Мозг Эндрю [Эдгар Лоуренс Доктороу] (fb2) читать онлайн

Эдгар Лоренс Доктороу Мозг Эндрю

Глава первая

Могу рассказать вам о своем друге Эндрю, он ученый-когнитивист. Но хорошего в этой истории мало. Как-то вечером он появился на пороге дома своей бывшей жены Марты с младенцем на руках. Потому что Брайони, чудесная, юная Брайони, на которой он женился после Марты, умерла.

От чего?

До этого еще дойдем. Один я не справлюсь, сказал Эндрю, когда Марта уставилась на него с порога. В тот вечер как раз пошел снег, и Марту заворожили мягкие, будто живые снежинки, которые падали на козырек его бейсболки с символикой «Нью-Йорк Янкиз»^[1]. Такое уж было у Марты свойство: погружаться во второстепенные детали, будто перекладывая их на музыку. Отвечала она и в рядовых случаях не сразу, глядя на тебя круглыми карими глазами навыкате. Потом могла улыбнуться, кивнуть или покачать головой. Тем временем через открытую дверь уходило тепло ее дома — у Эндрю даже запотели очки. Отгороженный мутными стеклами, он стоял под снегопадом, как слепой, и никак не проявил свою волю, когда Марта наконец протянула руки, осторожно забрала укутанную малышку, отступила назад и прямо у него перед носом захлопнула дверь.

Где именно это было?

Марта жила в Нью-Рошель, пригороде Нью-Йорка, в той его части, где смешались совершенно разные архитектурные стили — позднеготический, голландский колониальный, неогрек; дома в большинстве своем построены в двадцатых-тридцатых годах прошлого века и отгорожены от проезжей части преимущественно старыми норвежскими кленами. Эндрю сбегал в машину и вернулся с переноской, дорожной сумкой и двумя полиэтиленовыми пакетами детских вещичек. Он забарабанил в дверь: «Марта! Марта! Ей шесть месяцев, у нее есть имя, есть свидетельство о рождении. Оно у меня тут, открой, пожалуйста, Марта, я не отказываюсь от своей дочери, мне просто нужна помощь, мне нужна помощь!»

Дверь распахнулась: на пороге стоял солидный муж Марты. «Поставь барахло на землю, Эндрю», — сказал он. Эндрю подчинился, и солидный муж Марты сунул ребенка ему в руки. «Ты всегда был чудилой, — продолжил солидный муж Марты. — Сочувствую, что твоя молодая жена умерла, но сдается мне, умерла она по причине твоей идиотской ошибки, преступной небрежности, какого-нибудь мыслительного эксперимента или пресловутой профессорской рассеянности, но в любом случае это только напоминает нам всем, что у тебя талант притягивать беду».

Эндрю положил ребенка в стоявшую на земле переноску, поднял переноску с ребенком и медленно побрел к машине, чуть не упав на ровном месте. Он закрепил переноску на заднем сиденье, вернулся к дому, взял пакеты, сумку и отнес их в машину. Когда все было сложено, он закрыл дверцу, распрямился, повернулся и обнаружил перед собой закутавшуюся в шаль Марту. «Ладно», — проговорила она.

[Задумывается.]

Продолжай…

Нет, я просто вспомнил одну статью о патогенезе шизофрении и биполярного расстройства. Нейробиологи решат проблему генетическим секвенированием, обнаружат колебания в геноме — этих протеиновых паразитов, прицепившихся к телеологии. Обозначат их цифрами и буквами, тут отчекрыжат букву, там добавят цифру — и все, берегись, недуг, тебе конец. Так что ваше лечение словом, док, не принесет серьезных результатов.

Я бы не стал утверждать с такой категоричностью.

Поверьте, вы останетесь без работы. Мы же охочи до плодов древа познания, что нам остается, кроме как биологизировать самих себя? Покончим с болью, продлим жизнь. Хотите, к примеру, третий глаз — на затылке? Можно устроить. Вывести вам прямую кишку в коленку? Без проблем. При желании можно даже крылья приделать, хотя в результате вы будете не летать, а, скорее, делать гигантские прыжки, парить сверхдлинными шагами, как будто скользя на этих плоских эскалаторах в переходе аэропорта. И откуда нам знать, что Богу это неугодно — наше стремление усовершенствовать его хреновый, ущербный замысел жизни как неизлечимой болезни? Мы для него — запасной план, беспроигрышный вариант. Бог действует через Дарвина.

Так Марта в итоге взяла ребенка?

Еще я думаю о том, как мы разлагаемся в своих гниющих гробах, и о том, как после перерождаемся, как наши ничтожные микро-генетические частицы засасывает в брюхо слепого червя, который сам не знает почему, но извивается в размокшей от дождя почве, только чтобы сгинуть в остром воробьином клюве. Глядите, это ведь мое живое геномное удостоверение личности было высрано с неба, шлепнулось на дерево и теперь болтается на ветке, как размокший бинт. Поберегись! Я по капле подкармливаю собой дерево, которое борется за жизнь. Это ведь правда, что деревья, бездвижные, стоящие наизготовку васкулярные великаны, безмолвно борются за свое существование, подобно нам самим; деревья бьются между собой за одно и то же солнце, за одну и ту же почву, чтобы пускать корни и разбрасывать семена, которые станут их дикорастущими врагами, как принцы древних империй становились врагами своих царственных отцов. Но деревья не совершенно бездвижны. При сильном ветре они танцуют свой танец отчаяния, качают тяжелыми шапками крон, вздымают руки в бессильной ярости от своего естества… Да, от антропоморфизма до голосов в голове — всего один шаг.

Ты слышишь голоса?

Ага, я так и знал, что это зацепит ваше внимание. Да, обычно перед сном. На самом деле, если я их слышу, то осознаю, что засыпаю. И это меня будит. Я же не хотел вам это рассказывать, но зачем-то рассказываю.

И что они говорят?

Не знаю. Странные какие-то вещи. Но я их даже не слышу. То есть это явно голоса, но в то же время они беззвучны.

Беззвучные голоса.

Вот именно. Я будто улавливаю смысл слов, произнесенных без звука. Улавливаю смысл, но знаю, что на самом деле произносятся слова. Как правило, разными людьми.

Кто эти люди?

Мне они незнакомы. Одна девица попросила меня с ней переспать.

В этом как раз нет ничего странного — мужчинам снятся такие сны.

Это больше, чем сон. К тому же я ее не знал. Девушка в длинном, по щиколотку, сарафане. И в беговых кроссовках. Под глазами нежные веснушки, а лицо с виду бледное, будто под ярким солнцем, хотя стоит она в тени. Такая прелестная, что сердце разрывается! Она взяла меня за руку.

Тогда это больше, чем голос, определенно больше, чем беззвучный голос.

По-моему, тут дело в том, что я, услышав смысл, рисую у себя в голове картинку…

Давай вернемся к Эндрю, ученому-когнитивисту, хорошо?

Не очень-то мне охота признаваться, что я слышу беззвучные голоса, еще и когда бодрствую, когда просто занимаюсь повседневными делами. Впрочем, почему бы и не рассказать? Как-то утром иду я на работу и, купив по пути стаканчик кофе и газету, останавливаюсь перед светофором. Наблюдаю, как тикает отсчет красного. И какой-то голос мне говорит: «Чем так стоять, может, починишь дверь?» Да так отчетливо, так похоже на реальный голос, что я даже обернулся посмотреть, кто сзади. Но там никого не было, я стоял на углу один.

И какая картинка родилась у тебя после этой фразы?

Старушка. Я иду к ней на кухню, останавливаюсь в дверях. Мы на какой-то запущенной ферме. Вероятно, в западной Пенсильвании — так мне показалось. Во дворе стоит старый пикап. Старушенция одета в линялый халат. Без тени удивления она подняла глаза от раковины и произнесла эти слова. А за кухонным столом сидела девчушка и рисовала фломастером. Старухина внучка? Не знаю. Она взглянула на меня, снова вернулась к рисунку и вдруг начала яростно чиркать по нему своим фломастером — вымарывала все, что успела нарисовать.

На самом деле, тот, кто фигурирует в рассказе как твой друг Эндрю, ученый-когнитивист, тот, кто привез младенца к своей бывшей жене, — это ты?

Да.

И ты говоришь, что тебе приснилось, будто ты сбежал и оказался у двери запущенного фермерского дома неизвестно где?

Нет, это был не сон, это был голос. Давайте повнимательнее. Этот голос вернул меня к тому моменту, когда я пустился в бега после того, как умерла наша с Мартой дочурка, а вместе с нею умерла и наша совместная жизнь. Мне было все равно, куда бежать. На центральном автовокзале я вскочил в первый попавшийся автобус. В автобусе заснул, а когда проснулся, мы петляли по холмам западной Пенсильвании. Остановились часа в два-три ночи у маленького турагентства в каком-то городке, и я решил побродить по главной площади, но там все было закрыто — аптека, дешевый магазинчик, багетная мастерская, киношка. Одну сторону той площади полностью занимало здание суда в эдаком романском стиле. На квадрате жухлой бурой травы стоял черный с прозеленью памятник времен Гражданской войны — всадник на коне. Когда я вернулся к турагентству, автобуса уже не было. Так что я пешком вышел из города, пересек железнодорожные пути, двинулся мимо каких-то складов и примерно через милю-две, когда уже начало светать, наткнулся на эту запущенную, неухоженную ферму. Мне хотелось есть. Я вошел во двор. Не найдя никаких признаков жизни, обогнул дом сзади и оказался у двери, затянутой сеткой от насекомых. А внутри сидели эти двое, которых я выдумал, а может, мне только показалось, что выдумал, — дитя и старушка. И старушка оказалась та самая, что заговорила со мной утром, пока я стоял со стаканчиком кофе и газетой в Вашингтоне и ждал, когда загорится зеленый.

То есть ты хочешь сказать, что сбежал и оказался где-то в Пенсильвании, у реальной двери какого-то полуразвалившегося дома, который до этого сам же выдумал?

Да нет, черт возьми. Я такого не говорил. Я действительно вскочил в автобус и ехал, как рассказал. Захолустье, неприглядная ферма. И когда я подошел к дому, там на кухне действительно сидели двое — пожилая женщина и девочка с фломастерами. Под потолком висела клейкая лента, вся черная от налипших мух. Так что все было очень даже по-настоящему. Разве что никто не просил меня починить дверь.

Вот как?

Это была моя инициатива. Я устал, проголодался. Мужского присутствия там не заметил. И решил предложить какую-нибудь помощь по хозяйству, чтобы мне взамен дали умыться и поесть. Не клянчить же подачку. Так что я улыбнулся и сказал: «Доброе утро. Я немного заплутал, но увидел, что вам не помешает подправить дверь, и подумал, что за чашку кофе смогу ее починить».

Действительно, я заметил, что дверь плотно не закрывается, так как верхняя петля плохо прикручена к дверному косяку, да и сетка провисла. От мух она не спасала, потому-то к потолку и подвесили эту клейкую ленту-ловушку. Так что, как видите, меня подталкивали не какие-то сверхъестественные силы. Я поехал на автобусе, увидел эту ферму и ее обитательниц, а потом они выпали у меня из памяти — вплоть до того самого утра в Вашингтоне, когда я стоял у перехода в ожидании зеленого света и услышал…

Ты тогда работал в Вашингтоне?

…Да, правительственным консультантом, хотя не имею права разглашать, чем занимался… и я услышал старческий голос, который произнес, в общих чертах, то же самое, что я теперь услышал на ферме. Только в хозяйских устах эти слова прозвучали осуждающе — как будто я позволил старухе заглянуть в мое убогое существование, и в итоге она сказала: «Чем так стоять, может, хоть раз сделаешь что-нибудь путное — починишь дверь?» В вашем клиническом справочнике есть термин для такого явления?

Есть. Но я не уверен, что речь идет о том же самом явлении.

У нас, кстати, тоже есть справочник. Ваша область — это сознание, а моя — мозг. Сойдут ли они с мест?^[2] Что было самым существенным в той поездке: я дошел до такого состояния, когда мне стало казаться, будто любое мое действие навредит кому-нибудь из дорогих мне людей. Вы представляете, каково это, господин Психоаналитик, расположившийся в своем эргономическом кресле? Я не мог придумать, как избежать катастрофы, но знал, что за любым моим действием неизбежно последует нечто жуткое. Вот я и вскочил в тот автобус, чтобы просто сбежать — мне уже было все равно. Я хотел умерить свою жизнь, вести бездумное рутинное существование. Не очень-то мне это удалось. Что стало предельно ясно после его слов.

Чьих слов?

Солидного мужа Марты.

Переступив через порог, Эндрю увидел, как солидный муж Марты надевает пальто и шляпу, а Марта поднимается на второй этаж с малышкой на руках, снимая с нее капюшон и расстегивая комбинезон. Эндрю отметил, какой у них просторный и благоустроенный дом, намного шикарнее того, где в супружестве жили они с Мартой. Даже в прихожей был настелен темный паркет. Боковым зрением Эндрю увидел слева уютную гостиную с мягкой мебелью и разожженным камином, а на стене, над каминной полкой, портрет мужчины: судя по всему, русского царя, в длинном облачении, с православным нагрудным крестом и в короне, напоминавшей расшитую шапку. Справа был уставленный книгами кабинет с принадлежавшим Марте черным роялем марки «Стейнвей». Лестницу с темно-красной ковровой дорожкой, закрепленной у основания ступеней латунными прутьями, элегантно оттеняли перила красного дерева, за которые Марта, правда, не держалась, поскольку несла на руках ребенка. Марта была в слаксах. Эндрю заметил, что она сохранила фигуру, и поймал себя на том, что изучает, чего с ним давно не бывало, форму и упругость женских ягодиц. Солидный муж Марты уже стоял в пальто с покатыми плечами, воротником-шалью и рукавами раструбом. Никто такие больше не носил. Шапка, немнущаяся, в спортивном стиле, была слишком маленькой для его головы.

Не поворачивая головы, Марта сказала: «Иди с ним, Эндрю», — тем же тихим повелительным голосом, каким разговаривала в пору их супружества.

Эндрю побежал вперед и распахнул пассажирскую дверцу своей машины. Он почувствовал прилив благодарности, когда солидный муж Марты втиснулся на сиденье. И они поехали в его излюбленный бар. Солидный муж Марты без слов направлял Эндрю, на перекрестках указывая налево или направо, а по прибытии кряхтя ткнул пальцем в парковочное место. Бар находился в торговом центре. Эндрю ждал разговора, какого-нибудь понимания — в конце концов, у них был общий опыт жизни с одной женой, — но даже когда они со своими высокими хрустальными бокалами сели за стойку и Эндрю ожидал начала беседы, солидный муж Марты, как и прежде, помалкивал. Так что Эндрю произнес нечто в таком духе:

«Все, что ты обо мне думаешь, — правда. Я действительно по неосторожности убил нашу с Мартой дочурку: без злого умысла напичкал ее лекарствами, которые, как я думал, прописал ей наш педиатр. Но аптекарь выдал не то средство, а я был недостаточно внимателен, потому что весь день работал над диссертацией по когнитивистике, несколько часов провел в лаборатории, потом еще отсидел на заседании кафедры — и теперь исправно капал из пипетки лекарство на крошечный младенческий язычок. Всю ночь я проделывал это каждые два часа, а потом малышка перестала плакать и умерла. Я не знал, что она умерла, — думал: наконец-то заснула. От усталости я и сам прилег, хотя должен был сидеть с больным ребенком, потому что Марта рухнула без сил — в тот день она проводила мастер-класс игры на фортепиано, но я-то, в конце концов, мужчина. Разбудил меня крик Марты, нечеловеческий крик, вопль лесного зверя, угодившего в капкан: не какого-нибудь знакомого зверя, а скорее некой палеонтологической особи».

На это солидный муж Марты сказал, вперившись в голубое зеркало позади бара: «Тебе известно, что делает зверь, чтобы высвободить попавшую в капкан лапу? Он ее отгрызает. Но потом, конечно, становится калекой: не может ни прокормиться, ни самостоятельно выжить».

«Ты про Марту», — сказал Эндрю.

«Про нее самую. И теперь я тоже навсегда калека, поскольку женился по любви на необратимо разбитой женщине, которая не способна заниматься своим делом. Спасибо господину Самозванцу Эндрю».

«Это я — господин Самозванец Эндрю?»

«Да, ты, со своими мягкими, благонамеренными и подкупающими глупостями, — это метод работы самых опасных убийц. Давай еще по одному».

Чтобы как можно скорее отдать моральный долг солидному мужу Марты, выпив с ним еще, хотя и вопреки собственному желанию, Эндрю поднял бокал — и хрусталь выскользнул у него из пальцев. Пытаясь поймать бокал, он зацепил рукавом стоявшую на стойке пиалу с орешками, но, столкнувшись с внезапной необходимостью исправить две оплошности одновременно, ничего не поймал, и все это — бокал и его содержимое, включая кубики льда и дольку лайма, а вслед за тем и каскад орешков — обрушилось на брюки солидного мужа Марты.

Тебя не оскорбило то, что он сказал — этот солидный муж Марты? Не разозлило?

Нет, он ведь оперный певец. Опера — это искусство несдерживаемых эмоций. Такие, как он, часами поют об одном и том же. Но его слова, пусть и произнесенные бас-баритоном огромной, устрашающе-царской звучности, были сущей правдой. Ни обиды, ни злости я не почувствовал — во-первых, потому что уже сам все это о себе знал, а во-вторых, потому что в моем мозгу имеется лакуна, отчего дар обижаться или сердиться, наряду с прочими добродетелями, мне совершенно чужд. У меня его нет. Глубоко-глубоко, в пучинах моей души, если таковая вообще существует, меня совершенно не трогает то, что я сделал. Призрачный оттенок сожаления из-за мертвых младенцев, мертвых жен, ненароком разожженных пожаров и прочих бедствий иногда гонит меня — во сне — в такие дали, где я не сумею никому навредить, но в жизни, наяву, я не терзаюсь чувством вины.

Однако после этой ужасной трагедии — смерти вашего ребенка — ты впрыгнул в автобус и уехал в западную Пенсильванию. Ведь так? Или сейчас ты утверждаешь, что тебе это пригрезилось?

Нет, все случилось именно так, как я описал.

Тогда получается, что ты убегал — наяву, а не только во сне? Не похоже на человека, которому неведомо чувство вины.

Всякое бывает, но подобные случаи нехарактерны, это случайности в преобладающем состоянии сознания. Обломки человечности, которая, возможно, когда-то у меня была.

Понятно.

Если честно, я просто пожимаю плечами и иду дальше. Как я ни тщусь быть славным, доброжелательным, любезным, чувств у меня — хорошо это или плохо — нет никаких. Что бы ни происходило, по своей сути я холоден, непроницаем для сожаления, скорби, счастья, хотя иногда столь удачно притворяюсь, что обманываю даже сам себя. Хочу сказать, что по большому счету я совершенно бесчувственный тип. Моя душа обитает в гладком, глубоком, прекрасном, бесстрастном, спокойном, холодном пруду тишины. Но я не обманываюсь. Убийца — вот я кто. И, вдобавок ко всему, еще и не способен себя покарать, забрать свою жизнь в наказание за то, что разрушаю жизни других: беспомощных младенцев, любимых женщин. И именно этого основательный муж Марты, оперный певец, не смог понять, когда пытался меня порицать — наверное, в надежде, что я прозрею и покончу с собой. [Задумывается.] Конечно, я бы так никогда не поступил.

Получается, сейчас у Марты все же появился ребенок, замена потерянному.

С таких позиций я об этом не думал. В мои планы не входило отдавать ей малышку навсегда. Мне просто нужна была помощь. На год-другой. Я все еще был потрясен смертью Брайони. Но Марта завладела этим ребенком, будто он принадлежал ей по праву.

Тебя это не обеспокоило?

Я был не в том положении, чтобы с ней спорить. Неужели не доходит? У вас так плохо с головой? Я убил одного ребенка. Вы хотите, чтобы я убил и другого? В общем, как-нибудь налажу связь с дочерью. У нее голубые глаза, как у Брайони. Тот же ясный цвет.

Значит, солидный муж Марты был прав: на тебе лежит ответственность за смерть твоей жены?

Не совсем.

Как это понимать?

Я был не прямой, а опосредованной причиной.

Так что же произошло? Она умерла при родах?

Нет, я не то имел в виду.

Как она умерла?

Я не хочу об этом говорить. [Задумывается.] Могу только добавить, что, убив их с Мартой ребенка, Эндрю перешел на мизерную ставку лектора в маленький западный колледж, о котором прежде не слышал.

Почему он это сделал?

А сами как думаете? Потому что этот колледж был далеко на западе. Потому что после их развода Марта завела привычку подходить к его дому и поджидать с работы. Она затягивалась сигаретой, бросала окурок на землю, затаптывала и уходила.

То есть, с ее точки зрения, вина лежала только на тебе — на тебе одном?

На ком же еще?

А как же аптекарь? Вы не думали подать в суд?

Я вижу, вы и понятия не имеете, что после таких событий социальная реальность рушится. Мозг горит от осознания необратимости того, что ты сделал. В суд подавать? Разве в этом спасение? Что это даст — деньги? Боже, зачем я вообще с вами разговариваю? Разве правосудие вернуло бы нам ребенка? И на кого мы могли подать в суд? На педиатра, который продиктовал рецепт по телефону? На провизора, который отпустил лекарство? На курьера, который доставил заказ? В какой момент произошел сбой? С кем судиться? Я мог бы прочесть инструкцию. Мог бы подать в суд на самого себя. Лекарство малышке дал не кто-нибудь, а я. Вот и все, что видела Марта: это сделал я и никто другой.

И ты с ней согласился.

Согласился. Я виноват — и точка.

И вот он, Энди, добровольно сосланный в колледж у подножия горного хребта под названием Уосатч. Сначала горы мне понравились. Я приехал туда в начале сентября, когда лето еще дышало последним теплом, а на вершинах белели следы прошлогоднего снега. Появилось ощущение безлюдного мира. Такое бывает, когда уезжаешь из города. Американцы любят разъезжать по такому миру.

Что ты имеешь в виду?

Катание с горы — это бесплатный аттракцион. Морские утесы, бурные реки. Ветер, который можно поймать. Это все бесплатные аттракционы нашей планеты. Хочешь — садись, хочешь — слезай, хочешь — убейся.

Ясно. Смена обстановки пошла тебе на пользу.

Не совсем. Как видно, вы никогда не жили в предгорьях. Горы Уосатч властвовали над городом. Через пару дней на меня навалилась действительность. Встаешь с утра — они там. Едешь на заправку — они там. В своей унылой безмерности они вечно там, вот и все. Ты как в колонии. Они властвовали даже над светом — он попадал к ним прежде, чем снизойти до тебя.

Не понимаю.

Они забирали свет, они спускали его вниз или всасывали в себя по своему хотению. Этакий горный произвол, и никто не мог с ним ничего поделать, в том числе и солнце. От колледжа иногородним лекторам предоставлялся номер — из тех, что получше, — в мотеле. Небольшая кухня, отделанная огнеупорными материалами. Лакированная мебель. И занавески цвета бирюзы и ржавчины, наводящие на мысль о наследии коренных американцев. Вот что еще делали горы: они поощряли корпоративный дух. Я стал вялой попыткой колледжа нарушить это однообразие. В единственном числе представлял кафедру изучения мозга. Не с кем было перекинуться словом. Мои коллеги, вежливые сухари, оказались занудами. Мне было одиноко и паршиво.

Однажды, проходя мимо легкоатлетического манежа, очень похожего на самолетный ангар, Эндрю через открытые двери увидел скопище легкоатлетов и гимнастов: они заполонили секторы для толкания ядра, для прыжков в длину, в высоту, с шестом, дорожки для барьерного бега, оккупировали коня, бревно, кольца и батут. Напряжение, сосредоточенность атлетов на своем занятии, обособленное движение каждого с замкнутым на себе усилием, в изоляции от всех остальных, натолкнуло Эндрю на мысль о культуре извивающихся молекул ДНК: задержись он у входа, эти прыгающие, скачущие и крутящиеся загогулины могли бы сплестись в двойную спираль генетического кода. Особенно привлекла его одна из гимнасток, которая упражнялась на высокой перекладине: блондинка, одетая в подобие слитного купальника. Она более остальных походила на человека — заметно было, что тренировка ей в радость. Но эти вращения были подготовительными: разогнавшись, она встала на руки и вытянулась в струнку, чтобы тут же лениво упасть назад, снова перевернуться на триста шестьдесят градусов и опять замереть в верхней точке. Потом еще одно вращение, на этот раз вперед, обезумевшей часовой стрелкой. Эндрю не хотелось, чтобы его застукали у манежа, поэтому он дождался, чтобы она закончила свой подход последним вращением, выполнила соскок (идеальное приземление в полукорточки, руки вытянуты), — и поспешил убраться.

Кстати, однажды я видел, как девушка сделала сальто — подпрыгнула и выполнила полный кувырок в воздухе, а потом мягко приземлилась на босые ноги. Кто бы мог подумать, что такое возможно.

Где это было?

Оттолкнулась она не от помоста, а прямо от пола — кажется, в какой-то танцевальной студии, схватила себя за лодыжки и выдала это великолепное вращение в воздухе. Она была в облегающей мужской майке и закатанных широких шароварах; даже не покосилась на меня в поисках одобрения, когда проделала свой маневр. Непримечательная маленькая брюнетка, но с хорошими округлыми икрами и тонкими стопами, которые утолщались к плюсневой кости. Но мужчина, якобы ее менеджер, высоченный, мощный дядька, который меня туда и позвал, спросил, что я об этом думаю. И мне пришлось сказать, что выступление надо бы как-то расширить. Ее трюк занимал считаные секунды. Этого слишком мало для вечернего представления, сказал я ему. Кто меня тянул за язык? И вообще: разве это мое дело?

В шароварах? Это был сон?

Позже мне шепнули, что этот мужик регулярно пристает к акробатке. В подтверждение этих слов меня даже подвели к окну примыкавшей комнаты отдыха, чтобы я посмотрел, как он на нее наваливается и приплющивает.

Значит, это был твой сон.

Вам просто хочется так думать. Сон мог бы присниться мне после того, как я увидел Брайони на высокой перекладине. Но если такое случилось еще до моего переезда на запад, значит, это мог быть и не сон. Я какое-то время провел в Восточной Европе, но вы этого знать не можете. Год учился в Праге. Денег у них — у чехов — не было. Гигантская Россия смотрела на них свысока. Местная охранка в синих комбинезонах выскакивала из кустов и фотографировала, как ты сидишь на скамье в парке. Потом меня занесло в Венгрию, в Будапешт. Там есть улица, по которой прокатилась Вторая мировая война — сначала в одну сторону, когда немцы теснили русских, а потом обратно, когда наступали русские, а немцы отступали. Одна улица, по которой туда и обратно прошла война. А на пустыре за школой находилась огромная братская могила: черепа и кости лежали прямо под дерном. Так что, возможно, это и не сон. С другой стороны, я не помню того сальто, хотя обычно подробности хорошо запоминаются в конкретных обстоятельствах. Когда именно, где и как все было. Так что, вероятно, это все же был сон. Могу только сказать, что картинка виделась мрачной и размытой, как мерцающая лента немого кино, и все происходило в неопрятной комнате с растрескавшимися полами и грязными окнами; даже во сне трудно представить нечто подобное на открытых, ограниченных только небесами просторах демократичного Запада. Но гимнастические ассоциации с Брайони напоминают, как далеки мы были друг от друга — не только в смысле возраста и статуса, но и в смысле жизненного пути, точнее, в смысле наших ожиданий того, что предлагает нам жизнь согласно своей природе, как мы ее понимаем.

О ком сейчас идет речь?

Было очень странно увидеть на лице этой прекрасной, дивно живой, юной студентки некий внутренний свет — и по контрасту осознать собственное унылое существование, часть которого, возможно, прошла много лет назад в обшарпанной танцевальной студии, куда меня отвели посмотреть, как женщина в шароварах и майке превращается в ракету.

И потом ты снова увиделся с этой спортивной студенткой?

У нее вообще-то было имя.

Брайони.

Моя будущая жена.

В начале первой лекции курса «Введение в исследование мозговой деятельности», когда Эндрю писал свое имя на доске, мел вдруг разломился пополам. «Энд» — вот все, что он успел написать, а обернувшись в поисках пролетевшего мимо его уха и куда-то завалившегося обломка мела, задел кафедру, и сложенные на ней книги посыпались на пол. Студенты загоготали. И тут Брайони в этой яркой флуоресцентной аудитории, куда через окно заглядывали горы, встала со своего места в первом ряду и собрала книги, а потом подняла кусочек мела. На ней были не голубые джинсы, как на всех остальных, а длинный нежно-желтый сарафан с бретельками и кроссовки, в каких тогда ходили все. Такое сочетание вызвало у него улыбку. Стройная красавица с пшеничными волосами и настолько чистой кожей, что от нее, казалось, исходил солнечный свет. Поблагодарив, Эндрю продолжил лекцию. Девушка села; видневшиеся из-под длинного сарафана кроссовки указывали друг на дружку; голова ее склонилась над ноутбуком, в котором она вела конспект, — серьезная, внимательная студентка за первой партой.

И тогда он узнал в ней девушку на турнике.

Доброе утро всем в этой аудитории. Доброе утро, нежно-желтый сарафан и кроссовки. Сегодня мы начинаем наше исследование сознания, области смысла — необходимого и достаточного условия для порождения речи, хотя бы для фразы «доброе утро». Сознание — это не то, с помощью чего этот упырь с тяжелыми веками, развалившийся на соседнем стуле, противостоит миру, а то, что остается, если стереть все допущения, отбросить все симпатии, избавиться от своей семьи, школы, церкви и нации, через посредство которых вы определяете свою сущность… отвергнуть технологические помехи цивилизации, обрезать провода всех сетей, включая связи с вашими внутренними механизмами, с вашим кишечником, с потребностями в еде, с тем, что чешется, что истекает кровью, или пускает слезы, или издает скрип в суставах, когда вы встаете из сидячего положения, забыть, крайне неохотно, как ты с приоткрытым ртом наблюдаешь за мной, как мой голос отзывается в тебе, как мой взгляд пронизывает твои ноги, и свободно, без каких-либо связей, парить в собственном виртуальном, темном и беззвездном космосе. Таким образом, вам не за что зацепиться, вашей мысли не к чему пристроиться, никаких образов, звуков, запахов, физических ощущений. Вы не в каком-то конкретном месте, вы и есть место. Вы не здесь, вы везде. Нет никаких отношений ни с чем другим. Ничего другого нет. Вы не можете мыслить ни о чем, кроме собственного мышления. Вы в бездонной лощине собственной души.

О, прекрасная акробатка, возможно, мы действительно лишь нематериальное присутствие в рамках нашей сущности, жалкие заряды в океане молекул. Но не вешай носа! Позволь своим диким желаниям вернуть тебя к земле, к культуре, к гражданству, к телесным потребностям. Ко мне. Сколь многому я могу тебя научить! И любовь есть удар, делающий нас равнодушными к отчаянию.

Это не похоже на Эндрю, которого я знаю.

В студенческой аудитории я просто другой человек.

Значит, ты влюбился?

Признаюсь, я поддался чувствам. Но она была просто обворожительна. Иногда в сердце что-то случается, понимаете? Ты видишь жизнь, какой она должна быть. А то, что ты раньше считал жизнью, оказывается лишь тенью в пещере.

В какой пещере?

Читайте Платона, док.^[3] В той пещере, где обитает большинство людей, большинство из нас, представляя себе настоящий, залитый солнцем мир, хотя это всего лишь пещера, освещенная мерцающим огоньком иллюзии. Брайони была под солнцем. Я начал как похотливый распутник, мгновенно вырос до ослепленного обожателя, а потом, когда все пошло вразнос, мне стало казаться, что я не могу без нее жить.

Доброе утро всем. Доброе утро, розовая коленка и полоска округлого бедра, сегодня прикрытого короткой джинсовой юбкой.

После предыдущей лекции вы могли предположить, что моя аргументация обоснована только теоретически; что без мира, естественно, нет существования, и следовательно, без связи с миром нет разума. Вне мира сознание невозможно, точно так же как невозможно зрение, если нет света, который оно призвано воспринимать. Это ваш контраргумент, милая моя? Склонилась над ноутбуком, лицо обрамлено распущенными волосами. Что ж, давайте тогда посмотрим на этот ваш реальный мир. В нем есть платформа в космосе, а на ней история животного мира. Пока что все хорошо. Но заметьте, что, как кажется, невозможно найти необходимое и достаточное условие существования подобной жизни, она возникает при любых обстоятельствах. Можно подумать, что ей нужен воздух, но нет, можно подумать, что ей нужно видеть, или слышать, или прыгать, или плавать, или летать, или цепляться хвостом за ветку, но нет, не нужно. Чтобы быть жизнью, ей не требуется какая-то определенная форма, или размер, или определенная подпитка от материального мира — она может создавать себя из чего угодно. Она может развиваться под водой или на пылинке, во льду или в бурлящей морской воде, может иметь глаза и уши, а может и не иметь, у нее могут присутствовать глотательный рефлекс и подвижность, а могут отсутствовать, может иметься репродуктивный орган, но не обязательно, она может быть разумной или нет, а интеллект, если таковой наличествует, может оказаться весьма скудным, как, например, у этого кивающего мешка, который почему-то всегда оказывается рядом с тобой — у которого исчезают глаза, когда он зевает, ты заметила, ягодка моя? Получается, таксономически для жизни нет ограничений, но все ее бесконечное разнообразие — будь то рыба, муха, жук, клещ, червь или бактерия — объединяет одно намерение, способное объяснить все ее проявления, разумные и неразумные: жалкое намерение выжить. Потому что, конечно, это несбыточно, правда, моя мохнатая детка, ведь если жизнь — один из поддающихся описанию элементов бесконечного, то мы должны признать, что она питается сама собой. Она потребляет себя. И это не вселяет уверенности, если вы собираетесь определять свое сознание через мир. Верно? Если сознание существует без мира — это ничто, и если ему для существования нужен мир — это все равно ничто.

Таковы были мои подготовительные мыслительные эксперименты — чтобы для начала сформировать базу философской беспомощности, а потом искать спасения у первых отозвавшихся: Эмерсона^[4], Уильяма Джемса^[5], Дамасио^[6] и так далее. Но наверняка я выдал, что во мне нет ничего, кроме депрессии.

А кто был этот упырь?

Вообще не конкурент, если честно. Длинный, невыразительный, с темными, зачесанными назад волосами — Тарзан. Звездный квотербек. У него не было ни шанса, когда я вступил в игру.

А «мохнатая детка»?

Да, это была секундная оплошность, навязчивая память о моей школьной подружке, которая внизу была мохнатой. Это не о Брайони. Брайони — ради удобства, поскольку ей приходилось тренироваться в обтягивающем купальнике, — свои заросли брила.

В этом колледже было много западных блондинок, но в основном вопиюще зацикленных на себе, пустоголовых или корыстных, с такими физиономиями, которые без косметики обернулись бы полной катастрофой. У Брайони были приятные черты, в ее внешности чувствовался скромный аристократизм, нетрудно было представить ее в усадьбе где-нибудь в Котсуолдсе^[7] или, возможно, в польском штетле. По какой-то причине я постоянно с нею сталкивался. Когда она гоняла на велосипеде, стояла в очереди в буфете, болтала с подружками. Разве это ничего не значит? В аудиторию она неизменно входила с приветливой улыбкой. Я спросил, не против ли она стать объектом изучения для лабораторной, и она согласилась. И вот, однажды утром, когда я закреплял электрод на ее милой головке — брить ее, конечно, не стал, это же не медицинский курс, я просто хотел показать электрическую активность мозга, — у меня появилась причина убрать ее длинные волосы за уши. На меня повеяло чистой свежестью. Как на солнечном лугу. Я сделал обычный графоанализ мозга при помощи старенького аппарата ЭЭГ, который привез с собой на запад. Что-то вроде детектора лжи, прибор незатейливый, но полезный для занятий с начинающими нейробиологами. Показывал ей картинки и видел, как усиливается активность от испуга, от припоминания, от чувства голода, от завуалированных непристойностей. Упражнение было наглядным, совершенно элементарные вещи, никакой конкретики. Остальные студенты стояли вокруг и шутили. Упырь тоже стоял среди них с тупой высокомерной улыбкой на роже. Я решил его завалить, хоть это и не имело значения. Но я видел то, что студенты видеть не могли. Я видел Брайони яснее, чем обнаженную. Признаюсь, это был не просто вуайеризм, а цефалическое вторжение, но, в конечном счете, скорее профессорская фантазия, чем серьезные научные наблюдения.

И что ты видел?

Одна из картинок изображала игрушечный цирк-шапито. На манеже — конферансье в цилиндре и высоких сапогах; наездницы в пачках стоя гарцуют по кругу на пони; под куполом акробат-мужчина в гимнастическом трико висит вниз головой на трапеции, а женщина-акробатка в таком же трико держится за его руки. Аппарат чуть с ума не сошел. Мне даже стало неловко, что детские радости еще ничуть не померкли.

Порой на меня накатывает отчаяние, свойственное избранной мною области. Чтобы заниматься наукой, нужна смелость. Я болезненно отреагировал на публикацию эксперимента, демонстрировавшего, что мозг принимает решение за несколько секунд до того, как мы это осознаем.

Такая информация может выбить из колеи. Ты согласен?

Не согласиться было бы слишком просто. Сказать: «Постойте-ка. А эксперимент можно повторить? Проверить результаты?» Но мой собственный мозг захватил главенство и объявил о своей солидарности с результатами. Будут более сложные эксперименты, которые позволят установить, что свободная воля — это иллюзия.

Но безусловно…

Однажды утром я поймал себя на том, что бросил читать лекцию и вместо нее выдал кое-что незапланированное — нечто вроде преамбулы к курсу по когнитивистике, еще не разработанному. [Задумывается.]

Как ты сказал?

Что?

Ты выдал студентам какую-то речь.

Я задал вопрос: как я могу размышлять о своем мозге, если этими размышлениями занимается мой мозг? То есть мозг притворяется мною, чтобы размышлять о себе? Я никому не могу доверять, а себе — в особенности. Я — таинственным образом порожденное сознание, и меня не успокаивает мысль, что таких, как я, миллиарды. Вот что я им сказал, а потом собрал учебники и вышел из аудитории.

Хм.

Что значит «хм»? Помните, из-за чего великий Генрих фон Клейст^[8] совершил самоубийство? Он прочел у Канта, что нам не дано познать реальность. Ему бы съездить на американский запад, этому Генриху. Спас бы себе жизнь. В тех краях интеллектуальное отчаяние невозможно. Есть нечто особое в тамошних горах и в небе. Есть нечто особое в местной команде по американскому футболу.

Значит, ты со своим интеллектуальным кризисом оказался аномалией.

На следующую лекцию явился всего один человек, и это была Брайони. Мы пошли в студенческий клуб пить кофе. Она переживала, всматривалась мне в лицо, участливо хмурилась. И я, глядя на нее, подумал, что она никогда не суетится, как это свойственно молодым девушкам, не теребит волосы, не собирает их в хвост, если они распущены, не рас пускает, если они стянуты в хвост, — в общем, не проявляет мелких признаков самопроверки. Брайони это было не свойственно, она сидела ровно, спокойно проживала момент безо всяких подспудных тревог о себе. Семестр только начался, и студенты имели право отказаться от одних лекционных курсов и поменять их на другие; она понимала, что мне это может выйти боком. Конечно, декан рвал и метал, но как же мало меня это беспокоило, пока передо мной сидело такое волшебное существо. Я нежился в ее сочувствии. Делал скорбное лицо. Она протянула руку через стол, будто стремясь меня утешить. Ей не хотелось показывать, что я кажусь ей странным. Она была из тех, кто считает своим долгом завязать разговор с прокаженным.

И на каком же фоне?..

На каком фоне? На фоне гор.

Нет, в смысле…

Вы хотите знать, откуда она взялась, эта удивительная девочка, кем были ее родители, в какой среде она воспитывалась?

Да.

А это важно? Ни в одном фильме нам не сообщают, где человек вырос, если только это не фильм о взрослении. Не сообщают, откуда появился главный герой, кто его родственники, — ты просто видишь его перед собой в настоящем. И пока он живет на экране, от тебя требуется проживать этот момент вместе с ним, зная лишь то, что возникает на экране. Нет ни истории, ни прошлого, только он сам.

Разве это был фильм?

Это была Америка. Найдя друг друга, мы пошли в горы, Брайони и я. Достаточно было перейти через дорогу, чтобы оказаться в начале горной тропы. Уосатчи дают понять, что они всегда на месте: даже стоя к ним спиной, даже уезжая, ты их чувствуешь. Они постоянно менялись в зависимости от того, как распределяли свет, еще на них влияла температура, игра цвета казалась сменой настроения. Но это было постоянное присутствие, сонм богов — низкие горы с зазубренными пиками, один выше, другой ниже, но связанные воедино, союз испещренных тропами, заснеженных извечных сил, которые способны убить, и при этом по весне они безмятежно пробуждаются листвой всех бледных оттенков зеленого или синевато-вечнозеленого, но все равно с желто-бурыми отпечатками прошлого года. А еще были склоны, убегающие в небо, к вершинам, будто с отвращением ко всему, чем мы, просители, их расстроили, ведь немного пожив в том городе, ты понимал, что там правят горы, они загоняют тебя в свои стены, делают своим подданным. Брайони, в белых шортах, с бутылкой воды на ремне, в кепке, сквозь которую сзади продет хвостик из светлых волос, в походных ботинках и длинных носках, с ее крепкими, округлыми, обалденно сочными икрами; Брайони поднималась передо мной и делала это энергично, а я, пытаясь не отставать (иногда меня тревожило, что она вот-вот уйдет в отрыв), лишался удовольствия созерцать ее ноги и прелестные облегающие белые шорты, а она взбиралась по камням, иногда касаясь земли, чтобы удержать равновесие, или цепляясь за уступы. И мы таким манером поднимались все выше и выше, как будто по загадочным тибетским ступеням к буддистскому принятию данности, которая существует лишь до тех пор, покуда о ней молчишь.

Пойми, я просто спросил.

Вам недостает способности к сопереживанию, вы не понимаете, когда нужно прекратить расспросы. Вы не можете представить, каково мне было, если даже рядом с ней я ни насекунду не забывал о нелепом убийстве. О том, что я буду наиболее опасен в состоянии блаженного счастья. Мне приходилось постоянно сосредоточиваться, анализировать свои поступки, все, что я делал, обращать внимание на сиюминутные мелочи, следить за собой каждую секунду, тщательно, почти ритуально контролировать все свои движения, чтобы не превратиться в Эндрю Самозванца. Я больше не могу с вами разговаривать, это слишком больно. Вы не понимаете. Просто произнести ее имя все равно что меня уничтожить. Я и голоса ее теперь не слышу.

При том, что у тебя такой чуткий слух на голоса?

До сих пор мне не составляет труда вызвать голоса давно умерших матери и отца. Могу довольно отчетливо их услышать, пусть и на краткий миг. Я слышу их моральную сущность. Практичность матери. Грустную уклончивость отца. Моральная сущность покойных таится в сохраненных памятью голосах. Это все, что остается от мертвых и по-прежнему является ими — фрагмент голоса, который выражает моральную сущность, несмотря на то что все остальные черты личности исчезли.

Но ее голос, голос Брайони, пропал? Его ты не слышишь? Может быть, поэтому я и не могу ее понять. Я слышу твой голос, вижу обращенные к ней твои чувства и мысли. Получается, что в каком-то смысле за это ответствен твой голос. Она была спортсменкой, а что еще? Училась на математическом? Наверное, они сочетаются — гимнастика и математика. Геометрия на брусьях.

Кто вам сказал, что она училась на математическом? Откуда вы знаете?

Разве ты не…

Вы из ЦРУ?

Эндрю, ты серьезно?

Не знаю, зачем я с вами вообще разговариваю.

У меня есть ощущение, что Марту я будто бы даже знаю из твоего рассказа о ее поступках. Но Брайони мне непонятна.

Она — Брайони — была моложе, еще только обретала себя. Невинно умная. Без притворства. По ее манере нельзя было сказать, что она считает себя красавицей. В ней чувствовалась природная сила, как в подростках. Если что-то ей нравилось, то страстно. У нее были любимые книги, любимые группы. Она прилежно училась. Излагала грамматически правильными предложениями — знаете, какая это редкость в студенческой среде? Она верила в свою жизнь, в свое будущее.

Понимаю.

Марта была ставшей сущностью, а Брайони — становящейся. Нечего сказать — психоаналитик, все вам разжуй. В вас есть жестокосердие человека, который сам не живет. Вы ведь живете опосредованно, через меня, верно? Я зерно для вашей мельницы. Господи! У вас что, собственной жизни нет?

В общем, нет.

У меня возникли вопросы насчет последовательности событий. Когда вы с Брайони поженились?

Никогда.

Она же была тебе женой.

Конечно, она была мне женой, только мы не вступали в брак. До этого дело не дошло. Мы не прошли стадию пылкого чувства, которую надо преодолеть, чтобы официально пожениться. Но мы сами считали себя женатыми. И нам не требовалось, чтобы это засвидетельствовал кто-то посторонний. Мы были Энди и Брай. Как-то раз в субботу я пошел на футбол, а там она, конечно, на вершине пирамиды девушек-болельщиц, рыбкой ныряла в руки игрокам после каждой кричалки.

Как же я не догадался…

И он, упырь, играл в команде: нацепив щитки и шлем, выводил своих ребят из раздевалки, с презрением смотрел на защитников, непререкаемо руководил игрой, с толком расставлял своих игроков на поле. Я смотрел, как он сделал бросок на сорок ярдов и мяч, идеально закрученный, прилетел прямо в руки принимающему. Тачдаун. Двадцать тысяч человек вскочили с мест и взревели, оркестр завел победный марш, какой-то идиот в обезьяньем костюме начал отплясывать жигу перед трибунами, а я понял, что вошел в мир могучей племенной культуры и должен хорошенько все продумать, чтобы вырвать ее из этой среды.

Если не ошибаюсь, ты говорил, что упырь тебе не конкурент.

Да, ведь я, как-никак, был Эндрю, субъект с печальными темными глазами. Даже когда я читал провокационные лекции, в глазах у меня то и дело вспыхивали крики о помощи. А Брайони воспринимала это как отражение моей индивидуальности. Преподавательские слабости в аудитории были для нее новым переживанием. Она не сводила с меня глаз, внимательно слушала. [Задумывается.] Я еще старшеклассником знал, что привлекаю женщин. Моя первая подружка была помешана на зоологии и училась на естественно-научном факультете в Бронксе. Она говорила, что у меня глаза лангура. После уроков мы отправлялись к ней домой и ласкали друг друга до прихода ее родителей.

А все твои лангуровы глаза.

Ну да, и еще копна вьющихся волос, хотя сейчас и поредевшая. Я всегда был милягой-парнем, но несколько субтильным. А как я себя вел? Был в числе умников, двигался вялой, расслабленной походочкой, обливал презрением всех и вся. Не скрою, док, я пользовался успехом у прекрасного пола. Но с Брайони все происходило иначе. Я ошалел. Какие-то резкие нейронные перестроения открыли во мне безграничную способность любить. Намного позже, когда мы жили вместе — помню, мы тогда пошли на праздничный ужин, — и узнали, что Брайони беременна, она тоже признала, что и сама пережила внутреннее потрясение.

Энди, — сказала она, — однажды во время лекции я поняла, что ждала именно тебя. И ты пришел. Я тебя узнала. Ощущение было такое, словно на нас снизошла новая и далеко не последняя из наших многочисленных жизней.

Но в тот момент на вершине Уосатчей я знал только о том, что сам чувствовал. Безрассудство не пройдет. Мне нужно было узнать побольше, прежде чем что-то предпринимать. Но я не знал, побольше чего. [Задумывается.]

В каком смысле «чего»?

Эмиль Яннингс.

Что-что?

Я не хотел стать Эмилем Яннингсом из «Голубого ангела»^[9]. Помните этот фильм? О профессоре, который влюбился в певичку из кабаре, Марлен Дитрих, и в итоге стал играть клоуна в каком-то убогом представлении, кричал «Кукареку!». Он жертвует всем, чтобы на ней жениться, а она, конечно, таскается. Его жизнь разрушена, работа, честь — все пропало. И как-то вечером он бредет в пустую аудиторию и умирает за своим столом. Неужели вы не смотрели?

Нет, не смотрел.

У него, по крайней мере, стол был.

Конечно, Брайони нельзя сравнивать с певичкой-декаденткой из веймарского кабаре. С другой стороны, я знал, что могу пойти на все, чтобы себя уничтожить. Я мог представить, что она с безграничной скорбью будет наблюдать, как я исполняю западный вариант кукареку и прыгаю с горной вершины. Пока мы сидели, отдыхали — точнее, я отдыхал — и пили воду, я сказал ей: Брайони, мало кто смог бы меня сюда затащить.

Но, профессор, это же на пользу, разве вы жалеете, что согласились? Неужели вам не радостно? Ведь такой подъем заставляет работать все хорошие гормоны в мозгу.

И я сказал: «Пожалуйста, не называй меня профессором, зови меня Эндрю. В конце концов, другие студенты меня так и зовут».

Она улыбнулась. «Договорились, Эндрю. Я не знаю, что о вас и думать, професс… то есть Эндрю. Мне еще не встречались такие люди».

«То есть?» — переспросил я.

«Сама не знаю. С вами не скучно. Нет, неправильно — в жизни мне вообще не скучно, у меня слишком много дел, чтобы скучать…»

Это правда, у нее были и учеба, и гимнастика, и группа чирлидеров, и подработка в студенческой столовой, а на выходных — добровольная помощь в местном доме престарелых.

«…Но ваша мрачность, — продолжала она, — не знаю, это так необычно, в ней такая мощь, как будто это ваше мировоззрение. И вы так открыты перед студентами. Как будто это ваша сила, как будто у вас большое горе, но вы храбро с ним справляетесь. По-моему, это… даже не знаю… очень серьезный взгляд на мир».

И я сказал: «Брайони, если мы будем продолжать в том же духе, я, неровен час, вгоню тебя в такую депрессию, что ты сочтешь за благо выйти за меня замуж».

И она расхохоталась! И я вместе с ней. С тех пор мы перестали быть преподавателем и студенткой. Наверное, она это поняла, потому что умолкла и отвела глаза. Чопорно откупорила свою бутылку воды и поднесла ко рту. Я разглядел, что у нее чуть порозовела шея. [Задумывается.]

Да? Продолжай.

Это я просто задумался. Допустим, существует компьютерная сеть более мощная, чем подвластно нашему воображению.

Ты о чем?

Я помню, как опробовал эту мысль на Брайони. Пусть даже не сеть, а один суперкомпьютер^[10]. И при такой мощности он может, скажем, за одну миллисекунду записать и сохранить каждый поступок, каждую мысль и эмоцию каждого человека на Земле. То есть все существующее было бы для этого компьютера информацией — он бы стал хранилищем для всех когда-либо совершенных деяний, промелькнувших мыслей, пережитых чувств. А поскольку в мозгу человека хранятся воспоминания, компьютер бы их тоже записывал и таким образом двигался назад в прошлое, несмотря на то что шел бы вперед вместе с настоящим.

Мощная задачка даже для компьютера.

Но не для этого малыша. Рассмотрим возможность того, что существуют вещи, о которых вы даже не ведаете, док.

Я каждый день рассматриваю такую возможность.

Расскажу вам кое-что, чего вы, вероятно, не знаете: в геноме каждой человеческой клетки есть память. Понимаете, что это значит? Мы — высокоразвитые существа, и в наших генах хранится память о далеком прошлом, о предшествующих поколениях, воспоминания о событиях, которые с нами не случались. Это не бред сумасшедшего, любой специалист вам подтвердит. И чтобы извлечь то, что знает клетка, то, что она помнит, нам всего лишь нужен правильный код.

Звучит даже поэтично.

Это, между прочим, наука, и я говорю о том, что мой самый мощный из всех компьютеров, который вбирает в себя психическую и физическую деятельность всего живого — давайте и животных тоже сюда включим, — обязательно сможет вернуться назад во времени, вернуться в прошлое так же легко, как двигаться вперед в компании с настоящим. Вы согласны?

Ладно, Эндрю.

Иными словами, это значит…

Да?

…Что пусть даже на микрогенетическом уровне, но существует вероятность воссоздать целого человека из этих обрывков и геномных воспоминаний о прошедших жизнях?

Надеюсь, ты не про клонирование?

Нет, черт возьми, я не про клонирование. Речь о том, что компьютер может взломать кодировку каждой клетки каждого человеческого мозга и собрать мертвых из их прошлого. Это же нечто вроде перерождения, да? Любимую не всегда можно будет увидеть, результат, вероятно, будет небезупречен; если протянуть к ней руки, она, быть может, окажется просто тенью себя, но сохранится ее аура и сохранится любовь.

О ком сейчас речь?

Что заставило меня рассказать все это Брайони? Если этот компьютер разработает код, который прочитает наши клетки в момент рождения, в момент смерти, в пепле после кремации, в могильном тлене — и конечно, он сможет это сделать, ведь таково его назначение, — то тогда мы сможем вернуть наших потерянных детей, потерянных возлюбленных, потерянных себя, всех поднять из мертвых, воссоединиться в этаком раю на земле. Понимаете, о чем я?

Что ж, в порядке допущения…

Но если принять исходные посылки, то логика верна, согласны?

Согласен.

Но вы так и не знаете, что это за компьютер, правда? Эх, док, будь у нас такой компьютер, он бы совладал с чем угодно. Нужно дать ему надлежащее имя. И я мог бы вернуть нашего с Мартой ребенка. И получить мою Брайони, и мы бы привезли нашего ребенка домой и стали семьей.

Глава вторая

Вы сказали, чтобы я вел дневник или ежедневник. Писать — это как разговаривать с самим собою, но я и так этим постоянно занимаюсь в вашем присутствии, док. Так что разницы особой не вижу. Сейчас пишу с Восточного побережья. Сегодня с утра такое впечатление, будто зимний туман замерз. Идешь — и чувствуешь, как рассекаешь грудью воздух, оставляя позади ледяной звон и трубчатый след собственного тела. Но меня тянет в такие места. Здесь я в безопасности. А вас, судя по всему, я подвергаю опасности всякий раз, когда вхожу к вам в кабинет.

А сейчас — продолжаю позднее — поднялся ветер; он заметает окно снегом, приходится зажигать свет. Читать здесь нечего, кроме полного собрания сочинений Марка Твена, принадлежащего хозяину хижины; на потрескавшемся переплете вытеснено «М. Т». У М. Т. была такая фишка: непременно объяснять детей взрослым, а взрослых — детям. Согласны? Либо с насмешливым удивлением описывать знакомых. Ради жены готов был на такую нелепость, как посещение церкви. Вложил деньги в новую модель печатного станка, которая так и не была запущена в производство. Водил компанию с бостонскими столпами общества. На банкетах исподволь подкалывал самодовольных господ, внимавших его речам. Прохаживался насчет миропомазанного варварства королей. Но ему всегда — всегда — требовалось общество. Чтобы в свое удовольствие заниматься — как говорит Серль, чья теория освещается в моих лекциях, — «конструированием социальной реальности»^[11].

Только что — с треском, похожим на раскат грома, — в окно врезалась головой несчастная тупица-чайка, заигравшаяся с ветром. Вот она скользит вниз, оставляя размытую красную дорожку на заснеженном стекле, а я успеваю поймать ее потускневший взгляд.

Это уже другой день: сквозь туман вижу поодаль на сваях сгорбленную зеленую квакву. Вся нахохлилась, унылая птица, одна из нас.

Сейчас — продолжаю позднее — небо стало холодным и чистым, ветер вспарывает морскую воду, а мне мерещится теплое болото, облюбованное скачущими лягушками из Калавераса^[12]. Нет, в самом деле, читаешь такое — и чувствуешь, как тебя дурят. Но, на мой взгляд, это М. Т. неукротимым призраком поднимается из своего босоногого детства и обрушивается на имперского монстра, которого сам же помог сотворить. Такие фрагменты его творчества показывают, как нелегко ему держаться за жизнь, когда он отходит от банкетного позерства и приносит свою порядочность, подточенную заколачиванием денег, в жертву сотворению себя. Любимой женщины больше нет, любимого сына больше нет, а он смотрится в зеркало и проникается ненавистью к своей седой шевелюре, к усам и костюму: вся эта фальшь погрузилась в кабинетную мудрость, что светится в его воспаленных глазах. Он отчаялся верить, что мир — это его иллюзия, а сам он — всего лишь блуждающий разум, бесцельно дрейфующий сквозь вечность. Взгляните на муравья, призывает он, насколько же муравей глуп и несуразен: таскает туда-сюда крылышко мухи, продирается с ним через гравий, оказавшийся на дороге, взбирается со своей ношей на каждую травинку, не догадываясь ее обойти, а куда, по своему разумению, он держит путь? — вопрошает М. Т., да в никуда, вот куда.

Еще одно утро. Я на берегу; над водой, пульсируя, реет скопа, вдоль пенной кромки океана вышагивают на цыпочках песчанки, а бдительные луфари дожидаются, чтобы прилив смахнул их обратно в свою распоротую утробу.

Это Ты, Господи. И кто же, по Твоим словам, — Иона? — три дня и три ночи томился во чреве китовом? Тонны рыбы проскальзывают под ним в пищеварительный котел, а он прочно стоит одной ногой на широченном ребре, другой — на соседнем: всюду мрак, нарушаемый лишь люминесценцией электрических рыбок, которые ищут выход наружу — против прилива, против луннокаменного чавканья океанского прибоя, против ежесуточного вращения грохочущей планеты, которая качает в сложенных чашей ладонях океан и мерно кивает горами…

…Эту землю, к которой мы прикованы силой притяжения: я, и М. Т, и моя льноволосая сказочная красавица, моя любимая, которая читала мне при свете фонарика, пока я ночами вел нашу машину через континент, читала мне об имперских приступах ярости, описанных М. Т. в последние годы жизни, когда правда его юмора позеленела и закипела желчью, когда он понял при свете луны над ночной цаплей, втянувшей голову в плечи, что невозможному миру больше нельзя эффективно противопоставлять ни сатиру, ни насмешку.

Итак, док, я пишу сказать вам, что согласен: жизнь, будучи нерешительной, вечно незавершенной, — это, невзирая на астрономическое число смертей, отнюдь не кино. У меня в голове не возникает образа императрицы с грудью четвертого размера в белых одеждах, сверху вниз смотрящей на фалангу центурионов — таких, как я, — в шипастых шлемах со щитами и пиками, с кожаными ремешками на икрах, как в этих нашпигованных кинофильмах, где густые потоки техниколора стекают на призраки древней империи, весьма похожей на нашу.

Да, но они не издали ни звука: как странно у них получилось с этими карточками для титров фильма, которые, собственно, и вели рассказ, — карточками с подписями, которые загораживали нам вид, чтобы все объяснить. Мистическое переводческое агентство-посредник, соединяющее нас на собственном языке с теневым миром, в котором человеческие существа — такие, как мы, — говорили друг с другом в своих шлемах с пиками и со щитами, в черных галстуках, с мундштуками, в обтягивающих зад вечерних платьях из белого атласа, но с таких неземных расстояний, что нам их не услышать, хотя сами себя они, похоже, слышат.

Как чертовски ужасно, что огромная часть жизни была просто расточительной тратой времени — жизнью без отваги, без привычки к планете наслаждений, где айсберги с оглушительным треском откалываются от ледника, цунами смывают целые побережья, засухи иссушают пшеничные поля — без привычки ко всему этому, к вершинам гор и к морским пучинам, когда чувствуешь себя свободно только в городах, если ты зажат в вагоне подземки, или бежишь под зонтом к первому свободному такси, или направляешься в театр, или слушаешь Малера, или читаешь новости, не шевельнув пальцем, чтобы на них повлиять… новости, которые, похоже, всегда происходят в других местах, с другими людьми. И лишь однажды произошли со мной. В конце концов они произошли со мной…

Крайне занимательно, Эндрю. Удивляет.

Ага… да: один в хижине — я просто другой человек.

А я-то практически поставил на тебе крест.

Сам не знаю, что я тут делаю.

Могу вам рассказать, как в ясный зимний день, еще мальчишкой, Эндрю топтался под дверью знакомой девочки, чтобы вернуть украденную куклу. Его мама настояла, чтобы он поступил именно так: постучался в дом и, не отговариваясь какой-нибудь ерундой, не выдумывая, что нашел куклу на улице, не привирая, просто сказал, что взял куклу, когда девочка отвернулась, что приносит ей извинения и обещает впредь больше так не делать. Эндрю повиновался. Девочка выхватила куклу и захлопнула дверь у него перед носом. На обратном пути Эндрю поскользнулся и разбил очки.

Где это было?

В Монткалме, штат Нью-Джерси. Городок не столь преуспевающий, как соседний Глен-Вэлли. Старые, облезлые двух- и трехэтажные домишки: некоторые с застекленными верандами, большинство с лоскутными неухоженными палисадниками за шеренгами чахлых деревьев вдоль улиц. Зато в Глен-Вэлли было как-то светлее, садики смотрелись аккуратными, деревья — пышными и богатыми, дома — просторными, а промежутки между ними — широкими. Америка всегда покажет, где пахнет деньгами.

Зачем ты украл куклу?

Для медицинского освидетельствования. Это ведь была кукла-девочка, и мне не терпелось подтвердить свои подозрения.

Ты в детстве носил очки?

У меня всегда была близорукость. Почему вы задаете эти вопросы? Я пытаюсь вам кое-что рассказать. В моей жизни царил разлад. Постоянно возникали какие-то проблемы. Знаете, что такое катание на животе? Держишь перед собой салазки, разбегаешься, а потом падаешь на них животом — и летишь головой вперед!

Салазки с рулем, на металлических полозьях.

Славу богу, док: вы все-таки не с другой планеты! В Монткалме не было настоящих горок, но наша улица шла полого вниз, так что мы заведенным порядком разгонялись на подъездных дорожках своих дворов, благо они имели небольшой уклон, а потом, на полпути через двор, плюхались животами на сани и выворачивали руль, чтобы на дороге сразу свернуть вправо. Если вывернуть слишком резко, сани переворачивались и скидывали ездока. Поэтому в том случае, о котором идет речь, я поворачивал не под острым углом, а плавно — и завершал поворот ближе к противоположному тротуару. Надо добавить, что на дворе смеркалось: в такое время положено сидеть дома. Щеки горели, из-под носа текло, брови заиндевели, снег забивался под рукава и в башмаки. Раздался гудок машины. Я поднял голову — и увидел зубастый радиатор «Бьюика». Водитель ударил по тормозам, и седан закружило хвостом вперед, по аккуратному кругу со мною в центре. Как в кино: сначала машина была сзади, потом оказалась впереди — все время хвостом вперед. До меня донесся глухой удар: машина врезалась в фонарный столб. Все это время водитель жал на клаксон, издававший зазывную трель из трех нот, как бы в преддверии торжественного события; а когда машина разбилась, этот сигнал сменился унылым, непрерывным, жутко неприятным гудением. Я заметил, что фонарный столб от удара даже наклонился. Встав с саней, я подошел ближе. Удар о столб пришелся на водительскую сторону, лежавшая на руле голова давила на клаксон, а руки свесились вдоль тела. Это понятно?

Понятно.

Мы переехали в Нью-Йорк, в Гринвич-Виллидж. Отец сказал, что так ему будет ближе до работы — он преподавал в Нью-Йоркском университете. Но я знал, что переезд был вынужденным: после той аварии от нашей семьи отвернулся весь город. Я так и сказал отцу, на что он ответил: «Сынок, там на санках каталось множество ребят, и любой мог оказаться на пути той машины. Просто это случилось с тобой». Как и я, отец слабо в это верил. Он знал: если какому ребенку и суждено было стать причиной аварии со смертельным исходом, так это мне.

Твой отец был ученым?

Он занимался научными исследованиями. В области молекулярной биологии. Говорил, что наука — луч прожектора, который становится все шире и освещает все большую часть вселенной. Но по мере того как расширяется луч света, растет и окружность тьмы вокруг.

Я считал, что это сказал Альберт Эйнштейн.

На новом месте мне было одиноко, друзей я не завел, и родители купили мне собаку, таксу. В мои обязанности входило о ней заботиться: выгуливать, дрессировать. Это было интересно — попытаться выяснить, какой у нее мозг. Ответ: почти никакой. У таксы был нос, который, на первый взгляд, и выполнял роль мозга. Главной функцией носа/мозга была обработка запахов. Обзаведясь щенком, я стал обращать внимание и на всех прочих собак: те обнюхивали друг дружку и вдыхали урологические коды, оставленные другими собаками у оснований фонтанов, деревьев, шахматных столиков и так далее. Что они дальше делали с этими сигналами, было мне неведомо. Возможно, у них начиналось своего рода общение. Как по мейлу. Собаки улавливали обонятельный сигнал, отправляли свой ответ и бежали дальше. Дело было в Вашингтон-сквер-парке, куда приходило множество собачников. Там была площадка для выгула собак — в этом городе для любого занятия предусмотрено распланированное пространство.

Ты изъясняешься, словно коренные ньюйоркцы.

Мой коротконогий щенок пытался участвовать в играх на собачьей площадке. Забавно было наблюдать, как он вразвалку ковылял за какой-нибудь большой собакой, а та успевала пробежать мимо него в обратную сторону, пока он еще не сподобился развернуть свое сосисочное тельце.

Какую кличку ты дал своему щенку?

До этого дело не дошло. Я поймал себя на том, что не уважаю своего питомца. И вот почему: его было невозможно оскорбить, что указывало на слабоумие. Пес никогда не обижался — как его ни обзывай, как ни дергай за поводок. Как-то раз я выгуливал его в парке — университет предоставил нам квартиру на западной стороне Вашингтон-сквер. С этой стороны росло больше деревьев, отчего здесь было сумрачно, тихо и уединенно. То, что я вам сейчас расскажу, — не эпизод из «Тома Сойера».

Я это предвижу.

Под скамейкой розовело что-то похожее на «спалдинг»^[13] — дорогостоящий резиновый мяч. Но уверенности не было. Опустившись на колени, я запустил руку под скамью, чтобы убедиться, и, по всей вероятности, не удержал поводок. До меня донесся вопль моего пса — истошный, противоестественный тенор, совсем не собачий… обернувшись, я увидел, что поводок плывет по воздуху. Не знаю почему, но я ухватился за него — чисто рефлекторно — и почувствовал, как мне в руку биением пульса передаются удары крыльев ястреба, который и сцапал моего песика. Да, это был ястреб, краснохвостый сарыч! Вы скажете, что я мог бы дернуть поводок вниз, чтобы вырвать собаку из лап хищной птицы, а то и притянуть ястреба к земле, если тот не отпустит беднягу, но острые когти уже впились в шею таксы, и на мгновение мне открылась жестокость природы. [Задумывается.] Да, я столкнулся с безжалостной, настырной ритмической силой, не имеющей ни мозга, ни идентичности. С минуту я удерживал ястреба в подвешенном состоянии, пока тот молотил крыльями, не в силах подняться ввысь. Боюсь утверждать, но меня самого, если не ошибаюсь, тоже потянуло кверху, я поднялся на цыпочки и в конце концов, не удержав поводок, увидел, как ястреб стрелой взмыл на вершину дерева, откуда поводок свесился, как лоза, а моего щенка обездвижил шок, когда птица прижала его шеей к ветке дерева и стала выклевывать глаза.

Почему ты отпустил поводок? Ястреб оказался сильнее? Сколько тебе было лет?

Семь, восемь — точно сказать не могу. Но я стараюсь припомнить, в какой момент почувствовал, что проку от меня не будет. Быть может, я до смерти перепугался? Или понял, что собаке пришел конец уже тогда, когда в нее вонзились когти? Как знать? Возможно, из благоговения перед миром Божьим я просто признал свое поражение. Отступив назад, я стал смотреть, что происходит на дереве. Ястреб даже не удосужился взглянуть вниз, а наша с ним борьба прошла для него без последствий: он рвал собачонку так, будто меня и вовсе рядом не было. До сих пор не могу забыть ощущение пульсации этих крыльев в моей тщедушной груди. Но домой все-таки вернулся в слезах. Я сам виноват. Прямо так и сказал. Ранний Эндрю. Полагаю, вам интересно про детство.

Пожалуй… оно весьма показательно.

Накануне нашего отъезда в Калифорнию Брайони притащила домой беспородного кобеля и заявила, что нужно его взять с собой. Кстати о собаках.

Когда это было?

По кампусу слонялось множество собак. Студенты выпускали их побегать и в конце концов забывали про них. Брайони сказала, что этот пес так умильно на нее смотрел, что устоять было невозможно. Большой, вислоухий, черный с белыми отметинами. В пути он ставил лапы на спинку водительского сиденья и мокрым носом тыкался мне в шею.

С какой целью вы отправились в Калифорнию?

Она дала ему кличку — Пит. «Сразу видно: это Пит, верно?» — сказала Брайони. Встав коленями на переднее сиденье, она перегнулась через мое плечо, чтобы приласкать этого мерзкого кобеля. «Да, — сказала она ему, — это имя тебе подходит».

А я был во власти такого собственнического чувства, что не желал делить Брайони ни с кем, даже с глупым бродячим псом. Мне хотелось полностью владеть ее вниманием. Вслух я ничего не сказал, но затаил досаду, как будто меня взяли в поездку наравне с дворнягой, которой сейчас Брайони порывисто отдавала свою ласку.

Зачем вы отправились в Калифорнию?

Меня не примирило с действительностью даже то, что с нами, точнее, с Брайони, распрощался упырь — на тротуаре перед своим общежитием.

А имя у него было?

Понятия не имею. Наверное, Дюк. Как же еще? Она легонько поцеловала его в губы, погладила по щеке, а вернувшись в машину, захлопнула дверцу, обернулась и долго махала ему рукой. Внутренний голос твердил мне: «Гони!» Как герой — таксисту в фильме тридцатых годов. Тот голос, что звучал у меня в голове, стал определяющим: я был из другого поколения. Я не принадлежал к их времени. Я не обладал этой девушкой на законных основаниях.

Естественно, у нее в этом вопросе было право выбора.

Это я вам рассказываю о своих ощущениях. Брайони знала, что я разведен, но ничего более. У меня и раньше было желание выговориться, но я не мог себя заставить раскрыться перед ней полностью. Неудивительно, что я стал ее «проектом»^[14].

Ее «проектом»? Значит, ты все еще не понимал, насколько она к тебе привязана.

Я чувствовал ее интерес. Чувствовал постоянное внимание. Но ни во что большее не верил — не мог. У меня, конечно, были свои уловки. Чем больше я мрачнел, тем заботливей относилась ко мне Брайони. Так продолжалось целый семестр. Я научился манипулировать своим нигилистическим отчаянием и не чурался обмана, я научился делать скорбную мину, хотя в глубине души расплывался в улыбке, как последний идиот. Это удерживало меня от физических поползновений. Но она переняла мою манеру речи и, зачитывая вслух свою курсовую, каждой четко продуманной фразой отдавала дань моему преподаванию. Ей был свойствен интеллектуальный апломб молодых, которые не боятся выдавать научные идеи за собственные. Она даже упомянула лимбическую систему мозга — и при этом вопросительно посмотрела на меня. Эту гипотезу пришлось тут же отклонить.

С какой стати?

Поражения лимбической системы среди прочего ведут к затуханию эмоциональности. Наступает равнодушие, холодность. Человек становится как бы полуживым. Дисфункция лимбической системы наблюдается у пациентов, перенесших травму.

Хочешь сказать, ты тоже имел такой опыт? Ты был травмирован?

Разве что жизнью. Поймите, рядом с Брайони моя лимбическая система не давала сбоев. Гиппокамп и миндалевидное тело были активны как никогда. Свист и аплодисменты. Сальто назад. Хорошо, что учебный план моего курса предусматривал знакомство с трудами Уильяма Джемса^[15], Дьюи^[16], Рорти^[17], а также французских экзистенциалистов: Сартра, Камю. Она занималась всем этим с увлечением.

Не сложновато ли для вводного курса когнитивистики?

Допустим, в головах большинства студентов мало что задерживалось. А то, что было доступно пониманию, им не нравилось. Я не наблюдал у этих ребят какой-то особой религиозности: скорее, Бога они воспринимали как исходную посылку, как предустановленную компьютерную программу. Но коль скоро для изучения мозга, для изучения сознания требуется какая-то философская система, я бы выбрал либо прагматизм, либо экзистенциализм. Возможно, их сочетание. Заметьте, Бог в них отсутствует. Душа тоже. Никакого метафизического балласта. Брайони этим прониклась. Но для нее идея тяжкого бремени свободы^[18] в большей степени несла в себе драматизм и возвышение человека. Поэтому она тяготела к экзистенциалистам. Но как прагматист, отрабатывала свои знания на мне. И доказала, что я приверженец экзистенциализма. Что далек — в силу поэтапного формирования своей сущности — от сферы психологии. Похоже, между нами быстро возникло притяжение. Ее устраивал Эндрю-Экзистенциалист. Порой она целовала меня в щеку. Порой заходила ко мне в кабинет с двумя чашками кофе. Мне хотелось упасть на колени, чтобы целовать кромку ее сарафана. Чистое, прелестное дитя Запада узрело в моем кажущемся экзистенциализме бунтарский романтизм девятнадцатого века: вот Эндрю застыл на краю скалы, прижимая ко лбу тыльную сторону ладони.

Наша физическая близость стала лишь вопросом времени. Впервые мы оказались наедине у нее в общежитии. Она сняла одежду, легла на кровать и, пока я раздевался, отвернулась к стене. Бог мой, я сжимал в объятиях это трепетное создание. Потом она сама приезжала ко мне на велосипеде… Как-то раз, помню, она проснулась раньше обычного и вытащила меня из кровати, чтобы утянуть за собой, как взволнованного спотыкающегося ребенка, на крышу мотеля — полюбоваться восходом солнца над горными вершинами. Вряд ли моя техника соблазнения когда-либо применялась в этом ковбойском краю. Я перенес Брайони в другое время и место, я ревновал ее даже к бродячей собаке, которую она взяла с нами в поездку.

Насколько я понимаю, речь идет о поездке в Калифорнию с девушкой твоей мечты, но почему-то на душе у тебя было тяжело.

Мне предстояло знакомство с ее родителями. Разве вы бы чувствовали себя иначе?

Брайони указала Эндрю дорогу в небольшой курортный городок, примерно в часе езды к югу от Лос-Анджелеса. Свернув с Тихоокеанской автострады, они оказались на улице, застроенной выкрашенными в пастельные цвета домиками, преимущественно оштукатуренными. Перед каждым имелся крошечный садик с цветущей, абсурдно пышной тропической растительностью. По всей вероятности, за двое суток пути Эндрю устал. Даже восторженные комментарии Брайони, направлявшей его в узкий проезд между домами, вызывали у него раздражение. А уж когда она бросилась ко входу, распахнула дверь и скрылась внутри… в ней было не узнать ни эффектную, обтянутую спандексом гимнастку на высокой перекладине, в стойке на руках, ни прелестное создание, скромно предоставившее себя для эксперимента в ходе вводного кура когнитивистики, ни возлюбленную зрелого мужчины. В ее возрасте каждый приезд домой — это возвращение в детство. Эндрю стоял, упершись руками в бока, возле машины и оглядывал соседние дома. Тени не было. Белый тротуар дышал зноем. Даже себе самому Эндрю не признавался, что психует, не знает куда деваться — гнусный соблазнитель, ухлестывающий за этой девочкой.

Понимаю, для тебя это был тягостный момент.

Да. Мне не хотелось идти за ней следом. Неподалеку от дома, в тупике улицы, находился невысокий парапет. Я поймал себя на том, что взгляд мой скользит вниз по склону, заросшему виноградниками, в направлении пляжа, где было множество, брейгелево множество людей. Они загорали, играли в волейбол; у кромки воды дети собирали ракушки. По синим волнам неутомимо скользили серфингисты. Дальше простирался Тихий океан, испещренный точками парусов. И над всем этим в туманном небе висело кровавое солнце, явно вознамерившись уйти прямо в воду. Пейзаж выглядел неестественным. В наших краях солнце уходит за земную твердь.

Брайони звала с крыльца, махала рукой, улыбалась. Обернувшись, он рассмотрел родительский автомобиль, за которым припарковался: красный «Моррис Майнор». Такие нынче редкость. У входа Брайони взяла его за руку. Они в саду, сообщила она. За считаные минуты, которые потребовались, чтобы пройти через комнаты и выйти в сад, у Эндрю сложилось впечатление… как бы это сказать?.. инвалидного дома. Ведущая наверх лестница состояла из низеньких полуступенек; в гостиной обитые гобеленовой тканью кресла и диван были снабжены приступками. Центральный островок на кухне имел вид амфитеатра. Ко всем предметам повседневного пользования вели пандусы с перильцами. В доме пахло безупречной чистотой, едва ли не стерильностью. Все это Эндрю заметил мимоходом, идя через дом во дворик, где ему навстречу поднялись улыбающиеся родители Брайони: не калеки, не увечные. «Меня зовут Уилл», — сказал отец. «Бетти», — представилась мать.

Статус преподавателя колледжа оказался мне на руку. Эти отошедшие от дел артисты с величайшим уважением относились к образованию, коего сами не получили. И при этом настолько обожали свою дочь, что полностью доверяли ее мнению. Они и бровью не повели, увидев, что ее избранник годится ей в отцы. Приняли меня радушно. Напрасно я беспокоился. На чайном столике стояли бутылки со всевозможными напитками и ведерко со льдом. Что душе угодно, подчеркнул Уилл. Мы наполнили бокалы; Брайони сидела, прильнув ко мне, на диване и следила за моей реакцией. Но Уилл и Бетти вели себя так, что не подкопаешься: они держались с той непринужденностью, которую дает многолетний опыт эстрадных выступлений. Для пенсионеров оба выглядели моложаво. Впрочем, у «маленьких» возраст определить трудно.

У «маленьких»?

Нельзя же говорить о них уничижительно. «Карлики» — совершенно неприемлемо. «Лилипуты» — это в балагане. «Крошки» — и вовсе как «вошки-блошки».

Родители Брайони оказались карликами — это ты хочешь сказать?

Разве что в их отсутствие.

Боже. И они предпочитали называться «маленькими»?

Это я предпочитаю так говорить. Они себя никак не называли. Но одного взгляда на них было достаточно, чтобы переключиться на режим политкорректности. К своей чести скажу: при нашем знакомстве я и глазом не моргнул. Вот вам пример синаптической скорости мозга. Он, видимо, уже с порога мне подсказал, что именно я увижу в этом доме.

Но почему же Брайони тебя не предупредила?

Не знаю. Может, хотела меня испытать? Посмотреть на мою реакцию и сделать выводы насчет моей натуры? Нет, вряд ли. Брайони была неспособна ни на какие уловки. И при этом слишком хорошо изучила себя, чтобы действовать бессознательно. Да и с какой стати ей меня предупреждать? У нас были серьезные отношения — с какой стати зацикливаться на таких подробностях? Это ведь ее мать с отцом, она видела их перед собой с рождения. И любила. А поскольку общались они с себе подобными, Брайони не находила в этом ничего особенного, и такие случаи не редкость. За папу с мамой никто не извиняется.

Но разве дочь даже нормально сложенных родителей не сочтет необходимым заранее описать их особенности, чтобы смягчить первое впечатление? Своих родителей мы обычно стесняемся.

Ну, это же Брайони. Девушка, которая повела меня на гору. Загадочная во всех отношениях. Я глубоко погрузился в мир ее пристрастий… почему же я сам, без подсказки, не догадался, что родители у нее — крошечного роста? Что я могу сказать, дабы вас это удовлетворило? На пути в Калифорнию она подарила своего пса какой-то девчонке, работавшей в мотеле, где мы заночевали. Тогда я не понял такого поступка — ведь она в порыве нежности взяла его с собой, дала ему кличку Пит, а потом отдала неизвестно кому, да еще оставила пару долларов на собачий корм. Стоя на коленях, обняла пса, а потом грустно смотрела вслед девчонке, уводившей его на поводке. Возможно, это и есть подтверждение, которого вы ищете. Когда я увидел, как Брайони обняла мать, словно это было ее дитя, когда у меня на глазах опустилась на колени, чтобы обнять отца, я понял, почему она передумала брать с собой пса Пита. Он был большим. Хвостом запросто мог кому-нибудь бедро сломать.

Впрочем, я сейчас вспомнил… Брайони все же мне кое-что сказала. Она попросила не заговаривать с ее отцом о политике. Проинструктировала в последнюю минуту. На подходе к семейному гнезду. Чмокнула меня в щеку и говорит: да, и еще одно, Эндрю: пожалуйста, никакой политики, ладно?

Но почему?

Да потому, что это округ Орандж, штат Калифорния, где обо всем говорят либо хорошо, либо ничего.

Откуда Брайони могла узнать твои политические взгляды? Трудно представить, чтобы влюбленные дискутировали о политике.

Влюбленные живут друг у друга в умах. У меня в голове Брайони находила определенную степень гражданской активности, знакомой ей по разговорам отца. С той лишь разницей, что мы принадлежали к разным эпохам.

Ясно.

Вам не все обо мне известно, док: вы ведь слышите лишь то, чем я сам хочу поделиться. А я всегда учитываю историю своего времени. Я всегда учитываю контекст жизни.

Контекст.

Вот именно: он концентрическими кругами расходится по поверхности до самых звезд. Уилл был смышленым малым, и я откликнулся на просьбу Брайони, хотя мне, как гостю, в любом случае не пришло бы в голову муссировать наши политические разногласия. Но если уж выбирать между мной и Уиллом, то, видимо, я бы оказался более убежденным патриотом. Кто широко смотрит на вещи, тот не может стопроцентно верить в незыблемость нашей страны. Особенно если знать, кто стоит у руля.

А ты знаешь?

О, не сомневайтесь! Кто-кто, а я-то знаю.

Уилл и Бетти ничем не напоминали коротконогих карликов-уродцев, у которых большая голова и мощный торс. Их отличали безупречные, гармоничные пропорции. Как я понял, они, располагая фиксированным источником дохода, старались жить по средствам и в то же время с достоинством. Уилл отличался сценически эффектной внешностью; Брайони явно унаследовала его мелкие, точеные черты лица и светло-голубые глаза. Он был не лишен щеголеватости и тщательно взбивал копну седых волос. У Бетти было плоское кукольное личико, довольно характерное для «маленьких». Одевались они, как принято в южной Калифорнии, в светлые тона: отутюженные слаксы, рубашки, блузы, на ногах у него — лоферы, у нее — открытые босоножки. Бетти слегка располнела, но ее молодили асимметрично подстриженные каштановые волосы с тщательно закрашенной сединой, милая улыбка и неизменное выражение лица: сочувственное и понимающее. Благодаря общительности характера от родителей Брайони исходил артистический задор, оставшийся от прежней жизни. С различными труппами лилипутов они много гастролировали с песенными и танцевальными номерами, а то и участвовали в развлекательных программах Всемирных выставок: одетые в соответствующие народные костюмы, встречали гостей в павильонах зарубежных стран. Рассказывали они мне об этом охотно. Им довелось выступать даже в Лас-Вегасе. Целая стена в кабинете Уилла была увешана фотопортретами с автографами неизвестных мне шоуменов. Родителей Брайони приглашали и на телевидение, и в цирковую антрепризу братьев Ринглинг: я видел снимки, на которых Бетти стоя гарцует на лошади, а Уилл в костюме тамбур-мажора дирижирует оркестром клоунов. Но чтобы выходить на разогреве — такого никогда не бывало, похвалился Уилл, да и сейчас позови нас — ни за что бы до такого не опустились.

Как по-вашему, док, почему все миниатюрное вызывает у нас нежность? Начиная с масштабных моделей машинок, с которыми мы играли в детстве. Больше всего у нас ценилась точность воспроизведения настоящего автомобиля. А что вы скажете насчет кошек? Я их всегда недолюбливал, но мог часами играть с котенком, проверяя его реакцию при помощи бумажки на веревочке. И вот теперь — Уилл и Бетти. Люди-игрушки, люди-котята, масштабные модели. Думать о них было приятно, каждый миг, проведенный в их обществе, был неповторим. Словно ты приехал в незнакомый край, в какой-то экзотический уголок, о котором не грех написать домой, если только у тебя есть куда и кому писать. Не всякий может рассчитывать, что такие люди окажут ему радушный прием и воспримут, как равного; впрочем, это само себе звучит смешно.

Значит, твоя нежность проявлялась сверху, свысока, с позицийболее совершенной касты рода человеческого.

Ну почему же? Через пару дней их вид уже воспринимался как норма. Когда мы вчетвером садились за стол, Брайони казалась мне огромной; к ужину она переодевалась и выходила с зачесанными назад распущенными волосами до плеч. Совершенно прелестная, но несуразная, как Алиса в Стране чудес. А меня не покидало ощущение, что я, встав со стула, непременно пробью головой потолок. Между прочим, голос Уилла, как и его жены, был лишен тембра и звучал словно под сурдинку, порой даже неразборчиво, будто издалека.

Однажды утром, когда Брайони поехала с матерью на такси в торговый центр за покупками, Уилл позвал меня в их тесный садик пить кофе. Он закурил сигару, положил ногу на ногу и предоставил мне заговорить первым, чтобы он мог сориентироваться и поддержать беседу. В нем обнаружилась некоторая напористость, какая-то внутренняя потребность самоутвердиться перед человеком нормального телосложения. Как собеседник он оказался довольно агрессивным. Стоило мне упомянуть, что мы с Брайони читали вслух Марка Твена, как он, покачав головой, высказался: «И как вам финал “Гекльберри Финна”, профессор? Совершенно недотянут, правда? Для меня это угробило весь роман. Когда под конец является Том, это полное поражение Твена, хилая уловка для того, чтобы кое-как закруглиться, а уж восхваление сплава Гека и Джима по реке — вообще ни пришей ни пристегни. Я кое-что знаю о жестокой изнанке жизни и уверяю вас, это позорный финал: Твен скомкал окончание и загубил книгу, которая могла бы стать вровень с величайшими произведениями всех времен».

«А вы в курсе, Уилл, что Марк Твен на семь лет приостановил работу над книгой ради создания именно такого финала?»

«Естественно, я в курсе, потому и завел об этом речь. Он просто исписался и сказал себе: да пошло оно все к черту, нужно хоть как-то спихнуть эту вещь. Подлить вам кофе?»

Между прочим, Эндрю, я согласен с его оценкой.

Я спросил его насчет «Волшебника страны Оз»: довелось ли ему если не сниматься в кино (это все же было другое поколение), то хотя бы играть в какой-нибудь постановке? Сделав глубокую затяжку, он положил сигару в пепельницу. «Профессор, при чем тут кино — надо книгу читать. А вы ее не читали, правда?» В общем, подловил он меня, Уилл. Некоторые усматривают здесь коммунистические настроения».

«Где?»

«В “Волшебнике страны Оз”. Видите ли, мораль этой книжки такова: не полагайся на меня, не доверяй мне, мое правление — афера, а у тебя есть все, чтобы взять власть в свои руки. У тебя и у твоих товарищей. Чтобы совершить переворот, достаточно собраться с духом, пораскинуть мозгами, все люди равны, кроме, конечно, той банды, что наверху, — и весь мир у твоих ног. Некоторые утверждают, что это аллегория коммунистического режима.

«Право, не знаю, Уилл. Аллегория всего-навсего подразумевает, что слово употреблено не в прямом значении, верно? Тогда кто такие Жевуны, и почему Злая Колдунья Запада — именно с Запада, и почему дорога вымощена желтым кирпичом? За этим должен скрываться какой-то иной смысл».

«Дорога, мощенная желтым кирпичом, — это, вероятно, дорога к богатству. Злая Колдунья Запада — она, видимо, и воплощает Запад, понимаете, то бишь нас с вами, а учитывая, что ее окружение составляют полчища лживых обезьян, она грозит стать еще хуже нынешнего фальшивого Волшебника, если ее не остановят. А кого воплощают Жевуны — я знаю. Уж поверьте».

Расскажу вам о прощальном вечере, устроенном в нашу честь.

Ради вас устроили прощальный прием?

Да, Уилл и Бетти — чтобы объявить о нашей помолвке. Пришли в основном «маленькие». Вы наблюдали, как в Нью-Йорке образуются кварталы — греческий, итальянский, мексиканский, как корейцы открывают круглосуточные магазинчики, а мусульмане монополизируют такси? Примерно так же в том городке сложилась прослойка маленьких людей, которые прежде подвизались в индустрии развлечений. Один патриарх сидел в кресле, окруженный всеобщим почтением, — возможно, это был последний из Жевунов. Спиртное лилось рекой, птичий щебет набирал децибелы. Естественно, вскоре ковер свернули в рулон, чтобы Уилл и Бетти исполнили один из своих водевильных номеров — танец на песенку Джорджа М. Коэна: «…а имя Мэри, Мэри — что может проще быть…» Выступали они с изяществом и легкостью, радостно смеялись, выполняя то или иное па, Уилл в какой-то момент лихо отбил степ, а Бетти воздела глазки к небу. Аккомпанировал им кто-то из приглашенных: взобравшись на фортепианный табурет, он подпевал глухим тенорком, и все шло прекрасно, мы с Брайони составляли почтенную публику, Брайони сидела у моего кресла на полу, поджав под себя ноги, и лучилась счастьем. «Но люди важные, вальяжные, зовут ее Мари…» Потом и гости исполнили свои коронные номера: кто пародию на лекцию, кто чтение стишков — причем необычайно смешно, а в какой-то момент маленький пастор местной церкви, столкнувшись со мной у стойки с напитками, поинтересовался, каковы были бы мои действия, будь я президентом, для усмирения небывалых пертурбаций мирового масштаба. Я ответил, что ради такого дела взялся бы за оружие; хотя это и противоречило его принципам, он посмеялся.

Кажется, ты неплохо провел время.

Понимаете, я видел, как Брайони наслаждается выступлением родителей, смеется, хлопает в ладоши, при том, что наверняка сто раз видела этот номер. Глядя на нее, я и сам заряжался счастьем. Как будто оно передавалось по электрической дуге от мозга к мозгу. Это была чистая, бездумная, естественная эмоция. Она застала меня врасплох и оказалась почти непосильной ношей — эмоция счастья. Ощущение было такое, словно нечто исходит из сердца и струится из глаз. Когда в конце выступления мы все рассмеялись и зааплодировали, у меня перехватило дыхание от радости. И это чувство придавало мне бесстрашия, оно не омрачалось тревогой оттого, что я мог споткнуться о кого-нибудь из этих маленьких человечков и задавить его насмерть.

Значит, это чисто-холодное, бесчувственное озеро молчания…

Я поднимался из него, чтобы жить и дышать, чтобы делать большие, шумные глотки жизни. Чтобы находить освобождение в нежной привязанности этой девушки.

Потом мы извинились, и она повела меня в конец улицы, которая заканчивалась тупиком. Мы перелезли через парапет в том месте, где начиналась тропинка, ведущая по земляной насыпи к океану. На пляже мы оказались одни, правда, не в лунном свете — луны было не видно, а в мутном свечении больших городов к северу от нас; световое загрязнение, что исходило от Лос-Анджелеса, затягивало собой океан. Днем я даже не искупался: не хотел выставлять напоказ впалую грудь и костлявые руки. Брайони, естественно, видела меня голым, однако в темноте спальни, где светится разве что интеллект, бледный преподаватель когнитивистики, тощий, с брюшком, не являет собой такого убогого зрелища, как на общественном пляже. Но теперь ничто не могло меня остановить: скинув обувь и бросив одежду на песок, мы побежали навстречу приливу, теплому и ласковому. Плавая в Тихом океане, мы целовались — а как же без этого? — и я в соленой воде гладил ее шелковистую кожу, твердые соски, проводил рукой между ее ног, обнимал за талию, покрывал поцелуями, когда мы сливались воедино и бесконечно переворачивались на крутых гребнях волн. Потом мы вышли на берег, я вытер ее своей рубашкой, мы оделись и сели на низкие троны, которые я соорудил из песка. После умиротворенных раздумий я решил удовлетворить свое любопытство. В кабинете Уилла я заметил вставленные в рамочки два свидетельства о натурализации. Уилл и Бетти родились не здесь.

Папа родом из Чехословакии, ответила Брайони. Сейчас это Чешская Республика. А мама — ирландка, из Лимерика.

Как же они повстречались?

«Ах вот оно что, — рассмеялась Брайони, — значит, ты слыхом не слыхивал про шоу Лео Зингера!» С этими словами она вскочила и потянула меня за руки, чтобы поднять с песка. А потом рассказала о человеке, который разъезжал по всей Европе в поисках таких людей, как ее мама с папой, подписывал с ними контракты и готовил для работы в своем шоу «Лилипуты Лео Зингера».

Тут Брайони отвернулась, пробежала немного вперед и решила пройтись колесом. Когда она встала на ноги, я спросил: что представляло собой это шоу?

Мама рассказывала, что тематика менялась каждый сезон, костюмы тоже, но гвоздем программы оставалось варьете с вокалом, скетчами и монологами — вот как сегодня. Были и сугубо цирковые номера: жонглеры, канатоходцы, скрипачи, державшие инструмент за спиной, — чего только не придумывали. Публику привлекал не только маленький рост артистов, но и широкий спектр талантов, на которые любопытно поглазеть независимо ни от чего.

С каким же подъемом рассказывала она мне эту семейную историю, пропуская ее, можно сказать, через себя и по ходу дела выполняя то стойку на руках, то колесо, то сальто назад с точным приземлением на ноги, то длинными прыжками. В ночном ритме набегавших на пляж волн.

Антрепренер провез их по всем европейским столицам — так мама с папой и познакомились. Оба были участниками «Лилипутштадта Лео Зингера».

Признайтесь, док, вы что-нибудь слышали о человеке по фамилии Зингер?

Нет.

Я тоже. Но, оказывается, студия «Метро-Голдвин-Майер» обратилась именно к нему, когда для фильма потребовались Жевуны. Этакий международный поставщик Жевунов.

Слышу в твоем голосе пренебрежительные нотки.

Очевидно, что делец, превративший их в детишек, сделал из них посмешище, а заодно набил себе карман.

Не ты ли говорил, что всем нам свойственно умиляться миниатюрным сущностям? Зато теперь они — ее родители — смогли обеспечить себе пенсию, обзавелись собственным домом, создали прекрасную семью.

Конечно, конечно. Не забери их под свое крыло этот антрепренер, что ожидало бы каждого из них в родной деревне? А их отцы и матери, наверное, вздохнули с облегчением. Подозреваю, что еще и приплатили. Уилл и Бетти, по всей видимости, были совсем молоды, лет девятнадцати-двадцати. А он дал им профессию, научил самоуважению, тогда как в родных краях они бы прозябали, став жертвами высокомерия, откровенных издевательств и оскорбительной жалости. Но это отдает Европой, вы согласны? Такая чувствительность. По крайней мере, в фильме эти Жевуны — вымышленные существа, они не воспринимаются как исполнители-коротышки, они воспринимаются как фантастические создания, загримированные до неузнаваемости. Это не Уилл, не Бетти, не прочие лилипуты. Вам не кажется, что на всем этом лежит печать Европы?

Не вполне понимаю, что ты имеешь в виду.

Я имею в виду крепостное право, узаконенный гнет, и проклятую военную форму, и династические войны, и колонизацию, и аутодафе. Охоту на медведей — вот что я имею в виду, европейскую культуру охоты на медведей. Травли маргиналов. Уничтожения евреев. Вот что я имею в виду.

[Задумывается.] Она была так счастлива. И у меня не повернулся язык ее разочаровать. Я вам рассказывал, что перед поездкой купил ей обручальное кольцо?

Нет, не рассказывал.

Купил кольцо. И вообще вел себя как не-Эндрю. Брал ее за руку в людных местах, предавался счастью. А на пляже дурачился, пытался ходить колесом, делать стойку на руках, падал и поднимался с песчаным панцирем на лице. Как же она хохотала! Мы готовы были вспыхнуть страстью, как все, кто недавно влюблен. Нам было достаточно чего угодно: смеха, остроты момента. Закрой глаза, сказала она и начала смахивать мою песчаную маску. А потом резко повалила меня на спину и сама оказалась сверху, рот в рот, и принялась неистово стягивать с меня брюки, а потом перевернула нас обоих, и сверху оказался я. И когда она сама успела раздеться? И только три коротких слова: «Войди в меня, — молила она. — Войди в меня!»

Подробности можно опустить, Эндрю.

Не исключено, что секс вообще начинается молитвенно, однако мозг темнеет, как темнеет ночной город, и вытесняется каким-то доисторическим пред-мозгом, который только и знает, что давать отмашку движениям бедер. Естественно, эта встроенная команда является пережитком палеозойской эры и, вероятно, отвечает за все толчки.

Толчки?

Я что хочу сказать: в такие минуты мы теряем бдительность. Как будто остатки нашего человеческого разума, нашего затуманенного сознания перемещаются в мошонку. Оттого-то я и не услышал шума двигателя и не сразу понял, почему пляж словно улетает вместе с поднявшейся вокруг нас песчаной бурей. Но потом я заглянул в глаза любимой: они слепо белели от страха… передо мной? Или перед неестественно полыхающими вверху огнями? До сих пор гадаю… ведь это был прожектор, и еще рассекавший воздух — вжик, вжик — звук несущих винтов вертолета. Но зная о том, что случилось позже, я так и не смог себе внушить, что это не был страх передо мной, перед приукрашенным палеозойцем, с которым она легла. Как бы то ни было, я сразу понял, что дело обстоит противоположным образом. Загородив ладонью ее лицо, я накрыл ее своим телом, а другой рукой пытался натянуть брюки. Вам известно, что пляжи на юге Калифорнии по ночам патрулируются?

Кажется, нечто подобное я слышал.

Так вот. Грохот винтов перекрывался громкоговорителем… вы даже не представляете, насколько точно завис вертолет прямо над нами… Сидевшие в этом черном жукообразном монстре маячили сверху, карая нас летящим песком, а мы вскочили и бросились бежать: я держал над ее головой рубашку, а нас слепили прожектором и обвиняли в неуточненном, но чудовищном нарушении общественного порядка, в осквернении устоев цивилизованной жизни, в загрязнении драгоценного святилища невинных деток и волейболистов.

Потом луч погас, и проклятый монстр умчался прочь, напоследок швырнув в нас песком, а мы остановились, защищая глаза сгибом руки. Через несколько мгновений от этого рейда остались одни воспоминания, ночь была тиха, и Брайони рассмеялась, взглянула на меня, посмеялась еще, отряхнула волосы от песка и, запрокинув голову, перечеркнула все унижения тем приемом, который усваивают в первую очередь женщины: отрешенно хохотнула, повела плечами и комично воздела руки к небу.

Бежать нам пришлось через весь пляж, до сложенного из камней мола; на том конце, что упирался в берег, образовалась яма, в которой светилось множество бестелесных глаз. Брайони сказала, что туда забились одичавшие кошки, всегда бродившие, сколько она помнила, в этих краях. Они затаились и шипели. Мы подошли слишком близко, и это шипение обволакивало нас, как паутина. Вероятно, это был один из первых случаев, когда мои мысли занимало нечто, отличное от меня самого.

Что же, например?

Например, этот край вечного солнца, карликового населения и воздушной полиции.

На следующее утро, когда мы уже вот-вот должны были уехать, я прощался, стоя у машины, а Бетти сжала мои ладони и слегка покачивала их вверх-вниз в знак самого теплого расположения. Эндрю, мы так рады, что она тебя встретила. Для нашей девочки мы хотим всего самого лучшего. Как мы ее любим — не передать словами. Она венец нашей жизни.

Признаться, у меня теплилась надежда, что эти люди доводятся Брайони приемными родителями. Как думаете почему? Я не успел еще отойти от той ночи на пляже, и теперь под палящим солнцем мне стало тошно от попыток осмыслить безумные подробности жизни моей возлюбленной. Эти подробности были ее основой, они ее детерминировали, принадлежали ей одной, составляли ее сущность; и то впечатление, которое у меня сложилось о ней ранее — моя чудесная студентка в длинном сарафане и кроссовках, — оказалось неполным, а может, и вовсе иллюзорным. Да, она в лучших американских традициях сама зарабатывала на учебу в колледже, прибегая ко всяческим программам финансовой поддержки студентов и банковским кредитам. Похоже, Уилл и Бетти не очень-то ей помогали, и Брайони, оставшись без родительской опеки, была предоставлена сама себе. Но мне не хотелось думать, что она выросла в этой семье, в этом городе, среди этих людей, что она девчонкой каждый день выходила из дома на одну и ту же улицу оштукатуренных домишек с крошечными палисадниками, украшением которых служили оклеенные морскими ракушками горшки. Бесцветные мощеные улицы, ни пятнышка тени. Одним словом, все, что требуется для размягчения любого развитого, исправно работающего мозга. Я воображал ее ребенком: вот она спускается к пляжу, играет на песке, собирает ракушки у воды… И так день за днем, год за годом. В тот раз меня на мгновение охватило мимолетное стыдливое чувство, что вся эта солнечная Калифорния — фальшивка. Брайони вышла из дома с рюкзачком за плечами. Прекрасная, как всегда. Она улыбалась. У меня было такое чувство, что и я купился.

Ну вот, я успокоился. А то любовь превратила тебя на время в отъявленного зануду.

Попытайтесь меня понять. Знаю, это нелегко. Но поставьте себя на мое место. Я испытал потрясение. А вы бы разве не почувствовали себя раздавленным? Любила ли она меня самого или нечто другое, очень ей близкое, но просто увиденное во мне? Быть может, она почувствовала это нечто еще тогда, на первой лекции, когда я писал свое имя на доске, сломал кусок мела и смахнул с кафедры все книги? Она их собрала, понимающе улыбнулась. Здесь она выросла, под этим вечным солнцем, среди этих мещанских цветничков. А родители ее — что греха таить — просто казус! Она была воспитана на всем странном, неестественном. Все это было ей знакомо, составляло ее нормальную социальную реальность. Так к кому же она потянется, к кому проявит свои патологические чувства, как не к чудовищно депрессивному растяпе-когнитивисту, которого ей очень скоро придется утешать после каждой его уныло-нигилистической лекции?

Слышу самобичевание.

Неужели?

Очередная версия того, почему ты не достоин любви этой девушки. Сначала был Эндрю — ходячий анахронизм на футбольном поле, а теперь — полная противоположность: идеально вписавшееся чудо в перьях.

Я же сказал: это было мгновенное чувство. Ведь бывают у нас чувства, которые длятся мгновение и никогда не выливаются в действия?

Бывают.

Не полагаете же вы, что я настолько глуп, чтобы потерять любовь всей жизни из-за какого-то минутного подозрения, которое на самом деле было для меня привычным актом самоотрицания?

Наверное, нет.

Ведь она была свободна, и теперь, когда мы отъезжали на машине, а ее родители, стоя на крыльце, махали нам вслед, она плакала, словно прощалась с ними навсегда. Наверное, по моей вине.

Почему же?

Рядом со мной она уже не могла притворяться, что все еще к ним близка. Пусть она по-прежнему относилась к ним с любовью и благодарностью, но не могла отрицать, что их мир стал ей чужим.

А что ты такого сделал?

Всего лишь познакомился с ними.

Брайони была отличной спортсменкой, но не жилистой, не мускулистой. Тоненькая, как тростинка. Руки и ноги крепкие, точеные, но без узловатостей, какие бывают даже у танцовщиц. И при таком телосложении вся эта физическая активность казалась мне неестественной, скорее проистекающей из целеустремленности, самодисциплины. Откуда в ней это взялось? Почему она считала необходимым украшать собой верхушку пирамиды болельщиц-чирлидеров, крутить «солнце» на турнике, бегать, прыгать, тренироваться не во имя радости бытия, а ради достижения определенной цели, а? Думаю, она и сама не смогла бы ответить. Даже после родов она выходила на пробежки, толкая перед собой коляску. [Задумывается.]

Да?

Лишь один раз этот спортивный азарт ее подвел. Там, в тени гор. Я решил показать, что не совсем уж равнодушен к спорту, купил нам с ней теннисные ракетки, и мы пошли на студенческие корты. Я немного играл в Йеле. Не за Йель, а в Йеле. Уроков я никогда не брал, но руководствовался общими соображениями, мог — пусть неуклюже — перемещаться по площадке и отбивать мяч. Для Брайони игра была в новинку, но когда я предложил объяснить ей технику: как держать ракетку, как разворачивать корпус при ударе справа и слева, — она пропустила это мимо ушей. Думала, сама разберется, что к чему. Но нет: она то лупила изо всех сил и в результате выбрасывала мяч за ограждение или попадала в сетку, то вообще мазала, носилась туда-сюда, хотя я старался играть прямо на нее, а в конце концов разозлилась, швырнула ракетку и, надувшись, ушла с корта. Впервые за всю нашу совместную жизнь она потеряла самообладание.

Потом бывали и другие случаи?

Во время беременности. Не помню, на каком месяце. У нее начались кровянистые выделения. Она пришла в ужас, и я вызвал врача. Оказалось, ничего страшного. Но тот случай на теннисном корте не шел у меня из головы: мне думалось, что я, желая покрасоваться, все же нарочно подал пару мячей туда, где она не могла их достать.

[Задумывается.] Я никогда не рассказывал вам о своей армейской службе. После обычной муштры нас выгоняли на ночные маневры. Охраняя доступ по периметру, я заснул в своем окопе. И был разбужен тычком кадрового офицера. Меня заставили сто раз отжаться в полной выкладке. А нагорело за меня сержанту, который в результате лишился лычек. Ему оставалось два месяца до увольнения в запас. [Задумывается.] И еще был случай: я присутствовал на коктейле в академическом кругу. В самой гуще толпы, витийствуя и размахивая руками, я пытался донести до собеседников какую-то мысль. И врезал в челюсть женщине-профессору, стоявшей от меня справа. Та с воплем осела на пол. Все умолкли. Я бросился на кухню, стал шарить в морозильнике в поисках льда и вытащил оттуда две бутылки водки, которые мне мешали. Муж профессорши с руганью побежал за мной, и я, обернувшись, так растерялся, что уронил бутылки, которые сжимал в одной руке, прямо ему на ногу, что вызвало перелом ступни. За одну минуту вывел из строя целую семью. [Задумывается.] В Йеле я учился на биолога. Однажды в лаборатории мы проводили эксперименты на актиниях…

Эндрю, прекрати.

Что? Прекрати что?

Глава третья

Я вам больше скажу: на прошлой неделе Эндрю решил увидеться со своей дочерью.

Вот как!

Вы отлично знаете: я старался туда не соваться. Не соваться! И то, что вы никогда не поднимали этот вопрос, ни разу не пытались внушить, что мне следует ее навестить, даже не спрашивали как бы между делом, не приходило ли мне в голову…

К таким решениям надо приходить самостоятельно, своим умом, своими чувствами.

Допустим.

Ты, между прочим, даже не сказал, как ее зовут.

Уилла. Ее зовут Уилла. Марта хранит ее свидетельство о рождении, так что сомнений быть не может. Брайони назвала ее в честь отца. Изумительно, правда? Уилла.

Изумительно.

Но представьте, с чем сопряжено такое посещение! Что я скажу? Зачем явился, с какой целью? Этого я не знал. Хотел ли я ее вернуть? Если да, то для ее ли блага? И если она останется со мной, не вклинится ли Эндрю-Самозванец и не причинит ли ненароком вреда своей родной дочери? А реши он просто наведаться в гости, как она его воспримет, признает ли в нем отца, если не видела его с тех самых пор, когда совсем еще младенцем сидела у него в машине? Или подумает, что это просто гость, который сейчас помашет рукой и снова исчезнет? А Марта — она, скорее всего, просто захлопнет дверь у меня перед носом.

В твоем деле есть кое-какие юридические аспекты, которые могли бы сыграть тебе на руку. Я не юрист, но во главу угла всегда ставится кровное родство. Родителям отдается преимущество, если только не будет доказано, что они алкоголики, бродяги, преступники и все такое.

Какое «такое»?

В нашей стране не отдают детей в чужие руки просто так, сейчас ведь не Средневековье! Оставляя Уиллу, ты оформил письменный документ? Вы обращались к юристу, ставили где-нибудь свои подписи? Вы с Мартой?

Я был в отчаянии. Мне требовалась помощь. Я оказался на грани самоубийства.

Вот как? Это что-то новое.

Я тогда дошел то того, что стал разговаривать с Брайони, как с живой. Следовал ее указаниям… как подогреть молочную смесь… все это я читал, но все равно потом у нее уточнял, правильно ли понял. И она мне отвечала. Положи малышку себе на плечо, чтобы она срыгнула после кормления. На зиму ей нужна будет теплая одежда. А когда придет время прививок — вперед, к педиатру! Она смеялась, моя Брайони, глядя, как я хлопочу по хозяйству. У меня бывали галлюцинации: она являлась мне, как живая, и мгновение спустя становилась крошечной фигуркой, которая прыгала, делала колесо и вставала на руки на кухонном столе. Господи… И вы еще удивляетесь, что я не обратился к адвокату?

Ты не нанял себе помощницу?

Некого было нанимать, но я и помыслить не мог доверить малышку постороннему лицу. У меня была Брайони. На работе я взял отпуск за свой счет. А потом безумие отступило, и я все же обратился за помощью. Просто дошел до ручки, одному мне было не справиться. Вот я и поехал к Марте.

Со стороны Эндрю такое решение было спонтанным: оно настигло его, как зажженный бикфордов шнур постоянных размышлений о целесообразности встречи с дочкой. Сидя у себя в кабинете, Эндрю читал очередную научную статью о порождении мышления человеческим мозгом. В этой работе выдвигалась гипотеза о том, что в будущем появится возможность создания некоего искусственного симулятора мозга, который будет воспроизводить сознание. И это предположение, выдвигаемое не в дешевом журнальчике научной фантастики, какими он зачитывался подростком, а на страницах серьезного научного издания, в статье выдающегося невролога, так потрясло Эндрю, что он подпрыгнул на своем стуле как ужаленный и вдруг осознал, что по радио транслируют субботний вечерний спектакль из «Метрополитен опера». Прислушавшись, он понял, что это сцена смерти Бориса из оперы «Борис Годунов». Царь взывал к публике своим плачем, своей молитвой и наконец умер, тихо повторяя: «Прости-и-и-ите… прости-и-и-ите…» И — глухой удар: это царь Борис упал на сцену «Метрополитен опера». А затем — дивная, печальная музыка, которая словно подтверждала «Да, царю конец».

Позднее Эндрю не смог вспомнить, слышал ли он, как бьют колокола Москвы, возвещая о смерти тирана, потому что выскочил из дома, на ходу застегивая куртку, поймал такси до вокзала «Юнион» и вбежал в вагон.

Добравшись до Нью-Йорка, он прошел через центр города до Центрального вокзала и в привокзальном магазине купил для своей дочери игрушку. Это была заводная собачка, которая вращала глазами и ходила, дрыгая лапками. Он решил, что зверюшка — самый верный подарок для девочки. Той уже было года три, а зверюшки, как известно, нравятся всем детям от года до десяти.

Понимаете, док, все эти воспоминания нахлынули на меня разом: дом Марты, ее солидный муж (нет-нет, я не подумал, что он мог петь того самого царя Бориса, умершего накануне… у меня вообще было подозрение, что он не столь уж громкое имя в мире оперы…). Но их дом! Эта сцена! Марта уходит вверх по лестнице с моим ребенком на руках. Как ни в чем не бывало. Я будто бы все еще стоял у них под дверью, протирая залепленные снегом очки. Мерно покачиваясь в вагоне на подъезде к Нью-Рошель, я уже не боялся за то, как пройдет мой визит, уже не барахтался в нерешительности, воображая различные жуткие сценарии. Скоро я увижу дочку! Меня переполняла любовь к Марте и ее мужу: я был безмерно благодарен этим людям, взявшим нашу с Брайони девочку под свое крыло. Мне даже стало приятно от стука и покачивания поезда.

Сейчас ты мне скажешь, что это было не к добру.

Естественно.

Добравшись до места, он сразу понял: здесь что-то не так. Все соседские дорожки были расчищены, и лишь вокруг дома Марты лежал нетронутый снег. Эндрю рассчитался с таксистом, вышел из машины — и утонул по колено в снегу. Одной из характерных черт Марты была ее безупречная аккуратность. Когда в хозяйстве что-нибудь выходило из строя, пусть даже самая ерунда, тут же затевался ремонт. В доме вечно сновали то садовники и плотники, то сантехники и электрики, то штукатуры и кровельщики, то мойщики, то стекольщики, то кафельщики, то рабочие каких-то совсем уж замысловатых специальностей… К мелким деталям, вроде латунных накладок для замочных скважин, она относилась со всей серьезностью. Стоял унылый ноябрь, было около восьми вечера. Во всех соседских домах горел свет, а дом Марты был освещен так слабо, точно внутри совершались некие мистические ритуалы. Не знаю, с чего такое пришло Эндрю в голову. Увязая в снегу, он подошел к крыльцу и увидел, что дверь слегка приоткрыта. [Задумывается.]

Так-так, продолжай.

Он назвал меня Самозванцем.

Кто?

Солидный муж Марты. Именно так он меня приветствовал. Ага, говорит, Самозванец пожаловал! Такую кличку он дал мне в баре, в тот день, когда я привез им ребенка. Прикидывается добряком (так он обо мне думал), изображает сострадание, а на деле — наглый лжец, хитрый лицемер, обманщик, плут! Самозванец. И, как я вам уже говорил, это было недалеко от истины. Но теперь, когда он назвал меня Самозванцем Первым, я понял, чей портрет висит в гостиной над камином. Это был он самый — муж Марты, в своей величайшей роли: он просто исполнял эту партию, партию царя Бориса. Вы, конечно же, знакомы с историей Бориса Годунова.

Стыдно признаться, но…

Борис — он как русский Ричард III. Убивает законного наследника престола, царевича Димитрия. Перерезает мальчику горло и объявляет себя царем. За содеянное его терзает совесть. Посттравматическое стрессовое расстройство.

Так…

Проходят годы, и расчетливый монах Григорий, понимая, что ему примерно столько же лет, сколько было бы царевичу, будь тот жив, направляется к польско-литовской границе. Оттуда он наступает на Москву, именуя себя царевичем Димитрием, законным наследником престола. Борис Годунов уверен, что это ложь, что истинный царевич мертв. Однако под воздействием чувства вины и религиозного мистицизма Борис сдается и умирает. Такая история.

Очень интересно, но почему…

Лишь один юродивый оплакивает судьбу России. Занавес. В те времена много было в России таких юродивых — блаженных дураков. Дураки встречаются и у Шекспира, но у него они не отличаются святостью. А в России если глупец — так сразу святой. Тот был пьян, конечно.

Юродивый?

Солидный муж Марты. При всех царских регалиях развалился в кресле — низвергнутый Борис Годунов, низвергнутый муж Марты. Я сразу понял: ее там нет. Не могло быть, если дом настолько запущен. Если сам хозяин настолько запущен. Кто бы мог подумать, что оперные певцы держат сценические костюмы у себя дома: Или это не так? Тем не менее он сидел передо мной в этом тяжелом парчовом одеянии и узорчатой короне, изукрашенной камнями и увенчанной крестом. Поднимая стакан и не глядя на меня, он выговорил: «За Самозванца!» И тут же икнул, да так, что рука у него дернулась и содержимое стакана живописной дугой выплеснулось прямо на висевший сзади портрет, словно окатив слезами загримированное под Бориса Годунова лицо.

И все это действительно имело место?

Что?

Необдуманная поездка в Нью-Рошель, на которую толкнула тебя трансляция «Бориса Годунова», и этот в стельку пьяный царственный симулякр.

Меня не раздражает этот вопрос, поскольку я и сам не верил своим глазам, стоя в темной гостиной, которая, кстати, не отапливалась: возможно, потому солидный муж Марты и надел это тяжелое облачение, а вместо шапки — корону. В конце-то концов, он, быть может, слушая ту же самую трансляцию, предавался горьким раздумьям? Я стоял над ним, а он смотрел на меня помутненным, отсутствующим взглядом. Он исхудал и утратил былую внушительность. Раньше это действительно был здоровяк, толстый и гладкий, этакий тюлень. Теперь он изменился. Все в нем как-то усохло: и двойной подбородок, и широкое лицо, и большая голова. Эта физиономия с заострившимся подбородком, впалыми щеками и глазницами выдавала больного человека. Я же, не испытывая ни капли сострадания, пришел в ярость и заговорил с ним так, как говорят с пьяными.

Где она, где Марта, черт тебя дери? Где моя дочь?

Он с трудом поднялся с кресла и, протягивая ко мне руки, хриплым басом завел арию умирающего Бориса.

Я побежал наверх, заглянул во все комнаты. Кроватка была пуста, полки, выдвинутые ящики — все пусто. В спальне — незастеленная кровать, один платяной шкаф, где болтались пустые вешалки. На полу — обрывки бумаги. Расписание автобусов. Простииите. Простииите. [Задумывается.] Слушайте, мне кажется, у вас сложилось превратное впечатление о моих чувствах к Брайони. Я хочу расставить все по местам.

Одну минуту: как ты тогда поступил?

Когда?

Когда обнаружил исчезновение Марты.

Сел на последний поезд до Вашингтона. Несчастный пьянчуга ни сном ни духом не ведал — равно как и я, — где ее искать. Он даже не мог сказать, когда она исчезла. Судя по обстановке, довольно давно. Конечно, за ребенка можно было не беспокоиться. Марта оставила свое пианино. Как и прежде, оно стояло в кабинете. Это мне подсказало, что Уилла теперь составляет смысл ее жизни. Но торопиться уже было некуда, ничто не предвещало беды: ведь не примчись я туда, повинуясь порыву, — так и остался бы в неведении. А так, условно говоря, просто немного опоздал.

И это также принесло тебе некоторое облегчение, ты согласен?

Пожалуй. Не стыжусь в этом признаваться. Что может быть убийственней, чем осуждение в глазах ребенка? Этого было бы не избежать. А так — сия чаша меня миновала. Но я начал вам кое-что рассказывать.

Слушаю.

Вот представьте: дверь отворилась — и на пороге возник я. Стоит ли удивляться, что пьянчуга, оперный певец в костюме царя Бориса, завел свою арию прямо в гостиной: вполне естественно, что Борис, увидев на пороге какого-то проходимца, заподозрил в нем самозванца Григория, который со своей польско-литовской армией пришел отнять у него корону. А я счел, что он говорит обо мне; возможно, так оно и было, но он как-то ухитрился поместить меня в оперу. Я стал вероломным претендентом на трон, понимаете?

Неужели он был до такой степени пьян?

Пьян или трезв, но он жил на сцене и отвел мне роль своего врага. Причем не без оснований: ведь прежде я был мужем Марты. А он нашел точное словцо, выдернул из российской истории, перенесенной на оперную сцену, потому что смотрел, как видно, глубже других.

По сути своей Эндрю — самозванец, так? Это ты хочешь от меня услышать?

Вы сбили меня с мысли. Вашему брату это не к лицу.

Но это существенная подробность, верно? Неужели он тебя не разозлил?

Послушайте, он же знал, что я — когнитивист. Он был вполне вменяем. Когда я уходил, меня провожала его ария, рвущаяся из самой души. Так что не спешите с выводами. Если честно, мне стало его жаль. Он поцеловал меня в макушку. А после опустился на колени и стал просить у меня благословения. Так поступает в опере Борис: он просит благословения у Юродивого, который, в его понимании, символизирует всю Россию. Я перестал быть Самозванцем. Меня назначили на роль Юродивого. А возможно, он, как самозванец, признал во мне другого самозванца. Как-никак он не мог отрешиться от мысли, что только лишь выставляет себя законным царем. Жаль, вас там не было. Мы стали назваными братьями.

Значит, тебе вышло послабление — к этому ты клонишь? С тебя сняли клеймо Эндрю-Самозванца?

Все мы самозванцы, доктор, в том числе и вы. Особенно вы. Напрасно улыбаетесь. Деятельность мозга сводится к притворству. Именно этим он и занимается. Мозг способен даже притвориться, что он — это не он.

Вот как? Чем же он способен притвориться — просто для примера?

Ну, дольше всего, вплоть до самого последнего времени, он притворялся душой.

Вероятно, у вас сложилось ложное представление о моих чувствах к Брайони. Если не считать того момента в Калифорнии, когда мы отъезжали от дома ее родителей, и, возможно, пары других моментов, любовь моя была чистой и неомраченной — такого чувства я прежде не испытывал ни к одной женщине. Я не рассказывал вам о своих привязанностях, хотя некоторые виделись мне довольно сильными. Но неомраченными — никогда.

Ты имеешь в виду — до женитьбы на Марте?

И после. Штука в том, что каждый раз я оставался самим собой. А с Брайони я стал таким, каким всегда мечтал быть. Если сделать скидку на врожденную неспособность к счастью, то с Брайони я был счастлив. Счастье — это жить повседневностью, не понимая, насколько ты счастлив. Истинное счастье — не осознавать, насколько ты счастлив, это некая животная безмятежность, промежуточное состояние между довольством и радостью, устойчивость твоего «я» в этом мире. Я, разумеется, веду речь о развитом западном мире. Скромная деловитость жизненного уклада, удовлетворенность своей судьбой, наслаждение близостью, едой, солнечной погодой. Ты не просто любишь близкого человека — ты любишь мирскую данность. Такие ощущения, по всей вероятности, вызывает эндоморфин — наркотик мозга.

Понимаю: это опять же цефалическое обучение.

Да какая разница! Проезжая через всю страну, мы видели снежные горнолыжные склоны, бурные реки для рафтинга; куда ни глянь — бесплатные возможности. А как-то раз в чистом поле мы наблюдали слет воздухоплавателей. Притормозили, чтобы полюбоваться небесными кораблями всех цветов радуги: томная флотилия воздушных шаров парила в своих собственных блаженных пределах пространства и времени. Нам пришло в голову, что американцы, по всей вероятности, более других народов ценят блага, даваемые землей и небом. В такие минуты жизнь — это просто жизнь, ни больше ни меньше: в точности такая, как видится, а за ней — ничего. Над всем довлеет вера в будущее, все синапсы активизируются, словно готовясь создать метафизическую мелодию, а ты купаешься в осознании привычной данности этого мира как единственной реальности. Конечно же, чувство вины растворяется без следа. Равно как и страх, прежде определявший твое «я». И этим, как уже сказано, я был обязан Брайони. Во время той поездки мое упоение всем подряд рождалось из радости быть подле нее, ощущать ее — и все, что с ней связано, — рядом с собой: ее задумчивость, ее прямой взгляд, ее Смех, ее безыскусность: она почти не красилась, не прихорашивалась, а волосы просто расчесывала, лишь изредка стягивая на затылке. Одно то, как она мимолетно поправляла волосы, говорило о разных состояниях ее души. Когда на многокилометровых прямых отрезках дороги мы умолкали, она складывала руки на груди или включала радио, чтобы найти какую-нибудь музыку. За музыку всегда отвечала она, полагая, что мне еще учиться и учиться; так оно и было — я не продвинулся дальше «Битлз» и «Грейтфул дэд». (А, кивала она, «Мертвецы».) Я мог быть за нее спокоен: ей не грозило стать жертвой Самозванца. С ним я покончил. Я преобразился, ступив на путь блаженной святости.

Но, как я уже сказал, мы ехали через всю страну, и я был обновленным Эндрю: не дергался, не тревожился о ней. Все меня поражало. Утесы красного гранита, бескрайние пшеничные поля, городки, состоявшие из одной пыльной улицы, придорожная закусочная, где нужно было двигаться вдоль дымящегося прилавка и самим предъявлять выбранные блюда кассиру; вывеска на стене, обещавшая «Быстрое и вежливое самообслуживание». Стоянка автоприцепов во время песчаной бури, ветер, который трепал простыни на бельевых веревках, мотель с лиловым динозавром на крыше, бесконечные, насколько можно было судить, деревянные баптистские церкви с главой из Писания и стихом на текущий день у входа, а в довоенных городках — особняки с колоннами под сенью настоящих дубрав. В Атланте мы остановились у книжного магазина и купили несколько томиков Марка Твена, а потом, после выезда на федеральную автостраду, начали по очереди читать вслух: один сидел за рулем, другой читал. Брайони управляла автомобилем плавно, без рывков, но и не подтормаживала. Когда мы на шоссе без конца проскакивали на желтый свет, я замечал у нее в глазах Марка Твена; он же — я видел — мелькал в ее воображении…

Вот, значит, какой у нее был М. Т. Не иначе как «Гекльберри Финн», правильно я понимаю?

«Принц и нищий». Двое парнишек меняются местами: принц становится нищим, нищий — принцем. Брайони усматривала в этом романтику, а ведь Клеменс^[19] втолковывает, что королевский престол — это сплошное самозванство. Но роман этот — нечто большее, чем демократическая притча: это сказка, достойная ученых мозгов. При желании каждый может влезть в чужую шкуру, потому что мозг — подвижная субстанция, он способен перенастроиться в единый миг. Пусть на нем лежит печать самотождественности, но только дай нейронам разозлиться — и готово дело.

Я не вполне понимаю, когда состоялась ваша поездка. Брайони уже окончила университет? С твоих слов я понял, что в момент вашего знакомства она училась на третьем курсе. Тебе продлили контракт еще на год?

Помню, как мы ехали по Джерсийской платной автостраде, мимо сгоревшего нефтеперегонного завода; в уши бил рев колонны полуприцепов, вдалеке слева на взлетно-посадочные полосы Ньюаркского аэропорта падали самолеты, потом начались выжженные поля, орошаемые ручьями навоза, и какая-то птица — наверное, гриф — парила над автострадой, теперь уже вздыбленной на бетонных опорах, которые своей многотонной массой сдерживали яростные намерения транспорта; навстречу нам неслись белые огни, а красные улетали вперед, и когда я покосился на Брайони, она смотрела прямо перед собой, явно пораженная этой слепящей сигнализацией, и в глазах у нее был не то чтобы страх, а какой-то девственный отклик на неожиданное. А меня в тот момент занимало одно: какой срок дадут за переправку одной девушки через границы штатов. Так о чем вы спросили?

В какое время это произошло? Она бросила учебу, чтобы уехать с тобой?

Когда я появился на горизонте, Брайони переходила с третьего курса на четвертый. Выпуск у них был в январе, но церемония вручения дипломов в это время не проводится. Она подхалтуривала то тут, то там, а я благополучно дорабатывал свой годичный контракт. Когда Брайони порой садилась за первую парту, мне хотелось сообщать студентам только положительные факты: каких успехов изо дня в день добивается нейробиология. У меня была установка на позитив, на уверенное прогнозирование фундаментальных открытий, и аудитория осторожно верила (залог успеха любого естественно-научного курса), что мы в конце концов доберемся до истины. Я ссылался на Уитмена, который лучше других знал, что мы собой представляем, и воспевал «Электрическое тело»^[20]. Как же приятно было этим детям узнавать — телом, как умом, иумом, как телом, — что прогнозы сбываются. Естественно, я им не говорил, что Уитмен — поэт. А иначе я бы все разрушил.

В общем, получилось так. Я выхватил ее из налаженной жизни, оторвал от горизонтали, организовал переезд в Нью-Йорк. Она, можно сказать, упивалась этим городом. Через некоторое время мы подыскали жилье в Уэст-Виллидж. Квартирку в перестроенном пакгаузе, где еще оставались железные щиты на окнах, погрузочный пандус, скрипучий лифт, старые неотциклеванные дощатые полы. Три комнаты, масса света, кругом деревья, поблизости чудесные магазинчики (естественно, все лавочники вскоре были накоротке с Брайони), на углу итальянская пекарня, где прямо из окна торговали теплым хлебом, корейский продуктовый рынок, кофейня, газетный киоск. Она была прелестна, общительна, жизнерадостна, засыпала людей вопросами, отогревала всех этих заносчивых ньюйоркцев, которые, к своему изумлению, настраивались на ее волну. Эндрю, говорила она, здесь есть все необходимое, можно не ездить за покупками в торговый центр, надо же было так спланировать! А еще мы всюду ходили пешком, ей было интересно открывать новое, мы исследовали Чайнатаун, добрались и до Вашингтон-сквер, где прошло мое детство; она уже вполне прилично ориентировалась в городе.

На что вы жили?

У меня был договор с издательством образовательной литературы на создание учебного пособия по когнитивистике. А потом в том же издательстве я устроился на внештатную должность в редакцию естественно-научной литературы. Правил рукописи, рассматривал заявки. Брайони подрабатывала репетиторством. Она разместила какое-то там объявление в Интернете, и на него лавиной хлынули предложения: давать уроки математики ученикам старших классов, ученикам средних классов — наглядное свидетельство упадка школьного образования в Америке. Так что на жизнь хватало. Сами понимаете, это было до рождения малышки. А после старик-итальянец самолично доставил нам торт из своей пекарни, корейцы прислали корзину фруктов, за ходом беременности строго следили все окрестные старушки, Брайони пользовалась всеобщей любовью как будущая мать, и когда она весенним днем впервые вы несла Уиллу в нагрудной перевязи на свежий воздух, откуда ни возьмись высыпали соседи, будто завидя Мадонну с младенцем. Брайони и десятка шагов не могла пройти, чтобы кто-нибудь не остановил ее с оханьем и аханьем.

А ты?

Ну, я, конечно, маячил где-то сзади. В отличие от Брайони, с соседями я никогда не сближался. Вечно ходил с приклеенной улыбочкой, в разговоры не вступал и, по сути, ни у кого не вызывал интереса. Но хочу рассказать, какое восхитительное было зрелище, когда Брайони кормила грудью: разрумянившаяся от счастья, она смотрела то на малышку, то на меня с выражением такого блаженства, которое в единый миг возвещало о роскошестве жизни. И все это было у нее во взгляде — у моей милой двадцатидвухлетней жены, которой достало сил полностью меня изменить, сделать из меня нечто, хоть сколько-нибудь напоминающее нормального, деятельного гражданина мира. [Задумывается.] О Боже милостивый.

Бумажные платки вот там, на столике.

Значит, теперь ты понимаешь, почему я здесь.

Понимаю.

Это своего рода тюрьма — интеллект мозга. У каждого из нас имеется по три фунта этих загадочных мозгов, и они — наша тюрьма.

Там ты и находишься?

Мне не первый день это известно. Я угодил в карцер: для разминки памяти — один час во дворе. Вы — штатный психиатр, верно?

Как тебе сказать: я — сертифицированный специалист; ты это имеешь в виду?

А я думал, мы попутчики. Шагаем себе вдвоем по дороге. Но в то же время я вижу, что путешествуете вы мало. Думаю, в Загребе вообще ни разу не бывали?

В Загребе?

А я зачастил в какой-то парк, где каждый кустик, каждый цветочный росток отмечен табличкой на металлическом стержне. Чтобы прочесть латинское название, нужно было согнуться в три погибели. А ходил я туда с девушкой, которая умела крутить сальто в воздухе.

Понятно.

Естественно, это была проститутка. Сам не знаю, с какого перепугу я сказал ее сутенеру, что программа у нее слишком куцая, чтобы удерживать публику в течение целого вечера. Не иначе как пьян был. Наверное, мне только почудилось, что сальто выполняется целиком в воздухе. Девушка была тихая, приученная к послушанию. Улыбаясь сквозь слезы, молила увезти ее из Загреба, и происходило это в том самом парке, где каждый низенький кустик аккуратно помечен табличкой, как будто растет в цивилизованной части света, не видевшей войн, как будто местные жители не питают ненависти ни к сербам, ни к боснийцам и в годы Второй мировой не были марионетками фашистов. Этот мирный, тщательно размеченный ботаническими терминами парк, где нам наперерез летели осенние листья, виделся мне заявкой цивилизации на отторжение бесчеловечной истории тех мест.

Чем вы там занимались?

Просто бродил по миру. Я отправился в путешествие по Европе с однокурсниками из Йеля, но мы, один за другим, расходились своими дорогами, и меня зачем-то потянуло в Загреб. В гостинице старикан во фраке бренчал на рояле. Замшелые американские песни, но так, будто это — последние хиты. «Мои голубые небеса». «Как высока луна». «Песочный человек». Причем настолько нелепо, чопорно, без намека на синкопу, что сразу выдавал свое закоснелое классическое образование. Даже Марта, когда бывала в настроении, могла исполнять эти композиции в нормальной свинговой манере. Среди публики я оказался единственным американцем; могу предположить, что это выступление организовали для меня. В темной и тесной каморке с красными драпировками, с продавленными множеством ягодиц пухлыми стульями и диванами. Немногочисленные слушатели сидели в выжидающих позах над нетронутыми рюмками. В углу кивал официант. Все они выглядели заговорщиками: мощный громила-сутенер, пианист, слушатели — своим видом показывали, что находиться следует именно здесь, в третьеразрядной гостиничке этого печально непримечательного города, не интересующего даже местных жителей. И она, акробатка, была не единственной…

Не единственной в каком смысле?

Не единственной, кто молил, чтобы я увез ее с собой.

Значит, это был не сон.

О том же молила меня девушка из Санкт-Петербурга. Не помню, где мы с ней познакомились. В Эрмитаже, что ли. Она была в белых чулочках — ангельское создание с роскошными ляжками, на которых, собственно, и держались чулочки. Обтянутые белыми чулочками ноги с почти военной точностью указывали в небеса, а потом разделялись и циркулем разводились в стороны.

Почему ты стал об этом рассказывать?

Потому, что это запомнилось. Потому, что не хочу говорить о случившемся. Где бы я ни появился, сразу становилось ясно, что денег у меня нет. Студент с рюкзачком, тощий, вечно озабоченный. Но некоторые и на такого клюют, когда что-то их толкает. Американский паспорт превращал меня в ходкий товар. А что вы на меня так смотрите? Я просто-напросто хочу сказать, что до женитьбы на Марте вдоволь покуролесил с женским полом.

Ясно.

Имея за плечами один брак и несколько романов, я избавился от всяческих иллюзий. А значит, нравственная красота Брайони, ее природная, исконная чистота — это не плод моих фантазий. Все это соответствует истине. В ней не было ничего такого, что приобретается с опытом, кроме, возможно, способности к акробатическим трюкам. Она явилась мне, как Откровение. Не только по причине смерти нашей с Мартой малышки, но еще и потому, что в студенческие годы я был пофигистом до идиотизма, пока еще не законченным случайным убийцей-самозванцем, а просто безбашенным оболтусом, как и многие мои однокашники.

Понимаю.

В Йеле случился один затяжной роман. Жениться на ней я отказался. Поэтому закончилось все, как и следовало ожидать, сразу после выпуска, и она, высокая симпатичная девчонка с карими глазами, получив диплом по сравнительному литературоведению, умотала, если не ошибаюсь, в Испанию, а вскоре по мейлу на меня посыпались ее свадебные фотографии. Мало того что жених оказался когнитивистом, так он еще и внешне смахивал на меня. И когда через пару лет она мне написала, что уходит от него, я понял, что между нами все кончено. Вы улыбаетесь.

Да.

Но мне было не до смеха. Наши отношения развивались очень бурно, мы окунулись в них с головой и не могли вынырнуть. На третьем курсе она залетела. Последовали месяцы тайного смятения. Но потом у нее случился выкидыш. Произошло это вечером, когда я находился у нее в общежитии. Она принимала ванну и позвала меня. Вода окрасилась сливовым цветом, и в ней, подтянув к себе коленки, дрейфовал мой крошечный двойник. Величиной с мышонка, но безусловно моего роду-племени: та же голова-купол, шишковатый насупленный лоб, все черты стрелками сходятся к подбородку. Жутко недовольный, мой наследник смотрел, конечно, в глубь себя. Охренеть!

Глава четвертая

Я знаю: для женщины после рождения ребенка муж отступает на второй план; нужно быть готовым к тому, что узы, связывающие мать и дитя, перевесят все остальное, и муж в какой-то момент почувствует, что его задвигают в угол.

Да, такое бывает.

Так вот: в случае с Брайони и нашей малышкой такое исподволь произошло — материнская фиксация, пусть мягкая, но достаточная, чтобы я задергался. А вдруг за этим стояло нечто большее? Я заметил, что мои вещи, оставленные где попало, газеты, книги она всегда убирала туда, куда считала нужным. Такая тяга к порядку настораживала. Со временем несовпадения наших привычек могли только множиться. Меня стали преследовать мысли о будущем: как с годами разница в возрасте будет становиться все заметней. Решил я купить абонемент в тренажерный зал, чтобы подкачаться.

Трудно поверить.

Да-да, я вступил в мир, где царят «бицуха», «трицы» и «бугры». Нормальные слова в этой тусовке не употреблялись. Мне было ненавистно и само место, и сборище этих молодчиков, которые, нацепив пояса бодибилдеров, тягали штанги с металлическими «блинами» размером не менее крышки люка, сопели, орали, надували мышцы, а потом разгуливали по залу, чтобы выставить себя напоказ. Уже через пару минут меня начинало тошнить… после энного числа «проходок», не попыток, а именно «проходок» на том или ином тренажере; почему энное число было сакраментальным, я так и не понял. Но Брайони одобряла мою затею, считала, что мне полезно размяться — оторваться от письменного стола и сходить в «качалку». Разве ты не знаешь, приговаривала она, это мозги продувает — самое легкомысленное выражение, какое я только от нее слышал. Можно поду мать, я не рассказывал ей о проблеме интерфейса мозга и тела.

Не кажется ли тебе, Эндрю, что иногда тебя заносит?

В девятнадцатом веке люди занимались физическим трудом. Ковали железо, рубили дрова, подносили кирпичи, пахали землю, строили дамбы, рыли канавы, укладывали рельсы, забивали скот. Людям не требовалось изыскивать физические нагрузки. Вам известно, что такое Нью-Йоркский марафон^[21]?

Конечно.

Если бы у вас возникло желание заняться серьезными исследованиями в области нейропсихологии… понимаете, они бы с необходимостью привели в область коллективного разума. Такого, как у муравьев, как у пчел.

С какой стати?

Мозг семьи муравьев — это сама семья. Мозг пчелиного роя — это сам рой. А мы пробавляемся распространенными заблуждениями и безумствами толпы^[22]. Парень, который об этом написал, знал больше, чем сам понимал.

Ты имеешь в виду тюльпаноманию^[23]?

Почему косяк рыб в единый миг дружно меняет направление движения? Почему птицы в статье, никем не понукаемые, движутся изменчивыми курсами более слаженно, чем танцовщицы кордебалета? А войны? Как они становятся неизбежными, а единожды вспыхнув, разгораются все сильнее? А причудливые туземные культы — неважно, какого бога они славят. А воскресные прогулки в парке? Ну почему гулять по парку надо именно в воскресенье?

Все члены семьи могут собраться вместе, это день отдыха и так далее. Коль скоро у нас есть города, мы по естественным и очевидным причинам разбиваем в них парки.

Нет, док, просто парк становится настоящим парком лишь по воскресеньям: для того чтобы счесть его парком, в нем должно быть многолюдно; парк только тогда парк, когда он организует человеческую колонию, и ее временный характер не должен заслонять от нас периодичность ее появления.

Эндрю…

Коллективный мозг — мощная штука. Но мы не можем тягаться с муравьями, с пчелами. Их мозг — это феромонное облако, где содержатся инструкции для всего: для секса, войны, поисков пищи. Через миллионы, а может, миллиарды лет, когда наша планета давным-давно сгорит дотла, а род человеческий вымрет, здесь воцарятся муравьи, ну, или дрозофилы, или те и другие. И у всех у них прорежется интерес к археологии: они станут ползать по руинам наших городов, собирать наши кости, выставлять наши останки в музеях естествознания, будут залетать в распахнутые окна наших квартир — пустых коробок, подниматься по шахтам наших лифтов, исследовать наши длинные подземные туннели в попытках установить, кем мы были и чем занимались в каменно-стальных штабелях своих пещер, и на улицах, и на взлетно-посадочных полосах для изъеденных ржавчиной протезов, что позволяли нам перемещаться в пространстве.

По-твоему, они нас переживут?

Коллективный мозг колонии муравьев находится вне тела любого отдельно взятого муравья. Эта газообразная химическая идентичность колонии управляет поведением каждого муравья. Поэтому, глядя на них, вы можете решить, будто они знают, что делают. И зачем. А возможно, общий мозг колонии придает каждой муравьиной особи, как мужской, так и женской, интеллект, которого в противном случае не было бы в помине. Вот что меня интересует. Их шансы на выживание растут в геометрической прогрессии.

Кажется, припоминаю твою цитату из Марка Твена о глупости муравьев.^[24]

Это касалось одного конкретного муравья, который самоуверенно решился брести в одиночку. При этом он, муравей, мог нести груз весом в три-четыре раза больше своего собственного. У качков, тягавших крышки от люка в моем тренажерном зале, я не заметил подобной мощи.

В связи с чем мы ведем это обсуждение?

Мы, будто из зависти, изображаем бледную имитацию группового мозга. Вручаем самих себя на время более масштабному общественному сознанию и действуем согласно его диктату — подобно тому, как отдельные компьютеры, соединенные в сеть, вверяют ей свои возможности. Вероятно, мы жаждем примерно таких же возможностей, какими располагают те, другие существа — муравьи, пчелы, — у которых мышление находится вовне. Облачное мышление, химический сверхчеловек. А отсюда уже один шаг до политики.

Мне кажется, ты ерничаешь.

Вы читали Эмерсона^[25]? Эмерсон, размышляя о своих собратьях, именно это явление ошибочно называет Сверхдушой. Он ее романтизирует, делает неотъемлемой частью этической системы, подразумевающей существование Бога. А на самом деле тяготеет всего лишь к своего рода всеобщему феромонному гению.

Скажи, Эндрю, ты всерьез планируешь заняться такими исследованиями?

А далее, конечно, мода. Брайони и та носила джинсы. Даже я их ношу. А наш сленг: почему некое словесное выражение в единый миг вспыхивает, становясь незаменимым, вездесущим, а затем отмирает так же быстро, как зародилось. [Задумывается.] Что-что?

Твои планы на будущее.

Не смешите меня, док. Я излагаю вам завершение своей жизни.

Мы уже готовились выходить. Воскресное утро, чудесное майское утро; у нас намечался поздний завтрак в маленьком французском ресторанчике на Салливен-стрит. Брайони на восьмом месяце стала довольно медлительной; дожидаясь, пока она соберется, я включил новехонький телевизор, купленный в подтверждение нашего семейного статуса. И надо же такому случиться: показывали не что иное, как документальный фильм про Нью-Йоркский марафон. Тысячи ярко одетых бегунов лавиной неслись по мосту Верразано. На миг мне померещилось, будто среди них находится Брайони. Но она материализовалась рядом со мной, будто сошла с экрана.

Все надежды на поздний завтрак рухнули — так она увлеклась.

Зрелище и вправду было невероятное: тысячи марафонцев приливной волной захлестнули серебристый мост, все действовали, как один, синхронно; тысячи, слившиеся в грандиозный людской поток, испытывали свои силы: можно ли пробежать двадцать шесть миль с гаком и не упасть замертво? Должен признать, благодаря перекличке с античностью видятся в забеге какая-то чистота и строгость. Насколько же возвышает людей участие в таком деле, которое не сулит никаких наград, кроме свершения как такового. Бонусы получают лишь марафонцы мирового уровня, приехавшие из-за рубежа в надежде разорвать грудью финишную ленту: мужчины и женщины, неразличимые по признаку пола, — жилистые, в коротких трусах, в просторных майках с приколотыми номерами, в кроссовках — на финише более чем на час опережают основную массу. [Задумывается.] Ей — моей жене — все это было неведомо. Поэтому и создавалось впечатление, что нас обоих вот-вот подхватит эта масса и приливной волной утянет куда-то вперед.

Неужели это настолько пафосное зрелище — бег в толпе?

Она — Брайони — еще рта открыть не успела, а я уже понял, что будет дальше: прямо перед телевизором она поклялась принять участие в следующем марафоне. И решительно покивала головой. Сжав кулачки. А если вдуматься: когда я впервые увидел эту девушку, она крутила «солнце» на перекладине. Я не сдержал улыбку: она, буквально на сносях, планировала начать тренировки чуть ли не сразу после родов и злилась, что ее не воспринимают всерьез. Если я чего решила, Эндрю, то я своего добьюсь. Что бы ты ни говорил. И точка.

Уже не в первый раз Брайони повела себя как своевольный ребенок, который втемяшил себе неизвестно что и не слушает разумных доводов. Я невольно подумал, что Уилл и Бетти в свое время с ней намучились.

Она впилась глазами в экран. И когда камера переходила от лидеров к пелетону, захватывая и стоявших на тротуаре людей, которые протягивали бегунам стаканчики воды, и одного захромавшего марафонца, и другого, ловившего ртом воздух, и сосредоточенные лица спортсменов, для которых не существовало ничего, кроме дороги под ногами… в общем, посмотрев на Брайони, я испытал просветление: у нее по щекам катились слезы. Она сидела на диване, подавшись вперед, будто созерцая нечто божественное. Поэтому я не стал возражать. Когда фильм закончился, я ее обнял и умолчал о несбыточности этой затеи: мыслимо ли в июне, перед родами, думать, что она мгновенно восстановит прежнюю форму и за считаные месяцы, к ноябрю (именно тогда проводится марафон), станет бегуньей на длинные дистанции, которая способна преодолеть пять округов и двадцать шесть миль — по мостам, в гору и вдоль проспектов. Вслух я сказал только одно: что мы с малышкой будем встречать ее у финиша в Центральном парке.

Уилла благоразумно предпочла родиться через несколько дней. Сколько прошло времени, прежде чем Брайони тем летом начала совершать утренние пробежки, толкая перед собой детскую коляску?

Иногда я брал такси, привозил жену с дочкой в Центральный парк и сидел с коляской, пока Брайони бегала вокруг пруда. А сам тем временем читал, брал на руки малышку, если та начинала хныкать, и давал ей рожок — страха не было. Затем появлялась Брайони: пышущая здоровьем, веселая, с блестящими от пота руками, в пропотевшей майке, она пила воду из бутылки, запрокинув голову, а я любовался прелестным изгибом ее шеи, сокращениями гортани. После этого она садилась на согретую солнцем скамью и прямо там расстегивала специальный лифчик для кормления, чтобы дать малышке грудь. И среди зелени парка, вблизи плывущих мимо семей, лающих собак, ребятни на самокатах и бродячего продавца воздушных шаров возникало таинство природы: мадонна с младенцем.

Это прямо идиллия!

Откуда у первородящих матерей мгновенно берутся все навыки материнства? В ход идут некие знания, которые всегда хранились в мозгу. Плюс организованность. Каким-то образом Брайони успевала все: заниматься ребенком, давать частные уроки, ухаживать за престарелой соседкой. В течение июля и августа, когда самая жара, она выходила из дому на рассвете и нарезала мили — семь, десять, серьезно тренируясь до тех пор, пока на улицах не появлялись спешившие на работу люди. Тогда она устремлялась в деловую часть города, находила какое-нибудь офисное здание и бегала вверх-вниз по лестнице — двадцать, тридцать пролетов — для укрепления мышц.

Как я понимаю, с твоего одобрения.

Естественно. А сам я разве не ходил в тренажерный зал? Мы во всем были заодно, включая Уиллу, провожавшую мать на марафон. Брайони стартовала от нашего порога, едва касаясь ступнями земли. Ноги ее будто стали длиннее — зрелище было сродни ощущению полета в классическом балете. [Задумывается.]

Да?

Еще я купил телефон с автоответчиком. «Привет, Брайони. Брай, слышишь меня? Это Дирк! Телефончик добыл у твоих предков».

Ее бывший ухажер? Футболист?

Брайони не было дома. Она уехала на урок.

Ты от нее не скрыл?

Конечно, сказал. Она ему перезвонила, и они договорились вместе пообедать. По ее словам, он получил работу в брокерской фирме.

А футбол забросил?

Она сказала, что стать профи ему не светит. Он окончил школу бизнеса, а у его отца были связи в Нью-Йорке.

И какие у тебя в связи с этим возникли чувства?

Ночью в постели было чувство, что она прижалась ко мне, как всегда. Было чувство, что наша малышка, которую мы с ней сделали, лежит в колыбельке рядом с кроватью. Было чувство, что сердце Брайони бьется у меня в груди. Зачем вы задаете такие вопросы? Решили, что любовь всей моей жизни не заслуживает доверия? Или что у меня должны были возникнуть именно такие мысли? У нее все было написано на прекрасном открытом юном личике, без тени вероломства, без хитрости: она давно приняла решение, и теперь семья для нее превыше всего. Но они ведь старинные друзья, так в чем дело? Это даже не обсуждалось.

Значит, никаких проблем не возникло.

Тот день сам по себе стал проблемой. Тот день. Утро того дня, когда у нас планировался поздний завтрак, стало проблемой. [Задумывается.] Можно и так сказать. Встала она позже обычного, потому что Уилла ночью раскапризничалась. На тренировку вышла около восьми. День предстоял напряженный. Отбегать намеченные мили, принять душ, одеться так, чтобы идти в ресторан, проведать подопечную старушенцию, затем обед с Дирком и вечером — два урока. Да, день предстоял напряженный. [Задумывается.] Она поцеловала меня в щеку: напомнила, что Уилла на завтрак любит яблочное пюре, и отправилась по намеченному маршруту: вдоль Гудзона до Эспланады, через Либерти-стрит, возможно, с заходом во Всемирный торговый центр для пробежек по лестнице и, наконец, в северном направлении, на Бродвей.

«Брайони, сегодня не выйдет. Все отменяется». Хохоток сменился всхлипом. «Я бы совсем не возражал напоследок с тобой встретиться. Но тогда тебе нужно будет прийти сюда, а я этого не хочу. Этого я не хочу. Разве что просто поговорить… Ты меня слышишь, Брай? Алло? Господи. Это же автоответчик».

Что это было, Эндрю?

Воспроизвожу слова Дирка, записанные на автоответчик: «Ладно, Профессор, оставлю сообщение. Это ведь ваш голос, правильно? Я сейчас вписался в оконную раму. Дальше — ничего. Высоко. Ну и жарища… Стою на голой стальной конструкции… Клево, что ваша техника записывает это сообщение, потому что мне каюк. Я весь вышел, а все остальное будет продолжаться, в том числе и вы — в особенности вы, Профессор… Слух у нас послабее, чем у летучих мышей, да и зрение — не как у ястреба. Помните, вы сами так говорили? Наши знания ограниченны. Припоминаете? Тогда меня так и тянуло спросить: ну, откуда вы, мать вашу, можете знать, что Бога нет? И услышать в ответ вашу брехню».

Он был до такой степени болтлив… что столько наговорил?

Я вам повторяю его слова. Когда звук немыслимой катастрофы поглощал все остальное, в этой тираде возникали паузы. Потом голос его будто бы возвращался издалека. «В моем понимании, если я брошусь вниз с высоты, то умру еще до того… как ударюсь о землю. Очень надеюсь. Очень надеюсь. Это все равно, что полет, верно? Я буду в полете, в свободном полете. И это классно, потому что здесь адская жарища. Думаю, пора, а то у меня — ай! — на раскаленной нержавейке подметки плавятся. Шагнуть — и все дела, почему бы и нет, почему нет? Мобильник положу в карман, чтобы вы прослушали мой полет, сохранили для грядущих поколений и вставили в лекцию «Как погиб любовник Брайони». Профессор, старый ты хер, ты увел ее у меня, поманив своей заумью. Слушай, что я тебе скажу: расстарайся, чтобы ей было хорошо, живи ради нее, а не то я вернусь — и ты взвоешь. Я поселюсь в твоем поганом мозгу».

Боже мой…

Потом у него за спиной я услышал рев пламени, похожий на хриплое дыхание чудовища, а теперь мне кажется, что после того порога, когда уже можно было не напрягать слух, но все равно слышать, я услышал и голоса людей, находившихся на девяносто пятом этаже рядом с ним: они горели заживо; их вопли — последние органические следы пожираемых огнем костей, кошмарный, зловещий хор, слившийся в конце концов с керосиновым пламенем, с треском, скрежетом и скрипом истерзанной стали и с масляным дымом от языков пламени, которое подпитывалось дымом и само изрыгало дым. А потом я слышу, как сопротивляется воздух падающему телу — это подобно нарастающему, повышающемуся вою реактивного двигателя, звучащему лишь несколько секунд, перед тем как умолкнуть, перед тем как перейти в отсутствие звука, за которым следует пиканье автоответчика, отмечающее конец записи.

Значит, это было то самое утро.

То самое.

И что ты стал делать?

Да ничего.

Не понимаю.

Ничего! Когда я вернулся и заметил мигающую точку, все уже было кончено. Господи, док, не иначе как вас в тот день занесло в другую страну. Да во всем городе не было человека, который в момент не узнал бы о случившемся. Где Брайони, где моя жена?! С ребенком на руках я выскочил из дома и бросился на поиски. Звал ее по имени. Надеялся, что она вот-вот появится из-за угла. На улице все смешалось: неслись пожарные машины, люди с криками метались по тротуарам, завывали сирены — можно было подумать, ее поглотил этот хаос. Куда же она пропала? В первую очередь ее мысли должны были бы обратиться к Уилле. Она бы тут же вернулась и проверила, все ли в порядке с ребенком. Разве не так? В таком случае, где же она?

Ох, Эндрю…

А вдруг она попала в этот капкан? Я вернулся в квартиру и вызвал соседку, которая обычно соглашалась посидеть с ребенком. А сам бегом помчался в центр. Естественно, меня туда и близко не подпустили. Одна из башен-близнецов осела внутрь себя. Мимо ковыляли люди, унося ноги, — люди, запорошенные пеплом, как будто уже кремированные, но с виду еще целые. Мне привиделась она. Брайони! Я остановил ее: из серой маски на меня смотрели эти глаза — сверкающие, полные ужаса, будто единственное, что уцелело от этой девушки. Я даже попытался обмахнуть ее лицо от пепла. «Ты что? — вскинулась она. — Отцепись!» Все было впустую: тянувшиеся вверх провода, столбы, суета полицейских, треск радиопомех, пожарные машины, кареты «Скорой помощи», рысканье прожекторов. Я ждал на углу, ждал, что увижу ее среди мелькания лиц. А потеряв всякую надежду, решил, что сейчас побегу домой — и она уже будет там… Но в квартире только мигал огонек автоответчика.

Не бросилась ли она инстинктивно навстречу катастрофе, не ринулась ли — в силу природной отзывчивости — в огненную бурю? Этого я не знал. И лишь позже, переходя из одного полицейского участка в другой, я настолько отчаялся, что подумал: она хотела спасти Дирка, хотела взлететь на девяносто пять лестниц вверх и утянуть его за собой — апокалиптически, безумно, самозабвенно — подальше от опасности. В худшие моменты мне думалось, что так оно и было. Но ведь она, вполне возможно, даже не имела представления, где именно он работает. Они договорились пообедать где-то поблизости. Да какая, в сущности, разница? Он транслировал свою смерть, но в моем сознании связало их вместе не что иное, как ее молчание. Будто в одновременности их смертей, о которой не знал ни один из двоих, причудливо сплелись их судьбы — преобразив их в любовников, рожденных под несчастливой звездой. Но такая картина возникает лишь в тех случаях, когда я помещаю в нее себя.

Я бы на твоем месте от этого воздержался.

Ничего, хотя бы отдаленно напоминающего Брайони, так и не нашли. [Задумывается.] Как спокойно я об этом говорю.

Соседи все поняли, потому что знали ее. Они наводнили дом. Передавали малышку из рук в руки.

Все улицы, все стены, ограды, почтовые ящики, телефонные будки, станции метро были облеплены этими постерами: с них смотрели фотографические лица, невыносимо живые, не имевшие ничего общего со смертью. Имя, возраст, когда видели в последний раз. Черным маркером — номера телефонов. Вы видели эту девушку? Позвоните по этому номеру. Ну, пожалуйста, позвоните. Я ходил по городу и расклеивал фото Брайони. Хотел, чтобы люди увидели ее лицо. Понимал всю бессмысленность этой затеи, но думал, что так надо. Я выбрал тот снимок, на котором запечатлел ее в парке; она мне улыбалась. У меня с собой была папка с ее изображением в ста экземплярах, распечатанных в фотомастерской «Кинко», их я и расклеивал. Теперь она примкнула к тем, кого видели в последний раз, кого назвали полным именем, кого привязали к адресу — тех, кого любили. Ну, пожалуйста, позвоните. Она примкнула к тем, от кого только это и осталось.

И около пожарных депо, на школьных заборах, на досках объявлений под уличными фонарями возникали бренные святилища во славу их портретов или сделанных их детьми рисунков, обрамленных веточками хвойных деревьев, и свечками в цветочных кольцах, и лепестками, плавающими в пиалах с водой. А через день-другой цветы стали появляться и у нас под дверью.

Я терпел, стиснув зубы. Потерял сон. Лежал в постели и прислушивался: не повернется ли ключ в замочной скважине? Пару недель мне помогали соседки. Потом научился кое-как справляться самостоятельно. Уилла смотрела на меня голубыми глазами своей матери. Слегка испытующе, я это чувствовал, хотя и понимал, что такого не может быть. Иногда — сердито, причем как-то мимо меня, в поисках Брайони. Я раскачивал коляску туда-сюда. И вот в ноябре был объявлен очередной марафон, как обще национальная клятва выстоять. Похолодало. Выпал снег. А я готовил Уиллу: натянул на крошечные ножки ползунки, засунул ее ручонки в рукава кофты, надел ей шапочку, комбинезон, укутал в одеяло и уложил этот сверток на сиденье машины. Семь потов сойдет, пока оденешь такую кроху для зимней дороги. А когда я, пристегнув ремни безопасности, включил движок, само собой пришло осознание того, что уже само застряло в уме: я отвезу ее к Марте.

Глава пятая

Эй, док, хотите знать, для чего я торчу здесь, на скалистом утесе над фьордом: для того, чтобы держаться как можно дальше от вас. Я обосновался в хижине, где нет даже томика М. Т., который помог бы убить время. Да что там говорить — даже Кнута Гамсуна нет^[26]. В моем распоряжении стол, стул, койка, раковина, походная плитка и унитаз. Ни дать ни взять — одиночная камера, даром что можно с порога разглядывать обрамляющие долину ледяных вод норвежские скалы, черно-зеленые, темнее, чем Уосатчи^[27], более погруженные в себя, более горбатые, более невозмутимые, чем играющие солнечными бликами их западные собратья. Вместо душа — дожди. Через равные промежутки времени далеко внизу беззвучно проплывает игрушечный экскурсионный кораблик, будто с единственной целью — ублажить людей, объявивших здешние фьорды своим национальным достоянием. Можно закричать и через пару мгновений услышать, как возвращается твой крик — вероятно, впрочем, лишь в моем воображении. Так мне проще убедить себя, что я не одинок. Помимо этого, я часто пою: слова многих песен, которые звучали в хит-парадах, помню наизусть. Без моего ведома мозг мой сохранил десятки песенных текстов в нейронной связи с мелодиями. Только начинаешь декламировать слова — и мелодия приходит сама. Одно без другого для меня не существует. А кроме того, у меня над раковиной висит жестяное зеркальце: смотрюсь в него, чтобы хоть кого-нибудь видеть перед собой. Беру пример с Витгенштейна^[28]: он тоже так поступал. Он, который досконально разбирался в обманчивости мыслящего мозга. Но заглядывать внутрь себя опасно. Надо продраться сквозь бесконечные зеркала самоустранения. Это еще одна хитрость мозга: тебе не дано познать самого себя.

Пишу вам, хотя почты здесь нет и вы, скорее всего, прочтете эти записи лишь тогда, когда я вернусь и вручу их вам из рук в руки, а сам буду смотреть, как вы читаете. Если у меня до этого дойдет дело. Понимаю, зачем вы терзали меня своими вопросами, когда я переживал все это заново: когда я проговаривал это вслух и повторял сохраненное на автоответчике предсмертное сообщение, подключенное к моему мозгу, а потом предсмертное сообщение Брайони, пришедшее словно из немого фильма, и ее лицо всерьез говорило мне слова, которые я не мог услышать, шторка смыкалась вокруг ее лица, отверстие сокращалось до точки и наконец до черноты… потому что все сводилось к одному: уведомил ли я родителей Брайони. Это были вы, вечно практичный субъект, которые все приглаживал, ожидая, что люди будут поступать логично и правильно. Как по писаному. А как насчет Уилла и Бетти, спросили вы, не нужно ли было им позвонить? Подразумевая, что я этого не сделал. Но они позвонили сами, как только это случилось, и заголосили приглушенными расстоянием трубными голосами. Она еще не вернулась, ответил я, но вы не беспокойтесь, я скажу, чтобы она вам перезвонила… а сам стараюсь говорить нараспев — так меньше дрожит голос.

Будь у меня возможность свихнуться — все было бы лучше, чем это медитативное одиночество в здравом уме. «Я и моя тень»^[29]… «Танцуем в темноте»^[30]. Кстати, у меня есть большой хлебный нож, на который я иногда поглядываю. А он, в свой черед, поглядывает на меня.

Вскоре их не стало. Уилл скончался от инсульта, а Бетти просто угасла. Каждого уложили в маленький гробик, а вместо Брайони захоронили урну неопознанного, анонимного праха. Даже совестно от легкости такого преображения.

Хочешь, чтобы я вернул тебе эти записи?

Нет, оставьте себе. Они делались для вас.

Как бы то ни было, я рад твоему возвращению. Не знал, что ты увлекаешься поп-музыкой и любишь петь.

Да как сказать: во фьордах я просто другой человек.

Глава шестая

Эндрю распродал мебель, расторг договор аренды и уехал из Нью-Йорка. Теперь это был город Брайони. На глазах у Эндрю она совершала пробежки по улицам и оглядывалась на него, прежде чем завернуть за угол. Найти работу не удавалось. В журнале «Вестник высшего образования» он прочел объявление о вакансии профессора-когнитивиста в ординатуре Университета Джорджа Мейсона^[31], но на собеседовании показал себя посредственно и сразу понял, что это напрасная затея. Тогда он перебрался в Вашингтон и начал подумывать об использовании модели муравейника для разработки курса по коллективному мозгу в сфере управления. Но, как оказалось, мог рассчитывать лишь на место подменяющего учителя предметов естественно-научного цикла в средней школе. Через месяц один из штатных учителей слег с инфарктом, и Эндрю стал вкалывать с полной нагрузкой, оставаясь на ставке подменяющего. Он обосновался в Вашингтоне, где снял квартирку-студию. Низведение себя от академических высот до уровня обычной средней школы вполне отвечало его ощущению, что жизнь — это дохлый номер.

Дохлый номер? Нельзя ли об этом поподробнее?

Здание школы, доложу я вам, оказалось просто развалюхой. Облупившаяся краска, сломанная мебель, неработающие туалеты, на классных досках трещины, как после землетрясения, шторы либо не опускались, либо не поднимались, повсюду воняло пылью и плесенью. Эндрю мгновенно завоевал популярность среди учеников: он сел за учительский стол, плавно завалился назад и исчез из виду, слишком поздно заметив, что у его стула только три ножки. Невзирая на общий гогот, к нему тут же подскочили ученики, помогли подняться, принесли нормальный стул, и Эндрю понял, что злого умысла с их стороны не было. Наоборот, из-за плачевного состояния школы ученики и учителя объединились в своего рода братство несгибаемых. Ребята декорировали дырки в стенках своими рисунками, создавали панно на исторические темы, репетировали мюзикл к окончанию учебного года, болели за свою баскетбольную команду. Все — и учителя, и ученики — называли друг друга по именам и обедали в одной и той же столовой, потому что в учительском буфете годами копилось пришедшее в негодность оборудование: проекторы, магнитофоны, телевизоры, канцелярские шкафы, парты, стулья и даже утратившее половину клавиш пианино. Эндрю получил учебную программу по биологии, достаточно простую, и когда дело дошло до препарирования лягушки и демонстрации разности потенциалов, ножка мертвой лягушки задергалась от касания металлического датчика, словно живая, и у Эндрю появилась возможность ненавязчиво изложить ученикам элементарные факты из области нейропсихологии. И чем дальше он отходил от поурочных планов, тем больше увлекались эти мальчишки и девчонки, среди которых уже появились неразлучные влюбленные парочки. В кабинете биологии один парень выскочил на подиум у доски, рупором приложил к губам кулак: «Дорсальный — это здесь, вентральный — вот тут, а у вас у всех просто мозгов…»

Но ты же не в школу направлялся с газетой и стаканчиком кофе, когда услышал голос, просивший тебя починить дверь?

Нет, к тому времени у меня уже был отдельный кабинет — переоборудованный чулан в подвале Белого дома.

Переоборудованный чулан в подвале Белого дома?

Именно так. Расставание с учениками далось мне тяжело. Они держали меня на плаву. Подбадривали. У них вызывал восторг лабиринт для белых мышей, который я смастерил своими руками. Чтобы показать, как мозг мыши познает мир. И конечно, «дилемма заключенного»^[32]. Стандартная задачка для введения в курс когнитивистики. От нее они просто балдели: задержаны двое воров, но улик для вынесения приговора недостаточно, и хитроумный следователь сообщает каждому в отдельности, что другой его оговорил и во всем признался. У каждого есть выбор. Либо в свой черед оговорить другого, либо помалкивать. Если оба предадут друг друга, то получат, скажем, по десять лет тюрьмы каждый. Если предаст один, ему дадут пять лет, а его подельнику двадцать. Если ни один не предаст другого, то оба выйдут на свободу. Какая же стратегия оптимальная для каждого вора? Он должен прикинуть, оговорит его подельник или нет и как ему поступить в каждом из этих случаев. Мы не по одному разу проигрывали ситуацию, по очереди выставляя в коридор добровольцев-преступников. Весь класс улюлюканьем поносил предателей, всячески над ними издевался. Когда оба добровольца решали не предавать, их награждали аплодисментами.

В этой простой школе ты, насколько я понимаю, был как рыба в воде.

Действительно, я привязался к этому заведению, с радостью учил детей, заряжался их кипучей энергией. Сам себе удивлялся. Вкалывал с восьми до трех часов. Ничто надо мной не довлело — никакие воспоминания.

Тем не менее ты уволился.

Я не проработал и месяца, когда посреди урока ко мне в класс ворвались какие-то люди во главе с директором школы. Трое или четверо мужчин в костюмах, и у каждого из уха торчал проводок, за ними — фотографы с камерами, следом — репортеры, причем, насколько я успел разобрать, женщины. Никто не произнес ни слова, пока в распахнувшуюся еще раз дверь не проскользнул какой-то человечек: он остановился у порога, и наконец, в класс широким шагом с улыбкой во весь рот вошел президент Соединенных Штатов. Это он прервал мой практикум по телепатии.

Ничего себе. По какой же причине?

Без всякой причины, это была просто фотосессия, какая-то штатная самореклама. На растрескавшейся доске он написал свое имя. Потом заявил ученикам, что рад их оптимистическому настрою и желанию продолжать учебу в старших классах, невзирая на отсутствие должных условий. Что с каждым днем они становятся сильнее, закаляются как сталь, и это замечательно (как видно, имелось в виду, что убогая обстановка им только на пользу). У ребят отсохли языки, никто даже не хохотнул, когда у него сломался мел. Тем, кто оказался поблизости, было предложено выйти вперед, чтобы с ним сфотографироваться. Никогда еще классная комната не знала такого оглушительного молчания. Меня локтями оттерли к окну. Стоя спиной к солнцу, я только надеялся, что он меня не узнает.

А как он мог тебя узнать?

Не замечая иронии этой сцены, он продолжил, сказав, что учащиеся этой школы — его соседи. Через пять минут все было кончено: незваные гости исчезли так же стремительно, как появились. Но когда он уже развернулся, чтобы уйти, солнце спряталось за тучу, и я оказался как на ладони. Он меня заметил. На лице отразилось мгновенное удивление, брови взметнулись кверху, и он остановился на полушаге, лихорадочно производя прикидки в уме своей веретенообразной извилиной.

Чем, чем?

Изгибом височной коры, отвечающим за распознавание лиц.

Хочешь сказать, президент знал, кто ты такой?

Еще бы ему меня не знать. В Йеле мы с ним были соседями по комнате.

В общежитии колледжа?

Йель — это и в самом деле колледж, док. Между прочим, там я не раз прикрывал своего соседа. Через неделю после того визита фотографии моих учеников замелькали на газетных полосах. И вот секретарша директора мне передает, что после уроков за мной пришлют машину. Скажу честно, я не удивился. Едем в Белый дом, у ворот салютует спецназовец, а у дверей встречает референт, который ведет меня мимо портретов покойных президентов на переговоры спредставителем Генерального штаба.

Не с президентом?

Еще хуже. Мне предлагают пост директора Комиссии по нейробиологическим исследованиям при Белом доме. Чтобы отслеживать достижения нейронауки в нашей стране и за рубежом, а в перспективе — создать комиссию из ученых-когнитивистов, которые будут определять основные направления исследований мозга. Оклад не заоблачный, но вполне достойный.

Ничего себе! Да еще так неожиданно…

О таком центре я не ведал ни сном ни духом. Оно и понятно: эта структура находилась в процессе становления и я стал первым кандидатом на руководящую должность. Поймите, я вовсе не пользовался серьезным авторитетом в когнитивистике и первым делом заподозрил, что мой бывший сосед по комнате затевает какой-то розыгрыш. [Задумывается.] Потому что правительство должно пристально следить за нейропсихологическими исследованиями и наверняка занималось этим не один год.

Ты так считаешь?

Ладно вам, док, у вас такой вид…

Какой вид? Для меня все это внове.

…Что сразу заметно: вы изображаете неведение, а сами досконально владеете этим вопросом. Вы же согласны, что правительству важно прогнозировать реакцию людей, а в особенности населения зарубежных государств, на различные внешние стимулы? Или магнитным способом проецировать галлюциногенный ум? Или манипулировать пластичностью мозга? Да мало ли есть связанных с мозговой деятельностью проблем, которые правительство может обратить к своей пользе?

Ты имеешь в виду промывку мозгов?

Промывка мозгов осталась в пятидесятых годах. Ну, о чем с вами говорить? Короче, мне сделали вполне реальное предложение — розыгрышем там и не пахло. Меня просто хотели взять под контроль. Позже я узнал, что это придумал Персик.

Персик?

Так прозвал его президент. Главу своей предвыборной кампании. Поговаривали, что он — мозг президента. Я тогда подумал: сколько там еще остается секретов, которые будут дозированно выдаваться общественности?

Персик.

А иногда Сливка — что уж там лучше подходило лысому.

Понятно.

И вскоре до меня дошло: никого, и в первую очередь президента, не волновало, справлюсь ли я с порученным делом. Меня приберегали для следующих выборов. Нападет на мой след какой-нибудь репортер — и я заговорю о наших студенческих эскападах, которых было немало. Взять хотя бы случай с горелкой Бунзена. До сих пор я не распространялся насчет своего знаменитого приятеля, но где гарантия, что теперь у меня не развяжется язык? Я всплыл откуда-то из туманного прошлого и стал занозой для предвыборного штаба. От меня потребовали подписку о неразглашении: как сотруднику президентской администрации мне грозил срок за сообщение каких бы то ни было сведений. Изучив эту бумажку, я нашел место для подписи. Я добровольно затыкал себе рот кляпом.

И тем не менее ты согласился.

Мне предлагал эту должность сам президент — как я мог отказаться? [Задумывается.] Нет, вру. Создавалось такое впечатление, будто он вдруг материализовался, будто наши судьбы, изогнувшись дугами — его дуга выпятилась вверх, а моя провисла, ушла вниз, в полусферические глубины, — сложились в идеальную окружность, и мы совпали в пространстве и времени. В этом чувствовалась какая-то неизбежность.

Должен признаться, меня удивляет, что ты никогда об этом не упоминал.

Почему же?

Не каждый может похвалиться, что его бывший сосед по общежитию стал президентом Соединенных Штатов. Да такая история могла бы кормить тебя до скончания века.

Намекаете, что я это выдумал?

Ни в коем случае. Просто удивляюсь, почему ты так долго об этом не заговаривал.

Мне не разорваться, док. Наверное, я не заговаривал об этом потому, что у меня были другие темы, поважнее.

Ладно.

А кроме того, хвастать здесь нечем, правда? Я за него не голосовал и, будь моя воля, никогда не стал бы искать встречи. Он мог бы вообще не фигурировать в наших с вами сессиях, если бы не последствия… последствия… [Задумывается.] Подпустить в разговоре громкое имя — это ведь признак самодовольства, да? Но соседство по общежитию — еще не повод гордиться собой. Вероятно, упомяни я сей факт в самом начале как нечто значимое…

Нет-нет, я тебе верю… ты же — вот он, здесь, передо мной, правда?

Я политически подкован, док. Помимо всего прочего, что было мною сказано, я — гражданин, которому небезразлична история родной страны. Мой сосед по комнате поднялся до нынешних высот не за счет обычных предвыборных методов. Я вижу, куда идет страна в пору его президентства: он выбрал войну, он выбрал антисциентизм. Мне хорошо известно, чего стоят он сам и его когорта. [Задумывается.] Положение тщательно анализировалось. Достаточно было просто читать газеты. Этот взлет можно было предотвратить. Куда смотрела разведка?

Надо понимать, ты возлагаешь вину на него?

Кто я такой, чтобы обвинять других? Но он проявил бесхребетность, безответственность, беспомощность… Я считаю, он заразил федеральный разум апатией. Не зря же говорится: каков президент, таково и государство.

На это следовало обратить внимание раньше, ты так не считаешь?

Я давно поставил крест на оригинальных исследованиях в своей области. Начать хотя бы с гипотезы о существовании некоего правительственного мозга… Мне виделась в этом какая-то перспектива.

Вполне резонно.

Да нет, вы не понимаете. Я носил в бумажнике фотографию Брайони и нашей малышки. Они были сняты на солнце, в парке: Уилла, как на троне, сидела на руках у Брайони, и обе они смотрели на меня, мать и дитя, светловолосые, радостные, заслоняющие собой весь мир…

Ну и?..

Так вот: дав подписку о неразглашении, я возглавил Комиссию по нейробиологии в подвале Белого дома. Намеревался вмешаться в историю, начать действовать. Сделать заявление, которое в конечном счете стало бы для меня последним.

О чем ты, Эндрю?

И решение это я принял в то утро, когда стоял у светофора с газетой и со стаканчиком кофе.

Глава седьмая

Алло, док? Звоню вам по их допотопному настенному телефону, на котором нужно крутить диск. Вы меня слышите?

Да, Эндрю, вполне громко и отчетливо.

Хотя вся обстановка здесь допотопная и раздолбанная, жизнь у них, похоже, идет своим чередом. Непостижимо. Местная телефонная станция, по-моему, ровесница этого дома. А пикап с механической коробкой передач, лысой резиной и облупившейся краской — прямо артобъект. Так что в город они пешком ходят. Я и сам так делаю. Да и городок под стать всему остальному: обшарпанный, полутемный, магазинишки убогие, стоят тут испокон веков, но все необходимое можно найти. Есть даже скобяная лавка, там один парень заправляет, он ремонтом кровли занимается, так я набрал во дворе кровельной дранки и зазвал его подлатать крышу. А то протекает, но старуха знай подставляет ведро — и больше ничего слышать не хочет.

А что там насчет двери с противомоскитной сеткой?

Я сам справился. Сетку закрепить — раз плюнуть, но там петля отошла, верхняя, потому-то дверь и покосилась. Ну, я всю конструкцию снял, привел в порядок, теперь петли новые, сетка новая. Правда, косяк никудышный: мягкий, ноздреватый, потому как главная беда здесь — термиты. Ну, не все сразу, не все сразу. У меня и без того работы по горло. Где оконные рамы заедает, где половицы скрипят. Вы не представляете, до чего же славно, когда есть к чему руки приложить, когда можно все потихоньку спланировать.

Значит, ты собираешься провести там еще какое-то время. А я уж думаю: куда ты запропастился?

По поводу этого места. Знаете, как бывает: некоторые места застревают у тебя в голове без всякой видимой причины. В самом деле, это же не замок в горах. Не плантация под пальмами. Мне отвели каморку за кухней, бросили на пол матрас — и забыли. Никого не интересует, кто я такой, откуда взялся. Даже в спину мне никто не смотрит. Поэтому здесь, как я чувствую, никакой опасности нет. Оно и понятно… то есть я при всем желании не могу навредить людям, с которыми ничем не связан.

Тебе хоть раз сказали «спасибо»?

Слушайте, хочу задать вам один вопрос. Она рисует. Кажется, я уже говорил.

Кто рисует?

Ребенок, маленькая девочка. На шоссе она выходит из автобуса, бежит по грунтовой дороге, бросает ранец на кухонный табурет, усаживается за стол, берет цветные карандаши, фломастеры — и рисует в альбоме. И больше ничего не желает знать. Старушка приносит стакан молока, но девочка даже головы не поднимает. Алло? Вы меня слышите?

Как будто ты рядом стоишь.

А когда чувствует, что я наблюдаю сквозь дверную сетку, начинает вымарывать свои рисунки, над которыми столько трудилась: сжимает в кулачке фломастер и перечеркивает все, что сделано.

Наверное, не стоит за ней наблюдать. Дети стесняются показывать то, что для них значимо. Ты с ней разговариваешь?

Пока что не сказал ни слова. На этой ферме вообще разговоры не в чести. Здесь объясняются жестами — старуха и девочка. Похоже, они вообще обходятся без слов, но все понимают: чем в данный момент следует заняться, когда идти в школу, когда ложиться спать. Я и сам им уподобляюсь. Знаю, когда по утрам пора пить кофе, когда начинать работу, когда ужинать. На ночь просто киваю. В этом доме жизнь — как немое кино.

Как я понимаю, тебя все устраивает.

Так и было. Но вчера вечером, когда они пошли наверх спать, я заглянул на кухню. Там горел свет. И я увидел рисунок, сделанный ею — девочкой — в альбоме. [Задумывается.]

Эндрю? Ты там?

Она здорово рисует, в таком возрасте это большая редкость. Просто великолепно. Причем сюжеты — исключительно цирковые. Акробаты, воздушные гимнасты, прыгуны на батуте, эквилибристы. Девушки в балетных пачках гарцуют стоя на лошадях. Крошечные, точеные фигурки.

Эндрю?

Идут. Разъединяюсь.

Глава восьмая

Ладно, раз уж вас так интересует моя студенческая жизнь: я даже предположить не мог, что он станет моим соседом по комнате. Одна его фамилия чего стоила. А я всецело зависел от программы финансовой помощи студентам. Но в колледже поблажек не делали никому: зачислен на первый курс — и все дела. Он смеялся над моей неотесанностью. Мы с ним, две белые вороны, частенько попадали во всякие переделки. [Задумывается.] Только выкрутимся из одной — и тут же влипнем в другую.

А что это за случай с горелкой Бунзена?

Наша берлога была центром студенческой тусовки. У нас вечно кто-нибудь околачивался. В основном, конечно, ребята тянулись к нему, но я тоже стал известной фигурой — в качестве, так сказать, бесплатного приложения. Наверное, в какой-то момент до меня дошло, что без него я — ноль без палочки. Потому что он — это он, я а — это я. Однако при всем том я умудрялся хорошо учиться, и его это бесило. Стоило мне присесть за письменный стол, чтобы подзубрить материал к экзамену, как он начинал изводиться и тянул меня в бар. Надо отдать ему должное: шатаясь вместе с ним по злачным местам, я научился общаться с девушками и к третьему курсу закрутил довольно серьезный роман. Но рядом с ним я был обречен оставаться вечным клоуном и лезть из кожи вон, чтобы его развеселить. Не только я — другие парни тоже перед ним прогибались. А он время от времени, накачавшись пивом, обнаруживал низменную сторону своей натуры, потому что характер у него был с гнильцой. [Задумывается.] От дурачества он порой переходил к оскорблениям. Или унижениям. Учился он из рук вон плохо, книжек вообще не открывал. Приложи он хотя бы минимум усилий — дело пошло бы иначе. А у него что ни день вспыхивал новый конфликт.

И все же что это за случай с горелкой Бунзена?

Во время лабораторной по неорганической химии. Я застыл на месте: мне в щеку впился осколок мензурки, подбородок залило кровью. Причиной стал взрыв. Уж не знаю, что там рвануло, но аудитория заполнилась дымом, все закашлялись, закричали, включился спринклер — в один миг наступил полный хаос. На самом деле ситуация была комичной. Преподаватель метался как безумный, разгоняя руками дым, и твердил, что во всем виноват я. Спорить не имело смысла.

Очевидно, три десятилетия спустя этот эпизод вряд ли смог бы повлиять на ход избирательной кампании.

Поверьте, это был не единственный случай. Время от времени я выполнял за него письменные работы.

Ну и что?

Так сказать, не отходя от кассы. Непосредственно во время экзаменов.

Ясно.

Да, вот так. Но зачем это вспоминать, если я и сам в свете этого выглядел не лучшим образом? Для меня ведь важна преподавательская репутация. Уж какая есть.

Понимаю.

После истории с горелкой Бунзена я получил испытательный срок до конца семестра. И еще — приглашение к нему в дом на весенние каникулы.

Холодный взгляд чопорной матери, вялое, рассеянное рукопожатие отца. Вот что врезалось в память. А их сын, похоже, воспринимал такую неприветливую, хамскую встречу как данность. Я застыл с рюкзаком за спиной, а мимо деловито сновала прислуга. К ужину ожидались гости. Должен признаться, мы с соседом по комнате обкурились дурью на верхнем этаже огромного дюплекса, где в пределах видимости не было ни одной книги.

Эндрю смотрел в окно — неоткрываемое окно в бронзовом переплете, — но видел лишь точную копию этого дома на другой стороне широкой пустынной улицы и воображал свое собственное зыбкое отражение. Построенные на манер офисных зданий, такие кондоминиумы каждой архитектурной деталью воспевали элитарную культуру. Никогда еще он не видел, чтобы большой город лежал в горизонтальной плоскости. От послеполуденного зноя плавился бетон, под раскаленным небом жарились парковки без единого свободного места, и только в центре высились безликие небоскребы из темного стекла. Эндрю привык считать, что в настоящем городе непременно должны быть узкие, оглашаемые автомобильными гудками людные улочки с магазинами, оживленные тротуары и ночная жизнь до рассвета. Здесь же на закате жизнь умирала, и только светофоры тупо направляли несуществующие потоки транспорта. В тот первый вечер к ужину пригласили двух студентов, которых усадили в самом конце огромного стола, освещенного тремя сверкающими люстрами. Даже я смог определить, что сервировку стола составляла фарфоровая посуда высочайшего качества, массивные серебряные приборы, изящные хрустальные бокалы, в каждом из которых будто сияло множество маленьких золотистых солнц. А ведь это было всего лишь временное пристанище хозяев дома. Мы сидели у торца вместе с секретарями и всякой мелкой сошкой семейного бизнеса; поддерживать беседу никто не стремился, и эта унылая компания молча тяготилась своей приниженностью, хотя на другом конце стола бурлил светский прием с тостами. Общество, конечно, было весьма колоритным: шейхи и принцы в куфиях и дизайнерских кафтанах в пол, мужчины без спутниц, усатые, бородатые, вальяжные, внушительные и, если вдуматься, вполне уместно одевшиеся в натуральный хлопок в предвидении такого пира. Но когда вечер подошел к концу и гости, поднявшись из-за стола, дружно двинулись к выходу, случилось кое-что, заслуживающее внимания: Эндрю случайно наступил на штанину — если можно так выразиться — одного из принцев. Швы затрещали, и передо мной обнажилась волосатая нога. Обутая в кроссовку. Такие вещи запоминаются в первую очередь. В следующий миг мой сосед по комнате затолкал меня в какую-то боковую дверь, пинками погнал вверх через две ступеньки по лестнице черного хода, и наконец, мы оказались у него в комнате, где с хохотом повалились на кровати.

На другое утро через одного из секретарей меня попросили избавить хозяев дома от моего присутствия. Наследник рода отпустил шофера и самолично доставил меня в аэропорт. Аэропорт звался все той же громкой фамилией, и над эскалаторами красовались гигантские портреты отца и матери моего сокурсника. Ладно, увидимся в общаге, сказал он с несвойственной ему мрачностью. И Эндрю понял, что сделался разменной монетой в непрекращающихся семейных распрях.

Глава девятая

Ну вот, я поделился с вами кое-какими воспоминаниями, а то, похоже, вы во мне засомневались.

Я в тебе не сомневался.

Меня удивило, насколько он постарел. Когда видишься с человеком ежедневно, изменений не замечаешь, но после долгого перерыва требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к незнакомому облику.

Разве ты не видел его фотографии, телеинтервью, выступления?

Это совсем не то, что в реальности, лицом к лицу. Позднее, сидя в Овальном кабинете, я узнал все ту же кривую ухмылку — предвестницу всех дурацких острот. Она ничуть не изменилась. И наглость осталась прежней. Но глаза… в глазах появился легкий испуг. Как будто человек внезапно догадался, куда попал. Волосы потускнели, приобрели свинцовый оттенок и слегка поредели на макушке.

Кроме нас там присутствовала мелкота: Каторжник и Скунс, то есть мелкота в прямом смысле, коротышки, один краснолицый, с перекошенным ртом, другой безупречно одетый и подстриженный, самодовольный павлин, оба меньше, чем на портретах, и это было забавно.

Как ты их назвал?

У него была такая игра, и, надо признать, достаточно тонкая: в знак расположения он давал человеку прозвище, своего рода титул, а может, клеймо, каким метят бычков, и тем самым одновременно выставлял себя хозяином, показывал, что ты у него под колпаком. Как в случае с Персиком. Так что две ключевые фигуры в его администрации, настоящие заправилы, звались Каторжник и Скунс.

А какое прозвище было у тебя?

Меня он, криво ухмыльнувшись, тоже заклеймил. Я у него стал Андроидом.

Понятно.

Не в бровь, а в глаз, будто некий дендрит у него в мозгу вдруг заработал быстрее, чем миллиарды других. Потому что я и в самом деле был Андроидом. Постучишь по мне костяшками пальцев — отзовется лязг металла.

Вот, значит, как.

Он не задал Андроиду ни одного личного вопроса: как сложилась его судьба, женат ли он — то, о чем спрашивает любой мало-мальски заинтересованный собеседник. Можно было подумать, мы по-прежнему однокурсники.

Скорее всего, на тебя завели досье.

Неужели он стал бы читать такую муть?

На всякий случай.

Да, ко всеобщему изумлению. Потому что мне прежде всего отводилась роль приманки. Когда меня вызвали в Овальный кабинет, я пришел пораньше, в приподнятом настроении.

Садись вот туда, Андроид, и помалкивай. Не глазей, не удивляйся. Возьми журнал и читай. Как будто ожидаешь приема у стоматолога.

И пока я сидел в сторонке, он занимался утренними делами, принимал государственных чиновников, проводил летучки, никак не комментируя мое присутствие. Словно меня там и вовсе не было, словно у посетителей обман зрения. Может, мне отводилась роль агента секретной службы — правда, совершенно невязавшаяся с моей внешностью. Но коль скоро он делал вид, что меня не замечает, другим оставалось только следовать его примеру. Могу представить, как он повеселился, сидя с непроницаемой физиономией.

Тебе тоже понравился эта шутка?

А вам бы понравилась? Шутка заключалась в моей анонимности. Я стал его тенью. Как будто мы все еще делили комнату в студенческом общежитии. Через пару дней мое появление осветили в новостях, как принято в Вашингтоне. Еженедельник «Спектейтор» поведал, что у президента в Овальном кабинете маячит некто посторонний: «ЧЕЛОВЕК-ЗАГАДКА В БЕЛОМ ДОМЕ!» Мы с тобой — два сапога пара, заметил президент.

Представитель администрации Белого дома получил от Каторжника проект ответа. Репортеров ко мне, естественно, не подпускали на пушечный выстрел. Во мне видели закадычного друга президента, заехавшего на пару дней в гости к руководителю государства. Здесь была доля истины, но блогеры на это не повелись. Одни полагали, что для президента я стал тем, кем был Клайд Толсон для Дж. Эдгара Гувера^[33]. Другие заподозрили, что президент серьезно болен и должен постоянно находиться под наблюдением врача. Это уже было чересчур: глава президентской администрации счел, что меня слишком много. Мое присутствие вредило имиджу президента как лидера свободного мира. К тому же следовало учитывать соображения национальной безопасности. Не то чтобы я услышал что-нибудь интересное — эти люди разговаривали, как ходячие газеты. Но меня сослали в подвальное помещение, переоборудованное из чулана. Когда президенту хотелось пообщаться, он спускался туда без свидетелей.

А что насчет твоей Комиссии по нейробиологии при Белом доме? Почему я ничего о ней не слышу?

В том смысле, что советник президента по науке пребывал в неведении? ЦРУ и Агентство национальной безопасности меня проморгали. В ином случае у них замелькали бы циркуляры. Полетели головы. Мне пришлось бы и вправду заниматься той работой, на какую меня взяли. Нет, приподнять завесу тайны было просто невозможно. Помните, мне приказали помалкивать.

Идея Персика.

Вот-вот. Как и все остальные, он не желал видеть меня наверху. Однажды утром я услышал, как он на меня кричит. Когда я входил в Овальный кабинет, он выскочил мне навстречу, загородив собой дверной проем. Но мой старинный приятель всего-навсего пожелал выпить со мной по чашке кофе и поговорить о чем угодно, кроме своего президентства. Его война терпела крах. Он вторгся не в то государство. Вы даже не представляете, какую это внушает тревогу.

Невероятно.

Что здесь невероятного? По-вашему, я выдумываю?

Да нет, просто…

На день-другой я стал сенсацией, а потом все загадочным образом вдруг исчезло. Где вы были в это время? Именно вы. А если не исчезло, то сохранилось в досье, должно было сохраниться.

В каком досье?

Бросьте, док, имейте хоть каплю уважения. Вам известно, как в когнитивной науке понимается телепатия? Это не эстрадный трюк с участием публики.

Разве?

Конечно. Телепатия — это активность височно-теменного соединения, позволяющая нам в процессе социальной жизни распознавать дедуктивным, интуитивным способом мысли окружающих. Их настроение: радостное, тоскливое и так далее. Телепатия — это наш способ характеризации человеческой чувствительности: например, в тех случаях, когда собеседник изображает неведение.

Жаль, что у тебя сложилось такое ощущение.

«Пост» и «Таймс» докопались до моей прежней жизни: два брака, одна смерть, один развод, один ребенок, отданный на воспитание, и один, умерший в младенчестве. Я зауважал журналистские расследования. Они сродни некрологам: передают все, кроме чувств. Газетчики выяснили мой средний балл в колледже: три целых и двадцать пять сотых, как реабилитация моего мозга. Поместили на первой полосе «Пост» старую фотографию из студенческой газеты: соседи по комнате, оба с улыбками во весь рот, обнимают друг друга за плечи. Тогда мне впервые бросилось в глаза, что мы с ним похожи, если не считать, что у меня вьются волосы. В студенческие годы между нами существовало почти фамильное сходство. С тех пор я, не в пример ему, сильно сдал. Уверен, вы об этом кое-что знаете. Иначе меня бы здесь не было.

Доброе утро всем в этой аудитории. Доброе утро, красное лицо и кривая ухмылка. Доброе утро, крахмальная сорочка и кудрявая шевелюра. Сегодня мы поговорим о сознании. Где оно возникает? Как себя использует? Идет ли на сотрудничество? Ищет ли преимуществ? На чем учится — пока миллиарды нервных клеток, зарождающихся в рефлекторных дугах, сверяют, адаптируются, перестраиваются, множатся, реагируют своим поведением на стимулы внешнего мира — в процессе естественного отбора или, по Эдельману^[34], нейродарвинизма? Касается ли это тебя, красавчик, разжигатель войны? Достигла ли в тебе кульминации эта эволюционная мозговая деятельность? В свою очередь, Крик ставит во главу угла роль ограды мозга или, возможно, таламуса. Долой оградофобию! Вперед, к таламусу! Души у тебя в любом случае нет. Равно как и у Эдельмана, и у Крика^[35]. И у этого, с кривой ухмылкой, тоже, хотя мы будем ломать копья, доказывая обратное. Но это будет притворство мозга. С мозгами надо держать ухо востро. Они раньше нас принимают решения. Ведут нас к тихому омуту. Отрекаются от свободы воли. Дальше — больше: если рассечь мозг посредине, левое полушарие и правое полушарие начнут функционировать как самодостаточные, и одно не будет знать, что делает другое. Но я о таких вещах не задумываюсь, потому как ты сам уже не будешь управлять мышлением. Иди за своей звездой — вот и все. Живи допущениями социально конструируемой жизни. Презирай науку. Худо-бедно веруй в Бога. Не зацикливайся на неудачах. Оправдывайся только перед зеркалом в ванной.

Эти люди вызывали у тебя сильную неприязнь, правильно я понимаю?

Каторжник и Скунс были самоназначенными стратегами вселенского масштаба. За ними шли колонны идеологов и бойцов мозгового центра. Президент всего лишь затесался в их ряды. Эту троицу связывали непростые отношения, и временами он невольно чувствовал, что те двое превосходят его не только числом, но и задатками. Не кажется ли вам, что он, поддаваясь на их уговоры, пусть даже самые убедительные, не противоречащие его интуиции, всякий раз испытывал некоторую досаду? Я так понял, что он использовал меня в качестве раздражителя, острого штыря, чтобы только их позлить, зная, что для них принудительное прослушивание моих лекций о всемирных достижениях нейробиологии равносильно оскорблению.

Он прямо так и говорил: Андроид (с хитрой улыбочкой), расскажи-ка нам о достижениях всемирной нейробиологии.

Могу сообщить, господин президент, что в Швейцарии сейчас ведется работа над мегакомпьютером, который сможет превзойти человеческий мозг. Медленно, но верно создается схема для имитации синаптических, нейронных возможностей мозга. При всей сложности нашего мозга число элементов, заставляющих его работать, конечно. Значит, создание мозга, функционирующего вне телесной оболочки, — это всего лишь вопрос времени.

Неужели это правда?

Буквально такой вопрос и задал мне с иронической усмешкой Каторжник. Не грузишь ли ты нас древними фильмами в жанре научной фантастики? Президент не знал сладу со своими приспешниками, Каторжником и Скунсом, которые, по сути, захватили все позиции принятия важных решений. Поэтому следующей его шуточкой стало заявление о том, что я, специалист в области мозга, на их примере занимаюсь исследованием руководящих мозгов. Им было не продохнуть, их ждали неотложные дела, военные задачи, а он еще измывался.

У вас, похоже, неплохие мозги, говорил он. Перспективные, как нефтяное месторождение: можно бурить.

Те двое не скрывали своего раздражения. В их глазах президент был дофином, начисто лишенным авторитета, а тем более устойчивости внимания. Их веру в собственное превосходство подрывало то, что он был избран на свою должность законным порядком, а они — нет. Он мог изображать президентскую поступь, направляясь к личному вертолету, но не был по-настоящему августейшей особой, какими, по их мнению, стали бы они на его месте. [Задумывается.] В других странах такие люди устраивали государственные перевороты.

И ты все это понимал?

Находясь в одном помещении с президентом Соединенных Штатов, поневоле становишься сверхнаблюдательным. Тех двоих мое присутствие бесило. Ко всему прочему, я был уверен, что по указке президента начну эксперимент по изучению мышления. Они и без того подозревали, что я разглядываю их под микроскопом; так почему бы и нет? Был ли в истории Соединенных Штатов хотя бы один случай, чтобы частному лицу подвернулась такая возможность? Но действовать следовало без промедления, пока президент не утратил интереса. Времени оставалось в обрез.

Каторжник и Скунс сделали себе карьеру в правительственных кругах. Их мозги были подключены к устойчивой нейронной схеме, которая обнаруживала себя в риторике войны, лишения свободы, пыток, политической власти, слухов, секса и денег. Поэтому я прочистил горло и, выдав каждому блокнот и карандаш, изложил суть игры «дилеммы заключенного». Отправлять их, как школяров, за дверь я, конечно, не стал, а просто побеседовал с каждым наедине и попросил его представить, что они плели сети заговора с целью свержения правительства, о чем стало известно президенту, потому как другой заговорщик проболтался. Теперь мой собеседник мог либо хранить молчание, либо в свой черед предать сообщника. Их выбор, объяснил я, в той или мере повлияет на решение генерального прокурора. Каждому предоставлялась возможность сдать или выгородить сообщника.

И они согласились в этом участвовать?

Как дети, получившие задачку. Сели на диваны в разных концах Овального кабинета спиной друг к другу и склонились над блокнотами: то хмурились, то закрывали глаза, то терли лоб — как-никак, они выполняли тяжелую умственную работу. Я заранее предупредил, чтобы они не переглядывались, но мог этого и не делать. В конце-то концов, мы погрузились в теорию игр. Выдашь сообщника — тебе же будет хуже, поскольку тем самым ты признаешь собственную вину; не выдашь — так он выдаст тебя, будет отпущен на свободу, а тебе впаяют пожизненное. И только при условии, что ни один не предаст другого, дело будет закрыто.

И что же было дальше?

Те двое занимали различные должности при нескольких правительствах. Теперь они поднялись до самых верхов.

Каким образом?

А кто лучше из них разбирался в тонкостях политики? Естественно, каждый, выбирая оптимальный для себя исход, мог только предать.

Как же хохотал президент, когда я показал ему их решения, записанные черным по белому. Этого следовало ожидать, сказал он.

Таким образом, ты проявил себя, правда?

Но иллюзий не питал. Ему потребовался сторонник, свой человек, но надолго ли? Он подарил мне маленький значок в виде флага, какой носят патриоты.

Вот как?

И даже сам приколол его мне на лацкан, как медаль. Так я был причислен к хорошим ребятам. И тем не менее в должности директора фантомной Комиссии по нейробиологии при Белом доме я продержался меньше трех недель.

Которые, так сказать, равнялись целой жизни.

Да. Однажды, в конце рабочего дня, президент повел меня на третий этаж и показал спальню Линкольна. Естественно, в бытность президентом Линкольн ни разу там не ночевал.

Может, она служила кабинетом?

Как бы то ни было, массивная мебель в викторианском стиле и тяжелые шторы говорили о том, что Линкольн вполне мог бы облюбовать эту спальню. Я поприветствовал обитателей…

Обитателей?

Видите ли, по личному распоряжению президента туда пускали на одну ночь щедрых спонсоров. Я увидел довольно спокойную чету, нисколько не кичившуюся близостью к главе государства; у мужа седины было на несколько десятилетий больше, чем у жены. Они распаковывали чемоданы. Когда смотришь на деньги, у них обнаруживается человеческое лицо. Мы дружно склонились над копией Геттисбергского обращения^[36], лежавшей под стеклом на письменном столе.

Значит, тебе довелось побродить по Белому дому.

Как я заметил, молодая жена отличалась высоким ростом и хорошей фигурой, но лицо выглядело каким-то фаянсовым, а глаза смотрели на меня, но будто не замечали моего присутствия. Золотистая лавина волос блестела в неподвижности, словно покрытая слоем шеллака. Окажись рядом со мной рядом Брайони, бедная моя девочка, она бы стушевалась — но только в первый миг — от соприкосновения с незнакомым срезом американской жизни. В свою очередь, эта женщина, глядя на простое, дивное в своей чистоте личико Брайони, на сияющие безыскусностью голубые глаза, упала бы духом, потому что всю жизнь изображала несвойственную ей искушенность.

Тебе хватило одного взгляда на нее, чтобы это понять?

Воспоминания о Брайони давали мне большие преимущества в плане восприятия. Словно во мне по-прежнему жила частица ее разума.

Такие возможности открывает когнитивная наука?

Пожалуй, нет. Скорее, такие возможности открывает страдание.

Глава десятая

На рабочем столе у него — у президента — был образцовый порядок: немногочисленные документы прижимал сверху снежный шар, который использовался вместо пресс-папье. Стоило тряхнуть этот шар, и на мальчонку, несущегося на салазках с горы, начинали падать снежинки. Я проникся жалостью к своему бывшему соседу по комнате. Он жил с осознанием собственной несостоятельности. Из окна своего подвала я почти все время видел сплошную вереницу подъезжавших лимузинов: из них выходили генералы и адмиралы, дипломаты, члены кабинета министров, официальные представители зарубежных государств — и всех он должен был принимать, потому как считался лидером свободного мира. Более непринужденно он держался на церемониях присуждения наград в области искусства, где выступали вокалисты и вручались медали кинорежиссерам, драматургам и актерам. Меня пригласили на одно из таких мероприятий, но я сидел в заднем ряду, чтобы оставаться незамеченным.

В Белом доме я вошел во вкус отведенной мне роли, став лейтенантом в негласной войне между президентом и его ближайшими советниками. У меня создалось впечатление, что в Овальном кабинете с необходимостью копируется антагонистичность внешнего мира. Наши внутренние отношения, как можно было подумать, становились символическим отражением всех вооруженных конфликтов. Я размышлял о том, как состязательность делает нас людьми. Мы с религиозным трепетом претворяем в жизнь каждую ее форму, будь то сдержанные дебаты или изнасилование и мародерство, грязные политические нападки или заказные убийства. Наши ночные уличные фонари у входа в бар, доходящие до рукоприкладства ссоры в шикарных спальнях, угрозы вполголоса на бракоразводных процессах. В наших семьях родители били детей, в школе хулиганы терроризировали весь класс, карьеристы в костюмах и галстуках шли по трупам, на дорогах водители подрезали друг друга, в дверях метро одни пассажиры расталкивали других локтями, государства разжигали войну, их армии бомбили города и десантировались на побережьях, где-то ежедневно совершались военные перевороты, без конца исчезали люди, в палаточных лагерях умирали несчастные, оставшиеся без крова, этнические чистки приравнивались к крестовым походам, в кровавых разборках устраняли конкурентов наркоторговцы, ширился терроризм, и каждый акт насилия, в любой форме, освящался в какой-либо точке планеты той или иной религией. В угоду ей человечество, склонное к политическим убийствам, геноциду и суициду, посещало излюбленные соревнования по кикбоксингу и петушиные бои, просаживало заработки на зеленом сукне, а потом возвращалось на работу, где играло на руку конкурентам, тянуло, что плохо лежит, устраивало финансовые пирамиды, подсыпало яд… а страстные любовники состязались в своем тесном мирке секса: одни льстиво домогались, другие с содроганием отказывали.

Весь список огласил?

Меня призвали как раз для того, размышлял я, чтобы мой бывший сосед по комнате смог получить хоть какое-то удовлетворение от весьма специфического противостояния Каторжнику и Скунсу. Однако здесь на кону стояло управление государством, а те двое были ближайшими советниками президента, который, в конечном счете, не мог обходиться без них, как и они без него. Итак, после нескольких отчетов Андроида я заметил определенную динамику. В какой-то момент, через две недели моего пребывания в Белом доме, мне бросилось в глаза одинаковое выражение лиц этой троицы: все с трудом сдерживали смех, и я понял, что великая дипломатическая традиция обогатилась новым типом единения. Этому триумвирату противостоял я один, и объектом насмешки стал не кто иной, как я: тем троим виделся у меня на голове шутовской колпак с бубенчиками. Мир застыл в ожидании очередной гражданской войны, ввода танков на рыночную площадь, террориста-смертника, цунами, землетрясения, утечки радиоактивного топлива из неисправного ядерного реактора, а здесь велась игра: сколько еще времени нужно продолжать этот спектакль, чтобы Андроид разгадал их жестокий розыгрыш; им просто хотелось развеяться, всем троим, прямо на рабочем месте в Белом доме, а я, юродивый, привносил комичность в их темную, антагонистическую, заряженную борьбой за власть рутину, нацеленную на управление миром.

Наконец, до меня дошло и настало время показать, с кем они имеют дело. Я прочел им последнюю лекцию Андроида на тему достижений мировой нейробиологии. Объяснил, что самый сложный вопрос, стоящий перед нейронаукой, сводится к тому, каким образом мозг превращается в разум. Каким образом этот трехфунтовый клубок делает из тебя человека. Я сказал, что мы работаем над этим вопросом, и если они ценят свои жизни или вообще жизнь, какой они ее знают, то те средства, которые правительство выделяет на развитие нейронауки, лучше присовокупить к военному бюджету. Закупить новые ракеты, мины, реактивные истребители — все ваши любимые игрушки, сказал я. Потому что, установив, как именно мозг обеспечивает нам сознание, мы научимся дублировать сознание. Вы успеваете следить за ходом мысли, док?

Успеваю.

То есть как, переспросил Каторжник, ты имеешь в виду — у нас появятся компьютеры, которые будут с нами разговаривать? Я такое в кино видел.

Не только, говорю, компьютеры, но еще и животные — генетически модифицированные и располагающие более высоким, нежели у обычных животных, уровнем сознания. Наделенные чувствами, настроениями, памятью, желаниями. Вон куда клонит, говорит Скунс, ни дать ни взять — Дисней, и они расхохотались. Я тоже посмеялся. Да, говорю, и это ознаменует конец мифического человеческого мира, который существует со времен Бронзового века. Конец нашего владычества. Конец Библии и всех историй, которыми мы себя тешили до сих пор.

Эндрю, ты действительно так считаешь?

Насколько же эти люди отгородились от действительности. У них было имперское мышление, у этих корпоративных культуристов, руководивших правительством. Они жили как бездумные, непогрешимые. Разбирались в антагонизме — и ничего большего не ожидали. Я сказал им, что нахождение с ними в одном пространстве вызывает у меня депрессию. Президент покосился в мою сторону: неужели это включало и его? Вы все безропотно обретаетесь внутри социальной реальности, сказал я, которую образуют война, Бог, деньги — сущности, давным-давно придуманные другими, и эти материи вы принимаете за исходную экзистенцию. О, я им такую речь закатил.

Догадываюсь.

Вы небрежно относитесь к жизни, внушал им я, вы — наглядный пример людской несостоятельности; и не упустил возможности подчеркнуть, что говорю со знанием дела, как специалист в данном вопросе. Потом я набрал полную грудь воздуха и сделал стойку на руках.

Ты сделал — что?

Просто что-то такое на меня накатило — и я встал на руки, едва ли не раньше, чем сам это понял. Возможно, меня подтолкнул к этому образ Брайони на высокой перекладине — самое первое впечатление, и мой мозг решил, что сейчас нужно сделать именно это: совершить подражательное действие, чтобы прямо там, в Белом доме, получить картинку с четким изображением. Во всяком случае, сейчас я истолковываю свой поступок именно так. А тогда, вероятно, это было не более чем инспирированное помрачение рассудка. Или — что тоже не исключено — мой мозг просто сказал от моего имени: хотели шута — получайте. А может, я просто хотел выйти из игры.

Ты и в самом деле отмочил такой номер?

Как я сказал, так и было. До того случая у меня ни разу не получалась нормальная стойка на руках. В Овальном кабинете я был другим человеком.

Признаюсь: когда Эндрю, пошатываясь, стоял на ноющих от боли руках, ступни у него двигались туда-сюда, как челноки ткацкого станка, а из глаз текли слезы: то ли от напряжения, то ли от возникшего у него в уме образа улыбающейся Брайони, которая оценивающе смотрела на него в упор своими детскими голубыми глазами.

Что она говорила?

Я слышал ее голос, беззвучный голос: «Я иду на пробежку, Эндрю. Уилла на завтрак любит яблочное пюре».

А потом дверь закрывается, и по дуге — балетный прыжок в огонь.

Наверно, я застонал, к голове прилила кровь, но мне казалось делом чести как можно дольше продержаться вверх ногами. Те трое, президент, Каторжник и Скунс, встали со своих кресел. Каторжник подошел к президентскому рабочему столу и закричал в телефонную трубку. Силы у меня кончились, но приземлился я не по правилам, весьма болезненно, с грохотом, и, как мне сейчас видится, почти в тот же миг двое морских пехотинцев в парадной форме вздернули меня на ноги и заломили мне руки. Так что день прошел для меня под знаком интенсивных физических нагрузок.

По-видимому, да.

Что вы сказали?

Я с тобой согласился.

Но это еще не все. Сомневаюсь, что до меня кто-либо делал стойку на руках в Овальном кабинете. На самом деле, это был миг триумфа. Я на мгновение поднялся над своей типичной приниженностью, над стандартным пиететом гражданина и одной перевернутой позой добился паритета с вершителями судеб моей страны. Я видел будущее, а они — нет. Подозреваю, что из рассказа о моей жизни вы не сделали вывода о том, что я горячо интересовался политикой. Когда меня скрутили морпехи, Каторжник и Скунс стали решать, как со мной поступить. И распорядились взять меня под арест. Скунс твердил, что я угрожал жизни президента. Вышвырните отсюда этого юродивого, распорядился он.

Скажи лучше — Блаженного, заметил я.

Ты и впрямь ощущал себя в такой роли?

А как еще я мог себя ощущать, если мой старинный приятель оказался Самозванцем? Вне всякого сомнения. А мне больше не суждено было становиться другим человеком в зависимости от ситуации. Я чувствовал, как мой мозг превращается в меня, — мы стали единым целым. Когда меня волокли к дверям, я повернулся и сказал то, что подобало Блаженному: «Сейчас ты — наибольшее зло, но это временно: другие будут намного хуже. Возможно, придут они не завтра. Возможно даже, не в следующем году, но ты подсказал нам, как оказаться в Сумрачном лесу»^[37]. Кажется, я тогда процитировал Данте. Но мой сосед по комнате слушать не захотел. Да ладно тебе, Андроид, крикнул он мне вслед, не заводись. К чему это было: он хотел, чтобы я вернулся? Дал ему свое благословение?Но что я мог поделать? Юродивый только тогда становится Блаженным, когда оплакивает судьбу свой страны. Я распрямился, кивнул морпехам, и меня увели.

Глава одиннадцатая

Алло, док, давно я здесь торчу?

Порядочно.

И вы не собираетесь объяснить, где я нахожусь?

Не имею права.

Но я не дома.

Откуда ты знаешь?

Воздух. В нем есть какая-то мягкость. Она придает весеннему воздуху плотный сладковатый привкус земли. В Новом Свете я не сталкивался ни с чем подобным. По-видимому, меня окружает холмистая загородная местность с полевыми цветами и увитыми виноградом беседками. Заглянуть поверх стены не могу, но в прогулочном дворе слышен птичий щебет — это не те птицы, что водятся в наших краях. К тому же темнеет здесь поздно. Думаю, вы, братцы, сослали меня в европейское Средиземноморье, и это само по себе неплохо… пытка не изощренная и ограничена моими размышлениями о том, что со мной произошло… кроме вас, поговорить здесь не с кем, адвоката мне не назначили, держат в заключении без суда и следствия, причем уже неопределенный срок. Звездное, так сказать, время. Я приговорен вертеться вместе с планетой и отсчитывать солнца, луны, времена года… Вы серьезно считаете, что я угрожал жизни президента?

По большому счету, нет.

И все же я не осуждаю вас за то, что вы подчиняетесь приказам и ведете себя как ничтожество. А знаете почему?

Почему?

Если бы не возможность с вами поговорить, мне было бы здесь совсем паршиво.

Ты, главное, не волнуйся.

Хотя у меня на полке стоит собрание сочинений М. Т., я постоянно думаю, как бы не потерять рассудок. И если мой рассудок провалится в тартарары, не последует ли за ним вся страна?

Ты считаешь, между ними есть связь?

Мой рассудок пронизан видениями, снами, а также словами и поступками незнакомых мне людей. Я слышу беззвучные голоса, из моих снов поднимаются фантомы, взмывают на стену и там медлят, корчатся в муках, содрогаются в зримых конвульсиях боли, бессловесно умоляют о помощи. Что вы со мной делаете! — кричу я и валюсь на кровать, чтобы уставиться в черный потолок, а моя каморка превращается в затемненный кинотеатр, где вот-вот начнется фильм ужасов. Я говорю о нарушенной цельности. Ее можно вынести лишь при помощи веры в то, что за ней стоит какая-то наука. Видимо, я ношу в мозговом веществе нейронную запись минувших веков. Знаю, вам не доводилось испытать ничего похожего, вы слишком безропотны перед своими ощущениями. Они буйно расцветают у вас внутри, заполняя весь объем вашего мозга. Но когда вы сделаетесь столь же бесчувственным, как я…

Опять мы за старое?

…У дремлющих генетических микроследов ушедших времен появится, наверное, возможность выражать себя в сновидениях.

Этому учит когнитивная наука?

Пока еще нет. Этому учит только страдание.

Ответьте мне, док: я — компьютер?

Что?

Я — первый компьютер, наделенный человеческим сознанием? Одержимый кошмарными снами, чувствами, скорбью, желаниями?

Нет, Эндрю, ты человеческое существо.

Это вы так считаете.

Я вижу, ты оброс, отпустил бороду. И впрямь сошел бы за Блаженного. Но для этого недостает одной вещи.

Какой же?

Бейсболки с символикой «Янкиз». Тебе нужно обновить гардероб.

Сколько лет сейчас Уилле?

Двенадцать.

И где они живут?

Мы это уже…

Где?

В Нью-Рошель.

Все в том же доме?

Да.

Марта и солидный муж Марты.

Да.

Им требуется мое согласие? Зачем? Любой суд решит дело в их пользу — Марта воспитывала ее с младенчества. А я нагрянул из вражеского стана.

Ты не из вражеского стана.

Пусть так, но законных прав у меня кот наплакал, верно?

На первом месте стоят интересы ребенка. Вот документы.

Стало быть, по закону отцом моей дочери станет Борис Годунов, этот пьянчуга, самозванец.

Он вступил в «АА»^[38]. И уже бросил пить.

И когда же они сошлись, любящие супруги?

По-моему, несколько лет назад. Года три-четыре.

А куда она увезла моего ребенка, когда сбежала?

Как я тебе уже говорил, Марта обосновалась близ маленького городка в западной части Пенсильвании. На ферме, унаследованной от дяди и тетки.

А средств у них достаточно, чтобы содержать мою дочь, как она того заслуживает?

Их семейство не бедствует. Она преподает фортепиано, а он ведет мастер-класс по вокалу. Оба работают в Джульярдской школе^[39].

Здесь написано, что Уилле обо мне не рассказывают. Здесь написано, что я не имею права к ней приближаться и заявлять о своем отцовстве…

У девочки нет причин сомневаться, что Марта приходится ей родной матерью. А о том, как видится ребенку статус ее мужа, — не могу судить…

…Равно как и о том, что ее настоящая мать погибла, пытаясь спасти людей.

Вот как ты теперь это трактуешь?

Да.

Сомневаюсь, что они так скажут ребенку.

Тогда пусть катятся ко всем чертям!

Господи, неужели ты хотя бы для разнообразия не можешь проявить здравый смысл? Задумайся о ком-нибудь, кроме себя.

Эх, док. Я ли не задумываюсь? Да я постоянно думаю о своих двух девочках. Мечтаю читать им вслух, как читал своим девочкам М. Т., сочинять, как он, для них истории на ночь. У него сказано, что рассказы его действуют как настойка опия, только быстрее.

Эндрю, прошу тебя…

У него ведь есть один рассказ специально для отцов, помните? В нем каждое название, а где возможно — и каждое слово заключает в себе кота: котильон, Кот д’Ивуар, котангенс. Девочки то и дело перебивают: «Папа, что такое “коверкот”?» Сейчас посмотрю, говорит он и делает вид, что роется в словаре. Ага, это плотная материя. А я-то думал, это коверканье слов, но кот, если хорошо себя чувствует, не коверкает слов, а вот на плотной материи поваляться не прочь. «Спасибо, папа», — говорит дочурка. «Всегда пожалуйста», — отвечает он и продолжает историю.

Эндрю…

Какие только небылицы не придумывал М. Т., чтобы рассказать своим детям на сон грядущий. Как он защитит их от любых бед^[40], как мир останется безопасным и уютным местом. Как они вырастут большими, вспомнят эту историю и посмеются, с любовью думая об отце. И это послужит ему искуплением.

Примечания

С. 5. «Нью-Йорк Янкиз» — профессиональный бейсбольный клуб, базирующийся в Бронксе.

С. 17. Сойдут ли они с мест? — парафраз строки из «Баллады о Востоке и Западе» Р. Киплинга: «…и с мест они не сойдут».

С. 37. «Читайте Платона, док». — Древнегреческий философ Платон (428–427 до н. э. — 348–347 до н. э.) в своем трактате «Государство» использует так называемый «Миф о пещере» — знаменитую аллегорию, объясняющую его учение об идеях. Для Платона пещера представляет собой чувственный мир, в котором живут люди. Подобно узникам пещеры они полагают, что благодаря органам чувств познают истинную реальность. Однако такая жизнь — всего лишь иллюзия. От истинного мира идей до них доходят только смутные тени. Философ может получить более полное представление о мире идей, постоянно задавая себе вопросы и ища на них ответы. Однако бессмысленно пытаться разделить полученное знание с толпой, которая не в состоянии оторваться от иллюзий повседневного восприятия. Платон утверждает, что познание требует беспрестанных усилий, направленных на изучение и понимание тех или иных предметов.

С. 40. Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — американский эссеист, поэт, философ, пастор, общественный деятель; один из виднейших мыслителей и писателей США. В своем эссе «Природа» первым выразил и сформулировал философию трансцендентализма.

Уильям Джемс (1842–1910) — американский философ и психолог, один из основателей и ведущий представитель прагматизма и функционализма.

Антони Дамасио (р. в 1944) — португальско-американский нейробиолог. Разработал теорию человеческих эмоций и человеческой рациональности.

С. 41. Котсуолдс — одна из официально признанных территорий «выдающейся естественной красоты» в Великобритании, расположенная в двух часах езды от Лондона.

С. 45. Генрих фон Клейст (1777–1811) — немецкий драматург, поэт и прозаик. Один из первопроходцев жанра рассказа. В 1811 году застрелил свою подругу, а потом застрелился сам.

С. 55. «Голубой ангел» (нем. Der blaue Engel) — фильм режиссера Джозефа фон Штернберга, снятый по мотивам романа Генриха Манна «Учитель Гнус».

С. 58. …один суперкомпьютер — компьютерная метафора, уподобляющая функционирование человеческого мозга функционированию компьютерного процессора, используется в качестве базовой метафоры когнитивной психологии.

С. 63. «Конструирование социальной реальности» (1995). — монография американского философа и лингвиста Джона Серля (р. в 1932), одного из создателей теории речевых актов. Дж. Серль разрабатывает концепцию разума, которая пытается ответить на вопрос: как ментальная реальность, мир сознания, намерений и других идеальных явлений, вписывается в физический мир, состоящий из частиц и силовых полей. По мнению Дж. Серля, философия оказалась в положении ложной дихотомии: с одной стороны, мир состоит из объективных частиц, с другой — сознание обладает субъективным опытом от первого лица. Серль утверждает, что обе позиции верны: сознание является реальным субъективным опытом, порожденным физической деятельностью мозга. Эту позицию он предлагает называть биологическим натурализмом. Следствием биологического натурализма является вывод о том, что для создания сознательного существа необходимо воссоздать физические процессы, вызывающие сознание.

С. 64. …скачущими лягушками их Калавераса — аллюзия к юмористическому рассказу Марка Твена «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса» (1867).

С. 74. «Спалдинг» — фирменная марка высококачественных баскетбольных мячей.

С. 79. …я стал ее «проектом» — в философии экзистенциализма человек мыслится как создающий себя «проект» (подробнее см. ниже).

С. 80. Уильям Джемс (традиционное написание; точнее — Джеймс, 1842–1910) — американский философ и психолог, представитель прагматизма и функционализма. Старший брат писателя Генри Джеймса. Выдвигал задачу изучения конкретных фактов и состояний сознания. Одной из важных характеристик сознания считал его избирательность. Важную роль отводил инстинктам и эмоциям, а также индивидуальным физиологическим особенностям человека.

С. 80. Джон Дьюи (1859–1952) — американский философ и педагог, представитель прагматизма. Центральное место в философии Дьюи занимает такое понятие, как опыт, т. е. все то, что имеется в человеческом сознании, как врожденное, так и приобретенное. В годы Второй мировой войны Дьюи выступал против идеологии нацизма, в частности против насилия над педагогикой в Третьем рейхе.

Ричард Рорти (1931–2007) — американский философ, активный приверженец прагматизма. По мнению Рорти, ученый не в состоянии абстрагироваться от социальной среды, в которую он погружен; идеальная, внеисторическая «точка зрения Бога», которая могла бы гарантировать объективность исследования, остается для человека в принципе недостижимой. Познание, утверждает Рорти, возможно лишь с позиции ангажированного субъекта, вовлеченного в определенный социокультурный контекст, и всегда ситуативно ограничено.

С. 81. …идея тяжкого бремени свободы. — В философии экзистенциализма одно из центральных мест занимает постановка и решение проблемы свободы, которая определяется как «выбор» личностью одной из бесчисленных возможностей. Человек постигает свою сущность в течение всей жизни и несет ответственность за каждое совершенное им действие; он не вправе объяснять свои ошибки «обстоятельствами». Человек внутренне свободен, но эта свобода — не благо, а тяжкое бремя («Мы прокляты нашей свободой», — писал философ-экзистенциалист Ж. П. Сартр), потому что она связана с бременем ответственности. Человек создает себя сам и мыслится экзистенциалистами как строящий себя «проект». В конечном счете идеальная свобода человека — это свобода личности от общества.

С. 134. Клеменс — американский писатель Марк Твен (1835–1910) в действительности носил имя Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс.

С. 136. …и воспевал «Электрическое тело» — аллюзия на стихотворение американского поэта Уолта Уитмена (1819–1892) «Электрическое тело пою» (русск. тж. «О теле электрическом я пою»).

С. 149. Нью-Йоркский марафон — один из самых массовых ежегодных марафонов в мире: в отдельные годы привлекает более 50,5 тысячи бегунов.

С. 150. …пробавляемся распространенными заблуждениями и безумствами толпы. — «Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы» — книга шотландского журналиста и поэта Чарльза Маккея (1814–1889), подборка наиболее выдающихся заблуждений и безумств человечества: от финансовых пирамид до религиозных психозов. Она стала классическим трудом о массовых маниях, поведении толпы и человеческой глупости. «Заблуждения» и «безумства», изложенные в книге, относятся к хроническим «болезням» человечества. Финансовые пирамиды, коррумпированность власти, фальсификации и самообман мнимых врачевателей и пророков — все это было, есть и будет.

С. 150. Тюльпаномания — описанная в книге Ч. Маккея безумная и необъяснимая популярность тюльпанов, охватившая Голландию в сороковых годах XVII века, когда одна луковица тюльпана (размером и формой напоминающая луковицу лука) могла принести небольшое состояние одной из нескольких появившихся для торговли ими бирж. Ч. Маккей приводит историю о том, как незадачливый голландский моряк съел по ошибке бесценную луковицу, принадлежавшую богатому купцу.

С. 152. …цитату из Марка Твена о глупости муравьев. — Рассказывая о встрече двух муравьев, из которых один нашел ножку кузнечика, Марк Твен говорит: «Они берут ногу за оба конца и тянут изо всех сил в противоположные стороны. Оба видят, что что-то неладно, но что — не могут понять. Начинаются взаимные пререкания; спор переходит в драку… Происходит примирение, и снова начинается совместная и бессмысленная работа, причем раненный в драке товарищ является только помехой. Стараясь изо всей мочи, здоровый товарищ тащит ношу, а с ней и раненого друга, который вместо того, чтобы уступить добычу, висит на ней». Шутя, Твен замечает, что «муравей хорошо работает только тогда, когда за ним наблюдает неопытный натуралист, делающий неверные выводы».

С. 153. Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — виднейший представитель американского трансцендентализма, автор трактатов и эссе, важнейшие из которых — «Природа» (1836), «Доверие к себе» (1841) и «Руководство к жизни» (1860). В основе философии трансцендентализма лежит учение Эмерсона о «Сверхдуше», единой божественной мировой Душе, которая разлита во Вселенной. Ее частица есть и в каждом человеке, а значит, он изначально приобщен к божественному миропорядку и способен к интуитивному, минующему разум, постижению истины. Физическим же воплощением «Сверхдуши» выступает природа, и поэтому человеку следует именно к ней обращаться за вдохновением и поддержкой, видеть в ней образец для подражания и источник истины. Поступающий таким образом индивид может вполне положиться на собственные чувства и склонности и жить жизнью более высокой, чем та, что навязывает ему общество. Цельность и независимость духа в каждом человеке священны, и главным принципом отношения личности к миру должен быть принцип «доверия к себе», утверждает Р. У. Эмерсон.

С. 171. …даже Кнута Гамсуна нет. — Кнут Гамсун (1859–1952) — норвежский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1920 г. В 1943 г. Гамсун передал свою медаль нобелевского лауреата министру пропаганды Третьего рейха Геббельсу. Гамсун считал себя психологом и стремился всесторонне исследовать человеческую душу.

Уосатч (англ. Wasatch Range) — горный хребет на западе США. Простирается приблизительно на 260 км. Это западная граница Скалистых гор.

С. 172. Беру пример с Витгенштейна… — Людвиг Витгенштейн (1889–1951) — австрийский философ и логик, представитель аналитической философии, один из самых ярких мыслителей XX века. Выдвинул программу построения искусственного «идеального» языка, прообраз которого — язык математической логики.

С. 173. «Я и моя тень» («Me and my shadow») — популярная эстрадная песня 1927 г., музыка Дейва Драйера, слова Билли Роуза. Записывалась различными исполнителями, в том числе Фрэнком Синатрой в дуэте с Сэмми Дэвисом-мл.

«Танцуя в темноте» («Dancing in the dark») — песня Брюса Спрингстина (1984 г.).

С. 175. Университет Джорджа Мейсона — публичный университет в Фэрфаксе, штат Виргиния. Назван в честь одного из отцов-основателей США Джорджа Мейсона. Основан в 1957 г.

С. 178. «Дилемма заключенного» — интеллектуальная модель, используемая в теории игр и позволяющая демонстрировать различные варианты рациональности принятия решений при необходимости кооперации частных усилий для достижения общей цели в условиях жесткого конфликта альтернатив. Ситуация, представленная в «дилемме заключенного», стандартно описывается следующим образом. Двое заключенных, содержащихся в разных камерах, обвиняются в совершении одного преступления. Прокурор, желая получить от них признание, делает каждому из подследственных такое предложение: если каждый из них признается в совершении преступления, то они получат минимальный срок в три года; если не признается ни один — оба получат по пять лет; если признается один, а второй нет, то признавший вину приговаривается к десяти годам, а второй отпускается на свободу. Из «дилеммы заключенного», как правило, делается вывод, что заключенным не удастся скооперироваться, поскольку каждый из них преследует личные интересы.

С. 206. кем был Клайд Толсон для Дж. Эдгара Гувера. — Клайд Толсон (1900–1975) — заместитель директора Федерального бюро расследований, ответственный за личный состав и дисциплину в ведомстве. Известен как протеже и верный соратник первого директора ФБР Джона Эдгара Гувера, занимавшего этот пост с 1924 г. до своей смерти, последовавшей в 1972 г.

С. 210. Джералд Морис Эдельман (1924–2014) — американский иммунолог и нейрофизиолог, лауреат Нобелевской премии 1972 г. за открытия, касающиеся химической структуры антител. Выдвинул теорию нейродарвинизма.

…и у Крика… — Фрэнсис Крик (1916–2004) — британский молекулярный биолог, биофизик и нейробиолог. Лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине 1962 г. за открытия, касающиеся молекулярной структуры нуклеиновых кислот и их значения для передачи информации в живых системах. Одним из главных научных интересов Крика было сознание. Его автобиографическая книга «Что ищет сумасшедший: Личное представление о научном открытии» включает описание того, почему он оставил молекулярную биологию и переключился на нейробиологию.

С. 218. Геттисбергское обращение (Геттисбергская речь) — знаменитая речь президента США Авраама Линкольна, произнесенная 19 ноября 1863 г. при открытии Национального солдатского кладбища в Геттисберге, штат Пенсильвания. За четыре с половиной месяца до этого решающая Битва при Геттисберге, закончившаяся победой северян, унесла множество жизней. Лаконичное обращение к нации, в котором президент обратился к принципам государственного единства и равенства граждан, вошло в историю страны как одно из блестящих воплощений ораторского искусства.

С. 230. …в Сумрачном лесу — аллюзия на начало главы «Ад» «Божественной комедии» Данте Алигьери: «Земную жизнь пройдя до половины,/Я очутился в сумрачном лесу,/Утратив правый путь во тьме долины» (пер. М. Лозинского).

С. 236. АА — «Анонимные алкоголики», или «АА» (англ. Alcoholics Anonymous), сообщество, объединяющее людей, которые делятся друг с другом своим опытом, силами и надеждами с целью помочь себе и другим избавиться от алкоголизма. Единственное условие для членства в АА — желание бросить пить.

С. 237. Джульярдская школа — одно из крупнейших высших учебных заведений США в области искусства и музыки. Расположена в нью-йоркском Линкольн-центре.

С. 239. Как он защитит их от любых бед… — В 1896 г., когда Марк Твен вместе с женой совершал кругосветное путешествие, умерла его любимая дочь Сьюзен, а вскоре тяжело заболела младшая дочь Джейн.

Елена Петрова

ANDREWS BRAIN

EDGAR L. DOCTOROW

Динамичное и интеллектуальное чтение.

Entertainment Weekly

Проза Доктороу имеет собственный почерк. Это та сила, которая противостоит социальной реальности.

Дон Делилло

Доктороу — маг, его проза ослепительна.

Vogue

Один из наших величайших писателей. Виртуозный рассказчик с огромным диапазоном.

People

В романе проявились талант Доктороу-стилиста и его способность к глубокому психологическому повествованию, исследованию истин и заблуждений, памяти и восприятия, сознания и сумасшествия.

USA Today

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

«Нью-Йорк Янкиз» — профессиональный бейсбольный клуб, базирующийся в Бронксе.

(обратно)

2

Сойдут ли они с мест? — парафраз строки из «Баллады о Востоке и Западе» Р. Киплинга: «…и с мест они не сойдут».

(обратно)

3

«Читайте Платона, док». — Древнегреческий философ Платон (428–427 до н. э. — 348–347 до н. э.) в своем трактате «Государство» использует так называемый «Миф о пещере» — знаменитую аллегорию, объясняющую его учение об идеях. Для Платона пещера представляет собой чувственный мир, в котором живут люди. Подобно узникам пещеры они полагают, что благодаря органам чувств познают истинную реальность. Однако такая жизнь — всего лишь иллюзия. От истинного мира идей до них доходят только смутные тени. Философ может получить более полное представление о мире идей, постоянно задавая себе вопросы и ища на них ответы. Однако бессмысленно пытаться разделить полученное знание с толпой, которая не в состоянии оторваться от иллюзий повседневного восприятия. Платон утверждает, что познание требует беспрестанных усилий, направленных на изучение и понимание тех или иных предметов.

(обратно)

4

Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — американский эссеист, поэт, философ, пастор, общественный деятель; один из виднейших мыслителей и писателей США. В своем эссе «Природа» первым выразил и сформулировал философию трансцендентализма.

(обратно)

5

Уильям Джемс (1842–1910) — американский философ и психолог, один из основателей и ведущий представитель прагматизма и функционализма.

(обратно)

6

Антони Дамасио (р. в 1944) — португальско-американский нейробиолог. Разработал теорию человеческих эмоций и человеческой рациональности.

(обратно)

7

Котсуолдс — одна из официально признанных территорий «выдающейся естественной красоты» в Великобритании, расположенная в двух часах езды от Лондона.

(обратно)

8

Генрих фон Клейст (1777–1811) — немецкий драматург, поэт и прозаик. Один из первопроходцев жанра рассказа. В 1811 году застрелил свою подругу, а потом застрелился сам.

(обратно)

9

«Голубой ангел» (нем. Der blaue Engel) — фильм режиссера Джозефа фон Штернберга, снятый по мотивам романа Генриха Манна «Учитель Гнус».

(обратно)

10

…один суперкомпьютер — компьютерная метафора, уподобляющая функционирование человеческого мозга функционированию компьютерного процессора, используется в качестве базовой метафоры когнитивной психологии.

(обратно)

11

«Конструирование социальной реальности» (1995). — монография американского философа и лингвиста Джона Серля (р. в 1932), одного из создателей теории речевых актов. Дж. Серль разрабатывает концепцию разума, которая пытается ответить на вопрос: как ментальная реальность, мир сознания, намерений и других идеальных явлений, вписывается в физический мир, состоящий из частиц и силовых полей. По мнению Дж. Серля, философия оказалась в положении ложной дихотомии: с одной стороны, мир состоит из объективных частиц, с другой — сознание обладает субъективным опытом от первого лица. Серль утверждает, что обе позиции верны: сознание является реальным субъективным опытом, порожденным физической деятельностью мозга. Эту позицию он предлагает называть биологическим натурализмом. Следствием биологического натурализма является вывод о том, что для создания сознательного существа необходимо воссоздать физические процессы, вызывающие сознание.

(обратно)

12

…скачущими лягушками их Калавераса — аллюзия к юмористическому рассказу Марка Твена «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса» (1867).

(обратно)

13

«Спалдинг» — фирменная марка высококачественных баскетбольных мячей.

(обратно)

14

…я стал ее «проектом» — в философии экзистенциализма человек мыслится как создающий себя «проект» (подробнее см. ниже).

(обратно)

15

Уильям Джемс (традиционное написание; точнее — Джеймс, 1842–1910) — американский философ и психолог, представитель прагматизма и функционализма. Старший брат писателя Генри Джеймса. Выдвигал задачу изучения конкретных фактов и состояний сознания. Одной из важных характеристик сознания считал его избирательность. Важную роль отводил инстинктам и эмоциям, а также индивидуальным физиологическим особенностям человека.

(обратно)

16

Джон Дьюи (1859–1952) — американский философ и педагог, представитель прагматизма. Центральное место в философии Дьюи занимает такое понятие, как опыт, т. е. все то, что имеется в человеческом сознании, как врожденное, так и приобретенное. В годы Второй мировой войны Дьюи выступал против идеологии нацизма, в частности против насилия над педагогикой в Третьем рейхе.

(обратно)

17

Ричард Рорти (1931–2007) — американский философ, активный приверженец прагматизма. По мнению Рорти, ученый не в состоянии абстрагироваться от социальной среды, в которую он погружен; идеальная, внеисторическая «точка зрения Бога», которая могла бы гарантировать объективность исследования, остается для человека в принципе недостижимой. Познание, утверждает Рорти, возможно лишь с позиции ангажированного субъекта, вовлеченного в определенный социокультурный контекст, и всегда ситуативно ограничено.

(обратно)

18

…идея тяжкого бремени свободы. — В философии экзистенциализма одно из центральных мест занимает постановка и решение проблемы свободы, которая определяется как «выбор» личностью одной из бесчисленных возможностей. Человек постигает свою сущность в течение всей жизни и несет ответственность за каждое совершенное им действие; он не вправе объяснять свои ошибки «обстоятельствами». Человек внутренне свободен, но эта свобода — не благо, а тяжкое бремя («Мы прокляты нашей свободой», — писал философ-экзистенциалист Ж. П. Сартр), потому что она связана с бременем ответственности. Человек создает себя сам и мыслится экзистенциалистами как строящий себя «проект». В конечном счете идеальная свобода человека — это свобода личности от общества.

(обратно)

19

Клеменс — американский писатель Марк Твен (1835–1910) в действительности носил имя Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс.

(обратно)

20

…и воспевал «Электрическое тело» — аллюзия на стихотворение американского поэта Уолта Уитмена (1819–1892) «Электрическое тело пою» (русск. тж. «О теле электрическом я пою»).

(обратно)

21

Нью-Йоркский марафон — один из самых массовых ежегодных марафонов в мире: в отдельные годы привлекает более 50,5 тысячи бегунов.

(обратно)

22

…пробавляемся распространенными заблуждениями и безумствами толпы. — «Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы» — книга шотландского журналиста и поэта Чарльза Маккея (1814–1889), подборка наиболее выдающихся заблуждений и безумств человечества: от финансовых пирамид до религиозных психозов. Она стала классическим трудом о массовых маниях, поведении толпы и человеческой глупости. «Заблуждения» и «безумства», изложенные в книге, относятся к хроническим «болезням» человечества. Финансовые пирамиды, коррумпированность власти, фальсификации и самообман мнимых врачевателей и пророков — все это было, есть и будет.

(обратно)

23

Тюльпаномания — описанная в книге Ч. Маккея безумная и необъяснимая популярность тюльпанов, охватившая Голландию в сороковых годах XVII века, когда одна луковица тюльпана (размером и формой напоминающая луковицу лука) могла принести небольшое состояние одной из нескольких появившихся для торговли ими бирж. Ч. Маккей приводит историю о том, как незадачливый голландский моряк съел по ошибке бесценную луковицу, принадлежавшую богатому купцу.

(обратно)

24

…цитату из Марка Твена о глупости муравьев. — Рассказывая о встрече двух муравьев, из которых один нашел ножку кузнечика, Марк Твен говорит: «Они берут ногу за оба конца и тянут изо всех сил в противоположные стороны. Оба видят, что что-то неладно, но что — не могут понять. Начинаются взаимные пререкания; спор переходит в драку… Происходит примирение, и снова начинается совместная и бессмысленная работа, причем раненный в драке товарищ является только помехой. Стараясь изо всей мочи, здоровый товарищ тащит ношу, а с ней и раненого друга, который вместо того, чтобы уступить добычу, висит на ней». Шутя, Твен замечает, что «муравей хорошо работает только тогда, когда за ним наблюдает неопытный натуралист, делающий неверные выводы».

(обратно)

25

Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — виднейший представитель американского трансцендентализма, автор трактатов и эссе, важнейшие из которых — «Природа» (1836), «Доверие к себе» (1841) и «Руководство к жизни» (1860). В основе философии трансцендентализма лежит учение Эмерсона о «Сверхдуше», единой божественной мировой Душе, которая разлита во Вселенной. Ее частица есть и в каждом человеке, а значит, он изначально приобщен к божественному миропорядку и способен к интуитивному, минующему разум, постижению истины. Физическим же воплощением «Сверхдуши» выступает природа, и поэтому человеку следует именно к ней обращаться за вдохновением и поддержкой, видеть в ней образец для подражания и источник истины. Поступающий таким образом индивид может вполне положиться на собственные чувства и склонности и жить жизнью более высокой, чем та, что навязывает ему общество. Цельность и независимость духа в каждом человеке священны, и главным принципом отношения личности к миру должен быть принцип «доверия к себе», утверждает Р. У. Эмерсон.

(обратно)

26

…даже Кнута Гамсуна нет. — Кнут Гамсун (1859–1952) — норвежский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1920 г. В 1943 г. Гамсун передал свою медаль нобелевского лауреата министру пропаганды Третьего рейха Геббельсу. Гамсун считал себя психологом и стремился всесторонне исследовать человеческую душу.

(обратно)

27

Уосатч (англ. Wasatch Range) — горный хребет на западе США. Простирается приблизительно на 260 км. Это западная граница Скалистых гор.

(обратно)

28

Беру пример с Витгенштейна… — Людвиг Витгенштейн (1889–1951) — австрийский философ и логик, представитель аналитической философии, один из самых ярких мыслителей XX века. Выдвинул программу построения искусственного «идеального» языка, прообраз которого — язык математической логики.

(обратно)

29

«Я и моя тень» («Me and my shadow») — популярная эстрадная песня 1927 г., музыка Дейва Драйера, слова Билли Роуза. Записывалась различными исполнителями, в том числе Фрэнком Синатрой в дуэте с Сэмми Дэвисом-мл.

(обратно)

30

«Танцуя в темноте» («Dancing in the dark») — песня Брюса Спрингстина (1984 г.).

(обратно)

31

Университет Джорджа Мейсона — публичный университет в Фэрфаксе, штат Виргиния. Назван в честь одного из отцов-основателей США Джорджа Мейсона. Основан в 1957 г.

(обратно)

32

«Дилемма заключенного» — интеллектуальная модель, используемая в теории игр и позволяющая демонстрировать различные варианты рациональности принятия решений при необходимости кооперации частных усилий для достижения общей цели в условиях жесткого конфликта альтернатив. Ситуация, представленная в «дилемме заключенного», стандартно описывается следующим образом. Двое заключенных, содержащихся в разных камерах, обвиняются в совершении одного преступления. Прокурор, желая получить от них признание, делает каждому из подследственных такое предложение: если каждый из них признается в совершении преступления, то они получат минимальный срок в три года; если не признается ни один — оба получат по пять лет; если признается один, а второй нет, то признавший вину приговаривается к десяти годам, а второй отпускается на свободу. Из «дилеммы заключенного», как правило, делается вывод, что заключенным не удастся скооперироваться, поскольку каждый из них преследует личные интересы.

(обратно)

33

кем был Клайд Толсон для Дж. Эдгара Гувера. — Клайд Толсон (1900–1975) — заместитель директора Федерального бюро расследований, ответственный за личный состав и дисциплину в ведомстве. Известен как протеже и верный соратник первого директора ФБР Джона Эдгара Гувера, занимавшего этот пост с 1924 г. до своей смерти, последовавшей в 1972 г.

(обратно)

34

Джералд Морис Эдельман (1924–2014) — американский иммунолог и нейрофизиолог, лауреат Нобелевской премии 1972 г. за открытия, касающиеся химической структуры антител. Выдвинул теорию нейродарвинизма.

(обратно)

35

…и у Крика… — Фрэнсис Крик (1916–2004) — британский молекулярный биолог, биофизик и нейробиолог. Лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине 1962 г. за открытия, касающиеся молекулярной структуры нуклеиновых кислот и их значения для передачи информации в живых системах. Одним из главных научных интересов Крика было сознание. Его автобиографическая книга «Что ищет сумасшедший: Личное представление о научном открытии» включает описание того, почему он оставил молекулярную биологию и переключился на нейробиологию.

(обратно)

36

Геттисбергское обращение (Геттисбергская речь) — знаменитая речь президента США Авраама Линкольна, произнесенная 19 ноября 1863 г. при открытии Национального солдатского кладбища в Геттисберге, штат Пенсильвания. За четыре с половиной месяца до этого решающая Битва при Геттисберге, закончившаяся победой северян, унесла множество жизней. Лаконичное обращение к нации, в котором президент обратился к принципам государственного единства и равенства граждан, вошло в историю страны как одно из блестящих воплощений ораторского искусства.

(обратно)

37

…в Сумрачном лесу — аллюзия на начало главы «Ад» «Божественной комедии» Данте Алигьери: «Земную жизнь пройдя до половины,/Я очутился в сумрачном лесу,/Утратив правый путь во тьме долины» (пер. М. Лозинского).

(обратно)

38

АА — «Анонимные алкоголики», или «АА» (англ. Alcoholics Anonymous), сообщество, объединяющее людей, которые делятся друг с другом своим опытом, силами и надеждами с целью помочь себе и другим избавиться от алкоголизма. Единственное условие для членства в АА — желание бросить пить.

(обратно)

39

Джульярдская школа — одно из крупнейших высших учебных заведений США в области искусства и музыки. Расположена в нью-йоркском Линкольн-центре.

(обратно)

40

Как он защитит их от любых бед… — В 1896 г., когда Марк Твен вместе с женой совершал кругосветное путешествие, умерла его любимая дочь Сьюзен, а вскоре тяжело заболела младшая дочь Джейн.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Примечания

*** Примечания ***