высились взоткнутые на острые штыри головы казненных.
— Ты гля!.. — толкнул Меншиков локтем под бок боярина. — Ворон уж Соковнина оседлал, в глаз ему целит. Гля, гля!..
Невольно косится Борис Петрович на столб, по бороде седой и длинной узнает боярина Соковнина, крестится машинально. Страх по спине подирает: «Ведь родственник же он Ему. За что ж его-то?» И уж мстится Борису Петровичу, что не случайно Меншиков мимо казненных повез его, словно намекая ему, что, мол, ждет тебя. А може, просто пугает? Ведь Шереметев и слыхом не слыхал об этом заговоре, ни сном ни духом. Однако ж поджилки трясутся у боярина. Вроде и не виноват, а страшно: отчего это государю понадобился он сразу после казней?
Въехали в Кремль, подкатили к Постельному крыльцу. Поднимаясь по ступенькам, споткнулся Борис Петрович. «Ох, не к худу ли сие?» Меншиков шагал широко, перемахивая через ступени. Поспешая за ним, боярин думал с осуждением: «Эк скачет, как жеребец-трехлеток, словно не в царский дворец является, а в конюшню. Никакого трепету и благоговения. Что с него взять — быдло!»
— А-а, привез!.. — воскликнул царь, поднимаясь из-за стола, заваленного бумагами, пронзая боярина пытливым взглядом.
Хотел Борис Петрович пасть на колени, но Петр предупредил его:
— Но-но, без этого. Я не икона. — Повернулся к Меншикову: — Александр, ступай в Посольский приказ, пусть Лев Кириллович
{3} подойдет.
Меншиков ушел, царь опять оборотился к столу, на котором дыбились листы бумаги. Перебирая их, спросил:
— Пошто, Борис Петрович, вчерась не изволил быть в Преображенском? Аль злодеев жалко стало?
— Что ты, государь, чего их жалеть, заслужили. А не был я болезни ради. Прости за-ради Христа…
— Чем болел-то?
— Да, видать, застудился где-то. Погода-то вишь какая.
— Ты воин, боярин, закален должон быть.
— Вот то-то и штука, государь, на походе-то, бывало, и на снегу, и в сырости спишь, да на брюхо голодное — и ничего. Не чхнешь. А тут дома, в тепле и в сытости, — и на тебе.
— Стал быть, разнежился шибко. Не к пользе дом-от?
— Эдак, эдак, государь!..
— Где болит-то?
— Да в грудях вот тут доси колит. А вчера сопли ручьем лили, голова как с похмелья трещала.
Шереметев постепенно успокаивался, поняв, что не на казнь зван, раз государь о здоровье справляется.
— Вечером вели баню истопить, — посоветовал Петр, продолжая перебирать листы, — напарься как следует, да хлопни на сон кварту вина покрепче, да закуси медом липовым. Укутайся. Пропотей и утром будешь как новый.
— Спасибо, государь, так я и сделаю, — вздохнул облегченно боярин, веселея сердцем.
А Петр меж тем перекинул несколько листов на столе, нашел искомый. Поднял глаза на боярина, темные, выпуклые. Прищурился:
— А теперь скажи, Шереметев, какие у тебя были отношения с полковником Цыклером?
— С Цыклером? — удивился боярин. — Никаких, государь.
— А он о тебе вспоминал на дыбе-то. Вспоминал.
«Час от часу не легче!..» — насторожился вновь Борис Петрович, но виду не подал, молвил, пожав плечами:
— Что он мог обо мне вспоминать, государь? Он ведь с тобой под Азов ходил, не со мной. И потом, на дыбе-то под кнутом и отца родного оговоришь.
— Он не оговаривал тебя, напротив — хвалил.
— Хвалил? — удивился Шереметев. — Нужна мне его похвала!
— Вот здесь… — Петр щелкнул пальцем по листу, — в допросном листе с его слов написано, что-де стрельцы очень любят боярина Шереметева.
— Ну и что? — нахмурился боярин и даже подбородок вздернул горделиво. — А было бы лучше, если бы воины ненавидели своего воеводу? Да?
— Я так не говорю, но по всему Цыклер на тебя виды имел, думал, сразу после убийства царя ты подымешь стрельцов.
— Прости, государь, но я на службе у тебя, не у Цыклера. И, кажись, служил исправно, — отвечал, бледнея, Шереметев, и уж не от страха, от возмущения. — Вон по Днепру с ходу два города взял, и, между прочим, с нерегулярным войском.
В последних словах боярина невольно царь упрек уловил: мол, ты-то с регулярным войском дважды на Азов ходил и кое-как управился
{4}.
Но Петр на правду не обидчив был, засмеялся даже:
— Уел ты меня, Борис Петрович. Уел. А что касается взятия Казыкерменя и Тагана, так за это тебе и Мазепе
{5} от меня большое спасибо. Молодцы, ничего не скажешь!
И сразу как-то помягчел Петр, в глазах потеплело.
— Как устроился-то после Белгорода?
— Спасибо, государь, снял двор у жениной родни. Все есть: поварня, мыльня, конюшни.
— Надо свой дом на Москве покупать.
— Надо, конечно, но абы какой не хочется, а хорошие пока не продаются. Да и деньжат подкопить надо.
— А как жена?
— Скрипит пока моя Евдокия Алексеевна.
— Болеет, что ли?
— Не поймешь. Дохлый какой-то род у них, Чириковских, с червоточиной.
— Смотреть надо было, когда брал-то.
— Так ведь, государь, сам знаешь, как у нас женят.
