серьезный, а глаза у вас веселые. Давайте посидим.
Они сели на влажную скамью.
- Хорошо у нас, правда? - спросил Стась.
- Нет.
- Да почему же? Смотрите, какой цветник!
- Мне не нравится.
- Как вы можете так говорить? - сказал Стась. - Ведь это неприлично. Мама меня учила, что если я в гостях или в обществе и если меня спросят про что-нибудь, нравится мне или нет, то я должен ответить: очень нравится.
- А если не нравится?
- Все равно.
- Значит, соврать?
- Подумаешь, - сказал Стась, - соврать! Все врут. Вот, например, мой папа терпеть не может нашего дедушку, маминого папу, а потому, что дедушка миллионер, мой папа так перед ним и рассыпается. А я сам слышал, как он сказал про него: "Вот поганый старик". Чтоб я пропал, если вру. Хотите, поедем кататься верхом? У меня свои лошади есть, мне дедушка подарил. Чудные.
Дзержинский с веселым любопытством глядел на Стася.
- Ну что вы все смотрите? - спросил Стась. - Ей-богу, даже странно. Ух, я чуть не забыл. Почему я вам так не понравился?
- Сказать?
- Скажите.
- Потому что ты барчонок. Это очень противно.
- Что ж тут противного?
- Потому что ты нескромен. Это тоже очень противно. Очень противно также и то, что ты хвастаешься лошадьми, имением - всем тем, что создано вовсе не твоими руками...
- Ну, папиными! - воскликнул Стась.
- И не папиными.
- А чьими же?
- Во всяком случае, не твоими, не папиными и не дедушкиными. Чего ж тут хвастаться? А ты еще из-за этого не желаешь учиться, не хочешь умнеть. Кто ты таков? Барчонок, избалованный, развязный, не в меру болтливый, пустой хвастун... Мне жаль тебя.
- Почему жаль? - уныло спросил Стась.
- Потому, что у тебя всё есть, - продолжал Дзержинский. - Тебе не о чем мечтать. На лошади покататься? Пожалуйста, - выбирай любую. На лодке? вон их сколько. Все к твоим услугам. Ты даже не знаешь, как приятно мечтать и добиваться.
- Что-то вы мне говорите очень печальное, - сказал Стась. - Мне еще никогда никто такого не говорил.
Жизнь в имении шла однообразно - по раз навсегда установленному порядку. После завтрака все расходились - кто в парк, кто в лес за речку, кто в комнаты. Отец Стася шел к себе в контору заниматься делами. Мать раскладывала пасьянс. Гости - молодой офицер, два лицеиста и толстая рыжая женщина Ангелина Сергеевна - играли в крокет, купались. После второго завтрака все спали. После обеда долго пили кофе, под вечер ехали кататься верхом. Перед сном, при свечах, играли в карты. Любили всё английское, плакали над печальными книжками, жалели больных собак и кошек, с восторгом читали стихи. Отец Стася иногда любил спеть старинный польский романс, голос у него при этом дрожал. Но про крестьян и батраков здесь иначе не говорили, как "хамы", "быдло", "разбойники". Мать Стася била свою горничную по щекам, а братец ее, молоденький подпоручик, однажды на глазах у всех полоснул денщика хлыстом по лицу только за то, что плохо была затянута подпруга у коня. Говорили прислуге "вы", но в людских комнатах было тесно, водились клопы и тараканы, бани для батраков не существовало вовсе. Штрафы со служащих и с рабочих брались такие, что ежедневно по нескольку человек приходили к террасе, становились в пыль на колени и молили "простить" и "не пускать по миру". Но не было случая, чтобы отец Стася "прощал".
- Мое слово свято, - говорил он, - и порядки мои тверже самой твердой стали. Еще провинитесь - еще оштрафую, а сейчас идите с богом.
И, глядя вслед уныло плетущимся людям, добавлял:
- Я вас перекрушу. Не на такого напали.
Дзержинский присматривался, прислушивался. На третий день после своего приезда, под вечер, он вдруг ушел за речку в село.
Было тихо, пахло дымом, в селе брехали собаки. Долго пришлось ждать парома. На речку спускался легкий туман. К перевозу, мотая локтями, подъехал рябенький мужик, слез с худой лошаденки и, похлопывая ее по костлявому крупу, сказал:
- Паровоз - ей кличка. Верно, подходящая?
- Почему же Паровоз? - улыбаясь спросил Дзержинский.
- А исключительно потому, что она худая. Силы в ей никакой. Один пар. Вот и называется Паровоз. А вы откуда? С экономии?[1]
- Да.
- В село?
- Да.
- Побьют, - сказал мужик. - Это уж верно. Нехорошо там, в селе.
И, сложив руки рупором, он закричал через речку:
- Дай перевоз! Паровоз едет!
Потом подергал за канаты. Но парома не было.
- Спят небось, окаянные, - сказал мужик.
Постепенно Дзержинский выведал, что в селе каждый день собираются сходки, и вот по какой причине: с неделю назад крестьянский скот потравил пшеницу, принадлежащую отцу Стася; помещик арестовал коров, овец и коней и потребовал выкупные, невиданные даже в этих местах, - по три рубля за овцу, по пяти - за корову и быка и по десяти - за коня. Денег таких, разумеется, у крестьян не было. О том, что помещик "простит", никто, конечно, не надеялся. Помещик же пообещал, что, если деньги не будут внесены в семидневный срок, он возьмет арестованный скот в свое собственное
