Лотманов быстро угасла (с Ю. М. еще в Мюнхене случился обширный инсульт, а потом померла Зара). Оставайся они невыездными и живи в Тартуском питомничке-заповедничке, скорее всего, прожили б дольше — в советской Эстонии.

Неуклоняемое бескорыстное служение науке. Фанатичное, можно сказать, служение. Никогда не купил себе Думеш приличных башмаков, хорошей рубашки и пиджака… Визуально одет так же, как в студенчестве, лет 40 назад. Вчера:

— Не подаю бумаги на членкора. Бесполезно, везде интриги.

Да какое тебе “членкорство” — членкору нужен хотя бы галстук, а ты в таком затрапезе — подумал я.

Святой человек. Язвенник, бедняк — а доволен жизнью.

20 февраля, среда.

В Евтушенке вдруг удивительным образом проскальзывает определенная меткость. Из Москвы мне привезли сегодня “Российскую газету” — самую свежую. А там фрагменты дневников Тарковского, и есть такая запись (от 7.XI.1970): Евтушенко “однажды пьяный подошел ко мне в ВТО:

— Почему ты такой жестокий, Андрей?

Молчу.

— Знаешь, ты похож на белого офицера, участвовавшего в Ледовом походе…”

Еще запись (28. II. 1992):

“Я никогда не желал себе поклонения (мне было бы стыдно находиться в роли идола). Я всегда мечтал о другом, что буду нужен”.

Что буду нужен — об этом мечтал и я.

24 февраля, воскресенье.

Днем вздремнул, и приснился вдруг Женя Рейн — помолодевший, красиво небритый, поджарый (каким я его никогда не видел). Вошел в синем плаще, фартовато перетянутый поясом (где-то в Рыбинске?), посмотрел на стол:

— А, Заболоцкого читаешь…

Время мне руки свяжет

грубою бечевой.

Старость придет и скажет:

— Здравствуй, ковбой.

По существу, Штаты на мировой арене делают нынче то, о чем мечтали большевики. Неприкрыто — по всему земному шару — насаждают марионеточные режимы. И как большевики делали это под дымовой завесой самого справедливого на свете “социализма”, так холеные янки — под лозунгом “демократии”. И в том, и в этом (в этом особенно) случае переплелось все: политическое самодовольство, стремление прибрать к рукам полезные ископаемые, ненасытное желание управлять… Новая форма неоколониализма.

Казалось бы, чего проще — Руссо: “Я до конца послужил родине и ее интересам”. А кто так скажет? Я бы мог так сказать. Инфантильная откровенность с теми, кто показался другом, — еще черта, нас сближающая.

Между тем словом правды (да еще и по-разному повторяемым) всегда легче обжечь, обидеть, задеть и нагнать на себя волну “тайного заговора” тех — кто задет.

Не этим ли я занимался все 90-е? Так чего же потом удивляться?

26 февраля, 730 утра.

В час ночи Наташа с аэродрома, а я ждал ее у ворот. Бутылка белого сухого “высокогорного” — из Тироля.

Воспринимать судьбу свою как… жизнетворческий сюжет — русским писателям это в высшей степени свойственно. Тютчев был какое-то время политическим клерком — но судьба его как профессионального дипломата — скорей комична. Чиновником — да — был Случевский. Ну и, конечно, в основном, советские литераторы…

Пушкин — образец жизнетворчества. Блок, Мандельштам, Есенин, Цветаева — и т. п. Рука не поднимается назвать жизнетворческими — судьбы многих нынешних корифеев. Жизнетворческая судьба лишена иссасывающего инстинкта самосохранения, это во-первых. Лишена корыстной выстроенности и — главное — интриганства.

Например, судьба Елены Шварц — судьба в смысле жизнетворчества — образцовая.

Но ни в коем случае нельзя, не надо выстраивать свое жизнетворчество. Получится гадость (Брюсов; отчасти Маяковский и след за ним мелкота).

Гумилев недолго балансировал на грани того и этого и — сорвался.

Ал. И. Тургенев не столько хоронил Пушкина — сколько образцово выполнял высочайшее поручение. А в 1842 г. выпущенный — в благодарность — царем в Европу провожал на кладбище гроб Стендаля (на Сакре-Кёр).

Так Стендаль метался по горящей Москве,

уворачиваясь от падающих головней.

4 марта, вторник.

Вчера вечером в темноте с огнями плыли мимо совсем черного Сан-Микеле, где тлеет Бродский.

А следом — островок, вилла с подсветкой, ею владеет Элтон Джон, знаменитый английский музыкант (гомосексуалист).

А вчерашним утром встал пораньше — поднялся на подъемнике в горы и шел безлюдной лесной дорогой среди бородатых, в патине елей. Вверху освещались уже золотисто скалы: одни словно спилены наискось гигантским напильником, другие — будто клейкое тесто, вытянутое концами пальцев и окаменевшее так. И все — припорошены ночью выпавшим снегом. Считайте меня пантеистом, но, глядя на такую красоту, не могу не благодарить Господа Бога за это ниспосланное мне утро.

Потом — рюмка можжевеловой граппы для сугреву.

Сортов граппы в Южном Тироле столько, что и в самом простом кафе дают брошюрку-меню, где все они перечислены — 60? 100? (Накануне поздно вечером ели с Наташей в одном из таких шалманчиков вяленую оленью вырезку.)

В одной из наших газет (кажется, “Независимой”) интервью с Анджеем Вайдой. Где, говорит, теперь польская интеллигенция — не знаю. Может, сериалы смотрит, может, занимается на тренажерах, но я ее не вижу, не знаю. Впечатление такое, что ее нету. (Т. е. культурное положение еще хуже, чем в России?) И, видимо, интеллигенция (в ее классическом варианте) — мастодонтное социальное образование, сходящее с исторической сцены… Много на ней грехов, а все равно жалко. Ведь что ни говори, а было в ней и евангельское: “Не хлебом единым жив человек”.

Масленая неделя. С 10 марта Великий пост.

В Венеции выставка “Рим и варвары” — уцелевшее оружие, “ювелирка” кого-то, кто когда-то населял Европу.

В Венеции встречал нас Бахыт Кенжеев (там навещает он своих дочерей и бывшую жену К. М.). При встрече: “Ну, Юрка, опоздали на 50 лет, а то б встречаться нам не в Венеции, а на Колыме”. Ну, 50 не 50, а лет 60 назад точно… Но все уже позабыли про советскую власть, а вот он помнит. Совок для него — животрепещущее, очевидно, до смерти.

5 марта, среда.

Побывали с Витторио Страдой в Лиенце. Драва — прозрачная, быстрая, чистая, окрест горы; черно-синее, после пасмурности расчищающееся небо.

С трудом представляется, что происходило в здешних местах. Несколько десятков тысяч выданных Сталину на съедение казаков, их жен, детей и стариков-родителей…

“Врач Прасковья Воскобойникова, — пишет Николай Толстой („Жертвы Ялты”), — бросилась в Драву с семьей: детьми, матерью и сестрой”.

“Возле того места, где находился лагерь Пеггец, есть небольшое кладбище: там похоронены жертвы 1 июня. Каждый год русские со всего мира приезжают сюда помолиться за упокой души усопших. Есть в Лиенце и маленькая православная церковь. Кладбище и церковь обхаживает одноглазый казак Иван Гордиенко, которому удалось спастись от репатриации. Он и провел меня по местам событий тридцатилетней давности”, — рассказывает Толстой. Это было лет 30 назад… Ну, “русские со всего мира” — громко сказано — это “не про нас” (по-английски написано толстовское исследование). Евреи бы — да, вот они б приезжали. А зная русских… Видимо, “одноглазый казак Иван Гордиенко” сильно преувеличил. Или преувеличил Толстой.

…У нас проводника не было. Что стало с тем русским кладбищем и русской церковью в Лиенце — не знаю. На окраине города на кладбище есть “военный сегмент”: железные кресты в ряд — немцам. На 2 — 3 крестах фамилии русские. Витторио носится с идеей мемориального камня. Надо, чтобы из России (от казаков — ?) пришла такая просьба в лиенцкий муниципалитет… Будем думать. В месте такой трагедии — ничего памятного. Ох, русские, русские. Как всегда, грустно и больно.

Секретное согласие в Ялте выдать пленных — вечный позор США и Великобритании. Да ведь еще и выдали-то с сильным перехлестом — выдали белоэмигрантов, никогда не бывших советскими гражданами, выдали своих доблестных союзников по Первой мировой… Правда, замечает Толстой,

“никаких доказательств того, что Черчиллю было известно о присутствии в Австрии белоэмигрантов, нет; и вряд ли он благословил бы ненужную выдачу тех, чье дело некогда так горячо поддерживал”. Но потом-то он не мог не узнать, что выданы были Краснов и Шкуро, что их повесили. Но не в его, видимо, интересах было разбираться в этом, привлекать к этому всеобщее внимание. Тихой сапой.

Да и чего ждать от союзников Сталина?

Скажи мне, кто твой союзник, и я скажу, кто ты.

Напрямую замечен в преступных выдачах Гарольд Макмиллан, он был в то время “английский министр-резидент на Средиземноморском театре, находился в постоянном прямом контакте с премьер-министром”. С циничной, даже неосознаваемой, видимо, откровенностью он писал в мемуарах: “Среди сдавшихся в плен немцев было около 40 тысяч казаков и белоэмигрантов, с женами и детьми. Разумеется, советское командование предъявило свои права на них, и нам пришлось выдать их Советам. К тому же, если бы мы отказались, что бы мы с ними делали?”

Нескольким белоэмигрантам-казакам при Хрущеве удалось — после лагерей — вернуться на Запад. В 1958 году они обратились к премьер-министру Макмиллану с просьбой о небольшой денежной компенсации, но получили категорический отказ.

6 марта.

Поздняя в этом году в Париже весна — холодные дни.

23 часа. После фильма с Жульет Бинош Наташа затащила нас в “Веплер”. Визави сидела старуха — седовласая, высохшая красавица: руки в перстнях и кольцах, на шапочке большой тряпичный цветок. До 85-ти, после 85-ти; смесь аристократизма с маразмом. Графин с водой, бокал с красным, который она допивала, закинув голову. Не без труда справлялась с окровавлбенным бифштексом. И что уж совсем удивительно — рядом лежал — трудно поверить — том с портретом Пруста на обложке. Не без труда оделась и не без пошатывания удалилась. (А в Москве, рассказывают, когда вдова Синявского зашла одна в кафе на Пушкинской, ее с гоготом вытолкали оттуда: “Вали, старуха! Выжила из ума”.) А тут к матроне — неназойливое почтение.

7 марта, 21 час.

Были на днях в Париже мои переделкинские соседи о. Владимир и — как говорит Илюша — “матушка Олеся” (поэт Олеся Николаева). Шли вдоль Сены и мимолетом узнал, что еще в первых числах февраля умер в Москве Станислав Золотцев (а хоронили на родине, в Пскове). Последний раз виделись мы на вручении Новой Пушкинской премии года три (?) назад. Поэт он был не яркий, но человек горячий (и хорошо образованный). Изуродовала его ещё советская литературная жизнь — пил страшно. Умер — оторвался тромб. Сейчас позвонил его жене в Москву; поминать надо как Николая.

Альбертина у Пруста — не живой человек, а кукла для психологических экспериментов, предмет анализа. Вот почему у героя не возникает даже желания поинтересоваться обстоятельствами ее гибели, побывать у нее на могиле. Гиперрефлексия и раздражающе безжизненные реакции на гибель и “воскрешение” Альбертины, словно мы в какой-то лаборатории (“Беглянка”).

8 марта.

Сегодня с утра солнышко и — с припеком.

Бродил по кладбищу Montmartre и с третьей попытки (возвращаясь к карте у входа) нашел могилу Стендаля. (На кладбище почему-то много жирных пушистых кошек, снующих между могил.) Надгробие горизонтальное — положено в 60-е годы каким-то “Стендаль-Клубом”. Вертикальный камень, согласно клейму на стороне тыльной, “инвентаризован” и маркирован ещё в 1839 г. (т. е. за 3 года до смерти Стендаля; мемориальный текст, видимо, не раз потом дополнялся).

Невдалеке на пригорке могила и памятник Эмилю Золя. Претенциозный памятник (и не любимый мною писатель).

На обратном пути — на субботнем рынке — попросил у хозяина, уже сворачивающего торговлю, “пти-кальва”; налил и денег не взял; а еще говорят, что французы скаредные.

15 марта.

По субботам это вошло в привычку: утром иду на субботний региональный передвижной рынок — покупаю горячую картофельную лепешку, сам посыпая ее крупной кристаллической солью, и чуток отменного кальвадоса.

Но сегодня это было после экспресса из Шамбери, откуда выехали в половине седьмого утра.

Это связано с Наташиной учебой: в Женеве музей Вольтера, в Шамбери — Руссо.

Нелегально пересекли границу и поздно вечером в среду были в Женеве. Но там тебе не Париж, гостиниц мало, и все они дорогие. Только в одной и были места: 260 шв. франков за ночь. Так что, опять же нелегально, пересекли границу обратно — и только во Франции, разбудив уже хозяйку отельчика, сняли наконец номер.

В Женеве Вольтер жил до Фернея. (В Фернее закрыты и шато, и сад — уже много лет.) Директор музея — француз, не без щегольства, со щетинкой третьего дня, мечтает натурализоваться в Швейцарии. Смотрели рукописи и проч.

Вечер в горах — в семействе старых моих друзей Бови. Не виделись 20 лет. На могиле Набокова — холодной, неприятной, с добавившейся надписью: “Вера”. Розово-золотистый закат над Женевским озером. Опять небесная “пиротехника” не подкачала (как и всегда в этих местах).

И, запрокинув голову,

долго глядишь туда,

где серебро и олово

скифских оттенков, да.

Скалы словно сточены наискось и припорошены, присыпаны по стесу снежком. И темнеющая розовость сумерек — над Женевой.

Вчера — от Бови — обогнули озеро, были в четыре вечера в Шамбери. Дом, где жил Руссо с “матушкой”; ухоженный партер сада. Трогательная простоватость музеев Руссо — их обслуживают фанатично преданные его памяти местные “бюджетницы”. Все вольтеровское как-то холоднее, параднее. Два идеолога будущей революционной бойни. А какие разные.

Четыре, пять, максимум девять тысяч посетителей в год.

Вечером в церкви. Возвращался в дождь — с любовью к Парижу.

Блок описывает русское скотство — с патетической умильностью. Меня, к примеру, это коробит. Зато: “А какая мерзость Швейцария”. Ну уж, ну уж, да с какого брёху? Думал бы, что кому-нибудь это надо, написал бы статью о декадентском славянофильстве и “скифстве” Блока.

Очевидно, Блока отвратили от Швейцарии ее лощеность, покой, красивость…

То ли дело хлыстовский “разбойный посвист” “Двенадцати”. Добросовестность, опрятность — это для Блока не добродетели (а ведь сам-то был и педант, и чистюля). Куда человечней “грешить бесстыдно, беспробудно”… Видимо, надо пережить революцию, советскую власть, а главное, посттоталитарное время — чтобы все встало на свои места и блоковские добродетели России стали бы тем, чем они и являются на самом деле, — свинством; “а какая мерзость Швейцария” — дуростью русского славянофильствующего декадента. Впрочем, и я в молодости отдал дань этой русско-скифско-шестовско-леонтьевско-ницшеанской стихии — сполна. И “молодость” эта длилась лет до 50; только когда стал стариться — стали мне мерзить наши хулиганство, матерщина, культурная и бытовая антисанитария.

16 марта (Торжество Православия).

“Глупый либерал непременно глупее глупого консерватора” (князь Вяземский). По нашим 90-м судя, этого не скажешь никак. Либералы были сметливее, оборотистей, лукавей и проч., а, следовательно, в житейском отношении во всяком случае — “умнее”.

Всегда отмахивался от своего семейного воспитания, считая, что мама учила меня совковой дребедени (мол, “нельзя жить в обществе и быть свободным от общества”) — и только. Но вот теперь понимаю, что на деле-то она учила честности, бескорыстию, самопожертвованию — пусть и в советской упаковке. Возможно, благодаря ей я не стал ни в малейшей степени циником. Я бунтовал против мамы, не понимая, что своими, как теперь говорят, “базисными ценностями” обязан именно ей.

18 марта.

“Русская цивилизация не удалась” (Вейдле). “Три града” (Федотов). Три града — три цивилизации — Киевская, Московская, Петербургская — и все недолгожительницы.

Садист-параноик Грозный — разрушил, можно сказать, вторую: после опричнины, деморализовавшей страну, Смутное время, а там не за горами и Петр, открывший двухсотлетний сезон цивилизации третьей.

Вот как возвращался Грозный после разгрома Новгорода:

“Убранство лошади, на которой восседал московский государь, украшало серебряное изображение собачьей головы. Она была устроена так, что при каждом шаге или когда лошадь переходила на рысь, собака открывала пасть и громко щелкала зубами. Один из опричных командиров, участвовавший в процессии, привязал свежеотрубленную голову большой английской собаки себе на грудь. Величественное и одновременно жуткое зрелище дополняли огромные черные быки. На их спинах ехали два человека, одетые в медвежьи шкуры” (В. А. Колобов, “Митрополит Филипп и становление московского самодержавия”. СПб., 2004).

Единственное хорошее — так это то, что ушел страх перед советской властью, занимавшей частичку сердца у каждого. Вроде бы ушла трусость. Но, как ни странно, люди не стали лучше.

21 марта.

Холодный дождь.

Письма — насколько тянет их читать, настолько, видимо, жив писатель. Охотно возьмусь читать Леонтьева, Гоголя, Страхова и т. п., но никто и под дулом пистолета не заставит меня читать письма Писарева, Чернышевского, Огарева и др. “демократов”. Да и не только демократов. Нет желания читать письма Толстого, даже Тургенева. Т. е. кроме консерваторов и славянофилов ничье эпистолярное наследие мне нынче не любопытно.

Личность — по жизни — в чем-то (очень существенном) неизменна. И при этом — все время — отстраивается. Эти записи, возможно, тем и будут интересны, что зримо демонстрируют такую отстройку. Это… новая “литература”, когда “формирование” не задумано, а рождается — с течением времени — на глазах. О характере дальнейшей своей “отстройки” я ведь и сам не знаю.

Сын С. М., тоже Сергей, “ущипнул” одноклассника-француза, а тот на него наябедничал. Отец выговаривает шалуну: “Я же тебе говорил сто раз, никогда к ним не прикасайся, никогда… Они этого не выносят, и особенно не выносят прикосновения иностранцев”.

22 марта.

Снилось: туманец на окнах собирается в капельки. Разлив догоризонта, который мы переходим вброд осторожно, чтобы вода не заливалась за голенища.

Занимающиеся засылкой в СССР политики Российского общевойскового союза были изощренные конспираторы: опасаясь ОГПУ, в своих письмах и записках они там упоминаемых лиц именовали не полностью, а только инициалами — чтоб не догадались чекисты, о ком речь.

Конспирировались они и от секретных служб стран проживания. Ежели жили, к примеру, в Париже, то письма в Финляндию, например, писали по-немецки, чтобы французы не поняли.

Белая молодежь (небольшая, но наиболее активная, жертвенная и… глупая часть ее) унесла в эмиграцию народовольческо-террористическую закваску. Но как старшие могли на это купиться (Кутепов и др.) и посылать ее на верную смерть в СССР — непостижимо.

Непостижимо и то, что военные люди не понимали не только бессмысленности, но и просто имманентной аморальности террора как такового — даже и против партийцев. Не понимали несметности тех, кто был уже захвачен — охвачен коммунистической пропагандой. Не понимали свинцовой тотальной безжалостности режима. Террористические акты безумцев(фанатиков)-одиночек в СССР это даже... не слону дробинка. Надо было быть совсем глупцом, чтобы думать, что ими можно поднять массы на “революцию” — против большевиков.

В остроумии Сталину не откажешь: за папку сфабрикованных фальшивых документов (против Тухачевского) он велел заплатить немцам 3 000 000 фальшивых рублей. (Когда немцы стали снабжать этими деньгами своих шпионов — их брали как фальшивомонетчиков.)

23 марта, воскресенье.

Только что вышла из моего кабинета Марина Густавовна Шпет, дочка... да-да, того самого расстрелянного в Томске в 1937 (38?) году философа. Младший в плеяде славных орлов Серебряного века (М. Г. сейчас за 90) — был в пику им — западником, а возможно, и агностиком, если не атеистом... Не будь советской власти, Шпет, возможно, стал бы родоначальником чистой русской (не русской) философии ХХ века. По геройству (или недомыслию?) остался в России (хотя, кажется, предлагался и ему философский пароход), и из Томска — если опять же не ошибаюсь — были от него пронзительные письма: зачем всю жизнь “проходил в мундире”. Затем, что хотел, как представляется, навести в русских философских соплях порядок и дисциплину. Но плетью обуха не перешибешь, так что не знаю, что б из этого вышло.

Прокатились с М. Г. — с заездом в кафе возле Люксембургского сада — по Парижу. Крестный ее отец Гучков. Цветение и холод-ветер вокруг.

Флоренский предпочитал Ахматовой Шкапскую, Лосев — Гиппиус, Шпет, если не ошибаюсь, ее где-то “прокатил” тоже... И самый большой мыслитель может быть туг на ухо — по отношению к лирике (которую они, говоря современным языком, в данном случае, видимо, считали гламуром). В древности, кажется, такого не было, и поэзия дышала в порах общества, государства, культуры.

21 час.

Сейчас сообщили — в Переделкине попал под электричку Георгий Гачев — человек-эпоха, чудаковатый мыслитель, трудолюбец и оптимист. (Жил наискось от меня.)

25 марта, вторник, утро.

Купил в YMCA трехтомник Болотова — в Москве не достать. Потом зашли с Нат. в церковь Св. Женевьевы, священное место, древнее, христианское...

У входа на площади подвыпивший мужик фотографирует мать с дочкой. Спрашивает:

— В кирху уже заходили?

Кирха… Р-русские люди...

Купили монографию о Дягилевских балетах (Наташе для учебы).

“Гражданин Перми” — как это у Бродского замечательно. Я долго не понимал — не знал, что Дягилев из Перми.

Какая славная поговорка: Тонули — топор сулили, вытащили — топорища жаль (вычитал у Ник. Греча).

28 марта, пятница.

У славы Пастернака есть какой-то приторный оттенок умильной интеллигентской раскрутки. Хотя он этого не хотел и, кажется, культурное сознание его было ассимилировано полностью.

В 1962 — 63 гг. — что я в Рыбинске знал о нем? Борис Коротков давал “Сестру мою — жизнь” с портретом работы Анненкова. Я мало что понял. Понравилось, помню:

Грех думать — ты не из весталок:

Вошла со стулом,

Как с полки жизнь мою достала

И пыль обдула.

И еще такое же: больше зрительное, чем разрушенное футуристической деформацией образов. Заказал в читальном зале библиотеки Энгельса “Знамя” начала 50-х годов, где, помнится, были стихи из “Живаго”. Библиотекарша отказала.

— Это из-за того, что там стихи Пастернака? (Мне 15.)

Потупилась.

На могилу Пастернака поехал в первые же дни университетской учебы (сентябрь 64 г.). Евгений с женой благоустраивали могилу. Я с ходу понял, что это сын Пастернака, столь велико было сходство. (Он и теперь — после многочисленных операций — живой, бодрый и паломничает по миру, вот недавно в Италии отмечали международной конференцией 50-летие выхода “Живаго” — они с женой были.)

Степан Верховенский стеснялся и пуще огня боялся, как бы кто не узнал, что он — по русскому обычаю — любит после обеда часок всхрапнуть. Тогда как Ап. Григорьев, не чинясь, требовал у работодателя поставить койку у себя в кабинете.

Пускай олимпийцы завистливым оком

Глядят на борьбу непреклонных сердец.

Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком,

Тот вырвал из рук их победный венец.

Уже дня 4 с этой гениальной строфой Тютчева просыпаюсь и раз по 10 вспоминаю на дню.

Русские люмпены — хулиганы. Но вот итальянцы: такие вежливые, услужливые... Трудно себе представить, что всего 60 лет назад они подвесили за ноги Кларетту Петаччи и гоготали, что она без белья.

1 апреля, вторник.

У дряхлеющих монархий нет своих гениев — гении служат уже Бонапартам (Давид). Когда глядишь на придворные портреты Людовика XVII или Николая II — видно, что это обреченный упадок. Правда, Николая писал Серов —

(в позе “Девочки с персиками”), но тут же — и фальшивых “Солдатбушек”, видимо реабилитируясь перед либералами.

В “Журнальном зале” в Интернете наткнулся на новую вещь Ю. Малецкого. Он там предлагает занести льва (как вымирающий вид) в “Красную Бархатную Книгу столбового зверинства”.

Какая поэзия!

2 апреля, 5 утра.

Русский “недоросль” (впрочем, уже за 20, благовоспитанный юноша-самоучка) в Европе. Русский Руссо (и время то же! и похожее самоучительное начетничество; и вообще интересно сравнить) — Ал. Тим. Болотов в Кёнигсберге. И его 250 лет назад удивляет в цивилизованном мире то же, что нас теперь: социальная повседневная дисциплина; субботний рынок (а в воскресенье все палатки уже разобраны, и все чисто), сосиски на гриле, отсутствие хамства, агрессии и скандала.

Милейшие, многословные писания в 60. Записки его до сих пор полностью не опубликованы (как дневники Пришвина). Чтение на любителя. А я такое люблю.

4 апреля, 3 часа ночи.

В том смысле, в каком Рокотов и Левицкий “не хуже” Ротари, Буше, Греза и Фрагонара, и болотовские “Записки” не хуже “Исповеди” Руссо. (Но насколько наивнее, “неразвитей” психология — в этом, впрочем, есть своя прелесть.) “Красноречивый сумасброд” был гоним и “побиваем” виртуальными каменьями... Но что бы сделали у нас в России с “каким-нибудь” Болотовым, напиши он размышления наподобие руссоистских! Тут бы уж не о “побивании” шла речь, тут бы медленно, не спеша, пороли, клеймили и высылали в Сибирь — и то в конце XVIII века. А в первые десятилетия до Елизаветы — “четвертовали” б, не мешкали.

Ну куда особенно вышлешь француза или швейцарца? Из Женевы в Лозанну? А у нас всегда есть куда — туда, куда Макар телят не гонял. Правда, со второй половины века XIX как раз оттуда и бежали в ту же Женеву или Лозанну все, кому было не лень, — уже не болтать, а делать бомбы: “И, стуча сапогами, звали Русь к топору”.

Замечательные у Болотова страницы: арест графа Гревена. 20 лет назад читал — восхищался, и сейчас то же. Сразу можно снимать кино.

И какая же славная проза: “Не могу и поныне забыть, с каким огорчением и досадою скачешь без памяти иногда версты две к какому-нибудь паршивому паричишке и единственно только затем, чтоб спросить в добром ли он здоровье”. Или: “Не успел он (полицеймейстер Корф) усесться в карете, как, высунувшись в окно, приказал мне ехать, как тогда, так и ездить завсегда впредь, по левую сторону его кареты и так, чтоб одна только голова лошади равнялась с дверцами кареты, и подтвердил, чтоб я всячески старался ни вперед далее не выдаваться, ни назади не отставать”.

Болотовская книга — взгляд на жизнь до освободительного движения и натуральной школы.

Читаешь Болотова и понимаешь, что “Капитанская дочка” не сказка, а вбидение человека “осьмнадцатого века” и Гринев — реальность, а не стилизованный персонаж.

7 апреля. Благовещение.

“Будь неотлучно при нем и как от дяди ни пяди” — забытая, видимо, присказка.

(О соседе): “Человек не молодой, простой, не дальних замыслов” — замечательно (письмо № 146).

Вот это проза — чем не “Капитанская дочка”? “Зять с сестрой провожали меня версты три и до самой реки Утрой, и я навек не позабуду той минуты, когда, расставшись с ними и переехав вброд реку, с другого берега видел я в последний раз возвращающегося уже в дом зятя, машущего своею шляпою и кричащего мне:

— Прости, прости, мой друг!”

В Николае Втором было это: “Как-нибудь обойдется”. А вот и не “обошлось”. (Хотя б и могло, если бы не война.)

8 апреля, 2340, Переделкино.

Старый барин вернулся из Европы домой. Вот только челядь не встречает. Зажёг лампадку…

В России оказалось намного теплей, чем в Париже: там вчера ночью валил крупный снег.

Росли за правым узким кабинетным окном старые-старые сосны-близняшки. Возвращаюсь — одна высохла. И даже уже дятел всю ее обработал — внизу куча коры. Сейчас Иван (давно подрабатывающий в Переделкине хохол) ее пилит электропилой, шумной, жужжащей. Прощай, сосна!

14 апреля, понедельник, 14 часов.

Ходил на станцию, вернее, не ходил, а на попутках и туда и обратно. Неприятно передвигаться по Переделкину: грязновато, несутся на запрещенных в населенных пунктах скоростях машины, застраивается бандитскими виллами лучший подмосковный ландшафт. На станции в цоколе торгового комплекса, где раньше была пивная, потом кафе, теперь ресторан “Мельница”. Зашел — для сравнения, невольно ища глазами шалманных примет. Кроме ниши — кабинета за тонированным стеклом — ничего “такого”: вежливые, не блядского вида девочки-официантки. Гренки с селедкой, картофелем и лучком, “Уха из топора” (и впрямь из лососевых консервов с картофелем и поструганной морковкой), 100 гр. водки “Зеленая марка”, зеленый чай — 500 рублей. Т. е. 15 — 16 евро. Во Франции за те же деньги можно съесть (стоя за стойкой) сосиски с фри и листиком салата и выпить бокал вина. Вот и считай, где дороже…

Какое славное меню было у Болотова 18 сентября 1772 года “за 20 верст уже от Козлова” (теперь Мичуринск рядом с солж. Кочетовкой): “Горячая ветчина, яйца всмятку, окрошка, щи белые с говядиной и цыпленком <…> битое говяжье мясо на сковороде с уксусом <…> а для десерта была у нас спелая брусника, куманика (ежевика) и хороший арбуз”. Такому обеду позавидуешь и в Париже.

Поразительна (и даже шокирует) дворянская наивная откровенность Болотова: своих крестьян он понимает как потенциальных врагов, которые только и ждут возможности расправиться с господами.

Монархическое государство — силовой защитник дворян от подлых людей — разве на таких принципах государству можно держаться? Она (империя наша) потому и побила все рекорды по краткости существования — 200 лет.

Разные культуры: невозможно представить, чтобы Болотов сдавал своих новорожденных детей в приют безымянными, как это делал Руссо.

Но невозможно представить и чтобы Руссо сёк вора до полусмерти, а потом, накормив соленой рыбой, бросал в горячую баню и не давал пить. И не только потому, что у него на это б не хватило характера. Сыграла бы уже свою роль и просвещенческая гуманитарность. Психика его уже истончена гуманистической рефлексией. (Но это — отнюдь не общее. Вспомним, что впереди — революционные зверства, совершавшиеся не столько темными емельками, сколько адвокатами и любителями книжного чтения.)

“Великий стилист” Личутин опубликовал в газете “Завтра” свое видение: Ленин и Сталин стоят ошуюю и одесную Господа Бога и молят Его за Русскую Державу.

Вербное воскресенье.

Остроумно определил счастливого человека, кажется, Инг. Бергман: это тот, у которого хорошее здоровье и плохая память.

21 апреля, понедельник, 530 утра.

Сон: на рыхлом с водицей катке учитель рассказывает старшеклассникам эпизоды зэковской жизни. А те похохатывают, а потом и откровенно хамят. Вместо сочувствия — враждебность.

Стоит однажды пойти на уступку, и течение культурных обстоятельств тебя необратимо опустит.

Сегодня в Лувре добрался наконец до Ла Тура. Не Вермейер, отнюдь, прекрасный ремесленник, а отчасти даже штукарь. “Св. Томас с пикой” — вылитый Афанасий Фет, я даже смутился.

Вечер.

В Мадлен — Вивальди. Потом — при огнях — вдоль Сены...

Будто розу или жабу,

он берег свое лицо —

этому замечательному образу (О. Мандельштам) очень помогает еще и алфавитная близость ж и з.

Стихи я теперь пишу все какие-то прощальные: каждое — словно последнее в цикле.

7 утра, Страстной четверг. 830.

В кафе на Монмартре, еще почти ни души; и первое бледноватое солнце.

Вечер — Двенадцать Евангелий.

Для меня 6-я заповедь самая… обнадеживающая (словно мне она адресована).

Альп предвестьем зари задеты

и до розовости разогреты

полустесанные вершины.

3 мая, суббота.

Альпы, Альпы, Альпы — до горизонта и дальше — уходили за верхнюю границу иллюминатора. С Корсики — в Париж.

Пасха в этом году — 27 апреля. А ближайший храм — в Ницце. 26-го поутру выехали на машине в Ajaccio. Но когда пошел серпантин, которого Наташа не любит, пришлось бросить машину в высокогорной деревне и пересесть на лихача-таксиста. В последнюю минуту забежали на рейсовый огромный паром (6 часов в пути).

Паства, приход. Несколько последних русских аристократов — остаток, не растворяемый ни в какой среде. Нарядные холеные старухи и старики. Ну и — нынешняя разбавка — молдаване, вероятно, хохлы… В 10 вечера Крестный ход (приход константинопольский, о. Михаил с легким акцентом); полоумный француз махал фонариком и мешал, выкрикивая из окна дома, выходящего боковым фасадом на церковный двор, какую-то ахинею. Праздничное многолюдство, а потом молодежь с зажженными свечами расходилась по ночному городу. Ноги уже не несли, взяли такси до центра, а уж там, в ниццевском “латинском квартале”, от души разговелись за уличным столиком в третьем часу ночи.

…В 6 часов утра шли совсем пустой Ниццей, вымытыми непросохшими мостовыми с недоубранным мусором. Паром отходил от берега — Ницца густо застроена виллами, но так, что не нарушены абрисы холмов и предгорий. Не то что в Крыму: вертикальные вытянутые коробки, выстроенные совками и для совков в пику ландшафту.

Почему в позапрошлом веке ехали в Ниццу и не ехали в Крым, где было, конечно, и дешевле, а главное, намного красивее? Отсутствие бытовой “инфраструктуры”, житейская нечистота, антисанитария, отсутствие общества…

В Европе дворянам было удобнее, разночинцам и революционерам — вольготнее. Ехали “на отдых” не столько даже за красотой и мягким климатом, сколько за цивилизацией. Тютчева в Ницце легко представить, в Крыму — с трудом.

4 мая, 9 утра.

Инстинкт государственного самосохранения у русских — либо носит монструозный характер, либо отсутствует вообще.

Красная Горка. На литургии.

Видимо, сказывается все-таки средиземноморский ниццевский климат.

В Париже таких холеных породистых особей (какие стеклись в пасхальную ночь там) — уже не осталось, повымирали. (А в середине 80-х, помню, еще встречались.)

Счастливый я человек: знаю, что такое русская красота. И мало нас — таких… таких “счастливцев праздных” (очень даже не праздных! Ибо очень большие нужны усилия и духовная… тонкость вкуса, чтобы ее углядеть). Из известного интеллигентского мира — ее знают считаные единицы, не более. Высшие ее проявления помнятся: в Изборской котловине, на Беломорье, в Кириллове. И на Волге. Когда состояние природы достигает уровня… рублевской “Троицы”. “Тогда еще клевер пах за нашей околицей”...

Уходит она из мира.

Это культурный позор и бессмыслица, что до сих пор нет полного и грамотного издания “Записок” Андрея Тим. Болотова, написанных 200 лет назад. Целиком ли выходили они в 1931 году? Но в любом случае то издание полностью устарело. Им место в Литпамятниках, а издавались они в “смутное время” конца 80-х — начала 90-х гг. в малограмотных “Современнике” (где перепутаны целые фрагменты и тетради) и “Терре”, где неизвестно кем проведены обильные сокращения. А ведь они могли по праву стать русской настольной книгой — национальной сагой, не уступающей аксаковским Хроникам.

“Можно сей год (1760-й, Болотову 22 года) почесть уже весьма достопамятным в моей жизни, ибо с начала оного начал я сам себя образовывать, обделывать свой разум, исправлять сердце и делаться человеком”.

А когда я стал “делаться человеком”? В 72—73 гг., после “Из-под глыб” и “Света во тьме” Франка. До них был Шестов, отучивший меня от материализма. Но человеком я становился в несколько этапов, следующий — освобождающий — аж за 50 лет.

Можно сказать, что Болотов стоит у истоков самиздата-тамиздата, правда не оппозиционного. “…Возгремел повсюду у нас слух и поразительное для всей Европы известие о бешенстве французских революционистов и казнении ими своего доброго и невинного короля Людовика XVI. Мы не могли без содрогания читать обстоятельного описания о сем страшном происшествии, сообщенном свету в гамбургских газетах. И как многие другие хотели оное читать, то взял я на себя труд и перевел все статьи, до того относящиеся и из коих набралась целая книжка, которая и хранится и поныне еще в моей библиотеке”.

5 мая.

“Матрёнин двор”. “Когда я вошел в избу, она лежала на русской печи, тут же, у входа, накрытая неопределённым тёмным тряпьём, таким бесценным в жизни рабочего человека”.

“И — песню, песню под небом, какие давно уже отстала деревня петь, да и не споёшь при механизмах”.

“Неприятно это очень, когда ночью приходят к тебе громко и в шинелях”.

В замечательной прозе гениальные искры (а в “Красном колесе” в толще прозы).

После солженицынской прозы язык “Театрального романа”, к примеру — кажется фельетонно-газетным.

Для православных христиан в России Церковь обязательно несет в себе элемент национальной идеологии. И это прямо-таки шокирует здешних православных европейцев — Данилу Струве и проч. Шокирует и пугает. Это кажется им какой-то провинциальной ересью, бредом. Тут суть расхождения между евлогианцами и Моск. Патриархией (так же как авторитарная властная вертикаль). Вопросы имущественные — вторичны.

С отрочества — пишет восемнадцатилетний Гоголь — “я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства”. И я тоже. Но государство было советское. Так что для блага, точней, возрождения России. Я отдал этому лет тридцать… Но в 90-е зашикали, закопали. Так что еще в конце 90-х махнул рукой и сосредоточился исключительно на выполнении культурного долга.

7 мая, среда.

Объявления на церковном дворе Дарю: “Ищу квалифицированную швею для выполнения 5 платьев по моим эскизам (срочно). Тел. 0621797668. Хатуна”. “Православный мужчина ищет работу в охране. Рукопашный, ножевой бой. Тел. 0666865783”.

С одной стороны, техничный, бесстыжий, завлекательный накат всего и вся, произведенного несметным количеством винтиков цивилизации и пройдох, жаждущих обогащения. С другой — книга (я имею в виду — хорошая книга).

И какая молодая душа не дрогнет, не перебежит на сторону завлекающего хлама? Совсем редкая душа.

В последние приезды мне в Переделкине все время неможется: то одно, то другое. Так что создалось впечатление, что в старых дощатых переделкинских стенах сами по себе живут хвори и меня поджидают.

9 мая, 15 часов.

Сейчас говорил с Борисом (зятем). Умерла (“затемнение легкого”) Наташа Михайлова (58 лет), жена о. Бориса (Михайлова). Помню их в середине 70-х на даче в Середникове среди густо цветущего яблоневого сада под деревенской беленой церковью на горке (одна из самых красивых и памятных “картин” в жизни). Жили “не по лжи”, умеренно диссидентствовали и имели четверых детей (что казалось в ту пору чудом и обладало высоким “идейным” русским смыслом); он был сотрудником Останкинского музея, недавно защитился, но Володя Кормер уже предсказал и первым назвал: отец Борис. С высокой шеей была Наташа, в круглых очках.

А вчера узнал от художника Эдика Штейнберга: дней 10 назад умерла в Москве Зоя Крахмальникова. Когда-то столичная красавица, сменившая несколько мужей (летчика и героя Советского Союза, к примеру), влюбленный Окуджава посвятил ей свое “Прощание с новогодней елкой”; потом горячая неофитка-диссидентка, жена Феликса Светова (в ту пору я ее и узнал — на кухне Димы Борисова пили водку, курили и инакомыслили — как посвященные — часами; времена “Из-под глыб”). Сиделица, издавала в самиздате перепечатываемый “Посевом” во Франкфурте журнал христианского чтения “Надежда” — против просовеченной Моск. Патриархии, в частности. За это ее и взяли. Я совершенно случайно зашел к Феликсу через несколько часов после обыска и ее увода из дома. (А за день до выезда, т. е. в последние числа сентября 1982 г., давал в Лефортове показания по ее “делу”. Шантажировали: не выпустим. Ну и не выпускайте.) В последние годы впала в раскол и маразм — принадлежа какой-то “независимой православной церкви” в Суздале.

В эти праздники, которые длятся, длятся и не кончаются, приучая взрослых и детей к праздношатайству (и заставляя последних “бочками” хавать всю дрянь, которую предоставляет им цивилизация для времяпровождения), на парижских улицах особенно много почему-то соотечественников. Видимо, и впрямь богатеют, и не одни москвичи, но и провинциалы. С пакетами, с расползшимися фигурами, с нагловато-подобострастными лицами они здесь для меня экзотичней арабов… Новое посткоммунистическое филистерство, видимо имеющее в предках нэпмановскую публику.

Мандельштам, май 1933:

Холодная весна. Голодный Старый Крым,

Как был при Врангеле — такой же виноватый.

Эти стихи о голодом вымариваемых крымских крестьянах — героизм и сила. Но как можно ставить на одну доску большевистский режим — с врангелевским? Политическое, мягко скажем, “простодушие” Мандельштама тут налицо.

11 мая, 15 часов, воскресенье.

Сейчас приехали в жаркий, пустой, воскресный Париж: Наташе с подругами надо готовиться к послезавтрашнему экзамену.

У друзей — под городком Ceton (160 км от Парижа — к Нормандии, а там 30 км в сторону). Хозяйка дома (фермы, приобретенной предками мужа аж в 1880 году; в начале 90-х он был французским военным атташе в Москве):

— Ваш приход в бар тут у нас не останется незамеченным — иностранцев здесь не бывает.

Вышел рано утром: щебет, свист, ромашки и травы, напомнившие о детстве. Есть еще и такая Франция.

Гулял тут в Ceton’e вчера в сумерки; на одной из скамеек гудели местные мужики. Судя по голосам, поддатые сильно. Сегодня с утра специально там прошел мимо — ни соринки. Зато урна в 20 шагах полная. Т. е. все за собой убрали. Что бы было у нас при таком раскладе? Фрагмент экологической катастрофы.

Как же остро я жил патриотической “идеей фикс” в эмиграции, что недооценил и недолюбил прелесть Франции!

…Когда я вернулся — совершенно не понимал, какая же новая дрянь уже все прибрала к рукам. Распинался “о главном”, чувствуя ответственность, нужность, а они просто считали меня “засланным казачком” Солженицына.

Никто не любил Родину (во всяком случае, из “демократов” никто), она была суть “поле для охоты” — идейной и материальной. “Бизнесмены”, качки, крутые, политические хлыщи — каждый сосал народ и страну как мог. Ну а в литературе — воинствующие демократы, журналюги и постмодернисты — на всех углах призывали отказаться от “бациллы учительства” и, главное, “не пасти, не пасти народы” (подхватили иронию у Ахматовой) — пусть народ сам тонет в своем, точнее, их дерьме… Ох, под предлогом “не пасти” они-то пасли, да ещё как. Выросло целое поколение непасомых (ими пасомых) отморозков.

Чем больше проникаюсь Европой, тем большее зло берет на немцев. Тупицы. Пока их не расплющили окончательно мордой об стол, стерев с лица земли их несравненные города и уничтожив на корню возможность возрождения немецкой, основанной на диковато-дюреровском духе культуры — они всё никак не умели уразуметь, что в XX веке — при его технологиях — начинать войну в Европе никак нельзя: бомбить, взрывать готику, романство, барокко, ампир, модерн — что может быть страшнее? Разве что бандиты-ленинисты в Московском Кремле.

Утром сегодня открыл — лет через 30 — Экзюпери среди щебета и разнотравья, и, как оказалось, кстати.

70 лет назад — о том, о чем я теперь (а Константин Леонтьев и 130 лет назад)… “Стоит услышать крестьянскую песенку XV века, чтобы измерить всю глубину нашего упадка”. Нам-то сейчас довоенное-военное-послевоенное кажется девственным и вполне… культурным по сравнению с нынешней масскультурой. (Тогда впереди еще у Франции была, к примеру, Пиаф, а у России Солженицын.) Но уже и тогдашнюю масскультуру Экзюпери видит как тотальное бедствие.

“От греческой трагедии человечество в своем вырождении скатилось до театра (тут Экзюпери называет, на наш взгляд, еще вполне невинные в своей пошлости водевили — однодневки Луи Вернейля)… Век рекламы… Я всей душой ненавижу свою эпоху. Человек в ней умирает от жажды… Дальше ехать некуда”.

Оказывается, есть куда. И еще очень долго ехали, едем и еще не одно — до финиша — десятилетие будем ехать. Не мог отважный летчик представить себе бездн пошлости и жажды наживы, имеющихся в запасе у человечества. Их — притом прогрессирующе — хватило вот уже на 70 лет после него.

Опять леонтьевское (и, если на то пошло, ницшеанское): “Но я ненавижу эпоху, сделавшую человека при универсальном тоталитаризме тихой, вежливой и покорной скотиной”. Пожалуй, нам из России тихость и вежливость европейцев кажется замечательным и положительным качеством.

А вот, пожалуй что, Антуан ткнул пальцем в небо: “Марксизм видит в человеке производителя и потребителя, и основная его проблема сводится к потреблению”. Это именно идеология потребительской цивилизации Запада, которую все же марксистской в целом не назовешь.

1943 год: “<…> у меня тоже чувство, что нас ждут самые черные времена на свете”. 2008 год: у меня тоже.

“Письмо генералу Х” ходило в самиздате в 60-х, помню, бледную машинопись на папиросной бумаге передали мне на лекции в МГУ. Тогда мы жадно ловили там антимарксистский настрой. Сегодня актуально совсем другое.

13 мая, 10 утра.

“Каждому человеку куда-то надо пойти” (Мармеладов). В наши бы дни сказали: человеку важно чувствовать свою востребованность.

Мое поведение не вполне укладывается в корыстолюбивый подспудный расчет, которым руководствуются сталкивавшиеся со мной литераторы и т. п. Это вызывает недоумение, раздражение, неприязнь. Потому меня и не любят, и не считают своим.

На выставке немецких романтиков в музее De la Vie romantique (на rue Chaptal). Каспар Фридерик — вот тот сюрреализм, который мне люб. И узнал Кёнингзее.

Бродил по залам и думал: как “все было хорошо” и что же случилось? Гремучая смесь немецкого рыцарства с бюргерством породила милитаризм — сначала кайзеровский, потом нацистский. Когда противоположные, работающие на разрыв нации свойства соединяются, родится вот такой ублюдок, Третий рейх, почти погубивший культурную Европу и самоё Германию.

Гёте, если не ошибаюсь, никогда не бывал в Париже. И это еще одну капельку прибавляет к его величию.

Смолоду (и вплоть до эмиграции, во всяком случае) я — и вся наша компания — относились к каждой капле алкоголя с полубессознательной жадностью. Теперь тут в квартире в “баре” — скопились хороший коньяк, водка, серьезное, выдержанное вино. И убывают неспешно. Оевропеился.

Вел. кн. Сергея Александровича в 1878 году возили на вологодский Север. Побывали в Горицах (500 монахинь — против нынешнего десятка), в Кириллове. Но ни слова — хотя были в свите у него знатоки — о Ферапонтове, о Дионисии. Монастырь был, очевидно, в упадке. Но ведь фрески! Фрески! Все равно что в Ватикане не показать лоджии Рафаэля. Но никому и в голову не пришло “включить в программу”. Еще не “открыли”.

В Рыбинске сейчас на берегу Волги мат и бутылочные осколки, люмпенизированная молодежь коротает тут вечера.

Адмирал Арсеньев записывает: “7 августа. В 1 час пополудни прибыли в Рыбинск. Невозможно описать энтузиазм, с которым тут были приняты Великие Князья <…> 40-тысячная масса покрывала берег. <…> И с момента прибытия до отъезда их из города толпа массой следовала за нами всюду и кричала „ура” все время”.

То же записывает в дневник и вел. князь: “В 2 часа пришли в Рыбинск, где энтузиазм все превзошел. <…> Масса хлебов-солей и ура! Все это мне кажется демонстрацией после последних мерзостей”. “Последние мерзости” — это:

“6 августа (1878 г.). Пароход „Казань”. Около 10 часов утра пришли в Череповец, погода чудная. В ту минуту, как сходить с парохода, получаю телеграмму от Папба, в которой он мне говорит, что 4 августа генерал-адъютант Мезенцев (шеф жандармов) был зарезан кинжалом на Михайловской площади среди бела дня и что к вечеру он умер”.

Вот так: на поверхности 40 тысяч “ура”, а в подполье “Земля и воля”.

15 мая, четверг.

Как можно было буквально охотиться на Царя? И теперь, спустя 90 с лишним лет после ликвидации монархии в России, у меня просто в голове не укладывается — при, видимо, уже микроскопических остатках монархического сознания — как все-таки в принципе такое возможно. Подкладывать взрывчатку под железнодорожное полотно… подкапывать Зимний… метать бомбы… Нет, не могу даже вообразить. И ведь первоначально террор был русским, евреи влились в уже “готовые формы”. Воистину бесы. Всё одним словом диагностировал Достоевский.

Главный недостаток Романовых: бросали несметное количество жизней в котлы необязательных войн (этого не прощает им Солженицын). Но таково уж было тогда историческое сознание — вовсе не только русской монархии, а повсеместно. И после монархий вбойны стали только кровопролитней. Невозможно представить себе монарха, отдающего, например, приказ сбросить атомную бомбу на противника. А президент сбросил.

Президент — суть менеджер; и чувство долга у него — менеджерское.

Вспомнил свое стихотворение 70-х: “На ниве Родины работа не тяжка” — адресовавшееся к тогда уезжающим; последняя строфа там была такая:

На ниве Родины, где бестолочь и тать

сплелись в свинцовое объятье,

не жалко в пыточной задаром кровь отдать

и радостно принять распятье.

Вот какой высокий настрой был у меня в “застойные 70-е” (во многом благодаря влиянию Солженицына). А теперь второй год доживаю в Париже

и, кажется, нисколько перед соотечественниками не совестно. На родине теперь мне нечего делать: читателей не больше, чем в те времена (но тогда это объяснялось самиздатом), а единомышленников и того меньше.

16 мая.

Читал Олю Седакову — об Аверинцеве. Она сейчас в своей золотой поре: что ни пишет — все по делу и без натуги (о Величанском, о “Живаго”, об Аверинцеве). Умно, ясно, без воды, болтовни. А вот стихи Ольги читать никак не могу: в поэзии ее нет ни реальности, ни чувства юмора, ни примет биографии. Видимо, потому ее и любил Аверинцев: в таком “поэтическом социуме” и его стихам вполне находилось место.

Помню, с каким-то несвойственным ему запалом набросился на меня Аверинцев за то, что я написал, что, мол, поэтическому миру Семена Липкина не хватает “чувства юмора” — на двух примерах доказывал обратное. Доказывал совершенно неубедительно, ибо ни 2, ни 5 примеров еще ничего не значат — когда идет речь о целом. Потому набросился — что этого не было и у него… (Нет и у Седаковой.)

Ольга работяща, трудолюбива. Я никогда не соберусь, например, писать из одних только культурных потребностей для малотиражного “Континента” — мне этого “мало”. А для нее это, очевидно, ежедневное желание культурной работы (хотя и то не исключено, что всё это суть добросовестные доклады для зарубежных симпозиумов и конференций). О Величанском написала она свежо, ярко, тактично — пусть, очевидно, и не “просто так”, а по просьбе Лизы Величанской-Горжевской. (Обойдя его — как для данного разговора неуместные — слабости и изъяны. Худшее в Александре — неряшество письма и вместо одного глубокого — много коротких вдохов. А в житейском плане — стремление окружать себя преданными фанатами.)

О Солженицыне Аверинцев говорил всегда осторожно: “Он отличный баталист”, к примеру. Он сказал мне это, помнится, в больнице — где-то у черта на куличках, куда я приехал уже затемно, в зимние сумерки. Палата была отдельная и просторная, образки стояли у изголовья на тумбочке; сидели мы при настольной лампе (зима 1990-го?).

Мой зять Боря Лазарев, пылкий вечный неофит, прочитав: “Чтобы стало на душе светлее, / надобно нам сделаться постаре, / рюмку в баре, спички в бакалее” — посмотрел не без укоризны: “Значит, вам, чтобы стало на душе светлее, нужна рюмка в баре?”

В отношении Солженицына к творчеству Бродского, Андрея Тарковского — есть что-то от такой реакции. Понимать художественное в лоб, без интонационных оттенков и многослойности смысла, без того, что диктует поэтическая речь только, — как правило, свойство прозаиков, христиан, “новых христиан” в особенности.

18 мая, воскресенье, 9 утра.

Приснилась большая разлапистая ветвь клена с совершенно белыми листьями. И в сумерках у посадских стычка.

Вчера вечером в Maison-Laffitte (город “лошадников”). Всадники на открытом манеже среди леса, возле крупно инкрустированной стены XVII столетия. Сначала под живописными тучами, потом за пеленой дождя с золотой подсветкой.

Конформизм незримо сплачивает карьеристов в свой “интернационал”. Нонконформисты же, по определению, одиночки. Так что силы заведомо неравны.

Нет ничего тупее общественного мнения, не имеющего ничего общего не только с “высокой”, но порой даже с житейской логикой. Низкий уровень рода человеческого тут особенно налицо.

Простодушные немногочисленные мои читатели или поэты-эклектики, да и просто поэты-традиционалисты, думают, что я пишу с ними на одном языке. Нет — при всей простоте и ясности — пишу на другом. В чем же отличие? Я вырабатывал (и вырабатываю) этот новый язык годами. Тут всё за (под) оболочкой обычного повествования: малозаметный семантический сдвиг; фонетическая спайка — “игра”; скрытое “абсурдное” утверждение; “расфокусированый” парадокс; при внутренней твердости настроения и моральном стержне — неназойливость убеждений. Ну и, конечно, предельная точность эпитетов (часто бывает до десятка вариантов одного эпитета); точность и новизна, не броская (что, по-моему, особенно ценно), но безусловная.

Американцы в 1944 году провели ковровую бомбардировку Дрездена. Кажется, мы все теперь понимаем, какое же это варварство. Дрезден принадлежал — со всеми своими сокровищами — не им, не немцам, а всему совокупному европейскому человечеству прошлого, настоящего, будущего… Однако не все, да можно сказать, считаные единицы!

Десяти лет не прошло со времени бомбежек косовских византийских храмов-жемчужин самолетами НАТО, и не в войну — в цивилизованной

цветущей Европе. И никто так и не пришел в ужас, и запропагандированные прессой уже “нового эона” обыватели одобряли…

Хуже того, сербов сломали, перемололи, и они сами — в большинстве своем — стремятся теперь в тот “протекторат”, который им уготовили их бомбившие.

Начинаю пугаться своих снов: они населены неизвестными мне наяву персонажами: они действуют, формуют сюжеты, они телесны и у них свои лица. Иногда в действии сна сам я даже и “не просматриваюсь”, во всяком случае, проснувшись, себя не помню.

Масонская тема имеет консистенцию вара — в ней увязаешь. Тему еврейскую Солженицын одолел. А масонскую постарался обойти. Об этой важной компоненте Русской, и Французской, и мировой Революции он почти не сказал.

Как не заметил я, в сущности, компьютерно-сетевой революции, так полупросмотрел по рассеянности и из брезгливости нарождение (отчасти связанное и с ней) новой культуры, своим безобразием никак не уступающей соцреалистической (по необходимости, кстати, намного более целомудренной). Безбожная пустота, отсутствие нравственного идеала и вполне неряшливое качество исполнения — ее обязательные признаки (во всяком случае, первые два, третий… есть еще “старички”, пробующие стилистически и даже интонационно тягаться с Набоковым).

Но все больше словесного поноса и азартной игры с возможным заказчиком (у Гандлевского, кстати, при всех его “цветах зла”, такой идеал есть: это человеческая, экзистенциальная — назло всему — порядочность).

21 мая —

славный памятный день! Долгая длинная прогулка по променаду в

St. Germain-en-Laye. Древняя тенистая лесопарковая аллея, упирающаяся

в каменную кладку стены. В стене дверца, и в ней в солнечном мареве — крошечная Эйфелева башня на горизонте.

С. Д. Толь. “Ночные братья”, М., 2000. Мих. Смолин в предисловии пишет, что в случае удачи декабристского заговора “Оптину пустынь (как и другие монастыри) разорили бы на сто лет ранее и убили бы ее старчество в самом зародыше, а такие монахи, как преподобный Серафим Саровский или святитель Филарет Московский, открыли бы сонм новомучеников уже в XIX столетии”. Это правда.

23 мая.

Перечитал — лет эдак через 50 — “Каштанку”. Рассказы и повести “от лица” животных мне особенно раздирают душу (“Холстомер”, “Верный Руслан”).

И это — какой сильный рассказ. А дрессировщик — самая трагическая фигура. Еще и потому — что с той минуты как в цирке вдруг раздалось, позвали “Каштанка!”, он “исчезает” вовсе, словно его и не было. Прием новейшего времени. Толстой, Достоевский обязательно еще что-нибудь о нем бы добавили.

Бывает же такое на свете — сегодня первое, что прочитал в Интернете: в Питере из Драматического театра сбежала Каштанка, уже несколько лет игравшая там “себя” в спектакле по Чехову.

26 мая.

Каждая революция направлена на все большее уплощение человека и высвобождение мира от христианских смыслов. Мое поколение пережило две революции: сексуальную 1968 года, застрельщиком которой была Франция (приблизившая тем самым кончину своей культуры), и технотронно-компьютерную, телекоммуникативную — “освободившую” человека от книжно-эпистолярной культуры (и обе освободили его от значимого искусства). Революции эти были бескровные, отчасти перманентные — потому даже как бы и незаметные. При первой я сидел за железным занавесом, был молод, а потому не понимал ничего, довольствуясь отголосками ее антуража: длинные волосы и т. п. Вторую просмотрел по рассеянности и отсутствию технических интересов. Так что вроде бы прожил в “мирное” время. А на самом деле — во время колоссального сдвига в сторону “финиша”.

Де Голль — видимо, последний великий француз (великие люди за последние десятилетия вообще стали анахронизмом, живым раритетом, в них есть элемент “нелепости”). 68-й год переломил хребет не одной Франции, не одному Де Голлю — только с годами начинают проступать контуры этой революции — ее богоборческий смысл, уничижающий дух в пользу удовольствия. Якобы нонконформистская революция на самом деле вбросила человечество в конформистско-потребительскую цивилизацию с растущей раковой опухолью наднациональной бюрократии с хищными аппетитами.

От какой спички загорается революционное беснование? У нас в Питере 26.II.1917 рядовой запаса Кирпичников выстрелил офицеру в спину, и рухнула русская цивилизация.

В мае 68-го рыжий еврей (учившийся во Франции немец), 23 лет, Даниэль Кон-Бендит, левый, “гошист”, витийствовал перед кучкой таких же щенков в Нантерре и — опрокинул Де Голля, и произошла смена эпох, обусловленная “великой сексуальной революцией”, оказавшейся в мире много победнее марксистской в России. (Сейчас ему 63 — он чиновник Европарламента и вице-мэр Франкфурта, т. е. дармоед доживает жизнь в порядке и холе.)

А нашего придурка расстреляли деникинцы в 1918-м…

27 мая, 9 утра.

Приснились какие-то абреки на скакунах, красиво задрапированные по самые глаза в цветные шелковые платки.

Вот тебе и эпоха“некоммерческого кино”. Посмотрел (пересмотрел) вчера фильм Феллини “Рим”, редкая чепуха. Особенно не выношу феллиниевские массовки, когда итальянцы (итальянки) ведут, беря глоткой, в диалогах свои соло. У него, видимо, два очень хороших фильма: “Дорога” и “Ночи Кабирии” — и один неплохой (о деградирующем писателе, превращающемся в папарацци) — “Сладкая жизнь”, а все остальное — по нисходящей. Особенно брезгливое чувство вызывает антиклерикализм Феллини (я вообще заметил, что когда издеваются над Ватиканом — непременная составная “творчества” нынешних западных — послевоенных — межеумков, меня это задевает и шокирует, будто речь идет о моей церкви).

…Эти участники массовок в грязных майках, которыми так любуется Феллини, громко комментирующие из зала концертные номера или с гоготом бросающие на сцену дохлых кошек — “его величество народ”, по-феллиниевски, — вполне могли бы, например, подвесить за ноги Кларетту Петаччи. Я даже удивляюсь, почему режиссер обошел стороной такой его сюжет, — видимо, понимал, что это уж чересчур.

Нет, слава в наши дни просто за творчество не приходит: за ней всегда стоит журналистко-критическое лобби, клака и проч. идеологически заинтересованные люди, и обязательно надо, чтобы раздуваемый маэстро хоть немного отвечал их левизне и цинизму. Феллини отвечал: антиклерикализм и неореалистическая псевдонародность.

Мощь поэтического мотора Бродского: не выжимает по капле, а, чувствуется, завелся и не может остановиться.

Дурная черта (черта пройдошная): воспользоваться минутой и вытянуть себе нужное у расчувствовавшегося совсем по другому поводу.

“Я человек эпохи Москвошвея, / смотрите — как на мне топорщится пиджак” — Мандельштам восторгался Зощенко именно в этом качестве.

В прошлом ельцинский политик (а теперь оппозиционер-playboy) Б. Немцов был активным участником оранжевой революции. И вот рассказал, что в организацию ее входили — в виде гуманитарной помощи незалежной демократии с Запада — не только продовольствие и медикаменты, но и коробки с презервативами, расхватываемые как горячие пирожки. Май 68 — продолжается!

29 мая, четверг.

Вчера Н. С. рассказывал мне про май 68-го. “Полная анархия. К концу месяца Париж уже завонял”. Всё, оказывается, началось еще в марте. Руководство Нантерра вынуждено было призвать полицию. Но полицию избили и прогнали. “Я уже тогда понял, что добром это не кончится. Явное поражение власти безнаказанно не проходит… Революционеры очень хотели, чтоб была какая-нибудь жертва. Но, надо отдать должное аккуратности полиции, никого не убили”.

Я: “Да, революции для дальнейшей раскрутки всегда требуются похороны жертв или, на худой конец, одной жертвы”. — “Ну вот, а ее-то как раз и не было”.

В этом году был юбилей “Мая”, и вся пресса запестрела его апологетикой (даже детский Тусин журнал). И то правда: ведь тогда, краткосрочно подавленная Де Голлем, во временной перспективе революция эта достигла всех своих “долгосрочных” целей — нового витка дехристианизации цивилизации в первую очередь.

Де Голль за год до смерти (в беседе с Андре Мальро): “Французы не имеют больше национальных устремлений. Они не хотят больше ничего делать ради Франции”.

Генерал был человеком старых представлений, что ради Родины гражданин может и должен идти порою на жертвы (на самоограничение, например — как шел он всегда сам). Такие представления для современного европейца (а теперь и у нас) — средневековый анахронизм (да еще с дурным душком нарушений “прав человека”).

Почему я так боюсь того, что случится, когда меня-то уже не будет? Страшно за детей, за внуков, за те физические и нравственные страдания, которые придется им пережить. Но страшно и за все сделанное, страшно за творчество, которое, скорее всего, погибнет (как и львиная доля письменной культуры вообще), так и не порадовав никого. Не пригодится, не сбережется ничего из того, чему посвятил жизнь… Как же тут не бояться?

1 июня.

Конст. Леонтьев (1891): “…я не вижу никакого достоинства <…> в поветрии печатать горы книг, на которые ни у кого недостает ни внимания, ни денег”.

Хищник-человек дожирает последнее. Еще всего год назад били тревогу, что, мол, тают льды Гренландии (и Арктики). Но потом дошло, что там “кладовая нефти и газа”, а льды только мешают. И сегодня хищнически набросились делить шкуру неубитого медведя (на этот раз, очевидно, белого). Никто уже не заикается об экологии и последствиях мирового потепления, а кто будет допущен к пирогу, пробьется к пирогу. И наше ТВ, сегодня с трудом скрывая и одновременно педалируя свою лакейскую гордость, рапортует, что мы допущены, мы прорвались! В числе “пятерки” допущенных! И, торжествуя, добавляют, что Швецию и Данию не пустили. Смердяков наконец-то за барским столом…

Попасть за стол в числе главных хищников! О спасении Гренландии никто уж не говорит, теперь все (включая самих гренландцев), оказывается, ждут, когда ж поскорей растают льды и можно будет начать грабеж! Вчера выступал даже какой-то тамошний гренландец — политик-демократ: “Пока мы не можем отказаться от датской помощи (прокормить себя сами). Но лет через 10—15 проведем референдум, выйдем из-под датской опеки и станем новой Саудовской Аравией Севера!” А правительственный демократ-датчанин поспешил заявить, что, конечно, никаких препятствий для государственного суверенитета Гренландии Дания чинить не будет.

Помнится, лет 45 назад Солженицын писал коммунистам что-то в этом роде: да растопятся завтра льды одной Гренландии, и кому в нос вы станете тыкать свою классовую борьбу? Тогда казалось — что за вздор? Какие льды, какая Гренландия? Оказывается, еще одна провидческая проговорка Исаича.

3 июня.

Министр иностранных дел Лавров: “Можно сколько угодно говорить о негативных процессах, связанных с таянием арктических льдов. Но это очевидно уже необратимая историческая реальность. И наше государство, наравне с другими, будет естественно стараться извлечь максимальную из этого выгоду, а не вставать в позу сторонних нравоучителей, которых все равно никто не собирается слушать”.

Да-а, три месяца каких-то не смотрел я телевизор: далеко ж за это время продвинулось человечество в вопросе “парникового эффекта” и всемирного потепления. Вопрос-то, оказывается, уже решенный. И обжалованию не подлежит.

Вознесение Господне.

Поэт, видимо, не может быть хорошим христианином — ибо по определению не может он быть послушником. Послушник должен иметь волю “в квадрате”, каковая и нужна собственно для отсечения воли. Но полное волевое подчинение — ежедневное, ежеминутное (что, в идеале, предполагает храмовая, церковная жизнь) — не для поэта. Стихи — результат творческой воли, чаще всего далеко не безгрешной. Но уже сам вектор к лучшему — облагораживает поэзию.

9 июня, понедельник.

Аннотация к кассете фильма “Бесы” (еще не смотрел): “Казалось бы, и аристократы, и дворяне, и деньги, и поместье, а все равно — и на мелкие подлости вполне способны, и бунт поднять хотят, и на убийство друг друга подстрекают, и убивают, и девочек насилуют… Гадость человеческая (заметьте, какая „сказовая” перестановка подлежащего и сказуемого, не „простой” человек написал!) предстает во всей красе, во многих ярких ее проявлениях, причем максимально точно. Конечно, роман не только о мерзости. И о русском бунте, и об интеллигенции русской бестолковой (опять “сказовая” манера), и любви, предательстве… О многом”.

Как тут не представить себе какого-нибудь выпускника Литинститута, подрабатывающего написанием аннотаций к видеокассетам. Конечно, с хорошего бодуна.

11 часов.

Сейчас задремал и — сон, потрясший меня сонного: по улице, а мы наблюдали с верхнего этажа дачи, где проходит что-то литературное, гонят огромное — к морю — стадо слонов — и гигантов и маленьких в бубенчиках и цветных попонах. В воду — и там они при первом попадании воды в легкие через хобот — сразу тонут. И сверху видно уже под водой относимые от берега туши утонувших слонов, слонят. Я кричу вниз, зову, но — замешкались и прибежали уже к шапочному разбору, когда и побережье и дно — очистились, обезлюдели. Кто-то объяснил, что это уже не впервые: так местное население избавляется от ставших уже обузой — при технич. прогрессе — слонов. Тут же говорят, что будет попутка, и я решаюсь, не без колебаний, возвращаться скорей в Москву.

Розанов про 80-е гг. XIX столетия, а словно про наши дни: “…ни ум, ни талант, ни богатое сердце не давали того, что всякий тупица имел в жизни, в печати, если во лбу его светилась медная бляха с надписью „я либерал””.

Т. е. люди расцениваются, исходя не из качеств дара и сердца, а — по принадлежности. Тихой сапой, но будешь своим, варясь вполне комфортно “в междусобойчике” столичной тусовки — и всю жизнь при любом режиме.

“Вот эта-то несправедливость, так сказать, мировая, что люди расценивались не „по душам”, а прямо „по кастовым признаниям” таких-то убеждений, подняла, и на много лет подняла, всю силу моего негодования против нее” (Розанов).

Читаю розановское предисловие к его с Леонтьевым переписке и вижу, что либеральная конъюнктура — один из главных идеологических спектров усредненной культуры. А во второй половине прошлого века (при некровавом совке) она у нас особенно закалилась.

Были вчера вечером у нас гости “сверху” (с этажа над нами). Она психоаналитик, он — специалист по Монтеню. На вопрос о 68-м, его главной “цели” ответил просто и четко: “Разрушение традиционной иерархии авторитетов, снести тормозящие свободу остатки традиционной морали”. В обществе, мол, накопилось много рудиментарного, не отвечающего поступи прогресса. Это бы еще лет 50 себя изживало. А тут… смели все это одним махом. Все эти профессора, белые воротнички, клерикалы — да ну их к черту. Выученик Монтеня и просветителей, кажется, относится к этому с одобрительным пониманием. Заикнулся я о Де Местре. “Я реакционеров не читаю”. Вроде бы в шутку? Сразу и не поймешь.

11 июня, среда, 7 утра.

Позвонила уже из Москвы Наташа, стоит на Соколе в пробке (т. е. сразу окунулась в гущу отечественной тематики).

Смолоду мы видели лишь одну мимикрию: поступил, учится с тобой чувак вместе на курсе. И вдруг узнаешь, что подал заявление в партию, и мы всем курсом почему-то должны голосовать за в знак поддержки. Т. е. при советской власти это был откровенный конъюнктурный шаг, и всё, и все это знали.

С тех пор произошло несколько ультрамимикрий. Сначала коммунисты стали откровенными социалистами с человеческим лицом. Потом из социалистов прыгнули в демократы; потом — в “правых” западников; потом начали линять в государственников и чуть ли не с евразийским душком.

Все это в публичной вонючей коммуналке отечественной культуры. А уж дома потом отмываются как кому заблагорассудится, всяк со своим комфортом.

По ТВ все время показывают, как осыпаются, откалываются и тают льды полюсов. Вот так и наша культура. XIX век уже отнесло куда-то, подтаявший и осевший…

Купил на выставке немецких романтиков известнейший портрет Гёте в белом плаще Вильгельма Тишбейна. Есть в нем славная трогательность примитива. Но со временем все больше стало раздражать меня “что-то”, что лежит справа под драпировкой, я не сразу даже и понял что именно. А это, оказывается, “всего лишь” правая нога Гёте, которую хочется поскорей записать, заштриховать, а то и просто, как громоздкий протез, “отнести в сторону”, за рамки картины. Классический образчик нелепости выбранной для портрета позы, условность романтизма обернулась гротеском.

12 июня.

“Новый” Джеймс Бонд активно не нравится поклонникам прежних: уж больно дробненький. И действительно, в отличие от О’Коннери и, кажется, Мура — он не производит впечатление рослого и статного мушшины. Фанаты засыпали его угрожающими письмами: требуют отказаться от роли. В атмосфере морального террора актер уже сломал себе ключицу, повредил коленную чашечку. Тем не менее премьера недоснятого фильма запланирована уже на октябрь.

“Жажда бессмертия”, извечная для всех мистиков. А вот Чехов говорил, что после 60 лечиться безнравственно. Насколько ж благороднее быть не мистиком.

Как я охолодел: когда-то я видел особое жертвенное величие в том, что Шпет и Флоренский остались в России. А теперь думаю про себя (хоть вслух все-таки не скажу): напрасно. Если ты без советчинки и не поэт — оставаться на гибель — лишнее.

Мощнейший накат культурного хаоса — и еще не девятый вал. Свой народ, своего читателя я перестал уже различать. Даже при совке видел для поэзии своей впереди зеленый свет, а сейчас — красный.

15 июня — Св. Троица.

Главный сорокалетний результат мировой революции, зачинщиками которой оказались щенки Нантерра, — и з м е л ь ч а н и е: политическое, культурное, личностное. Почвы нет. Гению некуда пускать корни, неоткуда набираться соков. Вместо почвы тонкий слой культурного глинозема. Не будет уже (в нашей цивилизации XXI века, по крайней мере) ни великого мыслителя, ни поэта, ни художника. Останутся только виртуозные музыкальные исполнители музыки тех существ, которые населяли землю издревле и до “68-го года”.

Это поразительно, удивительно, что под коммунистами и в эмиграции мне ни разу даже не пришло в голову, что в случае смены режима сначала понабежит, а потом вылупится, подрастет и расправит крылышки такая шушера, что русская культура окончательно пойдет на ущерб. А остальные, еще понимающие и помнящие, что такое культурное служение, начнут коллаборировать с этой данностью, а то и заплетающимися ногами поспешать за происходящим. Хорошо, что мне удается последние годы прожить в Европе: во-первых, с птичьего полета поглядеть на отечественных носорогов. А во-вторых, “пересечь” и здешние культурные каракумы.

Только в результате личных общений 90-х годов я понял феномен коллаборантства как такового (например, коллаборантства русской интеллигенции, линявшей — в советскую в 20 — 30-е годы). На моих глазах в самые сжатые сроки менялись люди — даже внешне; менялись их приоритеты, вкусы и убеждения.

19 июня, четверг.

С Еленой Тахо-Годи в Амьене. Сидели под ресторанным тентом и сначала сквозь слабый, а потом припустивший дождь бросали хлеб подплывшему лебедю.

— Он такой царственный и красивый, что сам должен был бы нас кормить, а не мы его, — заметил я.

Собор; фрагмент черепа Иоанна Предтечи.

Потом — в Auvers-sur-Oise на могиле Винсента и Тео Ван-Гогов. Дождь уже совсем слабый — и при солнце блестели вместо надгробий листья — здешней жимолости? вьюна?

Замечательная фраза в письме Вс. Иванова — Горькому (1927 г.):

“Внутренняя насыщенность моя такова, что я даже не имею друзей”

(Н. М., 2008, № 3).

20 июня, 9 утра.

Приснилось: затруханный, но опрятный мужичок катит тачку и красиво насвистывает романс из “Любовников Марии” (Анд. Кончаловского). А я удивляюсь: какая культура. Очень эту песню люблю.

22 июня, 23 часа, воскресенье.

Сейчас вернулись из Нормандии. Вчера вечером в Этрета; возвращались уже в половине второго ночи. Яркая луна за ребристо-протяженными фактурными облаками.

Ла-Манш с его приливами и отливами — Солярис, по своим законам планомерно живущий сознательный организм.

В третий раз за четверть века читаю письма Леонтьева — Розанову (OPI, London, 1981). Впервые брал еще, кажется, у Димы Борисова. Потом перечитал в эмиграции. Сейчас книга стала редкостью, и имковский продавец Алик нашел мне ее за 50 евро. Любимая моя книга (несмотря на антимонашеские розановские штучки). Как про себя читаю: “…что значит для писателя, и урожденного, с призванием, — почти не быть даже и читаемым!”

И еще Розанов не прав в своих комментариях: жажда влияния, жажда отклика — вовсе не есть жажда успеха (тщеславие); а Розанов все время путает тут божий дар с яичницей: “Леонтьев, во-первых, имел право на огромное влияние и, вероятно, первые годы, не сомневаясь, ждал его, а потом с каждым годом всё мучительнее желал — и тоже ждал. Может быть, в истории литературы это было единственное по напряженности ожидание успеха”. Можно подумать, что “ожидание успеха” у Леонтьева — суть жажда славы. Убежден, не она руководила Леонтьевым. Он — очень по-русски — хотел влияния ради служения: обществу и России.

А вот это очень хорошо: “Но человеческое достоинство мы должны оценивать не по судьбе, а по залогам души”.

23 июня.

Терпеть не могу новодельные витражи (особенно в соседстве со старыми; например, Амьен). Издали сразу и не поймешь: красное, синее, все блестит — не отличить. Но подойдя и вглядевшись, гигантскую видишь разницу: и красный, и синий неблагородных, ядовитых оттенков, фигурки механистичные, топорные, без духовности. Насколько честней и деликатней просто затягивать утраты тонированным — без претензий — стеклом! Конечно, эффект “сплошных” витражей уходит, зато никакой подделки.

Почему-то именно у евразийцев (даже и у культурных) особенно дурной вкус. То, что воздвиг Лев Гумилев на ахматовской могиле, — верное тому подтверждение. Или вот это: “Место Трубецкого в истории евразийского движения центрально. Когда это течение утвердится в качестве доминирующей идеологии Российской Государственности (а это обязательно рано или поздно произойдет), первым, кому воздвигнут памятник, будет именно он — князь Николай Сергеевич Трубецкой. Главный монумент на грядущей, утопающей в роскошной листве и залитой чистейшими струями серебряных фонтанов, великой „площади Евразии”, как непременно назовут центральную площадь возрожденной России”. Бр-р-р. Стиль изложения, достойный “проекта” — А. Дугин о Трубецком. (Трубецкой Н. “Наследие Чингисхана”, М., 1999. Составители А. Дугин, Д. Тараторин.) Какой-то Фердыщенко в минуту своих мечтаний.

Париж деградирует в убыстряющемся темпе: в начале года закрылась лучшая булочная в округе (на углу бульвара Курсель) — с настоящей чугунной печью и нерядовым сложным ассортиментом. (Я ходил туда в 7.30 утра за свежим багетом.) Месяц назад — кафе рядом на маленькой place de Dublin справа, старое, проверенное, довоенное, видно, еще кафе с официантами “по призванию”. Там открывается какой-то ресторанчик “быстрого питания” с зеленовато-салатовым современным дизайном.

Наконец, сегодня узнали, что наш мясник с седыми баками и свежим румянцем (мы всегда удивлялись, как он внешне напоминает Андрея Битова, ежели б тот не так много выпивал) сообщил, что продал свою лавку (которой 30 лет владел по наследству) и уезжает в Ля-Рошель. Оно конечно: уж если куда уезжать из Парижа — так в Вандею, тем более такому настоящему французу, как он. “А все-таки жаль…” И сколько, сколько в Париже с декабря 1982 года, когда я тут оказался впервые, позакрывалось, изуродовано, упрощено…

(А официанты “по призванию” из кафе закрытого — рассеялись по окрестным барам попроще. И прячут от меня глаза, словно стесняются.)

Прохожу мимо, кошусь на плебейский жизнерадостный пластик, и обливается кровью сердце. А что же чувствуют старожилы? Неужели им наплевать? Частная собственность и права человека. И никому не приходит в голову беречь и охранять традиционный благородный Париж. А между тем как это логично: запрет на дизайнерское перепрофилирование традиционных интерьеров, которые суть национальное культурное достояние.

Какие разнонаправленные взгляды в окно:

Извне (Бродский):

Но даже луна не узнает, какие у нас дела,

заглядывая в окно, будто в конец задачника.

И изнутри — вовне (Лиснянская; ей сегодня 80!):

И тычу пальцем указательным

В окно, как в мутную задачу.

“Задачник”, “задача” — какое милое совпадение (вряд ли Инна помнит и знает это позднее стихотворение Бродского).

Оптика в моих стихах не расфокусирована, не “один к одному”, а на единицу-две четче.

К. Леонтьев был на год моложе меня, когда писал (Розанову 19.VI.1891): “После 30-летней борьбы утомлен, наконец, несправедливостью, предательством, равнодушием одних; бессилием и неловкостью других; подлостью — третьих…”.

Не скажу, что я “утомлен” (другое время, старею, видимо, позже Леонтьева), но уязвлен — это правда. И во всех трех “номинациях” есть у меня хорошо знакомые современники.

Патриархальная наивность человека XIX столетия (пусть даже и проницательного): “Все усовершенствования новейшей техники ненавижу всей душою и бескорыстно мечтаю, что хоть лет через 25—50—75 после моей смерти <…> сами потребности обществ потребуют если не уничтожения, то строжайшего ограничения этих всех изобретений и открытий” (К. Леонтьев). Не предполагал простак, что именно “изобретения и открытия” будут впредь диктовать обществам правила, а никак не наоборот. И остановить техническое самоистребление человека не будет способна никакая госдиктатура.

27 июня, 23 часа.

В постсоветском культурном социуме мой порыв не нашел эффективного применения. Когда в 90-м я вернулся, то обладал такой жаждой бескорыстного служенья, что никто мне не верил; я выглядел анахронизмом времен… антисоветской интеллигенции, белой вороной, с нелепостью, принимаемой за лукавство. Политически я просматривал далеко вперед, но вокруг себя ничего не видел лет пять, т. е. не видел масштабов воровства окрест, как формируется олигархия.

Когда в 1988 году на Афоне отец Илиан вдруг сказал: “Самая хищная сила там сейчас — комсомольцы”, я счел это за милое юродство. А это были готовые на любой масштаб хищничества дельцы.

30 июня, понедельник.

Леонтьев — Розанову (14.VIII.1891): “Если я, оставшись у Троицы, к Рождеству увижу, что у меня найдутся вольные деньги, то возьмите у меня, сколько будет нужно <…> на прожиток в гостинице в течение недели <…> и будемте разговаривать каждый день раза по два, или хоть по вечерам без умолку от 6 до 11”. Поразительно! 35 часов считай “непрерывного” разговора. Перевелись теперь люди, способные к таким продолжительным беседам, пусть даже и с избранным человеком.

С Бродским мы проговорили 4 часа, я чуть не опоздал на самолет, но, во-первых, и выпили хорошо, а во-вторых, “все” друг другу тогда уже и сказали (Бродский: “Первый разговор за 10 лет”). Да, боюсь, и на разговор с Розановым или Леонтьевым — на дольше бы меня не хватило.

И это не только по глупости, по необразованности… А ушла культура разговора, как и культура письма.

1 июля, Париж.

В “моем” кафе наискосок от дома сменились хозяева (парижане на пришлых). Вместо прежнего благородного шарма — пластик, плазменные экраны, “ковровые” картинки на стенах. “Что делать? Все нуждается в обновлении, — избегая в глаза смотреть, ответил мне за стойкой знакомый бармен, — основная команда сохранилась, все-таки приходите”. Его и самого не узнать: прежде бабочка, длинный фартук, теперь вихры и джинсовка.

В субботу днем нажал кнопку “РТР-Планета”. “Джазмен” Дм. Киселев, который, помнится, любил лет десять назад брать интервью у Пригова: “Сегодня 555 (!) лет со дня падения Византийской империи. Сегодняшний наш разговор об этом”. В той же передаче патриотка, доктор истор. наук Нарочницкая: “Уже в эмиграции Семен Людвигович Франк в сборнике „Из глубины” написал…” Сборник “Из глубины” готовился веховцами в 1918 году под большевиками.

Но некому поправить болтунью.

Стиль — это человек. В этом смысле меня всегда настораживает, когда говорится, что, мол, поэт выбирает свой путь, свой стиль, свою поэтику. Выбор предполагает волевое решение. Тогда как стиль связан с поэтом более тесно; тут, кажется, в выборе он не властен (во всяком случае, не вполне властен). Стиль первичнее выбора, выбор только отшлифовывает и подкрепляет данность лирической манеры, вытекающую из характера личности.

Казалось бы: вещи социальные устаревают скорей всего. Но вот от Замятина лучше всего помнится “Мы”, а от Пильняка “Повесть непогашенной луны”. Уцелеют ли во времени хотя бы вот на таком же уровне “Раковый корпус” и “В круге первом”? Ведь сейчас такие настроения и такое чувство, что русская литература (да и мировая большая, Томас Манн, например) устарела сразу и вся. На поверхности остались лишь головастики, раздуваемые тусовкой.

Не забыть нам ни ареста Володина, ни последних глав “Ракового” в цветущей Азии. Сколько нравственного, душу переворачивающего света! Неужели в скором будущем это уже никому ничего не скажет?

Французский скульптор XVIII столетия Бушардон. В Лувре имеются две его мраморные скульптуры, равно убедительные и вдохновенные: “Христос с крестом” и “Амур, делающий себе лук из палицы Геркулеса”.

Вообще французское христианство этого времени — нечто удивительное. Помнится старый анекдот. Армянскому радио задают вопрос: что будет от скрещения ежа и ужа? Ответ: колючая проволока. А от скрещения религиозного пиетизма и игривого скептицизма французского XVIII века получилась кровавая революция.

2 июля.

Снились: по-версальски стриженные жесткие и граненые шпалеры кустов. Но исключительно мягкий и не предназначенный для показа подлистник. (Приснилась и эта фраза.)

“Вещь в себе”, юродивый “поэт-теоретик” Вел. Хлебников назвал в стихах о Кшесинской казненного Николая II “катом (палачом) ста народов”. Ну ладно, с него, как говорится, взятки гладки. Но вот через 6 лет после казни государя с семейством 30-летний, мягкий, интеллигентный (и сам мучительно больной!) Тынянов, безусловно зная хотя бы в общих чертах о екатеринбургской бойне, не дрогнув и с похвалой цитирует эти строки Хлебникова. (А чуть позже Хармс и вообще пишет глумливую абсурдистскую драму о царском семействе.) Что у них

у всех было в голове и сердце? Нам (мне, во всяком случае) этого уже не постичь.

3 июля, четверг.

И местечковое может “оказаться” монументальным. А какие крупные красные, синие, зеленые пятна — глаз не оторвать. Плафон Шагала в Гранд-опера. Он писан в 1964 году. А в 1965-м у Миши Фадеева (на Горького) я рассматривал только-только, очевидно, вышедшую тогда в Париже книгу об этом плафоне (его мать, известная мхатовская актриса Степанова, привезла ее из своих парижских гастролей). Как сейчас помню: в соседней комнате — серьезная пьянка, а я разглядываю-раскладываю складень страниц — там были и эскизы, и весь процесс работы, и фото старика Шагала, лежащего под потолком на лесах…

Смотрели “Даму с камелиями” на музыку Шопена. Изысканная сценография, все красиво и лаконично. Но то ли неудачно покрытие сцены, то ли все же грузноваты актеры, каждый раз их соприкосновение с полом после прыжков отдавалось нехорошими звуковыми “шлепками”, мешавшими слушать музыку.

11 июля.

…От приезда Солженицына (1994) по-русски ждали невесть чего. Криминальная революция была в разгаре. Печать служила ей не за страх, а за совесть… Ее (революции) вожди и воры боялись, что он ее остановит. Остановить ее было уже, естественно, невозможно, но чем черт не шутит, сковырнул же он советскую власть. Простой же народ по-старому, даже по-допетровскому, ждал от С. чуда. По этой вере печать наносила болезненные удары — отчасти и не без, действительно, повода.

Вагон арендовало для него Би-би-си, и у них же единственно было право снимать о солженицынском возвращении фильм. И это тоже коробило: одних — потому что не дал на себе хорошо заработать, других (большинство) — что в таком светлом деле, как возвращение на Родину, доверился иностранцам.

Одно дело — “бодаться” со структурой твердой, коммунистической, на волне скрытого общественного подъема, вызванного всеобщим интеллигентским отвращением к софье власьевне (тем более когда на террор она уже не способна). А другое — с вязкой средой революции криминальной, которую та же интеллигенция поддерживает за ее антикоммунистическую риторику. Одно дело — советский “дуб”, другое — трясина олигархической “демократии”, когда все покупается на корню.

12 июля, суббота, 22 часа 40 минут. Поленово.

Дела давно минувших дней… А как свежо отзывается почему-то в сердце (письмо Эрнестины Тютчевой — сыну): “Я не могу быть такой расточительной, как г-н Баратынский, который скупил все издания стихов своего отца. <…>. Аксаков думает, что мое издание, которое будет более дорогим и не рассчитанным на всех, может появиться всего лишь в 600 экземплярах, тогда как бартеневское задумано в 2400 экземплярах. Ты понимаешь, что это для меня невыгодно, чтобы одновременно с моим изданием в Москве появилось дешевое издание…” (ноябрь 1885).

Современные “тинейджеры”; Вася: “Вы все время с книгой — что-то зубрите…” Для них книга — не радостное событие, а вроде повинности, что-то связанное не с удовольствием, а с зубрежкой.

13 июля, 630.

Выгуливал к Оке Вилю. В такое утро и впрямь хочется сказать, что встает не солнце — а солнышко. И наполнено окружающее стрекотом, цокотом, щебетаньем. И не Россия — Расеюшка.

Плавали на кораблике к Найману (под Алексин). Дом на горе с хорошим видом, но дорога вверх всегда сырая и рыхлая — из-за ключей.

14 июля, понедельник, утро, Поленово.

“81/2”, кажется, начинается с того, что Мастрояни застрял в пробке — сходит с ума и улетает через крышу. У нас, конечно, тогда никто и понять еще не мог, что это такое — пробка, что она станет одной из составляющих современной жизни. Теперь в Москве только и разговоров: пробки, пробки и пробки.

И сейчас за окном кто-то кричит (Лариса Грамолина): “Поля звонила, в Москве творится что-то невообразимое, вся Москва стоит в пробках, еле добралась до работы”.

19 июля.

Жарбы и грозы. Дописал (для “Октября”) о Володе Кормере. Неужели бы и с ним нас жизнь разнесла?

В одном месте Кормер цитирует Вадима Борисова: “Исторической памятью я называю таинственную способность, потенциально присущую каждому человеку, переживать историю как собственную духовную биографию. Эта способность реализуется в двуедином акте опознания истории в себе и себя в истории”. Ну, не знаю, “каждому” ли, но мне — точно. И еще: “Историческая память есть необходимое условие духовного самоопределения, без которого невозможна или, во всяком случае, крайне ущербна жизнь в культуре. Усыхание или угашение этой способности означало бы конец духовной культуры, привело бы (и приводит) к жалким, всегда плоским и безвкусным попыткам культурного самочиния”.

Золотые слова. Как раз это у нас сегодня и происходит. Сказано 35 лет назад, а словно про наши дни.

Днем обедал у Инны Лиснянской. За 2 месяца 50 стихотворений, и есть — прекрасные. Про “Сёмушку” особенно: “День Победы безотрадной / празднуй, Сёмушка”.

Лингвисты (и критики) претендуют на знание лирической тайны. А в большинстве — как на подбор — глухари.

20 июля.

На канале “Россия” — помпезная акция “Имя Россия”: граждане должны назвать самого “главного”, важнейшего гражданина на протяжении российских веков. И — побеждает… Сталин! В последние дни кто-то спохватился, подсуетился, и Сталина обошел Александр Невский.

…80 лет расстрела царской семьи. Центральные каналы отозвались обстоятельно и уважительно. Как раз подтвердилась подлинность останков Алексея и одной из царевен. Но почему же нет слез на глазах, а какое-то безразличие? Все кажется, что память царской семьи не в тех руках, что все не то. Такое вот у меня настроение. Совсем нет веры в достойное будущее России (и мира).

21 июля, половина третьего ночи.

Наверное, раз четвертый за жизнь перечитал толстовские “Два гусара” (в последний раз читал, кажется, года 3 — 4 назад всего-то). Завораживает меня эта вещь; в ней — завязь многого из “Войны и мира”.

Ездил из Переделкина в Москву в автобусе с немытыми стеклами. Рядом сидела девушка и читала молитвослов. И то и другое в Европе совершенно исключено.

Младшего брата Константина Батюшкова звали Помпей. Имя, очевидно, предопределило профессию: археолог.

Непостижимым для меня образом Пастернак порою не видит, о чем пишет. Ветер раскачивает сосны,

Как парусников кузова

На глади бухты корабельной.

Но ведь ежели парусники раскачиваются, значит, не гладь, а волны, в бухте волнение, и немалое.

Теплый, поддающийся, кажется, пальцам замес стихов Пастернака. Это тебе не “окаменения” Тарковского, зрелой Ахматовой, тем более, Липкина.

Сейчас по ТВ (канал “Культура”, Феликс Разумовский — талантливый истор. рассказчик): “Крестьяне обещали своему добродетелю…” Конечно, он имел в виду — благодетелю. Добродетель — не человек, а качество, правда?

27 июля, воскресенье.

Вдруг прочитал и вздрогнул — прямо про наши дни предсказание: “Какое будет еще унижение, как нагло будут еще себя вести люди. Пользоваться богатствами одной страны и проживать деньги в другой (11.IV.1918)” (Вера Судейкина, “Дневник”. М., 2006).

Так и поступают нынче наши “капиталисты”. Теперь — после чтения ее записей — я подойду к ее могиле на Сан-Микеле с новым чувством (а прежде — равнодушно скользил по могильной плите глазами, сосредотачиваясь на Стравинском всегда).

Как изменились, однако, времена! Уже с твердым чувством знаю, что побываю еще в Венеции. Половину жизни недостижимое — теперь под рукой. Но тревога за Россию с той поры почему-то только усугубилась.

1 августа, пятница.

Я долгое время не мог полюбить Тютчева за… выспреннюю эмблематичность его творчества (сам я не реалист, но предметник). См. замечательно тонкое соображение Лотмана: “Именно потому, что стрекоза у Тютчева — не насекомое, а знак всеобщей жизни и синонимична другим ее проявлениям, О. Мандельштам мог избрать этот, один лишь раз употребленный Тютчевым образ символом всего его творчества: „Дайте Тютчеву стрекозу, / Догадайтесь, почему!””. И — К. Юсупова: “В природе Тютчева нет персонификаций, там нет птиц, рыб, зверей. Его орлы и лебеди — эмблемы, а не персоналии” (Ф. И. Тютчев, “О вещая душа моя!..”. М., 1995).

Эмблематика мне чужда. Потому и символисты Тютчева боготворили; а я недолюбливаю и символистов.

Мало того, и русский царь, и русская Церковь были для Тютчева лишь эмблемами, и поклонялся он им тоже именно как эмблемам. А эмпирически не любил и не ценил их: не случайно о Николае I он написал самое жесткое из всего, что о нем писали. Так что Бродский совершенно несправедливо попрекал Тютчева, что, мол, тот “лизал сапоги своему государю”. Че-пу-ха. Если и лизал, то эмблеме. А эмпирически скорее бесился — даже яростней Чернышевского.

Ницше остроумно называл ученых-технократов мельниками.

5 августа, вторник.

Позавчера ближе к полуночи умер Александр Солженицын.

То есть с воскресенья на понедельник. В понедельник с утра позвонила из Поленова Нат. Грамолина и сообщила, что сейчас вот по телевизору…

В начале 90-х Е. Р. сказал, что мне в этой стране ничего не светит, потому что я дружу с Солженицыным и хожу в церковь. Зато теперь, видимо, пришел “мой час”: второй день обрывают телефон радио и газеты (первыми позвонили с “Радонежа”). А что скажешь? Умер последний великий русский — больше таких не будет.

В субботу вечерня в бёховском храме; среди подвявших с Троицы березок лучи закатного солнца с другого окского берега — сквозь двери — золотыми полосами доходили до алтаря; и сновали над ними ласточки, свившие в куполе гнездо.

В воскресенье в Шахматове — после четырех лет… Очень все преобразилось, похорошело. Но вдруг — еще по дороге — опустилось чуть не до земли серое безнадежное марево, и пошел въедливый долгосрочный дождь (а я был одет по-летнему). Мы отогревались в еще не достроенном строении — пили, ели, и было славно. Когда уходили мимо лавочек и дощатой сцены, несколько наиболее стойких и дождеустойчивых ценителей изящной словесности там еще гужевались. Стойко сидел на стуле блоковед Лесневский, и какая-то юная стихослагательница с мокрыми рыжими ниже плеч волосами, в штанах до колен, с толстыми икрами завывала, раскинув и вывернув ладонями вперед руки:

Ты мне шептала: моя, моя!

Я отвечала: твоя, твоя!

…То, за что “демократы” 90-х меня блокировали, теперь доносится отовсюду, со всех каналов: “великий писатель”, “великий мыслитель”, “великий государственный деятель” (Путин).

Т. е. то, что я сказал в самиздате в середине 70-х, через 34 года он “повторил” на всю страну по всем телеканалам. Мало того, вызвал сегодня нынешнего министра просвещения Фурсенко и дал распоряжение изучать Солженицына “и в средней и в высшей школе”.

Позвонила Катя Маркова, плачет…

21.30.

Забежал Павел с диктофоном. Записал для радиопрограммы “Воспоминание о Вермонте”. Помянули…

НТВ. Федор Николаевич Гладков — 80-летний ветеран запытан в своей квартире в Новгороде: требовали отдать боевые ордена — он не отдал.

А все-таки каждый поэт любит в стихах другого свой звук, свою тему, свою интонацию и свой образ. Помню, ворвался Рейн в Н.М.: “Ты „Переселенцев” Кузмина читал? Гениально!” А по мне дак ничего особенного. А вот “Не губернаторша сидела с офицером” действительно взяло меня за горло еще тогда — в 1987-м, когда прочитал впервые в Париже. И — берет теперь. Самое белое стихотворение в отечественной поэзии. И действительно — гениально. Без кузминской педерастической кукольности.

Гроб Солженицына стоит всю ночь в малой церкви Донского, и над ним читают. Была б машина — туда б сейчас.

6 августа, 6 утра.

Собираюсь в Донской.

22.10.

Приложился к кресту, к венчику на каменном лбу… Прощай, Исаич.

Похоронили рядом с Ключевским (по которому А. И., кстати, хорошо прошелся, если помнится, за то, что тот передавал свои конфиденциальные беседы с самодержцем Милюкову). В соответствии с новейшими гостенденциями на отпевании вместе с президентом было и высшее чиновничество, которое лет десять назад хихикало над А. И. В монастырском яблоневом саду — военный салют. Был в похоронах постановочный элемент...

9 августа.

Никогда не знаешь, какой именно из “столпов” окажется вдруг столпом поддержки. Теперь, когда у меня обнаружили начало цирроза и мне алкоголь противопоказан, я почему-то все чаще вспоминаю именно Розанова, который не терпел спиртного и относился к нему, если не ошибаюсь, с какой-то брезгливостью и опаской.

10 августа, воскресенье, 23.55.

Сейчас в машине — с Сашей Жуковым возвращались из славного приволжского путешествия. Вдруг голос Сараскиной по московскому радио: “Если бы Солженицын по возвращении поддержал шоковую терапию и прочее, я бы обливалась кровавыми слезами, да-да, кровавыми слезами, но не стала бы писать о нем книгу”.

Еще Сараскина: “Когда Солженицын писал „Россию в обвале”, мы были на самом, на самом дне. А теперь чуть-чуть, но, кажется, стали приподыматься. Ну посмотрите, например, сколько вокруг мобильников”.

…Выехали 7-го днем — после пробок и проволочек. Плещеево озеро, Борисоглебский (любимый мой) безлюдный совсем монастырь, наконец, уже на закате с лучами веерообразными из-под тучи, — на источник св. Иринарха. Троекратное погружение (с головой). Ночевали в Угличе, потом — в Романов-Борисоглебск. Паромная переправа. И на холме (моя видовая точка) закусили: я, Паша Крючков и Саша Жуков, по-над волжским простором.

Рыбинск — близкий по людям, но чужой — по новой (бездарной) архитектурной среде. В кафе — белокурые девушки, по двое, по трое, сидят — томятся, причем красивее, чем в Париже. А пареньки — подшофе, матерок, хохот — гудят отдельно. Когда темнеет, рыбинцы на улицу выходить боятся: ограбления, драки. Вроде бы стало почище, но очагами — мусор, жестянки, окурки, бутылки бросают тут же. На цоколе биржи с 1991 года была памятная щемящая надпись: “Здесь в 1918 году большевики расстреливали русских офицеров”. Надписи теперь нет — уровень набережной подняли, ее затерли, в каменную кладку врезаны безвкусные фонари. Неуютная, аляповатая набережная…

Но и под Ярославлем мемориал расстрелянным в октябре 1938 года совсем зарос, запущен, крапива — позор. И убран указатель — к месту мемориала на шоссе. 20 лет “демократии” — повсеместно стирается память об убиенных, репрессированных; так-то мы чтим своих мертвецов.

На обратном пути, уже из Пошехонья, заехали к старой моей “приятельнице” — сельской учительнице Зое Горюновой. Болеет сердцем, похудела на 20 кг, словно прощалась. Муж — вихрастый добрый мужик. Наготовили к нашему приезду: томленые грибки, жареный судак, малосольные огурцы, ну а уж водочки-то мы привезли. Изба у них крайняя, сразу за ней луг с цветами и оттенками — как в детстве. А ниже — среди валунов звучит-журчит речка.

И фоном — радиосообщения о войне на Кавказе. Янки напичкали Грузию оружием и советниками, и вот — вспыхнуло. А чем теперь кончится — непонятно.

На рынке в Борисоглебске: “Внимание! Будет продажа молодняка кур и несушек (привитые) у рынка. Просьба не опаздывать”.

Последний город “паломничества” — Любим, давно я мечтал побывать в “пункте” с таким чудесным названием — и он не обманул ожидания, похожий на Пошехонье: беленые торговые ряды, зелень, сонные белокурые девочки-красавицы; но, как и всюду, ретрансляционные вышки мобильной связи убивают русское настроение — в течение последнего года их натыкалиповсеместно: у храмов, в центре маленьких городов, в деревнях, среди перелесков… Их зубцы оскверняют лирику ландшафтов и словно напоминают, что ты под прицелом некоего “старшего брата”…

В Любиме над дверью (рядом с кафе “Охотник”) вывеска:

Парикмахерская. Косметический кабинет.

Ателье. Ремонт часов, обуви.

Ритуальные услуги.

Двухуровневый Воскресенский собор Романова-Борисоглебска: никогда не закрывался и своими сокровищами, лампадами, деревянной скульптурой, коваными окладами из серебра напоминает даже храмы Испании. Чудотворный Спас гигантских размеров, цветные стекла в узких окнах и при солнце крупные цветные зайчики и пятна — зеленые, синие, темно-алые — ложатся на пол и образа.

И теперь, в яркий солнечный день, ступили мы в храм. Прикладываясь к иконам, смутно стал ощущать, что что-то не то, ушли прежняя чудесная теплота и интимность. Не сразу понял и догадался: в окна вместо “витражных” простые врезаны стекла. Как? Почему? Какой-то озабоченный бородач в притворе пояснил: “А по распоряжению архимандрита Вениамина. Чтоб не соблазнялись, что разноцветные пятна на иконах”. Какую красоту погубили.

И линолеумом закрыли старые чугунные плиты пола. Усердие не по разуму.

Нет ничего милей и лиричней провинциальных наших дорог, обочины которых не изуродованы хищным борщевиком (патологический гигантский гибрид, вышедший из недр совковых ботанических лабораторий и захвативший все Подмосковье), травка, цветы — флора и фауна памятных годов детства. Красота душевная, необыкновенная… Нет здесь и мусора: тех современных потребительских отходов, что затопляют в наши дни человечество.

На маминой могиле отслужили мы панихиду; подал записки на сорокадневное поминание Солженицына — в Угличе, Рыбинске, еще где-то…

“Природа, подобная его природе, способна заставить усомниться в первородном грехе” — Тютчев о Ив. Аксакове (1873).

Я стоял у могильных крестов Ивана и Анны (тютчевской дочери) Аксаковых на другой же день после возвращения (середина декабря 1989 г.) из Германии. Их место и впрямь в самом сердце — в Троице-Сергиевой лавре. Но потом, когда упомянул об этом в своей заметке “Возвращение”, ее отказались печатать “Московские новости” и другие “флагманы перестройки”.

А рекомендацию в Союз писателей давал мне тогда Аверинцев. Баснословные времена!

Как замечательно (это и мое тоже): “Мне кажется, что я уж на три четверти ушел в небытие, и единственное, что еще от меня остается, — это чувство тревоги” (Тютчев).

13 августа, 6 утра.

В результате саакашвилиевской авантюры 74 наших солдата погибли, 171 — ранены, 19 пропали без вести. Среди осетин (мирных) погибло свыше тысячи. (Потери со стороны Грузии не сообщаются.)

Скорые слепки вдохновения, нарочно не доведенные до совершенства (стихи из “Живаго”).

“…Секрет некоторой антимузыкальности, неполнозвучности Тургенева, например, лежит в его политической вялости” (А. Блок, 1919). Все правильно, меткое замечание. И участие “в политике” в какие-нибудь “вегетарианские” времена, когда, например, шли жаркие споры о Балканах, славянстве, Константинополе и т. п., только бы украсило Блока. Но он-то стал “действовать” во времена революционные. И сломал себе шею.

“Шестое августа по-старому, Преображение Господне” (Яблочный Спас), утро.

Переменил лампадку: зеленую — на рубиновую, праздничную.

Оттягивать до последнего, а потом — русская штурмовщина: досадная на-

циональная черта характера. “Мы работаем не тяжем, а рывом” (Ключевский).

“Равномерной методичности, настойчивости, внутренней дисциплины — болезненнее всего не хватает русскому характеру, это, может быть, главный наш порок <…> Мы часто не собраны всей нашей волей к действенному стержню” (Солженицын, “Россия в обвале”).

В Поленове попался в руки старый томик Евтушенко (тираж 60 000! и ведь, видимо, был расхватан мгновенно). Есть там стихотворение, как автор и моряки, не найдя в сельпо водки, купили и выпили два ящика тройного одеколона. Умиляется поэт, умилялись, видимо, и читатели. Но я, очевидно, настолько постарел и… цивилизовался, что у меня это вызвало неподдельный ужас. А куда смотрела цензура? Ведь это натуральное проявление совкового варварства.

На Соловках в начале 70-х одеколон исчезал даже из аптек в ноябрьские праздники. А потом пили денатурат, кипятили столярный клей и варили пудру. Самое поразительное, что один из это употреблявших был жив еще и три года назад. Завтра лечу на Соловки и, возможно, там его еще встречу. А ведь сколько с тех пор поумирало — пивших “хеннеси”, занимавшихся спортом, сидевших на лечебных диетах.

25 августа, понедельник, 2230.

Чудо — день вчера. Освящение Св.-Троицкого скита на острове Анзер. Головка московского священства — отцы Смирнов, Салтыков, Воробьев и проч. Прекрасный со вкусом иконостас и — как всегда из-за русского форс-мажора — белые невысохшие стены.

…Думал ли я, входя в начале октября 1972 (!) года в страшные те руины — с зэковскими еще надписями на стенах, — что увижу здесь празднично-чинную, но одновременно пронзительно-живую службу, милые русские нестарые лица, скопление столичных телевизионщиков, услышу хороший звон и красивое и стройное пение? И когда — уже потом, в 70 — 80-е, — читал страшные подробности об этой тюрьме — Голгофе, что узрю здесь воистину Торжество Православия!

Потом внизу под Голгофой праздничная трапеза — соловецкая жареная селедка, морс в кувшинах, морошка в плошках.

И долгое путешествие по воде: на Анзере были дважды.

А церковка Андрея Первозванного на Заяцком проступила из глубины тумана.

26 августа, вторник.

По острову висят приказы директора Соловецкого музея Лопаткина, враждующего с монастырем, понятное дело, пытающимся вытеснить музей за монастырские стены. Полностью это пишется так: “Директор ФГУК СГИАПМЗ

М. В. Лопаткин”. Какая благозвучная аббревиатура.

Объявление в соловецком аэропортике: “Запрещены к провозу: пистолеты, револьверы, винтовки, карабины, электрошоковые устройства и их имитаторы; арбалеты, ружья, шашки, сабли, тесаки, ятаганы, палаши, мечи, шпаги, кортики, кинжалы, штыки, стилеты, ножи: охотничьи, десантные, финские, штык-ножи с выбрасывающимися клинками, с запирающимися замками, а также бытовые ножи с длиной клинка свыше 110 мм”.

На Соловках. Какие хорошие русские лица не бедных (и, кстати, даже вполне светских) людей. Значит, они все-таки есть. И с совсем маленькими детьми не ленятся паломничать на Соловки. Отрадно.

Поразительно вдохновенные (словно “свыше”, “вдруг”) эпитеты у Солженицына:

— Да, — уронила она металлированно-устало. — Эти дни творился большой беспорядок в Царском (“Март Семнадцатого”).

Или — про угличский колокол — “бронза его потускнела до выстраданной серизны”.

27 августа, среда, 1030.

Сейчас приедут с канала “Культура” снимать (к сороковинам Солженицына).

Щит на кольцевой (рекламный): “Большие итальянские лейблы за маленькие русские деньги”.

30 августа, суббота, 730 утра.

Две России. “Малая” (“малое стадо”) — та, что была на освящении Голгофы. И — остальная. В четверг поздно вечером (отбытие в 20 с Курского) ехал в Поленово. Сначала битком. За Серпуховом вагон опустел. Пьянь, лужи, мат, блёв.

1135. Съездил на рынок. Как люблю я все это осеннее: ноготки, астры, кабачки, баклажаны, перцы и густо-лиловый лук.

Нагнетание патриотической истерии — через футбол. Вчера питерский “Зенит” выиграл в Монако у англичан. Решающий гол забил какой-то иностранный футболист, купленный патронирующим “Зенит” Газпромом за несколько миллионов евро. Сейчас по ТВ: “Вчерашний гол разом окупил эти затраты”. Беснующиеся толпы на Дворцовой и Невском — ор, кривлянье и т. п. И не стыдно в бедной стране объявлять о таких суммах заезжему игроку. Да за такие деньги можно было поднять музейное и библиотечное дело по всей России.

И у Мандельштама “выборматывались” порою “выкидыши”: “Обороняет сон мою донскую сонь”. Казалось бы, все, как всегда, “на месте”. Но… не задалось. А потому как за сюрреалистическим сдвигом нет точности образа и эпитеты бьют мимо цели. (“Быстроходная взволнованная бронь” каких-то “черепах” вызывает только недоумение.)

Ирина Семенко была убеждена, что историю с “губить” вместо “будить” Надежда Мандельштам придумала: ну не могла она пережить, что “Будет будить разум и жизнь Сталин”. Хорошо вдову понимаю, но все-таки и из благих соображений переиначивать авторский текст не надо. Характерно, однако, что “прошелестит спелой грозой Ленин”, очевидно, казалось ей вполне терпимым (вполне в идеологии оттепельной интеллигенции). Я-то лет с двадцати относился к ним обоим как к каким-то запредельным чертям.

Когда приходит музыка еле слышимая, по крохам угадываемая, я никогда не стремлюсь ее “прибавлять” собственноручно, выгрызать из небытия зубами. Ведь она — по сути — ниспосылаемая.

Республиканский “ястреб” Дик Чейни прилетел из Тбилиси в Киев. По случаю его прилета Киев украсили американскими флагами, а ведь это — пусть и высокопоставленный, но чиновник, не президент. Так что же тогда Киев, как не столица протектората?

5 сентября.

Сегодня в 830 утра был в храме царевича Дмитрия при Первой Градской. Дивно пели сестры милосердия в крахмальных наколках. А прихожан всего двое: знаменитый дирижер Федосеев с супругой. Хорошо молились — силуэтами на фоне окон — как бы вместе и порознь.

Ложь либеральных средств массовой информации бывает порой едва ли не тотальней коммунистической. Так было во времена Балканской войны, так и теперь: “Реакционная Россия напала на молодую грузинскую демократию” —

в этом убеждены все западные обыватели в Европе и США.

Есть в солженицынском определении “Великого Октября” как “односуточного переворота” что-то, предполагающее его необязательность и полуслучайность. А между тем это была закономерная смена анархии — диктатурой: на вольницу надели намордник.

Читателя, советчика, врача.

На лестнице колючей разговора б! —

(здесь лестница “колючая” в первую очередь потому, что после трех ч в предыдущей строчке в завершающей оно просто необходимо — для слухового подкрепления).

6 сентября, 20 часов (по-киевски).

Впервые в жизни летел с чувством — что лечу в столицу враждебного государства. А ведь то Киев — “мать городов русских”! Вдоль всего пути от аэродрома — на всех столбах реклама шоу… Савика Шустера, знакомого мне еще по “Русской мысли” 80-х. Сейчас включаю телевизор — Шендерович: “Российская правящая клика просто сошла с ума от своей безнаказанности”. Оттягиваются здесь, оказывается, по полной.

По дороге читал в Н. М. Лидию Чуковскую о Солженицыне. Интеллигентская славность до детскости и зауженность миропонимания, доходящая до комизма. Хвалит “Вестник РХД”: “Хороший журнал, если не читать Бердяева, Леонтьева и святош”. Герценовка до мозга костей.

По количеству рекламных портретов с Савиком Шустером соперничает константинопольский патриарх Варфоломей, под чей “омофор” хочет увести от Москвы украинское православие Ющенко.

7 сентября, воскресенье.

930 — в Софию! (Мозаики которой я разглядывал на черно-белых картинках в “Истории русского искусства” в Рыбинске в 1962 — 1963 гг., задумав поступать на искусствознание.)

…Варфоломей приезжал в Киев этим летом на 1020-ю годовщину принятия христианства. Приезжал и патриарх Алексий. Варфоломей Константинопольский в Киеве Алексию Московскому: “Спасибо, что приехали на наш праздник”.

И — заодно, оказывается, освятил Софию, о чем свидетельствует поспешно прибитая медная дощечка — поскорей застолбили, чтобы москалям не досталось.

Богородица в алтаре, Пантократор в куполе — гениальные византийские вещи, как всегда в Византии, аристократические и мужицкие разом.

Конечно, в настоящей Европе такие мозаики и фрески были бы качественно репродукцированы во всех форматах (как, например, в Св. Марке). Здесь — ни одной открытки и ни одного на русском проспектика.

1620. Долго сейчас бродили по Киеву, и ощущение разрезанного по живому.

Пошли в Михайловский монастырь (новодел, под стенами которого памятник жертвам “голодомора-холокоста”) “Киевского патриархата” (то есть преданного анафеме Филарета). Народу много — возможно, ходят просто туда, куда ближе, а не в пику “москалям” — надеюсь.

“Украинский патриархат” под омофором Константинополя; “украинская демократия” под омофором янки.

Лавра. Остаточная атмосфера русской Лавры. Могила Столыпина с несвежими искусственными венками, побитый мрамор. Бедный Петр Аркадьевич почиет в чужом государстве…

Мог бы лежать в пещерах

киевских ли, псковских ли…

В печёрах. Стало и мистично и страшновато. Несравненное впечатление.

8 сентября, 6 утра, поезд Киев — Симферополь.

“Могучая евангельская старость” (Ахматова). Но, собственно, Евангелие (Новый Завет) никак со старостью не ассоциируется. Конечно, А. А. имела в виду старость ветхозаветную.

Какая-то двухминутная остановка. Я сослепу прочитал: Краснопригоньевск.

13 сентября, суббота.

На рассвете вышел на коктебельскую набережную: встающее солнце раскалялось в щелях облаков, бугорок волошинского могильного куста на горе темнел и, как всегда, умиротворял душу. Бархатистые золотистые плоскости Карадага. Уже из одного из киосков хрипел Армстронг, и четыре паренька в капюшонах виляли коленями. Разговорился по ходу прогулки с мужиком: “Моряк дальнего плавания, на сегодняшний день внештатный сотрудник ФСБ”. Ну и как тут? “Все под контролем”. Звал с собой на рыбалку: “Будет мой друг из ГРУ. Многое знает, может поделиться”.

Но, видимо, размеров нарастающей драмы не понимает никто. Татары сигнализировали в Киев, что, по их данным, заготовлено 60 тысяч паспортов и Москва готовит здесь вариант Сухуми и Цхинвала. Этим забито все телевидение. Оголтелая антироссийская пропаганда (главный идеолог... Савик Шустер). Вчера по ТВ какой-то лидер из Ивано-Франковска подлащивался к нему: “Вы и ваше шоу сейчас главные в украинской политике”.

Коктебельская антисанитария мне не по нервам. Еще на променаде к утру кое-как подмели, горы мешков с мусором — и куда же их повезут, где закопают? Но чуть в сторону, в любой закут — грязь, мусор, бутылки... Киев выделил 10 миллионов гривен на канализацию. Но — очередные “внеочередные выборы” — и деньги так и не поступили. Фээсбэшник: “Это сейчас у нас проблема номер один”. Вино, снедь, музыка — камуфлируют экологическую катастрофу — не приближающуюся, а исподволь наступившую. “Нам бы генеральный план застройки, чтобы не проходила бесконтрольной”. Нет и плана! Растут гостиницы, “частный сектор” — без всякой санитарной инфраструктуры.

...Вчера проходили мимо дома Волошина. Из сада вдруг донеслось:

“Я возил в Норинскую продукты и сигареты. Иосиф встречал меня в ватнике и резиновых сапогах”. Ага, значит, и Рейн здесь.

В киоске киевская (русскоязычная) газетка “Жизнь”. Крупными буквами: “Прошло сорок дней со дня смерти агента НКВД, одной из самых мрачных и зловещих фигур ХХ века Александра Солженицына”. Глянул на список — столбец редколлегии. Замредактора Виталий Коротич. Тю-тю-тю. Прораб перестройки, главред самого ее прогрессивного журнала, авангарда борьбы с русским национализмом. Но революция пожирает своих детей. В 90-х подвизался в Штатах. И вот теперь — в желтой прессе незалежнего Киева.

14 сентября, 18 часов — по-французски. Париж.

Милое передвижение по земле. Вчера вечером заперлись в купе поезда Симферополь — Киев с корзиной, еще в Коктебеле заполненной фруктами, сыром и бутылкой вина...

В Киеве +9. Побродил по пустому дождливому Майдану, заглянул и в Софию. В такую погоду нигде, считай, никого.

Зато в Париже — солнышко. Как когда-то Мережковский с Гиппиус, вошли с Наташей в “свою квартиру”, где все мое на своих местах.

Яркое (до аляповатости) получилось лето: Верхневолжье, Соловки, Воронеж, Крым. Но вижу теперь объемнее... И сколько событий! Война в Грузии (по сути-то с США), смерть Солженицына. (В день сороковин была по “Культуре” передача с моим участием.)

Поэзия, лишенная жизни. Сюрреалистические навороты, кокетство, чуть богохульства и матерка, а то и наигранное “вопрошанье” к Всевышнему и “возвращение билета”. Вот это один полюс — образные камлания и мутноватый бульон. А на другом — эклектика.

Это не театр абсурда, а стенограмма беседы Роллана со Сталиным летом 1935 года:

Сталин: “У нас лентяев и бездельников ненавидят, на заводах их заворачивают в рогожи и вывозят таким образом”.

Роллан: “Правильно, очень хорошо” (журнал “Источник”, 1996, № 1).

Еще из той же беседы единомышленников.

Сталин: “Сто человек, которых мы расстреляли, не имели с точки зрения юридической непосредственной связи с убийцами Кирова. <...> Эти сто человек-белогвардейцев и не думали отрицать на военном суде своих террористических намерений. „Да, — говорили многие из них, — мы хотели и хотим уничтожать советских лидеров, нечего вам с нами разговаривать, расстреливайте нас, если вы не хотите, чтобы мы уничтожили вас”. Нам казалось, что было бы слишком много чести для этих господ разбирать их преступные дела на открытом суде с участием защитников”.

Роллан в пасторском воротничке, с тростью сидит и слушает с нарастающей восторженностью. Непонимание французской общественностью советских мер борьбы с белогвардейцами он Сталину объясняет так: “Нельзя ожидать от французской публики, даже сочувствующей, той диалектики мышления, которая стала в СССР второй натурой. Французский темперамент привык к абстрактно-логическому мышлению, рассудочному и прямолинейному, в меньшей степени экспериментальному, чем дедуктивному”.

Интересно, о чем думал Коба, слушая это.

“Мы, самые пламенные революционеры, самые верные памяти Робеспьера и Великого Комитета Общественного Спасения” (Р. Р. — Сталину 18.III.1937)... Вот откуда ноги растут.

Для меня этот феномен непостижим психологически. Ведь Роллан людоедом не был, был просвещенный, так сказать, гуманист. Так что же надо было иметь в голове и сердце, чтобы через всю жизнь пронести пламенно-любовное отношение к якобинству?

И у нас эта любовь не гасла в культурном обществе. “И жив еще дед-якобинец, / кристальной души радикал” — с какой горячей симпатией написал это зрелый уже Пастернак о деде Блока. Это не случайная лирическая проговорка: тут чувствуется большее...

18 сентября, 130 ночи.

В YMCA посвященная Солженицыну книжная витрина. И много-много свежих книг из России. Издается до неприличия много книг, до безобразия много. И не хочется даже выпускать новый свой сборник — чтобы не множить это вот неприличие, хаотичную пестрядь, лишенную твердого культурного костяка. Какие-то абсурд, патология: читают все меньше, а издают все больше.

21 сентября, воскресенье.

Сон. Де Кирико как бы случайно зашел туда, где и я. Нос с горбинкой, чуб, свитер — словно Модильяни. И я понимаю, что зашел не случайно, а присмотреться — на предмет писать мой портрет. Сам себя выдал, вдруг утвердив руками мою голову в нужном ему ракурсе. (И маячила зеленая занавеска.)

“Эти нищие селенья...” — а теперь представьте в этом тютчевском, русском пейзаже всюду натыканные вышки сотовой связи — в провинциальных кварталах, у стен монастырей, в перелесках. Почему-то особенно нестерпимо — по сравнению с Западом. Россия кажется какой-то колониальной, оккупированной... Белинский плакал от счастья, глядя на строящуюся железную дорогу. Но в данном случае, думаю, даже ему хватило б вкуса огорчиться.

Лена Т.-Г. вспоминала, что Лосев удивлялся: “Почему Аверинцеву можно, а мне нельзя”. Действительно, с самого начала Аверинцеву почему-то было “можно” писать почти без идеологической дани. И — премия Ленинского комсомола (!) в 25 лет.

— Но у меня нет учеников, — пожаловался мне однажды Сергей.

Ну и слава Богу. Значит, не идеолог, не автор “механической” какой-то теории, которая предполагает выморочных последователей и адептов. Удивительная для СССР жизнь, карьера, смерть и… послесмертие. Никаких гражданских похорон, культа, в “после смерти” проявились его (и его, конечно, супруги) непоказная православная скромность и высокий духовный вкус.

Несколько моих друзей балансируют на грани, на границе, черте той поздней старости, которая, увы, полуобессмысливает общение с ними. И — стирается в памяти необходимое для полноценного продолжения культурной жизни. Грустно. Этим старорежимным словечком это определяю. Грустно смотреть, как природа берет свое, “приветствует своей всепоглощающей и миротворной бездной”.

22 сентября.

Что сейчас прежде всего вспоминаю я при имени Кушнер? Про его путешествие по Оке (я-то думал, с любимой, но — “с Лидией Гинзбург и

Н. Я. Мандельштам, — пояснил он мне, — в начале 60-х”):

От соловья — к соловью.

Как замечательно: на допотопном речном трамвайчике, колеснике или катере — “от соловья к соловью” по берегам, какая славная штучность. Просто чудо.

26 сентября, пятница.

Сон: отделяюсь от нехорошей, как бы привокзальной толпы и иду к домам, словно по пустырю. Но вдруг понимаю, что это не дома, а киноизображения — уж слишком они серы да и становятся все заметнее стилизованные под старую киноленту помехи. И идет за мной бомж, не догоняя, но и не отставая. Сворачиваю в тупик и понимаю, что надо возвращаться и встречи не избежать. Начинаю махать авоськой, кричать, а он молчит, не огрызается, но становится все зловещее.

27 сентября, суббота, Крестовоздвижение, утро.

Царская охранка — предтеча КГБ: так не просто думали шестидесятники, это был их “символ веры”, нечто большее, чем только маскировочный ход для цензуры. Когда я похвально отозвался о мемуарах ген. Герасимова, стоявшего во главе тайной полиции при Столыпине, “кристальной души либерал”

Ю. Давыдов разразился в “Огоньке” гневно: мол, еще Пушкин завещал нам презрение к Видокам всех мастей.

…Так вот, звонит мне П. В. Флоренский с утра похоронным голосом: “„Огонек” видели?” Рассказал. Я хохотнул, а он: “Зря смеетесь, это очень влиятельная фигура”. Именно с давыдовской подачи (мир его праху, лежит на переделкинском кладбище рядом с моим соседом, “еще допотопным совком” Тельпуговым) я и угодил в либеральный участок.

1 октября, 810.

Сейчас в Лувр на Мантенью. Картин его видел наперечет, и все восхищали (“Пиета” в Милане). И вот — ретроспектива.

…Странно было узнавать хранящиеся где-то, оказывается, в закоулках памяти черно-белые картинки из советских искусствоведческих книжек — вот, на стенах Лувра. У меня есть годичный абонемент в Лувр (сегодня его пролонгировал за 60 евро). Когда открывается новая выставка, первые 15 дней можно ходить на нее бесплатно, да еще и с товарищем (или подругой, что теплее; или совсем горячо — с женой, как я сегодня с Наташей).

Возрождение, а через полшага и вырождение (вроде “Иоанна Крестителя” Леонардо, на редкость гнусного). И все-таки православно-головная нелюбовь к Возрождению (и даже законам прямой перспективы — Флоренский, Лосев) — мол, всё оно от лукавого — свидетельствует о недоверии к живописной красоте в целом.

Как чбудно пишет Аверинцев: “Удача — это хорошо, беда — это худо, гибель — это совсем худо, хуже всего. Так воспринимает вещи животное, так воспринимает их бездуховный, простодушно-беззастенчивый искатель корысти”. И 4/5 людей вообще, включая современных поэтов. Леонтьев и Шестов смолоду научили меня другому. Жертвенное служение (этому учил уже Солженицын) — выше и счастливее хорошей жизни во что бы то ни стало. Долг, правда, — дороже благополучия.

“Когда придет дележки час”. Мне в 70-е и в голову не приходило, что софью власьевну сменит “дележки час”. А Окуджава написал как бы между прочим, как о само собой разумеющемся деле. И — в самую точку.

6 октября, понедельник.

— Вернусь со щитом или на щите, — говорили в древности воины.

Туся:

— А откуда вы знаете, что они говорили? Они же все умерли.

…Привез из Воронежа сборник “„Ясная Наташа”. Осип Мандельштам и Наталья Штемпель” (2008). Надежда Яковлевна в письме 64-го года: “У него пока любопытство к людям. Он их ест в течение десяти минут и бежит дальше” (о Солженицыне).

Мне когда-то:

— “Август Четырнадцатого” провалился, потому что у Солжа нет концепции.

Прочитала старуха и так решила? Нет, у меня тогда сразу сложилось впечатление, что это слова заемные. Тогда вся интеллигенция читала и дружно ругала “Август Четырнадцатого”. Величанского, помню, аж трясло. И чем только не объясняли этот “провал”.

Как я знаю это клубление, гудение… быстро сменяющиеся картины в воображении. У меня бывало это по нескольку дней; а у Мандельштама — в Воронеже — месяцами. При всей нищете — счастливец с постоянным накалом вдохновения в черепной коробке.

Удивительные подробности: в мае 1937 года в ресторане Воронежа как ни в чем не бывало можно было заказать бутылку бордо. Откуда? Ладно, “испанские апельсины” — из революционно-франкистской Испании, как-то можно понять. Но вот откуда взялось бордо?

Ощущение честно выполненного предназначения. С одной стороны, конечно, удовлетворение, а с другой — страшновато… Я ведь мог бы много больше принести соотечественникам пользы. Недоосуществленная возможность — в моем случае это так.

Диссертация Н. Я. М., защищенная в 50-е годы: “Функции винительного падежа в англосаксонских поэтических памятниках”.

Были люди: богатыри, не мы.

Скажем правду: стихи Мандельштама — для “калиброванной” части интеллигенции. Русским, в целом, они чужее других. У меня сладко замирает сердце каждый раз, как я их открываю. То же и у Никиты Струве, к примеру. Но сомневаюсь, что Солженицын питал к ним тепло. Ассоциативность Мандельштама вообще-то не в русском духе.

Ругаем шестидесятников. Но шестидесятники — люди по сравнению с нынешними журнально-компьютерными монстрами, беззастенчивыми, гламурными. Амбициозное алчное поколение, “рапповцы” олигархического режима.

Дима Бобышев о них написал: “Здравствуй, младое и незнакомое племя, похожее на людей”. Размножились, будто в каком-то технотронном голливудском блокбастере.

Все острее чувствую я, что быть человеком XXI века — совсем не то, что XX. Я и сам не тот уже, каким был в XX.

10 октября.

Грех роптать, когда вдвойне повезло:

ни застенка, ни войны.

Только зло,

причиненное в избытке отцу,

больно хлещет и теперь по лицу. (О Флоренском.)

Больно? Я себя проверяю: если больно — значит, еще не заматерел (в довольстве).

12 октября.

В революцию в Париже не у дел оказалось множество поваров: их бывшим работодателям отрубила головы гильотина. Потому-то количество ресторанов подскочило тогда в разы и привело к расцвету французской кухни.

В пятницу поздно вечером луна в три четверти горела так ярко, что все вокруг казалось еще темнее. Ворота были открыты, по шуршащему гравию въехали на просторный двор. Черный вытянутый фасад, только внизу чуть не вровень с землей горело три высоких окна. Я заглянул в одно: пылал камин — средневековый, с бревнами, охваченными огнем. И накрыт был стол на четыре куверта — хозяева нас ждали.

Буковых чурок подбросив в камин,

мы налегли б на еду,

ибо для завтрака вовсе не рано, —

перевел когда-то Найман какого-то трубадура. Тут можно б переделать так: ибо для ужина вовсе не поздно…

Сегодня утром по росной с инеем траве под колокольный звон бездорожьем, с одышкой поднимался в Везлее в романский храм. Служба с иконами православного письма — странное сочетание с оргбаном.

16 октября, четверг.

Сегодня ночью в Россию — на две недели.

18 октября, суббота, 18 часов, Переделкино.

Сейчас по ТВ (с книжной выставки во Франкфурте): “Книги Солженицына, Улицкой, Сорокина, Пелевина — давно вышли за границы России”.

Сидели “за кулисами”, пили зеленый чай с… маршалом Варенниковым. (Мы оба в телешоу “Имя Россия”, меня позвал Любимов; он — Варенников — отстаивает Сталина (!), я — Пушкина.)

— Был я на днях у Чавеса в Венесуэле, — поделился вдруг генерал. — Ездил к нему с проектом установки там статуи Иисуса Христа — самой высокой в мире.

Я уже почти сразу догадался, чья это будет работа. И впрямь:

— Да есть такой скульптор Рукавишников, он сделал хорошую скульптуру и меня попросил прозондировать почву в Венесуэле.

— Будьте с ним осторожней, — посоветовал я, — этот Рукавишников хотел поставить прямо в воде Патриарших прудов медный примус… тоже под тридцать метров.

— Спасибо, спасибо, а я и не знал, — ответил генерал, благодарно кладя руку мне на колено, — теперь буду знать.

Кризис. “Пиздец уж близится, а кризиса все нет” (Иртеньев). Теперь есть и кризис.

Солженицын в “Теленке” вспоминает выступление Евтушенко на встрече с Хрущевым: “Сейчас по дороге сюда я разговорился с таксистом…” И замечает: “Излюбленный сюжет всех столичных щелкоперов” (как-то так). Вот и я по дороге на ТВ и обратно в Переделкино разговорился с таксистами.

И тот и другой: “В последний месяц количество клиентов сократилось вдвое”.

А сейчас по ТВ: “Количество интуристов в Кремле упало в три раза”. Первые мелкие звоночки чего-то приближающегося: “боязнью и жаждой развязки” (Пастернак) лучше всего характеризуется наше ожидание того, что теперь приходит… Словно бросили в шахту камень — полет затянулся, и пока не слышно стука о дно.

Никакой аналитичной свободной информации нет, а той, которая есть (патриотическо-государственная и демократическо-оппозиционная — в газетах), — не веришь. Так, экономист Илларионов (подвизается теперь, кажется, в Штатах) советует поскорей отказаться от признания независимости Осетии и Абхазии, и тогда цивилизованное сообщество нас простит (пусть и не до конца) и смягчит для нас последствия кризиса.

И, как всегда, незнание реальных масштабов угрозы порождает сплетни, слухи и страхи, быть может, преувеличиваемые неясностью положения.

19 октября, воскресенье.

Девяностолетие Галича. В Новостях на НТВ: “В эмиграции Галич работал на „Радио Свобода”. В несчастный случай, оборвавший его жизнь, трудно поверить — ну как человек, работавший на радио, мог перепутать провода?”

21 октября, вторник.

Сегодня получил с утра новый, видимо пожизненный уже, заграничный паспорт. А потом зашел в ближайшее там кафе и “принял на грудь” за

120 рублей 50 г фальшивого виски, бесстыжей подделки под хорошую марку.

22 октября.

День между золотой осенью и поздней осенью. Малоярославец. Березы с последним золотом, но и золотистыми почему-то хвощами ветвей на фоне побледневшей лазури. А другие последние листья, что еще держатся на ветвях, обесцвеченные, сухие, выглядят так, словно уже пролежали несколько лет в томе Пушкина или Тютчева.

На столбе неподалеку от вокзала “листовка”:

ВНИМАНИЕ!

5 августа из ЦИРКА ШАПИТО улетел

ПОПУГАЙ

красного цвета, очень крупный.

Просьба сообщить о местонахождении птицы

в цирк или по телефону 89037623985

“Сообщить о местонахождении птицы” — какая поэзия!

При въезде в центр Малоярославца на холмике символическое идолище “русской женщины” еще советской работы. Малоярославна.

Старуха в окне, в платке, повязанном по-старинному — по глаза. И ведь не слепая. Со второго этажа деревянного дома что-то, видно, прочитала у нас в глазах — закивала.

Свято-Никольский Черноостровский монастырь, там детский приют. Самому младшему четыре месяца — он в монастыре вместе с мамой.

В Калужской губернии орудует (другого глагола не подберу) бригада богомазов, “легко” расписывающих огромные плоскости стен и своды — в Калуге, в Оптиной, вот, оказывается, и в Малоярославце… Невыразительные лики, формы, грубые краски. И орнамент, полотенца — по трафаретам. Наглая размашистость и ни грана того духовного аристократизма, что был в средневековой Руси.

Вырождение, особенно заметное в электричках. Деформированные фигуры качков, широкоплечие, с маленькими головами, глазными щелями, уродской стрижкой и короткими ляжками. Между скамеек — банки, бутылки. Продавцы мелочевки, молодежь бегает от контролеров — с матерком.

Позднеоктябрьские, “схваченные” утренниками ягоды рябины, калины, боярышника и морщинистые сливы — на ветках. И поздние георгины, астры и не теряющие (или теряющие последними) оранжевую яркость настурции — наша осень…

25 октября, суббота.

Когда облачно и солнечно разом, у осеннего теплого с прохладцей денька молочный оттенок.

1350, НТВ: “Черная месса. Что толкает обычного человека на тропу каннибала?” — голос с пафосным выражением.

28 октября, 17 часов. Поленово.

Цветы осенние милей

роскошных первенцев полей.

Полевые цветы роскошными не бывают.

Безлюдная излука Оки. Слева над Тарусой садилось солнце, и все было золотисто — от освещения, от недоупавшей листвы. Но неярко — как на одном из поленовских пейзажей. Русская осень имеет духовное качество, удивительный феномен.

А со мной Вилька и табор дворняжек.

28 октября, 5 утра.

Как герой “Смерти в Венеции” — по каким-то опрометчивым и случайным проговоркам гостиничной и прочей обслуги — только догадывался о размерах распространения в городе эпидемии холеры, так и мы лишь смутно догадываемся о масштабах и реальных проявлениях у нас мирового экономического кризиса — из средств массовой информации не узнать ничего. Один пожалуется, другой посетует, третий возмущается, что вот перестали принимать банковские карточки в оплату за авиабилеты — только наличными.

А еще парализованы несколько авиалиний — люди сутками сидят в аэропортах.

30 октября, 5.30 утра.

В газете “Время новостей”, видимо, их обозревательница Юлия Солнцева недоумевает: “Пушкина в проекте „Имя Россия” почему-то представляет Ю. Кублановский”. Действительно, удивительно — почему не Тимур Кибиров? Почему не нашли кого-нибудь поприличней?

В книжной лавке Литинститута. Затоваривание все новыми и новыми книгами. Их неприятный преизбыток. А между тем никто еще не прочитал предыдущих! Я бы запретил издавать новое, пока хоть два процента нашего грамотного населения не прочитают уже изданного. Остановить конвейер,

с которого сходят все новые и новые книги! Книги — это то, чего, по определению, не должно быть слишком много.

Надо подумать, осмотреться и “помечтать над страницей”. А между тем девятый вал новоизданного накрывает с головой и не дает отдышаться.

31 октября, пятница.

“О любви” (1898) — раз пятый за жизнь перечитываю этот рассказ Чехова. О безнадежности — как “преступить закон”, так и его “исполнить” — оба варианта хуже. Ушел нравственный пафос Татьяны Лариной, Лизы Калитиной — всего того, что так восхищало Достоевского (в его Пушкинской речи), — пафос христианского морального долга. Есть все-таки в “претензиях” Шестова к Чехову своя правда. Творчество, от которого опускаются руки.

Но пронзительный драматичный печальный лиризм не только “мирит”

с Чеховым, но и ставит его вровень с предшественниками.

1 ноября, 0010.

Даже и после общеизвестного революционного каннибализма во Франции на европейскую цивилизацию русское общество традиционно смотрело снизу вверх — не было, казалось бы, логичного отторжения, как не было его и у западной интеллигенции потом — в отношении социалистической России. Левизна прощает любую кровь.

Поразительные прозападные иллюзии Чаадаева, словно там (считай, только что) не было гильотины и святым на соборах “адвокаты” не пооткалывали голов. Он, декларирующий себя “христианским философом”, не заметил, что на Западе давно уже идет дикообразная война с христианством.

Я всегда был приверженцем знаменитых слов Пушкина: “Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал”.

И вот нынешний мой глубокий и всеобъемлющий кризис (включая и поэтическое молчание) обусловлен как раз тем, что я не подпишусь ныне под этими строками Пушкина. Надо совсем не иметь сердца, чтобы признавать “историю наших предков” начиная с 1917-го. Так что же это было (и есть) — выпадение из истории? Иначе не могу объяснить, что тогда рухнула “русская цивилизация” — все связанное с ней признаю по-пушкински; ну а уж потом… извините. Но сейчас мне, нам предлагают XX век считать преемственной и органичной частью истории нашей — и я среди таких патриотических идеологов опять чужой, как и среди демократов, считающих русскую историю выкидышем цивилизации.

А я и не знал, что Суворов аж переписывался с вандейцами! “Восстановите храм Господа и престол Государей ваших, нечестивые да погибнут и след их да изгладится с лица земли…” (письмо вандейскому генералу де Шаретту, 1795).

2 ноября, 430 утра.

Северная Европа (Германия и Голландия) завалены снегом, а я сейчас, как летом, жег устаревшие бумаги в темноте на дворе в одних трусах и ковбойке. Через час — на аэродром.

И земля правдивей и страшнее.

Казалось бы, впереди Париж, а общее ощущение — то же, что у Мандельштама в 1920-е.

…Меня как раз причесывали в гримерке, когда туда ж привели лидера коммунистов Зюганова. “Тургенев, ну Тургенев”, — забормотал он и закачал головой.

Этот Зюганов то ли по малодушию, то ли по конформизму, одним словом — по полному отсутствию, как выражаются теперь (с легкой руки Гумилева), пассионарности, в 90-е годы спас страну от большого кровопролития. Несколько раз у него были все возможности вывести на улицу миллион людей, и еще запропагандированных советизмом, и просто доведенных до отчаяния “шоковой терапией”, невыплатами и прочими прелестями демократов. И тогда б мало не показалось никому. Но он — не вывел.

8 ноября, 21 час, Париж.

Только что с вокзала — из Аквитании.

Сейчас в поезде француз лет 45-ти непонятной профессии — и вдруг, смотрю, читает “Карамазовых”. У нас в России, поймал я себя на мысли, теперь, пожалуй, не встретишь мужчины такого возраста, читающего в дороге Достоевского.

Вчера — в Лурде (месяц назад там был Папа, и еще заметны следы его пребывания). Тускло-солнечный осенний день, мало народа. Мозаичный образ Богородицы в нижнем храме — явно (даже стало не по себе) реалистичный портрет какой-то юной девушки, даже чуть-чуть Лолиты. Я подумал, что Лосев и Флоренский бежали бы, осеняя себя крестным знамением, отсюда куда подальше.

Пиренеи под снегом — еще раз подивился красотам Европы.

Ахматова и даже, кажется, Мандельштам прожили жизнь в убежденности, что время расставит все по своим местам. В нас уже (у меня, во всяком случае) этой убежденности нет.

Варламов сделал остроумную догадку (“Алексей Толстой”, ЖЗЛ, 2008).

В солженицынском (очень хорошем) рассказе о Толстом “Абрикосовое варенье” есть фраза: “Жены Писателя не было дома” — как-то так. Оказывается, “жена Писателя” Л. И. Толстая-Баршева в 60-е годы предлагала А. И. пожить у нее, и он ее — в благодарность — вывел за пределы зубодробительного для Толстого рассказа.

Н. В. Брусилова (вдова генерала), 1938: “Все заняты ложью, фальшивой партийностью и фокусами изобретений в науке, спортом, развратом в жизни и литературе” (“Источник”, 1996, № 4).

10 ноября, понедельник.

Говорили на ТВ о Достоевском. Председатель Совета Федерации Миронов: “В „Мертвом доме” Федор Михайлович задается вопросом: „Почему с ним отбывают каторгу сотни тысяч порядочных, хороших людей?””

После всех советских карикатур так хочется любить Николая I. Но как перечитаешь конспиративные подробности похорон Пушкина (лакейская роль Ал. Тургенева при этом), так ничего, кроме тютчевской эпиграммы, не приходит на ум.

Я знал, что Дантес познакомился с Геккерном по дороге в Россию, но так представлял себе, что на каком-нибудь постоялом дворе. Оказывается, на пароходе “Николай I”.

По воспоминаниям Вяземского (только Вяземский такое и мог запомнить), практичный Дантес, “принятый в кавалергардский полк, до появления приказа разъезжал на вечера в черном фраке и серых рейтузах с красной выпушкой, не желая на короткое время заменять изношенные черные штаны новыми”.

Во какие подробности.

Я стоял над его плитой в Эльзасе (Екатерина лежит в другом ряду) — вгородке Сульце.

Пушкина раздражали приезжие “блатные” карьеристы-авантюристы, которые по протекции освобождались от экзамена по русскому языку и сразу зачислялись в гвардию. Действительно безобразие. Россия “как поле для охоты” (определение Ходорковского).

“Вяземский принадлежит к озлобленным людям, не любящим России” (Пушкин). Т. е. к тем, кто в оппозиции не к правительству, а — к самой России, русской цивилизации…

“Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой <…> история ее требует другой мысли, другой формулы”. Это, конечно, так. Но что-то не позволяет, не позволит мне процитировать эти пушкинские слова на ТВ. Они очень сокровенны и не для “партийных” жуликов, ими (этими словами) слишком легко злоупотребить.

В Пушкине же не было ни грана никакой партийной упертости. Декабристы это чувствовали: чувствовали, что он не для их политической секты. Он был просто свободолюбец. А они уже доктринеры.

Итак — согласно барону Корфу — Николай сделал Пушкину своей наложницей весной 1844 года. (А потом устроил ее судьбу, выдав за Ланского, которого, в свою очередь, назначил командиром столичного гвардейского полка с хорошим окладом.)

12 ноября, 7 утра.

Сон: сбоку большой коробки достаю пинцетом сплющенную розу со стеблем, почти уже обесцвеченную, но с розово-желтоватым оттенком.

Это, видимо, потому, что с вечера читал замечательную статью Франка о политических убеждениях Пушкина.

17 ноября, понедельник.

В “Новостях” НТВ: “Трудно и представить себе человека, более непохожего на упоминавшегося нами сегодня Павлика Морозова, чем наследник английского престола принц Чарльз, которому в эти дни исполнится шестьдесят”.

Передо мной стопочка книг о Пушкине. Самая редкая (дал Н. А.) С. Л. Франк, “Пушкин как политический мыслитель” (Белград, 1937).

П. Б. Струве (в предисловии к Франку): “Между великим поэтом и Царем было огромное расстояние в смысле образованности и культуры вообще: Пушкин именно в эту эпоху был уже человеком большой, самостоятельно приобретенной умственной культуры, чем Николай I никогда не был. С другой стороны, как человек огромной действенной воли, Николай I превосходил Пушкина в других отношениях: ему присуща была необычайная самодисциплина и глубочайшее чувство долга. Свои обязанности и задачи Монарха он не только понимал, но и переживал как подлинное служение. Во многом Николай I и Пушкин как конкретные и эмпирические индивидуальности друг друга не могли понять и не понимали”. Но: “Поэт хорошо знал, что Николай I был <…> до мозга костей проникнут сознанием не только права и силы патриархальной монархической власти, но и ее обязанностей” ets…

Был Струве марксист, стал — имперец. Но всю жизнь оставался идеалистом.

“Меня возмущает вид подлецов, облеченных священным званием защитников свободы” (Пушкин — Раевскому, 1824).

“Когда что-нибудь является общим мнением, то глупость общая вредит ему столь же, сколько общее единодушие ее поддерживает”. “Мы имеем в этих словах, — замечает о Пушкине Франк, — первое нападение поэта на ходячий тип русского либерального общественного мнения — в известном смысле пророческий в отношении позднейшей формации русской радикальной интеллигенции”.

“Мудрый, чистый, непритязательный, русско-христианский аскетизм разбитого сердца Тани” (Лариной).

Константин Леонтьев в своем духе: “Единственно оригинальный отклик на Пушкинские торжества 1880 года — это отказ Толстого в них участвовать”.

21 ноября.

Я смотрю на прошлое сквозь призму культуры и ее достижений. И благодаря этому люблю и историю, и человечество, и течение жизни. Но ведь как тяжело тем, у кого орган восприятия красоты отсутствует. В какой кусок истории они ни ткнутся, везде кровь, кровь, кровь… Есть ли какое-то особое неблагополучие именно в нашей истории? “Русская история не удалась” (Вейдле). Прежде (года с 1974-го) я был ее рыцарь. С конца прошлого века начались… “мутации”. Обвальное обрушение в 1917-м и дальнейшая советская катавасия стали бросать зловещий отсвет на все предыдущее.

Культурная ничтожность послесоветского времени отравила мне Родину.

И некого стало уже винить — коммунистов-то больше нет.

Русские исторические кризисы — какие-то особые кризисы, словно ставящие на карту само национальное бытие. Мера дикарства и жестокости, кажется, намного превосходила необходимую суровость. Зверства зашкаливали за всякую меру. Когда погиб Малюта Скуратов, в отместку заживо сожгли всех пленных, и не только воинов, но и горожан (новгородцев). Причем сжигали так, чтобы каждая последующая жертва видела сгорание предыдущей.

24 ноября, понедельник.

Я как-то очень лично стал принимать Пушкина середины 30-х. Патриотизм и ненатужное понимание призвания России с одной стороны и эмпирическая ничтожность власти — с другой. Проверяли письма к жене и, по результатам перлюстрации личной жизни, царь не стеснялся делать поэту выговор!

Да-да, вот оно — мое мировоззрение в чистом виде: “По общему своему характеру политическое мировоззрение Пушкина есть консерватизм, сочетающийся, однако, с напряженным требованием свободного культурного развития, обеспеченного правопорядка и независимости личности, — т. е. в этом смысле проникнутый либеральными началами” (Франк).

— Может, стоило бы начать диалог между Церковью и современным искусством?

Протоирей Вячеслав Свешников: “Диалог почти невозможен, потому что нет точек соприкосновения в главном — в этико-мировоззренченских содержаниях. Дело ведь не в том, какая тематика у произведения — религиозная или нет. Дело в том, какими этико-мировоззренченскими смыслами она пронизана” (“Нескучный сад”, 2008, № 6).

27 ноября, 3 часа ночи, а все не спится.

За окном снежная полутьма; подсвеченная дорога.

Чье-то меткое замечание: в России непредсказуемо не только будущее, но и минувшее.

21 час. Сейчас звонила из Ярославля дочь Зои Павловны Горюновой — Таня. 20 декабря будет 40-й день. З. П. умерла у себя в Кладове, в доме, где и жила всю жизнь. Сельская учительница… Остановилось сердце — в 60 с небольшим. Трудовая русская жизнь. Отпевали в пошехонском храме, на пошехонском кладбище упокоили. Хорошо, что летом не поленились заехать к ней (с Сашей Жуковым).

28 ноября, 2030.

Ехал сейчас на такси из цетра; а диспетчер переговаривалась с водилами:

— На Солженицына!

— Куда, куда?

— На Солженицына!

— А где это?

— А я знаю? Сейчас посмотрю. На Таганке. Бывшая Большая Коммунистическая.

— А, ну сразу б так и сказала.

Анонс на ТВ: “Смотрите завтра в программе „В центре событий”: „Будут ли жабры у наших правнуков?””

28 ноября, 8 утра.

Гоголь пытался насильственно сменить матрицу своего дарования — с сатирической, отрицательной на — “апологетическую” учительскую. И на этом деле надорвался. Розанов как-то не заметил этого гоголевского трагическо-героического усилия. “Он [Гоголь] „открыл кингстоны”, и началось <…> потопление России” — и баста. А как великий писатель пытался их “закрыть” и как его смыло — о том ни слова.

3 декабря.

Какие милые строки Пушкина (1836), которых я раньше как-то не замечал:

Еще хранятся наслажденья

Для любопытства моего.

Как тут хорошо хранятся — в смысле существуют, где-то существуют.

А как уместно здесь любопытство. Ведь стихотворение — от лица немолодого, пожившего человека, у которого любопытство пришло на смену страсти и горячему чувству и интересу.

“Туалет на ней был — оторви и брось: какие-то декоративные тряпки” (Бобышев о Шварц). Узнаю Елену! То же и у меня:

Все с твоих допотопных одежд

снится мне — от каймы до горошин.

У Бобышева впервые открыл я “гроссбух” стихов Шварц. “Да вам не понравится, это совсем другое”, — предупредил Дима. Но мне понравилось, даже очень — многое. И он нас свел. А на другой вечер я уже был у нее один (после поездки с ним в Комарово). “Не задерживайтесь, — строго предупредил он, — соседи сердятся, если ко мне поздно приходят гости”. И потом звонил поминутно, требуя, чтобы я возвращался, ревнивец. А Елена своими чарами специально, чтоб ему насолить, меня удерживала.

6 декабря, суббота, Страсбург.

Вчера, в пятницу, в полдень на Альма под въедливым моросящим дождем затренькал мобильник. Наташа: “Умер патриарх Алексий”. Сегодня узнал из Интернета: остановка сердца. В Переделкине. А похоронят в Елоховском, а не в Лавре.

Днем с Мишей Мейлахом ездили из Страсбурга в Маннгейм (я там прежде никогда не бывал) на выставку “Гомер и Троя”. Тихий, перекультуренный, потурканный жизнью Миша (и лагерь, и смерть сына, и непросто с женой). Внимательный посетитель: обратил внимание мое на бюст Гомера работы XVII столетия — широкоплечий, в барочной тоге…

Еще заехали в Баден на выставку русского авангарда. В центре зала — стол, а на нем (на цепочке) свежий номер “Нового мира” — чудеса в решете.

Рождественский Страсбург: переполненное водой черное русло с огоньками, лебеди, запах карамели, корицы, испарений глинтвейна — улицы превратились на Рождество в базар. В соборе слушал Вивальди. И, как всегда, подумал: куда ушла из мира красота архитектуры, музыки, живописи, культуры? Почему, зачем насаждается повсеместно уродство? Скоро уже 100 лет, как насаждается. Но вот сидят же люди в храме сверхчеловеческой мощи и красоты — заняты все места — и слушают Вивальди. Значит, помимо культурной мафии есть — есть народ, который не забыл про прекрасное.

9 декабря, вторник.

Житейское и жизненное у женщины суть одно, и здесь она максималистка по сути. И когда это “максималистское” не сбывается, и в самой кроткой тихоне могут открыться прямо-таки “инфернальные” бездны.

Получившая широкое хождение в последнее время одобрительная характеристика человека: с ним всегда можно договориться.

На улице Солженицына жители в знак протеста поснимали новые уличные таблички. (Причем из “патриотических” совковых соображений.) Но и у меня чувство, что с переименованием как-то поспешили. Большая Коммунистическая — это было, конечно, анахронично (хотя на данный момент звучало уже и не без китча). Но ведь у улицы было старое доброе дореволюционное имя: Большая Алексеевская. Вот его-то и следовало вернуть. Тогда б и протестов, конечно, не было.

В Москве снег и дождь. Но круглые сутки стоит, стоит очередь в храм Христа Спасителя — к патриарху. Знаю, знаю, что капля в море. Вон к Иоанну Кронштадтскому собиралось на причастие и впрямь море, начиналось там в 4 утра и кончалось далеко за полдень. И это в Кронштадте, где потом… Но все-таки, все-таки. Даже если это ни от чего не спасет, как много людей, готовых на физический дискомфорт ради прощания с пастырем… И в душе — надежда.

Солженицын пригласил меня на свое выступление на Рождественских чтениях, кажется, 1996 года. Его слово там так же ушло в пустоту, как и в Думе. Патриарх — и это не могло не выглядеть ненарочито — перешептывался с отцом Иоанном (Экономцевым).

Позже о. Владимир (Воробьев) вспоминал о солженицынском выступлении этом с недоуменным возмущением (на Соловках). Задело, что А. И. сказал, что многочасовые помпезные и пышные праздничные службы, транслируемые по ТВ, никак не приваживают бедствующий народ к православию. В общем, выступил вполне в духе христианского демократа из “Вестника РХД” и “парижского движения” в целом. Нашим серьезным “обрядоверцам” это уж никак не могло прийтись по душе. Да и меня, честно сказать, смутило. Хотя понимаю и Солженицына: простоватому зэку от такого изобилия парчи и золота душно.

В Москве уже 3 часа, похороны в Елоховском подходят к концу. И здесь у нас, как в Москве, дождь с отвесными хлопьями редких крупных снежинок.

Есть у А. И. две публицистические вещи, язык которых тяжел и искусственен — совершенно не годится для адресатов: “Письмо вождям Советского Союза” Брежнев назвал “бредом”. Да он просто не мог помимо прочего разобраться в языке “письма”: первое же предложение — в абзац. Некоторые фразы и я-то распутываю с трудом. Искусственный натужный язык.

Ну и “Как нам обустроить Россию” написано в тоне “а мы просо сеяли, сеяли”. Неудача, несмотря на замечательное “Немного подальше”. Публицистическое выполнение общественного задания.

Молодежные (анархические) беспорядки в Греции. Молодые бесы с закрытыми по глаза лицами. Бьют пожилых. Уже неделю. Полиция либеральничает.

После моего “пушкинского слова” подошел ко мне в перерыве Илья Глазунов.

— А главного-то вы все-таки не сказали.

— ?

— Дантеса-то к нам прислали.

— Кто? — вырвалось у меня.

Глазунов лукаво покачал головой:

— А то вы не знаете…

После писания в закутках, на коленях и на маленьких плоскостях Солженицын в Вермонте осуществил мечту, так необходимую ему для работы (чтобы не теснясь разложить материалы), — столы по периметру больших просторных помещений. Так же потом — и в Троице-Лыкове.

Профессиональный патриотический тамада В. К. однажды подошел ко мне пожимать руку после моего короткого слова на пушкинском вечере в Пскове. “Очень, очень хорошо! Между Сциллой и Харибдой, между Сциллой и Харибдой”, — и смотрит лукаво-понимающими глазами. И я подумал: бедный, бедный! Всю жизнь приходится ему с осторожностью выстраивать свои отношения, чтобы у патриотов слыть своим, но и либералов не отпугнуть. Бррр… То ли дело я: давным-давно послал всех на и живу свободным человеком, не стараясь угодить никому, не боясь, что кто-то невзлюбит. Трудно? Не просто. Зато как свободно!

На смену советизму в первую очередь должна была прийти социальная и властная правда, а не рынок. Но откуда было взяться ее носителям? А столичная интеллигенция просмотрела, не заметила новую моральную катастрофу (увлеченная антисоветской риторикой).

11 декабря — 90 лет Солженицыну.

На подлете к Москве в иллюминаторе классический русский пейзаж: ровная, в меру серебряная луна — над бескрайней снежной равниной до горизонта — равниной облаков. Потом вошли в них, и луна оказалась размытой в радужном мареве. С этими перелетами — совсем потерял всю жизнь сопровождавшее меня чувство несообщаемости миров: западного и здешнего.

Одним словом — в это трудно поверить, — но А. И. становится, как теперь говорят, брендом нынешнего агитпропа. На пользу ли это его памяти? Бог весть. Экстренное перемеинование улицы, почтовая марка, фильмы по всем каналам, сообщения в новостях, конференция, выставка и т. д. и т. п. — “радуйся и веселися”. Ан нет: понимаешь, что тут спланированная акция, а отнюдь не прозрение нации — в отношении своего врачевателя.

Но по Российскому каналу фильм очень пронзительный: великий человек! великая душа! И Наталья подробно рассказала, почему раздумал А. И. похорониться в Бёхове. “Тебе далеко ездить будет, два часа”. — “Да не волнуйся, буду ездить часто”. — “А часто станешь ездить — дело пострадает”.

12 декабря, пятница.

Здоровый конформизм Гёте. Так русские гении не умеют.

Какой лаконизм:

…Вдруг лоно волн

Измял с налету вихорь шумный.

Погиб и кормщик и пловец!..

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою.

Получается, что их в челне было трое. А между тем: “Нас было много на челне”. Но это никак не удивляет почему-то. И какой авангардный глагол, что ветер (штормовой) измял лоно волн.

15 декабря.

Вот уже четвертый месяц у нас подрастает типичный парижский пуделек Дантон. Тусе приснилось, что “у него выросли крылышки и он летает по комнате” — похоже на правду.

Неизвестный мне прежде факт: Гончаров впервые читал “Обломова” Фету, Боткину и Тургеневу — в Париже (в конце августа 1857 г.). И в Париже Гоголь за 20 лет до того узнал об убийстве Пушкина.

“Пока останется хоть один русский, — до тех пор будут помнить Обломова” (Тургенев).

1430. В Елоховском (я уже не бывал там лет 12; а когда-то там сторожил, и лед колол, и снег чистил). В воздухе — еще на улице — запах увядающих белых роз, полукругом венки — даже от… “главного прокурора Москвы” (!). От эстонского правительства — что приятно. В соборе толчея, молебен у временного деревянного “надгробия”. И тоже цветы. Вот патриарх… вроде бы был не ярок. Но лицо к старости — хорошело и осветлялось. И в этой негромкости — оказалась сила. И после смерти видно стало, как народ любил и уважал своего патриарха.

Еще осенью заехал ко мне в Париж погостить на несколько дней друг

детства из Рыбинска.

— Ну, как там у вас? Кажется, новый мэр…

— Да все плохо, Юра.

— ?

— Народ деградирует.

В двух словах все сказал. Не надо было больше и спрашивать ничего.

После коммунизма не дали народу подняться. С головой окунули его в цинизм. Но ведь есть и те, кто в Елоховском, и там светло.

Теперь, когда мне 61 с гаком, я говорю себе, и, может быть, говорю с чрезмерным азартом: во-первых, не прогибайся (чтобы не происходило отравляющее душу умаленье собственного достоинства), а главное, не ропщи, уясни себе наконец, что твой ропот не приведет ни к чему хорошему, ни к чему, ради чего ты ропщешь. Таков закон джунглей, который называется человеческим общежитием.

Ведь твой “ропот” — вторичное твое дело? Вторичное. Ну так и Бог с ним. Главное — донести главное, и донести максимально эффективно. А со всем остальным — по-тютчевски: “Молчи, скрывайся и таи”. Будь я “нейтральнее” — большего бы достиг в деле… популяризации своей поэзии.

Кто не гнул спины под серпом и молотом,

тот живет и в старости водянистой,

не страшась рубашки с потертым воротом,

лишь была бы чистой.

16 декабря, вторник.

Визави солж. могилы прислонен к стенке часовни большой венок подвядающих (с 11 декабря) неизвестных мне красивых желтых цветов. На черной ленте: “Александру Исаевичу от невесток”…

Донской игумен умудрился превратить даже и под коммунистами поэтичнейшее место Москвы в китч: танки, самолет и даже зенитная установка. Погост за шлагбаумом “работает” два дня в неделю: в субботу и воскресенье с 10 до 16. За тобой ходят охранники с повязками, напоминают: “Закрываемся”. Крест Шмелевых совсем рассохся, стянут скотчем. Могилы Деникина и Ильина — провалившиеся песочные горки. Вход в храм окружен щитами с безвкусной мазней на религиозные темы; старый яблоневый сад вырубили — взамен хилые саженцы.

И плита Чаадаева совсем заржавела.

Не выходит из памяти некрасивая сцена возле гроба А. И. Стоим с Н. неподалеку от Струве. Вдруг подлетает Виктор Москвин, за плечом Сараскина: “Отойди, пожалуйста, вон туда на паперть, там тебе будет удобнее. Там и жена у меня стоит” (?!) Что за распоряжение? Но уже бугай-охранник берет за локоть.

Я, конечно, не шелохнулся, окаменел, сознанием погружен в другое.

Похороны Солженицына не повод для знакомства с твоей женой, Витя.

17 декабря, среда, 8 утра.

Покойный Феликс Светов на старости лет простодушно объяснял возникновение своих христианских романов достоевского объема тем, что, выгуляв в семь утра пса, не ложиться же было спать. Вот и садился писать. Так и я, выгуляв затемно Дантошу (уже все кафе открыты; за стеклами своих мастерских маячат и портной и сапожник — обломки “старой Франции”!), сажусь за эти записки...

Помню, на кухне Димы Борисова на Речном вокзале за водкой говорили о главном Феликс, Зоя Крахмальникова, Мелик Агурский — и где теперь все? Целый пласт жизни той, подсоветской, чистой по сравнению с нынешней, канул в Лету. “Погиб и кормщик и пловец…”

19 декабря — Николин день. 820 утра.

Паражизнь. Гулял с Дантоном; бомжи роются в мусорных баках, выставленных на обочины тротуаров для разгрузки. А у стоек кафе рано встающий, вполне чистенький трудовой люд Парижа пьет кофе.

21 декабря, воскресенье.

Вчера пригласили Никиту Струве и М. А. в “Веплер”. Потом сидели у нас дома около елки с огоньками. Рассказывали о своей свадьбе 55 (!) лет назад. (Сами готовили сандвичи на подворье.) Вопрос женитьбы решился в две недели. Духовник М. А. (отец Владимир Зеньковский) изумился скоропалительности решения, но — венчал. О мягкости оккупации.

25 декабря, 23 часа.

Дни на острове Бель-Иль.

Открытый космос с регулярно проходящим по нему лучом маяка, что смиренно скользит по поверхности звездного неба, даже не пытаясь туда проникнуть. Звездная дорожка: звезда такая крупная, что на океанской зыби ее серебряный след (“Рождество”, — объяснила Наташа). На старости лет оценил (полюбил) океан, космос, водные массы.

Закатопоклонники. Нередко встречал я на океане девушек, молодых женщин, неподвижно провожавших заходящее за водный горизонт солнце… Что-то остается в человечестве — пусть вот в немногих особях женского пола, — что выше и вне потребительской конъюнктуры.

27 декабря, суббота. Переделкино.

Здесь объявили опять 10 дней праздника (это чтобы беспрепятственно уезжать богачам кататься на лыжах). А что делать 10 дней населению в его хибарах, хрущобах? Ничто так не развращает души, как эта бессмысленная праздность, многочасовые кривляния шутов по ТВ, спиртное и занудное ничегонеделание.

Но разве кто-нибудь думает про моральное здоровье народа?

Собственно, существует только два полярных варианта: жизнь как служение и жизнь как проект. Первая — бескорыстна, вторая — мотивирована наживой.

Эдик Лимонов тщится (тщится комично) быть ба-а-а-льшим политиком, но остается человеком-писателем (и в этом есть даже и трогательность):

“Я сразу передал бокал телохранителю”, “Приступ астматического кашля помешал мне ответить” (в интервью). Ну разве так говорят политики?

У моих стихов еще при советской власти была широкая география. Задним числом объясняю это исключительной дешевизной билетов. Ведь я не получал больше 75 — 90 рублей, а за казенный счет, как советские литераторы, ни на какие юбилеи и декады не ездил (и вызывающе не конспирировался: читал в дороге тамиздатовскую антисоветчину).

В середине 70-х случайно узнав, что мои стихи опубликованы в “Гранях”, я раздобыл адрес журнала и заказным письмом с Центрального телеграфа послал просьбу о гонораре. И его получил! С “сертификатами” Внешторгбанка поспешил в “Березку” на Тишинке и накупил вкусностей для семьи, а для себя лимонную водку. Кстати, встретил там Вадима Борисова, который, услышав, откуда у меня валютные талоны, онемел, не поверил.

Через десять лет уже в эмиграции я приехал во Франкфурт и узнал, что это был единственный случай официальной пересылки гонорарной суммы из НТС советскому человеку. Его в “Гранях”, оказывается, помнили и считали какой-то мелкой провокацией КГБ.

29 декабря, 7 утра.

Вдруг увидел-услышал Сашу Величанского (†1990): глубокие морщины у губ, жестикулирующие в такт чтению бурые от курева пальцы, а главное, явственно голос его услышал, характерную его интонацию:

Богомольцы Богу молятся,

казнокрады всё казну крадут,

кровопийцы руманею пьют,

а побратимы знай братаются.

Как это точно и страшно: “кровопийцы руманею пьют”.

Чего нам после Саши только ни пришлось пережить, а как актуально.

90-е годы — годы гламура либерально-олигархического, постмодернистского. На смену им пришло время гламурно-патриотическое. “Почувствуйте разницу”.

30 декабря, вторник.

Сколько уж лет подряд: теплые и сырые зимы, малоснежное новогодье… Как вспомню Рыбинск, детство, всю зиму сопровождавший скрип снежка под валенками, под полозьями санок, искры мороза, елки с настоящими стеклянными игрушками, бусами и флажками — то были качественно другие зимы, — без нынешней влажности, рыхлотцы…

ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ

Ноль девять

Записи

Публикация фрагментов моих дневниковых записей за 2008 год[1] вызвала противоречивые комментарии: кто-то даже посетовал, что я не разделил участи Анатолия Марченко и Юрия Галанскова. Но большинство откликов, вдумчивых, светлых, побудили продолжить публикацию — на этот раз за 2009 год.

Еще раз напоминаю, что это не окончательные выводы и итоги, но одномоментные отклики на происходящее, прочитанное, увиденное, вспомянутое…

Ю. К., Переделкино

2009

1 января.

Ночью, когда все разошлись, смотрел концерт Элвиса Пресли (“…о чем поет, обливаясь потом, / ногою дергая, бедный Пресли, / и нету в мире бесшумней песни”).

4 января.

Уезжали из Поленова — заглянули в Бёхово. Солнце только начинало золотить изморозь и иней окрестностей. В 9 утра — церковь была уж открыта; седобородый старик за ящиком. Дорога дальше: “Лишь берез серебряные руна / неподвижны вдоль шоссейных лент”.

Бунин, несмотря на весь свой лирический эклектизм, знал, что у него почем. “Неужели вы не сумели оценить, — спрашивал он Ал. Бахраха, — хотя бы моих строк о последнем шмеле:

Не дано тебе знать человеческой думы,

Что давно опустели поля,

Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый

Золотого, сухого шмеля!”

Я-то как раз всегда считал “Последнего шмеля” одним из лучших у Бунина и необычайно свежим. Оно украсило бы позднего Заболоцкого — и нисколько не уступает его “Можжевеловому кусту”.

Сочельник, Paris, 8 утра.

Гулял с Дантоном уже не холмистыми поленовскими снегами, а парижскими мостовыми с повсеместными испражнениями собачек.

Отдал в починку старые свои испытанные очки — за 30 евро. И тут же в аптеке купили новые, превосходные — за 18 (в них сейчас и пишу). Наташа стала ругаться: зачем столь дорого отдаю в ремонт отслужившую свое вещь? Но ведь есть особая поэзия, благородство — реанимировать, не считаясь с затратами, то, что состарилось. Другой бы выбросил, а я починю.

Еще Солженицын взывал чуть ли не в “Письме к вождям”: “Исчезло благородное понятие ремонта”. Во Франции пока не исчезло. У нас возле дома и перелицовка одежды, и ремонт обуви; и портной и сапожник загружены по уши.

10 января.

Купил в YMCA книгу Пети Паламарчука (Носова) “„Ключ” к Гоголю”, помню, когда она выходила — в OPI — в 1985 году, я писал на нее в “Русскую мысль” рецензию. Паламарчук был догматиком-вундеркиндом, исходившим не из живого явления в его полноте, а из своих идеологических умозаключений. Вот и из Гоголя задумал он сделать святоотеческого писателя (игнорируя Достоевского, писавшего, что именно Гоголь на почве русского учительства провалился с каким-то особым треском). Предисловие Бориса Филиппова, ныне забытого, а когда-то открывавшего нам в СССР многое, ибо именно с его предисловиями нередко циркулировал у нас тамиздат.

В примечаниях Филиппов вдруг зарапортовался: “О христианстве Достоевского К. Н. Случевский говорил как о „розовом”, „сентиментальном””… Какой Случевский? Откуда взялся? Леонтьев (“Наши новые христиане”), а не Случевский.

Рассказывают, что когда кремировали Маяковского, Лиля Брик заглядывала в топку.

Проницательно-авантюрное предположение Паламарчука, что под “Мельхиседеком” Батюшков, заболевая, подразумевал Державина и его последнее стихотворение. Убедительно. Батюшков вывел Державина в образе державного библейского персонажа (уж так сопряглось в его больной голове, и, имея в виду последнее державинское стихотворение, сопряглось логично).

Незадолго до смерти Гоголь хотел было навестить юродивого И. Я. Корейшу (что жил при Преображенской больнице возле монастыря). “Подъехав к воротам больничного дома, он слез с саней, долго ходил взад и вперед у ворот, потом отошел от них, долгое время оставался в поле, на ветру, в снегу, стоя на одном месте, и наконец, не входя во двор, опять сел в сани и велел ехать домой”, — цитирует Паламарчук книговеда Тарасенкова. Какая концентрация русской поэзии.

Розанов игнорирует смертельное духовное восхождение Гоголя, его несравнимую (например, с “уходом” Толстого) драму. Но и Паламарчук игнорирует, накидываясь на Розанова, благородный порыв последнего: против Гоголя — за Россию. Восстание Розанова — восстание против освободительной идеологии и ее божка. По существу это восстание не против Гоголя, но против Салтыкова-Щедрина, против освободительного подкопа под Россию. (“Безумный Гоголь России выклевал глаза” — этому, конечно, Саша Величанский у Розанова научился.)

Одичание… Его размах ощущаешь, вдруг встретясь с каким-нибудь совсем, казалось бы, незначительным фактом прошлого. Ну, например, Чуковский подарил на одиннадцатилетие (!) дочери трехтомник Жуковского. А для нее было это — событие.

13 января, вторник, 630 утра.

В 90-е годы люди с микроскопическими мировоззренческими способностями и талантом претендовали — на олигархические бабки — быть “властителями дум”, и им это удавалось. Ну а под ними — болотные испарения масскультуры и шоу-бизнеса.

20 часов. По дороге с работы зашел в храм — как раз в ту минуту, когда там начиналась панихида по патриарху Алексию (сегодня сороковины), даже успел получить свечку в руку. Полутемный простор храма и совсем немного людей. Служил сам владыка Гавриил (которого люблю больше и больше).

14 января, 5 утра.

После коммунизма — политическое и культурное пространство захватили люди, не знающие, что такое достоинство Родины, не способные ради него на жертву. Ну зачем же быть с ними?

17 января, суббота.

Ночью (после театра) пили с Наташей вино у метро Jaures в каком-то не парижском, а скорее старо-нью-йоркском кафе ангарно-складского типа. В полночь было битком.

“…Сотрудница ОР ГПБ (отдел рукописей Гос. Публ. библиотеки в Питере) Н. И. Крайнева морозной зимой 1978 года приехала в Борок”. Помню и я ту зиму — сам чуть не замерз в лесу под Апрелевкой, до –45о доходило. И вот представляю себе Крайневу, с зарплатой рублей 120, сходящую темным снежным утром с поезда Ленинград — Рыбинск в Брейтове и в промороженном автобусе добирающуюся до Борка, в пальто на рыбьем меху и каких-нибудь, хорошо если югославских, сапожках…

Вот где исток книги, сегодня — как раз через 30 лет — мной открытой для чтения (купленной вчера в YMCA): Борис Кузин. “Воспоминания. Произведения. Переписка”. СПб., 1999. Через двадцать лет вышла книга тогда увиденных питерской архивисткой в Борке у вдовы Кузина (†1975) материалов. А еще через 10 лет купил я ее в Париже. “Ничего не пропадет, ничего не сгинет”.

19 января.

Ужинали вчера вечером в китайском ресторане с бизнес-парой, Наташиными ровесниками. Нынешнюю эконом. политику (времен кризиса) считают “кретинской”. На дорогах, как в середине 90-х, участились разбои. “Теперь, как в прежние времена, отправляем фуры с вооруженной охраной”. Безработица будет расти, цены тоже, социальные волнения неизбежны. (Они уже идут, и с применением силы, в Литве и Латвии, форпостах “цивилиз. сообщества” в Вост. Европе.)

Сон. Идем, глядя на небо с разнонаправленно вспыхивающими и гаснущими черточками — дорожками метеоров. “Да-а, видно, там не погуляешь: пришлось бы все время уворачиваться от летящих камней”.

…Первую “промывку мозгов” мне — очевидно, по указке деканата и университетского подразделения КГБ — устроили еще в 1965(!) году академики В. Н. Лазарев и А. А. Федоров-Давыдов, возглавители зарубежной и русской кафедр. “Вы к нам поступали учиться, молодой человек, так учитесь, а не глупите, а то нам придется с вами расстаться”. Но какое там учиться!

Юная жажда испепелиться,

сгинуть, исчезнуть, в ничто превратиться

мною владела тогда…

“Одни люди знамениты, а другие заслуживают быть таковыми” (Лессинг).

“Люди большого и определенно выраженного таланта бывают целиком поглощены своей деятельностью. Все остальное существует для них лишь в той мере, в какой оно этой деятельности содействует или мешает. Также и всякий собеседник их интересует не сам по себе, а лишь, если употребить современную терминологию, как источник нужной им информации” (Кузин). Это в полной мере относится к Солженицыну. (Ну и, конечно, несколько более-менее сильных симпатий “по жизни”, хоть как-то “очеловечивающих” титана.)

Вот жил “по соседству” в Борке такой человек, значительный, верный, а я и не знал (хотя пару раз приезжал в Борок на рыбалку). Впрочем, я и поэзию Мандельштама тогда почти что не знал. Да, во времена моего детства, отрочества были еще вкраплены возле, в советскую толщу русские люди большого масштаба — вот Тимирёва, Кузин. Но поди пойми, различи.

“Реже всяких других, вероятно, встречаются люди, способные тонко чувствовать, не имеющие в себе ничего фальшивого, не меряющие ничего и никого меркой корысти, рефлекторно отвечающие на любое событие благородным движением души, щадящие в каждом его человеческое достоинство, испытывающие боль от чужого страдания или унижения” (Кузин о Мандельштаме). Какой замечательный, точный перечень! И впрямь, “я дружбой был как выстрелом разбужен”: проснешься — встретив человека, способного оценить тебя так (и так ценить твои стихи).

20 января, 7 утра.

Гулял с Дантоном. Как приятно: французы совсем малютку лет 4 пошлют в ближ. булочную за багетом, а то выбежит и сам какой-нибудь мужичок, сунув в туфли босые ноги и не забыв повязать шарфик на шею. Январь “далеко на севере в Париже”.

Днем с туманцем зашел на кладбище Трокадеро и вполне неожиданно наткнулся там на могилу Эд. Мане: зеленой меди бюстик на колонне. Люблю Мане смолоду, но масштаб его понял только на его ретроспективе в Grand-Palais в конце 80-х годов. Какой рафинированный художник, живописный аналог Пруста.

О. М. временами от души хотел поверить в советское. “Он был бескомпромиссен во всем, что относилось к искусству или морали (Кузин тут, видимо, имеет в виду твердость гражданского поведения. — Ю. К.). Я не сомневаюсь, что, если бы я резко разошелся с ним в этих областях, наша дружба стала бы невозможной. Но когда он начинал свое очередное правоверное чириканье, а я на это бурно негодовал…” и т. п. Значит, таковое все-таки было, даже и с глазу на глаз.

А захватывала ли меня когда-нибудь своей идеологией какая-нибудь эпоха: советская, ельцинская, теперь? Нет, “правоверного чириканья” за мною никогда не водилось.

Какая устойчивая (как к эклектику?), “цеховая”, я бы сказал серебряновековская, неприязнь О. М. — к Бунину. Когда Кузин прочитал ему:

Ночь тишиной и мраком истомила.

Когда конец?

Ночь, как верблюд, легла и отдалила

От головы крестец.

“О. Э. почти шепотом сказал: „Как хорошо. Чье это?” Я назвал автора”. Мандельштам сразу скривился и стал ругаться.

У Анненского Кузин ценил одно только стихотворение “Идеал” (перевод Сюлли-Прюдома). Сейчас разыскал его. Оказывается, “Среди миров” — парафраз Прюдома. Перечитал и “Среди миров” — “томлюсь”, “молю” — ветошь времени (так же как и бесчисленные заглавные буквы).

23 января, пятница.

Яркий желток заката под тучей. Перешли (с Н.) мост Альма, на глазах все меркло.

“Идиот”, “Бесы”, “Смерть Ивана Ильича” — что и говорить, страшные вещи. Но почему “Каштанка”, “Муму”, “Холстомер” производят на меня более удручающее — без катарсиса — впечатление? Да потому, что животные беззащитнее, зависимее — и “несправедливость” в отношении их воспринимаю острее. Смерть Ивана Ильича не так печальна, как каштанковского гуся.

“И славы ждал, и славы не дождался” (Ахматова об Анненском). В отношении Анненского, возможно, так все и было. Но никогда не пришло бы мне в голову вставлять эту проблему в стихи как драму.

У Ахматовой какое-то… олимпийское самолюбование. (И тотальная экстраполяция собственной жажды славы — вовне.) С годами это начинает нравиться мне в ней все меньше и меньше.

Об Ахматовой у Н. Я. совершенно точно (и это то, что все больше мешает мне А. А. зачитываться): “У нее, наряду с божественными стихами, — все время капельки того, что вызывает оскомину. Это ее самовлюбленность: движущая сила большинства стихов”.

27 января, вторник.

Сон: покупаю два килограмма неочищенного физалиса в сухих, шуршащих по-бумажному шкурках. Попробовал, а потом покупаю.

14 августа 1969 года Лев Гумилев пишет Кузину: “Задержала меня мамина намогильная плита, которую собирались вырубить и установить в начале августа, а ее и сейчас нет. Мое присутствие необходимо, потому что без меня ее вовсе не установят, а кончить могилу надо”. Китчевый ансамбль на ахматовской могиле — дело вкуса Л. Гумилева, “вкуса евразийца” — пошутил я (а Найман усмехнулся).

“Что Лева одержим, — писал 8.V.70 Кузин сестре, О. С. Кузиной, — это мне было ясно и после первого его приезда. Но теперь я понял, что главная причина всякой чуши, какую он несет, — отсутствие европейского образования <...> которое закончилось на моем поколении. <...> А вести споры с людьми, знающими только то, что напечатано на русском языке (в лучшем случае — еще и на английском), бесполезно и очень утомительно”.

Патриарх Кирилл.

Невероятно, но факт: в новостной программе Первого канала о выборах Патриарха не было сказано ни слова.

Остаток жизни предстоит прожить вот с этим Патриархом. “Конкурентом” ему был влад. Климент. Сейчас говорили со Струве, а он до того — с Москвой. Отец Валентин (Асмус): “Владыка Климент имеет все недостатки вл. Кирилла и ни одного из его достоинств”. Чего ж…

Н. Я. Мандельштам в 60-е годы снимала летом комнату в Переделкине. И в письмах, приглашая друзей, вынуждена была пояснять: “Писательский поселок Переделкино”. И ей сразу становилось совестно и досадно; и она трогательно каждый раз спешила оговориться: “Писатели, конечно, говно, ну да...”

Какая она была хорошая, хоть и “стерва”.

Чужою нестерпимой болью, драмой, страшными обстоятельствами опалило меня в благополуч. Париже через 70 лет: от писем Кузину — Н. Мандельштам.

Когда я перечитываю “К пустой земле невольно припадая…”, каждый раз кровь бросается мне в голову, как не бросается, когда я даже читаю Пушкина. Это, возможно, высшее поэтическое откровение из всех возможных.

Мольбы Н. Я. уничтожить ее письма Кузину — понятны. Но его нежелание это сделать — тоже: письма человека в невыносимых обстоятельствах — собственность Истории. Они — человечнее и значительнее (и правдивее) ее мемуаров.

А между тем Н. Я. уговаривала как могла (1939): “Если вы не заботитесь о своем будущем, это не значит, что я не должна думать о своем”. Несчастная женщина не хотела, чтобы потомки узнали о ее интимных отношениях с Кузиным после ареста О. М., — словно она может потерять что-то в наших глазах от этого. Но надо быть бревном и фарисеем, чтобы ее осудить.

Редкое усиление драмы, и без того берущей за горло.

О. М. назвал Шостаковича Леонидом Андреевым. Метко. И впрямь: почти гениальный, но — Леонид Андреев.

2 февраля.

Тютчевские представления о мощи природы по сравнению с суетной возней человеков канули в Лету — но только в земном масштабе. Человек оказался намного более хищным и безжалостным эксплуататором, превратив природу Земли в колониальный ресурс. Но во вселенском масштабе тютчевские представления, конечно, остаются в силе. И по сравнению с природой Большой, метафизической — мы меньше, чем муравьи. (И хуже, чем муравьи, ибо занимаемся самоубийством.)

Православие, Самодержавие, Народность; Тайна, Чудо, Авторитет — эти триады превратили в какой-то жупел: первая принадлежит, дескать, какому-то политическому инквизитору, вторая — духовному. Но если под авторитетом понимать не того, кто один знает, что такое тайна и чудо, но просто понимает и признает, что тайна и чудо лежат в основании происхождения человека, — то ничего мракобесного в этом нет. Зарождение жизни и усложнение ее вплоть до гениальных творческих возможностей поэта, музыканта, мыслителя — это и тайна и чудо. И милосердие, доброта, совесть, жертвенность — тайна и чудо тоже. А государственный код России, конечно же, вера, просвещенный авторитаризм и народное к нему уважение. Мы пережили кровавую пародию на это при большевизме и отсутствие этого после Февраля 17-го и в 80 — 90-е годы. Не приведи Господь. А сейчас? Неужели снова злая пародия?

23 часа 20 мин.

Только-только вернулся из Бретани. (В поезде читал старый “Вестник РХД” о Франке.) Там теперь Н. на музейной практике.

Понт-Авен, там даже фонтанчик с горбоносым бюстом Гогена (и там написано им замечательное “Видение после мессы”). А в музее женский портрет работы Эмиля Бернара (1880 г.) — из него (совпадение?) вырос весь Модильяни: тот же разрез глаз, та же уточка переносицы. Лазурь с зеленцой и персик у Модильяни — тоже оттуда.

Мне мерзит все, что связано с литературным соревнованием, желанием захватить публику больше, чем твой коллега. Вот почему один из самых претящих “номеров” Серебряного века — “турнирпоэтов”, когда делающие соборное поэтическое дело стихотворцы с нажимом между собой соревнуются, кто “первый”. Что-то от такого “турнира” есть в любом коллективном выступлении: впечатление, что каждый хочет перещеголять другого. И ведь рвутся, рвутся “на сцену”, и каждый старается почитать побольше, подольше… Тьфу.

Это вышло непреднамеренно: книга “Перекличка” начинается отпеванием В. А. — а заканчивается распахом, “отлетом” в космос — над океаном. Воистину получилась книга прощания.

4 февраля, среда, 7 утра.

Снились: мощные переплетающиеся (несущие) конструкции — ветвей, держащих зонтичные сосновые кроны. И закружилась голова, когда я вглядывался в небесные прогалины между ними (как будто глядел не вверх, а в пропасть).

Невероятно, но факт: в 1878 году от Р. Х. в православном царстве Федор Достоевский и Владимир Соловьев решили побывать в Оптиной. Но — “никто не знает, так что никак нельзя было узнать заране”, как и куда ехать (!) (письмо А. Г. Достоевской 29.VI. 1878). Добирались два с лишним дня — через Тулу и дальше…

“Излишне и болезненно заботясь о детях, можно надорвать им нервы и надоесть; просто надоесть им, несмотря на взаимную любовь, а потому нужно страшное чувство меры”. (Взял том поздних писем Достоевского. 1878 — 1881. М., 1959.)

5 февраля, 6 утра.

Сейчас сон: в саднящую воспаленную щелочку возле ногтя заливаю йод, но он уходит в нее, подушечка пальца тяжелеет, свинцовеет… Вылил чуть не весь пузырек.

Достоевский о террористах: “У злодеев наших подпольных есть хоть какой-то гнусный жар, а в отцах — те же чувства, но цинизм и индифферентизм, что еще подлее” (1879).

Как люди жили. Всегда подчеркивается, что Д. в последние годы жил солидно и не нуждался. Но будет ли ненуждающийся писать жене: “В Гостином же купил и носки 3 пары по рублю и 3 пары по 65 к. <…> Купил гребенку 80 коп. <…> В летнем пальто моем шелковая подкладка висит лохмотьями”. Или (об издателе Пуцыковиче): “…будет сидеть передо мной с своим длинным (благородным) носом и смотреть вкось, а во 2-ых, займет денег, а я ожидовел: страшно не хотелось бы давать” (1879 г.; речь шла о займе 10 — 15 рублей).

Синявский (“В тени Гоголя”) зорко заметил, что хотя “Ревизор” и “Мертвые души” всегда идут в одной связке, на деле между ними очень большая разница. “Ревизор” — ампир (по стилю), а “Мертвые души” — это уже стиль Николая I, преизбыточный и тяжелый, топкий и эклектичный в преизбыточности своей. Мне “Мертвые души” всегда было тяжело читать, несмотря на перлы: “Люди степенные и занимающие важные должности как-то немного тяжеловаты в разговорах с дамами; на это мастера господа поручики, и никак не далее капитанских чинов”.

Сколько раз читал “Мертвые души” — и каждый раз тяжело, вязко. Я сочувствую пафосу религиозного восхождения гоголевского творческого пути, глубине и загадке его драмы. Но писатель — не мой. Лучше всего “Ревизор”, “Коляска”, “Женитьба” и “Игроки”. Ну и “Как поссорились…” — вещь, конечно же, поразительная (оцененная еще Пушкиным).

Ахматова говорила, что в советские времена человеку необходимы 2 вещи: пепельница и плевательница. Уровень Гоголя.

8 февраля.

В эпистолярных любовных пассажах Достоевского есть много разночинно-лебядкинского: “В мыслях цалую тебя поминутно, цалую и то, чем „восхищён и упоён я!” <…> ты поймешь это все до последней утончённости” (1879).

А. Г. потом непроницаемо зачеркивала его сексуально-эпилептические излияния. (Точнее, это письма Макара Девушкина, но — гениального.)

В экзальтированном энтузиазме, с которым была встречена Пушкинская речь Достоевского, недоброжелатель может усмотреть что-то очень комичное. “Кадриль” литературы (из “Бесов”), но наизнанку. “Богатейший, в 2 аршина в диаметре лавровый венок”, студент, упавший в глубокий обморок, толпа, желающая целовать Ф. М. руки, наконец, пресловутые старцы — всю жизнь враги, пришедшие на глазах Достоевского мириться между собою… То ли Гоголь, то ли “Кадриль”.

Достоевский остро чувствовал либеральную закулису и ее умение замолчать — закопать того, кто ей неугоден: “а меня, как будто слово дано, игнорируют”. Точно! Вот и я уже 20 с лишним лет, как только раскусили, что не свой, живу с таким же ощущением: “как будто слово дано, игнорируют”.

10 февраля.

У Достоевского был такой почитатель: Николай Лукич Озмидов, уцелевший в потомстве как адресат двух достоевских писем (1878, 1880), фермер из Химок. Он относился к Д. так, как я к “Исаичу” в 70-е годы. В одном письме он спрашивал Д., как обрести веру. В другом — как воспитывать дочку (что ей читать). Достоевский посоветовал на первых порах вот что: “всего Вальтер-Скотта”; “Дон-Кихота и даже Жиль-Блаза”; Пушкина всего — и стихи и прозу. “Гоголя тоже”. “Тургенев, Гончаров, мои сочинения”, “всю историю Шлоссера и русскую Соловьёва. Хорошо не обойти Карамзина. Костомарова пока не давайте” (правильно: хохляцкий казачок в стане русской истории). “Лев Толстой должен быть весь прочитан. Шекспир, Шиллер, Гёте… Ну вот пока довольно”. Так сказать, программа-минимум для тринадцатилетней отроковицы.

“И, однако, я не могу писать сплеча, я должен писать художественно. Я обязан тем Богу, поэзии <…> и буквально всей читающей России”. Я-то в этом Ф. М. хорошо понимаю и всегда живу с этим должным пониманием. Но кто еще? (Вот самосознание русского литератора в чистом виде.)

“Я работы из-за денег <…> — не понимаю. <…> Только вдохновенные места и выходят зараз <…> а остальное все претяжелая работа” (Ивану Аксакову, 1880). Т. е. от одного вдохновенного пика до другого — шлак беллетристики, “задание”, которое, однако, надо преобразить и подтянуть по уровню к пикам. Видимо, это у каждого прозаика, пишущего объемную вещь. Ведь уровень вдохновенного горения не удержишь на протяжении сотен страниц. Приходится “подтягивать”, преображая беллетристику — в прозу. По солж. “Красному колесу” это особенно хорошо заметно.

Помимо идеологической “дымовой завесы”, еще и закулисно-твердая партийность либералья. Она была еще и в XIX веке. Так, сам печатаясь в перекупленных Некрасовым “Отечественных записках” (все-таки сиделец и петрашевец), Достоевский обещал своему единомышленнику литератору Аверкиеву прощупать в редакции: “„Настолько ли имя Ваше ретроградно, что уже несмотря ни на что Вам надо будет непременно отказать?” Они именно держутся такого взгляда, и приди хоть сам Мольер, но если он почему либо сомнителен, то и его не примут” (1877).

К словосочетанию “реакционная печать” в совке (или еще раньше) для “усиления” часто добавляли еще и “рептильно” — “рептильно-реакционная” (через дефис).

Да, Иван Аксаков пытался тактично урезонить неистового Ф. М., набросившегося на Алекс. Дм. Градовского (1841 — 1889), либерального монархиста (человека, как я понимаю, почти моих убеждений, но — подобно Гучкову — да это и был Гучков до Гучкова — принадлежавшего вполне к лагерю либеральной общественности). Действительно, зашкаливающее остервенение Ф. М. не могло не смутить равновесного по природе и деликатного (хотя и с сильным характером) Ивана Аксакова (кстати, “бизнесмена”, директора банка).

Справа на стене кнопочками пришпилена репродукция “Бабушкиного сада” Поленова, а за нее заткнута фотка прилуцкого надмогильного памятника Конст. Батюшкову — на снегу поздним, видимо, вечером снятого со вспышкой… Как же все это греет.

Европа не выдавала нам террористов еще в XIX веке. Так, в 1880 году не был выдан Францией народоволец Л. Гартман. (Подкопщик железнодорожных путей на Курской дороге — подорвать царский поезд.)

16 февраля, понедельник, час ночи.

“Учительница первая моя” (слова из советской песни “Школьный вальс”) — Нина Александровна Большакова. Жила со старой матерью и сыном в ветшающем деревянном отсеке старого дома. Еще до 1-го класса я бывал у нее с мамой: видимо, она подрабатывала тем, что на ночных сорочках шелковой ниткой вышивала цветы — ромашки, маргаритки, помню, даже веточки барбариса (возле выреза на груди)…

Контрольная работа по математике. Нина Александровна в неизменной красной кофте крупной вязки подходила к доске и ровной меловой вертикалью делила ее на две равные половинки: “1-й вариант” — “2-й вариант”. А затем, постукивая мелком, безупречным почерком записывала контрольные примеры и задачи. Сердце у меня тут всегда уходило в пятки (1954 — 1958 гг.) — в другом эоне.

Сны неприятные и даже пугающие. Ибо снятся “во крови и плоти” вымышленные лица, персонажи не из реальности и визуально и психологически порожденные каким-то малокрылым воображением. Инкубы — гадкое, но точное слово.

Блока, конечно, прежде всего — жалко. “Раздвоенность Блока граничит временами с шизофренией” (Ф. Степун). И все-таки после всего, что он наговорил и намыслил о “музыке революции”, нельзя не испытывать — пусть и стыдливого — злорадства. И в конце отощавший скиф стал проситься в Европу. Но жизнью за все это плачено — это точно. Декадансное романсовое славянофильство-евразийство (до евразийства) и — русофобия. И впрямь: разве это не “граничит с шизофренией”? Больная фигура. А откуда — накануне “гибели всерьез” русской цивилизации — было взяться здоровой?

Апогей “белой горячки” Блока: красноармеец с ангельскими крыльями за спиной. Апофеоз российской освободительной идеологии. Это тебе не банальный черт.

Насколько почти всегда (с “Бородинской годовщиной” все-таки пережал) был трезв Пушкин, настолько пьян Блок: “Я у каждого красноармейца вижу ангельские крылья за спиной”. Сатанинское начало безумия.

И “в белом венчике из роз” — нечего тут биться над “неразрешимой загадкой”: дрянь и подмена.

И вот он-то вместо того, чтобы лечиться, принимал “служебное” участие в следствии над “преступлениями царского режима”, в военизированном кителе всерьез ходил и ознакамливался с “бумагами”, присутствовал на допросах; большевизировавшийся февралист.

18 февраля, среда.

Понт-Авен. Забыл, что можно жить высоко: за высоким окном — зимнее серое с голубоватыми прожилками небо Бретани, холм, крыши городка и дымки из труб.

Понтавенская школа. Эти вещи Гогена мне всегда были ближе таитянских: не люблю экзотики (хотя колорит там, конечно, сумасшедший: золотисто-розовое, помнится, темно-лазурное). Лучше всего — схватка Ангела и Иакова. Эту вещь завороженно рассматривал еще в томе Ревалда в Рыбинске в 15 лет. Скоро ее привезут сюда из Шотландии, кажется, на выставку — так что в марте посмотрим подлинник.

Как сейчас помню: захожу в книжный отдел магазина “Изо-ноты”, что на углу пр. Ленина и ул. Ломоносова. А там — массивный выставлен том “Джон Ревалд. Постимпрессионизм” и вангоговские “Красные виноградники” на желтом поле суперобложки. Мать честная, сердце в пятки ушло. А сколько стоит? Пять рублей. Целое состояние. Конец лета 1962 года от Р. Х. Узнал где-то, что можно ходить на элеватор — помогать разгрузке барж с зерном (оказалось, стоя в зерне по колено, лопатой подгребать его к трубе насоса. 2.50 за смену). Через два дня Ревалд (в Рыбинск и завезли-то всего один экземпляр) был моим.

19 февраля, 8 утра, Понт-Авен.

Шел вчера лесом аж до Port Manech (с плутанием километров 14). Здесь речка Aven (гигантские расколотые, словно разрезанные тесаком великана, ледниковые валуны лежат в ее русле, и быстрое течение живописно и пенно их обегает), глубоко врезающиеся в сушу заводи, затоны и проч. — все океанское, и в отлив мелеет (океан, отступая, каждый раз втягивает их воду в себя).

Остовы — ребра старых вместительных барок и лодок в иле, ребра — как накренившийся частокол.

Андрэ Жид в юности (кажется, 1889 г.) пешком путешествовал здесь по побережью Бретани. Дошел до селения из четырех домов, два из которых были гостиницы. Там обедали три шумливых художника, босых, богемных, горячих. Один из них был Гоген.

А через 40 с лишним лет Жид обедал в Кремле у Сталина. (Как долга жизнь человеческая, верней, не она долга, а быстра история: проживи 60 — 70 лет — и минует несколько невероятных эпох. Сейчас XXI век, сотовая связь и т. п. А ведь я хорошо помню утро, когда от плачущей мамы узнал про смерть Сталина.)

Первым делом Жид попросил у хозяйки пить. Она принесла ему стакан сидра. Кто его пил, тот знает, что такое для страждущего первый глоток бретонского сидра.

Гоген для Понт-Авена — как Ван Гог для Арля: “градообразующее предприятие”. Даже в храме с прославленным распятием висит репродукция его автопортрета.

20 февраля, 520 утра.

“Уверяют нас на небогатом / языке, что уж не в первый раз мы / стали вдруг побочным результатом / выброса сверхраскаленной плазмы” (“Портрет”). Я написал это, прочитав, например, такое: “Итак, по последним научным данным, примерно 12 миллиардов лет назад благодаря „большому взрыву”, испустившему колоссальную энергию во все стороны, была сотворена наша вселенная”.

И сразу возникает вопрос: что и где взорвалось? А следом: что же было до взрыва?

Перед отъездом из Парижа в Понт-Авен разыскал религиозное эссе матери Марии о типах религиозной жизни (“Вестник РХД”, № 176). И в том же журнале статья некоего Гавриила Симонова “„Шестиднев” и наука”, пытающаяся увязать натурализм с разумным сотворением мира. Каждый раз, когда я сталкиваюсь с космогонией вселенной и “миллиардами лет” (причем непонятно, что было до начала точки отсчета), меня охватывают такие же жуткие и безрадостные чувства, как Евг. Трубецкого, когда он случайно в кинематографе увидел съемку, как одна инфузория (или что-то в этом роде) “зачем-то” челюстями перемалывает другую (письмо Морозовой). Церковь — попытка упорядочить хаос, в ней — укрываешься от него. Но все больше и больше человеков (как Лаплас) не нуждаются в “этой гипотезе”. И “на автомате” ведут животно-растительное существование (разноуровневое, подчас весьма неплохое). Им не страшно. (Как страшно было, например, Льву Толстому — “арзамасский” страх; как страшно сделалось мне сегодняшней ночью.)

А что может быть жальче искусства, поэзии, потерявших религиозное наполнение, ощущение культурной жизнедеятельности как служения? А ведь они теперь повсеместны.

И тогда — “зачем всё”? Если всё — это только секулярно-интеллектуальное отправление?

Время и пространство — только человеческая условность, чтобы хоть как-то упорядочить картину мира? А на самом деле реальна (ирреальна) лишь одна бесконечность? И с чем тогда ее едят — эту пресловутую бесконечность?

После трех дней в Понт-Авене я своим рептильно-реакционным чутьем понял, что все “не так просто”, что не могли здешние люди, за здорово живешь, уступить себя парижской революционной черни, масонам и адвокатам. И впрямь: выяснил, что наряду с Вандеей Бретань энергично сопротивлялась и до последнего не сдавалась.

23 февраля, понедельник.

Два выходных ходили с Наташей прибрежными тропами (чем хороша Бретань, что и по сей день можно идти и идти атлантическим побережьем, как ходили Андрэ Жид или постимпрессионисты).

У Кибирова — гаерство с грустинкой (самое то для либеральной интеллигенции); у Гандлевского — натурфилософское занудноватое тоскование (потому-то так и люб ему Чехов).

Наконец, климат большого мастера Кушнера — сентиментальный натурализм одиночки-интеллигента. Климат Чухонцева — посадский, со скрытыми страхами. Казалось бы, вещь малоблагодатная, но “Кыё” — одно из лучших русских стихотворений конца прошлого века.

Моя беда: чрезмерная отполированность поверхности стихотворения. По ней скользишь, и не за что зацепиться. Непрописанность, сыроватость — я потерял эти качества в погоне за (мнимым?) усовершенствованием текста. А потому, чтобы попасть собственно в стиховое течение — под отполированную поверхность, — требуется большая внимательность и большое усилие. Критик (читатель) скользит глазами, и кажется, что все “элементарно, Ватсон”. Ан нет, в стихи мои проникнуть, а тем более проникнуться ими — не так-то просто.

24 февраля, 5 утра.

Сейчас приснилось: какой-то маленький душный театр и “Горе от ума”, идущее по-английски.

2340. Вернулся в Париж. Выстуженная, пустая квартира, но все — и улица и метро — как домой.

“Целились в коммунизм, а попали в Россию”. А когда-то целились в психологизм, академизм и натурализм — а попали в самоё живопись, точнее — в изобразительное искусство, ибо перестали изображать — мол, сколько можно? Стали ставить на… самодостаточную, казалось, красоту цвета, цветового пятна и его расположения и взаимоотношения с другими (пятнами). Сначала, как и из широкого человеческого сознания, ушла из искусства религия. Потом вообще сюжет. Потом — изображение. Остался “черный квадрат”. Распад в литературе в принципе не столь заметен: те же черные закорючки — буквы на белом фоне, что и при Шекспире или же Пушкине. А тут (например, у сверхдорогого Бэкона) на холсте изображенная гадость или — как у не менее знаменитого и дорогого Klein’a — просто цветное поле. Депардье говорит, что Бэкон — его любимый художник. Представляю какой-нибудь холст или триптих Бэкона в апартаментах у Депардье...

В Париже в университетах — как у нас до революции. Вот опять забастовка. Экстремистское “двоешное” меньшинство вкупе с преподавателями (детьми сексуальной революции 1968 г.) и частью обслуги не дают учиться добросовестным и усердным: вынесли из аудиторий стулья, издеваются над “штрейкбрехерами” и проч.

Больное общество; под пленкой благополучия, ежедневной вкусной еды, посиделок в кафе и ресторанах тлеет болезнь. Если эта ненасытная сволочь когда-нибудь объединится с окраинами (“третьим миром”), Франции наступит скорый конец (а заодно и Европе).

1 марта, воскресенье.

“Счастливое детство” современных тинейджеров (к тому ж до неприличия затянувшееся). Труд (любой: учебный, творческий, хозяйственный или чтение книг) как досадная помеха для удовольствий. От удовольствия — к удовольствию. И между ними тягостное “тягло” труда. Во Франции: каждые два месяца — двухнедельные каникулы. И что делать детям — отдыхать. Кто побогаче — лыжи и проч. Большинство — у телевизоров и компьютеров. Облучение потреблением, его пропаганда — тоталитарней коммунистической.

Вася: “Я два месяца мечтаю, как буду кататься в горах на лыжах”. У меня в 15 лет в Рыбинске были другие мечты: я уже тосковал по культуре и — вот по нынешним временам чудеса! — ходил в чит. зал нашей городской централ. библиотеки. Разве бросил бы я “Трех товарищей” на середине? Разве строил бы рожи, если б меня звали к чему-то высокому? Я брался за… требующее усилий добровольно, охотно, а не с полутайным истеричным раздражением. Чем же ответят через 5 — 10 лет наши дети на тяжелые вызовы новейших времен? Непредставимо.

7 марта, Москва.

С утра записывался с Саввой Ямщиковым и Игорем Золотусским на ТВ (о гоголевском юбилее). Да и сейчас ходил открывал ворота — едут телевизионщики. Как было славно, когда утром прямо в студии подходила ко мне молодежь: мои слова на “Имя Россия” были услышаны! О “либеральном консерватизме” с жадностью расспрашивали меня.

В четверг ездили с Сашей Жуковым в Черниговский скит. Какое же хорошее место! Постояли у Леонтьева и Розанова, шел снежок, пробивалось солнце. Вдруг в Лавре, на подступах к ней, даже на дальних подступах, милиция и ГАИ, в Лавре — омоновцы. Спрашиваю — “ждем Патриарха”. Я, честно сказать, усомнился: как, Патриарх, в свою Лавру — и такие предосторожности. В Троицком соборе все прояснилось. С Кириллом была “первая леди”. Подходили к раке Преподобного. Возле входа в палаты Патриарха выстроилась вся — судя по виду — местная номенклатура. Отдадим должное Патриарху: он на нее даже и не взглянул — только обратился к наместнику. (Это мы наблюдали с высокого крыльца трапезного храма.) Памятный, славный день!

10 марта, 8 утра.

Приснился хороший сон: суть человеческого существа — белая, каждая молекула белая — разговариваем об этом в светлом зале с бревенчатыми свежими стенами, а за окном проплывает какая-то непонятная птица, кося на нас желтым глазом. Тоже белая и перебирает лапами, словно не летит, а плывет.

Затасканный прием, от которого меня прямо-таки с души воротит. Массовка. Какой-нибудь чудак (а заодно и смельчак) выкрикивает особенно соленую шутку — и все гогочут. Прием, рассчитанный якобы умилить зрителя толпой простого народа. Соленость шутки зависит от степени либеральности существующего режима. Фальшь, фальшь и фальшь. (Кстати, этому дурновкусию отдал дань Солж. у себя в “Красном колесе” — рудимент соцреал. школы.) А шутник, как правило, погибает потом героической смертью, и только тогда все понимают, кого они потеряли, что у этого ёрника и грубияна было детское и бесстрашное разом сердце.

Никита Струве: черствость-зажатость и — детскость одновременно. Так, он рассказывает (точнее, это дневниковая запись дней высылки Солженицына), что в первую минуту первой встречи планировал отвесить пророку земной поклон. (Но не успел, А. И. рванулся навстречу и обнял за плечи. “Вестник РХД”, № 194.)

Наша история, увы, выстроена на гражданском страхе, очевидно, в большей степени, чем европейская. Но в “сухом остатке” Рублев и Рокотов, Дионисий и Пушкин, Тютчев и Достоевский. Ну и Серебряный век, попытка, как теперь выражаются — перезагрузки с социального на духовное. Это не мало. Но в 17-м году со дна поднялась именно сама преисподняя. Мягкая монархия — через полгода анархии — пришла к кровавой диктатуре. Иного, видимо, не дано.

Не станем недооценивать сталинский агитпроп: “Александр Невский” — первый патриотический (идеологический) “блокбастер” в мире. Если понимать под этим масштабное переплетение “битвы” и мелодрамы, то потом у нас (спустя три десятилетия) были “Война и мир”, а за океаном — “Унесенные ветром”. И видимо, на этом этот жанр — как полноценное произведение искусства — себя исчерпал. Думаю, что и “Тарас Бульба” Бортко, а следом и “Утомленные солнцем — 2” Михалкова — с треском провалятся как идеологические поделки.

Солженицын рассказывает, а рассказ-то для Франца Кафки. Мужчина (сентябрь 1937 г.) направлялся в станционный буфет. Но его остановила молодая энкэвэдэшница и завела в Особый отдел (больше он ее никогда не видел). После многолетней отсидки он реабилитировался; в его Деле была всего одна фраза: “Задержан при обходе вокзала”.

В пятидесятые годы мужчины у нас летом носили шелковые рубашки с коротким рукавом, чаще всего апаш (воротником “апаш”). Мне такую в подарок привезла из Москвы тетка — салатового цвета, я был в ней на выпускном балу после 7-го класса. Потом шли, помню, по проспекту Ленина и пели “Подмосковные вечера”.

В такой же бобочке, только розовой, был и первый напечатавший стихотворение Рейна редактор; у этой бобочки был несвежий воротничок “цвета гнилой розы”. Поздний Рейн болезненно разгончив и рыхл, но стихи (в “Новом мире” лет 5 назад) про эту первую публикацию — памятны и уже потому — превосходны.

15 марта, воскресенье.

“Арх. Гулаг” — в сознании моего (и след.) поколения так и запечатлелось: книга, которая опрокинула советский режим; один человек — победил систему. Во всяком случае она раскалила 70-е годы так, что “процесс пошел” и до бесславной гибели “совдепии” остался десяток лет. Каждый читал эту книгу по-разному. Я — в метро, демонстративно ничем не прикрыв обложки (и несколько раз ловил на себе округлившиеся от изумленного страха глаза). Молодой советский карьерист К. был тогда в Нью-Йорке, читал “ГУЛАГ” по-английски, боялся оставлять книгу в номере и прятал где-то под жестью во дворе отеля.

Обществу надо было сильно опуститься (как оно и опустилось), чтобы сегодня писательница Улицкая могла, не стесняясь, отзываться об этой феноменальной книге — пренебрежительно.

“И всех Иванов злобы” (Ахматова). Да разве стояли когда “Иваны” на стороне справедливости? Псковичи послали Ивану III жалобу на нестерпимые бесчинства “наместника”. Иван переслал ее назад “самодуру”, а тот жалобщиков всех перебил. Были в нашей (и мировой) Истории — истории пострашнее, но почему-то именно эта особо острой занозой засела у меня в сердце.

17 марта, 9 утра.

Снилось: перестоявшие ирисы, их блекнущая лиловая стружка. (Помнится, любимые цветы Пастернака — когда они, естественно, в яркости, силе.) И я говорю кому-то, мне неизвестному: “Тогда Илюша решил воспользоваться единственным своим оружием — уступчивостью”.

Ольга Седакова (“Вестник РХД”, посвященный памяти А. И. С.): утверждает, что если европейская литература споспешествовала смягчению социальных нравов, то наша — нет. Ох, плавает, плавает моя компаньонка по получению Солж. премии в истории отечественной литературы и культуры. “Власть, от которой у нас зависит все, никогда ничего этого не читала (?!) и ничего общего не имела с великой словесностью собственной страны”. Че-пу-ха. Просто не веришь своим глазам: что за поклеп? Цари, вел. князья, двор — взахлеб читали и Пушкина, а тем более Толстого, Достоевского, Лескова, Чехова, да даже и Салтыкова-Щедрина — неужели многознающая Седакова ничего про это не слышала? То, как у нас власть читала литературу, — высокий своеобычный феномен России. “Ничего общего не имела” — что за чушь? Под скипетром монархии наша литература и состоялась — не вопреки, а благодаря имперской российской власти.

“Социальное достоинство человека всегда было унижено у нас намного больше, чем в любой другой среднеевропейской стране”. Но вот Н. Лосский свидетельствует, что, оказавшись в начале 20-х годов на Западе, русские беженцы были смущены, поражены европ. взяточничеством, о котором в России уже забыли. Седакова валит в одну кучу Россию и совдепию, простегивая сквозь них одни и те же черты, хотя разницы (причем принципиальной), конечно, намного, намного больше.

Никак не могу, не хочу признать, что всегда в России была порочная непросвещенная власть, вопреки которой состаивалась культура. Это из советских или диссидентских учебников?

Чувство юмора у Солженицына — грандиозное. На Калужской он сидел с мужиком Прохоровым, а тот рассказывал:

“Делаешь в сельсовете доклад, и хоть разговор в деревне больше материально сводится, но подкинет тебе какая-нибудь борода: а что такое пер-ма-нент-ная революция? Шут её знает, какая такая, знаю, бабы в городе перманент носят, а не ответишь — скажут: вылез со свиным рылом в калашный ряд. А это, говорю, такая революция, которая вьётся, льётся, в руки не даётся, — поезжай вон в город у баб кудряшки посмотри или на баранах”.

Уровень юмора Достоевского. Какова художественная обработка прохоровского рассказа спустя четверть века!

24 марта.

В Бретани оттенки ранней весны не столько зеленоватые, как у нас, сколько розово-золотистые — еще до зелени расцветает вишня, мимоза, дрок. Столько мимозы цветущей — еще никогда не видел. И — заплесневелый, замшелый (тоже золотистая мшистость) ракушечник храмов… Ужинали на холодных ресторанных верандах — в виду маяков и моря.

У таксиста говорило какое-то непонятное радио.

— Простите, это на каком языке?

— На кельтском.

— Знаете кельтский?

— Да нет, не знаю. Но так приятно слышать родную речь! Я горжусь, что у нас есть свой язык, пусть даже мы его и забыли.

В Кемпере — гогеновское “Видение после мессы” и еще несколько привозных шедевров (например, “Fеte Gloanec” — из Орлеана). “Видение” завораживало меня еще в Рыбинске — в книге Ревалда. Но на всех репродукциях (а я за 50 лет видел их, разумеется, несметное множество) разный красный — от сурика до чуть ли не оранжевого или аж с бордовым оттенком. Так что заинтригованный еще и поэтому, шел я на выставку. Коралловые, оказывается, оттенки. Поразительная картина. С негогеновской духовностью.

Похожего оттенка красный и на “Празднике Глуанек”. Как в Рыбинске на дурной открытке не понимал, что там лежит справа вверху над вишнями за штука, так не понял этого и глядя на подлинник.

…Мария Глуанек — хозяйка пансиона, где жил Гоген с товарищами. А вчера обедали мы у ее правнука Ива Глуанека — в доме на холме визави мельницы (пришлось в Великий пост оскоромиться). Сильный колоритный старик.

В 80 ездит путешествовать по пустыням (и спит там на открытом воздухе, глядя на космос).

Понт-Авен теперь — город пенсионеров. Славные консервные заводы позакрывались. Молодежь ушла в города крупнее. И церкви пусты, разве что в праздники в них старики и ходят.

Вечером в розоватые сумерки — с Глуанеком на кладбище. У фамильной плиты с крестом.

— Сейчас большинство завещает, чтоб их кремировали. (Крематорий в 30 км от Понт-Авена.) А я не хочу. Не по-христиански это.

В саду месье Глуанека. Камелия, оказывается, — мощное хорошее дерево, в пору цветения (сейчас) густо усыпанное розовыми, но вовсе не слащавыми цветами. А в стихи не возьмешь. Из-за названия: разом и дамского и карамельного.

29 марта, утром.

Всегда удивляет, когда узнаешь, что на новейших европейских классиков оказывали влияние наши — послетолстовского времени. Так, Кафка вдруг упоминает в дневниках Кузмина. А Маргерит Юрсенар, оказывается, смолоду зачитывалась истор. романами Мережковского.

30 марта, понедельник (вечер).

Аверинцев свой отъезд объяснял мне так: “У меня здесь нет, в сущности, учеников, перед которыми я был бы ответственен”. Я в то время (1995?) его не понял. А вот теперь мне стало это яснее.

— Но ведь вы же принимали участие в политике во второй половине 80-х. Следовательно…

— А, — махнул он рукой, — это была формальность. На Верховном Совете меня, можно сказать, к трибуне не подпускали, у них (видимо, у “демократов” первого призыва) там было все схвачено, договорено, отрежиссировано, перемигивались, друг другу делали знаки и на трибуне оказывались один за другим. На меня не обращали внимания.

Из поздних, завораживающих натюрмортов — яблок и груш на фоне пленэра — Курбе (их, кстати, в России, по-моему, не знает почти никто) — “сфокусировались” постимпрессионисты.

“Зеленый Христос” Гогена. Можно сказать, тут Гоген провалился с треском. Сразу стало ясно, в какую “мазню”, в сущности, выродилось искусство — после Распятий и Снятий с креста прошлых столетий.

Никита Михалков дал интервью “Известиям”: “Мой папа чистый, честный человек, гениальный детский писатель. В музее Сталина в Гори он оставил такую запись: „Я ему верил. Он мне доверял. Сергей Михалков””.

Маргерит Юрсенар: “Вот уже долгие годы не бывает дня, чтобы, проснувшись утром, я прежде всего не подумала о том, что делается в мире, чтобы на мгновение почувствовать причастность ко всему существующему в нем страданию”.

С этим же просыпались Достоевский, Толстой… А с какими мыслями просыпаются наши гаврики-литераторы? С мыслями о себе, любимых, и где какие подгрести еще под себя бабки и оттеснить “конкурента”.

31 марта, 8 утра.

Снилось: идем, скользя, по заиленному обширному водному пространству. И что нас держит — не понимаю.

“Всякому настоящему писателю известно, что с персонажами нельзя поступать по своей воле” (Юрсенар).

И как приятно было в ее эссе о Кавафисе увидеть “переводы А. Величанского”.

7 апреля. Благовещение, 6 утра.

В одном из первых писем (октябрь — ноябрь 1982) Солженицын написал мне, что помочь с работой не может, “так как живу замкнуто, много работаю и нигде не вращаюсь”, но посоветовал попытаться поселиться во французской провинции. Я тогда был удивлен донельзя: как, когда в России такое?! Да разве нет у политического эмигранта своих твердых обязанностей? Теперь, когда Н. стажируется в Понт-Авене, а я у нее подолгу живу, хотя в России опять (видимо, как всегда) такое, — совет пророка через четверть века с лишним, можно сказать, сбывается.

Набоков с его высмеиванием Томаса Манна, Достоевского, русской духовной проблематики и т. п. — монструозное порождение отечественной англомании и кадетства. И он и Бродский пришлись по душе России 90-х по идеологическим причинам никак не меньше, чем по эстетическим.

У Ходасевича есть стихи, которые, помнится, особенно любил Саша Величанский. “Историк и поэт”, наблюдая мировое действо, решают в конце концов: “Раз — победителей не славить. Два — побежденных не жалеть”. Цинично? Но и впрямь по-другому не получается. Саша при чтении поднимал указательный палец и дважды делал им энергичную отмашку, как будто из пистолета стрелял.

“Читателю неизвестно, что Толстой, работая над „Войной и миром”, упивался „Илиадой”, но даже наименее проницательный из нас чувствует, что Болконский — это воплощённый Гектор” (Юрсенар).

8 апреля.

Будешь принадлежать плеяде, кружку, художественной обойме, сообществу — клеточка в периодической системе истории искусства (литературы) обеспечена.

Кто знал бы какого-нибудь Кручёныха — не будь футуризма? Или Шершеневича — не будь имажинизма? Или Бернара — не будь Гогена? (В конце концов, вся так наз. “понт-авенская школа” — 10 картин Гогена с приметами Бретани. А выросла в многофамильное явление.)

Спросил у Наташи, как здоровье ее мамы (проходит обследование в Берлине).

— Все ужасно… то есть ничего ужасного…

12 апреля, воскресенье.

На днях обедал со скульптором Борей Леженом.

— Западные Церкви — это уже не Церкви. Их правильней называть Общества друзей Иисуса Христа.

Снилось: халва в инкрустированном блюде: но не кусковая, а ровно раскатанная по ободок. Птички подлетают, пытаются клевать, но ничего у них не выходит.

Вечером гуляли вдоль речки Mayenne — у случайного загородного отеля. Навстречу вдруг — молодой араб с двумя… женами (?) — одна бежит спортивной трусцой впереди, со второй он идет и раскланивается приветливо. В номере — фильм с Симоной Синьоре и Жаном Габеном (у которого всегда лицо — как бы ничего не выражающее и вместе с тем всё выражающее); и она — (фильм 1971 г.) — невозможно и представить, что всего за 15 лет до того, так она была хороша (когда с Монтаном приезжала в Москву) — погрузневшая приземистая старуха, чем-то похожая на мою тетку Нину.

Ночью проснулся вдруг — как от бьющего в лицо прожектора. Даже не сразу понял: луна встала прямо в щели портьер, раскаленная, белая.

Лохматые загривки дрока вдоль дорог и цветение, цветение. За окном номера куст камелии, и ветви усыпаны, и внизу, уже на земле, вороха подгнивающих лепестков.

13 апреля.

Ревностная прихожанка с Дарю — седовласая, набожная, с палкой, потомица, верно, еще самой первой волны. Отекшие ноги, когда уместно — сидит на стуле. И каково же было мое изумление… На днях пересек бульвар Курсель и заглянул в кафе, куда почему-то никогда не хожу. За уличным столиком, сервированным к обеду, сидела она — с сигаретой в мундштуке и совсем другой осанкой и выражением — парижанка!

В экспрессе Париж — Кимперле (в Бретани). Наискось визави — беременная француженка с просветленным лицом (похожая на актрису Жюльет Бинош). И другая дама в том же вагоне. Пока сидела — все нормально. Поднялась выходить — темносоломенная шляпа, похожая на старую грушеобразную тыкву. И пальто — шелковистый вытканный глаз со зрачком во всю спину.

14 апреля, 930.

Сеющий дождь, но на горизонте за высоким окном — обнадеживающие голубые прорехи в кучевом обрамлении (Понт-Авен). Стадион здесь отделен от улицы стеной старой кладки. Так что идешь как мимо кладбища.

Сон, который худо запомнился. Кто-то берет меня “за грудки”, корят, мол, что-то там просрочил, замешкался… Я оправдываюсь, объясняю, что хотел сперва дождаться публикации “Элегии” Ал. Введенского.

16 апреля, Страстной четверг.

“Районный центр” Quimper — раза в три меньше Рыбинска. В обеденное время в баре на табуретах утвердились два провинциальных затруханных мужичка, почти такие же, как у нас когда-то толклись у пивных ларьков, — вихрастые, в ковбойках под старыми пуловерами. Заказали “дежурное блюдо дня” — перепелов в ореховом соусе с изюмом и по бокалу бордо. (А в выходной ни один простолюдин не откажет себе в дюжине устриц.)

Немудрено, что в здешнем обществе доминируют приветливые обыватели; в нашем — грубоватые, глумливые, с агрессивным позывом люмпены. Несколько витков люмпенизации России (начиная аж с 1861 года). Последний мощный — после коммунизма и по сегодня.

Кельтские музыка и танцы в прибрежном ресторанчике, будто и не во Франции: другие типажи, язык (песен), атмосфера. Два маяка — с зеленоватым и бледно-йодистым фонарями.

Набоков, ревнуя к “нобелевке”, осуждал “Живаго” за “советскость”. Но свою несоветскость он проявлял очень примитивно (“каждый раз горжусь, доставая американский паспорт”) — не его все это было дело. Петушился, наскакивал ладно на Пастернака и Солженицына, но и на Томаса Манна и на Достоевского. А сам-то был писатель — тупиковый, и надо очень не жалеть своего времени, чтобы читать “Аду” или даже “Бледный огонь”: “чистое искусство”, пустая трата рассудка, зрения…

17 апреля, Страстная пятница.

“И хоть в черепушке / банк данных, который там был, / как в нищенской кружке, / пошёл почему-то в распыл” — оказывается, в ней (в нем) хранится то, о чем и не подозреваешь. Сегодня проснулся, а в голове вдруг: “Ким Жильцов”. Кто? Что? Долго вспоминал, пока не вспомнил: да рыбинский паренек из многодетной русской семьи (видно, с зашоренными мозгами, если назвали Кимом) — из двора напротив (пр. Ленина, дом 63). Был лет на пять старше, отличался честным и справедливым нравом, был арбитром в наших пацанских стычках. Ушел служить в армию — и погиб.

В рассказе “Заживо погребенные” наряду с такими катастрофами, как лиссабонское землетрясение и лондонская чума, По называет переправу через Березину. Так — в сознании янки. Между тем русский человек это так не видит. Пожар Москвы представляется трагедией несравненно большего масштаба.

Страстная суббота. 730.

За окном Понт-Авен во влажном тумане. Варю в луковой шелухе яички — да только жидковат раствор, и они все никак не потемнеют до темно-золотой червонной кондиции, как у бабушек в детстве.

19 апреля. Воскресенье. Пасха!

Пасхальная ночь в Rennes (“по рекомендации” Никиты Струве) — у отца Иоанна (Роберти), говорящего хорошо по-русски. Потом разговелись прямо в гостиничном номере (купленным днем в субботу на базаре). С заездом в Волшебный лес (Brocеliande) — вернулись сейчас (около 22 часов) в Понт-Авен.

“Теургические” чаяния Бердяева (1917 г.) обернулись просто “декадентской” брехней. “Искусство не может и не должно быть подчинено никакой внешней религиозной норме, никакой норме духовной жизни, которая будет трансцендентной самому искусству. Таким путем может быть создано лишь тенденциозное искусство”. Это почти правда. Но настораживает чрезмерная пафосная легкость, с какой Бердяев отказывается от всего вышеперечисленного. И впрямь — дальше пошло умственное хлыстовство: “Теургическое творчество в строгом смысле (?) слова будет уже выходом за границы искусства как сферы культуры” — выходом куда же? — а к “катастрофическому переходу к творчеству самого бытия, самой жизни. <…> Новое искусство будет творить уже не в образах физической плоти, а в образах иной, более тонкой плоти <…>” ets. Ну что было за время? Уже революция даже не при дверях, а сжала самое горло России — а тут камлает Бердяев о “теургическом искусстве”, верно, не понимая, что грядет цивилизация, которая железными челюстями советской идеологии (или буржуазного потребления) с потрохами перемелет все его предсказания.

“Новое искусство <…> перейдет от тел материальных к телам душевным”. Мать честная, впору перекреститься (Н. А. Бердяев, “О русских классиках”).

Православная Пасха на Западе (Париж, Кламар, Ницца, Ренн) — в последние годы.

В пасхальную ночь особенно заметно, сколько плебса понаехало из бывш. соцлагеря в цивилизованный мир. На Пасху эта мутнота собирается ночью в храм пообщаться. В Ницце породистые осколки прежнего — и новорусские рожи. Еще хуже в Ренне. Отец Иоанн служил хорошо, славно и вдохновенно; “смерть, где твое жало?” — и по-французски прозвучало, пробирая до костей; но в храме толклась кучка то ли румын, то ли молдаван — переговаривались, гоготали и даже — принесли мяч и во дворике его пинали. Это, видимо, были папаши детей, которых бабушки или мамы привели причащать. Я не выдержал и делал им замечание дважды. Огрызаются. Возле настоятеля — хор, ему не слышно. А на задах церковного зальчика обстановка как в солж. рассказе про крестный ход в Переделкине. Но, несмотря и на это, — осталось от Пасхи светлое и славное чувство.

А наутро воскресенья заглянул в городской собор. Уйма прихожан! Не только все лавки заняты, но и стояли в нефах и проходах, и много молодых пар с колясками. Жива, оказывается, провинциальная католическая Франция! Вот здесь — в Бретани. Как в Польше.

Трагедия современного католичества особенно ощутима в какой-нибудь сувенирной монастырской лавке или в местах паломничества. Какой низкий уровень предлагаемого — с художественной точки зрения, какое жалкое — в детской литературе и ее иллюстрациях — подражание комиксам и масскультуре. У нас-то хоть подражают “сладким” изданиям дореволюционного времени — и в этих стилизациях есть своя трогательность и сказка. А тут… полныйразрыв религии и культуры (которой просто не стало, ушла в дизайн и обслуживание потребителя).

Зарождение абстракционизма.

В Арле Гоген посоветовал Ван Гогу работать не на натуре — “по памяти”. Винсент сразу понял, к чему склоняет его этот змей-искуситель, — работать, не имея перед глазами стимула непосредственно наблюдать за состоянием природы, натуры — значило делать… “абстракции” (!). Ван Гог, очевидно, первым обозначил тут это художественное направление, ставшее вскоре столь перспективно-тупиковым. “Когда Гоген жил в Арле, я раз или два позволил себе обратиться к абстракции <…> и в то время абстракция, казалось, открывала мне чудесный путь. Но это заколдованный круг, старина, и человеку быстро становится ясно, что он уперся в стену” (письмо Бернару, 1889).

Кстати, слухи о нищете Ван Гога там — преувеличены: Тео посылал ему раз в месяц сумму, равную двум месячным окладам учителя. “Малларме, будучи учителем английского языка, никогда не получал больше той суммы, которой пользовался Ван Гог” (Ревалд).

25 апреля, суббота.

В Конкарно по набережному променаду простой дядька рабочего вида, вихрастый, полуспитой и в мешковатых штанах выгуливал славного большеголового пса, видно сразу, что мудреца. Оказалось, взял его по объявлению из приемника для беспризорных собак. И, чувствуется, с достоинством гордится своим питомцем.

Каждый полдень звонит понтавенский колокол, не скажу, что мелодично, но, правда, зазывно. По ком звонит колокол? Видимо, по понтавенской же церкви, которая всегда на замке.

Снилось: уходящая далеко в точку дворцово-барская анфилада с торфяной по щиколотку водой, сквозь которую просвечивают широкие неровные доски постланного, видимо для ремонта, настила. За окном в саду шорохи: там, оказывается, живут одичавшие потомки барских левреток.

Мандельштам в своем позднем “кольцовстве” пришел к какой-то новой народности (которую искал и прежде, возможно — через свое “эсерство”). Но слишком велика была интеллектуальная составляющая… О. М. — народник от культуры, а не от органики, не от воздуха — и это, разумеется, объяснимо вполне.

При советской власти само собой разумеющимся было первым делом поделиться написанным — с товарищем, коллегой, собутыльником, с находящимся с тобой рядом по жизни. Ничего подобного нет теперь: у Наймана, Лиснянской и проч. выходят книги, новые публикации — и я узнаю об этом со стороны. Инна буквально — в последние годы — завалила книжный рынок новыми книжечками — одну я купил в Париже, другие видел промельком, полуслучайно. Соответственно и я никому никогда не пошлю новых стихов: отношения отдельно, творческая деятельность отдельно. Почему? А потому что все мы стали хуже, не верим в доброжелательную расположенность по отношению к творчеству друг друга. Еще один горький симптом культурной деградации общества. В Париже жил у меня Гандлевский; мы ни разу не заикнулись о своей поэзии, словно это даже и неприлично. А когда-то (1976 г.) в Кириллове, помнится, все было ровным счетом наоборот.

Творческая деятельность превратилась в деятельность, с которой знакомить друга не обязательно, она словно за скобками отношений.

26 апреля, воскресенье.

К нам в Париж приехала жительница Поленова Нина и рассказала, что на днях нашли там недалеко от ворот тушу кабана с пятачком, перетянутым проволочной петлей капкана. Несколько дней бродил по окрестностям, пугая местных собак, пока не умер от истощения и жажды.

Механическая, точней, бессмысленная прерывность бытия, страшно.

Говорили вчера с Н.: шизофреники, неврастеники живут двойной жизнью, и приходится ежиться, когда вдруг замечаешь, что подполье их проступает вдруг на поверхность, несмотря на свою тщательную скрываемость.

Герой французской литературы — авантюрист, который ради материально-карьерных соображений идет на все, — в литературе русской был бы не иначе как тем, кем он и является на самом деле, — проходимцем. Этот имморальный “архетип” сохраняется и в новейшем франко-американском фильме “Коко Шанель”; возьмите Коко и любую русскую героиню и — почувствуйте разницу. (Здесь — разница культурных традиций, а не эпох.)

Саша Любимов прислал мне рекламный проспект нового своего мегапроекта: популярный советский многосерийный детектив из времен Второй мировой войны “Семнадцать мгновений весны” под его, как я понимаю, чутким руководством раскрасили и переозвучили. Ну, обыватели вылупят, разумеется, зенки — Штирлиц с голубыми глазами!

На Западе так, кажется, поступают: раскрасили, например, комедийную костюмированную мелодраму “Фанфан-тюльпан” (помню, в Рыбинске штурмом брали дверь кинотеатра “Артек” ее фанаты, и я лет в 12 — 13, как беспризорник времен Гражданской войны, яростно среди них толкался. Но вдруг уже в дверях билетерша-сука меня заметила, сорвала с головы ушанку и отбросила далеко назад. Тогда, с такой же яростью, уже весь растерзанный и мокрый от пота, я стал пробираться в противоположном осаждающей толпе направлении).

2 мая, суббота.

День рожденья встречен был скромно: разной интенсивности не останавливающийся ни на минуту дождь в Понт-Авене никуда не пустил. Днем визави гогеновского фонтанчика съел сэндвич с яблоками и камамбером и запил сидром. А вечером — в гостях в Кимпере…

Когда первого утром выезжали из Понт-Авена, сначала — в Тремало к средневековой замшелой церкви с лишаем на камнях, где “гогеновское” распятие. А там — служба, какая бывает по воскресеньям; на две трети заполненная церковь; без молодежи… В Бретани на смену мимозе, местному “дроку”, камелиям — пришли сирень (белая и лиловая), яблони, вишня. “Суровая” Бретань на деле цветная, яркая — начиная с конца марта, даже со второй его половины.

6 мая — именины.

Сон: рассвет в обширной лесисто-заболоченной местности. От полной темноты — через усиливающуюся розоватость — к золотой заре. Только вот маленькие то ли слепни, то ли оводы больно кусали в шею.

7 мая.

Скончался в США Лев Лосев (последнее электронное письмо от него было в прошлом году). Я гостил у него в Нью-Хэмпшире — накануне поездки к Солженицыну, волновался, он, видимо, решил меня подбодрить. Рассказывал, что в Вермонтской летней школе каждый год встречается с Н. Д. Солженицыной. Он, Алешковский, Борис Парамонов и проч. “Вообще-то она наша”, — сказал вдруг Леша.

Это все было в первые два-три эмигрантских года. Я был восторженный и глупый салага — прямо из “церковной сторожки”, прекраснодушный антисоветчик.

Леша был гуманист-агностик с сильным, как у многих, еврейским пунктиком. (Т. е. возможный антисемитизм был постоянной настороженной составной его повседневного мирочувствования.) Любил рассказывать, как еще в детстве с отцом (детским поэтом Лифшицем) в гостинице оказались они в толпе говорливых немцев, “переглянулись и поняли друг друга без слов”. Что поняли? Об этом собеседник тоже должен был понять сразу и сам.

Но однажды Леша все-таки напрямую обратился с просьбой к христианскому Богу. Дело было после эмиграции в Риме, где он с женой и двумя детьми бедствовал после Вены, дожидаясь отъезда в Штаты. Ни копейки в кармане, и он в отчаянии вошел в первый попавшийся на пути храм. (“Католический?” — по инерции глупо спросил я.) В общем, “если Ты есть, помоги”. Вернулся “домой” в какой-то беженский номер, а там письмо от Иосифа. Вскрыл конверт — а там сто баксов. Вроде “Ты есть” даже и подтвердилось. Но для Леши продолжения не имело. Сильно пьющий “экзистенциалист” — “джентльмен в полном смысле слова”, как определил его в некрологе, присланном мне по электронке, Гандлевский и — не удержался, назвав его “гениальным поэтом”. (Так же в некрологах называли и скончавшихся в последний месяц Парщикова и Генделева. Какой-то мор в последнее время на гениальных русских поэтов.)

Бродский поэзию Лосева не любил (и, морщась, как дурной образчик цитировал “И витал запашок динамита над горячею чашкой какао”). По другим причинам я тоже лосевских стихов не люблю (“Мне не хватает в них „Православия, Самодержавия и Народности””, — хотел я написать вчера в ответ Гандлевскому, но уж не стал хулиганить). Однако именно поэзия Лосева в постсоветской России нашла своих адептов — среди культурологического и поэтического мира Москвы; много сейчас разномастных “юношей архивных” считают его своим и любят его стихи.

Странная пословица, приводимая Чичиковым Собакевичу: “Мертвым телом хоть забор подпирай”.

В Москве проходит завершающий тур Евровидения — очередной, традиционной уже, коммерческой выдумки шоу-бизнеса. Накануне в “Олимпийском” в сопровождении хозяина Первого канала Эрнста заинтересованно побывал Путин и одобрительно высказался про размах подготовки.

13 мая, среда.

Вечером — в Москву.

Как долго я к этому шел: глядеть на каждое событие — историческое ли, современное — без идеологических шор, не с обзорной точки идеологического догмата, но только с точки зрения правды как таковой, здравости как таковой, наконец нравственного чувства как такового.

Новый Патриарх публично высказывается теперь по каждому серьезному поводу: будь то юбилей Гоголя или 9 Мая. Оказывается, это была война православных славян с еретиками-тевтонами. Я утрирую, но немного: “В этой войне все русские были верующие”. Включая и бездарное командование, устилавшее русскими трупами поля сражений, и смершевцев, и политсволочь, и упырей из НКВД.

Как хорошо, твердо писали в XIX веке и непрофессионалы. Анненков о случайной встрече с Гоголем в Бамберге: “Мы еще немного постояли у дилижанса, когда раздалась труба кондуктора. Гоголь сел в купе, поместившись как-то боком к своему соседу, немцу пожилых лет, сунул перед собой куда-то пакет с пирожками. <…> Затем он поднял воротник шинели, которую накинул на себя при входе в купе, принял выражение мертвого, каменного бесстрастия и равнодушия, которые должны были отбить всякую охоту к разговору у сотоварища его путешествия, и в этом положении статуи, с полузакрытым лицом, тупыми, ничего не выражающими глазами, еще кивнул мне головой… Карета тронулась” (П. В. Анненков. “Литературные воспоминания”. М., 1960. Тираж 45 000 экз. — баснословные времена!)

Комично-остроумное замечание Карла Маркса о России: “…там действительно только и могут удачно составляться и работать союзы между нелепыми пророками и нелепыми последователями” (восп. Анненкова).

При этих словах Маркс кивнул на Анненкова — как бы в качестве примера — единственного русского на той марксистской сходке в Париже.

14 мая, Переделкино.

На рассвете за иллюминатором бугристая темно-голубичная облачная равнина не казалась неподвижной: словно ее массы перемещались и исподволь расступались — настоящий Солярис.

“Нам всегда надлежит помнить участь Царьграда и Византийской империи для того, чтоб за пустыми занятиями не потерять своего государства” (Петр I, 1721). Крепко сказано. Но… смутительно для русского сердца.

17 мая, воскресенье, половина первого ночи.

Переделкино в полной непроницаемой темноте. Ни одного фонаря.

Вечер памяти Гачева в ЦДЛ. Дивные дочки, внучки. Полный зал славных русских интеллигентов, побитых жизнью (в основном). Я говорил о незлобивости Георгия; так и вижу его идущим переделкинской дорожкой своею несколько разбалансированной походкой. Уходящая натура.

Переключал телекнопки, чтобы, так сказать, подержать руку на пульсе Отечества. Да-а, по пути ничтожности далеко ушло и, видимо, увело массы ТВ. Вдруг на Первом канале… Патрисия Каас на Евровидении. Сказать, что это тень той, которую я в Мюнхене конца 80-х посчитал чуть ли не новой Пиаф, — значит ничего не сказать. Подменили человека — от прежней только фамилия да имя. Никакой силы, никакой живой красоты. Вот что шоу-бизнес делает с человеком: вурдалак выпил из бедной всю кровь — ничего не осталось.

Какая-то певичка (на обсуждении финала Евровидения): “Честное слово, я не думала не гадала, что Господь выделит нам такие бонусы”.

Шоумен с зачесом под Грибоедова: “Пусть другие телеканалы, другие страны попробуют сделать что-нибудь подобное этому шоу! И не потчуют нас больше своей тухлятиной! Ура, Россия! Ура, Первый!” (канал).

Бесстыжие, гордятся и не скрывают, что на всю эту дребедень было потрачено в два раза больше денег, чем в прошлом году затратили европейцы.

Кто-то: “Они там думают, что у нас тут медведи ходят по улицам. А мы — европейское государство!”

За медведей обидно. За что их, мишек? Они хорошие.

Конкурс Евровидения в Москве выиграл какой-то соплячок из Норвегии. Когда после его спросили (на “пресс-конференции”, которую опрометчиво транслировали в прямом эфире), как он относится к разгону гей-парада, наделавшему столько шуму, пацан резонно и простодушно ответил: “Зачем утром было тратить на это силы, если вечером всех и так ждал самый грандиозный в Европе гей-парад”. (Короткая заминка, и затараторили о другом.)

21 мая, четверг, 2245.

Умер актер Олег Янковский. Все телеканалы сменили сетку и — о нем. Первый канал долго “отмалчивался”, и только когда Второй (“Россия”) объявил, что фильм о Янковском будет в 2305, тотчас сообщил, что у него — о нем же — в 2250: даже и тут у них конкуренция.

Последняя роль Янковского — митрополита Филиппа (!) — и последнее интервью — в облачении, митре и… со своей гнутой трубкой в руке: “Я человек верующий, хотя в этих делах мало что понимаю”. Колоритный был артист — играл у Тарковского, хорошо.

Еще месяц назад, уже больной, встречался с приезжавшим на день в Москву Де Ниро. “Мы вместе проказничали на Моск. фестивале лет 20 назад”… В 90-е стал он вполне в тусовке; красавец; при деньгах; опекали олигархи и — бац. Рак и смерть.

25 мая, понедельник.

Перед отъездом Паша сунул мне “Континент” № 139.

Здесь очередное “культовое” — Седаковой о Пастернаке. Пастернак не только “нефилософствующий философ”, но и — “небогословствующий богослов”. Вот так. И к последнему определению — примечание: “Этой стороной пастернаковской мысли занимается в последнее десятилетие (!) А. Шмаина-Великанова”. К небольшому эссе Седаковой 204 примечания. Культ Пастернака. Толкователи и панегиристы его романа (как и в случае с “Улиссом” Джойса) создали целое живаговедение — на дрожжах романа, далеко не великого, скорее слабого (но все равно люблю и помню).

Подумать только: вот уже 10 лет Аня Шмаина садится поутру заниматься “этой стороной пастернаковской мысли”: Пастернак как “небогословствующий богослов”. 10 лет — но такая тема, что конца-края не видно.

Кстати, сам Пастернак (судя по его репликам в письмах) такого культа терпеть не мог — и убежден, что искренне.

Ник. Некрасов завещал своей возлюбленной (французской актрисе) Селине Лефрен “десять с половиной тысяч”. Психологически решил, видимо, так: десять — оскорбительно круглая цифра — нехорошо; одиннадцать — ну ни то ни се, двенадцать — уж чересчур.

В сберкассе на Поварской получал пенсию и решил купить 100 евро.

Кассирша взяла в пальцы купюру:

— У меня всего одна…

— Мне только сотню и нужно.

— Не советую, правда, какая-то она… нехорошая… — И кассирша с наигранной брезгливостью посмотрела на свеже-зеленую купюру, как будто речь шла о каком-нибудь лежалом куске говядины.

В воскресенье с нами из Кламара в Париж после литургии возвращалась в автомобиле еще и одиннадцатилетняя балованная москвичка, которая тут учится в пансионе. Слышу, вдруг по мобильнику набрала Москву:

— Юлиан… Я уже в Париже, слушай, что я тебе скажу. Я перед отъездом сюда была на Евровидении и видела твоего папу! Он меня то ли не узнал, то ли не заметил. Ты знаешь, что он был на Евровидении? Ну, я так и думала. Слушай, он был не с твоей мамой! С какой-то другой тетей, слышишь? Нет, он с ней обнимался и целовался…

27 мая, среда.

При совке прямо так и писали: в 60 — 70 гг. XIX века в России “шла народно-освободительная война” и каждый деятель культуры, художник, должен был (уже тогда!) определиться, по какую сторону баррикад он находится.

Поразительное стихотворение Окуджавы “Старый причал” (1963 год!). Обычно у него не стихи — слова песни. А тут… тут сама поэзия, ее почти чаемый, настоящий язык:

Только в толпе белой рукой чуть шевелишь,

словно забыть старый причал мне не велишь.

Распространился гламурный тон ёрничающего всезнайки-обозревателя. “Обозревают” всё: от религиозной жизни — до литературы, кино, ночных клубов, ресторанов и проч. А тон — один, и он мне не нравится. Я б этих обозревателей отправлял на исправительные работы. А у читателей этих “обозрений” — спесь, что они в курсе дела. Еще одна подмена в культуре. Разновидность клиповой деятельности.

Когда долго смотришь на поразительную, уровня старых мастеров, картину Милле “Анжелюс” (утренняя молитва), то становится и впрямь слышен дальний звук сельского колокола.

28 мая, Вознесение Господне.

8 утра, сон: белка на письменном столе (в Переделкине?) — оставляет на карандашах зубками малозаметные метки.

После ампира анфиладу сменили изолированные помещения, что свидетельствовало о росте индивидуализма в цивилизованном человечестве. Но уже Пушкин плотно закрывал двери своего кабинета. И если в них просовывалась голова разбаловавшегося ребенка, то, не раздумывая, бросал в нее со стола какой-нибудь тяжелый предмет. (Развивая Хармса.)

29 мая, пятница, 9 утра.

Сейчас приснилось: “Провокация вещь тонкая, деликатная: поди разбери, кто ее устроил”. С тем и проснулся.

Ретроспектива Кандинского в Помпиду. 10 залов своеобычной красоты — вплоть до 30 — 40-х: “инфузорий” а la Миро. Колорист был отменный — все свое: форма и цвет пятен, мазков, особенно прекрасны десятые годы: именно крупные лохматые пятна цвета, пока еще прочитывается пейзаж. Он был уже юношей, когда умер Достоевский, но писать, как и Гоген, кажется, стал только после 30 лет.

Всегда галстуки, костюмы, стрижка — никакой богемности, а солидность.

Одного посещения мало; уже тянет вторично влиться во всю эту красоту.

Но вдруг Кандинский “вспомнил”, что кроме пятна есть еще черта, и оригинально совместил черту и пятно. Но когда дошел до твердого силуэта — стал погибать.

Малиново-вишневый — с синим, зеленым — в 10-е годы. Новому искусству еще нету и полувека…

И как хорошо все начиналось: с импрессионистов (60-е гг. XIX в.).

Но все-таки, благодаря заокеанской подпитке, лет 50 абстракционизм просуществовал…

И пошли мы с ней тогда, как по облаку.

И пришли мы с ней в “Пекин” рука об руку —

незабвенные строки Галича. У “Пекина” (1974?) он мне и назначил свидание, подсадил в такси — на Большую академическую, к какому-то “еврею-профессору” (“водят к гаду еврея-профессора”) — многолюдное застолье, выпьем — споет. Кто-то обратил его внимание на интересную особу в серьгах. Разгоряченный Галич встал торжественно с рюмкой: Новосибирск… это незабываемо… чуть ли не “скрасили мое сиротливое одиночество”… спасибо, спасибо. Дама покраснела, улыбалась, потупясь. Рядом, кажется, сидел ее муж.

В тот день Галич написал “Когда я вернусь”. Читал по бумажке.

1 июня, понедельник.

Обедали на Альма с Асей Муратовой.

Чтобы университетские стены изнутри и снаружи не были больше исписаны анархическими “граффити”, их стали покрывать спецкраской, теперь поверхность не замарать. Но и в ответ изобрели грифели и проч., которые уже спокойно накладываются и на эту “спецкраску”. Сложные, дорогостоящие технологии.

Мы-то в совке думали, что все западные провокационные бучи от нас. Ан нет. Есть, есть какие-то дестабилизирующие повседневность трансконтинентальные закулисные “синдикаты”. Беспомощность либералов перед анархией.

Кажется, что Франция держится сейчас вовсе не на государственной силе, а просто потому, что некому ее опрокинуть. Тихая перманентная дестабилизация общества, его эволюционное разложение — словно на это ставка. Кажется, социальная дисциплина зиждется на двух китах: еда и вино; ну и, конечно, много хороших, доброжелательных, вполне трудолюбивых людей с… вырванным жалом веры и воли.

Анархисты, черт знает кто, на три месяца парализовали учебу (в Ренне). Никто не пикнул: послушные студенты-бараны подчинялись горстке анархистов, сопляков, которых дергали за нитки профсоюзы, а тех в свою очередь… А тех в свою… Дальнейшее — молчанье. Видимо, в конце концов все упирается в каких-нибудь космических пришельцев.

ТВ — Первый канал. Актер Певцов (сильно сыгравший Володина в телеверсии “Круга первого”) поет на конкурсе “Две звезды”: “Я скучаю по тебе, как апостол по святым мукам. Вот какая штука”.

Русский художник передвижнической традиции не мог аж до XX века соскочить со штыря идейности (извращенная форма несекулярного творческого сознания). Следствие, в общем, благотворной задержки в “развитии”: у нас был Дионисий, когда на Западе уже царила имморальная вакханалия “человечины”. Зато уж потом мы стали первые радикалы (Малевич, Кандинский и т. п.). И сразу искусство фигуративное стало казаться приторным (Петров-Водкин). Филонов — Андрей Платонов нашей живописи. Несостоявшаяся мощь Чекрыгина (но при совке его ничего не ждало, кроме гибели — физической или творческой).

Психологизм (и то — улетучиваясь) оставался у импрессионистов только в портретах. Тогда как в России на нем еще долго продолжали держаться целые композиции. Русскому художнику казалось непристойностью отказаться от психологического содержания — чем-то вроде канкана. Даже пейзаж у нас имел психологическую содержательную нагрузку. Недаром говорил Розанов, что тот, кто способен написать хороший осенний русский пейзаж, тот уж, будьте уверены, никогда не предаст своей Родины.

Пунин (в юбилейной заметке о Брешко-Брешковской, 1927 г., Париж) рассказал примечательный эпизод (со ссылкой на либерала Мих. Осоргина): “Народник Михайловский — по дороге в ссылку — заехал в Пермь, и сбились с ног от желания выказать почет знаменитому страдальцу губернские власти, ошалели от радушия и от водки „революционных обедов” местные купцы и местные земцы”. А “растерявшиеся городовые брали под козырек „Интернационалу”, который распевала на пермских улицах свита великого человека”.

Бесы… бесы… Т. е. “Народно-освободительная борьба” — в одном из ярких своих эпизодов.

Где бы тогда я нашел себе нишу? Как Леонтьев — при Оптиной? Нет, это не для поэта. Мог ли бы я чистосердечно отдать себя на службу эмпирической власти? Наверное, разрывался б (как Пушкин) между служением и возмущением.

Мирискусники первыми стали отрываться от пут социального содержания. Тем не менее искусство уже 20-х годов казалось им чем-то адским в силу своей беспредметности (несправедливо, зато оно не было игрушечным).

Все это не дурно, не хорошо, это — в силу исторического развития (и даже географии!) — другая культурная матрица.

Ася Муратова: “Шагал — вот уж кто любил деньги”…

Поразительное недавнее стихотворение Шварц (в “Знамени”, кажется?). Оно держится не на метафоре, не на фонетической вязи, не на визуальной картинке, а исключительно на смысле. А “формы” там ровно столько, сколько для него требуется. Оно о том, что как было бы хорошо, если б умерших нам не приходилось закапывать или сжигать, а они попросту исчезали. Нам легче было б верить в бессмертие.

И связанное с ним напрямую тоже: что вот уже десять лет после смерти мамы не открывала она шкаф, где висят платья покойной.

Лена стала писать стихи, которые можно пересказывать, и при этом — все равно сжимается сердце.

А это:

Бабье лето — мертвых весна,

говорят в Тоскане, говорят со сна…

Там клен остается голым и беззащитным — несравненная вещь — как это передано в десяти строчках.

5 июня.

Политолог Белковский, постоянный гость “Эха Москвы” — в интервью такому же мудрецу Евг. Киселеву (кстати, зятю покойного Феликса Светова): “Путин восстановил несколько могил, говорят. Вот и все его заслуги. Например, могилу „великого русского философа Ильина”. И не подсказали ему ни Михалков, ни Сурков, что этот „великий русский философ” сотрудничал с Гитлером! С нацистской Германией!”

Киселев: “К стыду своему, я тоже об этом не знал”. (Вывешено на сайте “Эха”.)

По ТВ: “Русский бум на Венецианском биеннале”. Я сразу же и сказал: “Не приведи Бог видеть русский бум, бессмысленный и беспощадный”.

13 июня, 020.

Идет фильм о Рублеве (Тарковского). Солж. — о нем — и прав и не прав. Все-таки это далеко не шестидесятнический уровень, намного выше.

В начале 80-х Председателем Госкино был чиновник Ермаш — на него как на виновника своего бегства, давая мне интервью в Париже, ссылался Тарковский. Но Ермаш этот был, оказывается, отнюдь не дурак и реальность видел трезвей Тарковского. Он рапортовал в ЦК (июнь 83 г.): “Сосредоточившись на собственном эгоцентрическом понимании нравственного долга художника, Тарковский А. А., видимо, надеется, что на Западе он будет свободен от классового воздействия буржуазного общества и получит возможность творить, не считаясь с его законами. Однако, поскольку кино является не только искусством, но и производством, требующим значительных затрат, можно предполагать, что дальнейшее существование Тарковского А. А. за рубежом будет либо связано с утратой декларируемых им патриотических чувств со всеми вытекающими отсюда последствиями, либо оно станет невыносимым и режиссер обратится с просьбой о возвращении в СССР”.

Все правильно (“Источник”, 1993, № 1).

Непостижимо, как поэты порой не видят, о чем пишут. Я уж как-то упоминал пастернаковские парусники, раскачивающиеся на глади бухты.

А вот и у Заболоцкого (“Приближался апрель к середине…”, 1948):

Он стоял и держал пред собою

Непочатого хлеба ковригу

И свободной от груза рукою

Перелистывал старую книгу.

Какой-то фокусник: попробуйте сделать то же самое.

Был в Париже (проездом с Венецианского биеннале) литератор Вадим Месяц: оставил свой сборник и книгу покойного Парщикова. Чистая литература, секуляризация полная — у покойного Алексея. Помнится, когда-то в чем-то подобном Блок “обвинял” раннего Мандельштама (которого, однако, не покидала религия).

Страшный мир авангарда, механики — мир без Христа.

14 июня, воскресенье.

От литературного авангардизма до культурного конформизма — полшага и даже меньше. Протестуют против “мира” и ценят и ищут одновременно его признания. Вспомнив Милоша, покойный Алеша Парщиков не забыл добавить “поэт-нобелиат”. Впрочем, спишем в данном случае это на провинциальность Алеши.

Ну можно ли представить, чтобы я, к примеру, не то что написал, да даже помыслил о Милоше, или Бродском, или Бунине, что это “нобелиаты”? А авангардист на это указать не забудет.

В конце 70-х мы жили неподалеку (на Щелковской). Мы с Алешей выпивали, а его милая супруга (теперь известная фотогалеристка Свиблова), блестя спицами, что-то вязала.

Алексей предвосхитил нынешнее европейское поветрие и уже тогда ходил с заплечным наполненным рюкзачком. Рядом со мной казался мальчишкой. Да и был моложе на 10 лет. А помер раньше.

Но какие превосходные, не уступающие мандельштамовским, встречаются у Парщикова в эссе пассажи: “Распространено, что ослы строптивые: в их фигурах есть вправду поперечность, а лицевая мимика рисуется несколькими мухами, их вид статичен, словно в ожидании, что им вот-вот должны уступить или переставить с одного места на другое”, — замечательно.

Или: “Цирюльник был очень высоким дедом со сладкой дряблой улыбкой. После его работы, сопровождавшейся классическими приемами (он поворачивал мою голову, держа меня за нос, обмахивал полотенцами, смотрел мне в глаза через зеркало из-за моего плеча), у меня была кожа младенца”.

16 июня, вторник.

Гуманная Гаагская конвенция 1907 года, которой и во Второй мировой войне следовали (старались следовать) цивилизованные европейцы и от которой еще задолго до войны отказался сталинский СССР, оказывается, была разработана Россией и русскими юристами! (Н. Толстой, “Жертвы Ялты”.)

Под, казалось бы, незыблемым глянцем николаевского царствования вызревали, как оказалось поздней, процессы, напрямую предшествовавшие тому, что позже советские историки назовут “народно-освободительной борьбой” в пореформенной России. Именно при Николае I возник так наз. “орден русской интеллигенции” — “люди 40-х годов” в самой широкой амплитуде: от западника Грановского (спародированного впоследствии в “Бесах” Достоевского в образе старшего Верховенского) до анархиста Бакунина. Одним словом, именно при Николае с его якобы “полицейским режимом” сформировалось то освободительное движение, которое сначала привело к убийству Александра II, а в XX веке — и к революциям.

По существу, Пушкин написал об Александре I то же, что позже Тютчев о Николае. Ср: “В лице и в жизни арлекин” — “Ты был не царь, а лицедей”. Знал, не знал Тютчев эту пушкинскую строку, значения не имеет; “эпитафия” Николаю явно написана не как парафраз (даже и скрытый). Ох, терял, терял Царь в России свою сакральность — даже в глазах монархистов.

В своем либеральном консерватизме Тютчев наследовал Пушкину; тем симптоматичнее такие вот “пригвождения”.

Глава 5-го управления КГБ Филипп Бобков — на ТВ. (Передача об Андропове — показывают и Рыбинск.) Этих гэбистов (вместе с генералом Бобковым) взял к себе на службу Гусинский — было особое “прикольное” щегольство в том, что бывшие гонители диссидентов обслуживают теперь демократов.

19 июня, пятница.

Либеральная тусовка умеет создать атмосферу какой-то не проговариваемой до конца претензии к человеку: она висит в воздухе, иногда уплотняясь до… сформулированной “фигуры речи”, иногда расфокусируясь просто в “пятно”. Но не исчезает никогда насовсем. Такая “претензия” висела над Солженицыным и, кажется, висит надо мной.

“Неразумно обманом уводить человека от его судьбы и помогать ему превзойти его собственный уровень” (Юнг). А вот с этим я бы поспорил. Не уверен, что уровень предопределен, не уверен.

В среду Наташа улетела в Россию. Сидел в сумерки за уличным столиком “Веплера” с бокалом холодного розового вина и глядел, как она погружается визави в такси.

“В жизни много хорошего и помимо счастья”, — как-то так говорил Тютчев. И — помимо даже и бескорыстной профессиональной деятельности. Кто упирается в нее всеми четырьмя копытами, обязательно пестует в себе нечто ослиное. Это можно (и нужно!) оспорить, но вот мне сегодня так представляется.

На лице человека, набравшего номер и слышащего гудки вызова, уже написано выражение, соответствующее будущему разговору: вежливо-льстивое, просительное или, наоборот, раздраженное, приказное.

20 июня, суббота, 1120.

Тита Ливия не читал со студенчества (позавчера купил в YMCA пожелтевший том). Какая поэзия: “Но Тибр как раз волей богов разлился, покрыв берега стоячими водами, — нигде нельзя было подойти к руслу реки, и тем, кто принес детей, оставалось надеяться, что младенцы утонут, хотя бы и в тихих водах. <…> Пустынны и безлюдны были тогда эти места. Рассказывают, что, когда вода схлынула, оставив лоток с детьми на суше, волчица с соседних холмов, бежавшая к водопою, повернула на детский плач” и проч. Перевод В. М. Смирина. Замечательный перевод. И как тут хорошо употреблено слово “лоток”. Другой бы ведь перевел: кузов, корзина.

“Лагерь они разбивают едва ли дальше, чем в пяти милях от города; обводят лагерь рвом; Клуплиев ров — так, по имени их вождя, звался он несколько столетий, покуда, обветшав, не исчезли и самый ров, и это имя”.

28 июня, воскресенье.

Вчера ездили на обед к Никите Струве в Виллебон. Чудные подвенечные фотографии Марьи. Рассказ Никиты: незадолго до смерти Сергей Аверинцев ездил с лекцией в Киев в “Могилянскую Академию”. Русский язык в ее стенах тамошними изуверами запрещен. И Аверинцев читал о православии по-английски! Я возмутился. “Нет, нет, — возразил Никита, — в этом расслабленном непротивлении, которое культивировал в себе Аверинцев, может быть, что-то есть”. Вот и поди разбери: где бесхарактерность, робость и конформизм, а где “расслабленное непротивление”.

Этот недостаток мужского, гражданского, жизненного темперамента я чувствовал в Аверинцеве всегда. А он чувствовал во мне противоположное — и это нас развело. Его осторожность и моя горячность помешали дружескому общению. А еще моя… бестактность, идущая как раз от патриотизма. Когда я узнал, что он уезжает из России, я написал ему острое письмо — ибо ждал от него служения тут, где каждый человек на счету, не подумав о его хворях и о том, что в смысле столь необходимого ему мед. обслуживания в Вене будет ему комфортнее. Фактор здоровья я вообще в расчет в ту пору не принимал (сам-то еще был не стар, не хворал).

Александр Кушнер отмечает вот эту черту Бродского: “доказывать каждый раз свои чемпионские возможности”. И метко указывает, что у Б. (как у Лермонтова или Байрона) были “завышенные требования к жизни”.

В чьих глазах и зачем Бродский хотел постоянно выглядеть чемпионом? Людей? Бога? Своих? На этом и подорвался.

Хотя что за глупый вопрос: зачем? А зачем Пушкин ревновал? А зачем Маяковский общался с Аграновым? У каждого свой путь к финишу, своя к нему скорость. И сетовать не имеет смысла.

30 июня, вторник.

Вчера поздно вечером — вдруг из открытого окна отеля, что у нас за углом, отчетливый женский голос:

— Да пойми ты, у них тут свои проблемы!

Видно, сидят там, в номере, поддают и спорят, соотечественники.

1 июля.

“Думать и говорить, что мир произошел посредством эволюции или что он сотворен Богом в 6 дней, одинаково глупо. Первое все-таки глупее. И умно в этом только одно: не знаю и не могу, и не нужно знать” (Толстой, 1910).

Поэзия постмодернизма — без темы. У большинства в нашем поколении тема еще была. Но борьба со смыслом (в самом широком смысле, включая и лирическую моральность) в постмодернизме становится стержневой у Пригова и его “команды”.

При этом постмодернизм на деле паразитирует, прилепляясь к подлинному, имеющему не слабеющий с годами энергетийный заряд. В поэзии это использование в хохмаческих целях-потугах классических лирических строк.

В изоискусстве — всякие инсталляции-“ингаляции” около (или на мотивы) шедевров. (Помню какую-то “установку” возле Изенгеймского алтаря; возле автопортрета Ван Гога — запамятовал где и проч.)

В оперном (а то и драматическом — напр., Стриндберг в Стокгольме) искусстве это сценография, не имеющая отношения к сюжету и дающая волю сценографу-режиссеру, не способному на самостоятельное творчество, интерпретировать и фантазировать сколько душе угодно, паразитируя на прекрасной музыке и подобающих ей словах.

Вчера мы видели такое действо в новой Опере на Басти. Польский композитор К. Шимановский написал в 1918 году оперу “Король Рогер”, сильная музыка, но сюжет запоздало-символистский — теперь это старики и старухи в плавках и купальниках, ползущие на четвереньках по прозрачной кишке (какое унижение для оперного артиста!), какие-то “Микки-Маусы”, утопленница в “формалине”, лакей с мобильником и т. д. и т. п. Но зал устроил потом овацию. И на сцену выскочил вихрастый, под мальчика, постановщик в куцем пиджачке и белых тапочках.

Нас пригласила Ася Муратова: Шимановский был поклонником “Образов Италии” (а учился в СПб.).

Пили потом красное вино за уличным столиком.

4 июля, суббота.

Какая-то непроясненная (или я чего-то не знаю) религиозность Юнга. В одной из лекций он говорит о “страшном прогнозе” в сне десятилетней девочки.

Прогноз чего? Судьбы. Значит, есть предначертанная судьба и во сне может приоткрыться ее финал. Предначертанная — кем? Очевидно, Промыслом. Т. е., говоря о “страшном прогнозе”, Юнг говорит о нематериалистической основе мира.

Внеконфессиональная религиозность — вариант суеверия?

6 июля.

Да-да. Черногория, Балканы! Два года назад прошла инсценировка “референдума об отделении от Сербии” — заговор местной бюрократической элиты с атлантистами. С перевесом в четыре процента — отделились. Теперь хотят в Евросоюз, в НАТО, ну и проч. И вводят с Сербией границу и таможню — свободолюбцы. Это еще глупей и трагичней, чем у нас с Украиной.

Земля, разрезанная по живому Западом и здешними корыстными холуями.

Может быть, мне не повезло, но воскресным утром — в церквах, и православной и у католиков (в Каторе на берегу залива), несмотря на призывные зовы колоколов, никого — кроме туристов. (Исторически — это был главный порт Сербии.)

Проплывали форт-остров, где сидел Милован Джилас (в устье бухты и уже в море). А у нас сажали за его книгу “Новый класс”, точнее, инкриминировали ее при посадке. Я читал Джиласа в середине 60-х, видимо, это была первая тамиздатовская антисов. книга в моих руках. Джилас — коммунист, романтик, но в ту пору это вполне соответствовало и нашему молодому мировоззрению. (Оказывается, М. Д. — черногорец.)

22 часа. Сейчас узнал: умер Аксёнов. (Последний раз виделись в Комарове два года назад).

7 июля, вторник.

Это был ушлый шестидесятник, но человек с обаянием и яркий талант.

Я от Васи видел много добра. Он первым привез мне из США письмо от Бродского с сообщением о скором издании моей книги (отобрали потом при обыске). Василий жил тогда еще на “Аэропорте”, дверь в спальню была распахнута, и там — впервые в жизни — увидел не традиционное белое, а цветное постельное белье темно-голубого оттенка; какой-нибудь 1978 год — а вот посейчас помню, как повеяло на меня, оборванца, цивилизацией и довольством.

Уходит шестидесятническая номенклатура, за спиной которой прожило всю жизнь уже мое поколение. Она собирала все урожаи, была себе на уме, но все же — имела человеческое лицо.

С утра — в горный Острожский монастырь. Паломничество, поставленное на поток. Ездили в небольшом, на 8 человек, автобусе по-над бездной. Среди нас — два придурка с лицами, опухшими от вчерашнего загула (один жаловался, что вчера сослепу дал таксисту 600 евро чаевых), — вот такие русские “паломники” на Балканах в 2009 г. от Р. Х.

Р-русские ребятушки, скупающие адриатическое побережье у братушек-черногорцев, в свою очередь вступающих в НАТО. Вот ведь какая непростая социально-политическая конфигурация.

10 июля.

Сербии попросту не позволили состояться как государству, способному играть вескую роль в Европе; как серьезному государству, не за страх, а за совесть дружественному России. Расчленили, унизили, лишили моря, психологически и геополитически опустили. При попустительстве России. Говорят: а что мы могли бы сделать? Могли бы, если б проявили — напряженно — характер. Да будь с нами Сербия — совсем другое было бы теперь у России геополитич. дыхание.

На глади залива, в бледном зное — остров; я раз глянул, другой — что-то “до боли” знакомое. Вертикальные кипарисы, стены — темное среди бледно-водного зноя. И вдруг я понял: да это же бёклинский “Остров мертвых”! Конечно, он. (“И „Остров мертвых” в декадентской раме”); всем говорю — никто не верит. Другое освещение, может быть, время года — но ни с чем не спутаешь эту вертикальную динамику и черноту кипарисов.

И ведь, впрямь, купил сегодня путеводитель, а там: “Остров — Св. Юрай, созданный природой, с одноименной церковью XVII в., кладбищем и древнейшим бенедиктинским аббатством XII в. Возможно, что именно этот таинственный остров <…> вдохновил швейцарского живописца Бёклина” и т. п.

От движения туч и облаков — одни склоны темнеют, другие — высветляются. А потому пейзажная панорама — все время разная. И цвет вод, зыби — то свинцов, то зелен.

Нет, видимо, я этого никогда не пойму: как можно стремиться интегрироваться в военную структуру, которая всего несколько лет назад в мирное время бомбила твою страну, твои храмы! (Сербия и Черногория ведь были тогда едины!)

Черногория наших дней (впрочем, как и Балканы в целом): полная ревизия и переориентация многостолетних связей с Россией — на евроатлант. структуры. Беспомощность нашей страны в данном вопросе.

Тут есть ресторан (недалеко от Пераса) “У старой мельницы”. В его рекламной брошюрке сказано, в частности, что наш министр иностранных дел Лавров провел в нем аж 12 часов (!): с 12 дня — до полуночи. Вот, видимо, сколько времени понадобилось, чтобы сдать Черногорию — нашему геополит. противнику. Шутка.

22 часа. Сейчас мы отмечали там Наташин день рождения (34), ели ягнятину, томленную в соб. соку (местное традиц. блюдо), овощи, сыр и проч. Действительно вкусно.

13 июля.

Сон. В темноте при фонарном свете пробираемся на почтамт за письмами “до востребования”, вброд, чуть не по пояс переходя водоворотные полыньи.

И другой: Лена Шварц жалуется, что на заднем дворе возле баков с отбросамине впервые появляется перевязанное шпагатом собрание сочинений Шекспира. “Я уже три таких отнесла домой, больше складывать негде”. И предлагает рядом с новой появившейся стопкой книг ставить какой-нибудь завлекательный приз — подарок, чтоб люди брали.

Архимандрит черногорский Негош (он же Петр II Петрович) 6 августа 1833 г. был в СПб. посвящен в епископы “богоспасаемых черногорских и бердских областей”. Ему было тогда всего 19 (!) лет, это был красавец, ростом выше царя Николая I. Через год он стал уже архиепископом…

В 1837 году он вновь собрался в Санкт-Петербург, где его, однако, теперь не ждали (происки лукавого Нессельроде). В венском посольстве ему отказали в “визе”. Негош обиделся. И стал направо-налево говорить всем в Вене, что домой уже не вернется, а на остатки черногорского “бюджета” уедет в Париж и Зап. Европу. Агент нашей военной разведки поспешил о том сообщить в Петербург. Там испугались, и соотв. паспорт был им в Вене получен. (Но для острастки его еще на 3 месяца задержали во Пскове.)

В псковском “сиденье” этот черногорский богатырь зря времени не терял: поехал в Михайловское, изучил пушкинскую библиотеку и постарался собрать такую же у себя в Цетине.

Осьминог по-здешнему — хоботница. Его есть я так и не научился. Так что на этот раз томленную в собственном соку хоботницу ела компания без меня.

Разговорился с водителем, поднимаясь на перевал. Отошел Христос от Черногории; церкви стали пусты. “А при коммунистах ходили”. Купили Черногорию. Политически — Запад; недвижимость — новые русские.

14 июля, 23 часа.

За письменным столом уже в Переделкине.

Князь Вяземский был рационалист. Он посмеивался над гремучими “Клеветниками России”; “Мы не сожжем Варшавы их” — чем тут хвастаться? Сжигать, чтоб потом отстраивать? То же и в балканском вопросе: “Главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя больше славянами, чем русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди славянолюбие”.

“Россия — это единственная страна в мире, которая позволяет себе роскошь воевать из чувства сострадания” (ген. Скобелев).

Хорошо б разыскать: “Письма князя П. А. Вяземского” (СПб., 1898).

Бока — бухта, Которская — от города Котора в “устье” этого фиорда, бухты.

После исхода белых в Которской бухте натурализовалось 5 тысяч россиян.

Оказывается, на городском кладбище Герци-Нови сохранился “русский участок” с памятником (1931 г.). “Русским людям, утерявшим Россию, вечный покой в братской земле”. Вряд ли кто-нибудь из нынешних жирных российских котов, заполонивших Черногорию, там побывал.

И я ничего об этом не знал.

Прах Врангеля покоится в Троицкой церкви Белграда.

16 июля.

Видимо, чем человек вороватее, гнилее, бесстыжей — тем с большим нутряным презрением относится к обществу и стране, из которой качает деньги. Из последних сил нынешнюю Россию все еще любят бедные, “убогие”, бескорыстные...

19 июля, 1400.

Сейчас позвонила Римма (“боярынька” из “Иордани”, 1982): сегодня с утра помер во Пскове Савва Ямщиков.

Говорили с Игорем Золотусским. Еще неделю назад ездил он с Ямщиковым в Плёс, Суздаль. Какая хорошая география. Золотусский человек угрюмый, но Савва и его тянул — к светлому делу.

После смерти Алексея Ильича Комеча разрушение Москвы ускорилось — и притом в несколько раз. Теперь, видимо, после смерти Саввы, придет конец Пскову.

Был Савва — подвижник. Я б и сам хотел таким быть, да не знаю как: нет ни его связей в мире культуры, ни авторитета — откуда в наши дни авторитет у поэта, тем более ежели он не шестидесятник? И не тусовщик?

Савва порой гарантировал добру победу тогда, когда исход дела еще был отнюдь не ясен и скорее склонялся в противоположную сторону. Отчего его упрекали, что он “блефует” (например, директор Останкинского дворца Гена Вдовин). Но это было от детскости Саввы, от нетерпеливого желания иметь доброе влияние на ход жизни.

20 июля, понедельник.

Пришел от Инны Лиснянской. Старуха с замечательно покрытыми багрово-коричневатым лаком ногтями. 81 год, больная, но все еще яркая и с глубокой энергией. (За окном влага, дождь, зелень “в соку” и хвоя.)

— А ты замечал, что все религиозные стихи написаны амфибрахием?

— Видимо, так эпичнее, — предположили мы хором.

У Инны живет помощница по хозяйству — из Ашхабада. Я поинтересовался, правда ли, что Туркменбаши отравили? Неизвестно. Но вот факт. Оказывается, на властное место Туркменбаши заступал в Туркмении… его личный врач. Восточные чудеса.

21 июля, 16 часов.

Ахматова указала Чуковской (22.X.1940) на три стихотворения Хлебникова: “Отказ” (1922), “Одинокий лицедей” (1921 — 1922) и “А я…” (1918). Ну, первое — за гражданственность, очень тут сильную; второе — ясно, за упоминание Ахматовой внутри поэт. текста; а вот “А я…”. Ахматова о нем говорит так: “Это все увидено как бы в первый раз, первоначально. Поэты знают, до чего это трудно: писать, как говорит Борис Леонидович, „без поэтической грязи”…”

Перекультуренные акмеисты предпочитали “первородную” филологию Хлебникова — эклектичной лирике Бунина, например.

22 июля.

Юбилей Нат. Д. Солженицыной.

Сараскина (НТВ): “Без Натальи Дмитриевны не было бы Солженицына, каким мы его знаем”.

Лиснянская (канал “Культура”): “Эта женщина могла бы быть лидером государства”.

В. Москвин (директор “Русского Зарубежья”): “Наталья Дмитриевна — великая женщина, это был союз двух богоизбранных людей”.

РТР: Отпевание Саввы в Святогорском монастыре и потом — похороны на Ворониче (рядом с Гейченко). Больно.

23 июля.

Перечитал “Мне легче представить тебя в огне…” (Б. Слуцкий. “Без поправок…”, М., 2006, стр. 478). Сумасшедшее стихотворение, небывалое. Я видел Слуцкого с женою (помню ее “только очертанья”) на задах Склифосовского в морге, у тела Ахматовой. Стихотворение, анализу недоступное… Такое стихотворение — единственное в поэзии — “ничего такого” более невозможно. Хотел даже его сюда вписать, но — страшно, не поднялась рука.

24 июля, пятница, 20 часов.

Сегодня в 13 часов на несчастливой трассе “Дон” бензовоз врезался в рейсовый автобус: 27 человек погибло (есть и дети). Как христианину углядеть тут Промыслительный Суд?

29 июля, среда.

Как это важно (хоть и трудно), когда ты не представитель, не делегат, не агент лит. среды, а — сам.

Вчера — в 8 утра в Никольском храме в Епифани. Дожили: утром — как в старые добрые дореволюционные времена — городок слышит благовест. В храме (в будни) человек 40 — 50, 2 молодые пары. Я по парижской либеральной привычке в какой-то момент присел; широким загребающим шагом ко мне подошел седой крепкий старик и обвел перед собою рукой: “Смотри, мертвые среди нас стоят, а ты уселся”.

В храме я не задуваю огарок в подсвечнике, но гашу его быстрым сжатием пальцев. И каждый раз чуть страшусь короткой острой боли ожога, так же, как брызг кропила — в лицо. Но и сладко потом.

Богородицк (где управляющим был мой дорогой Болотов); Епифань; деревня бл. Матроны; Куликово поле — с гривами ковылей, голубыми щетинистыми шариками степного репья.

Купались в источнике прямо возле Дона.

В Епифани после храма сели прямо во дворике “купеческого” музея; огурцы, помидоры, зелень — с грядки. Усидели в полдень вдвоем (с тамошним музейным директором Кусакиным) бутылку водки “Журавли”. Потом ездили на местное кладбище — могила родителей митрополита Евлогия. В церкви две рабы Божьи с перекошенными ртами — в гробах.

Действующие лица:

владыка Тульский и Белёвский (теперь Ярославский) Кирилл;

наместник Троице-Сергиевой Лавры Феогност;

директор заповедника Куликово Поле Гриценко Владимир Петрович;

— всем между 40 и 50, приехали однажды под вечер к Радонежскому храму, где располагался тогда музей, в который Гриценко вложил несколько беззаветных лет жизни. Походили, полюбовались на разлив заката. И Кирилл вдруг:

— Верни, Петрович, храм Матери-Церкви.

И куда денешься? Теперь тут — на подворье Сергиевой Лавры — один монах; на балансе же все осталось музейном. А фраза Кирилла отпечаталась в мозгу “Петровича” навсегда.

Усадьба Бобринских в Богородицке — “прототип” имения Вронского из “Карениной”. Объявление на музейной двери:

Категорически запрещается!!!

Рассыпать на территории во время брачных церемоний

лепестки цветов, крупу, монеты, конфеты и т. д.

Штраф 1000 рублей

Речка Уперта.

Мы поднялись на смотровую площадку богородицкого дворца: внизу лента реки, другой берег — без высоких совр. домов. Хорошая глухая провинция. Вот, правда, работать негде. “Градообразующие” предприятия остановились в 90-е годы. Мужчины зарабатывают в Москве “вахтовым методом”.

Вот в такой амплитуде: от Бретани — до Епифани.

И на первый, по крайней мере, взгляд все то же: на музейщицах — джинсы, блузки. Но по состоянию дорог, автопарка, общей трущобности, запыленности — конечно, мы страна “третьего” мира. На кладбище: половина “насельников” не дожила до 40, до 50… При советской власти сжалось бы тут у меня сердце, сжались бы против нее кулаки (см. “Осень-78”). А теперь — словно махнул рукой. И положение мое (в смысле “ненужности”) чем-то напоминает 90-е годы.

31 июля, пятница, 1825.

Закусили-выпили с Пашей К. — еще черногорской водки с малосольным огурчиком. И — потрепались. (Его рассказ — сюрреалистический — как на днях с Гандлевским они захоронили щепоть праха Леши Лосева — в переделкинской могиле его отца.)

3 августа, понедельник.

В Донском — на панихиде по А. И. Там — хорошо (пока длилась панихида); потом — хуже: Евтушенко в голубом пиджаке и белом округлом воротничке читал корреспондентам специально “на случай” написанные стихи и т. п.

Впрочем, были, были и люди с русским сердцем, подходили ко мне — да где их потом отыщешь, мы все разобщены, распылены. Уже немногие, кто читал как следует Солженицына; нас малая горстка.

Мраморные кресты Шмелеву, Ильину, Деникину (Ильину с хорошим распятием, Деникину с терновым венцом; и у обоих расступающиеся мраморные голгофские горки с рваными краями). А Шмелеву с женой черный мраморный “купеческий” крест “под старину”. Возможно, есть и моя заслуга в том, что теперь тут так достойно: на “Имя Россия” я все уши прожужжал Михалкову о бедственном состоянии их могил.

4 августа.

“Супружескую пару Деми Мур — Эштон Катчер можно смело назвать не только образцовой, но и одной из самых продвинутых в Голливуде. Не так давно стали модными микроблоги Twitter. Микроблог, который ведет Катчер, читают сотни тысяч фанатов во всем мире. Он то вывесит фотографию… попы любимой жены, то приделает ей при помощи фотошопа ирокез. А Деми пишет ему нежно: „Я рада, что игра была замечательной, малыш. Но зато ты пропустил возбуждающий педикюр!”” (журнал “ОК!”, 2009, июль).

Священное — почти ушло из культуры.

Репутация “шестидесятника” — это “проездной” на всю жизнь не только у нас. Режиссер Тинто Брасс нашумел чем-то “левым” в 60-е годы. И с той поры в его коммерческой порнографии не стеснялись сниматься даже и заслуженные актеры (Изабель Юппер, Мастроянни, Стефания Сандрелли и проч.).

Ахматова восхищалась присланными с фронта стихами Ник. С. Давиденкова:

И на лугу подснежники белеют,

Давным-давно простившие меня.

Попервоначалу и впрямь чудесно. Но смущает, что “подснежники” и — “давным-давно”. Это кажется столь же невозможным, как бабочка и — “давным-давно”. Подснежники, как и бабочки, — однодневки, хрупкие создания Божьи, а “давным-давно” — так это… бессмертники. Впрочем, это гениальный “наговор” Ахматовой на Давиденкова, у того гораздо хуже, зато без неточности: “Подснежники казались мне святыми, / За все грехи простившими меня” (Чуковская Л. К. “Записки об Анне Ахматовой”. М., 1997, т. 3, стр. 436).

В новом именном указателе к “ГУЛАГу” о Давиденкове сказано: “…после немецкого плена в казачьих частях вермахта”. И — сжимается болью сердце.

5 августа, среда, 4 утра.

С трех не сплю. Когда проснусь — перед глазами моя (не первая в жизни) библиотека. Вожу по книгам глазами как по чему-то цельному, выхватывая то одну, то другую. И просыпаются их миры в душе, в подробностях не помнимые, но живущие там по сути. Сколько ж за эти десятки лет я “несметных перелистнул страниц, / как к единственной, возвращаясь к каждой”.

Действительно, беглости чтения я лишен (и слава Богу!), со страницами, с книгой живу подолгу. Мало того, считаю быстрое чтение свидетельством культурной черствости, культурным дефектом.

8 августа, суббота.

На неделе навещал Женю Попова в переделкинском кардиолог. санатории. Он купил мне талон в их диетическую столовую. Вот картина: два старых испитых зубра еще из диссидент. времен в конце первого десятилетия XXI века кушают в окружении инфарктников диетические котлетки со свеклой и гречкой, а скрипач (!) — Женя уверяет, что ничего подобного до этого не бывало, — играет из “Шербург. зонтиков”, “Крестного отца”, “Эммануэли” и проч. — как по заказу. Веселые разговоры — уж как не позлословить двум старым дружкам-приятелям, которые ничего не боятся. (Попов в этом плане проделал хорошую эволюцию — освобождения из конъюнктурных сетей.)

Вот яркий пример: как автор (в данном случае Е. Попов) может вдруг оказаться в “архетипической” ситуации собственного рассказа (почти неправдоподобной)!

По ТВ (канал “Культура”) М. Эпштейн: “Дмитрий Александрович Пригов и Алексей Парщиков вошли в пантеон русской поэзии как философские лирики”.

ТВ. Сценаристы вконец исхалтурились. В детективном сериале (где, кстати, главного сыщика изображает актер, сыгравший когда-то у Кончаловского в “Дворянском гнезде” Лаврецкого) модный журналист испрашивает разрешения на интервью и получает его.

— Ну вот и славно. Я знаю в Москве одно хорошее и тихое местечко. Там и встретимся. Итак, до вечера.

И — расходятся. Однако где же это “местечко” — не сообщил.

Объявление на воротах в Архангельское:

Маршруты дозированной ходьбы

Цена 80 руб.

9 августа, воскресенье.

Жили же люди, которые с ходу умели определять услышанную поэзию. (Но для этого, правда, требовались условия, включая заведомое благорасположение). Чуковский, услышав ахмат. “Мелхолу”: “Первая половина могла быть и у Алексея Толстого: там элемент оперы, но вторая по смелости, подлинности и силе — только Ахматова” (запись Чуковской от 21 июля 61 г.).

Вот какие люди водились и встречались в Переделкине 50 лет назад.

Почему “Памятник” Пушкина — радует, а ахм. “проект” из “Реквиема”, кажется, не убеждает?

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне, —

мужик так бы не написал.

24 часа в сутки — я. Даже в эвакуации к А. А. приходили сотни человек в месяц. А через 20 лет (29 мая 62 г.): “У меня уже как на приеме у зубного врача. Кресло не пустует ни минуты. Один встал, другой сел”. Было тогда, кого окормлять.

Все, что связано с отчаливанием и прощальными взмахами руки, бередит мою душу. Вот из народной песни:

В далице, далице,

На той стороне

Не близко ко мне

За быстрой рекой

Машет мне милый

Правой рукой,

Ручкою правою,

Шляпою черною.

Это, наверное, мещанское. “Народное” было бы не “шляпою”, но шапкою.

16 августа, воскресенье.

Недельное “круговое” путешествие с Н. Перво-наперво — в Ярославль. Муравьиная египетская стройка — к будущегодному тысячелетию. Освоение “бабок” — зачем-то раскопали всю стрелку и — что уж совсем гадко — под предлогом укрепления — на десяток метров расширили нижний променад: погубили место интимных провинциальных прогулок, лирика отлетела, скромный губернский дух отлетел.

Ужин у Владыки. Пили водку, ели овощи и постную похлебку — в его палатах, там же и ночевали (говорили о службе Патриарха в Севастополе и т. п.). Пригласил Кирилл завтрашним утром:

— На Бабайки.

В Николо-Бабаевском монастыре в лесах на берегу Волги — ближе к Костроме, чем к Ярославлю. Там скончался преп. Игнатий (Брянчанинов). Руины в лесах. Крестным ходом — на волжский берег. Струг под желтыми парусами на водной зыби — икону Николая Угодника на нем держали попеременно два трудника-молодца. Потом — общая трапеза, кто в теньке, а кто и на солнцепеке.

Подарил Владыке “Новый мир”, № 5. Он мне на др. утро в Николо-Бабаевском:

— Какие-то грустные у вас на этот раз стихи, всю ночь не спал, проворочался.

В Рыбинске посадили мэра (инспирировали взятку); в преддверии новых выборов приезжал Жириновский — бросал гудящей толпе с крыльца пятисотрублевые купюры. А “Единая Россия” берет “полевыми кухнями”: котлета, макароны, компот. “Народовластные” выборы нового мэра — осенью.

На Волге — у ребят и девчонок пиво, мат, мусор, выжрут и за собою не убирают.

Панихида на маминой и бабушкиной могиле.

В четверг, 13-го — в Пошехонье.

На могиле Зои Горюновой. Говорила: “Жалко, Ю. М. про Пушкина речь не успею посмотреть („Имя Россия”) — умру (в прошлом ноябре)”. А через 4 месяца помер в пошехонской больнице и ее муж Ник. Ник. Вечером в палате говорил мужикам: “Зоя зовет”. И — не проснулся.

Потом ночевали в “буржуазной резервации” “Мышкино подворье” — отель в коттеджах. Чистые пары, лет 30—40 — все аккуратно, ухожено, кто это? Менеджеры “среднего звена”, что ли? Ужинали жареной рыбой на открытой террасе — комаров благо уже не было. По Волге изредка шли корабли, баржи. Родная глазам картина…

В “Мышкином подворье” на доске Объявление:

Экскурсия в деревню Кирьяново.

Приглашаем в сельскую глубинку!

Если вы хотите понять душу русской деревни, почувствовать

дух сельской школы — приезжайте к нам!

В школьном музее вы увидите более двухсот экспонатов,

собранных учениками разных лет:

деньги (бумажные и медные) 18, 19, 20 веков;

пионерскую атрибутику;

редкое литературное издание “Гавриилиады” А. С. Пушкина

и многое другое.

Полтора дня у Сарабьяновых. Хороший вчерашний вечер за копченой рыбкой, привезенной нами из Пошехонья. Никоновские рассказы — байки о встречах с Хрущёвым. Стопка свежих стихов старика Сарабьянова.

— Да у вас, я смотрю, настоящее возрождение…

— Да нет уж, скорей маньеризм…

У Сарабьяновых — том рассказов Астафьева. Перечитал его рассказ конца 80-х “Людочка”, и повеяло “чернухой” тех лет. (Двухстраничное описание, например, сточной канавы.)

Позже он оправился и написал славного “Веселого солдата”, к примеру.

18 августа, вторник.

Кто бы мог подумать, что Великая Отечественная война не отойдет в трагическую область истории, а и после падения коммунизма будет оставаться злободневной идеологической темой? Создана, кажется, даже спец. комиссия по борьбе с очернением подвига нашего народа в В. О. войне. Недавно среди многих верных попреков украинскому дурынде-президенту (ставленнику заокеанского госдепа) был и тот, что теперь на Украине трактуют войну как схватку тоталит. монстров. А как же еще? Так понимали ее, например, и Бунин, и Солженицын, и Астафьев. Так что ж — и их… Издают “ГУЛАГ”, всячески “отдают дань” А. И., но, видимо, не читают. Держатся за “бессмертный подвиг народа” как за спас. соломинку. Подвиг — был. Героизм — был. Но и схватка монстров — была. (Кстати, тот же А. И. напрасно заговорил об этом в “Как нам обустроить Россию”, тогда этого вместить массы еще не могли и “нельзя объять необъятное”. Это только отшатнуло — не привлекло.) Сталинские полководцы делали из войны — бойню для наших солдат. И продляли жизнь коммунизму. А теперь смершевцы — герои телеэкрана.

Знаю по себе: у меня на “Имя Россия” язык коснел — говорить о войне правду. Такая вот общественно-идеолог. атмосфера.

Замечательно законспектированная речь Хрущёва (8.III.1963) у Солженицына в “Телёнке”: “Или в Сухуми один раз говорит мне и Микояну: „Я — пропащий человек, я никому не верю и сам себе не верю”. Оставляет Микояна на своей даче: „Не уезжай”. Потом меня позовёт: „Поди спроси у Микояна — что у него, своей дачи нет, чего сидит?” Я не любил к нему на дачу ездить: напоят, накачают вином. <…> Отговорюсь. Опять Поскрёбышев звонит: „Вы уже выехали? А товарищ Сталин ждёт”. Так и представляю — Сталин рядом с ним стоит, приходится ехать. Обычно за руку не здороваемся — так гигиеничнее. Пришел я, сел к столу. Сталин нахмурился: „Вас кто звал?” <…> Да это был сумасшедший на троне…” (А. Солженицын, “Бодался телёнок с дубом”. М., 1996, стр. 82).

Меткое замечание Сарабьянова о живописи Никонова, что его художественные “идеи не изобретены рассудком, чтобы затем оказаться достоянием живописи. Они становятся результатом живописного процесса, они добыты глазом художника и лишь скорректированы его рассудком”. Просто и точно. Так работали импрессионисты, Сезанн, прежде — голландцы и проч. А искусство сюрреалистов, к примеру (уже не говорю, соцреалистов), основывается как раз на противоположных — головных — принципах: они раскрашивают “добытые” рассудком (или подсознанием) композиции.

20 августа, четверг.

Техногенная катастрофа на Саяно-Шушенской ГЭС. Вторая — после Чернобыля — беда такого масштаба. Глухо — официальные каналы — говорят о “провокациях” в том районе. Пожалеешь, что сидишь без компьютерных новостей — только на официозе: недооцениваешь масштабов трагедии.

22 августа, суббота.

Перечитывал сейчас рассказ Солженицына “На изломах” (был когда-то в “Новом мире”). И вдруг “всей кожей почувствовал”, что я — единственный, кто этот рассказ сейчас в России читает. И вовсе не потому, что рассказ дурен, а потому что безвозвратно ушло время такой — “производственной” — прозы: “И вскоре был уже главным технологом завода, ещё прежде своих 30 лет. А чуть за 30 — главным инженером”. Рассказ о том, как криминальная революция 90-х задушила добросовестного, пусть и совкового, работника и организатора. Все правильно. Но — ушло. (А помню, как после новомировской публикации звонил мне Шафаревич и справлялся, правда ли, что А. И. написал по духу советский рассказ? И даже на другой день приехал, несмотря на сердце, сам в “Новый мир” покупать журнал.)

Мы по молодости такого типа прозу шутя называли: “Не удалось Артёму устроить брата на завод”.

Чуковский об А. А. (март 1922 г.): “Мне стало страшно жаль эту трудно-живущую женщину. Она как-то вся сосредоточена на себе, на своей славе — и еле живет другим”.

И то же самое: Лиснянская, Седакова, Шварц — “как-то все сосредоточены на себе”. (Что, конечно, не исключает ни доброту, ни просто человеческую качественность.)

И совсем незадолго до смерти, в чуть ли не предпоследнюю встречу с Л. Чуковской (после сильнейшего инфаркта): “В газете „Mond” напечатана моя биография” и т. п. Уфф… Со своим даром, творчеством носятся как с писаной торбой. У мужиков-поэтов это все же как-то завуалированней.

У Ахматовой — постоянные гости, посетители, собеседники, друзья, навещающие… Моя противоположность. Для меня, вот уже лет 10 — 15, любой гость хуже татарина. “Весь настежь распахнут поэт” — в обыденной жизни это давно уж не про меня.

25 августа.

Приходу вдохновения обязательно предшествует “характерное” замирание сердца. Когда же вместо него просто… какое-то шебуршение в голове — то стихотворный продукт суть плод ремесленного усилия.

“В шестнадцать лет я, отпрыск репрессированных донских казаков из-под Вешенской, ненавидел Сталина всем жаром юной души, считал отъявленным злодеем и тираном, но по мере того как взрослел” и т. п. “Но перечитайте его юношеские стихотворения: с юности он мечтал об освобождении „униженных и оскорбленных” <…> и т. п. То, что выдают за злой умысел сталинской диктатуры, есть не что иное, как неисповедимый промысел Истории. К нему не применимы моральные категории добра и зла <…> и т. п. (Вл. Попов, “Между Марксом и Макиавелли”). “Отпрыск репрессированных донских казаков”… Предков своих предал, Иуда (“Наш современник”, 2008, № 12).

Горят леса под Афинами — оливковые, сосновые древние рощи. Три дня с огнем пожарные не справляются.

Как скоро, буквально на глазах, вымывается из человечества традиционная почта, письмо, эпистолярный рассказ, суждения, рассуждения… А с ними — и индивидуальный устоявшийся почерк. Ловлю себя на мысли, что даже — после 7 лет жизни — не знаю, какой у Наташи почерк, да есть ли он вообще? Есть умение хорошо подписаться — а что дальше? У 15 — 17-летних почерк первоклассника.

Быстрота и удобство электронной почты все съели. Солженицын первые письма, помню (еще в Вену), писал мне от руки, потом в основном уже на машинке. И он был, очевидно, последний русский писатель, писавший письма (во Франции они приходили ко мне на rue Parmentier по простой почте — и как было радостно). В Москве — А. И. передавал их через Наташу. Возможно, наша переписка — вообще последняя переписка русских писателей.

1 сентября, вторник, 730 утра.

Сон: выше щиколотки в воде, но старомодные парусиновые туфли, носки и белые брюки — почему-то сухие.

27 августа умер Серг. Михалков, “заика и жердяй” (Солженицын). Никита: “Мой отец никогда не врал. <…> Он всегда служил своему государству. <…> Волга течет при любом режиме”.

Умер год назад Солженицын — воспели Солженицына; умер Михалков — так же (с апологетическими фильмами вне сетки по всем каналам) воспевают Михалкова, говоря о его судьбе как об образцовой. Весь нынешний режим — в этом.

“Вести” (РТР): ведущий о Михалкове: “Человек невероятных масштабов”. И еще пуще: “Гений Михалкова” и проч.

4 сентября.

Впечатление. Урожайный год в Толгском монастыре: яблони с дугообразными от обилия яблок ветвями (словно изнемогают от тяжести). Две тоненькие молодые монашки на стремянках — собирают плоды в корзинки возле окон игуменьи, охватывая пальцами каждое яблоко. Натура для Нестерова.

“Река Потудань”, “Фро”, “Возвращение” — гениальные рассказы Платонова, но почему же есть в них такая тягостность — ведь герои суть юродивые, святые. А потому, что это юродство, эта святость — без Христа, без Бога. Вместо этого — ложная утопия коммунизма. Вот почему не осветляют, а угнетают платоновские вещи душу читателя.

“В обиходе личностью называют яркое сочетание природных дарований с силой характера, самобытностью мышления, психологическим своеобразием”. Просто и точно. (Монахиня N. “Плач третьей птицы”. М., 2008). Там же: “Сам Лествичник на вопрос как связать плоть свою отвечает: „Не знаю!” Отцы советуют, конечно, не молиться, оправдываясь долгом памяти, о бывших возлюбленных, воздерживаться от тучных снедей” и проч. Брр — не молиться “о бывших возлюбленных” — какой безжалостный и грубый “совет”.

Юлия Тимошенко считается самым умным украинским политиком, наши демократы с “Эха Москвы” от нее в восторге — причем восторг вызывает все: например, молния на платье от шеи и донизу на приеме у Путина — ну какой мужик не подумает, что было б не плохо ее расстегнуть, а? А Юля тем временем обводит их вокруг политического пальца. На днях в Польше (70-летие начала войны) она в своем слове по-пионерски — да-да: “Как писал мой любимый греческий поэт Еврипид…” Во как — одна перед недолгим сном после долгого рабочего дня уже на рассвете не может воздержаться и не заглянуть в том Еврипида. Дополнительная пикантность в том, что в цитату вкралась ошибка, причем та же самая, какую допустил другой ценитель Еврипида, Джон Кеннеди, цитируя то же место в своей речи 1963 года.

11 сентября, пятница.

Восемь лет дню, потрясшему мир. Я не конспиролог и, скорее, не верю в тотальную режиссуру истории какой-то “мировой закулисой”, очень сомневаюсь в существовании каких-то “уникальных и бесконтрольных структур тайной власти”. Но все-таки и посегодня по поводу этого апокалипсиса — вопросов, как говорится, больше, чем ответов. При ближайшем рассмотрении официальная версия трещит по всем швам и теряет всякую достоверность.

Старые славные и легендарные фильмы лучше через всю жизнь помнить, чем пересматривать. Лучше я всю жизнь проживу с памятью о “Жюле и Джиме” Трюффо, чем пересмотрю и вдруг разочаруюсь. (Как это произошло с “Приключением” Антониони. Я несколько десятилетий жил с потрясением от этого фильма, а год назад посмотрел и… теплохладно.)

Одно из дежурных блюд литературной кухни: стряпать иллюзию бурной творческой деятельности — импотенту. И наоборот, уметь замолчать неугодного тебе автора (в силу, например, того, что его отвергает демтусовка). Критики — повара, по надобности имеющие дело с чисто “виртуальным” продуктом.

12 сентября, час ночи.

Это, конечно, старческое. “Порча коснулась, да, слёзных пазух всерьёз” и “Слёзные только пазухи что-то поизносились”. И впрямь: стоит мне встретить в жизни ли, в книге, в самой ли дешевой киноленте — победу добра, справедливости, хорошего — над дурным, как сразу глаза на мокром месте.

Страшная глупость.

Покойный отец Иоанн (Крестьянкин): пока говорят, что скоро конец света, значит, еще не скоро. Перед настоящим концом говорить о нем перестанут.

На Полотняном Заводе в правом торце дверь с табличкой: “Художественная школа им. Н. Гончаровой”.

Русская культура, мысль, литература традиционно учат, что жизнь — служение.

Но уже для героев Стендаля она — проект (честолюбивое завоевание жизни). И для современного гламура — она проект. “Вместо красного колеса по России покатилось желтое”. И суть этой потребительской революции — переориентировать человека: со служения — на проект. Революция в идеологическом плане по-своему не менее капитальная, чем в свое время коммунистическая.

18 сентября, пятница, 1730

Пушкин умел отказывать и наказывать (что я плохо умею).

195-й номер “Вестника РХД”. Хороший номер. Статья (доклад) Струве о А. И. и Шмемане, хотя и замазывает расщелину их конфликта, в целом правильная, хорошая. И я еще раз порадовался: какие бывают (бывали?) люди, как с ходу и точно и объемно почувствовал отец Александр христанский дух книг Солженицына: “Нигде, никогда, ни разу во всем его творчестве не находим мы и даже не можем „подслушать” той — именно „онтологической” — хулы на мир, на человека и на жизнь, которая давно уже зловещим шипением исходит из столь многих произведений „современного искусства””.

Это как раз тот дух, который, смею надеяться, роднит и мой творческий мир — с его. Творчество А. И. — в первую очередь христианское; вот почему столь смехотворны, гротескны нынешние солж. исследователи. А Шмеман — в суть.

Но самое в номере замечательное: письма А. И. — Никите начала 70-х...

2000. Гуляли с Наташей у Notre-Dame — там на набережной однодневный региональный рынок “страны басков”. Свесив ноги над Сеной, пили вино и ели сыр с клубничным вареньем. Потом — совсем в сумерки — на острова. Saint-Gervais, я прежде там не бывал. Полутьма, свечи, темновато-яркие витражи (от XVI века и до XX). Редкие фигуры на лавках; перед алтарем прямо на полу — “медитируют” (или молятся?), кажется, молодые. Завораживающая обстановка. На такси вернулись домой.

Солженицын — Струве (20.4.71). “Всю эту поездку (к адвокату в Цюрих) Вы и можете совершить именно до опубликования Вами моей книги (т. е. “Августа 14”), после я уже не решился бы об этом Вас просить: за Вами безусловно появится надзор”. Очевидно, С. убежден, что после выхода в YMCA “Августа Четырнадцатого” КГБ установит за Струве в Париже плотную слежку!

P. S. Спросить у него об этом. Во-первых, как он отнесся к такому предположению — утверждению А. И., а во-вторых, имело ли и впрямь место что-то такое, ладно, не после “Августа”, но хотя бы после “ГУЛАГа”?

19 сентября, 530 утра.

Сейчас провожал семью друзей (Ира Антонова — художник моих книг) на такси (на аэродром). Половина пятого утра, а на Клиши работают кафе, бары и притом — на всю катушку. Я и не знал, что в Париже столь много желающих плотно пожрать в половине пятого, еще до рассвета. Старик с косичкой ел луковый суп из фарфоровой чашки, компания — жареное мясо с картошкой; в соседней пиццерии — ели большие пиццы. На улицах немало народу. Столько еды в такое время. И это при том, что все худые, поджарые. Такая уж у галлов генетика.

Какое национальное (но и советско-антисоветское) понимание А. И. литературной задачи. Из письма 12.2.72.: “Ах, Боже мой, как же можно в эмиграции так отчуждаться от России, её быта и напряженных задач, чтобы спрашивать — куда мы торопимся? Да если бы они (современники и наблюдатели) описали бы, как было, вместо „Темных аллей”, — да я б, конечно, не торопился, сидел бы около моря и камешки бросал”. Замечательно.

В этом же номере и мое “Слово о Пушкине”. Никита дал ему свой подзаголовок: “К 210-летию с года рождения” — разве это по-русски?

Снял с полки и предыдущий “худощавый” “Вестник” № 194, а там — мой некролог Саше Богословскому, датированный “15.09.2008. Париж”. Всё “вечности жерлом пожрётся”. Позабыт и Саша... (†11.08.2008; а родился в 37-м).

21 сентября, Рождество Богородицы.

На Дарю. Владыка Гавриил. Очень большого европейско-православного, я бы так сказал, обаяния человек. Мне всегда любо подходить к его кресту и руке.

Квентин Тарантино — “культовый” голливудский персонаж, снявший лет 15 — 16 назад действительно удачное и остроумное — на одном дыхании — “Криминальное чтиво”. Все остальное: кровища — “клюквенный сок”, безобразие и иронические потуги на черный юмор. Сегодня Васька потащил меня на “Бесславных ублюдков”. Группа американских евреев заброшена в оккупированный немцами европейский мир (в Париж и проч.), и там натурально снимает с них скальпы, а Брэд Питт только посмеивается и сам орудует тесаком. Такой дряни про войну я еще не видел. Подобное кино у нас снимали при Сталине, нет, здесь примитивнее (с натуралистической патологией).

Последние фильмы Спилберга, Полянского на “ту же тему” — выглядят вполне пристойно по сравнению с этой поделкой Тарантино. Тут весь джентльменский набор: и герой-негр, и трогательно-комичные и одновременно справедливо-жестокие в амплитуде от брутальных до хлипких евреи-мстители, и бесноватый фюрер, словно с карикатур сталинского агитпропа, и проч. Всю головку Рейха “народные мстители” расстреливают в парижском (!) кинотеатре, куда она во главе с Гитлером съехалась смотреть какой-то документальный фильм о героизме нем. солдат. Голливудский маразм тут вконец зашкалило: самый хилый и ушастый мститель расстреливает Гитлера из автомата в упор. Убежден, что 90% американцев отныне будут уверены, что так и было на самом деле.

22 сентября.

Вчера документалист Мирошниченко о Солж.: “Это был настоящий мачо; больше всего он не хотел, чтобы я снимал его немощным, старым...”

Политический playboy — оппозиционер Борис Немцов “презентует” свое исследование, обличающее Лужкова (видео в Интернете). “Я писал эту книгу не один, а — (называет фамилию какой-то дамы) — кстати, ты где? — Находит ее в зале глазами. — Ты чего там стоишь, иди сюда, садись. — Куда, на пол? — спрашивает его соавтор. — Ну зачем на пол, найди какую-нибудь там табуретку и иди сюда”.

(Сам-то сидит в кожаном кресле с подушечкой под затылком. Какое натуральное обезоруживающее хамство. И никто не свистнул.)

Снилось: нескольким людям поручено письменно разработать “концепт” новой монархии. И почему-то для начала мы совершаем заплыв в достаточно холодной воде. Но задыхаюсь от холода и ничего выговорить вслух не могу. А окрест небольшие волны, рябь, свет.

Солженицын есть Солженицын; какая точность и лапидарность характеристики — не в бровь, а в глаз (о Панине — Сологдине): “Да, Дмитрий Михайлович, к сожалению, не понимает реального соотношения между миром и собой, преувеличивает силу и верность своих мыслей и податливость мира”. Исчерпывающая характеристика.

27 сентября.

Литургия в Clamart у о. Михаила Осоргина (только после больницы). Руки у него в синяках от уколов, благородного красно-потертого цвета мантия. Добрый, но самодур. В реальности (нашей) о. Михаил разбирается худо, людей — не видит; а все равно — славный, славный, еще той породы, какая в наши дни уже повывелась. Рассказывал, как тут они — после войны — не раскланивались с жившим за углом Бердяевым за его просоветские настроения. Настоящие монархисты за патриотическую копейку сталинистам не продавались.

О Боратынском: его снобизм и ранимость; все воспринимал через призму отношения к себе, ранимому и любимому. И как-то считал, что умнее всех (даже Пушкина). Язык, сверх меры засоренный галлицизмами: “Чаадаев у Гоголя стал со мною експликоваться”; “я накомерил Вяземскому” и т. п. Все, что читал, — читал под знаком своих комплексов; он, видимо, так и прожил, считая Гоголя веселым (а тот-то был совсем не веселый, и Пушкин, например, это хорошо понимал).

1 октября, четверг.

Вдохновение — торжество от вдруг, наконец найденного образа, когда понимаешь, что именно его-то ты и искал. А еще лучше — от образа даже не найденного, а вдруг обретенного, когда он тебя нашел и тебе открылся. Это то торжество — та радость, о которой говорил Гете (когда утверждал, что не надо писать то, что потом “никакой радости тебе не доставит”). И чем непроизвольнее вдруг открываются тебе образы — тем интенсивней радость после зафиксированного тобой на бумаге “откровения”.

Бедность, ежели не по лености, — доблесть, а не порок.

2 октября, 17 часов.

Сегодня небеса под Парижем как раз того же цвета, что и дома: серо-свинцовые с желтовато-топазовыми, насыщенными внутренним светом подпалинами.

Днем доехал по своим надобностям до Монпарнаса, шел потом сквозь Люксембургский сад (и, как всегда, у Марии Стюарт встретил тень Бродского в застиранной вафельно-темноватой рубашке). Уже можно загребать ногами сухие листья. В YMCA за 6 (!) евро купил сразу 3 (!) книги (дешево и сердито): “Малая библиотека поэта”. Ф. Глинка, “Стихотворения” (Ленинград, 1951) (за 1 евро). На развороте полувыцветший штамп: Profesour Wladimir ILINE (Влад. Ильин!) 26, av. deTourville, Paris VIIe; в той же серии Козьма Прутков, Ленинград, 1953; наконец, Анна Ахматова, М., 1961.

Много-много лет назад (для “Посева”) я редактировал какую-то (по-своему интересную) рукопись этого завирально-оригинального Вл. Ильина, где Белинский выглядит попросту исчадием ада. И много цитировался Кузьма Прутков — через у.

После магазина, листая книжки, пил зеленый чай под красным навесом у китайцев, а выше — клубились тучи. Но вот обнадеживающее единство культуры: читаю (плохие) стихи Глинки 1854 года, изданные в 1951-м, — в 2009 году от Рождества Христова в китайском шалмане Латинского квартала в Париже. И кто? когда? где? — вновь откроет этот вот томик и прочитает:

В стране, где грозд янтарно-золотой,

Я узнаю себя над Рейном, —

и проч.

3 октября, суббота.

150 лет назад (!) — 16 октября 1860 г. — двадцатитрехлетний Иван Забелин записывает в зап. книжку: “Воскресенье. Санкт-Петербург. С Солдатенковым (Козьмой Терентьевичем) ели устрицы у Елисеева. Он признался, что при мне он связан, ему неловко говорить о блядях и борделях. <…> Вот какое мнение образовалось о моей персоне…”

Мужской разговор, и устрицы — у Елисеева, видно, не такие уж дорогие.

14 октября, Покров день.

“Кто видел <…> Рим, тот никогда не будет совсем несчастным” (Гете). Что ж, проверим.

В Вечный город выехали на поезде 9-го, в пятницу. Спальные вагоны в Европе не то что наши: ни полочек, ни крючочков для тряпок, наконец, нету даже и хорошего столика. Тут не разложишься с бутылкой, яичками-помидорчиками, не посидишь по душам. (С нами — пара, подсевшая в Дижоне, типичные французы за 50 — 60, с кипой проспектов, путеводителей.)

Целые дни на ногах; славный городской организм, зонтичные пинии, цветные, благородно пожухлые жалюзи и фасады.

Это что же за самонадеянные тупоголовые люди населяли Рим в конце XIX столетия — что решились внедрить свой гигантский патриотический арх. бред в самое сердце Рима! Это похлеще, чем посохинский Дворец съездов в Кремле. “Алтарь Отечества” — имена его авторов стесняются даже указывать сегодня путеводители. Задавили ничтожества душу Рима! Тупицы, способные на такое (а они, верно, правили бал не в одной Италии) милитаристско-патриотическое чудовище, неудивительно, что в XX веке войнами перемолотили Европу.

Гуманизм, милитаризм, патриотизм и цивилизация — все смешалось тогда в европейском “доме Облонских”.

Чтобы в малолюдную пору попасть в Св. Петра, поднялись в 6 утра, луна еще, звездочки; прошли мимо табачной лавки, где крашеная итальянка-продавщица с… массивной трубкой в зубах — глазам своим не поверили. Потом час в очереди — к ватиканским сокровищам.

Нет, непредставляю, чтобы на древнерусского мастера в течение жизни налипло столько порока. Микеланджело божественной Пиеты — целомудренный молодой католик. Микеланджело Сикстинского потолка — второй Челлини, порочный и штукарствующий титан. Его (и других его современников — “титанов”) уже об эту пору молящимся никак не представишь.

Как и когда грязнотца начала примешиваться к дученто, треченто? Рост искусства сопровождался ростом порока.

Но и сколько же всего заложил Микеланджело в свое… супертворение! Из желто-янтарных и имбирно-оранжевых складок одежд его сивилл — вырос Пуссен. Из телес — Рубенс. Из шокирующих ракурсов — Сальвадор Дали.

Понимаю Иванова — жизнь в Риме была вровень его теме; понимаю и Брюллова; но не могу понять Гоголя: писать о Плюшкине и Собакевиче под такой лазурью?..

Иосиф Бродский в начале второй половины 80-х выступал в Париже (уж в каком зале — не припомню). Объявляя “Письма династии Минь”, пробормотал: “Кажется, это лучшее из того, что я написал”. И я перечел их сейчас — и в восхищении, и — торжествую, что поэты такое могут.

Движение в одну сторону превращает меня

в нечто вытянутое, как голова коня.

Силы, жившие в теле, ушли на трение тени

о сухие колосья дикого ячменя.

Но вот простодушно гражданское: “Конец прекрасной эпохи” (1968 г.) — в 29 лет пора бы было и поумнеть. “Вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках”. Представление о России из советской средней школы и большевистских прописей.

15 октября, четверг.

Кажется, что Шелли мог бы утонуть не под Ливорно, а в Тибре. Нельзя утонуть в городских реках — в Сене, в Неве. А в Риме в Тибре можно: это и в городе сельская река даже теперь, казалось бы одетая в камень: все равно прибрежная линия заросла кустарником, ивняком… Тибр течет “как бы и сам по себе”, но в органичном соответствии с тем — что по берегам, в Вечном городе — но не урбанистично.

Пойдем же вдоль Тибра, вдоль Тибра…

16 октября, пятница.

Снилось: хочу искупаться в стороне от всех, гляну вниз и — кружится голова. Невероятная высота, обрыв совершенно отвесный, но не песчаный, а густо заросший до самого, самого низу. И никакой прибрежной полосы: густо-зеленая отвесность уходит в воду.

Достоевский (31.I.1873): “Мне скоро пятьдесят лет, а я все еще никак не могу распознать: оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь ее начинаю. Вот главная черта моего характера; может быть и деятельности”. В под 50 и я мог сказать о себе такое.

Оказывается, силуэт лаконического и невысокого памятника на могиле Бродского на Сан-Микеле тот же, что у Шелли и Китса… Конечно, не случайное совпадение.

Вазари (о микеланджеловском Моисее): “И пусть евреи, мужчины и женщины, как они это делают каждую субботу, собираются стаями, словно скворцы, и отправляются к нему, чтобы увидеть его и поклониться, ибо поклоняются они творению не человеческому, а божественному”.

В Риме все (намного) архаичнее, чем в Париже, по-хорошему бедней, а потому и милее. Ведь в Европе сейчас ценнее всего (даже “памятников искусства”) остатки национальной физиономии, европейской “архаики” в целом — и этого сейчас в Риме (Италии) сбереглось больше, чем в Париже.

Вот сегодня, пробегая из Санта-Маджоре в S. Pietro in Vincoli, где магический Моисей, я дрогнувшим краешком глаза заметил полутемный закут, куда стоит вернуться. Насмотревшись на Моисея, потом долго его искал, блуждая по окрестным (недалеко от вокзала) улочкам. И, уже не надеясь, нашел-таки! Ломоть буженины, отрезанный от стянутого бечевками целого, зеленоватый помидор под оливковым маслом, бочковое вино — “забегаловка” функционирует с 1890 года, но ею не побрезговал бы, мнится, и Гоголь, ради экзотики заглянув сюда со Смирновой-Россет.

18 октября, воскресенье, Париж.

Вчера затемно пошел к Св. Петру (впрочем, в темноте появились первые темно-лазоревые прогалины). Своим высоко (и глубоко) религиозным настроем Микеланджелова Пиета напомнила мне — да, да! — рублевскую “Троицу”. Даже хотел помолиться, но как вспомнил Сикстинскую роспись, так и не смог поднять руку перекреститься. Уходил в сизые рассветные сумерки, оглянулся и ахнул: Св. Петр горел ярким желтком — так освещало его взошедшее солнце. Когда шел туда — редкие муравьи-фигурки маячили впереди; теперь стал подтягиваться народ. (В алтарях — почти всех — служат в красных накидках, мальчики-алтарники около.)

Ярким минутным заревым освещением Св. Петр словно поприветствовал меня, что не поленился в 6 утра подняться и пойти к нему в темноте — в его холодноватое, тускло освещаемое пространство.

Наша квартирка — палисад, деревянная из старых палок калитка с ржавым запором, кусты в позднем цветении (впрочем, в Европе круглый год отцветает одно, начинает цвести другое), выщербленная брусчатка проулка, грязноватые стены улицы — 1930-й? 50-й? — в общем, все “в амплитуде” лет 70 — в 10 минутах от Св. Петра.

И старый, старый Тибр с подводными хвощами и заросшими берегами.

В знаменитом и растиражированном касании рук Творца и Адама с сикстинского потолка Наташа усмотрела что-то характерно порочное. Я поначалу отмахнулся, но постепенно все более соглашаюсь. Томный накачанный Адам — и впрямь “мечта гомосексуалиста” (и в жесте двусмысленность).

За месяц до меня в Риме гостевал Гандлевский. Узнав про это, я попросил его (как поэт поэта) подсказать, где в Риме обязательно (интимно) следует побывать. Но будучи человеком перегоревшим, Сергей похмыкал, погыгал (по электронной почте) и ничего мне не подсказал. А между тем отвечать надо так: гуляйте нижним брусчатым променадом вдоль Тибра безлюдным днем и ночью, он тянется на километры, а ежели кого встретишь — то днем бегуна, а в темноте — водную, какую-то допотопную крысу уж никак не XXI века. Рим вне времени верней всего откроется там. (И насколько же живописней Парижа!)

21 октября, среда, Переделкино.

Позднеосенний, молочно-золотистый, прощальный денек — из самых моих любимых. Сдал сегодня книгу в издательство.

Сережа Воронцов (возил еще Федора Дмитриевича Поленова) — пока нас нет, устроился было в какую-то ресторанную сеть с хозяйкой, американской армянкой; но через год ушел в одночасье. Рассказывает:

— Зае... . Вдруг говорят, езжай, вези соуса. Да я великого человека возил, а теперь “вези соуса”. Да идите куда подальше.

1909 год — кажется, вполне благополучный (отчасти благодаря твердому еще присутствию П. А. Столыпина). Но вот что пишет М. А. Новосёлов (А. С. Глинке): “У меня такое чувство, что жизнь идет усиленным темпом и что изо всех углов выглядывают какие-то страшные фигуры, о которых ученые историки и мудрые политики не знают ничего, а между тем нити грядущих событий соединены с этими фигурами. Ни политическая экономия, ни союзы и собрания, ни Дума, ни свидания монархов — ничто не спасет от грядущего всеобщего крушения”.

Ровно неделю назад — заря на Св. Петре.

Мы хаяли интеллигенцию как образованщину. Но я помню, как собирались затемно занимать очередь на подписку, писали номерки на руке: на Достоевского, на БВЛ (Библ. всемирной литературы). Сейчас все это — какие-то призраки в утренних сумерках у книжных “точек”. Уже можно говорить, что наша культура обрушивалась в два “приема”; в 17-м и 90-м.

Русские фантазии. Гоголь писал “поэму о России” в Риме; Вл. Соловьев писал “поэму о Риме”, там ни разу не побывав (“он, кажется, просто боялся” — Трубецкой, 1911 г.). О том, что влекут за собой его теократические мечты, Соловьев “не понимал, потому что он был в сущности слишком восточный неотмирный человек и большое дитя вместе с тем. <…> За изображение практического идеального христианства взялся самый непрактичный человек, какой только существовал в нашей непрактической России” (Трубецкой).

Достоевская “национализация” Православия (“Народ — Богоносец”) — этим — после своего марксизма — оказался захвачен Сергей Булгаков (потом стыдился). Но соловьевец князь Евг. Трубецкой выступал резко и трезво против. При всем том был он (как и подавляющее большинство) февралистом до Февраля; малосимпатичный мне человек. Не хочу отбивать чечетку на безвкусице его интимных писем; его письмо о посещении германского синема — и тоска от увиденного там “животного” подводного мира — пронзительно; умен, но, в целом, “не мой” человек.

Морозова совершенно правильно, пусть и по-бабьи, написала ему: “Хотелось бы глубины изучения фактов жизни, воплощения идей через картину и освещения их в истории и психологии” (февраль 1912). Замечательно!

28 октября, среда, 9 утра.

Вот пример, как можно ткнуть пальцем в небо в самом точном смысле этого слова: “Земля сама по себе — ничто; она есть только то, что она получает от неба через человека” (кн. Трубецкой — Морозовой 26.II.1912).

“„Истина антиномична” — этим он (Флоренский) хочет отделаться от „рассудочности”, но именно этим он в нее впадает: ибо антиномичен как раз рассудок, а не истина. И переносить антиномичность в саму истину — значит переносить в нее наш рассудок и нашу субъективную ложь” (Трубецкой — Морозовой 23.XII.1913).

Публикатор — суть тот же автор: в примечаниях, комментариях, вводной части — видна душа его, уровень ее качества, наконец, сам “лирический герой” публикации, его образ напрямую зависит от публикатора. Переписка Трубецкого с Морозовой, подготовленная Сашей Носовым для “Нового мира” (1993 год, № 9, 10), сразу говорит о нем, Саше, какое это было нежное хорошее и чистое сердце (остановилось ночью). В общественном плане — был он простак, веривший “демократии” 90-х; но в культурном отношении — был, видимо, без грязи. Потому и переписка Морозовой с Трубецким, осуществленная им (он взял годы 1909 — 1911), берет за горло своим… крещендо. Другое дело — Володя Кейдан (перешедший из православия — к иезуитам) с грубоватой культурной ухваткой: та же переписка в его публикации (“Взыскующие града”, М., 1997) кажется не без скабрезности, даже сальности; свидетельствует о какой-то душевной то ли порче, то ли черствости (и таких исследователей целая генерация). Правильно и тактично замечает в предуведомлении Носов: “Все письма печатаются полностью, ибо купюры в интимной переписке (и в дневниках!) вызывают лишь излишнюю работу воображения”. Верное, буквально между строк высказанное замечание. Тогда как Кейдан не стесняется купюр даже и внутри предложения.

30 октября, пятница.

Ночью дождь затяжной осенний

скребется, настойчивый, будто мышь.

Сейчас по радио: “Как говорится, библиотекаря каждый обидеть может”. А я и не знал, что так “говорится”.

31 октября, около часа ночи, Поленово.

На ковре похрапывает Виля, а я читаю Розанова о Риме.

100 — 150 лет назад писали из слова в слово, из предложения в предложение, из страницы в страницу — думая, что так же их будут читать, не заботясь ни о сжатости, ни о структурированности текста, ни — просто — о краткости (так писали Ап. Григорьев, Розанов и т. д.). Хорошая образная мысль как жемчужина лежала в массе текста. Какое доверие к слову, к читателю, к тому, что — в любых объемах — их слово необходимо. Какая-то святая наивность.

Розанов о Рафаэле: “Он неистощимо рисовал, неудержимо, чрезвычайно много оставил <…> и таким образом вытянул себя в живопись, как шелковичный червь вытягивает себя в шелковую паутину”. Но столь замечательная, яркая фраза утоплена в страницах слов, слов и слов. Мы сейчас в этом плане целомудреннее и уже не позволяем себе столько текста.

1 ноября, воскресенье.

Зоркость Розанова: “У нас, на севере, и днем человек как бы несколько затуманен, и, кажется, предложи ему лечь спать, он поблагодарит вас, как за самое большое одолжение”.

Не знаешь, чего ждать от людей. В “гоголевские дни” в Париже вдруг буквально подлетел ко мне отменный ученый Сергей Бочаров с неуместными идеологическими попреками. (А могли бы ведь уйти вдвоем и славно попить бордо.) Словно это не Бочаров, а Сарнов.

Час ночи. Шел поленовской аллеей к Оке, а потом расчищенной и укрепленной тропой вдоль Оки — к Бёхову, и было так светло, что я даже и не заметил, как кончились усадебные фонари и что я иду просто при свете — ярком, ровном, фосфоресцирующем — луны… После нескольких дней дождя расчистилось небо, луна, звезды — все “на месте”. Светло… по лунно-ночному, и ни души; и только верная Виля даже не бежала, а скакала радостно впереди: чувствуется, три дня ликует — при хозяине.

Смотрю, как растят моих внуков (их теперь восемь): ведь можно же при минимальных затратах растить нормальных русских людей — на традиционных ценностях и не выходя за границы настоящей культуры. Принес им (Кольке и еще младшим) несколько своих книг — сразу же расхватали; принес интервью — стали читать. Чувствую: интересно.

Листья осыпались, но много цветных — алых, зеленых, желтых — яблок-шаров все еще в терниях голых веток. И снуют в воздухе снежинки.

Да, что самое красивое в этой осени — яблочные шары, — где редкие, где во множестве — в терниях голых веток.

Возвращались низом вдоль Оки — сначала по новой лестнице с Бёховского холма. Закончены многолетние работы по укреплению склона. Жаль выпирающих “кварцевых” плит обрыва, нескольких берез над ними. Но и новый склон — за счет сложности профиля, динамики плоскостей, наклонов — хорош. Пока на нем лежит сетка-скрепа, сквозь нее пробивается осенняя травка. Но потом можно будет засадить луговыми цветами, подрастет трава, в общем, станет по-настоящему красивая картина и скоро все забудут про прежнюю.

2 ноября, понедельник, 430 утра, Поленово.

Вчера поздно вечером позвонил Павел. Говорил со Стратановским. У Лены Шварц — рак, и уже сделали операцию. (Сказал: Б. Улановская после аналогичной операции жила еще два года.) Как такой “зверь-цветок” перенес эти экзекуции — Бог весть. А где же ее моська? Хозяин не должен погибать прежде своей собаки.

11 утра, Переделкино, солнышко и снежок.

Говорил сейчас с Леночкой по телефону. Лежит в военном госпитале визави Большого Дома — окнами на Неву. Лежит давно, хотя “время как-то сместилось, я уже не слежу за его течением”. Операция была долгой, а теперь началась химиотерапия — “очень тяжело”. “Уж и не понимаю: то ли умирать, то ли два-три года отсрочки”. Договорились созвониться вечером (ее вроде бы как раз сегодня выписывают).

Весь день читаю давние Еленины стихи и вспоминаю 70-е, нашу молодость. Какая мощь, какая свобода воображения! И апогей этого периода — “Элегии на стороны света”. Да, нет в нашем поколении поэта ярче.

И какой, видимо, бледной и вялой должна была казаться (и кажется) Елене моя “упорядоченная” поэзия.

1530. Сейчас говорил со Шварц. И в больнице писала — “выбегала из палаты”. Поразительно, словно прочитала мою запись: “Я бы умерла, но жалко было мою собачку, она бы без меня не смогла”… Теперь надо 5 месяцев (по 4 дня) делать химиотерапию. Болезнь обнаружилась в конце лета, неожиданно, и “потом начались все эти ужасы”. Слава Богу, есть кому помогать, ухаживать: как и у Седаковой, у Елены плотный круг верных и преданных друзей-почитателей.

Где одинокие, где во множестве

яблоки в терниях голых веток

словно свидетельствуют о мужестве

долгой осени напоследок.

4 ноября.

“Гламурный эффект объема ваших губ” — реклама губной помады на ТВ.

10 ноября, вторник.

И еще: “Новое Клинское „Махита”. Миксуй с друзьями!”

На днях по “России” “Тарас Бульба”. Как раз включил на своем главном месте: вопрошание с дыбы Остапа и ответ Тараса: “Слышу, сынку”.

Помню, читал это вслух, когда Дашке было лет 5 — 6. И оба плакали.

Мы выехали с “внучком Иоанном” (первенец, см. стихотворение о леди Ди 31.VIII.97) и новым знакомцем земляком Сергеем Бутиным — в Рыбинск рано утром в четверг. Через любимый Борисоглебск и его дремный, вне времени, монастырь — в Углич, там золотисто-стеклянные сумерки и “потускневший до выстраданной серизны” (Солженицын) колокол.

На след. день встреча с новым мэром (Ласточкиным), его предложение собрать мои волжские стихи — в книгу. Интервью на ТВ… В Рыбинске меня узнают (в кафе, на улице и т. п.), лестное уважение.

В субботу с утра рейсовым автобусом — в Ярославль.

11 ноября, среда.

Субботним вечером в памятном с детства Волковском театре. В последний раз я был там, кажется, в середине 90-х, не помню, почему и как вечером один оказался в Ярославле. С инсценировки толстовского “Хаджи-Мурата” вышел тогда на набережную с гадким чувством предательства: свободолюбивые горцы, монстры русские, гротескно коварный царь и т. п. Помнится, я решил тогда, что спектакль старейшего русского театра проплачен чеченской диаспорой Ярославля или что-нибудь в этом роде. (А кто эту инсценировку писал — бог весть, указано нигде не было.)

На субботнем “Горе от ума” еще гаже. Там и голубизна, и “франц.” шансон, Фамусов на тренажерах, и всякая чушь и пошлость. Вкрапления Хармса, Пастернака, Бродского, Кенжеева и Цветкова, в общем, маразм — аляповатый коллаж вместо бессмертного Грибоедова. Ох, ох, благородный Волковский театр: русская провинция под колесом “постмодернизма”. В конце спектакля под стихотворение Бродского “Мне говорят, что надо уезжать” в воронок заталкивают… Фамусова. В общем, китч в особо крупных размерах. Хлопали и выхлопали выход на сцену режиссера в джинсне, а уж он выкликнул кокетливого Виктюка с фуляром, вот, оказывается, откуда ноги растут.

Отсыревшим Ярославлем дошли из театра в епархиальное здание за Богоявленским красиво подсвеченным собором. И там, по благословению гостеприимного владыки Кирилла, заночевали.

С утра — чай и разговор о визите нового Патриарха в Ростов.

13 ноября, пятница.

Стрижки детства: бокс и полубокс. Бокс — это когда ручной машинкой “№ 1” состригали все от шеи и до затылка, поверх ушей. Ну а уж сверху какой-нибудь чубчик. Полубокс — это когда состригали загривок и до половины ушей. Бокс — считался более советским, нашим. И мне стоило в отрочестве больших трудов упросить маму разрешить сменить бокс на полубокс. (Первый, ранний признак происходившего со мной идеологического неблагополучия.)

15 ноября, воскресенье.

Предфевральский “полезный” идиотизм: князь Е. Трубецкой, друг и сподвижник Влад. Соловьева и сам философ — типичный носитель такого идиотизма, бациллы общественности…

В начале июня 1915 г. у него экспромтом собрались гости: адвокат Вас. Ал. Маклаков, Струве, еще один князь, Львов, и проч. Собрались и “все ломали голову — кого бы послать к Государю, чтобы убедить его уволить министра Маклакова”. (Николая Алексеевича, министра внутренних дел, родного брата одного из гостей).

И впрямь: видимо, было над чем “ломать голову” и — “приходили в отчаяние, так как известие из Петербурга гласит, что положение его — очень крепко”.

“Каково же было мое радостное изумление, — продолжает Трубецкой письмо своей Маргоше, — когда на другое утро мы прочли об увольнении Маклакова. Это — событие огромной важности <…> отменено важнейшее препятствие к объединению общественных сил вокруг правительства” (письмо от 8 июня 1915).

Через год (и за два года до расстрела) третировавшийся либералами Ник. Ал. Маклаков говорил в Думе то, что делает его (госчиновника) на пять голов выше высоколобого мыслителя Трубецкого и его тогдашних гостей:

“С самого начала войны началась хорошо замаскированная святыми словами, тонкая, искусная работа. <…> По мере того, как организовывалась общественность, росла разруха русской жизни. <…> Общество все для войны, но для войны с порядком; оно делает все для победы — но для победы над властью. <…> Мы сами погасили свет и жалуемся, что стало темно”.

Много лет спустя Вас. Алекс. написал мемуары (в Париже?), где вполне согласился с расстрелянным братом. Но красно яичко к Христову дню.

Власть же отменяла “одно важнейшее препятствие” за другим, пока не провалилась в тартарары.

16 ноября, 1430.

“Смотрите вечером в „Вестях”: в нашей студии лидер ЛДПР Владимир Жириновский. Он расскажет, почему считает нужным учредить в России публичное повешение” (РТР).

20 лет падения Берлинской стены. И по сей день кажется чем-то непостижимым, а тогда Запад изумлялся: почему СССР не требует для себя, согласившись на германское объединение, никаких гарантий. Госсекретарь Беккер несколько раз предлагал достойные нашей сверхдержавы условия. Но никто не знал на Западе, очевидно, того, что, возможно, на уровне подкорки знали уже Горбачев и Шеварднадзе: нет больше сверхдержавы СССР — есть трясина, “солярис”, в недрах которой закипает великая криминальная революция.

25 ноября, среда, 1930, Переделкино.

Восемь дней пролежал в больнице, а перед тем, как туда залечь, пользуясь соседством, зашел в Донской. Безлюдный, темновато-обширный, богатый храм, рака Тихона, свечка Пантелеймону. Несравненный дух XVII столетия. На покрытом свежим мокрым снегом погосте никого (из живых). Стер рукавом заметь с портрета Александра Исаевича. И так там вдохновился, что потом 3 часа с легкостью просидел в приемном покое рядом с мутноглазым охранником.

Пятая Градская, единственная, кажется, больница под патронажем Патриарха.

Неуравновешенный охранник:

— Все тут какие-то контуженые.

— Дак ведь это больница, молодой человек, потому, естественно, тут и столько больных, — заметил я.

— Да я не об этих. Я о врачах.

Медсестричка, тупя глаза:

— У нас больница экономкласса.

Старая московская постройка рубежа прошлых веков, длинные коридоры, один к одному, как у Пастернака “В больнице”. Не только Донской напитал меня энергией на лежанье, но и это стихотворение. Помнится, когда-то читал “федоровца” Кожевникова: какое светлое и радостное чувство тот испытал, когда узнал о своем смертельном диагнозе. То же и Пастернак (с его инфарктом осенью 1952 г.): это надо ж — 5 часов пролежать с обширным инфарктом в приемном проходном покое совковой больницы и чувствовать лишь благодарную радость. (Только 2 последние строки этого замечательного стихотворения мне по-прежнему неприятны.)

Захватил я в больницу и подаренный в Рыбинске Борей Коротковым знаменитый “степано-тыняновский” томик Хлебникова.

Ученые литературоведы — народ твердый, нарочито бесстрастный, и только в отношении Хлебникова они позволяют себе комплименты, отдающие заклинаниями. Степанов, бедный, под конец своей статьи и вовсе сорвался: “В. Хлебников — не только величайший поэт нашей эпохи, но и будущего”. Представляю, как он, бедняга, наложил в штаны, когда вскоре товарищ Сталин указал, кто есть величайший. И хорошо еще, что не заставил Степанова с Тыняновым давать в четыре руки показания, что Хлебников был “белогвардейским наймитом”.

Степанов и погиб как-то “по-хлебниковски”: средь бела дня утонул в пруду в Переделкине.

Еще читал пастернаковскую “Вакханалию” (а впервые, помню, ее узнал в середине 60-х в каком-то толстом журнале и — не понравилось). Есть в ней, однако, что-то завораживающее, тонко-эротическое, да и… “секс” на зимней лестничной площадке! Представляю, как бы написал об этом какой-нибудь совр. автор. А у Б. П. одной строкою:

“Хорошо хризантеме / Стыть на стуже в цвету”.

А остальное — около этого.

Ну и, конечно, эпилог (он мне и тогда, в 65-м, понравился). Хотя с цветами П. тут немножко “зарапортовался”.

Не привычный “Подъем”, а — “Пробуждение” значится в расписании над медсестринской дежурной конторкой. И это, видимо, одна из немногих примет того, что врачебное учереждение — под патронажем Церкви.

Здесь время остановилось: особенно заметно это по кухне — 50-е? 60-е? 70-е годы? Словно у нас во всех больницах один повар с одним меню на все времена. Совковый классический компот из сухофруктов, серая котлетка с рожками и мутный суп.

Но такова нынче бедность человеческая: утром выписывают пациентов, а никто из них не уходит — дожидаются пообедать.

26 ноября, четверг, 730 утра.

Еще читал переписку Гоголя (М., 1988; излет сов. власти — тираж 100 000!). (Через десять лет тираж бы упал до 2000 — 3000 максимум.)

“Не пишется” Гоголя — носит характер поэтический. Сам “механизм” писателя “способность творить” исключительно по вдохновению (а обычно у прозаиков это напополам с ремесленными усилиями) — все это у Гоголя “поэтическое, слишком поэтическое”. А писал прозу. Тут, возможно, зерно гоголевской творческой драмы.

Жуковскому (31.X.1836): “…мое птичье имя. <…> Мне даже смешно, как подумаю, что пишу „Мертвых душ” в Париже”.

“Способность творить все не возвращалась <…>; на меня нашло безблагодатное состояние” — все скорее из области поэзии, чем прозы.

Еще Жуковскому: “„Искусство есть примиренье с жизнью”. Это правда. Истинное созданье искусства имеет в себе что-то успокаивающее и примирительное. <…> Душа по прочтении удовлетворена”…

От гибели Пушкина Гоголь никогда не оправился; как писатель — иссох.

Плетнев — Гоголю (27.X.1844): “Когда умер Пушкин, для прочих друзей все умерло лучшее его: стремление к совершенствованию идей в нашей литературе, управа с эгоизмом и невежеством, вера в единство истинной церкви, которую должны из своего круга образовать благородные люди, понимающие дело и ни для чего не кривящие душой”.

Сам Гоголь — по Плетневу (и справедливо) — “писатель монотонный <…> неправильный до безвкусия и напыщенный до смешного, когда своевольство перенесет тебя из комизма в серьезное”.

30 ноября, 20 часов, Переделкино (сейчас из Поленова).

Сегодня 9 лет смерти Федора Дм. Поленова. Лития на Бёховском погосте, сырой бесснежный денек; отец Алексей; и много цветных лампад в храме, их успокоительные огоньки.

Катастрофа (позавчера) “Невского экспресса”. Аналогичный теракт с тем же составом и чуть ли не в том же месте был два года назад. Одна из пассажирок теперь попала в беду вторично (снова сильно ранена и чуть ли не те же самые переломы). 26 погибших (на деле — больше; экспертиза фрагментов тел).

1 декабря, 2230.

Первый концерт Декабрьских вечеров: современники Генделя (и сам Гендель — двадцатилетний). Как всегда, поражает меня в России вот это: среди всяческих харь и морд, пролаз и жулья — вдруг нечто рафинированнейшее и чистейшее вроде сегодняшних исполнителей. А — “Оркестр Pratum Integrum” — художественный руководитель Павел Сербин. Откуда берутся эти славные молодые люди — скрипачи, флейтисты, виолончелисты? Кажется, неоткуда им браться при таком градусе общественного загрязнения. Ан нет — берутся.

Иоганн Маттезон (1681 — 1764) — гамбургский композитор, посол Великобритании в Гамбурге заказал ему оперу о… Борисе Годунове (!) в 1710 году, через 100 лет после Годунова. Тогда опера не пошла, Маттезон вдруг забрал из театра свою партитуру.

И вот сегодня “Арию Ивана” (очевидно, Грозного?) исполняет в Пушкинском британский тенор Дэниел Тернер. Чудны дела твои, Господи.

2 декабря, 7 утра.

Сейчас по НТВ: какой-то парень-артист: “Мой рекорд — 365 женщин в год”. Доброе утро, страна!

4 декабря, пятница.

Потерял (при плохом самочувствии) день на НТВ: польстился записью передачи о Сталине.

Какой-то усатый мужик, кривоногий, с массивным значком на лацкане.

— Что это у вас за знак? — Ветеран спецслужб (с вызовом).

Зашла колготня о том, где был Сталин в первые дни войны. Он:

— Это теперь уже общеизвестно: молился, просил Бога за Россию.

И вдруг мне:

— И вам, Кублановский, который афиширует себя как христианина, стыдно этого не знать.

Наташа с детьми отдыхала в осенние каникулы в Израиле. Вася написал бабушке об этом письмо: “Такого количества евреев я еще никогда не видел”.

Возвращался на машине из Останкина (уже затемно). Радиоизвестия. Скончался артист Вяч. Тихонов (легендарный Штирлиц из “Семнадцати мгновений весны”). Представитель ФСБ по связям с общественностью: “Смерть этого артиста — катастрофа для российских спецслужб”.

5 декабря, суббота.

Есть люди, которым, кажется, всегда есть что сказать, и никакое многословие их не смущает. Мое же повествовательное мышление “построфно”, “построчно” (возможно, издержки профессии).

И в массиве прозы я всегда сразу ощущаю куски… сверхпрозы, т. е. написанной по, в сущности, поэтическому вдохновению, а не в результате просто добросовестного ремесленного усилия по выполнению самозадания.

Поэзия — что же это? Вот стихотворение Рубцова “Ветер всхлипывал, словно дитя…” (видимо, конец 60-х гг.). Четыре строфы, банальные рифмы, словарь, “ничего особенного”. А ведь гениально.

6 декабря.

Вчера. Добрый хороший вечер в музее Пушкина (читал “Перекличку”). Подтянулись “последние могикане” культуры; как говорят на флоте, “нас мало, но мы в тельняшках”.

Собственно, прежнее положение инакомыслящего самиздатчика. Только тогда со своею бледной машинописью противостояли агитпропу совковому, а сегодня — со своими мизерными тиражами — агитпропу гламурному.

Да, прежняя образованщина — ныне представляется достойным культурным слоем, уникальным социальным образованием (простите за тавтологию) с приличным и даже хорошим культурным аппетитом и, главное, вполне бескорыстным отношением как к своей профессии, так и к миру.

7 декабря, понедельник.

Сидел в знакомом шалмане на переделкинском рынке. За окнами наконец-то шел крупными хлопьями долгожданный снег. И из угла вместо дежурной попсы мило блеял Окуджава про то, как “самая главная песенка шевельнулась в груди” и проч. Горячая куриная лапша (лапша ручной выделки) хорошо сочеталась с первым зимним деньком.

Комичный мой облик: на старости лет стал похож одновременно и на раввина, и на Ивана Тургенева.

9 декабря, среда.

Затемно, снежным утром прийти в храм — ничего не бывает лучше. Сегодня так (в 8 утра) в церкви Иоанна Предтечи на Пресне. Несколько фигур в полутьме, не мощный, но в меру хор. Как раз — к Символу Веры. Здесь служил отец Борис (Михайлов), здесь отпевали Диму Борисова, Валю Ашкенази (“твой окаменевший холодный лоб”).

10 декабря, Знамение Божьей Матери, 615 утра.

Смотрю на снежную с фонарной подсветкой тьму за окном, и растет тревога — тревога за близких, за завтрашний день, не за себя, нет. Уходит книжная культура, целый исторический период, освященный христианскими смыслами. И что же ему на смену?

У С. М. есть приятель Г. — холеное животное, от которого ждать человечеству совершенно нечего. Всегда покрыт ровным оливковым загаром. Бережет здоровье настолько, что ежегодно ходит добровольно к дорогому проктологу проверяться.

Неизвестный мне прежде актер Владимир Капустин — в роли Шаламова (“Завещание Ленина”, РТР, сценарий Ю. Арабова, режиссер Николай Досталь — вот кому надо б дать Солж. премию!). Сильный фильм, сильный актер. Сильнее, чем “В круге первом”. Даже как-то невероятно видеть это на грязном “голубом экране” совр. общества. Настоящее — во враждебной среде.

Актриса Клавдия Пугачева (1906 — 1996), ее любил Хармс…

“После войны мы встречались с Анной Андреевной то в Москве, то в Ленинграде. <…> Однажды в эту пору мы стояли с ней на мосту через один из каналов в Ленинграде, и вдруг показалась лодка. На веслах сидела молодая женщина, а на корме с гитарой полулежал наш общий знакомый, поэт Володя Лифшиц. Я хотела их окликнуть, но Анна Андреевна сделала жест — „не надо”. Они медленно прошли под нами как виденье безмятежного счастья. Ахматова проводила их взглядом и сказала: „Не забывайте, мы тени из другого мира””. (А. А. имела в виду, конечно, не возраст, но изгойство — следствие сидящих в лагерях их близких.) Володя Лифшиц — отец Леши Лосева (ныне покойного), питерский поэт, похороненный на переделкинском кладбище. И похоже, один Паша Крючков знает, где тут его могила.

Все, все ушли… (Клавдия Пугачева. “Прекрасные черты”, М., 2009).

12 декабря, суббота, 3 часа ночи. Переделкино.

Человек изнашивается, как механизм от долгой или неправильной эксплуатации (чаще всего самоэксплуатации). Только вот свидетельствует ли это о его тварности — не могу понять. Самовоспроизводящийся механизм — искушение и нехороший соблазн (думать так). Но катастрофы, случайности, “несчастные случаи” и т. п. склоняют к таким невеселым подозрениям.

15 декабря, вторник.

Париж — наконец-то увиделась голубизна, облака, барокко!

В полдень вышел пройтись, распахнул дверцу ворот и — ослеп. Ослеп от солнца, о котором я за два месяца в России, оказывается, подзабыл.

В кафе у португальцев выпил портвейна. Все жмут руку (консьерж, в баре и проч.) — радуются, куда пропал? Такой славный высоко-ровный тонус жизни, что, кажется, нет тут места ни смертям, ни болезням.

17 декабря, четверг.

На днях по-русски обнародован последний незаконченный роман Набокова (который он завещал сжечь, но сын не решился, нарушив — может быть, правильно? — волю покойного). У нас в России книга вышла сразу двумя форматами: и тоненьким карманным, и толстенным фолиантом для нуворишей. Карманное издание за несуразно большие деньги продается теперь в аэропортовских киосках вместе с Акуниным, Пелевиным, Сорокиным и прочими эрзацами настоящей словесности.

2230. Холодно, гуляли с Н. и на бульваре Батиньоль встретили в полутьме девушку, какие бывают только в Париже: фигуркой и ростом вылитая Лена Шварц, но в белых штанах, а главное, шляпа, на какую в России бы никто не решился: с гигантскими волнистыми полями — такую необходимо придерживать рукою ежеминутно.

“Мы, русские, — народ молодой, мы только начинаем жить, хотя и прожили уже тысячу лет; но большому кораблю большое и плавание” (русский пророк Ф. М. Достоевский за сорок лет до падения русской цивилизации — 1876 г.).

21 декабря, 7 утра.

Полускабрезная игрушечность — элемент культуры Серебряного века, его ощутимая составная — оставляет какое-то нехорошее послевкусие (стихи Потемкина о Париже в “Новом мире”). Это есть и у Кузмина, и у голуборозовцев, у Вертинского, у Северянина etc… Предсмертное цветение с грядущей тленцой (которое когда-то я рассматривал как бодрое и высокое слово).

Когда в конце 80-х от нас на Запад потянулись поэты читать стихи в университетах, Дм. Пригов еще и ржал по-ослиному, кричал петухом, выл и лаял. Зап. слависты, которые до того с нашей стороны не видели ничего левее клетчатой кепки Евтушенки, воочию убеждались, что на смену соцреализму в Россию пришла творческая свобода.

М. Айзенберг — без всякого, по-моему, серьезного на то права — считает для себя возможным рулить литературным процессом. И типажно напоминает Осипа Брика.

Воинствующим антикоммунистом было быть трудно, но хорошо. А воинствующим противником олигархии трудно и плохо.

22 декабря.

В тридцатиградусные морозы при перевозке из Хабаровска какого-то частного цирка в металлическом контейнере без вентиляции замерзли африканская львица и восемь индийских тигров.

Есть (были) звери. И есть нелюди. И нелюди загубили зверей.

Получил наконец у Никиты том Тургенева (Петроград, 1915. Ну конечно, откуда у Струве Тургенев советский?). “Мелкие сочинения в одной книге”.

Достоевский был первым (единственным?), кто практически показал существ, уже укорененных в революции, — бесов. Толстой революции не чувствовал, не понимал. Отсюда его плохо (да и далеко не всегда) скрываемое сочувствие революционерам — как… нонконформистам и жертвователям собою во имя (пусть и понимаемого ими ложно — что извинительно) блага ближнего. Что это потенциальные убийцы миллионов — этого Толстой не сознавал ни на йоту. Слишком был для того породист, эгоцентричен.

30 декабря, среда, половина шестого утра.

Четыре дня на острове в Бретани, башни маяков, их лучи по ночам и мерные сигнальные вспышки, волны, валы, пена, скалы, ветер — мое любимое.

В гостиницах мы специально не задвигали штор, так что присутствие маяков, их работа всегда были с нами.

А выехали с утра 23-го. В Париже висела такая серая мгла, что от Эйфелевой башни не осталось даже арочного проема (редкая возможность увидеть Париж до 80-х гг. XIX века). А уж по мере приближенья к Атлантике небо светлело, пошли облака, наливались оранжеватые сумерки…

Если Бель-Иль все же курортный, богемный (там и Сара Бернар, и Клод Моне, и даже гощевал с любовницей Миттеран, и на вертолете прилетают с бабами “шейхи”), то Уессан проще, идентичнее — настоящая, без гламура, Бретань.

Пьяницы-старички в баре: “Наши устрицы лучше!” И они — перед ними, и гребешки, и без жадности убывающая бутылка вина.

В рождественскую ночь, простите, вечер (служба началась в 21 час) — церковь заполнена только наполовину (человек 100), а наутро “общество друзей Иисуса Христа” еще поредело — человек 20. Переупростили католики службу, довели чуть ли не до баптистской — в целях популяризации, а паства все равно убывает.

В Бретани —

каменные распятия

с губчатым лишаем.

Губчатым, зеленовато-голубоватым, а где и желтым. Перед храмом в Ламполе и распятье, и Распятый совсем заросли ими.

Кладбище в самом центре городка; Наташа: “Здорово — мертвые вместе с живыми”. Мы зашли туда после службы на Рождество. Луна давала всему ирреальный фосфоресцирующий оттенок.

Ветра сильные очень, но поглубже на острове — тепло, цветет розмарин. Однажды после долгой прогулки мы даже лежали — отдыхали на сухой траве — под луной. Ну и, конечно, вдали красная звездочка маяка.

Сколько бы я здесь вволю прожил и как скоро потянуло б на материк, к рекам, к дому?

31 декабря.

Самый влиятельный интеллектуал года — Пелевин (опрос портала OpenSpace.ru).

Женщина года — К. Собчак (результаты премии Glamour).