юношеского начинания. Зал переполняла восторженная публика. Бурные аплодисменты. Меня вызывали на сцену, и я чувствовал себя смущенным и счастливым.
Да, это был счастливый вечер – последний вечер моей молодости.
После представления музыканты, актеры, хор, балерины, забыв о войне, собрались за кружкой военного пива – «свистящего пива», как мы его называли, – и рюмкой вина. В половине второго я проводил домой свою невесту. Проходными дворами, так как с половины двенадцатого был введен комендантский час.
Мы забыли о войне.
Но она о нас не забыла…
Крики на улице, удары прикладов в дверь, беготню в доме я услышал будто во сне.
Ночной кошмар превратился в действительность, когда мама в ночной рубашке открыла дверь моей комнаты. В ее голосе слышался страх.
– Вставай. Немцы. Много.
Мы знали, что это когда-нибудь случится. Я редко ночевал дома, но у нас был оборудован тайник за фальшивой деревянной стеной, оклеенной обоями, перед которой стояли ящики для цветов. Во время предыдущего обыска полевая жандармерия не нашла его. И тайной полиции, основательно обшарившей весь дом после моего ареста, так и не удалось его обнаружить. Кроме того, в доме был еще запасной выход через подвал.
Но в ту минуту я не подумал ни о тайнике, ни о подвале. Мама тем более. Послышалась брань. Удары прикладов. Сонные, еще не понимая, что происходит, мы растерянно метались по дому.
– Быстрее на чердак, в солому, – прошептала мама.
В дни войны мой отец вспомнил о своем крестьянском происхождении. Вечером, вернувшись со службы, он, городской житель, сажал картофель, сеял пшеницу. Кроме того, к нему часто приходили крестьяне с просьбой «написать прошение». Один просил освободить сына, которого увели нацисты, другой – вернуть отобранную лошадь. За свои труды отец получал сноп пшеницы или немного зерна.
Зерно хранилось в двух каморках в мансарде, а солому свалили на чердаке.
В полусне я полез наверх. Шум отдавался в моей голове, во всем теле. Страх…
Удары прикладами стали настойчивее.
– Открывайте. Тайная полиция.
Я лег на пол. Мама быстро забросала меня соломой. Сердце учащенно колотилось.
– Не шевелись. Они не найдут тебя. Пойду открою.
Я неподвижно лежал под грудой соломы, в висках стучало, в ушах не прекращался звон. Солома колола, от ее запаха щекотало в носу. Сквозь солому я ничего не мог видеть, но слышал все: мамины шаги по лестнице, голос отца в коридоре.
– Возможно, это за мной.
– Да.
– Поди открой. Я не ручаюсь за себя. Где он?
– На чердаке.
– Иди отопри. А вы лежите в постели. Последнее относилось к двум моим сестрам – четырнадцати и двенадцати лет.
Дверь отворили. Брань стала громче. Я сразу вспомнил о тайнике и о подвале. Но было слишком поздно. Меня бросило в пот. Идиот! Болван!
Стук сапог. Везде сапоги. Немцы даже не заглянули в подвал. И не пытались найти тайник. Казалось, они с порога учуяли, где я. А может быть, опыт подсказал им, что в таких случаях обычно прячутся на чердаке? Я услышал, как тяжелые сапоги загрохотали по лестнице.
– Где ты, мерзавец?
Они поднялись на чердак. Я слышал их. Совсем рядом.
Довольный голос произнес:
– Здесь он, в соломе.
Зашуршала солома, разбрасываемая штыками. Мне ужасно хотелось, чтобы меня задели штыком. И вместе с тем я дрожал от страха. Я слышал, как штыки протыкали солому. Затем меня ослепил свет. Вокруг стояло не менее десятка немцев. Винтовки, пистолеты, автоматы. В глазах – и ярость и страх. Видимо, они рассчитывали поймать дикого зверя. Их штыки касались меня.
Было противно лежать перед ними вот так, полураздетым. У меня не было сил натянуть пижаму перед сном
– Встать!
– Я ни в чем не виноват! – крикнул я.
– Встать!
От сильного пинка я окончательно проснулся. Ночной кошмар кончился. Удар сапога пришелся в бок.
Я вскочил, продолжая кричать, что ни в чем не виноват. Посыпались новые удары, и меня вытолкали в чердачную дверь. От толчка в спину я упал и скатился по лестнице на второй этаж.
Там стоял отец. Жалкий и растерянный, в одних кальсонах. Редкие волосы растрепаны, рот в крови – один из немцев ударил его кулаком по лицу.
Обе сестренки в ночных рубашках стояли у двери в детскую. Они плакали. Двенадцатилетнюю Денизу тоже ударили. Отец возмутился:
– Мы ничего не сделали. Что вам здесь надо? Если вы, черт побери, еще раз дотронетесь до моей дочери…
Они набросились на него, стали бить – безжалостно, со знанием дела. Меня еще никогда не били, и я ни разу не видел, как избивают человека. Я ненавидел нацистов и боролся против них, но в ту минуту я впервые по-настоящему понял, какие это варвары. Отец упал.
Мама смотрела не на него, а на меня.
– Что с ним будет?
– Он грязный террорист! Пусть немедленно собирает вещи и идет с нами.
– Мой сын ничего не сделал.
– Твой сын – бандит.
Дрожащими руками я натягивал одежду. Меня подгоняли брань и угрозы.
– Поторапливайся! Выходи!
Пока я одевался, мама спустилась вниз. Она совала мне в руки деньги, хлеб, кусок копченого мяса, носовые
