КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Рассказы [Рубен Барейро Сагиэр] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Рубен Барейро Сагиэр Рассказы

Всего лишь миг

Солнце палило так безжалостно, что кровь стучала в висках. Слова приговора, услышанные сегодня на рассвете, отдавались в ушах гулким эхом. Стоя на самом солнцепеке, он каждой клеткой ощущал, как на него, измученного зноем, накатывают волны тяжелого раскаленного воздуха. Порой слипались веки, и тогда перед глазами, словно на черном экране, начинали плясать точки, линии, зигзаги, полоски — красные, зеленые, голубые, желтые. И даже когда он приоткрывал глаза и различал солдатскую форму, все продолжало кружиться.

Хотя сержант правительственных войск и читал приказ ровным, безучастным голосом, будто предлагал идти купаться или седлать лошадей да ехать в поле, все же интуиция юноше подсказала: речь идет о глубоком омуте, из которого не выплывешь, о «прогулке» в те места, откуда нет возврата. Вот тут-то и зазвенело отчаянно в ушах, защемило сердце от нахлынувших воспоминаний.

Где она сейчас? Уцелела ли в шквале огня и ненависти, налетевшем на горы, долины и поселки? Вихрем пронеслось в памяти недавнее прошлое. Вот она грациозно, с упоением танцует в саду под ветвями деревьев. Такой он увидел ее впервые. В бледном астматическом свете фонаря она казалась яркой звездочкой. Припомнилось, как он чуть с ума не сошел от счастья, когда легко прикоснулся рукой к ее упругому плечу, когда почувствовал дурманящий запах ее волос.

Сержант, закончив чтение и миролюбиво оглядев стоявшую перед ним группу пленных, сказал:

— Заупокойную… каждый сам по себе… святых отцов тут не водится.

Припомнилось, как падре Кристобаль однажды привез из города говорящих кукол, которые должны были представлять «Мистерию страстей и смерти господней». Так по крайней мере утверждал падре Кристобаль, о чем же говорили сами куклы, понять было почти невозможно. Действо происходило на школьном дворе. Там, где обычно во время танцев размещался оркестр, они, школьники, соорудили подмостки. Особенно запечатлелась в памяти сцена, когда бледная кукла бежит, падает, спотыкается, снова падает, вскакивает и опять бежит, спасаясь от костлявой, которая с криком гонится за ней…

Вдруг среди вновь прибывших на площадку военных он увидел крепко сколоченную, коренастую фигуру. Будто гром ударил! Перед ним сквозь мельтешение солнечных бликов предстал до боли знакомый образ. Да, это он! Его широкие, раскачивающиеся из стороны в сторону плечи заслонили все остальное. Всплыли картины из далекого детства. Вот мужчина гарцует на красавце скакуне. Блестят на солнце голенища его парадных сапог. Всадник, слегка придерживая левой рукой сидящего впереди него и готового лопнуть от гордости мальчика, что-то выкрикивает в такт музыке. Следом другой эпизод: вечером, после скачек, человек этот держит в сильной руке бокал с вином, в котором позвякивает кусочек льда, на пальце красуется перстень с большим красным камнем. От напитка мужчина выглядит посвежевшим.

Военный тоже узнал юношу сразу же. Остановившись лишь на долю секунды, он, нахмурив брови, отделился от солдат и мелкими шагами направился в сторону приговоренных.

Юноша выступил на полшага и, подняв было руку, чтобы снять несуществующую шляпу, сложил ладони в молитвенном жесте:

— Благослови, крестный…

— Бог тебя… — начал крестный и, перекинув автомат из правой руки в левую, пробормотал благословение, неловко осеняя юношу двухперстным крестом.

Затем он протянул правую руку, и они обменялись коротким неуклюжим рукопожатием.

Лицо мужчины приняло прежнее невозмутимое выражение, на лбу расправились складки, и так же вполголоса, как и благословение, он произнес:

— Где ты попался, сынок?

Не дожидаясь ответа, он кивком головы пригласил юношу отойти с ним от приговоренных, подальше от патруля, которым крестный командовал.

— При въезде в каньон Кандиль, вчера. Мы хотели добраться до Ангостуры и вплавь переправиться на тот берег…

— Н-да… — протянул в раздумье мужчина. В этом бесстрастном звуке, равно как и в потухших глазах, чувствовалось полное безразличие.

— Дядя… что со мной будет? — еле слышно произнес юноша.

Внимательно оглядев племянника, мужчина ответил:

— Ну… взводом командую я…

Наступила короткая пауза. Видимо, мужчине тоже припомнилось, как счастливый и веселый мальчик сидел у него на плечах, как он плакал, когда еще подростком узнал, что во время последнего переворота убили отца.

История повторяется. Ведь брат запросто мог убить его самого. Когда переворот — не до родства. Каждый отстаивает свое. Да, смерть не разбирает, кто брат, а кто сват.

— Что будет, то и будет, — неожиданно громко сказал мужчина.

Племянник смотрел на дядю с тем же восторгом, как тогда в детстве, когда тот заставлял своего коня вытанцовывать польку.

Волны горячего воздуха доносили обрывки фраз других пленных. Против солнца едва различались медленно ползущие по мундиру дяди мухи. За его спиной, сами похожие на тысячеглазых зеленых мух, шагали с автоматами в руках солдаты. А дальше — иссохшая земля с выжженной на пригорках травой, зеленые островки деревьев и где-то вдалеке, совсем на горизонте, сверкала в солнечных лучах гора на фоне синего неба.

Но мужчине, как и юноше, было не до этого. Над их головами в зените полыхало солнце. Наступив на собственную тень, они словно пытались затолкнуть ее в глубь изнывающего от засухи краснозема. Оба стояли будто два одиноких дерева в поле — в такие обычно бьет молния. В ярком полуденном свете достаточно было бы искорки, языка пламени, чтобы вмиг сгорело любое из них.

— Дядя, у меня подруга, жена… — начал юноша. Его взгляд устремился вдаль, в горы, а голос прервался.

— Не беспокойся, сын мой. Завтра я буду в тех краях и отыщу ее. И она сможет найти меня, если ей что потребуется.

Юноша молча поднял благодарный взгляд на скуластое лицо мужчины. Ему показалось, что он вдохнул запах ее волос, погладил ее загорелую бархатистую кожу, ощутил тепло ее объятий.

«Нет, не может быть… Вернуться к ней хоть с того света, пусть пчелой, ветерком или… Встретиться с ней… Быть рядом… Да, дядя прав. В последний праздник Сан-Хуана, встав утром, я не увидел в зеркале своего лица…»

— Что передать твоей матери? Я лично должен ей рассказать обо всем.

— И… ничего… пусть помнит. Сына моего бережет… Отца у него не будет, зато две матери…

— Сколько до родов осталось?

— Месяца три.

Когда утром в последний праздник Сан-Хуана он причесывался и не увидел в зеркале своего лица, то подумал: «Дурная примета». Но тут же решил, что еще пьян от любви: в канун праздника после танцев она, благоухая утренней росой, отдалась ему.

Вдруг его озарила мысль, и, будто разговаривая сам с собой, он сказал:

— Он будет похож на меня… — И с горечью добавил: — А я его уже не увижу…

— Был бы жив твой отец, он бы порадовался. Не прекратится род, — поднимая глаза, проговорил дядя.

Их взгляды на мгновение встретились. У юноши он выражал вопрос, мучивший его, искру надежды, быть может мольбу. Мужчина же смотрел безучастно, поглаживая, словно уснувшего ребенка, прижатый к левому боку автомат.

Вновь захрипел его гортанный голос:

— Сын мой, каждому свой час…

Пока они стояли в стороне от солдат, солнце успело отойти на запад, и теперь уже появившиеся две небольшие тени от их фигур казались черными дырами на выжженной, будто окровавленной земле. Мертвая тишина этого затянувшегося полдня была еще одной бездонной черной дырой во времени. О свежем северном ветерке напоминали разве что цикады.

Юноша думал о том, как мало он пожил с подругой…. какой она еще ребенок… ему стало больно от мысли, что ее будет обнимать кто-то другой… но ведь его-то скоро не станет, он превратится в груду костей, в прах, в горсть красной земли… а она уже чувствует в себе зарождение новой жизни.

— Что будет с моей подругой? Увидеть бы мне сына! — вновь, будто сам с собой, заговорил юноша.

— Он будет на тебя похож, как ты на своего отца. Одна кровь. Все: и лицо и повадки — переходит по наследству.

У юноши перед глазами опять проплыла картина с говорящими куклами. Но только теперь у той, которая прыгала, словно козочка, отчетливо различались черты лица. И будто голос падре Кристобаля вещал гнусаво: «Мистерия жизни, страстей и смерти…»

Воздух накалился до предела, словно покраснел, его перегретые потоки тянулись вверх, как густой дым над пожарищем.

Мужчина, умильно оглядев племянника, медленно снял руку с автомата и с силой ударил по правому плечу юноши. У того в глазах засветилось горячее желание жить.

— Сын — это капля крови в реке родства… течение ее не остановишь… — раздумчиво и даже с некоторой теплотой сказал мужчина, устремив свой взгляд туда, вдаль, где трещали цикады в пятнах солнечных бликов. Затем он так же неторопливо, как и с автомата, снял руку с плеча юноши и, повернувшись лицом к солдатам, резким голосом подал команду:

— Ста-а-новись…

Раздался поспешный топот, стук оружия, лязганье затворов. Глядевший до того в сторону гор мужчина посмотрел на юношу. Их взгляды скрестились, смешались, слились.

— А сейчас, дядя!..

— Сынок… не волнуйся… смерть — это всего лишь миг…

Операция

— Мне пора уходить, — сказала она и, задержав на нем взгляд, поймала себя на мысли, что от появившегося на висках серебра и морщинок у глаз он выглядит еще привлекательнее и мужественнее.

— Не спеши, мы так давно не виделись… Сейчас мне, как никогда, тебя не хватает…

Он внимательно посмотрел на все еще лежавшую в постели под полуоткинутой простыней подругу, и ему показалось, что плечи ее, руки, грудь излучают какой-то необыкновенный свет.

— Не придумывай. Мне ведь нужно еще успеть о твоем приезде сообщить и передать твои указания. Операцию не отложишь. Ее надо начинать немедленно.

— Конечно. И крайне осмотрительно. Провала допустить нельзя, уже известно, где я буду послезавтра… Только осторожно, очень осторожно, — произнес он размеренно, будто разговаривал сам с собой.

Она приподнялась и стала застегивать пуговицы на блузке. Его взгляд остановился на ее бедрах, вырисовывавшихся под прозрачной нижней юбкой.

— Лучше бы ты осталась до утра… А может, мне с тобой пойти…

— Ты с ума сошел! И думать не смей!

Заложив руки под голову, он продолжал лежать молча. Его задумчивый взгляд блуждал где-то в параллельных потолочных балках, задержался на чердачном окне, за которым опустилась ночь, хотя этого и не было видно.

— Но… — проронил он, не шевельнувшись.

Приведя в порядок прическу, она засовывала ногу в туфлю и, казалось, не слышала его.

Сборы были закончены, и она подошла к постели, чтобы поцеловать его на прощание.

Он словно пробудился ото сна и резким движением, даже с яростью, притянул ее к себе и принялся горячо целовать. А после нежно-нежно провел ладонью по плечу, шее, лицу.

— Я пошла, — сказала она, вставая.

— Фабиану объясни хорошенько — провалить дело нельзя, — бросил он, и в его голосе уже не было возражения против ее ухода.

Он рассеянно смотрел на свои руки, из которых только что высвободилась она, и сквозь пальцы следил за удалявшейся женской фигурой, выросшей чуть не до притолоки. Сев в постели, он подмигнул ей:

— А послезавтра найдешь меня?

— К вашим услугам, мой генерал! — воскликнула она с широкой улыбкой и шутливо откозыряла левой рукой. И тут же, но с погасшей уже улыбкой, похожей скорее на гримасу печали, она прошептала: — До пятницы…

— Буду тебя ждать… А ребятам скажи, пусть держатся, да покрепче. Выше голову, но будьте осторожны!

Через открытую дверь ворвалась волна прохладного ночного воздуха, пропитанного запахами жасмина, манго и апельсина.

Он прислушался к звуку удалявшихся шагов. Вот скрипнула железная калитка. И глухая тишина окутала его, словно на голову натянули резиновый мешок.

Вьется к потолку струйка дыма от зажатой между пальцами сигареты.

(По городу стелется туман. Он обволакивает улицу за улицей, осаждает дом за домом, преследует каждого.)

Опять здесь, в этом городе… столько лет прошло. Он будто в зеркале видит себя… мальчишкой, без устали носящимся по залитым солнцем улицам, по лугам, дымящимся от зноя; школьником, выкрикивающим что-то под порталом старого колледжа; оратором, который вскарабкался на пьедестал монумента борцам за независимость и выступает перед собравшейся молодежью, бурно откликающейся на его слова. А потом… комитет, полуразвалившееся здание станции у реки, где их, как скот, погрузили в товарные вагоны… особенное чувство товарищества в тюрьме и… внезапно вспыхнувшая беспричинная ненависть друзей.

(Коварные каблуки рыщут по городу, они прочесывают квартал за кварталом, дом за домом.)

Невидимая тень неотрывно следует за ним по городу, где он скрывается, переходя с явки на явку — днем в темных очках, а чаще под покровом ночи. Ограды, дворики, лестницы, разговоры вполголоса, собрания при погашенном свете, торопливые уходы от преследователей.

(В висках стучит кровь от воспоминаний о перестрелках.)

Но вот судьба заносит в далекие края. Новые люди, иная жизнь, другая тактика.

«Я олицетворяю… я — это революция… Всему миру нужно показать бесчестье диктатуры. В конечном счете миссия огромной важности! Всеобщее уважение… вполне естественно… независимо от того, что скажет какой-нибудь жалкий подлец вроде Мартинеса… Зависть в эмиграции — дело серьезное… Нет, нет… очень важно, это не шутка. Помню ту девушку в…»

Крик разрезал тишину, словно удар ножа. Что это? Во сне, наяву? Может, с улицы… Он автоматически бросил взгляд на запястье, где обычно носил часы, и, опустив глаза, обратил внимание на целую груду окурков на полу. Струйка дыма поднималась к темной тени от лампочки, свисавшей с потолка.

Только сейчас он заметил попавшую в паутину, протянувшуюся от потолка к стене, муху, ту самую, которую он сгонял то с плеча, то с простыни, то с руки.

А с улицы доносился какой-то неясный и все усиливающийся гул, похожий на лай собачьей своры. Он быстро опустил щеколду на двери. Хлопнули створки жалюзи в одном, затем в другом окне. Погас свет в третьем. Снова откуда-то с улицы послышался то удаляющийся, то приближающийся крик, прерываемый неясными голосами Сухо щелкнул затвор винтовки. Кричала женщина.

— Раскудахталась! Замолчи, шлю…

Он выхватил пистолет и крепко сжал в руке. Обезумевшим голубем забилось сердце и подкатило к горлу, на лбу выступил холодный пот. Он жадно хватал воздух, когда спазма чуть отпускала. В потайном гнездышке своем продолжал верещать сверчок, муха, тщетно пытаясь вырваться из паутины, жужжала все жалобнее и жалобнее. Ему почему-то вспомнилась служанка, которую насиловали солдаты под лестницей… последний, возможно, уже мертвую…

Но что это? Снова крик или это у него внутри?

— Черт возьми!

Собственный голос прозвучал глухо, будто чужой, даже напугал. Сжав еще крепче рукоятку пистолета, другой рукой он надавил на выключатель, и лампочка, кровать, обшарпанные стены погрузились в темноту, вместе с умолкнувшим сверчком и мухой, переставшей жужжать.

С улицы наползла могильная тишина.

Клятва на крови

1
Август начался теплыми и солнечными днями, словно маскируясь, хотя желтые цветы и пожухлые травы выдавали его унылую суть. Но прошло немного времени, и упругий северный ветер ударил в пересохшие струны, животные уже не находили покоя — все предвещало перемены. С дождями, однако, наступило временное затишье. Шум низвергавшихся струй как бы снял напряженность.

Так было к концу того августа, когда мои люди начали приходить в себя. Называю «моими» не тех, которые прибыли со мной, а тех, самых близких, которые видели меня в пеленках, мальчиком, юношей, которые знали меня как «сына дона Риверо» и очень рано стали называть «доктором» и которые теперь были немало удивлены моему неожиданному возвращению.

Всегда так было, и ныне было так: северный ветер опалил все вокруг, дожди погасили его неистовство, и сразу вверх потянулись ветви деревьев, пошли в рост травы, червяками и змеями поползли в стороны корешки и корневища. И как-то внезапно, неожиданно воцарилась звонкая, почти осязаемая тишина, которую можно было потрогать, измерить лентами зарниц. А потом — ливень, неуемная музыка дождя, нагоняющая сон. Если бы можно было сомкнуть глаза! Но нет.

Лили бесконечные — как само время — дожди, и не было им предела…

2
Я вернулся сюда и почувствовал, как долго меня здесь не было. Я вернулся сюда и погряз в воспоминаниях о прошлом, о тех, кого уже нет в живых.

Я вернулся сюда и убедился, что все изменилось, что целая вечность прошла с тех пор, как жестокая действительность выбросила нас из этих мест, с тех пор как проклятием заклеймили фамилию, которую мой дед с белой длинной бородой пестовал наравне со своими овцами и коровами. Ту самую фамилию, основу которой заложил мой прапрадед-крестьянин, он же и засеял семенами эти красные земли. Обильно политые потом, они превратились в Риверо-иви, землю Риверо, или еще точнее — Риверо-землю, на языке гуарани; и кровь, и жизнь, и сами люди уходили в нее, или же она поглощала их, постепенно завладевая нашим существованием, окрашивая в свой багровый цвет.

3
Мы вдвоем играли на веранде в голубой тени от навеса, когда худенькая женщина нам сказала:

— Тебе — золотую, а Прони — серебряную…

От нетерпения поскорее насладиться полученным гостинцем мы зубами срывали блестящую фольгу, чувствуя, как шоколадки мякнут под нашими пальцами.

У моей матери с лица не сходила улыбка, и говорила она с нами ласково, нежно. Казалось, от ее голоса быстрее плывут в канавке веточки, ореховые скорлупки, бумажные кораблики с цветными флажками.

Однажды я увидел ее в слезах, и у меня в груди словно что-то оборвалось. Не задумываясь, я обвинил отца.

Огромное уважение к нему никогда не переходило в страх. Но бывали случаи, когда я буквально терялся перед ним. Не было конца восхищению перед этим сильным человеком. Ему достаточно было положить мне руку на плечо, чтобы вселить абсолютную уверенность.

Еще в раннем детстве мне очень нравилось, когда он брал меня на руки. А уж если сажал на плечи, то я чувствовал себя наверху блаженства.

Но материнскую ласку ничем не заменишь. И потому я засыпал или плакал, уткнувшись в подол матери, замирая от тепла ее руки, нежно поглаживающей мою голову.

Начинала она рассказывать сказки, и я тут же становился принцем, спасающим Золушку, или Гензелем, съевшим пряник с крыши дома ведьмы, или же одним из мальчиков, зачарованных чудесной музыкой флейтиста из Гаммельна.

Для меня так и осталось навсегда загадкой, почему мой рассказ про слезы матери не тронул Прони. Скорее всего потому, что он не видел этого собственными глазами. А я так и не смог забыть всей горечи, отразившейся на ее лице и согнавшей улыбку, даже сейчас, если слышу, как кто-то плачет, сразу же вспоминаю ее слезы и мне становится не по себе.

4
Мы надеялись, что крестьяне нас поддержат. Им мы говорили про аграрную реформу, гарантированные закупки урожая, о свободе и социальной справедливости. В подходящий момент приводили имя отца, напоминали о том, как он защищал их интересы, как всегда помогал обездоленным.

Мы никогда и ничего не реквизировали. Наоборот, давали хорошую цену за продукты, если покупали, за скот, который забивали. И все же, несмотря на это, крестьяне, за малым исключением, нам не доверяли, хотя и помогали, но скорее из страха, чем от согласия с нашими лозунгами. Во всяком случае, на их лицах великого энтузиазма не было видно.

А после первых репрессий правительственных войск в отношении тех крестьян, которые оказывали нам содействие, их недоверие обернулось враждебностью.

Позднее нам стало известно, что на праздники приезжал собственной персоной министр внутренних дел. Он выступал перед людьми, устраивал попойки, раздавал пончо.

Мы не приняли в расчет и еще одно обстоятельство, сыгравшее отрицательную роль: все соратники, друзья моего отца и их сыновья либо находились в изгнании, либо сложили головы в борьбе. Удалось отыскать только одного из оставшихся в живых. Это был Крисанто Рейносо. Но, тяжелобольной, он практически не вставал, дни и ночи проводил в гамаке, не покидая своей жалкой лачуги. Я был у него еще с моим отцом, апельсиновые деревья были тогда усыпаны желтыми плодами, а перед чьим-то свежепобеленным сараем цвели кусты ниньо-асотэ. Уже в ту пору Крисанто выглядел куда хуже своей хибары. Перенесенные пытки и преклонный возраст сделали его теперь совсем беспомощным и приковали к постели. Так он и лежал — слепой и терзаемый горечью пережитого. Своей шершавой ладонью он провел по моему лицу, из его невидящих глаз покатились слезы, угасшие зрачки загорелись было, но всего на миг. Он просил поподробнее рассказать о том, как погиб мой отец. Когда он узнал, с чем мы пришли сюда, какую задачу нам предстоит решить, то заверил, что он с нами. «Если бы твой отец… был здесь… будь они прокляты, эти бандиты…» — начал он, но слезы и перехвативший горло спазм мешали ему говорить.

Сделав усилие над собой, он приподнялся в драном гамаке и едва слышно прохрипел: «Были бы живы Агу Медина, Перучио Сальдивар, Аниано Ребольо… этим подлецам давно бы… этим сукиным сынам…»

Его одряхлевшее и измученное тело вдруг выпрямилось и на мгновение показалось снова молодым и сильным.

5
Я приехал сюда и убедился, что здесь все как было. Я приехал сюда, чтобы снова пережить тот момент, когда разорвалось сердце моего отца, ощутить жар огня, испепелившего мою мать. Я приехал сюда, чтобы лучше представить себе лицо Карменситы, избавляющейся от кровавого комочка — плода нашей любви. Приехал, чтобы восстановить в памяти, как не спеша, с томным видом разглагольствует о революции Марсела, растянувшись на канапе цвета красного вина.

Вернувшись сюда, я оказался наедине с призраками, мною же созданными, будто сел в поезд, устремившийся в бесконечное одиночество, перенаселенное душами близких. И мне стало ясно, что выбор мой окончателен и путь, на который я встал, — единственный выход, собственно выход. И я начал с яростью, ожесточением и злобой драться за мою землю. Не за ту, которая мне принадлежала по завещанию как законному сыну рода Риверо из Ломы-Пэро и Пасо-Гуавиры, а за ту, которая стала мечтой моей жизни, которая вошла в мою кровь и плоть, — за мою родину.

Я приехал и обнаружил, что все здесь как было. Вернее, почти все, потому что никогда не мог вообразить себе, что встречу колючий, отчужденный, бегающий взгляд Прони.

6
Не раз мне казалось, что я не просто уехал, а убежал. Но от кого и от чего?

Марсела мне нравилась. Иногда я ловил себя на мысли, что улыбка у нее такая же, как у моей матери. Мне нравилась ее стройная фигура, ее умение одеваться, томное выражение лица, прерывистые всхлипы раненого зверька, темперамент в любви, умение долго молчать и особенно — ее ослепительная улыбка. С ней мне было легче переносить фальшь псевдореволюционной «освободительной борьбы», терпеть ту ложь, в которой мы жили, чтобы в изгнании оправдать свой статус повстанцев, преодолевать привычку постоянно плести новые заговоры за чашкой кофе. Изгнание выматывало. Оно превращало нас в отбросы общества, в потерпевших кораблекрушение мореплавателей.

В «комитетах освобождения» приходилось сталкиваться со всякого рода низменными страстями, мелочной, изнурительной междоусобицей. Тонущие хватались за соломинку. Они готовы были перегрызть друг другу глотки из-за фляжки пресной воды, из-за обглоданной кости или призрачного поста кормчего спасательного плотика. Вожаки — пламенные творцы пустопорожних речей — всякий раз заканчивали свои выступления фразами, смысл которых явно сводился к печально знаменитому «Да сопутствуют нам смелость и отвага, а вы отправляйтесь воевать», сказанному одним из лидеров в минуты пьяного откровения. А на самом-то деле, когда открылся южный фронт партизанской борьбы, то желающих принять на себя руководство боевыми действиями оказалось совсем немного. Большинство же считало, что в глазах мирового общественного мнения именно они должны «высоко держать знамя борьбы нашего народа», пребывая в эмигрантских комитетах.

В атмосфере этой повседневной лжи общество откровенно скучающей Марселы было чуть ли не освежающим душем. Ее даже нельзя было упрекнуть в увлечении «революционной» литературой. Сквозь наигранность поведения благодаря ее наивности проглядывало ее истинное лицо. Под внешней маской скрывалась — и я хорошо это знал — простая бедная девушка, ищущая самое себя. Дружба с ней до определенного момента была мне вполне приятна.

7
Прони я знал с тех пор, как себя помню. Он был всегда рядом со мной, как большое кожаное кресло-качалка в зале, как бутылки из-под джина, закопанные горлышками вниз вокруг цветника за домом. А кроме того, мы стали с ним «кровными» братьями: мы дали друг другу клятву и, начитавшись приключенческих романов, скрепили «договор» своей собственной кровью, сделав каждый надрезы на левой руке лезвием безопасной бритвы. Такой договор, как об этом было написано, не только надолго закреплял узы братства, но и делал их более прочными, чем у родных братьев.

К этим капелькам крови прибоем отшумевшая юность добавила, если вспомнить упущенные возможности, минуты общей радости или слез, общие переживания и общие тайны. Особенно памятна тайна призрака поры, которого мы однажды ночью вместе то ли видели, то ли слышали на горе Духов. Пеоны рассказывали, что на ее вершине, возле выработки, наполовину заросшей густой растительностью, бродят призраки, потому что в этом месте наткнулись на засаду и были убиты два пастуха. Народная молва добавляла к этой легенде еще и темную историю с птичницами; считали: поскольку убиенные отправились на тот свет без исповеди и святого причастия, то их страждущие души в поисках покоя бродят в окрестностях. По этой причине гору, находящуюся неподалеку, и назвали горой Духов. Нам с Прони уже давно было известно про домовых, приходящих по ночам за табачными листьями, которые оставляла им в ступе старая кухарка. Мы с ним уже видели следы бесенка и открыли сплетенный им из двух маисовых листьев гамак в густом кустарнике, где он отдыхал в часы полуденного зноя. Мы знали и о похождениях нечистой силы в полнолуние, и про потомство похотливого курупи, к которому относят великое множество детей без роду и племени.

Но что касается поры, этого самого таинственного, самого почитаемого и самого страшного существа, то до времени у нас с ним не было никаких отношений. И вот однажды вечером тайком ото всех мы отправились на гору Духов. Это была опасная затея, никто до нас не отваживался пройти близ этого заклятого места, даже сотворив молитву.

Вечера в июле короткие. От нависшей тучи, предвещавшей неминуемую грозу, и охватившего нас страха вершина горы казалась нам совсем темной. Мы шли, взявшись за руки и прислушиваясь к тому, как скрипят сучья под ногами, а у самих зуб на зуб не попадал. Едва мы поднялись на вершину, с неба обрушились на нас тысячи огненных змей, загрохотали раскаты грома. Не помня себя от страха, мы пустились наутек. Мне показалось, что за нами несется двуглавый конь, глаза его горят огнем, а Прони привиделась огромная собака без головы. Из горла ее извергалось пламя. Мы неслись вихрем еще и потому — в этом наши воспоминания совпадали, — что нас подгонял страшнейший ливень.

Отдышались мы, лишь оказавшись под навесом сарая, где лежал какой-то сельскохозяйственный инвентарь. Но страх все еще не отпускал нас, дрожащих, забившихся в угол.

Обо всем этом ни он, ни я никогда никому не рассказывали. Пора с горы Духов так и остался нашей великой тайной.

8
А ведь я мог сюда отправиться и в поисках забвения, убежища от нарастающих приливов скуки.

Во время моего изгнания Марсела не просто предоставляла мне возможность найти разрядку моим естественным побуждениям. Не исключаю, что именно сейчас она, в элегантном халатике из китайского шелка, возлежит на своем канапе цвета красного вина с распущенными по округлым плечам волосами и, разглядывая бокал и свои холеные руки с длинными овальными ногтями, пытается найти ответ на вопрос: где я и что со мной? Рядом с ней — отвратительная карликовая собачонка Дуду, которая в ее жизни значила отнюдь не меньше, чем история собственной семьи и сентиментальные воспоминания. Из динамиков ее стереофонического комбайна льется то пронзительная, то тягучая, стонущая джазовая музыка.

Но ни вечный сигаретный дым, исходящий из ее чувственных губ, ни музыкальные аккорды не помогут ей найти ответ.

Когда мы встретились, она уже была свободной, скучающей, от всего уставшей девицей, чего-то ищущей с легкостью человека, ни в чем не нуждающегося. Ее окружали глупцы, которые порхают в жизни как бабочки и уходят из нее, так и не научившись завязывать шнурки на своих изящных итальянских туфлях.

Последний раз мы виделись в ресторане «Мансана асуль». Это был чудесный вечер. От реки тянуло прохладой. Марсела была захвачена книгой по тактике партизанской войны. Ее почти детский энтузиазм был настолько же очарователен, насколько наивен и простодушен. В тот вечер я опять почувствовал, как она мне близка. Тогда я не мог поделиться с ней своими ближайшими планами и даже сказать о своем неминуемом отъезде.

Но мягкий вечерний воздух запоздалой осени, багряный закат, необыкновенная тишина той звездной ночи и сам город с опустевшими улицами как бы подсказывали ей, что это прощание. Предчувствовала ли она, что должно произойти? Ее необыкновенно жаркие и страстные поцелуи перед тем, как мы оба проваливались в небытие, заставляют меня подозревать, что она обо всем догадывалась. Об этом же говорили опустившиеся уголки сжатых губ и упавшая коса, украшавшая в тот вечер ее голову, как высохшая гирлянда — статую.

9
«Пулемет — это автоматическое оружие, которое под действием силы отката и возвратной пружины заряжает, стреляет и выбрасывает стреляные гильзы».

Я пришел к убеждению, что настало время положить конец словоблудию, которое пышно расцвело, когда нас «обучали» старые резервисты времен войны в Чако[1] или же бывшие участники многочисленных «революций», профессионалы в организации провалившихся переворотов, плохо подготовленных мятежей, набившие себе мозоли в мертвых теориях и заплесневевшей тактике.

Точно я не знаю, почему был выбран для боевых действий именно этот район. Нет, ошибаюсь. Это я знал. Я же сам нашел достаточно весомые аргументы, доказывая Центральному оперативному командованию, что именно здесь следует открывать южный фронт, и предложил себя в качестве командира. Мое предложение вытекало из самой обстановки: густые леса, бедность крестьян, о которых у меня сохранились воспоминания как о людях смелых и верных, да и сам район я знал хорошо. Кроме того, не последнюю роль должна была сыграть моя фамилия. Здесь я выступал как наследник отцовской боевой традиции. Престиж и влияние всех Риверо кое-что значили для местных крестьян.

Мое твердое решение начать вооруженную борьбу, прошлое руководителя студенческого движения, тюрьмы, которые пришлось пройти, политическая активность и, наконец, изгнание — все это вместе взятое плюс соображения, о которых говорилось выше, привели к тому, что мне доверили партизанский отряд и руководство боевыми операциями.

Центральным командованием был одобрен разработанный мною план, и после продолжительных обсуждений сочли возможным наметить в качестве вероятного оперативного пункта полузаброшенную усадьбу Риверо в Пасо-Гуавире.

Добраться от нее до места, где мы наметили форсирование реки, особого труда не составляло, а ее расположение в центре зоны обеспечивало успешное управление боевыми действиями.

10
Карменсита была не намного, но младше нас. В нашем доме она появилась, когда умерла ее и Прони мать. Мне так и не удалось узнать, действительно ли ее отцом был мой дядя Констансио, как тогда об этом злословили. Во всяком случае, фамилию нашу она не носила. Но дядю, известного на всю округу волокиту, выдавали ее зеленые глаза, точь-в-точь как у него. Помню разрез этих глаз, лукавую улыбку ее и припухшие округлости грудей, похожие на палермские лимоны, в которые мы играли.

Естественно, последнее привлекло мое внимание позже. Вначале мы просто играли в невинные детские игры. Она быстро к ним приобщилась, хотя мы с Прони и сопротивлялись этому — уж слишком мала она была, неумелая, да к тому же девчонка… Но она оказалась проворнее нас и не только обгоняла и брала верх, но вскоре начала и навязывать свою волю. Мы даже не заметили, как она превратилась в вожака оравы детворы, жившей в усадьбе. Именно она научила нас играть в пелоту[2], в «найди светлячка».

«Иду… иду…» — кричал Прони или кто другой, направляясь отыскивать девчонок и мальчишек, спрятавшихся в пустую бочку, за мешки с маисом или отрубями, среди тюков люцерны, под топчанами барака или же в густых ветвях раскидистых деревьев. Только потом я понял, что, затевая эту бурную игру, она всегда находила случай оказаться рядом со мной. Ее учащенное дыхание я объяснял неуемной беготней, а то и просто возней на земле, когда мы боролись друг с другом. Однажды в самый зной в час сиесты она пришла в комнату, где я, развалившись на брезентовом матраце, пытался спастись от жары; мне показалось, она хочет просить, чтобы я за нее заступился.

«Лучи показал мне…» — потупясь, начала она тогда. Потом-то я понял, что пришла она совсем не затем, чтобы рассказать мне про Лучи, и смущение ее было притворным.

В ту самую сиесту, обняв под жегшей огнем простыней упругую и гибкую Карменситу, уже успевшую округлиться (чего я раньше, конечно, не замечал), я впервые в своей жизни испытал сладкое, пьянящее и болезненное чувство. Над моей верхней губой уже пробивался мятежный и стыдливый пушок, и голос начинал ломаться.

11
А может быть, да. Может, и следует говорить о бегстве. Общение с ней было мне приятно лишь до определенного момента. Неожиданно мы почувствовали себя чужими друг другу. Нас разделила пропасть молчания.

Наши встречи стали похожими на листы белой бумаги, помеченные маловыразительными междометиями, таившими в себе упреки. Слова в наших отношениях уже не произносились, а заменившее их нечто вязкое было не так уж безобидно. Оно давило нас, мешало нам, ранило и унижало. Это тягостное молчание походило на что-то клейкое, студенистое, проскальзывавшее между пальцами, губами, ощущавшееся на языке и в груди. Я даже не могу вспомнить, с чего все началось. Наверное, с глупого спора, когда Марсела, упрямо отстаивая свою правоту, иронизировала, кричала, топала каблуками, как избалованная девочка. Ссора продолжалась несколько дней, до тех пор пока Марсела не разразилась судорожными рыданиями, перешедшими в тихие, похожие на августовский дождь слезы. После всего этого между нами встало какое-то непонятное чудовище. Мы его вскармливали нашей злостью, яростью, а оно бесстрастно возлежало, разделяя нас, пожирая все, что у меня и Марселы было, питаясь нашим содержимым, нами.

С той поры мы отдалялись друг от друга все больше и больше, наши редкие встречи стали все короче, для чего мы находили любые предлоги.

12
Но был еще один человек, который знал район боевых действий так же, как я, и даже лучше. Звали его Апрониано Мартинес, он же Прони, командир роты в Пиндоти.

Прони покинул поместье, когда над семейным гнездом Риверо забушевали опасные ветры репрессий. Он попросился в армию, чтобы отслужить пораньше положенный срок. Карменсита была еще жива, а мой отец находился в изгнании.

Мать мне потом рассказывала, что она так и не поняла, почему Прони пошел в военные; вместо ответа на этот вопрос он отводил глаза, отделывался уклончивыми словечками.

Его зачислили в полицейский корпус. А когда он прошел учебу, положенную новобранцам, и зарекомендовал себя с наилучшей стороны, был зачислен в кадры и направлен младшим офицером в родные места.

К великому удивлению местных жителей, он проявил завидную активность в местном комитете правительственной партии по преследованию оппозиции.

Люди говорили про него: «Хоть и вырос Апрониано в доме дона Риверо и родной отец его был тех же взглядов, но… сколько волка ни корми…»

Я никогда не слышал, чтобы Прони вспоминал своего отца, к тому же я его почти и не знал.

После открытия южного фронта ротный командир Апрониано Мартинес, признанный специалист по организации борьбы с партизанами, наводившими страх на правительство, был назначен одним из руководителей правительственных сил в зоне.

13
Узнал я об этом слишком поздно. Когда я примчался домой, Карменситы уже не было в живых. Я увидел лишь крест с ее именем в изголовье могилы да суровое лицо моей матери, собственно, даже не лицо, а молчаливую маску. За все дни моего недолгого пребывания дома она произнесла лишь несколько слов. Ее немой упрек ранил меня еще глубже. Преждевременное появление на свет того кровавого комочка, который мог быть моим сыном, смерть Карменситы и без того были для меня страшным наказанием. Ведь это произошло помимо моей воли. Обо всем случившемся мне рассказала старая повариха Анунсия, оторвавшись от своих почерневших горшков.

Что заставило Карменситу обратиться к помощи Маны, знахарки с косогора? Стыд, страх перед моими родителями, боязнь, что я не назову себя отцом? Снадобья старой ворожеи погасили улыбку цветущей Карменситы. Так я думал в первый момент, стараясь оправдать себя. Потом я посмотрел на все более серьезно и с меньшим желанием оправдываться. Чувство вины, внушенное мне священником Лайа еще на первом причастии, мне так и не удалось преодолеть. Меня охватывал ужас, я опускал голову пред угрожающим жестом могущественного всевышнего, которого мне показывали в детстве. В основе тех страхов, естественно, был первородный грех, вкушение того проклятого плода, за что однажды в сиесту я был изгнан из рая вместе с девочкой Евой, неясно каким образом появившейся на свет из моего ребра. Во мне всегда, с самого первого дня наших отношений, подсознательно жило предчувствие, что кончится все бедой. И вот она, страшная развязка: я наедине со своей виной. Кровавый комочек, толкнувший Карменситу во мрак вечной ночи, был частицей меня самого. Я не находил себе места, угрызения совести не давали ни минуты покоя. Дитя слепого случая, юношеской страсти в знойную сиесту, появись на свет, стало бы сыном курупи, постыдным плодом невысказанной и наполовину кровосмесительной любви. Но всего труднее было подобрать точные слова для определения того, что я интуитивно сознавал. Она была сиротой и, возможно, родственницей, взятой в дом из чувства христианского милосердия, а я — сын хозяина…

Позднее много раз мне приходила в голову мысль о том, как, очевидно, удивилась Карменсита, почувствовав внутри себя живое существо. О том, какой силы страх привел ее к отчаянному решению уйти от позора.

В полном одиночестве, наедине со своим горем, словно изгнанная из рая, бродила она по тем местам, где в объятиях друг друга мы забывали обо всем на свете. А я в это самое время в городе, меньше всего думая о своей учебе, мечтал о запахе утренней зари, свежем дождичке, окропляющем поле люцерны, о Карменсите, лежащей рядом со мной на берегу ручья.

Анунсия передала мне цепочку и медальон, которые я когда-то подарил Карменсите. Это была последняя весточка от нее. Она будто хотела, вернув все, что я ей дал, сохранить нашу тайну.

К счастью, в тот холодный июль, когда я приехал, отца дома не было. Жестокие бури заставили его покинуть родные края, оставить любимое дело, поля — источник его существования.

Прони уже тоже не было здесь.

14
А быть может, было и так. По крайней мере один из палачей хорошо знал помещение, в котором пытали. Это был Апрониано Мартинес, фактически заправлявший здесь всем.

В этой комнате мы с ним бывали вместе тысячи раз. Здесь моя мать рассказывала нам про подвиги королевских рыцарей, отправившихся на поиски Святого Грааля, или о приключениях Сандокана в южных морях; здесь мы услышали от нее про Золушку и злые козни ее ведьмы-мачехи, и здесь же мы плакали, сочувствуя несчастьям пастушки Эуфемии.

Именно в этой комнате отец читал нам отрывки «Исхода», поэмы из сборника «Сто лучших», про подвиги героев национально-освободительной борьбы: Боливара и Антекеры, Сандино и Марти, Сан-Мартина и капитана Кабальеро.

В этой комнате однажды вечером — самым черным вечером в моей жизни — я увидел плачущую мать. Может, это простая случайность, что допросы проводились именно здесь. Или это идея Прони? Его действия нельзя было предугадать ни по его взгляду, ни по выражению лица. Пряча глаза за большими темными очками, он оставался невозмутимым, холодным, безучастным и жестоким даже в самые напряженные моменты «обработки», когда не было предела ярости и дикая злоба распаляла животные инстинкты палачей так, что их зеленая форма чернела от пота. На лице его не билась ни одна жилка. Казалось, полное безразличие овладевало им.

А ведь мне было достаточно только один-единственный раз увидеть его глаза, перехватить его взгляд, и я бы, как раньше, смог понять все. Но он не снимал очков, между ним и миром неизменно существовала затемненная преграда.

15
Не имея сил воспрепятствовать, я видел, как мать медленно и скорбно идет к смерти. И даже возвратившись сюда, я не смог помочь ей, облегчить ее страдания.

С гневом и болью я смотрел на ее искаженное конвульсиями, увядшее, измученное лицо, которое так долго было неподвластно времени.

Врачи, чтобы назвать хоть как-нибудь то, чему горделивая наука не могла противодействовать, поставили диагноз: рак. Она таяла день за днем, час за часом. Ее глаза уже не блестели, как раньше. Туманиться они начали еще после смерти отца, ухода из жизни человека, которого мы все в доме считали бессмертным. Ни понять, ни тем более согласиться с мыслью, что его нет в живых, никто из нас не мог.

Отец умер, как только жестокость и насилие выбросили нашу семью из дома на берегу ручья, на южном склоне горы. Уверен, что именно в этот момент отцу был нанесен смертельный удар. Его сердце преисполнилось болью и не выдержало…

Я видел страшные муки моей матери, она уже не могла пребывать в состоянии покорного согласия с действительностью. Казалось, я сам чувствую, как внутри нее, возможно в том месте, которое некогда занимал я, множатся пораженные клетки, растет бесформенный, испепеляющий, прожорливый ком.

Рак, злокачественная опухоль — так называли мы озверевших людей в зеленой форме, с удесятереннойяростью набросившихся на нас, стремившихся нас изничтожить.

16
Знал ли он, что превращение спальни моих родителей в камеру для пыток было для меня спасением?

Прошлое меня защищало, воспоминания о нем помогали преодолевать физическую боль, незабываемые картины стремительно пронесшегося детства уносили меня в сказочное царство мечты.

«Плыви, мой парусник, и пусть ни буря, ни вражеский корабль…», «… галерник Хоакин…», «…весло вниз, весло вверх…», «…жили-были…», «Э-эй, ухнем…», «…оставим позади… начнут пушки стрелять…», «…Сан-Мартин[3] родился в Япейю, тогда это была наша провинция, и перешел через Анды. Его правой рукой был полковник Богадо…», «Я отлично сознаю, что убийство вне человеческих и божьих законов, но жажда крови тирана…», «Я жил во чреве этого чудовища и знаю его нутро»[4], «„Нет, Хосе Марти, твое место не здесь“, — но он отправился в Дос-Риос[5] и дальше», «Воля народных повстанцев комунерос выше воли короля; Антекера[6] кричит: „Свобода!“ И Хуана де Лара в белом прогуливалась по улицам, когда его убивали в Лиме вместе с ее отцом…», «Хочу жить и умереть гражданином…», «Боливар, избороздив моря и исходив земли Америки, вознесся душой и телом на Чимборасо». «„Мое перо его убило“, — и Монтальво[7] плюет на разлагающийся труп тирана…»

Мой отец поднимает указующий перст: «…плачь, плачь урутау… — и смыкает веки: — Умираю с родиной в сердце…»

И вдруг сидевший за старым отцовским письменным столом и оттуда руководивший допросом человек в темных очках с позолоченной справой прекращает выяснение подробностей «вторжения», «связей с заграницей», перестает играть роль правительственного офицера и становится Прони, другом по детским играм… «Тс-с-с… ты же конь, Прони, а я рыцарь, отправившийся на поиски Святого Грааля… ты бандит, Прони… я ухожу… ты остаешься, Прони… зна… тольк…»

Град ударов обрушился на меня за мое молчание. Раны кровоточили все больше. Всегда невозмутимый, а теперь уже начавший спешить сержант Мартинес продолжал допрос.

Сознавал ли он, что и его имя есть в поминальнике: тут он ведет допрос, а там ставит жизнь на карту?

17
Клочья тумана, поднимаясь от покрытой инеем земли, повисали на ветвях деревьев, словно простыни, продырявленные отступающими призраками. Они стойко укрывали землю от опускающегося на нее холода и бодрили кровь.

Трель одинокой пичуги возвестила рассвет. На нее немедленно отозвались другие пернатые, и вскоре лес преисполнился шума. Когда мы вышли на старое пастбище, из-за горы вырвался первый лучик солнца, ранний, молочный, ни с чем не сравнимый свет Пасо-Гуавиры разливался в долине.

У загона, к которому мы подошли, мое обоняние, как когда-то в детстве, когда мы — Карменсита, Прони и я — ходили сюда пить парное молоко, пронзил запах влажных трав, густо настоянный на навозе. Потекли слюнки, и я почувствовал во рту вкус только что надоенного молока. Не успевшая остыть пена таяла на моих губах. С нами не было Карменситы, но мне показалось, что мы идем на встречу с ней.

Чтобы немного снять усталость, а вернее — остановить поток воспоминаний, я провел вспухшей рукой по лбу. Мне уже все было безразлично.

Прони заметил мой жест и впервые посмотрел на меня без темных очков.

Всю ночь напролет на траву падали звездочки, и теперь под ногами земля вся в белом. Уставившись на нас, рыжая корова жевала покрытую бусинками изморози траву.

Мы подошли к горе Духов. Прони скомандовал «стой!» конвоировавшему взводу и приказал своим людям ждать.

Вожака партизан должен расстрелять сам командир.

18
Теперь я уверен, что воспоминания — это реально существующая материя, которую можно услышать, потрогать рукой, положить на плечо, как винтовку или мешок с картошкой. Сейчас я знаю, что ностальгия — это легкая тень, налет пара на стакане, когда мы льем в него кипяток. Знаю, что стереть его можно кончиком пальца или рукавом рубашки. Но мне также известно, что стоит чуть дохнуть, и налет опять появится. И так всегда было и будет.

Здесь жила моя мама. Ее, еще здоровую, можно было увидеть на веранде или, мягко улыбающуюся, под сенью райских кущ внутреннего дворика. С тех пор как я со своими людьми разместился в нашем старом доме, я мог слушать ее ровный голос, видеть, как она не спеша ходит по комнатам.

Ни наше отступление перед превосходящими силами правительственных войск, ни гибель моих друзей, ни маневр противника по окончательному окружению не могли заставить меня забыть хотя бы на минуту светлое слово «мама». Она старательно прятала выпавшие на ее долю испытания: изгнание из родного дома, смерть и похороны мужа, тяжелую болезнь, сжигавшую ее изнутри.

В памяти навсегда и прочно запечатлен каждый миг нашей жизни. Малейшее напоминание — запах цветов во дворике, бутылки из-под джина, закопанные горлышками вниз вокруг цветника, шум жерновов старой мельницы или отражение солнечного луча на воде в полдень — восстанавливало всю картину: где, когда и что происходило. Я видел словно на экране, когда показывают старую ленту, как мама раздает нам, детям, сладости, как серьезно с нами говорит отец, устраиваясь поудобнее в своем любимом кожаном кресле, как прыгает смеющаяся Карменсита с косичками, как Прони бежит вдоль проволочной ограды в окружении собак…

19
Мы медленно поднимались в гору. Снова вместе. Не было произнесено ни слова. Добравшись до крестов над могилами двух убитых пастухов возле заброшенной выработки, мы поглядели друг на друга. В глазах у каждого встали прежние картины: двуглавый конь с горящими глазами, собака без головы с вырывающимся из горла пламенем преследуют нас, гонятся по пятам. Мрачная тишина сарая обволакивает нас. Тяжело дыша, мы ощущаем запах кожи, влажной грубой ткани и конского пота. Как нам удалось спуститься с такой крутой горы, пересечь поле, перескочить два забора и попасть во дворик, известно одному богу.

Прошла целая вечность, пока к нам вернулся дар речи. И вдруг оба сразу: «Видел?» Больше ни слова.

Прони выстрелил несколько раз в воздух и потом сделал еще один выстрел. Кивком головы и стволом своего автомата он указал мне на тропинку. И мы бросились бежать по ней вдвоем в противоположном от дома направлении, в сторону заливного луга.

20
Наверное, опять пришел август. Подули горячие ветры с севера. Августовские цветы снова надели свой желто-мертвенный наряд. По всей округе разливается аромат зазеленевших ветвей. Его горький привкус донесся и сюда, к подножию горы Духов, где нас опаляет одно солнце, на одной и той же, его и моей, земле. Опаляет его и меня. Мы вместе, как тогда, когда играли в полицейских и воров.

Дует северный ветер, предвещая дожди…




Из подзаглавной сноски
РУБЕН БАРЕЙРО САГИЭР — RUBEN BAREIRO SAGUIER (род. в 1930 г.) Парагвайский писатель, эссеист, литературный критик. С 1962 г. живет во Франции, в настоящее время — профессор университета в Париже, читает курс литератур Латинской Америки и языка гуарани. Автор сборника эссе «Рассказ и роман» («Cuento у novela», 1960), книг «Парагвай изобличенный» («Paraguay, nation de mentis», 1963), «Тема изгнания в современной парагвайской прозе» («El tema del exilio en la narrativa paraguaya contemporánea», 1970), поэтического сборника «Библиография отсутствующего» («Bibliografia de ausente», 1977) и др.

Публикуемые рассказы, впервые увидевшие свет в 1971 г., взяты из книги «Око за зуб» («Ojo рог diente»), изданной в 1983 г. кубинским издательством «Каса де лас Америкас» (La Habana, Cuba, «Casa de las Américas»).



Примечания

1

Имеется в виду война между Парагваем и Боливией из-за спорной территории Чако-Бореаль (Северное Чако), где предполагались крупные запасы нефти. Военный конфликт, отражавший противоборство английской, поддерживавшей Парагвай, и американской нефтяных монополий, длился с 1932 по 1935 год. Участники этой войны, объединенные в Национальную ассоциацию бывших фронтовиков, в недавнем прошлом еще играли активную роль в политической жизни Парагвая. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

Игра в мяч.

(обратно)

3

Хосе де Сан-Мартин (1778–1850) — национальный герой Аргентины, один из руководителей национально-освободительной борьбы против испанского господства, осуществив в 1817 году труднейший переход через Анды, одержал победу над испанскими войсками и освободил Чили.

(обратно)

4

Из выступления национального героя Кубы Хосе Марти о своем пребывании в Соединенных Штатах Америки (письмо Хосе Марти от 18 мая 1895 года).

(обратно)

5

Хосе Марти был убит 19 мая 1895 года в бою под Дос-Риос (провинция Орьенте, Куба).

(обратно)

6

Хосе де Антекера-и-Кастро (1690–1731) возглавил восстание парагвайского народа против испанского владычества.

(обратно)

7

Хуан Монтальво (1833–1889) — эквадорский писатель, боровшийся против диктатора Гарсиа Морено; узнав, что тот убит, сказал: «Мое перо его убило».

(обратно)

Оглавление

  • Всего лишь миг
  • Операция
  • Клятва на крови
  • *** Примечания ***