Место, где пляшут и поют [Николай Викторович Якушев] (fb2) читать онлайн

Николай Якушев

Место, где пляшут и поют

Повесть

Милицейский лейтенант, по-утреннему свежий и открытый миру, с любопытством наблюдал за потрепанным белокурым мужчиной, который по другую сторону барьера дрожащей рукой силился расписаться за возвращаемую мелочь и паршивые наручные часы.

—Сундуков Алексей Алексеевич… —заглядывая в бумаги, с выражением прочел лейтенант и, напуская важности, заметил: —Что ж вы? Доктор —а в вытрезвитель попадаете? Поименованный Сундуков поднял воспаленные глаза. На помятых щеках его пробивалась пегая щетина.

—Я бы сказал —превратности судьбы… —ответил он вяло и, точно лошадь, тряхнул головой. —Так бы и сказал, если бы честь задержания не принадлежала нашей славной милиции…

—Положено! —веско возразил лейтенант и опять заглянул в бумаги. —Вот, черным по белому — своим видом оскорблял достоинство окружающих!

—Чудак! —усмехнулся неживой усмешкой проштрафившийся. -Как я, пьяный, могу оскорбить достоинство трезвых окружающих? Это софистика какая-то…

— Ты где работаешь? — сменил тему озадаченный лейтенант. — В смысле, сердце, почки? В каком отделении? —он был молод, но здоровьем интересовался, зная, сколь хрупка человеческая жизнь.

—В каком? —недобро переспросил Сундуков. —А в морге… -он то ли подмигнул, то ли дернул глазом. — Трупы режем. Будет нужда — милости просим.

— Типун тебе на язык! — разгневался лейтенант и показал на дверь.

Сундуков вышел на улицу. Мир виделся словно сквозь сетку -черно-белый и встрепанный. От вчерашней непогоды остались расплесканные по городу лужи, отливавшие холодным медальным блеском. Сундуков поежился, сунул руки в карманы любимых вельветовых штанов. “Экая скверность!” —с отвращением подумал он, глядя на колючие неоперившиеся бульвары и сердитые остроугольные дома. Никуда не скрыться от этих чахлых посадок, тупорылых коробок, машин с мигалками. Мысль о том, чтобы ехать на работу, резать желтую отжившую плоть, вызывала тошноту и панический ужас.

Он сел в троллейбус. Темнело в глазах и щемило в груди. Гад-водитель упорно не закрывал дверей, и народ все прибывал, лез как намыленный. Сундукову казалось, что его засыпает землей. Он ненавидел этих настырных, потных, не знающих снисхождения людей. Вот этого, длинного, в кожане, навалившегося плечом, Сундуков с удовольствием бы убил. И стайку школьниц, имитирующих женственность, измазавших губы помадой, похожей на неслизанную сметану, —тоже. И величественного старца в колючем пальто, притиснутого напротив, который глядит сердито, не мигая, и думает о Сундукове нелестно. Убил бы без разговоров. Но нет сил, нет оружия, он сам зря появился на свет.

Когда-то, в детстве, Сундуков был белокур и голубоглаз -окружающие находили его внешность буквально ангельской. Какие-то посторонние женщины цокали языком и говорили: “Ну просто картинка!”. Его холили как призовую лошадь. Без передышки его причесывали, намыливали и драили порошком зубы. Матроска на нем была всегда накрахмалена, а штаны раскалены от утюга. Но все это, слава богу, давно прошло, и теперь Сундуков стал мерзок как все. Повыпали кудри и выцвели глаза, а посторонние женщины обходили его за квартал.

Но одной женщине деться было некуда. Обманутая ангельской личиной молодого Сундукова, она заимела от него сына и штамп в паспорте. Эти серьезные обстоятельства объединили супругов надолго, а, скорее всего, навсегда. О чувствах никто давно не вспоминал — чувства в семье заменила покорная усталость.

Пятнадцатилетний отпрыск Сундуковых был настоящим злым гением. Он превращал в кошмар остатки реальности. Жалобы школьных учителей были трагичны. Внешность сына была ужасна. Он не походил на отца. Скорее на мать. Но это тоже спорно. Он вообще ни на кого не походил. Он был синтетическим существом, вывалившимся из телеэкрана. Он стригся так коротко, что в глаза бросались мелочи —нос, бугры на черепе, уши —хотя такие уши трудно было назвать мелочью. Он двигался и говорил глупости в стилистике рэпа. Сундуков ненавидел рэп, а вместе с ним и сына.

Ловя себя на этой мысли, он обливался потом и от бессилия ненавидел себя. Что он мог сказать в оправдание —сон моего разума порождает чудовищ? Он был никудышным отцом. Естественно, что и ребенок получился никудышным. И на что вообще надеяться в этом никудышном мире?

Иногда Сундукову удавалось сосредоточиться, и город будто замирал, проглатывал шумы, бледнел, а из уличного марева вызревал, вылуплялся чудесный остров, щетинился короной лучей —эдакий циклопический бриллиант, вынырнувший из пучин, —он дразнил воображение белизной дворцов, мрамором площадей, изумрудом рощ и влагой фонтанов. Там не было старых, потрепанных и никудышных. Там женщины были смуглокожи и бесстрашны. Там плясали и пели, и лилось золотое вино.

— Ошеломительно… — бормотал Сундуков, созерцая мираж.

И тут уж он непременно давал маху —вдруг шел наискосок через улицу, сквозь заляпанные грязью “Москвичи” и юркие “Вольво”, сопровождаемый порциями русского

мата, или ронял масло на брюки во время завтрака, или забывал спустить воду в унитазе, то есть становился совершенно асоциален.

Он вел себя глупо, но это его ни в коем случае не смущало. Двадцатый век умирал, а его собственная жизнь катилась под гору, неудержимая и пресная как кусок мыла. Это печальное направление не менялось от внешних причин —и даже, когда троллейбус мчал Сундукова вверх по длиннющей улице, тот все равно чувствовал неуклонное падение в тягучую неприятную бездну. Троллейбус мчал вверх, и знакомая перспектива плавно выкатывалась навстречу —новые, словно литые, дома из отшлифованного кирпича, с мавританскими балкончиками и башенками, и старые унылые дома, тоже, впрочем, украшенные -скупо выписанными холстами и вывесками (всякие там “01 -причина пожара”, “Ремонт ключей и стальные оковы” и прочая белиберда), и веникообразные деревья, в которых смутно угадывалась веселая весенняя кровь, и вдруг —прогал между зданий и панорама центра —крыши, парки, купола, сумрачная гладь реки и грустная серая пустота неба…

“Ошеломительно, —с неожиданным смирением подумал Сундуков. —Я все-таки люблю этот город —в нем умерли все мои надежды!..” Прижатый к забрызганному стеклу, Сундуков на мгновение вспомнил свою молодость. Тысяча дверей, и за каждой —лето. Какое светило тогда солнце! Какие девушки спешили к нам на свиданье! Где они? Мы попрежнему здесь, а они исчезли, сгинули, их нет на этой земле. А мы здесь - надломленные, одинокие, опухшие от водки. И ничего — живем. Троллейбус тряхнуло, и, кажется, вся толпа повалилась на Сундукова. Секундой дольше —и он наверное умер бы. “Чтоб у меня было столько денег, сколько здесь людей!” —обреченно подумал Сундуков, пробиваясь к дверям. Денег не хватало даже на сигареты. Воспоминания о вчерашнем были отрывочны и страшны. Некоторые казались невозможными вовсе. Сундуков гнал их прочь —они отлетали и возвращались как бумеранг. А ведь он чувствовал, что добром не кончится. Вчера весь ход вещей указывал на это. И даже погода предвещала беду…

За окном с утра свистел ветер, и зловещие никелированные тучи громоздились одна на другую. К обеду их набралась целая гора —она кренилась и вот-вот должна была обрушиться на город с громом и молнией. Патологоанатомы сидели в своем кабинете. Коллега Гущин, громадный, черный и бородатый, похожий на итальянского тенора, сдвинув в сторону тяжелый микроскоп, читал за столом газету. Сундуков в некоторой прострации смотрел на экран малюсенького телевизора, голубой корпус которого был сбоку слегка оплавлен и выпячивался точно флюс. Практикантка Света в приталенном халатике с юной тоской разглядывала свои безупречные ноги. Старенький телевизор пыхтел из последних сил. Изображение вспыхивало, рассыпалось на черно-белые атомы, завивалось электронным вихрем и делало так: “Пс-ст! Пс-ст! Пс-ст!”. Вдруг телевизор поднатужился, поймал волну, и на экране появился карлик в пиджаке с искрой —яркий и подвижный как игрушка-трансформер. Раскованно заложив руку в карман, он саркастически покосился на Сундукова и проговорил отчетливым полуваттным голоском: “…а трудиться мы не умеем! Мы все умеем просить: “дай! дай!”. А где взять? Где?!”. Сказав так, он антрацитно почернел, сморщился и взорвался, растворившись в эфире

подобно нечистому духу. Гущин оторвался от газеты, поднял голову и спросил с сомнением в голосе: — Что это за слово такое — риэлтор?

— Это такая деталь. В радарах… — сонно сфантазировал Сундуков. — Сам ты деталь, — спокойно возразил Гущин. — “Требуется риэлтор… Зарплата высокая…” Так что это — живой человек.

— Тогда не знаю, — равнодушно признался Сундуков. — Ни разу не слышал.

—И я не слышал, —сказал Гущин. —А кто знает, я, может, и есть этот самый риэлтор? И зарплата, опять же, высокая… — Тогда вряд ли, — заметил Сундуков. — Вряд ли ты этот самый… Гущин закручинился и снова уткнулся в газету. Светлана протяжно вздохнула. Сундуков

выключил телевизор. Гущин раздраженно перевернул страницу.

—Нам когда-нибудь выделят калькулятор? —сварливо поинтересовался он. —Сколько будет отнять сорок девять от девяносто шесть? — Может быть, пятьдесят? — предположил Сундуков. — Ты что?! — возмутился Гущин. — Пятидесяти мне еще нет! Это я знаю точно! — А при чем тут ты? — спросил Сундуков. — Я же считаю, сколько мне лет! — Зачем?! — Вот объявление: “Требуются энергичные коммуникабельные люди

от 18 до 35 лет. Интересная работа. Оклад два миллиона”.

— Ну-у, нас с тобой и без калькулятора… — сказал Сундуков. — За версту… —Хочешь сказать —устарел? —заволновался Гущин. —Думаешь, они определят на глаз?

Не верю!.. Мы еще хоть куда, верно, Светочка? Ты бы вот пошла за меня? —У вас на носке дырка, Иван Иванович, —безжалостно ответила Света. —Повыше

ботинка… нет, справа… -Сундуков невольно скосил глаз на свой носок. —И вообще вы старый… Гущин помрачнел, поскреб бороду.

—Гм, старый… Я еще твой труп буду вскрывать, деточка… И характеристику на тебя тоже я буду давать… Так что поаккуратнее со словами… Старый!.. Вообще, не понимаю, какой идиот направил интерна в морг?! —заключил он с бурным негодованием. Светочка тонко улыбнулась.

—Вы отлично знаете, Иван Иванович, кто меня направил, -хладнокровно сказала она. —И не волнуйтесь, я все равно скоро уйду на административную работу —тогда и посмотрим, кто идиот! На Гущина было страшно смотреть. На ослепительную Свету —тоже. Чтобы отвлечь обоих, Сундуков поинтересовался:

— Кто-нибудь знает — бухгалтерия не обещала денег?

Гущин шумно выдохнул, отшвырнул газету и буркнул:

— Коммунисты обещают… В предвыборной программе… Устроит?

Сундуков фыркнул. Света опустила ресницы и неожиданно спросила:

— А вы почему стали патологоанатомом, Алексей Алексеевич?

Потому что меня не взяли на административную работу, подумал Сундуков, а вслух сказал:

— Мертвым не больно.

Хлопнула входная дверь, и по коридору простучали твердые каблуки. Только отдельные женщины умеют так по-гвардейски чеканить шаг.

— Это Зоя, — предсказал Гущин грустнея.

И Зоя вошла. От нее пахло йодом и ветром.

— Здра-а-вствуйте! — иронично произнесла она, обводя патологоанатомов проницательным взглядом.

На Светланиной талии взгляд ненадолго застыл и наполнился болью. Но Зоя нашлась, тотчас выпятив и без того многозначительный бюст, коим и утерла нос всем желающим. Пускай у этих, нынешних, говорил бюст, свежесть, пускай талия, наглость, наконец! Но с бюстом, со своим так называемым “верхом”, они всегда и всюду будут в дерьме.

—Морг у нас, как водится, среди отстающих! —констатировала Зоя. —А ведь предупреждали —этот месяц приводим в порядок территорию. Аристарху Марковичу чтобы не краснеть перед администрацией! Или товарищу Гущину нужно отдельное приглашение?

—Господину, прошу заметить, господину Гущину! —возмущенно сказал патолого-анатом. —И, как господин, я настаиваю на отдельном приглашении! А, вообще, некогда —у нас два кило протоколов!

—Протоколы подождут, —возразила Зоя. —В послеоперационной вон люди ждут. Пока живые, между прочим… И ждут только вас! Так что быстренько!

Она повернулась кругом, создав движением бюста маленький смерч, и вышла.

—Все нас ждут… мертвые, живые… —со вздохом заметил Гущин. —Придется идти, коллеги… Следом за Зоей грядет Василиск. А я не хочу, чтобы в нашей келье воняло. Долго выветривается… У Василиска, шкодливого, но преданного зама Аристарха Марковича, действительно был нечеловеческий запах —он обожал дезодоранты. В белом халате и шапочке, в тщательно повязанном галстуке бегал он по коридорам больницы, причем злые языки утверждали, что бежит он в одно и то же место —к заветному баллончику —прыскаться. Это не имело ничего общего с истиной. Василиск бегал оттого, что знал —без него все будет не так. Без его глаза, без остренького носа, без шапочки, галстука, тревожного запаха любое дело пойдет иначе. И оно, в самом деле, бывало, шло иначе, потому что на все Василиск разорваться не мог, и его иногда опережала профсоюзная Зоя, но тогда Василиск непременно приходил вторым. Василиск встретил патологоанатомов на крыльце, и его измученное крысиное лицо с добросовестно выскобленной синевой на щеках озарилось.

—Это я понимаю! —с энтузиазмом завопил он, шныряя по сторонам глазами. —Всем так всем! А то одни крячатся, а другие… Если крячиться, так всем — что, неправда?

— Василиск! — сказал Гущин, грузно сходя по ступеням. — Ты не знаешь, что это риэлтор?

—Сейчас! Я тебе сейчас объясню! —загадочно и весело пообещал Василиск, суетясь и пританцовывая, суча глазами и наваливаясь жидким плечом в попытке сдвинуть неподатливую тушу, чтобы тоже увлечь в нетерпеливый пляс. — Метелку в руки, и…

Юная Светлана, запахивая плащик на скромной груди, спустилась с крыльца, брезгливо оглядела скачущего зама и отвернулась. Огромный двор клиники напоминал Бородино. Толпы людей —медики в белых халатах, посудомойки в синих, выздоравливающие в ватниках поверх полосатых пижам -копошились в сизом дыму, валившем из тысячи мусорных куч. Казалось, мусора от уборки только прибавляется. Шквальный ветер дул со всех сторон, расшвыривая копоть, горящие ветки и обрывки бумаг. Медсестры с озабоченными личиками ловили их, кашляя от дыма. Нежные девичьи руки были красны и выпачканы сажей. С хохотом и прибаутками девушки скребли асфальт облезлыми метлами. Над ними дыбилось черное небо и завывали голые тополя.

— Погодка! — озадаченно заметил Гущин, задирая голову. - Тучи, как у этих… голландцев… или фламандцев, а?

— Засранцев, — подхватил Сундуков. — Как у засранцев. Такой же дурдом, как прошлый раз, когда мы всем коллективом искали ми

ны исламских террористов…

Подбежал отлучившийся на секунду Василиск и преподнес Гущину грабли —ржавые и кривые. На синем лице Василиска было написано, что грабли оторваны от собственного сердца.

— Орудие труда! — гордо сказал он. -Хлесь-хлесь, и в дамки!

Огромный бородатый Гущин с развевающимися на ветру кудрями и ублюдочными грабельками в руках был похож на оперного короля в изгнании. Медсестры покатывались со смеху. Василиск ободряюще хлопал по могучему плечу и гнусно улыбался на все стороны. Гущин сокрушенно осмотрел грабли и сказал:

— Бюджетника каждая тварь обидеть может…

Сундуков получил метлу, и Василиск погнал обоих патологоанатомов к моргу -деревянному покосившемуся домику, притулившемуся по соседству с каменной коробкой склада. Строения разделял узкий коридорчик, кончавшийся ветхим забором. Здесь было особенно мусорно.

И вдруг от центральных ворот, из-за моря голов, из клубов дыма возник флюид, мистический посыл, искра, пронизавшая и заставившая каждого замереть на месте, оборотив и сосредоточив взор. На территорию влетела черная “Волга” и встала как вкопанная. А навстречу ей уже летел Аристарх Маркович, и Василиск тоже летел, взмывая над мусорными кучами как большая белая чайка с синим клювом. А из машины бодро высыпали гости и, поздоровавшись на ходу, тут же уверенно пошли куда-то, подталкивая друг друга и обгоняя, круглые и подвижные, точно связка воздушных шаров. Лица их имели властное, хотя и несколько задумчивое выражение, и были скроены все как бы на один лад —как говорится, и мать не сразу различит —зато одежды их имели такой благородный отлив, какой даже и нынче нечасто увидишь в наших краях, а рубашки блистали ломкой, прямо-таки арктической белизной, так удачно контрастирующей с аспидным колоритом небес. В мгновение ока пересекли они двор и были уже совсем близко от Сундукова. Несмотря на скорость, ни одна мелочь, кажется, не была упущена ими по дороге, ни одно упущение не осталось без внимания. Уверенным взмахом руки кто-то очерчивал вдруг неожиданную перспективу, а кто-то скупым словом так же вдруг удивительно точно называл неназываемое, и диковатый пейзаж словно бы выкристаллизовывался в идеально ясную схему, и сама реальность делалась на миг чуть реальнее. А гости спешили дальше.

“Чисто слонята!” —подумал Сундуков, потому что люди эти были упитанны и резвы, как вольные создания природы, спешащие на водопой, на запах хрустальной струи, звенящей где-то в ароматных банановых лесах. Остальные, собравшиеся здесь, были статичны, чумазы и обречены на неизвестность, потому что не умели чуять свежую воду. В ходе эволюции они утеряли это чувство. Им, бедолагам, только и оставалось, что стоять и смотреть на существ, которые знай бегут себе по велению сердца.

—Зарплату когда наконец платить будут?! —вдруг заблажил из толпы истеричный анонимный голос, и мобильная группа остановилась. Все вокруг словно облили уксусом.

Тот, кто казался среди гостей главным, попытался на глаз определить смутьяна, но не сумел. Однако продолжал сохранять на лице прежнее выражение гадливой доброжелательности и неудовольствие свое выразил лишь деликатнейшим прижмуриванием густой левой брови. Впрочем, чуткий Аристарх Маркович приметил эту бровь, пригорюнился и развел руками.

—Вот ведь как въелось в нас это социальное иждивенчество, Савелий Михалыч! -покаянно сказал он. —Вот подай нам на блюдечке, а?! Савелий Михалыч понимающе насупился и произнес отстраненно:

—Да-а, не видим, какой век на дворе… —он пожевал губами. —Информатика, система Интернет… Проедаем запас, а что оставим детям?! —по его лицу было ясно видно, что детей он в обиду не даст.

— Мало нас бьют, Савелий Михалыч! — горячо сказал Аристарх Маркович. — Вот что!

И все, кто мог слышать эти слова, оценили их большой смысл и согласно закивали головами. А Василиск, не в силах удержать чувств, даже подбежал зачем-то к Сундукову и выпалил ему в ухо булькающим, почти эротическим шепотом:

—Сейчас… сейчас нам покажут! Распустились мы, это точно! Кнут нам нужен, хороший нужен кнут!

С новой силой подул ветер. Наверху затрещали слипшиеся сучья, и на землю посыпалась труха.

—Денег мы просим, —сурово сказал Савелий Михалыч. —А вот тут у нас —битые кирпичи… Что, трудно убрать? Ветки, хлам… Траву вот эту сорную… Что, трудно вырвать? -перебарывая ветер, он шагнул в коридорчик между моргом и складом, по-крестьянски ухватив пятерней шалый прошлогодний побег. — Бурьяном заросли!

—И-эх! —отчаянно крикнул Василиск и экзотическим прыжком рванул на подмогу. Небо завыло и зарыдало. Кровельное железо откликнулось пулеметным громом. Тополя наклонились, будто желали приглядеться к человечкам внизу, дым от костров приник к земле и исчез, а сами костры брызнули огненной шрапнелью. По воздуху полетели накрахмаленные чепчики.

Ворвавшись в коридорчик, ветер приобрел скорость снаряда и увлек за собой Савелия Михалыча, который, нахмурясь, все еще тащил из земли чертополох. Его подошвы оторвались от грунта, стебель обломился, и ошеломленный Савелий Михалыч, крепко сжимая в кулаке верхушку непобежденного растения, промчался по воздуху, врезался в ветхий забор, пробил в нем дыру и выпал с другой стороны на тротуар. А следом, в белом халате и шапочке, с серьезнейшим выражением на лице парил Василиск. Он тоже ударился в забор, сломал еще две доски и приземлился возле начальства.

Ветер по-разбойничьи свистнул и, будто испугавшись содеянного, разбежался ручейками по закоулкам и затаился, глухо ворча. Савелий Михалыч быстро поднялся и вернулся через дыру во двор. Сочувственно гомоня, его тут же окружили соратники. К ним присоединился и Василиск, попытавшийся с ходу овладеть высочайшими брюками, чтобы отряхнуть с них даже самую мельчайшую пыль. Савелий Михалыч уворачивался от его нежных рук как мог.

—Теперь вот и забор надо новый ставить! —сухо заметил он онемевшему Аристарху Марковичу.

— Поставим! — безголосо сказал тот.

Василиск, согнувшись в три погибели, колдовал над роскошными брюками. Аристарх Маркович, очнувшись, отпихнул зама.

—Идите, Василий! —прикрикнул он, обретая дар речи. —Не путайтесь под ногами! Василиск подчинился, но обиделся насмерть. Савелий Михалыч осмотрелся. Со всех сторон его окружали обветренные, напряженные лица. Все будто ждали каких-то необходимых, единственных слов.

—Работайте, —с досадой сказал Савелий Михалыч. -Работайте, господа! —и пошел к машине. Страдальчески охая, прихромал Василиск. Рукав белоснежного халата был выпачкан в грязи.

—Вот, —потрясенно сказал Василиск, ища сочувствия. —Я, что ли, виноват? Я сам плечо ушиб. Больно! Ветер опять разошелся. Медсестры принялись вяло махать метлами. Гущин плюнул в сторону забора, бросил на землю грабли.

— Девчата! Зоя! Ну, невозможно же… — взмолился он. — Все сдувает! Давайте лучше мины искать! Изнемогшие небеса выстрелили дождем, гася костры и покрывая рябью асфальт. Медсестры с визгом бросились врассыпную, прижимая к юным грудкам драгоценные метлы. Черная “Волга”, мигая огнями, выкатилась со двора. Гущин подумал, деловито вздернул на буйную голову капюшон, мигнул Сундукову печальным глазом и, воспользовавшись дырой в заборе, исчез. Сундуков вернулся в кабинет и стал ждать. За окном наяривал дождь. Сундуков включил телевизор. Экран явил неожиданно четкую картинку -светловолосую девушку с глазами такой ясности и чистоты, какую могут обеспечить только долгие месяцы полноценного питания.

— Россия — родина слонов, привыкли повторять мы с иронией, - поведала девушка. — И это понятно, ведь в обиход это выражение вошло, когда мы еще были, как говорится, “впереди планеты всей”, —она сделала секундную паузу и добавила с застенчивым торжеством: -Но, возможно, скоро наш доморощенный афоризм может потерять анекдотическую окраску. Из Академии Наук нам сообщили о недавнем открытии, способном, кажется, подтвердить полную серьезность этого утверждения… Но ничего более Сундуков не узнал, потому что в этот момент открылась наружная дверь, и бурный топот заглушил симпатичную девушку. Сундуков нетерпеливо оглянулся, но в комнату, фыркая и пособачьи отряхиваясь, влетел Василиск. Мордочка его выражала крайнюю озабоченночть.

— Капитально шпарит, ага? — сказал он, вытирая ладонями сизые щеки, и сел на стул. Всем было известно, что Василиск чует дармовщину, как верблюд воду, если слово “вода” здесь уместно. Сундуков сник. Опять хлопнула дверь, и появился Гущин. С него лило. Он помахал извлеченной из кармана поллитровкой, добродушно пожаловался: “Мать твою…”, откинул мокрый капюшон, увидел Василиска, поперхнулся и жестко уточнил: “Твою мать!”. Затем он сел, и наступило молчание.

Василиск понял, что пора брать быка за рога. Мордочка его оживилась, заметалась, глаза обратились в полный хаос, губы сложились в трепещущий угольник.

— Хе-хе-хе! —закудахтал он. — Это я понимаю! С устатку, как говорится… Это по-мужски! Хлесь-хлесь, и в дамки!

Он тарахтел без умолку. В предвкушении выпивки Василиск неизменно вспоминал славные студенческие деньки, и, по его словам, выходило, что был он забубенным бражником, заводилой студенческих проказ, почти вагантом. Почему из ваганта получилась такая скотина, он не объяснял.

Гущин выслушал несколько древних легенд, а потом вдруг спросил:

— А слабо тебе, Василиск, на секционном столе выпить?

— Да мы в анатомичке… — завелся Василиск, едва не задохнувшись от отчаянности воспоминаний.

— На бутылку! — без тени улыбки сказал Гущин.

Василиск захихикал и заговорщицки покосился на Сундукова, как бы намекая, что бутылка у него в кармане.

—Пошли! —скомандовал Гущин, доставая из стола два служебных стакана. Они покинули уютный кабинет и, прорвав заслон дождя, вбежали в морг. Здесь горело электричество, и санитарка —Таисия Обмывающая Трупы —сосредоточенно бродила меж пустых страшных столов. Увидев Гущина, она оживилась, засеменила навстречу и свистящим шепотом сообщила:

—Иваныч! Я что видала!.. Намедни, как ветер поднялси, и целое светопреставление началось, я, было, на крылец хотела взойти, а тут он и явился!

— Да кто? — оглядывая углы, спросил Гущин.

—Князь! Ликом светел и в одеждах горящих!.. А вихорь его как подхватит! Да как понесет! А за ним — бесы! По воздуху!

—Бесы? —удивился Гущин, покосившись на Василиска. —Брось врать! И не князь это вовсе… Хотя…

— Истинно князь! Ликом светел… И — полетел!

— Да где ты видела, ты ж не выходила…

— А через окошко!

—Ты бы окошко вымыла бы, —с сомнением сказал Гущин. —А то и не такое увидишь… Ну, а теперь выметайся! У нас дела.

Но Таисия не торопилась. Она потянула Гущина за рукав и вкрадчиво зашептала, наскоро выталкивая слова через нечастые зубы:

— Иваныч! Слушай! Намедни девочку привезли — белая как снег! А ногти, ногти-то -алым маком горят! Странница! — и заключила с видимым удовольствием. — К мору это! Гущин смерил ее взглядом и сказал добродушно:

— Таисия! Пошла вон!

Таисия перекрестилась, вздохнула, но прекословить не стала. Едва за ней закрылась дверь, Гущин поместил на край липкого оцинкованного стола стаканы, налил в них водку и повелительно махнул рукой. Василиск, мгновенно сделавшийся строгим, как дорожный инспектор, врезал стакан в один присест —лишь диковинным поршнем метнулся вверхвниз его жадный кадык. Сундуков выцедил свою порцию с отвращением, чувствуя себя каким-то идиотом-первокурсником. Гущин, сопя и хмурясь, отобрал у него стакан. Василиск из деликатности отвернулся и произнес с чувством: —Да-а, поработали сегодня! Досконально! От и до!

Гущин крякнул, занюхал рукавом, поднял брови и сказал:

—Ого, подкоптилась! Чистый сервелат!.. А насчет поработали… Вот ты мне, Василиск, объясни, как это у нас все судьбоносные перемены обязательно оборачиваются вульгарным бесплатным трудом, а?

Василиск насупился.

— Порядок должен быть. Что, неправда? — сказал он. — Это вам не при коммунистах — что хотели, то и делали. Дисциплина. Говно за нас кто убирать должен?..

— Ишь ты — не при коммунистах! — удивился Гущин. — А кто был бессменным секретарем партячейки? Я, что ли? Василиск сверкнул исподлобья загнанным взглядом, шмыгнул острым носом. В лице его появилось нечто трагическое —то ли семитское, то ли, напротив, антисемитское.

— Так что ж, что был, — сказал он просто. — Жизнь есть жизнь, — и неожиданно добавил: -Времена не выбирают, в них живут и умирают. Что, неправда? Наступила тягостная тишина. Чего-чего, а стихов от Василиска никто не ожидал. Снаружи рыдал ветер. Старый домик трещал и вздрагивал, словно огромный зверь терся о его ветхие стены —верно, это

был русский слон. Прозрачный аромат водки быстро растворялся в тяжелом воздухе морга. Гущин сказал:

—Ладно, мужики, пошел за добавкой! Долг платежом… —и, незаметно подмигнув Сундукову, направился к выходу. Рот Василиска растянулся в усмешке, ноги затанцевали, и, пожалуй, тут же прозвучало бы что-то студенческое, но Гущин окликнул:

— Сундуков, выдь на секунду!

Сундуков, чертыхнувшись, вышел. Гущин, растрепанный, весь в бисеринках дождя, манил его одной рукой, а другой шарил в кармане куртки.

—Зачем весь этот цирк? —недовольно спросил Сундуков. —У меня сейчас водка горлом пойдет…

— А ты не понял? — радостно буркнул Гущин. — Сейчас поймешь!

В руке его блеснул амбарный замок. Он накинул щеколду, повесил замок и дважды повернул ключ.

— Вот так! Броня крепка, — Гущин для уверенности подергал дверь. — На окнах решетки, не вылезет… Я его не за то наказываю, что стукач и перевертыш, — виновато пояснил он Сундукову. — Упаси бог, я в политику не вмешиваюсь… А за то, что он капитально на хвост прыгает. Сейчас, когда каждый грамм на счету, каждая капля! — он уже кипел от возмущения.

Сундуков посмотрел на тускло светящиеся окна морга, которые не мог отмыть никакой дождь, и попытался представить, как в ночной тишине, кляня судьбу, будет метаться наказанный Василиск и чем все это кончится.

— Вперед, вперед! — вскричал Гущин и рванул Сундукова за рукав.

Они пробежали по двору и выскочили за ворота.

— Вперед, вперед! — бормотал Гущин.

Они колобком катились по безлюдным улицам. Вслед им сквозь искрящееся стекло витрин таращились холеные манекены с неоновым румянцем на скулах. Порывы ветра наполняли каменные ущелья брызгами, стоном и грохотом. Уличные фонари жмурились от ужаса. Сотни пластиковых белых стаканчиков, внезапно выдутых из темноты, бешено вращаясь, проскакивали между ног Сундукова и неслись дальше. В черном небе, подсвеченная прожектором, летела рекламная пачка “Лаки Страйк” с оборванным тросом —размерами она была с двухэтажный дом. Снижаясь, пачка задевала троллейбусные провода, и те вспыхивали голубым протуберанцем. За глухими шторами ресторана бархатный голос, украшенный завораживающими интонациями, усиленный до взрыво-опасного предела, выпевал враскачку:

— Я отряхнул лиловый фрак

и сел в зеленый ка-дил-лак,

нажал на газ, сорвался с места

и полетел в нач-ной ка-бак…

—Вперед, вперед, —бормотал Гущин, на миг выглядывая из-под капюшона, как никогда похожий на оперного безумца.

— Вперед, — кивал Сундуков.

Дождь вымочил его с головы до пят, но лицо горело, точно обожженное солнцем. Прекрасный остров проступал сквозь потоки дождя —все яснее и яснее. Там сияли огни, там была музыка, там плясали и пели.

—Вы сразу к главному идите, Алексей Алексеевич, -безмятежно посоветовала Света. -Он уже два раза вас вызывал. И оба раза —срочно… —в темно-карих глазах ее мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

У Сундукова засосало под ложечкой. Век информатики, подумал он, система Интернет -ни спрятаться, ни скрыться. Гущин, ссутулившись над столом, что-то сосредоточенно писал в толстом журнале. На Сундукова он даже не оглянулся и только раздраженно махнул рукой.

— Приплыли… — пробормотал Сундуков, дрожащими пальцами нащупывая в кармане несуществующие сигареты. — Что же ты вчера меня бросил? — с тоскливым упреком сказал он Гущину.

Тот еще несколько мгновений, будто не слыша, марал бумагу, а потом внезапно подпрыгнул на стуле, отшвырнул ручку и спихнул на пол журнал.

—Я бросил! —горестно завопил он и обернулся к Сундукову. -Я бросил!.. Ты у вокзала прыгнул на товарный поезд и умчался в сторону заводских районов! Я и глазом не успел моргнуть. Что, не помнишь?! Сказал только, что едешь искать место, где пляшут и поют… Прощай, сказал, брат Гущин! Ты весь вечер так расписывал это место, что я, конечно, тоже бы прыгнул, да комплекция… — тут он запнулся и спросил виновато: — Ну, и?..

— Ну, и… — эхом откликнулся Сундуков.

—И где же такое место, Алексей Алексеевич? —с чуть заметной усмешкой поинтересовалась Света.

Губы ее были подведены помадой вызывающе темного оттенка, едва ли не черной, и казались игрушечными. Они завораживали. Даже уничтоженный Сундуков не сразу смог оторвать от них взгляд. И, кажется, забыл ответить.

— Это место, Светочка, — поспешил объяснить Гущин, - находится далеко-далеко, дальше, может быть, чем сама Панама, извините за выражение… Там триста шестьдесят пять солнечных дней в году, бананы, карнавал, мулатки с пупками и пиво бесплатно. И никто не работает. Все пляшут и поют, свободные как бриз!.. Да! —вспомнил он. —И океан! Океан сверкает как… Черт его знает, как сверкает! Светочка понимающе приподняла бровь.

—Да-а, —сказала она одобрительно. —А… разве туда можно доехать на товарном поезде? Сундуков выдержал ее преувеличенно серьезный взгляд.

— Нельзя, — холодно сказал он.

Но Света продолжала смотреть на Сундукова и смотреть так непонятно, что заставила его смутиться, и тогда Гущин пришел ему на помощь, произнеся с чувством:

—Тебе, Светочка, не понять. Молодость, она сама… э-э… как Панама. Как Аргентина с Мексикой! А в нашем возрасте… — он закряхтел и развел руками.

— Вот здрасьте! — удивилась Света. — В вашем возрасте! А вчера замуж предлагали…

— Ладно уж… — махнул рукой Гущин. — Размечталась! Замуж…

Он поднялся, с покаянным видом приблизился к Сундукову и сгреб его в охапку:

—Ты, это… ну, в общем… Василиска-то мы вчера продинамили… Ты все на меня вали, ладно?

— И не вздумайте все валить на Гущина! — прикрикнул Аристарх Маркович.

Затуманенному взору Сундукову лицо его виделось круглым и плоским как большая белая пуговица.

— Вы на Гущина не смотрите, у него двоюродный брат в Думе. Кузен!

—У меня нет кузена, —сказал Сундуков. —У меня тетка замужем за ветврачом зоосада, но детей у них нет…

—Тем более! —сердито оборвал его Аристарх Маркович и покосился на сидящего одесную Василиска.

У зама было лицо оскорбленной девственницы —хотя следует признать, что редкая девственница сумела бы выбрить щеки до такой замечательной синевы. Несмотря на тщательное бритье, за километр угадывалось, что верного Василиска продинамили. “Когда

он успел побриться?” —удивился Сундуков, уже знавший, что Василиска освободили из морга только в восемь часов утра, бледного и перепуганного до рвоты.

—На Гущина он смотрит! —повторил Аристарх Маркович, и Василиск скорбно усмехнулся. Он тоже понимал: смотреть на Гущина —последнее дело. Сундуков не стал спорить, хотя смотрел он в этот момент вовсе не на Гущина, а на плакат, аккуратно, а лучше сказать, любовно пришпиленный к стене. Плакат изображал Президента под сенью трехцветного флага. Президент с плаката в свою очередь посматривал на Сундукова -взглядом хитрым и проницательным, хотя и не без известного добродушия, будто хотел сказать: “Что бы тут ни плели, а ты, Сундуков, для меня такой же дорогой россиянин, как всякий прочий. А потому — не робей и три к носу!”.

Но Сундуков все-таки робел, потому что Президент вслух ничего не говорил, а в голосе Аристарха Марковича клокотала лава.

—Интересное у нас получается кино, —продолжал он. -Уважения мы к себе требуем, оплаты труда требуем. Мы, видишь ли, цивилизованные люди! —Он некоторое время сидел, опустив глаза, будто высматривал на столе что-то мелкое, но досадное —высмотрев же, шарахнул кулаком и уже без помех стал опять сверлить Сундукова злым и безжалостным взглядом: —На кого вы похожи! Вот сейчас зайди посторонний —он поверит, что перед ним врач? Да он поднимет меня на смех! Небриты, брюки как из… прости господи!.. А что за штучки вы себе позволяете?.. Запереть Василь Сергеича в морге! —он снова пустил в ход кулак, но, заметив, что у Сундукова шевельнулись губы, уничтожающе заметил: —Гущин хоть брюки гладит!.. А вы? Не удивлюсь, если однажды на вас придет бумага из вытрезвителя!

Сундуков вздрогнул —проницательность руководства поразила его. “Но ведь врет небось, — с неприязнью подумал он. - Удивится, пожалуй…”

—И вы считаете, я могу доверять такому работнику? —спросил Аристарх Маркович. -Сомнительного морального облика, стремительно теряющему квалификацию? Сегодня приходите на работу… м-м… как у вас говорится —с бодуна? Завтра не сумеете распознать отек мозга, а послезавтра…

— …начнет коронки у мертвецов драть! — озабоченно подсказал Василиск. — Чего доброго! Аристарх Маркович с ужасом посмотрел на него, на Сундукова, почесал нос и сказал недоверчиво:

—Ну, это ты, Василий, уже того… Это уж… Не-ет, такую перспективу я решительно не приемлю! А вот что касается морального климата… Вы ведь, грубо говоря, культурный человек, Алексей Алексеевич… работать как-то надо с коллективом, быть маяком, что ли… Ведь вот взять вашу -как ее —Таисию! Ходит по больнице, плетет, не знаю что… Блудница с кровавыми ногтями… Это надо ж придумать!.. Мор, видите ли, грядет! Василиск прыснул в кулак.

—А вы считаете, не грядет? —спросил Сундуков, которому было уже все равно. Аристарх Маркович тяжело вздохнул.

—У меня старики в деревне, —задушевно поведал он. —Там уже год —ни пенсий, ни зарплаты. И никакой паники. Трудно, кто ж спорит! Но рук люди не опускают, и хлеб растет, и куры несутся. Вот у разгильдяев, да, у тех обязательно мор… или белая горячка…

— Или разруха… —поддакнул Василиск. —Как в кино, да? Если, говорит, будешь мочиться мимо унитаза — то и будет разруха… хе-хе!

—Вот именно, разруха, —подтвердил Аристарх Маркович, задумчиво глядя в окно на печально облупившиеся фасады больничных корпусов. —Значит так, Алексей Алексеевич, в общем и целом — пока выговор. А если этот Содом и Гоморра не прекратится…

Сундуков нашел Гущина в морге. В клеенчатом фартуке и осклизлых резиновых перчатках тот колдовал над бездыханным телом. Сундукова замутило. “Стремительно теряю квалификацию”, — подумал он.

— Я виноват, — признался Гущин. — Надо было тебя — под мышку и домой… Знал ведь, что ты в кондиции… не доглядел.

—Да ладно, —глухо сказал Сундуков. —Брошу все к черту. Надоело кланяться за гроши. Надоело возиться в кишках. В бизнес пойду.

— В бизнес? — удивился Гущин, распахивая настежь чужую грудную клетку с равнодушием ассенизатора, откидывающего канализационный люк. — В тебе, значит, есть такая жилка? И что ж за бизнес?

—Да мало ли, —храбрился Сундуков. —Торговать буду. Вот есть такая штука —японский смех. В маленьких красных мешочках. Заводная вещь! А то вот выхожу сегодня из вытрезвителя — и такая разлита в окружающем мире тоска! Ей-богу!

— Японский смех? — поднял бровь Гущин, кромсая тупыми ножницами отстучавшее сердце. — Тебе, что же, русского смеха мало?

— Русский, это, брат, сквозь невидимые миру слезы… — с усилием сказал Сундуков и демонстративно принюхался. - Может, хоть от запаха этого избавлюсь… Въелся, понимаешь, во все поры… Иной раз жрать сядешь —а в нос моргом шибает… И ничего — жрешь.

— Для того и живем, — согласился Гущин. — Чтобы жрать… В смысле, наоборот…

Разговоры о еде вызвали у Сундукова новый приступ тошноты. Перед глазами мелькнуло что-то вроде северного сияния. Гущин присмотрелся к приятелю и покачал головой.

—Ладно, ступай! —повелительно сказал он. —Обойдусь. Аристарх сейчас на коллегию уедет, дорога свободна, поправляйся. Деньги-то есть?

Сундуков махнул рукой.

—Деньги! —саркастически произнес он. —Я в полной заднице. Теперь приплюсуй счет из вытрезвителя. А мы и так должны пол-лимона. Сынок нагрел…

— Как так? — спросил Гущин

—А я не говорил?.. На днях с одноклассником Гуренко поднялись на школьный чердак и распили там бутылку водки, закусив голубиными яйцами… Потом их рвало, а одноклассник Гуренко выпал в люк и сломал ногу.

Гущин неодобрительно покачал головой, разглядывая при этом чужую страшную печень.

— Вот твоему кронпринцу на эту печень бы поглядеть… - мечтательно заметил он. — В смысле санпросвет работы. А то - голубиными… Только, значит, я не понял — пол-лимонато за что? Сундуков покачал головой.

—Компенсация родителям… Иначе грозят большим скандалом. Ваш —зачинщик, говорят. И у меня же еще спрашивают: “Где ваш сын берет деньги на водку?”… Если бы мне знать! —с некоторой завистью закончил он. Гущин отложил инструменты и, подняв руки, будто шел сдаваться, надвинулся брюхом на Сундукова.

— В нагрудном кармане, — сурово сказал он. — Три. Больше не дам.

Сундуков запустил пальцы в указанное место. Три тысячи были там.

—И что за дети такие! —невпопад произнес он дрогнувшим голосом. —Неужели нечем заняться? Интеграл бы какой разложили… или в футбол сгоняли, что ли… Не хотят! Ну, я пошел? Гущин кивнул, а потом еще долго глядел вслед Сундукову, высматривая в окне его полинялую неприкаянную фигуру, и очнулся лишь от чьего-то деликатного прикосновения. Обернувшись, он обнаружил Таисию, которая, закатывая бельмастый глаз, тут же выложила торжествующе:

—Иваныч, слушай, что скажу! Намедни-то, как Василь Сергеича из покойницкой выпустили, так мне знамение было! Никто и не углядел, а я ясно видала!

— И чего ж ты теперь видала? — хмуро поинтересовался Гущин.

—А вот чего! —ободренно затарахтела Таисия. —Он, Василь Сергеич, сначала будто омороченный был — кричал, бился, а после затих, и у его изо рта скарабей вышел!

— Ну, ты и помело! — крякнув, сказал Гущин.

—Истинно, скарабей! —перекрестилась Таисия. —И, значит, пошел скарабей этот гулять по белу свету. На погибель нашу! И найдет кто от его спасение — вряд ли!

—Знаешь что, —добродушно заметил Гущин. —Это ты, Таисия, фильм пересказываешь, видео… Скарабей! —он недоуменно покрутил головой и добавил: —А вообще —ничего

хитрого, что и скарабей. Я, Таисия,нынче и скарабею не удивлюсь. Такая уж дрянная жизнь пошла!

Трех тысяч хватило на бутылку пива и пару сигарет. Называлось пиво “Пенза-Бир”, и это звучало вдохновенно, как строка футуриста. Сундуков вдохновился прямо у киоска, разглядывая перелетающих с крыши на крышу птиц. Покончив с пивом, он зашел в табачный магазинчик —маленькое чистое помещение, пропахшее удушливым заморским зельем. Стены его были украшены стилизованными изображениями турок, курящих кальян. Сундуков тяжко склонился над прилавком, как бы озадаченный широтой выбора. Из-за пива движения его сделались замедленными, а лицо равнодушным —при сумрачном освещении такие симптомы могли сойти за неторопливость знатока, а потому обманувшийся продавец счел своим долгом присоединиться к раздумьям клиента.

—Обратите внимание на эти сигары, —с многообещающей улыбкой произнес он, раскрывая перед Сундуковым коробку. Проделал он это с достоинством ювелира, демонстрирующего редкий алмаз. —Это великолепные сигары! Поверьте, я бы рекомендовал такие сигары даже грудным младенцам! От них здоровеешь! Дым —это, буквально, не дым, а сливочное масло!.. Настоящие сливки, клянусь честью!

У продавца было округлое интеллигентное лицо с аккуратными залысинами на лбу. Выглядел он лет на пятьдесят —на хорошие пятьдесят, не обремененные алкоголизмом и бурными страстями в подворотнях. Сигару, предлагаемую Сундукову, он держал в пальцах нежно, как бабочку, откровенно ею любуясь. В недавнем прошлом он вполне мог быть профессором энтомологии или же лектором общества “Знание”. Сундукову стало неловко. Ему всегда становилось неловко, когда продавцы метали перед ним бисер. Чтобы расставить точки над “и”, он неуклюже высыпал на прилавок мелочь, совершенно поплебейски буркнул:

—Пару сигарет поштучно! —и далее уже с облегчением наблюдал, как мгновенно замыкается в себе продавец, как меркнут его глянцевые залысины, как исчезает исключительная сигара, а взамен падают на прилавок две жалкие, скрюченные палочки “Опала”. Бережно раскурив одну из них, Сундуков побрел домой, размышляя по дороге о всякой ерунде —о счастье, о деньгах, о юных девушках и смерти. По мостовой, обдавая Сундукова гудящим бензиновым вихрем, проносились тяжелые грузовики, с тихим воем выкатывались из небытия троллейбусы, нафаршированные за-стывшими лицами. За дощатым забором адская машина вколачивала сваи, встряхивая под ногами у Сундукова тротуар. Все чаще прорезывалось из облаков запоздалое солнце, и тогда совсем близко, за домами, бритвенным блеском вспыхивала неподвижная Волга. Жизнь обтекала Сундукова со всех сторон —она пахла, звучала, резала глаз, но не давалась в руки. Все было ярким, правдоподобным и утомительным, как в плохом кино: дорожные рабочие в ядовитоапельсиновых жилетах, копошившиеся у бордюров с такими серьезными минами, будто разгребали они радиоактивные отходы; военные люди в мягких кепках, в непривычной форме, украшенной шеврончиками, кокардочками, аббревиатурками, погончиками, кармашками —иные с короткоствольными автоматами наперевес, словно вступившие в

город с боями; прыткие вундеркинды в легких черных пальто -непременно за рулем и с набором пластиковых карт в мягких бумажниках; красотки, отстраненные и бледные, запрессованные в куцые курточки и тесные брючки; портреты кандидатов на всякой стене, одинаковые как карандаши; грозди бананов —на каждом углу; чистые девичьи голоса, наяривающие во всех киосках одну и ту же гнусную песню; флаги из трех полосок на административных зданиях, не вызывающие в душе никакого отклика, —новый мир тяготил Сундукова, сковывал, отравлял каждое движение —как пропотевшая одежда, как раскаленный воздух, как крутой подъем на дороге. А тот мир, который Сундукова породил, к которому он притерся и в котором намеревался существовать до самой смерти, был сдан в утиль. И сегодня Сундуков ощущал себя анахронизмом —чем-то вроде плавленного сырка “Дружба”, продукта забытых технологий, в котором навеки слились неряшливая оболочка и тошнотворное содержимое. Приступы похмельной дрожи охватывали его, глаза слезились. Попавшаяся навстречу безумная старуха, закутанная в пегую шаль, улыбнулась и сказала доверчиво: “Посуду хочу сдать —может, успею…”. Сундуков остановился. Ужас душил его. “А я? Я успею?” —обожгла бессмысленная паническая мысль.

Чтобы отвлечься, Сундуков принялся загадывать на автомобильные номера —если из-за угла выедет машина с симметричным номером, то все будет хорошо и т.д., —но надолго его не хватило, потому что номера подворачивались сплошь никудышные, не обещавшие перемен.

Сундуков не заметил, как перед ним вдруг возник совсем молодой человек с непо-крытой бледной головой. На плечах молодого человека висело длинное черное пальто, задержавшееся там не столько из-за непогоды, сколько ввиду некоторой респектабельности. Наверное, во внутреннем кармане его покоился и мягкий бумажник, но вряд ли достаточно толстый, потому что фигура парня выглядела плоской и как бы высушенной неутомимым движением и вытертой ветрами, а лицо светилось отнюдь не благополучием, а лишь болезненной бодростью прагматика, привыкшего стаптывать каблуки и резать на ходу подметки.

— Здравствуйте, вас приветствует региональный представитель фирмы Брус-Санта-Крус, -быстро, как магнитофон на перемотке, прострекотал молодой человек и удивительно ловко, почти не сгибаясь, расстегнул объемистую сумку, которую держал в правой руке.

—Вам неслыханно повезло! —с хорошо отрепетированной завистью сообщил он Сундукову. —Именно сегодня вы можете приобрести замечательный… —Сундуков не расслышал ключевого слова. —И всего за тридцать процентов стоимости! В магазине он обойдется вам в три раза дороже, да еще потратитесь на троллейбус…

Негоциант попытался вручить Сундукову какую-то пластмассовую трубу, одновременно вытягивая из сумки следующую диковину. Сундуков на всякий случай спрятал руки в карманы и покачал головой. —Но это еще не все! —с энтузиазмом вскричал молодой человек, взмахивая загадочной трубой. —Сделав покупку, вы совершенно бесплатно, подчеркиваю, совершенно бесплатно!.. получаете набор великолепных ножей…

Сундуков не умел поддерживать беседу с незнакомыми людьми -ему казалось, что банальностями уместно обмениваться с приятелем, который знает тебя как облупленного и умеет читать между скупых строк —а с посторонним следует говорить афористично, веско, безупречно выстраивая фразу. Обычно, пока он выстраивал такую фразу, разговор увядал, а собеседник зачислял Сундукова в число людей угрюмых и недалеких. Однако прыткого коммивояжера молчание Сундукова только раззадорило, и он извлекал из сумки один предмет за другим, осыпая каждый градом неуместных похвал. Кое-что из цветистых эпитетов перепало и на долю Сундукова —за ту якобы оборотистость, с которой он сумел выманить из бедного торговца кучу дармового товара. Впрочем, Сундуков никак не соглашался принять на свой счет ни похвалы, ни вещи. Его вообще удивляло, как странно и ровно подобран предлагаемый товар —ни единый предмет не вызывал желания им обладать -даже даром. Это было барахло в чистом виде, случайные дары кораблекрушения, отсортированные равнодушным прибоем. Сундукову казалось, что только настоящий злодей мог заставить торговать кого-то подобными вещами. Это было испытание, подобное Сизифову. Однако молодой человек, кажется, так не думал —он манипулировал товарами с веселой легкостью жонглера и щебетал точно птица. Но самая прекрасная песня когда-нибудь кончается, и коробейник, оборвав рулады, просто сообщил Сундукову, что за предлагаемое изобилие ему надлежит выложить всего-навсего каких-то триста тысяч рублей.

—Зря вы потратили на меня свое красноречие, —сочувственно сказал Сундуков. —Все равно у меня нет трехсот тысяч.

— Какая проблема! — настаивал продавец. — Займите у кого-нибудь. Я с удовольствием вас подожду.

— Понимаете, — объяснял Сундуков, — в том кругу, где я вращаюсь, не дают взаймы трехсот тысяч. Даже тридцати не дают.

— А вы кто? — с любопытством спросил молодой человек.

—Врач, —ответил Сундуков, и сам звук этого слова получился слишком похожим на смущенный кашель.

По губам молодого человека скользнула тонкая улыбка. Он ничего больше не сказал, быстро уложил товар в сумку и, навсегда забыв Сундукова, пошел куда-то поперек уличной толпы, уверенно всматриваясь в лица. Сундуков искренне позавидовал ему, легкому на подъем, непоротому, незакомплексованному, вписавшемуся в загадочный рыночный механизм и вдувающему в свое удовольствие всякий хлам невписавшимся. Он ни на секунду не сомневался, что поле боя осталось за молодым человеком —слишком тонкой была отпущенная Сундукову улыбка.

Домой он добрался, едва волоча ноги, недолго посидел на лавочке у подъезда и выкурил последнюю сигарету. Ему хотелось уснуть и больше, пожалуй, не просыпаться. Зрелище бельевых веревок на лоджиях вызывало самые предательские ассоциации. Меж тем на балкон шестидесятой квартиры вышел мальчик с лицом дерзким и бледным, как у принца крови. Его отец был мелким коммерсантом и с соседями держался холодно. Несколько

секунд мальчик зорко всматривался в Сундукова, а потом запулил в него яблоком. Яблоко бабахнуло об асфальт, оставив после себя большое мокрое пятно. “Хорошие яблоки, отметил про себя Сундуков, разглядывая ошметки алой кожуры под ногами. —Сочные”. Мальчик нахмурился и скрылся в квартире —видимо, отправился за яблоком. Сундуков не стал его дожидаться. Взобравшись на пятый этаж, он остановился, чтобы отдышаться. Нервы были натянуты до предела. Сундуков ощущал необыкновенное отвращение ко всему — к свету в окне, к шероховатости бетона, даже к собственным желаниям и порокам. Как никогда он понимал индийских йогов, для которых не бывает жребия лучше, чем, прервав цепь жалких реинкарнаций, раствориться в мировом эфире. Сейчас бы он тоже в нем растворился. За милую душу. Но момент просветления не состоялся. С шумом ушла внутрь дверь квартиры № 58, и на Сундукова выкатилось рифленое колесо. Следом появился весь мотоцикл, и, наконец, —сосед Митрохин, которому этот мотоцикл принадлежал. Вечно хмурый, с железной мускулатурой, Митрохин был скор на расправу. “Меня жизнь била, —говаривал он, —но уж и я врежу без разговоров”. Свою потрепанную “Яву”, за неимением гаража, он держал в прихожей. Без видимых усилий затаскивал он ее на пятый этаж, сея среди соседей ужас и зависть. Из них никто не сумел бы поднять на пятый этаж даже мопеда. На фальшивые сочувствия своим усилиям он без улыбки отвечал: “Подальше положишь -поближе возьмешь”. О пожароопасности никто и не заикался. Увидев Сундукова, он кивнул и сухо сказал:

— Здорово, Алексеич! Чего гуляешь, в отпуске, что ли?

— Здорово, — без энтузиазма ответил Сундуков.— В заднице я, а не в отпуске! У тебя закурить нет?

—Сам у тебя, Алексеич, хотел спросить, —поспешно сказал Митрохин и, ткнув пальцем в сторону квартиры № 60, с преувеличенной ненавистью добавил: —Во, гад, полюбуйся! Деньгу лопатой гребет! Кожей обтянулся! А простой человек закурить стреляет!

Сундуков посмотрел, куда был направлен указующий перст. Действительно, входная дверь квартиры № 60 украсилась настоящей кожей и сверкающей бронзовой табличкой, изящной вязью извещавшей, что под кожей скрывается некий А. А. Бэз. Сундуков подумал, что на табличке не хватает титула -какого-нибудь доцента или же доктора философии. Но не философы нынче процветают в этом мире.

—Вот так вот, Алексеич, —саркастически сказал Митрохин. -Труд теперь не в почете… Вот, к примеру, я своими руками двигатель собираю —всем польза, так?.. Ты, к примеру, жмуриков потрошишь —своими руками… А такую дверь, как этот крендель, ты себе позволить можешь, кожаную? Вот то-то и оно… Разве, если с себя самого шкуру сдерешь! А эти —из воздуха… —он проникновенно посмотрел Сундукову в глаза и пообещал: —Я, Алексеич, теперь за коммунистов голосовать буду!.. Они развалили —им и строить! Мы с тобой и при коммунистах не пропадем!

Он сжал губы, заложил меж бровей суровую складку и сдвинул с места мотоцикл.

— Ну, пошел я, — были его прощальные слова. — Волка ноги кормят.

Сундуков вяло салютовал, шагнул к своей двери и наконец сообразил, что дома может оказаться жена. Она работала страховым агентом, и график ее был непредсказуем.

“Все —тлен, —с раздражением подумал он. —Что, собственно, стряслось? Вытрезвитель! Небось, когда смотришь ежедневно смерти в лицо… Не говоря уже о других лицах…” укоризненная мордочка Василиска с готовностью выщелкнулась перед мысленным взором.

— Вот именно! — сказал Сундуков и открыл дверь.

Привычный застоявшийся запах ворвался в ноздри, обволок его целиком —запах старого барахла, никому не нужных книг, остатков завтрака, потных тинэйджерских кроссовок. В обманчивой тишине, будто завязший в паутине слепень, верещал незавернутый водопроводный кран.

“Боже, сотвори чудо!” — сказал Сундуков, зная, что Бог не услышит.

На кухне его ждали — жена и остывшая картошка, прилипшая к сковороде. Сундуков сделал вид, что не заметил ни того, ни другого. Перебирая в уме сплошь безнадежные варианты, он плеснул себе холодного чаю. Семейная жизнь — это передний край, минные поля и проволока с гремучими консервными банками. Двигаться здесь надо скользящим шагом, держа язык за зубами.

“Что за пойло? —Сундуков, кривясь, отхлебнул заварки. -Хотя бы хороший чай мог быть в доме. Пусть все летит в тартарары. Пусть ничего не будет, но чай должен быть хорошим. Чтобы чувствовалось что-то благородное во рту…” Но во рту было по-прежнему гадко, и Сундуков понял, что на кухню пришел зря.

— Что-нибудь скажешь? — с торжественной ненавистью спросила жена.

— Что же я тебе скажу? — пробормотал Сундуков, тоскуя о мировом эфире.

Жена, глядя в упор на его расползающееся лицо, произнесла раздельно и внятно:

—Ты —придурок! Ты хоть понимаешь, что ты придурок? Придурок, понимаешь?! —слово проговаривалось с болезненным наслаждением человека, выдавливающего гнойник. Сундукова от этого голоса тошнило.

“Слава богу, кажется, собирается уходить, —подумал Сундуков. —Причесана, подкрашена… Возможно даже, вне дома, тронутое холодком улиц, ее лицо кому-то может еще показаться привлекательным. Только не мне. Мне она напоминает женоподобную куклу, героиню неприятной полузабытой сказки… Может быть, Гофман?”

— В какой канаве ты провел ночь на этот раз, придурок?

—Почему в канаве? —с некоторым вызовом сказал Сундуков. -Могла бы для разнообразия предположить, что я провел ночь с женщиной…

—Ты? С женщиной? —изумилась жена. —Это оригинально! Но я даже вообразить не могу ту идиотку, которая…

Судуков смирился. Он тоже не мог вообразить. Что да, то да.

—Посмотри на свою рожу! —посоветовала жена. —Ты уже становишься похожим на своих покойников. На семью-то тебе плевать, это понятно, так хоть о себе подумай. Сдохнешь ведь однажды, придурок!

“Ишь ты, о себе… —Сундуков вспомнил утренние чаепития наспех, зубную боль пробуждений, евангельские чтения на радио. —Сказано же: “неужто своими заботами сумеете вы продлить себе жизнь хоть на час?…”.

—И не то жалко, что сдохнешь, —резюмировала жена, —а на что хоронить?.. Гуренки полмиллиона в последний раз требуют. Дальше —суд. У тебя есть деньги? —вопрос прозвучал уже из коридора, где она надевала плащ. —По-хорошему, надо бы, чтобы ты попал под суд… Таких отцов надо судить! А еще лучше —кастрировать заранее, пока они не успели наплодить себе подобных… Я ушла. Жрать захочешь —разогрей картошку. А вообще подумай, хорошенько подумай, что будет дальше!..

“Дальше? — удивился Сундуков. — Но что такого может быть дальше?”

Он наконец остался один. Даже кожей он чувствовал, как его окружает особенная ликующая пустота. Одиночество стало теперь роскошью гораздо большей, нежели человеческое общение. Но Сундуков понял, что и на этот раз не сумеет насладиться этой роскошью, потому что в поту и тревоге будет искать сигареты.

Он обшарил карманы всех курток и пиджаков, включая особый летний, надевавшийся для дачных рейдов, пахнущий потом и бесплодной землей. Он чувствовал себя старым и грязным как этот пиджак. Внутренним взором он видел смертельно желтые бляшки в сосудах изношенного сердца и пугался до дрожи. Но сигарета сильнее смерти, и он не оставлял надежд. Сундуков перерыл письменный стол сына (ведь не может быть, чтобы негодяй не курил!), он взбаламучивал пену чужих секретов, нисколько в них не вникая, отбрасывая в сторону все, что казалось ему хламом, и набрел-таки на коллекцию сигаретных пачек —абсолютно пустых. Они даже пахли не табаком, а сырым асфальтом. “Это ошеломительно”, —тупо подвел итог Сундуков, давя в ладони жесткую коробочку “Кента”. Раскопки он продолжал просто по инерции. Поиски завершились сюрпризом. В нижнем ящике под растрепанными журналами обнаружилась толстая и роскошная книга в “супере”. Название ее ошарашило Сундукова и заставило забыть о себе. Эта штучка была посильнее “Фауста” Гете, а, может быть, и фаустпатрона тоже. Она называлась “Как увеличить размер полового члена”. Труд был солидный, объемлющий историю предмета со времен фараонов и снабженный массой дотошных красочных иллюстраций. Сундуков ужаснулся, представив, как, в придачу к огромным ушным раковинам, сыну удается обзавестись еще одной выдающейся частью тела. И хотя не вполне было ясно, какой катастрофой может это обернуться в практической жизни, его эстетическое чувство взбунтовалось.

Однако тут же Сундуков опомнился и с негодованием возразил сам себе, что дело не в эстетике —просто подобной макулатуре не место в столе подростка. “В былое время, сказал он, —ты и помыслить бы не смел, что такая книга вообще может существовать в природе!” Он неуверенно посмотрел на грозный фолиант, будто надеясь, что тот все-таки растает как мираж или обратится в какое-нибудь легкое чтение из серии “Тебе в дорогу, романтик”. Как отец он, наверное, обязан принять некие соответствующие меры, исполнить какой-то педагогический трюк, но ограничился тем, что отправил книгу на антресоли. Туда постепенно попадало все, что уходило из жизни, —счастливые фотографии молодости, старые наивные письма, запиленные пластинки, грамоты за добросовестный труд. Сундуков машинально отряхнул ладони, как человек, закончивший трудную работу, бесцельно прошелся по комнате. Он не умел жить без сигарет. Он включил телевизор, тут же о нем забыв, и даже вздрогнул, когда включился экран, а на экране обозначился некий молодой человек с упрямой светлой челкой и недобрыми глазами. Он выглядел настолько реальным, что, казалось, еще секунда и он вылупится из телевизора, как цыпленок из яйца. Сундукову сделалось совсем плохо.

А молодой человек вдруг простер к нему цепкую руку, в которой была зажата какая-то гадость, и зловеще проговорил:

—На помойке возле детсада, —губы его страдальчески искривились, —найдена вот эта жуткая кость. Большая белая кость с клочьями фиолетового мяса!.. Чья это кость? Сейчас этого уже не скажет никто!

Смятение достигло предела. Горло Сундукова перехватила сухая волчья тоска. Казалось, выгляни он сейчас в окно и взору представится голая пустошь, усеянная большими белыми костями. И никто на свете не скажет, чьи это кости.

Ничего страшного, подумал он, обращусь к соседям. Раз они швыряются такими чудесными яблоками, сигареты для них и подавно не проблема. Обращусь. Митрохин меня отшил, и эти отошьют, ничего страшного. А потом пойду и повешусь на батарее парового отопления.

Гущин вломился в кабинет как загнанный мамонт. Едва переведя дух, он прямо с порога прогремел: “У тебя по тому, резецированному, все готово?” и рухнул на стул.

—Заканчиваем, —кротко сказал Сундуков, отводя воспаленный глаз от окуляра микроскопа.

Работа у него шла туго. Сундукова неотступно преследовало наваждение —полмиллиона. Все было —полмиллиона. Он с этой цифрой ложился и с нею же вставал. Любой паршивый лимон на прилавке неизбежно распадался в его глазах на два пол-лимона. Звезд на небе было точно —полмиллиона. И даже грошовая сдача в табачном ларьке вызванивала те же полмиллиона. Об этой цифре с великолепным равнодушием недееспособного ежедневно напоминал сын. Во сне являлся алчный призрак Гуренко, страшно, как ржавой цепью, гремящий нулями. Сон внезапно обрывался, и, таращась в

темноту, Сундуков вдруг начинал лихорадочно бормотать что-то вроде: “Все нормально… Мои родители были простыми служащими… Я сам не был, не привлекался… Все нормально…”. Он стал остерегаться пить водку.

Работал он кое-как, путал бумаги и, в довершение всего, потерял последние приличные ножницы, чем привел Гущина в исступление —оставив свои обыкновенные придирки к Светлане, тот целиком переключился на Сундукова.

—Заканчиваешь, значит? —подозрительно спросил Гущин, раскачиваясь на стуле, который под его грузным телом трещал как погибающий корабль.

— Ага, — успокоил Сундуков. — Вот, Светлана набело печатает…

Светлана действительно щелкала по клавишам машинки изящным брезгливым пальчиком. Печатая протокол, она хладнокровно игнорировала непонятные ей слова, и от этого документ постепенно приобретал тревожную интонацию шифровки.

—Поздравляю, —уничтожающе сказал Гущин. —Молодежь начала трудиться. Конец света.

Эту невольную идиому Светлана поняла как приказ и немедленно остановила работу. Гущин повернулся к Сундукову и доверительно заметил:

—Ну и дурак, что заканчиваешь. На этом случае, пользуясь отсутствием Аристарха, Василиск собирается организовать показательный процесс. Чтобы было понятно, кто в доме хозяин. На разборе летальности влетит всем —и хирургам, и анестезиологам, а, когда мы зачитаем Светин беловик, то и нам. На криминал, конечно, не тянет, но у калифа всего час, чтобы самоутвердиться… Сам знаешь, какая это будет тошнота… Увы, это было правдой —Аристарх Маркович укатил в Москву на конференцию, и страшная ответственность за все обрушилась на хрупкие плечи Василиска. Но Василиск не боялся ответственности. Он боялся, что за отпущенные ему судьбой семьдесят два часа ктонибудь не успеет заметить, как он не боялся, и решил навести на вверенном участке великую панику. Он до скрипа выбрил синее лицо, стиснул губы, затянул галстук и вылил на себя смертельную дозу дезодоранта. После таких процедур он сделался опасен, как берсерк.

Первыми должны пасть хирурги, затем патанатомы. Причем Сундукова планировалось уволить вчистую — по печальному совпадению именно в эти дни подоспела бумага из вытрезвителя. Василиск даже начертил для памяти табличку, куда вписал своих врагов. Все они должны были в эти три дня пострадать.

Впрочем, он не забыл и о положительных эмоциях. На втором часу правления в голову ему пришла мысль пустить в строй новую прачечную —пустить с шиком, с выстриганием алой ленточки, с торжественным собранием и участием представителя церкви. К прачечной еще не подвели ни воды, ни электричества, но в воспаленном мозгу Василиска

недостаток освещения и воды чудесным образом компенсировался освящением водой святою.

— …так что, — назидательно сказал Гущин, — еще три дня работаем на износ, то есть спустя рукава… хронически не успеваем… Без нас разборку не устроишь, а хирургов мне жалко. Не настолько они грешны, чтобы отдавать их на съедение Василиску.

—Тебе виднее, ты —босс, —согласился Сундуков. -Патанатомов вроде меня тебе, конечно, не жалко…

— Вроде тебя — ни капли, — уничтожающе отрезал Гущин.

Светлана вздохнула и посмотрела в окно.

— Вот-вот и весна! — сказала она.

Сундуков выглянул во двор, увидел прозрачные кусты и хилую траву на газоне.

— Да ведь уже весна, — недоуменно заметил он.

—Не-е-ет, —мечтательно протянула Света. —Весна —это когда открытые платья и сирень… Взгляд ее затуманился -она увидела сейчас что-то заветное, какое-то свое место, где пляшут и поют, но где явно не было места ни Сундукову, ни Гущину. Сундуков невольно засмотрелся на ее юное лицо, потом опустил глаза и увидел две чудесные девичьи коленки -гладкие, идеально симметричные, облитые матовым нейлоновым глянцем, с аккуратными ложбинками по бокам —коленки настолько совершенные, что Сундукову опять захотелось пойти и повеситься на батарее парового отопления.

—И вообще, —заявил неожиданно Гущин. —На твоем месте я бы взял больничный… Вопервых, ты который день не в себе и мне противно на тебя смотреть, а, во-вторых… Вовторых -на всякий пожарный! —последние слова он произнес с особым нажимом, сверкнув страшными глазами.

—Да Алексей Алексеевич просто влюбился! —высказала догадку Светлана, довольно непоследовательно пояснив: — Весна ведь!

—Влюбился —как же! —буркнул Гущин. —В кого ему влюбляться? Знаю я его круг общения… Разве что в тебя, Светка? — он захохотал. Сундуков страдальчески посмотрел на коллегу и кисло сказал:

— Остряк…

После чего встал, демонстративно сбросил белый халат, напялил куртку и, не прощаясь, направился к выходу.

— Куда? — грозно сказал Гущин.

— А на больничный, — с вызовом ответил Сундуков и захлопнул за собой дверь.

Гущин задумчиво поскреб бороду и сказал как бы в никуда:

—Вот будет дело, если он и вправду в тебя втюрился, а? Весна ведь. Такие случаи сплошь и рядом… Я этого дурдома не переживу! Света фыркнула, лениво запустила руку в дамскую сумочку, извлекла, было, оттуда помаду и зеркальце, но вдруг на секунду замерла, поморщилась и швырнула все обратно.

— Как вы все мне надоели! — с чувством сказала она. - Потрошители!

Носик вверх, сумочка через плечо —и она тоже вылетела за дверь, тонкая и неудержимая как стрела. Гущин посидел в опустевших владениях, что-то так и эдак прикидывая в уме, потом поднялся и с минуту сумрачно наблюдал свое кудлатое отражение в стекле книжного шкафа.

—Послал бог сотрудничков! —с отвращением сказал он то ли отражению, то ли шкафу. -Опера! “Мимоза и потрошители”. Действие переносится в сад… Задевая стулья и ворча, Гущин покинул кабинет, на ходу выдернув из машинки незаконченный протокол. Читать его он не стал —просто смял в комок и бросил в мусорную корзину. Замок запер тщательно, на два оборота. На крыльце Гущин задержался, принюхиваясь к апрельскому воздуху, в котором причудливо мешались запахи разворошенной земли, древесной коры, бензинового выхлопа и дезинфекции. Из-за забора доносился равномерный шум машин. Вялые сизые облака ползли по небу.

Гущин дышал и обдумывал дерзкую комбинацию. В ближайшие полчаса сотрудники больничной администрации должны были собраться на торжественное открытие прачечной. За это время он намеревался пройтись по опустевшим кабинетам и украсть все деревянные линейки.

По мнению Гущина, именно деревянная канцелярская линейка являлась идеальным материалом для обшивки старинных парусников, выполненных в масштабе 1:100. Она была прочна, суха и упруга. Разделенная на узкие ровные полоски, она без помех ложилась на прихотливый изгиб шпангоута и под ловкими руками Гущина превращалась в пузатый и гордый корабельный борт. Да, по вечерам, возвращаясь в свою холостяцкую берлогу, Гущин сбрасывал маску главного специалиста и родственника двоюродного думца и обнаруживал свое истинное лицо —лицо корабела и пирата. В его доме пахло стружкой и кипящей смолой. Со свирепым блеском в глазах, в распахнутой на волосатой груди рубахе он резал, шлифовал, клеил и вил такелаж. Над ним громоздились корпуса каравелл и вздымались белоснежные паруса. Призраки отчаянных мореходов толпились за спиной и, по очереди заглядывая через плечо, звали прочь от этой земли.

К полуночи их зов делался особенно настойчив. Гущин встряхивал головой и дико таращился в окно —за стеклом, покрытым брызгами, сиял Южный Крест, и, светя парусами, шли каравеллы, галеоны, пинассы, и черная волна била в их бока. Гущин выбегал на балкон, раздувал ноздри, вдыхал острый запах ветра и всматривался в безбрежные дали, угадывая в темноте очертания заветного острова, где золота несчитано,

вина не меряно, где не знают слова “завтра”, где пляшут и поют… Но пришли тяжелые времена —линейки вздорожали, а деньги, напротив, подешевели —и тогда Гущин ударился в морской разбой. Он тащил драгоценное дерево, где только мог —в гостях, в конторах и даже в кабинетах у начальства. На любых собраниях Гущин непременно поднимал вопрос о канцелярских принадлежностях и с таким жаром настаивал на снабжении всех служб линейками, что всем делалось не по себе. А Гущин уже всерьез подумывал, не пора ли ограбить небольшой писчебумажный магазин. Его горячие проповеди произвели некоторое впечатление даже на Аристарха Марковича, который дал наконец распоряжение о закупке канцтоваров. Узнав об этом, Гущин утратил покой. Сегодня на нем был пиджак с особенно большими карманами. Предусмотрительно расстегнув на нем все пуговицы, Гущин решительным шагом отправился в контору. Навстречу ему попадались группки медработников, которые двигались, как хотелось думать, в сторону новорожденной прачечной, но их малочисленность и неорганизованность настораживали. Прибыв на место, Гущин понял, что оправдываются его худшие опасения —конторские торчали в кабинетах, никуда не собирались и пили чай с конфетами. От бессилия Гущин устроил скандал, грубо потребовав зарплату, десять линеек и калькулятор. Взамен ему предложили стакан чаю с конфетой. Взбешенный, он прямо поинтересовался, когда все пойдут на прачечную. Ему ответили, что никогда, цинично сославшись на загруженность. Полностью утратив душевное равновесие, Гущин вылетел в коридор, где наткнулся на профорга Зою. Выслушав маловразумительные упреки патанатома, Зоя загадочно улыбнулась, повисла у Гущина на руке и повела в нужном направлении, подталкивая пышной грудью —нежно, но настойчиво. Гущин опомнился уже на улице, поняв, что ведут его именно на прачечную, где линеек никогда не было. Он попытался освободиться, но Зоя эту попытку пресекла, убеждая Гущина, что он-то никак не может уклониться от мероприятия, потому что люди с таким авторитетом, с такой комплекцией, с такой бородой вообще не имеют права уклоняться от мероприятий. Но тут из-за угла вприпрыжку выскочил Василиск, накрахмаленный до такой твердости, что напоминал брикет лучшего пломбира. Глаза его, против обыкновения, не разбегались по сторонам, а были как бы привязаны к вертикальной складке между бровями. В неподвижном состоянии они смотрели столь пугающе, что Зоя немедленно отпустила запарившегося Гущина, стерла с лица игривую улыбку и превратилась в овечку.

—Плохо народ собирается, Василий Сергеевич, —сокрушенно призналась она, хлопая ресницами.

—Надо собрать, —отрывисто сказал Василиск, фокусируя взгляд над Зоиной головой, гдето среди унылых, тянущихся как кишки облаков.

—Будет сделано, Василий Сергеевич, —страстно сказала Зоя и, потоптавшись из деликатности, исчезла. Гущин расправил плечи, выпятил живот и встряхнул головой -освободившись от Зоиного внимания, он чувствовал почти физическое облегчение —как лошадь, с которой сняли переметную суму. Мысли его снова повернули в сторону малого судостроения.

Замороженный Василиск его не смущал — Гущин не признал бы Василиска за начальство даже в мундире генералиссимуса.

—Теперь, что ж —откладывается мероприятие? —с величайшим неудовольствием поинтересовался он. Василиск вздрогнул и обмяк. Глаза его, утратив фиксацию, перемешались как шарики в детском биллиарде. Виновато ухмыльнувшись, он быстро оглянулся на все четыре стороны и объяснил:

—Батюшка подводит… Обещал быть, а сам задерживается. Корреспондент приехал, торопит, говорит, может, так начнем? Да без батюшки какой же резонанс? Гущин слушал, презрительно выпятив губу. Его фундаментальная фигура, преисполненная скепсиса, увенчанная роскошной волосяной порослью, была похожа на памятник какому-нибудь вульгарному марксисту.

—Сейчас без Бога никуда, —убежденно сказал Василиск и, наморщив лоб, радостно вспомнил: — Причастившись святых таинств…

— Таинств! — передразнил Гущин. — Ты бы раньше, на партсобрании… Причастили бы тебя…

— То раньше, а то теперь, — пояснил Василиск. — Сказано же - время разбрасывать камни и время собирать…

— А партбилет-то хранишь, небось? — ехидно поинтересовался Гущин. — Вдруг опять камни разбрасывать?

—А что партбилет? —обиделся Василиск. —Я своих убеждений не стыжусь. Подлянок не делал, работал как все… от души! Между прочим, Иваныч, —сказал он, плавно соскальзывая на деловой озабоченный тон, —может, это, Сундукова уволить? Вот теперь на него из вытрезвителя бумага пришла. Что ж, и дальше будем миндальничать?

—Во-первых, —раздувая ноздри, категорически заявил Гущин, —Сундуков ушел на больничный, а работника, находящегося на больничном листе, уволить нельзя. А, вовторых, я, что, буду пахать один, как папа Карло? Вы, что, хотите завалить морг трупами? При нашем-то холодильнике? Родственники через раз отказываются хоронить! У нас уже сейчас два невостребованных покойника —решайте что-нибудь!.. В-третьих, Светлану Антоновну кто мне подсунул? Это же балласт! Мне мужика надо —с мускулами! Потрошителя!

—Мы —люди маленькие, —смиренно поведал Василиск. —Нам что скажут… Светлану Антоновну к живым опасно, и Аристарх Маркович тут по-человечески прав! Первая заповедь —не навреди!.. Ну а с вашим Сундуковым, однозначно, разбираться надо. Еще проверим, кто ему больничный дал! Установим, в крайнем случае, нарушение режима -хлесь- хлесь и в дамки! Незаменимых нет, —он облизнулся и подмигнул Гущину. Патологоанатом испугался — Василиск опять перехватывал инициативу.

— Ты погоди, Василий Сергеич, — пробормотал он. — Тут, на самом деле, разобраться надо. Правильно, Сундуков пьет. А как не пить, когда смотрим, можно сказать, непосредственно смерти в лицо! Работа такая. А потом, это… кризис у него… он, это… влюбился человек!

Безысходная страсть! Войти в положение надо —по-мужски! Василиск слабину чуял безошибочно — он твердел и распрямлялся на глазах.

— Мало ли, кто в кого влюбился, — сказал он с уклончивым выражением на лице.

—Ну, так ведь тут вся и штука —в кого! —горячась, воскликнул Гущин. —Он ведь как раз в Светлану Антоновну и влюбился! Василиск широко разинул рот и с восхищением уставился на патанатома.

— Капитально! — только и смог вымолвить он.

Внезапно открывшееся обстоятельство придавало делу восхитительный пикантный аромат. Получалось, бестолковый Сундуков влип в такую историю, что теперь его могла настичь кара куда более высшего порядка, нежели банальное увольнение. Его ждали темницы Аида и молнии Зевеса. Гурман интриги и рыцарь субординации, Василиск понял, что не вправе путаться под ногами у Судьбы. От избытка чувств он похлопал Гущина по плечам, высоко подпрыгнул и радостными зигзагами устремился к административному корпусу.

“И чего это я такое наболтал? —сконфуженно подумал Гущин. -Это ведь черт знает что -хуже Таисии! А все от внезапности —Василиск, он капитально землю роет, след берет как сука, -он вспомнил о Сундукове и сердито дернул себя за бороду. -Но Леха совсем сдал! Который день —ни слова теплого и ни грамма даже! А вдруг он, и в самом деле… бес в ребро, а?!”

По кромке кухонного стола бежал таракан. Он был деловит и отвратителен, как чиновник с особыми полномочиями. Убить его Флягин был не в силах. Именно в таких мелочах проверяется характер, с удовлетворением подумал он, и вовсе не надо ходить для этого в разведку.

Отсутствие характера не особенно тяготило Флягина —он знал, что в жизни существуют тысячи вещей куда более важных и приятных, чем характер. Сегодня его беспокоило отсутствие еды.

— Еды нет! — строго сказал он таракану, и тот застыл, задумавшись и сделав неопределенный знак усами.

— Задумаешься, брат! —меняя гнев на милость, посочувствовал ему Флягин. —Еды нет, по счетам не выплачено, жена —уже вторая —ушла! Хроническое безденежье! Ты, конечно, спросишь, почему?

Однако гость спрашивать не стал, а мгновенно, как ртутная капля, съехал по ножке стола на пол и побежал через кухню к раковине, где кисла гора немытой посуды.

—А я тебе скажу —почему! —запальчиво крикнул вслед таракану Флягин. —Потому что они поступают не по-джентльменски —вот почему! Насекомое скрылось в таинственных изгибах сливной трубы, и Флягин остался как бы в одиночестве, но монолог продолжил, с удовольствием прислушиваясь к звучанию собственного голоса, —это немного скрашивало голод.

— Я всегда играл по их правилам — вступал в их пионеры, комсомольцы, играл в волейбол, ходил на демонстрации и субботники… Я ездил в их стройотряды, платил все взносы и голосовал “за”. И честно ли после стольких лет безупречной службы закрывать завод и реставрировать капитализм? О таких вещах порядочные люди предупреждают заранее, чтобы было время наворовать первоначальный капитал! Теперь они опять при деле, а инженер Флягин… Кому нужен инженер Флягин?! Интересный вопрос завис в воздухе и растворился в оглушительном телефонном звоне. Флягин нехотя снял трубку и повторил свою фамилию —уже не столь уверенно, потому что с некоторых пор телефонные звонки непременно обозначали неприятность.

— Ты мне нужен! — выпалили в трубку, и, пока Флягин переваривал этот диковинный факт востребованности инженера Флягина, Сундуков на другом конце провода силился утрамбовать в одну фразу все свои невзгоды и чаянья —давно не виделись, дома —ад, положение катастрофическое, “Спартак” —дерьмо, сын поднялся с одноклассником Гуренко на чердак, позарез нужны деньги и прочее. Флягин из всего этого понял, что Сундуков предлагает встретиться, и легко согласился, ведь, в самом деле, давно не виделись, и, кроме того, появлялась надежда, что Леха придумает, где пожрать. Они договорились через час у “Букиниста”, и Флягин, воспрянув духом и насвистывая, приступил к переодеванию. Но тут снова затрещал телефон. Флягин снял трубку и услышал хрипатый голос тестя.

—Что, гад, добился? —злорадно осведомился тесть. —Вторую жену вытолкал на мороз? Или какая она там у тебя, может, десятая? Флягин не стал придираться к абсурдной метеорологии и очень приблизительной математике.

— Лена у вас? — порывисто воскликнул он, пытаясь придать голосу интонации радостной тревоги. — Борис Игнатьич! А я терзаюсь — где, что? Представьте, места себе не нахожу…

—Я еще на свадьбе раскусил, что ты за фрукт! —похвастался тесть, игнорируя все флягинские старания.

—Что ж ты так долго молчал, старик! —глубоким взволнованным басом продекламировал Флягин.

—А ты посмейся, посмейся, многоженец! —прохрипел тесть. -Я тебя посмешу! Тунеядец! Я тебе устрою —за сто первый километр… —Он перевел дух и закричал, изливая душу: Тянут пенсию с меня! Ты ее заработай —путом и кровью! В песках Туркестана, в снегах Восточно-Сибирского округа!.. Заработай, а потом тяни!

Ничего нового в этих парадоксах уже не было, а потому Флягин просто убрал трубку от уха и, скучая, уставился на большое настенное зеркало. Зеркало явило ему смуглого

черноволосого красавца с хорошо развитыми грудными мышцами и плоским животом. Отдельные морщины на физиономии, по мнению Флягина, лишь добавляли ему мужественности и шарма. “Нет, Флягин, -сказал он себе. —Женитьба —это ошибка. Хоть вторая, хоть десятая. Неужели красивый и крепкий мужчина, —он кивнул на зеркало, —не нашел бы себе женщину на ночь? Нужно смотреть правде в глаза —нашел бы непременно. Так зачем этот цирк? А затем, что у тебя, Флягин, нет характера, и любой вьет из тебя веревки…” Трубка подозрительно затихла. Флягин поспешно прижал ее к уху.

— А? Не слышу! — закричал далекий тесть. — Что ты мне скажешь?

Флягин откашлялся и сказал наудачу:

— Борис Игнатьич, должен вам признаться, что, в сущности, я человек положительный, патриот и гражданин, интересы семьи для меня священны…

— Ты мне мозги не пудри! — завопил тесть. — Ишь, хлюст! В общем, даю тебе неделю сроку, а там увидишь, что я с тобой сделаю!

Он даже не попрощался. Флягин постоял в раздумьи, гадая, на какой гражданский подвиг выделена ему неделя сроку, но опять зазвонил телефон.

Флягин снял трубку и с ужасом узнал голос своей первой жены.

—Это я, —проговорила она торопливо, явно тяготясь общением. —Я понимаю, тебе, кобелю, не до нас… Но девочки-то в чем виноваты? Они не могут бесконечно ютиться на маминой жилплощади. Ты обещал решить с квартирой… Я устала ждать… мы все устали…

— Как девочки — здоровы? — деловито поинтересовался Флягин.

Жена несколько секунд молчала.

— Ну ты и сволочь, — сказала она безнадежно и отключилась.

Флягин сочувственно посмотрел на поникшее свое отражение.

—Не горюй! —сказал он ему. —К тебе это не относится. Ты молод, красив и устремлен в будущее. И вообще, скоро отключат телефон, и мы будем избавлены от заочных оскорблений. Кто пожелает нанести нам оскорбление —вынужден будет бросать его непосредственно нам в лицо!

Он подозрительно покосился на телефон. Но телефон замолчал окончательно. Флягин быстро оделся, улыбнулся зеркалу и покинул квартиру. Он легким шагом спустился по сумрачной лестнице, ощупью пробрался через сырой и темный подъезд, распахнул входную скрипучую дверь и — ослеп.

Горячее ослепительное утро кочевало над городом. В сверкающем ореоле струй торжественно катились вдоль мостовых поливальные машины. С размякшего асфальта взмывали в воздух голуби, грохоча как петарды. Самый последний домосед гладил, чертыхаясь, рубашку и выбегал на проспект —поливать тротуары, жадно вслушиваясь вбормотанье молодой листвы. Пронзительный воробьиный свист ввинчивался в синеву. Начинался май.

—…в такой день хорошо умереть, —мечтательно сказал Сундуков вместо приветствия. -Но… без этих… скорби и погребения! Превратиться во вспышку света —р-раз и нет тебя! А? — он посмотрел на Флягина прищуренным от солнца глазом. Флягин ничего не ответил, потому что тут же отвлекся на девушку в розовом платье. Тонкая нежная ткань льнула к ее телу как паутина. Мотнув головой, Флягин удовлетворенно сказал:

—Вот черт побери! Смуглая леди… И еще в газетах кричат, что их насилуют! Как же их не насиловать? В таких одеждах…

Сундуков запоздало оглянулся, но девушки, которую хотелось бы изнасиловать, не увидел, и это рассердило его.

—Сколько я тебя знаю —ты все об том же… —сказал он. -Ему о жизни и смерти, а он о бабах! Ты меня хоть слушаешь?

—Слушаю, слушаю… —меланхолически откликнулся Флягин. -Вспышка слева, вспышка справа… Но это, брат… Зачем тебе непременно вспышка? Сказал бы —как мыльный пузырь — бац и нету! Скромно, но достойно. А так — дети будут пугаться… животные…

Сундуков нахмурился, подумал и неохотно согласился.

— Ну, хорошо, пускай — дети… Но, в принципе…

Флягин пожал плечами.

—Да я-то, честно говоря, еще пожил бы… С нашим удовольствием! Сейчас столько длинноногих развелось —уму непостижимо! Живи, так сказать, полной грудью… Наличных, наличных нету, брат! Про наличные он заикнулся не без задней мысли, хотя настроение начинало портиться и у него. При взгляде на Сундукова гасли надежды на самый легкий завтрак —эти пегие волосы, эти мутные глаза, штаны из древнего вельвета —друг детства был похож на отверженного поэта, живущего исключительно в мире грез. Эдак он еще сам попросит у меня взаймы, подумал Флягин. Но Сундуков развил тему денег в неожиданном направлении —он застенчиво признался, что хотел бы заняться с Флягиным каким-нибудь бизнесом — например, возить из столицы японский смех.

—Я почему тебе предлагаю, —простодушно объяснил он. -Практически, кроме тебя и Гущина, я теперь никого не знаю. Но Гущин — специалист, он свое дело любит — не то что я, и он не согласится ни за какие коврижки… Флягин, окончательно похоронивший гастрономические надежды, заметно поскучнел.

—Бизнесом? —сказал он брюзгливо. —Ты глуп. Тебя обдерут как липку, у тебя уведут чемодан, тебя прибьют в подземном переходе, опишут квартиру. Сейчас заниматься выгодно черным бизнесом, —добавил он авторитетно. —Оружие, наркотики… Только кто тебя в этот бизнес возьмет? О! —воскликнул он, внезапно оживляясь. —Тебе нужно к Витамину! Вот он могет… Помнишь, как он в седьмом классе меня с марками надул?.. Кстати! У него, наверно, и пожрать можно…

— Витамин? — открыл рот Сундуков. — Сто лет его не видел. Он, что — гангстер? А где он сейчас живет?

— Да все там же. В нашем старом доме.

Окрыленный идеей, Флягин схватил приятеля за локоть и куда-то потащил, рассуждая на ходу:

—Чтоб не с пустыми руками… Сейчас в “Гастроном” заглянем —там у меня знакомая продавщица… Если ее смена —даст, думаю, флакон —в знак отлетевшей любви… Ведь любовь, это такая, брат, вещь — она не умирает…

Давно не посещавший магазины Сундуков неожиданно сошел в “Гастрономе” с ума. У каждого прилавка он громко объявлял, что месяцами не получает зарплату и придирался к ценам. Продавщицы пугались его дикого голубого глаза и беспокойно озирались, пока не подворачивался спокойный и симпатичный Флягин, который предупредительно говорил: “Никаких проблем, я за ним присматриваю”.

—Во, гляди, сельдь! Ошеломительно! —вопил на весь магазин Сундуков. —Вот это сельдь! А говядина!!! Говядина, гляди, в полтора раза дешевле! С чем это связано, а?

—Ну что тебе сказать, —отвечал Флягин, стараясь на говядину не смотреть. —Корову легче поймать. Во-первых, не в пучинах, а во-вторых, не такая скользкая.

Продавщицы облегченно и даже кокетливо улыбались, а Сундуков бежал вдоль прилавка, неудержимый как пес на прогулке.

—А вот! Нет, ты гляди, гляди! Колбаса! Смотри, сколько нулей! Не колбаса, а лунный камень! Странно, что так просто лежит, не на бархате… Но стекло, наверное, бронированное?

—Обязательно бронированное, —подтверждал Флягин, глотая предательскую слюну и выискивая взглядом знакомую продавщицу, а Сундуков уже мчался дальше, трагически хохоча над куском ветчины и цепенея над кругом голландского сыра.

Пока он лицедействовал, Флягин тихо и незаметно улетучился и так же тихо вернулся с пакетом, в котором было пол-литра водки и шесть бутылок бледного пива. Сундуков, узрев столь веское доказательство бессмертия любви, пережил что-то вроде катарсиса и покинул “Гастроном” уже без шума, с просветленной душой. Обдуваемые теплым ветром, они вышли на городскую площадь. В центре ее стоял, упираясь в сверкающие небеса,

памятник Вождю. Новая, неокрепшая пока, власть не рисковала тягаться с ним, тем более, что горожане почти не замечали монумента —он был так велик, что целиком не умещался в глазу. На фоне гранитного подножья фотографировались на память безобидные молодожены, а по праздникам к нему сходились пенсионеры с красными флагами. Собравшись вместе, они делались суровыми и подозрительными, как группа “Интуриста”. Гулять мимо них было неуютно и стыдно.

—Во —стоят! —бесстрастно отметил Флягин, рассматривая возбужденную, плохо одетую толпу, на фоне которой красные флаги и декоративная зелень офицерских мундиров казались особенно яркими. —Все на борьбу с Деникиным! Конечно, сейчас им скучно и тяжело, но, может быть, потом они будут вознаграждены —в стенах горкомов они преломят хлеб и испьют вина…

— Ты веришь, что коммунисты вернутся? — деловито спросил Сундуков.

— Вполне возможно, — солидно заключил Флягин. — Все дело в доверии народа.

Он кивнул на краснокирпичную стену библиотеки, оклеенную предвыборными листовками кандидатов. На фотографиях у потенциальных властителей были живые глаза и свежие щеки. У иных подбородок украшала восхитительная ямочка. Они были похожи на добрых и богатых родственников из индийских кинофильмов.

—Прилепить на стенку свою физиономию, —сказал Флягин, -каждый может. Ты должен —я не знаю —на руках ходить, надувать презервативы и петь “Кукарачу”! Доверие народа

-это не хухры-мухры! Его надо заслужить! То, что ты, видишь ли, умный и толстый, ни на кого не действует. Работать надо! Неизвестно, собирались ли счастливые обладатели ямочек и в самом деле оправдывать доверие исполнением “Кукарачи”, но они не сидели сложа руки. Как раз сегодня напротив Вождя серьезные и трезвые плотники сколачивали внушительнных размеров помост, на котором залетные мастера искусств в самое ближайшее время должны были поддержать новую неокрепшую власть песнопениями. Не у одного Флягина работала голова. Подойдя к памятнику, друзья попали в людской водоворот и невольно замедлили шаг. Сундуков молчал, напряженно о чем-то размышляя. Видимо, размышления были приятными, потому что подержанное ангельское лицо его приобрело крайне мечтательное выражение.

—Если они повысят мне зарплату, —вдруг торжественно объявил он, —прошу считать меня коммунистом! На него стали обращать внимание. Какая-то старушка, нянчившая в руках портрет Сталина, посмотрела на Сундукова откровенно неодобрительно. Сталин на портрете был молодой, с выхоленными усами. —Сынок ваш? —сочувственно спросил Флягин, кивая на портрет.

Старушка молча и свирепо размахнулась и ребром портрета звезданула замечтавшегося Сундукова в лоб. Он ахнул, согнулся и закрыл лицо руками. Под пальцами у него зашевелилась кровь. Майский день померк в глазах. Старушка что-то забормотала, вскрикивая и задыхаясь. Она бормотала, а к ней спешили соратники, угрожающе гудя и

сжимая в руках портреты. Струсивший Флягин подскочил к другу и потянул его в сторону. Ветераны удовлетворились первой кровью и быстро отстали. В маленьком скверике смущенный Флягин заботливо усадил Сундукова на свободную лавочку.

— Ну, Леха, ну! — приговаривал он, пытаясь всучить другу носовой платок. — Ну, что? Ты в порядке? Сундуков оторвал ладони от лица и ужаснулся. — Идиот! — простонал он. — Она, кажется, выбила мне глаз! Флягин с содроганием всмотрелся в обезображенное лицо товарища.

— Ну, глаз, глаз! — беспомощно сказал он. — Ну, что такое, в сущности, глаз?! —Идиот! —прошипел Сундуков, зажимая глаз платком. —Глаз, если хочешь знать, зеркало души!

—В твоем возрасте язык —зеркало души, —парировал Флягин, с отвращением чувствуя, что не в силах справиться с потоком панического балаганного юмора. —Ну-ка, высунь язык!

— Это ты высунь… — простонал Сундуков. — И оторви его на хрен! Трепло! Он убрал платок и несколько раз испуганно моргнул. Лицо его вдруг просветлело. — Подожди-подожди! — сказал он крепнущим голосом. — Кажется, вижу! Флягин живо наклонился и обследовал каждый сантиметр раненого лица с усердием

человека, от которого ровно ничего не зависит. — Она рассекла тебе бровь! — с облегчением сообщил он наконец. — Прижми пока платком

—чтобы кровь застыла в жилах! Вот старуха, а? Это не старуха, а тролль какой-то! Ты видел ее лицо? — Ты на свое посмотри, — мрачно сказал Сундуков. — Сам-то на кого похож? — На Феликса Круля, авантюриста! — самодовольно ответил Флягин. — На кого же еще? Сундуков тоскливо посмотрел на него свободным глазом и сказал с чувством: — Почему она не врезала тебе?! Мир вокруг опять приобрел краски, боль утихала, но теперь Сундукова терзала жгучая

обида. — Но почему? Почему не тебе?!

— Пойдем к Витамину, — уклонился от ответа Флягин. — Тебе надо вымыть рожу.

Витамин и в самом деле по-прежнему жил в старом доме на тихой улочке, которая, хотя и располагалась всего в двух шагах от главного проспекта, но казалась такой же далекой, как некоторое царство, некоторое государство из детских сказок. Сундуков, конечно, был мечтателен, но детство старался не вспоминать и в эту часть города не возвращаться. А там ничего, оказывается, и не изменилось. Запросто можно было представить, что двадцатый век так и не завернул на эту улочку. Двухэтажные красные домики, ладно сложенные еще в сонные царские времена, казалось, проспали все войны и революции и не собирались пробуждаться вовсе. Шаги редких прохожих звучали здесь сочно и отчетливо, как в пустой квартире. Гладь каждого вымытого стекла, каждый срез кирпича, каждый шов железной крыши, припудренной веселой солнечной ржавчиной, —все выделялось четко и ясно, запечатлевалось в памяти надолго, словно аккуратная гравюра золотом и пурпуром на розовой бумаге. И графитной черноты булыжник вдруг проступал сквозь раздавшийся асфальт, и равнодушный тяжеловоз с пушистым хвостом цокал по нему кованым копытом, направляясь к чугунной тумбе коновязи, похожей на солдата в каске…

— Слушай, Эдька, — пробормотал Сундуков, поддаваясь очарованию заповедной улочки. — Неужели мы когда-то были детьми?

— Меня другое волнует, — ответил, подумав, Флягин. — Неужели когда-то я все-таки стал взрослым?

Комната Витамина, или, официально говоря, Виталия Оплеухина, являла собой плачевное смешение временных пластов. Пузатый бабушкин комод, реликтовая этажерка из китайского бамбука соседствовали с мягкой мебелью из новой Варшавы. Ламповая радиола с огромной, как у рояля, откидной крышкой подмигивала ностальгическим зеленым глазом телевизору “Сони”, похожему на гладкий серый булыжник. Бронзовая трофейная пастушка стыдливо жмурилась на стопке эротических журналов. Разрозненные предметы туалета возникали в самых неожиданных местах. И все это великолепие множилось в потускневшей амальгаме настенного зеркала, за раму которого веером были заткнуты поздравительные открытки со скромными полевыми цветами и гордыми красными звездами. На полу стоял телефон из массивного черного эбонита. Телефон надрывался архаичным трамвайным звоном. Грузный и плешивый Витамин, чертыхаясь, опустился на колени и схватил черную трубку.

— Ну! Оплеухин! — нетерпеливо сообщил он.

На другом конце провода помолчали, а потом проговорили злобно, с растяжкой:

— Гнида, когда десять кусков отдашь?

— Ошиблись номером, — уверенно сказал Витамин.

—Я те ошибусь! —усмехнулся злобный собеседник. —Ты Когану должен, а он нам должен. Так что… — А вы кто такие? — Узнаешь, — пообещали Витамину. — В общем, завтра к тебе пацан зайдет… —Не отдам, —перебил Витамин. —Когану отдам, и то не сразу. А вам —хрен. Это у вас,

может, пацан. А я не пацан - первому встречному куски раздавать… — Отдашь, — сказал злодей. — А не отдашь — пеняй на себя… — И повесил трубку. “Сука Коган, — кисло подумал Витамин. — Подрезал на повороте, гад…” Он посмотрел в окно с такой ненавистью, словно именно там обретался негодяй Коган. Но

за окном были только два старых дерева, сараи и драный соседский кот. “Пеняй на себя! Пеняй на себя! На себя пеняй!..” —Витамин сорвался с места и заметался по комнате, распахивая в раздражении шкафы и разбрасывая вещи. “Переодеться-деньгипозвонить…” —он стянул через голову безразмерную линялую майку и очутился,

полуголый, перед зеркалом. Вид собственного жирного живота потряс его —это была гигантская, студенистая, осминожья плоть. — Мамаша! — заорал Витамин. — Сто раз говорил, умерьте картошку! Ч-черт! Мамаша возникла в дверях немедленно. Это была полная старуха с веселым румянцем на

щеках. — Интересно, — сказала она скептически. — Это какая же еда без картошки? — Я заплыл жиром! — прорычал Витамин, натягивая на плечи голубую рубашку. —Это у тебя от нервов, —проницательно заявила мать. —Ты никак не женишься, не

найдешь себе хорошую девушку —от этого нервы, а от этого полнеют. Я сама всю жизнь на нервах. Тебе нужно жениться!

— Ну что вы плетете! — завопил Витамин, прыгая на одной ноге в попытке надеть брюки. Крики его подействовали на мамашу самым умиротворяющим образом. Она облокотилась пухлым плечом о косяк двери, улыбнулась той улыбкой, от которой у Витамина действительно начинались “нервы”, и, кажется, настроилась на пространную беседу.

Не одолев второй штанины, Витамин обессиленно упал на диван и, хватая ртом воздух, посмотрел на мать злыми глазами.

— Ты послушай меня, — деловито сказала она. — Мать жизнь прожила… — При этих словах Витамин зашипел, как придавленная рогатиной змея, но мать, не моргнув глазом, продолжала: — Каждый человек должен жениться, даже врачи об этом говорят… Но мой сын вместо того, чтобы встречаться с хорошей девушкой, встречается черт знает с кем… Мне не нравятся все эти друзья, которые ходят в наш дом! Потому что это не друзья, а натуральные бандиты! Да-да, не сверкай на меня глазами! Бандиты! Ведь были же у тебя хорошие друзья, помнишь, во дворе у нас —Эдик Флягин, Леша Сундуков… Мерзавцы, конечно, но хорошие ребята…

— Вы бы, мамаша, еще царя Гороха вспомнили! — с досадой заметил Витамин, затягивая ремень на покоренных-таки брюках.

— Не твоих же проходимцев вспоминать! — парировала мамаша и тут же вспомнила: — А особенно этот… с носом… Как его, Коган твой… Вот этого я никогда не переваривала!.. Это - подлец! Витамин криво ухмыльнулся.

— То есть вы даже не знаете, мамаша, какой подлец! — кивнул он.

— Я знаю! — убежденно сказала мать. — Я даже знаю, как с такими подлецами нужно бороться…

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Витамин.

—Сейчас! —радостно откликнулась мать, вытерла ладони о полы расписанного цветами халата и извлекла из кармана газетную вырезку —карманы ее постоянно были набиты подобными вырезками. — Ты не читаешь газет, а в газетах пишут много интересного. И как бороться с твоим подлецом Коганом, между прочим, тоже пишут… Вот! Слушай! “Ваш дом посетили плохие люди. Их негативную информацию удаляют либо горящей свечой, либо влажной уборкой с мятой, чабрецом или зверобоем. А можно сделать еще проще: настоем этих трав смочить коврик перед порогом”…

Витамин болезненно поморщился и утомленно сказал:

— В общем, так, мамаша, собирайте скоренько чемодан и — в деревню, к тете Феодоре. Там сейчас рай —вишня цветет, одуванчики… и прочее. Час на сборы. Такси я вызову. Мать охнула и уронила листок на пол.

— Опять, значит! — прошептала она.

Витамин подошел к шкафу и, порывшись в пиджаках, достал пачку денег. Наморщив лоб, он отделил от нее часть и протянул матери.

— Вот, на расходы… На первое время… И давайте-давайте, не тяните резину, через два часа поезд… Едва мать вышла, Витамин быстро надел пиджак и достал из-под этажерки внушительных размеров “дипломат”, предназначавшийся для особенных случаев. В нем

хранилось чистое белье, некоторая сумма в долларах и пистолет. Пистолет был не совсем настоящий, но стрелял оглушительно.

Затем Витамин заказал по телефону такси и опять плюхнулся на диван. Он весь взмок, и у него дрожали руки. “Дипломат” из-под этажерки извлекался не впервые, и всегда как-то все благополучно рассасывалось, но сегодня перспектива превращения в ускользающего от погони зайца совершенно убивала Витамина. Хотелось на все плюнуть и напиться. “Годы, что ли? — с грустью подумал Витамин. — Слабею в коленках…”

Сидеть было неудобно —что-то твердое врезалось в зад. Витамин пошурил рукой —это оказалась книга в жесткой глянцевой обложке —”Путь слепого барса. Слово тибетского мудреца Дхогисына в переводе проф. магии Н. Е. Барышникова”. Сделав страдальческое лицо, Витамин перевернул несколько страниц. Нельзя сказать, что у Витамина имелась привычка в трудную минуту обращаться к книге. Такой привычки у него не было. Даже от братьев Вайнеров его бросало в сон уже на первой странице. Вдохновенье в книгах черпала мамаша, буквально засоряя квартиру трудами тибетских мудрецов и профессоров магии. Эти замысловатые и, видимо, дорогие книги бесили Витамина, подозревавшего, что именно из-за них в домашнем рационе доминирует картофель. Чтобы отвлечься и скоротать минуту, он решил теперь одним глазком взглянуть на эту галиматью. Книга, попавшая ему под зад, начиналась довольно меланхолическим заявлением, что жизнь есть сон. Витамину, не искушенному в популярной философии, мысль показалась яркой.

—Еще какой сон! —одобрительно пробормотал он. —Просто кошмар неопохмеленного! -и наладился читать дальше. Но дальше следовала уже полная ерунда. Неожиданно оказывалось, что и смерть есть сон. Все прочее, не попадавшее в сонную категорию, автор объявлял пустотой. Несчатья и страдания например. Правители, купцы, философы и вообще двуногие именовались призраками. Для призраков, которых одолели сон и пустота или какие-нибудь враждебные призраки, предлагался универсальный рецепт —смирение и ожидание. Фишка была в том, что всякий призрак недолговечен и рано или поздно рассасывается без следа. Такое утверждение звучало довольно двусмысленно, и особо нетерпеливым предлагался дополнительный вариант. “Другой путь, —писал автор, -обратиться к Слову, ибо лишь Слово наполняет призрак и меняет его сущность, прочее же -лишь сон. Обращение к Слову —спасение и испытание одновременно. Обращение к Слову требует беспрекословной Веры. Слово без Веры —ничто, подкрепленное ею —творит чудеса.

Пример: некий монах по имени Су бродил в дикой пустыне, когда из зарослей бамбука на него напала стая злобных обезьян, не замедливших начать бросаться каменьями и испражняться нечистотами на скромные одежды отшельника. Израненный и задыхающийся от зловония, монах Су не растерялся и с глубокой Верою трижды произнес про себя: “Я -Слон, я —ужасный, смертоносный Слон!”. Едва же он обратился к Слову, как мерзкие животные пришли в неописуемый ужас и обратились в бегство”. Витамин криво усмехнулся, выпятил нижнюю губу и уже собирался с презрением произнести “Ну и фигня!”, как в прихожей задребезжал дверной звонок. Витамин похолодел. “Уже! Заявились!” —с ужасом подумал он и встал. Было слышно, как беспокойная мамаша возится с входным замком. “Прибьют старушку!” —сообразил Витамин и чуть не взвыл от отчаянья. Он метнулся к “дипломату”, продолжая сжимать в потной ладони книгу.

Секунду он тупо разглядывал ее, а потом швырнул на диван. “Я —Слон, —с яростной тоской мысленно произнес он. —Я —ужасающий, смертоносный Слон!” -и решительно выхватил из чемоданчика ствол.

С бесполезным пистолетом в руке, тяжело дыша, он бросился к дверям, вслушиваясь в неразборчивое бормотание, доносившееся из прихожей. Неожиданно мамашин голос взял высокую ликующую ноту. Витамин остановился, поднял бровь и с сомнением посмотрел в черное дуло. “Вот будет номер, если это тетя Феодора собственной персоной!” —подумал он. Спрятав оружие, он одернул пиджак и, придав лицу непроницаемое выражение, вышел из комнаты. Увиденное поразило его. Мамаша, раскрасневшаяся и помолодевшая, обнимала какого-то смуглого мужика, который смущенно отворачивал лицо и сгибал спину в деревянном поклоне, отставив далеко в сторону руку, нагруженную тяжелым пакетом. Рядом тихо стоял еще один гость, прижимавший к бледному лбу платок, покрытый кровяными пятнами.

—Виталик! —оборачиваясь, радостно завопила мать. —Вот же они, легки на помине! Да ты что —не узнаешь, что ли?! Эдик! Леша! —Теперь она вцепилась в окровавленного. -Как поживаете, мерзавцы?!

Смуглый выпрямился, пригладил волосы и с улыбкой посмотрел на Сундукова. Витамин наконец сообразил, кто перед ним.

— Флягин! — сказал он без особого удовольствия. — Сундук! Ни хрена себе…

— Они самые, — подтвердил Флягин.

Витамин почесал нос и пробормотал что-то непонятное про коврик у порога.

— Ну Витамин! — радостно произнес Флягин. — Постарел…

— Да сами-то… — буркнул Витамин, кивая на Алексея. - Сундуку вон рожу даже разбили…

— Да-ба! — закричала мамаша, углядев наконец сундуковскую рожу. — Да где это тебя?!

— В боях за коммунизм, — пояснил Флягин. — Витамин, у тебя вода есть?

— У меня все есть, — холодно сказал Витамин. — Вы учтите, мне через полчаса бежать надо…

—Пойдем-пойдем! —запричитала мать. —В ванну. У нас всякая вода есть… И сразу -йодом! Сейчас колонку зажгу. -Мимоходом она словчилась и ущипнула Флягина за смуглую щеку. —Ух, мерзавцы! Я ведь вас в-о-о-т такими помню! А теперь, -она сделала большие глаза, —солидные мужчины! Подумать только! Ты, Леша, наверное, уже профессор!.. А ты, Эдик, всегда любил девушек —я помню, какой ты был негодяй! А у Виталика, представь, так и нет девушки… Витамин скрипнул зубами и промычал, едва сдерживаясь:

— Мамаша, кончайте болтать чепуху! Я вам велел собираться - вот и собирайтесь! Он без

вас умоется… профессор! Мать с видимым сожалением посмотрела на гостей, безнадежно махнула рукой в сторону сына и засеменила в свою комнату, беспрестанно оглядываясь и улыбаясь.

— Ну, и что ты стоишь? — сказал язвительно Витамин. - Умывать тебя некому… Сундуков безропотно направился в ванную. — Ты вроде и не рад? — спросил Флягин, скаля зубы. —Рад-рад… —ответил Витамин, демонстративно посмотрев на часы. —Только времени у

меня, извини, в обрез!

—Что, и водки не выпьешь? —удивился Флягин. —С друзьями детства? —и он легонько встряхнул пакет, так что вкусно звякнули бутылки. — В другой раз, — непреклонно сказал Витамин, после чего вдруг задумался, затосковал,

опять проверил часы и беспомощно уставился на пакет. — Айда на кухню? — угадал Флягин. Витамин покорно махнул рукой. —Да-а… Обстановочка-то у тебя —мизерабль! —сказал Флягин, расставляя поперек стола

напитки. На старомодную клеенку с выцветшими розами падал из окна косой солнечный луч. Бутылка водки, попав в этот луч, тут же наполнилась солнцем —точно пучком золотой соломки. —Я думал, бизнесмены в роскоши живут… —продолжал Флягин, любуясь натюрмортом. — В особняках…

— Будет и особняк, — невнимательно сказал Витамин, раздумывая: “Ладно. Время есть. Малость приму, мамашу — в такси, ноги — в руки, и поминай как звали”. — Слушай! — продолжал приставать Флягин. — А красный пиджак у тебя есть? — Да пошел ты!

Вернулся Сундуков, влажный и чистый, со страшной черной раной над левым глазом. —А у меня, представь, —с ходу заорал он, —вообще пиджака нет! Я, человек с высшим образованием, не могу приобрести пиджака!

—По твоей битой роже не скажешь, что ты с высшим, —ехидно заметил Витамин, подавая на стол стаканы. — С пива начнем, что ли? А то что-то в горле пересохло…

В разговоре образовалась пауза, во время которой были открыты бутылки и продегустировано пиво —Витамином с брезгливостью, Флягиным с удовольствием, а Сундуковым с животной жадностью.

— Где это вам начистили? — лениво спросил Витамин. — На площади! — живо откликнулся Сундуков. — Приняли за буржуина, из-за этого вот… -он кивнул на потупившегося Флягина. — А самое интересное, что у меня на эту старушку и зла нет! Я ее очень даже понимаю. Она просто не по адресу направила классовую ненависть… —Он торопливо выпил второй стакан пива и, размазав по губам жидкую пену,

вскричал: -Действительно, до какого унижения нас всех довели! Я вот, человек с высшим образованием, что я имею?! В приличной стране, в каком-нибудь Швицерлянде я имел бы виллу, личную яхту… — Фамильный склеп, — подсказал Флягин. Сундуков негодующе замолчал. Витамин усмехнулся, критически прищурился, изучил на

просвет содержимое своего стакана, затем осушил его и громко рыгнул.

—Понятно! —снисходительно заявил он. —Нет, мужики! Вы просто не умеете жить. Я вот кручусь — и живу. Вот пример - это пиво плохое, а я пью — хорошее. Дальше… —Ну, это неудачный пример, —осадил его Флягин. —Сейчас-то ты тоже плохое —за

милую душу. — Сейчас — из уважения к вам, — возразил Витамин. — А вообще… — А вообще — есть хорошее? — с интересом спросил Сундуков. — Да нет у него ничего, — сказал Флягин. — Я специально в холодильник заглянул. Пусто

пусто! — он вздохнул. — Наверно, так и сдохну сегодня с голоду! — и он решительно откупорил водку.

— Вы, это, допивайте! — напомнил Витамин. — У меня времени нет! — В кои веки зайдешь к тебе, — с упреком сказал Флягин. — А у тебя, видишь ли, времени нет! А, кстати, машина у тебя есть?

Витамин поморщился. — Нет машины, — признался он. — Но будет. —Машины нет, пива нет, жрать нечего! —удивленно сказал Флягин, обращаясь к

Сундукову. — А жить учит! Витамин рассердился.

—У меня все будет! —сказал он и, опустив глаза, раздраженно продолжал: —Нет, серьезно, мужики! Жалуетесь, ноете — того нет, этого… А что вы делаете, чтобы было? Ну, Сундука я, допустим, давно не видел, хотя с ним тоже все ясно… А ты, Эдька? Женился второй раз, а работы нет, алименты платить, кругом должен…

Сундуков поперхнулся пивом и вытаращил глаза.

— Ка-а-а-к! — заорал он на Флягина. — Ты женился? Второй раз? И ни слова мне не сказал — почему?!

Флягин улыбнулся.

— Да ведь ты и не спрашивал, — сказал он. — Ты ж все о себе да о себе…

— Так вот сейчас спрашиваю! — настаивал Сундуков. — А-а… как же Анна?

—С Анной мы, разумеется, развелись, —терпеливо объяснил Флягин, но тут же взорвался. —Ну что ты пялишься?! Она молода и красива. Жгучая брюнетка, алая роза в волосах какой- то праздник был — Кармен! Мог ли я устоять?!

— Ну, хорошо, — сказал Сундуков. — Ты не мог. А она-то почему не устояла?

— Ни фига себе! — возмутился Флягин. — Я же как раз был в новом костюме!

Сундуков посмотрел на Флягина, пытаясь представить его в новом костюме и под ручку с Кармен.

— Ошеломительно! — сказал он наконец. — Почему же ты, гад, не пригласил тогда меня на свадьбу?

Флягин по-дружески положил ему руку на плечо.

—Понимаешь, старик, —сказал он проникновенно, —это был не тот случай. Сам посуди, я начинаю новую жизнь, возле меня чистое и прекрасное создание, которое смотрит на мир своими огромными и лучистыми глазами доверчиво и с надеждой… И тут являешься ты, унылый и невыбритый, с грузом лет за плечами и запахом морга… Да еще, не дай бог, с женой, которая знает меня как облупленного… Нет, я никак не мог пригласить тебя, старик!

Свои аргументы Флягин подкрепил долгим искренним взглядом, и глаза у него в этот момент были огромные и лучистые.

— Ну ты и сволочь, — упавшим голосом пробормотал Сундуков.

— Мне говорили, — кивнул Флягин. Витамин презрительно фыркнул. —Он начал новую жизнь! —саркастически повторил он. —Со старыми заплатами. Ты,

Эдька, как ребенок, ей-богу! Сначала создай материальную базу, а потом… —Это я-то не создавал базу?! —психанул Флягин. —Лучшие годы убиты на то, чтобы

получить диплом! Я работал на военном заводе! И все коту под хвост! Оказывается, стране нужны не инженеры, а буттлегеры! —Да не буттлегеры, чудак-человек, —с превосходством сказал Витамин, —а де-ло-вы-е

люди! Дело нужно делать, дело!

Сундуков опять вытаращил глаза. Он внезапно вспомнил, зачем, собственно, они пришли к Витамину. —Вот! —заорал он. —Дело! Ну, так посоветуй, какое? В ларек? Казино открыть? Или

“диким гусем” в горячую точку? Слу-у-шайте, а это мысль! —Водка кипела в его крови, глаза горели, он завороженно шептал. —Наемником! Красота —берет на ухо, автомат в лапы, и — по пылающей траве…

— Не заработаешь ни копейки, — безжалостно заявил Флягин. — Почему это? —А как узнают, что Сундуков выехал, тут же оружие побросают и траву потушат. Еще бы

— Сундуков!

—Да нет, —серьезно сказал Витамин. —Наемников шлепают на месте. Выкинь из головы. Дела можно и дома делать… — Ну, например! — ревниво спросил Сундуков. — Занять и не отдавать, например, — предложил Флягин. Витамин вздрогнул, нахмурился и выпил две рюмки подряд. —Подумаешь, дело! —пренебрежительно сказал Флягин. —Много оно тебе принесло

счастья, твое дело? Даже хорошей девушки у тебя нет! Держу пари, у тебя и с потенцией проблемы - угадал? Витамин побагровел, побледнел, уронил набок пустой стакан и угрожающе захрипел: — У кого, у меня?! Да если хочешь знать…

И тут разговор сам собою приобрел направление совершенно противоположное тому, какое первоначально намечалось компаньонами, причем смена курса прошла так гладко, что никто этого и не заметил. Сундуков вообще периодически как бы выпадал из времени, и память его зафиксировала лишь разрозненные эпизоды, яркие, но абсолютно самостоятельные. Например, он почему-то отлично запомнил, как провожал мамашу Оплеухина —тихая улочка, пустая и красивая, декорация, фырчащее такси, и он, целующийся со старушкой, безутешный, не имеющий сил расстаться и, кажется, даже едва не удравший вместе с нею. Затем несомненно кто-то бегал за добавкой, но кто -покрывалось мраком. Однако же добавка была. Потому что в один прекрасный момент веселый Флягин повесил голову и произнес утомленно:

— Да-а, время!..

И Витамин усмехнулся криво и тоже сказал:

— Да-а, время летит!

— Время летит, как сапог, пущенный рукою гвардии бравого лейтенанта! — уточнил Флягин.

И Сундуков, не утерпев, пожаловался, что вот вчера они были как раз юны и прекрасны, зато уж сегодня…

— Переход от молодости к зрелости трагичен и неуловим. Это как обмочиться во сне, -авторитетно разъяснил Флягин.

И все закручинились, поразившись внезапности перехода.

—А, помнишь, мы убегали с уроков на аэродром? Тучи, ковыли, ветер, рев самолетов… Помнишь, как мы тогда философствовали?.. А сейчас я около аэропорта живу и не замечаю ничего.

— М-да… — смущенно пробурчал Флягин, роясь в памяти на букву “А”.

— А я? Не помню. А я где был, — вскричал растревоженный Витамин.

— Ты был подлец. Вот где ты был, — отрезал Флягин.

— А-а… — облегченно сказал Витамин и потянулся за бутылкой.

Но Флягин это движение пресек и, глядя Витамину в глаза, сурово провозгласил:

— Вот ты говоришь — девушки!

Витамин скептически хмыкнул и возобновил попытку. Флягин спокойно отвел его руку и уточнил:

—Ну, хорошо, ты говоришь —любовь! —Он покрутил головой и с горечью повторил: -Любовь!.. Уж я ли не любил! —тут он отвлекся, чтобы хлопнуть Витамина по настырной ладони, и продолжил с прежним пылом: —Да я был переполнен этой любовью, я готов был делиться ею с первым встречным! Я, наверное, даже мочился любовью!

— Да, да! — горячо поддержал его Сундуков. — Со мной то же самое было. Вот, например -кто- то бредет по темной дороге. Все бросаю — бегу смотреть, кто бредет по темной дороге. Я был открыт миру! —Он обвел всех сумрачным взглядом и категорически заявил: -Теперь я закрыт миру!

Флягин презрительно скривил губы и вернулся к своей теме, адресуясь исключительно к Витамину:

—А какая пустая оказалась вещь! —поведал он. —Выяснилось, что девушкам это совершенно не нужно…

—А что, что нужно девушкам?! —с интересом спросил Витамин, добираясь наконец до бутылки.

Разъяснений насчет девушек не последовало, потому что некоторое время рты у всех были заняты, а потом голодный Флягин вдруг заговорил о еде, а Витамин со слезами на глазах признался, что устал от картошки. Попутно он пожаловался, что безобразно толст и потребовал от присутствующих это безжалостно подтвердить. Флягин сказал, что толст, но не безобразно, а Сундуков с академической важностью заявил, что наука не приемлет категорий типа “безобразный”, но вскрывать витаминов труп будет нелегко. А потом вдруг наступила минута веселья —все начали шуметь, безобразничать, говорить чепуху, а Сундуков даже раскрыл тайну места, где пляшут и поют.

— Ого-го! — закричал Витамин и пошел по кухне вприсядку.

— Пальмы! — кричал Сундуков. — Песок! Мулатки с пупками!

— И негры! — кричал Флягин. — Черные! Хреначат в трубы! Р-р-р! Играй, о, джяз-з-банд!

В кухонном окне к этому времени обозначился закат, и все склянки на столе наполнились этим закатом —будто щедрая добавка, багряное старинное вино, пролилась с неба. И все явственнее хрустел под каблуками песок, и все веселее за мангровой рощей наяривала самба, и воздух делался плотным и липким как перезрелый банан, и кубарем катилась на головы тропическая ночь… Их выбросило на спящую улицу, где так мало фонарей и так много теней, и куда-то обязательно надо идти, потому что Флягин, вцепившись в левую руку Сундукова, тянет его за собой, но тут же Витамин держит его за правую и досказывает недосказанное, опаляя дыханьем:

—…ну, ты подумай —объявляю мизер, хотя ясно вижу -ловится дама, ловится! Однако лелею надежду —вдруг лопухнутся коллеги?.. Отнюдь! Они раскрываются —и я в полной заднице! А почему? Потому что люблю риск. Жизнь во мне бурлит, играет горячими токами! Посмотри теперь на себя —млекопитающее окапи! Но ты не унывай, понял?

Главное -держись теперь за меня! Понял? Держись за меня! И, когда они наконец расстались и двинулись в разные стороны, Витамин еще не раз вдруг останавливался посреди мостовой, окликал Сундукова и, многозначительно салютуя сцепленными над головой руками, настойчиво вопил издалека: — Сундук! Держись за меня! Понял?

Поход на улицу детства закончился для Сундукова жутким домашним скандалом и небольшим воспалением брови. Уже с понедельника Сундуков начал новую жизнь. Узнав об этом, Гущин свалил на него большую часть работы. “Арбайт махт фрайт”, —цинично сказал он. И еще Сундукова вызвали в школу. Он туда не пошел, но тревожно затосковал и решительно выбросил из головы печальное воскресенье. Как лишний груз. В пятницу утром, когда он трудился за секционным столом, бочком подкатилась Таисия и сообщила, что его спрашивают.

— Кто еще — недовольно поинтересовался Сундуков.

—А я знаю? —сказала Таисия. —Человек какой-то. —И, неодобрительно помолчав, уточнила сурово: — Стрелец.

— То есть? — опешил Сундуков.

—То и есть, —насупившись, отчеканила удивительная старуха. —Стрелец и Армагеддон. Сундуков, вздохнув, отложил инструменты.

— Лечиться бы тебе, Таисия, — посоветовал он.

— И-и… Лечиться! Лечиться ныне — что беса тешить, - убежденно сказала санитарка и, кивнув на распластанные по цинковым столам тела, пренебрежительно добавила: — Вон они - леченые…

На крыльце морга Сундукова поджидал Флягин.

— Ну и воняет тут у вас! — заметил он, боязливо протягивая руку.

Любопытствующая Таисия оскорбленно сверкнула бельмом из темноты помещения и захлопнула приоткрытую дверь. Флягин поежился.

— Ничего, — сумрачно пообещал Сундуков. — Ты тоже будешь вонять — дай бог! — Отчегото на душе у него сделалось муторно, и под наклейкой на левой брови задергалась маленькая настырная боль. Флягин, которому возле морга было неуютно, предложил пройтись.

— У меня дела, — предупредил Сундуков.

— Да я ненадолго, — успокоил Флягин. — Договоримся насчет завтра и все.

Они пошли по асфальтовой дорожке вдоль больничных корпусов: Сундуков -ссутулившись и опустив руки в карманы халата, а Флягин —насвистывая и с интересом поглядывая по сторонам.

— И чего ты надумал на завтра? — подозрительно спросил Сундуков. Флягин резко остановился и с изумлением посмотрел на приятеля. — Здрасьте! — озадаченно протянул он. — Забыл, что ли? — А что, что? — заволновался Сундуков. — Что я забыл? Флягин кратко и толково объяснил. Его смуглая физиономия лоснилась и сияла от

радости. Сундуков побледнел, достал сигареты. Пальцы у него дрожали. — Ты серьезно? — потерянно спросил он. — Конечно! — воскликнул Флягин. Сундуков закурил. Теперь у него дрожали и губы. — Ни фи-и-га себе! — сказал он расстроенно. Ему хотелось провалиться сквозь землю. Ну, разумеется, он, как всегда, запамятовал

самую омерзительную подробность и, как всегда, ему о ней услужливо напомнили! И прощай, новая жизнь, потому что прошлое опять тянет в ту поганую яму, которую он сам себе вырыл!

— Так, это, послушай… — с надеждой в голосе начал он, пробуя нащупать обходную тропу в этом болоте. — Может, того… Ну, поговорили спьяну… Мало ли чего не ляпнешь… Поговорили и забыли, а?

— Да ты что! — замахал руками Флягин. — Все железно. Витамин сразу же всем позвонил -не помнишь, что ли, —и договорился. Все уже на мази. Завтра Пашка с камерой подойдет. Актриса репетирует… — он скабрезно хихикнул и признался: — Я ведь, знаешь, уже неделю с ней живу!.. Ну, скажу тебе, женщина! Бездна!

Флягина явно увлекала ситуация, и он не желал давать Сундукову

ни шанса — поэтому Сундуков тоже не стал жалеть его. — Постой, — прервал он. — А как же твоя новая жена? Юная чистая Кармен? С розой…

— А я не говорил? — удивился Флягин. — Она ж от меня ушла. Как раз перед нашей с тобой встречей. И пока не вернулась. Не с голоду ж мне подыхать… — обиженно заключил он. Сундуков вздохнул, бросил и затоптал сигарету.

— Нет. Я не могу. Как хочешь, а я не могу. Нет. Флягин несколько секунд недоуменно рассматривал его, а потом обнял за плечи. — Чудак! — сказал он ласково. — Тебя что, моральная сторона вопроса волнует? — Ну да… и моральная, — не стал возражать Сундуков. Флягин торжестующе поднял палец. —Я тебе сейчас скажу один парадокс, который удивит тебя своим изяществом, -

пообещал Флягин. — Он все объясняет… Вот, слушай, человек — это свинья! Убедительно? — Убедительно, — согласился Сундуков. — Но я не могу. —В конце концов, ты сам можешь и не трахаться, если это тебя коробит, —великодушно

разрешил Флягин. — Твоя задача - финансы. — Финансы?! —Ну да, первоначальный капитал… Пятьсот долларов актрисе, пятьсот —оператору.

Пашке то есть. Ты обещал занять у этого… как его… Гущина! —он посмотрел на Сундукова невинным взором. — А я, так уж и быть — задарма… Из любви к искусству.

Сундуков повернулся и, не сказав ни слова, пошел прочь. —Постой, не дури! —заорал Флягин и бросился вдогонку. -Они же нам голову оторвут! -он ухватил Сундукова за полу халата. —Они милые люди, но их бронепоезд… Если они не получат обещанных денег…

— Вот пусть Витамин и даст им денег, — буркнул Сундуков. Флягин по-настоящему разозлился. —Скажу тебе по секрету. Витамин, похоже, в бегах. И денег он никаких не даст. Он и с

людьми-то договорился только потому, что ты его достал. Это вообще твоя идея! Ты сам навязался. Ты сам настоял, выклянчил, выканючил это дело! Ты орал, что всю жизнь мечтал снимать порнофильмы! Доходит до тебя?!

Сундуков представил себя в роли подгулявшего порнодельца и окончательно сник.

— Гущин просто пошлет меня к… — тихо сказал он и покачал головой. — Нет, не могу! Извини. Флягин плюнул с досады, но уговаривать больше не стал.

—Тебе хорошо говорить —извини! —пробурчал он вслед. —А мне что сказать там, где я пять дней делил стол и ложе? То-то и оно!

А Сундуков вернулся в морг и, продолжив работу, в который раз честно попытался понять, как из незлобивого мальчика в свежей матроске получился плешивый сатир, попадающий в сомнительные ситуации с регулярностью часового механизма. Но из всех обстоятельств биографии одна плешивость поддавалась какому-то анализу, все остальное было судьба, невезуха, набор случайных чисел —то, от чего не бывает противоядия. Наверное, на лице его достаточно ясно выражалась обреченность, потому что молчавшая до сих пор Таисия кивнула утвердительно головой и сказала вполголоса, как бы размышляя вслух:

—От напастей-то стрелецких много средств есть… Если, например, в безлунную ночь в голой степи от заброшенного какого дома лучинку отчепить и ту лучинку ему в карман подбросить, то его и унесет —неведомо куда… Или еще вернее —но там травы варить нужно…

Сундуков сказал безнадежно:

class="book">— Это ведь еще дом подходящий надо… чтобы в степи… лунный календарь, опять же… Ты бы лучше сказала, как денег найти. Наличных!

— А много тебе, Алексеич? — охотно откликнулась Таисия.

— Много, — вздохнул Сундуков. — Тысячу долларов.

— И-и! В долларах ваших я ничего не понимаю! — заявила Таисия. — А ежели в рубликах -сто- двести тысяч — я тебе, Алексеич, сколько угодно дам!

Сундуков поднял удивленно брови —откуда у этой бабки деньги? Коронки она у мертвецов дерет, что ли?

— И тебе не жалко?

—А чего их жалеть? —легко ответила Таисия. —Это, я помню, еще маленькая была -девчоночка совсем —в одной рубашке бегала —к нам на деревню отряд пришел на конях, банда! Атаман у их был — атаман Гвоздь, а может, Шпигорь, запамятовала теперь.

Целую ночь ночевали. А пока ночевали —накуролесили много. Уполномоченного до смерти застрелили и всю птицу извели —на фураж. Но, правда, все по закону —большие тысячи заплатили. У мамы моей, помню, в сундучке долго ихие деньги лежали. А потом красные пришли и эти тысячи вчистую отменили. Вот мы и остались —без курей и без денег. —Она поджала губы. —И кто эти тыщи выдумал! В хорошее время рубль, он и есть рубль — тебе на него и молочка и хлебушка, и вина красного стакан… А как тыщи вернули, так смута, знай, и пошла… Так принести, Алексеич?

—Не стоит, Таисия. В долларах я бы взял. А так, —Сундуков грустно усмехнулся, -только беса тешить! —и он распорядился, снимая перчатки: —Ну, в общем, ты тут заканчивай, а мне Гущина найти надо!

В кабинете Гущина не оказалось. Сундуков заглянул в лабораторию —там вообще было пусто, если не считать унылого медицинского студента, подрабатывающего здесь мытьем пробирок. Неизвестного ему Сундукова студент принял высокомерно и только после настойчивых расспросов пояснил сквозь зубы, что все ушли в конференц-зал на встречу с каким-то кандидатом.

—И не курите тут! —брезгливо заметил он Сундукову, когда тот машинально достал из кармана сигарету. Конференц-зал был набит до отказа. Пока Сундуков выглядывал в задних рядах буйную голову Гущина, его просветили, что сейчас доверенное лицо будет представлять народу кандидата. Доверенным лицом был не кто иной, как Василиск. Кандидатом особенно никто не интересовался —Василиску с равным успехом мог довериться кто угодно.

Пока Сундуков, кивая на ходу знакомым, пробирался на место, в дверях возник Аристарх Маркович, похожий на большую белую глыбу, о которую разбился “Титаник”. Коротким взглядом оценив полноценность аудитории, он зычно поздоровался и, ободряюще кивнув, ввел в зал гостя. Возле гостя канителился Василиск, буквально запрессованный в праздничный галстук. Кандидат улыбался и был удивительно похож на портреты с листовок. Даже ямочка на подбородке была при нем. Ему явно нравились все присутствующие, и чувствовалось, что ради них он готов на многое. Конечно, до надувания презервативов дело вряд ли бы дошло —слишком торжественным выдался момент, но на лице кандидата были написаны такие волнение и тайна, какие можно увидеть только у новобрачных, когда они клянутся в любви до гробовой доски. Аристарх Маркович призвал к тишине и предоставил слово доверенному лицу. Василиск значительно откашлялся и голосом, подобным звучанию пионерского горна, сообщил, что, как говорится, большая честь и, значит, ответственность, и, в общем, со всей серьезностью, потому что кто, как не мы, и, так сказать, не он… Затем он изложил биографию кандидата, из которой выходило, что сей муж во все времена был непременно куда-то избран, и, дабы не нарушать хода вещей, следовало бы избрать его снова. Кандидат тоже взял слово и задушевно поведал, что ему не однажды приходилось лечиться, а потому он прекрасно знает нужды медицинских работников и, будучи избран, непременно постарается эти нужды удовлетворить, поскольку, если их не удовлетворить, то в проигрыше окажутся все —и академик, и герой, и мореплаватель, и плотник. Для пущего эффекта он даже предложил задавать щекотливые вопросы. Сундуков, который, казалось, внимательно слушал ораторов, вдруг повернулся к Гущину и осторожно спросил:

— Иваныч, гм… ты как относишься к порнографии?

Гущин воспрял ото сна и с интересом посмотрел на коллегу.

— Ты на этих, что ль, намекаешь? — кивнул он в сторону президиума.

— Нет-нет, — ответил Сундуков. — Я имею в виду порнографию как жанр киноискусства.

—А-а… —сказал Гущин и задумался. —Ты знаешь, бывают симпатичные варианты! Вот, например, если девушки по-настоящему хорошенькие, и все это на солнечной натуре… или в роскошных интерьерах — тоже вполне! А всякие германские поделки, ну, знаешь -прыщи на заднице, железные койки — это я решительно отвергаю!

Сундуков наморщил лоб, пытаясь представить вероятный интерьер будущего фильма, и совсем уж неуверенно задал следующий вопрос:

— А ты бы, например, взялся финансировать порнофильм, если бы тебе предложили?

Гущин покосился на него хитрым глазом.

— А ты, что — или порнуху решил снимать? — спросил он.

— Да нет, — немедленно открестился Сундуков. — Приятель у меня…

Гущин хмыкнул и, посчитав тему исчерпанной, опять задремал.

Сундуков же сидел как на иголках и проклинал себя за непоследовательность. Вот Гущин —уверенный, цельный и оттого беззаботно дремлющий человек. В заначке у него даже есть —сам говорил —полторы тысячи долларов на черный день. То есть черный день этот еще далеко. А у Сундукова каждый день —черный, и нет времени делать заначки. Деньги нужны прямо сейчас. Или не нужны. Опять решать ему, Сундукову. И, как всегда в момент выбора, мысли Сундукова устремились в иные пределы, в счастливые миры, где решений не принимают. Ему захотелось уехать куда-нибудь —раз и навсегда. И, если на товарном поезде нельзя, то, может быть, попробовать на скором? Как некое избавление, ему пригрезился зеленый поезд —прокуренные тамбура, мужской гогот и стук колес, анонимность плацкарты и непредсказуемость бытия. В конференц-зале все чаще хлопали стулья, все громче делался кашель и смех, ерзали каблуки —это было похоже на шум пробуждающейся природы. Собрание подходило к счастливому завершению. Но раскрасневшийся кандидат еще долго и сердечно прощался с аудиторией —как дальний родственник из провинции, призанявший приличную сумму. В коридоре Гущина задержал заведующий терапевтическим отделением, и Сундуков вышел из здания один. На лавочке под могучим каштаном скучал Флягин. Увидев приятеля, он махнул рукой и побежал навстречу. Сундуков деликатно увернулся и, не говоря ни слова, направился к моргу.

— Ну, послушай, старик!.. — молящим голосом воззвал Флягин. — Я ведь ради тебя стараюсь! Мне-то что…

Сундуков неумолимо удалялся.

— Ну, старик!.. — простонал Флягин и возвратился на позицию под каштаном.

Рабочий день закончился странно — судьба дважды улыбнулась Сундукову. Сначала Таисия мимоходом сунула ему в руку какой-то узелок, сказав наставительно:

— Ты, Алексеич, все ж таки возьми! Хоть и не доллары, а пригодятся. А то, гляди — отощал совсем!

Сундуков узелок взял почти машинально, даже не поблагодарив, после чего Таисия удовлетворенно закивала головой и сразу ретировалась, улыбаясь от удовольствия. Сундуков в замешательстве помял мешочек, как бы дожидаясь от него японского смеха, но ничего не дождался и просто опустил мешочек в карман. А потом его нашел Гущин и веско сообщил, что предложение обдумал, и, если Сундуков действительно снимет роскошный зажигательный фильм, то, в счет грядущих барышей, он, Гущин, профинансирует этот алюр три креста — в пределах разумного, конечно.

— Тебе сколько, кстати, нужно-то? — сердито глядя в сторону, спросил он.

— Да не мне… — покраснел Сундуков. — Я же говорил, приятель…

— Сколько?!

— Тысячу, — застенчиво признался Сундуков. — Долларов!

—Ладно, —кивнул Гущин. —Малобюджетная постановка, значит… С привлечением родственников и соседей по лестничной клетке… —И, наставив на Сундукова громадный указающий перст, он жестко уточнил: — Но так — сначала стулья, потом деньги! Халтуре -заслон! Ни одного прыща на заднице не приму!

Внезапно разбогатевший Сундуков отвесил дурашливый поклон. Он чувствовал себя как человек, глотнувший веселящего газа.

—Только ты все же поостерегся бы, —посоветовал Гущин. -Что-то тебя в эротику бросает —сначала, понимаешь, на Светку глаз положил, теперь вот —жанр киноискусства… Годы уж не те вроде?

— А, кстати, где Света? — не в силах сдержать дурацкой улыбки, спросил Сундуков.

—На больничный ушла, —сказал Гущин, внимательно разглядывая приятеля. —Все думали — ты, а ушла она. Работнички!

По дороге домой Сундуков заметно поостыл. Мелкий золотой дождик, слегка окативший его, приятно пощекотал нервы и разбудил воображение, но… Он проходил мимо магазинов и заглядывал в витрины. Кроме заманчивых дорогих вещей, в стекле он видел собственное отражение. Прозрачный унылый призрак смотрел на Сундукова настороженно и робко, будто каждую секунду ожидал получить по морде. Сундуков ощущал голод. Ноги налились тяжестью. В последнее время он стал уставать после пеших прогулок —то ли плохо ел, то ли хорошо пил, то ли просто чересчур долго жил в этом неласковом мире. В один из магазинов Сундуков зашел —это был магазин радиоэлектроники. Он часто заглядывал сюда и решал, какой бы телевизор он купил, если бы имел златые горы. Из его старого “Рубина” время от времени, как из долины гейзеров, вырывались тонкие струйки ядовитого дыма. “Рубин” давно хотел умереть, но пока держался, зная, что Сундуковы на

мели. Магазин внутри напоминал центр управления полетами. Всюду мерцали экраны, и множество людей молча и внимательно за ними наблюдали. Иные, сбившись в кучки, надолго устраивались у телевизора и сосредоточенно отслеживали одну программу за другой, а иные кочевали из зала в зал, приникая на несколько мгновений к новому экрану, точно пчелы, собирающие нектар на цветущем лугу. Коротко стриженые, в широких брюках, продавцы невозмутимо глядели поверх голов и оживлялись только, когда ктонибудь, бледный и потный от волнения, решался на покупку. Тогда все приходило в движение, с треском распарывалась гофрированная коробка, со скрипом вынимался пенопласт, и восхищенным взорам являлся новенький, с иголочки, аппарат, лощеный и неприступный, как вельможа. Впрочем, подключенный к сети, он делался совершенно ручным —играл всеми цветами радуги, верещал на разные голоса и выполнял команды. Покупатель, отбросив тревоги и сомнения, медленно розовел, гордо отсчитывал деньги и уходил с приятной тяжестью в руках, уверенно шагая сквозь толпу почтительно расступающихся зевак.

Сундуков побродил вдоль прилавков, поглазел в полуторамиллионный телевизор, где молодой, но уже отяжелевший ведущий, монотонно балагуря, предлагал возбужденным и принаряженным игрокам настрогать из диковинного слова ДАБЫРЛТ как можно больше слов поприличнее. У него был вид человека, из последних сил борющегося со сном. Победителя игры ждал приз — телевизор, заманчиво мерцавший в глубине сцены — и в нем тот же усталый ведущий предлагал публике напрячься и выиграть телевизор, в котором уже совсем маленький, но не менее утомленный ведущий сулил третий телевизор, в котором… и так до бесконечности. Получалась удивительная вещь —люди делали деньги на чем угодно —на дурацких трубках фирмы Брус-Санта-Крус, на простаках, склонных к эротическим фантазиям, на никудышном слове ДАБЫРЛТ. Они жили полной жизнью, скупали недвижимость, давали интервью прессе и загорали на экзотических островах. Надежные ремесла, оттачиваемые веками, сделались никому ненужными. За них просто перестали платить. Сундуков понял, что если не отправится тотчас домой, то непременно напьется, растратив все деньги.

— Сынок! — вдруг взмолились у него за спиной. — Дай я пройду!

До него дошло, что он стоит столбом в дверях магазина, мешая движению, и какая-то старушка безуспешно пытается выбраться на улицу. Сундуков посторонился. —Валяй, бабка! —сказал он и горько добавил: —Только, чур, не в штаны! —С некоторых пор он ненавидел всех старушек на свете.

Уезжая домой в троллейбусе, Сундуков слепо глядел в окно и перебирал в памяти лица -Флягина, Витамина, кандидата с ямочкой, обрюзгшего шоумена и неизвестного Пашкиоператора. Лицо Пашки представлялось ему в виде зловещего силуэта, обрамленного сиянием. Мысленно Сундуков во все эти лица с удовольствием плюнул.

“Перст судьбы, —бормотал он с отвращением. — Дело надо делать! Купите футляр для хвоста, и вы получите десять свистулек бесплатно! Небось, подохнете — к кому придете? К Сундукову придете!”

Эта простая мысль наполнила его сердце мрачным удовлетворением. Кто они все без врачебного свидетельства о смерти? Просто мертвая протоплазма. Озимандия какая-то. В подъезде, медленно поднимаясь по ступеням, Сундуков вспомнил про узелок с деньгами. Хлопнув себя по лбу, он остановился на лестничной площадке, откуда уже был виден блеск медной таблички на буржуйской двери шестидесятой квартиры, и полез в карман, чтобы понадежнее перепрятать деньги. Шестое чувство подсказывало ему, что не обязательно рассказывать о добыче жене. “Человек —это свинья, —успокоительно прошептал он, развязывая узелок и расправляя свернутые в трубочку купюры. И тут у него сам собою открылся рот —не двести, а пятьсот тысяч было в тряпочке! Опомнившись, Сундуков взялся за операцию по перемещению денег в самый далекий, самый потаенный карман, и в тот момент, когда он уже почти проделал это, сверху раздался злорадный, подвывающий от нетерпения голос:

—Во-во! Выгребай заначку, всю выгребай! Х-хлюст! —такую фразу должна была произнести женщина, но голос принадлежал, несомненно, мужчине. Сундуков окаменел. Не меняя неловкой позы, он осторожно поднял голову. Наверху, перегнувшись через перила, стоял Гуренко-старший. Он приплясывал от возбуждения и недобро улыбался.

“Вот влип!” — подумал Сундуков.

На голове Гуренко красовалась форменная фуражка речника, ворот толстого свитера подпирал увесистую челюсть —вылитый капитан сторожевого катера, который с высоты положения чехвостит загнанного в камыши нарушителя. Для полноты картины ему не хватало мегафона на ремешке и винчестера.

—Денег у него нет! —победно вопил капитан Гуренко. —Я тебя сразу понял, хлюст! Сколько, думаю, буду за ним бегать? Все-е-е выгребай!

“Вот это влип, —развил свою мысль Сундуков, с отчаяньем глядя на своего визави. Совершенно не хотелось отдавать деньги. Тем более такому нахалу.

— Ну, что вылупился? — неистовствовал Гуренко. — Мне спуститься? Сейчас спущусь!

Он полагал, что Сундуков все же как-то поддержит разговор, но тот совершенно потерялся и продолжал просто стоять -угрюмо и неподвижно —с нелепой тряпицей в руке. Он не догадывался, что бравому капитану тоже несладко -прокараулив под сундуковской дверью битые три часа, Гуренко к концу этого срока уже смутно представлял себе, чего хочет. Умом он понимал, что Сундуков —голытьба и надеяться выколотить из него хоть какие-то деньги глупо. Но, во-первых, Гуренко придерживался принципа —любое, даже самое глупое дело всегда доводить до конца, а, во-вторых, истомившаяся душа требовала скандала. Сочетание скандальной души, ослиного упорства и тяжелой челюсти обычно действовало безотказно, и Гуренко в большинстве случаев добивался своего или, по крайней мере, того, что считал своим.

Поведение Сундукова не укладывалось в привычную схему. Правда, он испугался, но, испугавшись, не торопился отдавать долг. Отбирать же деньги силой было юридически

неграмотно -как должностное лицо Гуренко хорошо это понимал, поэтому и не входил пока в тесный контакт.

Ситуация чем-то напоминала сюжет древней трагедии, когда узел запутан уже настолько, что требуется вмешательство высших сил. Они и вмешались. Вначале из квартиры Митрохина выкатилась, сверкая хромом и вишневым лаком, дивная колесница, потом к ней добавился сам Митрохин, насупленный и отстраненный. Чужак на лестничной площадке вызвал у него приступ гневного недоумения, какой мог бы вызвать у Зевса турист в оранжевой панаме, весело топчущий склоны Олимпа каким-нибудь глупым “Найком” с воздушным подсосом. Капитан Гуренко периферическим зрением зафиксировал появление у себя за спиной нового лица. Окажется лицо благодарным зрителем или нежелательным свидетелем, было пока неясно, поэтому он приосанился и, несколько завуалировав притязания, строго прикрикнул:

— Ну, так что будем решать, Сундуков? Я жду!

Бедный Сундуков, зациклившийся на крахе своих эфемерных капиталов, страшно удивился появлению Митрохина. В его бедной голове произошел окончательный сбой. Ему почему-то показалось, что сосед тоже потребует сейчас свою долю. Тем временем Митрохин, оценив диспозицию, нахмурил брови и решительно толкнул вперед мотоцикл, наехав передним колесом на Гуренко. От неожиданности капитан совсем по-детски подпрыгнул и с недоумением уставился на грязный след протектора, украсивший его безупречную штанину.

—А поосторожнее можно? —угрожающе зашипел он, оглядывая неуклюжего мотоциклиста с головы до ног. Митрохин легко и бережно прислонил машину к стене, неспешно приблизился и очень тихо сказал:

— Ну, ты, жижа!.. Ты зачем мою “Яву” поцарапал?

Гуренко опешил. Не для того надевал он красивую фуражку и шкиперский свитер, чтобы его называли жижей. И вовсе не затем пришел он сюда, чтобы объясняться по поводу дурацкой “Явы” с абсолютно посторонним психом.

—Какого черта? —надменно спросил Гуренко. И все же в голосе его проскользнула неуверенная нотка, потому что взгляд психа, горевший грозным огнем, был непереносим. Сундуков, получивший передышку, немного опомнился и подальше запихал деньги. Бесполезный теперь мешочек он бросил в угол. Эти движения не ускользнули от внимания капитана и очень огорчили его.

— Сундуков! — крикнул он предостерегающе.

Но тут Митрохин внезапно дал ему обеими руками такого тычка в грудь, что капитан отлетел и ударился в дверь мелкого предпринимателя Бэза, прикусив на секунду язык. Не давая опомниться, Митрохин снова набросился на него и, с холодным бешенством нанося удары руками и ногами, погнал вниз по лестнице. Дергая конечностями с быстротой марионеток, два крупных мужских тела, горячие и страшные, стремительно пронеслись

мимо Сундукова. Стуча каблуками и вскрикивая, они, как лавина, скатились на первый этаж. На лестничной площадке осталась лежать форменная фуражка с золотыми загогулинами. Сундуков с уважением поднял ее —на подкладке химическим карандашом была выведена аккуратная надпись - Гуренко Н. И. Да, подумал Сундуков, Гуренко Н. И. —человек дотошный, и не удивительно, если он расценит это маленькое происшествие как сговор. Тогда полумиллионом не обойдешься. Сундуков вздохнул —пожалуй, с облегчением —судьба сама всем распорядилась. Деньги нужно отдавать. Сундуков надел фуражку, которая тут же сползла ему на самые уши, и вытащил из кармана купюры. Они были нежного розового цвета, и жалко их было как живых. Стыдливо прикрывая деньги чужой фуражкой, Сундуков спустился по лестнице и вышел на улицу. Возле дома на тротуаре собралась небольшая толпа. Люди глазели на “Победу”, только что въехавшую в фонарный столб. Смятый капот ее был щедро усыпан стеклянной крошкой. Возле машины маячил худой бледный старик в стальных очках и монотонно твердил: “Звоню в ГАИ”. Рядом стоял Митрохин и, играя желваками, презрительно говорил в ответ: “Уймись, папаша… Митрохин сказал —кровь из носу!”. Жертв, кажется, не было. Вдруг из толпы боком выбрался капитан Гуренко и, спотыкаясь, пошел в сторону троллейбусной остановки. Сундуков догнал его и молча вручил головной убор. Лицо Гуренко исказилось гримасой. Он выхватил фуражку и водрузил на макушку, горбясь и пряча глаза. Так же молча Сундуков протянул ему деньги. Гуренко на миг замер, потом плотно сжал губы и быстро схватил купюры.

— То-то! — буркнул он покровительственно.

Сундуков повернулся и пошел домой. Толпа вокруг “Победы” увеличивалась. Митрохин с независимым видом обнимал убитого горем старичка за плечи и стрелял у зевак сигареты. Во дворе Сундукова окликнули. Он оглянулся и увидел, что из-за трансформаторной будки осторожно выбирается Флягин. -Гоняюсь за тобой весь день, —сказал он, подходя ближе. -Ну, что —может, передумал? Сундуков, прищурясь, посмотрел на него. Флягин неуверенно улыбнулся. Сундуков с тоской ощупал пустые карманы. —Черт с тобой, согласен! - раздраженно сказал он. — Будь что будет!

На следующее утро Сундуков вышел из дома в новом костюме. На нем был немного криво повязанный, но элегантный галстук. Первая же встречная женщина задержала на Сундукове взгляд. Это приятно взволновало его. Вообще-то чувствовал он себя прескверно. Намеченное мероприятие неимоверно страшило его, и внутренняя дрожь уже началась. Внешне он сохранял спокойствие и даже сумел сделать железное лицо, когда жена ядовито поинтересовалась, куда это он вырядился. Сундуков сухо пояснил, что идет в школу разбираться с классным руководителем. Жена скептически хмыкнула, но возражать не стала. Если бы она возразила, Сундуков, пожалуй, немедленно сдался бы и с удовольствием никуда не пошел. Но она не возражала. Утро выдалось ясным и теплым. Сверкала листва, сверкали тротуары. Стеклянная крошка возле покореженного столба вспыхивала ослепительными искорками. Со стороны аэропорта дул легкий ветер, донося звук одинокого двигателя. Безусыми щенками они с Флягиным, длинноволосые, в узких джинсах, действительно частенько мотались на аэродром. Был такой ритуал. Они садились

на жесткую траву -одни-одинешеньки в чистом поле —и затуманенными глазами смотрели вниз на город, вдыхали пряничный запах полевых цветов и слушали гул самолетов. На западе за горизонт уходила черная грозовая стена, и оттуда каким-то чудом долетали шальные дождевые брызги. Им с Флягиным делалось тревожно и сладко. Во всем им мерещился непонятный, но огромный смысл. Вся жизнь была впереди. В моде тогда была песня “Дилайла” —она звучала из каждого второго окна. Потом “Дилайла” исчезла, а вместе с ней незаметно ушел из их жизни аэродром. Потом много чего ушло из их жизни, и смысла в ней особого не оказалось, а уж что маячило впереди — и думать было тошно.

Сундуков достал бумажку с адресом и прочел его еще раз. Ехать предстояло в центр города. Он глубоко вдохнул и пошел на троллейбусную остановку. Дрожь уже пробивалась наружу. Явка находилась в хорошем районе, в девятиэтажном доме -жильцы верхних этажей, наверное, могли любоваться из окон Волгой. Сундуков приближался к дому с замиранием сердца —он испытывал страх, стыд, но еще и предвкушение неведомого, небывалого греха. Таких ощущений он не испытывал с юных лет. Было в этом что-то от возвращенной молодости. У дома его встретил Флягин —возбужденный, выбритый и пахнущий одеколоном. Сундукову стало чуть-чуть полегче. —Молодец! похвалил Флягин. —Пришел. А я, честно говоря, думал —ты в последний момент сдрейфишь. А ты молодцом! И костюмчик -просто шик! Теперь Анжелику от тебя не отдерешь, вот увидишь… Ее Анжеликой зовут, —на всякий случай поснил он. —Ну, пойдем! Пашка еще, правда, не подошел, но тебе тоже освоиться надо. Пошли!

Сундуков, бледнея и вяло ворочая губами, спросил, оттягивая момент:

— А ведь, это… Чтобы порно снимать — тоже ведь сценарий нужен, а?

Флягин расплылся в самодовольной улыбке.

—Не боись! —захохотал он. —Порно! У меня в голове всегда порно! Сценарий —фигня! Сценарий один и тот же. Уж я-то его —назубок! Сундуков не осознавал, как и на какой этаж они поднимались. Когда Флягин нажимал кнопку звонка, он уже пребывал в полуобморочном состоянии. Дело довершили резкие запахи в чужой прихожей —пахло ванилью, фруктовой эссенцией и яркими коварными духами. У Сундукова окончательно закружилась голова.

Его провели в комнату и усадили на диван. Нежная женская рука с браслетом на запястье поднесла ему стакан воды. Он с благодарностью принял холодный скользкий сосуд и начал пить, проливая воду на подбородок. Когда способность соображать вернулась к нему, он разглядел наконец и хозяйку квартиры.

Она была брюнеткой, выглядела лет на тридцать и имела весьма аппетитные формы. Пожалуй, она была чуть-чуть полновата, но именно это чуть-чуть могло привести в исступление мужчину типа Флягина. Глаза ее были постоянно прищурены, будто она только что всласть отсмеялась, и это ей тоже очень шло.

Флягин предложил им познакомиться. Она, не подавая руки, назвала свое имя. Сундуков довольно глупо представился Алексеем Алексеевичем. После этого Анжелика сморщила нос и юмористически осведомилась, придется ли ей заниматься любовью и с Алексеем Алексеевичем тоже. Сундуков покраснел.

— В обязательном порядке, — быстро сказал Флягин.

Анжелика хмыкнула и покачала головой. Кошачьей походкой она прошлась по комнате и включила телевизор. Кивая в ее сторону, Флягин отчаянно подмигивал Сундукову, призывая не тушеваться. Сундуков тушевался, испуганно вжимаясь в диван. Замерцал экран, и несколько секунд все молча и с преувеличенным вниманием смотрели на сердитого седого мужчину, который в далекой, залитой огнями студии с большим пафосом произнес:

— Пришла пора рассказать всю правду о кровавом палаче Ягоде!..

Булькнул входной звонок. Анжелика хлопнула в ладоши, ловко повернулась на каблучке и, пропев приятным голосом: “Ягода-малина, ты меня манила!..”, пошла открывать.

— Пашка пришел! — прислушавшись, сказал Флягин.

И тут же на пороге появился плотный мордастый мужик в тенниске и широченных джинсах, обвешанный аппаратурой.

—Всем привет! —сказал он деловито и тут же принялся метаться по углам, распаковывая сумки и пристраивая осветительные приборы. —Та-ак! Чудесненько! Ажур-контражур! Где тут у тебя, Анжелочка, розеточка? Так! Чудненько! Ящичек выключаем! Сюда —драпировочку! Так!

Вдруг он остановился и с недоумением посмотрел на Сундукова.

—Мужики! Я не понял, —сердито взмолился он. —У меня время —деньги. А вы сидите, как у тещи на блинах. Включайтесь! Ажур-контражур! Я уже прильнул к видоискателю!

Сундукову было невыносимо стыдно взглянуть этому заводному Пашке в глаза —он боялся увидеть в них презрение и омерзение. Но в глазах оператора была холодность профессионала и досада от чужой неразворотливости —и только. Флягин засмеялся и громко сказал: —Верно! Не будем тянуть резину! —он встал и, напуская на себя режиссерского шику, скомандовал: — Значит, сделаем сейчас так…

“Начинается!” —ахнул Сундуков и понял, что с этой минуты уже не сможет проделать с женщиной ничего такого, за что стоило бы платить даже мелкие деньги. Он явственно ощущал, что там, где у него должно быть мужское начало —звонкая пустота. “Какого черта все это затевалось?” — беспомощно подумал он.

И тут подала голос Анжелика.

— Я с Алексеем Алексеевичем сниматься не буду! — заявила она.

— Почему? — потрясенно спросил Флягин.

— У него глаз дурной, — уклончиво ответила Анжелика.

Флягин захохотал.

—Ну, ты даешь! Глаз тут на десятом месте, —авторитетно разъяснил он. —А потом, всем известно, дурной глаз - черный. А у Лехи, погляди, голубой!

— Кто голубой? — тревожно спросил из угла Паша-оператор.

— Да никто не голубой, глаз, говорю, голубой!

—Как хотите, —непреклонно сказала Анжелика, поворачиваясь к Лехе спиной. —А с ним я не буду!

Паша-оператор пожал плечами и с нешуточной обидой в голосе закричал:

— Вы, мужики, решайте! Голубой — не голубой, а еще пять минут — и я отвалил, вот так!

Флягин озадаченно уставился на Сундукова, а потом на Анжелику. Та повернулась и показала ему язык.

—Ну, ладно, —покорно сказал Флягин. —Слово дамы —закон! Нет —так нет. Ты, Леха, не волнуйся, — нервно хохотнул он. — Ступай. Я уж тут… за двоих!

Сундуков резво поднялся с дивана и, не прощаясь, бежал с поля боя. Закрывая за собой входную дверь, он слышал, как кричит хлопотливый оператор Паша: “Мужики! Все! Погнали! Ажур-контражур!”. Быстро спустившись на два пролета вниз, Сундуков остановился, обессиленно навалившись на перила. “Отвык я от баб, —смущенно подумал он. —А, вообще, все вышло как нельзя лучше. Страшно даже представить, как это я стал бы снимать штаны перед Пашей… Бред! Это что же за помрачение такое нашло?..” Он помотал головой и пошел вниз, все ускоряя шаг. Тело его приобретало болезненную легкость, будто он только что чудом выскочил из-под контейнеровоза. На следующей лестничной площадке он чуть не налетел на девушку в темно-синем коротком платье, которая возилась со входным замком. Лица ее он не видел —оно было закрыто упавшими на лоб волосами, но восхитительно стройные ноги, уже позолоченные загаром, показались ему странно знакомыми. Пока он, тяжело ворочая мозгами, пытался вспомнить, где могло состояться это знакомство, девушка обернулась, и озабоченность, написанная на ее лице, сменилась радостным удивлением.

— Алексей Алексеич! — воскликнула она недоверчиво. — Вы откуда?

Сундуков наконец понял, что перед ним —практикантка Света, которая, как машинально он отметил, здорово сумела загореть за время больничного. Он ничего не ответил, а только

развел руками. Светлана, продолжая возиться с ключом в скважине, всмотрелась пристальнее и с восхищением произнесла, как бы про себя:

—Ба! Какой вы нарядный! Не ожидала от вас… Прямо красавец-мужчина! —она сощурилась и добавила заговорщицки. — Вы идете от женщины!

Сундукову стало неуютно — если она здесь живет, то, не дай бог, угадает и от какой женщины!

—Ну что ты, Света, —пробормотал он, отводя глаза. —Тоже скажешь… Я тут… это… к приятелю заходил… —он поторопился увести разговор в сторону. —А ты, выходит, здесь живешь? —Вот еще! —с негодованием сказала она. —Здесь моя бабуся живет. Она сейчас в санатории, а я вроде как присматриваю за квартирой. Кстати, —она кивнула на замок. -Не поможете? У старушки ни один замок никогда не действует…

Она отступила от двери, освобождая Сундукову место.

Он встрепенулся и с завидным усердием принялся ворочать ключом. Проклятый замок не поддавался. Сундуков, краснея от неловкости, удвоил усилия, грозя сломать ключ. Светлана стояла у него за спиной и молча наблюдала. Она была так близко, что Сундукову казалось, будто он чувствует ее ровное дыхание на своей щеке. Это возбуждало и одновременно сковывало его. Связка ключей позвякивала и странным образом навевала мысли о всякой чертовщине — бубенчики под дугой, птица-тройка, дорога в никуда…

—Что-то плохо у вас получается, —сказала Светлана и мягко отстранила Сундукова. -Дайте, я сама попробую.

Он отступил, но только на шаг и, не отрываясь, смотрел на ее склоненную голову, на темные волосы, пахнущие весенним садом и еще чем-то, чего он никак не мог вспомнить, и лишь повторял в уме свое “Ошеломительно!”. Но тут Светлана азартным шепотом выругалась, и он вздрогнул. Тем не менее, ключ повернулся, а Светлана оглянулась и, покаянно улыбнувшись Сундукову, сказала негромко:

— Давно надо было сматериться — мучились столько! — она толкнула дверь и вдруг предложила самым будничным тоном: - Ну, заходите! Хотите чаю?

Сундуков растерялся. Даже дурацкие шутки Гущина, даже заверения Флягина в магической силе новых костюмов, даже склонность к навязчивым фантазиям не предполагали ничего подобного. Это простое предложение прозвучало для Сундукова, как гром среди ясного неба. Его приглашали в чужую страну -в Панаму, в Аргентину с Мексикой. Сундукову и в голову не могла прийти какая-то там Панама. Он мечтал о небольших деньгах и о месте, где пляшут и поют. И никому не было от этого вреда. Он знал свое место.

— Ну, что же вы? — нетерпеливо сказала она и прошла в прихожую, на ходу сбрасывая туфли. — Только разуйтесь — у бабуси

ковры.

И он, затаив дыхание, шагнул вслед за нею. Снимая в чужом доме башмаки, Сундуков поймал себя на странном ощущении -это опять было забытое ощущение подростка, впервые попавшего на запретную вечеринку. В нем тоже был привкус опасности -но опасности хмельной и желанной.

Он прошел за Светланой на маленькую кухню. Но она, замахав руками, тут же выставила его.

— Идите в комнату! Терпеть не могу, когда отираются на кухне!

Он послушался и, зайдя в комнату, присел на краешек дивана. Обиталище бабушки было обставлено солидной, но необычной мебелью. Пузатые диванчики, стулья с выгнутой спинкой, резные комоды и шкафчики —все это не обновлялось, наверное, еще с довоенных времен. Не обновлялось, но сохранялось в состоянии почти идеальном. И не было тут телевизора.

“Строгая, наверное, старушка, — подумал Сундуков. - Персональная. Из старой гвардии…”

Он услышал, как Светлана на кухне хлопает дверцей холодильника —это был уютный, домашний хлопок. Что последует за этим мирным звуком? Может быть, его попросят пропылесосить ковры?

Чтобы как-то прояснить ситуацию, он громко и нарочито простодушно сообщил:

—Гущин сказал, что ты на больничном… Я-то думал, что у тебя постельный режим, а ты, понимаешь, по бабушкам бегаешь… Света появилась на пороге с большой бутылкой в руке, улыбнулась Сундукову и, прошелестев босыми ногами по ковру, подошла к серванту.

—А вам, Алексей Алексеевич, так хочется увидеть меня в постели? —невинно спросила она.

Сундуков поперхнулся. Светлана подошла и села рядом. Бутылку она пристроила у ног и деловито протянула Сундукову бокалы.

— Держите, — сказала она. — Держите и разливайте. Я подумала, что пить чай не в ваших правилах…

Под пристальным ее взглядом он неуверенно взял бутылку, повертел в руках.

—Ну-у, это не совсем так, —осторожно начал он. —Как раз сейчас я предпочел бы именно чай…

—Да ладно уж… —понимающе протянула она и, понаблюдав, как он возится с пробкой, добавила. — Если вы бутылку не сумеете открыть — я уж не знаю…

Но Сундуков справился, хотя даже не смог понять, что за жидкость налил он в бокалы -этикетка расплывалась у него в глазах, а вино полностью утратило вкус и запах.

Далекий от этикета, Сундуков наливал от души —по привычке, но, к его удивлению, Светлана выпила свой бокал залпом. Спохватившись, он последовал ее примеру.

— У вас есть сигарета? — спросила она.

Он немедленно полез в карман, но виновато предупредил:

— Есть-то есть, но…

Она покосилась на дешевую пачку и сказала:

— Да ладно, давайте что есть…

Он поднес ей спичку. Светлана затянулась, поморщилась, сделала губы трубочкой и выпустила струйку синего дыма.

— Ну и гадость! — сказала она уважительно.

На издерганного Сундукова вино подействовало скоро и сильно. Он вдруг осознал, что жизнь проще, чем казалась еще каких-то пять минут назад, и вечеринка в самом разгаре, и опасность отступила куда-то за спину и превратилась в крылья за плечами.

— Расскажите что-нибудь! — попросила Светлана, беззаботно стряхивая пепел на ковер.

Сегодня на ее лице почти не было косметики, и даже губы не были накрашены, но, странное дело, от этого они не стали менее соблазнительными. Сундуков подумал, что очень бы хотел поцеловать эти губы — это была заманчивая и вполне выполнимая задача -вот только что будет потом? Пожалуй, его немедленно выставят, и придется опять тащиться через город, всячески оттягивая момент возвращения домой… Да и как потом встречаться на работе? Он тряхнул головой, отгоняя наваждение.

—Рассказать? Что я могу тебе рассказать? Ну, вот, например, недавно прочел в одном журнале… Оказывается, через восемь миллиардов лет наше Солнце станет ярче и таким большим, что поглотит Меркурий и Венеру, а на Земле выкипят все океаны и полностью исчезнет жизнь. Но потом, когда Солнце выгорит, Земля так и будет вращаться вокруг него —понимаешь? Она будем мертвой, пустой, но все-таки будет! Мне почему-то это страшно понравилось — все-таки что-то, значит, останется от нас… некий пьедестал…

Светлана иронически посмотрела на него и произнесла вполголоса:

— Ну, утешили… А поинтереснее вы ничего не знаете?

Сундуков пожал плечами.

—А что я могу знать? Что-нибудь медицинское? Тогда лучше спросить у Гущина. Вот он мог бы рассказать что-нибудь… Но, по-моему, это тебя как раз и не интересует… А я, в основном, люблю рассказывать о своих неприятностях. Только это тоже никому не интересно.

Светлана без сожаления бросила недокуренную сигарету в пустой бокал и спросила:

—А все-таки, почему вы работаете паталогоанатомом, Алексей Алексеич? Зачем вам эти трупы? Всю жизнь среди покойников… И что потом?

Сундуков усмехнулся.

—Странные все-таки существа женщины… Вот и ты тоже про какое-то “потом”. Какое может быть “потом”?

Ему очень хотелось выпить, но окурком в бокале Светлана, кажется, давала понять, что застолье, в основном, завершено, и Сундуков колебался.

—Значит, будущего у вас нет, —задумчиво проговорила Светлана. —Прошлого, похоже, тоже нет? Что же есть?

“Какого черта! —рассердился Сундуков. —Хочешь пить —пей! Из-за этого у тебя вечно все наперекосяк. В твоем стакане окурка же нет! А хоть бы и был — выуди да пей!”

Он вороватым движением налил вина, до неприличия торопливо выпил, и ему стало совсем хорошо.

—Понимаешь, Света, —проникновенно сказал он, —никакого потом быть не может. Если есть Рай, истинный, неподдельный, то он, знаешь, где? В детстве! Когда ты еще не вкусил плодов познания. Но в процессе… Чем больше ты пожираешь этих самых плодов, тем…

Неожиданно Светлана перебила его:

— Алексей Алексеич, вас любили женщины?

Сейчас уже никакие вопросы не могли поставить Сундукова в тупик. Он засмеялся и ответил без стеснения:

—Любили? А ничего хитрого —может, и любили. Я уж и не помню… Любили, наверное, да не те, кого любил я… обычная история.

Он поглядел на девушку и осекся. Совсем близко он увидел огромные карие глаза, и он увидел в них неожиданную покорность и тающую шоколадную сладость. Теплые руки Светланы обвили его шею и потянули к себе. Он ощутил влагу ее раскрытых губ. Сундукову почудилось, что он приник к прозрачному вздрагивающему ручейку. “Ошеломительно!” —ахнул он. Вдруг Светлана отпустила его и, сказав тихим, севшим

голосом: “Да снимайте же свой роскошный костюм!” - стремительно поднялась и в два-три движения сбросила с себя платье. Ослепительно-белая полоска ткани на бедрах —вот и все, что осталось на ней. Маленькая твердая грудь оказалась такой же смуглой, как и все тело. “Вот, значит, как они теперь носят”, — успел отметить про себя Сундуков, избавляясь от собственной одежды в панических змеиных конвульсиях. И в следующий миг он уже сжимал в объятьях обнаженное тело —пылающее, точно охваченное смертельной болезнью, и жар этот тут же перекинулся на его кожу, опалил мозг и сердце и превратил его, прежнего Сундукова, в горстку пепла. Потом он долго еще не мог прийти в себя и, оглушенный, беспомощный, новорожденный, лежал на ковре, наблюдая, как у вышедшей из ванны Светланы по прохладной уже коже стекают мельчайшие капельки воды, как взлетает вверх и опускается на ее тело платье, как порхает расческа над ее искрящимися волосами… А потом она обернулась и, окинув его спокойным взглядом, проговорила негромко:

—Ну, вот… Теперь вы не думаете, что у вас нет прошлого? -в голосе ее слышалось удовлетворение или, скорее, тихое торжество. Он сел, начиная стесняться наготы, и неуверенно спросил:

— По-прежнему — “вы”? Почему не “ты”?

— А почему “ты”? — удивилась Светлана.

— Ну-у… — выдавил он в безуспешной попытке объяснить очевидное.

Она пристально посмотрела на него, и в этом взгляде не было и намека на недавнее безумие.

—Алексей Алексеич, —мягко подсказала она, —прекрасные сны приятно вспоминать, но в них нельзя жить, понимаете? Сон - это сон.

— Да, сон… — печально сказал Сундуков и, прикрываясь одеждой, отправился в ванную.

Принимая душ, он поскользнулся и чуть не раскроил себе череп. Это происшествие почему-то чрезвычайно развеселило его. “Хорош бы я был, лежа тут голым, в луже крови! -подумал он. —Но как эффектно бы завершилась эта чертова жизнь!” Лицо свое в затуманившемся зеркале показалось ему молодым и наивным. “Прекрасный сон, —пробормотал Сундуков. — Яркий сон!”

Он вышел из ванной чистым, доверчивым и нарядным, за что и был вознагражден. Светлана внимательно осмотрела его с головы до пят и, прижавшись всем телом, поцеловала в губы.

— Ну, идите! — ласково сказала она.

— А ты? — тихо спросил он.

—А я останусь, —деловито пояснила Светлана и засмеялась. -Вы забыли —я же присматриваю за квартирой!

Сундуков собрал в кулак всю свою волю и покинул дом. Ноги сами понесли его куда-то. В голове его клубился туман и пели фанфары. По синему небу со скростью пули неслись облака. Солнце на глазах распухало и делалось все ярче и ярче. Сундуков брел в небесной синеве, одинокий и неуязвимый как великан. Деревья вдоль улиц едва доставали ему до колен. Он мог трогать руками горячую жесть крыш, а людей он не замечал вовсе —они или погибли, или прятались от нарастающего жара солнца. Сундуков пересек город дважды —сначала до железнодорожного вокзала, а потом обратно —до речного. Ветер с Волги немного отрезвил его, и Сундуков наконец отправился домой —в район аэропорта. Со стороны могло показаться, что он пытается бежать из города. Но теперь он полюбил окончательно и бесповоротно этот город. Теперь оставалось дождаться понедельника, скоторого начнется по-настоящему новая жизнь! Эйфория не отпускала его до самого дома. Даже сосед Митрохин, торчавший столбом у подъезда, показался Сундукову милым и забавным существом. Но Митрохин был сумрачен, нетрезв и не хотел быть милым и забавным. Увидев Сундукова, он коротко кивнул и сказал неодобрительно:

— Ну, задал ты мне, Лексеич, работы!

— Что такое? — весело удивился Сундуков, радушно протягивая руку.

Митрохин в сомнении уставился на нее и после тягостного раздумья пожал. Его ладонь была жаркой, сухой и твердой как дерево.

—Шо такое! —передразнил он. —А то ты не знаешь! В следующий раз сам разбирайся со своими… —он запнулся, подыскивая эпитет побогаче, но, в конце концов, ограничился привычным, —…пидорами! А то у меня только и делов, что твоих… —тут опять вышла заминка, но Митрохин только рукой махнул, —…пидоров гонять! —тут он невольно оживился и с удовольствием поведал: —Он, пидор, через проезжую часть -как заяц -честное слово! Я за ним! А тут этот, пердун старый, на говновозе типа “Победа” —р-р-раз и в столб! -Митрохин покачал головой. —Ты хоть знаешь, на сколько тысяч меня этот хрыч нагрел? О, не знаешь… Но Митрохин сказал -кровь из носу! —с мрачной гордостью заключил он.

— Тысяч на пятьсот нагрел? — радостно уточнил Сундуков.

— На шестьсот! — выкатив глаза, изумился Митрохин.

Сундуков захохотал как безумный, чем привел соседа в такое замешательство, что он впервые в жизни не нашел сил выругаться. Впрочем, тут же, желая загладить свою бестактность, Сундуков ошеломил Митрохина бодрым “Не везет в карты, повезет в любви!”, после чего тот пришел в сознание и выругался настолько сложным и гнусным словом, что самому сделалось неловко и захотелось чем-нибудь прополоскать рот. А Сундуков, без труда одолев пять этажей, открыл дверь квартиры и сразу же увидел лицо жены. К своему удивлению, он не испытал при этом никаких угрызений совести —более того, он посмотрел на это не очень молодое, озабоченное лицо с неким злорадством.

— Где ты был? — заметно нервничая, спросила жена.

— На Фонтанке водку пил, — остроумно ответил Сундуков, но тут же сбавил тон. — Где-где — я же говорил, что иду в школу!

— Что ты говорил — я помню, — почему-то оглядываясь, проговорила жена. — Но в школе ты не был. У нас классный руководитель. Он хочет поговорить с отцом. Он думает, что у ребенка есть отец.

Сундукова сейчас ничто не могло ни задеть, ни испугать.

— С нашим удовольствием! — кивнул он и прошел в комнату.

На стуле, возле шкафа с антресолями одиноко восседал классный руководитель. Он был немолод, громаден, имел нездоровый цвет лица, густые волосы в носу и мрачно сверкающие глаза. В одежде он использовал счастливое сочетание розовой сорочки и зеленого галстука. Пиджак цвета могильного камня был щедро присыпан перхотью. Человек, носящий такую одежду, не боится невзгод и способен свернуть горы —он хозяин своей судьбы, как бы ни была она горька. Увидев Сундукова, руководитель поднялся, величественно простер руку и назвался Петром Степановичем.

— Очень приятно! — сказал Сундуков.

—Да приятного-то, конечно, мало! —возразил он руками. —От приятности по родителям не ходят. Но, —развел он руками, -приходится! Поскольку иные родители не балуют школу своим вниманием. А нужны совместные усилия, Алексей Алексеевич, ой как нужны!

—Вы присаживайтесь! —развязно предложил Сундуков и сам сел напротив, закинув ногу за ногу. —Совместные усилия —это хорошо, но… Знаете, работа, работа… —тут он неуместно засмеялся, и Петр Степанович подозрительно на него покосился. —И, потом, откровенно скажу, теряюсь! Хоть и отец, а —теряюсь! Ну, то есть дети сейчас… Родители для них — пустой звук! Одно слово — племя младое, незнакомое!

Классный руководитель заворочался на стуле, дернул себя за волосы в носу и сердито сказал:

— Да я что — не понимаю?! Я все понимаю! Но ведь нельзя, Алексей Алексеевич, нельзя! -он вдруг резко придвинулся к Сундукову и, понизив голос, с надеждой спросил: —А вот, если честно — то вот взять дрын — и по-дедовски, а?!

От его сверкающего взгляда становилось не по себе. Сундукову показалось, что он уже видел этот взгляд — то ли в иной жизни, то ли в учительской его родной школы.

—Точно! —согласно кивнул он. —Именно дрын! И по башке! Прервать, так сказать, связь времен…

Надежда в глазах Петра Степановича медленно сменилась недоумением. Теперь у него был сердитый и растерянный вид человека, заблудившегося в метро.

— Не понял вас! — сухо доложил он. — Я с вами серьезно, а вы как будто шутки шутите…

—Нет-нет! —с горячностью возразил Сундуков, которому стало жалко учителя. —Я вполне серьезен. Я только в том смысле, что иной раз руки опускаются. Убить хочется, на самом деле!

Петр Степанович смягчился.

—Суть в том, —назидательно сказал он, —чтобы от вопросов воспитания не устраняться ни на минуту. И начинать воспитание с колыбели. “Учи дитя, пока оно поперек кровати лежит!” А если годами пускать это дело на самотек, то немудрено, что потом руки опускаются.

Сундуков безропотно внимал, не сводя с Петра Степановича взгляда голубых глаз, и это вдохновляло учителя все более.

—Все начинается, —гремел он, —с мелочей! Упустите одну мелочь —упустите все! Сегодня расхлябанность в одежде, завтра —наркотики в подъезде! Я это к тому, —с солдатской прямотой рубанул Петр Степанович, строго взглядывая на Сундукова, —что, вот взять, как ваш одевается! Смотреть тошно! Какие-то шорты, майка до колен, все висит как на пугале! Кепка — козырьком набок! А стрижка? Каторжанин, колодник какой-то! Ну, куда это годится? Сундуков обрадовался возможности вставить слово. Слушал учителя он вполуха, а, правду сказать, почти и не слушал. Иные, забытые голоса звучали в его голове, шелест давно выпавших дождей, мелодия “Дилайлы” и рев самолетов.

—Это, согласен, безобразно! —подхватил он, улыбаясь чему-то. —Мы одевались и стриглись иначе! Да мы вообще не стриглись. Мы исповедовали естественность и красоту. У меня были, представьте, волосы до плеч! — с диковатым огоньком в глазах признался он. —Рубашки облегали фигуру, и все в цветах, самые смелые краски! Мы носили синие джинсы в заплатах. Джинсы обтягивали бедра. Мы подчеркивали гибкость и чувственность наших юных тел! Сундуков увлекся. Он и не заметил, что классный руководитель опять меняется в лице. Успокаивающе махнув гостю рукой, он бросился к шкафу.

— Да я вам сейчас покажу фотографии! — пообещал Сундуков. - Вы сами все и увидите!

Одним прыжком взлетев на стул, он принялся с бешеной энергией копаться на анресолях, нимало не заботясь о том, что из-под его рук сыплются на шокированного учителя брошюры, открытки, грамоты к октябрьским юбилеям и женским дням. А их количество все увеличивалось, и, наконец, произошел обвал. Весь заплесневелый архив рухнул к ногам Петра Степановича, обдав его пылью и затхлым ветром минувшего. Досадуя на собственную неловкость, Сундуков оглянулся, собираясь извиниться, но слова застряли у него в глотке. Классному наставнику было не до Сундукова -окаменев, он с ужасом и омерзением смотрел себе под ноги, будто там шевелилась змея. Змеи, конечно, не было.

Прямо перед учителем среди прочего хлама возлежал глянцевый кирпич, обещавший увеличить размер полового члена. У Сундукова по спине побежали мурашки. А Петр Степанович, не шевелясь и не говоря ни слова, смотрел на необычную книгу, и его лицо постепенно приобретало такое ледяное выражение, будто он увидел свою любимую книгу, давно и неизвестно кем украденную, но теперь-то он знал — кем.

Это было жутко, что Сундуков начисто забыл, с какой целью влез на стул. Мучительно пытаясь вспомнить, он не спешил покидать свою позицию, и со стороны это напоминало сцену из пьесы абсурда, сыгранную с удивительным мастерством и чувством. Наконец Петр Степанович сумел оторвать взгляд от книги.

—Ну так! —произнес он холодно и поднялся, хрустнув коленями. —Я мог бы сказать, что мой визит оказался напрасным, но теперь вижу, что —нет, не напрасным! Теперь я отчетливо вижу первопричину всех бед, корень зла, так сказать! Яблоко от яблоньки недалеко падает, уважаемый господин Сундуков! Взаимопонимания мы не найдем однозначно, нужно принимать административные меры!

—Обязательно административные? —пролепетал Сундуков, делая попытку спуститься. Классный руководитель жестом остановил его, как бы давая понять, что Сундуков сумел достичь той степени морального падения, когда местонахождение физического тела уже не имеет особого значения, и официальным тоном изложил суть дела, вокруг да около которого он до сих пор разводил турусы. Оказалось, что Сундуков-младший, преступно используя школьный аппарат, неоднократно в течение последнего месяца заказывал международные переговоры с Доминиканской Республикой с целью получения телефонного секса. В свою деятельность он вовлек некоторых одноклассников, придав таким образом сексу характер группового. В итоге школа понесла материальный ущерб в размере четырех с половиной миллионов рублей.

—Про моральный я уже не говорю, —угрюмо закончил он. —Мы прогремим на всю область. Но, если вы не оплатите телефонные счета добровольно, мы будем вынуждены обратиться в суд. Другого варианта нет… —Он повернулся и пошел к выходу, горбясь и сердито сопя.

Сундуков не верил своим ушам. Ему хотелось, чтобы Петр Степанович сейчас же вернулся и сказал, что это шутка. Но учитель и не думал возвращаться. Он обувался в прихожей и, кряхтя, подбадривал жену Сундукова: “Мужайтесь! Я вам сочувствую, но…”. Сундукову совсем расхотелось слезать со стула.

Он так и продолжал парить в вышине, когда в комнату вошла жена.

—Ну и что, придурок, будешь теперь делать? —ядовито поинтересовалась она. —У меня денег нет. Деньги, порнуха, любовь, ненависть —причуды и несуразности этого дня нахлынули на Сундукова, как волна на пустой берег, затопив и перепутав все, что возможно. Теперь волна ушла, а берег, кажется, стал еще пустыннее и тоскливее. Четыре с полтиной -это не хрен собачий, подумал Сундуков, машинально отыскивая глазами батарею парового отопления. Но взгляд его прежде наткнулся на жену, которая наблюдала за Сундуковым, подбоченясь и вызывающе выставив бедро.

“Ишь, выстроилась! —обреченно подумал он. —Как в этом… в романсе —”на тебя подбоченясь, красиво…”” — Ну, что скажешь, придурок? — спросила жена. Сундуков равнодушно пожал плечами, внимательно и оценивающе посмотрел вниз. — Ты похожа на красивого корнета, — сказал он.

Флягин заявился в десять часов утра. Он долго и отчаянно трезвонил в дверь, потом начал стучать. Сундуков, ночевавший на раскладушке и намеревавшийся не покидать ее в течение всего дня, не выдержал и в одних трусах пошел открывать. Флягин ворвался с выражением паники на лице.

—Ты все дрыхнешь? —озабоченно спросил он. —Я как белка, а он дрыхнет… Собирайся, едем!

— Куда? — с отвращением спросил Сундуков. —За деньгами. Вчера сбежал, а я отдувайся, —отрезал Флягин и, обведя взглядом прихожую, догадался наконец спросить: - Твои дома?

— Ушли все, — глухо сказал Сундуков. — А я в обструкции. Тут сынок такое отчудил… Флягин сочувственно посмотрел на него. — Да, видок у тебя… Король Лир и Тимоти Лири в одном лице… — Ты тоже неважно выглядишь, — заметил Сундуков. - Перетрудился? Ну и что? Отсняли? Флягин поморщился. —А ты сомневался? —буркнул он и хлопнул себя по карману, где лежала видеокассета. -

Теперь дело за монетой. Внизу Пашка с компанией ждет. Вне себя.

— Неужели сняли?! — поразился Сундуков. — Вот черт! Серьезно? И, как думаешь, пойдет дело? — Да-да, — торопливо подтвердил Флягин. — Пойдет. Поедет. Собирайся. Спускаясь по лестнице, Сундуков попытался выяснить подробности о снятом фильме. Но

Флягин, сделавшись вдруг неразговорчивым, лишь обронил: “Сам увидишь!”. Возле дома их ждал желтый “Форд”. На месте водителя со скучным лицом восседал Пашаоператор. Толстыми хваткими пальцами он нетерпеливо постукивал по рулевому колесу. В

машине было еще двое грузных молодчиков с такими же скучными лицами. Они курили, свесив в открытые окна длинные волосатые руки. Затягивались курильщики одновременно, отчего автомобиль несколько напоминал со стороны галеру с ритмично взлетающими веслами.

—Принес? —с неприязнью спросил оператор, когда Флягин подвел Сундукова к машине. Непривычным, извиняющимся тоном Флягин объяснил, что нужно съездить еще к одному человечку. Паша шепотом выругался и кивком головы предложил садиться.

— Куда? — спросил он.

Сундуков назвал улицу, и они поехали. В пути никто из молодцев не произнес ни слова. Они неотрывно курили и смотрели на дорогу. В их напряженных бычьих шеях Сундукову мерещилась недвусмысленная угроза. Наконец автомобиль затормозил возле дома, где жил Гущин. Паша-оператор, не оборачиваясь, спросил: “Здесь?” и, получив утвердительный ответ, не спеша вылез из машины. Флягин выскочил вслед за ним. Оператор обошел машину, любовно огладил ладонью капот, заглянул под днище и поправил дворники. Когда он наконец остановился на краю тротуара и совершенно подачному начал таращиться на облака, Флягин приблизился к нему и тихо сказал:

—Послушай, друг, —голос его звучал теперь совсем уж неожиданно —приглушенно и мурлыкающе. —Ты, конечно, трудился… Ничего не скажу… Ажур, там, контражур… —он замялся, и плешивый оператор взглянул на него с большим интересом. —Но, знаешь, это… Как говорится, сбавил бы маленько… По совести, а? Сто кусков, например, устроит? В рублях, конечно… А то ведь овчинка выделки, как говорится… Сундуков насторожился. Импровизированный торг Флягина удивил его и озадачил. Все это выглядело крайне подозрительно. Однако оператор Паша оставался невозмутим. Он вытянул из пачки длинную сигарету, закурил и хладнокровно осведомился:

— Это что — шутка такая?

Флягин неуверенно улыбнулся подошедшему Сундукову и опять обратился к Паше:

— Нет, ну, в самом деле — по рукам, а?

Оператор окинул их обоих таким томительным взглядом, что Сундуков счел долгом вмешаться.

— Все в порядке! — сердито сказал он. — Не волнуйтесь, заплатим, раз обещали. Сейчас зайдем к товарищу за деньгами…

— Ну-ну! — сказал оператор, нечаянно пуская дым от сигареты прямо в лицо Сундукову.

Сундуков дыма не заметил, потому что сердце его сдавило нехорошее предчувствие. Мосты уже были сожжены, а, между тем, вся история начинала казаться Сундукову непоправимой глупостью. Он стиснул зубы и приказал себе держаться.

— Только имейте в виду, — значительно произнес оператор. - Никаких глупостей. Я вас пасу.

Сундуков невольно оглянулся. Из окон “Форда” по-прежнему свешивались толстые, покрытые волосами руки. “Кончать надо с этим делом, —подумал Сундуков. —И поскорее”. Он зачем-то ободряюще кивнул Паше-оператору, смутился и, наклонив голову, пошел во двор дома. Флягин догнал его и, как ни в чем не бывало, протянул кассету.

—Держи, —сказал он, отводя глаза. —Я уж не пойду. Чего я пойду? Гущина твоего я не знаю… неудобно…

Сундуков довольно грубо оттолкнул его руку и демонстративно ускорил шаг. Флягин повертел кассету, пожал плечами и поплелся за Сундуковым. Двор был узок —две машины тут не разъехались бы. Под окнами дома зеленели ухоженные палисадники. Напротив тянулся ряд кирпичных гаражей. Ворота одного из них были открыты, и внутри группа тонкошеих подростков колдовала над оглушительным мопедом, старательно выкрикивая нежными голосами страшные матерные слова. В глубине двора грузчики продмага таскали из подсобки порожнюю тару. Сундуков остановился возле подъезда, и к нему немедленно приблизилась смиренная дворовая псина, настолько желтая, продолговатая и нескладная, что именно собака в ней угадывалась не сразу. Псина посмотрела на Сундукова одобрительно и плеснула хвостом. Эти старания пропали даром, но рядом уже был Флягин, который вознаградил ее улыбкой, за что и заработал двойную порцию хвоста.

— Темнишь ты, Флягин! — беспомощно пробормотал Сундуков и вступил в подъезд.

—Я темню! —обиженно сказал Флягин собаке, посмотрел на кассету, вздохнул и тихо признался: — Темню, брат!

Собака понимающе шевельнула хвостом, застенчиво отвернулась и понюхала сиреневый куст.

“…Под парусом черным ушли мы в набег —все семьдесят пять человек…” —вполголоса напевал Гущин, сидя за письменным столом.

Он только что посадил на чудо-клей очередную бронзовую пушечку, любовно выточенную на крошечном токарном станке, и сооружал теперь пирамиду из свинцовых ядер, математически точно выкладывая ее из охотничьей дроби номер пять. Услышав дверной звонок, он оборвал пение и чертыхнулся. Аккуратно сложил инструменты, встал, расправил плечи, придал лицу самое зверское выражение и только тогда пошел открывать.

— Это мы, — хмуро сообщил Сундуков, вваливаясь без церемоний в квартиру.

Флягин лучезарно улыбался через порог. Гущин кивком головы предложил ему не задерживаться. Попав в корабельное царство, Флягин испытал шок.

— Вот это да! — вымолвил он потрясенно, вертя головой во все стороны.

— Это — Флягин, — сказал Сундуков, показывая на него пальцем.

—Ага! —сказал Гущин зловеще, будто фамилия Флягин была последним звеном в цепи улик. — Это — Гущин, — представил его Сундуков, тыкая тем же пальцем. Флягин посмотрел на судовладельца с благоговейным ужасом и поклонился. Некоторое

время все молчали, будто прислушиваясь к ветру странствий, наполняющему эту удивительную квартиру. Потом Гущин кашлянул и пробурчал: — По законам гостеприимства… Надо бы, да? За знакомство… Сбегаешь, Сундуков? На лице Флягина нарисовался энтузиазм. Он был готов бежать хоть на край света. Но Сундуков яростно замотал головой.

— Некогда! — зарычал он. — И бежать, кстати, некуда. Внизу мордовороты денег ждут. —Денег? —проговорил Гущин, запустил пятерню в бороду и погрузился в тяжелые раздумья.

Он довольно долго молчал и скреб бороду. — А вы, что же, — сказал он наконец, — отсняли, значит… фильму свою? Сундуков кивнул на Флягина. Тот показал кассету. Гущин неопределенно покачал головой

и снова ушел в себя. — Будешь просматривать? — нервно спросил Сундуков. — Обязательно! — очнувшись, сказал Гущин. Пока он возился с аппаратурой, Сундуков, не находя себе места, метался по комнате,

трогая модели судов и выглядывая в окно. Предчувствия терзали его все сильнее.

Гущин вставил кассету, выпрямился, неодобрительным взглядом пробуравил коллегу и сказал веско: — Сядь и не мельтеши! Кино будем смотреть. Сундуков сел на стул, втянул голову в плечи и затих. Хозяин медвежьими шагами пересек

комнату, придвинул поближе к экрану старое кресло и сел. Флягин остался стоять,

небрежно привалившись плечом к стене. Гущин нажал на кнопку пульта. Сундуков не сразу узнал помещение, откуда его вчера с позором изгнали. На экране комната казалась мельче, но ярче — настоящее гнездышко разврата.

— Хорошо видно! — одобрительно сказал Гущин.

Некоторое время все терпеливо рассматривали интерьер, потому что на экране ничего больше не появлялось. Потом Гущин оживился, уронил пульт и восхищенно заметил: — Ого! Вот это женщина! Еще через некоторое время он громогласно осведомился: — А где же этот? — и ткнул пальцем в спину Сундукова. Сундуков вздрогнул, а Флягин хладнокровно пояснил: — Типаж оказался не тот. Прошло еще пять минут. Гущин зашевелился в кресле, недоуменно хмыкнул и подобрал с

пола пульт. Сундуков в панике перевел взгляд с экранного Флягина на живого —тот стоял в прежней независимой позе и с интересом изучал свои ногти. В динамиках слышался разочарованный женский смех.

Гущин опять заскрипел креслом и, не утерпев, спросил: — Слушай, Флягин, ты, наконец, снимаешь в фильме штаны? — В этом фильме? — зачем-то уточнил Флягин. — В этом — нет. Гущин повторно хмыкнул, подождал еще несколько секунд, а потом безнадежно махнул

пультом и выключил телевизор. Никто не шелохнулся —все продолжали, затаив дыхание, глазеть на черный экран. — Да-а… —длинно выдохнул наконец Гущин и сказал убежденно: — Такого похабного фильма я в жизни не видел!

Флягин смущенно хохотнул. Сундуков обернулся к нему и с упреком сказал: — Что ж ты… типаж! —Сам бы попробовал! —парировал Флягин. —Когда кругом огни, и этот плешивый в

ширинку с камерой лезет. Это хорошо, что я штаны не снял, а то еще смешнее вышло бы! Гущин с кряхтеньем вылез из кресла, смотал пленку и торжественно вручил ее Сундукову. — А ведь денег, ребята, я вам не дам! — ласково сказал он. Флягин уже откровенно захохотал. — А ведь пулемета я вам не дам! — в тон добавил он.

—Вот именно, —кивнул Гущин. —Кино ваше некоммерческое оказалось —его на детских утренниках крутить, как профилактику от СПИДа. Женщина, конечно… —он покрутил буйной головой. —Такая женщина, ребята, как мечта —раз в жизни… Может, дадите телефончик? А вот мужская часть меня не убедила. Решительно не убедила!

Сундуков слушал его и не понимал ни слова.

—Постой! —прервал он, растерянно потирая лоб. —Ты, что же… раздумал дать мне взаймы?

Гущин весело посмотрел на него.

—А с чего ты собирался отдавать долг? С каких прибылей? Ты просто возьмешь сейчас у меня тысячу долларов и бросишь их в сортир — так ведь надо понимать?

—Да, в общем-то, так… —упавшим голосом произнес Сундуков. —Только что же теперь делать?

—Как что? —поднял брови Гущин. —Я ж говорю —отметить надо! Обмыть кинематографический, так сказать, дебют! — Он подмигнул Флягину. — Сбегаешь?

Флягин почесал в затылке и пояснил:

—Раз уж ты точно денег не даешь, значит вниз спускаться опасно. Нас там, как минимум, отметелят, —и, подумав, уточнил: —Или даже убьют. У меня соседа за шестнадцать тысяч грохнули. В рублевом эквиваленте.

—Та-а-ак! —сказал Гущин и сел в кресло. Некоторое время поразмышляв, он спросил: -Где они вас ждут?

Сундуков на всякий случай выглянул в окно и сказал:

— На улице. Только что толку — выход-то со двора один.

Гущин хлопнул себя по коленям и объявил:

—Сделаем следующим образом! Я сейчас вывожу “жигуль” —вы прыгаете на заднее сиденье, ложитесь и контрабандой выезжаете со двора… Надеюсь, номер квартиры вы им не сообщили? Нет? Ну, уже хорошо. —Он поднялся, достал из ящика стола связку ключей и распорядился: —Смотрите в окно —как встану у подъезда, сразу спускайтесь. Только дверь не забудьте прихлопнуть!

Когда они остались вдвоем, Сундуков одарил друга уничтожающим взглядом.

—Ну, что?! Что ты таращишься?! —заорал Флягин. —Ну, не смог я! И ты бы не смог! Только извращенец может заниматься сексом, когда… И вообще это твоя идея!

— Моя идея! — фыркнул Сундуков.

—Ну не моя же! —задохнулся от ярости Флягин. —Мне бы никогда и в голову не пришло такое скотство!

— Да? А кто уверял, что человек — это свинья? - поинтересовался Сундуков. — Кто меня уговаривал?

— А что мне оставалось делать?! Если ты, идиот, наобещал всем денег?

Сундуков открыл рот, чтобы ответить, но понял, что, если попытается говорить, то издаст лишь жалкий всхлип. Он упал в кресло и, обхватив голову руками, глухо застонал. Флягин настороженно посмотрел на него, потом на цыпочках подошел к окошку и выглянул во двор.

— Ладно, — сказал он устало. — Хватит страдать. Лимузин у подъезда.

Выходя из квартиры, Флягин еще раз окинул взглядом торжественно плывущие в воздухе корабли и почему-то вздохнул. Они сбежали по лестнице, выскочили на улицу и запрыгнули в заботливо приоткрытую дверцу “Жигулей”. Все вышло так быстро, что добрая желтая псина, задремавшая под кустом, не успела поднять голову.

— Ложитесь, — приказал Гущин.

Сундуков и Флягин образовали на заднем сиденье нечто, похожее на пару сиамских близнецов. Гущин в зеркало убедился в их невидимости и сказал вполголоса, трогая рукоятку скоростей:

—Ну!.. Подгоняемый легким бризом, в ослепительных лучах солнца “Синко Льягас” величественно входил в бухту… Машина, набирая ход, покатилась вдоль палисадников, миновала один подъезд, другой… И вдруг из раскрытого гаража, прямо под колеса выпрыгнул объятый синим дымом мопед. В седле его, вылупив глаза и растопырив ноги, сидел юный оболтус. Он трясся от вибрации и вопил во всю глотку. Лицо его было диким от счастья. Вслед за ним гурьбой высыпали остальные подростки, хохоча и улюлюкая. Гущин выругался сквозь зубы и нажал на клаксон. Мопед шарахнулся вправо, влево и вырвался со двора. Пацаны неотступно скакали за ним, точно хвост воздушного змея. Гущин, притормаживая, чертыхаясь и непрерывно гудя, замыкал кавалькаду. Сундуков, не вынесший неизвестности, вынырнул из-за плеча Гущина, увидел синий дым, бегущих подростков, застывших в ужасе пешеходов и спросил плачущим голосом:

— Господи, что это такое?!

— Сумасшедший дом на прогулке! — любезно прокричал Гущин, давя клаксон. — Раз уж ты встал — посмотри, где враги! - попросил он и переложил руль вправо.

“Жигули” вылетели на мостовую, только чудом не упав на бок и не убив при этом никого из тинейджеров. Сундуков саданулся лбом о стекло и на мгновение отключился. Очнувшись, он увидел сзади стартующий желтый автомобиль.

— Они! — истошно заорал он. — Гони!

Гущин послушно нажал на газ. Стрелка спидометра плавно описала полукруг. Сундукова вдавило в кресло. Гущинский “жигуль” вильнул на встречную полосу, прострелил как торпеда улицу и вылетел на перекресток за миг до того, как зажегся красный и поток машин устремился им наперерез. Но все-таки у них в запасе был этот миг, и Сундуков, холодея и обмирая, смотрел, как металлическая грохочущая масса проходит в сантиметре от их кормы, отрезая от них преследователей. Под колесами что-то скрежетнуло и легковесно позвенело-покатилось по асфальту. Сундуков нашел в зеркале глаза Гущина. Они светились от восторга.

— Что-то ненужное отпало! — проорал он.

— Господи, да убери же гудок! — взмолился Сундуков.

Вой оборвался. Но тут же взамен него возник другой -зудящий, выматывающий душу звук. Сундуков повертел головой и вдруг с безграничным изумлением обнаружил впереди прежний дурацкий мопед, который, противно всем законам физики, по-прежнему возглавлял гонку. При этом он беспрерывно трещал и так трясся, что его очертания двоились в глазах. Однако над чудесными свойствами мопеда размышлять было некогда -позади возникло стремительное желтое пятнышко.

— Гони! — закричал Сундуков, теребя Гущина за плечо.

— Поворот! — проворчал Гущин, сбрасывая скорость и включая правый сигнал.

Они плавно завернули, и Сундуков краем глаза успел увидеть, как мопед вместе с безучастным седоком въезжает на полной скорости в живую изгородь и исчезает в ней без следа, словно провалившись в пятое измерение.

— Вот дьявол! — вдруг сказал Гущин и остановил машину.

Путь им перегородил мусорный фургон, неторопливо выезжающий со двора. Сундуков сидел как на иголках, вертя головой вперед-назад с риском сломать себе шею. Едва им удалось тронуться, из-за поворота появились преследователи.

— Только бы теперь не красный! — сказал Гущин, выезжая к перекрестку.

И тут же на светофоре вспыхнул красный. Гущин покосился в зеркало заднего вида.

—Без тормозов машина! —хвастливо сказал он, кладя ладонь на клаксон и с воем выезжая на красный.

Визг покрышек, звон трамвая, сиплый мат обрушился на них со всех сторон. Сундуков зажал уши и закрыл глаза. Когда он их открыл, то сразу увидел Флягина, который, оказывается, только сейчас восстал из своего лежачего места.

—Вздремнул, —виновато сказал Флягин, протирая глаза. -Нервы, наверное… А что за шум?

“Жигули” уже довольно далеко ушли от злосчастного перекрестка, но желтый автомобиль с удивительной прытью продолжал их преследовать. Он уже заканчивал поворот.

— Никак не оторвемся, — нервно сказал Сундуков, показывая пальцем. — Вон они!

Флягин оглянулся, присвистнул и заметил:

— Так это ж “Москвич”!.. Пашка-то на “Форде” — ты что, старик?

— “Москвич”… — обессиленно прошептал Сундуков.

Гущин спокойно выслушал их и немедленно свернул в боковую улочку. Скромно, без гудков они проехали несколько кварталов и очутились в тихом патриархальном уголке, застроенном одноэтажными деревянными домами. Возле одного из них Гущин затормозил. За серым дощатым забором росли вишневые деревья, усыпанные буйным сахарным цветом, а на узкой кромке забора отдыхал полосатый кот, удерживавшийся там, кажется, одной только силой воли. Гущин обернулся и несколько секунд пристально рассматривал своих пассажиров. Потом он сказал:

— Между прочим, в такие дни японцы едут за город — созерцать цветение вишни. Семьями едут. С просветленной душой и открытым сердцем.

— Ты это к чему? — мрачно осведомился Сундуков.

— Это я к тому, — сказал Гущин, — что, знаешь ли ты, Сундуков, что такое трансмуральный инфаркт?

— А это к чему? — уже с ненавистью спросил Сундуков.

—А к тому, —монотонно продолжил Гущин, —что ты скоро это узнаешь, если будешь продолжать в том же духе.

— И что ты предлагаешь?

—Как что? —Гущин открыл дверцу и опустил ногу на землю. -Вон она, вишня! Цветет… Нужны только ваши просветленные души и открытые сердца… —он усмехнулся и объяснил: - Здесь мой двоюродный брат живет. Выходим.

Они неохотно подчинились. А Гущин уже барабанил в ближайшее окно и орал в открытую форточку:

— Отпирай, Гриня! Свои!

Флягин и Сундуков отошли к забору. Кот печально посмотрел на них с высоты. Флягин сказал: — Кис-кис! Кот повернул к нему большую голову и умоляюще мяукнул. — Логичнее было бы, если бы он промолчал, — с раздражением заметил Флягин. Громыхнула калитка, и на улицу выскочил мужичок в шароварах и в свитере на голое

тело. С буйной шевелюрой и смоляной бородой, он оказался копией Гущина, но копией несколько уменьшенной. — Ха! — заорал он с подъемом, приседая и расставляя руки для объятий. — Кого я вижу!

— Гриша! — заревел Гущин и принял объятья. Они облобызались. Гущин вдруг оттолкнул брата и простер длань в сторону Сундукова с Флягиным.

— Это мои друзья! — с чувством сказал он. — Это — Леха, а это Флягин!

Мужичок восторженно всплеснул руками и немедленно обнял обоих. Зазевавшийся Сундуков получил бородой в глаз и чуть не ослеп. — Гриша! — кричал между тем Гущин. — Открывай ворота! Загоним машину — я гулять

приехал! — Подарок судьбы! — констатировал восхищенно Гриша, ныряя обратно в калитку. Заскрипели петли ворот, полосатый кот зажмурил глаза и свалился за забор, Гриша

победно завопил: “Давай!”, и синие “Жигули”, подминая траву, вкатилась во двор. Гущин вылез из машины и блаженно потянулся. — Где присядем? — живо поинтересовался Гриша. — В светлице или под сенью дерев?

— Под сенью! — загремел Гущин. — Безусловно под сенью! —Тогда прошу под сень, —склонился в поклоне хозяин и проводил гостей к деревянному столу, врытому в землю под вишневыми деревьями.

Усадив гостей на деревянную же скамью, хозяин убежал в дом и тут же вернулся с четырьмя гранеными стаканами. Потом он наладился убегать и возвращаться безостановочно, сбрасывая каждый раз на стол что-то новенькое: кус сала, тарелку огурцов, буханку хлеба, горсть луковиц, связку сушеной рыбы и в завершение -

трехлитровую банку маслянистой жидкости, слегка отдающей прозрачной тревожащей зеленцой.

— На травах! — гордо сказал хозяин и опять исчез.

Вокруг стояла умиротворяющая тишина и неправдоподобно сладкий запах цветущей вишни. На стол сыпались мелкие шелковые лепестки. — Рай! — убежденно произнес Гущин.

— А я слышал, что твой двоюродный брат в Думе, — кисло сказал Сундуков.

Гущин снисходительно посмотрел на него сверху вниз.

—А ты не слышал, что у человека может быть не один двоюродный брат? -поинтересовался он.

Появился Григорий с блюдом холодной картошки, щедро политой растительным маслом, и сказал с тревогой:

— Ну, теперь все, кажется!

Зеленоватая жидкость частично перекочевала в стаканы, и, прежде чем сделать первый глоток, все, по обычаю, крепко призадумались, будто предстояло им сейчас неведомое и непростое дело. И все-таки ни один, по обычаю же, не уклонился от того дела, и, хотя через минуту в них запылал пожирающий внутренности огонь, каждый сказал “Хорошо!” и невозмутимо потянулся за огурцом.

—Да, хорошо! —подтвердил Гриша, обводя рукой свои владения. —Потому что -природа!

—А ты слышал, —спросил Гущин, отправляя в рот солидный кусок сала, —что японцы в эти дни едут за город — созерцать цветение вишни?

— Ну?! — изумился Григорий. — Во, а нам и ехать никуда не надо!

Сундуков был готов согласиться, что бородатому Грише действительно нет смысла кудато ехать из вишневого оазиса. По некотором размышлении он допустил, что здесь нет особой необходимости даже выглядывать через забор. И, может быть, место, где пляшут и поют, это как раз то место, где не поют вовсе и не пляшут, а просто созерцают цветущую вишню сквозь зеленоватую призму?

—А что это у тебя, Ваня, ребята нынче невеселые? -озабоченно спросил хозяин, загружая опустошенные стаканы. Загрузив, он поднял один и, приглашая оценить чистоту и колорит напитка, прищелкнул языком. — Истинно сказано - зелено вино!

Гущин, нахмурясь, принял чарку и, в продолжение обычая, теперь ничего уже не сказал, а только покрутил головой в изумлении от неисчерпаемости зеленой силы. И лишь вполне изумившись и отерев тщательно бороду и усы рукою, он ответил брату:

— Они, видишь ли, деньги бандитам задолжали. Тысячу долларов. Теперь эти убегают, а те догоняют — закон жанра.

Гриша округлил глаза и сказал:

— Да в самом деле, что ли?! И что ж теперь?

— А что теперь? — Гущин равнодушно пожал могучими плечами и запустил лапу в блюдо с картошкой. — Как догонят — так и убьют.

Сундуков криво усмехнулся. Гриша беспокойно посмотрел на него и несколько минут молчал, переваривая сказанное. А потом обвел всех просиявшим взглядом и признался:

— А ведь у меня, ребята, есть тысяча долларов!

— И кому от этого легче? — сказал Гущин. — У меня вон тоже есть, только хрен я им дам…

— Намек понял! — радостно заорал Гриша. — Так я к тому и сказал! А если бы напротив, так я бы и не сказал, молчал бы в тряпочку!

Тут он сорвался с места и помчался домой. Не успела открыться-закрыться дверь, а прыткий хозяин уже возвращался, размахивая в воздухе новенькими банкнотами, будто из этого самого воздуха и вынутыми.

Сундуков, уже начавший привыкать к неожиданному появлению и исчезновению денег вокруг него, не особенно и удивился.

— Неудобно как-то… — лишь виновато пробормотал он, переводя взгляд с одной бороды на другую.

—Неудобно штаны в порнофильме снимать, —ответил Гущин и категорическим жестом заставил Сундукова спрятать деньги подальше. —Мне ведь не жалко! —подтвердил кузен. —Они мне дуриком достались. Честное слово! Дело как было? У меня здесь месяц назад Джон жил…

— Собака, что ли? — спросил Гущин.

—Какая собака? —возмутился Григорий. —Джон! Славист из Техаса. Сидит у себя в Техасе и зачем-то изучает творчество местного поэта Ц. Местного, в смысле не техасского местного, а нашего местного —он, кстати, в двух кварталах отсюда живет. Ну, вот, изучал и видит —не может изучить! То есть некоторые строки гладко идут, усваиваются, а

некоторые —ни в какую! Ну не изучаются, хоть ты тресни! И вот он едет сюда, чтобы Ц. сам лично прояснил ему эти темные строки…

— Постой! — сказал Гущин. — А ты-то откуда знаешь этого темного поэта?

—Да я-то не знаю! —засмеялся Григорий. —Я Пушкина с Лермонтовым путаю. Просто у Джона адрес был. Но он в наших улицах заблудился и ко мне попал. Две недели у меня жил. Познавал Россию, так сказать. —Гриша смущенно покрутил головой. —Я его сначала накормил, чем бог послал —хлеб черный, картошка, селедочка… А у него —понос! А туалет -во дворе! Картинка! Вот тут он и понял, что Россия —это не балалайки с матрешками, что жизнь в России —это труд, подвиг, аскеза, если хотите!.. Потом расставаться со мной не хотел. Доллары вот на память оставил…

— Но он же хотел встретиться с Ц.?

—А он потом уже не хотел. Я ему объяснил темные строки. И другие объяснил. Он, оказывается, вообще не так все понимал, в смысле, творчество Ц. По-моему, он в нем разочаровался…

—Интересно, —ревниво сказал Гущин. —Как это ты ему объяснил темные строки, если ты Пушкина не читал?

—Ты меня перед ребятами не позорь! —сурово ответил Гриша. —Я не говорил, что не читал, я говорил, что путаю… А строки… Это для них они темны, а для нас с тобой… Да я сейчас покажу — он мне экземплярчик оставил.

Он с удовольствием опять сбегал в дом и притащил пачку листов с текстами, отпечатанными на компьютере. Пошла по кругу банка, захрустели огурцы, и под сенью дерев торжественно и складно зазвучали стихи поэта Ц. Сундукову стало вдруг так хорошо и спокойно, что он и не заметил, когда почернело небо, тишина сменилась молчанием, высыпало так много звезд, а изо всех уголков сада потянуло холодком. Вишневый цвет кружился и порхал в темноте, то и дело наводя Сундукова на мысль о снегопаде. Тогда Сундуков спохватывался и легким потряхиванием головы эту мысль отгонял. Все были так утомлены, что намек хозяина о продолжении банкета в залитой огнями избушке проигнорировали. Гущин заявил, что сейчас же ложится спать, а утром прямо отсюда поедет на работу —с просветленной душой и открытым сердцем. Тогда вдохновившийся Гриша сообщил, что в его хате может заночевать целый полк. Но тут Флягин, до сих пор совсем мало обнаруживавший себя, с надрывом признался, что немедленно возвращается к жене, что он созрел, что с прошлым покончено и теперь остается только решить — к какой именно.

Потом они распрощались у калитки, и Сундуков с Флягиным долго плутали по ночным закоулкам, то и дело забывая, куда идут. Сундуков был настроен меланхолически, взглядывал на звезды и бормотал темные строки поэта Ц.:

…мы айгешат уговорили

но телки мигом соскочили

крутнув жестокое динамо

когда мы вышли у динамо…

Стихи волновали его своей неподдельной жизненностью —он тоже, бывало, уговаривал “Айгешат”, и у “Динамо” выходил не раз, и даже коварные телки были ему как будто знакомы… Флягин, напротив, всю дорогу безмолвствовал, спотыкался на ровном месте и часто икал. Только когда они добрались до центра, где вовсю сверкали огни, кружили автомобили и звучала музыка, Флягин очухался и наладился хватать Сундукова за руки, слезно умоляя отдать ему, Флягину, тысячу долларов. Сундуков грустно улыбался, но денег не отдавал.

—Ты меня попрекаешь, что я не снял штанов? Попрекаешь? -презрительно спрашивал Флягин и со внезапным жаром предлагал. —Ну, хочешь, я сейчас сниму?! Вот посреди улицы и сниму! Хочешь?! —Он даже останавливался и с редкостной отчаянностью начинал искать концы у брючного ремня.

Но Сундуков не обращал на него внимания. Он был пьян и почти счастлив. Счастье могло быть полным, если бы он шел сейчас по веселому городу не с надоедливым Флягиным, а с юной Светланой, но, понимая, что даже фантазии имеют границы, Сундуков только ерошил кудри и улыбался совсем уж печальной улыбкой.

Чем ближе подходили они к площади, тем оглушительнее звучала музыка, и вскоре стало ясно, что на площади происходит что-то особенное. Огромная тысячеголовая человеческая масса, из гущи которой шарахающийся свет прожекторов выхватывал на миг отдельные возбужденные лица, окружала деревянный помост, уже сколоченный, украшенный и обжитой. В лучах яркого света, в потоках неопасного плотного дыма там пританцовывали и припевали какие-то фигурки, усыпанные блестками. И оттуда на головы толпы обрушивался незамысловатый, как лепет ребенка, но оглушительный, как звено бомбардировщиков, куплет:

…Гуля, Гуля, Гуля, ты моя игруля,

Ты — простая девочка моя…

Толпа ликовала. Ее не пугали бомбардировщики. Молодежь охотно подхватывала слова песенки и горланила их с большим чувством. “Гуля, Гуля, Гуля…” долго скиталось по всем углам площади. Но, учитывая подоплеку мероприятия, Гуля сегодня была, пожалуй, не простая, а политически ангажированная.

Сундуков и Флягин невольно остановились у края беснующейся стихии. От грохота закладывало уши и сохло во рту. Едва различимая тень Вождя укоризненно взирала с постамента. Дальше было небо и шеренги неярких звезд. С дощатого плацдарма выстрелила барабанная дробь и сейчас же оттуда в толпу ударил лазерный луч. Дым завибрировал и сделался ядовито-зеленым. Сундукову показалось, что он попал в какую

то компьютерную игру. Вокруг плясали. Подпрыгивающие лица были покрыты зернистым изумрудным светом.

Луч лазера метнулся в небо, перечеркнул ночь и врезался в далекую невесомую звезду -звезда рассыпалась и погасла.

— Ну, Флягин, — иронически пробормотал Сундуков, — загадывай желание!

Флягин поднял на него измученные глаза, икнул и сказал:

— Хочу, чтобы ты сдох, Сундуков! — После чего повернулся и диковинным металлическим шагом пошел через площадь, расталкивая всех, кто попадался ему на пути.

Сундуков возвратился домой уже далеко заполночь. На лавочке в таинственном свете фонаря одинокосидел Митрохин и курил, строго глядя на кончик своей сигареты. Заметив соседа, он растоптал окурок, развел руками и громко сказал:

— Ну все, Лексеич! Край! — в голосе его звучало, пожалуй, даже восхищение. — Достал ты меня — во, досюда достал!

У Сундукова екнуло сердце.

— А что — был кто? — упавшим голосом спросил он.

— А то не был! — усмехнулся Митрохин. — Только это мы с братанами собрались праздник отметить —у моего младшего день рожденья сегодня, —собрались, значит, с братанами… Семьями, как положено… Только, значит, собрались… А тут корифаны твои —ну в двери долбить! Где, мол, проживает такой-сякой? Я им культурненько говорю —спокойно, мужики, не порть праздник… Ну, слово за слово, хреном по столу…

— На желтом “Форде”? — уточнил Сундуков.

—Да, вроде на желтом, —нетерпеливо сказал Митрохин. -Только не успели они в этот “Форд” сесть —пешком побежали. Мы с братанами их до профтехучилища гнали —уж очень мужики обиделись, что культурный праздник… У младшего моего день варенья ведь, я говорил?

— Ну и что? — с надеждой спросил Сундуков.

—Что-что? Вот и то! —передразнил Митрохин. —Устал я с твоими корешками разбираться! —Однако, тут же расплывшись в улыбке, с удовольствием признался: —Ну и наваляли мы им! Васька, брат мой, тот ведь вообще дикий —в армии чемпионом округа по самбо был, ему цель покажи — пока не убьет, не отступится! Я его еле удержал, а то бы три трупа —как минимум! Именем племяша заклинал! Но душу дал отвести —он из ихнего “Форда” аккумулятор вырвал и этим же аккумулятором ихнее ветровое стекло высадил — к чертовой матери! И рулевое оторвал! Тогда только успокоился маленько…

— Слушай, сосед, — робко сказал Сундуков. — А ведь это бандиты были!

Митрохин прищурился, усмехнулся и покачал головой.

—Хороший ты мужик, Алексеич, —покровительственно заметил он. —Но как пацан, ейбогу! Да неужели Митрохин бандита от простой шпаны не отличит? Разве бы я с бандитами связался?! Да ни за что! Мне мое здоровье дороже. А шпану твою дешевую гонял и гонять буду —учти! Чтобы и духу их здесь не пахло! И даже не приваживай -бесполезно! Митрохин посмотрел на обмякшего Сундукова, полез в карман за сигаретой и добродушно прибавил:

— Одним словом, бутыль с тебя, Алексеич!

— Это ладно! — сказал Сундуков.

Стремительно и бесплодно промчалось лето. За окном опять свистел ветер и летели отмершие листья. Они покрывали ковром территорию больницы, мокли под дождем и превращались в грязь. Наступала пора итогов и субботников. Одно было радостно -Митрохин не соврал, и плешивый оператор Паша сгинул, будто его и не было. Его исчезновение позволило Сундукову расплатиться с Доминиканской Республикой. Долларами, разумеется. После этого его замучили угрызения совести, и Гущин был вынужден на него наорать, объяснив, что, в конце концов, Сундуков —друг, Григорий -брат, а деньги — прах. Сундуков не был в этом полностью уверен, но смирился. К счастью, младший Сундуков тоже притих. Единственное, на что решился в новом учебном году -намертво заклеил каким-то составом двери в учительской. Но прямых доказательств не было, и дело спустили на тормозах. У жены Сундукова обнаружилась опухоль в животе, и он все лето водил ее по знакомым врачам, леденея от бабьих слез и предчувствия беды. Опухоль признали доброкачественной, но жене уже было все равно. Она резко и необратимо постарела, перестала звать Сундукова придурком и ежедневно плакала. На операцию она никак не могла решиться. Сам он тоже сдал —сквозь побитые кудри уже недвусмысленно проглядывал голый розовый череп, лицо коробилось и смеялось от морщин, а синева в глазах приобрела тошнотворный оттенок снятого молока. Он отвык даже от бесплодных мечтаний, и место, где пляшут и поют, больше не давалось ему. Взамен память подсовывала ему видение ночной площади, изумрудного электрического желе и гнусный мотивчик “Гули-Гули”. Иногда что-то являлось ему во сне -тревожное и, наверное, прекрасное, но, проснувшись, он не мог ни черта вспомнить и таращился в темноту, кроме тоски и сожалений ничего не ощущая. На работе тоже не обошлось без чудес. Совершенно неожиданно сгорел Василиск —он был разжалован из замов и переведен в кабинет медицинской статистики. Теперь он занимался тем, что бродил по отделениям и горячо объяснял каждому встречному, что никогда и не хотел быть замом.

И так же неожиданно в конце лета на его месте возникла юная Светлана. Странным образом она не казалась теперь такой уж юной —вместе с должностью ей словно набросили лишних лет десять. Впрочем, ходили слухи, будто она вышла замуж за

большого человека, а такие вещи даром не проходят —в смысле способствуют ускоренной зрелости. Кто был этот счастливый муж —никто в точности не знал, но, что он большой, сомнений не было —в больницу Светлана приезжала на “Мерседесе”. Она приобрела привычку не здороваться и не разговаривать по пустякам. Такое поведение необыкновенно дисциплинировало коллектив. Приказы нового зама не оспаривались —любой спорщик просто получал предложение увольняться. Ее прозвали Жабой. Идею, кстати, подал Гущин, как-то глубокомысленно заметивший, что подобные превращения в традициях русских сказок -только там жаба превращается в красавицу, а в данном конкретном случае все вышло как раз наоборот. Сундуков нового зама избегал, для чего, собственно, не требовалось особых усилий. Странное приключение, случившееся чудесным майским днем, похоже, и в самом деле, оказалось только сном, но таким ли уж прекрасным -Сундуков не был теперь уверен. Он махнул рукой на свои неуловимые сны.

В конце октября опять был субботник, и, вдоволь навозившись в грязи, Сундуков с Гущиным возвратились в кабинет, чтобы привести себя в порядок. Рабочий день подходил к концу. На улице было пасмурно, ветрено и припахивало зимой.

— Эдак и снег пойдет, — с тревогой предположил Сундуков, глядя в окно. От холода у него посинели нос и губы.

—И пойдет —ничего хитрого! —откликнулся Гущин, отмывавший под краном руки. -Газеты обещают вторжение арктических масс!

—Масс —в глаз, —тупо срифмовал Сундуков. —Я не хочу масс. Я мерзну. На мне мало жира…

—Не горюй! —сказал Гущин, тщательно вытирая руки махровым полотенцем. —Завтра зарплату за июнь дадут. Купим тебе жиру. На зиму… —он приблизился к зеркалу и, нахмурясь, извлек из бороды какую-то щепочку. —Удивляюсь я! Субботников было —не перечесть, а мусора не убывает! Вот теперь и в бороде завелся… —Он предостерегающе поднял палец —по коридору кто-то шел неуверенными, спотыкающимися шагами. —Это Зоя теперь так ходит, —сказал Гущин и крикнул в ответ на деликатное постукивание в дверь: — Входи, Зоя!

И Зоя вошла. От нее привычно пахло йодом и ветром, но это было все, что осталось от прежней Зои. Извиняющаяся улыбка не сходила теперь с ее лица. Говорила она негромко, осторожно подбирая слова, и соглашалась с любой глупостью. Самую замечательную часть своего тела она всячески маскировала —носила огромные бесформенные кофты и сильно сутулилась. По ее мнению, подчеркивать формы при новом начальстве было бы предосудительно. Она даже была уверена, что рано или поздно именно за бюст ее и уволят.

— Здравствуйте, мальчики! — сказала Зоя застенчиво и смолкла.

За сегодняшний день она здоровалась с ними уже третий раз, и это развеселило Гущина.

— Заходи, Зоя! — скомандовал он. — Третьей будешь!

Зоя понимающе захихикала, а потом, помявшись, спросила с непонятной тоской: — А вы уже домой, Иван Иваныч? Гущин коротко взглянул на нее. — Да рабочий день вроде закончился? Зоя покивала согласно, вздохнула и присела на стул. —А я что говорю? —преданно глядя на Гущина, сказала она. -Людям отдых нужен. А тут

— свою работу делай и — на субботники… Василь Сергеич вон тоже — бегает сейчас, девчат собирает. Да разве соберешь —сознательности-то уже той нет… Это мы, бывало… А эта, королева ваша —высоко взлетела —слушать никого не хочет —ни один не уйдет, пока не закончит! Все на субботник! А сама когда ходила?!

— Ты куда клонишь-то? — строго спросил Гущин. Зоя слабо махнула рукой. —Я —что? Человек маленький. Она меня послала —мол, собери всех немедленно!

Машина приедет —кучи грузить будем. А кто грузить —половина уже разбежалась! И так весь день… Гущин и Сундуков переглянулись. — Да смеркается уже! — недоуменно сказал Гущин.

Зоя виновато пожала плечами. —А Василь Сергеича жалко все-таки, —сокрушенно призналась она. —Столько лет проработал, и, можно сказать, ни за что…

— Ни за что и прыщ не вскочит, — равнодушно заметил Сундуков.

— Это точно, — поддержал его Гущин. — Как говорит наша Таисия — все мы перед Богом сволочи и ни одного невиноватого нет! — Это так, — покорно сказала Зоя и, выдержав для приличия паузу, справилась: — Так

пойдете, Иван Иваныч? — Пойдем. По домам, — со вздохом ответил Гущин. — Да я что? — сказала Зоя поднимаясь. — Я — человек маленький. Она вышла, сутулясь и ступая острожно, точно по льду. Сундуков включил телевизор.

Гущин недовольно посмотрел на него и что-то пробурчал.

—Пять минут еще, —кивнул Сундуков на часы. —Выдерживаю производственную дисциплину.

—Понятно, —сказал Гущин, полез в карман и, деловито выпятив нижнюю губу, принялся пересчитывать деньги.

На разогревшемся экранчике вдруг появился разгоряченный, рвущийся в бой шахматный мастер. Он стоял на фоне электронной шахматной доски, алчно вглядываясь в головокружительное сочетание фигур, от которого у простого смертного мгновенно разыгрался бы приступ мигрени. Ведущая телепередачи, протягивая микрофон, почтительно спросила:

— Мы говорим сегодня о труде. Труд в вашей жизни. Что такое труд для вас?

—Труд?! —агрессивно выпячивая подбородок, вскричал мастер. —Вы спрашиваете, что такое труд?! —Он крутанулся на каблуке и ткнул в шахматную доску пальцем с такой ненавистью, будто наносил удар шпагой. —Труд —это вот конь е8 —f6! А пешкой на d4 -это, извините, не труд, а ковыряние пальцем в …! Я по жизни — философ, но прежде - боец. Мое кредо: тронул —ходи! Не умеешь —иди в …! Видели, как я разделал Карлссона в Поса- Рика-де-Идальго?! Труд!!! Вопрос стоит так — или ты чемпион, или — иди в …!

—Ладно, вырубай! Идти надо, —сказал Гущин и, подумав, добавил со вкусом. —В …, согласно определению!

На прочесанном граблями дворе, среди мусорных куч бегал озабоченный Василиск. Его острые колени путались в полах синего рабочего халата. Халат был женский. Севшим голосом Василиск азартно кричал: “Работать — так работать!” и хватал за руки отлынивающих от работы медсестер. Пойманная медсестра упиралась и смотрела по сторонам молящими глазами. Василиск помещал ее возле горки мусора и бежал ловить следующую. Он был похож на фавна, гоняющегося за пастушками. Заметив патологоанатомов, он прервал античные игры и с минуту смотрел на них сомнамбулическим взглядом. Казалось, что он зрит сквозь толщу времен, пытаясь вспомнить что-то необычайно важное, какой-то заветный “мутабор”, который снимет с него тяжкое заклятье.

—Такие глаза, —заметил негромко Гущин, когда они продефилировали мимо низвергнутого зама, —я видел только однажды —в зоологическом саду, у пантеры. Хуже, чем у трупа.

— А я много раз видел, — равнодушно сказал Сундуков. — У меня тетка замужем за ветврачом зоосада. В детстве я оттуда не вылезал.

Он вдруг замолчал и замедлил шаг —навстречу шла Светлана. Рядом с ней семенила Зоя. Светлана двигалась властной, уверенной поступью, высоко подняв голову. Ее красивое лицо было холодным и злым.

— Ну, что я могу сделать, Светлана Антоновна, — плачущим голосом доказывала Зоя, -если они не хочут грузить мусор?

—Кто не хочет —может увольняться! —отчеканила Светлана. -Завтра на его место десять таких же прибегут! А мне представьте список тех, кто ушел с субботника, —будем разбираться!

—Ну вот, —негромко сказал Гущин Сундукову, —и выросло поколение, которое не знает всех ужасов тоталитарного государства…

Поравнявшись с женщинами, они почтительно остановились. Светлана посмотрела на патологоанатомомв с любопытством. На фигуре Сундукова взгляд задержался дольше, чем ему хотелось бы, и ее —показалось Сундукову —передернуло. Она отвернулась и строго спросила у Гущина:

— Иван Иванович, почему уходим?

Гущин задрал кверху бороду и без трепета, а даже и с плохо скрытой насмешкой ответил:

— А мы, Светлана Антоновна, закончили. Свой участок мы вылизали — как щенка сука!

На лицо прекрасного зама набежала тень. Трудно было понять, что больше покоробило ее —слова Гущина или тон, каким они были произнесены. Сундуков наблюдал за ней, силясь угадать, кто же она наконец —сказочная фея, ввергнувшая его на пять минут в молодость, или ведьма, хозяйка мусорных куч и человеческого дерьма? Впрочем, в мифологии что фея, что ведьма —один черт, нечисть —и, может быть, тогда это Судьба давала ему последний шанс что-то понять в себе, посылая к нему гонцов, меняющих личины? Или все-таки она - недалекая, но экстравагантная девушка, которая теперь, задрав носик, играет в игру, что лучше всяких кукол и всякой любви? И где ему найти ответ —в ее глазах, губах, ладонях -или вообще он —за гранью? Сундуков пялился на Светлану, совершенно позабыв о приличиях, и Гущин был вынужден даже слегка подтолкнуть его в бок. Но он запоздал, и Светлана, не выдержавшая этого немого допроса, вдруг сказала дрогнувшим и очень тихим голосом:

—Что же вы, Алексей Алексеевич? Совсем не следите за собой… —Она протянула руку и осторожно коснулась его плеча. —Куртка вся в пятнах, брюки мятые… —Она осеклась и замолчала, прикусив губу.

С неба вдруг посыпался дождик —мелкий и частый. Белый халат Светланы на глазах покрывался темными влажными пятнышками.

—Промокнете, Светлана Антоновна, —сожалеюще пробормотал Сундуков и добавил с извиняющей усмешкой: —А куртка —что ж? Защитная окраска. Как в мире животных -захочет кто-то сильный сожрать, а на окраску посмотрит — жрать-то тут и нечего!

Гущин кашлянул. Света перевела взгляд на него, но лицо патанатома изображало полное простодушие и желание отпуститься на волю.

— Ладно, пойдемте, Зоя… — сказала Светлана бесстрастно.

Зоя испуганно улыбнулась мужчинам и поспешила за начальницей. — Вперед! — скомандовал Гущин, поднимая воротник куртки. Они прошли через ворота и двинулись обычным маршрутом. Дождь моросил все сильнее.

Асфальт блестел, как стекло. — Если бы я тебя не знал, — вдруг произнес Гущин, — то подумал бы… Сундуков будто ждал этих слов. —Ты удивишься, —печально подхватил он. —Но ты правильно подумал. Только…

знаешь… с чистой совестью можешь выбросить это из головы. Я —выбросил. И не жалею… кажется…

Гущин взглянул на него с уважением и сочувствием. —Но в одном она права, Леха, —заботливо проворчал он. —Ты действительно как-то совсем погас. Это уж чересчур, брат! Вот-вот у тебя начнутся пресенильные психозы и слюни по подбородку. А я ведь старше тебя!

Сундуков невесело засмеялся. — Зато у меня бурная биография — учился, женился… Вот сам женись, и узнаешь! — Не могу, — убежденно сказал Гущин. — Жена и корабли — есть две вещи несовместимые.

Я ничего не имею против женщин -многие из них весьма приятные существа. Но, как представлю, что одна из них начинает возить пылесосом по гордо вздернутым парусам -не могу!

Сундуков искоса посмотрел на него и спросил: — Слушай, Иван, если честно — а зачем тебе эти паруса вообще? Гущин засмеялся и ответил вопросом: — А как же без парусов попадешь в то место, где пляшут и поют? Сундуков болезненно поморщился. — Да никак. Нет такого места. — А что же есть? Сундуков подумал и сказал: — Я видел — деньги у тебя есть.

—Это есть, —гордо ответил Гущин и вытащил из кармана сосчитанные купюры. —На две хватит.

— Ну, тогда… вперед? — с надеждой предположил Сундуков.

Гущин захохотал, хлопнул Сундукова по спине и грозно сверкнул очами.

— Вперед! — воскликнул он отчаянно. — Вперед, Леха!

Когда я начинал эту историю, предполагалось, что она напишется единым махом, выльется легко и свободно, как птичья песня, как анонимка на соседа, вбивающего в стену дюбеля. Это заблуждение развеялось через десять минут после того, как я взялся за перо.

Слова размножались медленно и трудно, точно слоны в неволе. Некоторые тут же умирали. Легкости и веселья не было и в помине. Легкий кладбищенский дух —вот что веяло над страницами. Я был озадачен.

Через несколько дней стоического бумагомарания меня охватила настоящая тревога. Я с сомнением посмотрел на перо. Возникло искушение свалить все на него. А также на освещение, на цвет обоев, на жару, холод и еще на соседа с дюбелями. Но сосед был всегда, а так плохо еще никогда не писалось. Я понял, что у меня что-то случилось с мозгом и одному мне ношу не вытянуть. Я решил подключить к делу прототипов. У меня были хорошие знакомые, с которых я без зазрения совести списывал своих героев, не утруждаясь поначалу даже заменой фамилий, чтобы не путаться. Вот этим-то людям я и решил как бы невзначай подсунуть рукопись —с расчетом, что их замечания натолкнут меня на правильный путь и оживят повествование. Идея казалась остроумной, и, вдохновившись, я не только приступил к розыску прототипов, но и довольно бойко дописал главу и начал новую. Действительность как всегда преподнесла сюрприз. Оказалось, что в жизни мои герои неуловимы —они постоянно были в командировках, на даче, на футболе, в запое, в школе, в больнице, а если кого и удавалось поймать на троллейбусной остановке, то он непременно кричал: “Извини, старик, сейчас времени в обрез —бегу!” и исчезал без следа. Наконец, махнув на все рукой, я угрюмо засел за работу. Настырно, с отвращением, со скрипом я писал главу за главой, уже не обращая внимания ни на стиль, ни на логику повествования, ни на психологию персонажей. Мне хотелось одного —дописать эту проклятую повесть и забыть ее навсегда. Поставив последнюю точку, я по какому-то наитию встал из-за стола, пошел в магазин и купил литр водки. Через полчаса заявились Флягин, Сундуков и Витамин. Я налил им по рюмке и дал каждому экземпляр рукописи. По русскому обычаю, все трое первое суждение вынесли, еще не прочитав ни строчки.

—Это —ерунда! —авторитетно заявил Витамин, отбрасывая рукопись на диван. —Все, что вы, писаки, пишете, барахло! Вот ты читал “Путь слепого барса” тибетского мудреца… этого… м-м… не помню, короче! Не читал? О! Вот какие книги надо читать!

Сказав так, он с видом полного превосходства выпил еще водки и откровенно заскучал.

—Ты глуп! —захохотал Флягин. —Только идиот может всерьез принимать тибетских мертвецов! Не-е-ет, есть только одна книга, которую я перечитал бы. В юности я читал ее запоем! “Феликс Круль” называется. Вот это книга! Этот Круль —такой хлюст! Я всю жизнь стараюсь на него равняться. Сверяю, значить, себя с ним… А твоя книжка, конечно, полная чепуха —тут Витамин прав, —но прочитаю обязательно… Не сразу, конечно, но прочитаю! Наконец взял слово Сундуков.

—Хочу тебя сразу предупредить, —невесело сказал он, —что ты не Лев Толстой. И привести убедительный пример из жизни. В молодости я снимал квартиру в Глебовраге. Ну, ты сам знаешь, что там за квартиры —лачуги. В нашем дворе было две лачуги и сортир. Так вот —вместо туалетной бумаги хозяин использовал “Тысячу и одну ночь” в одиннадцати томах. Раритетная тогда вещь! Том за томом, том за томом… —тут Сундуков пронзительно посмотрел на меня и закончил почти угрожающе: —Так, учти, это была “Тысяча и одна ночь”! Классика!

Ободрив меня таким образом, они ушли. Экземпляр рукописи, предназначавшийся Витамину, так и остался лежать на диване. Я ждал их месяца два, а потом уже совершенно сознательно сходил в магазин и купил литр. К вечеру они были.

— Странно, что нет Витамина, — заметил я.

— Витамин на Кипре, — сообщил Флягин. — Неисповедимы пути слепого барса…

Сундуков ничего не сказал, но было заметно, что он сильно не в духе.

— Чего это он? — спросил я у Флягина.

—Книжка твоя не понравилась, —объяснил тот. —Ты его особенно не пои —может морду набить. Он так и сказал - морду бы ему набить за такую книжку!

До меня наконец дошло, насколько я был глуп, задумав советоваться с прототипами. Но отступать было поздно. Разлив водку и поговорив для приличия о том о сем, я осторожно закинул удочку:

— Ну, что, ребята, как вам моя “Тысяча и одна ночь”?

Сундуков окинул меня испепеляющим взглядом:

—Ну, во-первых, ты —придурок! Это тебя устроит? —Он с удовольствием понаблюдал за моей реакцией и сварливо сказал: —Выставил меня, гад! Наплел ерунды какой-то: остров, бабы, тысяча долларов! Я у него и алкаш, и морда у меня не та, и в порнухе я снимаюсь! Я твою поганую книжку вынужден был от жены прятать —не дай бог, думаю! —Он обернулся к Флягину и продолжал рассказывать далее почему-то ему. —Еще другом называется! Скотина настоящая! Я —алкаш! А сам-то… —Он с презрительной усмешкой кивнул на бутылки. —Написал бы про себя! —Здесь он остановился и довольно

последовательно выпил полстакана, закусив кружком колбасы. Затем он победоносно поглядел на меня и, не прекращая жевать, заключил: —Говно твоя книжка! Флягин от души расхохотался.

—Во, причесал тебя Леха, да? Отрецензировал, так сказать! -Он подмигнул и уже серьезно произнес: —Вывод он сделал правильный, конечно… книжечка так себе… Но по сути он ничего так и не понял. Одни эмоции… А теперь послушай меня! —Он закинул ногу на ногу и с видом заправского критика изрек: —Ты, старик, не обижайся, но писатель ты хреновый! Объясняю! Герои твои невыразительные и безобидные, как плюшевые мишки. А на самом деле и Сундуков, и я, и прочие —такие мерзавцы и исчадья ада, что, если бы нас отобразил настоящий писатель, то мир содрогнулся бы от ужаса и омерзения и, таким образом, пережил бы катарсис, а писателю светила бы Нобелевская премия! Вот так! А у тебя получилась элементарная фигня! Я был окончательно сбит с толку.

—Вас не поймешь, —сказал я с обидой. —Одному не нравится, что я его опозорил, другому не нравится, что мало опозорил! Вы не видите тут некоторого противоречия?

—Никакого противоречия тут нет! —заявил Сундуков, наскоро выпивая рюмку водки. -Флягину, может быть, и нравится, когда его позорят. Он такая же скотина, как и ты. А я человек старомодный, если хотите. Я дорожу репутацией… И, между прочим, я нормальный семьянин! Любовь мне какую-то приписал! Плевал я на любовь! Меня деньги интересуют, мне семью надо кормить!

— Вот здрасьте! — ядовито сказал я. — Именно об этом и книга. О неспособности таких, как ты, любить, да, кстати, не только любить, а вообще… Это такой тип человека, который не способен больше к социальной адаптации, потому что все чувства и желания в нем отмерли и он давно махнул на все рукой… Я знаю, что ты не способен сняться даже в порнофильме —об этом и написал. Просто немного сгустил краски… Флягин меня поддержал.

—Между прочим, это точно! Допустим, перестаешь ты слушать музыку —у тебя атрофируется слух, перестаешь бегать по бабам —атрофируется сам знаешь чего, перестаешь делать зарядку —превращаешься в кисель, а потом вообще становишься клиническим идиотом…

Сундуков посмотрел на нас затравленным взглядом -подвергшись атаке с двух сторон, он сразу почувствовал себя неуютно.

—Сами вы идиоты, —неуверенно сказал он. —И герой твой идиот. И, между прочим, совершенно на меня не похож… -Сундуков решил придать своим аргументам объективности и милостиво добавил: —Вот Василиск получился как живой, ничего не скажу!

Флягин опять засмеялся.

—Это потому, что Василиск здесь отрицательный герой, -разъяснил он. —Если бы ты в книге был выведен как злодей -ну, там, допустим, вставлял бы моторчики в мертвые тела

и заставлял их по ночам грабить ювелирные магазины —ты бы тоже выглядел убедительно, а книга получилась бы — пальчики оближешь!

Услышав такую удивительную трактовку, я потерял дар речи, и Сундуков воспользовался этим, чтобы нанести ответный удар. Он сказал:

—Тебе, Флягин, самому бы вставить моторчик в одно место! Про тебя-то написано как раз верно — бабник и без царя в голове! Это он еще не всех твоих баб упомянул!

—А он, кстати, не может писать про женщин, —безжалостно сказал Флягин, разливая остатки моей водки. —Образы женщин в произведении —неубедительны. Все они какието одинаковые и бледные… А поступки их вообще ничем не мотивированы. -Он ткнул в мою сторону пальцем и спросил: —Ну с чего ты взял, что красивая девушка из высшего, так сказать, общества вдруг кинется на такого пентюха, как Сундуков? Да ни в жисть не кинется, надень он хоть два новых костюма сразу! Сундуков после этого заключения покраснел, как рак, и поглядел на Флягина с ненавистью.

—Да куда нам до таких кобелей, как вы-с! —сказал он напряженным голосом. Флягин пожал плечами.

— Ну, так ведь это правда, Сундук! — убежденно заявил он.

—Ну, так и пошел бы ты на…! —зло сказал Сундуков, с наслаждением вворачивая непечатное словцо.

—А не пойти ли тебе туда самому? —немедленно поинтересовался Флягин, недобро щуря глаза. Поняв, что литературный диспут зашел в тупик, я выгнал их к чертовой матери. Моя решительность предотвратила драку, но агрессия прототипов вновь переключилась на мою персону.

— Критики не любишь! — кричал Сундуков, спускаясь по лестнице.

— Взбесившийся графоман! — вторил Флягин.

— Идите-идите, — напутствовал я. — Уроды плюшевые!

Торопясь убрать до прихода жены посуду, я размышлял о провалившемся эксперименте. Даже представить было невозможно, насколько некомпетентными окажутся суждения этих сапожников! Напыщенные ничтожества, глупые замечания которых способны вызвать только интеллектуальную изжогу! Женщины у меня, видишь ли, одинаковые!

Ну, одинаковые. А что поделать, если автор именно такими и видит женщин? Да, женщин много, и в чем-то они различаются, но эта многовариантность напоминает крону дерева -тысячи листьев, непохожих в мелочах, —только вряд ли самый заядлый ботаник станет искать принципиальную разницу между листьями с одной смоковницы.

Вот насчет исчадий ада Флягин, пожалуй, был прав. Копни я поглубже, яви миру всю их подноготную —и все стало бы на свои места, и посмели бы они вякнуть! Прочли бы и умерли. От катарсиса. Всю ночь я ворочался в постели, перебирая в уме варианты сюжета —один другого заманчивее. Сундуков у меня, доведенный до отчаянья безденежьем, окончательно терял человеческий облик и приторговывал органами, которые вырезал у вверенных ему покойников. Флягин растлевал малолетних, а по ночам воровал картошку на огородах. Все было в моей власти. Я превращал их в парочку гомиков, промышляющих продажей ртути, которую они добывали на родном флягинском заводе. Загнанные в угол, чтобы не попасться с поличным, они с безумным смехом выливали эту ртуть на территории детского садика.

Они устраивали оргии на городской помойке и пили технические жидкости, заедая арбузными корками. Они спали в подвалах и оправлялись в городских скверах на глазах у юных мам, выгуливающих невинных младенцев. Под утро они уже сбывали разведке Моссад фотографию железнодорожного моста, которую сделали “Полароидом”, который принадлежал одинокой старушке-учительнице, которой они перерезали горло осколком пивной бутылки. Я заснул перед самым рассветом, измученный, но счастливый.

А днем позвонил некто, отказавшийся назвать имя, и напряженным голосом осведомился:

— Это вы, что ли, тут книжку написали?

— Ну, написал, — ответил я. — Именно тут.

— Так, это… Совесть должна быть… — не совсем твердо заявил звонивший. — Что, неправда?

— В каком смысле? — спросил я без интереса.

— А в таком! —задиристо выкрикнул собеседник и, шмыгнув носом, оскорбленно спросил. — Где это вы видели, чтобы начальника ветром сдуло?

—Это гротеск, полет фантазии, —пояснил я. —Начальство везде сует нос, и от этого бывают беды: его может дернуть током или, скажем, на него просыплется порошок неизвестного происхождения —из поврежденной тары… Такие случаи сплошь и рядом. Да и насчет ветра не все так уж ясно… В природе встречаются разные аномалии. Достаточно поглядеть, что выделывает ветер в горах Каппадокии!

—Вот вставят тебе клизму! —мечтательно сказал некто и захихикал. —Будет тебе аномалия! Капитальная будет аномалия!

—Это Василиск, что ли? —догадался я. —А что —по телефону? Зашел бы —по рюмочке бы, а?

Собеседник долго и мучительно безмолвствовал —видимо, ответ стоил ему немалых усилий.

— Я не пью! — гордо сказал он наконец и повесил трубку.

Он мог и не звонить. Я вдруг понял, что повесть интересует меня не больше, чем прошлогодний снег. Мне стало все равно. И речи не могло быть о зловещих метаморфозах сюжета. Я вообще устыдился, что вторгся в частную жизнь впечатлительного Сундукова, и без того нелегкую.

Едва я успел устыдиться, как он заявился сам, в компании Флягина и Гущина. Кстати, Гущина я знал только по его рассказам, и живьем тот произвел на меня неизгладимое впечатление. Он был огромен и живописен, как смирившийся вулкан. В глазах его странным образом мешались огонь, кротость и тихая мудрость.

Сундуков с порога опять выругал мою повесть и начал клясться, что Гущин, которому он давал рукопись, скажет сейчас то же самое. Гущин, однако, ничего не сказал. Он окинул взглядом комнату и, увидев недоклеенный вульгарный кораблик-ширпотреб из “Детского мира”, пылившийся на книжном шкафу, очень, кажется, расстроился.

Сундуков, между тем, разорался, что на моей стороне, конечно, моральное преимущество, что он пил мою водку, но что он не позволит вечно тыкать ему в нос этой водкой и немедленно угостит всю компанию, если Гущин даст ему денег взаймы.

—Не дам, —со вздохом сказал Гущин и пояснил мне извиняющимся тоном: —У него кронпринц попался —теперь с наркотиками. На учет поставили. Это как снежный ком. Было бы недурно, как говорится, за знакомство… Но со стороны Лехи сейчас неразумно… Он обернулся к надувшемуся Сундукову и рассудительно заметил: — Все-таки надо своим примером…

— Тебе хорошо, — злобно отреагировал Сундуков. — Тебе некому подавать пример.

—Ох, эти дети! —изумленно сказал Флягин. —Взять моих девчонок! На голове —зеленый пух, в пупках кольца, пилюль каких-то нажрутся и всю ночь пляшут под шум стиральных машин!

— В прачечной, что ли? — недоверчиво поинтересовался я, заинтригованный такой необыкновенной прихотью.

—Музыка у них сейчас такая, —снисходительно пояснил Флягин. —Лучше всего идентифицируется с индустриальными шумами…

—А что же им остается делать, если у них папа никак себе маму не выберет! —тут же выдал ему вконец расстроенный Сундуков.

— Перестань кидаться на людей, — сказал Гущин. — Денег все равно не дам.

Сундуков взбеленился и выложил все, что думает о нас, о времени и о себе.

—Я, человек с высшим образованием! —кричал он. —Вынужден выпрашивать подачки, а какие-то держиморды купаются в роскоши!

—А я считаю —это веление времени, —важно поведал Флягин. —Грабь награбленное. То есть, если ты честен, умен и отважен… То есть я хочу сказать —кто смел, тот и съел. И пусть неудачник плачет! Я бы тоже… в смысле отхватил бы свой кусок пирога

— но у меня нет характера! — с гордостью закончил он.

— Ладно, ребята! Давайте закругляться, — миролюбиво, но внушительно сказал Гущин. -Пора на воздух!

Он рассеянно провел ладонью по корешкам книг на полке и, углядев “Паруса над океанами” Фирста и Паточки, бережно взял ее в руки. То, что книга зачитана, произвело на него хорошее впечатление. Он оживился, долго ее листал, а потом застенчиво сказал, что в ней много фактических неточностей. Я великодушно оставил за ним полное право судить об этом.

Мы распрощались почти дружески. Мне понравился этот сильный, умелый и надежный человек, так не похожий на моих вздорных, бестолковых приятелей. И я с легким сердцем простил ему то, что он так ничего и не сказал о моей книге, и то, что после его визита в доме исчезли все деревянные линейки. Он сделает из них каравеллу.