лицо газетой, мысленно клял старуху и убеждал ее поскорее отправиться восвояси: он опасался, что цепкий старческий взгляд запомнит его, и досадовал, что именно теперь, когда он не рискует смотреть поверх газетного листа, кто-то подойдет к подъезду, и он не увидит, как набирают код. Он даже хотел помочь бабке переобуться и растереть ноги, чтобы та побыстрее убралась из сквера, но тут же раздумал: она, растроганная, могла пуститься в пространный монолог и помешать ему. Но почему же помешать, возразил он сам себе. Он сможет, слушая старушенцию, смотреть на дверь в открытую, и не надо будет вынимать руки из карманов и раскрывать газету. Да, но кто же знает, что то за старушенция и как она оказалась в сквере? Хорошо, если бабка здесь случайно и ползет к автобусу, чтобы уехать на другой конец города. А если она живет в этом квартале и часами сидит на местных скамейках в водовороте новостей и событий? И до конца дней своих будет с умилением и слезами повествовать о нем, таком воспитанном, таком внимательном. А если она сейчас заговорит с ним и он ей не ответит, она будет рассказывать о его невоспитанности.
Он решил резко подняться со скамьи и зашагать с видом человека, что спешит в нужное место к точно назначенному сроку. Но тут старуха встала, кряхтя, и посеменила к тротуару.
Он вновь остался один в промозглом осеннем скверике. И вновь прохожие спешили мимо, даже равнодушным взглядом не удостаивая странного субъекта, что сырым осенним днем расположился в сквере со стопкой газет. И вновь безмолвен был подъезд в доме напротив: никто не входил, никто не выходил.
Но — наконец-то! — дверь открылась, и вышла женщина с хозяйственной сумкой, видимо, домработница.
Он напрягся в ожидании: сейчас она вернется, повесит на крючок сумку и наберет код.
Тут две девицы плюхнулись на соседнюю скамью, поглощая мороженое и издавая бессмысленные звуки, что у этих пустоголовых, должно быть, означали беседу и смех. И он вновь нырнул за газетный лист, вновь думая, что по закону подлости именно сейчас, пока эти кикиморы… мороженое…
И ноги стали мокрее, и руки холоднее.
Что за погода — ветрено и сыро. Слякотно и муторно — что в природе, что в душе. Хорошая погода! А ты хотел, чтобы птички пели, детишки шмыгали и бабки бдительные сидели по всем скамейкам, как эти куклы? Чудесная погода, превосходная — все прячутся по своим клеткам, а в доме напротив даже портьеры закрыты наглухо. Ветра они боятся. Как же, сдует их.
Девчонки фыркнули, загоготали, вскинулись и исчезли. Да, мартышки, ветрено и сыро. Ветрено и сыро было и на улице, и в душе — это пригодится. Природа — главный герой российского романа, а российские герои, если они не персонажи соцреализма, положительными не бывают. Хотя — как посмотреть. Или — почитать. Или — послушать. Иной литературовед закрутит такое, такой подтекст раскопает, что…
Так, эта кукла идет явно к дому. Надо же, пешком. Бензин, что ли, кончился? Или решила улице прикид показать? Или — прислуга? Здесь же… Для прислуги уж больно… Ну, так тут и прислуга имеет, не сравнить… с кем? Да ни с кем! С кем бы он сравнивал? Но с кем-то надо же все-таки сравнить. Без сравнений роман может быть англосакский, или как его там… Ну, так эта свора и пищит от них. Ничего, пропищат и в нашем интерьере.
Кукла продефилировала к подъезду. Что хорошо в этой публике — с их самомнением и самолюбованием где им заметить, что кто-то наблюдает, какой она код набирает. Для нее ясно: не то что прохожие — дома онемели при ее виде и окна распахнули от восторга.
Неспешно — главное не суетиться, не привлекать случайного внимания — подошел к подъезду, придал пальцам нужную форму, ту, что только что имели пальчики в лайковых перчатках, — и замок щелкнул и дверь распахнулась.
Он постоял внутри подъезда, прислушался к непривычным запахам, звукам, и тугая тяжелая волна ударила по вискам.
Нет, сейчас он входить не будет. Время у него есть, пара месяцев, как минимум. Пусть и этот день, и мужчина в сквере забудутся и кралей, и бабкой, и мартышками. И всеми, кто мог нечаянно его заприметить из окна дома или автомобиля.
* * *
За окном свистало, грохотало, стонало. Не погода — ожившая картина сценария. И в этой какофонии новый негромкий звук — он прислушался настороженно: шаги на лестнице? Нет, оттенок голоса улицы, голоса природы. Он вновь обернулся к окну: в темно-сером свете темно-серые деревья гнутся к темно-серой земле. И ветер, невидимый и властный, незримый хозяин положения. Как в жизни. Как в истории. Но — сейчас в атмосфере что-то сдвинется, и ветер поменяет направление или исчезнет вовсе. Вот так же судьбы людей и народов.
Хватит философии! Им не нужны мысли, им достаточно ссылок на застывшие догмы и гранитные имена. Они жаждут ужасов: вкус чужой крови придает особую прелесть их сытому бытию.
Он шагнул к столу, где лежала стопка исписанной бумаги, перечитал вторую главу. Постоял, снова глядя в темноту окна. Он им преподнесет интригу. Он им раскроет психологию
