Штаты, но через Рим.
Жизнь, из бутылки выгнанныйв плоть скудельную джинн,партии наши сыграны,мы расстаемся, жизнь.На сто страниц приключения,на две главы любви,книга легкого чтения,графия... авто... би.* * *Летит, хоть крылом и не машет,на синем белеет вдали.Кувшин васильков и ромашекему отвечает с земли.Что скажешь, художник? Попробуйснежинку из класса машиннад зренье напрягшей Европойсвести — и с цветами кувшин.Срисуй ойкумену как короб,который из линий сплелинатужная тяга моторов,недвижная тяга земли.И наш на траве над скатеркойв Булонском профанном лесуиюльский пикник, распростертыйпод небом с бельмом на весу.Еврейский сонетОдно надорванное сердце стоит больше,чем тридцать шелковых раввинских сюртуковна территории ясновельможной Польшипод пеплом бархатным ашкеназийских слов.Ты что же не прорек, а, пятикнижный Мойше,про племя, в списках чьих не числится ни вдов,ни сирот? Чей и сам язык умолк? На кой женам знать, что значило когда-то мазл’тов?Один я помню, как в те дни у деда пахнулсюртук, поздней на нем распоротый металломпод левым лацканом. Теперь я тоже дед.Забвенью все равно, где тлеть, в большом иль малом.Вся выветрилась гарь. Я сосчитал и ахнул:еще не минуло семидесяти лет.Русский сонетПерестреляны вещие волки,но сладка золотая кутья,и завернуты в бархат осколкипыльных верст от жилья до жилья.Где фольга полированной Волги —умывальная чаша твоя,как мои ни грязны и ни долгиночи, в стаю сбивал их не я.Я питал к тебе нежную слабость,проживая лукаво и плеводень за днем — на фуфу, налегке.Да и как не почувствовать сладость,если имя мое — просто слово,леденец на твоем языке.* * *Холодный, как небо, ветерлегко пропорол мой свитери струйкой под сердце — юркза то, что всю жизнь я бредилсезоном по кличке Питер,как звали мы Петербург.В июне, в августе, в мартеза мной он бродил с эскортомплаща и шпаги дождей,родной не метеокарте,а медноконным когортам —кумир мой, мой рок-диджей.Ведь вся эта жизнь — пластинка,исчирканная так тонко,что что назад, что вперед,как по бумажке гребенка,мотаясь вдоль губ ребенка,на выдох и вдох поет.Не климат судьба, а омутстихий, затоплявших памятьпо несколько раз на днюу зданий, чей герб отпороти отдан фабрикам сироти вдовствующим авеню.Как горб, протаскал я город,чей ветром из моря вырыти склеен стужей скайлайн.Я то и выдам за климат,что здесь самописцы снимутс прогулок и снов без тайн.Мелодия1Разбуженное сушей пение,невнятное, как Вавилон,в какой-то миг гортанью гениясгоняет к нотным строчкам волн.Ни состраданья в нем, ни вымысла,лишь голос, струнами протерт.Не жди наград за то, что вынесладуша, входя, как судно, в порт.2Сперва доносит с моря пение.Но не его же! Чье же, чье?!Он или нет, все жаль, — терпенияхватило бы ей ждать еще.И почему конец великоготак мал? Заходит в гавань бот,и больше нет ни слез, ни выхода,а просто Одиссей поет.* * *Он составлял везде абсолютное меньшинство,как ноготок среди жемчуга, ссыпанного в шкатулку.Он заставлял бояться, сам не боясь ничего,выходя под огонь, как фланер на прогулку.Выдержав так осаду, он приобрел реномеполководца, героя, глашатая монархизма,хотя ничего подобного и не имел в уме,разве что говорил снисходительно и капризно:“Дуть и дуть, но нужно же и пальцами, господафлейтисты и трубачи, перебирать когда-то, —чтобы желудком легче усваивалась едапод прелестную музыку вашей ночной сонаты”.
(обратно)
Повесть о детстве
1Ностальгия по детству? Ну, или не ностальгия. А такое светлое, поднимающееся от самого живота до шеи чувство, словно я — воздушный шарик, который наполняют гелием. Легкость аналогичная. Взлетаешь, полная ощущения, и летишь ровно два метра: до потолка. А дальше — ни-ни. Дальше невозможно. По биологическим причинам.И вот я, полная детства, парю в легчайшем воздухе, бьюсь о потолок.Совершенно пасторальные тона: пройтись в конце лета,
