метанием икры голавлиха. А у Инессы — талия змейки, глаза — действительно, щучьи: жёлтые, хищновато-лукавые, чуть рассечённые к вискам лезвием киргизских песков (при близком изучении он даже рассмотрел эти песчинки в глубине зрачков), походка только что спрыгнувшей с седла кочевницы и голос — певучий, как колодезный ворот.
Не приехав к Свете, Шрамов ждал в Коломенском Инессу. Он присел на пустую, набухшую талой влагой скамью, и чертил на земле какие-то руны металлическим остриём длинного чёрного зонта, с некоторых пор, как лапа страуса, сопровождавшего его в качестве трости. Когда шёл дождь, страусиная лапа превращалась в распластанные крылья коршуна, и зонт становился таким огромным, что все остальные зонты и зонтики невольно притормаживали, уступая ему дорогу. Это всё равно что в улицу въехал бы лимузин, оттесняя на обочины разную автомобильную челядь.
Надо мною — чёрный огромный зонт.
Над тобою — маленький яркий зонтик.
У тебя — зонтик и горизонт.
У меня — зонт и горизонтик.
Подошедшая к скамье Инесса сравнила его глаза, которые он прятал от мира, с камушками на Иссык-куле. Такие же переливчатые, когда на них играет солнечными сотами чуть колеблемая вода. Слепой щенок, он впервые тогда взглянул на мир, не отводя взгляда. И увидел эти самые песчинки в Инессиных зрачках, потом — проржавевшие латы на дубах, помнящих Дмитрия Донского, испаряющиеся горьковато-сизой дымкой весенние овраги и ложащиеся чайными примочками на воспалённые веки потомков синие со звёздами купола…
Лет через пять, когда он приведёт сюда очередную пассию, в которую попытается влюбиться, и они присядут на ту же самую по-апрельски влажную скамью, а потом пойдут через те же овраги, мимо тех же дубов, любуясь теми же куполами, но не отыщет знакомых, засорённых песчинками зрачков, то, преследуемый фантомами своего изначального Коломенского, снова отведёт взгляд и поймёт, что мир прячет его глаза обратно — в пустую, выпотрошенную на мусорной свалке коробку из-под игрушек.
К моменту знакомства с Инессой Шрамов полностью соответствовал своей страшноватой фамилии. Калмыцкие степи щёк, испятнанные следами от копыт бушующей плоти, под правым глазом — штопка от рассечения бутылочным стеклом, на верхней губе — красноватый зигзаг от наскока на проволоку, на правом бедре ближе к паху — уже побледневшая памятка о разливании водки в кузове мчащегося на скорости 100 км/ч грузовика, вдруг ударившего по тормозам и удержавшего отброшенного к переднему борту человека наградой ржавого болта… А рубец с симметричными швами по бокам в районе мечевидного, как гласило медицинское заключение, отростка, чуть выше солнечного сплетения?..
Когда в своих путешествиях по лесам Подмосковья они спрятались от дождя под тем самым зонтом, куполом траурного парашюта повисшим меж лапами двух сопредельных елей, и сбросили мокрую одежду, чтобы обсушиться, озёрно-степная Инесса, осваивая дуновением пальчиков на карте его тела ещё неоткрытый ею архипелаг опасного шрама, сказала, будто любуясь:
— Он похож на краба!
Подумав, добавила:
— Но сначала он напоминал осенний листок рябины?! Ведь правда?
Шрамов вздрогнул: неужели любовь — как матрёшка: первая скрывает в себе все будущие любови, а последняя умещается во все предыдущие? Через своего приручённого краба Инесса заглянула в замочную скважину угаданного рябинового листка, где вольно или невольно разглядела Наташу.
3
Если бы к окну, устроенному так, что выше снующих за ним ног он всё равно бы ничего не увидел, поставили тогда для опознания десять пар женских ножек в одинаковых туфельках, он безошибочно присягнул бы ногам Наташи, приближения которых его, переросший в зренье украдчивый слух, ждал вот уже два часа. Не очень тонкие в щиколотках, когда выпирают яблоки лодыжек, и не очень толстые в икрах, когда ноги становятся опрокинутыми горлышком вниз бутылками из-под шампанского, не очень широкие, но и не очень узкие в бёдрах, особенно с их внутренней стороны, когда они превращаются в мосластые клешни топ-моделей, ноги Наташи вдобавок ко всему были облагорожены маленьким изъяном, придающим образцу силу смутного притяжения: в одной из подколенных впадинок виднелась чуть просвечивающая сквозь капрон синеватая венозная кисточка, виноградины с которой словно были кем-то сцелованы.
— Вот — ноги возлюбленной моей! И не подсовывайте мне другие! — готов был восклицать Шрамов, прикованный наручниками ожидания к подоконной батарее. Не оттого ли его теперешнего тянуло в приват-студии к ногам обтянутых чёрным латексом надменных госпожей? Всё дело в давнем подвальном окне, вбирающем лишь низкую, подкаблучную часть жизни…
Наташа должна была войти в его окно в полдень, но время длилось, извивалось, превращаясь в ленту Мёбиуса, в целую сеть этих, защёлкнутых друг о друга лент, привариваемых накалившейся
