Подвиг Ширака [Булат Жандарбеков] (fb2) читать онлайн

Пролог

— Осторожнее! — тихо выдохнул Мир Кадырбаевич.

Лопаты были отброшены, и в ход пошли ножи... Разверстое зево обнажило погребение. Люди сгрудились у склепа и в тяжелом безмолвии смотрели на результаты своего долгого и кропотливого труда...

“Сколько потрачено усилий и все для того, чтобы откопать истлевшие кости какого-то рядового кочевника! Но ведь такие курганы насыпались для погребения вождей или царских особ? Курган — это труд многих тысяч людей, а в могильнике, кроме истлевшего скелета, ничего нет? Даже конского помета! Безлошадный сак — сак самого низшего сословия, но тогда почему ему оказаны такие почести? Ведь случайно он не мог сюда попасть? Да нет же! Царский курган — нищему саку? Этого не может быть!”

— Мир Кадырбаевич, смотрите, что мы нашли! В руках профессора оказалась золотая подвеска изумительной работы. У археолога удивленно округлились глаза.

— Может быть, еще что-нибудь...

— Мы просеяли землю — больше ничего нет.

“Что же это такое? У нищего сака подвеска, стоящая целого состояния? Ничего не понимаю. А может быть, могильник разграблен? Не-е-ет, не похоже… не тронут. Видимо, у могильных грабителей чутье-то получше, чем у профессора археологии... гм... гм... Невероятно!” — Мир Кадырбаевич задумчиво теребил свою кудрявую бородку.

— Загадки истории... — невнятно пробурчал он и сам же усмехнулся сакраментальности этих слов.

БОГ

Часть шестая

Камбиз, сын Кира

Камбиз, сын Кира, был здесь царем. У Камбиза был брат по имени Бардия, от одной матери, от одного отца с Камбизом. Камбиз убил Бардию, но народ не знал, что Бардия убит, и, когда Камбиз отправился в Египет, в Персии появился человек, маг по имени Гаумата, который сказал народу: “Я — Бардия, сын Кира, брат Камбиза, призываю — восстань, народ!” — и народ взбунтовался и перешел от Камбиза к нему, и он захватил царство. И было великое зло и в Персии, и в Мидии, и в Вавилоне, и в других странах. Камбиз же, возвращаясь из Египта, умер собственным умиранием.

Бехистунская надпись Дария I

ВЕЛИКАЯ ПЕРСИЯ

Тревога

Великая Персия содрогнулась. Происшедшая катастрофа оглушила, словно удар кованой дубиной по голове.

Сначала слухи были робкими, неясными. Передавались на ушко шепотком — слишком невероятным казалось случившееся. И несмотря на то что сатрап Персии Гистасп стремился пресечь их в зародыше самыми суровыми мерами — шептунов хватали, рубили им головы, отрезали языки, вешали, сажали на колья, — слухи все росли, ширились, звучали все громче и громче, обрастая новыми подробностями, и всесильный сатрап оказался бессильным заткнуть всем рот. Нельзя же было перевешать и пересажать на кол все население великой Персии!

* * *

Около четверти века тому назад вся Персия — от мала до велика поднялась против ненавистного мидийского ига и свергла его. Это было время небывалого подъема боевого духа персов, пробуждения у них самосознания и патриотизма, и этим умело воспользовалась господствующая верхушка — жречество и знать. Преследуя свои далеко идущие планы, знать и особенно жречество стали усиленно внушать рядовой массе темных и невежественных персов, что они отмечены всемогущими богами и они — персы — люди особой породы, арии (“чистые”), народ, удел которого повелевать другими народами, состоящими из людей низшей расы, удел которых быть рабами ариев. Момент был выбран исключительно удачный — опьяняющая радость освобождения и хмель победы над великой и могущественной Мидией вскружили головы простым персам, доселе честным труженикам — скотоводам и земледельцам, и они поверили! Так из порабощенных персы превратились в поработителей. И так уж случилось, что окрыленный народ выдвинул своим вождем необыкновенного человека - великого Кира! Более двух десятилетий продолжался стремительный взлет до сих пор никому неизвестной Персии, и вел ее от победы к победе ставший легендарным уже при жизни Кир. Он сокрушал царство за царством, покоряя народ за народом, внушая ужас врагам и веру в свою непобедимость. Этот головокружительный взлет и убедил-то больше всего персов в своем превосходстве над прочими народами и что самое страшное — в своей исключительности!

И вдруг! Грозное и могучее войско великого и непобедимого Кира, царя царей, господина четырех сторон света, разбито наголову какими-то никому неведомыми дикарями-массагетами! И куда только девалось высокомерие растерянных ариев — всю Персию обуял панический страх. Уже чудился гул от топота копыт неисчислимой и победоносной конницы царицы Томирис. Казалось, что вот-вот раздастся леденящий душу вой косматых, звероподобных степняков-кочевников.

И великая Персия замерла в тревожном ожидании.

* * *

Когда Гобрий, Крез и Гистасп в сопровождении отряда Рухпарвара прибыли из сакских степей в Пасаргады и, явившись к Камбизу, передали ему наказ Кира, своенравный царевич, вопреки всем опасениям, спокойно выслушав вельмож, зевнул и равнодушно сказал: “Ну так выполняйте волю моего отца!” — и, передан этими словами всю полноту власти в государстве сановной тройке, Камбиз отвернулся и стал почесывать за ухом ручного гепарда.

Озадаченные таким смирением своевольного и капризного наследника престола, вельможи переглянулись и, отвешивая поклон за поклоном, попятились к выходу.

* * *

Тройка без особых споров распределила между собой обязанности. Крез, с титулом первого визиря (“пати-кшаятия”), занялся государственными делами, а также ведал и внешним сношением. Гистасп стал сатрапом Персии и отвечал за внутренний порядок державы Ахеменидов. А Гобрий принял на себя командование всеми вооруженными силами обширной империи.

Когда, несмотря на самые жестокие меры сатрапа Персии, слухи о разгроме Кира заполнили всю Азию, Гистасп призвал своих соправителей на совет. Подлинные властители великой Персии совещались долго, обстоятельно — положение было трудным и тяжелым. Созданная гением Кира огромная держава из многих стран и народов стала трещать по всем швам. Зашевелились придавленные персидским гнетом народы, которые узнали, что и Кир, оказывается, смертен, как самый обыкновенный простолюдин, а непобедимых персов можно бить и гнать почем зря. На них пахнуло воздухом свободы!

Совсем другим языком заговорили чужеземные правители, переменив подобострастный и заискивающий на твердый и даже, о боги, высокомерный тон. Закапризничали и местные царьки, которым Кир оставил титул и трон, но отнял всю власть и которые до этих пор сидели тихо-тихо на своих местах, не смея поднять голоса.

Рушился авторитет великой Персии.

* * *

После совещания триумвират всерьез принялся за дело. Выбор Кира доказывал необыкновенную проницательность и дальновидность этого поистине великого человека, знавшего, кому вручить судьбу своей державы в самый трудный час. Соратники Кира не растерялись в сложной обстановке, когда стоял вопрос о самом существовании империи Кира, и сумели удержать рвущиеся из рук поводья власти.

Гистасп, наводнив всю страну лазутчиками из тайной службы; беспощадно расправлялся с недовольными и паникерами. Энергичный Гобрий, оставив гарнизоны лишь в жизненно важных центрах необъятной страны — Вавилоне и Сардах, стянул все вооруженные силы в Экбатаны и, собрав их в мощный кулак, был готов отсюда, из самой сердцевины огромной империи, обрушить этот сокрушительный кулак туда, откуда могла грозить опасность. Вездесущий Крез, не зная сна и отдыха, проявляя незаурядные дипломатические способности, вел бесконечные переговоры с чужеземными правителями. Одних он увещал, других подкупал, а третьим, усомнившимся в мощи великой Персии, грозил все испепеляющим нашествием, и Гобрий в подкрепление этих угроз придвигал к границам строптивых ослушников корпуса персидской армии.

Но больше всего правители Персии страшились всеобщего восстания народов покоренных стран против персидского ига. По совету Гистапса было пущено в ход могучее и действенное оружие — слово! И вот с амвонов загремели проповеди фанатичных жрецов, на площадях и улицах городов заблистали своим красноречием ораторы, прорицали оракулы, и даже в деревнях и селениях появились витийствующие пророки, говорили они на разных языках, но об одном: страшном бедствии, надвигающемся с севера. Кочевников — темную и дикую силу — они олицетворяли со Злом, грозящим до основания разрушить мир Добра — великий оазис цивилизации, уничтожить земледельцев — носителей этого Добра, созидателей и тружеников. Нашествие кочевников будет ужасным, оно уничтожит все до основания, и на месте сметенных и стертых с лица земли городов, деревень и селений эти мерзкие степняки будут пасти свой скот.

Туманилось сознание людей, страх и ужас охватывал их перед нашествием людоедов и кровопийц, четвероруких и звероподобных, одноглазых чудищ, и... власть поработителей уцелела. Ненавистные персы все же походили на людей, а те, дикие…

Правда, то там, то здесь происходили волнения, вспыхивали бунты, но как-то робко, разрозненно, очагами, и беспощадный Гобрий, не мешкая, душил их в зародыше и топил в крови.

Из всей тройки только один Гистасп сумел оценить в полной мере могущество слова. Впоследствии именно он оказался покровителем учения Заратустры — непризнанного пророка и изгнанника.

Конец триумвирата

Когда гибель Кира стала столь очевидной, что скрывать ее было бы просто глупостью, и Камбиз из наследника престола превратился в царя царей, вельможи-правители решили предстать перед своим новым повелителем, рассказать ему о положении в царстве, о своей службе и выслушать волю молодого господина. Им было что сказать и чем похвастать перед Камбизом — каждый сделал столько, сколько под силу не всякому смертному. Переговорив между собой, они решили сгустить краски и без того далеко не радостных событий и, запугав неопытного царя-мальчишку, развязать себе руки на будущее и удержать в этих руках сладкое бремя власти. Но вот что было странно — и совесть их была чиста перед царем, и за свою деятельность они были достойны только наград и благодарности, а эти люди, умудренные опытом, прошедшие сквозь огонь и воду и не один раз смотревшие в глаза смерти, шли на свидание с царем-мальчишкой, испытывая противный липкий страх. Поведение Камбиза было непредсказуемо еще в бытность его царевичем, тем труднее было предвидеть, что он выкинет, став полновластным хозяином жизни и смерти своих подданных.

Во дворце их встретил любимец Камбиза, молодой знатный перс Прексапс, и тихим голосом сказал вельможам, что царь царей находится в своем саду, и повелел первым сановникам царства явиться туда. Крез с сочувствием посмотрел на бледного красавца Прексапса — быть любимцем такого человека, как Камбиз, дело далеко не легкое. И сам, почему-то отчаянно труся, с тоской вспомнил о благородном и незабвенном Кире.

Царя вельможи застали в тот момент, когда он распекал своего садовника.

— Ты что, верблюд, забыл, что мы тебе повелели? Можем повторить еще раз: мы сказали тебе — не сажай лиловые цветы рядом с красными, а посади бледно-розовые. Что ж, одно ухо мы тебе оставим, чтобы впредь ты внимательнее слушал наши указания, а второе — отрежем, чтобы ты навсегда запомнил, что заставил нас повторить уже сказанное. Эй, стража!

И Камбиз, не обращая внимания на мольбы о пощаде и вопли несчастного садовника, которого двое стражников, подхватив под мышки, поволокли на расправу, углубился в созерцание голубого цветка.

После длительного молчания, осторожно кашлянув, более смелый Гобрий сказал:

— Великий царь! Твои слуги явились по твоему повелению.

Камбиз досадливо отмахнулся.

— Ты же видишь, что мы огорчены и заняты. Не мешайте! Идите и занимайтесь своим делом!

Вельможи переглянулись, а потом почему-то на цыпочках пошли прочь.

* * *

Крез и Гобрий молча смотрели на Гистаспа, зазвавшего их к себе и пластавшего острым ножом охлажденную сочную дыню, благоухающую тонким ароматом. Они были обескуражены приемом Камбиза и не знали, радоваться ли, что так легко осуществилось желаемое, или же огорчаться таким легкомыслием царя царей и повелителя столь необъятной державы.

— Может, он трусит? — не глядя на гостей, проронил Гистасп.

— Камбиз — не трус! — отрезал Гобрий.

И вновь наступило тягостное молчание. Новое царствование начиналось непонятно и тревожно

Крез сказал:

— Ну что ж, пока руки у нас развязаны, надо сделать все, чтобы благополучно пережить эти трудные времена и сохранить державу. Но друзья мои, нам будет ох как нелегко с таким господином.

— “Не мешайте! Мы огорчены и заняты...” — передразнил Гобрий и угрюмо процедил: — Наш новый повелитель приравнял нас — старых соратников его отца и первых людей царства — к жалкому садовнику...

— Рыба тухнет с головы. Если кочевники, победившие самого Кира, нашего благодетеля и отца, вторгнутся, то разве сумеет их остановить сумасбродный Камбиз? Разве такой вождь нужен персам в этот страшный час, когда надо собрать воедино всю персидскую ярость и мощь?

— Ты прав, Гистасп. Бардия, вот кто может повести персов в огонь кровавой битвы! Богатырь, герой, он любим народом, и армия за него.

— Только неразумный человек мог бы не согласиться с тобой, мой Гобрий, а среди нас такого нет. Но ты забываешь, мой друг, что наш благодетель и отец, великий Кир, открыто провозгласил Камбиза своим наследником, и об этом знают и народ, и армия. А Камбиз не такой человек, чтобы добровольно уступить свой трон, а сейчас смута, междоусобица, гибельны для нас! А поэтому... воля великого Кира священна, — глубоко вздохнув, проговорил Крез.

— Да, — отступил Гобрий.

Гистасп ничего не сказал.

* * *

Атосса сама явилась в покои Камбиза. Ни евнухи гарема, ни стража у дверей Камбиза не осмелились остановить любимую дочь великого Кира. Тонкогубый рот Камбиза растянулся в улыбке, означавшей доброжелательность, но пронзительные глаза, не мигая, уставились на сестру и главную жену. Атосса села, закинула ногу на ногу и, сплетя пальцы поразительно красивых рук, обхватила свое красивое колено.

— Камбиз, муж мой и брат, я хочу быть царицей!

— Теперь, — Камбиз сделал упор на этом слове, — ты царица.

— Настоящей царицей, Камбиз, а не носить венец для красоты.

— Прикажи — и убедишься, что ты подлинная царица.

— Пхе, моих повелений и при отце никто не осмеливался ослушаться, Камбиз. Но тогда я была дочерью повелителя народов, а теперь я первая жена царя царей и хотела бы знать — когда мой муж станет им по-настоящему, чтобы и я смогла стать настоящей царицей, а не куклой, сидящей на троне?

— Царствуй, я не мешаю тебе.

— Мешаешь. Ты законный наследник нашего великого отца, но ты не царствуешь, то ли не хочешь, то ли не можешь,— не знаю, но это значит, что и я, пока ты живой, лишь украшаю собой трон.

— Пока живой? Ты очень откровенна, Атосса. Не страшно?

— Нисколько. Довольно играть жалкую роль, Камбиз. Насколько я тебя знаю, ты не таков, каким хочешь казаться, и я не понимаю твоей игры. Но я знаю одно — в Персии должен быть лишь один господин, а остальные — рабы. Сейчас господ развелось слишком много, и они даже роднятся между собой, как царские особы: Гобрий женил своего сына Мардония на дочери Гистаспа, а свою дочь Ирташдуне выдал за Дария, сына Гистаспа. Прямо двойное родство, как будто мало и одного. А тут еще этот старый хрыч Крез чересчур всем и царстве стал распоряжаться. Он, конечно, милый старик, и с ним интересно поболтать, но как бы он не проворонил твое царство, как проворонил свое. Как видишь, Камбиз, у тебя, кроме твоего пышного титула, ничего и не осталось. Да и тот... надолго ли? Бардия слишком популярен...

— Ха-ха-ха! Сестра, сестра, это ты слишком рискуешь. А что если я прикажу отрубить голову твоему чересчур популярному и любимому братцу? Признайся, ведь ты предпочитаешь этого молодца-богатыря мне, далеко не молодцу, а тем более не богатырю?

— Конечно, я люблю Бардию и совсем не люблю тебя. Но ты ошибаешься. Я предпочитаю тебя, потому что власть я люблю еще больше, чем Бардию. А его ты не убьешь. Осквернив трон благородного Кира братоубийством, ты не сможешь сидеть на нем и спокойно царствовать.

— Ты так думаешь, милая сестрица?

— Да, Камбиз. Претендентов на царский престол всегда хватало, а убив Бардию, ты дашь им в руки могучее оружие против себя.

— Я восхищаюсь твоим умом и бесстрашием, Атосса.

— А я презираю твое безволие, Камбиз.

— То, что кажется тебе безволием, — всего лишь дальновидность и расчет, сестричка.

— Ха-ха-ха! Не смеши меня, братик. Нет, не похож ты на нашего отца. Обделил тебя великий Кир.

— Да, мы с отцом разные,— спокойно сказал Камбиз. — Он рос в хижине, я во дворце. Он был рожден для того, чтобы создать великую державу, а я рожден для того, чтобы ею повелевать! Мой великий отец мог иметь друзей, я же могу иметь только подданных, сестра. Сейчас, когда зашаталась держава, ожили и зашевелились враги — с севера грозит страшная Томирис, а с заката — египетский фараон Амасис, на кого я могу опереться? На армию? Ты сама сказала, что Бардия популярнее меня. На придворную знать? Но она меня не любит и продолжает скорбеть о нашем отце, одним глазом кося в сторону все того же Бардии. Ради нашего отца эта знать пошла бы и на смерть, а ради меня — нет! Ну разве что заставлю... Отец сам выбрал мне советников, и я одобряю его выбор,— он оставил мне лучших из своего окружения. Но они его соратники, а не мои, и чем же я могу привлечь их к себе? А только тем, что дать им вкусить власть и притом ничем не ограниченную власть! Пусть мнят себя властителями при слабом царьке. Ни один человек не сделает так для другого, как для самого себя. И Гистасп, и Крез, и Гобрий не щадили себя, недосыпали и недоедали, лезли из кожи вон, стараясь для себя, а не для меня, и сделали больше, чем они сделали бы даже для нашего отца, дорогая сестрица! Ни милостью, ни страхом я не заставил бы их так стараться. Черные дни еще не миновали, а я, прямо скажем, правитель еще неопытный, рожденный для блестящего царствования, а не для черной работы, могу и ошибиться в этой сложной обстановке, а иная ошибка может стоить и трона. Твое нетерпение нарушает мой план насчет этой троицы — пусть бы потешились еще немного, но твоя смелость покорила меня. Эта смелость настоящей царицы, и ты будешь ею незамедлительно, Атосса!

* * *

Встревоженные неожиданным вызовом царя, Крез, Гобрий и Гистасп не мешкая явились во дворец. Камбиз сидел на троне в полном облачении. На голове сверкал и переливался самоцветами кулах — царский венец. Вельможи склонились в глубоком поклоне. Тонкие губы царя растянулись в усмешке, но глаза смотрели пронзительно, не мигая.

Он сказал:

— Ну что, потешились?

Сановники в недоумении переглянулись. Вперед выступил отважный Гобрий.

— Мы не поняли, великий царь.

Камбиз рассмеялся.

— Неужели и вам придется, как нашему садовнику, повторять уже сказанное?

Крез похолодел: “Вот оно! Наконец-то Камбиз стал самим собой. Да разве он переставал быть собой, старый я дурак! Случай с садовником был предостережением!”

— Крез, почему молчишь? Где твоя воспетая мудрость? Почему не объяснишь своим друзьям, что настоящий слуга должен читать мысли своего господина, как свои, и понимать господина с полуслова?

— Мой господин и повелитель, дозволь сказать...

— Не дозволим! Нам надоело выслушивать твои скудоумные мыслишки, которые ты в своем ослеплении выдавал за мудрость. Глупец! Над тобой смеется весь подлунный мир. И ты, проворонивший свое царство, осмелился дать совет перейти реку проклятых кочевников нашему отцу и тем самым обрек величайшего из царей на гибель. Самой страшной казни мало за это, жалкий старик! Но милость наша беспредельна, и в память нашего благородного отца, питавшего к тебе необъяснимую слабость, мы даруем тебе жизнь, но повелеваем сгинуть с наших глаз!

Во время речи царя Крез дергался, как от пощечин. Глаза его затуманились слезами, и он, не видя ничего, склонился в глубоком поклоне.

— Старик, ты обезумел от радости и забылся! Разве так кланяется раб своему господину?

Окончательно сломленный, Крез повалился ничком.

— Только так должны приветствовать наши подданные своего господина. А в нашей державе господин всего сущего один — царь царей и повелитель четырех стран света Камбиз, вечная отрасль и сын великого Кира, царя царей! А все остальные есть наши рабы! Которых мы можем приближать или карать по своему усмотрению. Казначей, выдай Крезу плату, которую мы ему определили выдавать ежегодно впредь до конца его жизни. — Видя, что Крез не поднимается с пола, Камбиз добавил: — Помогите ему подняться, у него от радости отнялись ноги!

К Крезу бросились царские телохранители и приподняли. Ноги бывшего лидийского царя подкашивались, и он повис на руках стражников. Камбиз вяло махнул рукой, и воины поволокли Креза к выходу.

— А теперь, когда самый мудрейший из вас нас покинул, мы соблаговолим объяснить тебе, храбрейший Гобрий, что мы подразумеваем, говоря: “потешились”. Мы думаем, что вы достаточно наигрались властью, которую мы вам снисходительно предоставили? Мы терпеливо ждали, когда вы сами скажете: “достаточно”, но вы, наверное, стеснялись это сказать, и мы решили вам в этом помочь, ясно?

— О да, великий повелитель четырех стран света.

— Ясно, царь царей и вечная отрасль, — вразнобой ответили ошеломленные вельможи.

— Теперь мы сами пожелали заняться делами нашего царства, а вам решили поручить дело, более соответствующее вашему сану и положению. Ты, Гистасп, отправишься в Маргиану нашим сатрапом и наведешь там порядок. Если кочевники двинутся на Персию, то встретишь их и примешь первый удар на себя. Если дикие орды прорвутся в Персию, перешагнув через твой труп, мы пожалеем о своем верном слуге и воздадим тебе великие посмертные почести, но если враг ворвется в нашу державу, а ты останешься живым, то тогда ты сам пожалеешь, что не погиб раньше! Разлука с тобой будет горестна нашему сердцу, и поэтому красавец Дарий останется с нами и будет напоминать нам о тебе, наш верный слуга. И мы не так горько будем скорбеть о разлуке с тобой. Мы назначаем Дария, сына Гистаспа, нашим копьеносцем!

Побледневший Гистасп едва прошевелил помертвевшими губами:

— Слушаюсь и повинуюсь, мой повелитель, и благодарю за величайшую милость к Дарию — моему сыну.

Камбиз благосклонно кивнул головой на верноподданническое изъявление Гистаспа и обратился к Гобрию.

— Хотя ты и заставил нас повторить дважды сказанное, твои уши останутся при тебе, храбрейший Гобрий так как безухий посол может рассмешить царицу диких кочевников и серьезное дело превратить в потеху.

— Неужели ты хочешь послать меня к массагетам, великий царь царей? — с ужасом спросил Гобрий.

— А ты как думал, о храбрейший Гобрий, оставивший своего благодетеля, нашего возлюбленного отца, в самую трудную и тяжелую минуту? — прошипел начинающий закипать гневом Камбиз.

— Я выполнил волю моего повелителя.

— Слишком охотно ты его выполнил, Гобрий Ну что ж, мы надеемся, что и наше повеление ты выполнишь столь же охотно. Или мы для тебя не повелитель?

— Повелитель, великий царь царей!

— То-то! Ты отправляешься к царице массагетов и привезешь тело нашего отца. Разрешаем тебе самому отобрать в нашей казне все, что ты найдешь нужным, чтобы выполнить наше поручение. И помни, только вернувшись с прахом нашего благословенного отца ты смоешь в наших глазах вину за предательство!

Гобрий отшатнулся как от удара.

— А теперь ступайте! Нам надо подумать о делах нашего царства.

Гистасп и Гобрий не сговариваясь плюхнулись ничком перед троном. Камбиз смотрел на них сверху вниз пронзительно и не мигая.

Изгнанники

Бывшие всесильные временщики ехали вместе. Гистасп направлялся в свою новую сатрапию — Маргиану, Крез напросился к нему погостить, а Гобрий должен был из Маргианы выехать в сакскую степь послом к Томирис. Их сопровождал трехтысячный отлично вооруженный отряд под предводительством перса Дадаршиша. Что это не почетная охрана, а самый настоящий конвой, а Дадаршиш соглядатай, опальные сановники ощутили сразу. Еще при выходе из дворца в Пасаргадах они попали под бдительную опеку начальника сопровождения, и с этого момента он не спускал с них зорких глаз. Та легкость, с которой их низверг с головокружительной высоты Камбиз, потрясла знатных персов и Креза. Они ехали молча, изредка перебрасываясь незначительными фразами, явно опасаясь чуткого уха приставленного к ним неспроста Дадаршиша. Они уже знали, что с Камбизом шутки плохи.

Глубину своего падения они осознали во время своего невольного путешествия. Молва об опале всемогущих вельмож уже опередила их, и градоначальники и правители областей, еще недавно трепетавшие перед ними, встречали опальных сановников более чем прохладно. Но больше всего их назойливо сверлила мысль, как же так, что они, умудренные опытом, поседевшие в интригах и боях люди, так спасовали перед этим желчным мальчишкой, который расправился с ними играючи, и, до сих пор не оправившись, испытывают перед Камбизом омерзительный страх.

Но всему приходит конец, подходило к концу и это унизительное путешествие. К глубокому удивлению изгнанников, успевших возненавидеть своего надзирателя, Дадаршиш, чем дальше отдалялись Пасаргады, тем снисходительнее становился к подопечным вельможам. Для этого у него были свои причины, к тому же сам из знати, правда не такой родовитой, как у опальных вельмож, он сочувствовал им больше, чем этим мужланам — мелким начальникам, злорадствующим по поводу падения столь знатных особ.

Еще в Пасаргадах, вызвав к себе Дадаршиша, Камбиз повелел ему сопровождать Креза, Гистаспа и Гобрия до Маргианы и, сверля пронзительным взглядом будущего начальника конвоя, многозначительно сказал:

— Мы хотели бы знать мысли покидающих нас подданных, но было бы лучше, если бы они при этом не знала мыслей друг друга... Крез не опасен, но Гистасп и Гобрий не должны оставаться наедине друг с другом... Дождись, когда Гобрий отбудет в степи, и тогда... можешь ехать в свою сатрапию... — Камбиз помедлил и тихо сказал: — В Бактрию!

Дадаршиш задохнулся от неожиданной и большой радости и пал ниц перед царем.

Но теперь, по прошествии времени и после зрелого обдумывания радость Дадаршиша значительно померкла. Слов нет, Бактрия — очень лакомый кусок Когда Кир объявил Камбиза наследником престола, то Бардии в утешение дал именно Бактрию, как самую многолюдную и богатую провинцию. И Камбиз чтобы обезопасить свой трон, сперва убрал тройку всесильных сановников, а теперь лишает своего брата его мощной опоры. Что ж, это разумно. Владея многолюдной и удаленной сатрапией, собственной армией, популярный в народе Бардия — родной сын великого Кира представлял собой самую большую угрозу для своего брата. Но каково теперь Дадаршишу? Нажить врага в лице Бардии! И как будто бы этого недостаточно, Дадаршиш приобретает еще одного могущественного врага — Гистаспа! Камбиз умышленно назначил Дадаршиша начальником отряда сопровождения, чтобы рассорить двух сатрапов. А дружба с Гистаспом — сатрапом соседней с Бактрией Маргианы, необходима для сатрапа Бактрии как воздух. Эти сатрапии граничат со страшными массагетами кровожадной царицы Томирис, и если Бактрия подвергнется нашествию диких кочевников, то только на помощь Гистаспа можно и уповать, а какую помощь можно ожидать от человека, в глазах которого так и сверкает неприкрытая ненависть. Но если явно проявить мягкосердечие к тем, кто вызвал гнев Камбиза, то это моментально станет известно в Пасаргадах, так как отряд, которым командует Дадаршиш, весь нашпигован лазутчиками из тайной царской службы, и тогда гнев Камбиза обратится на самого Дадаршиша, а иметь дело с Камбизом... — бр-р-р! При одной мысли мороз продирает по коже. Да-а-а, преподнес царь царей в дар редкий румяный плод с горькой и гнилой сердцевинкой!

Дадаршиш не знал, как выпутаться из этого сложного положения и наладить хорошие отношения с Гистаспом (двух других опальных вельмож он не брал в расчет — Крез был конченым человеком, а Гобрий вряд ли вернется живым от степной царицы), и в то же время не давать повода для подозрений Камбизу. По мере приближения к Маргиане он начал делать мелкие поблажки своим подопечным, а в парфянской Нисе смог оказать и более серьезную услугу. Градоначальник Нисы, опасаясь гнева Камбиза, пригласил к себе в гости лишь Дадаршиша, не удостоив приглашением тех, перед которыми еще вчера пресмыкался во прахе. Дадаршиш обрадовался предлогу наладить отношения с опальными вельможами и в то же время отвести от себя подозрения царя царей. Он расположил сановников в постоялом дворе, как ему было наказано, — раздельно, но приказал хозяину заведения отвести отдельное помещение для трапезы знатным вельможам, дабы простолюдины не докучали им и не портили своим гнусным видом аппетита. Но обязательно в трапезной поставить отдельный стол для охраны. Выполнив неукоснительно инструкцию, Дадаршиш приступил к действиям, нарушающим ее. Злорадно усмехнувшись, он решил подставить под удар недалекого, но слишком рьяного в усердии сотника Датхиа, явного соглядатая тайной службы, осмеливающего контролировать действия самого Дадаршиша. Вызвав к себе Датхиа, Дадаршиш довел его до полного отупения, десятки раз вдалбливая ему его обязанности в свое отсутствие, заставляя при этом каждый раз дословно повторять свои указания. Положение сотника затруднялось еще и тем, что если Дадаршиш, знатный перс, мог как равный по сану, сидеть во время еды за одним дастарханом с Гистаспом, Крезом и Гобием, что, разумеется, не располагало его подопечных к откровенному разговору, то Датхиа было указано не навязываться в компанию сановников — не арестанты, но, не упуская из виду, подслушивать все, что они говорят между собой.

В разговоре с Гистаспом Дадаршиш небрежно обронил:

— Пригласил градоначальник. Пробуду, наверное, до утра... Сожалею, что вас не будет со мною... Но я отдал распоряжение хозяину постоялого двора, чтобы подлая чернь не докучала столь знатным господам, отвести вам для трапезы отдельное, уютное помещение и угодить вам угощением. Да-а... с вами будут находиться трое воинов для охраны. Но они будут сидеть за другим столом. Если же вам что-нибудь понадобится, обращайтесь к Датхиа, к сотнику Датхиа.

Опытному Гистаспу не надо было повторять дважды, он понял: “Дадаршиш дает нам возможность переговорить и указывает лазутчика”. Такая возможность предоставлялась впервые, так как сразу же при выходе из дворца Камбиза они попали под бдительную опеку и не оставались наедине без сопровождения охраны. Гистасп отвесил любезный поклон Дадаршишу. Ему тоже улыбалась возможность наладить дружеские отношения с Дадаршишом по тем же самым причинам, по каким искал сближения сатрап Бактрии — сосед Маргианы.

* * *

Хозяин постоялого двора даже перестарался. Когда знатные господа проходили в свое отведенное для совместной еды помещение через общую харчевню под навесом, она была пуста. Услужливый хозяин выгнал всех своих постояльцев и посетителей на обширный, прокаленный солнцем двор.

Но в самой трапезной, правда несколько поодаль, расположился сотник Датхиа с двумя своими помощниками. Он рассчитывал на свой тонкий слух и зоркий глаз, но разве мог простой сотник соперничать с искушенными в хитросплетениях дворцовых интриг царедворцами. Внутренне насмехаясь над лазутчиками, а внешне молчаливые и величественные, они, казалось, не обращали внимания не только на сарбазов, хозяина, но и друг на друга. Но простой взгляд, невзначай оброненное слово, дрогнувшая бровь заменяли им целые фразы. Но неожиданно оказалось, что свидание, которого они так ждали, чтобы высказаться, посоветоваться, объединить если надо, усилия, стало свиданием разногласия и даже раздора. Вечный интриган Крез передал самым невинным способом свое тайное мнение: Камбиз опасен! Гобрий густо перча жареного барашка, сообщил, ничего при этом не говоря, что он согласен с Крезом и предлагает заменить злобного и не популярного Камбиза благородным и популярным Бардией. Но Гистасп заартачился. Конечно, не из-за верноподданнических чувств, а из реальных соображений. После разговора с Дадаршишем, который явно выделял из всей тройки опальных друзей Гистаспа, новый сатрап Маргианы понял, что сатрап соседней богатой, многолюдной Бактрии ищет с ним дружбы, а это в корне меняло положение. Союз двух сказочно богатых, известных плодородием своих земель и трудолюбием населения сатрапий превращает Гистаспа в одного из могущественных людей Персии и в свете этого — старая дружба, вопреки поговорке, стала уже на глазах покрываться разъедающей ее ржавчиной с необыкновенной быстротой. И действительно, что им терять, этим бывшим друзьям? Крезу уже не подняться из праха, а Гобрий... Конечно, Гобрий связан родственными узами и очень бы пригодился, но он едет к Томирис и по всей вероятности на верную смерть... Он потому и рискует, что ему теперь уже нечего терять! Сейчас мои “друзья” бессильны и все надежды возлагают только на меня — на мою сатрапию, казну и войско. Хороши друзья — нечего сказать! Вишь как насели! Ну а если вдруг, чего только на свете не бывает, Гобрий вернется целым из когтей царицы кочевников? Тоща переменчивый Камбиз может вернуть свое расположение к человеку, привезшему священный прах его отца, и Гобрий при своей злопамятности, может навредить мне за сегодняшний день, если я озлоблю его резким отказом. Но вернуться от Томирис он может только в том случае, если царица массагетов в неведении о том, кто же приложил руку к гибели Рустама и, что еще опаснее, к смерти сына царицы — Спаргаписа! Об этом стоит подумать. Ведь если Маргиана далека от Камбиза, то она всего в одном прыжке от хищной Томирис. Так; может быть, купить благорасположение грозной царицы, доведя до ее сведения — кто же одни из главных виновников гибели Рустама и Спаргаписа, и, накормив ненасытную Томирис бедным Гобрием, отвратить ее от нападения на Маргиану? По крайней мере, когда в моем колчане есть отравленная стрела против Горбия и я могу убрать его без помех, надо... сохранить с ним дружбу.

И Гистасп, чтобы увести разговор, обратил внимание собеседников на этого олуха Датхиа, который, что-то заподозрив, насторожился, а поэтому надо отложить столь важный, но немой разговор на самый сладкоречивый по возвращении Гобрия от Томирис. И Крез, и Гобрий прекрасно понимали причину колебания Гистаспа и, наседая на него, знали, что, будь они на месте Гистаспа, поступили бы точно так же. Теперь, когда Гистасп предложением отсрочки дал завуалированный отказ, Крен и Гобрий отступили, потому что без Гистаспа их опасная затея становилась бессмысленной. За дастарханом наступило тягостное молчание, потому что друзья прервали и немой разговор между собой.

Вдруг послышался шум. Дверь распахнулась, и в трапезную ворвался человек в странном одеянии — какой-то смеси персидского, мидийского, эллинского, на ногах мягкие сапожки кочевника, а на голове сакская островерхая шапка. Вслед, цепляясь за этого человека, втащился и хозяин постоялого двора, сердито выговаривая:

— Нельзя, сарбаз, нельзя! Здесь важные господа.

— Прочь, варвар! Убери свои грязные лапы! Я сам важный господин — военачальник самого Кира!

Недовольные шумом и тем, что их потревожили, вельможи окинули высокомерным взглядом наглеца, нарушившего их покой, и... чуть не вскрикнули! С огромным усилием сдержавшись, они переключили свое преувеличенное внимание на еду, внутренне трясясь от нетерпения. Они заметили; как насторожился Датхиа, а если чего-то очень хочется, то главное — не показывать этого.

Изумленный холодным приемом своих боевых сотоварищей по многим походам и битвам, рослый грек обернулся и увидел в углу помещения стол с сидящими сарбазами, не сводящими с него настороженных глаз. Он понятливо улыбнулся и направился прямо к сарбазам.

— Эй, боевые друзья! Как я рад встрече с боевыми товарищами. Фанет; военачальник великого Кира, вернувшийся с того света, — угощает! Гуляйте, друзья, я плачу!

С этими словами Фанет; вытащив из-за пояса кошель, зачерпнул из него горсть серебра и швырнул хозяину постоялого двора.

— Тащи все лучшее, что имеется в твоем паршивом заведении, — я гуляю с моими боевыми товарищами.

— Ты сказал: “с того света”, грек, как тебя понимать? — настороженно спросил Датхиа.

— Эх, друзья; Что с того света, что из плена диких кочевников, все одно!

— Ты был в плену у массагетов? — спросил изумленный Датхиа, заметно смягчаясь. — И вернулся живым?

— Как видишь, славный воин.

— Но они говорят, варят пленных в своих котлах и съедают? — сказал один из сарбазов. — Или только персов, а греков не трогают?

— Враки! Пленных они не едят. С мертвых снимают кожу с головы вместе с волосами, а живых не трогают.

— А как ваш... повелитель? — тихо спросил третий сарбаз.

— Погиб как герой!

Если и была у присутствующих хоть какая-то надежда, то теперь она померкла окончательно. В это время служки хозяина харчевни начали вносить яства: жаренного на вертеле барашка, ячменную кашу, мясную похлебку, заправленную луком и требухой, телячьи языки, маслины, кувшин с просяной бузой. Сарбазы Датхия сразу же позабыли о своих обязанностях, у них разгорелись глаза, и они, потирая от нетерпения руки, судорожно глотали голодную слюну и бросали заискивающие, по-собачьи преданные взгляды на щедрого Фанета. Без войн и грабежей воины персидской армии, за исключением “бессмертных”, влачили жалкое полуголодное существование. Неожиданная возможность набить себе брюхо несказанно обрадовала сарбазов. У них давно уже бурчало в животе, так как они, жуя пропеченную лепешку и запивая ее тепловатой водичкой, изнывали от мук, глядя, как уплетают за обе щеки умопомрачительно изысканные блюда знатные господа, а их раздувшиеся ноздри щекотали невыносимо аппетитные запахи искусно приготовленных яств. Не удивительно, что сарбазы набросились на дармовое угощение, урча и поскуливая, как изголодавшиеся псы. Но Фанет заметил, что сотника ни на миг не покидает настороженность. Немного поколебавшись, грек вытащил из-за пазухи маленький мешочек и, подмигнув, потряс им перед сарбазами.

— Хаома? — выдохнул Датхиа.

Фанет только кивнул, и все наставления Дадаршиша враз вылетели из головы бравого сотника и вскоре, одурманенные хаомой, персидские воины, жадно поглощая пищу, бессмысленно улыбались, хихикали и несли околесицу.

Вельможи, которых трясло от нетерпения, с тревогой наблюдали, как соловел прямо на глазах Фанет. Но вот грек оглядел туманным взором своих застольников, выпрямился, встал с места и твердым шагом направился к старым товарищам.

— Фанет, Фанет... — шептал Крез, поглаживая руку грека и бросая опасливые взгляды на сарбазов.

Заметив это, Фанет открыто и громко рассмеялся.

— Можешь не опасаться, Крез. Их сейчас здесь уже нет, они далеко отсюда и каждый в другом месте.

Вельможи заговорили враз все вместе.

— Как ты спасся? — спросил Гобрий его этот вопрос интересовал больше всего на свете.

— Как погиб Кир? — волнуясь прошептал Крез.

— Ты видел степную царицу? — сказал Гистасп.

— Не все сразу, — пощадите, друзья! — засмеялся Фанет, — Начну по порядку и отвечу тебе, Гобрий. Спасся я в этом кошмарном столпотворении лишь по милости богов. Ведь кочевники по приказу своей царицы не щадили никого, безжалостно добивая даже раненых. Брать в плен стали уже после... В этой ужасной битве, когда искрошили весь мой славный отряд гоплитов, меня придавил верблюд, и, несмотря на то что он крепко меня помял, я ему благодарен. Массагеты не подумали, что под верблюдом может кто-то уцелеть и остаться живым,— это меня и спасло. На следующий день после битвы царица отменила свой ужасный приказ, и я оказался пленником... А теперь отвечу тебе, Крез. Меня до сих пор мороз продирает, как вспомню виденное... Я видел собственными глазами, как царица Томирис, с вершины холма что-то прокричав своему выстроенному вокруг войску, опустила отрубленную голову нашего великого повелителя Кира в кожаный мешок, наполненный, как оказалось, кровью. Потом я узнал от одного скифа, служившего в наших войсках еще с Рустамом, что Томирис сказала: “Ты жаждал крови, Кир, так пей теперь ее досыта!” Неправда ли, сильно сказано?

— Это ужасно! — прошелестел одним выдохом Крез.

Гистасп и Гобрий подавленно молчали.

— И наконец пришел черед ответить и высокородному Гистаспу. Да, я видел царицу вот так, как сейчас вижу вас, мои друзья. Она, скажу я вам, необыкновенная женщина. А какая красавица! Было бы лучше, если бы наш повелитель всерьез добивался ее руки вместо того, чтобы воевать с нею. Узнав про меня, она пожелала меня видеть, и я предстал перед нею. Она спросила меня, почему я, грек, обнажил свой меч против ее народа, разве когда-нибудь массагеты обижали эллинов? Я сказал, что ничего не имею против скифов, но я воин, война — моя профессия, и я служу тому, кто платит мне за мою кровь. Признаюсь, покоренный царицей, я предложил ей свои услуги. Но она, улыбнувшись, отказалась от них, сказав, что война противна ей, и она не собирается ни с кем воевать, если только ее не принудят к этому, а поэтому ей ни к чему держать наемные войска. А для врагов, осмелившихся переступить границы ее царства, у нее и своих воинов хватит. Нет, она, конечно, прекрасная женщина — красавица и умница, но она все-таки, увы, женщина. Победить такого грозного воителя и господина всего света, непобедимого Кира, в не использовать свою победу до конца — не растоптать великую Персию копытами скифских коней и самой стать госпожой всего света!

— Ты словно сожалеешь, что она этого не делает? — сердито сказал Гистасп, но на сердце у него немного отлегло.

— Конечно! — воскликнул Фанет, — А разве ты, Гистасп, или ты, Гобрий не вторглись в беззащитную вражескую страну, будь вы на ее месте? Отвечайте, положа руку на сердце и без всякого лицемерия!

Гистасп и Гобрий промолчали.

— То-то! Уж наш Кир если бы победил, то не оставил бы и названий от их кочевий — все превратил бы в пепелище. Ну ладно, я рад, что вижу вас здравыми и невредимыми. Вы избе жали большой беды из-за миролюбия степной царицы. Я тоже на нее не в обиде за отказ от моих услуг — с тоски сдохнешь в их степях! Царица,щедро наградив меня, отпустила на волю, чисто по-женски посоветовав мне вернуться к родному очагу, к жене и детям, не проливая из-за куска металла чужую кровь и не рискуя собственной жизнью. Совет, конечно, благой, но я ему не последую. Я разучился что-либо делать, кроме как воевать, и мне скучно без грохота боя и лязга железа. Ну а теперь ваша очередь рассказывать. Что нового в мире? Как ваш новый господин? — всмотрелся и спросил — Что, плохо, друзья?

Крез колебался лишь чуть-чуть, у него мелькнула мысль — купить благоволение Камбиза жизнью Фанета, но тут же растаяла. Нечего тешить себя, он навсегда отрешен от дел царства, и это предательство уже не сослужит ему службы. Пусть живет Фанет.

— Что тебе сказать, Фанет? Вчера еще мы были могущественны и счастливы, а сегодня, можно сказать, — живые трупы. Я, бывший царь, близкий друг и советник великого Кира, отрешен от всех дел и выслан из столицы в глухую провинцию. Гистасп, знатнейший из знатных, из царского рода Ахеменидов, сослан в дикую Маргиану и “приятной” соседкой ему будет твоя любимая царица, а Гобрий первый полководец нашей державы, послан нашим повелителем в пасть к разлюбезной Томирис. Как ты думаешь, удастся нашему другу Гобрию остаться в живых и привезти прах нашего незабвенного повелителя?

Гобрий прямо-таки впился взглядом в Фанета, который, задумчиво покачивая головой, сказал:

— Ну что сказать тебе, Гобрий? Не настолько уж я знаю эту женщину... Она же отдала кровожадный приказ не щадить никого, и она же подарила мне жизнь... Она женщина, Гобрий, а поступки женщины невозможно предугадать, и этим все сказано... Спасибо тебе, Крез. Я понял, что Камбиз далеко не Кар, а раз Камбиз отпадает, то мы, наверное, не увидимся. Может быть, в бою?.. Как только кончится серебро царицы, мне придется искать работу и нового господина... Желаю вам всем счастья и удачи, а особенно тебе, Гобрий. Прощайте!

— Иди к Амасису, ему понадобятся смелые воины и острые мечи, — сказал Гистасп.

— Спасибо, Гистасп. Я, наверное, заверну к семье в Галикарнас, а затем, по твоему совету, загляну к Амасису. И если подойду к нему, а он мне приглянется, то тогда мы наверняка встретимся в бою.

— Со мной вряд ли, а вот с моим Дарием возможно.

— Обещаю тебе щадить его, если он ответит тем же.

— Я скажу ему об этом, Фанет.

В СТРАНЕ БОЛЬШОГО ХАПИ

Фараон-разбойник

Из всех фараонов ХХVI династии Амасис был, безусловно, наиболее яркой фигурой, и память в народе о веселом, простом и доступном добром царе надолго пережила ею самого, хотя, если сказать по правде, его правление особых облегчений народу не принесло. Наверное, сыграло свою роль и то, что Амасис был последним независимым фараоном-египтянином. Амасис (тронное имя Яхмос II), совсем не походил на “благого бога, сына и почитателя богов”, и на тьму своих предшественников, носивших этот благозвучный титул более трех тысяч лет! Сам он был весьма нелестного мнения об этой бесконечной веренице живых истуканов, восседавших на троне Египта. Исключение он делал только для двоих — фараона Рамсеса II, двухметрового царя-вояки, и Эхнатона — фараона-еретика, ненависть жрецов к которому не погасили и девять столетий, прошедших со дня его смерти. Притом Амасис отдавал предпочтение Эхнатону, так как, сам большой храбрец, считал, что все, сделанное Рамсесом II, и ему вполне по плечу.

* * *

Восхищаясь деяниями Эхнатона, Амасис пытался подражать фараону-бунтарю, но ему не хватало масштаба мысли, фанатичного стремления претворить высшую идею в жизнь. По сравнению с Эхнатоном действия Амасиса выглядели как-то легковесно и даже легкомысленно.

Когда дальний и весьма сомнительный родственник по материнской линии правящего фараона Априя — Амасис предъявил свои претензии на египетский престол, никто в Египте не воспринял этого всерьез. Настолько дико и нелепо все это выглядело. Какой-то главарь шайки наемников, по утверждению злых языков не брезговавший даже “пошалить” на “большой дороге”, бросил вызов властелину Нижнего и Верхнего Египта!

Но очень скоро Амасис заставил считаться с собой. Умный и дерзкий, он нащупал слабинку в, казалось бы, монолитной и неуязвимой позиции Априя. Фараон Априй после неудачной войны с Вавилоном, когда победоносный Навуходоносор лишил Египет последних владений в Сирии и Палестине, окончательно убедился в том, что за долгий период иноземного владычества египтяне разучились воевать и побеждать. А поэтому, не надеясь больше на воинственность своих подданных, стал вербовать наемников в Элладе, Малой Азии, Эфиопии, Ливии. Предпочтение отдавалось наиболее дисциплинированным и боеспособным грекам. Для египтян, переживших попеременно долгое иноземное владычество ливийцев, ассирийцев, эфиопов после освобождения, обострившего национальное чувство, такое грекофильство фараона было как острый нож, и этим воспользовался Амасис. Он провозгласил, что его высшая и благородная цель — возрождение национального духа и изгнание всех иноземцев со священной земли Египта. “Страна Та-Кемт — только для “пи-роми” (“доблестных”)!” — не уставал повторять он. Понятно, что у египетских воинов, посланных против мятежника, просто рука не поднималась на такого пламенного патриота египетской земли. И они стали толпами переходить на сторону верного сына Египта. Для законного фараона дело начинало принимать дурной оборот, и он, чтобы выиграть время, то ли полагая действительно убедить, послал к предводителю восставших знатного вельможу Патарбемиса с увещанием образумиться и прекратить мятеж.

Амасис встретил посланца фараона верхом на коне во главе всей своей вооруженной до зубов армии и, выслушав Патарбемиса, слегка приподнялся и, испустив ветры под громовой хохот своих головорезов, велел отнести этот “ответ” его величеству Априю.

Вернувшись, глупый вельможа наивно передал “ответ” Амасиса фараону, и разгневанный Априй приказал отрезать нос несчастному Патарбемису. Оскорбленная таким надругательством над одним из родовитейших вельмож знать в своем большинстве, оставив Априя, перешла на сторону его врага.

Положение фараона стало безнадежным.

* * *

Априй погиб. Победитель, въехав в столицу под ликующие клики народа, торжественно короновался. Но после этого началось такое, что все только рты поразевали.

Первым делом новый фараон торжественно и пышно похоронил прежнего. Все диву давались, видя безутешное горе Амасиса по Априю, который вдруг оказался ближайшим родственником покойного и самым его “закадычным” другом. В подтверждение этого, словно по мановению волшебной палочки стали появляться многочисленные чеканные овалы и медальоны, в которых трогательно, словно близнецов, изображали спаренные профили Априя и его убийцы Амасиса. Это являлось как бы неопровержимым доказательством того, что убитый горем Амасис по праву занял опустевший трон своего незабвенного родственника и друга.

Если комедия с похоронами Априя, отца знаменитой вавилонской царицы Нитокрис, была воспринята в Египте хотя и по-разному, но в общем миролюбиво и даже с пониманием, то следующий “подвиг” разбойного фараона был воспринят единодушно — взрывом возмущения. Победив Априя, лишившегося поддержки народа из-за своего грекофильства и умело использовав это, чтобы своими патриотическими призывами привлечь к себе египтян, Амасис, больше своего предшественника смысливший в военном деле и понимавший преимущество пусть наемных, но профессиональных воинов, для которых война — ремесло, перед вчерашними пахарями, пастухами, ремесленниками, которых долгое иноземное владычество отучило держать оружие в руках, открыл широкий доступ чужеземцам в свою армию. Он пошел по этому пути еще дальше, чем все фараоны, царствовавшие до него, вместе взятые. Чтобы привлечь греков — одних из лучших воинов того времени, он выстроил им город Навкратис и наделил его правом экстерриториальности, то есть в этом городе эллины могли жить по своим обычаям и законам.

Когда разъяренные вероломством “верного сына и великого патриота земли египетской” египтяне спохватились и решили покарать обманщика, было уже поздно. Амасис прочно сидел на троне под охраной тридцати тысяч наемников! Это было втрое больше, чем их было у Априя, которых он так торжественно обещал изгнать. И, словно в насмешку над легковерными египтянами, он еще и женился на Ладике — гречанке из Киренаики.

Но если против своих подданных этих тридцати тысяч было достаточно, то против сотен тысяч закаленных в огне битв сарбазов победоносного Кира это было все равно, что противопоставить песочную запруду стремительному и бурному потоку. Прирожденный воин, Амасис был обязан троном Египта своему мечу, и только на меч он уповал. Чтобы достойно сражаться с Киром, надо было создать мощную, хорошо обученную и вооруженную армию и сильный, оснащенный флот.

* * *

Все помыслы Амасиса были направлены на возрождение былого величия и могущества Египта, но от желания до его претворения очень большая дистанция и зачастую непреодолимая. Тяжелое наследство досталось Амасису. Египет, раздираемый внутренними противоречиями, крайне истощенный иноземным владычеством ливийцев, ассирийцев и эфиопов, захватывающих страну в этой последовательности, после долгой и упорной борьбы обрел все-таки свою независимость.

Энергичные фараоны ХХIV саиской династии, названной так по своей столице — городу Саис (к этой династии, понятно, причислял себя и Амасис), прилагали много усилий, чтобы вернуть Египет в ряды великих держав, но испытания одно тяжелее другого обрушивались на неокрепшую многострадальную страну великого Нила. Чтобы предотвратить гибельное нашествие диких кочевников, фараон Псамметих II был вынужден выплатить чудовищную дань царю саков Мадию, разорившему Египет дотла. Затем произошла неудачная война с Навуходоносором — царем Вавилона, которая, окончательно обессилив страну, лишила Египет его последних зарубежных владений — в Сирии и в Палестине. С большим трудом Египет отбивался от набегов соседей — Эфиопии и Ливии, бывших когда-то вассалами Египта, а затем и господствовавших над Египтом. Изгнанные, они мечтали вновь овладеть этой сказочной страной. А теперь возникла новая страшная угроза — персы! Чтобы противостоять Киру, нужна сильная и многочисленная армия, нужен флот, тоже сильный и могучий, а для этого нужны средства, и много средств, а где их взять? Страна разорена — казна пуста. У простого люда, вконец обнищавшего, — брать уже просто нечего. Оставались лишь знать и жречество, которые не только сохранили свои богатства в смутное время, но и значительно приумножили их. Чужеземные фараоны, беспощадно разоряя Египет и обирая до нитки простой люд, в то же время чувствуя шаткость своего положения в чужой и враждебной стране, искали опору в местной родовитой знати и заискивали перед всемогущим жречеством, осмлая своими милостями и щедро обогащая и тех и других. Так что и знать, и жречество даже при чужеземном правлении в накладе не оставались, а вот “свой” фараон решил основательно потрясти мошну и тех и других.

Иного выхода у Амасиса просто не было.

* * *

Первый удар фараон направил против знати, как более слабого звена в сравнении со всемогущим жречеством с его неограниченным влиянием на свою богобоязненную паству. Начал Амасис с того, что покарал нескольких высокопоставленных особ за измену... Априю! Хитрый Амасис этим преследовал сразу две цели: одна — предупреждение на будущее: измена фараону, то есть теперь Амасису, есть тягчайшее преступление, а вторая цель — укрепить свое положение, назначив на освободившиеся места и должности своих близких и преданных людей. Имущество и поместья пострадавших вельмож Амасис отписал на себя. Но это было лишь каплей в море, и Амасис решил потрясти “лучших людей” более основательно. Он издал указ, по которому все подданные без исключения должны представить списки с описанием всего своего имущества начальнику области и дать разъяснения, каким образом ими добываются средства к жизни: тех же, кто не сделает этого или не сможет доказать, что живет законными доходами, предавать смертной казни!

Среди состоятельных египтян начался переполох, так как было ясно, что этот указ направлен именно против них — ведь у простого труженика неправедных доходов не могло и быть. Крепко припугнув богачей, Амасис дал им понять, что если поступятся частью состояния в пользу царской казны, то оставшуюся часть своих богатств можно превратить из неправедных в праведные доходы и жить себе припеваючи и дальше. Для острастки казнив по этому закону наиболее жадных и несговорчивых, хозяйственный Амасис, конфисковав их имущество для себя, выгодно продал даже должности, которые они при жизни занимали, и это убедило остальных больше всею.

Казна фараона заметно пополнилась.

* * *

Конечно, казна фараона пополнилась и довольно значительно, но для того чтобы создать силу, равную силе персидской армии, надо было еще и еще больше средств, и Амасис начал подбираться к храмовым богатствам. Он правильно рассчитал, направив первый удар против знати, потому что когда встревоженные вельможи обратились за помощью и поддержкой к жрецам, то жадные и трусливые священнослужители, опасаясь за свои богатства, не пожелали по принципу “своя рубашка ближе к телу” ссориться с фараоном за чужие и не оказали “лучшим людям” никакой поддержки и помощи. Теперь, конечно, и знать стала в позу постороннего зрителя и даже со злорадством наблюдала, как этот фараон-грабитель трясет мошну служителей богов.

В борьбе за “священный” кошелек, надо отдать ему должное, фараон-разбойник проявил находчивость и даже остроумие. Начал он с того, что подарил прекрасную золотую статую наиболее почитаемому храму бога Амона. Растроганные жрецы установили статую на самом почетном месте и, превознося щедрость богобоязненного фараона, призывали свою паству следовать примеру, достойному подражания. Поток богомольцев к статуе, объявленной жрецами чудотворной, все увеличивался и увеличивался. И вдруг — гром с ясного неба! Амасис всенародно заявил ошеломленным жрецам и богомольцам, что они поклонялись и целовали ноги не богу, а оскверненному идолу, сделанному из золотого таза, в котором он, Амасис, мыл ноги, половые органы, в который мочился и плевал. Он де думал, что жрецы - люди всеведающие и всезнающие, а оказалось, что они круглые невежды и глупцы. Эффект был потрясающий! Весь Египет — и Нижний, и Верхний — гудел, как потревоженный улей диких пчел! Удар по авторитету священной братии был нанесен просто сокрушительный!

“Куй железо — пока горячо!” — вероятно, твердил себе Амасис, потому что все его следующие действия были направлены на подрыв престижа и влияния жрецов. Царские художественные мастерские стали выпускать по заказу фараона прелестные и искусно сделанные статуэтки богов и богинь. Новинка неожиданно понравилась всем, за исключением, разумеется, жрецов. Статуэтки расхватывались моментально. Молиться дома и притом любому из верховных существ по выбору и надобности было и удобно и во много раз дешевле, чем в многочисленных храмах, где приходилось отстаивать долгие и сложные богослужения и раскошеливаться на разорительные подношения и жертвоприношения богам и их служителям. Храмы начали пустеть, а казна фараона заметно пополняться. Эти статуэтки настолько полюбились египтянам, что, не желая с ними расставаться и на том свете, они клали их в свои захоронения, вернее, завещали положить рядом.

Умный Амасис, конечно, понимал, что нельзя одним махом разрушить традиции и верования, что некоторое отчуждение верующих египтян от храмов — лишь временное явление, да он и не преследовал такой цели. Он хотел заставить раскошелиться скупых и жадных жрецов, а для этого их надо было запугать, ударить больно по карману, поставить в трудное положение, и он продолжал, не давая опомниться, наносить удар за ударом. Чтобы еще больше отвратить богобоязненных египтян от храмов и в то же время дать выход религиозным чувствам своих подданных, Амасис и его подручные стали пламенно и страстно проповедовать культ священных животных. Этот призыв попал на хорошо подготовленную почву. Культ животных и раньше был широко распространен в стране великого Нила, но именно в период правления Амасиса достигает вершины поклонения. Никогда еще Египет не знал такого множества заботливых погребений набальзамированных животных: быков, крокодилов, кошек, баранов, собак, различных птиц и даже насекомых. Особенно часто встречаются захоронения кошек, скарабеев и ибисов.

Расшатав, казалось бы, незыблемый авторитет жрецов, Амасис пошел в прямую атаку. Он объявил, что Амон, Ра, Птах, то есть самые главные боги страны, не могут быть главными, так как существует богиня Нейт — богоматерь! А дети не могут стоять выше родителей. Таким неотразимым доводом фараон превращал Саис — столицу фараонов ХХIV династии, где находился главный храм Нейт, богини скорее ливийского происхождения, чем египетского, не только в светский, но и религиозный центр Египта, возвеличивал его значение, а значит и свое, принижал значение крупнейших религиозных центров — Мемфиса, Фив — резиденции Амона, Ра и Птаха. Не успели жрецы развенчанных богов пережить эту напасть, как проклятый Амасис объявил, что его указ о неправедных доходах распространяется и на храмовое имущество. В жреческом стане поднялась самая настоящая паника — разве найдешь среди неисчислимых храмовых сокровищ хотя бы крупицу, добытую праведным трудом! А фараон, не давая опомниться, обвинил самых вредных и непримиримых жрецов в невежестве и шарлатанстве и отставил их от должности, лишив сана. В первую очередь жертвами стали незадачливые жрецы бога Амона, которые так опростоволосились со статуей из золотого таза для омовения ног и прочих членов. На освободившиеся места он назначил своих людей, но не даром, а за приличную мзду. Но новоиспеченные жрецы не были за это в обиде: уж больно выгодно было быть жрецом в Египте.

Вот так, нанося удар за ударом без передышки, не давая очухаться и сплотиться для отпора, Амасис загнал священную братию в угол. Окончательно растерявшееся жречество, поняв, что с этим разбойником шутки плохи, запросило мира и под злорадное хихиканье знати отвалило бессовестному грабителю солидный куш откупных.

Конечно, Амасис действовал как лиходей и не всегда чистоплотно, но зато стопятидесятитысячная армия стояла на севере и такой же численности — на юге, а побережье Египта прикрывал отлично оснащенный первоклассный флот. Амасис понимал, что, посягнув на кошелек, он наживает злейших и непримиримых врагов, но наступало время сражаться, а не молиться!

* * *

Став ‘благим богом, сыном и почитателем богов”, Амасис, к ужасу придворных и жрецов, ничуть не дорожил достоинством своего высокого звания и в особенности внешними атрибутами этого сана. Для него были сущим наказанием торжественные “явления” народу, важнейший акт государственной традиции, свято соблюдавшийся на протяжении тысячелетий. Это было для него настоящей пыткой, когда его, загримированного, с подвязанной и мелко завитой позолоченной бородкой, в высокой и тяжелой тиаре двух цветов и уреем, одетого в роскошные, но тесные, спирающие дыхание одеяния, в сопровождении блистательной и пышной свиты, следившей за тем, чтобы и пылинка не опустилась на “живого бога”, выносили на золотых носилках из дворца на обширную дворцовую площадь, а затем усаживали на жесткий и неудобный золотой трон, установленный на высоком помосте, и все для того, чтобы оттесненные тройным поясом охраны осчастливленные подданные могли лицезреть своего владыку и “живого бога” — фараона Нижнего и Верхнего Египта, да и то... издали.

Царскому наряду Амасис предпочитал легкое и удобное одеяние эллинов. Он был доступен, любил соленые шутки, был не прочь пображничать со своими старыми соратниками, с которыми начинал свою бурную карьеру — людьми грубоватыми и простыми, но зато верными ему. В походах Амасис питался из общего котла и делил с остальными воинами все тяготы и лишения без всяких для себя поблажек.

Но такое легкомысленное отношение к своему высокому положению коробило не только жрецов и знатных вельмож, но и неродовитых приближенных, связавших свои надежды и судьбу с Амасисом и страшившихся потерять с падением фараона и свои привилегии. И те и другие осаждали Амасиса, умоляя и упрекая. Одни говорили: “Ваше величество, испокон веков фараон олицетворял собой бога на земле и внушал священный трепет в сердцах своих подданных. Вы же, пренебрегая царским достоинством, пробуждаете опасные мысли в умах своих рабов!” Другие резали напрямик: “Царь! Ты, вместо того чтобы, восседая на золотом троне, вершить правосудие и заниматься делами царства, внушая этим самым своим подданным веру в свое величие и обретая славу мудрого мужа, шляешься по улицам и многолюдным рынкам, задираешь прохожих, заигрываешь с горожанками и торговками, хлещешь вино в лавке виноторговца прямо из кувшина, а выражаешься так, что чернеют от зависти надсмотрщики галер и краснеют от смущения морские бродяги — шерданы. Одумайся!”

Амасис отмахивался: “Если держать лук постоянно натянутым — ослабнет тетива. Надо оставаться самим собой и вспоминать почаще, что ты самый обыкновенный смертный. Надо не только заниматься серьезными делами, но и уметь отдохнуть, погулять, повеселиться. Тогда человек останется человеком и совершит деяния, которые ему под силу, а это, поверьте, лучше, чем если бы он, возомнив о себе, взялся не за свое дело, за дело, которое ему не под силу, и надорвался”.

Со стороны могло показаться, что на египетский трон уселся беспечный и беспутный фараон, но проницательный Кир сумел разгадать в Амасисе умного и достойного противника. Кир ставил египетского фараона выше всех своих побежденных врагов, а поэтому к смертельной схватке с Амасисом готовился особенно тщательно и основательно.

После падения Вавилона Амасис со дня на день ждал появления грозного завоевателя у границ Египта. Время шло, а Кира все нет и нет. Наконец фараону сообщили о походе персов на север — против диких кочевников. В противоположность своему окружению, встретившему эту весть с ликованием, Амасис совсем не обрадовался. Этот поход против кочевников говорил ему, опытному воину, о том, что Кир очень серьезно готовится к войне с Египтом, а поэтому решил исключить всякую случайность, чтобы без всяких помех обрушиться всей своей мощью на него, Амасиса. Но отсрочку использовал умело. Сам возглавил военные действия против Эфиопии и после первых же успехов в начавшейся войне предложил “вечный мир” противнику. Обрадованные эфиопы охотно пошли на этот “вечный мир”, а Амасис освободившуюся южную армию почти целиком перебросил на север. Дни и ночи тысячи рабов, да и не рабов, трудились, воздвигая стены и бастионы крепости Пелусии — ключевого города на границе Египта со стороны Синая, превращая его в неприступную твердыню. Амасис говорил, что Пелусия — это ключ, которым открываются и закрываются ворота его страны.

В это время, неожиданно для всех, смелый фараон, высадившись с небольшой, но отлично вооруженной и маневренной армией, сумел быстро и с малыми потерями захватить обширный, многолюдный и богатый остров Кипр. Трудно переоценить значение успеха Амасиса. Это было первое приобретение Египта после длительного периода, в течении которого он только терял все свои зарубежные владения до последнего, да еще и сам подвергался нашествиям чужеземцев, а тут! К тому же о такой базе, как остров Кипр, для египетского флота можно было только мечтать! Отсюда он мог быстро достичь любой точки как на азиатском, так и на африканском побережьях, оставаясь в то же время недосягаемым для персов.

Можно было только поражаться кипучей энергии и бурной деятельности фараона, а Амасис все спешил и спешил, так как все сроки, которые он мысленно отвел на поход Кира против кочевников – истекли, и победоносный царь персов вот-вот должен появиться у границ Египта.

Чтобы проверить полную готовность Египта к отпору, фараон решил созвать на совет своих высших сановников и военачальников.

* * *

По глади острова Священная Пальма бесшумно скользила нарядная ладья фараона “Ласточка”. О безобразных кутежах Амасиса на ней в тесном кругу своих друзей-собутыльников шептались по всему Египту и даже за его пределами. На этот раз она предназначалась не для веселых утех с грубоватыми боевыми соратниками его молодости, с которыми он нанимался к вечно враждующим между собой правителями и царьками, шалил на больших дорогах и добывал себе мечом трон египетских фараонов, а напротив — предстоял горький и трудный разговор не с забулдыгами, а с первыми людьми Египта, и не о достоинствах скакуна-жеребца или объеме ляжки очередной наложницы, а о войне с Персией и судьбе страны.

Собрать столпов государства на борт непотребного судна Амасиса вынуждали особые обстоятельства. Разговор предстоял особо секретный, и так было безопаснее — слишком уж много ушей и глаз было у проклятого Марда — начальника тайной службы Кира, который его так и называл: “глаза и уши царя”, во всей стране Амасиса и даже в его собственном дворце! Для маскировки фараон не стал нарушать традиций, установившихся на этом увеселительном судне, и для той же цели прихватил с собой жену-гречанку Ладику, частую участницу кутежей. Но все сразу же пошло и вкривь и вкось. Собравшиеся сразу разбились на группы: из знатных египтян, египтян не знатных — выдвиженцев из простолюдинов и чужеземцев-военачальников наемных отрядов. И каждая группа враждебно косилась на других. Знатные египтяне брезгливо сторонились своих простонародных соотечественников и с плохо скрытым отвращением смотрели на варваров-эллинов, ливийцев и эфиопов. Египтяне поплоше с неприязнью, к которой примешивалась жгучая зависть, поглядывали на своих родовитых земляков, но в отношении чужеземцев их чувства были схожи с чувствами своих знатных сородичей. В свою очередь бравые наемники относились к немужественным египтянам с явным пренебрежением.

* * *

Не вдруг и не сразу родились национализм, шовинизм и расизм. Своими корнями они уходят в толщу веков. Древние персы почитали себя ариями, то есть чистыми, а значит, другие народы были для них нечистыми! Древние египтяне называли себя пи-роми — доблестными, и никакой другой народ у них не удостаивался чести называться так же. В своем высокомерии пи-роми не осквернялся прикосновением к мясу, если скот был зарезан ножом иноземца! Греки относили всех не греков к варварам, то есть к диким и невежественным, и даже такой выдающийся человек — ученый, философ Аристотель высказывал сомнение в способности других людей, не имевших счастья родиться эллином, создать что-нибудь великое!

К счастью, несмотря на эту омерзительную теорию и вопреки ей, и отдельные люди и целые народы во все времена общались и дружили между собой, перенимали лучшее друг у друга, взаимно обогащаясь, совместно совершенствуя мир. Нет народа состоящего из одних только праведников и негодяев.

Каждый народ рождает своих героев и подлецов!

* * *

Знаменитая ладья сыграла свою роковую роль. Амасис, убедившись, что даже грозная опасность, нависшая над страной, не примирит непримиримых, что для каждого из его приближенных свое, мелкое — ближе и дороже, чем судьба людей, отчизны, махнул рукой и прибегнул к испытанному средству на этом судне для забвения горестей, навалившихся со всех сторон. Вышколенные слуги привычно накрыли стол, появились музыканты, танцовщицы и гетеры...

Все грек: Архелай — предводитель спартанцев, Ион из Милета — начальник карийских гоплитов, Лисандр из Фив, Хрисанф из Аргоса, критянин Ментор, афинянин Ификрат, самоссец Анаксарх — командиры наемных отрядов — сразу же почувствовали себя в родной стихии, охотно осушая чаши с вином, громко смеясь и переглядываясь, а порой осмеливаясь бесцеремонно перебивать самого фараона. Они с готовностью, выполняя волю Амасиса, рассказывали скабрезные истории, до которых Его Величество был большой охотник, несмотря на присутствие супруги фараона Ладики. Впрочем, не смущаясь сальностями и круто посоленными выражениями, весело, до слез хохотала и египетская царица.

Но совсем неуютно чувствовали себя чопорные египтяне. Их коробило все. И то, что Высший Совет был собран на этой богомерзкой ладье, и то, что рядом с ними — благородными пи-роми нагло восседают иноземные варвары, а рядом с его величеством, о боги, непотребная и бесстыжая девка, развратная гречанка из Киренаики, в то время когда во дворце оставлены жены, в чьих жилах переливается драгоценная царская и княжеская кровь.

Богатые египтяне тоже любили и умели задавать пиры и принимать гостей, но как это разнилось от распущенной оргии, которую они вынуждены лицезреть здесь! У них пир — наслаждение глубокомысленной беседой и искусством кулинаров и поваров, чарующим мастерством музыкантов, певцов и изящных танцовщиц — которые не чета этим вульгарным гречанкам, единственная цель которых зажечь похотливым вожделением мутные глаза потерявших человеческий облик пропойц.

* * *

Амасиса сначала смешили кислые физиономии его египетских подданных, но постепенно под влиянием винных паров стали раздражать. Он обратился к ним с тостом, воспевающим благородство пи-роми! Строгий и требовательный взгляд, сопровождающий этот тост, заставил сановников покорно осушить полные бокалы из дорогого цветного стекла. А фараон не унимаясь стал предлагать тост за тостом, обращаясь поименно к своим вельможам и заставляя их пить и пить подряд. Вскоре не привыкшие к таким лошадиным дозам египтяне раскисли, им стало все-все безразлично... только Уджа-Гор-Рессент, который был все-таки моряком, хотя и египетским, держался из последних сил, хотя его мутило, и голова шла кругом. У него все плыло перед глазами, двоилось, но он, стараясь сохранить на лице улыбку, давно превратившуюся в какую-то странную, застывшую гримасу, с готовностью кивал головой, и зачастую невпопад, Архелаю, который, положив свою лапищу на плечо адмиралу флота его величества фараона Египта и дыша прямо в ноздри гнуснейшим перегаром, громким шепотом рассказывал интимнейшие подробности о ее величестве, которая еще недавно, босоногая, бегала в Киренаике, увертываясь от щипков гоплитов, которым продавала козье молоко... “О всесильные боги, дайте мне силы вынести все это! Что за сборище, тьфу! Фараон — Бог, сын Бога обнимается с этими нечистыми, о боги, так ронять свой священный сан!

Вот что-то виднеется... какой туман в голове. Нет, плывет что-то... кажется, челн... или судно? Кажется, два судна? Марево какое-то... одно судно... Ну да — одно! И кто-то кричит... какой-то человек... даже через борт перегнулся... Что он кричит?.. Не разберу что-то... А-а-а, это же начальник охраны варвар Леонид... Вишь, как орет! Словно у себя в казарме! И кому кричит? Его величеству фараону, господину и повелителю Нижнего и Верхнего Египта...”

Наконец и все обратили внимание на другое судно. Постепенно смолкла музыка, утих шум. Все с усилием стали вслушиваться. Не разобрали. Закричали вразнобой, переспрашивая. Наконец поняли... Все бросились обнимать друг друга, не разбираясь, кто грек, кто ливиец, эфиоп, а кто пи-роми.

— Погиб!

— Сгинул!!

— Подох!!!

— Кир!!!!!

Гульба пошла вовсю! Присоединились и прибывшие на судне с замечательной вестью. Все кричали, орали, хохотали, пели и пили, уже не зная никакой меры и удержу. Пьяные тут же валились под ноги пирующим, несколько египтян, перегнувшись через борт, блевали в чистую и прозрачную, как слеза, воду.

Хмельная Ладика повернулась к Амасису и увидела, что фараон плачет. Встревожилась.

— Что с вами, мой господин?

— Кккииирра-а жжжжалко-оо... — жалобно протянул Амасис, размазывая рукой слезы по лицу.

ГЕТЕРА ИЗ МИЛЕТА

Артемисия

Артемисия была дорогой гетерой. Гекатонбаойон — сто быков, то есть цена ста быков была ценой любви Артемисии. Ее мать, неглупая и энергичная женщина, надрываясь в непосильном труде, не брезгуя торговать своим телом в портовых кабачках для неприхотливых матросов и рыбаков, дрожа над каждой монеткой, сумела пристроить свою дочь в храм богини Геры и оплатить ее учебу у лучших учителей Милета: мудрых философов, знаменитых ораторов, популярных певцов и музыкантов, искусных гимнастов и танцоров. Опытным глазом распознав в нераспустившемся бутоне цветок невиданной красоты, мать выбрала единственной дочери, неизвестно от кого родившейся, судьбу, в которой та хотя бы не познает иссушающую нищету при своей красоте, а моральная сторона профессии ее дочери меньше всего заботила портовую проститутку. Да и чем лучше жизнь знатной добродетельной гречанки, после эпигамии ставшей законной женой, а потом запертой в гинекее своим мужем в четырех стенах? По крайней мере, жизнь ее ненаглядной девочки будет насыщенней и интереснее, чем затхлая жизнь "честной" матроны.

Умная и способная девочка буквально как губка впитывала в себя знания и уже вскоре была замечена знатоками и любителями новинки. Сначала она получала приглашения на скромные застолья, но обаятельная и образованная, с каждым днем все хорошеющая и хорошеющая гетера становилась все известнее, росла ее популярность, возрастала и цена. А когда из-за юной гетеры стали приезжать богатые любители сладенького из Фив, Коринфа, Крита, Самоса, Лесбоса и даже из самих Афин, то стоимость ее возросла до такой степени, что ее присутствие стало престижным и делало честь щедрости хозяина, являясь знаком особого уважения к его гостям, что очень льстило их самолюбию.

Застолья без Артемисии стали считаться заурядными.

* * *

На празднества Диониса в Милете Фанет из Галикарнасса попал случайно. Его, каменотеса, вызвал сюда заказчик, который хотел, чтобы его увековечил в камне известный ваятель Криос, и Фанет должен был подготовить материал для мастера. Но Криос задержался на Крите, и молодой каменотес проводил время в приятном безделье, правда, до полного счастья ему не хватало денег — скупой хозяин сказал, что рассчитается только после того, как скульптор одобрит его работу. Таким образом хозяин обезопасил себя от расходов, если капризная знаменитость вдруг не приедет в Милет. Но Фанет не унывал — вокруг столько было интересного! Он потолкался на рынке, поприсутствовал при жертвоприношении, посетил ипподром, посмотрел кулачные бои и гимнастические игры — он и сам был неплохим гимнастом и кулачным бойцом, а затем, благодаря своим крепким плечам, сумел протолкаться к самому помосту, на котором являли свое искусство юные танцоры.

На богато декорированной площадке, уставленной огромными корзинами с цветами, танцевали семь девушек в белоснежных одеяниях, совсем еще юные, увитые гирляндами цветов, и семь юношей с арфами в руках. Юноши вели хоровод, энергично притоптывая и демонстрируя свою отвагу, мужество, бесстрашие, девушки же плыли в хороводе плавно, сплетаясь в сложные, прихотливые узоры, которые напоминали причудливый полет белоснежных журавлей. Танец юношей и девушек был сочетанием доблести и изящества.

Когда танцы кончились, специальная комиссия выбрала лучшую танцовщицу. Юную танцовщицу подвели для награждения к креслу, на котором... У Фанета потемнело в глазах от ослепляющей красоты! Он словно в тумане видел, как поднялась с кресла прекрасная женщина и надела венок на голову девушки.

* * *

Знаменитая гетера Милета была уже в зените своей славы и даже довольно-таки состоятельным гражданам была не по карману, а только очень богатым. Но молодой Фанет, увидев ее, воспылал страстным желанием обладать ею, и несбыточность этого желания только еще больше разожгла его страсть и становилась прямо-таки навязчивой идеей. Фанет ходил как потерянный, осунулся и подурнел.

Но вот однажды он явился к Артемисии и молча высыпал к ее ногам груду серебра. Холеную гетеру очень раздражал этот неотесанный мужлан, и она решила, поиздевавшись над ним, отказать ему и выставить за дверь. Небрежно ткнув ножкой кучку серебра, она бесстрастно спросила, чего желает молодой эллин: песен, танцев, а может быть, философской беседы или же…

— Тебя! — хриплым голосом прервал Фанет и жадно накинулся на гетеру.

Ошеломленная женщина, задыхаясь от едкого пота возбужденного галикарнийца, без сопротивления, безвольно уступила. Фанет был груб и неистов, но странно... Артемисия ощутила острое наслаждение от звериной страсти этого каменотеса...

Фанет давно ушел, так же внезапно, как и появился, а Артемисия продолжала лежать, обессилевшая, вся содрогаясь мелкой дрожью и подрагивая ресницами крепко зажмуренных глаз.

* * *

Фанет больше не появлялся. Исчез, словно провалился. Артемисия, оправившись от неожиданного визита, решила вести прежнюю жизнь и забыть, как жуткий кошмар, этот случай с диким греком. Но какими же пресными и заумными ей показались холеные, надушенные, покрашенные и умащенные благовониями эллины из самых славных фамилий Милета по сравнению с этим вонючим, неопрятным, сильным и грубым греком, появившимся на краткий, но такой ослепительно яркий миг.

Теперь Артемисия ходила как потерянная: все валилось из рук, и ничего ей было не мило. Она была холодна и пуста, как погасший очаг. Это стало настолько невыносимым, что Артемисия впервые — сама попыталась отыскать своего любовника. Но Фанет был настолько незначительной особой, что никто о нем ничего не знал. Наконец, через одну весьма ловкую и умелую на все руки женщину, ей удалось напасть на след пропавшего грека. Честолюбивый милетец, пожелавший иметь свой скульптурный портрет, изваянный самим Криосом, костеря на чем свет стоит каменотеса Фанета, разыскивал его по всем рынкам и кабачкам Милета. От него узнали, что этот каменотес проживает в Галикарнассе. Артемисия, щедро оплатив услугу, послала в этот город ту самую ловкую женщину, которая знала про все на свете, а сама, не находя себе места от нетерпения, стала ждать вестей или самого Фанета. Ловкая особа вернулась одна. Полученные сведения, глубоко огорчив, в то же время растрогали далеко не сентиментальную гетеру до слез. Оказывается, бедный каменотес, чтобы обладать ею, нанялся к лидийскому царю Крезу в качестве воина, и, получив неведомо как плату за свою кровь вперед за год, бросил все свое годовое жалованье до последнего драхма к ногам своей возлюбленной гетеры. Заплатив за миг наслаждения всем своим состоянием, Фанет отправился в Лидию еще более нищим, чем был прежде.

Напрасно верная служанка эфиопка Сагана, придя в ужас и кляня на чем свет стоит проклятого каменотеса, сглазившего ее прекрасную госпожу, умоляла Артемисию одуматься, напрасно самые уважаемые граждане Милета упрашивали прославленную гетеру не совершать необдуманного и опрометчивого шага, Артемисия была непреклонна. Она твердо решила ждать Фанета и принадлежать ему, ему и никому больше!

* * *

Весь Милет дивился на Артемисию, круто повернувшую свою жизнь. Жила она очень скромно, пожертвовав большую часть своих богатств храму Диониса, и это пожертвование было настолько велико, что превосходило посвящение Дельфам знаменитой куртизанки Родопис, сумевшей вскружить голову самому Амасису. Артемисия отпустила всех своих рабов и рабынь, оставив лишь верную Сагану, которая пригрозила лишить себя жизни, если госпожа расстанется с нею. Странно, но такая целомудренность бывшей гетеры только повысила цену за нее, разбудив вожделение к ней. За одну только ночь любви ей предлагали сумму, равную пятистам и даже тысячи быкам! Но Артемисия стала недоступной. Целые легенды слагались о ставшей вдруг добродетельной гетере, и только много лет спустя ее превзошла своей славой другая гетера и тоже из Милета — Аспазия, подруга великого афинянина Перикла.

Вероятно, щедрость и такая самоотверженность умилостивили бога Диониса, иначе чем же объяснишь, что Фанет не только не погиб в кровавой войне Креза с Киром, но напротив — сделал головокружительную карьеру в рядах... персидской армии! Хитрый грек, оценив своим неповоротливым, но цепким и практичным умом обстановку, вовремя переметнулся к Киру и сумел оказать ему услуги. Дальновидный персидский царь, предугадывая все растущее значение греческого мира, счел не лишним иметь в своем колчане и "греческую" стрелу, тем более, что после победы над Лидией, Персия вошла в соприкосновение с малоазийскими греками. Проницательный Кир оценил бесстрашие и какое-то упрямое упорство галикарнийца и сделал его, рядового наемника, командиром греческих воинов в своей армии.

В Милете Фанет появился со "щитом". Он почти забыл Артемисию, познав после нее сотни красавиц всех оттенков и темпераментов. Артемисия, презрев все условности и унизительность своего поведения — сама явилась к Фанету... Фанету это польстило, нахлынули воспоминания, грек узнал о самоотверженности знаменитой гетеры и... Артемисия стала его женой!

Супруги переехали в Галикарнасс. Как же переносила свое новое положение Артемисия? Ведь о замужней гречанке говорили, что она должна мечтать только об одном: чтобы никто не мог сказать о ней ни хорошего, ни дурного, а на улице она может появляться лишь в том возрасте, когда о ней спросят, не чья она жена, а чья она мать. Но Артемисия ни о чем не жалела — она любила своего мужа-господина, и единственное огорчение ей доставляло то, что очень-очень редко она могла видеть своего Фанета. И тем не менее по принципу, которого придерживались эллины: "Куртизанки нужны для того, чтобы ублажать нашу плоть, гетеры для наслаждения, а жены — для того, чтобы рожать нам законных детей", Артемисия умудрилась, использовав даже такие краткие и редкие встречи, подарить бравому наемнику двух сыновей. Одного, родившегося в год взятия Вавилона, отец назвал Ахиллесом — именем героя осады Трои, а другого, родившегося в год похода на страшную Томирис, умудренный опытом Фанет назвал Одиссеем, в честь осторожного и хитроумного героя Троянской войны, сумевшего уцелеть среди невероятнейших опасностей. В этом явно сказывалось влияние образованной Артемисии, так как до нее Фанет знал песни Гомера только в примитивных пересказах таких же темных и неотесанных людей, каким был он сам до встречи с Артемисией, и, конечно, в этих пересказах не было звона чеканных слов великого слепца, ни глубины его искусства.

* * *

Вот и в этот его приездзаждавшаяся Артемисия благоговейно омывала в тазу ноги своего супруга. Она с какой-то трепетной страстью поглаживала корявые, волосатые, испещренные рубцами и шрамами ноги дорогого человека. Фанет равнодушно смотрел на склоненную головку жены и скорее машинально, чем движимый каким-то чувством, коснулся рукой обнаженного округлого плеча. Артемисия вздрогнула, испуганно отпрянула, грациозно перегнувшись в гибкой талии и бросив диковатый взгляд на мужа. Фанет потянулся к ней, перевернув таз. Артемисия вскочила на ноги и метнулась в сторону. Отбросив загремевший таз ногой, Фанет устремился за женой. Выдыхая дрожащим от страха шепотом: "Что ты? Что ты?" — Артемисия выскальзывала из рук мужа, шлепающего мокрыми босыми ногами по плитам, которыми был выложен двор, и, сопящего, как разъяренный бык.

Распаленный донельзя, он наконец сграбастал ее, поднял на руки и понес в дом. Артемисия отчаянно вырывалась, царапалась, кусалась. Не выдержав, Фанет бросил ее прямо у входной двери и при ярком свете, рыча, как зверь, накинулся на нее...

Опытная гетера умела разжигать и воспламенять мужчин.

* * *

Они лежали рядом. В помещении царил полумрак.

— Какой ты сильный и неутомимый... но ты делаешь мне больно... — голос Артемисии прозвучал с нежным упреком.

Фанет самодовольно улыбнулся и метнул взглядом. Артемисия поспешно наполнила из кувшина фиалу и начала собственноручно поить мужа вином. Зная его вкус, она не разбавила вино водой, хотя у эллинов это считалось плохим тоном, и они называли варваров — "те, кто пьет неразбавленное вино".

— Ахиллес вырос, стал настоящим воином, как и его отец.

— Да, Ахиллес — парень что надо! — горделиво подтвердил Фанет. — Но до Одиссея ему далеко. Такой клоп, а уже хитрющий! Подъехал ко мне после возни с тобой и выманил серебряное кольцо — дар Томирис... вот сорванец! Я словно чувствовал, когда давал ему имя, — кто родился...

Сердце Артемисии заныло. Фанет всегда был груб и неласков с детьми. Когда счастливая встречей Артемисия, не зная, чем еще ублаготворить мужа, совала ему на руки детей, он старался побыстрее от них отделаться, а на лице у него появлялась какая-то брезгливая мина. И вдруг! "Стареет муженек!" — подумала Артемисия и еще теснее прижалась к Фанету.

— Вместе поедем?

— Да!

— Я уже нашла покупателя на наш дом, Фанет.

— Ну и хорошо!

ПЛАЧ НАД НИЛОМ

У Амасиса

Фанет, вопреки своему намерению, о котором он сказал Крезу, не заехал домой в Галикарнасс, а направился прямо к Амасису. К этому его принудили обстоятельства. Он привык являться в свой город и к своей семье победителем, в тут... из плена. Да и серебро Томирис он размотал по харчевням и кабакам, а с пустым кошельком появляться в родных местах не пожелал.

Амасис Фанету сразу понравился. Не было в нем, правда, того благородного величия, которое заставляло даже самого строптивого человека склоняться перед Киром, но то, что это отчаянный рубака, было видно с первого взгляда.

Когда, войдя в тронный зал, Фанет распростерся перед троном, Амасис рассмеялся, поднялся с места, спустился к Фанету, поднял его и, полуобняв, принялся разгуливать с греком по залу, словно со старым другом, встретившимся после долгой разлуки.

Фараон подробно расспрашивал о последнем походе Кира и жадно внимал рассказам о царице Томирис, как будто пытаясь уяснить себе секрет ее побед. Узнав, что массагеты противостояли вдвое превосходящему врагу до тех пор, пока Томирис не бросила в огонь битвы свой последний резерв — свирепых и безжалостных амазонок, Амасис вздохнул. На такую стойкость совсем не воинственных египтян и нанятых за плату наемников рассчитывать не приходилось. Страшная пустыня Синая, крепостные стены твердыни Пелусии, блокада с моря и внезапные неожиданные налеты, изматывающие врага, — вот что он сможет противопоставить персам, а такое генеральное сражение, которое дали персам массагеты, принесет лишь сокрушительное поражение египтянам. Амасис не обманывался в боеспособности своего войска.

Беседу прервало появление главного казначея фараона, который пал к ногам своего повелителя, и Амасис вынужденно остановился.

— Что тебе надо, Схотипиебр? — с недоумением спросил фараон.

— О ваше величество, сила и здоровье Та-Кемта, величие и слава обоих Египтов...

— Довольно! — прервал Амасис. — Говори, что тебе нужно?

— Оо-о... — снова затянул Схотипиебр, но, спохватившись, запнулся, а затем продолжил: — ваше величество, вы подняли меня из праха, из простого звания до вершины. Но люди, окружающие подножие вашего трона, люди знатные и родовитые, смеются надо мной. Я умоляю вас, мой господин, пожаловать мне титул, а я увеличу ваш непобедимый флот на один боевой корабль.

— Да? Это хорошо. Но я не знаю, какой тебе титул дать... Знаешь что, давай-ка перечисли мне твои звания.

— Номарх, князь, главный заведующий казной Его Величества, господина Нижнего и верхнего Египта, высокий в чине, правитель Дома ножей, правитель двора Двух собак, Судья-страж, министр двора, единственный царский друг...

— Постой, постой! — прервал Амасис. — "Единственный друг?" Когда это я дал тебе такой титул?

— Здоровье и Сила, этим титулом вы удостоили меня после того, как я из своих скромных средств снарядил полк копейщиков для вашей доблестной армии...

— А-а-а... полк копейщиков? Полк копейщиков это неплохо. Ты заслужил свой титул моего единственного друга. Молодец! Да, средства, говоришь, скромные? Гм... гм... действительно скромные, Да-а-а... Ну а теперь, что же тебе еще надо?

— Ваше величество, титул вашего единственного друга носят еще восемь придворных, а этому скопидому, вашему врачу Хнумбра, вы дали этот высокий титул просто ни за что! Всего-навсего тридцать лучников поставил он для вашей славной ар­мии, этот скуподер несчастный! А вы, величие обоих Египтов, дали ему за это такое звание...

— Ну ладно, ладно, впрямь прогадал с этим Хнумбром, чтобы ему не попасть на счастливые поля Осириса! Да уж ладно, пусть будет единственным, раз так получилось, зато я заставлю его излечить триста тридцать три надуманных болезни у моих жен — дорого он заплатит за обман своего господина! Ну а ты, ты-то чего еще хочешь? Давай, перечисляй дальше!

— ... начальник писцов, начальник храма Пта в Мемфисе, начальник вечерней дворцовой стражи, вельможа, глава людей, вот и все, Ваше Величество.

— Все-е-е?! "Номарх, казначей, князь..." дальше я уже не помню, забыл, да-а, "единственный друг!", ну я прямо не знаю, что тебе еще дать? Может, сделать тебя своим сыном? Хотя нет, ты же старше меня! Тогда отцом, что ли?

Вельможа, уткнувшись лицом в ноги фараона, приподнял руку и отчаянно замахал.

— Ну вот, ты и сам понял, что это невозможно. А больше мне на ум ничего не приходит. Так корабль, говоришь? — Амасис задумчиво обвел взглядом зал и вдруг оживился. — Нашел! Хочешь стать начальником этого зала?

Казначей страстно замычал и стал смачно чмокать одетые в сандалии не совсем чистые ноги фараона.

— Довольно, довольно! — сказал, отдергивая ногу, Амасис. — Я жалую тебе этот титул и подпишу указ после того, как ты мне покажешь два своих корабля.

— Один, Сила и Здоровье, один... — промычал Схотипиебр.

— И ты торгуешься со своим господином? — строго спросил фараон.

— Нет-нет, ваше величество, два, конечно, два корабля. Но тогда позвольте мне приписать — "любимого", начальник и вельможа залы, лю-ю... нет-нет,- "почитаемого во дворце и любимого царем". Вот так, мой господин.

— Ну хорошо, хорошо. Иди!

После ухода Схотипиебра фараон долго молчал, а потом с горечью сказал:

— А каким был скромным, честным, работящим. Когда успевают? Ну не успеешь возвысить человека, как он гибнет прямо на твоих глазах. Воздух в царском дворце гнилой, что ли? Настоящая отрава, я тебе скажу! Ну просто не знаю, на кого опереться, кому верить? — повернулся к Фанету. — Вот тебе можно верить?

— Не-е-е знаю... — растерянно протянул грек.

— Вот то-то! А за ответ спасибо — не вилял! Скоро увижу тебя в бою, и, верю, не подведешь. А война предстоит тяжелая, да ты и сам знаешь. Персы!

— Царь, теперь, когда нет Кира, будет легче. Камбиз тебе по зубам.

— Вот то-то и страшно, что Кира нет. Победил бы Кир, сменился бы царь, а Египет остался. А если победит Камбиз? Мне за мою страну страшно становится... Не-е-ет, я буду драться с Камбизом до последнего издыхания, драться, пока моя рука будет в состоянии держать меч и в жилах останется хоть капля крови. До последнего смертного вздоха! А для вас, мои греки, я ничего не пожалею. Еще ни один царь вам столько не давал, сколько дам я. И не потому, что не знаю цену деньгам и мне некуда их девать, нет, я им цену знаю и каждый грош вырывал зубами, наживая себе смертельных врагов. Но если я проиграю войну, то зачем оставлять столь трудно нажитое добро врагу, а если выиграю, то у меня будет все награбленное персами золото — хоть купайся в нем! А семью ты все-таки привези, Фанет.

И хотя Фанет не обиделся на недоверие Амасиса, фараон все же добавил:

— Иония и Кария принадлежат Персии, и Камбиз не пощадит твою семью, так что привози, здесь ей будет спокойней.

В Пасаргадах

Пасаргады погрузились в траур. Приближался торжественный кортеж с прахом великого Кира. Спешно был приготовлен временный склеп, и в то же время тысячи рабов, не зная отдыха, сооружали мавзолей для вечного успокоения беспокойного в жизни царя.

По велению Камбиза было объявлено, что похороны продлятся сорок дней, поминки — год, траур — три года.

* * *

Камбиз восседая на троне и вперив свои пронзительные глаза в Гобрию, слушал его.

— Царицу в отсутствии гостеприимства не упрекнешь, но приняла она нас сдержанно. Выдать прах покойного согласилась сразу, но, криво усмехнувшись, сказала: «Царь персов, посол, пошел на нас войной, а поэтому, прости, что голова отделена от туловища. В бою мы не различаем, где царь, а где просто воин, и в том и в другом мы видим врага и уничтожаем его!» Мы узнали, мой повелитель, что у Томирис сейчас война с Зогаком — царем тиграхаудов. Она вышла замуж за Скуна и поддерживает Сакесфара — своего свекра, брата покойного царя Кавада и дяди богатыря Рустама и самого Зогака...

— Ну это понятно! — нетерпеливо перебил Камбиз. — А вот надолго ли завязла царица в тиграхаудской трясине?

— Нет, великий царь царей, не надолго. Когда мы уезжали, как раз возвращались массагеты царицы из похода на тиграхаудов. Мы узнали, что разбитый Зогак скрылся с кучкой воинов в горных ущельях и новый царь тиграхаудов Сакесфар, отправив войска Томирис домой, решил справиться с племянником собственными силами. Далеко метит царица Томирис, великий царь царей, Сакесфар уже не молод, а Скун, муж Томирис, его наследник... Но Томирис на Персию сейчас не пойдет...

— Почему ты засоряешь наши уши ложью? Зогак свергнут, и руки Томирис развязаны! Мало того — царица может бросить на нас объединенные силы массагетов и тиграхаудов!

— Разве я осмелюсь, о великий, засорять твое золотое ухо грязью лжи — скорее вырву себе язык! Нет, царица не пойдет на твою великую державу — неспокойно у нее во владениях. К нам в посольский шатер наведывались некоторые вожди... кое-кто ищет дружбы с нами, мой повелитель.

— Кто?

— Вождь тохаров Сухраб и вождь усуней Михраб, великий царь царей. Правда, и сама царица сказала нам, что не войны она хочет с нами, а мира, но я подумал, это просто слова...

— Глупец! — Камбиз вскочил с места, — Вместо того чтобы отнимать наше драгоценное время всякими разговорами о дядьях, племянниках и каких-то вонючих вождях, ты бы сразу передал нам слова царицы! Вот что главное, а остальное... — Камбиз пренебрежительно махнул рукой и, сев на место, продолжил: — Теперь мы спокойны. Царица Томирис, подобно нам, подлинный повелитель на троне, и мы верим нашей сестре.

У всех придворных разом вытянулись лица. Высокомерный Камбиз, царь с головы до ног и до самых кончиков пальцев, назвал царицу диких кочевников — сестрой!!

Камбиз обвел всех тяжелым взглядом и злобно ощерился.

— О, кажется наши слова оскорбили слух присутствующих? Вам не по душе то, что мы сказали? Мы — ваш господин и повелитель? Безмозглые и самодовольные ослы! — взорвался Камбиз. — Вы трясетесь от страха от одной мысли о вторжении царицы Томирис и смеете ее унижать? Вы думаете, что, умаляя царицу массагетов, вы возвышаете себя? Ошибаетесь! Она царица — а вы кто? Вы просто прах у подножия трона и жалкие рабы! И не вам, рабам, судить царей! Мы, цари, подсудны только богам! Глупцы, неужели вы не понимаете, что, умаляя царицу кочевников, вы тем самым умаляете величие нашего отца, великого Кира, который поднял вас, персов, из праха и вознес до самых небес — дав власть над всем миром? Нет, наш великий отец погиб в борьбе с грозным и достойным противником! И мы, царь царей, царь четырех стран света и отрасль вечного царства, объявляем, что считаем повелительницу степных кочевников царицу массагетов Томирис — особой могущественной и равной нам!

* * *

Когда Камбизу доложили, что прибывший в Пасаргады Зогак настойчиво добивается приема, он усмехнулся, пожал плечами, сказав:

— Для этого кочевника было бы лучше избегать встречи с нами, но раз он хочет этого сам, что ж, пусть является.

* * *

Придворный дежурный вельможа торжественно возвестил:

— Царь тиграхаудов желает припасть к стопам великого царя царей, царя четырех стран света и отрасля вечного царствования Камбиза Второго Великого!

Стремительно вошел Зогак и пал ниц, распростершись у подножия трона.

— Великий царь, царь царей, я прибегаю к твоей защите и молю о помощи! Узурпатор Сакесфар с помощью коварной Томирис, моего и твоего врага, захватил мой трон и изгнал меня из моей же страны. Я взываю к тебе, о величайший из царей, светоч справедливости, помоги мне восстановить попранную справедливость — вернуть мне прародительский трон, а моя благодарность и преданность тебе будут вечны.

— Ты так уверен, что твоя жизнь будет столь долгой? Кто же ты, о столь красноречивый незнакомец?

Зогак удивился.

— Я Зогак, сын Кавада, царь тиграхаудов!

— Зогак — царь тиграхаудов? — как бы в раздумье произнес Камбиз. — О царе Каваде мы слышали... После Кавада царем тиграхаудов стал Рустам, сын Кавада, славный воин, которого мы знали лично. Царь Рустам погиб как герой, но... жива Томирис! И ей как супруге покойного царя тиграхаудов престол мужа принадлежит по праву. Ты самозванец и лжешь нам! А как мы поступаем с теми, кто лжет, ты увидишь. Кто доложил нам об этом человеке, как о царе тиграхаудов? Взять его!

Камбиз с изящной небрежностью махнул рукой — жест, от которого холодели сердца самых мужественных из его окружения. Стража схватила злополучного вельможу, который, вот только что высокомерно выслушав Зогака, велел дыхнуть, ему! Царю тиграхаудов! Принюхался, поморщился, хотя у Зогака с утра и маковой росинки не было во рту, а затем чванливо и нудно объяснил, как надо ему вести себя перед светлыми очами повелителя всех стран и народов. К помертвевшему от ужаса вельможе направился кряжистый человек с неправдоподобно длинными кистями рук. Большим и средним пальцами левой руки он сдавил точно клещами желваки провинившегося сановника, и тот от невыносимой боли разинул рот. Палач раскалил в пламени услужливо поднесенного факела длинный и узкий, как шило, нож и вонзил его в язык несчастного, исторгнув из его груди душераздирающий вопль.

Камбиз не отрывал своих пронзительных глаз от Зогака, но тот, сам кровопийца похлеще персидского царя, углубившись в свои невеселые мысли, с каким-то равнодушием смотрел на эту сцену, чем приятно поразил царя царей: «А у этого кочевника натура настоящего господина».

— Вот так мы поступаем с теми, кто лжет нам, но ты не только солгал, чужеземец, ты самовольно присвоил себе священный титул, который дается лишь волею богов только избранным. Самозванцам мы не протыкаем каленым железом язык, а отрезаем нос и уши, а затем сажаем на кол перед дворцом. И сидит он на этом "троне", пока не сгниет, пожираемый псами, птицами и мухами. Ну как, чужеземец?

— Слишком легкая смерть, великий царь, — хладнокровно ответил Зогак. — Если Сакесфар попадет мне в руки, он так дешево не отделается! Ну а уж если Томирис...

Зогак даже зажмурился от сладостного предвкушения. Камбиз рассмеялся.

— Как ты поступишь с царицей Томирис, мы не знаем, а вот как она поступит с тобой, — скоро узнаем. Ты ее подданный, и пусть она сама решит, что с тобой делать. Мы же говорим тебе: «Чужеземец, покинь наши владения, а даем тебе на это срок — четырнадцать дней. На пятнадцатый день, если ты окажешься в пределах нашей державы, ты будешь сидеть на колу без ушей и носа». Поспеши, чужеземец, ибо наша держава велика и обширна.

* * *

— Какая слепота! — сказал Зогак, выходя из дворца.

— Ты ошибаешься, чужеземец,— раздался звучный и приятный голос.

Зогак стремительно обернулся и увидел молодого красивого перса в богатых одеяниях.

— Беги и доложи своему царю о моих словах! — угрюмо процедил Зогак. — Что мне теперь бояться, когда я потерял то, что дороже жизни, — трон!

— Чтобы с тобой расправиться, мне не надо помощи моего царя, — рассмеялся перс. — Я Дарий, сын Гистаспа, Ахеменид!

— Сын сатрапа Маргианы?

— Да. И копьеносец царя царей. Но лучше поговорим о твоих словах. В чем ты видишь нашу слепоту?

— И ты еще спрашиваешь? Томирис погубила великого Кира. Она ваш враг, а я — ее, и враг смертельный! А значит, ваш друг...

— Друг? — засмеялся Дарий.

— Ладно, пусть не друг, но союзник. А вы вместо того, чтобы помочь мне и этим ослабить кровожадную волчицу, позволяете ей проглотить мое царство и усилиться вдвое. Разве это не слепота? Если она победила вас лишь со своими массагетами, то против объединенных сил тиграхаудов и массагетов вам и вовсе не устоять!

— Человек, который при жизни Рустама, великого воина и героя, сумел захватить его престол, не может быть глупцом, а поэтому затмение твоего рассудка я отношу к тому, что собственная беда застила твои глаза, и ты не можешь судить здраво. Это ты слеп! Что скрывать — Персия с содроганием ждала со дня на день вторжения страшной Томирис, победительницы самого Кира! Что могли мы противопоставить ей? В царстве неспокойно, лучшие сарбазы лежат мертвые в чужой степи. Вздох облегчения исторгся из груди ариев, когда Гобрий привез известие, что Томирис не собирается нападать на Персию. Так неужели ты думаешь, что ради тебя, слабого и бессильного изгнанника, мы пойдем войной на грозную царицу?

— Не пойдете. Но напрасно вы тешите себя обещанием этой волчицы. Ей было просто некогда — она помогала свекру захватить мой трон. Как только она увидела, что этот старик окреп и сам справится с остатками моих войск, она отозвала своих массагетов, а для чего? Не опасаясь тиграхаудов, она бросит свою армию на Омарга — царя хаомоваргов. Ну а после того, как она объединит всех саков... наступит ваша очередь. Вот когда вы горько пожалеете о том, что за спиной кровожадной царицы Томирис не стоит с остро наточенным акинаком Зогак со своими тиграхаудами, но будет уже поздно.

— Почему же ты не обрушил свой наточенный акинак на шею Томирис, когда она воевала с великим Киром?

— А потому, мой благородный Дарий, сын Гистаспа, Ахеменид, что был жив Рустам. Потому что тиграхауды не стали бы воевать против него, а скорее перешли бы на его сторону, усилив тем самым вдвое Томирис — проклятую и ненавистную, понятно?

— Ты уносишь в сердце обиду, а между тем ты должен быть благодарен моему царю. Я не ожидал от Камбиза такой мудрости и дальновидности...

Зогак кинул быстрый взгляд на Дария. Тот понятливо усмехнулся и продолжил:

— Я не боюсь твоего доноса, да и что он тебе даст? Ведь тебе никто не поверит. Ты гадаешь, почему я с тобой так откровенен? Я скажу. Твой пример заразителен, Зогак... Ха-ха-ха! Почему мне не может удасться то, что удалось тебе? Но это так... Мой повелитель поступил с тобой, вопреки ожиданию, очень предусмотрительно. Разве его остановило бы, что ты чей-то подданный? Он не хочет ссориться с Томирис и в то же время решил сохранить и тебя. Это разумно. Я бы поступил так же... Я помогу тебе, Зогак. Я дам тебе быстрых коней и письмо к Дадаршишу. Но не к сатрапу Бактрии персу Дадаршишу, а к сатрапу Армении — армину Дадаршишу. Он поможет тебе связаться с саками Сакоссены, а также добраться до... Амаги, царицы сарматов и смертельного врага Томирис.

— Ты сумел угадать мое самое сокровенное... И я хотел бы, чтобы и твои великие замыслы осуществились... А во мне ты найдешь верного... союзника. Я не забуду твоей помощи, Дарий, сын Гистаспа.

ПЕЧАЛЬНЫЙ КОНЕЦ СЛАВНОГО ФАРАОНА

Амасис рвал и метал.

— Проклятая баба! Ну что ей стоило пройтись разок со своими дикарями по землям персов? Ну потоптать как следует. Как хорошо было бы! Нет, эта проклятая царица думает тем местом, на котором сидит! — кричал фараон, узнав, что Камбиз двинулся со своей огромной армией к границам Египта и сейчас остановился в Иудее.

— Но и ты сам, царь, мог пройтись по Персии, когда Кир пошел воевать с этой бабой, — сказал командир спартанцев Архелай.

— А с кем? Мои египтяне разучились воевать, одна надежда, что, защищая свои дома и очаги, научатся. С вами? Вы, конечно, храбрые воины, но вас мало для персов. А потом, не в обиду будет сказано, вас бы перекупили со всеми потрохами, имея на руках казну Мидии, Лидии, Вавилона и прочих, прочих стран. А мне приходится вырывать из глоток моих подданных каждый талант, каждую драхму. Не везет! Проклятый Крез, с него все началось. Сунулся, не дождавшись меня и Набонида, под меч Кира, — и все пошло прахом. И этого дурака еще называют "мудрым" — о людская слепота!

— Но, Ваше Величество, — проникновенно сказал Уджа-Гор-Рессент, — вы же сами разорвали долголетнюю дружбу с тираном Самоса, а он в отместку протянул руку дружбы Камбизу, и персы имеют теперь флот, которого у них не было...

Неожиданно Амасис развеселился.

— Дружба Поликрата и Камбиза меня утешает. Сказочное везение Поликрата должно окончиться ужасно, и пусть он в это время дружит с персидским царем, а не со мной, так как беда, которая его постигнет, должна коснуться и тех, кто его окружает и дружит с ним. Пусть будет Камбиз, а не я. Тебя, мой адмирал, беспокоят сто пятидесятивесельных триер Поликрата? Но у тебя же, мой адмирал, во много раз больше! Заблокируй флот Самоса. Не мешкая отправляйся на Кипр и действуй! А я направлюсь в Пелусию. Посмотрим, как это Камбиз со своими персами преодолеют пески Синая! Я так встречу обессиленных переходом персов, что они об этом долго помнить будут!

Возбудившийся Амасис вдруг побледнел, схватился за сердце, широко разевая рот сильно хватал ускользающий воздух, и начал медленно оседать. Встревоженные придворные бросились к фараону.

— Врача!!!

* * *

Поликрату, тирану Самоса, безумно везло. В молодости всего с пятнадцатью гоплитами он высадился на этот богатый остров и... захватил его. Шли годы... Могущество Поликрата все возрастало и возрастало, — вскоре он стал самым сильным и могучим властелином греческого мира в Малой Азии и прибрежных островах. Удача во всем сопутствовала ему, и слава о нем разнеслась по всей Элладе. Успешные войны обогащали его, и он нападал на всех, кого мог осилить. На упреки, что он без разбора нападает на врагов и на друзей и разоряет и тех и других, Поликрат, смеясь, отвечал:

— Когда я возвращаю другу захваченные у него земли, он благодарит меня со слезами на глазах, а если бы я ничего не отнимал у него, то разве я дождался бы от своих друзей благодарности?

Поликрат настолько уверился в своем везении, что напал на остров Лесбос, который и размерами и населением во много раз превосходил Самос, но флот счастливчика одержал верх над флотом Лесбоса, и Поликрат стал гегемоном всех греческих городов на побережье Малой Азии, и его власть признали такие славные города, как Милет и Галикарнасс.

Такое великое везение суеверно устрашало союзника и друга Поликрата — египетского фараона Амасиса, и он направил правителю Самоса послание: "Амасис Поликрату говорит так: "Приятно узнать, что друг наш и гостеприимец столь счастлив в своей судьбе. Меня это радует, но и тревожит. Ведь боги ревнивы к человеческому счастью, и мне еще не приходилось слышать ни об одном человеке, кому все бы удалось, а в конце концов он не кончил бы плохо. А поэтому послушайся моего совета и ради своего счастья поступи так: обдумай, что тебе очень дорого и потеря чего может тебя очень огорчить, и лишись его так, чтобы оно не могло к тебе вернуться. Этим ты отведешь от себя сглаз, и у тебя успехи будут сменяться неудачами, как у всех нормальных людей".

Получив послание Амасиса, Поликрат от всей души расхохотался: "Спятил мой друг, старый разбойник!" Но затем задумался. Его самого начало тревожить такое небывалое везение во всем, и каркание опытного, прошедшего огни и воды фараона легло камнем на сердце.

У Поликрата был смарагдовый перстень, которым он очень дорожил и не снимал никогда, так как, когда однажды Поликрат забыл его надеть, ему ничего не удавалось, пока он вновь не надел его на палец, и поэтому с тех пор Поликрат никогда не расставался с этим перстнем, считая его своим талисманом. После долгих раздумий и колебаний он решил пожертвовать этим перстнем и, отплыв на корабле далеко в открытое море, выбросил перстень в пучину вод. Когда с легким всплеском перстень пошел ко дну, Поликрату стало так жалко своего талисмана, что он раскаялся в содеянном и, глубоко опечаленный, вернулся в свой дворец.

Прошло некоторое время, и боль утраты начала утихать. Однажды, собираясь завтракать, Поликрат сел за стол. Ждет, ждет, а завтрака все нет. Разгневанный тиран собрался было жестко наказать нерадивых слуг, как вдруг вошел главный повар с подносом, в сопровождении придворных и слуг Поликрата, а на подносе пораженный правитель увидел свой... перстень! Оказывается, что, потроша свежую, только что выловленную для стола гурмана Поликрата рыбу, один из поварят обнаружил в брюхе рыбы этот перстень.

Сомнения Поликрата рассеялись, и он отправил послание Амасису, в котором высокомерно утверждал, что бессмертные боги послали ему знамение в том, что он является их любимцем, а любимцу богов ничто не может грозить на этом свете.

Прочитав это послание баловня счастья, Амасис ужаснулся и немедля отправил на Самос своего посла, который объявил Поликрату, что фараон Египта разрывает с ним дружбу и союз, так как не желает сокрушаться о нем, как о своем друге и союзнике, когда Поликрата (а Амасис в этом теперь уже твердо уверен), постигнет неминуемая и страшная беда.

По мнению Поликрата, только снедаемый черной завистью человек мог написать подобное послание, и он, крепко обидевшись и решив отомстить своему многолетнему другу, с которым столько раз гулял и в Киренаике в Египте и у себя, здесь, в Самосе, обратился к врагу Амасиса Камбизу с предложением дружбы и союза, чем несказанно обрадовал персидского царя, которому до зарезу был необходим сильный флот Самоса для борьбы с Египтом на море.

* * *

Амасис с трудом оправился после тяжелого приступа. Но как только он получил возможность двигаться, не обращая внимания на возражения врачей, превозмогая свою слабость и нездоровье, принялся с прежней энергией заниматься обороной страны. Надежд на своего сына и наследника он никаких не питал. Псаметтих, безвольный, богомольный отпрыск, был чужим для волевого и смелого Амасиса и наполнял горечью сердце отца. Не слишком богобоязненный фараон, он тем не менее страстно взывал к богам с просьбой продлить ему жизнь до конца войны с персами.

Особое внимание фараон уделял Пелусии — ключу от входа и выхода Египта. По его приказу и под его личным надзором дни и ночи воздвигались дополнительные укрепления и обновлялись старые, но все еще грозные стены и бастионы. Под его контролем проводились ежедневные армейские учения, он сам проверял арсеналы, осматривал конюшни и боевые колесницы, продовольственные склады. Строго следил за соблюдением дисциплины и в армии, и в административном аппарате, занимающемся снабжением и оснащением вооруженных сил Египта. Строго карая нерадивых и нарушителей, он добился неукоснительного выполнения всех своих распоряжений.

Изнемогая от усталости, не имея времени на длительный, столь необходимый для его здоровья отдых, Амасис, пытаясь взбодрить себя, часто устраивал шумные пирушки.

На этой пирушке Амасис был как-то неестественно возбужден. Много пил, не давая передышки виночерпию. На осторожное замечание врача Хнумбра о вреде излишества в горячительных напитках фараон, гулко захохотав, ответил:

— О мой любезный целитель, только в вине я нахожу утешение. Кругом столько пакости, подлости, гадости и грязи, что иногда прямо жить не хочется! А глотнешь вина — и все дурное исчезает, пакости, подлости, гадости и сама вся эта грязь, становятся какими-то мелкими, ничтожными, а мир представляется таким ярким и радужным, что начинаешь думать: о боги, почему же я из-за такой ничтожной чепухи так переживал, даже жить не хотел, когда жизнь — такая милая и прекрасная штука! А ты лекарь, хочешь лишить меня последней радости в этой проклятой жизни! Да лучше один раз напиться и умереть, чем долгие годы жить, питаясь твоими противными лекарствами!

И Амасис дрожащей рукой поднес ко рту чашу и жадно, захлебываясь и обливаясь, опорожнил ее. Еще не успев поставить чашу на скатерть, он ткнул в нее пальцем — знак виночерпию наполнить до краев! Вдруг фараон внезапно бросил взгляд на своих приближенных — придворных и жрецов. Те, заметив это, моментально преобразились, но Амасис сумел поймать в выражении их глаз подлинное чувство — жгучую ненависть! Фараон усмехнулся.

— Вижу-вижу, что огорчил вас, "мои верные слуги". Крепко огорчил тем, что... не умер! Я не женщина и обойдусь без вашей любви ко мне, но запомните: посмейте только ослушаться меня и вы умрете прежде меня! Я переживу вас всех! Я полон сил и докажу это! Эй, где главный евнух? Где Комбафей? Пусть готовит царицу Нехт-Баст-ероу, эту постельную тигрицу, я готов сразиться с ней на ложе любви! Эй, Комбафей!

— Здоровье и Сила, Комбафей предал тебя. Он сбежал к персам, — тихо сказал фараону Хнумбра.

— Что? Что ты сказал? — почему-то так же тихо прошептал Амасис.

— И твой главный начальник царских кораблей Уджа-Гор-Рессент тоже переметнулся к Камбизу, — с неприкрытым злорадством прошептал Петис — "первый великий военачальник Его Величества".

— Началось... — выдохнул Амасис и, схватившись за сердце, начал опрокидываться назад.

Обведя помутневшим взором склонившихся над ним сановников, он проборматал: "Несчастная страна Та-Кемт...", — и умер.

ДЕТИ ВЕЛИКОГО КИРА

Убедившись, что Томирис не собирается нападать на Персию, Камбиз повелел выступить в поход на Египет. Огромное войско вышло из Пасаргад, впереди на серебряном алтаре несли священный огонь, его сопровождали маги во главе с мобедан мобедом, а также 365 юных послушников по числу дней в году, и все они величаво распевали старинный гимн вечного огня. После магов двигалась золоченая колесница верховного бога Ахура-Мазды, которую везли белые кони. Служители, окружающие священную колесницу, были тоже во всем белом и имели в руках золотые плети. За колесницей бога следовала конница всех персидских племен, за конницей — цвет персидской армии — "бессмертные" числом в 10 тысяч, сверкая парчовой одеждой, расшитой жемчугами, и золотыми ожерельями. Вслед за "бессмертными" гарцевали на лошадях вельможи и сановники, именуемые "родственниками" царя, разряженные так, словно они собрались на пир, а не на войну. Они ехали впереди колесницы, на которой ехал сам царь царей. Высокая колесница возвышалась над всеми, одна сторона была украшена золотым изображением Ахура-Мазды, а другая — изображением солнца. Ярмы были усыпаны драгоценными камнями, и на каждом возвышался золотой орел с распростертыми крыльями, как бы готовый к полету. Сам Камбиз был одет с ослепительной роскошью — камзол заткан серебром, а сверкающая мантия, накинутая поверх, украшена золотыми в полете ястребами, на пурпурном поясе висел акинак, ножны которого были усыпаны крупными драгоценными камнями. Отцовскую корону — кулах — высокую тиару Камбиз заменил более вычурной кидарой, похожей на тюрбан, поверх которой была повязана синяя повязка с белой полосой. Рядом с колесницей Камбиза гарцевал на коне Дарий, он держал в руке серебряное копье с золотым наконечником, так как являлся "копьеносцем царя". Чуть сзади ехали повозки с кибитками, в которых везли жен и наложниц царя в сопровождении евнухов. Затем, взметая пыль, гулким топотом шла персидская пехота. За ней двигался обоз, в котором находились царская казна, триста коней, а также слуги царя, жены и наложницы вельмож и сановников под охраной стрелков из лука. Замыкали походную колонну легковооруженные сарбазы, которые следили за порядком и за тем, чтобы огромное войско не разбредалось.

Как это громоздкое шествие отличалось от прежних походных колонн великого Кира, который строго следил за тем, чтобы войско ничем не перегружалось и было мобильным! Пришедший в ужас Гобрий пытался было уговорить Камбиза отказаться от невероятно разбухшего обоза и роскоши, совсем бесполезных в походе, но Камбиз сурово оборвал военачальника, сказав, что намерен выступить в поход, как подлинный царь царей и господин четырех стран света, а не так, как ходил на войну великий Кир, когда он был царем одной лишь Персии.

* * *

Медленно двигаясь и вбирая по пути все новые и новые отряды воинов, армия Камбиза вошла в Иудею и стала на квартиры в городе Сихеме. И вот теперь, когда оставалось только совершить бросок через Синай на Египет, Камбиз по непонятным причинам стал тянуть время, медлить. Сначала он объявил, что опасно воевать с Амасисом, не зная, что предпримет в связи с уходом на закат всей армии персов царица Томирис. Совсем неожиданно для всех он вдруг вызвал к себе Креза и стал с несвойственным терпением дожидаться старого царя Лидии. Но Томирис, судя по всему, и не собиралась нападать на Персию, а Крез от радости, что о нем наконец-то вспомнили, позабыв о своей подагре и преклонных годах, с юношеским нетерпением преодолел огромное расстояние и прибыл так быстро, как его никто и не ожидал.

Камбиз, с трудом скрыв свое недовольство такой прытью Креза, выдвинул новую как будто бы убедительную причину затяжки похода на Египет — отсутствие флота. Но не успел он об этом объявить, как появился посол тирана Самоса Поликрата и от имени своего господина предложил союз и дружбу, а вместе с этим и свой флот в сто триер. И венцом всех этих везений явилось добровольное появление главного евнуха фараона Комбафея, который сообщил потрясающую новость — Уджа-Гор-Рессент, главный начальник царских кораблей, иначе говоря адмирал флота его величества фараона обоих Египтов, готов переменить подданство и преданно служить своему новому господину — Камбизу, царю царей и повелителю четырех стран света!

Сам Комбафей не только раскрыл все тайны своего прежнего господина, но и дал два поистине бесценных совета: первое — привлечь на свою сторону финикиян — смелых мореходов, и тогда, имея флот Поликрата, флот ренегата Уджа-Гор-Рессента и отличных мореходов финикиян, великий Камбиз может без всяких колебаний прибавить к своим многочисленным титулам и титул владыки морей, а второе — необходимо заключить союз и дружбу с царем арабов-набатеев и тогда гибельный Синай станет доступным для прохождения победоносных войск великого царя персов.

Казалось бы, уж теперь-то все препятствия устранены и все не только мешает, а напротив, все благоприятствует прямому походу на Египет, но Камбиз продолжал непонятно медлить, хотя еще совсем недавно любая помеха вызывала исступленный гнев царя, и летели головы с плеч нерасторопных слуг.

На душе Камбиза было тревожно — его беспокоили три человека: Амасис, Атосса и Бардия!

* * *

Столкновение произошло внезапно, хотя готовилось оно исподволь уже давно.

Атосса, старшая дочь, была любимицей отца — Кира. Камбиз — первенец мужского пола, был баловнем Кассанданы, дочери благородного Фарнаспа из рода Ахеменидов и сестры знатного Отана, которая была женой царя царей Кира.

Прикрытая щитом отцовского благоволения, Атосса росла в обстановке вседозволенности. К Камбизу она относилась с пренебрежением, ее раздражали его капризность, желчность. А к младшенькому — Бардии, она относилась по-родственному тепло. Ее забавлял этот не по возрасту крупный и сильный увалень. Ласковая с Бардией, она не упускала случая ущипнуть или толкнуть Камбиза, после чего зареванный брат бросался за помощью к своей матери, а Атосса под защиту отца.

Быстро повзрослевший Камбиз вскоре понял, что мать бессильна против отца, и научился огрызаться яростно и злобно, обращая в бегство даже Бардию, который и силой и мощью во много раз превосходил своего желчного брата. Атосса тоже оставила его в покое, правда, изредка все же остро жаля его своим язвительным языком.

Один случай перевернул все в их отношениях. В Сардах, во дворце Креза, Камбиз, войдя на женскую половину, увидел Атоссу, плавающую в бассейне с прозрачной, как слеза, водой. Она была нагая. Заметив брата, Атосса призывно взмахнула рукой и крикнула:

— Залезай, Камбиз!

Раздевшись, Камбиз с размаху бросился в воду. Вся чопорность вмиг была смыта с него. Он визжал и барахтался не менее весело, чем Атосса. Купание как-то сблизило их. Утомившись, Атосса вышла из воды раньше Камбиза и, не стыдясь наготы, стала тщательно обтираться льняным полотенцем. Смеющийся Камбиз обернулся и застыл. Только захлебнувшись водой, он пришел в себя. Лениво посмотрев в сторону Камбиза, Атосса вдруг увидела остолбенело раскрытый рот и бесстыдно-жадный взгляд брата. Она непроизвольно прикрылась полотенцем, но тут же спохватилась и стала не спеша одеваться. Одевшись, она, не удостоив даже взглядом трясущегося как в ознобе Камбиза, величественно удалилась. А Камбизу стала сниться Атосса в самых бесстыдных позах, и он измотанным вставал с постели. Другие женщины не вызывали в нем таких эмоций, хотя, пожелай он, — и любая из них стала бы принадлежать ему, несмотря на его юный возраст.

Вскоре после купания произошел еще один случай. Камбиз читал вслух сказание о Гильгамеше в опочивальне Атоссы. Он лежал на животе, подперев локтями голову, а подставкой для глиняных табличек служила нога сидящей перед ним сестры. Камбиз читал страстно, с выражением, сопереживая подвигам шумерского героя, и досадливо морщился, когда шумный Бардия перебивал его какой-нибудь выходкой. В отличие от сестры и брата, Бардия не любил поэзии. Он предпочитал охоту, борьбу, стрельбу из лука, а к учению был необычайно ленив.

Камбиз хотел переменить табличку, и в это время Атосса пошевелила пальчиками ноги, — вероятно, она затекла. Камбиз замер, а затем вдруг стал покрывать ногу сестры страстными поцелуями. Бардия громко расхохотался. Атосса отдернула ногу. Смертельно побледневший Камбиз поднялся. Кинул взгляд, полный ненависти, на Бардию и вышел.

В жуткий змеиный клубок сплелись отношения между Камбизом, Бардией и Атоссой. Камбиз страстно желал сестру и жгуче ненавидел брата, Бардия же стал явно презирать своего старшего брата, к Атоссе же относился по-прежнему — тепло, по-братски, а Атосса вдруг стала чересчур внимательна к Бардии, совершенно игнорируя Камбиза. Она стала затевать небезопасные игры с увальнем Бардией, щипала, тискала, лезла бороться, на что, добродушно посмеиваясь, Бардия одним легким движением отбрасывал сестру, как котенка. Он не всегда умел соизмерять свою силу и часто причинял боль Атоссе, но та, хотя и кривилась и морщилась, не оставляла богатыря в покое, заставляя свидетеля этих сцен Камбиза бледнеть от гнева.

Кончилось все неожиданно и просто. После того как в Вавилоне Кир объявил Камбиза своим наследником, Атосса сама пришла к своему брату... Осведомленные родители не стали упорствовать, в царском роду персов, как и у египтян, браки даже между самыми близкими родственниками были обычным явлением. Этим преследовалась цель — чистота крови, но это же вело к вырождению. Как и следовало ожидать, последовал шумный и угарный свадебный пир, после которого Атосса стала женой своего брата и наследника престола. После этой свадьбы, уже без таких шумных торжеств, Камбиз приобрел еще несколько десятков жен, среди которых выделялись — еще одна сестра Камбиза Роксана, но уже младшая сестра, и дочь знатного перса Отана из рода Ахеменидов, Фей-дима.

Отношения между супругами — Камбизом и Атоссой, были сложными. Камбиз страстно желал Атоссу, любил ее и... ненавидел одновременно. Атосса же, без строптивости исполняя супружеские обязанности, в то же время была равнодушна к мужу, и, вероятно из-за этого она была для брата самой желанной и самой ненавистной женщиной в мире.

* * *

После того как Камбиз стал царем, Атосса сохранила первенство в гареме, но перед походом на Египет между ними произошла крупная ссора.

Камбиз решил построить в обширном дворцовом саду летний павильон. Отвергая эскиз за эскизом, он наконец остановился на одном, и строительство началось. И вдруг Атосса приостановила строительство и приказала воздвигать павильон по проекту своего архитектора из Вавилона. Камбиз не препятствовал капризу супруги, но когда постройка завершилась, в своем стиле велел казнить обоих архитекторов — и своего и Атоссы, за ослушание его царской воли. Произошла стычка, и разгневанная царица удалилась в свои покои. А когда ночью к ней явился супруг, которого темпераментная ссора неожиданно распалила и как мужчину, Атосса его не приняла, как ни упрашивал ее униженно Камбиз. Этот инцидент и предопределил поступок разгневанного Камбиза, который повлек впоследствии смену династии. Камбиз взял с собой в поход на Египет Роксану — жену и свою младшую сестру, оставляя в Пасаргадах Атоссу. Это было таким ущемлением прерогатив главной жены, что гордая дочь Кира сама явилась в покои Камбиза.

— Может, муж мой и господин запамятовал сказать мне о сборах?

— О каких сборах, Атосса?

— Я же должна сопровождать царя царей в его походах на Египет!

— А кто тебе сказал, что должна это делать?

— Ты оставляешь меня?

— Конечно. Поход в страну Нила дело серьезное, и ты, стремящаяся во всем первенствовать, будешь только мешать мне.

— Значит, это правда, что ты берешь с собой эту курицу — Роксану?

— Ты очень догадлива, сестра. Я это делаю по двум причинам: во-первых, она не будетпостоянно вмешиваться в мои дела, а во-вторых, она так похожа на тебя и будет мне напоминать тебя, и тогда моего темперамента хватит нам на двоих...

— Та-а-ак, хорошо. Только бы не пришлось тебе горько пожалеть о своем опрометчивом поступке, Камбиз!

— Цени мое отношение к тебе, милая женушка, ты единственный человек во всем подлунном мире, осмеливающийся безнаказанно грозить самому царю царей. Скажу больше — во гневе ты мне еще милее.

— Зато ты мне отвратителен!

— Твоя строптивость делает тебя только еще желаннее, милая Атосса. Не будь ты такой, вероятно, давно бы уже приелась и опостылела.

— Я серьезно предупреждаю тебя, Камбиз, что ты горько пожалеешь, что унизил меня. Лучше убей! А то мое сердце налито ядом и желчью, — ты потом будешь очень раскаиваться, что оставил меня в живых.

— Нет, Атосса, живи! Ты унизила меня, я тебя, — мы квиты! И так будет всегда! А угроз твоих я не боюсь. А вот твоего Бардию я возьму с собой. Прости, если этим я огорчаю тебя, но такому богатырю место на поле битвы, а не в моем... гареме.

* * *

"Я не боюсь...", — сказал Камбиз, однако на душе у него кошки скребли. В то время он наслаждался своей местью Атоссе, ее гневом и яростью, но теперь, по прошествии времени, он, зная характер своей жены и сестры, вспоминал с тревогой ее угрозы.

И, наконец, его очень беспокоил этот пропойца и развратник — разбойник Амасис. После того как Камбиз был объявлен наследником престола, Кир допустил сына в святая святых империи — на Тайный Совет Высших сановников державы Кира, и Камбиз запомнил, а юношеские впечатления самые сильные, уважительное отношение своего великого отца к фараону Амасису. И вот волею судеб первая самостоятельная акция наследника Кира — война с Египтом, оставшимся непокоренным Киром. Эта война была предпринята в сложное и трудное для Персии время, когда потрясенная страна еще не оправилась от шока — сокрушительного поражения от Томирис. Камбиз рассчитал все правильно: победа над Египтом, оставшимся непобежденным при Кире, залечит глубокую травму и боль последней войны, укрепит пошатнувшийся авторитет великой Персии и вознесет на гребень личной славы и величия самого Камбиза. Ну а если? Вот об этом "если" не хотелось даже думать, но поневоле думалось все время. Камбиз знал, что он не популярен, что армия и народ любят его брата-героя, который, в отличие от Камбиза, несмотря на свою молодость, участвовал во многих сражениях и уже покрыл себя славой, а его, Камбиза, все только боятся. В случае неудачи все сразу же позабудут о страшном поражении отца от Томирис, поставившего Персию на грань катастрофы, и в крушении великой империи будут винить только его — Камбиза. У Камбиза подавляющей все, главной чертой было непомерное самолюбие, тщательно скрываемое в течение всей его молодости. С пеленок предназначенный царствовать, он тоже, подобно своему прадеду Астиагу, весь смысл собственной жизни видел только в царской власти, но в отличие от прадеда, умудрившегося некоторыми своими дурными качествами возродиться в своем правнуке, Камбиз не был трусом. Он не побоялся бы и самой смерти, но смерти такой, о которой все говорили бы с ужасом или восхищением — все равно, лишь бы она была особой! Все его детство и юность сопровождалось одним острым чувством — завистью. Он завидовал своему отцу и даже Атоссе и Бардии. Отцу — за его великие дела, Атоссе — за ее независимость во всем, а Бардии — за то, что этому увальню недоступно даже такое чувство, как зависть, очень мучительное чувство, причиняющее много страданий. Выросший в такой атмосфере Камбиз хотел не просто царствовать, а царствовать славно, превзойдя даже своего великого отца. Он страстно желал стать великим Камбизом, а не сыном великого Кира! С детства ощущение своей неполноценности кошмаром преследовало его. Сначала, да и потом, даже после своей смерти, его подавлял отец, подчеркивала его ничтожество своим отношением любимо-ненавистная жена-сестра Атосса. И даже этот недоумок Бардия умудрялся оттеснить своего старшего брата в глазах его же подданных — персов. Да и не только персов. Камбиз страдал глубоко, внутренне, от такого несоответствия его желаний и действительности. Он знал, что первая же неудача, и страх, на котором зиждется его власть, исчезнет, и ненависть к нему перерастет в презрение, и все рухнет, как песочный замок под ступней. Вот почему он стра­шился им самим же затеянной войны.

Доведенный почти до сумасшествия своими терзаниями, Камбиз решился на злодейский шаг. Дело в том, что крайне раздраженный растущей популярностью Бардии и ревниво опасаясь, что все успехи персидского оружия будут приписаны не ему — Камбизу, а этому баловню судьбы Бардии, он приказал брату, еще в Вавилоне, отправиться обратно, при этом категорически запретив ему появляться на Пасаргадах, где находилась Атосса, определив ему для проживания Экбатаны — бывшую столицу поверженной Мидии, а теперь второго города Персии. Но мнительный и неуравновешенный царь этим только усугубил свои терзания своими постоянными думами о том, что поделывают его жена-сестричка и ее симпатия братец-негодяй в данное время. Особенно бесило Камбиза то, что ненавистный Бардия ко всему еще являлся претендентом номер один на царский престол, так как у Камбиза не было наследника мужского пола. Будучи не в силах выдерживать эти муки ревности (Камбиз не сомневался, что своенравная Атосса на зло ему найдет способ свидеться со своим любимым братцем Бардией), весь наполненный злобой и ненавистью, Камбиз, вызвав к себе своего любимца Прексаспа, в тайной беседе наедине приказал отправиться в Экбатаны и... убить Бардию!

ОСАДА ПЕЛУСИИ

Прексасп, дождавшись темноты, въехал с небольшим отрядом отъявленных головорезов в Сихем и направился прямо к резиденции царя царей. О том, что его ожидали с величайшим нетерпением, Прексасп догадался по той быстроте в нарушении всех принятых при царском дворе церемоний и этикетов, он был проведен прямо в покои Камбиза.

Одним только взглядом вымел Камбиз всех из своих покоев и в тревожном ожидании уставился своими змеиными немигающими глазами на Прексаспа. Прексасп молча вынул изпод полы своего кафтана небольшой ковровый мешок. Мешок выпал из трясущихся рук, гулко ударился о пол, из него выкатилась голова — уже посиневшая и искаженная жуткой гримасой. Камбиз схватил голову обеими руками и поднес к самому лицу. Он осматривал внимательно, чуть не обнюхивая, а на лице его застыла злобная усмешка.

— Что-то братец мой осунулся, Прексасп?

— Мне тоже показалось, что он болен...

— Почему тебе так показалось? — живо спросил Камбиз, не отрывая взгляда от мертвой головы.

— Когда я объявил ему твою волю, мой повелитель...

— Конечно, сначала оглушив и связав?

— Нет, царь царей, я не стал нападать исподтишка...

— Говори! — властно приказал Камбиз.

— Когда я объявил твою волю, Бардия пожал плечами и сказал, что давно готов к этому и... протянул мне свой меч. Но я пронзил его своим акинаком!

Прексасп запнулся — в глазах Камбиза заплясали огоньки безумного гнева.

— Ты что, с ума сошел, негодяй? — свистящим шепотом прошипел царь. — А если бы он, оказав сопротивление, убил тебя и, узнав о моем намерении, поднял против меня мятеж?

Камбиз медленно потянул из драгоценных ножен акинак. Бледный Прексасп покорно склонил голову. Взгляд Камбиза упал на мертвую голову Бардии.

— Благодари всемилостивейших богов и принеси им щедрые жертвы, Прексасп. Мы милуем тебя.

* * *

Тайно набальзамировав голову Бардии, а затем убив всех, кто бальзамировал, Камбиз отправил в Пасаргады Атоссе этот зловещий подарок с верным гонцом, которого все равно впоследствии умертвили. И, словно союз с Поликратом передал удивительное везение этого счастливчика и Камбизу, персидский царь получил радостное известие — умер фараон-разбойник Амасис! Теперь Камбиз окончательно уверился в благоволении к нему Ахура-Мазды.

Камбиза не узнавали. Он был весел, неестественно возбужден и энергично-деятелен. Сам прежде тягуче-медлительный, он теперь приходил в ярость от любой проволочки, возникающей в такой сложной организации, как многотысячная масса людей, даже спаянных армейской дисциплиной.

Теперь евнух Комбафей горько сожалел о своем предательстве. Не потому что у него заговорила совесть, нет. Просто в своей ненависти к Амасису он слишком дешево и, торопясь, продал свою измену, выложив сразу все козыри. Заласканный вначале, он теперь забыт и обойден вниманием всех, кто его еще так недавно называл другом. Конечно, он был центром внимания, потому что сам Камбиз, царь царей, частенько ласково трепал его по плечу, а теперь он смотрит на Комбафея как на пустое место. Что стоит услуга, которая уже оказана, — сетовал Комбафей. Но больше всего его терзало то, что предательство оказалось преждевременным. Ведь причиной была ненависть к распутному Амасису, сделавшего сладострастного Комбафея, красавца из знатного рода, — мерином. А теперь вместе со смертью этого разбойника была устранена и сама причина предательства, мало того, Псамметих III очень благоволил Комбафею — они дружили в юности. И получается, что Комбафей променял богоданного фараона Псамметиха — своего покровителя на этого неблагодарного психа — Камбиза! О боги, как жестоко вы караете поспешность, превращая благие намерения в насмешку судьбы!

Самое обидное для Комбафея было то, что, обойдя своим вниманием теперь уже ненужного ему евнуха, Камбиз воспользовался его советами полностью. К Уджа-Гор-Рессенту был направлен влиятельный перс Дарий, копьеносец царя из рода Ахеменидов. К финикийцам поехал другой вельможа Отана и тоже Ахеменид. А к вождю или царю арабского племени набатеев — старый советник двух персидских царей и сам в прошлом могущественный царь богатой Лидии — Крез. А он, Комбафей, привязанный к колеснице Камбиза, вынужден теперь выступать вместе с ненавистными персами и их ненормальным царем против возлюбленного Псамметиха, против своих единомышленников — родовитой знати и высшего жречества, о боги!

* * *

Иудея кряхтела, но терпеливо кормила многотысячную, саранче подобную по прожорливости армию персидского царя. Во-первых, этим Иудея благодарила сына за его отца, который освободил народ этой страны из страшного вавилонского пленения, вернул святыню Иерусалимского храма — священные сосуды, а во-вторых, как-никак, а персы были союзниками в борьбе против Египта, долгие годы державшего под своим игом народы Палестины. Камбиз отовсюду получал благоприятные вести: прислали своих послов финикияне с согласием служить во флоте персидского царя знаменитых мореходов Финикии. Прибыл и Дарий с ответом Уджа-Гор-Рессента. Адмирал египетского флота решил ставить на персов, не веря в способность вялого Псамметиха III противостоять персидской мощи, и поэтому дал слово, что египетский флот не выйдет из портов Кипра во время нашествия Камбиза и не окажет помощи с моря крепости Пелусии.

Оставив у себя Креза, прислал своих послов и арабский вождь племени набатеев, с предложением личной встречи арабского царя с персидским царем.

Как ни отговаривали, упрямый Камбиз изъявил согласие на личную встречу.

* * *

Две группы сидели напротив. Разграничительной чертой служили семь камней, рассыпанных цепочкой. Свита Камбиза сверкала на ярком солнце ослепительным радужьем своих богатых одеяний. Свита же арабского царя, уткнувшись в темные бурнусы, выглядела буднично и даже убого по сравнению с блистательными персами. Камбиз никак не мог отличить царя набатеев от прочих арабов — ни короны, ни тиары, да и волосы у всех у них пострижены одинаково — в кружок. Арабы сидели молча, отрешенно. Тревожно было на душе у персов, тихо нащупывающих спрятанные за пазухой длинные ножи в опасении за жизнь сумасбродного Камбиза, согласившегося с этой малой свитой встретиться с этими дикарями в этом пустынном месте.

Из довольно-таки невзрачного шатра, разбитого на месте обусловленной встречи, арабы вывели Креза и еще одного араба. Оба были в белых одеяниях. Их провели на середину и усадили лицом к лицу между арабами и персами. Сопровождающие удалились, оставив Креза и араба. Нетерпеливый Камбиз едва сдерживался. Он ждал появления царя, считая, что в такой убогой компании, которую ему приходилось, по его мнению, слишком долго лицезреть, его, конечно, нет. Вероятно, этот несчастный царишко умышленно заставляет себя ждать, чтобы этим подчеркнуть свою значимость.

Один из закутанных арабов произнес короткую речь. Сидящий напротив Креза человек в белом одеянии перевел сказанное на арамейский язык, а уже Крез, почтительно склонившись перед Камбизом, на персидский. Камбиз не сразу ответил, хотя знал и арамейский. Он с изумлением узнал, что к нему обращается царь арабов!

Суть сказанного заключалась в том, что царь бедуинов согласен считать персидского царя своим другом и, если царь персов не возражает, готов скрепить священную дружбу договором. Уже оправившийся Камбиз изъявил согласие. Царь арабов протянул Крезу руку, и тот, вероятно надлежащим образом проинструктированный, взял в руки заранее приготовленный острый камень и осторожно надрезал им ладонь арабского царя у подножия (основания) большого пальца. Камбиз, по выжидательному взгляду переводчика и посредника понял, что от него требуется, и без колебания протянул свою руку. Посредник без раздумий и церемоний полоснул камнем по ладони перса, и нервный Камбиз, вздрогнув, закусил губу, а арабский царь при подобной же операции даже взглядом не моргнул. Теперь Крез и его напарник по церемониалу оторвали каждый у того, кому он сделал надрез, по куску плаща, смочили материю кровью и отметили кровавыми пятнами каждый камень, лежащий между персами и арабами. Атар-Али (так звали царя бедуинов), вскинув руки, призвал бога Оротальта и богиню Алилат быть свидетелями святости заключенного договора. Камбиз призвал Ахура-Мазду убедиться в том же.

Затем Атар-Али стал торжественно представлять свою свиту, подробно рассказывая о каждом из присутствующих и обязательно поясняя, в каком он находится с ними родстве. А затем с величайшим вниманием собрался выслушать Камбиза, но тот представил своих приближенных коротко и небрежно. Арабского царя чрезвычайно поразило высокомерное отношение Камбиза к своим ближайшим соратникам, состоящим к тому же в своем большинстве из Ахеменидов, то есть прямых сородичей самого царя. Камбизу же все надоело — и смехотворная церемония договора о дружбе, и сам нищий царь со своей нищей свитой, и он стал сожалеть, что из-за своего упрямства согласился на встречу с этим неотесанным дикарем, оскверняющим высокий царский сан. И вдруг этот нищий бедуин заявил, что поможет своему другу — царю персов преодолеть гибельный Синай, снабдив его славное и многочисленное, как песок этого самого Синая, войско в изобилии водой и провиантом. Камбиз с явным недоверием попросил "друга" не беспокоиться о провианте, достаточно только воды. Царь бедуинов с достоинством ответил, что араб для друга готов отдать жизнь, а не только скот. Правда, племени придется немного поголодать, но пусть персидский друг не тревожит свое благородное сердце тяжелыми заботами о своем друге и его народе — набатеи добудут скот в набеге на соседние племена. Камбиз вовсе не отягчал свое "благородное" сердце заботами о существовании нищего племени своего новоявленного «друга», которому без его скота грозила голодная смерть, он просто не верил в Атар-Али. Откуда этот араб добудет столько воды, чтобы напоить неисчислимую армию Камбиза? Да если все члены его племени, включая стариков и грудных младенцев, принесут по полному бурдюку воды, — ее не хватит напоить одних "бессмертных", а ведь "бессмертных" всего лишь десять тысяч — песчинка в его несметной армии. Но упрямый Камбиз не показал своего разочарования, так как он сам вопреки всем настоял на этом дурацком свидании, и персидский царь, превозмогая самого себя, как можно сердечнее простился с Атар-Али.

* * *

Атар-Али доказал, что существует такие понятия, как дружба, честность и благородство, о которых начали уже забывать при персидском дворе.

Засадив за работу всех женщин своего племени, вождь приказал им сшить из сыромятных шкур длинный-предлинный шланг-рукав, при помощи которого водами из ближайшей к пустыне реки Корис наполнил три заранее вырытых мужчинами племени обширных водоема на пути к Египту!

Сарбазы со вздохом вспоминали в походе, сколько им пришлось вылить на землю драгоценной влаги — вина, опорожняя глиняные сосуды, которые, не доверяя своему арабскому другу, приказал собирать со всех домов, хранилищ и складов Камбиз. Он решил, наполнив их водой, погрузить на верблюдов, ослов, лошадей и выдавать в ограниченном количестве при переходе через Синай, Но все эти меры, принятые недоверчивым Камбизом, оказались совсем излишними — армия персов в изобилии была снабжена питьевой водой.

* * *

Тревожно было в Египте. Смерть Амасиса лишила страну смелого правителя и опытного воина, а измена Уджа-Гор-Рессента — могучего флота. К тому же восшествие Псамметиха III на престол ознаменовалось неприятным знамением — в Верхнем Египте хлынули проливные дожди, чего не наблюдалось в жарком Египте уже в течение многих столетий, и суеверные обитатели Та-Кемт восприняли это как предвестие большой беды.

Богомольный Псамметих мог делать хорошо только одно дело — молиться, что он и делал денно и нощно. Оборона Египта была возложена на бездарного Петиса лишь только потому, что он носил звание главного военачальника его величества, хотя это звание Амасис дал представителю египетской знати как уступку, притом насмешливый фараон выбрал из среды вельмож самого тупого и трусливого сановника, так как не воспринимал эту комедию всерьез. Судьба сыграла злую шутку, превратив комедию в трагедию!

Растерявшийся Главный военачальник его величества не знал, с какой стороны подступиться к своим, совершенно ему непонятным обязанностям. Ну и, как водится, враз появилось множество советников, возомнивших себя великими стратегами. Они своими советами — самыми противоречивыми, а зачастую просто нелепыми совсем заморочили и без того слабую на здравую мысль голову "главнокомандующего". Он, стараясь не показать того, что просто из него выпирало, то есть свою непроходимую глупость, сделав, по его мнению, умное выражение лица, важно поддакивал и соглашался со всяким и каждым, издавал самые дикие приказы, рассылал бессмысленные указания, которые были или невыполнимыми, или же настолько вопиюще глупыми, что командиры священных корпусов (носивших имена египетских богов), командиры полков, начальники наемных отрядов, совершенно одурев от этих бестолковых и дурацких распоряжений, махнули на все рукой и делали все по-своему, каждый как умел и мог.

Созданная и взлелеянная Амасисом прекрасная бесподобная армия в один миг превратилась в неорганизованный сброд. А враг подходил все ближе и ближе, вопреки ожиданиям, преодолевая гибельный Синай почти без потерь.

И вот дозорные на крепостных стенах Пелусии увидели вдали темное пятно, которое все ширилось и ширилось и вскоре застлало весь горизонт. Это неисчислимое воинство Камбиза, вздымая пыль к самому поднебесью топотом сотен тысяч ног, шло грозовой черной тучей на страну большого Хапи.

* * *

Персы обложили крепость плотным кольцом, после того как первый штурм, затеянный с ходу нетерпеливым Камбизом, был отбит. Уставшие от длительного марша по раскаленным пескам Синая персы дрались вяло, неохотно и после неудачной стычки отступили.

К удивлению греков, пренебрежительно относившихся к египетским воинам, те дрались отчаянно, ни в чем не уступая и грекам, и персам. Вот на это и рассчитывал умный Амасис, зная о глубокой и какой-то трепетной любви египтян к своей земле. И кто знает, как повернулись бы события, будь жив этот фараон, умевший лихо воевать.

* * *

Когда был отбит и пятый штурм, Камбиз впал в транс. Ему становилось ясно, что мечты превзойти своего великого отца в качестве полководца смешны и нелепы. Пелусия далеко не Вавилон, а он, уложив вдесятеро больше сарбазов под этой по сравнению с Вавилоном — крепостишкой, не смог овладеть хотя бы одним бастионом. Неуравновешенный Камбиз быстро переходил от одного состояния в другое — от эйфории к подавленности духа. Положение осложнялось еще и тем, что в отличие от общительного, находившегося в постоянном окружении людей Кира, Камбиз поставил себя над всеми, и о каком-то совете ему со стороны приближенных не могло быть и речи. Да и кто бы решился на подобное самоубийство? Даже опытные военачальники боялись раскрыть рот, хотя им-то было что сказать своему верховному горе-полководцу. В отличие от Петиса Камбиз был умен, но нарушать установленный им же самим порядок был уже сам не в силах. Придворные обращались к Крезу, носившему звание советника царя царей, с просьбой в осторожной деликатной форме намекнуть на истинное положение дел, но старый лис дал себе зарок никогда не соваться с непрошеными советами к Камбизу, а тот просить кого-то о чем-то не имел привычки.

Вот так, как отверженный в своем собственном лагере, сидел в полном одиночестве в роскошном шатре Камбиз и мучительно думал — что делать дальше? В шатер без спроса вошел Дарий и пал ниц.

— Что тебе? — раздраженно спросил Камбиз, а это был плохой признак, грозящий непредсказуемыми последствиями.

Дарий не смутился и спокойно ответил:

— Великий царь, мой повелитель, я видел в бою Фанета. Помнишь — военачальник твоего отца?

— А-а-а, грек. Ну и что? За кого воюет, за египтян?

— Ты прозорлив, мой повелитель.

— Продался, значит...

— А если перекупить? Прикажи переговорить с ним, мой повелитель.

Камбиз оживился.

— Напомни ему о благодеяниях нашего отца и добавь, что наши милости будут несоизмеримо большими...

* * *

Во время очередной вылазки и ожесточенной схватки Фанет увидел, как, сокрушая все на своем пути, к нему пробивается рослый перс из "бессмертных". Удивившись такому интересу к себе, Фанет приготовился к рукопашной, и вот этот перс пробился-таки к греку, и они оказались лицом к лицу.

— У меня к тебе послание, грек, — выдохнул запыхавшийся сарбаз.

— Покажи! — сказал Фанет и с этими словами вонзил свой меч в сердце перса.

Воин так и умер, сохранив на лице удивленное выражение, а Фанет, прикрывшись щитом, нагнулся и, обшарив убитого, нашел послание.

* * *

В крепости Фанет прочел написанное — всего три слова: "Надо поговорить. Дарий". Легко сказать! Да и надо ли? Фанет понимал, что означали эти слова Дария, не мальчик. Знал и то, что дни Египта сочтены. Но здесь, в Пелусии, находилась его семья, и если ему, опытному воину, перейти трудно, но все-таки возможно, хотя бы во время вылазки, то перетащить свою семью на виду у всех в стан персов, конечно, невозможно. Так стоило ли рисковать? Если бы жив был Амасис, то Фанет, наверное, пошел с ним до конца, настолько ему нравился этот бесшабашный фараон. Но Псамметих... этот дурень Петис... а главное, отвратительные отношения с греками-военачальниками, которые приняли Фанета более чем сдержанно. Тут была и ревность к новому пришельцу, особенно после того, как Амасис назначил Фанета командиром ударных войск с правом набора в свою штурмовую группу воинов из наемных отрядов, вызвав крайнее раздражение среди прежних командиров греческих отрядов наемников. Столь стремительное возвышение бывшего каменотеса было воспринято с острой обидой, но при Амасисе, хотя и с большой неохотой, они вынуждены были подчиниться воле фараона Верхнего и Нижнего Египта. Теперь же, воспользовавшись полной неразберихой в руководстве армией, командиры наемных отрядов самовольно отозвали своих воинов из ударного отряда Фанета. Пример подал вождь спартанцев Архелай. Фанет, привыкшей к железной дисциплине персидской армии, болезненно воспринял подрыв своего авторитета, оставшись военачальником без войска. В армии Кира наемники составляли небольшую часть великого и несметного воинства, и они знали, что Кир не потерпит никакого своеволия и, если понадобится, без всякой жалости подавит любой бунт. В египетской же армии при фараонах XXVI династии состав наемных войск был весьма значителен и настолько, что мог противостоять всем вооруженным силам Египта в течение продолжительного времени. В египетской армии соперничество между воинами из коренного населения и наемниками было острым. Такая армия без твердого и крепкого руководства была обречена на поражение.

* * *

Шум снаружи привлек внимание Дария, и он звучно крикнул:

— Эй, в чем дело?

В походный шатер копьеносца царя ввалились сарбазы. Они с трудом удерживали рвущегося из рук человека.

— Фанет? — изумился Дарий и обрадовано воскликнул:

— Да отпустите же вы его, ослы!

Когда сарбазы выполнили приказ и отпустили Фанета, тот пошевелил плечами, болезненно сморщился, а затем влепил по звонкой оплеухе и сарбазу справа, и сарбазу слева. Дарий закатился смехом и, махая руками, едва проговорил каким-то плачущим фальцетом:

— Подите прочь! Оставьте нас! Ой, не могу!

Растерянные сарбазы, держась за покрасневшие щеки, неловко повернулись и вышли из шатра. Продолжая смеяться, Дарий сделал приглашающий жест рукой, и Фанет прошел в глубь шатра и удобно расположился на тахте, покрытой звериной шкурой с густым мехом. Дарий, наконец успокоившись, хлопнул в ладоши. Вошел чернокожий раб с кольцом в носу и склонился в глубоком поклоне перед хозяином.

— Принеси вина и еды!

Раб быстро, сноровисто выполнил повеление своего хозяина и, отвесив поклон, удалился. Дарий разлил в фиалы вино. Фанет жадно выпил и налил еще сам себе. Выпил и снова наполнил чашу.

— Я очень рад, Фанет, я очень рад, что ты откликнулся на мой призыв.

— Я обещал твоему отцу быть в дружбе с тобой, Дарий.

— Как тебе передали послание? Воин, которому я поручил передать послание, не вернулся.

— Да? Во время стычки он передал мне послание, и нас разметало в стороны. Убили, наверное...

У Дария был зоркий глаз, и он наблюдал за столкновением между персами и гарнизоном с возвышенности, но он ничего не сказал Фанету. Да и что значила жизнь какого-то сарбаза для такого человека, как Дарий, который страстно стремился к высоте, и ему было все равно, что творится там, внизу.

— Отец сообщил мне о разговоре с тобой, и, когда я увидел тебя в бою, — решение пришло немедленно. Я сказал о тебе Камбизу...

— Понимаешь ли, мне нелегко принять решение. Впрочем, отступать, наверное, уже некуда... Дарий, сражаясь в армии великого Кира, — я познал славу и хмель побед, обрел настоящих друзей и отдал всю свою молодость. А сейчас я растерял друзей и обречен на горечь поражения... отступать некуда.

— Я буду откровенен, Фанет. Камбиз не Кир! Он велел передать тебе, что его милость превзойдет по своей щедрости милости его великого отца. Но знай, что самая важная услуга может вызвать его благоволение, но только на какой-то срок. Повторяю, на какой-то срок, не больше. Он не знает, что такое постоянство. Не пожалеешь, Фанет?

— Я же сказал, что мне уже отступать некуда. Мне нечего от тебя скрывать — плохо мне сейчас там, у египтян. Но не говори об этом Камбизу... помоги старому греку набить себе цену при торговле. Помоги советом, Дарий, скажи, каков он из себя, мой новый господин? Я не о внешности... помню, бледный такой, глаза змеиные, немигающие, наверное, не изменился?

Дарий задумался. Почесал бородку и пожал плечами.

— Трудно сказать... Непонятный! Вспыльчив? О, да! Но и то же время может проявить железную выдержку. Осторожен? Да. Но может рискнуть всем! Безрассудно! Жесток? Конечно! Но по какому-то капризу может простить и убийцу, покушавшегося на него. Или вот. Когда он отправлял Гобрия к массагетской царице, он предложил ему самому отобрать в казне все, что он пожелает и сочтет нужным. И я уверен, что, если бы Гобрий пожелал забрать всю казну до последней крупинки, Камбиз своему слову не изменил бы, а ведь Гобрий был в опале! К тому же все были уверены, что храбрый полководец едет к Томирис на верную смерть. Камбиз — царь царей с головы до самых пят. Человек для него — ничто! Благородный ли, или жалкий простолюдин, — все едино. Он руководствуется только своими чувствами и может втоптать в грязь князя и обсыпать золотом нищего погонщика ослов. Он так и сделал во время этого ужасного перехода через Синай. Услышав, как один из погонщиков осыпает потоком изощренных ругательств упрямое животное, он остановился и с удовольствием стал слушать, а когда услышал, как этот жалкий погонщик осмелился обозвать осла ленивым царедворцем, расхохотался и бросил гнусному рабу увесистый слиток серебра. А родовитого и сиятельного вельможу, который сгоряча, проклиная этот поход, пожаловался на усталость, разгневанный Камбиз повелел переодеть в женское платье и отдал в "жены" одному иноземному военачальнику. Самое ужасное, что этот варвар использовал по-настоящему свое право "мужа"... Буду честен и я, Фанет. Если бы ты не пришел, мне бы несдобровать. Ведь это я подкинул Камбизу мысль о тебе. Но ручаться перед тобой за него я не могу. Не хочу тебе лгать — я не в силах предугадать Камбиза, Фанет.

— Ладно, будем надеяться на лучшее. Давай договоримся, Дарий. Продай меня царю подороже, ведь это и в твоих интересах, раз это ты подбросил ему мысль обо мне. Есть у меня одна мыслишка, как ускорить падение Пелусии...

— Если поможешь в этом, будь уверен в щедрой награде — Камбиз в тупике. Да и я не стану скупиться с тобой. Но скажу прямо: если Камбиз разгневается, — я ничем не смогу помочь тебе. Мы все возле Камбиза чувствуем себя, словно находимся рядом с ядовитой коброй, с трепетным ожиданием, на кого она бросится и кого смертельно ужалит.

* * *

Камбиз благосклонно принял Фанета. Он простер свое благоволение до того, что припомнил, как при взятии Вавилона доблестный грек преподнес ему свой трофей — какую-то безделушку. У царя царей была очень причудливая память: он мог вспомнить и в мельчайших подробностях о каком-то незначительном эпизоде, происшедшем давным-давно, и начисто позабыть об услуге, оказанной вот только что!

Фанет тоже вспомнил тот случай, когда золотая статуэтка богини Иштар, так напоминавшая своей точеной фигуркой несравненную гетеру славного Милета и поэтому особенно дорогая для влюбленного грека, была безропотно отдана Камбизу, хотя предназначалась для божественной Артемисии. Фанет по одному лишь взгляду понял желание желчного царевича и поспешил протянуть ему в бою взятый, столь ценный для себя трофей, при этом изобразив на лице любезную улыбку. Вот и сейчас старый вояка пытался изобразить всем своим существом беззаветную преданность тому, кого он не любил и боялся.

Камбиз слушал Фанета, изумленно приподняв бровь. Когда Фанет закончил речь, произошло невиданное — Камбиз рассмеялся! Но даже смех этого человека — мелкий, сардонический, наводил какой-то животный ужас, и многих продрало дрожью.

* * *

Усилиями тайной службы персидского царя по Пелусии распространился слух о том, что Камбиз отнесется великодушно лишь к тем, кто добровольно сдастся в плен, к тем же, кого возьмут силой, - пощады не будет! Коварный совет Фанета произвел ожидаемый эффект - в городе стало тревожно. В сердца защитников крепости вселилась подозрительность друг к другу. И без того недружелюбные отношения между наемниками и египтянами еще более обострились. До открытого столкновения не доходило лишь потому, что произошел взрыв раздора между самими наемниками. Ливийцы, например, откровенно обвиняли греков в том, что измена Фанета — лишь пробный камень и произошла с ведома греческих наемников. Эфиопы громко кричали, что ливийцы и греки ждут лишь удобного момента, чтобы всем гуртом перебежать к персам. Шерданы хранили грозное молчание, но это молчание беспокоило больше, чем крики эфиопов. Египетские священные корпуса потихоньку располагались так, чтобы было удобнее окружить казармы наемников и раздавить любой бунт или мятеж. Эта гнетущая обстановка должна была как-то разрядиться, и она разрядилась самым ужасным образом, завязав новый узел смертельной вражды.

— Эй, Артемисия, где твой муж?

Услышав грубый хриплый голос, донесшийся со двора, Артемисия прижала крепко детей и забилась мелкой дрожью. После исчезновения Фанета Артемисия жила предчувствием чего-то ужасного. Как и все жены воинов, она каждый раз после вылазки встречала у крепостных ворот возвращающихся воинов, со страхом вглядывалась в лица тех, кого несли на носилках, но каждый раз Фанет возвращался живым и невредимым. Он всегда шел в одиночестве, как-то особняком. Сдержанно отвечал на страстные объятия жены и, разжав ее руки, чаще уходил в казарму, чем к себе домой. Он боялся раскиснуть и размякнуть в семейной обстановке, и тогда решиться на задуманное было бы невыносимо сложно. Он боялся за последствия и избегал взгляда своей жены — боялся не выдержать. Ушел он тайком, как вор...

— Эй, Артемисия, выходи!

Она узнала этот голос. Он принадлежал недругу Фанета — командиру спартанцев Архелаю. Из рук вырвался младшенький — Одиссей. Он вылетел из дома, подбежал к Архелаю и заколотил обеими руками по его панцирю.

— Не смей кричать на маму! Вот придет мой отец и задаст тебе трепку. Он сильнее тебя! Он сильнее всех!

Обычно в таких случаях взрослые смеются, но Архелай не засмеялся, он больно схватил малыша за ухо и вывернул. Мальчик взвыл диким голосом, и на его вопль выскочила Артемисия. Она фурией бросилась на Архелая, но ее перехватили гоплиты и грубо скрутили...

Когда ее вывели из казарм ливийцев, она охрипшим голосом стенала, прося ее убить...

Из эфиопских казарм выволокли уже полуживое существо, которое беззвучно разевало рот...

На плацу перед казармами шерданов беснующуюся толпу, ведущую вконец истерзанную женщину, встретили шерданы во главе со своим предводителем Нао. Спартанец Дамипп швырнул Артемисию, и она упала у ног Нао.

— Шерданы! Это Артемисия, жена изменника Фанета — она ваша!

Артемисия с трудом приподняла голову и взглянула на Нао. И сердце шердана дрогнуло. Старый морской разбойник, просоленный штормами всех ветров, видел и не такое в своей жизни, но такой мольбы в глазах женщины он еще не видел. Предводитель шерданов вынул длинный нож и вонзил в грудь Артемисии, прерывая ее страдания на этой грешной земле. Артемисия вздрогнула, тихо застонала и приникла к земле. Разгневанные спартанцы схватились за мечи, но предводитель шерданов, окинув их высокомерным взглядом, процедил:

— Шерданам не нужны чьи-то объедки.

Шерданы расступились, давая ему дорогу, но как только вождь прошел, они вновь сомкнулись, выжидающе глядя на спартанцев. Те, неловко потоптавшись, повернулись и пошли, проклиная дикого Нао, выбравшего вместо человеческого имени название скалистого мыса в Иберии, логовища морских пиратов.

* * *

В один из дней осады греческие наемники, высыпавшие на крепостную стену, воззвали к Фанету, и, когда перебежчик подъехал к крепости, военачальник, спартанец Архелай, прокричал ему, что из-за того, что истинные эллины побрезговали прикасаться к телу жены гнусного и презренного предателя, Артемисия была отдана сначала в казармы ливийских наемников, а сейчас уже услаждает чернокожих нубийцев, после этого ее ожидают шерданы в своих казармах. Фанет содрогнулся. На этом несчастия грека не окончились, а только начались. Наемники на крепостной стене вывели перед собой детей несчастного Фанета — Ахиллеса и Одиссея, а затем на глазах потрясенного отца перерезали им горло. Хлынувшую кровь мучители слили в большой кратер с вином, то есть размешали по греческому обычаю вино, но не водой, а кровью детей Фанета. Архелай, размешивая эту ужасную смесь, стал разливать ее по фиалам поочередно подходящих гоплитов, которые, залпом опорожнив чашу, уступали место следующему.

Окаменев, смотрел Фанет на эту страшную сцену. К нему подъехал Дарий и, тронув за плечо, проговорил:

— Мужайся, мой бедный Фанет, мужайся. Тебя зовет Камбиз, а он не любит, когда его заставляют ждать. Возьми себя в руки, соберись! Насколько я знаю Камбиза — его месть за тебя будет страшной. Он умеет мстить и любит это делать. А теперь пойдем, мой бедный друг, к царю царей.

Фанет молча последовал за Дарием.

* * *

Теперь громче всех кричали греки, которые своими злодеяниями по отношению к Фанету, находившемуся в чести у персидского царя (греки видели с крепостной стены изменника рядом с Камбизом), лишили себя возможности сговора с персами. Прямым нажимом, угрозами, греческие военачальники заставили Петиса решиться на всеобщую для всего гарнизона Пелусии вылазку для генерального сражения с персидским войском.

Широко распахнулись ворота Пелусии, выпуская одну колонну за другой. Персы стали спешно строиться в боевой порядок для долгожданного сражения и не препятствовали выстраиваться и гарнизону Пелусии.

Первыми в бой, показывая пример, затянув боевую песню — пеон, устремились греческие наемники под предводительством своих командиров, имея с правого фланга египтян, а с левого — ливийцев, шерданов и чернокожих нубийцев.

Мужественно и бестрепетно шли египетские воины на шеренгу персидских войск. Персы стойко встретили яростную атаку пелусийцев, но все-таки на фланге, где дрались египтяне, воины Камбиза стали подаваться назад под сильным напором боевых колесниц. Персы разомкнули свои ряды, пропуская летящих во весь опор коней и тут же смыкаясь. Возничие и стрелки из лука гибли в плотном кольце персов. Но все-таки боевые колесницы сделали свое дело — нанесли большой урон сарбазам Камбиза и ослабили этот фланг персов. Почувствовав это, египтяне еще больше усилили свой натиск, и персы бросились под прикрытие щитоносцев. Египтяне уже добивали смятенных персов, как вдруг щитоносцы сдернули чехлы со своих щитов и выставили щиты навстречу египтянам, и те враз... остановились! По совету Фанета, персы пришпилили к своим щитам кошек, скарабеев, ибисов и других почитаемых жителями Та-Кемта священных животных. Египтяне стали как вкопанные, и слезы ярости текли у них из глаз. Персы стали в упор расстреливать из луков, пронзать копьями и дротиками потерявших способность к сопротивлению египтян, которые безвольно гибли тысячами под безжалостными ударами врагов.

Сокрушив ливийцев и нубийцев, перебив отчаянных шерданов на своем правом фланге и пройдя по трупам египтян слева, персы вышли в тыл яростно сражающихся греков, которые, потеряв почти всех своих командиров и почти половину состава, продолжали упорное сопротивление даже тогда, когда их полностью окружили. На предложение сдаться, греки отвечали, что сложат оружие, только если сам Камбиз поклянется своим царским словом сохранить им жизнь. Камбиз бесстрашно подъехал вплотную к распаленным грекам и сказал:

— Пока вы будете пленниками царя царей, ни один волос не упадет с ваших голов, в том мы клянемся кулахом!

После некоторого колебания, видя безвыходность своего положения, греки стали бросать оружие наземь. Когда разоружился последний греческий воин, персы быстро оттеснили наемников от груды оружия. Камбиз, гарцуя на вороном коне, громко провозгласил:

— Царь царей сдержал слово — вы безоружны, но ни один волос не упал с ваших голов. Но вы нам, царю царей, не нужны, а поэтому мы дарим вас... человеку, который оказал нам услугу, и теперь его право миловать или карать вас.

И Камбиз указал на Фанета. Яростный вопль обманутых взметнулся к небу. Греки рванулись к оружию, но чувствительные уколы персидских копий привели их в чувство и охладили пыл.

Пленные стояли грязные, окровавленные и плакали злыми слезами бессилия.

КАМБИЗ – ФАРАОН ВЕРХНЕГО И НИЖНЕГО ЕГИПТА!

После взятия Пелусии Камбиз послал делегацию в Мемфис, где находился фараон Псамметих III, с требованием сдаться на милость победителя. Посольство персов было растерзано буквально в клочья озверевшими египтянами. Когда об этом с трепетом сообщили Камбизу, то вместо ожидаемого взрыва слепой ярости он спокойно приказал двинуть армию на непокорный город. Да и вообще ближайшее окружение персидского царя не узнавало своего господина. Куда девались его желчность, злобность и ядовитый сарказм? Камбиз излучал... благодушие! Это было столь непривычно, что вызывало истерику среди придворных, конечно не на виду царя царей. Новый и непонятный Камбиз был еще страшнее прежнего, уже привычного...

А все дело было в том, что теперь победа над Египтом не вызывала сомнения у Камбиза. Грозная и лучшая часть египетской армии была уничтожена под стенами Пелусии, и оставшаяся — худшая и деморализованная, не представляла смертельной угрозы для сильной и вдохновленной большой победой персидской армии. Египет лежал у ног победителя, а этим победителем был не великий Кир, а великий... Камбиз, совершивший то, что оказалось не под силу даже "отцу персов"! Правда, оставался еще египетский народ, но что он значил для царя царей, который даже самых знатных людей своего необъятного царства считал своими рабами? Для Камбиза — царя царей до кончиков своих пальцев народ был сбродом, говорящим скотом для тяжелых работ. Он видел-то этот народ только в виде согбенных в глубоком поклоне спин. Да, с Египтом покончено, покончено с последней великой державой! Осталось завершить покорение разрозненных княжеств сказочно богатой Индии, да, говорят еще, что далеко-далеко лежит таинственная страна Чин, но если понадобится, то и до этой таинственной страны доберется персидский сарбаз! Да, воистину мы, Камбиз, теперь господин всего мира, а раз так, можно поиграть и в благородство.

В своем стремлении превзойти в благородном отношении к недавнему врагу Камбиз, к великому неудовольствию своего персидского окружения, приблизил к себе Уджа-Гор-Рессента, правда, на всякий случай отрешив его от командования египетским флотом, зато присвоив звание советника по египетским делам самого царя царей!

Смешно, конечно, представить Камбиза послушным учеником, с несвойственным ему терпением выслушивающим дурацкие наставления бывшего начальника царских кораблей, который, кстати, не забыл упомянуть свой титул и в связи с преданным им Амасисом и с Псамметихом III, которому он вообще не служил. Что касается Камбиза, то интересна сама перестройка его в политике по отношению к Египту. Тут явно Камбиз стремится подражать своему отцу, проявлявшему терпимость в отношении покоренных стран ивсячески подчеркивающему свое великодушие и благородство.

Легко захватив Мемфис и пленив фараона Псамметиха III с его двором, Камбиз на удивление мягко обошелся с жителями Мемфиса, с такой кровожадностью растерзавших его посланников. Таким образом, завоевание Египта было завершено. Распространяя идею своего отца – создания "Царства стран", Камбиз стремится завоеванию Египта придать характер личной унии, принимая титулатуру фараона и египетское имя Месут-Ра. Он выгоняет из храма Нейт осевших там персидских сарбазов с грозным приказом вернуть храму все награбленное имущество, реставрирует этот храм и участвует в мистерии коронации, принося обильные жертвы и стараясь, чтобы все происходило, "как делалось всеми царями издревле". Камбиз щадит Псамметиха III и дарует ему жизнь (вспоминается сразу, как поступил Кир с Крезом и Набонидом). Мало того, Камбиз отсылает на родину с богатым приданым Ладику, вдову Амасиса, гречанку из Киренаики. Политика умиротворения приносит свои плоды — греки Киренаики и туземцы Ливии добровольно подчиняются Камбизу и присылают ему обильную дань. По традиции, идущей еще от Кира, Камбиз оказывает широкое покровительство еврейской общине в Египте, одаривая щедрыми дарами иудейское святилище в Элефантине.

Казалось, все идет прекрасно, но это только казалось. Не может волк долго рядиться в овечью шкуру, и Камбиз — это Камбиз, а не Кир. Недаром Уджа-Гор-Рессент с каким-то ужасом говорит о "величайшем ужасе, случившемся во всей стране, подобного которому не было".

* * *

Военнопленные греки проводили дни в тревожном ожидании, и оно их выматывало больше всего. Внешне все шло благополучно — их сытно кормили, не мучали службой, разрешали свидания с родными и близкими. Но домой их не отпускали и держали на строгом казарменном положении. Так продолжалось несколько недель...

Однажды грекам приказали получить оружие и выстроиться в боевом наряде с полной выкладкой. Несколько тысяч греков стояли в боевом строю, когда наконец появился Фанет. У многих дрогнуло сердце при его виде. В отличие от стоящих в строю воинов он был в простом хитоне, на плечи накинул хланис — алый плащ, которым любили щеголять афиняне, без щита и копья, простоволос, только ремешок стягивал волосы, на поясе висел короткий меч в ножнах. Он угрюмо окинул недобрым взглядом шеренгу греческих наемников и стал молча вышагивать взад и вперед перед строем, а затем, вновь окинув настороженных греков, негромко приказал следовать за собой.

Поход был трудным. Фанет загнал греков в ливийскую пустыню и гнал их, гнал длинными переходами и с короткими привалами. Греки сбили в кровь ноги, водяные волдыри от ожогов, лопнув, причиняли невыносимую боль, губы обветрились, глаза впали. Но обратный путь был еще трудней. Вконец измученные воины едва плелись, с трудом волоча ноги. Но они не роптали. Они воспринимали этот тяжелый поход как своеобразную месть Фанета и признавали ее справедливость.

Наконец-то измотанные до предела, страдающие от мучительной жажды греки добрались до своих казарм, которые теперь им представлялись райскими кущами, оазисом среди знойной пустыни. А ведь только недавно они проклинали до смерти опостылевшие им казармы. Все познается в сравнении.

Фанет не распустил едва бредущих воинов, а зычно приказал им выстроиться на плацу. С трудом держась на ослабевших ногах, стояли неровными шеренгами греки. Фанет подравнял воинов. Они люто ненавидели своего мучителя, но они еще и не подозревали, что их ожидает.

— Эллины, — негромко обратился Фанет к воинам, стояла гробовая тишина, — я понимаю, что вы рветесь домой, но не торопитесь. Никто не ждет вас у домашнего очага. Детей ваших продали работорговцам, а жены ваши ублажают в казар­мах ливийцев, шерданов и эфиопов.

Ошеломленные греки молчали, не зная, как воспринять столь чудовищные слова Фанета — может, мстительно шутит? А Фанет продолжал:

— Вы лишили меня самого дорогого, что у меня было в жиз­ни. Ядовитой змеей затаилась в моей груди злоба против вас. А скоро война против Напаты. Как я мог вести вас в бой, делить с вами и тяготы и успехи ратной службы, если вы были мне ненавистнее любого врага? И я решил поступить с вами, как вы поступили со мной. Теперь мы квиты и в моем сердце нет злобы против вас, а только сочувствие понимающего ваше горе. Разойдись!

* * *

Случайно или с умыслом, но впервые представители семи наизнатнейших фамилий персов собрались у Отана без всякого сговора, после того как получили унизительный от ворот поворот во дворце. Камбиз не принял своих родовитейших персов — он был занят разговором с Уджа-Гор-Рессентом!

Мрачны были вельможи. Все они были потомками тех семи персов – вождей персидских племен, которые выдвинули в цари Ахемена с непременным условием, что и Ахемен и его потомки будут лишь первыми среди равных.

Кто такой Отан? Он происходил из рода Ахеменидов. В будущем он и его потомки сохранят свое привилегированное положение до конца существования персидского царства династии Ахеменидов. О высоком положении Отана говорит и то, что его старшая сестра Кассандана была женой великого Кира и матерью Камбиза и Бардии. Таким образом, он был родным дядей царю! Сам он был женат на дочери Гистаспа и сестре Дария, а его дочери были женами Камбиза и Дария. По знатности Отану не уступал и Интаферн, род которого на протяжении веков соперничал с родом Ахеменидов и даже при великом Кире Интаферн выступил, правда неудачно, против самого отца персов! Он пытался отстоять свою независимость от царской власти, но был побежден. Известный Гобрий, один из лучших полководцев Кира, происходил из очень знатного рода Патейсхорейев. Он тоже был женат на сестре Дария и дочери Гистаспа, а его дочь была женой Дария, а значит невесткой Гистаспа. Знатным персом был и Видарна. Его сын, тоже носивший имя Видарна, был начальником знаменитой гвардии Ахеменидов — десяти тысяч "бессмертных". Мегабиз — знатный перс, который еще при Кире получил в сатрапию обширную Аравию. Он и потом занимал видные посты. Ардуманиш ничем не прославился, кроме своей знатности и неимоверной силы, и был в этом отношении соперником силача Бардии. Седьмым на этом сборе присутствовал Дарий, сын Гистаспа. И хотя он если и не превосходил своим тщеславием всех, то и не уступал всем, но вел себя очень осторожно и скорее только присутствовал на этом собрании будущих заговорщиков, не проронив ни слова.

Смелый Отан не стал тратить даром красноречия и без всяких хитростей и уловок прямо заявил, что деспотизм Камбиза, его высокомерное отношение к лучшим людям Персии более нетерпимы. Хвала богам, что у Кира есть еще сын, напоминающий своим благородством великого отца. Камбиз погубит Персию, Бардия не только спасет, но еще больше возвеличит державу. Бардия должен сменить на престоле желчного, капризного самодура Камбиза, и мы, лучшие люди Персии, должны содействовать этому.

Отана горячо поддержал Гобрий. Он сказал, что все мы должны следовать примеру Отана, который, несмотря на самые близкие родственные отношение с Камбизом (дочь Отана Фейдима была женой Камбиза), любовь к отчизне ставит выше личных выгод. Не жалея черной краски, говорил о Камбизе Интаферн. Видарна изъявил желание стать сторонником Бардии. Мегабиз высказал мнение, что надо вообще сменить династию и выбрать нового царя. Его неожиданно поддержал Ардуманиш, соперник силача Бардии, но в своем стиле, мрачно предложив придушить обеих выродков Кира. Когда все взоры обратились на Дария, тот пожал плечами и ничего не сказал. Наступило тягостное молчание.

Так и не придя к общему решению, знатные персы разошлись. Но семя было посеяно.

* * *

Неустойчивый характер Камбиза приводил к самым неожиданным поворотам событий. Если перед войной с Египтом он терзался сомнениями в своей полноценности, легко переходил от эмоционального взрыва к черной меланхолии, то после победы над Египтом он потерял всякую способность к самоанализу, возомнил себя величайшим полководцем и стал готовиться к новым войнам, поставив себе целью завоевать всю Африку. Встал вопрос о походе на Карфаген. Но вскоре от этого плана пришлось отказаться, так как Карфаген основали выходцы из Финикии, и финикияне, составляющие основную силу персидского флота, отказались идти против своих единоплеменников, а воевать без сильного флота с морской державой Карфагеном не было смысла. Камбиз не наказал финикиян, так как они, не будучи подданными, добровольно присоединились к нему и очень помогли в борьбе с Египтом.

Но воинский зуд Камбиза не проходил, и он решил завоевать Эфиопию, которая тогда называлась Напатой, по имени столицы. Камбиз послал посольство в Напату к фараону Настасену с требованием безусловной покорности. Оскорбленный Настасен грубо обошелся с послами, но выпустил их живыми. Самоуверенный Камбиз пошел войной на Напату всего лишь с пятьюдесятьютысячным корпусом своих войск. Поход был совершенно не подготовленным и оказался роковым.

* * *

Эфиопское государство со столицей в Напате, несмотря на негритянское население, очень напоминало собой Египет. Напатские цари никак не могли забыть о том, что было время, когда цари Эфиопии владели и Египтом, до сих пор продолжая именовать себя фараонами... Верхнего и Нижнего Египта! Отсюда становится ясным, что цари Напаты считали, что фараоны, сидящие в Саисе, просто узурпаторы, а настоящие фараоны Египта пока временно проживают в Напате, а не где-нибудь в Фивах или Мемфисе Египта. Сохранилась надпись Настасена, где на прекрасном египетском литературном языке написано: "Я даю вам знать: фараон Верхнего и Нижнего Египта Ка-Анх Ра, сын Ра, владыка обеих земель, Настасен, живущий вечно, говорит..." и т. д. Можно себе представить, как отнесся Настасен к захвату Египта Камбизом. Ни больше ни меньше, как к захвату своей вотчины. И вдруг этот наглый оккупант осмеливается присылать посольство с требованием к законному фараону Египта еще и добровольно покориться! Ясно, что война между Настасеном и Камбизом становилась неизбежной, и Настасен, охваченный жаждой мщения, тщательно подготовился к встрече с ненавистным врагом-узурпатором. Не ясно лишь легковесное отношение к этой войне неглупого Камбиза.

Видимо надеясь на молниеносную войну, Камбиз начал военную компанию с Напатой, совершенно неподготовленный к длительным боевым действиям. И если учесть, что ни в чем не уступающие воины Настасены защищали при том свою землю... Настасен применил тактику партизанской войны, полностью себя оправдавшую. Избегая решительного сражения, он заставил персидское войско гоняться за собой и, прекрасно зная свою местность, принудил персов делать многофарсанговые переходы в изнуряющий зной по каменисто-песчаной местности. Очень скоро исчезли и те скудные запасы фуража, которые были у персидского войска, словно они шли не на войну, а собрались на легкую увеселительную прогулку с пикником. Расплата наступила. Вдобавок ко всему на воинство Камбиза обрушились стихийные силы природы: губительные смерчи и смертоносные песчаные бури, забивая пылью и песком уши, ноздри и гортань, слепя глаза. От жажды и голода персов гибло больше, чем от вооруженных столкновений с вражескими воинами. Армия Камбиза катастрофически таяла. В ней началось людоедство...

* * *

Фанет забылся тяжелой дремотой. Дыхание со свистом вырывалось из его груди, изредка перемежаясь со стонами. Вдруг он почувствовал чьи-то пальцы на горле. С трудом скинув сонную одурь, он попытался встать... на него навалились. Могучим усилием Фанет встал на ноги, скинув с себя нескольких греков. Но это только отняло последние его силы, ноги подкосились, и он упал на колени, не успев вытянуть меч из ножен. Греки с урчанием бросились на него, Фанет остервенело отбивался...

Греческие гоплиты съели своего командира Фанета...

* * *

В Египет начали доходить поначалу еще туманные, неясные слухи из Напаты. Говорили разное. Но сходились в одном — персы потерпели неудачу. Носились слухи о гибели войска, гибели самого Камбиза... Сторонники оставленного в живых Псамметиха III воспрянули духом. Египтяне страстно любили свою землю, и призывы освободить ее от иноземного владычества упали на благодатную почву. То здесь, то там вспыхивали восстания. Особенно крупными и ожесточенными они были в городах Мемфис, Серапей и Илиополь, где персидские гарнизоны, не сумев подавить их, укрылись в цитаделях и храмах и с трудом отбивались от восставших египтян.

В это время вернулся в Египет с жалкими остатками своего войска чудом уцелевший Камбиз. Можно только представить, как воспринял обстановку в Египте озверевший от неудачи в Напате Камбиз. Он пришел в неописуемую ярость, на него просто страшно было глядеть. И персидские военачальники, действовавшие до этого как-то вяло, нерешительно, страшась своего необузданного повелителя больше любого врага, словно обрели второе дыхание и стали действовать дерзко и энергично. Восстание было потоплено в крови. Но это не спасло некоторых персидских военачальников: за трусость по приказу окончательно осатаневшего Камбиза некоторые из них были живыми закопаны в землю. Ну а если этот зверь в человеческом обличье поступил так со своими персами, можно только представить, что ожидало взбунтовавшихся египтян! Словом, кончился Кир и во всем своем ужасном блеске возродился Камбиз. Настали те самые "величайшие ужасы, подобных которым не было", — о которых глухо и туманно упоминал в своих записях бывший адмирал египетского флота Уджа-Гор-Рессент.

Камбиз начал с того, что повелел разрушить до основания Мемфис и Серапею, но неожиданно пощадил Илиополь только из-за поразивших его тамошних обелисков. В этом весь капризный и непознаваемый для окружающих Камбиз! Неизвестно почему, но Камбиз приказал выбросить из роскошной усыпальницы мумию Амасиса, который никак не мог принять участия в восстании. Прах веселого фараона предали поруганию — его мумию бичевали, кололи ножами, вырывали остатки волос и, наконец, набальзамированное тело сожгли на костре. Но и это глумление над покойником не удовлетворило Камбиза, он приказал соскоблить все надписи на саркофаге, что являлось по представлению египтян наиболее жестокой посмертной казнью. Все эти вычурные и пышные надписи, восхваляющие деяния умершего, служили как бы пропуском в загробный мир, для вечного житья в райских полях и садах среди бессмертных богов.

Теперь, никем не сдерживаемые, распоясались персидские сарбазы. Они безнаказанно грабили храмы, обирали состоятельных египтян, убивали жрецов в отместку на их жалобы царю и насиловали приглянувшихся девушек и женщин на виду их родных и близких. Сам Камбиз, еще совсем недавно принимавший участие с самым благочестивым выражением на лице в ритуальных обрядах, теперь стал зло издеваться над религиозными чувствами египтян. Он насмехался над священными мистериями и торжественными процессиями, над верованием в богов с шакальими и птичьими головами, высмеивал трогательное отношение египтян к животным, насекомым, птицам и даже к ползучим гадам. Чтобы окончательно поразить своей жестокостью, персидский царь совершил немыслимо святотатственное преступление в глазах богомольных и богобоязненных египтян, для которых самым священным животным был бык. Камбиз приказал отобрать из сотен тысяч быков особенного, соответствующего особым приметам, — само воплощение бога Аписа — собственноручно всадил свой меч в пах этому быку и со смехом воскликнул: "Жалкие вы людишки! Разве это бог c кровью и плотью и уязвимый железом? Только такого бога вы и достойны!"

Расправу же с Псамметихом и его ближайшим окружением Камбиз оставил напоследок — на десерт.

* * *

— Я узнаю — мужчина он или трус! — сказал Камбиз.

Казнь состоялось на обширной дворцовой площади при огромном стечении народа. Псамметих стоял прислонившись к позорному столбу и, потупясь, смотрел в землю. Он так и стоял, когда его дочерей в одежде рабынь — в жалких лохмотьях пригнали сарбазы. Они шли, стеная и сгибаясь под тяжестью больших кувшинов, наполненных водой. Персидские воины с хохотом вырывали у них из рук эти кувшины и, утолив жажду, окатывали их водой, громко смеялись их испугу или в "благодарность" за утоление жажды больно, с вывертом щипали их холеные изнеженные тела. Дочери фараона громко вскрикивали, морщась от боли, а вокруг слышался лишь злорадный смех в ответ. Увидя своего отца, девушки с плачем устремились к нему, ища по привычке у него защиты, но смертельно побледневший Псамметих надрывно крикнул им:

— Ступайте прочь от меня! — и отвернулся.

По знаку Камбиза, внимательно следившего за поведением Псамметиха, началось второе действие этого страшного спектакля. На площадь вывели пленных — соратников поверженного фараона. Они шли вереницей, с петлями на шеях и уздою во рту, окруженные стражниками, подгонявшими несчастных ударами бичей из воловьих жил. Из этой толпы обреченных вдруг вырвался мальчуган, маленький Нехо, — сын свергнутого фараона. Он подбежал к отцу, обхватил его ноги и, тесно прижавшись, стал просить, чтобы отец наказал злых чужих людей, которые его обижают и бьют. Еще ниже склонил голову Псамметих, ничего не отвечая своему сыну, любимцу-баловнику, а стражники, грубо схватив мальчика, просто швырнули его в толпу приговоренных к казни.

Палачи работали без устали — качались на веревках повешенные, катились срубленные головы, и мягко оседали обезглавленные тела. Десятки, сотни, тысячи казненных, а им еще нет конца и края — все идут, идут, идут... Даже персы уже насытились ужасным зрелищем массовой казни, и только Камбиз, с прежней жадностью смакуя каждую казнь, продолжал упиваться кровавыми сценами расправы с египтянами. Зрачки его безумных глаз расширились и потемнели, как у хищного зверя, готового к прыжку на свою жертву, ноздри сладостно расширялись, вдыхая опьяняющий запах крови поверженных врагов. Но для полного утоления жажды мести ему не хватало видения визжащего от страха или кричащего от нестерпимых мук Псамметиха, но анемичного и мелочно эгоистичного Псамметиха, углубленного лишь в собственные переживания, мало трогали и муки собственных детей, а тем более страдания и муки несчастных подданных, крамола которых состояла в том, что они сохранили верность своему неблагодарному господину.

Солнце склонялось к закату. Нестерпимый египетский зной сменялся еще более нестерпимой предвечерней духотой, когда людям, подобно выброшенным на сушу рыбам, не хватало воздуха, как обитателям моря — воды. До сладостной ночной прохлады, навеваемой охлаждающимися водами священного Нила, было еще далеко. Все смертельно устали. И в это время появилось новое лицо, невольно привлекшее всеобщее внимание своей несуразностью. Это был слепой старик, но ослепший, по всей вероятности, совсем недавно, настолько он был беспомощен и неловок. Он двигался, далеко выставив вперед руки и все-таки постоянно на что-нибудь натыкаясь, еле-еле передвигая ноги и нащупывая ими каждую пядь земли. Над площадью повисла тишина — почти все знали этого старика. Тишина насторожила и Псамметиха, и он поднял голову и, увидев старика, тоже замер в оцепенении. Тишина встревожила и старика — не было звуковых ориентиров, и он стал в нерешительности прямо в центре площади. Небольшой шумок привлек к себе напряженное внимание старика, и он двинулся осторожно к группе персидских воинов и, протянув руку ладонью вверх, жалобно попросил подаяния. Взрыв хохота был ему ответом. По злой иронии судьбы, старец обратился за подаянием к тем, кто его совсем недавно, подвергнув истязаниям, ослепил. Свидетель этой жуткой сцены Псамметих, не выдержав, зарыдал навзрыд.

Камбиз оживился. Наконец он дождался желанного. Его обезумевший от сладострастного садизма взгляд принял осмысленное выражение. Он уставился своим немигающим гипнотизирующим взглядом в Псамметиха и заинтересованно спросил:

— Скажи мне, несчастный человек, почему ты не стонал и не плакал при виде своих дочерей, отданных на потеху моим сарбазам, и даже тогда, когда вели на казнь твоего малолетнего сына, а этот жалкий, чужой тебе слепой старик вызвал у тебя взрыв горя и отчаяния?

— Горе, поразившее мой дом, сын Кира, слишком велико для слез, и его не оплакать никакими слезами. Но лишь увидев Неитотепа, я понял, какой может быть жестокой и непредсказуемой превратность судьбы. Этот человек был моим наставником, знания его необъятны, как море, он был мудрым, всеведающим, и я почитал его превыше своего родного отца. Этот, как ты говоришь, жалкий старик был самым гордым человеком во всем Египте, не склонившим головы даже перед всемогуществом фараона Амасиса! И вот этот великий человек, которого почитала вся страна, а просто увидеть его за счастье почитал каждый египтянин, просит подаяние у своих палачей, людей, которые растоптали его тело, осквернили его душу и выжгли его всевидящие зоркие глаза. Падение Неитотепа потрясло меня до глубины души, сын Кира!

— Псамметих, сын Амасиса, слушай меня! Мы воевали с тобой, и я одержал победу. Победив тебя, я пощадил тебя и даровал жизнь, оставил тебе твои богатства, семью, дома, твоих женщин. Чем ответил ты? Черной неблагодарностью — ударом в спину, когда мы вели трудную войну с коварным врагом! Во все времена неблагодарность считалась самым гнусным пороком и поэтому должна караться беспощадно. Вернувшись с войны, я сразил тебя, восставшего против нас, как былинку, и ты узнал силу нашего гнева. Что ж, мы удовлетворены. Мы лишили тебя престола, народ твой стал нашим, дочери твои — наши служанки, сын твой казнен, и древо твоей жизни прервалось окончательно! Мы увидели твое отчаяние и слезы, и это наполнило наше сердце радостью. Всех, кто посмеет противиться нам, нашей воле и желаниям, мы втопчем в прах, подобно тебе! Теперь в нашем сердце нет гнева на тебя, и мы царь царей, царь стран, фараон Верхнего и Нижнего Египта, Камбиз Месут-Ра, сын великого царя царей Кира, говорим тебе, Псамметих, сын Амасиса: умри с миром, мы прощаем тебя.

Если и раньше Камбиз делал все, что ему заблагорассудится, то теперь, после неудачной войны против Напаты и массовой казни восставших египтян, окончательно рухнули все сдерживающие начала и все дурное, что было в нем, выплеснулось наружу. Если раньше он знал меру и в пище, и в употреблении вина, то теперь он стал пить все больше и больше, превращаясь в запойного пьяницу. Опьянев, он становился просто невменяемым, и тогда все трепетало вокруг. Эгоцентричный до крайности, он не удостаивал никого быть его сотрапезником и поэтому превращался в самый страшный вид пьяницы, пьющего в одиночку. И лишь бедный и многострадальный Прексасп допускался пред ясные очи царя царей. Страшной бедой обернулась эта милость для любимца Камбиза. Однажды, осушая фиалу за фиалой кипрское вино, Камбиз, прервавшись, обратил свой страшный, наводящий прямо-таки животный ужас взгляд на Прексаспа и вдруг спросил:

— Как мне доносят, мои персы говорят, что царь Камбиз слишком много пьет, что уже спивается... А ты как считаешь, Прексасп?

— Мой господин, один ты волен в своих поступках. Разве мы, твои рабы, осмелимся судить царя царей, — тихо ответил осторожный Прексасп, однако про себя отметив, что Камбиз, как оказывается, и помимо его имеет источники информации...

— Это не ответ! Вы, персы, считаете, что вино отнимает у меня силу и разум... Что ж, сейчас ты убедишься, что это не так. Подай мне лук и стрелы! Ага! Эй, кто там есть? Войди!

На призыв Камбиза в зал вошел с кратером полного вина виночерпий царя Фаррух (что означало "счастливый"), юный сын Прексаспа, и Камбиз, почти не целясь, выстрелил из лука. Фаррух рухнул, как подкошенный, чаша со звоном упала на мозаичный пол и разлетелась на мелкие осколки, вино растеклось кровавой лужей. Камбиз, отбросив лук, хрипло спросил:

— Куда я попал, Прексасп?

— Прямо в сердце, мой царь, — прошептал смертельно бледный царедворец.

— То-то! Пусть все знают, что Камбиз силен, как прежде, и в своем уме. Ответь, кто лучше и вернее меня мог бы с такого расстояния попасть так метко?

— Только сам бог, мой господин, — согнулся в низком поклоне Прексасп, превращенный свирепым деспотизмом своего повелителя в покорного раба.

* * *

Загнав нескольких коней, из Персии примчался гонец от царицы Атоссы. Послание жены Камбиза прочитал сначала Прексасп, а затем, с лицом белее алебастра, любимец царя царей вошел в покои своего господина. Удалив даже личную охрану Камбиза, пати-кшаятия (первый визирь) персидской державы остался наедине со своим повелителем. Вскоре из покоев царя донесся душераздирающий вопль, полный гнева и боли. Ворвавшиеся телохранители и дежурные вельможи увидели Камбиза, бьющегося в конвульсиях с закатившимися глазами и пузырящейся пеной в уголках рта. Навалившись всем телом, Прексасп с трудом удерживал судорожно выгибающегося царя. Припадок был сильным и довольно-таки продолжительным по времени.

Царя уложили на ложе. Лекарь отворил ему кровь, наложил компрессы из отварных трав и, разжав крепко стиснутые зубы ножом, влил в рот крепкую настойку. Камбиз с раннего детства страдал этой "священной" болезнью, но вначале приступы были очень редкими и непродолжительными. Несдержанность, истеричность, пагубная привычка к пьянству и личная распущенность привели к тому, что приступы становились частыми, тяжелыми и продолжительными. Если раньше волевой Камбиз довольно легко справлялся с последствиями своих приступов, то теперь он оправлялся после них мучительно и долго. Вероятно, эта болезнь была следствием кровосмешения — мать Камбиза, Кассандана, сестра Отана, тоже была из рода Ахеменидов и близкой родственницей своему мужу Киру.

Несколько дней Камбиз находился между жизнью и смертью, только благодаря искусству врачевателей, а может быть, огромной жажде жизни он избег печального конца. Но что он сделал, едва придя в себя, — это, выгнав всех из своих покоев, оставил с собой лишь Прексаспа.

— Читай! — сказал он и прикрыл глаза.

— "Я отомстила тебе, Камбиз: Бардия — мой муж и повелитель всей Азии! Царица цариц Атосса", — тихо прочитал Прексасп и тут же, не выдержав, взорвался: — Этого не может быть, мой господин, не может быть! Я собственноручно убил его, собственноручно! Ты же сам видел его голову, мой царь? Сам же видел?

-— Да я видел... голову... да-а-а... голову Бардии... Но не могла же Атосса пришить Бардии отрубленную голову? Но тогда кто же посягнул на мое царство? Кто?! Кого же моя держава признала своим царем вместо меня? Кто стал мужем этой сучки Атоссы? — ревел Камбиз. — Отвечай мне, негодяй!

— Может быть... неужели?

— Что неужели? Что — может быть?

— Если я убил твоего брата, мой царь, то этот человек самозванец. А если он самозванец, то как могла его признать армия, народ, царица Атосса, наконец?

— Атосса, чтобы мне отомстить, признает кого угодно...

— Но если этого самозванца признали все, то, значит, он... очень похож на Бардию. А может быть... а может быть, это я... О боги, не может быть, чтобы существовали столь схожие между собой люди! Я не мог ошибиться, не мог! Не верю, не верю!

Прексасп упал к ногам Камбиза и, покрывая его ступни поцелуями, страстно взывал:

— Оo-o-oo мой господин! Убей меня, мой господин, убей! Это был не Бардия!!! Я убил не Бардию!!! Как я не догадался, ведь ЭТОТ человек мне НЕ СОПРОТИВЛЯЛСЯ!!! Бардия — сын великого Кира, царевич, не позволил бы убить себя, как барана! Оо-о-ооо мой господин, я не выполнил твоей воли и заслуживаю только смерти, убей меня!

Лицо Камбиза исказилось гримасой ярости. Он пнул ногой Прексаспа и заорал ему в лицо:

— Запомни, ублюдок, — ты убил Бардию, понял? На троне самозванец! Я не хочу, чтобы даже после моей смерти царствовал этот недоумок, мой проклятый брат! Пусть кто угодно, только не он! А поэтому я объявляю его самозванцем и человеком вне закона!

* * *

Ненависть Камбиза к Бардии была так велика, а желание покарать так огромно, что эти сильные бурлящие чувства помогли ему превозмочь свою болезнь и подняться на ноги. Внешне Камбиз выглядел вполне здоровым. Стал ездить верхом на лошади, метко стрелять из лука. Но необузданнее прежнего стали припадки ярости, сказались и последствия пьянства, приведшие к сильному расстройству психики, к слуховым и даже зрительным галлюцинациям. Камбиз, хотя и спешно, но очень целеустремленно стал готовиться к кровавому походу на родного брата — Бардию.

За этой сумасшедшей гонкой и многими хлопотами Прексасп как-то забыл уведомить своего господина о подозрительных сборищах у Отана из рода Ахеменидов, о которых , ему сообщил... Дарий! Может быть, Прексасп не придал особого значения, а может быть, из-за ревности не сообщил, не желая каких-то заслуг Дарию, сыну Гистаспа. Прексасп догадывался, кто в обход ему доносит царю царей: Дарий, как копьеносец царя имел преимущества перед другими придворными сановниками, за исключением, разумеется, самого Прексаспа, так как доступ к Камбизу Дарию был облегчен. Но о таком рискованном и щекотливом деле, как заговор Дарий предпочел сообщить через Прексаспа, сохраняя при этом выгодную позицию нейтралитета. Таким образом, или Прексасп забыл сказать о предупреждении Дария, или же просто не пожелал, но он сделал большую и даже роковую ошибку, так как его господину грозила беда со стороны... Дария!

Желая обезопасить себя и с той и с другой стороны, Дарий в тайной беседе с Отаном сообщил, что из разговора, состоящего из намеков, он, Дарий, вынес убеждение, что Прексасп, наперсник деспота, о чем-то знает или подозревает. Дарий этой двойной игрой преследовал цель — расправиться с друзьями-заговорщиками руками самодура Камбиза, а с Прексаспом, стоявшем на пути к вожделенной должности первого визиря — пати-кшаятия, руками Отана или же кого-нибудь из друзей-заговорщиков. Но Дарий не учел, что страх перед Камбизом был столь велик, что даже хладнокровный Отан, человек отчаянной смелости, неожиданно впал в панику и тут же, собрав всех заговорщиков, сообщил им о разговоре с Дарием. Заговорщики струхнули — они-то знали, как умеет беспощадно расправляться Камбиз. Надо было предупредить о действии царя, тем более что и вельможи получили известия о Бардии. Отану об этом сообщила его дочь Фейдима, ставшая теперь женой Бардии и, кажется... любимой! Убрав Камбиза, знатные персы окажут великую услугу Бардии. Значит, решено! Встал вопрос: кому поручить, — добровольно никто не соглашался. После долгих споров вельможи решили предоставить выбор исполнителя приговора жребию, а для этого, не мешкая, выехали на конную прогулку. То есть важнейший для всех вопрос решали при помощи гиппомантии — чей конь первым подаст знак. Где-то на втором фарсанге споткнулся конь Дария, и, обрадованные этим предзнаменованием, шесть персов, несмотря на отчаянные протесты Дария, утверждавшего, что его конь споткнулся случайно, да и вообще это совершенно несерьезно, сочли знак, поданный конем, вполне уважительным, ниспосланным сверху, а поэтому, как они деликатно выразились, "устранить царя царей" придется Дарию, сыну Гистаспа. Если же Дарий будет уклоняться от исполнения воли лучших людей Персии, то он будет исключен из рядов семи знатнейших родов, со всеми вытекающими отсюда последствиями и для него и для его потомства. Что эта угроза означала, Дарий понял сразу и смирился.

Оставив Египет на сатрапа Арианда, Камбиз во главе своего войска двинулся в Персию, войной на своего брата. Арианд был персом не очень знатного рода, и в этом тоже знать увидела ущемление своих прав. Не надо думать, что Камбиз действовал лишь по личному капризу, нет, это была целенаправленная политика на подрыв могущества знатных родов, начатая, правда, робко, еще Киром великим. Цель была благая — единоличная власть, но сумасбродный Камбиз действовал без всяких деликатностей, напропалую, прямо и грубо. То, что такая борьба была неизбежной, показывали сепаратистские устремления любого из сатрапов и того же Арианда, который очень скоро начал стремиться к отделению Египта под своей властью от центральной власти великой державы, созданной Киром. Так что не в пику знати назначал Камбиз сатрапами небогатых персов, а умышленно, потому что знатный и могущественный сатрап может оказаться не под силу даже самому царю.

При помощи все того же Атар-Али — вождя или царя племени бедуинов-набатеев, продолжавшего считать персидского царя своим другом и оставшегося верным своим клятвам, персы без особых потерь преодолели Синайские пески и вышли на плодородные долины Передней Азии. После Синая армии требовалась хотя бы короткая передышка, и Камбиз с войском расположился на отдых. При всей своей нетерпеливости он понимал, что поспешность просто обессилит воинов, и они не смогут противостоять боевым силам Бардии.

Чтобы отвлечься от тяжелых дум, Камбиз со свитой выехал на охоту.

В азарте Камбиз оторвался от остальных охотников, которых умышленно придерживали заговорщики во главе с Отаном, и лишь Дарий неотступно, словно приклеившись, следовал за царем и теперь остался с ним наедине. "Что делать? Что делать?" — в такт цокоту копыт билась мысль в голове Дария. Внезапно лошадь Камбиза, попав копытом в сурочью нору и сломав ногу, с жалобным ржаньем покатилась кубарем, сбросив с себя седока. Камбиз, упавший навзничь, сильно ударился головой о землю и потерял сознание. У подскакавшего к царю Дария затряслись от волнения руки. Первым невольным движением было, соскочив с коня, поспешить на помощь Камбизу, и в это же время в уме мелькнуло: "Сейчас или никогда! Вот он, тиран, распростертый и беспомощный... Ну!" — и Дарий, сидя на коне, размахнулся и, зажмурившись, вонзил копье в царя...

Дарий открыл глаза и вздрогнул — на него пристально глядел своими пронзительными глазами Камбиз! Сын Гистаспа похолодел, рука его, державшая древко копья, воткнутого в царя, заходила ходуном, и Камбиз, сморщившись от невыносимой боли, застонал. "Надо вытащить копье и ударить снова!" — подумал Дарий, однако страх сковал все его члены. Копье вонзилось в пах Камбизу, и острие, продолжавшее сидеть в теле поверженного царя, приносило тому нестерпимую боль.

— Вытащи копье, — невнятно пробормотал сквозь стиснутые зубы Камбиз. И, видя, что обезумевший от страха Дарий не понял, зло повторил: — Вытащи копье, говорю тебе, дурак!

Дарий судорожно дернул копье, и Камбиз пронзительно вскрикнул, а затем, смертельно бледный от страшной боли, вытащил из ножен свой кинжал и хладнокровно ввел его лезвие в зияющую свежую рану от копья Дария.

— Я сам упал на свой кинжал, понял, мерзавец? — внушительно сказал трясущемуся Дарию Камбиз. — Не хватало еще, чтобы люди узнали, что царь царей, господин четырех стран света, пал от руки какого-то подонка.

Пот градом струился по лицу Камбиза, и он страдальчески прикрыл глаза, а окаменевший Дарий продолжал стоять как истукан, не зная, что предпринять, пока не прискакали придворные, ловчие и егеря. Издав крик ужаса, они все бросились к лежавшему царю и окружили его плотным кольцом. Отан быстро взглянул на Дария, и тот молча кивнул головой. В это время Камбиз открыл глаза, оглядел всех и сквозь стиснутые зубы процедил:

— Я упал с лошади и напоролся на свой кинжал... — и потерял сознание, едва это сказав.

* * *

Камбиз весь горел, пораженный гангреной. Предчувствуя свой близкий конец и объятый, даже на краю жизни, всепоглощающей ненавистью к своему родному брату, царь персов созвал все свое окружение и, борясь с надвигающейся смертью и невыносимой болью, прерывистым шепотом поведал:

— Бардии нет на свете — по моему приказу он умерщвлен. На троне великой Персии — самозванец! Уничтожьте его! В этом моя последняя воля. Не смущайтесь поразительным сходством самозванца с Бардией — это не Бардия. Прексасп убил Бардию по моему повелению и привез мне его голову, и я царским словом заверяю вас в этом. А теперь прощайте, я ухожу к своему великому отцу и только ему отдам отчет в своих деяниях...

С этими словами Камбиз умер. Об этой смерти впоследствии Дарий невнятно написал на Бехистунской скале: "Умер собственным умиранием".

ЦАРЬ

Дарий, сын Гистаспа

Говорит Дарий-царь: "Мой отец — Гистасп, отец Гистаспа — Аршама, отец Аршамы — Ариарамна, отец Ариарамны — Чишпиш, а отец Чишпиша — Ахемен, и поэтому мы называемся Ахеменидами. Царство, которое Гаумата маг отнял у Камбиза, принадлежало искони нашему роду. Но люди очень боялись его, так как он стал бы казнить, чтобы никто не узнал, что он не Бардия, сын Кира.

Никто не осмеливался сказать что-либо против мага Гаумата, пока я не прибыл. С помощью Ахура-Мазды, в 10-й день месяца багаядиш (сентябрь 522 г. до н.э.), я с немногими людьми убил мага Гаумата в крепости Сикаяуватиш, находящейся в Мидии.

Царство, которое было отнято у нашего рода, я вернул. И по воле Ахура-Мазды и по его милости я стал царем.

Бехистунская надпись царя Дария

Пати-кшаятия

Всадник гнал взмыленного коня, не жалея ни плетки, ни самого животного. Далеко отстали свита и вооруженный конвой, не выдержав сумасшедшей гонки. А мчаться по бурлящей Мидии одинокому всаднику было далеко не безопасно. Но гонец рисковал — весть, которую он вез, стоила того!

"Ну если эта весть не обрадует тебя, Бардия, то на тебя невозможно угодить! Не-е-ет, обрадует, да еще как! Вперед, Дарий, вперед! Пусть Бардия услышит эту потрясающую весть из моих уст — из уст человека, который больше всех помог ему взойти на отцовский трон, и награда мне должна быть поистине царской! На меньшее я не согласен. Ладно, пусть Бардия будет первым, но вторым должен быть я! Пати-кшаятия Дарий, сын Гистаспа. Ахеменид — звучит? Да, звучит! Пусть Бардия будет первым... пусть... пока... Ой, что я говорю? — После долгой паузы: — А что? Перестань лицемерить сам с собой, Дарий! Разве, глядя на умирающего Камбиза, я вместе с жутким страхом не почувствовал одновременно упоительного торжества, что стал... цареубийцей и этим вознесся над всеми смертными, став равным — царям! А ведь трон-то, оказывается, более доступен, чем я предполагал... Бардия ведь тоже смертен... Не обольщайся, не обольщайся, Дарий. Стоит только освободиться трону, как претенденты на него полезут со всех сторон — мало ли в Персии Ахеменидов кроме меня? А других знатных родов? Власть! Как я жажду власти! А правильно ли я сделал, устранив Камбиза? А может быть, когда мы остались с ним наедине, вместо того, чтобы всадить в него копье, мне надо было просто рассказать о замысле моих знатных друзей? Об Отане, Видарне, Ардуманише, Гобрие... Нет, тестя не надо упоминать. Но обо всех остальных сказать и руками не знающего жалости Камбиза одним махом срезать всю верхушку персидской знати и остаться одному наизнатнейшим из знатных? Да-а-а, как хорошо бы было, если бы не… Камбиз! Он был сумасброден, капризен, жесток и непостоянен. Сегодня мог приблизить, а назавтра, отрезав нос и уши, посадить на медный кол, бр-р-р! Нет, дрожать рядом с таким господином день и ночь и каждый миг ожидать чего-то страшного и ужасного… нет, нет и нет! Да и Прексасп никогда не уступил бы мне место подле своего господина... а быть вторым все-таки лучше, чем быть третьим. Бардия всегда, если он все еще такой же, как прежде, отличался благородством и добротой. Он герой, любимец персов. И с ним легче, чем с Камбизом, можно договориться. Ведь сделал его царем я, Дарий! Сказать об этом или нет? Вдруг из-за своего дурацкого благородства он станет презирать убийцу своего брата или что еще хуже — накажет? Нет, в борьбе за трон даже самые благородные забывают о своем благородстве. Здесь все средства хороши! Да-а-а, власть! Нет, скажу! И награда должна быть соизмеримой моей услуге! Поистине царской и только царской! Вперед, Дарий! Вперед!"

Так, возбуждаемый радужными предчувствиями, думал Дарий, нетерпеливо нахлестывая своего скакуна.

* * *

Возвратившись в Пасаргады и даже не заезжая к себе домой, Дарий помчался по улицам города, пугая прохожих и давя мелкую живность, прямо ко дворцу и у самых дворцовых ворот соскочил с коня. К его великому удивлению, стражники не только не бросились наперебой подхватывать под уздцы его лошадь, а скрестив свои копья, преградили ему путь во дворец. Раньше такого не бывало.

— Я — Дарий, копьеносец царя царей! — назвал он себя раздраженно, ожидая, что после этих слов копья немедленно разомкнутся

Но стражники стояли подобно монументам и даже не шелохнулись. Дарий огляделся и увидел гонг с колотушкой — краска бросилась ему в лицо. Неужели и ему, как какому-то просителю-простолюдину придется вызывать начальника караула в этот гонг? Ему — Ахемениду! Дарий крепко выругался и изо всех сил ударил колотушкой в гонг. Не успел затихнуть звон, а перед Дарием появился сотник. "Да, Бардия вышколил свою охрану", — мельком подумал Дарий и высокомерно обратился к сотнику:

— Прикажи пропустить меня своим олухам. Я — Дарий, копьеносец царя царей!

Сотник внимательно оглядел Дария с ног до головы, вызывая все больший и больший гнев у знатного перса.

— У нашего царя и господина четырех стран света нет такого копьеносца да и не было никогда!

— Да вы что, все с ума здесь посходили или ослепли? Я — Дарий, Ахеменид, сын Гистаспа, сатрапа Маргианы, я копьеносец царя царей... — кричал в ярости Дарий и вдруг осекся.

"Неужели кто-то опередил меня? — обожгла его внезапная мысль, и враз стали тускнеть радужные мечты. — Но этого не может быть! Разве что соперник, опередивший меня, обрел крылья!" В это время из дворца появился какой-то скромно одетый человек. Как волк чует собаку, так Дарий — аристократ с ног до головы сразу же распознал в нем простолюдина и обомлел, когда услышал обращение сотника к этому невзрачному человеку.

— Господин пати-кшаятия, этот человек рвется во дворец, при этом ложно называет себя — утверждая, что он — копьеносец царя царей.

Дарий не верил своим ушам. Сотник, чрезмерно почтительно склонившись, назвал этого простолюдина, скорее всего какого-то конюха — "пати-кшаятия"! То есть, по существу, вторым после царя царей, человеком в империи Ахеменидов, тем, кем стремился стать сам Дарий. А "пати-кшаятия" тем временем внимательно разглядывал знатного перса и, как собака чует волка, так и он почувствовал в этом молодом, красивом, надменном и спесивом человеке своего врага!

— Зачем ты так спешил во дворец, что даже лошадь загнал? — даже с какой-то укоризной спросил незнакомец, с сожалением оглядывая запаленную лошадь.

"Обошли!" — подумал с горечью Дарий, и жгучая злоба вскипела в груди.

— А кто ты такой, чтобы допрашивать меня,Ахеменида?

— Ты же слышал: я — пати-кшаятия.

— До сих пор я знал только одного пати-кшаятия — Прексаспа! — сказал Дарий с вызовом.

— Ну а теперь им являюсь я, — спокойно сказал незнакомец и с явной иронией добавил: — И копьеносцем царя царей тоже.

"Обошли", — как-то сразу потух Дарий и уже без прежнего гонора сказал:

— Я — Дарий, сын Гистаспа, Ахеменид. Привез благородному царевичу Бардии важную новость.

— Да как ты смеешь называть повелителя вселенной, великого царя царей и господина четырех стран света царевичем и просто по имени, негодяй? — вдруг заорал побагровевший от злости служака сотник. — Стража, взять его!

Дарий похолодел. Его грубо скрутили. Дарий, как говорится, потерял лицо. Он каким-то визгливым от страха голосом заверещал:

— Я не знал! Я не знал! Я копьеносец Камбиза! У меня важная весть для великого Бардии, сына Кира! — кричал, взрываясь, Дарий.

Человек не робкого десятка, Дарий впоследствии будет со жгучим стыдом вспоминать свой противный страх перед незнакомцем и всю эту постыдную сценку и жестоко отомстит свидетелям его позорного поведения. А странный пати-кшаятия с явным удовольствием смотрел на истерику знатного вельможи. И лишь вдоволь насладившись, отменил приказ сотника.

— Отпустите его! — велел он стражникам и, обратившись к Дарию, сказал: — Сообщи эту важную весть мне.

— Я могу сообщить ее только сыну великого Кира, — уклончиво, но с упрямством ответил Дарий, все еще не желающий выпускать из рук птицу счастья. — И я еще раз повторяю: я — Дарий, сын Гистаспа, Ахеменид, из царского рода, и нашему роду испокон веков дано право входа в царский дворец беспрепятственно и в любое время.

— Ну так я тебе вот что скажу, Дарий, сын Гистаспа, Ахеменид. Со своей важной вестью можешь делать все, что хочешь, а право, существовавшее, как ты говоришь, испокон веков, с сегодняшнего дня больше не существует.

— Кто же осмелился отменить это священное право?

— Я!

Оплеванный Дарий стоял перед дворцом и плакал злыми слезами, и хотя ненавистный первый советник нового царя уже ушел, в бессильной ярости твердил одно и то же:

— А ты кто такой? А ты кто такой? А ты кто такой?

А неприступные стражники стояли, подобно монументам, скрестив свои копья.

Пати-кшаятия дождался, когда приехавший с охоты пыльный и усталый Бардия, скинув с себя грязную одежду, бросился со сладострастным стоном в прозрачный дворцовый бассейн, и лишь тогда показался на глаза царю. Бардия, увидев своего первого советника, мощным толчком огромной ладони обрушил на него целый каскад воды и сделал приглашающий жест, но пати-кшаятия, отряхиваясь, отрицательно покачал головой. Он знал, что разговор будет, как всегда, нелегким, и присел на приступ, готовясь к нему. А могучий Бардия вполне оправдывающий свое прозвище "Таниоксарк", то есть "Мощнотелый", плавал, барахтался, нырял, шумно отфыркиваясь. А пати-кшаятия все еще не решался начать разговор, хотя он был необходим, иначе зачем была принесена такая жертва — родной и любимый брат! "Да, трудно с Бардией, а ведь он лучший из всей этой знати, которая, дав себе только труд родиться, всю жизнь купается в роскоши, в то время как другие рождаются для тяжкого труда и, хотя с утра до вечера не разгибают спин, — живут в нужде и бедности. Конечно, Бардия добрый, но доброта господина горче горькой полыни". Пати-кшаятия вздохнул тяжело и сказал:

— Мой царь из Сирии прибыл Дарий с важной вестью.

— О великий Ахура-Мазда, да где же он?

— Не знаю. Наверное, у себя во дворце, потому что в твой я его не пустил.

— Да ты что, с ума сошел или одурел от власти? Да как ты смеешь не пускать во дворец, притом мой дворец, знатного вельможу, сына первого сановника Персии, моего родственника, наконец? Он — Ахеменид и как представитель семи семейств самых знатных родов Персии имеет право входа в царский дворец в любое время дня и ночи, понял? Этому праву больше ста лет, и не тебе, плебею, его отменять! Немедленно пошли к нему с извинениями гонца, лучше придворного, а еще лучше поезжай сам и с великим почтением пригласи ко мне! И сделай это как можно скорее, так как, ты говоришь, он прибыл с важной вестью.

— Я знаю эту весть, мой царь. Умер твой брат Камбиз.

Бардия от неожиданности пошел ко дну, хотя воды в бассейне ему было по грудь. Вынырнув, он выбросил длинную струю изо рта и, захлебываясь, протянул:

— Что-о-о?

— По всей вероятности, он убит и, может быть, этим самым Дарием, сыном Гистаспа.

— Тогда тем более зови его скорее сюда, во дворец!

— Сын великого Кира — Бардия не может принимать убийцу или соучастника убийства сына великого Кира — Камбиза! Если ты примешь в своем дворце Дария, ты тоже станешь соучастником гнусного убийства твоего родного брата и низко падешь в глазах своего народа.

— А сын великого Кира — Камбиз, подсылая ко мне убийцу, не боялся падать низко в глазах своего народа? — с бешенством вскричал Бардия.

— Твой старший брат своей жестокостью отвратил сердца людей своего царства, и поэтому тебя, младшего брата, еще при жизни Камбиза признал наш народ своим царем.

— Ты говоришь так, словно я не господин великой Персии, а этот твой народ, не я господин своего народа, а этот народ мой господин! — с раздражением произнес Бардия.

— Ты господин, ты! — кротко ответил пати-кшаятия, а про себя думал: "Не надо перегибать. Все они одним миром мазаны — эти господа!"

— Еще бы! — остывая, проворчал Бардия.

— И народ любит тебя.

— Еще бы! — самодовольно повторил Бардия и добавил: — Разве не я облагодетельствовал свой народ, освободив и других подданных, кроме персов, от податей и воинской службы на целых три года!

Пати-кшаятия просветлел.

— За это народ благословляет твое имя, мой царь. Это твое благодеяние останется навеки в благодарной памяти народной, и твое имя с благоговением будут произносить и дети, и внуки, и правнуки ныне живущих! — воскликнул пати-кшаятия, вспоминая про себя, скольких трудов ему стоило уговорить царевича на этот действительно невиданный и неслыханный поступок.

Да, неожиданное предложение пати-кшаятия, правда, тогда он еще не был первым советником, а Бардия еще не был царем, а только царевичем, не только поразило, а страшно перепугало Бардию. Но в этот момент Бардия просто не мог отказать тому, кто спас ему жизнь, и он что-то невразумительно промычал. Будущий пати-кшаятия решил принять это мычание за согласие и почти насильно приложил безвольную руку царевича с печатью к знаменитому впоследствии документу. Указ без участия самого Бардии было разослан во все концы державы Ахеменидов. Бардия горько раскаивался в содеянном. Но вот стали прибывать со всех концов необъятной империи благодарственные послания с изъявлениями любви и преданности Бардии, великому сыну великого Кира — "отца персов"! Все народы, населяющие державу Ахеменидов, за исключением находящихся под властью Камбиза египтян, признали Бардию, при живом еще Камбизе, своим царем и повелителем. Только тогда понял Бардия ценность данного ему совета. Став из царевича царем, Бардия сделал сначала робкую попытку приписать себе в заслугу этот знаменитый указ. А так как человек, подавший необыкновенный совет и ставший к тому времени пати-кшаятия, стал старательно поддерживать такое сознательное заблуждение своего господина, то Бардия все увереннее и увереннее стал утверждать, что, это именно его озарила счастливая мысль облагодетельствовать все народы подвластных стран. Конечно, для пати-кшаятия было лучше, чтобы Бардии приписывалась мысль об отмене податей и воинской службы на три года, потому что в этом была гарантия выполнения этого указа. Вот и теперь он попытался сыграть на тщеславии царя, ведя свою игру.

— Только поистине великого человека могла осенить подобная мысль, и народ оценил твою мудрость, выбрав из двух детей великого Кира наимудрейшего...

Бардия рассмеялся — пати-кшаятия явно подражал придворным льстецам и у него это получалось как злая карикатура.

— Ладно уж, не засоряй мне уши елеем. Не умеешь ты этого делать. Огорчать ты лучше умеешь... говори уж, что ты еще замыслил.

— А если правду говорить, то любовь народа к тебе действительно велика. Вот Дарий прискакал к тебе, загнав восемь лошадей, — спешил, но весть о гибели твоего несчастного брата люди донесли до моего уха раньше, чем твой знатный вельможа доскакал на лучших конях до твоей столицы.

— Этот несчастный, как ты говоришь, брат, хотел погубить меня. Погубил твоего брата. А ты как будто жалеешь, что он умер?

— Конечно, я не жалею — Камбиз был очень жестоким правителем. Но одному неплохо было бы у него поучиться...

— Чему же это "одному"?

— А тому, что придавил господ! Урезал их права! Он прав в том, что не захотел с ними делить власть. Мой царь, зачем тебе эти прихлебатели? Эти вечно недовольные, интригующие против своего царя бездельники? Зачем тебе дробить свою власть и силу? Зачем делиться своим могуществом со знатью? Царь и народ! Народ своим трудом приносит тебе богатство и наполняет твою казну, народ, сражаясь на поле брани, приносит тебе славу. Обопрись на свой народ — и он будет предан тебе и благодарен за твои милости. Обопрись на свой народ и вырви с корнем сорняк, именуемый знатью, и не будет тебе равных царей ни в прошлом, ни в нынешнем, ни в грядущем!

Бардия вылез из бассейна и, звучно шлепая огромными мокрыми ступнями, вплотную подошел к пати-кшаятия и злобно прошипел:

— Хорошее же ты царствование мне сулишь. Ты хочешь, чтобы я был царем нищих и грубых простолюдинов? Этого быдла? Чтобы я заменил высокородных твоими хамами? Высокородные господствовали сотни лет, и они моя опора, а не стадо твоих простолюдинов, обязанных покорно выполнять мою волю — волю господина! А иначе я их в бараний рог скручу, понял? Много на себя берешь плебей! Да как ты смел сравнять себя с Ахеменидами? Как ты осмелился не пустить ко мне Дария! Ты! Ты! Ты! Кто ты такой?

Пати-кшаятия стоял бледный, стиснув зубы и в упор глядел на беснующегося Бардию.

— Конечно, когда это быдло обогащает тебя, ублажает тебя, умирает за тебя, возводит тебя на царство, — тебе нравится. А когда этот хам хочет сытно поесть и немного счастья для себя, — тебе не нравится. Ты кричишь, что скрутишь в бараний рог! Я не просил у тебя милостей, бедным я пришел в этот дворец — бедным и ухожу. Прощай!

А Бардия уже остывал. Не глядя в глаза пати-кшаятия, он глухо проговорил:

— Я погорячился. Не уходи. Говори, что хочешь, — я умею быть благодарным.

"Да, все они, эти господа, одним миром мазаны! — вновь с горечью подумал пати-кшаятия. — А ведь Бардия — лучший из них. Но нельзя, обидевшись на вошь, бросить вместе с ней в огонь и одежду. Слишком дорогую цену я уплатил за эту проклятую должность..."

— Я остаюсь.

* * *

И в самом деле, кем же является этот человек, явно незнатного происхождения, совершивший в короткий миг такую головокружительную карьеру? Его имя было — Вахъяздат. Он со своим братом Гауматой очень рано осиротел. У беззащитных сирот отняли их последнее достояние — землю, доставшуюся им от родителей. Им грозили нищета и голодная смерть. Сильный духом, Вахъяздат и битый и обижаемый сумел не только выжить, но и брата прокормить. Как только он немного подрос, устроился в услужение к одному магу. Любознательный мальчик сумел почерпнуть кое-какие знания, чем поражал впоследствии крестьян и даже жрецов. Мальчики делали все по дому, обрабатывали небольшой надел, помогали магу в священных обрядах, таская за ним священные прутья и священный бронзовый треножник — атрибуты жрецов среднего звена. Маг грубо обращался с мальчиками, и поэтому Вахъяздат решил уйти. Но, к его удивлению, мягкий и добрый Гаумата, испугавшись нищеты и трудностей, которых он досыта нахлебался до службы у мага, уходить отказался наотрез. Целую ночь проплакали, тесно обнявшись, братья, а на заре Вахъяздат покинул негостеприимный дом мага. Жилистый и выносливый, он поступил сарбазом в персидскую армию. До шестнадцати лет таскался в обозе, а затем попеременно побывал и лучником, и легковооруженным пехотинцем, и щитоносцем. Он воевал в Лидии, брал штурмом неприступный Вавилон, участвовал в злосчастной степной войне против массагетов Томирис. Он оказался среди немногих чудом уцелевших и вернувшихся домой, на родину. Гобрий комплектовал новую армию, и ему были нужны старые закаленные кадры служак. Вахъяздата повысили, дав ему звание сотника. Но недолго он проходил в командирах — за отказ участвовать в карательном походе против мидийских сельчан, взбунтовавшихся против непомерных поборов сборщиков податей, Вахъяздат был разжалован, жестоко наказан и уволен из армии. Но, учитывая его воинские заслуги, увечья, полученные в многочисленных войнах, а главное, что он арий — перс, Вахъяздату дали небольшой надел земли. Недоверчивость селян к пришельцу растопилась не сразу, но постепенно опытный и бывалый Вахъяздат за свою справедливость, какое-то бесстрашие стал пользоваться авторитетом не только у своих односельчан, но и в окрестных селах. К нему шли со своими нуждами земледельцы, и он всегда был готов помочь советом, поделиться своим скудным достатком. Долгие годы Вахъяздат искал своего брата Гаумату, но все напрасно. Однажды один односельчанин рассказал Вахъяздату о добром и отзывчивом маге, который по мере своих сил помогает бедным, лечит страждущих. Надежда вспыхнула в сердце Вахъяздата, но тут же погасла. По описанию это был красавец силач, человек огромного роста, а Гаумата отличался хилым здоровьем, да и если судить по отношению мага к своему служке, то не мог Гаумата стать жрецом — самое большее — остаться в прислугах. Прошло много времени с тех пор, как Вахъяздат услышал о добром маге, и что-то точило его и грызло. Наконец желание повидать этого жреца стало настолько нестерпимым, что Вахъяздат не выдержал и отправился в Мидию повидать этого мага...

* * *

Это был Гаумата! Крошечный и сопливенький мальчонка превратился в рослого красавца. Жизнь Гауматы, после того как братья расстались, прошла удивительным образом. Разозленный побегом шустрого с золотыми руками Вахъяздата, маг сорвал всю свою злость на Гаумате. Жизнь Гауматы превратилась в сплошную пытку. Неповоротливый увалень, он постоянно получал оплеухи, подзатыльники, щипки. Но однажды произошло чудо. Хозяин Гауматы съездил на грандиозное богослужение в Пасаргады, которое устраивалось в честь похода Кира на царицу Томирис. Вернувшись из Пасаргад, маг долго с удивлением рассматривал Гаумату. С этого дня отношение мага к Гаумате резко изменилось. Маг, если можно так сказать, как-то полюбил Гаумату, не загружал работой, стал приучать к обрядному богослужению. А вскоре добился того, что Гаумата был принят в членство магов, получил звание мобеда, то есть стал жрецом среднего ранга и был признан официальным преемником своего хозяина, жреца высокого ранга — дастура. Вскоре после этих разительных перемен в отношении мага-дастура к своему воспитаннику хозяин Гауматы, объявив себя приемным отцом его, скончался, оставив своему теперь уже приемному сыну приличное наследство. Очень скоро добрый и отзывчивый Гаумата почти полностью раздал доставшееся ему наследство. С некоторых пор Гаумата стал замечать к себе пристальное внимание, граничащее с явным удивлением со стороны некоторых людей, которым доводилось побывать в Пасаргадах и увидеть двор. Но никто из них не решался сказать вслух о своем неожиданном открытии. Может быть, самоотверженный Гаумата со временем сделал бы большую карьеру как маг-жрец, но встреча с любимым братом оказалась для него роковой...

Вахъяздат всю свою нерастраченную нежность и любовь перенес на младшего брата, а в брате встретил такие же ответные чувства. Братья удивительно не походили друг на друга внешне: несколько обрюзглый огромный увалень Гаумата и подвижный, сухощавый, весь скрученный из жил Вахъяздат. Но в то же время они удивительно походили друг на друга то улыбкой, то интонацией, то каким-то неуловимым жестом рук, мимикой лица, и тогда их родство не вызывало сомнения. Братьям — Вахъяздату и Гаумате суждено было сыграть большую роль в истории ахеменидской Персии.

* * *

Загонщики долго гнали онагров, сменяясь подставами. Гепардов все еще придерживали, так как они, развив сумасшедшую скорость, быстро утомлялись и сил на расправу с сильными дикими ослами у них просто не оставалось. Надо было вконец утомить и обессилить онагров и тогда выпустить гепардов — красавцев зверей, то есть в самый раз и наверняка, чтобы затем насладиться редкостным захватывающим зрелищем

Охота в жизни персидской знати играла огромную роль. Знатные персы считали, что охота — лучшая подготовка к войне и развивает все качества, необходимые для отлично подготовленного воина. Охота приучает рано вставать, переносить холод и жару, закаляет тело, является прекрасной школой верховой езды, укрепляет мышцы и здоровье, прививает ловкость и сноровку, меткость и зоркий глаз в стрельбе.

Солнце уже поднялось высоко над горизонтом, когда по взмаху Бардии ловчие спустили с поводков рвущихся гепардов по следу. Грациозные красивые звери, бесшумно набирая скорость, распластались в полном дикого изящества беге. Гепарды стали настигать онагров. И вот один из хищников взвился в прыжке — и сбитый осел покатился кубарем по земле, но тут же вскочив на ноги, с еще большей прытью стал удирать. Это прибавило сил онаграм — они разом ускорили свой бег, и вскоре табун диких ослов с преследующими их гепардами исчезли из виду. Топот, все удаляясь и удаляясь, стих.

Когда всадники, обогнув гряду каменистых холмов, втянулись в узкое ущелье, путь им преградила толпа селян, укрывшаяся за искусственной оградой из валунов. Кони затоптались перед преградой. Всадники закрутились на месте Горячий Фаридун подскакал к ограде и заорал:

— На колени, скоты! На колени перед царевичем Бардией! Кое-кто из селян стал послушно валиться на колени, но воинского вида человек, видимо предводитель, закричал:

— Не смейте! Вы не скоты, а свободные персы!

Люди стали медленно подниматься с колен. Озадаченный Фаридун уже не так рьяно закричал:

— Ослушники! Разбирайте свою ограду и живо!

— Постой! — Бардия властно поднял руку и, невольно выделяя смелого сельчанина, обратился к нему: — Что тебе нужно?

— Не мне, а нам, царевич.

— Говори!

— Ты и твои люди потравили наши посевы, и мы требуем

— Требуем? — с удивлением перебил царевич.

— Да, требуем, — твердо ответил бывший сарбаз и продолжил: — Погиб весь наш урожай, потоптанный вами. И теперь наши семьи обречены на голодную смерть по вашей вине, и мы требуем выкупа за потраву урожая.

— А что ты сделаешь, если я не выполню твоего "требования"? — с веселой издевкой спросил Бардия.

— Тогда мы продадим ваших зверей — гепардов. Говорят, они дорого стоят.

От такой дерзости и Бардия и его свита просто обомлели. Оправившись, окружение царевича двинулось на селян, делая попытку перевалить через преграду. Но вдруг откуда ни возьмись в руках земледельцев появились цепы, дубины и даже копья. Ведь недаром уже четверть века персы воевали со всем светом. Дело становилось совсем не шуточным, и свита закружилась на месте, тревожно озираясь на царевича и ожидая его появления: растоптать и рассеять толпу во главе с их наглейшим предводителем. Но незлобивый Бардия сразу же представил всю нелепость и комизм положения — драку с селянами, своими подданными. Царские особы не подавляют сами бунты, а делают это руками других.

— Ну, хорошо, — сказал, усмехаясь, Бардия. — Предлагаю решить спор борьбой. Если ты поборешь меня — дам выкуп, а если нет, то выдадите нам гепардов, а тебе я всыплю тридцать ударов плетью и разойдемся с миром, согласен?

Свита, недовольная снисхождением царевича к этим простолюдинам, все-таки невольно рассмеялась: знаменитый силач и непобедимый борец Бардия почти вдвое превосходил объем худощавого предводителя селян. Но бывший сарбаз спокойно ответил:

— Сходи с коня, я согласен с тобой бороться!

Свита, посмеиваясь, смотрела, как сходятся борцы, но очень скоро перестала смеяться. Снисходительность Бардии тоже быстро улетучилась. Бывший сарбаз, весь скрученный из жил и мускулов, упорно противостоял знаменитому персидскому пехлевану, до сих пор не знавшему поражения в борьбе. Уязвленный упорством этого соперника, который едва достигал головой до плеча царевича, Бардия жал, мял, тискал сарбаза изо всех сил, и тому приходилось очень туго, но упрямый простолюдин рычал, стонал, плакал от боли, но так и не сдался царскому сыну. Вконец обессилев, они рухнули на колени, не разжимая крепких объятий, итак застыли, тяжело дыша. Соленый пот градом тек по лбу обоих и застилал, щипал глаза. Наконец Бардия разжал свои железные тиски и с усилием разорвал объятия своего соперника. Поднялся на ноги, но тут же вскочил и противник. Но сын Кира уже не имел ни сил, ни желания продолжать борьбу. Он хмуро спросил:

— Как ты осмелился бороться со мной?

— Потому что с тобой я боролся с раннего детства и всегда побеждал!

— Ты что, совсем ошалел от борьбы? Что ты несешь, я тебя не знаю и никогда раньше не видел, — надменно и с какой-то даже обидой сказал Бардия.

— Да, ты не знаешь меня, и все-таки я видел тебя еще маленьким и сейчас часто вижусь с тобой.

— Ты говоришь какими-то загадками, сарбаз.

— Если хочешь, я могу удивить и позабавить тебя, но для этого нам надо встретиться с тобой опять.

Отходчивый Бардия расхохотался от души.

— Не очень-то хочется еще раз встречаться с таким наглецом, но... ты мне нравишься, — неожиданно повернул Бардия, с какой-то симпатией глядя на храброго селянина. — Приходи во дворец. Как звать-то тебя?

— Вахъяздат. Но я приду не один, а со своим братом, царевич.

— Назови свое имя, и вас пропустят. Прощай!

— Постой, царевич, постой! А выкуп за потраву кто заплатит?

Бардия раскатился смехом.

— Ну и нахал ты, братец! Гепардов отдайте ловчим, а это держи!

Бардия вынул из-за пояса кошель с золотыми лидийскими монетами и бросил его к ногам Вахъяздата, а затем, хлестнув коня плетью, помчался прочь. За ним устремилась свита.

* * *

Во дворец Вахъяздат привел с собой Гаумату, которому надел колпак по самые плечи с прорезями для глаз. Как только Вахъяздат назвал себя, их тут же пропустили во дворец, и придворный служитель провел Вахъяздата и Гаумату прямо в покои царевича, правда, все время подозрительно косясь на замаскированного мага. Такая исполнительность слуг царевича говорила или о большой и преданной любви к своему господину или же о большом страхе перед ним.

Бардия восседал на широкой тахте и, увидев Вахъяздата, весело воскликнул:

— Аа-а-а, явился! Ну удивляй и забавляй меня, нахальнейший из всех виденных мною людей. А кого ты привел? Зачем мне маг?

Единственный подготовленный к этой встрече Вахъяздат и то вздрогнул при виде Бардии и перевел взгляд на своего спутника с закрытым лицом. Потом уставился на царевича не в силах произнести ни слова.

— Чего же ты молчишь? — с некоторым нетерпением спросил Бардия и добавил: — Язык проглотил, что ли?

— Прости меня, царевич, но будет лучше, если мы останемся без всяких свидетелей. Удали своего слугу.

— Царевич, этот обнаглевший раб что-то замыслил против тебя! Дозволь мне арестовать его или сдернуть колпак с его сообщника!

— Не надо! — вскричал поспешно Вахъяздат. — Не делай этого, царевич, при других. Удали своего служителя — я безоружен, а у тебя меч под рукой.

Бардия побагровел — его заподозрили в трусости!

— Во-о-он! Во-о-он, отсюда! — заревел он на придворного, и того как ветром сдуло.

Крайне заинтригованный, Бардия соскочил с тахты, оставив на ней акинак, и демонстративно безоружный, вплотную подошел к замаскированному магу, сорвал с него колпак и... остолбенел. Перед ним стоял... Бардия — собственной персоной! Не отрывая своих расширенных от ужаса глаз от царевича, Гаумата рухнул на колени, как бы моля простить ему дерзость походить на царскую особу. Оправившись от первого потрясения, Бардия бросился к изящному инкрустированному перламутром столику, схватил лежащее на нем бронзовое отполированное зеркало и стал жадно глядеться в него. А затем стал переводить взгляд с Гауматы на зеркало и обратно. Даже Вахъяздат, подготовленный к этой встрече больше других, не смог прийти в себя от столь поразительного сходства своего брата с царевичем. Конечно, при тщательном и придирчивом сравнении можно было обнаружить между ними различия, но только при тщательном и придирчивом. Бардия был физически более развит, чем рыхловатый Гаумата, но этого под одеждой не было видно. И лицо у мага было более одутловатое, чем четко очерченное лицо Бардии, но и у царевича после обильных возлияний терялись резкие черты, и его опухшее лицо тогда имело еще более разительное сходство с лицом Гауматы.

— Кто это? — отрывисто спросил Бардия Вахъяздата

— Мой брат.

— А-а-а, тогда мне твои слова понятны, сарбаз.

Бардия стал ходить взад и вперед, бросая косые взгляды на Гаумату и задумчиво роняя:

— Забавно... забавно... забавно.

Наконец он принял решение и снова обратился только к Вахъяздату:

— Вот что, сарбаз. — сказал он решительно. Ты останешься у меня. И не перечь! — пресек он попытку Вахъяздата что-то сказать. — А вот братца твоего держать во дворце я не могу. А то перепутают нас — где он, а где я? — сказал царевич и захохотал, представив себе такую ситуацию, но тут же оборвал смех. — Его надо куда-то упрятать, а то такое может получиться! До Камбиза дойдет... а как он посмотрит на это? Да-а-а, Камбиз... Подумает, что это я нарочно двойника приготовил... Надо упрятать... чтобы скрытно от всех, но не от нас. Забавно, очень забавно на себя со стороны посмотреть. Ха-ха-ха!

Бардия опять раскатился, но тут же оборвал смех. И опять, обращаясь к Вахъяздату, сказал:

— Пусть надвинет колпак. Отвезешь его в мое имение в Мидии, пусть сидит и не высовывается! С тобой поедет мой управляющий Багой — я ему верю. Как только отвезешь брата, воротишься сюда и не спорь, говорю! Это мой приказ, сарбаз!

Бардия ударил колотушкой в гонг и появившемуся придворному внушительно сказал:

— Позови Багоя, а сам сгинь!

* * *

Вахъяздат, вернувшись из Мидии, так и остался во дворце Он не занимал никакого поста и, изнывая от безделья, отчаянно скучал. Для всех он был просто блажью царевича и чем-то вроде телохранителя Бардии. А Бардия и сам не мог понять, что привлекало его в Вахъяздате. Ведь прямота и правдивость этого простолюдина иногда выводили его из себя, совсем не привыкшего к подобному в своей жизни. У него, выросшего на безудержной лести придворных, волосы становились дыбом от тех слов, которые он слышал из уст этого сурового сарбаза. Этот низкорожденный в грош не ставил и знатность рода, и его могущество, и богатство высокородных персов, да и персов тоже.

— Что это ты, царевич, так разлюбезничался с этим Мегабизом, если тебя с души воротит с ним разговаривать? — выложил он как-то Бардии колючую и неприкрытую правду о скрываемых чувствах царевича.

Бардия даже зашелся от возмущения.

— Дурак! Это же Мегабиз из рода Зопиров!

— Не знаю, кто из нас дурак, но твой Мегабиз, из рода зопиров, кроме труда родиться на этот свет, ничего полезного в жизни не сделал. А поэтому и появляться на этом свете ему незачем было.

— Вон отсюда, негодяй!

— Давно мечтаю из дворцового дерьма вылезти и снова человеком стать.

Бардия невольно рассмеялся.

— Нет, дружок, так легко тебе не отделаться, останься!

И Вахъяздат остался, а вскорее произошло трагическое событие, перевернувшее жизнь и Бардии и Вахъяздата. После этого события Вахъяздат стал пати-кшаятия — первым советником царя царей!

* * *

Бардия взял с собой в поход на Египет и Вахъяздата. Бывалый сарбаз увидел теперь войну со стороны. Его не ослепила мишура внешнего блеска, все эти колесницы, штандарты, орлы, ослепительная свита Камбиза и сверкающие ряды "бессмертных". Он видел и другое — огромная армия, как все пожирающая саранча, оставляла после себя беду! Опустошенные города и села разоренных земледельцев и ремесленников. Армия, привыкшая жить поборами и грабежами, зачастую просто не разбирала, где чужой, а где свой. Теперь Вахъяздат смотрел на это воинство не как сарбаз, привыкший кормиться за чужой счет и брать силой все, что можно и нужно: пищу, вещи, золото, женщин, с изнанки и — пришел в ужас. Ему, теперь уже селянину, стало ясно, какое страшное бедствие — война! Какое тяжелое ярмо для народа эта "победоносная" армия. А что же тогда говорить о народе той страны, против которой движется это тысячеголовое чудовище?

Вахъяздат надоел своими стенаниями о несчастьях народа Бардии, но царевич, искренне привязавшийся к злому на язык бывшему сарбазу, — терпел. Но когда этот всеобщий страдалец начал скорбеть о народе вражеской страны, терпение царевича, больше всего на свете любившего войну, просто лопнуло, и он, не выдержав, отправил Вахъяздата в свое мидийское имение к Гуамате.

* * *

— Ну, как ты жил без меня, малыш?

Смешно и трогательно было то, что маленький по сравнению со своим гигантом братом Вахъяздат называет Гаумату — малышом.

— Я скучал по тебе,— как-то по-детски ответил Гаумата.

— Так и сидишь безвылазно?

— Нет, я ухожу в дальние селения, где царевича никогда никто не видел.

— Зачем ты это делаешь?

— Скучно мне без людей, брат, — как-то опять по-детски ответил Гаумата.

— Угораздило же тебя прямо близнецом царевича родиться!

— А мне он нравится, Вахъяздат.

— Мне тоже, да только прет из него иногда эта родовитая спесь, терпения нет.

— Он — царевич, сын царя.

— Лучше был бы он простым человеком: зажили бы мы все втроем.

— Что, брат, привык к нему?

Вахъяздат засмеялся и тряхнул головой.

— Из-за того, наверное, что он так на тебя похож, малыш. Мне иногда хочется его погладить по голове и сказать "малыш", как тебе... Представляю, что было бы!

— Добрый он.

Вахъяздат посуровел.

— Я видел, как он одним ударом свалил прохожего, нечаянно толкнувшего его... — сказал сухо Вахъяздат.

— Царевич... — извинительно протянул Гаумата.

— Конечно у него сумбур в голове, но лучше бы он был царем, чем этот змееныш — Камбиз.

— Брат, что ты говоришь? — испуганно вскричал Гаумата.

— Видел я близко Кира, встретился я и с Камбизом, живу возле Бардии... Все они... люди, брат. Один лучше, другой хуже, а третий, так вообще злодей! Раньше я тоже думал — особенные! Нет, малыш, ничего в них особенного нет. Поставь тебя вместо Бардии...

Вахъяздат запнулся. Братья с испугом посмотрели друг на друга. И вдруг Вахъяздат твердо, чеканя каждое слово, проговорил:

— Ты был бы лучшим царем для нашего бедного народа, чем и Камбиз, и Бардия, или какой-нибудь Мегабиз, малыш. Но ты слишком мягкотелый, малыш, а вокруг трона такие звери ходят...

Братья помолчали немного, и вдруг Гаумата тоненько рассмеялся.

— Ты что, малыш?

— Я представил себя царем, ага.

* * *

Вскоре в Мидию прибыл Бардия. Камбиз отстранил своего брата от командования группой персидских войск и отослал прочь из армии, прямо накануне войны с Египтом. Можно только представить себе состояние Бардии, который войну любил больше всего на свете. Но как он ни злился на Камбиза, ослушаться старшего брата не посмел и поселился в Экбатанах, а не в Пасаргадах, хотя Атосса выслала на встречу опальному брату гонца с предложением заехать в первую столицу великой Персии. На царевича напала хандра, и он запил горькую. Он окружил дворец верными бактрийцами, которые последовали за ним, когда Камбиз отнял у брата Бактрию и отдал ее незнатному персу Дадаршишу. Бактрийцы никого не пропускали во дворец, где, заперевшись в своих покоях, пил напропалую царевич вместе с... Гауматой! Своего двойника он вызвал тайком из своего мидийского имения, благо оно было поблизости от бывшей столицы Мидии, но, одного, без надоевшего ему своими моралями Вахъяздата. Обслуживать в покои допускался только преданный царевичу Багой, привезший из имения Гаумату, который день ото дня чувствовал, что он потихоньку сходит с ума, потому что теперь опухший Бардия ничем не отличался от обрюзгшего от той же пьянки Гауматы. Любимым развлечением для Бардии стало мучить старого Багоя загадкой — кто его хозяин, а кто гость? Для этого он устраивал переодевания и действительно доводил бедного слугу до слез и истерики. Неизвестно, какими путями проник Вахъяздат сквозь бдительных бактрийцев, но однажды он появился перед пьяными собутыльниками собственной персоной. Вероятно, в этом ему помог Багой. Неожиданно Вахъяздату обрадовался не только его брат Гаумата, но и царевич Бардия. Вахъяздат первым делом сволок обоих пьяниц в бассейн, крепко отмассировал их, отпоил кислым молоком. Освежевшему Бардии Вахъяздат предложил поохотиться в предгорьях мидийских гор у подножия Эльбруса. При упоминании об охоте еще не совсем отошедший от пьянки Бардия глупо рассмеялся и погрозил Вахъяздату пальцем, вероятно припомнив их первую встречу. А потом полез бороться и повис на Вахъяздате, дыша в нос перегаром.

* * *

Бардия, отослав Гаумату вместе с Багоем в свое имение, сам уехал в свою летнюю резиденцию в крепости Сикаяуватиш, которая находилась в прохладных предгорьях мидийских гор.

Не улеглась еще пыль за Бардией, как в Экбатаны прибыл со зловещим приказом Камбиза его любимец Прексасп. Предъявив сатрапу Мидии Мегабизу послание с печатью Камбиза, Прексасп стал фактическим хозяином в Экбатанах. Первым делом он перебил в казармах бактрийских телохранителей Бардии, а затем окружил дворец царевича тройной охраной, взяв под охрану даже гарем царевича. Караулам у крепостных ворот Экбатан было строго приказано — всех впускать, но никого не выпускать!

Теперь надо было заманить Бардию в клетку. Сразу же перекинувшись на сторону Камбиза, как сильнейшего в этом споре царственных братьев, Мегабиз посоветовал Прексаспу отправить к Бардии наперсника царевича Вахъяздата — бывшего сарбаза и наглейшего проходимца, к счастью недалекого умом. Легенда была такой: Бардия назначается сатрапом Бактрии, а поэтому должен приехать в Экбатаны и получить из рук пати-кшаятия Прексаспа фирменный указ царя царей. На Прексаспа Вахъяздат не произвел впечатления недалекого парня, а напротив, показался очень умным и бывалым человеком. Такого опасно было посылать, мог догадаться и предупредить... Но Прексасп решил сыграть в "чет-нечет", ему претил приказ Камбиза убить царевича, которому он симпатизировал, и если этот странный сарбаз, приближенный к Бардии, догадается, то, значит, пришла пора умирать не Бардии, а самому Прексаспу, а если же царевич прибудет, то, значит, приказ Камбиза будет выполнен, так как этого пожелали боги, не захотев помочь младшему сыну Кира.

Конечно, Вахъяздат догадался, почему прибыл Прексасп. Будучи короткий срок вместе с Бардией при дворе царя царей, Вахъяздат знал, кто такой Прексасп, и только такому человеку, преданному до самоотречения, мог доверить крайне подозрительный и никому не верящий Камбиз убийство брата, иначе не стоило бы посылать своего любимца и первого советника в такую даль, да еще во время войны.

Первой мыслью Вахъяздата была, конечно, мысль предупредить Бардию. Но затем мелькнула другая — страшная! Вахъяздат, содрогнувшись, постарался ее отогнать и долго не мог успокоиться.

Гаумата

Когда Вахъяздат рассказал Гаумате о приезде Прексаспа и о его поручении привезти в Экбатаны Бардию, младший брат сразу же догадался обо всем. Братья очень любили и с полуслова понимали друг друга.

— И я подумал, малыш...

— Привезти вместо Бардии меня? — подхватил Гаумата. Вахъяздат в испуге отшатнулся и замахал руками.

— Ты что? Ты что? Как ты мог такое подумать? Нет, я хотел Бардию заменить тобой, после его... смерти. И ты стал бы нашим царем, понимаешь, малыш, — нашим царем! Не царствовать Камбизу после братоубийства. Когда мне пришла эта мысль, — я похолодел весь, малыш. Слух о тебе просочился-таки в народ, несмотря на все предосторожности. Новый слух — о счастливом избавлении царевича от ужасной смерти — пронесется по всем странам и народам от края и до края. Ты станешь царем, и наступит новое царствование — народное! Не будет господ и рабов. Только царь и народ!

Впервые Гаумата смотрел с ласковой усмешкой на Вахъяздата, как смотрит умудренный старший брат на неразумного — младшего.

— Однажды я рассмеялся, и это было моим ответом тебе, мой старший брат. Любовь ко мне застилает тебе разум. Да не успею я сказать второго слова, как меня разоблачат. Царем надо родиться, мой старший брат.

— Кто разоблачит? Пусть попробуют только пикнуть эти дармоеды придворные, я их быстро укорочу на голову!

— Нет, брат, ты сильный человек, но и у тебя не хватит сил бороться против всех господ. У них казна, войско...

— А если понять народ? Ты сам говорил, малыш, что в мидийских селах народ кипит...

— Против персов кипит, мой старший брат, против персов!

— Вот в этом-то и печаль, что не против господ кипит, а народ против народа...

— Бардия-то все же лучше Камбиза, а если его уберечь?

— Камбиз не оставит Бардию живым, раз решился на братоубийство. Да и разве не все равно, кто с народа шкуру будет драть — Камбиз или Бардия. Все они одним миром мазаны, малыш.

— Мой старший брат, ты все можешь, убереги Бардию — у него сердце хорошее... Я хорошо его узнал, когда мы с ним гульнули...

— Конечно, — ворчливо сказал Вахъяздат, — если бы ты так со злым дэвом "гулял", то и он тебе хорошим и добрым показался...

— А какой силач, красавец...

— Конечно, Бардия всем нравится, но он не девка, чтобы за его красоту свою жизнь класть, а что он сделал для народа? Ничего!

— А может, сделает, если живым останется и станет царем?

— Ты к чему клонишь, малыш? К чему клонишь? Не смей! Когда я только представил, что вместо Бардии тебя надо объявить убитым, — я чуть не умер! Сам себе говорил, что во имя великой цели и только ложно, а все равно было страшно, малыш. Я так долго тебя искал и наконец нашел, малыш. Наконец нашел...

— Напрасно надеешься, Вахъяздат, не смогу я. Да и ты сам об этом знаешь. А вот умереть смогу.

— Хватит! Замолчи! Я не хочу тебя слушать!

— А ведь в глубине, где-то там, далеко, у тебя все-таки затаилась мысль...

Вахъяздат размахнулся и ударил Гаумату, а затем, словно спохватившись, притянул к себе, крепко обнял и вдруг разрыдался. Гаумата, приникнув всем телом к старшему брату, слушал биение его сердца — оно билось гулко и неровно. Гаумата стал гладить Вахъяздата по спине и утешать — младший старшего.

— Я знаю, как у тебя болит сердце за всех, хотя тебя считают бесчувственным насмешником. Ты у меня самый лучший. Я помню, как в детстве, когда я плакал от голода, ты утешал меня, изо всех сил старался меня рассмешить, а у самого на глазах блестели слезы, и я через силу... смеялся. У тебя большое сердце, мой старший брат, и я знаю, что, если бы понадобилось людям, ты без колебаний отдал бы свою жизнь за них. И я так хочу быть похожим на тебя. Отбрось все сомнения и колебания — они от твоей любви ко мне и от твоего большого сердца. Я хочу помочь тебе в твоем задуманном великом деле...

— Малыш, брат мой, — Вахъяздат задохнулся от избытка нежности к Гаумате. — Мысли мои широкие, мечта моя огромная, и ты прав — если бы это можно было бы достичь ценой моей жизни, я без колебания бы отдал ее, но твоей — не могу! Пойми, твоя смерть заслонила бы в моих глазах величие дела, омрачила бы великую цель, сломала бы мой дух, потушила мой разум. Я могу погибнуть первым, умереть вместе с тобой, но пережить тебя не хочу!

— Твоя жертва была бы сейчас только бессмысленной, мой старший брат. А если мы уйдем вместе, то кто будет направлять Бардию? Или жертва окажется напрасной? Мы оба знаем, что только — я!

— Молчи! Молчи! Молчи! Не искушай!!!

* * *

Больше они не говорили ни слова. Сидели тесно прижавшись друг к другу и думали каждый о своем и вместе об одном и том же. Вахъяздату припомнилось детство. Как он страдал, когда плакал от голода вечно голодный Гаумата. Маленький увалень был обжорой и никогда не наедался досыта. Вахъяздат сшил себе маленький мешочек и повесил его на шнурке на шею. Теперь он старался с каждого кусочка еды оставить хоть огрызочек и прятал их в мешочек. Ночью, когда, тесно обнявшись, как сейчас, лежали, согревая друг друга своим теплом, и маленький Гаумата начинал хныкать, Вахъяздат скармливал ему, как птенчику, маленькие, но необыкновенно вкусные кусочки пищи. Гаумата даже похрюкивал от удовольствия, с чмоканьем жуя и обсасывая огрызки, и для Вахъяздата в тот миг не было большего счастья!

А Гаумата вспоминал, как круто повернулась его жизнь, после того как, он теперь понимал, его хозяин маг увидел... Бардию! Вернувшись из Пасаргад, хозяин из злобного, мелочного и скаредного тирана превратился в приемного отца, а он из забитого и вечно голодного мальчонки в прилично одетого, всегда сытого сына почтенного жреца. Судьба Бардии и его тесно переплелись. Когда-то, благодаря царевичу, он зажил человеческой жизнью, а теперь за царевича отдает эту жизнь... Нет, он свою жизнь отдает своему обожаемому брату, а брат подарит народу счастье. За такое, хотя и страшно, но не жалко умереть!

* * *

После страшной и бессонной ночи осунувшийся и враз постаревший Вахъяздат, явившись к Прексаспу, сказал:

— Царевич едет.

Прексасп всполошился и вызвал начальника караула.

— Дворец окружить, царевича пропустить одного, свиту отделить и задержать!

— Напрасно хлопочешь, вельможа. Бардия едет один.

— Как это один? — удивленно приподнял бровь Прексасп.

— Я подумал, что тебе будет лучше переговорить с царевичем наедине, и сказал ему об этом. Он приказал свите остаться в Сикаяуватише, пообещав вернуться и продолжить охоту.

— Откуда ты взял, что мне надо встретиться с царевичем наедине? — Прексасп прямо-таки впился взглядом в Вахъяздата.

— Если бы было иначе, ты бы не меня, а Мегабиза послал за царевичем, — спокойно сказал Вахъяздат.

— Больно ты умен, сарбаз.

— Поэтому царевич и приблизил. Надоело ему одних дураков вокруг себя видеть...

Прексасп рассмеялся. Ему явно нравился этот человек.

— Если ты такой умный, то что теперь тебе надо делать, сарбаз? — посерьезнев, спросил строго Прексасп.

— Держать язык за зубами.

Прексасп изумленно откинулся. Задумался.

— Напрасно, князь, зачем тебе лишний труп? Я буду молчать, ведь царевич мне не... брат, — с трудом закончил Вахъяздат.

Прексасп покачал головой и восторженно поцокал языком.

— Ты колдун! Не сносить тебе головы! Может, ко мне служить пойдешь?

— Не-е-ет, мне дворцовый дух вреден. Я потому-то и помогаю, что скорее хочу из дворца вырваться. Давно рвусь, да Бардия никак не отпускал. Мне около Бардии жить было тошно, а уж возле твоего господина, прости, нашего царя царей...

— Но-но! — грозно нахмурил брови Прексасп. — Больно ты осмелел, сарбаз. А то ведь язык то можно и укоротить!

Ох, как нравился Прексаспу этот бывший сарбаз. Он привык жить в атмосфере страха, лжи, угодливости, а тут словно свежим воздухом пахнуло! Никто с ним так свободно не говорил. Правда, и Камбиз был с ним откровенен, но Камбиз — это царь, а господин есть господин, и если он может говорить все что ему заблагорассудится, то Прексаспу приходится взвешивать каждое свое слово. А разве не еще хуже общение с нижестоящими? Нельзя ни на миг забывать, что ты — предмет зависти всех придворных. Каждый из них твой враг и для каждого из них самый сладострастный миг — это когда на тебя падет гнев господина и ты попадаешь в опалу. Вот тогда-то они отыграются на тебе!

— У меня есть просьба, высокородный князь.

Прексасп даже скривился. А он-то думал, что встретил...

— Говори, — коротко сказал Прексасп.

— Дозволь мне потихоньку похоронить моего господина. Дозволь отблагодарить его за милости. Молю тебя, высокородный князь!

Прексасп просветлел. Нет, он не ошибся! Надо было бы убрать и этого умного и дерзкого на язык сарбаза — зачем лишние свидетели, но бывают такие минуты, когда хочется в собственных глазах выглядеть всемогущим и великодушным.

— Ладно, я уберу охрану. Тело похоронишь и место отметишь. Спрошу — скажешь. Только мне — понял?

У Вахъяздата перехватило дыхание, и он только кивнул головой, не в силах вымолвить слово. Он понял, что Прексасп увезет с собой... голову! В это время вошел сотник дворцовой охраны и сделал понятный вельможе знак. Прексасп заторопился.

— Ступай, сарбаз. И знаешь что? Вспоминай меня добром. Всегда вспоминай добром. Тебе незачем знать, за что, но обязательно поминай Прексаспа добрым словом. А теперь ступай и не оглядывайся! Жди, когда опустеет дворец!

* * *

Гаумата сидел на тахте в покоях Бардии, в тех самых, в которых они с царевичем провели несколько бурных дней. Он был одет в походную одежду царевича (как-то под веселую руку Бардия, сначала переодев Гаумату, потом подарил ему и свою одежду и как раз походную!). Гаумата сидел бледный, отрешенный, величественный. Даже Прексасп смутился, увидев величие своей жертвы. Войдя, он остановился, а затем, склонившись в глубоком поклоне, сказал:

— Прости меня, царевич, но воля моего повелителя для меня превыше всего. Царь царей великий Камбиз приказал мне убить тебя, Бардия!

— Я это знаю.

Прексасп заговорил горячо:

— Но ты, царевич, можешь защищаться, а там решит судьба!

Гаумата протянул свой акинак Прексаспу.

— Пусть исполнится воля царя царей Камбиза! Возьми мой акинак!

Прексасп подошел к Гаумате, вынул свой меч, коротко поклонился и всадил клинок прямо в сердце младшему брату Вахъяздата...

* * *

Бардия услышал про Прексаспа поздно. Он обрадовался приезду любимца своего брата. Это был хороший признак — вероятно, Камбиз ищет примирения и поручит ему, Бардии, ведение войны с Египтом!

В Экбатаны Бардия летел как на крыльях. Удивился тому, что дворец совершенно без охраны. Прошел по пустым анфиладам и проходам в свои покои, никого не встретив. На пороге покоев остановился. На полу, на ковре, сидел Вахъяздат и держал на коленях обезглавленный труп. Вахъяздат поднял на царевича полные неизбывной тоски и горя глаза, налитые слезами.

— Это мой малыш... — прошептал он еле слышно.

Вахъяздат сидел в такой позе уже третий день.

* * *

Когда Бардия узнал ужасную правду, он во вдохновенном порыве поклялся выполнить любую просьбу Вахъяздата. Вахъяздат сухо изложил свою просьбу. Она ошеломила Бардию. Царевич хрипло проговорил, махая руками.

— Это невозможно! Проси, что хочешь, только не это!

— Когда Гаумата за тебя жертвовал своей жизнью, — он не торговался.

— Пойми, Вахъяздат, ты просишь о невозможном.

— Царевичу — да. Царю — можно!

— Нет, ты и на самом деле сошел с ума! Предлагать мне такое? Да если бы не смерть твоего брата... Почему же ты предлагаешь мне посягнуть на м о е г о брата?

— Убийца вне закона, а братоубийца — вдвойне! Камбиз не может рассчитывать на справедливое отношение к себе.

— Хорошо. Я не хочу скрывать от тебя, что не люблю Камбиза, и это гнусное покушение снимает с меня все обязательства по отношению к нему. Но, то что ты предлагаешь, невозможно. У Камбиза сила — власть и армия!

— Дай народу свободу, и сильнее тебя никого не будет на всем свете!

— Ты не убедил меня, но у меня нет просто выхода. Камбиз все равно прикончит меня. Ладно, пусть будет по-твоему, но только на один год.

— На три года, иначе и не стоит это дело предпринимать.

— О боги, зачем я поклялся исполнить твою просьбу? Хорошо. Я освобожу на три года от податей...

— И от воинской службы!

— Но это же смешно, Вахъяздат. Такое можно делать, имея силу в руках, а ты последнюю опору вышибаешь из-под меня — лишаешь армии!

— У тебя будет лучшая в мире армия, у тебя будет все! Вахъяздат взял руку царевича и несмотря на слабое сопротивление приложил перстень с печаткой к указу.

— Что ты делаешь, Вахъяздат! Ну ладно, будь что будет. Останусь живым — дальше посмотрим.

* * *

— Входи, входи, пати-кшаятия. Теперь ты имеешь право входа в мои покои в любое время дня и ночи, как первый визирь царя царей и господина четырех стран света! — весело проговорил свой непривычный титул Бардия.

— Зачем дразнить твоих придворных? Они же все поумирают от зависти!

— Пускай! Как ты говоришь: меньше всяких дармоедов будет. Ха-ха-ха!

Бардия теперь постоянно пребывал в хорошем настроении. Где бы он ни появлялся, народ встречал его восторженными приветствиями. Хвалебный хор его окружения приятно тешил его тщеславие. Отовсюду приходили отрадные вести: народы и страны склонялись перед его величием. Очень скоро почти вся великая Персия признала его царем. Прекрасному настроению способствовало и то, что Бардия присвоил гарем Камбиза, а среди цветника его старшего брата были такие розы — пальчики оближешь!

По существу у Камбиза пока оставалась только армия, но Бардия, памятуя о своей необыкновенной популярности среди сарбазов, ничуть не боялся столкновения с братом и даже с нетерпением ждал этого, хотя у него было под рукой мало сил Бардия попал в свою стихию — он любил битвы сражения риск, а этого ему предстояло испытать в избытке.

Бардии нравилось быть царем!

* * *

А Вахъяздат спешил и поэтому делал ошибки. Чтобы оторвать царя от других влияний, подчинить его своей воле, он поощрил разрыв Бардии с Атоссой и приобрел страшного врага.

Так как Бардия присвоил себе гарем Камбиза, Атосса стала считаться теперь женой своего младшего брата. Атосса ознаменовала это событие змеиным укусом — письмом к Камбизу. Этим она потешила свое уязвленное самолюбие, но, как это ни странно, ее положение ничуть не улучшилось. Любвеобильный Бардия, не обидевший своим невниманием ни одной из жен своего старшего брата, ни разу не посетил только Атоссу. Мало того, Атосса постепенно стала утрачивать и официальное главенствующее положение в царском гареме, которое она занимала, несмотря на ссору с Камбизом. О каком же первенстве могла идти речь, если она, под злорадный смешок всего гарема была отвергнута как женщина своим новым мужем!

Главенство в гареме стало постепенно переходить к дочери Отана — Фейдиме, которую очень полюбил посещать Бардия Не выдержав своего двусмысленного положения, Атосса как когда-то к Камбизу, явилась к Бардии сама. Как и при Камбизе, стража не посмела остановить любимую дочь отца персов Кира. Бардия при виде сестры удивленно взметнул свои брови и выжидающе уставился на нее.

— Мой дорогой Бардия, ты, наверное, запамятовал, что раз ты отнял гарем у своего старшего брата, то я не только твоя сестра, но и жена?

— Камбиз покушался на мою жизнь, на братоубийство, и я был вправе отнять у него царство и гарем. Но я не изверг, чтобы посягнуть и на святое чувство своего старшего брата — на его любовь. А поэтому я останусь для тебя лишь нежно любящим братом.

Атосса отшатнулась как от пощечины. До крови закусила губу — она отвергнута! Со стороны Бардии было крайне неосторожно оскорбить самолюбие красивой, умной и властной женщины, потому что если такая женщина становится врагом, то такого врага надо очень опасаться! Атосса собралась с силами — это ей-то, рожденной властвовать, под злорадные смешки играть жалкую роль в этом душном гареме, нет, нет, нет и нет! Она криво усмехнулась и сказала:

— Я узнала о смерти нашего брата и, слушай меня, мой глупый младший брат, ведь я хорошая пророчица. Так знай: ты процарствуешь со своим советником-сарбазом еще меньше, чем царствовал твой старший брат, и очень скверно кончишь свою жизнь.

Бардия рассмеялся.

— Не надо удивлять меня своей осведомленностью, сестрица. О смерти нашего брата уже чирикают воробьи на дворцовой площади. А потом ты перепутала, Атосса. Это наш брат Камбиз был психом, а не я. Это он верил всяким снам и приметам, а я воин! Я сплю крепко и не вижу никаких снов. Пугай своими пророчествами баб в гареме, а меня этим не прошибешь!

Атосса резко повернулась и пошла прочь, Бардия насмешливо смотрел своей сестре вслед.

* * *

Вскоре после приезда Дария прибыл посланец от двора покойного царя. Самые знатные вельможи испрашивали согласия нового повелителя стран и народов предстать перед ним Спрашивали, как поступить с покойным Камбизом.

И тут Вахъяздат совершил самую роковую ошибку. Он посоветовал Бардии послать знатным вельможам свое согласие на их приезд, повелев привезти прах своего брата, но предписать Гобрию оставить армию в Месопотамии! Здесь сказалась узость мышления Вахъяздата. Он в первую очередь ощутил себя персом и, оберегая своих персов от разорительного постоя прожорливого чудовища — многотысячной армии, лишил Бардию самой надежной опоры, вложил остро наточенный меч в руки Дария в его борьбе против восставших народов и против... себя! Очень скоро эта армия одинаково уничтожала и персов, и тех же вавилонян, которые поили и кормили персидских сарбазов в Месопотамии, без всякой пощады.

* * *

Прибывшие с телом Камбиза знатные персидские вельможи первым делом навестили Дария, чтобы кое-что узнать о новом повелителе Персии. Но ничего вразумительного от сына Гистаспа они не услышали, кроме страшных проклятий по отношению нового пати-кшаятия, по словам Дария, настоящего исчадия злых сил, рожденного для искоренения лучших людей великой Персии.

То, что Дарий обижен новой властью, увидел бы и слепой. Но то, что разрушение родовых святынь исходит от самого Бардии, это испугало родовую знать гораздо больше, чем несправедливость по отношению к Дарию. Тем более, что среди знати существует одно замечательное правило: если плохо другому, то, значит, хорошо тебе!

Дождавшись прибытия Гобрия, который после смерти Камбиза вновь стал главнокомандующим персидской армией, вельможи послали известить царя царей, что они ждут повеления явиться перед своим господином. Такое повеление, вопреки утверждениям Дария, последовало незамедлительно, но с одним условием, чтобы среди знати не было... Дария, сына Гистаспа! Оказывается, опала была нешуточной. Вельможи поняли, что на Дария падает тень смерти Камбиза...

Вопреки всем карканиям Дария, приехавшая знать была без особых проволочек допущена к царю царей. Бардия был в прекрасном настроении и игриво обратился к Отану:

— Мой дорогой новый тесть, твоя дочь Фейдима такая прелесть, что мы дни и ночи без передышки предаемся с ней любви.

Знатнейший из знатных, известный своей гордостью и щепетительностью Отан был просто ошарашен таким приветствием своего нового повелителя и, как оказалось, и зятя. И он, всегда такой уверенный, как-то смешался и забормотал что-то невнятное, вроде: "на здоровье". А Бардия продолжал рубить направо и налево. Он обратился к Гобрию:

— Гобрий, армию сдашь мне. В моем лице она обретет настоящего полководца!

Гобрий побагровел. Даже Камбиз, подвергая опале Гобрия, тем не менее не высказал сомнения в способностях Гобрия-военачальника. Если бы Бардия напряг все свои умственные способности, чтобы изобрести еще большее оскорбление для старого служаки, у него ничего не вышло бы, так как он пронзил своими словами Гобрия — насквозь! Даже Вахъяздат, страстно желавший раздора между царем и знатью, не ожидал такой лихости от Бардии.

— Слушаюсь, царь царей, — сказал, задыхаясь от обиды, Гобрий и, не выдержав, сыграл на руку Вахъяздату, вызывающе спросив: — Дозволь спросить тебя, царь, по чьему велению разоряют наши родовые святыни? Такого кощунства не было при твоем великом отце и при твоем покойном брате. И я не думаю, что до такого святотатства можно додуматься при здравом уме и рассудке. Чем слушать советы каких-то безродных выскочек, лучше обратись за советом к старым соратникам своего великого отца, и тогда не будут совершаться вопиющие глупости.

Теперь побагровел сын Кира: "Вахъяздат прав! С Камбизом таким тоном они не посмели бы разговаривать".

— Довольно я слушал вас! Теперь слушайте, что я скажу! — надменно сказал Бардия. — Отныне в моей державе будет один бог на небе — Ахура-Мазда и один царь на земле — Бардия! И я не позавидую тому, кто в этом усомнится! А теперь я отпускаю вас, идите с миром!

* * *

А Вахъяздат торопился. Он чувствовал непрочность своего положения, что он среди хора льстецов выглядит слишком грубым со своей прямотой и неприятной правдой, высказанной в глаза. Бардия все чаще и чаще морщится, выслушивая его. Но он шел напористо, напролом. Надо было оторвать молодого царя от знати и опереться в борьбе с нею, борьбе неизбежной, на свободные слои персов, имеющих по сравнению с другими народами ряд привилегий. Девизом Вахъяздата стали царь и народ! А для этого надо было не только продолжить политику Камбиза — постепенное превращение влиятельной родовой знати в знать служилую, полностью зависимую от милостей царя, но и окончательно подорвать могущество родовой знати, надо разрушить до основания родовые святыни. Эти древние племенные божки сплачивали вокруг потомков родовых и племенных вождей, выдвинувших когда-то из своей среды царствующую династию, сородичей по племени и служили основанием их могущества и относительной независимости. Разрыв со знатью укрепил бы связи царя с его народом, и Вахъяздат исподволь готовил Бардию к конфликту с аристократией, внушая царю мысль о единовластии и единобожии: Ахура-Мазда — вот главный бог на небе, Бардия — вот самодержавный царь на земле. Сама идея нравилась Бардии, но мысль о союзе с простолюдинами ему претила, и Вахъяздату приходилось прилагать много усилий и красноречия, подталкивая сопротивляющегося царя на конфликт со знатью. Получив известие о смерти Камбиза чуть раньше прибытия Дария, Вахъяздат сознательно пошел на ссору с этим знатным персом, которому Бардия симпатизировал. Вахъяздат во время встречи персидской знати с царем скромно помалкивал, но перед самой встречей посоветовал сделать "приятное" отцу любимой Фейдимы, сказав ему о своей любви. Зная прекрасно Бардию, Вахъяздат заранее предполагал, как это произойдет, а о характере Отана он знал, заранее наведя о нем справки. А насчет Гобрия он только намекнул — и это попало на хорошо удобренную почву: Бардия давно рвался командовать армией. Однако Вахъяздат крайне преувеличивал значение происшедшей размолвки царя со своей знатью, а когда Бардии в ультимативной форме предложили отстранить Вахъяздата и тот, раздраженный самим тоном этого предложения, принял сторону своего пати-кшаятия, то Вахъяздат посчитал это окончательной своей победой. И это привело к еще одной ошибке народного пати-кшаятия.

Проклятая вековая голубая мечта простого люда о добром и светлом царе, который придет и осчастливит всех людей, въелась вместе с плотью и кровью и в Вахъяздата и сыграла злую шутку с трезвым и расчетливым пати-кшаятия. Вахъяздат, сам не зная почему, изо всех сил стремился создать ореол благородства и чистоты вокруг Бардии, который при всех своих достоинствах был далеко не идеальным. Из-за этого Вахъяздат решил взять на себя такую грязную, опасную и неблагодарную работу по очистке царства от грязи, как отстранение знати от власти, разрушение родовых святилищ — основу могущества этой знати, как перераспределение имущества, земли, пастбищ, вызывая недовольство ущемленных и обиженных на себя.

Хитрый Вахъяздат отобрал себе отряд из мидян, чтобы пойти войной на родовые имения персидской знати. Он знал, что у мидян ничего святого на земле Персии нет! Уверенный, что отвратил Бардию от знати, и зная, что разрушение святилищ вызовет еще большую вражду между царем и вельможами, Вахъяздат с легким сердцем покинул Бардию. По правде ему хотелось хоть на немного вырваться из душной клетки — царского дворца, и он был счастлив побывать в своем селении, поговорить по-человечески со своими бывшими односельчанами.

Бардия, лишившись своего умного наставника и опекуна, стал совершать промахи один за другим.

* * *

После разговора с Бардией в своих покоях Атосса дала волю своим чувствам. Она металась, как раненая тигрица, готовая броситься на кого угодно, даже если этот враг во сто крат сильнее. Ярость клокотала в ней, ища выхода и не находя. Теперь она горько сожалела о смерти Камбиза, страстно любившего ее. Сейчас она так же ненавидела Бардию, как его ненавидел Камбиз. Чего она добилась от прихода Бардии к власти? Позора! Нет, пока еще она жива — дочь великого Кира, и она будет бороться за власть до последнего своего вздоха. У нее много золота, драгоценностей, и она еще красива! Надо заменить Бардию, но кем? На этот раз нельзя промахнуться. Атосса задумалась. Думала долго-долго и наконец приняла решение, оно, вероятно, было приятным, потому на губах Атоссы блуждала загадочная улыбка. У дочери Кира были приверженцы, и она обо всем была отлично осведомлена. Она нашла родственную и также жестоко оскорбленную душу — рыбак рыбака видит издалека.

* * *

А на другом конце Пасаргад страдал молодой Дарий. Он тоже метался, как тигр. То он впадал в черную меланхолию, от которой до самоубийства рукой подать, то взрывался крутой яростью, круша мечом все вокруг. "Его, копьеносца царя царей, сына могущественного сатрапа Маргианы, Ахеменида, какой-то паршивый простолюдин, недобитый сарбаз, отброс, навозная куча, чернь вонючая, дрянь, вошь ползучая — вывалял в дерьме позора, заставив унижаться. Мало того, нагнал испуг, о-о-о! Какой позор! Все семь колен знатных предков перевернулись в своих могилах от презрения и отвращения к нему — к своему опозоренному потомку Дарию! О-о-о! Как жить после этого?"

И вдруг Дарий остолбенел от изумления — к нему, несмотря на самое строжайшее запрещение (Дарий был не в силах выносить вида человеческого лица), кто-то вошел! Когда Дарий разглядел смелого гостя, то изумился еще больше — перед ним стоял Багабат — главный евнух покойного Камбиза, персона очень важная в дворцовой иерархии. Багабат прошел на почетное место, уселся и жестом пригласил Дария последовать его примеру, словно хозяином был здесь он. Ошеломленный Дарий покорно сел. Он ожидал самого неожиданного, но то, что он услышал, было уж настолько неожиданным, что молодой перс впал в прострацию.

Багабат сообщил счастливчику, что выбор прекрасной Атоссы пал на него!

Одиннадцать лет тому назад Гистасп зазвал к себе Креза и Гобрия, чтобы решать судьбу царства, и разговор тогда зашел о Бардии. Все возвращается на круги своя. Теперь сын Гистаспа — Дарий зазвал к себе самых знатных персов, которые вместе со знаменитым хозяином представили ту знаменитую семерку, которая замышляла недавно против Камбиза, но теперь разговор велся вокруг имени Бардии.

После предварительного застолья, когда за дастарханом шел ничего не значащий разговор о различных пустяках, Дарий, удалив слуг, сказал, глядя в пол:

— Я думаю, что Камбиз был прав: на престоле вместо благородного Бардии — его низкорожденный двойник-самозванец. Я узнал с достоверностью о том, что у этого новоявленного пати-кшаятия брат походил на царевича Бардию, как близнец. Бардия любил забавляться переодеванием с этим двойником, вводя в заблуждение самых близких людей из своего окружения и даже некоторых жен из своего гарема. Когда Прексасп, выполняя волю нашего покойного царя, убил... Бардию, то этот проходимец Вахъяздат, воспользовавшись тем, что его брат похож как две капли воды на усопшего царевича, заменил его своим братом! Вы все знаете, что сразу после убийства царевича этот подлый самозванец по имени ...Гаумата, назначил своего брата пати-кшаятия. Освободить трон Ахеменидов от подлого самозванца и его брата — святое дело!

Дарий говорил, не поднимая глаз, и, окончив речь, выжидающе умолк. Вельможи переглянулись, в глазах у них — восхищение! Сын Гистаспа подкинул отличную идею — на троне самозванец! Только силач, вечный соперник Бардии, знатный, но недалекий Ардуманиш, ничего не поняв, с удивлением сказал:

— Сын Гистаспа! Какой же это самозванец — это доподлинный Бардия! У него и шрам над бровью, это я ударом головы рассек ему кожу, когда мы боролись с ним за звание сильнейшего пехлевана великой Персии.

— Только для нас он Бардия, Ардуманиш, — сурово сказал непонятливому Гобрий. — А для остальных он — самозванец!

Ардуманиш сначала кивнул, а уж затем понял. А, поняв обрадовался. Он не любил Бардию.

— Пусть черное пятно убийства родного брата падет на Камбиза, — торопливо заговорил Мегабиз. — Тем более, что Камбиз, в присутствии всего двора, подтвердил это, умирая.

— Эта ветвь Ахеменидов кончилась на великом и незабвенном отце персов Кире. Его недоноски недостойны трона великой Персии. Камбиз нарушил святость договора с семью лучшими родами персов о том, что он, Камбиз ахеменид, только первый среди равных. Он унизил нас! А этот недоумок Бардия пошел еще дальше — он отменил на три года подати и лишил нас доходов, отменил на три года воинскую службу — это неслыханно. Но это еще не самое страшное, разрушение наших родовых святынь — вот преступление! Оно вопиет к расплате над святотатцем! — горячо выступил Интаферн.

— Он унизил высокородных, сравняв их с простолюдинами! — вскричал Видарна.

— Нет, он не сравнял нас с простолюдинами, а поднял подлого простолюдина над нами! Кто у нас пати-кшаятия? — с ненавистью произнес Дарий.

— Этот Бардия желает лучших людей превратить в своих рабов! — злобно прошипел Гобрий.

В это время, прервав тайную беседу вельмож, без спроса вошел дворецкий Дария и, нагнувшись к уху своего господина, при настороженном внимании присутствующих что-то прошептал. Дарий кивнул, и дворецкий вышел. Все внимание обратилось на хозяина дома. На душе у него было тревожно. Так всегда бывает, когда совесть нечиста, — все кажется подозрительным. Дарий обвел всех взглядом и торжественно сказал:

— Так как нам надоело правление бездарных детей великого Кира, предлагаю, не откладывая, а прямо сейчас, пока рядом с Бардией нет его и нашего злого духа — отставного сарбаза Вахъяздата, покончить с тираном: Бардия ли он или не Бардия, а самозванец — все равно! Но я думаю, что все-таки самозванец, — вновь подкинул своим сообщникам удобную мысль Дарий.

— Ты что-то слишком торопишься, Дарий. Помнится, с Камбизом ты не очень-то спешил...— недовольно сказал Отан и добавил: — даже на охоту надо собираться тщательно, учитывая все мелочи, а здесь... дело опасное — жизнями рискуем.

— Надо подумать, обмозговать. Отан прав — жизнями рискуем, — поддержал Отана Видарна.

— Дорогие гости, друзья! Если вы примете совет Видарны, то знайте, что всем нам предстоит жалкая участь. Если мы вместо решительного действия разойдемся, чтобы что-то обдумывать, может случиться так, что кто-то дрогнет, донесет Бардии, чтобы получить выгоду одному себе, или я не знаю придворные нравы? Чтобы этого не случилось, надо действовать немедленно, не откладывая. Прямо отсюда, не расходясь. Иначе я предупреждаю вас, что завтра я сам пойду с доносом на вас, чтобы никто из вас не упредил меня! А до этих пор никто не выйдет из этого дворца!

Присутствующие переглянулись. Действительно, придворные нравы, не знающие нравственных устоев, были таковы, что все в душе признали правоту слов Дария. Никто не мог поручиться не только за другого, но и за себя. Дело принимало нешуточный оборот. Страх объединил этих заговорщиков, страх же заставил их действовать сообща.

Гобрий оглядел заговорщиков и твердо сказал:

— Я за то, чтобы принять совет Дария — не расходясь, прямо отсюда направиться к Бардии.

— Это безумие! Дворец охраняется. У Бардии отличные телохранители, да и сам он знаменитый боец.

Слова Видарны несколько охладили пыл заговорщиков.

— Боги покровительствуют нам, друзья, — тихо сказал в напряженной тишине Дарий. — Бардия поехал с ловчими и конюхом в Сикаяуватиш в летний дворец — отдохнуть и поохотиться...

Присутствующие вновь переглянулись, и у всех мелькнула одна мысль: "Ловок, сын Гистаспа!" Только тупой Ардуманиш, вызывая ухмылку вельмож, спросил:

— Откуда ты знаешь?

— Мне сообщили, — учтиво ответил Дарий и обратился ко всем остальным: — Раз мы решили довести дело до конца, давайте сядем на своих коней, благо они стоят на привязи у ворот дворца, и двинемся резвой рысью в Сикаяуватиш.

Все кивнули согласно, так как твердо решили покончить с покусителем на их привилегии — Бардией.

Вельможи направились на север в крепость Сикаяуватиш, где находилась летняя резиденция Бардии.

Переворот

Заговорщики удивительно легко вошли в Сикаяуватиш, в никем не охраняемую мидийскую крепость, а затем проникли и в летнюю резиденцию — легкий ажурной постройки дворец, в котором любил проводить жаркие месяцы Бардия. Удивительно бесстрашный и беспечный сын Кира с радостью освобождался от оков неусыпной охраны, которой его окружал Вахъяздат, сначала опасаясь Камбиза, а затем, не без основания, персидских вельмож.

Заговорщики прошли через анфилады комнат, залов и переходов и дошли до самых покоев царя без всяких задержек. Лишь у дверей в покои, где отдыхал в прохладной Мидии от сентябрьского персидского зноя царь царей, их остановил заспанный постельничий и ленивым голосом спросил: "Что вам надо?" Гобрий пронзил его насквозь мечом. Распахнув пинком двери, Гобрий первым вошел в опочивальню. Бардия лежал на спине, закинув руки за голову, и дремал. Проснувшись от шума и увидя вошедших гурьбой вельмож, он повернулся на бок и, облокотясь на руку, с удивлением спросил:

— Зачем вы явились? Разве я вас звал?

— Это смерть твоя пришла, подлый самозванец! — вскричал Гобрий и бросился с обнаженным мечом на Бардию.

У Бардии от возбуждения заблестели глаза — все-таки он был настоящим бойцом! Сильным ударом ноги в грудь, он отбросил назад Гобрия и вскочил с места. Задохнувшийся Гобрий, выпучив глаза, широко разевал рот, пытаясь вдохнуть хоть глоток воздуха. А Бардия, вынув из-за пояса небольшой кинжал, приготовился к обороне. Персы гуртом кинулись на него. Интаферн сумел воткнуть острие меча царю в грудь — Бардия коротко вскрикнул. Он с размаха ударил рукояткой кинжала Интаферна в глаз. Ослепший вельможа заревел дурным голосом. А Бардия, весь облепленный насевшими на него заговорщиками, исхитрился всадить кинжал в плечо Видарна. Для заговорщиков дело приобретало скверный оборот — двое временно выбыли из борьбы, а третий, Гобрий, все еще разевал свой рот, как вытащенная на сушу рыба. Положение спас Ардуманиш — почти равный по силе знаменитому персидскому пехлевану. Он расшвырял своих сообщников и с восторгом бросился в рукопашную со своим вечным соперником. Бардия охотно ввязался в борьбу. Запыхавшиеся Отан, Дарий и Мегабиз, радуясь кратковременной передышке, молча наблюдали, как два борца, стиснув друг друга в железных объятиях, катались по полу, рычали, стонали, ревели. По пути Бардия схватил в охапку не успевшего еще оправиться Гобрия. Раненый Бардия все-таки побеждал. Придерживая одной рукой полузадушенного Гобрия, другой рукой Бардия вцепился в волосы Ардуманиша и начал жестоко и методично бить того головой об пол. Ардуманиш давно уже потерял сознание, а затем и последние искорки жизни, а Бардия продолжал бить и бить разможенным затылком своего врага — окровавленный, скользкий, забрызганный мозгами Ардуманиша пол. В стороне лежал раненый Видарна, у постели сидел на полу, закрыв ладонями лицо, Интаферн, и сквозь его пальцы сочилась кровь. А Отан, Дарий и Мегабиз метались, пытаясь помочь зажатому в тиски Гобрию, которым ловко прикрывался, как щитом, катаясь по полу, Бардия. У сильно ослабевшего богатыря тем не менее хватило сил так сжать главнокомандующего персидской армии, что у того вылезли глаза из орбит. Задыхаясь, он прохрипел:

— Разите его, ради всех богов, разите!

— Мы боимся попасть в тебя! — с отчаянием вскричал Дарий, бегая вокруг сцепившихся тел.

— Рази обоих, все равно я умираю! — прохрипел Гобрий. Неожиданно Отан всадил свой меч в клубок катающихся по полу тел.

— А-а-а! — вскричал дико Бардия и, обмякнув, навалился всем телом на полумертвого Гобрия.

Дарий и Мегабиз с трудом оттащили грузное тело Бардии в сторону, освобождая потерявшего сознание Гобрия. А затем, немного передохнув, "лучшие люди", представители высшей знати — аристократия, высокородные и благородные господа, цвет персидской нации, стали со злобными истеричными вскриками всаживать и вынимать, снова всаживать и вынимать свои мечи в беззащитное окровавленное месиво, бывшее когда-то сыном великого человека Кира, потом царевичем Бардией, а потом царем царей и господином четырех стран света!

Откинулся роскошный порог опочивальни, и в покои заглянул один из приближенных Бардии Артасир и, в ужасе вскрикнув, бросился прочь. Заговорщики опомнились. Бросив терзать труп злодейски убитого Бардии, они, помогая друг другу, со стоном покинули красивый, изящный, легкомысленно-ажурный дворец. Взгромоздившись на своих коней, они помчались во весь опор в сторону Пасаргад.

Так окончил свою жизнь, процарствовав всего семь месяцев — но каких ярких месяцев! — добрый и веселый Бардия — народный царь!

* * *

Сделав короткую остановку в мидийском имении Мегабиза, который за короткий срок своего пребывания сатрапом Мидии сумел приумножить свое состояние и приобрести несколько имений, вельможи пришли в себя, оправились, подлечились. Отсюда Гобрий отправил скоростного гонца в Месопотамию с вызовом всей армии в Персию. Затем вновь пустились в путь и, обогнув Экбатаны, где было много сторонников Бардии, прибыли ночью в Пасаргады. Они стянули все свои силы к дворцу Отана, вооружив челядь и окружив себя телохранителями. Предстоял дележ шкуры!

По праву хозяина первым выступил Отан.

— Я думаю, что не следует теперь отдавать власть в руки единодержавного владыки. Это и неприятно, и нехорошо. Перед нами пример Камбиза и Бардии. Как может государство быть благоустроенным, если тиран велел творить все, что ему заблагорассудится? И действительно, если даже самый благородный человек был бы облечен такой властью, то едва ли остался верен своим прежним убеждениям. От богатства и роскоши, его окружающих, в нем зарождается высокомерие, а зависть и без того присуща человеческой натуре. А у кого два этих порока, у того очень быстро появятся и все остальные. Он творит множество преступных деяний: одни — из-за пресыщения своеволием, другие — опять-таки из зависти. Конечно, такой властитель должен был бы быть лишен зависти, так как ему, как государю, принадлежит все. Однако единодержавный владыка по своей натуре поступает со своими подвластными, исходя из совершенно противоположного взгляда. Он начинает преследовать лучших людей нации, потому что они умны, благородны, и любить дурных людей, потому что они послушны и угодливы. Более всего он склонен внимать лести и клевете. Опьянение властью приводит к вседозволенности и к преступлениям. Такой тиран казнит людей без суда, по своему произволу и попирает законы. Когда-то персы все решали сообща, общим собранием. В те времена наши предки были честными и нравственно чистыми. Я предлагаю вернуть то золотое время, а поэтому вся власть... народу! У народовластия все блага и преимущества!

Знать была поражена и до крайности удивлена выступлением одного из самых знатнейших людей великой Персии, явного претендента на престол — номер один, имеющего не меньше прав на персидский трон, чем царствовавшая до этого династия! Встал с места Гобрий.

— То, что сказал Отан об отмене единодержавной власти, повторю и я. А что касается его второго предложения — отдать власть народу, то это далеко не лучший совет. Что может быть безрассуднее и разнузданнее негодной черни, дорвавшейся до власти? Поэтому недопустимо, чтобы, спасаясь от тиранства единодержавного властелина, подпасть под власть необузданной черни. Ведь тиран-то хоть знает, чего он хочет, а толпа? Не всегда она послушает умного, а скорее наоборот, коварный краснобай сумеет ее увлечь на самые черные дела. Очертя голову, подобно бурному весеннему потоку, без смысла и рассуждения, бросится чернь к кормилу правления, дорвется до власти, а править-то не сумеет, не приучена! Не-е-ет, пусть предлагает народное правление тот, кто желает зла персам, а не добра! Я же предлагаю облечь верховной властью тесный круг наизнатнейших людей, и, конечно, в их числе обязательно будем и мы. В отличие от черни, не одно поколение наших предков управляло народом в своих владениях, и мы знаем, как им править. От нас — лучших людей, конечно, будут исходить и лучшие решения государственных дел. Мы рождены быть господами, и нам должна принадлежать власть!

Слова Гобрия были приятны присутствующим и весьма заманчивы. Все призадумались. Конечно, при сложившейся ситуации, когда все так зыбко и неопределенно, лучше было бы всем им сплотиться... но! Всех волновал опустевший... трон! Бурлила кровь в жилах от близости столь вожделенной цели. Сколь притягательна эта проклятая власть над тебе подобными!

С места поднялся красавец Дарий...

* * *

У него перед глазами всплыло сладостное видение — Атосса! Да вчера состоялось их первое свидание. Евнух Багабат провел его таинственными переходами прямо в опочивальню Атоссы — дочери Кира, и главной жены двух царей и ее братьев: Камбиза и Бардии. Властная красота несколько полноватой Атоссы произвела на сына Гистаспа неотразимое впечатление. Самая сильная страсть Дария — жажда власти, заставляла его боготворить все, что связано с властью, а Атосса была олицетворением этой власти! Атосса тоже не стала скрывать, что двадцатисемилетний красавец Дарий пришелся ей по сердцу. Но когда воспылавший острым желанием Дарий бросился перед ней на колени и, осыпая ее ноги страстными поцелуями, попытался перейти черту дозволенного, Атосса ласково оттолкнула голову Дария от своих ног и мягко сказала:

— Дарий, я не скрою: ты приятен мне. Но я дочь великого Кира и не опущусь до унизительной тайной связи. Я могу принадлежать тебе, только став твоей женой, а женой я могу стать только тогда, когда ты станешь — царем!

Свидание было кратким, но ярким.

* * *

Дарий стряхнул наваждение и начал вкрадчиво, постепенно накаляя и накаляя свою речь.

— По-моему, Гобрий верно отозвался о народе, но на его предложение отдать власть лучшим людям у меня другой взгляд. Если выбирать между царем, знатью и народом, то власть первого, по-моему, заслуживает предпочтение. Ведь нет, кажется, ничего прекраснее правления одного наилучшего властелина — вспомните Кира! Если этого мало, то вспомните Египет Рамсеса II, Ассирию Тиглатпаласара III, Вавилон Навуходоносора II! Царь безупречно управляет своим народом, исходя из наилучших побуждений, — какой же царь будет стремиться погубить свое царство? При единодержавной власти лучше всего сохраняются государственные тайны и тайные решения, направленные против врагов. Напротив, когда правят несколько людей, пусть даже лучших, между ними всегда возникают распри, так как каждый хочет, чтобы его замыслы претворялись в первую очередь, каждый желает первенствовать. Так начинается яростная вражда между ними, возникает смута, а от смуты — кровопролитие. В результате все-таки возникает единовластие. То же самое происходит и при народовластии: раздоры-распри, смута, кровопролитие, а в конце концов какой-нибудь народный вождь, подобный Вахъяздату, захватывает власть и становится единовластным тираном, пролив море крови! Власть такого "вождя" страшна и ужасна, потому что нет ничего хуже, когда какой-нибудь низкорожденный выбьется из грязи в князи. Не-е-ет, друзья мои, пусть избавят нас всемилостивейшие боги от такой напасти! Веками господствовали наши роды, и будет величайшей глупостью, если мы добровольно отдадим наши привилегии. Мы свои привилегии получили не от народа, а из рук царя, а поэтому мы должны крепко держаться этого образа правления и не нарушать установленного еще нашими благословенными предками порядка и обычаев. Ибо мало хорошего будет для нас, если мы нарушим их порядок и не выполним их заветов. Я предлагаю избрать царем одного из нас!

Властолюбие и корыстолюбие — вот сильнейшие чувства, таящиеся в человеке, и опасно давать толчок к пробуждению этих чувств. Речь Отана, благородная по содержанию, не тронула сердца присутствующих, мало того она удивила и возмутила этих господ. Очень много годов-веков должно пройти и слишком много воды утечь до того времени, когда господа пойдут на виселицу за народ... Речь Гобрия показалась наиболее благоразумной, но... Конечно, власть сосредоточится в их руках, но в разных, а не в одной и, конечно, очень скоро воплотятся в явь предсказания Дария. Ох, Дарий, Дарий — коварный соблазнитель! Поманил, так поманил! Ведь все присутствующие были равны и положением, и могуществом, и богатством, и знатностью, и любой из них мог стать... царем! И каждый из них думал: "А почему бы мне не стать царем?" — и эта мысль подавляла всякую способность к благоразумию. Всех охватил азарт в игре, где ставкой стала царская тиара. Мегабиз, Интаферн и Видарна горячо поддержали Дария. После некоторого раздумья, взяв свое предложение назад, к ним присоединился и Гобрий. Только Отан остался непоколебимым. Поняв, что его предложение отвергнуто всеми, он обратился к присутствующим со следующими словами:

— Друзья! Итак, решено, что один из нас станет царем. Будет ли он избран народом, или же как-нибудь иначе — я во всяком случае не буду соперничать с вами. Не желаю я ни сам властвовать, ни быть подвластным кому-либо и отказываюсь от престола с условием, что ни сам я, ни мои потомки, никогда не будут подчиняться ни вам, ни вашим потомкам. И еще одно мое условие: нас было семеро и Ардуманиш погиб, исполняя нами задуманное, а поэтому пусть его сын Аспарин тоже участвует в споре за царский титул, как равный, и это будет справедливо.

Радость остальных претендентов была настолько велика — слишком опасным соперником был Отан — могущественный и знатный, к тому же сыгравший самую важную роль в устранении Бардии, что все вельможи выразили единодушное согласие на все условия Отана. Знатные персы решили сначала обсудить права каждого из них в будущем, чтобы подсластить тем, кому не повезет, утрату царского венца. В первую очередь, в благодарность за великодушный отказ участвовать в споре за царский венец, вельможи оговорили особые привилегии Отана. Они решили, что будет справедливо, если выделить Отану наследственную сатрапию по его выбору, присвоить все высшие титулы в персидской империи, кроме царского, постановили, что избранный царь и его потомки должны будут ежегодно посылать богатые дары Отану и его потомкам, до тех пор пока будет существовать персидская держава, кроме того, Отан и его потомки будут обладать теми же правами, которыми будут наделены присутствующие знатные персы, не избранные на царский престол. После этого вельможи обговорили привилегии себе, на случай не избрания. А именно: царь имеет право брать себе жену только из круга дочерей семи знатных родов, включая в эту семерку и семейство самого царя и род погибшего Ардуманиша. Кроме того, представители этих родов имеют право беспрепятственного входа к царю в любое время. Всем, за исключением избранного царя, выделяется сатрапия по выбору. Право же первого выбора предоставляется Отану. Каждый вельможа из этого круга, не ставший царем, имеет право, дабы подчеркнуть их особое положение, носить прямую тиару, наподобие царской, только более скромную по украшению. Все вельможи из этого круга имеют право подавать царю советы, с которыми царь должен считаться, а также еще ряд других привилегий, которые должны были несколько утешить неудачников в споре за трон.

Затем вельможи стали держать совет — как справедливее избрать царя, без ущемления прав каждого из присутствующих. Избрание по волеизъявлению народа, предложенное Отаном, отвергли сразу и единогласно (за исключением, разумеется, самого Отана). Кто-то предложил предоставить выбор жрецам, но после некоторого колебания, все взвесив, и от этого отказались. Потому что слишком дорого обошлись бы выборы неизбранным. Ведь царь сумеет пополнить свою казну, а как возместят безвозвратные щедрые дары другие? Спорили и препирались до одурения и наконец решили последовать совету все того же Отана, который как лицо незаинтересованное сохранил здравый ум и спокойствие. Отан рекомендовал прибегнуть к гиппомантии: то есть избрать царем того, чей жеребец при восходе солнца заржет раньше остальных. Вельможи решили, чтобы всем быть в равном положении, коней вывести из города в поле, выстроить шеренгу, всем владельцам отойти на приличное расстояние, оставив коней только с конюхами, для того чтобы не повлиять своим присутствием на ход событий, и вот только после этого ждать первого ржания. Чей конь заржет — тот и царь!

С этим знатные персы разошлись по отведенным им покоям переживать и готовиться к решающему и чрезвычайно волнующему событию — каждому врозь.

Находчивый Ойбар

Дарий провел бессонную ночь. Он всю ночь дрожал, как в лихорадке, сердце, сжимаясь, замирало, вызываяполуобморочное состояние — уж так ему хотелось стать царем! Он даже мычал и стонал при мысли, что, может быть, не он, а кто-то другой вдруг усядется на вожделенный трон. С ума можно было сойти от такой близости царского венца и от возможной недосягаемости этого! Хотелось выть только от одной мысли, что золотой мираж может исчезнуть в один миг! И он в тысячный раз обращался с мольбой к Ахура-Мазде.

Вошел Ойбар — конюх, которому Дарий еще вчера велел подготовить своего любимого жеребца Ракса к выезду. Ойбар, доложив, что Ракс подготовлен, не тронулся с места, хотя его господин мотнул головой, разрешая удалиться.

— Что тебе еще? — с раздражением спросил Дарий, которому в это время не хотелось никого видеть, а тем более осточертевшую рожу своего конюха.

— Мой господин, скажи мне, что тебя гложет, и если это связано с конем, то лучшего советника тебе не найти, потому что я лучший конюх в Пасаргадах.

— Хвастай, хвастай, — проворчал, остывая, Дарий, страстно любивший коней, а значит, благоволивший к конюху.

Его пронзило словно молнией: "А вдруг Ойбар сумеет помочь?" Ведь утопающий хватается за все, что ему подвернется под руку.

— Слушай, Ойбар. Если из шести жеребцов, которых завтра на рассвете выведут в поле, мой заржет первым, то я озолочу тебя. Насыплю столько золота, сколько весишь ты сам! А это, при твоей дородности, — целая гора.

Может быть, в это самое время пять других вельмож говорили своим конюхам то же самое, и после этих слов все конюхи, подобно Ойбару, стали глубокомысленно чесать в затылках.

— А что если ткнуть его шилом, мой господин?

— Пошел прочь, дурак! — завизжал в ярости Дарий.

Ему припомнилось, что не доверяющие друг другу аристократы и даже вновь введенный в их круг Аспарин, предвидя такую ситуацию, решили: изобличенного в нечистой игре — изгнать из рядов благородной знати и лишить всех привилегий, обговоренных ранее.

* * *

Вельможи собрались во дворе у конюшен еще затемно. Конюхи выводили коней для господ, и только Ойбара не было среди них. Под ехидный смешок "друзей" сам вывел своего жеребца и сам, без поддержки конюха, взгромоздился на своего коня. Дарий трясся как в ознобе и от волнения и от злости на этого проклятого Ойбара, ушедшего, вероятно, к одной из своих многочисленных зазноб. Пять конюхов взяли под уздцы коней своих господ, а Дарий самостоятельно, тронулись в путь.

Вдруг откуда-то вынырнул сияющий Ойбар. Он схватил левой рукой под уздцы лошадь своего хозяина, а правую руку держал почему-то в кармане своих широких штанин. Конь Дария всхрапнул, раздувая ноздри и косясь взглядом на конюха, но этому никто не придал особого значения: просто животное увидело того, кто ухаживает за ним, кормит его и поит. Достоинство воспитанного человека, аристократа, не позволяло вот так, при всех, обрушиться с бранью на своего слугу, и поэтому Дарий, с трудом сдерживаясь, промолчал. Кавалькада ехала молча, лишь изредка перебрасываясь вполголоса какой-нибудь репликой, и только четкий цокот копыт нарушал ночной покой. Дарий слегка придержал своего коня и несколько поотстал от общей группы. Покосился раз, покосился два на сияющую рожу Ойбара и, не выдержав, едко прошипел:

— Ты-то чему радуешься, дурак? Ведь если... — из-за суеверия Дарий недоговорил, что шло после "если", — Гнев мой падет на тебя, дуралей.

— Ой, мой господин! Заржет твой конь первым, клянусь — заржет!

Дарий прерывисто вздохнул — когда очень хочется верить, поверишь и невероятному.

— Мед на твой язык за эти слова. Но этим ты только усугубишь наказание, если твои слова не сбудутся. Я отрежу твой лживый язык!

— Не беспокойся, господин, твой Ракс обязательно заржет первым!

Дарий с явным беспокойством снова покосился на конюха и наконец обратил внимание на то, что тот держит руку в штанине, не вынимая.

— Что это ты вцепился в свою шишку? Боишься потерять или примета у тебя такая дурацкая? Эй, а может быть, ты шило прячешь в кармане? Мерзавец, если заметят, что ты ткнул коня шилом, я тебя на кол посажу! Олух, ведь они будут смотреть во все глаза, понял? Выбрось сейчас же!

— Не беспокойся, мой господин. Нету у меня никакого шила, а твой конь все равно заржет первым!

Такая непоколебимая уверенность Ойбара начала тревожить мнительного Дария. Ведь человек соткан из противоречий. Если до этого, как всякий эгоцентричный субъект, Дарий считал себя особой личностью, стоящей над всеми, а потому самой судьбой предназначенного повелевать и властвовать, то теперь уверенность Ойбара внезапно нагнала страх и неуверенность на его господина. Дарий вдруг осознал, что из-за малейшей случайности он может лишиться и царского венца и вожделенной Атоссы! Сразу припомнились и удачливость Интаферна и удивительное везение Гобрия, вернувшегося живым и невредимым из лап страшной Томирис. Дария аж заколотило всего, и он был готов завыть во весь голос.

— Если только... если только... ты солгал. Я предам тебя самой лютой смерти, а теперь замолчи, проклятый, не рви мое сердце!

Конная группа въехала на поляну, расположенную за чертой городских стен. Приближался волнующий миг, решающий судьбу каждого из шестерых знатных господ. Рядом с Дарием поставил своего коня белый, как мел, Гобрий. Они почему-то раскланялись, хотя уже приветствовали друг друга в дворцовом дворе у конюшни. К Ойбару подошел знакомый конюх Гобрия и приветливо поздоровался, но Ойбар, окинув высокомерным взглядом своего сотоварища, что-то процедил сквозь зубы и отвернулся.

Он уже чувствовал себя царским конюхом. Подъезжали один за другим вельможи, все бледные, с темными кругами под глазами от бессонной ночи, и ставили коней рядом в шеренгу. Когда в стороне остался лишь один всадник, все шестеро облегченно перевели дух — Отан не передумал, чего они опасались, когда он поехал вместе с ними. Спрашивать было неловко, и все ломали себе головы — зачем поехал Отан, участвовать или из-за любопытства? Почему-то и Отан был бледен. Может быть, он уже раскаивался в своем скоропалительном решении?

Вельможи спешились, и, предоставив животных конюхам, отошли в сторону. Конюхи Дария, Гобрия, Мегабиза, Видарны, Интаферна и принятого в круг знати сына Ардуманиша — Аспарина, стояли, держа коней под уздцы. Вельможи затаились в тревожном и волнительном ожидании. Кони беспокойно рыли копытами землю, перебирали ногами, всхрапывали, но не ржали.

Ойбар тихо вынул руку из кармана штанин, и вдруг Ракс заволновался — дрожь перекатывалась по телу, ероша шерсть. Ойбар, как бы пытаясь успокоить жеребца, погладил его рукой по ноздрям и... Ракс взвился на дыбы и переливисто-призывно заржал!

Взгляды всех вельмож устремились на счастливчика, у которого на лбу выступила обильная испарина, и он никак не мог унять дрожь своих рук.

— Не зря твой отец носит имя Быстрый конь! — криво улыбаясь и с трудом подавляя зависть, проговорил Интаферн.

— Поздравляю тебя, царь царей! Считай меня своим преданным слугой, — быстро оценив обстановку, проникновенно проговорил Гобрий, склоняясь перед Дарием до самой земли.

Для него, после него самого, самой приемлемой была кандидатура Дария — зятя и шурина одновременно. Переигрывать, хотя были кое-какие сомнения, он не хотел. Поведение могущественного Гобрия — командующего всеми вооруженными силами великой Персии вывело из шока других вельмож, и они, стряхнув с себя оцепенение, принялись наперебой уверять царя в своей преданности и в великой радости, которую они испытывают. Но лишь только после того, как его сдержанно, но почтительно поздравил сам Отан, Дарий почувствовал какое-то облегчение. Радость была столь безмерной, что он ее осознавал как-то постепенно, частями, а то ведь могло и сердце не выдержать! До него все более яснее и яснее стало доходить всеобъемлющее значение происходящего. Он был еще молод и не умел еще сдерживать нахлынувших на него чувств. Все в нем ликовало. Он был готов объять весь мир, и, встреться ему сейчас ненавистный Вахъяздат, он бы и его обнял от избытка чувств. Он даже всхлипнул от переполнившего его счастья и ничем сейчас не напоминал будущего величавого Дария I — надменного владыку мира! Вельможам больно было на него смотреть, от зависти разрывались сердца, а мозг сверлила нестерпимая мысль: "О боги, почему не я!?" И, больше не в силах выносить вида торжествующего счастливого соперника, вельможи наперебой братились к своему новому господину с нижайшей просьбой — отпустить их по домам, чтобы они, приведя себя в надлежащий порядок, могли предстать перед любимым царем в полном параде. Но Дарий, желавший непременно вот сейчас отметить свой успех и свою удачу, продлевая невыносимые страдания новоиспеченных подданных, пригласил всех к себе. И знатные сановники, не смея отказаться, в душе проклиная недогадливого Дария, перебивая друг друга, принялись благодарить и прославлять гостеприимство царя царей.

* * *

— Ох уж эти нежеланные гости, так и рады на дармовщину! — со вздохом произнес утомленный Дарий, отличавшийся, несмотря на свою молодость, крайней бережливостью, ее ли не сказать — скупостью. — Ну едва выпроводил.

Дарий бросил искоса мимолетный взгляд на переминающегося от великого нетерпения с ноги на ногу Ойбара. У того прямо все клокотало внутри от нестерпимого желания скорее похвастаться перед своим господином находчивостью, восхитить его, и... получить желанную награду. И Дарий, отлично понимая это, с каким-то садистским наслаждением мучил своего слугу, всячески затягивая время, притворно позевывая и избегая ждущего взгляда изнывающего конюха. Наконец он как бы случайно остановил свой взгляд на Ойбаре и с удивлением спросил:

— Ты, кажется, что-то хочешь мне сказать? Если хочешь напомнить о конной прогулке, то не надо. Я ее отменяю — устал очень, притомился.

Ойбар припал к ногам Дария и обхватил его руками.

— Не благодари, не благодари, ты заслужил отдых, ступай!

— Нет-нет, мой господин, я не о конной прогулке, дозволь... слово молвить.

— Ах, не о конной прогулке? Тогда потом, завтра. Я очень устал.

— Но я хотел...

— Хорошо, хорошо, я обязательно тебя выслушаю... завтра. Наверно, ты что-то хочешь сказать не к спеху?

— Смилуйся! Выслушай! — не выдержав пытки, зарыдал Ойбар.

— Ну ладно, перестань! Говори, если хочешь, — разрешил наконец Дарий.

Ему и самому не терпелось узнать, как этот пройдоха Ойбар заставил заржать Ракса. Возбужденный конюх заговорил торопливо, захлебываясь словами, боясь, что его прервут, не дадут договорить...

— Когда ты сказал, мой господин, о том, что надо, чтобы твой Ракс заржал первым среди жеребцов высокородных господ, я не мог уснуть и все думал, думал...

— О награде... — насмешливо сказал Дарий в тон рассказа

— О награде... — машинально подхватил Ойбар и поперхнулся.

Ойбар смутился и виновато посмотрел на господина, но тот, поощрительно улыбнувшись, милостиво кивнул головой — разрешая продолжить повествование.

— Я все думал, как бы заставить Ракса заржать первым. Ломал себе голову, ломал, а когда отчаялся, то придумал, — меня как озарило!

— Интересно. А может быть, по милости богов, Ракс сам заржал первым, а ты приписываешь это себе и, наверно, хочешь получить незаслуженную награду? А?

— Да кто же осмелится равнять себя со всемогущими богами? — с укором сказал Ойбар, покачивая головой. — Это придумал я. Но, может быть, эту уловку вложили в мою голову благосклонные к тебе боги?

— Ну и что же это за уловка?— уже с явным любопытством спросил заинтригованный Дарий.

— Так вот, я думал, думал, думал... — начал тянуть зловредный Ойбар, заметивший крайнюю заинтересованность своего господина, ему в отместку.

— Если ты еще раз скажешь "думал", то тебе скоро нечем будет думать! — гневно сказал Дарий.

— И меня вдруг осенило!— заторопился, хорошо изучивший своего господина, слуга. — Ты же знаешь, мой господин, как Ракс любит Дейву и в разлуке сильно тоскует по ней. А разлучили мы их потому, что Ракс в конюшне рвется к ней, буйствует, ломает перегородки...

— Дальше, дальше! — нетерпеливо подогнал Дарий.

— В предрассветную темень я пошел к конюшне, где находится Дейва. Узнав меня, она заржала. Я погладил ее и... сунул правую руку ей во влагалище! Вынув, я сразу же обмотал эту руку тряпьем — чтобы запах не выдохся, и все время держал правую руку в кармане штанов. Ты еще обругал меня мой господин...

— А я думал, что ты был у своей зазнобы, а у ней эта штучка с... зубами! — развеселился начинающий догадываться Дарий.

— Когда я подошел к Раксу, потому что если бы я не подошел...

— Ну ясно! — нетерпеливо мотнул головой Дарий.

— А этот похотливый Ракс, наверное, что-то учуял — он все время тянул свою морду ко мне, когда вы ехали еще верхом на нем. И все время похрапывал. Я очень боялся, что он заржет раньше времени и все испортит, даже вспотел и старался держаться от вас подальше. А тут еще конюх Гобрия подходит с протянутой рукой, чтобы поздороваться... Ну а как я ему протяну свою правую руку?

— Ну-ну! — поторопил Дарий.

— Ну так я посмотрел на него словно на тлю — он прямо оторопел. А Ракс, молодчага, так и не заржал, а только все похрапывал и похрапывал. Когда мы выстроились в шеренгу, а вы отошли в сторону, я тихонько вытащил руку, освободив ее еще в кармане от тряпья, и осторожно поднес ее к ноздрям Ракса, как бы намереваясь погладить жеребца по морде. А он как взовьется, да как...

— Заржет!!! — восхищенно подхватил Дарий и радостно, по-мальчишески, раскатился звонким смехом.

Но вдруг, оборвав смех, уставился на конюха тяжелым взглядом. Взгляд был недобрый. Много лет спустя придворные вельможи, на которых падал такой взгляд Дария, шли домой и кончали свою жизнь самоубийством. Но до той поры было еще далеко, и Ойбар лишь слегка оробел.

— Я не буду скрывать, что ты оказал мне великую услугу, и твоя находчивость будет щедро вознаграждена, но... если кто-нибудь когда-нибудь узнает, что я обязан своим возвышением не милости Ахура-Мазды, а твоей хитрости, то... Я не знаю, останусь ли я тогда царем, но то, что ты останешься без головы, — знаю наверняка! Ты понял меня, Ойбар?

— Я буду нем, как могила, мой господин.

Персия, объятая пламенем

Говорит царь Дарий: "Вот что я совершил по воле Ахура-Мазды в течение одного года. После того, как я стал царем, я дал 19 сражений. По воле Ахура-Мазды я разбил своих врагов и захватил в плен 9 царей:

Один был Гаумата-маг; он обманывал, говоря так: "Я — Бардия, сын Кира". Он взбунтовал Персию.

Один — Лесина, сын Упадармы, эламит; он обманывал, говоря так: "Я — царь Элама". Он возмутил Элам.

Один — Нидинту-Бэл, вавилонянин; он обманывал, говоря так: "Я — Навуходоносор, сын Набонида". Он сделал мятежным Вавилон.

Один — Мартия, перс; он обманывал, говоря так: "Я — Иманиш, царь Элама". Он взбунтовал Элам.

Один — Фравартиш, мидянин; он обманывал, говоря так: "Я — Хшатрита, из рода Киаксара". Он поднял всю Мидию.

Один — Фрада, маргианец; он обманывал, говоря так: "Я — царь в Маргиане". Он восстал в Маргиане.

Один — Чиссатахма, сагартиец; он обманывал, говоря так: "Я царь Сагартии, из рода Киаксара". Он возмутил Сагартию.

Один — Вахъяздата, перс; он обманывал, говоря так: "Я — Бардия, сын Кира". Он восстал в Персии и взбунтовал Арахозию.

Один — Араха, армянин; он обманывал, говоря так: "Я — Навуходоносор, сын Набонида". Он возмутил Вавилон.

Этих 9 лжецарей я захватил в битвах, и, как мне было угодно, так я с ними и поступил.

Первые раскаты грома

С удивительной легкостью Дарий, которому не было еще и тридцати лет, достиг верховной власти. Притом при живом отце, обойдя его! Самое интересное, что Гистасп, будучи сатрапом Маргианы, стал наместником своего собственного сына и его подданным! Поразительно везуч Дарий! Но лиха беда — начало. Уже торжественное празднество, ознаменовавшее восхождение на сияющий престол персидских царей, новой ветви старой династии Ахеменидов, омрачилось неприятными вестями из Элама, которые со злорадством, в самый разгар веселья, нашептал в "золотое ухо" царя его самый большой завистник и недруг Интаферн. Опьяненному счастьем Дарию эти вести не показались столь уж важными, чтобы из-за них прерывать торжества, и он просто от них отмахнулся, предложив их обсудить после праздника. Никто — ни Дарий, ни его недруг Интаферн не могли даже предположить, что эти беспорядки в Эламе лишь первые язычки пламени, которые, вспыхнув в самых разных уголках великой империи, сольются в бушующий пожар.

Свою торжественную коронацию Дарий, сын Гистаспа, Ахеменид, завершил бракосочетанием с дочерью отца персов — Атоссой. Цареубийца Дарий и братоубийца Атосса скрепят свой союз, и, вероятно, злодеяние иногда крепче скрепляет союз двух преступников общим совместным преступлением, чем самая пылкая любовь, так как Дарий и Атосса так рука об руку пройдут всю свою жизнь, и всех, особенно иноземцев, будет поражать то огромное влияние, которое имела Атосса на Дария.

Только Атоссе была оказана особая честь, а гаремы Камбиза и Бардии были присвоены Дарием без всякой помпы, самым будничным образом. Атоссе же были присвоены титулы: царицы цариц и великой госпожи. Она становилась полновластной хозяйкой в обширном гареме Дария, и самое пикантное было то, что под ее начало попадала и дочь Бардии — ее падчерица. Таким образом, соучастница убийства ее отца стала ее госпожой, а прямой убийца — мужем, обнимавшим ее руками, с которых совсем недавно стекала кровь жертвы — Бардии!

* * *

Если коронация омрачилась неприятными известиями из Элама, то свадьба вообще окончилась скверно.

Наутро после свадьбы, коротая время в ожидании выхода своего господина для конной прогулки, Ойбар зубоскалил со стражниками у дворцовых ворот и смешил их так, что они уже, не в силах смеяться, тихо стонали и хрюкали от изнеможения. В полночь Дарий вошел к Атоссе, и Ойбар изощрял свою фантазию, описывая ситуацию в покоях великой госпожи, где господину приходится доказывать жене свое превосходство перед Камбизом и что несравненно труднее — перед богатырем Бардией! И Ойбар демонстрировал, как трудится его господин. Стражники просто умирали со смеху. Все это происходило по подлому обычаю слуг, любящих втихомолку посудачить о своих господах. К тому же возгордившийся Ойбар стремился показать, как много ему позволяется. Появление одноглазого Интаферна эти развеселившиеся холопы восприняли как новую забаву. А Интаферн после убийства Бардии, когда он лишился одного глаза, вообще пребывал в самом мрачном расположении духа, а тут еще сказочное везение этому красавчику Дарию... ууу-уу-у! Его снедала нестерпимая зависть. И вдруг! Стража скрестила копья прямо перед самым его носом!

— Рррыыы! — зарычал знатный перс. — Вы что, ослепли, олухи?

— Мы не ослепли и видим в два глаза... Это ты, господин, с похмелья забыл, что вчера была свадьба и мой господин, царь царей и господин четырех стран света, находится в покоях прекрасной госпожи Атоссы и предпочитает заниматься более приятными делами, чем лицезреть чье-то мрачное одноглазое лицо, — фамильярно посоветовал знатному персу чрезмерно обнаглевший царский любимчик, уверенный в своей полной безнаказанности.

Но Интаферн был не тем человеком, с которым можно было фамильярничать, тем более презренному слуге ненавистного Дария. Интаферн был единственным из всей персидской знати, кто не побоялся отстаивать свою независимость перед самим Киром! Только чрезмерным удивлением можно объяснить то, что Интаферн до конца дослушал наглую речь Ойбара. Но, придя в себя, он первым делом влепил оглушительную оплеуху этому наглецу. Затем, поймав завертевшегося от дикой боли, причиненной разрывом барабанной перепонки, Ойбара за ухо, почти приподнял его над землей и одним взмахом отсек это ухо. Хладнокровно скормив ухо гепарду, прикованному позолоченной цепью к бронзовому штырю у царских ворот, Интаферн обернулся к стражникам. Те оцепенели от страха. Интаферн во всей Персии уступал в силе только Бардии и Ардуманишу, а так как те уже были покойниками, то теперь Интаферну не было равных силачей во всей Персии. А тем временем к царским воротам стал собираться народ. Распаленный присутствием людей, Интаферн схватил стражников за шиворот и с размаху стукнул их головами — те вмиг отключились и осели, как опустевшие мешки. Но Интаферн не успокоился, он сбил с одного стражника его нарядную шапку и, умело очертив кинжалом круг, начал с живого воина сдирать скальп. От невыносимой боли стражник очнулся и взревел так, что очнулся и его напарник. Увидев, что сотворил с его товарищем этот изверг, сарбаз шустро пополз прочь, но Интаферн перехватил его, оглушил ударом кулака и ловко снял и с него скальп. Затем, сорвав с обоих стражников пояса и превратив пояса в поводья, он взнуздал несчастных сарбазов и, нанизав скальпы на эти поводья, стал искать единственным взглядом Ойбара. Конюх Дария, несмотря на жгучую боль, замер, стиснув зубы, и притаился, чтобы этот головорез не вспомнил о нем. Но Интаферн и не забывал. Увидев Ойбара, он вперился в него своим единственным глазом, словно гипнотизируя, и поманил к себе скрюченным пальцем. И Ойбар, словно завороженный, не спуская глаз с этого пальца, приблизился. Интаферн вручил ему в руки поводья и приказал:

— Будешь возничим, гони этих скотов прямо к Дарию! Ослушаешься — второе ухо отрежу и тебе самому скормлю, понял?

Ойбар, проглотив от страха в горле комок, покорно кивнул головой. Интаферн пнул под зад конюха, и странная тройка затрусила во дворец. Интаферн настолько подавил волю стражников и Ойбара, нагнал такого страху, что им и в голову не пришло ослушаться приказа грозного вельможи.

* * *

Дарий ужаснулся, когда перед ним предстали взнузданные стражники с окровавленными лицами и держащий в руках "поводья" жалкий, с кровоточащей раной вместо уха Ойбар. Дарий не сразу заметил скальпы, а когда заметил, — ужаснулся еще больше — Интаферн объявлял ему войну! Молодой царь ужаснулся не из-за сострадания к своим несчастным слугам, а из-за страха за свой трон. Узурпаторы всегда неуютно чувствуют себя на чужом месте. Но только поначалу. Затем осваиваются и чаще становятся еще хуже прежних правителей.

Дарий замахал руками, когда разгневанная Атосса собралась вызвать стражу, чтобы арестовать Интаферна. Если Атосса была царицей, то Дарий еще не был царем в душе. Для него самым главным было выяснить — Интаферн действовал по собственной воле или же в сговоре с остальными вельможами из священной семерки? В случае, если все будут за Интаферна, надо пожертвовать стражниками, да и Ойбаром тоже, свалив все на них. И Дарий злобно пнул скулившего у его ног слугу. Сослаться, что он ничего не знал, так как был в гареме, но... проклятье! Ведь Интаферна-то не в гарем, а во дворец не пустили! Получается, что сам Дарий нарушил клятву, данную своим сообщникам, и тем самым освободил их от присяги на верность ему — царю! Это было ужасно: не начав еще и царствовать — лишиться царства. Если вельможи против него, то он бессилен против них. У него по существу нет сил для утверждения своей воли: ни освященной династической преемственности, ни авторитета в народе, в войсках, ни самого войска. Да какой же может быть авторитет, если сейчас все жители Пасаргад весело обсуждают расправу Интаферна с царскими слугами, а сам царь боится тронуть обидчика пальцем. Кажется, ему, Дарию, грозит самое страшное — стать смешным царем, а это значит — жалким.

Совсем с нецарственной поспешностью бросился Дарий навстречу своему родственнику Гобрию, стремясь предугадать свою судьбу от тестя, зятя и шурина одновременно. Гобрий начал с горьких вестей: саки Сакоссены и армины Урарту, объединившись, подняли знамя неповиновения, возмутился Элам, объявился в Мидии какой-то Астиаг, восстала Сагартия, неспокойно в Вавилоне, бурлит Маргиана, в Арахозии вынырнул исчезнувший и усиленно разыскиваемый Вахъяздат... Гобрий пытливо взглянул на Дария, но тот напряженно молчал, ожидая еще чего-то. Гобрий торжественно объявил, что из Месопотамии прибыла армия! Но Дарий продолжал выжидающе молчать. Гобрий почтительно склонился перед Дарием, выпрямился и сказал, что в этот грозный час, когда над великой Персией нависла смертельная опасность, только крепкая сплоченность лучших людей державы во главе с царем — порука победы над врагами, а поэтому все знатные персы, давшие клятву, осудили поступок Интаферна и поручили сказать, что предоставляют царю самому решить судьбу зарвавшегося Интаферна и любое решение повелителя оправдать!

Дарий с облегчением откинулся и перевел дух. Оказывается Интаферн самовольно восстал, Интаферн — в одиночестве! Сейчас это было для Дария главным, и поэтому он как-то не ответственно воспринял сообщение Гобрия о грозных признаках надвигающейся грозы. Успокоительно подействовало и сообщение о прибытии армии.

Не успели за Гобрием закрыться двери, как мстительный Дарий приказал арестовать и заковать в цепи Интаферна, а всю его родню ввергнуть в темницу. Дарий сам присутствовал при казни после лютых пыток Интаферна. Он мстил этому вельможе за тот подленький и омерзительный страх, который он испытал из-за него.

Злопамятный Ойбар, мстя уже мертвому Интаферну, нашептал в ухо Дарию о красоте Роксаны — жены казненного злодея. Он прекрасно знал своего господина — Дарий зажегся. Когда, по его приказу, к нему доставили Роксану, и он увидел ее, то прямо весь так и растекся в улыбке от неописуемой красоты вдовы изверга Интаферна. Она произвела на него такое впечатление, что он поступил наперекор своей мелочной натуре: он предложил Роксане самой выбрать любого из ее родни и этому избраннику будет, в отличие от остальных, дарована жизнь и свобода. Дария можно было понять: ведь в присутствии мало-мальски привлекательной женщины в каждом мужчине просыпается задорный петушок, ну а уж при виде красивой... Так что же говорить, когда перед тобой стоит женщина поразительной красоты!

Ко всеобщему изумлению, Роксана выбрала не кого-нибудь из своих детей, а своего единственного брата! Дарию даже показалось, что он ослышался, и он переспросил, а убедившись в истине, с удивлением произнес:

— Меня поразил твой выбор, красавица. Разве не дитя для матери всего дороже?

— Мой господин, — с каким-то кокетством ответила Роксана. — Я еще молода и недурна собой, а потому у меня есть надежда вновь выйти замуж и заиметь детей. А вот если я лишусь единственного брата, то у меня уже никогда не будет брата, так как мои родители умерли.

Восхищенный Дарий превзошел самого себя — он пощадил всех родных Роксаны! Никогда впоследствии Дарий не был столь великодушным.

* * *

Не было бы счастья, да несчастье помогло! — вот так можно сказать о царствовании Дария, сына Гистаспа. Восстание народов персидской империи сплотило вокруг царя его знать. Оставив на время споры, подавив в себе зависть к счастливчику Дарию, она поддержала его в трудном периоде его правления и помогла ему удержаться на троне Ахеменидов. А уж из горнила этих страшных испытаний Дарий вышел окрепшим и единодержавным властелином великой Персии. Испуг сплотил лучших людей вокруг царя — страх за свои привилегии, страх перед народным гневом. Они с необыкновенной легкостью предали и продали своего соратника Интаферна, потому что каждому из них своя шкура была милее и дороже общих интересов, общего дела. А уж зато они были готовы шагать по трупам хоть друзей, хоть врагов, тем более что, чем меньше этих самых друзей будет отираться вокруг трона, тем обильнее будет перепадать милостей первого среди равных.

На тайном совете в тесном кругу вельможи посоветовали Дарию использовать в своих целях Прексаспа, так как слухи самого различного толка заполнили всю империю. Мало кто верит в то, что убит самозванец. По всей великой державе с быстротой полета птицы распространяется молва об убийстве благородного Бардии, народного защитника, знатными злодеями. Необходимо народный гнев направить по другому руслу, свалив убийство на самодура Камбиза. Пусть народ проклянет царя-братоубийцу! Пусть это подтвердит Прексасп. А благородные персы из знатных и лучших фамилий убили мага-самозванца и узурпатора, тем самым освободив народы от коварного Гауматы. И надо это все сделать быстро, потому что земля под ногами становится зыбкой. Прексаспа надо уговорить, а может, и заставить сказать всенародно о братоубийстве!

* * *

Казалось бы, что может быть ужаснее, чем жить рядом с хищным зверем под постоянным страхом смерти? Прексасп должен был после смерти своего страшного господина вздохнуть полной грудью, но странно, если и было чувство облегчения, то оно было очень кратким. Прексасп почувствовал какую-то зияющую пустоту вокруг себя, жизнь стала какой-то никчемной. С исчезновением постоянной напряженности исчезло и чувство важности своего существования, наполненность жизни, полной риска, да и вообще интерес к жизни. Прексаспа стала точить и снедать черная тоска верного раба по своему господину, Исчезал и как-то расплывался образ капризного и деспотичного тирана, и перед глазами и в памяти вставал образ подлинного господина — аристократа с головы до пят, умного, гордого, щедрого, особенно дорогого в минуты доверительной близости. А потом с именем Камбиза связан упоительный период всемогущества самого Прексаспа. Тогда все заискивали перед ним, искали его дружбы... а теперь? Эти подлые убийцы подлинного Бардии, разговаривая с ним, едва цедят сквозь зубы слова. А ведь он тоже из знатного рода Патейсхорейев, из которого вышел и Гобрий, еще недавно лебезивший перед Прексаспом и постоянно напоминавший о близких родственных связях с ним, любимцем царя царей, а сейчас едва удостаивающий вниманием родственника. Но теперь, кажется, настал час Прексаспа.

Когда участники заговора и против Камбиза и против Бардии обратились к Прексаспу с просьбой, которая больше походила на угрозу, первой мыслью отставного фаворита было отказаться. Он не боялся, несмотря на их угрозы. Со злорадством он понял, что они в нем очень нуждаются, когда они переменили тон и с угроз перешли к уговариванию. Он презирал их, этих низких убийц, напавших по-подлому всемером на одного. Он, Прексасп, в одиночку, один на один, пошел на Бардию, выполняя приказ Камбиза — убить! Не его вина, что вместо Бардии жертвой оказался лже-Бардия. И тут у Прексаспа мелькнула мысль. Верный пес Камбиза решил обелить перед всем миром своего господина.

Прексасп, поломавшись, согласился выступить перед народом.

* * *

Обращение Прексаспа к народу было обставлено с большой торжественностью. На обширную дворцовую площадь был собран народ. Живой оградой выстроились, сверкая своими доспехами, "бессмертные". Прексасп в сопровождении вельмож-заговорщиков взошел на высокую дворцовую сторожевую башню и с открытой площадки обратился с речью к народу. К удивлению всех присутствующих, а особенно к изумлению господ из известной семерки Прексасп стал воздавать хвалу... Камбизу! Вельможи-заговорщики посчитали это ловким приемом оратора, но дальнейшее все больше и больше стало их настораживать. Прексасп распинался в живоописаниях деяний Камбиза, он напомнил об известной щедрости своего господина, о покорении Египта — подвиге, который оказался не под силу даже великому Киру, отцу персов и отцу достойного сына Камбиза. Терпение вельмож лопнуло, и они надвинулись толпой на ослушника. И в это время Прексасп вскричал:

— Так разве мог такой человек, как наш покойный царь, тайком, исподтишка убить своего единоутробного брата — героя и любимца всех персов, брата, которым он так гордился? Не-е-ет, не мог! Он сделал бы это открыто! А вот эти подлые заговорщики, напавшие всемером на одного безоружного, смогли сделать это черное дело. Смотрите, персы, смотрите — вот они, убийцы Бардии! Пусть и моя кровь падет на их головы!

Прексасп вырвался из рук знатных вельмож — убийц Бардии, и бросился с башни вниз. Он упал на мощенную плитами площадь и разбился насмерть. Народ вскрикнул единым вскриком и замолк в тяжелом молчании. Тысячи глаз устремились на Гобрия, Отана, Мегабиза, Видарна и Аспарина. Интаферн был казнен, а Дарий — благоразумно отсутствовал...

* * *

Всенародное разоблачение Прексаспа, как ни странно, было на руку Дарию. Обвинение Дария было лишь косвенным, а вот на его сообщников было указано всенародно пальцем. Понятно, что в таком положении они не могли играть активной роли и были вынуждены отойти несколько в тень, так как они уподобились красной тряпке, которую лучше не показывать разъяренному быку. Дарий великолепно использовал такую обстановку, чтобы избавиться от полной зависимости от сановной персидской верхушки, спаянной общим злодейством. Он стал смело выдвигать себе в помощники способных и энергичных сподвижников из среды средней знати. Эти выдвиженцы, в отличие от представителей семи знатных родов, равных своим могуществом самому Дарию, зависели полностью от царя и смотрели на него, как на кормильца и благодетеля.

Но самое главное то, что армия осталась верной Дарию, и это спасло его самого и всю младшую ветвь Ахеменидов, процарствовавшую без малого двести лет. Беспрестанные войны привели к профессионализации армии. Молодым и крепким парнем приходил человек на воинскую службу, а покидал ее, если, конечно, выживал, или физически немощным, или же калекой. Персидский сарбаз, кроме как воевать, больше ничего и не умел: ни обрабатывать землю, ни пасти скот, ни заниматься каким-то ремеслом. Он был развращен войной, грабежами, мародерством, насилием, человеческая жизнь теряла для него ценность, вытравлялось чувство милосердия. Он привыкал помыкать людьми, но и им в свою очередь помыкали "отцы-командиры". Сарбаз привыкал к тому, что его кормили, поили, одевали, привыкал получать жалованье из рук все тех же командиров — оплату своего кровавого ремесла, и при этом ему внушали, что все блага он получает из казны самого царя! А поэтому командный состав, а вместе с ним и рядовые сарбазы пошли за царем.

И восстания, несмотря на высокий дух повстанцев, были подавлены, потому что закаленная в бесчисленных сражениях и овеянная славой побед армия, даже уступая в количественном отношении, превосходила слабо вооруженные, плохо организованные, необученные воинскому делу массы в качественном отношении, и поэтому, опираясь на первоклассную армию, молодой, талантливый и энергичный Дарий сумел не только устоять в жестокой борьбе, зачастую шедшей с переменным успехом, но и победить!

Арпак

Когда, поспевшая изо всех сил и стремясь как можно быстрее покинуть владения страшного Камбиза, Зогак достиг Сакоссены, то был встречен с распростертыми объятиями самим Арпаком. Несмотря на то, что Сакоссена входила в империю Ахеменидов, Арпак заверил Зогака, что саки не выдают царям Персии своих гостей. Да и вправду, Камбиз больше не интересовался царем-изгнанником, а сатрап Армении и Сакоссены Дадаршиш сделал вид, что и не подозревает о пребывании какого-то чужеземца в стране саков.

Для Арпака имя Рустама было свято до сих пор, хотя и много воды утекло с тех незабвенных и таких коротких дней, когда дружба Рустама и Арпака походила скорее на встречу влюбленных. И то благоговение к памяти Рустама отразилось и на отношении Арпака к Зогаку. Правда, вождь саков поразился тщедушности Зогака, вспоминая его единокровного гиганта-брата и, по твердому убеждению Арпака, богатыря, равного которому еще не носила земля. Сколь же разнились между собой братья!

Хитрый Зогак сразу же понял, как надо держаться с Арпаком и его саками. И хотя он ненавидел даже память о своем брате, здесь, сам скромно держась в тени, вовсю воспевал Рустама и искусно, вызывая умиление даже у суровых саков выставлял свою неугасающую скорбь о боготворимом брате. Особенно всем нравился рассказ Зогака о том, как сурово, несмотря на свою нежную любовь к младшенькому, вбивал воинскую науку старший брат. Саки растроганно цокали языками и понимающе переглядывались. Да, в этот жестокий век слабый и неумелый человек погибнет и уцелеет только тот, кто сумеет защитить себя, и в заботе о своем слабеньком братишке саки видели огромную любовь Рустама к Зогаку. А чтобы окончательно развеять все недоверие к своим словам, тщедушный тиграхауд с таким блеском и искусством продемонстрировал усвоенную им науку, что, вызвав всеобщий восторг, развеял все сомнения, если они и возникли. Зогак был очень ловок и быстр, смело бился на акинаках и был виртуозом в конной джигитовке. Борьба за жизнь заставила этого недоноска выработать у себя такие качества, каких у него не было с рождения: стойкость, живучесть, целеустремленность и огромную силу воли. Надо отдать должное необыкновенному упорству в достижении поставленной цели. Захотел стать отличным воином и, вопреки всем своим данным, — стал! Хотя это стоило многих трудов и пролитого пота. Захотел стать царем тиграхаудов — и стал! Хотя цель была, казалось бы, явно недостижимой, ведь спор-то велся с самим Рустамом — законным наследником трона Кавада — их отца. Да, незаурядной личностью был Зогак и много мог бы сделать добра людям, если бы свою одаренность не использовал им во вред. Так и здесь, находясь в гостях, он, еще не зная зачем, стремился побольше выведать, высмотреть. Благородный Арпак и мысли не допускал, что кровь Рустама может течь и в жилах подлеца, был предельно откровенен с его братом, а Зогак все наматывал и наматывал на ус, где-то в глубине души своей уже готовя пакость своему гостеприимному хозяину. Зогак обратил внимание на слишком оживленный обмен гонцами между Арпаком и Тиридатом — царем Армении и поинтересовался, как бы между прочим, об этом у царя, а скорее — вождя саков. Арпак, не скрывая, ответил, что саки давно, еще со времен Кира, готовятся к выступлению против персидских царей Ахеменидов, чтобы сбросить ненавистное иго, и призывают к этому и армии, тем более что саки и армины вместе воевали против Урарту, и тогда саки оказали нынешнему царю Армении Тиридату неоценимую услугу. "Что стоит услуга, которая уже оказана",— подумал про себя с усмешкой Зогак. И словно в ответ на эти мысли гостя Арпак с горечью признал, что Тиридат не торопится и почему-то ответы его уклончивы, а ведь как горячо Тиридат ратовал за борьбу против Ахеменидов!

У Зогака сразу же мелькнула мысль донести Камбизу о сговоре Арпака и Тиридата, но при более здравом размышлении отбросил ее. Камбиз — больше чем царь, и невозможно предугадать, как он поступит, — то ли наградит, то ли, по своему капризу, может распять или посадить на кол доносчика, не желая быть кому-нибудь обязанным. Ну, раскажет Зогак этому заносчивому царю о заговоре, ну, подавит этот царь заговор в зародыше, ну, в лучшем случае, щедро одарит Зогака за донос, ну и что? Так и кормиться от щедрот персидского царя бывшему царю тиграхаудов, поедая объедки с хозяйского стола и еще льстиво благодарить Камбиза за его благодеяния? Нет, время Зогака еще не наступило, и лучше пользоваться радушным гостеприимством Арпака, чем прозябать как попрошайка при дворе персидского царя.

Саки Сакоссены никогда не забывали о корнях своего рода. Так всегда бывает — люди на чужбине тоскуют о своей родине острее, даже если они ее никогда не видели. Мечта — сильнее реальности. Поэтому через Арпака Зогак узнавал не только, что происходит у сакских соседей: арминов, албанов, иберов, колхов, каспиев, парфян, мидян, но и то, что происходит у скифов Танаиса и саков Окса и Яксарта. К тому же с Зогаком было около трех десятков тиграхаудов, пожелавших разделить судьбу со своим господином со всеми ее превратностями. Странно, но даже у злодеев бывают преданные люди, готовые пожертвовать даже жизнью за него.

Зогак страстно желал неудачи Камбизу, ведь из неудачи другого можно выкроить удачу себе, но у того все шло как по маслу. Этот самодур сумел пройти почти без потерь гибельный для неприспособленных Синай и после небольшой заминки у Пелусии овладеть и этой грозной крепостью, тем самым отворив "ключом" ворота в Египет. И вот Камбиз — фараон Верхнего и Нижнего Египта! И теперь вся Азия у ног этого деспота. Горделивый титул персидских царей господин и повелитель четырех сторон света воплотился в явь. Казалось бы, что теперь-то все надежды Зогака рухнули, но бывший царь тиграхаудов как-то оживился. Он предчувствовал, что за взлетом неминуемо падение. Не должен был истеричный Камбиз превзойти своего великого отца по закону справедливости, но если это, вопреки всему, произошло, то Камбиза должен ожидать ужасный конец, такой же, какой был у очень везучего Поликрата.

Смутные слухи о гибели Бардии, а затем и самого Камбиза будоражили всю Азию. Но затем оказалось, что просто Камбиза наконец-то постигла крупная неудача в войне с Непатой, а Бардия опроверг слухи о своей гибели-смерти тем, что объявил себя ...царем! И пошли дела — одни чуднее других. Великий царь царей Бардия вдруг отменяет все подати на три года и на такой же срок освобождает всех от воинской повинности, самой большой тяготы для простого люда — земледельцев и скотоводов. Отовсюду слышались благословления имени великодушного народного радетеля — Бардии. Даже Арпак со своими саками решил не выступать против персов и выждать, чем окончится это время небывалых событий. А слухи сменяли один другой. Пополз змеиный шепоток о том, что на престоле Персии не подлинный сын отца персов, а самозванец — какой-то беглый маг. А тут как гром среди ясного неба — весть о смерти и какой-то странной — Камбиза! Вздох облегчения вырвался из груди подданных персидского царя, благодетель Бардия — теперь единственный и неоспоримый господин народов персидской державы. И вдруг... становится известным, что семь благородных персов самым неблагородным образом зарезали Бардию, который оказался вовсе и не Бардией, а магом-самозванцем по имени Гаумата, который, однако, оказался настолько похожим на сына великого Кира, что ни родная сестра Атосса, ни жены из гарема Бардии не могли отличить своего господина от другого господина... Не успели жены и народ разобраться что к чему, как уже, благодаря своему похотливому жеребцу, царем стал какой-то Дарий, сын Гистаспа. И не успели еще люди привыкнуть к новому имени, как словно из-под земли выросли сборщики податей, но еще более свирепые, чем раньше. Еще бы — сколько прибыли потеряно! И застонал народ от поборов. А в это время писцы и младшие командиры стали вырывать из объятий жен и матерей молодых парней, отбирая их для службы в великой и победоносной армии царя царей. Но народы уже глотнули воздуха свободы и разговаривать с ними постарому было уже нельзя...

Едва прослышав про Дария, Зогак понял,что наконец-то его время пришло! И перед глазами замаячил, переливаясь самоцветами, трон тиграхаудских царей, казалось бы безвозвратно и навсегда утерянный. Но для достижения столь заманчивой цели надо было стать просто необходимым счастливчику Дарию, к которому Зогак испытывал жгучую ненависть. И теперь уже Зогак-паук стал целеустремленно плести паутину для доверчивого Арпака.

Дарий для Зогака был ясен. Внешне они поразительно разнились: один — тщедушен, другой — богатырь, кровь с молоком, один — маленький, какой-то кособокий, другой — высокого роста и прекрасно сложенный, один — уродлив, нехорош собой, а другой — человек редкой красоты, но внутренне они были поразительно схожи. Оба были непомерно властолюбивы, оба были неимоверно эгоистичными, для обоих были чужды такие понятия, как угрызения совести, внутреннее благородство и чистота, и оба были готовы во имя достижения своей цели шагать по трупам друзей и близких, не говоря уже о чужих и посторонних. И так как и у Дария, и у Зогака не было за душой ничего святого, то союз их мог длиться только до тех пор, пока они будут нужны друг другу, как только надобность в этом отпадет, они не преминут выбросить из сердца вон своего союзника, как ненужный и даже неприятный хлам. Сейчас Зогаку надо было убедить своего духовного близнеца в своей полезности, войти в доверие и стать необходимым, а для этого надо найти жертву и отдать ее на съедение персидскому царю. Жертвой Зогак избрал Арпака.

В стане саков после восхождения на трон Ахеменидов Дария возникло явное оживление. Наступал вожделенный миг свободы — самое удобное время сбросить иго персов. К Тиридату был послан доверенный человек из ближайшего окружения Арпака. Арпак не скрыл от Зогака, тот послан к царю арминов за решительным ответом и Арпак рассчитывает, что его побратим — Тиридат, трезво оценив обстановку, выступит совместно с саками против Дария. Зогак внимательно слушал, цокал языком в знак сочувствия, просил не забывать о нем — так обиженном персами. Клялся, что в рядах братского сакского воинства он, Зогак, не посрамит доблестное имя сака! Арпак обнимал Зогака, благодарил и... не переставал удивляться той антипатии, которую почему-то вызывал, несмотря ни на что Зогак — брат незабвенного Рустама.

Наконец-то явились гонцы от Тиридата, а ночью из стана саков тайком выбрался посланец Зогака к Дарию.

* * *

Дарий получил весточку от Зогака. Он вспомнил тщедушного человечка с очень некрасивой внешностью, но, как приметил зоркий Дарий, чем-то произведшего впечатление на самого Камбиза. Дарий еще не научился искусству царей забывать неугодное им и поэтому даже с каким-то удовлетворением вспомнил и разговор, происшедший между ними тогда, — бывшим царем и царем будущим. Тогда они были равны, но теперь на вершине Дарий и где-то у подножия — этот тщедушный человечек Зогак. Но Дарий был слишком умен, чтобы пренебречь полученными сведениями, да и иметь в своем колчане такую стрелу, как Зогак, не помешало бы, но он раздумывал и тщательно взвешивал — что предпринять.

Весть от Зогака, к сожалению, была не единственной. Каждый день молодому царю сообщали о новых мятежах, бунтах и даже восстаниях — запылала огнем пожарищ вся великая держава. В Вавилоне поднял мятеж Нидинту-Бэл, сын знатного вавилонянина Айнайра, отказался от благородного имени отца, объявил себя... Навуходоносором, сыном... Набонида! Видимо, вавилонянам столь хотелось сбросить персидское иго, что они не обратили внимания, или не захотели обращать, на такую несуразность в имени предводителя. У Набонида не было вообще никогда никакого сына (Валтасар был пасынком), к тому же и жречество и знатная верхушка Вавилона настолько не любила самого Набонида, что предпочла предать его Киру. А вот теперь согласны признать явного самозванца с ненавистным когда-то именем.

Семимесячное правление Бардии явилось для народов великой империи глотком очистительного воздуха, толчком для жизнеспособности человека, пробудило чаяния людей на лучшее будущее, и вдруг все эти надежды вмиг рухнули. Вздыбилась вся персидская держава. Даже родная Персия поднялась против своего же царя — перса! Что же тогда говорить о других народах, потерявших самостоятельность, сошедших с исторической арены? Для многих из них это был последний шанс для возрождения и освобождения от иноземного гнета. Дарию, по существу, приходилось заново завоевывать свое царство.

Дарий взвешивал: сил мало — дробить опасно, но не дробить еще опаснее, потому что, если маленький огонь не затушить сразу, он разрастается в большой пожар. Послать надо, но кого? Только в самом начале, когда Дарию сообщили, что в Эламе какой-то Лесина, сын Упадарма поднял бунт и объявил себя царем, туда был послан один из семерки — Гобрий. Но тот легкий успех, сопутствовавший Гобрию в подавлении этого бунта в Эламе, не обрадовал, а скорее напугал Дария, и он в дальнейшем предпочел быть обязанным себе, чем кому-либо из священной семерки, вернее — шестерки. И он стал твердо этого придерживаться даже в самые тяжелые для себя времена и выстоял. А выстояв — упрочил свой трон, укрепил авторитет и усилил свою власть.

Дарий решил раздробить свои силы — иного выхода просто не было, но во главе своих сил поставил выходцев из служилой знати. Только в двух случаях он использовал сатрапов с их воинской силой, двух Дадаршишей, армянина — сатрапа Армении и Сакоссены и перса — сатрапа Бактрии, но после своей победы Дарий заменил обоих сатрапов на их посту...

Дария очень беспокоила Мидия. С тех пор как Мидия лишилась своего могущества и подпала под власть своего вассала — Персии, прошло немного времени — не успели состариться дети. Победив Мидию, Персия использовала ее мощь, чтобы поработить всю Азию. Унизительная уния могущественной Мидии с малонаселенной Персией, где Мидии отводилась второстепенная роль, вызывала гнев и протест в сердцах мидян. Как некогда Персия исподволь и долго готовилась к тому, чтобы сбросить ненавистнейшее мидийское иго, так теперь Мидия взорвалась, чтобы сбросить ненавистное иго Персии. Антиперсидское движение возглавил Фравартиш, провозгласивший себя прямым потомком Киаксара — славного мидийского царя, избавителя Азии от гнета диких саков страшного Мадия. Потеря Мидии была для Дария равносильна потери всей империи Кира. Только уния с Мидией помогала малочисленным персам с их бедной землей удерживать власть над миром. Но одновременно с Мидией неожиданно всколыхнулся и Вавилон. А потеря Вавилона — это потеря всех завоеваний в Месопотамии, Палестине, это потеря Та-Кемта — Египта!

"Зогак смотрит со своей кочки",— подумал Дарий. Он понимал, что потеря Армении, Сакоссены — это меньшее зло, чем потеря Вавилона и тем более Мидии. Он даже решил не посылать своего и так малочисленного войска на помощь славшему тревожные письма... отцу! Маргиана тоже не Вавилон и не Мидия! Он попросил Дадаршиша — сатрапа Бактрии помочь сатрапу Маргианы. А сатрапу Армении и Сакоссены — армянину Дадаршишу сказал так: "Иди и разбей мятежное войско, которое не называет себя моим!"

Таким образом, поручив обоим сатрапам трудную задачу, он тем не менее предоставил им возможность обойтись своими собственными силами. После этого Дарий, направив против Фравартиша своего самого способного полководца Тахмаспада, сам же двинулся на Вавилон.

* * *

Дадаршиш, обогнув засеки соединенного сако-армянского войска на границе Каспианской сатрапии, двинулся скорым маршем на Тушпу — бывшую столицу Урарту, прямо в сердце армянских владений. Конечно, армянин Дадаршиш прекрасно знал страну. В местности Зузахия его остановил со своим небольшим отрядом Араха, племянник Тиридата, сын Халдита. Тысяча армянских воинов, перекрыв горные проходы, задержали пятитысячную армию персидского сатрапа и удерживали до тех пор, пока не подоспела сако-армянская конница Арпака. Тиридат с основным войском двинулся в спешном порядке за быстрой конницей.

Конница Арпака обрушилась с тыла на Дадаршиша, а спереди ударили удальцы Арахи. Дадаршишу с большим трудом удалось избежать плена и спастись бегством. Почти весь персидский отряд был уничтожен, а союзники потеряли пятьсот сорок шесть человек убитыми и пятьсот двадцать ранеными.

Но война продолжалась. К Дадаршишу подоспели срочно вызванные резервы, которые он оставил для отвлечения основных сил мятежников в районе Изала, что находилась на территории бывшего великого ассирийского царства. Неожиданно для Тиридата к Дадаршишу примкнули несколько влиятельных нахараров — представителей армянской знати. Это значительно усилило Дадаршиша, и под местечком Уяма произошел бой более ожесточенный, чем под Зузахией. Потери с обеих сторон были большими, но решительного перевеса не получала ни одна из сторон.

Третье и решительное сражение произошло у крепости Тигра в Армении. Дадаршиш был окончательно разгромлен и бежал в Мидию с жалкими остатками своих войск. Тиридат, ссылаясь на обстановку в Армении в связи с изменой ряда знатных владетелей, остался в Армении, с Арпаком в погоню за Дадаршишом устремился отважный Араха. В трех сражениях с самой лучшей стороны проявил себя Зогак, вызвавший изумление храбрых саков и армян своей ловкостью. Зогак умел рисковать, хотя старался не подвергать свою драгоценную жизнь неоправданной опасности. Но, когда было нужно, умел показать товар лицом. И надо сказать, что персов он истреблял с каким-то удовольствием.

* * *

Дарий должен был признать, что Зогак ничуть не преувеличивал опасность со стороны саков и их союзников арминов. Медлить было нельзя, потому что саки и армины, единственные из всех восставших народов, не ограничились боевыми действиями на своей территории, а перенесли на чужую. От Ассирии до Персии — рукой подать. Дарий выделил из скудных воинских ресурсов десятитысячный отряд и отправил его во главе с энергичным военачальником персом Ваумисом на помощь Дадаршишу. В доверительной беседе молодой царь намекнул, что отец персов Кир совершил ошибку, назначив сатрапом Каспианы и Армении... армянина. И что он, Дарий, намерен исправить эту несправедливость, тем более что у Дадаршиша зов крови может пересилить чувство долга. Почему же сатрап Дадаршиш со своим прекрасным войском не смог одолеть сборище мятежников — это наводит на размышления... Ваумиса теперь не надо было подстегивать, а может быть, напротив, необходимо было удерживать. Но что же делать с молодым честолюбцем, если перед ним замаячила, отсвечивая драгоценным блеском, тиара сатрапа.

Дадаршиш получил послание от своего молодого царя. Оно, несмотря на поражения сатрапа, было милостивым. Дарий ободрял Дадаршиша, оправдывал и советовал начать переговоры с Тиридатом. Дарий клянется своим кулахом, что царский венец останется на челе Тиридата. Армения будет разделена на две части — одна останется сатрапией, а другая под властью Тиридата будет связана с великой Персией союзническими обязанностями.

Напрасно Дадаршиш радовался милости Дария, его карьера была окончена. Напрасно Дарий подозревал Дадаршиша. Дадаршиш был крепко привязан к колеснице Ахеменидов. Для него милость убийцы сына его благодетеля Кира была выше зова крови. Вознесенные властью быстро забывают о народе, из которого они сами вышли.

* * *

Битва окончилась вничью. Саки потеряли убитыми двадцать тысяч сорок пять воинов, в плен было захвачено одна тысяча пятьсот пятьдесят восемь человек. Персов погибло одна тысяча двести девять сарбазов и в плен попали одна тысяча девятьсот восемнадцать человек. На предложение обмена Ваумиса издевательски сообщил, что поздно, одна тысяча пятьсот пятьдесят голов вздеты на колья. Одна тысяча девятьсот восемнадцать персов были перебиты саками.

Арпак послал гонцов к Тиридату с призывом прибыть побыстрее — еще один удар, и Ваумисе конец!

Тиридат не прибыл, но гонца послал.

К Зогаку явился посланец Арпака, Иногда человек каким-то образом предугадывает грядущее, и предчувствие чего-то ужасного заныло саднящей болью в груди. Зогак встал и отправился вслед за посланцем. У входа в парадный шатер Арпака посланец остановился, пропуская Зогака. В шатер Зогак вошел один. Он собрался было поприветствовать вождя саков, но вместо всегда радушного и приветливого хозяина он увидел совсем другого Арпака. Этот был темнее грозовой тучи, брови сдвинуты, рот твердо сжат, а за скулами нервно перекатывались желваки. "Да-а-а! — подумал Зогак, — здесь что-то неладно". И он весь внутренне подобрался, готовясь к худшему, и не ошибся в своем ожидании. Арпак кивком головы указал в угол юрты. Зогак обернулся и увидел связанного подобно барану для убоя — человека с кляпом во рту. Тиграхауд с трудом узнал в этом изуродованном пленнике своего преданного и услужливого слугу Жалпака, которого он послал с тайным устным поручением к... Дарию! "Значит, Тиридат перехватил Жалпака и прислал его к Арпаку, — догадался Зогак, — и если Арпак сумел развязать ему язык, то..." Дальше — ясно. Зогак понял, что проиграл. Проиграл и жизнь, и трон, без которого ему и жизнь не жизнь и ради которого он пресмыкался, лебезил, не щадил ни себя, ни других, и вот — конец. И Зогак вдруг почувствовал... облегчение! Что ж, пусть он проиграл, но теперь довольно лицемерия! Этой унизительной зависимости от ненавистного... покойника — Рустама! У него все внутри клокотало от мысли, что этому недоумку Рустаму он обязан и гостеприимством саков и благорасположением Арпака. Этого дурака, которого он поводил-таки за нос! Теперь он, Зогак, скинув маску, сможет наконец-то высказать все, что он думает о своем покойном братце, прямо в глаза этому простофиле Арпаку, сделавшему из недоумка Рустама — идола!

Зогак с каким-то бесшабашным весельем глянул открыто на Арпака — очень смелым был этот тщедушный на вид тиграхауд. Арпак же глядел на Зогака с презрением и даже с какой-то брезгливой жалостью.

— Когда боги делили между тобой и Рустамом, они все лучшее без остатка отдали ему, оставив все худшее — тебе. Надо было бы раздавить тебя, как вонючего клопа, но... я слаб... не в силах я переступить... не могу пролить кровь Рустама, даже если она течет в жилах подлеца и мерзавца! Благодари богов, вечно благодари их за свое кровное родство с благородным Рустамом. Ты видишь, что в шатре нет моих саков и мы наедине с тобой. Я не хочу, чтобы из-за такой мрази, как ты, легло пятно на святое имя моего незабвенного друга, а поэтому о твоем предательстве я никому не сказал. Твой посланец молчал, но мне и не нужно его признание... Забери своего сообщника и со всеми своими людьми убирайся прочь отсюда. И поторопись, ибо мое терпение не беспредельно!

* * *

С оставшимися у него четырьмя телохранителями и изувеченным Жалпаком Зогак, покинув Саккыз — главный стан саков в Сакоссене, кружными путями, особенно избегая армянских постов Тиридата, вышел через земли Манну к границе с Ассирией, за которой были расположены боевые силы персов. Беглецы провели тревожную ночь, не зажигая огня, скорчившись и тесно прижавшись к друг другу от холода. Под самое утро Зогак зарезал двух сонных своих телохранителей, а двух других, проснувшихся, — сразил в яростном бою. А потом хладнокровно добил тяжело раненного Жалпака, отличавшегося собачьей преданностью своему хозяину. Таким образом Зогак избавился от свидетелей своего позора.

* * *

Солнце восходит на востоке. Проследим с того момента, когда первые его лучи достигнут владений Ахеменидов. Вот оно мириадами бликов отразилось в водах Инда, по берегам которого расположились индийские княжества, подвластные персидским владыкам. Двадцать две сатрапии платили дань Ахеменидам серебром и только сказочно богатая Индия — золотом. За отрогами Гиндукуша солнце озарило просторы Гедросии, Арахосии, Дрангианы, излучая тепло на плодородные земли Бактрии, Согдианы, Маргианы, Хорезма, разливаясь своим светом по Парфии, Арейи, Кармании, и вот наконец сама скудная почвой Персия! Но солнце не остановить. Все новые и новые земли пробуждаются ото сна, отступает темень, а солнце продолжает свой благодатный путь. Вот приступают к повседневным хлопотам суровые мидяне, погнали свои стада на пастбища кочевники саки и каспии, населяющие сатрапию — Каспиану. А солнце освещает темно-лиловые горы каменной Армении, плодородные долины Ассирии, плоскогорье Манну, прокаливает своими жаркими лучами глинистую почву Месопотамии, на которой расположен Вавилон — самый многолюдный город в подлунном мире. Далее — Малая Азия, Киликия, Каппадокия, Пафлагония, Вифиния, Лидия и шумные греческие города-колонии на побережье. Южнее — Сирия, страны Серебрянного Полумесяца — Финикия, Палестина. Из оливковых рощ Палестины через раскаленно-прожаренные пески Синая свет небесного светила достигает страны великого Нила и освещает бесстрастное лицо каменного сфинкса. Но и великой страной Та-Кемт, не ограничиваются владения могущественных Ахеменидов на далекий закат, а распространяются и на Киренаику греческую и на Элефантину еврейскую, расположенные на границе с жаркой Ливией, и так почти до самого Карфагена, завоевать который Камбизу помешали финикияне, объявившие своеобразную забастовку против похода на Карфаген, основанный выходцами из Финикии — смелыми мореходами. Перечислены лишь крупнейшие земли и страны.

Великий пожар народных восстаний бушевал в самом центре владений Ахеменидов: в Мидии, в Парфии, в Вавилоне, в Маргиане, Каспиане и... Персии! Окраины сохранили верность персидским владыкам: индийские раджи, царь Хорезма, бедуины Аравии, страны Малой Азии — потому что испытывали меньший гнет из-за своей отдаленности и опасности для Ахеменидов утраты этих владений. Египет же слишком недавно пережил ужасные дни, когда карающая длань жестокого Камбиза обрушилась на эту страну, в море крови потопив восстание народа. И все-таки именно страх потери страны великого Нила заставил Дария в первую очередь пойти на усмирение Вавилона, а не Персии, Мидии, Маргианы, хотя из этой сатрапии раздавались истошные призывы Гистаспа — родного отца Дария, о помощи. Успешное восстание в Вавилоне отрезало от Персии все земли на закат, в том числе и Египет. Можно только поражаться дальновидности молодого Дария, в такой сложной обстановке избравшего самый разумный образ действий, может быть, даже инстинктивно. Дарий начал завоевание своего царства с заката.

* * *

Нидинту-Бэл избрал самую верную тактику ведения войны против высокоорганизованного войска Дария, состоящего в основном из "бессмертных" — лучших из лучших персидских воинов. Он расположился на правом берегу Тигра, препятствуя переправе персидской армии и выходу ее на оперативный простор Междуречья — Месопотамии.

После первой безуспешной попытки переправы Дарий применил хитрость. Обозначив переправу в одном месте, он с отборными сарбазами (если только так называть отборных среди отборных) при помощи верблюдов, лошадей и надувных мехов переправился в другом месте и вышел прямо в тыл Нидинту-Бэлу. Захваченные врасплох вавилоняне начали беспорядочное отступление по всему фронту. Дарий, не преследуя отступавшего противника, двинулся прямо на Вавилон, решив одним ударом завершить эту кампанию. Понимая, что взятие Вавилона означает крах всей его затеи, Нидинту-Бэл, собрав все свои силы, двинулся на помощь Вавилону. И теперь он уже угрожал с тыла персам.

Близ городка Зазана, что стоит на Евфрате, развернулось решающее сражение между персами и вавилонянами. Баталия была на редкость упорной. Совсем не воинственные вавилоняне проявляли чудеса мужества. Но сила силу ломит. Дарий сломил сопротивление войск Нидннту-Бэла и прижал вавилонян к самой реке, а после отчаянной короткой схватки загнал восставших в воды Евфрата и потопил их всех да единого. Нидинту-Бэл был взят в плен незадолго до трагического конца его армии.

С первым восстанием в Вавилоне было покончено!

* * *

Дарий без боя вошел в покорный Вавилон, но город все равно подвергся грабежу, словно он был взят штурмом. Вавилон был первым успехом Дария, его личным успехом. Но вместо великодушного победителя перед вавилонянами предстал высокомерный завоеватель. Как все тщеславные люди, Дарий стремился к самоутверждению, а этого можно было достичь, лишь увековечив память о себе. Дарий не раз встречал хвастливые надписи прежних владык, высеченные в камне, и мечтал создать такую каменную летопись о своих деяниях, (а что они будут великими, он не сомневался) перед которой изречения прежних царей выглядели бы жалкими царапинами на плитах. И еще одну мечту лелеял самовлюбленный персидский царь — построить грандиозную столицу — совершенно новый город и на новом месте, который своим величием и великолепием затмил бы все когда-либо существовавшие города. А поэтому в Вавилоне уже заранее видел соперника своему будущему городу. К тому же, как все мелочные люди, он не любил своих предшественников и очень завидовал Киру, а раз Кир любил Вавилон, то этот город, естественно, вызывал отвращение у Дария. Дарий считал, что когда он воздвигнет свой город городов, то не только третья столица — Вавилон, вторая — Экбатаны, но и первая столица персидской империи — Пасаргады просто утратят свое значение, потому что будущий Град Персов будет единственной столицей всей вселенной!

Упоенный своей победой над вавилонянами и уверенный в своей вседозволенности, Дарий совершил поступок, который ославил его на всю Азию, а к его имени приклеил унизительно-презрительную кличку — "торгаш"!

Царица Вавилона Нитокрис пожелала покоиться после своей смерти в роскошной гробнице, сооруженной над священными воротами Иштар, парадным въездом в город, названными так из-за соседства с изумительным по красоте храмом богини любви Иштар, и приказала после своих похорон выбить на гробнице следующую надпись: "Если кто-то из следующих за мной царей будет нуждаться в деньгах, то пусть откроет гробницу и возьмет оттуда денег, сколько захочет, в других случаях он ни под каким видом не должен открывать гробницу — пользы ему не будет".

Ни Кир, ни Камбиз, наследовавший Киру, ни Бардия, отобравший царство у брата, и даже самозванец Нидинту-Бэл, действительно нуждающийся в средствах, не тронули гробницы покойной царицы, а вот Дарий не удержался и вскрыл склеп!

Умная Нитокрис предвидела, какой человек осмелится на святотатство, а потому Дарий никаких богатств не нашел, а увидел лишь ехидную надпись на саркофаге, гласящую: "Если бы ты не был так ненасытен к деньгам и не преисполнен низкого корыстолюбия, то не вскрывал бы гробниц и не тревожил покой мертвецов".

За свою долгую жизнь Дарий совершил великие деяния, но так и не отмылся от своего постыдного поступка до конца жизни, да и после кончины кличка "торгаш" намертво приклеилась к его имени.

* * *

Зогак вошел к Дарию, с трудом подавляя совершенно неуместную ухмылку. "Злой дух побрал бы этого купца из Бактрии! — думал Зогак. — И откуда он выскочил со своим рассказом о гробнице Нитокрис?"

Дария было не узнать — он сидел важный, как индийский идол. "Опять надо ломать из себя шута", — подумал Зогак и, изобразив на своем лице дикий восторг от счастья лицезреть царя персов, склонился в глубоком поклоне, но, краем глаза уловив неудовольствие на лице Дария, распластался у подножия трона. Дарий был еще очень молод и поэтому не смог скрыть своего удовлетворения.

— Встань, знатный чужеземец! — торжественно произнес Дарий.

"Царем не назвал — опасается Томирис", — отметил Зогак и не ошибся, а вслух, поздравив счастливчика с великой победой над Вавилоном, начал без зазрения совести, до самых небес превозносить земного царя персов.

Дарий слушал льстивые речи тиграхауда с превеликим удовольствием, прямо-таки с наслаждением. Ему особенно было приятно слушать восхваления из уст Зогака, с которым он когда-то поделился своими сокровенными и в то же время смелыми до дерзости мыслями. Это был какой-то порыв юности. И вот теперь эта дерзкая мечта воплотилась в явь, а бывший царь тиграхаудов, до сих пор не добившись своей цели, скитается как последний бродяга по всему свету. Дарий наслаждался своим превосходством над Зогаком. И высшим блаженством было оказать покровительство этому несчастному изгнаннику. Проницательный Зогак решил, что пора воспользоваться размягченностью сомлевшего от лести Дария, и ввернул среди потока сладких для слуха слов мысль, что пора, дескать, победоносному мечу величайшему из воинов обрушиться на непокорных саков и осмелившихся своевольничать армян. А верный и преданнейший Зогак преподнесет победу царю царей на блюде.

Дарий любил лесть и был ненасытен к ней, но когда дело доходило до серьезного, этот молодой человек становился расчетливым до мелочности. И он не торопился согласиться, несмотря на щедрые посулы тиграхауда. Он заранее знал, о чем будет говорить с ним Зогак, и еще накануне все тщательно обдумал и взвесил. Полунезависимые Сакоссена и Армения приносили всего 400 талантов, и их потеря была менее ощутима, чем потеря Маргианы, Мидии, а может быть, даже Персии! Конечно, любая потеря — ощутимый удар по самолюбию великой империи Ахеменидов, но сейчас, когда земля горит под ногами, надо поступиться малым, чтобы сохранить главное. Надо сейчас, не разбрасываясь, собрать все силы в один мощный кулак и обрушить этот кулак на наиболее опасного врага. Вся сложность заключалась в том, что опасных врагов было трое: Фрада, Фравартиш и... Вахъяздат. Казалось бы, надо навести порядок в первую очередь в самой Персии. Но это только казалось. Лучшая и самая здоровая часть народа служила в армии и осталась верной царю. Да и из остальной части персов не все пошли за Вахьяздатом. Ведь персы пользовались особой привилегией и не платили податей в царскую казну. Так что реформа Бардии-Вахъяздата никаких особых преимуществ персам не принесла, а напротив, унизительно для самолюбия приравняла и другие народы империи к ариям. А персы уже были отравлены этим страшным ядом, и поэтому за Вахъяздатом пошла лишь малая часть населения Персии. Но опасность была для Дария и для знати в другом—пойдут ли персидские сарбазы против своих? Поэтому надо было усмирить других, а уж потом... Но кого? Фраду или Фравартиша? Может быть, все-таки Фраду? Тем более что отец, сатрап Маргианы Гистасп, шлет послания за посланиями с призывами о помощи. Своих сил у него мало и пришлось просить сатрапа Бактрии Дадаршиша помочь отцу. Ну а как воспрянет сама Бактрия? Надо быстрее кончать с Фрадой. Но Фравартиш в Мидии набирает силу и может ударить Дарию в тыл, когда он будет, помогая отцу, усмирять Маргиану. К тому же потеря Мидии — потеря могущества великой Персии. Многолюдная и обильная Мидия с родственным населением — неисчерпаемый источник людских ресурсов, и даже в армии мидяне преобладают в численном отношении в сравнении с персами. Да-а, потеря Мидии — это гибель. Так, значит, на Фравартиша? Да!

Решение было принято, а поэтому Дарий с удовольствием слушал, как изощряется этот тиграхауд призывая его идти на родственных ему саков. Но вдруг Дарий насторожился. Зогак как бы вскользь заметил, что если не уничтожить Арпака сейчас, то это тем труднее будет сделать, когда Арпак осуществит свое намерение соединиться с движением Фравартиша в Мидии и тогда неорганизованный пеший сброд мидян получит в подкрепление отличную боеспособную конницу саков Арпака. Мало того, к призыву Арпака о помощи могут прислушаться и родственные племена саков: хаомоваргов, тиграхаудов и массагетов, которым до Мидии всего несколько конных переходов...

Дарий не смог скрыть тревоги, а Зогак внутренне ухмыльнулся. Не-е-ет, Зогак не уступал персидскому царю ни в уме, ни в хитрости.

Дарий решил идти на Арпака.

* * *

Судьба наносила Арпаку удар за ударом. Тиридат, вступивший втайне от своего союзника в сговор с Дадаршишем, своим родственником, не прибыл по зову Арпака, а прислал лишь плененного Жалпака. Скорее всего это Дадаршиш выдал Тиридату посланца Зогака, чтобы показать своему родственнику, что измена свила гнездо в лагере саков. Что ж, бывший сатрап добился того, что, взвесив все за и против, Тиридат пришел к выводу, что лучше править под эгидой Перши, чем совсем лишиться трона. Армяне не поддержали саков, если не считать самовольного ухода к Арпаку племянника Тиридата Арахи, сына Халдита, нахарара Армении, с небольшим отрядом. После бурной сцены, в которой Арахане побоялся обвинить своего дядю и в трусости и в предательстве, смелый армянин покинул Тушпу — столицу Тиридата. Тиридат хорошо знал своего племянника и не решился на открытое столкновение, которое могло вырасти в междоусобицу с непредсказуемым концом. К тому же он считал, что это неплохо, — пусть знает персидский царь, что если он не сдержит своего слова, то удержать Армению от восстания будет очень трудно.

Когда вместо многотысячного войска Тиридата прибыл с небольшим отрядом отважный Араха, Арпак понял, что его дело проиграно. Единственным выходом было идти на соединение с мощным противоперсидским движением в Мидии во главе с Фравартишем. К Фравартищу были посланы гонцы. Ответ вождя мидян потряс Арпака. Он был пронизан высокомерием и ненавистью. Фравартиш напоминал Арпаку о расправе великого царя Мидии Киаксара с царем провонявших бараньим салом кочевников Мадием и об изгнании саков. Но, видимо, не всех саков удалось изгнать из благодатного края, где трудятся земледельцы и не место диким кочевникам и их стадам. Фравартиш извещает предводителя диких кочевников, что после победы над персами он продолжит дело своего предка и завершит его окончательным изгнанием нечисти со всей Азии. И на том Фравартиш стоит твердо!

Первым порывом было смыть оскорбление кровью мидян и их вождя Фравартиша, но при зрелом размышлении Арпак понял, что этим только сыграет на руку Дарию. Не Мидии, а Персии платят унизительную дань саки, а поэтому важнее всего сбросить иго Персии, а там... видно будет!

Невеселые размышления прервал любимец Арпака Апис — личный телохранитель и доверенное лицо царя саков, который ворвался в шатер и выпалил:

— Царь, беда — нас предали!

Тоской и мукой налились глаза Арпака, когда он узнал о случившемся. Зогак, воспользовавшись тем, что никто из саков не знал о его предательстве из-за молчания Арпака, сумел провести сарбазов Дария сквозь секретные посты и заслоны доверчивых саков, попутно их громя и истребляя. Арпак взвыл, вспоминая о своей преступной мягкотелости, и воззвал к Апису, умоляя убить его, Арпака, виновника гибели саков. Апис, зажав ладонями уши, бросился вон из шатра, не желая слушать своего господина. Арпак метался, как раненный навылет зверь. А потом, укрепив акинак острием вверх,— пал на свой меч и умер в тяжелых мучениях.

Окруженные саки были безжалостно перебиты, и лишь удачливый Араха сумел спастись на быстром коне несчастного Арпака.

Победу над саками Дарий приписал себе.

Вахъяздат

Вахъяздат бежал в Карману, или вернее Герману, область, населенную германцами — персами из племени германиев. Германцы отличались мужеством, стремлением к самостоятельности и соперничали с влиятельным персидским племенем пасаргадов, из которых вышла династия персидских царей — Ахеменидов.

Как только стало известно об убийстве, как было объявлено — самозванца и лжецаря мага Гаумата, мидяне, составлявшие военный отряд Вахъяздата, заявили своему предводителю, что они возвращаются к себе на родину — в Мидию, так как там объявился народный вождь Фравартиш из славного рода Киаксара, который поднял знамя борьбы за великую Мидию. Вахъяздат и не пытался удержать мидян. Он прекрасно знал об истинных чувствах мидян к персам, некогда порабощенных ими, а теперь поработивших их. Он поэтому-то и составил свой отряд из воинов мидян, зная, что они со сладострастием будут разрушать родовые святыни персидской знати, опору их могущества.

В один миг всесильный пати-кшаятия превратился в ничто, а его громкий титул — в пустой звук. Теперь можно было бить себя в грудь и каяться в своих ошибках, приведших великого визиря — первого советника царя к столь жалкому положению. Разве можно было оставлять неразумного как дитя Бардию без своего бдительного надзора? Но самая губительная ошибка безмозглого первого советника заключалась в том, что, эгоистично оберегая от постоя несметной и прожорливой армии "своих" персов и обрекая этим на непосильную ношу бедных "чужих" вавилонян, глупый пати-кшаятия лишил себя самой главной опоры — армии! Она осталась под началом Гобрия, а Гобрий — один из убийц Бардии.

Наконец Вахъяздат остановил себя. Незачем считать прошлые свои промахи, их уже не исправить — поздно! Надо думать о будущем. Зная, как он ненавистен новому царю, — мальчишке Дарию, Вахъяздат решил сначала обеспечить себе безопасность, а уж затем обдумать на досуге свои дальнейшие действия. Конечно, теперь Вахъяздату повсюду грозит опасность, но на окраине все же менее опасно, чем рядом со столицей, где находятся убийцы Бардии. Лучше бежать в Карманию к персам-германцам. Германцы не выдают властям гостей.

* * *

Вахъяздат поселился у перса Доро из племени гермаииев. Доро был, как и сам Вахъяздат, бывшим сарбазом и едва-едва сводил концы с концами, трудясь от зари до зари на своем скудном наделе. Семья Доро была небольшая: мать-старуха, рано постаревшая от забот, жена и двое детишек — мальчик одиннадцати лет, тоже работничек, и девочка шести лет, уже знакомая с бесконечным женским трудом. Конечно, ни Доро, ни его семья не пришли в восторг, когда к ним попросился в постояльцы Вахъяздат, но не отказали незнакомцу. Но вскоре отношение к гостю резко переменилось. Все это случилось после того, как Вахъяздат предложил своему хозяину в уплату за постой небольшой слиток серебра. Изумленный неслыханной щедростью своего постояльца, Доро долго отказывался взять эту плату и взял только после настойчивости Вахъяздата. С этого дня и Доро и вся его семья стала относиться к щедрому господину с уважением и почтением.

Равнодушный к богатству и скромный в быту, Вахъяздат взял с собой кошель с серебряными слитками для расплаты со своими мидянами — воинами своего отряда. Так как мидяне покинули пати-кшаятия, не выполнив задачи, то они благородно отказались от платы, которую им предложил Вахъяздат, и серебро осталось у бывшего пати-кшаятия.

Ежегодно в казну персидских царей из рода Ахеменидов поступало 14560 талантов серебра (свыше четырехсот тонн). В казне накапливалось огромное количество драгоценного металла и хранилось в слитках, которые получались в результате наполнения глиняных сосудов расплавленным серебром. Затем глиняную оболочку разбивали, и горы слитков причудливой формы высились в сокровищнице персидских царей. Когда требовалось серебро для каких-нибудь расходов, от этих слитков отрубался нужный кусок драгоценного металла большего или меньшего размера.

Слиточек серебра данный постояльцем Доро, сразу же превращал бедного перса в человека с достатком. Отсюда и понятно почтение Доро к своему нежданному гостю. Но когда странный незнакомец, после долгого молчания, разверзнул уста; то почтение к нему стало возрастать.

* * *

Дело в том, что Вахъяздат вольно или невольно обнаруживал свое знание дворцовой жизни, называл людей, вызывающих трепет своим могуществом, с какой-то фамильярностью или просто по имени или даже по кличке, а о Бардии отзывался как о самом близком человеке. Участник событий, решавших судьбы тьмы людей, и даже творец этих событий, Вахъяздат пребывал в гнетущем состоянии, видя гибель своих деяний. Инстинктивно ища защиту и оправдание своим деяниям, он стал облегчать себя в словоизлияниях. Благородного слушателя он нашел в лице Доро, восторженно внимавшего ему.

Вахъяздат не знал, но подозревал, что Доро делится услышанным с кем-то, и от этого становился еще более убедительным. Доро действительно, переполненный избытком впечатлений, передавал в своем пересказе рассказы нового постояльца, и в них постоялец вырастал и вырастал в своем значении в глазах простых и доверчивых персов из племени германиев. Конечно, слушатели Доро рассказывали о необыкновенном человеке, поселившемся у простого перса Доро, другим людям, и слухи стали носиться, расти и будоражить германцев. Вскоре еще неясно, шепотом передавали друг другу, что среди германцев находится сам... Бардия!

Наконец произошел-таки разговор между Доро и Вахъяздатом, которого они оба так ждали и опасались. Доро сообщил, что германии решили восстать против выскочки Дария и окружающей его знати из рода пасаргадов и патейсхореев и водворить своими мечами на персидский престол... Бардию!

— Я не Бардия!

Доро спокойно ответил, что он это прекрасно знает, потому что служил под штандартами Таниоксарка и не раз видел знаменитого богатыря, сына благословенного Кира.

— Зачем же ты хочешь, сделать из меня Бардию и воскресить мертвеца?

— Германцев можно поднять только именем Бардии, не важно, что назвавший себя Исфандиором господин не похож на Бардию, но за самим Исфандиором, кем бы он ни был, германцы не пойдут.

— Значит, имя важнее человека и сто деяний? — с горечью спросил Вахъяздат.

— Деяний благородного господина Исфандиора не знают люди, а деяния Бардии у всех на устах и в сердце. И притом германцы знают, что и счастье и несчастье в руках царя и только царя. Злой царь — народ несчастен, добрый царь — народ счастлив.

— Я подумаю!

* * *

Вахъяздат согласился встретиться с выборными из племени германиев. Но перед встречей провел тревожную, бессонную ночь. Гнет тяжелых раздумий давил его. Старый и опытный сарбаз понимал безнадежность борьбы против мощной силы великой державы. Понимал умом, но в сердце жила надежда, а надежда всегда умирает последней. Особенно ему не хотелось воскрешать покойного Бардию и под его именем начинать такое святое дело — борьбу за свободу и лучшую долю персов, простых персов, его братьев, скотоводов и пахарей. Уж кто-кто, а он-то знал истинную цену позолоченному кумиру, восседающему на троне, который отличается от окружающей его спесивой знати, против которой он поднимает меч, разве что еще большими властью, богатством и спесью. Но разве поверят ему, Вахъяздату, простые персы, с благоговением взирающие на любое ничтожество, носящее царское звание? И вдруг ярость обуяла Вахъяздата. "Слепцы! Покорное стадо!!! Не Бардии, а мне вы обязаны! Не Бардию надо благословлять за благодеяния, а моего незабвенного брата! Это смерть Гауматы явилась той страшной платой, за которую это ничтожество Бардия должен был дать выкуп. О-о-о мой брат! О-о мой Гаумата! Я обрек тебя на заклание, но клянусь, что твоя жертва не будет напрасной. Я поднимаю меч, карающий меч, на эту позолоченную надменную мразь. Мщение!"

И такая клокочущая ненависть обуяла Вахъяздата ко всем этим господам, что он готов был отдать последнее, что у него осталось, свою жизнь, чтобы увидеть этих гордецов с кнутом пастуха или серпом землепашца, в поте лица добывающих себе пропитание. Это удовлетворило бы его.

Теперь Вахъяздат знал, о чем он будет говорить с германиями.

* * *

Вопреки уверениям Доро, германии встретили очень сдержанно и даже настороженно. Они не пали ниц, как это положено падать перед персидскими царями; а лишь склонились в почтительном поклоне. Вахъяздат слегка растерялся, но одновременно и... обрадовался. Растерялся из-за того, что тщательно и обдуманно готовился встретиться с германиями под обличьем Бардии, а обрадовался тому, что, может быть, и не придется воскрешать этого, не слишком им уважаемого покойника, а под своим именем повести этих рослых и белокурых германов в кровавый, но святой бой за справедливость. К тому же подобная встреча показывала, что германии серьезно относятся к затеваемому делу. Встреча же с ликующими кликами совершенно незнакомого человека означала бы неискренность или же краткую вспышку эмоций. Германиев было немного, но это не смущало Вахъяздата. Ему было известно, что здесь находятся представители всех родов племени германиев. А старый сарбаз знал, что и один воин может, когда надо, увлечь целую армию за собой в бой. Главное — начать! Но как? Пауза затягивалась, и Доро бросал в отчаянии призывные взгляды на Вахъяздата. Он был обескуражен столь вызывающей встречей. Ведь еще накануне избранники германиев горячо заверяли Доро, что Бардия всецело может положиться на германиев, а сейчас... Германии, словно бы и не тяготясь неловким положением, хладнокровно предоставили Бардии самому выпутываться из него. Если у них и были иллюзии, то при виде Вахъяздата они моментально развеялись. Родовая верхушка германиев, а здесь присутствовала именно она, не раз видела Бардию воочию и знала его в лицо, и поэтому германы сразу же ставили самозванца на место. Вахъяздат тоже понял это, но понял и другое — германы предпочитают игру в Бардию и не примут другой, а поэтому ставят свои условия "царю". Он обвел взглядом германов. Они были все как на подбор рослыми, рыжеватыми, с серо-голубыми глазами, которыми они выжидающе уставились на Вахъяздата. Теперь отступать было унизительно, да и некуда. Что-то тревожное ворохнулось в груди и остро защемило... перед глазами медленно всплывал лик бледного, без единой кровинки Гауматы, и внезапно, как в предшествующую ночь, гнев охватил его. И Вахъяздат заговорил. Он чувствовал, что говорит нехорошо, и когда окончил свою зажигательную речь, направленную против знати, весь покрытый испариной откинулся назад и прикрыл глаза в ожидании бурного взрыва, но... сдержанный одобрительный гул мало походил на ожидаемое. Вахъяздат распахнул веки и с недоумением посмотрел на избранников германиев и увидел в их глазах ожидание еще чего-то. "Что они ждут от меня? Может, думают, что я преподнесу им вожделенную свободу на блюде? Нет уж, пусть своими мечами добывают ее!"

Вахъяздат не учел, что перед ним родовая верхушка племени германиев, и призыв против персидской знати они восприняли как само собой разумеющееся, то есть занять место свергнутых. Но отправляя своих выборных на встречу с "царем", германии дали им наказ, о котором они сказали Доро, но ничего не услышали от незнакомца, хотя его речь германиям очень понравилась. Доро забыл предупредить Вахъяздата и, исправляя свою оплошность, вскочил с места и, выбросив вперед правую руку, от имени Бардии пообещал германиям первенство в союзе персидских племен на веки веков — восторженный рев был ответом на это.

Германии пали ниц перед Вахъяздатом.

* * *

На первых порах успех сопутствовал Вахъяздату, и он, громя мелкие гарнизоны, почти не встречал сопротивления, продвигался по направлению к Пасаргадам, пользуясь тем, что Дарий со всеми основными силами находился вне пределов Персии. Но этот успех германиев под предводительством лже-Бардии встревожил влиятельные персидские племена патейсхореев и пасаргадов, которые отнюдь не желали уступать своего первенства в союзе персидских племен каким-то германиям. Под стенами Пасаргад объединенные силы патейсхореев и пасаргадов встретили рвущихся в столицу германиев. Надо отдать должное мужеству германиев — несмотря на превосходство объединенных сил они выдержали упорный бой и не отступили. Обе стороны устроили передышку. На совете, созванном Вахъяздатом после боя, старейшины германских родов заявили царю Бардии, что верные ему германии готовы начать новое сражение с патейсхореями и пасаргадами, несмотря на большие потери. Вахъяздат, поблагодарив отважных германиев, сказал, что ничуть не сомневается в храбрости их, но считает, что надо укрепиться, собрать силы и, разгромив патейсхореев и пасаргадов, штурмом овладеть Пасаргадами. Старейшины не стали настаивать на своем, потери действительно были большими.

* * *

Патейсхореи и пасаргады тоже понесли большие потери и поэтому не стали преследовать отступавших германиев, и Вахъяздат, благополучно достигнув области Яутии, находившейся в Персии, сделал своей резиденцией город Тарава. Он поселился в скромном доме небогатого горожанина и, разослав во все концы Персии своих посланцев с призывом ко всем персам подняться против знати во главе с узурпатором Дарием и присоединиться к нему — истинному царю Персии Бардии, сыну великого Кира, предался невеселым размышлениям. Эйфория первых дней прошла, и Вахъяздат теперь твердо знал, что его ожидает неминуемое поражение, как только в Персии появится со своими войсками Дарий. Что он может ему противопоставить? Германиев? Конечно, германии отважны и решительны в бою, но они представляют только одно племя из двенадцати персидских племен. Несколько сотен разорившихся и обедневших персов, примкнувших к нему, в воинском отношении не представляли серьезную силу. Хорошо, что кроме патейсхореев и пасаргадов против него не выступили другие персидские племена, заняв выжидательную позицию.

Ох, напрасно согласился он с Доро и выдал себя за Бардию, здесь, в Персии, где многие знали Бардию в лицо. Теперь уже поздно, да и германии не позволят, бросят его. Доро уверяет, что народу все равно, что он не похож на Бардию, потому что он пойдет за именем и никогда не пойдет за каким-то Исфандиором. К тому же ошибся и сам Вахъяздат, рассчитывая на народную ненависть к знати и на его благодарную память к Бардии. Но то, что вызывало ликование у других народов, то есть отмена податей, вызвало даже раздражение у персов, лишив их привилегий и как бы уравняв с другими подвластными им народами. Освобождение же от воинской службы для персов было излишним, так как самый цвет персидской нации почти целиком носил воинские доспехи, предпочитая воинскую службу любой иной, а следующее поколение годных к воинской службе подрастет как раз через три года, когда закончится срок освобождения от набора.

Пока Вахъяздат сидел в Тарава, полный тяжелых дум, произошло то, чего он опасался. Обеспокоенный восстанием в самой Персии, Дарий послал войска под начальством Артавардии, и тот шел скорым маршем прямо в Яутию. По пути к нему присоединились встревоженные притязаниями германиев воины из племени патейсхореев и пасаргадов. Это была уже очень грозная сила, и Вахъяздат принял единственно правильное решение: идти на соединение с Фравартишем в Мидию, а затем, объединившись со смелым вождем повстанцев Маргианы Фрадой, дать решительный бой самому Дарию. Но чтобы соединиться с Фравартишем, надо с боями прорываться на север, а на пути стоит с отборными воинами Артавардия.

* * *

Перехитрил-таки Вахъяздат Артавардию. У преследуемого тысячи дорог — выбирай, у преследующего только одна — погоня вслед. Уж сколько раз Артавардию казалось, что он наконец зажал в кулак этого увертливого Вахъяздата, но проклятый самозванец в самый последний миг выскальзывал из рук, словно сыпучий песок сквозь, пальцы. Этот главарь банды мятежников делал вид, что направляется в одну сторону, но как только Артавардия устремлялся за ним, тут же круто менял направление и уходил от преследования в совершенно другую сторону. Помогало Вахъяздату и сочувственное отношение населения. Большинство персов, за исключением, конечно, германиев, пасаргадов и патейсхореев занимали выжидательно-нейтральную позицию, но их симпатии были явно на стороне повстанцев, которым они охотно оказывали некоторые услуги: давали кров и укрывали, когда надо снабжали продовольствием, сбивали с толку воинов Артавардии, давая им ложные направления движения войск Вахъяздата. Когда измученный и вконец измотанный бесплодным преследованием мятежников Артавардия решил дать короткую пердышку своим воинам и стал лагерем, Вахъяздат, собрав все свои силы в один кулак, сам бросился на Артавардию и в двенадцатый день месяца туравахара прорвался-таки на просторы мидийских равнин. Словно окрыленный летел Вахъяздат на встречу со славным Фравартишем., но как ледяной водой его окатила первая же встреча с мидянами. Начальник поста у города Кундуруша с каким-то высокомерием посоветовал Вахъяздату во избежание крупных неприятностей, повернуть вспять — обратно в свою Персию, так как великий царь Мидии Хшатрита очень не жалует персов. Семь дней шли унизительные переговоры, во время которых начальник мидян пересылался гонцами с главным лагерем, где находился сам Фравартиш. Наконец разрешение было получено, но... для одного только предводителя персов!

Оставив войско на Доро, Вахъяздат в сопровождении конвоя мидийских воинов направился в главный стан Фравартиша. На душе у него было тяжело, и горестные предчувствия сжимали тисками его сердце. И как это бывает — плохие предчувствия всегда чаще оправдываются. Фравартиш подверг Вахъяздата унизительной церемонии. Он принял вождя персидских повстанцев сидя на роскошном троне и в окружении внушительной свиты. Вдоволь насладившись стоявшей перед ним в одиночестве фигурой, мидийский вождь соизволил наконец повелительным жестом отпустить своих мидян и остался наедине с Вахъяздатом. Вахъяздат продолжал молча, с каким-то горестным сожалением глядеть на заносчивого мидянина.

— Кто ты? — отрывисто спросил Фравартиш.

— Я человек, который поднял простых людей Персии на борьбу, чтобы низвергнуть узурпатора Дария и уничтожить и изгнать его придворную клику, а затем построить в Персии царство справедливости, в котором богатый не будет обижать бедного, а сильный притеснять слабого.

— С чем ты приехал?

— С миром и дружбой.

— Ты — перс. А какая дружба может быть между мидянином и персом?

— Перс такой же человек, как и мидянин, и разве люди не могут дружить между собой?

— Перс — не человек. Это взбунтовавшийся раб, ставший господином, но я восстановлю попранную справедливость и поставлю зарвавшегося раба на его место!

— Ты хочешь повернуть время вспять?

— Да!

— И поэтому ты взял себе имя Киаксара?

— Да, перс. Я объявил себя — Хшатрита, из рода Увахштры, потому что хочу возродить великую Мидию такой, какой она была при Хшатрите, когда все народы вокруг трепетали при одном его имени, а жалкие персидские царьки целовали прах у ног мидийского царя.

— А что ты сделаешь с Персией, если победишь Дария?

— Превращу в глухую провинцию Великой Мидии.

— А как поступишь с персами, которые поднялись против Дария и этим помогли тебе?

— С персами, которые были против Дария, и с персами, которые были за Дария, я поступлю одинаково — сделаю рабами мидян! Я же тебе сказал, что восстановлю попранную справедливость.

— Да-а-а. Ты для меня еще страшнее, чем Дарий.

— Ага! К чему лицемерие, — "с миром и дружбой..." для тебя мидянин всегда будет страшнее самого твоего лютого врага перса. И не о людях ты думаешь, а о власти... пати-кшаятия Вахъяздат! Да, я о тебе знаю все! И ты для меня страшнее Дария! Потому что Дарий, если даже победит меня, всегда останется чужим для мидян, а ты... ты можешь заставить мидян позабыть, что ты перс и превратить их в своих верных псов. Потому что когда призванные мной воины-мидяне, служившие под твоим началом, рассказывали мне о тебе, в их глазах светилась... любовь!

— Ты сам подтверждаешь мою правоту — перс и мидянин могут жить в мире и дружбе!

— Слушай, перс! Не испытывай моего терпения, оно далеко не беспредельно. Уходи прочь! Не искушай!

— Хорошо. С ослепленным ненавистью говорить по-человечески — пустая трата времени! Оставайся один. Но Дарий для тебя такой же враг, как и для меня, и, хочешь ты или не хочешь, у нас одна цель — победить Дария. А поэтому пропусти меня в Маргиану...

— К Фраде?

— Да! Объединившись с Фрадой, мы оттянем на себя большую часть войск Дария и этим поможем тебе, Фравартиш!

Фравартиш задумался. Думал долго. Тряхнул головой и отрезал:

— Нет!

Вахъяздат уставился на Фравартиша в крайнем изумлении.

— Ты с ума спятил, Фравартиш! Только в объединении наша сила, только в объединении! Ведь, отказывая мне, ты губишь не только меня или Фраду, но и себя, безумец!

— Может быть, я и безумец, но ненависть к вам, персам, пересиливает мой разум. Я сказал все, и слово мое окончательное. Уходи, разумный Вахъяздат, и не искушай меня!

— Я ухожу. Прощай, безумный Фравартиш.

* * *

Поистине положение Вахъяздата было безвыходным. Путь назад в Персию отрезал Артавардия, а находиться в Мидии было опасно — этот сумасшедший Фравартиш мог, при его ненависти к персам, обрушиться на войско Вахъяздата. От него всего можно было ожидать. Была мысль: завязав стычку с Артавардией, раздразнив персидского военачальника, хитрым маневром навести его на мидян Фравартиша, а самому ускользнуть. И пока Фравартиш сражался с Атавардией, связав его по рукам и ногам, вернуться в Персию и, воспользовавшись отсутствием войск Дария и воинов племен пасаргадов и патейсхореев, штурмом взять почти безоружную столицу Персии — Пасаргады. Но что-то подленькое было в этом плане, и Вахъяздат отказался от него — нельзя справедливое дело делать грязными руками. Пусть недалекий Фравартиш неправ в своей слепой ненависти к каждому персу, будь он Дарием или Вахъяздатом или кем другим, но под его предводительством бьются за свободу простые мидяне, такие же обездоленные, как и простые персы. Вахъяздат был уверен, что простые мидяне скорее поняли его, чем их твердолобый вождь. Может быть, об этом подозревал и сам Фравартиш и поэтому постарался не допустить встречи Вахъяздата с простыми мидянами быстро выпроводил вождя восставших персов.

Вахъяздату ничего-не оставалось делать, как двинуться на восток, неся на хвосте упорного Артавардию, который жаждал победой над самозванцем добиться милости у нового царя и получить высокое положение при дворе и щедрое вознаграждение за верность и усердие.

Вахъяздат подошел к границам Арахозии.

* * *

К Вахъяздату пришли старейшины родов германиев. Один из них выступил вперед и спросил:

— Германии спрашивают: куда их ведут?

Вахъяздат отметил: "Царем не называют". Падать перед ним ниц Вахъяздат запретил еще в самом начале восстания.

— Я не могу вести вас туда, куда я хочу, и веду туда, куда могу. Путь в Мидию нам заказан, а дорогу в Персию преградил Артавардия со своим войском. Остается только Арахозия. И надо торопиться, пока нам не закрыли и этот путь.

— Германии в Арахозию не пойдут.

— Вот как? Вы хотите, чтобы я вас повел на Артавардию и обрек на верную гибель?

— Если поведешь ты, то нас действительно ожидает смерть, но если мы пойдем без тебя, то Артавардия обещает нас пропустить на родину.

— А-а-а...

— Напрасно ты думаешь плохо о германиях. Мы не оговаривались за твоей спиной и не посылали своих послов к Артавардии. Это Артавардия послал к нам старейшин пасаргадов и патейсхореев. Но германии верны своему слову, и если ты решишь идти на Артавардию, — мы пойдем за тобой, если даже все поляжем в том бою. Решай!

— А Артавардия не обманет?

— Старейшины пасаргадов и патейсхореев обещали прислать заложников — своих сыновей!

— Тогда и думать нечего! Я счастлив и благодарю моих германиев за мужества и верность. Пусть будет благословенным ваш путь на родину!

— Подумай, царь!

— Я решил!

Старейшины германиев пали ниц перед Вахъяздатом.

* * *

История повторялась. Если в. Мидии он очутился как между жерновами — с севера грозило столкновение с мидянами Фравартиша, а на юге перекрыл границу Персии —Артавардия, то теперь, когда его остановили германии, его крошечный, отряд был опять зажат — с запада все тот же Артавардия, а с востока спешно продвигался прослышавший о самозванце сатрап Арахозии Вивана со своим войском.

— Надоел мне этот Артавардия, — сказал с кривой усмешкой Вахъяздат и двинулся со своим отрядиком навстречу Виване.

И вдруг все круто, переменилось. В тылу сатрапа Арахозии вспыхнуло восстание. Теперь крепко призадумался Вивана. Пока он будет возиться с этим разбойником Вахъяздатом, презренные голодранцы, восставшие в тылу, могут захватить его дворец, ограбить ero казну, мало того, они могут ворваться в святая святых — его гарем! И Вивана вздрогнул. Вместо того, чтобы одним ударом покончить с Вахъяздатом, он бросился спасать свое имущество, богатство и жен. Жадность дорого обошлась сатрапу Арахозии. Вахъяздат беспрепятственно вошел в Арахозию и был встречен ликующими толпами народа. Здесь никогда не видели младшего сына Кира, и простолюдины стекались со всех сторон, чтобы, увидеть царя Бардию, который освободил их от податей и немилой сердцу солдатской службы. Люди тысячами шли под его знамена. В короткий срок его армия достигла десяти тысяч. Вивана в страхе беспорядочно отступал, оставляя победителю село за селом и город за городом. После сплошных неудач такой успех опьянил обычно трезвого и рассудительного Вахъяздата, и он поддался на уговоры вновь появившегося Доро, своего злого гения. Доро заверял Вахъяздата, что его ждут верные германии (Вахъяздат, расчувствовавшись, прослезился), мало того, готовы присоединиться к царю Бардии и дропики, и дерусиеи, а это отважные воины. Так что стоит только появиться... И Вахъяздат поверил, потому что очень хотел верить. Радужная мечта объединить Арахозию и Персию могла стать явью.

Оставив большую часть войска своему верному и энергичному соратнику Фардуху, Вахъяздат с остальной частью двинулся в Персию.

* * *

Вместо германиев возле города Пайшияуваду, у горы Парга, Вахъяздата встретили объединенные силы Артавардии и... Дария! После покорения Вавилона и победы над саками Арпака и арминами Араха Дарий скорым маршем двинулся со своими отборными воинами — "бессмертными" в Персию и прибыл вовремя. Часть войск была выделена для блокады районов проживания племен: германиев, дропиков и дерусиеев, которые так и не смогли оказать помощи Вахъяздату. А с основными силами Дарий и Артавардия двинулись к горе Парга, где, как узнал Дарий, должна была состояться встреча Вахъяздата с персидскими племенами. В пятый день месяца гармапада произошла кровопролитная битва Вахъяздата с объединенными силами Дария и Артавардии. Об этой битве Дарий сказал: "Ахура-Мазда оказал мне помощь и милостью Ахура-Мазды мое войско наголову разбило войско Вахъяздата, и он был схвачен со своими виднейшими соратниками и последователями".

Это было последнее сражение Вахъяздата, старого сарбаза, мужественного и справедливого человека, но его дело этим не окончилось, движение Вахъяздата продолжалось.

* * *

В Арахозии развернулась самая настоящая война сторонников царя Бардии с сатрапом Виваной. Жадный сатрап Арахозии пожинал плоды своей жадности. Не разгромив обреченного Вахъяздата, он дал возможность из искры разгореться пожару. Но и Вахъяздат совершил роковую ошибку, не добив отступающего в панике Вивану. К тому же, уведя лучшую часть своего многочисленного войска и оставив храброму Фардуху разношерстную и плохо вооруженную толпу, он дал преимущество над восставшими сатрапу Арахозии, имевшему под своим началом отлично вымуштрованную и прекрасно оснащенную и вооруженную, хотя и небольшую армию. Но несмотря на это Вивана вел оборонительную войну против напористого Фардуха, который вынудил сатрапа запереться в крепости Капишаканиш.

Бесстрашно штурмовали плохо вооруженные повстанцы первоклассную крепость с крепкими стенами и грозными бастионами. Только когда ряды восставших заметно поредели и стало ясно, что крепость не взять, Фардух отступил. И в это время Вивана получил приказ Дария немедленно покончить с мятежниками. Страх перед Дарием оказался сильнее страха перед мятежниками, ведь для царедворца нет страшнее немилости господина, поэтому Вивана двинулся вслед за Фардухом.

В области Гандутавы Вивана нагнал Фардуха, и в седьмой день месяца вияхна развернулось генеральное сражение. Об ожесточенности этого сражения говорит то, что почти все войско полегло на поле битвы, не дрогнув и не отступив. Фардух с немногими всадниками сумел спастись, уйдя от погони, и укрыться в крепости Аршада. Он надеялся здесь отсидеться, набрать новых воинов-повстанцев для грядущих битв во имя свободы. Но страх немилости Дария придал неожиданную прыть Виване. Ему стало известно, что Дарий, несмотря на свою молодость, очень крут и решителен. Со своих постов полетели сатрапы: Вавилона — Аспатин, Армении и Каспианы — армянин Дадаршиш и другой Дадаршиш, только уже перс, властелин могущественной и прекрасной Бактрии. Мало того, Дарий осмелился сместить самого Гистаспа, своего отца, отняв у него обильную Маргиану и сделав его сатрапом знойной Парфии. Но если своего отца он снял после того, как Гистасп не смог справиться с восстанием в Маргиане и сам чудом уцелел, то с персом Дадаршишем, сатрапом Бактрии, Дарий поступил вероломно. Посулив Дадаршишу за помощь Гистаспу в усмирении Маргианы впридачу к Бактрии еще и богатую Согдиану, Дарий, после того как Дадаршиш с чрезмерным рвением подавил восстание Фрады, утопив его в крови, отозвал, якобы для награждения, ретивого наместника ко двору и... оставил его при себе! Бактрию получил Мардоний, сын Гобрия. А ведь Дадаршиш должен был понять, что ни один царь не потерпит возле себя столь могущественного сатрапа, объединившего под своей властью могучую Бактрию и богатую Согдиану, но жадность взяла верх, и он сглотнул жирного червяка на крючке и попался на удочку молодого царя.

Вивана старался всеми силами заслужить расположение Дария и поэтому не мешкая приступил к осаде Аршада. Раз за разом посылал своих сарбазов на приступ сатрап Арахозии и наконец, сломив сопротивление малочисленного гарнизона, овладел последним оплотом повстанцев в Арахозии. Тяжело-раненный, Фардух попал в плен и был отправлен с немногими оставшимися в живых сподвижниками к Дарию на расправу.

С движением Вахъяздата, охватившим обширную Арахозию и саму Персию — удел Ахеменидов, было покончено. И лишь отголоски слышались то тут, то там и жестоко подавлялись. Племя германиев уцелело, но вольный дух, зарожденный Вахъяздатом, не угас в сердцах германцев и после долгой борьбы за свободу строптивое племя, покинув свою отчизну, ушло далеко-далетот родных краев, чтобы, пройдя через все испытания, основать свое могучее государство.

* * *

В город Увадайчайя, находящийся в Персии, где томился в заключении под охраной крепкой стражи Вахъяздат со своими ближайшими сподвижниками, прибыл сам Дарий. Среди соратников Вахъяздата не было самого главного, самого близкого и самого активного, не было Доро. После поражения под горой Парга Доро, считая себя виновником этого поражения и неминуемой гибели Вахъяздата, закололся ханжалом.

Вахъяздат и сам позабыл где он родился, но злопамятный Дарий выяснил это и, узнав, что город Увадайчайя — родина его кровного и заклятого врага, решил казнить смутьяна там, где он появился на белый свет. Это была тонкая и коварная месть.

На обширной городской площади — майдане, установили легкий походный трон царя Персии под пурпурным балдахином и, окружив майдан тремя рядами "бессмертных", согнали весь городской люд. Конечно, заранее было подготовлено и место казни.

На площадь вывели обреченных повстанцев. Избитые, израненные, в жалких лохмотьях, они едва передвигали ноги, подгоняемые уголками острых копий.

Отделив от остальных узников, Вахъяздата подвели к сидящему на походном троне Дарию. Царь, прищурясь, долго смотрел на своего пленника, словно бы припоминая, кто это?

— Ну, здравствуй, пати-кшаятия, кажется, так именовал ты себя когда-то? — с сарказмом спросил, не скрывая торжества, Дарий.

Дарий был еще молод, и поэтому зачастую напускное величие слетало с него и подлинные чувства, часто вопреки его желанию, явно проступали сквозь напускное. Это впоследствии величие станет для поистине великого повелителя стран и народов столь же естественным, как дыхание для человека.

Вахъяздат переступил с ноги на ногу, звякнув оковами, и насмешливо ответил:

— Если ты забыл когда, то я могу напомнить. Это было тогда, когда я, пати-кшаятия, повелел высечь тебя дворцовой страже, как вестника черной вести — смерти царя Камбиза. Вспомнил, сын Гистаспа?

Дарий подскочил, как подброшенный.

— Ло-о-о-ожь!!!

Оглянувшись, увидел, как прятали ухмылку придворные. Взвился в гневе.

— Казнить! Посадить на кол! Всех!

* * *

Кол, словно раскаленный, вошел, разрывая внутренности, и дикая боль пронзила всего Вахъяздата, нестерпимо сверля мозг. "Выдержать!" — молил себя в своем угасающем от невыносимой боли сознании Вахъяздат. "Только не кричать!" — мысленно твердил он, и его рот скривился в страдальческом беззвучном крике...

Фрада

Окруженная пустынями Маргиана предстает сказочным оазисом. Богатые виноградники являются для той поры наиболее ярким признаком плодородия земли. А в Маргиане встречались виноградные лозы, ствол которых с трудом могли обхватить двое мужчин и гроздья которых достигали длины в два локтя! Персидские цари были готовы скорее пожертвовать Парфией, Гирканией, Каспианой и даже Арменией, чем этим удивительно плодородным краем. Но на этой богатой земле жили в своем большинстве очень бедные люди, так как дань с этого благодатного края взымалась огромная — много больше, чем с других подвластных Ахеменидам стран, за исключением Вавилона и Индии. Даже Египет платил меньше, чем Mаргиана. Поэтому с вполне понятным воодушевлением был воспринят маргианцами указ благородного Бардии об отмене на три года податей и воинской повинности. И не только бедными, но и состоятельными, потому что вместо казны персидского царя огромная прибыль стала оседать в сундуках местных богачей — торговцев и ростовщиков. Весть об убийстве благородного Бардии всколыхнула всю Маргиану. Наступило время тревожного ожидания. По-прежнему жить уже никто не хотел. Достаточно было искры, чтобы запылал пожар. И случай высек эту искру.

* * *

Началось все на базаре. Но сначала было все, как всегда. Гудел южный базар. В тысячи голосов. Ибо кричали все. Купцы, погонщики, водоносы, нищие, продавцы, покупатели и просто любопытствующие. Все это слилось воедино. Базар гудел, толкался, кишмя кишел, качаясь из стороны в сторону и взметая пыль прямо в поднебесье. Разнообразие запахов щекотало ноздри. Все старались перекричать не только друг друга, но и, казалось, весь базар в самозабвенном азарте. И вдруг, хотя этого поначалу и не заметили, в одном месте базар притих. Потом в другом месте оборвался шум, в третьем... И вот весь базар словно оцепенел, и только ослы заревели "иа-иа-иа", удивившись внезапно наступившей тишине. Парализующее впечатление на базарный люд произвело появление... сборщиков податей и пошлины. После указа царя Бардии они, зная о чувствах, которые к ним испытывает народ, как-то незаметно исчезли из глаз неведомо куда. А вот теперь неведомо откуда, словно из-под земли, выросли и, по-хозяйски раздвигая онемевшую толпу, направились в торговые ряды. Когда прошла оторопь, народ задвигался и негодующе зашумел, загудел, взорвался криками. Но сборщики, привыкшие ко всеобщей ненависти, и бровью не повели. Они и не пытались добиваться всенародной любви к себе. Что в ней? Из нее одежды не сошьешь. Пусть ненавидят, пусть боятся, но пусть исправно платят подати и пошлины, вот тогда не только одежду можно сшить, но и свой бездонный карман набить.

Когда горшечник Фрада отказался уплатить пошлину, ссылаясь на указ царя Бардии, кривой, а потому особенно злобный сборщик вытянул горшечника плетью со словами: "Вот, тебе мой указ, скотина!" Вспыливший Фрада не пожалел свой самый лучший и самый звонкий кувшин и опустил его на голову кривого сборщика со словами: "Возьми его себе, кривой шакал!" Ко всем своим достоинствам кувшин обладал еще и увесистостью, а поэтому сборщик рухнул наземь, обливаясь кровью.

— Бей, сборщиков! Бей, шакалов! — завопил распаленный Фрада.

— Бей, персов! — подхватили клич люди.

— Кроши богачей! — заревел народ.

Базар смешался в один клубок. Майдан застонал. Крошили все: лавки, горшки, сворачивали скулы, разбивали носы... К базару со всех сторон сбегались все новые и новые толпы народа. Разбив и разрушив все, что можно было разбить и разрушить, разгоряченная толпа выплеснулась из базарной площади и лавиной, заполняя улицы, проулки, двинулась по городу, сметая на своем пути дома персов и зажиточных граждан....

* * *

— Фрада! Ты поднял народ — восстала вся Маргиана. Ты должен вести народ и дальше. Народ требует этого. И мы, старейшины, посоветовались тут и решили: быть тебе царем!

— Да вы что, почтенные, с ума свихнулись? Да какой же из меня царь? Опомнитесь!

— А чтобы все было как надо, то впредь тебе именоваться Афросиабом, потомком древнего рода Афросиабов, ведущего себя от первого царя Афросиаба.

— Да вы и впрямь спятили, почтенные! Да какой же я потомок царя Афросиаба, если вы сами ежедневно видели, как я вот этими руками мешу, леплю, а затем обжигаю горшки? Не срамитесь, добрые люди, да и меня не срамите. Родился я Фрадой, Фрадой и умру.

И, несмотря на все уговоры, Фрада наотрез отказался менять свое имя. Правда, все же уступил в другом — неохотно, но приняв царский титул.

* * *

Во время избиения персов сатрап Маргианы Гистасп, отец Дария, охотился в поймах реки Мургаб и благодаря этому сумел избежать смерти в первые же дни всенародного бунта. Получив весть о возмущении своих подданных, Гистасп поспешил в Мерв — престольный город своей сатрапии. По пути к нему присоединились уцелевшие придворные из его свиты и немногочисленные сарбазы, избегнувшие кары маргианцев. Теперь, когда для Гистаспа прояснилось, что это не просто возмущение его подданных, а всенародное восстание, он ужаснулся своему первоначальному решению ворваться в Мерв и силой подавить мятеж. Он сам лез в пасть хищного зверя! Гистасп со страхом осознал, что положение его просто гибельное, и не видел никакого выхода. Уйти за пределы Маргианы невозможно — кругом бунтовщики, и все пути перекрыты, взять Мерв — сил маловато. И в это время один из сарбазов, одним из последних присоединившихся к своему господину, сообщил Гистаспу, что цитадель крепости Мерв не занята повстанцами и можно было бы... Гистасп, не дав сарбазу договорить, поднял свой отряд и быстрым маршем двинулся в путь. Встречные толпы мятежников, плохо вооруженные, больше криками старались напугать отлично вооруженных сарбазов сатрапа, не решаясь вступить с ними в бой. И Гистасп, воспользовавшись неразберихой, царившей в рядах повстанцев, сумел беспрепятственно занять цитадель города Мерв и укрепиться в нем, предусмотрительно запастись едой и питьем.

Спохватившись, повстанцы во главе с Фрадой начали осаду цитадели.

* * *

Стихия слепа, и иногда она возносит не того, кого надо. Фрада был хорошим человеком и честным тружеником. Люди знали его, любили, верили ему, провозгласили своим вождем и пошли за ним. Но Фрада мог быть добрым правителем, справедливым судьей, но не вождем, ведущим людей в кровавый бой. Он не обладал боевым опытом старого сарбаза Вахъяздата, не был таким жестоким и неистовым фанатиком, как Фравартиш, который ради своей цели — возрождения великой Мидии — был готов шагать по трупам и перерезать горло собственному отцу, если понадобится, без всякого трепета и колебания.

Время шло, а опьяненные легкой победой и добытой свободой предавались ликованию и упускали одну возможность за другой окончательно покончить с укрывшимися в цитадели персами и сатрапом Гистаспом. Что же еще надо? Маргиана свободна, во дворце сатрапа сидит свой царь Фрада, к которому можно обращаться попросту, без придворных затей.

* * *

К Фраде привели перехваченного гонца. Гонец был от Дария и держался высокомерно. На расспросы отвечать отказался наотрез. Пришлось прибегнуть к пыткам. Когда раскаленный прут прожег спину до самой кости, гонец взвыл и, брызгая слюной, натужно заговорил. Вести оказались плохими — хуже некуда. В Маргиану, на выручку Гистаспу шел с большим вышколенным войском сатрап Бактрии перс Дадаршиш, а из Вавилона, наконец вняв призывам отца, быстрым маршем со своими отборными "бессмертными" двигался сам Дарий. Надо было, пока они не подошли, срочно брать цитадель с укрывшимся в ней Гистаспом, отцом Дария, засевшим, как заноза в пятке, — ни ходить, ни ступить не дает.

* * *

Гистасп смотрел сквозь бойницу туда — вниз. У подножия цитадели вокруг костра в диком танце кружились воины, одетые в звериные шкуры. Это были саки-хаомоварги, пришедшие в Мерв на подмогу его жителям. Отблески пламени отражались бликами на страшных серповидных секирах, и страх холодной змеей вполз в сердце Гистаспа. Еще по походу с Киром на массагетов знал старый опытный воин, что перед боем саки исполняют свой боевой танец. Значит, предстоит штурм и штурм решающий!

Где ты, Дарий? Где ты, мой сын?

* * *

И Гистасп не ошибся. Еще с небосклона не сошла луна, как повстанцы пошли на приступ. Несмотря на приказ сатрапа беречь скудный запас стрел, защитники выпустили их в первые мгновения штурма, и теперь осаждающие без всяких потерь рубили секирами и топорами ворота, таранили их окованным бревном с разбега, неся его на плечах. Пылали факелы, кричали люди. Наконец ворота рухнули, и мятежника, проникнув внутрь, устремились, круша немногочисленных, объятых паникой защитников, в башню, а затем по внутренней лестнице, ведущей вверх, и впереди всех — саки-хаомоварги, размахивая своими огромными секирами. Сверху на них летели мраморные обломки, бронзовые котлы, глиняные статуи, посуда, куски дерева, вес, что можно было, обороняющиеся использовали для отражения беспорядочной и дико воющей толпы осаждающих, которые с воплями и страшными проклятиями продолжали неудержимо идти вперед, напирая на передние ряды уже убитых своих товарищей. Шли в азарте боя и в предвкушении скорой победы, шагая по трупам и телам, ломая последнее сопротивление и сметая последних защитников цитадели. Но когда, подскользнувшись, упал Фрада, его прикрыли и бережно подняли, но разгоряченный горшечник, оттолкнув соратников, вновь ринулся в кровавый бой и первым ворвался с поднятым мечом в роскошно обставленные покои, столь странно выглядевшие в почерневшей от времени угрюмой как склеп цитадели. Посередине этих покоев стоял бледный как смерть Гистасп. Он был безоружен, и это его спасло. Фрада замешкался, а потом опустил свой меч. Окажи Гистасп сопротивление или хотя держи он в руках какое-нибудь оружие... Увидя стоящего Фраду, остановилась и толпа повстанцев. Ярость стала остывать, и привычная робость при виде столь важного господина охватила восставших простолюдинов. Фрада тряхнул головой, словно стряхивая наваждение, и резко бросил через плечо:

— В плен сатрапа!

И, круто повернувшись, пошел прямо на людей, которые поспешно расступались перед ним. Вдруг дико вскрикнул Индаферс, сын царя саков-хаомоваргов Омарга, взмахнул рукой — взвился аркан, и петля захлестнула горло Гистаспа.

* * *

Проницательный Гистасп, еще когда он был сатрапом Персии и когда после гибели великого Кира всколыхнулась и вздыбилась вся империя Ахеменидов, познал силу слов и первым из персидских вельмож оценил учение малоизвестного и полунищего пророка Заратуштры Спитама и взял его под свою защиту. Покровительство могущественного и наизнатнейшего Гистаспа избавило этого непризнанного пророка от гонений сильных мира сего, так как даже Дарий не внял отцу и очень долго преследовал учение Заратуштры. Дальновидность Гистаспа обессмертила его имя, и оно вошло в Авесту — священное писание зороастризма. "Когда Заратуштра с бессмертной душой провозгласил свою веру, то для ее распространения кави (князь, царь) Гистасп основал храм священного огня, названный Озаргуштасп, на горе Реванд, что означает хребет Гистаспа",— говорится в этом источнике зороастризма. В противоположность Гистаспу, олицетворяющему в проповедях Заратуштры все светлое, его сын Дарий — олицетворение зла и гонитель света. И это, несмотря на то, что в конце жизни Дарий тоже, подобно отцу, оценил в полной мере все преимущества учения Заратуштры. И, как всегда бывает,— преследуемое верхушкой становится учением низов. Доступность и простота учения, понятного даже самому непонятливому, главная тема которого — борьба Добра со Злом, Светлого с Темным, способствовала его быстрому распространению сначала, понятно, в Маргиане, а затем влияние зороастризма охватывает восточные области Ирана и почти всю Среднюю Азию. Спохватившись и должным образом оценив все преимущества этой веры, царь и вся персидская знать вскоре объявляет учение Заратуштры государственной религией великой Персии. Царская власть искусно использовала всю силу и простоту учения себе на пользу. Во-первых, укреплению царской власти служило и то, что в зороастризме был верховным бог, бог, создавший Добро, — Ахура-Мазда, и очень легко было провести аналогию с самой царской властью — верховным вершителем людских судеб на земле. А во-вторых, претворить это учение, поднять его как знамя, способное объединить в единой вере народы, и, объявив себя олицетворением Добра и воителем за светлое, использовать эту могучую силу в борьбе потив темных сил, назвать этими силами любого своего врага! Таким образом, как всегда, веру простых людей присваивали себе господа и использовали эту веру совсем в противоположном значении.

* * *

Заратуштра со своими фанатичными последователями вошел в темницу, где томился Гистасп, и освободил его.

* * *

К Фраде явился разгневанный Индаферс.

— Царь Фрада, к тебе обращаюсь я. Отдай мне моего пленника Гистаспа!

— Индаферс, я не могу отдать Гистаспа, потому что его освободили...

— Кто?

— Учитель Заратуштра, Индаферс.

— Накажи его!

— Ты что? — отшатнулся Фрада.

— Выбирай, Фрада. Или он или я!

— Успокойся, Индаферс. Ты же знаешь, как любит народ учителя... Ну зачем тебе Гистасп? И потом, он мой пленник, а не твой.

— По нашим законам человек является пленником того, кто захватил его. Гистаспа заарканил я, и он мой пленник!

— Ну хорошо, пусть будет твоим. Но он ушел, понимаешь, нет его!

— Тогда выдай Заратуштру!

— Опомнись! Зачем он тебе?

— Он наш враг. Он говорит, что мы "саки, сеющие смерть и зло", а ты защищаешь его. Значит, и ты враг нам, Фрада.

— Заратуштра говорит, что, кто пашет, сеет и жнет, кто работает на земле, тот делает добро, а разве вы не возделываете землю, Индаферс?

— Да, Фрада. Часть хаомоваргов осела на землю, но часть живет по законам предков и кочует. И не те хаомоварги, которые кормятся с земли, и не те хаомоварги, которые кочуют, никогда не откажутся друг от друга — они братья. А ты хочешь, чтобы один брат был черным злом, а другой светлым добром?

— Я не хочу этого, Индаферс. Но кочевники принесли нам немало горя...

— Довольно! Ты сделал выбор, Фрада. Прощай!

— Постой, Индаферс!

— Саки уходят от тебя.

* * *

Высокомерный Гистасп, не сдержавшись, разрыдался от избытка чувств на плече Дадаршиша — сатрапа Бактрии.

— За каждую вашу слезу, сиятельный и высокородный Гистасп, эти голодранцы заплатят потоком крови. Я клянусь вам в этом!

— Почему Дарий так медлил с помощью, мой Дадаршиш?

— Царь царей повелел мне идти к вам на помощь, как только получил известие о бунте в Маргиане, и я, поверьте мне, блистательный Гистасп, не мешкая, отправился к вам на помощь.

— Благодарю тебя, мой Дадаршиш. Я этого никогда не забуду.

— Я разве мог иначе, царственный Гистасп. Отец нашего повелителя и владыки священен для меня.

Они бы еще долго соревновались в изысканном славословии, если бы с губ Дадаршиша не сорвалось изумившее Гистаспа сообщение о том, что в своей безграничной милости царь царей и господин четырех стран света Дарий Первый щедро награждает своего верного слугу за помощь высокородному Гистаспу и теперь Бактрия и Согдиана будут впредь под властью одного сатрапа, самого преданного раба великого Дария и его отца, царственного Гистаспа. "Что же он, с ума сошел, что ли?" — чуть вслух не воскликнул Гистасп, узнав эту сногсшибательную новость. Но постарался отогнать от себя опасные мысли о том, что щедрость Дария превращает Дадаршиша в самого могущественного человека после самого Дария во всей персидской империи и, может быть, более опасного для молодого царя, чем все эти лжецари, поднявшие сброд против персидской мощи. "Что ж, — думал Гистасп, — приходится платить столь дорогую плату за "преданность" этому ставленнику покойного Камбиза. Но мой сын прав: когда под тобой шатается трон — нечего мелочиться. В таких случаях щедрость скорее окупится, чем скупость. И, чем иметь Дадаршиша врагом, лучше иметь его другом или хотя бы союзником".

* * *

Маргиана содрогнулась. С небывалой жестокостью принялся усмирять этот благодатный край сатрап Бактрии Дадаршиш. Он преследовал три цели: показать себя исполнительным и заслужить благоволение и отца и особенно сына, вырезать почти всю Маргиану и этим ослабить чужую сатрапию и чужого сатрапа и, наконец, устрашить изуверской кровожадностью вольных кочевников саков. Но в последнем случае добился только обратного — жгучей ненависти.

На 23-й день месяца ассиядия встретились в решающем сражении отборные войска бактрийского сатрапа и многочисленное, но неорганизованное и больше похожее просто на толпу войско вождя маргианцев Фрады. Повстанцы были разбиты наголову. Сарбазы Дадаршиша вырезали пятьдесят пять тысяч человек, в том числе и мирных жителей, стариков, женщин и детей. Маргиана была залита кровью.

Фрада с немногими своими сторонниками бежал в Мидию.

* * *

— Так что ты хочешь от меня? — Фравартиш сурово смотрел на Фраду.

— Я хочу объединиться с тобой и вместе сражаться с Дарием.

— Ты хочешь сказать, что подчинишься мне и вся Маргиана примет мою власть?

Фрада гордо выпрямился.

— Я не для того поднял свой народ, чтобы, сбросив путы одного рабства, надеть на мой народ ярмо другого рабства.

— Ха! Я хотел спасти твой народ от полного истребления. Я хотел принять тебя и Маргиану под свое покровительство, ибо моя святая цель — возрождение великой Мидии!

— А какая мне разница, что великая Персия или великая Мидия...

— Что-о-о! — глаза Фравартиша выкатились из орбит. — И ты смеешь равнять Мидию с вонючей Персией, лизавшей пятки мидийским царям!

— Не кричи, — устало отмахнулся Фрада. — И не пугай! Мне теперь ничего не страшно — самое страшное уже произошло.

— Оставайся со мной, — неожиданно сказал Фравартиш.

— Нет, нам с тобой не по пути, Фравартиш, — грустно сказал Фрада и добавил: — Пропусти нас в Персию.

Фравартиш вскочил с места.

— К Вахъяздату?

— Да!

— Вы что, сговорились?

— Ты говорил с ним?

— Да. Просил пропустить к тебе.

— Что ты сделал, Фравартиш, что ты сделал? Пропусти его — спас бы Маргиану, что ты сделал?

— То, что сделал, то сделал. Вахъяздат для меня еще хуже Дария, понял?

— Ты даже не знаешь, какое страшное дело ты сотворил и с Маргианой, и с Персией, и с Арахозией, да и со своей Мидией...

— Что сделано — того не вернешь,— угрюмо сказал Фравартиш и добавил: — К Вахъяздату не пропущу, ему скоро конец, и ты со своим жалким отребьем уже не поможешь. Оставайся со мной!

— Нет, Фравартиш, на тебе кровь маргианцев и персов, прощай!

— Куда же ты?

— В Маргиану.

— Спятил, там тебя ждет верная смерть.

— Теперь я сам жду смерти и ищу ее.

* * *

После ухода Фрады Фравартиш долго сидел, тупо уставившись в одну точку, а затем, вдруг вскочив, взревел и, вырвав из ножен меч, начал крушить налево и направо драгоценные сосуды, дорогие амфоры и изумительные ритоны в человеческий рост из слоновой кости.

— Дарий! Перс! Ненавижу! Вахъяздат! Перс! Ненавижу! Дарий! Перс! Ненавижу! Вахъяздат! Перс! Ненавижу! — выхаркивал он при каждом ударе и вдруг неожиданно закончил: — А Фравартиш дурак!

* * *

Из всех вождей, возглавивших восстания в самых разных областях великой империи, наиболее ненавистным для Дария и его знати был горшечник Фрада. Это была ненависть господина к рабу, осмелившемуся поднять руку на господина. В отличие от других главарей восстаний этот горшечник даже не прикрылся каким-нибудь мифическим царским именем, а бросил вызов самому царю и его знати как простой горшечник Фрада. Он решил прыгнуть выше ему предначертанного и поселить во дворцах голодранцев, а высокородных вельмож переселить в хлев! Надо вырвать это зло с корнем, да так, чтобы и потомкам этих голодранцев аж в седьмом колене стало страшно.

Сам Дарий прибыл на казнь Фрады. Молодой царь любил такие зрелища. После того, как Фраду подвергли самым жестоким и изощренным пыткам, Дарий под одобрительный смех своей свиты приказал "короновать" злодея раскаленным добела железным обручем, а затем посадить на трон — железный кол. Народный вождь нашел в себе мужество и силы с горькой усмешкой пошутить, едва шевеля запекшимися губами:

— Народ провозгласил меня царем, и Дарий выполняет волю народа, короновав меня и сажая на трон...

class="book">* * *
Фрада уже не стонал. Он сидел скрючившись на железном колу, и зеленые блестящие мухи роем облепили сплошную рану вместо лица, впившись хоботками в сукровицу...

Люди издали смотрели на своего вождя и тихо, скорбно стонали: "О Фрада! О Фрада! О Фрада!.."

* * *

Благодарный Гистасп воздвиг новый храм на горе Аснаванд, названный "Гушнасп", то есть "Конская грива", посвятив священный огонь этого храма Учителю Заратуштра Спитама. И первый храм, основанный Гистаспом на горе Рованд, "Хребет Гистаспа", и второй храм на горе Аснаванд — "Конская грива" вероятно, обыгрывали "конское" имя Гистаспа — покровителя Заратуштры.

Маргианцы сторонились еще недавно почитаемого Заратуштры, как прокаженного. Пророк понял немой приговор и с немногочисленными учениками-последователями покинул Маргиану и переехал в Арейю.

Конец Фравартиша

Оттолкнув Вахъяздата и оскорбив Фраду, Фравартиш сам себе подписал смертный приговор. В самом начале движение Фравартиша было самым мощным и многолюдным во всей державе Ахеменидов, охватывая обширнейшую территорию, включающую всю Мидию и соседние с ней Парфию, Гирканию и Сагартию. Не зря Дарий, встревоженный размахом этого движения, послал на Фравартиша трех своих полководцев, а затем и сам лично возглавил борьбу против опасного мятежника. Но Фравартиш сам облегчил задачу персидскому царю, его ярый и узколобый национализм, непомерное властолюбие и высокомерие отпугнули присоединившихся к нему вождей, восставших из соседних стран. Отделился кровно обиженный грубой выходкой Фравартиша предводитель Чиссатахма из Сагартии и в отместку назвавшийся как и сам Фравартиш, Киаксаром из царского мидийского рода, что, конечно, еще более усугубило раскол между ними. Отпали и Гиркания с Парфией, в которые вторгся с присланным на подмогу Дарием войском новый сатрап Гиркании и Парфии — Гистасп, который не пожелал больше оставаться сатрапом многострадальной, вконец опустошенной и залитой кровью Маргианы, и сын в утешение отцу дал ему сразу две сатрапии.

В 22-й день месяца вияхна близ города Вишпаузатиш Гистасп одержал победу над мятежниками из Гиркании, а через полтора месяца, в 1-й день месяца гармапада, теперь уже у города Патиграбана разбил повстанцев Парфии.

Почти одновременно с Гистаспом персидский полководец Тахмаспада разгромил войско Чиссатахмы из Сагартии и взял его в плен.

Теперь к полководцу Видарне, направленному Дарием из Вавилона против Фравартиша, и полководцу Ваумису, который по приказу Дария после окончания войны с саками Арпака и армянами Арахи тоже прибыл в Мидию, присоединился и победитель Чиссатахмы удачливый полководец Тахмаспада.

У города Маруш объединенные силы персидских войск дали бой Фравартишу. Сражение было упорным, и персы одержали очень трудную победу. Но они, несмотря на большие потери, сохранили боеспособность, а сломленные и объятые паникой мятежники стали разбегаться, и силы Фравартиша таяли с каждым днем все больше и больше. Вождь мидян знал, что опытные персидские полководцы не упустят случая окончательно завершить погром повстанцев, и бессильно ждал конца. Но... творилось что-то непонятное: Тахмаспада, Ваумиса и Видарна, эта боевая троица, вместо того, чтобы раздавить Фравартиша, начали какие-то странные перестроения и передвижения своих войск, давая возможность бунтовщику оправиться и набраться сил. Оказалось, что смелые полководцы моментально превратились в чутких придворных, так как получили многозначительный приказ Дария ждать его прибытия и сразу же чутьем царедворцев поняли, что Дарий желает славу победителя Фравартиша присвоить себе, а поэтому вместо того, чтобы добить Фравартиша, начали просто валять дурака, покорно ожидая прибытия своего повелителя.

* * *

Подняв Персию против Мидии и победив ее, Кир придал своей власти характер личной унии с мидянами, принял официальные титулы мидийских царей, выдвигал индийских вельмож на самые высшие посты (например, Гарпага). После объединения Мидии и Персии персы заимствовали не только систему государственного управления, но и более развитую мидийскую культуру, а потому евреи, вавилоняне, египтяне, греки, саки и другие народы именовали и персов более им известным именем мидян, а царей Персии чаще всего царями Мидии. В создании великой империи Ахеменидов мидяне сыграли огромную роль, так как более многочисленные, чем персы, они составляли большую часть основного ядра персо-мидийского войска. Более тридцати лет беспрерывных войн сделали свое дело, и воины, будь то персы или мидяне, научились хорошо делать только одно дело — воевать. Оторванные от своей земли, от родины, они считали царя своим кормильцем, а поэтому в тревожную пору всеобщего возмущения сохранили верность царской власти и этим сохранили власть Дария. И как сарбазы-персы добросовестно сражались против своего земляка и народного радетеля Вахъяздата, так и воины-мидяне со знанием дела воевали против своих земляков, сражавшихся под знаменем Фравартиша.

Из всего сказанного ясно, какое значение придавали цари великой Персии Мидии, и поэтому становится понятным стремление Дария присвоить себе лавры победителя и этим косвенно доказать, что деяния великого Кира вполне доступны и по силам Дарию.

* * *

Как судьба бывает слепа! Не Нидинту-Бэлу, не Арпаку, не Фраде, не Вахъяздату, а Фравартишу она предоставила возможность сыграть выдающуюся роль и вписать свое имя в историю. Именно Фравартишу! Находясь в самой середине Ахеменидской империи, он мог объединить все движения против персидского владычества, и тогда народы, попавшие под иго, обретали свободу. Вместо этого он не внял Вахъяздату и Фраде, сам не пошел на союз с ними и им не дал соединиться для совместной борьбы, что было бы в интересах и самой Мидии, за которую он так ратовал. Фравартиш оттолкнул даже своих сподвижников из Парфии, Гиркании и Сагартии, вставших под его знамена, своим высокомерием, грубостью и эгоизмом. И вместо побед обрек себя на поражение.

Небольшая отсрочка кончилась с прибытием в Мидию Дария. Под крепостью Кундуруш, что находится в Мидии, Фравартиш дал свое последнее сражение. Это произошло в 25-й день месяца адуканиш. Как и следовало ожидать, Фравартиш потерпел поражение и с немногими уцелевшими всадниками бежал в направлении города Раги, но был перехвачен и доставлен к Дарию в столицу Мидии Экбатаны.

Дарий краток в своем изложении: "Фравартиш был схвачен и приведен ко мне. Я отрезал ему нос, уши и язык и выколол ему глаз. Его держали в оковах у дворцовых ворот, и весь народ его видел. Затем в Экбатанах я посадил его на кол, а людей его, которые были его приверженцами, я распял".

* * *

Дополним отчет Дария.

Когда Фравартиша подвели к Дарию, он вскричал:

— Ты должен исполнить мое последнее желание, как обреченного на смерть. Я знаю, ты откажешься, потому что дрожишь за свою жизнь и потому что ты трус, а поэтому пусть вступит со мной в поединок любой перс из твоего окружения. Не побоюсь и двоих. А потом делай со мной что хочешь, но одного перса я унесу с собой!

— Легко ты хочешь отделаться, Фравартиш. Неужели ты думаешь, что мы глупее тебя?

И Дарий взмахнул рукой. Палач стал умело делать свое дело. Одним круговым движением вырезал нос. Затем ловко обрубил уши. А Фравартиш истерично кричал:

— Ты мозгляк, торгаш несчастный! Дерьмо вонючее! Слава богу — Персия выдыхается! После Кира — псих Камбиз, после психа Камбиза — недоумок Бардия, ну а теперь ты — трус, слизняк! Слушай ты, выродок, сын Гистаспа, недолго осталось тебе царствовать. Скоро моя Мидия вновь возродится и будет попирать обломки Персии, а ты и твоя свора будут лизать зад любому мидянину!

Фравартишу выкололи глаз и посадили на кол. Торжествующий Дарий подошел поближе к своему врагу, чтобы полностью насладиться его невыносимыми муками. Фравартиш, словно почувствовав это, приоткрыл свой единственный глаз и, увидя сквозь пелену персидского царя, зашевелил свой испеченный болью рот, чтобы набрав слюны, плюнуть в лицо Дарию, а выкатившийся из орбиты глаз источал такую ненависть, что персидского царя передернуло как от озноба. Чего-чего, а мужества у этого человека по имени Фравартиш отнять было нельзя.

Дарий гневно приказал выколоть Фравартишу и второй глаз.

Араха

Что делает человек, когда спасается! Он ищет или глухомань, где можно затаиться, или же наоборот — многолюдье, где можно затеряться. Араха, растеряв всех своих спутников, выбрал второе и вместе с небольшой группой паломников, которых, кстати сказать, с каждым годом становилось все меньше и меньше, проник в этот кишащий людской муравейник, именуемый Вавилоном. Кроме инстинкта самосохранения в решении укрыться именно в этом городе не последнюю роль сыграли и приятные воспоминания, так как Араха, человек молодой, жизнерадостный и горячий, к тому же бывший далеко не бедным, несколько лет тому назад сумел осуществить желание многих мужчин и женщин побывать в самом злачном месте всего Востока, в знаменитом Вавилоне. На этот раз Араха своим острым взглядом приметил, что ослепляющая прежде мишура изрядно потускнела и город мечты многих прожигателей жизни уже далеко не тот, что прежде. Конечно, по-прежнему шумели многочисленные и многолюдные базары, по-прежнему поражали своей роскошью дворцы, и своими размерами грандиозная Эсагила, и своей высотой башня Этеменанки, своей красотой и каким-то изяществом — храмы и святилища, по-прежнему город изобиловал притонами, лупанариями, трактирами, кабаками, харчевнями и по-прежнему в них обирали любителей острых ощущений. Но исчезли какой-то шик и блеск города, утеряна какая-то величавость бывшей Столицы Мира.

* * *

Толкаясь в торговых рядах, настороженный Араха вдруг приметил, что возле него все время отирается какой-то субъект. "Неужели лазутчик из "око и уши" царя?" — холодея от ужаса, подумал Араха и в это же время почувствовал, что у него срезают кошель, подвешенный к широкому поясу. Араха крепко перехватил руку. Пойманный попытался вырвать руку, но сразу же почувствовал мертвую хватку человека недюжинной силы и сник. Араха глянул на свою добычу, и у него отлегло от сердца. На него ясным невинным взглядом смотрел тщедушный юноша, мало похожий на лазутчика из тайной службы царя. Если бы Араха не поймал этого воришку с поличным, то, наверное, отпустил бы сразу, потому что этот мальчишка был олицетворением чистоты и невинности, а его ясный взгляд мог ввести в заблуждение самого недоверчивого человека. Поняв, что крепко пойман, юноша расплакался и, глядя ясными, полными слез глазами прямо в глаза Арахи и проникая своим взглядом прямо в душу, стал рассказывать, как изнывая от голода, так как у него уже три дня не было и крошки во рту, он... и тут воришка стал всхлипывать. Юноша чем-то очень понравился Арахе, и он, крепко держа пойманную добычу, поволок его в первую же харчевню. Заказал похлебку из бараньих потрохов, хлеба и две кружки сикеры. Усадив рядом юношу, Араха, многозначительно вынув из ножен широкий нож, положил на стол рядом с собой, а затем уселся сам, широко расставив крепкие ноги.

— Ешь и рассказывай, — приказал Араха и добавил: — Только правду!

— Меня зовут Гаммила, — сказал звонким голосом юноша и благодарно, лаская своего нового хозяина ясным взглядом, стал рассказывать, набив хлебом рот.

— Я поступил на учение к Набу-уцалли и уплатил ему два сикля серебра, которые мне достались от покойных родителей. Но после обучения я срезался на первом же клиенте, когда попытался незаметно отстегнуть сумку от пояса у Табия, жреца прорицаний и толкователя сновидений из Эсагилы, и попался! Меня наказали палками и отпустили, пожалев...

— Еще бы, я сам чуть было... гм... — пробурчал Араха и приказал: — Продолжай!

— Я был избит, у меня не было ничего за душой, я все отдал Набу-уцалли, свое последнее серебро. И тогда я показал наш контракт с учителем другим учителям по этому ремеслу. Они обсудили, немного поспорили, а потом приговорили, чтобы Набу-уцалли уплатил мне по 1/2 суту ячменя за каждый день моего ученичества и 1/2 сикля за понесенное по его вине наказание палками.

— У кого ты воровал, когда попался? — заинтересованно спросил Араха.

— У Табия, мой господин, у Табия. Он такой злой! Ведь как только после смерти Хасба, Урма, жрец помазания и казначей храма, стал верховным жрецом бога Бэла-Мардука, Табия, как третий по положению жрец Эсагилы, считал, что освободившееся место жреца помазаний и казначея храма по праву должен занять он, но Урма решил иначе и передал Набу, как говорят, — своему незаконнорожденному сыну, а сан Набу — жреца омовения и ритуала другому незаконнорожденному сыночку — Хапу. И теперь Табия, окруженный семейством Урмы, боится, что у него отнимут сан для какого-нибудь еще незаконнорожденного сыночка Урмы. Урма — здоровенный мужчина и детей у него много.

— А откуда ты все это знаешь? — спросил Араха.

— Да-а-а, Набу-уцалли все шипел, когда уплачивал мне неустойку: "Нашел у кого воровать — у совсем озверевшего Табии! Да он сейчас на все способен!"

— Табия, говоришь? — задумчиво произнес Араха.

* * *

Араха был рисковый — человек порыва. Это привело к тому, что он порвал со своим дядей — царем Армении Тиридатом и обрек себя на беспокойную, полную опасностей жизнь, презрев богатства и обеспеченное существование у себя на родине.

Табия крайне удивился, когда перед ним предстал совершенно незнакомый человек из далекой Армении, и еще больше удивился, выслушав его. Он усомнился в умственных способностях явно ненормального незнакомца и ласково попросил еще раз внятно объяснить ему, Табию, к сожалению, тугодуму, свое странное положение. Может быть, жрец неправильно понял и поэтому предпочитает выслушать повторно, прежде чем посылать за стражей. Араха и бровью не повел и, чеканя каждое слово, сказал:

— Табия, я тот человек, который тебе нужен. Ты хочешь стать верховным жрецом? Хорошо. Помоги мне стать царем Вавилона — и твое желание тут же осуществится. Теперь понятно?

Позвать здоровых, как жеребцы, служителей, было делом одного мгновения, но что-то удерживало умного Табию от этого шага. Нутром он чувствовал, что перед ним незаурядная личность, а не какой-то маньяк.

— А чем я тебе могу помочь, незнакомец? — осторожно спросил жрец.

— Я понимаю твои сомнения, Табия. Но ты умный человек и должен понять меня. Ну чем ты рискуешь? Я иноземец, и вам, вавилонянам, всегда можно отречься от меня, и с вас спроса нет в случае неудачи, А если выйдет? Дарий сейчас бессилен..,

— А от меня-то какой помощи ты ждешь? Да и как тебя зовут, дерзкий незнакомец?

Араха без улыбки ответил:

— Раз Нидинту-Бэл объявил себя сыном Набонида Навуходоносора, то я тоже сын Набонида и тоже Навуходоносор, но только мой "брат" был Навуходоносором III, а я Навуходоносор IV! Только ответь мне на один вопрос, премудрый Табия, как же вы, опора Вавилона — жрецы и знать, позволили Нидинту-Бэлу называть себя сыном ненавистного вам Набонида?

Табия в сердцах сказал:

— Да пусть бы хоть сыном еврейского царя Соломона... — и поперхнулся.

— Успокойся, я не из тайной царской службы. Будь я оттуда — не с тебя бы начал охоту, дорогой Табия. Да-а-а, хиреет Вавилон, а раньше каким он был! Я, мой драгоценный Табия, наверно, последний из паломников, прибывших сюда.

Табия аж застонал, насколько метко поразил этот остроглазый незнакомец в больное место жреца. Доходы жречества тают как лед в знойный день...

— Я тебя в последний раз спрашиваю: какую помощь ты ждешь от меня? — уже зло проговорил Табия.

— Я тебя прошу, перед тем как стать верховным жрецом Эсагилы, в последний раз использовать в пользу дела свой сан жреца прорицания и толкователя сновидений. Ведь светлейшие князья любят рассказывать мудрому Табия свои... дурацкие сны? Умер князь Набу-аплу-иддин, и сон какого-то князя стать вторым лицом в Вавилоне с титулом опора трона и хранитель спокойствия может обернуться явью...

Табия замер в восхищении. Он сразу же понял мысль хитреца. Конечно, Табия и без посторонних советов использовал свой сан в самых корыстных и личных целях, толкуя сны и прорицая, но как все это было мелко по сравнению с тем, что предложил этот незнакомец. Вот это да! Вот это размах!

— Я понял тебя... Навуходоносор IV... гм... Но что я могу предложить князьям от твоего имени?

— Все, что они только пожелают, мой... Верховный Жрец Эсагилы! Все и даже больше. А потом... ха-ха-ха... видно будет.

И Табия подхватил ехидным смешком раскатистый смех "Навуходоносора IV".

* * *

Табия сделал вид, что не понял явного намерения Арахи поселиться у него, и Араха отступил. Нельзя начинать совместное дело с раздора. У них были противоположные намерения: Араха хотел связать Табию как своего сообщника, а Табия ни в коем случае этого не желал, чтобы можно было отречься от этого пройдохи в случае неудачи. Ну а в случае удачи... Конечно, с этим типом надо держать ухо востро, но то, что он чужеземец, — прекрасно! Он будет нуждаться в опоре, и без Табии ему не обойтись.

* * *

Гаммила привязался к Арахе как собачонка и повсюду за ним таскался, терпеливо ожидая, если нужно, занятого чем-нибудь и с кем-нибудь армянина. Да и в Арахе этот ясноглазый, с невинным видом тщедушный юноша затронул какие-то струны души, разбередив дремавшие отцовские чувства. И прошедший огни и воды отважный вояка относился к Гаммиле иногда по-отечески заботливо, а иногда по-братски, с дружеской грубоватостью. И когда Табия после соответствующей подготовки организовал встречу Навуходоносора IV с князьями, а потом сообщил Арахе о согласии почти всех князей поддержать восстание Навуходоносора IV морально и материально, но... тайно, а поэтому мятеж должен произойти вне Вавилона, Араха прихватил с собой Гаммилу, покидая Вавилон.

Недовольные персидским владычеством вавилоняне начали стекаться в местечко Дубала, что на юге Вавилонии, там их встречал Навуходоносор IV, сын Набонида!

* * *

При раскопках в Вавилоне в его древних пластах был обнаружен алюминий, который можно добыть при помощи гальванизации! Вот так попытались "гальванизировать" великий город, который погибал на глазах, превращаясь в труп. Только этим можно объяснить то, что вавилонская аристократия была готова сделать знаменем даже имя ненавистного Набонида, чтобы привлечь сторонников последнего царя Вавилона. Они готовы были пойти за инородцем, настолько сильно было разочарование в персах. А чтобы привлечь и халдеев, лучших воинов в Месопотамии, авантюрист Араха был наречен славным именем Навуходоносора. Да, нужны были весьма веские причины, чтобы трусливая вавилонская олигархия решилась на такой безумный шаг, как повторное восстание, после того как жестоко было подавлено первое. Но причины были и очень веские — катастрофические потери доходов! Но не только верхушка — знать и жречество были недовольны персидским владычеством, но и разоренное постоями прожорливой персидской армии крестьянство и городской люд, беднело и купечество. В общем, все слои вавилонского общества были против персов и за нового претендента на вавилонский престол, хотя сын известного вавилонянина Набонида говорил по-арамейски с весьма странным акцентом.

В Дубала под штандартами Навуходоносора IV собралось несколько тысяч людей, и он двинулся на Вавилон.

В месяц багаядиша, через месяц против провозглашения восстания, Араха-Навуходоносор победоносно вошел в Вавилон.

* * *

Дарий испытывал отвращение к городу, где так опозорился, и поэтому не пошел на Вавилон, а послал перса Виндафарну с наказом так покарать вавилонян, чтобы у них на третье восстание не было уже ни сил, ни желания. После подавления восстания Вахъяздата в Персии и Арахозии, Фрады в Маргиане, Чиссатахма в Сагартии, Фравартиша в Мидии и других более мелких антиперсидских движений, Дарий смог выделить Виндафарну вполне достаточное количество своего войска.

Через три месяца после начала восстания, в 22-й день месяца варказана, под злосчастным Описом, где потерпел поражение от Кира "отец" Набонид, потерпел сокрушительное поражение и его "сын", Навуходоносор IV.

* * *

Араха заполз в развалины глинобитного дома, давно уже покинутого людьми. Сквозь проломы и провалы пробивались лучи солнца, и в них искрилась пыль. Встревоженные пауки разбежались по щелям и укромненьким местам.

Араха, мучительно застонав, начал присаживаться на валун, одной рукой опираясь о стену, а другой придерживая ноющую от раны ногу.

Вдруг сквозь дрему он услышал шум приближающейся толпы и с болью в сердце подумал о пропавшем во время боя мальчишке Гаммиле. Шум усиливался, явственно слышался топот множества ног. Араха затаился. И вдруг услышал звонкий, до боли знакомый голос:

— Он здесь. Я видел, как он прятался.

Поняв, что он открыт и сопротивление бесполезно, Араха со стоном привстал и пошел навстречу врагам. И первое, что он увидел, выйдя из своего пристанища, это ясные глаза Гам-милы.

ГЕРОЙ

Часть восьмая

Ширак, сын кочевника

Говорит царь Дарий: затем я с войском отправился в страну Сака, против саков, которые носят островерхие шапки и называются тиграхаудами. После того как я подошел к большой реке, то по ту сторону я перешел со всем своим войском на плотах и по мосту из построенных мной кораблей. Саки, которые носят островерхие шапки, выступили против меня, и я их разбил наголову, а их вождя по имени Скун Хасак, схватили и привели ко мне. Тогда я другого сделал их вождем, как на то было мое желание, и после этого страна саков, носящих островерхие шапки, стала моей.

Бехистунская надпись Дария

Зал — певец народа

Ширак не помнил родителей. Его, заморыша, тихо и жалобно пищавшего в опустевшей промозглой юрте, подобрал слепой певец, который кормился тем, что бродил по необъятной степи из стойбища в стойбище кочевников с поводырем и воспевал в песнях и сказаниях славные деяния сакских предков. Народ любил и почитал мудрого Зала, с восторгом и наслаждением воспринимая его песни и сказания о золотом прошлом своего народа, о сказочных богатырях, ослепительных красавицах и гордых воительницах, о кровавых битвах и сечах, о поединках и других не менее славных событиях прошлого, после которых у слушателей крепко сжимались кулаки, кровь хмелем бурлила и хотелось тут же, вскочив на коня, мчаться навстречу неведомым врагам и разить их направо и налево, не зная жалости и пощады.

Песня — это душа народа, и Зал был выразителем этой народной души. Выразителем мечты о прекрасном. Сам Зал был человеком не от мира сего. Участник грандиозного похода сакских племен на народы полдневных стран, он весь был погружен в прошлое и в мир чеканных строф и грез об этом славном прошлом. Он вдохновенно пел о золотом веке саков, когда и солнце ярче светило, и звезды блистали особым блеском, и земля была плодороднее и щедрее, и вода была вкуснее и слаще, и чистый воздух степей был благоуханней, а о людях и говорить нечего — они были во много раз умнее и благороднее: богатыри так богатыри, а уж красавицы все сплошь луноподобные. Чувства были искреннее: любовь возвышеннее, дружба крепче и камня и железа, а страсти были подобны извергающим огненную лаву вулканам!

Настоящее, полное коварства, лжи, измен, свар и междоусобиц, вызывало у него отвращение. Потускнел мир — измельчали саки. Все лучшее осталось в прошлом, и ничего подобного нет в настоящем и не предвидится в будущем. Последним настоящим саком он считал щаря Мадия, повелевавшего множеством стран и народов, и так трагически окончившего свою славную и бурную жизнь. Зал считал, что уже в Спаргаписе началось вырождение славной династии Ишпакая. Рассказы о подвигах нынешних саков Зал воспринимал с откровенной насмешкой. Переворот в сознании Зала произошел лишь после того, как он узнал Рустама, узнал царицу Томирис. Он с изумлением осознал, что мало кого из прежних богатырей он мог бы сравнить с Рустамом — великим воином сакской земли, должен был признать, что не рождалась еще в степи женщина, подобная царице Томирис, — красавица и воительница. Перед ее победой над царем Киром поблекли все громкие победы ее предков.

* * *

Такой жуткой зимы не помнили даже самые древние старики в степи. Птицы, обледенев на лету, стремглав падали на землю. Плевок, превратившись в ледышку, звенел и подпрыгивал по земле, словно монета. Гибельный джут косил под корень скот, обрекая кочевников на смерть от голода и холода, опустошая кочевья за кочевьями.

Певец Зал не имел своего жилища, и кровом ему служила любая юрта в степи, в которой хозяева, млея от гордости и радости, не знали, как угодить столь почетному гостю. И в эту годину бесприютный Зал со своим поводырем бродил по промозглой степи в поисках пищи и крова, но вместо шумных и радостных приветствий жителей аулов их повсюду встречала могильная тишина и замороженные оскалы окоченевших трупов.

Если даже высохший, как жердь, неприхотливый и выносливый, как верблюд, Зал, которому достаточно было несколько крошек, чтобы насытиться, едва-едва таскал привыкшие к ходьбе ноги, то что говорить о его поводыре, сироте по прозвищу Шам, то есть свет, которому надо было много пищи, чтобы насытить свое молодое и сильное тело. Шам обезумел от голода. Он с упорством маньяка тащил полумертвого старика туда, вперед, а куда, и сам не знал и не ведал. Угасающим сознанием он понимал одно — только в старике его спасение, только в старике! Он понимал, что вкусно и до отвала ел и мягко спал, благодаря только этому слепому певцу — любимцу народа. В молодом поводыре, кроме внешней оболочки, уже ничего человеческого не осталось, только звериный инстинкт борьбы за выживание вел его куда-то вперед, к живым существам. Пронизывая насквозь воспаленный мозг и болезненно отдаваясь невыносимым сверлящим звукам в ушах, входила в него смерть! Усилием воли он стряхивал с себя губительное оцепенение, и тогда до него сквозь высокий звенящий звук прорывался то переливчатый мелодичный девичий смех, то заливистый хохот счастливого ребенка, но противный сверлящий звук вновь пронизывал всего его насквозь. Он галлюцинировал одним видением — кипящего котла с сочными кусками мяса. И он, урча, глодал вместо жирной кости наушник своего войлочного башлыка и тащил, тащил старика в эту обманчивую даль, где ожидал его котел, полный столь страстно желаемой еды. Так как ни мольбы, ни стенания вконец измученного старика не доходили до сознания поводыря, а сил противиться не было, то бедный Зал давно смирился со своей участью и покорно брел за обезумевшим Шамом.

И привел-таки инстинкт несчастного поводыря к жилищу, и он упал замертво у самого порога юрты, куда приволок обессиленного старика. Долго лежал рядом с поводырем слепой певец, так как у него не было никак сил пошевелиться. Наконец собравшись с силами, Зал нащупал на поясе сакский нож, вытащил из ножен и начал медленно, задыхаясь, перепиливать жесткий аркан, которым его связал Шам и конец которого был намертво зажат окоченевшей рукой поводыря, и не было сил разжать ее. Шам, несмотря на свою молодость и силу, оказался слабее старого Зала. Перерезав аркан, Зал, опираясь на стену юрты, со стоном поднялся на подгибающиеся и дрожащие ноги. Юноша привел его к самому входу, так как старик сразу же нащупал полог, прикрывающий дверное отверстие. Полог, обледенев, звенел и не гнулся, и Зал с великим трудом протиснулся внутрь жилища — на него пахнуло холодным безмолвием.

— Напрасно, Шам, ты, превозмогая себя, из последних сил вел меня к этой опустевшей юрте. В ней смерть погасила и очаг, и последнюю искру жизни у людей. Если ты привел меня сюда, чтобы мы могли с тобой успокоиться навсегда под кровом, то и это напрасно, мой мальчик. Разве саку не все равно, где умереть на родной земле, где вся степь для него — огромная юрта, а небо — ее купол? — тихо проговорил Зал.

Он понимал, что пришел его последний час и эта холодная юрта — его последнее прибежище. И вдруг он насторожился. Только по-звериному чуткое ухо слепца смогло услышать этот еле слышный звук, скорее писк. Старик осторожно двинулся на него. Наткнулся на препятствие и опустился на колени. Начал ощупывать пять за пядью и понял, что это тело мертвой женщины. Она держала в своих объятьях младенца, который тихо и жалобно пищал. Зал с трудом освободил из рук женщины крошечное тельце ребенка, в котором едва-едва теплилась искорка жизни, и эту жизнь, по всей вероятности, со своим последним выдохом, в него вдохнула умирающая мать! И всепобеждающая материнская любовь, отданная с этим последним вздохом родному дитяти, помогла уцелеть слабому и беспомощному ребенку там, где погибли бесстрашные и могучие сакские мужи и их выносливые, как верблюдицы, женщины. Зал прижал тельце ребенка к уху и прислушался. На лице выразилось недоумение, а затем и крайнее удивление.

— Надо же — жив! — воскликнул он. — Как велика и сильна материнская любовь, — сказал он потрясение и тут же вскричал: "О боги, это дитя — символ величайшей любви на земле, так не дайте умереть этому ребенку — сотворите чудо!"

Зал сжался в комок, стараясь своим худым телом объять тело ребенка и своим свистящим дыханием пытался согреть прижатого к груди младенца. Он застыл в ожидании чего-то, и мало-помалу сознание стало покидать старика, и он, как что-то далекое, услышал конский топот, затем шага людей. Свет факелов отразился в мертвых зрачках и чей-то грубый голос проговорил:

— Царица, здесь певец Зал с каким-то младенцем...

Певучий грудной голос спросил:

— Живые?

— Кажется...

— Отогреть и накормить! Возьмем с собой.

* * *

—... И тогда я воззвал к богам с мольбой о чуде, и они сотворили его — на нас наехала царица Томирис, которая разъезжала по степи, собирая уцелевших сирот... — задумчиво произнес Зал, — страшное было время...

Они были вдвоем — Зал и тринадцатилетний Ширак — приемыш старого певца. Старик сидел на траве, скрестив ноги и ссутулившись, а Ширак лежал ничком на животе и внимательно разглядывал радужье крылышек стрекозы, сидевшей на былинке. А кругом бушевала весенняя степь своим разнотравием. В синеве бездонного неба рассыпал свою радостную песнь жаворонок. Зал, обвеваемый ласковым ветерком, уже задремал, когда Ширак вдруг спросил:

— Царица столь милосердна?

Зал встрепенулся. С недоумением обернулся на своего приемыша. Понял.

— Она по примеру своего отца — покойного царя Спаргаписа, собирала сирот при своем дворце и из них воспитывала верных, как клинок, воинов для своей гвардии.

— "Бешеных"?

— Да, так их называл Спаргапис, за их лихость и бесстрашие. Они никого не боялись и за царя были готовы пойти на смерть!

— Дедушка, ты расскажи, что было потом... после того как царица сказала: "Отогреть и накормить"?

— Да я уже тебе тысячу раз рассказывал! Потом... потом она взяла нас с собой в своей глинобитный город, что стоит в устье великой реки массагетов — Яксарта. В этом городе царица проводит самые суровые зимы — крепкие и мощные стены ее дворца защищают от свирепых бурь и зимней стужи. Вот там-то, благодаря щедротам Томирис, не забывшей о нас и присылавшей драгоценную по той поре пищу, я и выходил тебя, сморчка. Кормил тебя жеваным хлебушком и даже, спасибо царице, иногда перепадали кусочки курдючного сала, которые я привязывал жилами к щепочке, чтобы ты, не заглотив сразу, постепенно сосал сладкий и целебный жир...

— Ну что ты все про это... — досадливо отмахнулся мальчик, — ты мне лучше еще про царицу расскажи!

— О молодость, молодость, как ты безжалостно расточительна к себе! Я ему рассказываю самое интересное — как он получил в дар самое дорогое на свете — жизнь! А он просит рассказать о суете сует...

— Дедушка, а она обо... мне... так и не вспомнила... потом?

Старик нежно погладил по щеке мальчика.

— Почему же не вспомнила? После того как мы с тобой оправились и разжирели на царских харчах, мне стало невмоготу переносить безделье. И мы с тобой и еще один парень... не хочется больше говорить, и не потому, что он калека, — хромой и косой, а потому, что он — существо злобное, жадное, увечный душой. Но потом подрос ты, и мы расстались с этим парнем — слава богам. А встретились мы с царицей на пиру, который закатил хлебосольный Беварасп — вождь гузов. Вот тогда-то она спросила меня: "Как там мой крестник? Живой?" Я ответил, что не просто живой, а шалун, каких редко встретишь. Она попросила показать тебя, прибавив при этом: "Я же ему пуповинная мать!"

— Так и сказала — "пуповинная мать"?

— Да, так и сказала. И я повел ее в юрту старшего сына Бевараспа, где ты находился, и она долго-долго смотрела на тебя. Я это чувствовал...

— Я не помню этого, дедушка!

— Еще бы помнил! Ты от долгого пути так утомился, что проспал весь праздник и все никак не мог выспаться. Мал же еще был.

— Как жалко. Ну, а что было потом?

— Поглаживая тебя, спящего, я почему-то расчувствовался и еще раз поблагодарил царицу за ее заботу о сироте...

— А она? — с жадным любопытством спросил Ширак.

— А она, продолжая на тебя смотреть, шепотом спросила: "Как ты назвал его, мудрый Зал?" Царица всегда была снисходительна ко мне... да-а... "Ширак", — ответил я ей. "Ширак? — переспросила она задумчиво, повторила: — Ширак. Но Ширак — это "луч", это и "зрачок", так в каком же смысле ты его назвал — луч или зрачок?" — "И в том и в другом, — ответил я. — Он для меня как луч во мраке ночи, и в то же время он — мой зрачок в этом мире". Царица немного помолчала, а затем как-то проникновенно сказала: "Ты дал хорошее имя, мой Зал, — и весело добавила: — Я хотела отобрать его у тебя, но удачное имя, которое ты дал своему приемышу, решает дело в твою пользу. Не могу же я лишать зрачка нашего знаменитого певца-сказителя! — и опять проникновенно сказала: — Научи его любить свою землю так, как ты любишь ее сам, мудрый Зал!"

Ширак вздохнул.

— Наверное, хорошо, что я остался с тобой, дедушка. Я ведь так тебя люблю! — воскликнул мальчик, но тут же с непосредственностью, тихо добавил: — И ее...

Зал сделал вид, что не услышал этого первого признания, обращенного к женщине, своего приемыша.

— Дедушка, может быть, пойдем уже дальше и еще засветлело успеем в аул к усуням?

— Посидим еще немножко. Стар становлюсь — устаю быстро...

— Тогда зачем отказался от коня, которого тебе дарили тохары? Да и раньше тебе сколько раз предлагали самых лучших...

— Чтобы знать и любить свою родную землю, — надо ее не чужими ногами топтать.. Когда своими ногами исходишь ее из конца в конец, когда ее ощутишь всем телом, когда ее запах будешь обонять вот так, а не сидя на коне, тогда она станет для тебя милее всего на свете, даже своими морщинками, как родная мать...

— А какая была моя мать? Я даже не знаю… — с печалью сказал маленький Ширак.

— Твоя мать была простой кочевницей и... великой женщиной, мой мальчик.

Старик и мальчик помолчали. Ширак, встрепенувшись, сказал:

— Давай-ка, дедушка, я приготовлю тебе твою еду.

Ширак проворно расстелил домотканый шерстяной плат, который иногда служил им одеялом. Затем вынул из походной торбы-куржума нехитрую снедь и мягкий козий желудок специальной обработки, в который обыкновенно наливали простоквашу или кислое молоко-айран. Налив айрана в небольшую деревянную чашку, он накрошил туда слегка зачерствевшую лепешку, испеченную на угольках между двумя раскаленными сковородками. Ласково взяв руку старика, он вложил в нее чащу с пищей, а сам вонзил свои молодые крепкие зубы в твердую лепешку, приготовив на закуску кусок овечьего сыра. Зачерствевшая лепешка аппетитно захрустела на его зубах. Старик глотал мелкими глоточками и мелко-мелко перетирал беззубыми деснами хлебные крошки. Он быстро насытился и, словно продолжая прерванную мысль, со вздохом проговорил:

— Теперь быстро устают ноги, не то, что прежде. Бывало, шагал от зари до зари, не зная усталости...

Ширак ополоснул чашку старика в степном ручейке, протекавшем рядышком — путники всегда выбирают место для отдыха возле водицы. Убрал остатки пищи в переметную суму. Туда же сунул, перетянув веревочкой из жил горлышко, и желудочек с айраном. В это время Зал вдруг встрепенулся.

— Что ты, дедушка? — встревожился Ширак.

— Кто-то едет сюда, мой мальчик,

— Откуда ты знаешь?

— Я слышу конский топот.

Ширак стал вглядываться вдаль, потом радостно воскликнул:

— Ой, и вправду, дедушка! Кто-то едет одвуконь. Ну и слух у тебя — как у филина!

— По-моему, я и сам на филина похож...

— Нет, дедушка, ты у меня самый красивый — прямо как царица Томирис!

Зал захлебнулся в старческом смехе — скрипучем и хриплом.

— Ой, не могу! Хи-хи-хи! Не поблагодарила бы тебя царица, если бы это услышала!

— Ты даже красивей! — сердито сказал Ширак и отвернулся.

Зал закатился, захлебнулся и натужно закашлялся. Подскакавший одвуконный джигит вскричал:

— Ого! Да у вас тут полное веселье! А я сбился с ног, разыскивая вас, почтенный Зал. Тохары говорят, что ушли, дескать, спозаранку, когда весь аул спал еще без задних ног. А куда ушли — не знаем. То ли на восход, к сакаравакам, то ли на закат — к усуням, то ли на север к кангюям, то ли на полдень — к аланам. Я подумал-подумал и спросил: "Тохары, а с кем вы во вражде?" "С усунями", — ответили тохары. "Значит, мирить пошел", — подумал я и повернул коня на закат — к усуням.

— Молодец! Догадлив, джигит! — похвалил Зал, — а с чем пожаловал? Спешил ведь — одвуконь шел.

— А ты, случаем, не прозрел, почтенный Зал? Откуда знаешь, что я одвуконь?

— Я слепой, но не глухой, глупый джигит, — сердито ответил Зал.

— Дедушка тебя услышал еще тогда, когда тебя-то еще и видно-то не было! — обидевшись за дедушку, буркнул Ширак.

— Так почему спешил? — снова спросил нетерпеливо Зал. Случилось что?

— Царица послала. Найди, говорит, и привези немедля. А я устал, как собака. Две недели без сна и покоя таскался за персом по всей степи, а вот теперь... за вами.

— За каким персом, джигит?

— Да, за послом, что их, персидский, царь, к нашей царице послал. Получив весть от хорезмского царя об этом после, наша высокая царица сказала: "Встретить и сопровождать!" — вот мы и таскались за ним, а он по степи туда-сюда, туда-сюда, а к царице ехать-то не торопится — лазутчик, наверное. То в кузницу заберется и смотрит, как куются наши акинаки, то к мастерам по лукам — как луки гнут, смотрит. Ну любопытный — страсть! Даже вашего брата, сказителей, собирал и просил, чтобы наши боевые песни пели. И поверь, почтенный Зал, целыми днями их без отдыха слушал. Тебя бы он, наверное, и ночью тоже слушал, — неуклюже польстил воин.

— Ай да перс, ай да молодец! Ты прав, джигит, лазутчик твой перс и лазутчик умный и хитрый. Он же наши сказания слушал, чтобы знать, как сражаются саки, каков у нас боевой порядок войск! Во всех богатырских сказаниях рассказывается о битвах, сражениях, поединках, джигит. Во всех! Ловок, перс, ловок!

— Ишь ты! Да ведь и взаправду в наших сказаниях говорится о битвах и сражениях. Как идет в бой правое крыло и как левое, а центр принимает удар на себя. Рассказывается о любимых приемах наших батыров и о несравненной меткости наших лучников, попадающих на выбор в глаз противника!

— Неужели войну привез перс?

— Урахг! Наша царица и ее "бешеные" покажут этим персам!

— Молчи, несмышленыш, не говори так! Война не радость, а большое несчастье и горе. Война — это море крови, море слез, мой мальчик.

— Но ты сам воспеваешь войну, дедушка! Когда я слушаю тебя, — мне так хочется вскочить на коня и мчаться на врагов с острым акинаком в руке!

— Да, ты прав, малыш. Я не только призываю любить и защищать свою родину, но в своей слепой сыновней любви я, забывшись, любуясь своим народом, оправдываю его и тогда, когда он несет смерть другим народам. Ты прав, Ширак!

— Ну-у, почтенный Зал. Ты что-то запел совсем другим голосом — не своим. Неужели так перса испугался? Массагеты никого не боятся, да к тому же еще и богатырь Рустам прибыл из дальних стран на защиту родной степи. Пусть перс только сунется!

— Урахг! Слава Рустаму!

— Бредит мальчишка Рустамом. Прямо-таки бредит...

— Да все массагеты души не чают в нашем Рустаме. Нет, что я говорю... Все простые массагеты, а вот вожди его не шибко-то любят, да и царица наша, говорят...

— Не смей про царицу, не смей! — срывающимся голосом пропетушил покрасневший от гнева Ширак.

— Какая муха его укусила? — удивился массагет.

— Она ему пуповинная мать.

— А-а-а, тогда понятно. Ты не обижайся, малец. Я сам кому угодно за нашу царицу глотку перегрызу... но, как хочешь, а за Рустама мне обидно и душа моя за него болит... Да ну и ладно. Ехать нам пора. Ты, почтенный Зал, садись на запасного коня, а малец ко мне сядет...

— Не сяду я с тобой! — непримиримо буркнул Ширак, — я с дедушкой поеду.

— Ладно, — миролюбиво согласился джигит и с добродушной улыбкой добавил: — А то побьешь меня еще...

* * *

Это пиршество, устроенное царицей Томирис в честь Марда — посланца могущественнейшего владыки, царя царей и великого Кира, стало самым ярким и незабываемым событием в жизни Ширака. Наконец-то он воочию увидел царицу своих грез — подлинную царицу Томирис. Ее красота потрясла мальчика, и свою благоговейную любовь к этой женщине Ширак пронес до конца своей короткой жизни. Ведь даже святое слово "мать" было связано для него с этой прекрасной женщиной, называвшей себя его пуповинной матерью. Но мальчик есть мальчик, и его любознательность помогла ему увидеть и многое другое, впечатляюще интересное. Цепкая память удержала образ посла, и через тринадцать лет Ширак узнал Марда в самый трагический для себя момент. На этом пиру Ширак увидел почти всех известнейших в степи людей, за исключением своего кумира Рустама, подвигами и деяниями которого бредила вся молодежь сакских племен.

Много пиров видел Ширак, так как приезд Зала в любой кочевой аул превращался в праздник. Люди принаряжались, забивали и резали скот и не знали, как уважить и угодить любимому певцу-сказителю, выразителю народных дум. Это всегда искренне огорчало неприхотливого и очень скромного в быту Зала. Но это пиршество поразило Ширака своим размахом, изобилием, роскошью. Массагетская знать сверкала и блистала золотом и драгоценностями. Даже персидский посол выглядел гораздо скромнее напыжившихся вождей, да и на царице было шелковое платье почти без украшений, если не считать золотой подвески — искусно вычеканенной фигуры барса, терзающего горного козла. А вообщемассагеты редко надевали свои наряды и постоянно ходили в обыденной одежде, разве что на перекочевках на летнее пастбище молодежь надевала все самое лучшее, потому что это была пора ухаживания. Молодые саки гарцевали перед разодетыми и внезапно похорошевшими девушками, стремясь показать себя с лучшей стороны, а девушки отвечали стыдливым кокетством. А тут было чванство вождей друг перед другом, перед царицей, перед персидским послом.

На этом пиру Зал спел прекрасное сказание о саках. Это была песнь-предостережение послу великого персидского царя. Она напоминала о грозном нашествии саков на полдневные страны. Зал всем сердцем желал предотвратить новое столкновение, но было поздно — война была предрешена.

Томирис и сакские вожди щедро одарили певца, осыпав его золотом и драгоценностями, но старый Зал принял только одно подношение — прекрасный кинжал в золотых ножнах, да и то не от своих соотечественников, а от персидского посла. Умный и хитрый перс глубже понял душу сакского певца и угодил знаменитому сказителю своим даром воина — воину! А остальную блестящую мишуру певец народа пренебрежительно стряхнул со своих колен, поднимаясь с места. Но юный Ширак не удержался и потихоньку из этой кучи похитил золотую подвеску — подарок царицы Томирис.

После этого памятного пира Зал со своим приемышем покинул стан царицы, как Томирис ни уговаривала его остаться еще и погостить. Старик и мальчик ушли, один храня в душе тревогу перед надвигающимися грозными событиями, а другой — унося в своем сердце и памяти образ золотоволосой прекрасной Томирис.

* * *

Зал предчувствовал, что надвигается ни с чем не сравнимая гроза на его родную степь, и торопился объехать ее, да, объехать, так как он принял дар от огузов — коня-иноходца, чтобы своими песнями будить сыновью любовь к своей отчизне и поднимать боевой дух массагетов перед тяжелыми испытаниями. Его песни призывали сражаться за свободу своей родины до последнего вздоха и если понадобится, то отдать и жизнь в этой борьбе. Никогда еще старый певец не был столь красноречивым. Он находил слова, доходившие до самого сердца соотечественников. И он пробудил высокий дух патриотизма. Конечно, саки и сами отличались беззаветной любовью к родине и готовы были защищать ее от любого врага, но во все времена сила и проникновенная мудрость слова действовали как набат, пробуждали эти чувства и звали на подвиг. И персидский царь Куруш почувствовал это на своей шкуре.

Мудрый, проницательный Зал был убежден в невиновности Рустама и, оскорбленный до глубины души за народного героя, проведя бессонную ночь, — на одном дыхании создал выдающееся сказание о сакском богатыре. При огромном стечении народа в присутствии царицы Томирис Зал спел свою песнь о Рустаме. Певец окончил свое сказание, а гробовое молчание продолжалось. Потрясенные люди не находили средств для выражения своих чувств: все было слабо — и слова, и крики...

Томирис едва сдерживалась — это был вызов! С трудом она подавила желание отдать повеление — высечь Зала, понимая, что никогда ей не будет прощения народа, но велела передать певцу, чтобы он покинул ее стан. Размолвка оказалась серьезной, и, когда царица призвала Зала, он наотрез отказался от встречи с ней.

А вдохновенное сказание о богатыре Рустаме, лучшее в героическом эпосе массагетов-саков, начало свое победное шествие по белому свету. Познакомившись с этим сказанием через воинов саков, служивших в персидских войсках, персы придали новые краски и грани этому эпосу, благородно сохранив за Рустамом сакское происхождение. Проходили столетия, а сказание не умирало. Мало того, люди давно позабыли подлинное имя отца Рустама — Кавада, считая отцом Рустама — Зала, сака. И в этом была справедливость. И не только в полдневных странах пели о богатыре Рустаме — величественном и благородном, но даже на далеком-далеком севере, в трескучие морозы, в курных избах, при тусклом свете лучины затаив дыхание слушали рассказы о подвигах... Еруслана Лазаревича, русоволосые со светлыми глазами люди. И совсем не удивительно, что, пройдя через толщу веков и огромные расстояния, имя древнего певца-сказителя переиначилось.

Какое-то неприятное чувство жгло сердце царицы, и она, ломая гордость, послала вестника к старому певцу с просьбой забыть обиду перед великой битвой, в которой решалась судьба массагетов, и прибыть в стан царицы. Она хотела, чтобы старый Зал непременно присутствовал при этом сражении. Томирис понимала все значение для судьбы родины этого решительного сражения и хотела, чтобы знаменитый певец-импровизатор выразил всю радость и народное торжество в случае победы или же оплакивал скорбь и народное горе в случае поражения. Может быть, в этом желании было тайное соперничество с... Рустамом. Томирис была царицей и женщиной с ног до головы и никому и ни в чем не желала уступать!

Зал не забыл оскорбления, но отринул от себя личную обиду и прибыл в стан царицы, к ее великой радости.

Ни горе, ни гнев еще не остыли в сердце Томирис, и она накануне битвы отдала свой знаменитый страшный приказ: не оставлять в живых ни одного вражеского сарбаза и уничтожать без всякой пощады всех подряд, за исключением только Кира. Его-то она хотела взять непременно живым. И если остались в живых жалкие останки великого воинства персов, то это потому, что на следующий день царица отменила свой кровожадный приказ.

Битва поистине была упорной и жестокой. Глазами Зала был в этот день Ширак. Мальчишка не отрывал горячего взора от поля боя и с упоением рассказывал о виденном своему дедушке. Как хотелось Шираку мчаться в огонь сражения вместе с великолепными "бешеными"! Как тревожно сжалось его сердце, когда он услышал твердую поступь непобедимых "бессмертных", сметающих все на своем пути. Тревожно оглянувшись, зоркий мальчик увидел семитысячный отряд степных амазонок, тайно, ущельями и оврагами подтянувшихся к полю боя и стеной вставших за холмом, на котором одиноко маячила великая всадница — грозная воительница Томирис — царица массагетов. Сердце Ширака затрепетало от великой любви к этой женщине, когда он увидел ее летящей впереди страшных в своей ярости массагеток, с развевающимися золотыми волосами — огненную и прекрасную. Она не могла не победить — и она победила!

* * *

Победа над Киром превратила царицу массагетов Томирис в божество в глазах кочевников. Еще больше поднялся и укрепился ее авторитет после того, как она покарала предателя Бахтияра, хотя он был ее любовником и об этом знала вся степь. И окончательно она завоевала сердца простых массагетов и массагеток тем, что, устроив грандиозные поминки своему мужу Рустаму, она три дня простояла на коленях на самой вершине могучего кургана без еды и питья, вымаливая прощение за свою несправедливость по отношению к нему. Такое покаяние столь гордой царицы тронуло сердце ее подданных, и они наконец-то простили ей ее грех — связь с Бахтияром и измену Рустаму. Умная и честолюбивая царица знала, что победа над Киром взметнула ее на самый гребень славы и хотела остаться чистой, без единого пятнышка в глазах грядущего потомства. Расчет также играл свою роль — возвышая себя, она стремилась, теперь уже окончательно сломив вождей, стать полновластной хозяйкой в степи и осуществить свои далёко идущие планы — объединение всех сакских племен под своим началом. Конечно, это было неосуществимо, но размах этих планов соответствовал характеру ее личности. Томирис была рождена для великих свершений!

* * *

Ко всеобщему удивлению, Зал так и не сложил победную песнь о войне с Киром. Мало того, он принял затворничество. Томирис, считая, что ее раскаяние не смягчило знаменитого автора сказания о Рустаме, была уязвлена тем, что ее деяния, в отличие от подвига Рустама, Зал посчитал не достойными своего внимания. А певец исчез. Проходили дни, а Зала все не было. Не собирал он шумные сборища в аулах кочевников. Поползли неясные слухи. Как всегда бывает в таких слухах, появились очевидцы, видевшие старого певца то там, то здесь. Многие решили, что певец ушел из степей массагетов, благо, что в этом мире и помимо массагетов немало сакских племен, раскинувшихся по всему свету. Постепенно умолкли разговоры о старом певце и остались жить лишь его неумирающие песни и сказания, да еще вспомянут со вздохом его сверстники, которых оставалось все меньше и меньше. Свято место пусто не бывает, а степь никогда не оскудевала на талантливых певцов-сказителей, хранящих в своей изумительной памяти множество строф из бесчисленного количества былин и сказаний, к этому кладезю народной мудрости они добавляли свои творения. К сожалению, все это богатство не нашло отражения ни в камне, ни в глине, ни на пергаменте, ни на папирусе. У массагетов появились новые любимые сказители, собирающие шумные толпы, как совсем недавно — Зал. Такова людская память — так проходит мирская слава.

* * *

Зал не покинул родных степей. Он просто скрылся от людей. Он поселился на одном из бесчисленных островков в камышовых зарослях устья Яксарта, при впадении его в Аральское море. Море называли еще Сакским или Хорасмийским. Они — Зал и Ширак — нашли на этом островке заброшенную хижину-времянку, которая, вероятнее всего, была сооружена какими-то массагетами из племени абиев — искусных рыбаков и отважных мореходов, на утлых лодчонках бесстрашно бороздящих бурное и капризное море. Прочие массагеты презрительно называли абиев "рыбоедами", но за глаза, потому что обидеть это дружное и сильное племя вслух было небезопасно. Массагетские племена, всецело зависящие от благополучия своих стад и табунов, могли за единственный джут из цветущего племени превратиться в жалкий людской сброд, а абии, благодаря дарам моря, относительно легче переносили подобные гибельные для степи бедствия. А поэтому в калейдоскопе кочевой жизни, когда вчерашние племена-гегемоны уступали другим первенство, скатываясь из-за мора, неудачной войны на низшую ступень, ситуация менялась — абии постоянно находились в течение долгого времени в группе племен-гегемонов, и это способствовало высокому авторитету этого племени.

Что же заставило знаменитого певца-поэта удалиться в добровольное уединение и выбрать столь пустынное место, скрытое от людских глаз? Сделать это вынудило Зала великое горе, худшее из несчастий, которое может постигнуть большого творца прекрасного — творческое бессилие! Он это с ужасом понял по тому равнодушию, с которым внимал горячей, сбивчивой речи Ширака, живоописующего перипетии битвы, в которой решалась судьба родины, судьба его народа. Его сердце — сердце великого патриота — билось ровно! После победы ликующий народ ждал от него торжествующей песни, лучше которой еще не слышал мир, а ему на ум вместо чеканных и возвышенных строф приходили жалкие, никчемные слова... Это была смерть при жизни. И он бежал от стыда и позора, еще надеясь возродиться вдали от суеты. Шли дни, недели, месяцы, а вдохновение не приходило. Исчез Зал — великий певец, совесть и мудрость массагетов, вместо него появился мелочный и злобный старик, доводивший не раз Ширака до слез своими бесконечными придирками. Ширак ужаснулся такой перемене доброго и ласкового деда, всегда относившегося к своему приемышу с трогательной заботой и любовью. Зал и сам страдал не меньше, но, приговорив себя к лютой смерти в одиночестве, стремился стать невыносимым и выжить Ширака. Не мог же мальчик — здоровый и жизнерадостный — терпеть бесконечно такую жизнь. Тем более что если Зал мог довольствоваться малым, то растущему организму Ширака надо было много еды. Самое интересное, что, несмотря на скитальческую жизнь, Ширак рос неприспособленным к суровой жизни и даже избалованным ребенком. Он не знал никакого труда, кроме пешей ходьбы, а нередко он передвигался на коне или в кибитке. В аулах, где он появлялся с Залом, его баловали, подсовывали лучшие куски во время еды. Его ласкали девушки и женщины, со снисхождением к его шалостям относились джигиты и мужи массагетов. Он рос в атмосфере вседозволенности и никогда не знал наказания. Но Зал ошибся в своих предвидениях — Ширак не покинул деда. Он тихо плакал от незаслуженных обид, питался тем, что не всегда успешно ловил рыбу, различных грызунов — сусликов, выдр, мышей, крыс, выкапывал съедобные коренья, обгладывал молодые побеги тугайных кустарников, собирал ягоды. Ему приходилось очень трудно, дни тянулись невыносимо нудные, характер старика становился все неприятней и неприятней, но Ширак переламывал себя и все также бережно и уважительно относился к Залу. Таким — чистым, честным и благородным воспитал его сам Зал: Ширак услышал первые слова и они были о добре, чести и доблести. Ширак вырос в атмосфере любви и уже не мог огрубеть душой — чувствительной и поэтичной. Для Ширака этот озлобленный старик был просто больным человеком, требовавшим заботы и ухода, и он никогда не забывал, что это самый умный, самый добрый, самый ласковый человек на свете. И нет для Ширака никого добрее и ближе этого человека.

Прошел год, другой, третий... Все это время Зал провел в неустанных молитвах, он просил бога вернуть ему вдохновение, а взамен взять жизнь, как только он споет свою последнюю песню. Но боги молчали. Зал стал хиреть и чахнуть. Однажды он, словно очнувшись, ласково позвал Ширака. У юноши тревожно и радостно забилось сердце — давно он не слышал такого обращения. Он бросился к деду и обнял его колени. Зал ласково погладил своего приемыша по голове и попросил собираться в дорогу.

— Куда, дедушка? — робко спросил Ширак, словно боясь вспугнуть приятное наваждение.

— Мне очень далеко, а тебе ближе — к людям. К кому бы ты хотел?

— К царице Томирис... — застенчиво проговорил Ширак.

— Наши желания совпали, мой мальчик... Ой, что я говорю? Я даже не заметил, как ты превратился в юношу! Не сладко пришлось со мной, Ширак? Ладно, молчи, не лги, я сам все прекрасно знаю...

* * *

Люди столпились у убогой юрты. Над толпой висела звенящая тишина, изредка перебиваемая далеким собачьим лаем или блеянием овцы. Всхрапывали кони, словно стараясь этим разрядить гнетущую тишину, столь непривычную в ауле в дневное время. Да и люди иногда перебрасывались шепотком, словечком. Огромное горе давило всей тяжестью — в этой убогой юрте умирал любимый певец массагетов — Зал.

Царица Томирис, приславшая своего лекаря, просила Зала приехать к ней и даже приготовила для столь желанного гостя белоснежную юрту, которая обычно предназначалась для самых почетных и важных гостей царицы. Но старый сказитель не пожелал покинуть бедную юрту, в которую он со своим поводырем зашел, чтобы испить водицы и где его внезапно сразил затаившийся недуг. В юрте находился сам Зал, безутешный Ширак и присланный Томирис лекарь, а снаружи у жаркого очага возилась разбитная вдова Паризад. Гордая тем, что любимый певец сакского народа предпочел ее бедную юрту хоромам самой царицы, Паризад не пожалела и зарезала свою последнюю овцу — кормилицу семьи, молоком которой питались ее маленькие дети — мальчик и девочка. Малыши сидели у очага и не отрывали жадных глаз от кипящего котла, в котором в клокочущем бульоне варилось свежее мясо, распространяя далеко вокруг невыносимо аппетитный запах, от которого с губ детишек капала прозрачная слюна. Они не понимали трагизма происходящего, и все их помыслы — помыслы вечно голодных ребят — были устремлены к этому вожделенному куску мяса, вкуснее которого нет ничего на всем белом свете. Они по-детски радовались своему предвкушению наесться до отвала, не подозревая, что их бедная мать со сжимающимся от боли сердцем думает о своем внезапном порыве гостеприимства и с ужасом — о голодном завтра своих детей. Нет, она не раскаивалась в своем поступке — упрямая и своенравная, она всегда поступала, повинуясь скорее первому порыву, чем здравому рассудку. По натуре добрая и отзывчивая, она из-за своей трудной судьбы, полной борьбы за выживание, из-за повседневных иссушающих забот о своих вечно голодных детишках, из-за житейских невзгод превратилась в сварливую и неприветливую бабу. Она научилась постоять за себя, и самые языкастые женщины в ауле, для которых высшим наслаждением было схлестнуться в острой жалящей перепалке с кем бы то ни было, все же избегали по мере возможности стычки с этой ядовитой Паризад. Но сейчас Паризад переживала свой звездный час и была вся преисполнена гордостью. Она, самая бедная жительница этого аула — беднее уже некуда, являлась предметом зависти самых зажиточнейших семейств своего аула. Надо же — нашел достопочтенный Зал у кого остановиться! И зависть была столь острой, что жена старосты аула, не выдержав, настолько ее раздражал самодовольный вид этой нищенки, нарушил тишину:

— Ты что же это, Паризад, последнюю овцу зарезала? Своих детей без молока оставила? Чем кормить-то будешь, горемычная? Взяла бы у нас скотинку — уж для такого гостя не отказали бы.

— Не примазывайся! Обойдусь как-нибудь и без твоей помощи.

— Зал — гость, божий гость, Зал для всех нас массагетов Зал! И его пребывание у нас — это большая честь для нашего аула. Давайте зарежем молодую телку для мяса и привяжем самую лучшую кобылицу, чтобы кумыса для нашего дорогого гостя было вдоволь.

— И ты не примазывайся, староста. Он мой гость, а не аула. Он даже к царице отказался переехать из моей юрты!

— Ох и гордячка ты, Паризад! Сама с голым задом ходишь, а туда же, с самой царицей равняться лезешь!

— На мой зад приятнее смотреть, чем на твою рябую рожу. А свой зад ты прикрываешь потому, что на твои костлявые и тонкие, как солома, ляжки и смотреть-то тошно...

— Ты что молчишь, староста несчастный, когда твою жену всенародно срамит эта паскудница? — взвизгнула старостиха.

— Скажи: "Иди с голыми руками на медведя!" — пойду! Скажи: "Приголубь!" — сплюну, а приголублю! Но вот связываться с этой проклятой бабой — уволь! Даже храбрый воин-джигит Ардак — ее муж предпочел враз погибнуть на поле боя, чем с ней мучиться долгие годы...

— Имейте же совесть, люди! Наш Зал умирает, а вы зубы скалите у самого изголовья умирающего!

— Так укоротите язык бесстыднице!

— Перестаньте!

— А что она...

— Люди, кто-то скачет во всю прыть...

— Целая куча народа...

— О боги! Да это же сама царица!

— Томирис со своей свитой!

— Да благословят ее боги!

И действительно, вздымая шлейф пыли, очень быстро приближалась кавалькада, впереди которой во весь опор летела на вороном коне царица Томирис. Все мужчины, почтительно прижав ладонь правой руки к сердцу, склонили свои головы. Женщины, сложив ладони на левом колене выставленной слегка вперед ноги, полуприсели, также склонив свои головки.

Озабоченная царица, ответствовав кивком головы на эти приветствия своих поданных, соскочила на ходу с коня и бросила поводья подбежавшему старосте. Повелительным жестом приковав к месту свою свиту, в одиночестве направилась к юрте, где лежал Зал. Из юрты выбежал встревоженный лекарь.

На быстрый вопрошающий взгляд Томирис он сокрушенно развел руками. Царица, не останавливаясь, перешагнула порог юрты и вошла внутрь жилища. Томирис без слов отдала молчаливый приказ: "Никому не входить!", но Паризад, высокомерно оглядев своих односельчан и свиту царицы, с гордым и независимым видом последовала за Томирис, давая этим всем понять, что запрет царицы хозяйки юрты не касается. Односельчане переглянулись между собой, с многозначительным видом зацокали языками: одни — негодуя на дерзость и осуждая, а другие — невольно восхищаясь такой смелостью и завидуя.

* * *

Зал умирал долго и мучительно. Его сухонькое тельце никак не хотело расставаться со своей возвышенной душой. Он часто впадал в забытье и бредил чеканными строфами эпических сказаний и словами душевных и по-народному мудрых песен. В редкие минуты просветления он ощупью искал руку истекающего слезами в своем неутешном горе Ширака и, найдя, слабо сжимал, и оба замирали в молчаливом согласии. И это были те мгновения счастья, которые знакомы лишь очень любящим сердцам, когда никаких слов не надо. Но это были редкие минуты, и становились они все реже и реже. Разжималась и бессильно падала рука старика, и Зал вновь уходил в далекое забытье. И снова глухой надтреснутый голос чеканил строфу за строфой — великий певец и по ту сторону жизни продолжал жить в своем творчестве.

Однажды, когда измученный Ширак под невнятный говор Зала задремал тяжелой и неосвежающей дремотой, он очнулся от того, что кто-то положил ему на плечо легкую руку. Он с трудом разлепил веки, взглянул и... обомлел! Он увидел гордый и прекрасный профиль царицы Томирис, которая с напряжением вслушивалась в слова, произносимые старым певцом, находившимся в забытье. Наверное, пристальный взгляд Томирис как-то подействовал на Зала. Он зашевелился, повернул голову, и вертикальная глубокая морщина напряженного внимания прорезала его восковой лоб. Это означало, что он пришел в себя.

— Кто здесь, Ширак, царица?

— Как ты узнал, дедушка?

— Я ждал тебя, царица. Ты пришла проститься?

Томирис, немного поколебавшись, твердо сказала:

— Да, мой Зал.

— Спасибо тебе, царица. Жаль, что я не смог сложить о тебе дастан, достойный и тебя, и твоей красоты...

— Красота увяла, Зал, а жизнь проходит...

— Что, трудно тебе, царица?

— Кажется, была на вершине... Но это только показалось. Это был мираж.

— Зогак?

— Один ты меня понимаешь, мудрый Зал. Прогнала я его, но никто не понимает, что он все еще страшен. Ходит, как одинокий волк, и точит свои зубы. Когда бросится?

— А твой муж?

— Скун? Одно название...

— Ну, а свекор-то должен был бы поумнеть за долгие годы изгнаний-скитаний...

— Нет, не набрался он ума-разума в своих изгнаниях-скитаниях, а лишился и последнего, если только у него вообще в голове что-нибудь было... Вцепился в добытый мной трон, как пес в мозговую кость, и ничего вокруг не видит. А трон-то шатается под ним — вожди тиграхаудов не любят Сакесфара и, появись Зогак... Я понимаю их: насильно навязанный царь мил не бывает. Я, грешным делом, подумала — а может быть, мне все-таки с Зогаком надо было сговориться, а?

— Нет, Зогак не Сакесфар, не сговорились бы.

— Да-да-да, не пошел бы он под меня... умен и самолюбив мой деверек... Я тоже никогда бы не смогла стать второй! Ты прав, Зал, с Зогаком мне не сговориться. Надо свекра поддерживать. Противно, а надо!

Зал натужно закашлялся, закатился, посинел от напряжения. Пот крупными каплями выступил на лбу. Томирис с тревогой наблюдала за больным.

— Не тревожься, царица, — едва отдышавшись, сказал Зал натужным голосом, — это ведь мой последний разговор с тобой, и мне хочется услышать и сказать как можно больше...

— У меня такое впечатление, что ты видишь меня, Зал, — с удивлением сказала Томирис.

— Я сердцем чувствую тебя, царица. Разве есть хотя бы один массагет, который хотя бы немножко не был влюблен в свою прекрасную царицу...

Томирис с облегчением рассмеялась.

— Не знаю, мой Зал. Когда я вижу волчьи глаза моих вождей, то в них можно увидеть все, что угодно, — только не любовь! Вот ведь больше половины Совета вождей обновилось — одни вожди сами померли, другим — я помогла... Избирали-то смелых, благородных, справедливых... старались, чтобы не богатых избирали... поскромнее... А стали вождями — и куда все девалось? Спеси больше, чем у прежних! А некоторые еще хуже прежних — злобные, жадные. Почему, Зал, почему же?

— Старые-то вожди во втором и даже в третьем поколении вождями стали. Успели нахапать, да и к власти привыкли. Сытые. Выбирали уж, что повкуснее, а не все, что попало. А новые-то, подобно твоему Сакесфару — дорвались! И все им в диковинку — и власть, и богатство. Изголодались, вот и уминают все подряд, а все мало! Нет страшнее силы, чтобы погубить человека, чем власть и богатство. Особенно власть! Не устояли твои избранники, царица.

— Неудачница я. Вот ты сложил великую песнь о Рустаме и обессмертил имя его, и будет он жить в веках... А я? Мечтала собрать воедино сакский народ... не смогла... жизнь течет, как песок сквозь пальцы, — ничего не успела. Старею, вот и дочку не смогу вырастить — мала еще... Что после меня останется?

— Останутся твои великие деяния, высокая царица. Ты обиделась, что я воспел Рустама и не воспел тебя. Не перебивай я знаю, что говорю! Я горжусь своей песней о Рустаме, что ж тут скрывать.

— Я поняла, Зал. Ни одному смертному не под силу дважды в одной жизни создавать подобные творения. Я не в обиде, Зал.

— Ты не поняла меня, царица. Я не ставлю Рустама выше тебя и не предпочел его тебе. Великая материнская любовь женщины, родившей на свет моего приемыша Ширака, в моих глазах выше всех героических свершений Рустама. Но подобного богатыря еще не видел мир, и поэтому Рустам достоин моей песни, хотя я обессмертил не самого Рустама, а лишь его имя. Пусть моя похвальба будет мне не в укор, но я сложил такую песню о Рустаме, что ее будут петь и перепевать еще очень долго. Моя песнь вдохновит певцов на новые сказания и постепенно подлинный Рустам превратится в легенду, сказку — останется лишь его имя. А вот твои деяния переживут века, и Томирис — великая женщина и царица, вставшая на защиту своей отчизны и победившая могучего врага Куруша, останется в памяти народной навсегда. На смертном одре не лгут. Я певец своего своего народа, но теперь мне очень стыдно признаться, что мой язык оказался бессильным воспеть достойно тебя! Я пытался... но из уст, вместо чеканных и звенящих слов, слышался только жалкий лепет, и я с ужасом понял, что твои деяния выше моего искусства песнотворца. Я пытался, Томирис, и не смог. Прости меня.

В конце этой страстной исповеди старого певца Томирис гордо выпрямилась, на глазах у нее сверкали слезы радости.

— Сегодня, страшно сказать, когда уходишь ты и уносишь частицу моей души вместе с собой, боги удостоили меня высшей радости — услышать из твоих уст великую оценку моим деяниям, мой Зал. А твоими устами говорит народ. Спасибо тебе!

— Одна мысль мучает меня все это время, царица. Почему ты не двинула свое вдохновленное великой победой войско на Персию?

— Это было моей первой мыслю после победы, Зал. Но, остыв и зрело размыслив, я поняла гибельность этого решения для массагетов. Завоевать страну сидя верхом на коне можно, а вот править ею сидя верхом на коне — невозможно. Где саки Ишпакая, Партатута и Мадия? Тьма народов полдневных стран поглотили их. Та же участь ожидала бы и моих массагетов. Нет, нам чужих стран не надо, но свою ковыльную степь с голубым куполом неба мы ни кому не отдадим. Но разве ты этого не знал? Не верю! Я ведь часто советовалась с тобой и даже спорила... мысленно.

— Я тоже, царица.

— Осуждал?

— Не без этого.

— Как же я теперь...

— Да-а-а, трудно тебе, высокая царица, трудно.

— Ох как трудно, мой Зал.

— Прощай, Томирис, прощай, дочь неба.

— До свидания, мой Зал, до свидания. Я думаю, что скоро мы вновь встретимся с тобой в царстве теней, в мире предков.

— Я поручаю тебе моего приемыша Ширака, царица. Не забудь.

— Хорошо, хорошо, — рассеянно ответила Томирис, вся поглощенная своими мыслями.

Томирис нагнулась, поцеловала в лоб мудрого Зала и, не оглядываясь, пошла к выходу.

Паризад, присутствующая при свидании царицы с певцом, не проронила за все время ни слова, но была само внимание и подмечала все.

* * *

Ширак очнулся от своей неспокойной дремоты. Его поразила внезапная тишина. Сначала он не понял, что его так встревожило, и вдруг осенило — затих Зал, не слышно его хриплого дыхания. Ширак с ужасом глянул на старого певца и увидел, что тот лежит скрестив руки на груди и вперив свой незрячий взор в невидимый свод юрты. Ширак вскрикнул. Зал вяло сказал:

— Я еще жив, мой мальчик. Мой бедный, бедный луч-зрачок. Ты слишком чист и слаб для этого жестокого мира, и в том моя вина. Моя слепая любовь оберегала тебя от всех житейских невзгод. Ты вырос на моих песнях — я пел, а ты внимал и верил, что мир населен только сильными чувствами и благородными в помыслах людьми. Как жаль, что ты не сумел перенять благородное искусство песнотворца — выразителя дум и чаяний своего народа. Когда я своим словом заставляю людей смеяться и плакать, любить или ненавидеть, радоваться или печалиться, я чувствую себя всемогущим! Я топтал золото и презирал богатство, и у меня ничего нет: ни золота, ни скота, чтобы оставить тебе. Голым я пришел в этот мир, голым и ухожу из него. Но я был счастлив, ибо был любим своим народом. Любовь народа — это самое большое богатство, которое может иметь человек. Я от всей души желаю тебе такого же счастья, какое выпало мне, и это мое завещание. А теперь прощай, Ширак, прощай, мой мальчик... я чувствую, что... ухо-о-ожжжжууу...

Ширак с напряжением слушал деда, глаза его расширялись от ужаса. Он понимал, что происходит самое страшное, — дед уходит от него и навсегда. И вот губы Зала перестали шевелиться. Ширак застыл в ожидании чего-то, какого-то чуда, а затем начал с отчаянием теребить иссохшее тело старика, пронзительно крича сквозь рыдания:

— Не умирай, дедушка, не покидай меня!!!

Паризад

Обеспамятевший Ширак метался в горячке, и Паризад оставила юношу у себя. Царица прислала кое-какую живность, но, к удивлению всего аула, настолько скудную, что это никак не вязалось с обычно широкой и щедрой натурой Томирис. Помощь царицы ограничилась десятком овец и одной захудалой лошадью. В обильной скотом степи, где бедняком считался тот, кто имел хотя бы на одну овцу меньше сотни, такая "помощь" вызывала пересуды, и люди терялись в догадках. А разгадка была простая — царице не понравилась заносчивая хозяйка дома, ее жгла ревность и обида за то, что любимый и уважаемый ею Зал предпочел убогое жилище этой крайне неприятной женщины подготовленным ею покоям, с ее заботой и вниманием. Ей, Томирис, предпочел какую-то Паризад! Сыграла роль и вечная неприязнь между богатством и нищетой. К тому же Томирис была женщиной, а женщина всегда женщина, если даже она царица.

Оскорбленная до глубины души такой подачкой, Паризад немедленно хотела вернуть "подарок" назад, но, взглянув на мечущегося и тихо стонущего Ширака, на тоскливо-голодные глаза своих детей, лишенных последней кормилицы — овцы, зарезанной для Зала, смирилась, ломая свою гордость и плача злыми слезами, приняла эту царскую "милостыню", проклиная свою нищету. Принять-то приняла, но Томирис своего унижения не простила.

* * *

Как уже было сказано, Паризад была упрямой и своенравной женщиной, к тому же она была самолюбивой и гордой, не желавшей, подобно другим, унижаться, чтобы выпросить кусок мяса, брошенный небрежной рукой зажиточного сородича. Совсем еще девчонкой она стала женой, а потом очень молодой вдовой. Не больше трех-четырех раз она побывала наедине со своим мужем, однако ухитрилась родить ему двух детей. Муж погиб в одной из многочисленных стычек, которыми заполнена вся жизнь кочевника-массагета от самого рождения и до самой смерти, чаще всего преждевременной. Правда, злые языки утверждали, что муж Паризад добровольно предпочел смерть лютой жене. Да, горькая вдовья судьба превратила жизнерадостную счастливую девчонку в суровую сварливую женщину, умевшую постоять за себя в любых житейских переделках. Молодая вдова, не желая становиться по степному обычаю левирата женой старшего брата своего мужа — гнусавого и злобного старика, совершила безумно рискованный шаг: с малолетними детьми ушла из дома, из своего кочевого рода! То есть, по своей воле совершила то, чего больше всего страшились все кочевники, для которых изгнание из рода было самым страшным наказанием.

Молодая вдова с детьми нашла прибежище там, где его находили и другие беглые и бездомные бродяги, — в одном из аулов, принадлежащих царствующему дому массагетов. Таких аулов у Томирис было несколько. Они были населены самым разношерстным людом: изгоями, беглыми, бродягами, военнопленными. В них кроме массагетов и саков из других сакских племен можно было встретить и высоких белокурых северян, и низких скуластых с узкими прорезями глаз с северо-востока, и смуглых большеглазых южан из полдневных стран, и даже удивлявших уже привычных к разнообразной пестроте степного люда массагетов рослых, с черной как сажа кожей — негров! Неведомо как попавших в столь дальние от родных мест степные края. Впрочем, скорее всего они попадали к массагетам из Хорезма. У владыки этой страны телохранителями служили черные рабы, приобретенные на шумных невольничьих рынках многолюдных городов Шумера. Некоторые из них, вероятно провинились, бежали в раздольные степи массагетов.

Еще отец Томирис — царь Спаргапис стал расселять людей, отдавшихся под его покровительство, в аулы строго по ремеслам. Дочь не стала ломать установленного порядка, и в ее аулах жили мастера ремесел уже во втором или даже в третьем поколении. Это способствовало росту мастерства, и изделия из царских аулов пользовались большим спросом не только в степи, но и за ее пределами. Особенно охотно их скупали купцы из Согдианы и Бактрии.

Таким образом, один аул царицы состоял из скорняков, кожевников и шорников, другой из гончаров, а третий населяли изготовители юрт — они катали кошмы и войлок, пряли шерсть, ткали паласы, текеметы и ковры, вязали деревянные решетки и тесали стояки для юрт. В главном стане царицы — в глинобитном городе жили постоянно без всяких перекочевок: рудознатцы, литейщики, оружейные мастера и кузнецы. Они находились на особом положении, и их жаловала сама царица Томирис. Вообще металлурги и в особенности кузнецы у разных народов были окружены таинственным ореолом и находились в почете. Даже цари стремились приобщиться к этому таинству. Внезапно возвысившиеся персидские цари из династии Ахеменидов, чтобы придать себе большую родовитость, стали возводить свой род от легендарных царей иранского эпоса Кеев, родоначальником которых был простой кузнец Кави, выступивший под знаменем, которым стал его кожаный прожженный во многих местах огненными искрами фартук, против злых сил и победивший их!

И действительно — есть что-то колдовское в ремесле кузнеца!

* * *

Аул, в котором жила Паризад, населяли скотоводы. Они пасли скот царицы — ее табуны, стада, отары. Из жителей этого аула Томирис брала к своему двору конюхов, егерей. Этот же аул поставлял и забойщиков скота, доярок, квасителей кумыса и айрана, сыроделов и сыроваров, а также искусных специалистов по заготовке мясных изделий — казы, вяленого мяса, различных копченностей. Казалось бы, в таком ауле голодным не будешь, но это только казалось. В царских аулах, состоящих из пришлых людей, тоже произошло расслоение — появились доморощенные богачи, которые все богатели и богатели, а бедняки по-прежнему продолжали биться в нищете. К ним относилась и вдова Паризад.

Паризад выходила Ширака. Слабый, он стал выбираться на подгибающихся ногах из юрты и сидеть на кучке кизяка, жадно вдыхая целебный степной воздух. Время, прошедшее со дня кончины Зала, сначала приглушило народную скорбь по певцу, а затем за повседневными заботами и совсем отодвинуло в сторону, в забытье. Свято место пусто не бывает — появились новые, вернее, затененные могучим талантом Зала певцы-сказители, новые любимцы. И только массагеты преклонного возраста продолжали с восторгом вспоминать незабвенного Зала, с презрительным пренебрежением относясь к новым кумирам толпы. Неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба Ширака, может быть, беспомощный в житейском отношении, неприспособленный к суровой борьбе за существование, он погиб бы, если бы не Паризад. Сколько бы аулчане ни судачили в притворном сочувствии к сироте — дескать, попал ягненочек в пасть злой волчицы, но именно Паризад уберегла от губительных ударов судьбы, которые могли сломить ранимую натуру впечатлительного и остро восприимчивого юноши, знакомого по отношению к себе только с одним чувством — любовью. Конечно, энергичная и трудолюбивая Паризад грызла неумеху-сироту с утра и до вечера, но зато коршуном кидалась на любого обидчика Ширака, и в конце концов самые заядлые забияки оставили его в покое, зная, что иначе придется дело иметь с ядовитой, умеющей за себя постоять Паризад. Шираку пришлось жить в семье, где хлеб не падал в рот с неба, а надо было его добывать тяжким трудом. Паризад никогда не клянчила, унижаясь, подачки, работала не покладая рук с утра и до вечера: пряла шерсть, ткала коврики, валяла кошмы, доила у аулчан овец, кобылиц, коз, собирала и сушила ягоды джиды и тутовника, перемалывала и из полученной муки пекла лепешки. Собирала дикие плоды и съедобные травы. Паризад не блистала красотой, но была налита здоровьем и вынослива, как лошадь. Постепенно стал втягиваться в тяжкий труд и Ширак. Сначала неумело, но со временем уже со сноровкой. Он быстро рос и креп. И, как следовало ожидать, вскоре стал мужем Паризад, дав на короткое время повод для зубоскальства аулчан. Постепенно Ширак осваивался, и если раньше он выглядел среди грубых кочевников-скотоводов как белая ворона, то, чем дальше, тем явственней стало меняться отношение к нему. Первыми это сделали дети. Они каким-то детским чутьем почувствовали в нем родственную душу. Несмотря на то, что он был значительно старше их, к тому же женатым человеком, они относились к нему как к своему сверстнику и звали его только по имени, без обязательной приставки — дядя. Затем смягчились и женщины, у которых сердце более чуткое, чем у мужчин. Белозубоулыбчивый, всегда готовый помочь, услужить, безотказный к просьбам, он быстро привлек их симпатии к себе. К тому же они сочувствовали доброму юноше — жертве этой хищницы Паризад.

Только женщине понять, как она выведала жгучую тайну Ширака, в которой он боялся признаться даже себе, о его любви к Томирис. Может быть, при посещении ее юрты царицей она поймала взгляд Ширака на Томирис. Так смотрят лишь влюбленные на свою возлюбленную или же фанатично верующие на свое божество. А затем по очень мало заметным признакам убедилась в своем открытии. Обида на царицу за жалкую подачку, которую Паризад была вынуждена принять, переросла в ревнивую ненависть, и для Паризад Томирис была не царицей, а просто женщиной и притом соперницей — богатой, счастливой.

Царица Томирис

Томирис встала с тахты и в возбуждении заходила взад и вперед по обширному залу. "Погрузнела, — отметил Фархад, продолжая стоять в почтительной позе с наклоненной головой. — Исчезла порхающая походка... Постарела царица".

— Так, говоришь, умер Камбиз, а власть захватил Дарий?

— Проведчики донесли, высокая царица.

— Дарий, Дарий? — вопрошала сама себя Томирис. — Это не сын ли сатрапа Маргианы Гистаспа?

— Сын, царица. Но теперь Гистасп сатрап и Парфии.

— А разве может в Персии сын царствовать прежде отца?

— Теперь, наверное, может, высокая царица.

— Что еще говорят твои проведчики, Фархад?

— Пылает Персия, царица, вот бы...

— Заманчиво, заманчиво... не соблазняй, Фархад.

— Маргиана восстала, царица. Вождем там Фрада, горшечник, говорят...

— Ага! Отменить поход на хаомоваргов. Им сейчас и так не сладко, наверное, не будем наносить удара в спину. Спихнут персов, посмотрим. Может, добровольно захотят объединиться – братья ведь. Может, помочь?

— Против персов? Хорошо бы было, высокая царица.

— Нельзя, Амага акиниак точит.

— Зогак у сарматов, царица.

— Что-о-о? Ой, Фархад, теперь жди беды! Зогак не успокоится, пока не спихнет моего свекра Сакесфара с трона, а тот все делает, чтобы облегчить ему эту задачу. Без меня ему бы и дня не продержаться, а он своего сына, Скуна, против меня настраивает... глупец! Тиграхауды затаили на меня обиду за то, что я им на трон дурака посадила... ждут Зогака, наверное?

— Не все, но многие, царица.

— Плохо, ой как плохо, Фархад. Почему меня избегает Содиа?

— Обиделась за свое девичье войско, царица.

— Вожди и старейшины всем скопом на меня навалились: "Распусти, да распусти", — передразнила Томирис. — Купили они меня семью тысячами акинаков, которых дали взамен моих массагеток. Может быть, я ошиблась, распустив их...

— Вот и Содиа об этом говорит. Надо было до двадцати тысяч довести женское войско, а царица испууу... — Фархад испуганно подавился словом.

— Договаривай, договаривай, Фархад. Ты же не свои, а моей сестры слова говоришь.

— Прости ее, царица. Столько труда она вложила в это войско...

— Я понимаю. Сестре сейчас трудно. Это как бы ребенка у матери отнять... Скажи ей, что она нужна мне. У меня предчувствие, что надвигается что-то большое и страшное, Фархад.

— Успокойся, госпожа. Сарматов мы сильнее, а в Персии смута, и ей не до нас. Напротив, сейчас они нас больше боятся и боятся, высокая царица.

— Все равно тревожно на душе. Скажи своим проведчикам, пусть следят за каждым шагом Амаги, Дария, Зогака, Сакесфара и... Скуна.

— Царевича? Твоего мужа?

— То, что он зовется моим мужем, не прибавит ему того, чего у него не было и нет, — ума!

— Да разве он опасен, царица? — пренебрежительно махнул рукой Фархад и тут же спохватился.

— Самое опасное, когда рядом с тобой находится дурак — не знаешь, чего от него ожидать. Горько мне, Фархад. Думала, что этот союз принесет объединение массагетов и тиграхаудов, и, кажется, ошиблась. Не мир, а вражду принес этот наш недобрый и невеселый союз с царевичем Скуном. Не любят массагеты и тиграхауды друг друга, ох и не любят. А ведь эту рознь сеет мой свекор и мой муж. Тиграхауды сравнивают и видят, что Зогак умен, все делал, чтобы возвеличить своих тиграхаудов, а Сакесфар глуп, и думает только о себе, и на остальное ему наплевать. Так что если сарматов мы сильнее, то сарматов, объединенных с тиграхаудами, мы не сильнее, Фархад, — царица сухо рассмеялась. — Когда-то великий Рустам уговорил царицу Амагу не выступать против массагетов, и она не выступила, а теперь его родной брат Зогак уговаривает ту же царицу Амагу выступить против нас и... уговорит, Фархад. Ладно, придвинем к границам с сарматами двадцать тысяч воинов — береженого и боги берегут, ступай и пришли ко мне Содиа. Не время таить обиды, наш союз должен быть крепче, чем прежде!

* * *

Содиа вошла к царице с насупленными бровями, но Томирис, весело рассмеявшись, подошла быстрым шагом и крепко обняла молочную сестру.

— Апама покоя не дает, спрашивает про свою любимую тетю. А тети нет и нет.

— Апама? — расцвела улыбкой, не выдержав, Содиа. — Хитришь, царица...

Томирис от души расхохоталась.

— Знаю, знаю, что тайком встречались, "дорогая тетя". Апама еще врать как следует не научилась, несмотря на все твоинаставления...

— Знаешь, на чем меня сломать можно, хитрая царица.

— А ты злюкой становишься, Содиа. Стареешь, что ли?

— Конечно, не молодею, а тут еще беспокойная сестричка покоя не дает...

— И не дам, Содиа. Времена опять настают тревожные, — посерьезнела Томирис.

— Ой сестра, а когда они были для нас не тревожными, — также серьезно ответила Содиа.

— То враги, то вожди, а вот теперь и... муж.

— Брось ты его, Томирис. Ты ведь даже Рустама смогла...

— Апама любит своего непутевого отца, Содиа. Я не могу моему ребенку нанести незаживаемую рану в столь раннем возрасте. Да и, признаться, не угасла у меня надежда объединить тиграхаудов и массагетов. Умрет Сакесфар, станет царем Скун, буду править через него тиграхаудами со всей справедливостью, чтобы они забыли напрочь о Зогаке. Хотела хаомоваргов тоже присоединить, да свара идет в Маргиане...

— Знаю, вместе с Фархадом слушала наших проведчиков. Да у меня и свои проведчицы есть, Томирис.

— Ну и скрытная ты, Содиа. Даже от меня скрывала!

— От Фархада тоже... — рассмеялась. — Он меня ясновидящей прорицательницей считает. Я ведь иногда раньше его сведения получаю, вот и "предсказываю". Разве мужчине в хитрости с женщиной тягаться!

— Я приказала придвинуть к границам с сарматами двадцать тысяч воинов.

— Хорошо сделала, сестра.

— Как хорошо, когда ты рядом, Содиа.

Подруги посмотрели друг на друга и, внезапно расплакавшись, бросились друг на друга в объятия.

— Хочу совершить паломничество на могилы отца, сына и Рустама... — сквозь всхлипывания сказала Томирис.

— Хорошо сделаешь, сестра. Возьми и меня с собой.

— Конечно! Я без тебя теперь и шагу не сделаю, моя злючка!

— Я и сама тебя без себя никуда не отпущу, моя наивреднейшая сестричка.

— Почему я тебя так люблю? — сквозь слезы улыбаясь, спросила царица.

Амага — царица сарматов

Дарий послал Зогака, и все, там хоть трава не расти! А путь Зогака к сарматам был труден и опасен, не менее, чем у его брата Рустама, прошедшего тем же путем полтора десятка лет тому назад. Ладью каспиев, на которой плыл, проклиная все на свете, страдающий от морской болезни Зогак, перехватили морские разбойники албанов князя Абазы. Зогака спасло упоминание о том, что он является братом того "безумца", с которым когда-то сразился Абаза. Албанский князь на все лады пересказывал о небывалом бое тридцати саков против его тысяч и тысяч. Правда, сначала князь усомнился было в подлинности родства богатыря и довольно-таки невзрачного на вид Зогака. Но когда Зогак, прошедший суровую школу воинской науки под руководством самого Рустама, победил в поединках лучших бойцов албанов, а меткостью вызвал всеобщий восторг, все сомнения князя Абазы отпали. Князь закатил в честь дорогого гостя семидневный пир. Гостеприимство народов Кавказа ни в чем не уступало гостеприимству массагетов, а потому для воздержанного Зогака эти дни прошли в каком-то угаре, и, когда пиршество окончилось, бывший царь тиграхаудов заметно погрузнел и потяжелел, а голова с похмелья болела хуже, чем болит после поединка на дубинах. Зогак с великим трудом уговорил князя Абазу отпустить его. В сопровождении эскорта вооруженных всадников Зогак доехал до границы с маскутами. Маскуты тоже не забыли странное войско во главе с великаном, которое, окруженное стоящими с натянутыми луками маскутами, бесстрашно продолжало свой путь, с презрением отнесясь к смертельной угрозе, нависшей над ними. Маскуты пропустили Зогака через свои владения. Также поступили и дидойцы, узнавшие, что Зогак принадлежит к враждебному сарматам племени. Но галгои не вняли просьбе Зогака, связали его и заключили в зиндан. Обманувшись хилым видом Зогака, они не очень-то старательно стерегли его, и Зогак, перегрызя веревки, выбрался, сорвав все ногти на руках, из ямы и, с каким-то сладострастием задушив опешившего от неожиданности стражника, могучего и огромного, но глупого до тупости, бежал.

* * *

Когда Зогак предстал перед Амагой, она ужаснулась его виду — мало чего человеческого было в Зогаке, оборванном и окровавленном. И, словно в насмешку, придворный Амаги громогласным голосом бесстрастно объявил, что это посол великого царя царей, господина четырех стран света Дария Первого.

Правда, и после того, как Зогак привел себя в порядок, он не стал красивее в глазах Амаги, крайне удивленной родством этого человечка с настоящим божеством красоты и мужества — Рустамом. А Зогак прямо обезумел от ревности к своему покойному брату: мало ему потрясающей красоты Томирис, так и другая женщина изумительной красоты кинулась ему на шею! Почему одному все и в избытке, а другому — шиш? Амага как-то нехотя, без излишнего любопытства расспрашивала о новом царе персов Дарий. А Зогак в отместку, стремясь затенить образ брата в сердце царицы сарматов, мельком сравнил обоих и не в пользу Рустама, которого хитро сначала превознес. Амага внезапно прервала общение с Зогаком и, оставив его в своем стане, сама откочевала в предгорье Рипейских гор, где среди дикой природы пытались привести в порядок свои всколыхнувшиеся чувства. Свидание с Зогаком самым причудливым образом сплелось с образом незабвенного Рустама. Страстная, порывистая Амага не находила себе места — о Рустам!

Несколько месяцев томился в ожидании новой встречи с Амагой Зогак. И наконец с каким-то ужасом понял, что безнадежно влюблен в... царицу сарматов!

Наконец он узнал, что в свой аул прибыла царица, но прошли дни, прежде чем его пригласили к Амаге. В сопровождении тяжеловооруженных катафрактариев он прибыл к роскошному шатру сарматской царицы. Никакого официального приема не было, был накрыт роскошный достархан, как оказалось, лишь для них двоих, если не считать бессловесных и бесшумных, скользящих словно тени обслуживающих этот роскошный стол служанок. По тому, как томно поглядывала на него во время совместной трапезы Амага, Зогак с бешено заколотившимся сердцем задохнулся от предчувствия, что столь вожделенный мир, о котором он мог мечтать только в своих грезах, внезапно приближается. Не выдержав, он рванулся к Амаге, но царица, уже овладев собой, притушила густыми ресницами блеск своих глаз и лениво-небрежным взмахом поразительно красивой руки, длиннющими пальцами отослала возбужденного до предела Зогака прочь.

Но все-таки предчувствие не обмануло тиграхауда. Глубокой ночью, когда темень окутала прибрежные просторы великой реки Ра, его позвали... Зогак шел за закутанной служанкой, и его бил самый настоящий колотун. Его! Он, познавший несчетное количество женщин от совсем еще юных девочек до зрелых матрон, шел и трясся, как невинный юнец перед первым совращением.

Когда Зогак вошел в просторный шатер царицы, он увидел в глубине, в полумраке Амагу, которая стояла, завернувшись в легкое покрывало. Служанка исчезла, как тень. Зогак в нерешительности остановился, но Амага, скинув с крутых плеч прозрачную ткань, предстала перед ним в своей прекрасной наготе и призывно протянула руки. Измученный вожделением, Зогак бросился перед ней на колени и, обняв ее беломраморные бедра, прильнул устами к колену царицы. Амага смежила веки и, стиснув зубы, опрокинулась навзничь, вскидывая рывком на себя Зогака. Тот неловко засуетился, ища... Амага обхватила его ногами и, скрестив ступени, подняла со стоном... Они слились, тесно сплетясь телами... Амага вскрикнула низким, стонущим криком... она стонала все мучительнее и сильнее, пока наконец не излилась в страстном, ликующем вопле: "Оо-оо-оо, мой Рустам!" Одновременно с этим воплем слился и звериный рык самца, исторгнутый в экстазе остро щемящего наслаждения. Они замерли, стиснув в конвульсиях друг друга... Но постепенно объятия разжались, руки бессильно упали...

Амага лежала отвернувшись и мелко-мелко дрожала. Время от времени по ее телу прокатывалась судорожная волна, начинаясь с передернувшихся плеч и до самых повлажневших кончиков пальцев ног. Зогак лежал, затаив дыхание. Он с удивлением ощупал нежность к лежащему рядом существу, вместо обычного в таких случаях сытого равнодушия или даже – раздражения, а иногда и отвращения к уже познанной женщине. Это ощущение было столь удивительным для него, что он даже всхлипнул с умилением от полноты чувств и поразился этому еще больше. Да-а-а, такого с ним еще не бывало! Он стал робко и нежно оглаживать округлое плечо царицы, но Амага вдруг резким движением сбросила его руку со своего плеча и процедила сквозь зубы:

— Тварь! Тварь я самая последняя! И я еще презирала эту рыжеволосую Томирис за то, что она променяла Рустама на смазливого мальчишку, а сама? После обожаемого Рустама, как последняя шлюха, легла под ублюдка!

Вскочила с места. И, обнаженная, ничем не прикрываясь, стоя перед Зогаком, с ненавистью сверлила его своими огромными, сверкающими от ярости глазищами.

— О боги! До чего же ты гнусен и противен! А я — грязная и развратная потаскуха, и нет мне прощения! — Амага задохнулась от ярости и, переведя дыхание, продолжила с шипящей злостью. — Убирайся прочь! Во-о-он! И не показывайся мне на глаза, пока сама не призову тебя, — увидя, как встрепенулся Зогак, с гадливым отвращением произнесла: — Не для того... лучше удавлюсь! Пшшшееел вон, ублюдок!

И Зогак покорно поднялся, накинув что-то на себя и действительно пошел прочь. Он не оскорбился. Он шел на ослабевших после невероятного эмоционального взрыва ногах, весь какой-то опустошенный, но с ощущением удивительной легкости и приятной усталости. Весь умиротворенный.

* * *

Царица приняла его через некоторое время. Приняла при полном параде и в окружении придворной свиты. Зогак понял, что всякой интимности пришел конец, и был даже благодарен Амаге за это, так как знал, что больше никогда не испытает того, чего он испытал, даже с этой же женщиной. Царица стояла надменная и говорила, как всегда говорят на таких приемах, — торжественно и строго официально:

— Царь тиграхаудов! Мы, царица сарматов Амага, говорим тебе, что решили уважить твою просьбу и пойдем войной на нашего врага — массагетов, чтобы помочь тебе вернуть твой законный, отнятый вероломной царицей массагетов Томирис трон твоих отцов и предков. И в этом заверяем тебя нашим царственным словом!

И Амага кивком головы дала понять, что прием закончен. Зогак склонился в глубоком поклоне.

* * *

На этот раз смелые рыбаки Каспия, по распоряжению царицы Амаги, без особых приключений доставили Зогака на южный берег капризного моря. Через всю Мидию летел на подставах, где ему сменяли уставших коней на лучших, Зогак, и с удивившей его скоростью прибыл в Пасаргады. Зогак с завистью отметил отличную организацию скоростной дороги в персидской державе.

В Пасаргадах Зогак говорил Дарию:

— Твоя звезда взошла, о царь царей! Ты можешь совершить то, что оказалось не под силу самому великому Киру и чего испугался его сын Камбиз — победить заносчивую царицу массагетов Томирис! Она не выдержит двойного удара, и ты превзойдешь в своих деяниях великого Кира!

Как ни крепился Дарий, но широкая самодовольная улыбка растеклась по его красивому лицу.

— А царица сарматов красива?

— Да, — сухо ответил Зогак.

Ширак и Томирис

У обочины вытоптанной людьми и скотом дороги, по которой гнал свой табун на выпас Ширак, он давно заприметил придорожный камень, заросший лишайником. И только человек с необыкновенно богатым воображением мог увидеть в поедавшей камень ржавчине гордый профиль... Томирис! Но Ширак увидел. И каждый раз останавливался у этого камня и долго, безотрывно глядел на темный силуэт одному ему ведомого рисунка.

Однажды в очередной раз он застыл у этого камня и, углубившись в созерцание, не услышал, как подъехала группа всадников, и очнулся лишь тогда, когда его грубо окликнули:

— Эй ты, пастух, убирайся прочь с дороги! — вскричал один из всадников и, вскинув руку с плетью, заорал: — Ты что, оглох? А ну прочь с дороги — царица едет!

Ширак застыл как громом пораженный. Сердце его бешено стучало в груди, отдаваясь во всем теле, в голову, виски. Широко раскрыв глаза, он смотрел и не мог наглядеться. Он не замечал паутину морщинок у глаз, одутловатость щек, дряблость кожи на шее, потерявших былой золотой блеск обесцветившихся и поседевших волос... Она! Живая! Лучезарная царица его грез — вот здесь, наяву!

Томирис не узнала Ширака, да и где ей было узнать в этом молодом крепыше тщедушного мальчонку — поводыря достопочтенного Зала, но его взгляд неожиданно смутил ее. Томирис невольно улыбнулась, и у нее сладко заныло в груди. Ворохнулось прошлое, такое далекое, но не забытое... Вот такими восторженными глазами смотрели на нее когда-то! Томирис ткнула концом плетки своего ретивого придворного, тот удивленно оглянулся.

— Оставь его, Сохбор, не трогай, — голос царицы звучал певуче и нежно.

Повернув коня, Томирис объехала Ширака и пустила своего коня вскачь. За ней, обдавая пастуха пылью, помчалась свита. А Ширак долго, очень долго смотрел вслед уносящейся вдаль своей сладкой мечте о любви — огромной и бессмертной.

Омарг

А Томирис ехала навстречу Омаргу — царю хаомоваргов. Пограничные дозоры через скоростного гонца с подставами сообщили царице, что границу с небольшой дружиной пересек Омарг. И хотя хаомоварги двигались спешно, делая лишь короткие привалы, не успели они углубиться в пределы массагетских владений и на сто фарсангов, как их встретила Томирис со своей небольшой свитой у лагеря из походных легких шатров. "Быстро же оповестили массагеты свою царицу. Если бы и мы раньше предупредили персов — лучше бы подготовились!" — мельком подумал Омарг и соскочил с коня. Опередив своих приближенных, он быстрым шагом подошел к царице, припал на одно колено и поцеловал протянутую руку. Томирис, ласково поприветствовав, подняла царя хаомоваргов. Свита расступилась, и царственная пара направилась к изящному ярко-желтому шатру, колышущемуся от легкого степного ветерка.

— Беда, царица, персы идут! — сказал Омарг, едва переступив порог. — Мою землю захватили — идут на тебя!

— Успокойся, мой царственный брат. Тринадцать лет назад они тоже шли на нашу землю, а чем это кончилось — все это знают. Но, видать, у перса слишком короткая память — придется напомнить!

По тому, как восприняла весть Томирис, Омарг догадался, что проведчики царицы донесли ей об этом и что она знает гораздо больше о нем, чем он думал раньше. Подобно своему отцу, Томирис придавала большое значение разведке. Были у нее свои люди и у персов, и у сарматов, и у тиграхаудов, и у хаомоваргов, и у сколотов, конечно, в Хорезме, Согдиане, Маргиане, Бактрий, и у... массагетов — в каждом племени.

— Царица, память у перса не короткая. Подготовился он, крепко подготовился. Нельзя ему второй раз проигрывать — это будет конец! Дарий — хитрый царь, соблазнил своих поданных великой целью, расшевелил великую обиду на тебя. И идет он не прямо, а окольными путями. Сначала мои земли захватил и теперь на тиграхаудов собирается — ведь с ним Зогак! Жаль, что не ударили мы по нему, когда вся его страна полыхала огнем. Теперь поздно — окреп Дарий.

Томирис внутренне усмехнулась: "Упрек мне!" А Омарг как-то непоследовательно вдруг заявил:

— Ударь первая, а то охватит Дарий тебя с двух сторон, если и тиграхаудов покорит. Верни мне мое царство и найдешь во мне верного друга и... слугу.

Томирис вновь про себя усмехнулась: "Боится, что, прогнав перса, я сама усядусь на его трон или посажу... Скуна» Вишь, как юлит, прямо в глаза не смотрит. Напрасно боится! Я уже решила: пусть между мной и персами будут сильные хаомоварги."

Омарг с тревогой смотрел на задумавшуюся царицу массагетов.

— Я понимаю тебя, любезный Омарг, но знай, что сарматы ждут не дождутся, когда я им свою беззащитную спину покажу. Не зря Зогак побывал у Амаги, совсем не зря! Ты говоришь, что он с Дарием идет? Значит, и с Амагой договорился. Не будет Дарий рисковать своим престолом, который ему так трудно достался, и идти в одиночку на меня. Значит, придется воевать против двух опасных врагов. Надо всем сакам объединиться, и тогда никакие враги не страшны.

— Скажи прямо, царица, что ты хочешь объединить всех саков под своей властью? — с отчаянием произнес Омарг.

— Да, это было мечтой моего отца и его завещанием мне. Мечтала об этом и я, не буду этого от тебя скрывать, Омарг. Но мечта так и осталась мечтой, и ты, царь хаомоваргов, зря тревожишься. Я ведь могла, прогнав Зогака, сама стать царицей тиграхаудов. Я была женой наследника тиграхаудского престола, и у меня больше прав на этот трон, чем у твоего деверя Зогака. И ты, наверное, знаешь, что многие племена присылали ко мне своих старейшин с просьбой стать царицей! Но я не стала царицей тиграхаудов и посадила на трон твоего давнего друга — Сакесфара. Потому что поняла — если трудно управлять двенадцатью племенами массагетов, то как удержать в узде десять племен тиграхаудов, да еще одиннадцать племен хаомоваргов — целых тридцать три племени, Омарг! На короткий миг можно, а надолго нет! Поэтому зря беспокоишься за свой трон, я не стану посягать на твое царство. Но для того, чтобы ты царствовал, надо прежде прогнать персов, а потом торговаться со мной.

— Если поможешь, во всем рассчитывай на меня, великая царица.

— Чтобы помочь, надо чтобы было кому помогать, Омарг. Ты явился ко мне с жалкой кучкой своих придворных и просишь, чтобы я ввергла в пучину кровавой бойни мой народ, чтобы кровью моих массагетов добыть тебе трон, С какими словами я обращусь к моему народу, чтобы вдохновить его на смертельную битву? "Массагеты, поможем царю Омаргу, который прибежал к нам, бросив свой народ, добыть потерянный им трон!.." Не обнажат массагеты свой акинак по этому кличу, Омарг. А вот если бы я призвала помочь изнемогающему в неравной борьбе хаомоваргу — родному брату массагета, храбро сражающемуся под предводительством отважного царя Омарга, не бросившего свой народ в трудную минуту, верю — мой народ поднялся бы на помощь, все как один!

На Омарга тяжело было смотреть. Голова его дергалась как от пощечин. Тяжелые капли пота стекали по лицу и падали на его сапоги. Омарг шевельнулся, наверное, чтобы подняться и выйти вон из шатра, но не смог этого сделать.

— Вот ты, царица, упрекаешь меня за то, что я бежал, бросив свой народ, — хрипло начал Омарг. — Вам, кочевникам, хорошо так говорить и упрекать. Ты царица, со своими масса-гетами можешь сняться с насиженного места и уйти от врага, а там ищи ветра в поле. А как я уведу свой народ с насиженных мест? Мои хаомоварги прочно осели на землю и оторвать их от нее — нет никаких сил! У нас пастбищ мало, и один джут мог поморить всех хаомоваргов за один раз. Земля-кормилица надежней, можно запастись зерном, пережить недород, но ее в переметных сумах не унесешь и на верблюда много не навьючишь. А Дарий объявил, что наложит на хаомоваргов умеренную подать, и мои поданные, стыдно сказать, предпочли платить, чем воевать! Мне оставалось или бежать, царица, или пасть ничком и целовать прах у ног Дария. Я бежал!

— Нехорошо хулить свой народ, Омарг! В жилах хаомоваргов течет сакская кровь, а труса найти среди саков трудно. Как ты мог забыть битву у Трех колодцев? Ты же сам вел своих хаомоваргов в бой и против кого? Против великого Рустама — непобедимого воина! Не греши на своих хаомоваргов, Омарг. Народ не пошел за тобой, потому что ты бежал, не приняв боя. А если бы ты, даже с этой жалкой кучкой, с которой ты прибыл ко мне, поднялся бы на перса, то вместе с тобой поднялся бы и весь народ хаомоваргов. А народ когда он дерется за свою родину, да еще под предводительством отважного вождя, — творит чудеса храбрости. И тогда, если бы ты отступил под натиском превосходящих сил врага, народ бы понял, не оставил тебя, ушел бы вместе с тобой. Это было бы почетным отступлением, а не позорным бегством.

— Довольно, царица, не добивай!

Томирис, сделав вид, что не слышала этого отчаянного крика, продолжала ровным голосом:

— А то, что твои хаомоварги осели на землю, то мне их в этом осуждать трудно. Я сама в своих аулах, под насмешки моих вождей, всякими привилегиями стараюсь посадить побольше людей на землю. А затем за свой овес, ячмень и просо я вымениваю у своих вождей скот, а сама втихомолку посмеиваюсь над кичливыми и неразумными вождями. И сама себя крепко похваливаю, когда наступает гибельный джут и косит скот этих вождей под корень, а я им за золото и оружие продаю их же скот, этим оружием я вооружаю сотни джигитов своей дружины и сажаю их на коней, купленных на золото вождей. Так я укрепляю свой трон от посягательства все тех же вождей.

— Сколь ты умна, царица, — хмуро польстил Омарг. — Но я слышал, что у тебя из старых вождей осталось только четверо, а остальные избраны по твоему выбору, так чего ты опасаешься?

Томирис поняла, что Омарг блеснул своей осведомленностью, чтобы поднять свой упавший престиж. Царица решила сменить тон разговора на более доверительный.

— А и не знаю, что и делать-то, мой Омарг. Поверишь, сменила восемь вождей у восьми племен, нарушила наследственность, избрали как-будто бы самых достойных, а прошло время, хуже прежних оказались: жадные, завистливые...

Омарг оживился.

— Э-э-э, царица, прежние-то сколько лет властвовали? Наелись они и если и хватали, то что-то диковинное, чего у других нет. А эти голодранцы заждались, оголодали, хапают все подряд, и все им мало! Знаю я их, сам выбирал из самых преданных. Богатели, жирели, а потом меня же продавали моим врагам!

Томирис с интересом посмотрела на Омарга.

— Знаешь, царь, мне то же самое один очень мудрый человек говорил.

— Спасибо за лестное сравнение, — смягчился Омарг. Томирис, обворожительно улыбнувшись царю хаомоваргов, сказала:

— А теперь, мой дорогой царственный брат, давай отдохнем с дороги, обдумаем наш разговор и встретимся за вечерней трапезой.

* * *

Наедине с собой Омарг дал себе волю. Как рана, посыпанная солью, — нестерпимо жгла и ныла обида за упрек в трусости. Он колотил себя кулаком по голове, причитая: "Поделом, поделом! Вел я себя не царем и мужем, а безмозглым мальчишкой! А на что я рассчитывал? Что Томирис по первому моему зову бросится на персов добывать мне трон? Ай, как стыдно! Ай, как стыдно!" — корил себя Омарг. Умная царица подсластила горечь тем, что поделилась с ним своими заботами, как царица с... царем. Этим показывая, что не посягает на его сан и призывает возглавить ему самому борьбу за свой престол, и тогда-то он может рассчитывать на ее помощь. Томирис тысячу раз права. Все ясно — надо возвращаться. Иначе ему уготована унизительная участь бывших владык, кормящихся объедками со стола более удачливого царственного "брата" или еще хуже — царственной "сестры". И при этом постоянно угодливо заглядывать в глаза своему "благодетелю", чтобы не получить пинок, когда станет не нужным. О, спасите и помилуйте меня от этого, всемогущие боги! Не лучше ли погибнуть с честью и славой с акинаком в руке, сохранив в народной памяти любовь и уважение к себе? Ведь Томирис не зря напомнила о славной битве с самим Рустамом! Неужели с годами я растерял остатки мужества и постыдно бежал, даже не сразившись с персом? Сак я или не сак! Царица права — мое место там, на моей земле!

* * *

За вечерней трапезой Омарг сообщил Томирис о своем решении вернуться к себе на родину и поднять хаомоваргов на борьбу с персами. Томирис молча поклонилась царю хаомоваргов и как ни в чем не бывало, словно не она корила Омарга обидными словами, предложила обсудить план борьбы с Дарием. Сердце Омарга радостно забилось — Томирис признавала этим равноправие с ней и с Сакесфаром. По замыслу Томирис, к поднявшимся на борьбу с персами хаомоваргов придут на помощь тиграхауды Сакесфара и отряд массагетов, выделенный, несмотря на угрозу со стороны сарматов, под начальством царевича Скуна — мужа царицы Томирис и сына царя тиграхаудов Сакесфара.

Омарг вскинул глаза на царицу и тут же опустил. Он слышал о раздорах в царской семье. Скун — муж Томирис, был на тринадцать лет моложе своей жены и когда-то, еще младенцем, сам того не ведая, стал причиной раздора между царем тиграхаудов Кавадом и его родным братом Сакесфаром, а затем и войны между царем массагетов Спаргаписом и Кавадом с одной стороны и молодого тогда Омарга, царя хаомоваргов, давшего приют беглецам Сакесфару и младенцу Скуну, с другой. Вот тогда-то объединенными силами массагетов и тиграхаудов командовал сам великий воин сакской земли — Рустам, с которым пришлось сразиться горячему тогда Омаргу и сразиться достойно. А вся эта кутерьма заварилась из-за того, что Сакесфар назвал своего новорожденного сына — Скуном, что означало "вожак", "вождь", "ведущий", "первый" и т.п. Подозрительный Кавад усмотрел в этом имени намек на намерение брата в лице этого самого Скуна покуситься на трон тиграхаудов. Осведомленный о гневе Кавада и отлично зная характер своего брата, Сакесфар с малолетним Скуном бежал к хаомоваргам, а об остальном говорилось выше.

После победы над Киром всемогущая, как всем казалось, царица массагетов Томирис изгнала Зогака. Популярность ее была настолько велика, что ряд старейшин и вождей тиграхаудов предложили ей занять опустевший после изгнания Зогака трон. Как это было ни заманчиво, Томирис понимала, что усидеть одновременно на двух тронах невозможно. Оба союза сакских племен, обособившись друг от друга, уже на протяжении долгих десятилетий жили со своим укладом, со своими интересами, зачастую приходящими в острое противоречие с интересами другого союза. Предпочтение тиграхаудам вызовет яростное возмущение массагетов, и, наоборот, внимание к массагетам породит у тиграхаудов недовольство, чувство ущемленности. При ревнивом и подозрительном отношении соседних союзов племен друг к другу трудно будет избегнуть розни, конфликтов между ними. Понимая, что самой ей усесться на тиграхаудский трон будет большой ошибкой, Томирис долго колебалась в выборе кандидатуры претендента на тиграхаудский престол. Хотя один, притом законный, был у нее под рукой, но она не любила Сакесфара — скользкого и лживого. Но хитрый Сакесфар, столько лет домогавшийся тиграхаудского трона, поднаторел в самых замысловатых интригах. Томирис показалось, что хитрый тиграхауд нашел самый блестящий выход, когда тот предложил очень соблазнительную комбинацию — династический союз! Сакесфар получил долгожданный трон, а Томирис — мужа в лице царевича и наследника престола Тиграхаудов Скуна. И таким образом, сказал Сакесфар, льстиво заглядывая в глаза своей будущей невестки, через своего мужа, а тем более верного и всем обязанного ей Сакесфара, прекрасная Томирис может влиять на братские племена тиграхаудов и иметь твердую опору в этом союзе в лице царя и любящего свекра, преданного Сакесфара. Конечно, Томирис насквозь видела лицемерного Сакесфара и не очень-то доверяла ему, однако ее по-женски прельстила возможность создания своего семейного очага, что особенно привлекательно для женщины на склоне лет, а также скорая перспектива, учитывая преклонные года Сакесфара, стать царицей тиграхаудов без ущемления их самолюбия, когда на престол вступит ее муж Скун. А зная Скуна и Томирис, не трудно догадаться, кто будет подлинным хозяином и повелителем тиграхаудов.

Но этот брак по расчету не принес никому счастья. Когда мужчина находится под каблучком любимой жены, то это в утешение называют "сладким рабством", но какая каторга находиться под властным башмаком жены, к тому же и не любимой. Скун не только не любил Томирис, но и боялся ее и поэтому всячески избегал общения с ней. Можно только представить, какие чувства обуревали женщину, привыкшую быть предметом обожания и преклонения, когда она встретила со стороны человека, который должен был стать самым близким, полное равнодушие, граничащее с отвращением. Не удивительно, что в голове оскорбленной до глубины души и до болезненности самолюбивой Томирис не раз мелькала мысль — убрать Скуна. Для нее это не составило бы особого труда. Но этого непутевого и недалекого человека любила до самозабвения Апама — кумир, идол, божество в одном лице для Томирис, чем чаще всего является ребенок для женщины, поздно родившей. И Томирис не решалась нанести своей дочери страшную боль утраты. Ведь сама Томирис обожала своего отца Спаргаписа и до сих пор не могла его забыть, и рана, нанесенная его смертью, до сих пор не заживала. Апама — плод невеселого союза была единственной отрадой для Томирис. Она нежила, лелеяла, холила свою девочку, не давая пылинке опуститься на нее, так как дочь могла добиться от матери всего, чего хотела, неохотно, но отпускала ее с отцом на охоту.

В отличие от Томирис, Скун не трясся над дочерью, он с хладнокровием относился к тому, что она спала на голой земле, падала с коня, разбивала себе коленки, ходила вся исцарапанная, чумазая. Но Апама была в восторге. Дома, причитая и охая, Томирис мыла-отмывала свою девочку, мазала мазями царапины и ушибы, делала припарки и отпаивала горячим молоком, которое девочка терпеть не могла, предпочитая ему тайком попробованную вонючую хмельную бузу, к которой пристрастился Скун.

По тому, как при упоминании Скуна Омарг опустил глаза, Томирис поняла, что ее семейная жизнь — предмет пересудов не только среди массагетов и тиграхаудов, но и в других соседних странах. Томирис стало горько, что ее гордое имя треплют языками и со злорадством кому не лень, но она не подала и вида, продолжая ровным голосом беседу. Что ж, такова жизнь, ведь она сама через проведчиков знала, имеет ли Амага любовника, сошлась ли она с Зогаком, подозрительно долго загостившимся у сарматов. Знала даже кличку любимой собаки Омарга и не спросила о ней потому, что не увидела ее, а значит, или собака погибла или оставлена в спешке бежавшим хозяином, и не стоит посыпать солью открытую рану. Особенно внимательно Томирис следила за Персией. Она знала, что любимцем Камбиза был красавец Прексасп, что между Камбизом и Атоссой, братом и сестрой и к тому еще мужем и женой, не все ладно. Знала и про странную смерть Камбиза. Да мало ли о чем ведала царица массагетов, например, о том, что кшаятия или шах Хорезма, не доверяя своим поданным, собирает гвардию эфиопов, изумляя жителей благословенного Хорезма видом своей охраны. А вот новый властелин Персии был для нее загадкой, хотя она знала даже, как зовут счастливую лошадь Дария, принесшую ему золотой трон Персии. Знала о том, что на своего третьего мужа Атосса имеет огромное влияние, хотя она и старше молодого и красивого мужа, что отец Дария Гистасп, получивший в придачу к Маргиане еще и сатрапию Парфию, оказывает покровительство страстному пророку Заратуштре Спитаме, который проповедует о двух силах в мире — Добре и Зле, считая кочевников олицетворением Зла! Но, когда на тебя идет враг, надо о нем знать как можно больше, и Томирис, стараясь пополнить свои знания, подробно расспрашивала Омарга о Дарий.

После долгой и, казалось бы, доверительной беседы Томирис и Омарг тепло и дружески простились, если так можно сказать о царственных особах, для которых личные интересы всегда выше каких-то дружеских чувств.

* * *

Внезапное появление Омарга среди хаомоваргов взбудоражило саков, и они дружно поднялись против персидских захватчиков. Это явилось полной неожиданностью для Дария, тщательно готовившегося к походу претив Томирис и которого покорность хаомоваргов, молча принявших верховенство персидского царя, ввело в заблуждение. Дарий пришел в ярость — эти хаомоварги решили помешать удару львиной лапы на тиграхаудов, так горе им — удар льва обрушится на хаомоваргов. Превосходящие силы персов, и превосходящие во много раз, в двух сражениях наголову разбили Омарга, но, к удивлению сакского царя, ни уважения, ни сочувствия среди хаомоваргов он не потерял, хотя из-за него пролилось столько крови! Дарий повелел не щадить ни малых ни старых и резать всех подряд. Еще больше удивился Омарг, когда увидел, что с ним в изгнание ушли, вместо жалкой кучки последовавших в первый раз, три тысячи смелых бойцов, не сдавшихся врагу и готовых к новым сражениям. Омарг никак не мог понять, почему, когда он бежал в первый раз, хаомоварги безропотно приняли персидское иго и проклинали его, Омарга, а когда он своим выступлением против персов вызвал ярость Дария и обрек свой народ на муки и страдания, когда пролито море крови, народ его благословляет. Да, Томирис оказалась права. Теперь, несмотря на поражение, несмотря на то, что он снова изгнанник из родной земли, Омарг чувствовал себя совсем иначе, чем в первый раз — уверенно и вдохновенно. Он строил самые смелые планы и рвался в бой.

Дария этот внезапный взрыв освободительной борьбы хаомоваргов крепко насторожил. Он понял, что затеял очень трудное дело, но отступать уже было поздно. И Дарий, по совету Зогака, решил сначала завоевать тиграхаудов, а потом уже расправиться с оставшейся в одиночестве Томирис, благо, сарматы помогут.

* * *

Только убедившись, что первый удар персов после хаомоваргов падет на него, а не на массагетов, как он втайне надеялся, Сакесфар сам, без приглашения, явился к Томирис, хотя раньше, по ее приглашениям, ссылаясь на неотложные дела, всячески тянул со своим приездом. Сакесфар боялся всех, опасаясь за свой с такими муками добытый трон: и Дария, и Томирис, и даже приютившего его когда-то вместе с сыном Омарга, но больше всех с каким-то паническим ужасом — Зогака! Его всего передергивало и мурашки пробегали по телу, когда он представлял себе, что сделает с ним его племянник, если он, Сакесфар, спаси его от этого бога, попадет в руки этого живодера.

На царском совете он лебезил до приторности перед могущественной Томирис, но любые воинственные планы, на которые вдруг стал горазд ставший отчаянно воинственным Омарг, Сакесфар сразу отметал, махая перед собой обеими руками. Его не покидала надежда обойтись как-нибудь мирно, откупиться, пожертвовав, хаомоваргами и золотом Томирис. Или направить гнев Дария в сторону — на кого угодно, только не на него, Сакесфара. Но всяких надежд лишало присутствие Зогака в персидских войсках. Конечно, Зогак лютой ненавистью ненавидел Томирис, но все-таки в первую очередь он постарается вернуть себе трон тиграхаудов, а значит, сначала начнет свою зловещую охоту на него, Сакесфара. И сейчас единственная надежда Сакесфара — это его нелюбимая сноха Томирис.

В самый разгар споров как гром с неба пришло известие, что сарматы под предводительством Амаги перешли границу и вторглись в пределы владений массагетов. Двадцатитысячный отряд массагетов, отступая под натиском превосходящего врага, перешел на тактику лихих налетов, задерживая стремительное движение конных масс сарматов. Это круто меняло все. Томирис теперь была вынуждена со своими основными силами идти на Амагу. К ужасу Сакесфара, весь сокрушительный удар персидских войск обрушится на тиграхаудов, которым в помощь Томирис выделила, несмотря на трудности, десятитысячный отряд, да еще и трехтысячный отряд хаомоваргов Омарга. После истеричных припадков Сакесфара, впавшего в панику, после припадков безумной храбрости, обуявшей Омарга, предлагавшего сверхсмелые планы и явно неосуществимые, царственная троица решила все-таки принять план не потерявшей ни разума, ни хладнокровия Томирис. Задача тиграхаудов с небольшими вспомогательными отрядами массагетов и хаомоваргов заключалась в одном — избегая решительного столкновения с могучей армией Дария, вести изнурительную и для себя, но все-таки больше для незнакомого с местностью врага партизанскую войну с мелкими, не дающими покоя противнику стычками. И, всячески затягивая войну, ждать армию царицы массагетов после победоносной войны. В случае же неудачи Томирис в войне с сарматами, ничего другого не остается, как, откочевав в глубь страны, продолжать летучую войну до тех пор, пока не вырастут новые бойцы, которые и погонят врагов со всех сакских земель. Самым трудным оказался вопрос о предводителе боевых сил против персов. На Сакесфара не было никакой надежды, достаточно было только взглянуть на него — от одной мысли о встрече с Зогаком его бросало то в холод, то в жар. Какой же из него вояка? Поставить во главе войска какого-нибудь вождя из тиграхаудов или массагетов — равносильно отдать на произвол неверного счастья судьбу трех народов, а потом ни один из царских особ не желал иметь соперником удачливого вождя... Лучшего вождя, чем опытный и храбрый Омарг, трудно себе представить, но... взбудораженный Омарг может ради своего интереса не пощадить чужих для него тиграхаудов и массагетов, но самое главное, что тиграхауды, а их подавляющее большинство, никогда не согласятся пойти под власть чужака. Оставалась лишь одна кандидатура, на которой особенно рьяно настаивал Сакесфар — Скун! И Томирис скрепя сердце вынуждена была согласиться, а кого же? Скун имеет хотя бы право, и тиграхауды охотнее подчинятся сыну царя и наследнику престола. Томирис отлично понимала опасность назначения на такой ответственный пост неопытного и недалекого Скуна, но, надеясь на трусливую осторожность своего свекра, подумала, что Сакесфар удержит своего сына от опрометчивого шага. Да и выхода больше никакого не было.

Так в тревоге и сумятице чувств, каждый недовольный своими союзниками, разошлись цари и царица.

Нашествие

Дарий со своим трехсоттысячным войском двинулся на саков. Это произошло в конце весны 517 г. до н.э. поход был тщательно подготовлен, учтены были все ошибки предыдущего нашествия персов под предводительством великого Кира, которое он совершил тринадцать лет назад, в 530 г. до н.э. Дарий сильно рисковал, и неудача могла обернуться непредсказуемыми последствиями, но зато в случае удачи он с полным основанием мог поставить себя выше — Кира! Отличная подготовка сказалась в том, что к Яксарту Дарий подошел с организованным и боеспособным войском и, в отличие от Кира, почти без потерь. Через Яксарт Дарий не стал наводить, как Кир, временную переправу, приказал из специально доставленных материалов построить большие корабли и из них составить прочный мост, по которому удобно было бы проходить не только пехоте, но и кавалерии, колесницам и даже боевым слонам. На всем маршруте движения персидских войск была проложена хорошая дорога и поставлены укрепленные форпосты. Теперь Дарию за свой тыл можно было не опасаться, к тому же он мог беспрепятственно получать в случае надобности подкрепления из Персии. Первым военным советником был у Дария его шурин Гобрий, один из лучших полководцев самого Кира и поэтому прекрасно знакомый с боевыми приемами кочевников еще по той, первой, войне с мас-сагетами. Правда, Гобрий нарушил свое слово, данное им Томирис, не поднимать меча против саков, но кто и когда такие обещания выполнял? Но, помня о неудачной войне, участником которой был его шурин, суеверный Дарий предпочитал во всех вопросах, касающихся саков, больше руководствоваться весьма тонкими и полезными советами злого и едкого Зогака. И надо сказать, что всеми своими успехами персы были обязаны именно Зогаку, как только лишились возможности следовать его советам, — потерпели неудачу.

После переправы через Яксарт снова перед персами, как и тринадцать лет назад, встал проклятый вопрос: как заставить неуловимых подвижных кочевников принять сражение и этим решить задачу — сломить и привести в покорность всю степь. Иначе придется бесплодно гоняться за миражами целую вечность, теряя напрасно и силы, и сарбазов. Решить этот вопрос Дарий приказал Гобрию и Зогаку.

* * *

Не надо представлять дело так, как будто бы изверга Зогака ненавидели все саки поголовно. Это было далеко от истины. Умный Зогак имел много приверженцев среди тиграхаудов, и если бы не Томирис, то самому Сакесфару никогда бы не удалось прогнать своего племянника с трона. Все знали, что властолюбивый и умный Зогак стремился добиться величия союза тиграхаудов и, конечно, этим и своего. Долгое время, имея постоянную и страшную угрозу своему владычеству над тиграхаудами со стороны, к счастью бездействующего, Рустама, имевшего очень большое количество сторонников, Зогак всеми силами должен был завоевывать и укреплять свой авторитет среди своих подданных. И для этого Зогак пошел на отчаянный риск. Втайне подготовившись, он неожиданно обрушился на сторонников Рустама и Томирис и нанес им сокрушительный удар. Имущество и скот своих противников он конфисковал, но, не взяв себе ни одной овцы, все имущество и скот раздал самым бедным кочевникам. Используя свою подвижную и высоко боеспособную армию, он стал совершать грабительские походы в западные районы богатейшей страны Чин, в плодородные долины Бактрии, в торговую Согдиану и, ничего не оставив из добычи себе, все раздавал, и опять самым бедным. Он знал, как создавать легенду: сделай тысячу благодеяний — и никто не заметит этого, а вот дай при всех золотую монету убогому и нищему — и о тебе заговорят повсюду, как о самом щедром и благородном человеке. Зогак знал, что богатые и влиятельные и так не упустят случая обогатиться, так лучше чаще и публично бросать подачку бедному люду, и популярность тебе обеспечена. И теперь, при жалком и трусливом Сакесфаре тиграхауды все чаще и чаще стали вспоминать щедрого, умного и смелого Зогака. А ведь щедрость Зогака шла не от чистого сердца, а потому что Зогаку, кроме власти, ничего не было нужно. Без власти ни богатство, ни даже любовь самой прекрасной женщины не имела цены. Тиграхауды к тому же были обижены на Томирис, которая, как им казалось, погнушалась сесть на тиграхаудский престол, хотя ее об этом просили и старейшины, и вожди многих племен тиграхаудов, а посадила этого крохобора Сакесфара — да будь этот Сакесфар и семи пядей во лбу, то и тогда человек, посаженный на трон при помощи чужих мечей, никогда не будет угоден народу!

* * *

Получив известие о вторжении Амаги на территорию массагетов и узнав, что верховодить противостоящими персам силами назначен Скун, Зогак, криво усмехнувшись, подумал: что же это Томирис так опростоволосилась, такая умная и послушалась своего недоумка свекра? Зогак, конечно, сразу догадался, что Скуну даны строгие указания не ввязываться ни в какие сражения, пока не выяснят между собой отношения Амага и Томирис. Скун глуп, молод и горяч, и можно было бы спровоцировать его на любую выходку, но рядом с ним — трусливый и осторожный Сакесфар, и он будет удерживать сына от любой неострожности. На это-то и рассчитывала Томирис, вынужденная назначить Скуна верховным вождем. Значит, во что бы то ни стало надо удалить Сакесфара и оставить горячего Скуна без узды. Правда, есть ещеОмарг, но он — волк, отведавший крови, жаждет ее еще больше. Быстрая популярность среди хаомоваргов вскружила ему голову. Ему понравилось быть героем, и он как-то сразу забыл, что любовь своих хаомоваргов он добыл борьбой против персов за родную землю, тогда как сейчас все его мысли о возвращении утраченного престола, а для этого он готов, правда наряду и со своей, пожертвовать жизнями многих тысяч саков: массагетов, тиграхаудов и хаомоваргов, только бы вновь усесться на трон и окружить себя обожающими своего царя хаомоваргами.

Зогак все точно рассчитал, как только его сторонники заварили бучу среди тиграхаудов, насмерть этим перепуганный Сакесфар помчался спасать свой внезапно зашатавшийся трон, бросив на произвол судьбы родного сына! После этого Зогак попросил приема у Дария. Беглец, царь без царства, он должен был изображать подобострастие перед выскочкой — Дарием. Дарий и Зогак не любили друг друга, как зачастую не любят друг друга эгоисты, люди с низменной душой и прекрасно знающие о своем позорном сходстве. Для обоих не было ничего святого, кроме своих желаний, а желание было страстное — власть! Зогак из всех живых существ любил только себя, Дарий же в отличии от него еще любил Атоссу и даже боялся ее. Зогак и Дарий с трудом переносили друг друга, но Зогак был нужен Дарию, а Дарий Зогаку, это вынуждало их к общению, что в то же время крайне раздражало.

Войдя в шатер Дария, Зогак распростерся ниц перед тахтой, на которой восседал величественный Дарий. Дарий с некоторым злорадством продержал Зогака в такой унизительной позе несколько больше положенного и лишь потом милостливо попросил подняться своего "друга". Зогак, мысленно поклявшись отомстить этому проходимцу, волею судеб взметнувшемуся на гребень удачи к престолу великого Кира, наяву надел на лицо самую любимую владыками маску благоговения и восхищения и смиренно попросил разрешения поделиться своими скудными мыслями с солнцеподобным царем царей, повелителем стран и народов Дарием Первым.

Дарий недоверчиво выслушал Зогака. План поразил его прямолинейностью и примитивностью. Трудно было поверить, что он исходит от умного и хитрого Зогака, но Зогак говорил страстно, просил ему доверить выполнение этого плана, ручался за его успех и клялся жизнью расплатиться на неудачу. Дарий прикинул: план, конечно, рассчитан на дурака и вряд ли такой найдется среди сакской верхушки, но чем рискует, он, Дарий? Если Зогак замыслил предательство, то насчет его будут даны указания, и соглядатаи глаз не спустят с этого бывшего царя тиграхаудов. А если постигнет неудача, то это грозит потерей нескольких тысяч сабразов. А Дарий может поймать на слове этого невыносимого Зогака и, когда придется, то в шутку, а может быть, и всерьез напомнить ему о клятве, в которой он ставил на кон свою жизнь. И Дарий согласился на эту заранее обреченную на неудачу авантюру — таким людям, как он, никогда не было жаль чужих жизней. Увидев, как обрадовался Зогак, Дарий, по зловредной привычке гадить людям, сожалеющим тоном добавил, что персидские сарбазы могут не оценить качества царя тиграхаудов и обидеться за подчинение их чужаку, а на войне своих воинов обижать нельзя, и поэтому командовать войском будет... Гобрий! Но ему будут даны указания, чтобы он содействовал дорогому Зогаку во всем.

Зогак выслушал все это, не снимая с лица маски восхищения, а в душе проклиная персов страшными проклятиями, а как только Дарий окончил говорить, повалился ничком и поцеловал прах у ног персидского царя.

Амага и Томирис

Томирис, бросив поводья и отдавшись на волю своего коня, ехала по полю страшной битвы. Конь, пугливо косясь, пружинисто переступал через трупы погибших воинов, лежавших и в одиночку, и наваленных грудой. Зачем царица решила проехать по этому залитому кровью жуткому полю, она и сама не знала. Потянуло, и все! Угрюмая, она вглядывалась в убитых, встречавшихся ей на пути, и машинально отмечала: "бешеный"... кажется, Запир... успел убить троих, прежде чем пал сам... Хорошо дрался!.. А вот еще один "бешеный"... Постой! Кто же это? Стрела в спине — бежал? Или случайно?.."

— Томирис! — хрипло позвал голос.

Томирис оглянулась. Начала беспокойно шарить глазами. Из-под груды тел донесся сиплый, натужный стон. У Томирис тревожно забилось сердце, она спрыгнула с коня. Замерла, прислушиваясь. Стон послышался снова. Царица бросилась к куче трупов и стала нетерпеливо и бесцеремонно растаскивать павших... добралась. Неловко подогнув одну ногу и неестественно откинув в сторону другую, лежала навзничь окровавленная Амага. В горле торчала переломленная стрела. Томирис непроизвольно попыталась ее вырвать, но Амага, ухватившись обеими руками за обломок, помешала.

— Со стрелой выйдет и моя душа, — прохрипела она, и кровь запузырилась в уголках ее губ.

"Не жилец", — определила опытным глазом Томирис и сказала:

— Я позову лекаря и людей. Перенесем...

— Не надо, — захрипела Амага, — Ты же знаешь, что мне уже ничто не поможет. Лучше молчи и слушай. Мне трудно говорить, а сказать надо так много. Ты не перебивай! Молчи и слушай... — повторила она и вдруг откинулась, бледнее и теряя сознание.

Томирис приподняла тело сарматской царицы и положила ее голову на свои колени, бережно придерживая ее двумя руками. Амага с усилием вернула ускользающее сознание. Помутневшие глаза начали проясняться. Задыхаясь, прерывистым шепотом Амага начала:

— Я тебе должна сказать очень важное... Но прежде дай нерушимую клятву, что выполнишь мой завет. Ведь воля умирающего — это воля богов, Томирис!

Томирис подняла руку и неожиданно, вероятно от сильного волнения, таким же хриплым и прерывистым голосом, как и у Амаги, прошептала:

— Клянусь! — и откашлявшись, повторила уже твердо и решительно: — Клянусь небесным отцом — солнцем, верховным богом всего живущего, клянусь священным домом его — небом, клянусь всеочищающим огнем, клянусь землей, клянусь водой, клянусь мечом войны — священным акинаком, да поразит он меня, если я нарушу свою клятву!

Амага удовлетворенно прикрыла глаза. Помолчала, собираясь с силами.

— Слушай, Томирис. Я ненавижу тебя! С давних пор я мечтала убить тебя и напиться твоей крови. Однажды представилась возможность осуществить давнюю мечту, но клятва, данная мной самому дорогому для меня человеку, спасла тебя. Но только сейчас, побежденная тобой, на пороге вечности пелена спала с моих глаз и я поняла, что не я, а ты, вечно Счастливая моя соперница, не ненависти, а жалости достойна! И нет у меня больше ненависти к тебе, бедняжка. Боги наградили тебя неслыханно щедрым даром — любовью великого воина и лучшего из людей. Гордыня ослепила тебя, и ты не смогла оценить этого счастья, выпадающего одной женщине из тысяч и один раз за сотню лет. Ты втоптала в зловонную грязь свое счастье, променяв гордого орла на ярко разукрашенную пташку. Настоящего мужчину и богатыря на этого смазливого мальчишку, как его? Как его звали-то, этого... предателя?

Томирис зажмурилась, стиснув зубы. Стыд и позор жгли ее нестерпимым пламенем — Амага била без промаха, острым клинком прямо в кровоточащую рану. Царица сарматов, впившись взглядом в соперницу, удовлетворенно улыбнулась. Правда, эта улыбка больше походила на гримасу, но все-таки это была улыбка. Но даже попытка улыбнуться принесла ей страдание, и она едва-едва сумела сдержать стон, но, несмотря на это она была счастлива.

— Продолжай! Воля умирающего — воля богов! — сквозь зубы процедила Томирис.

А Амага медлила. Ужалив, она смаковала боль Томирис. Однако здравый смысл взял вверх над чувством торжества. Для длительного и полного наслаждения истинно женской местью у нее, к сожалению, не оставалось уже времени, да и положение просительницы, в котором она оказалась, заставляло проявить милосердие к сопернице. "Хватит добивать, — подумала Амага, — И так то, что я ей скажу сейчас, навсегда занозой войдет в ее сердце".

— Я не была любима Рустамом, я сама любила его. Любила так, как не способна любить ни одна женщина на свете! По одному только его слову я отказалась от осуществления своей самой сладкой мечты — придавить твое горло подошвой своих ног. А ведь она была осуществима, это моя мечта, когда на тебя напал этот перс — Кир. Ой, как осуществима, Томирис! Благодари, до конца дней своих благодари незабвенного Рустама, потому что только благодаря ему ты вместо того, чтобы окончить свою жизнь моей рабыней, возвысилась до небес и обрела немеркнущую славу, только благодаря ему, Томирис. Его слово стало законом для меня, и я предала своих аланов, хотя наши желания с моими аланами сходились в стремлении стереть тебя в пыль. Но я бы предала не только аланов, но и весь мой народ, пожелай он только этого. Все бросила бы и пошла за ним, как преданная собака, только позови! Потому что я его любила больше всего на свете, больше своих родных и близких, больше своих сарматов, больше даже священных богов!

— Опомнись! — в ужасе воскликнула Томирис.

— Да-да-да! И пусть простят меня боги, ведь я скоро предстану перед ними и не хочу перед своей кончиной осквернять свои уста ложью. Но за тот краткий миг необъятного счастья я готова вынести любую кару. Но ведь это сами боги вознаградили меня этим счастьем, иначе разве я встретилась бы с Рустамом? Какой ужас — ведь мы могли и не встретиться! Я благодарю судьбу, я благодарю богов и с этим предстану перед ними и с радостью приму любую судьбу, которую они уготовили мне в царстве теней, если дадут мне возможность еще раз хоть на миг увидеть Рустама, о-о-о Рустам!

Амага столько страсти внесла в свою порой бессвязную речь, что задохнулась и чуть вновь не потеряла сознание. Отдышавшись, она продолжала:

— Я урвала всего только одну ночь счастья, но эту ночь я не променяла бы на всю твою жизнь, Томирис! Не ты победила, а я! Да, я победила тебя, Томирис. У меня... помни, что ты поклялась!

Томирис молча кивнула.

— У меня от Рустама... сын!

— Что-о-о? — вскричала Томирис, и глаза ее расширились, словно от ужаса.

— Да, Томирис, сын от Рустама! Наш сын, Спитама! Моя ненависть к тебе была так велика, что я приняла учение великого учителя Заратуштры Спитама, а образ Зла воплотился в тебе. Ведь устами Заратуштры Спитама могучий бог Ахура-Мазда говорит: во вред лучшим странам и народам произвел я смертоносный народ — несущих гибель саков. Да-да-да, это ты и твой народ несете всем гибель и страдания. Как я вас ненавижу! Смерть Рустама освободила меня от слова, данного только ему, и я сразилась с тобой. Я проиграла и умираю, но ты не ликуй. Лучшие воины твои лежат на этом поле, и, чтобы пополнить свою армию новыми бойцами, тебе понадобятся годы, а на тебя идет как возмездие за Кира и меня — Дарий! Но этого мало: я завещаю тебе, моему врагу, моего сына — плод нашей ночи с Рустамом. Я прятала его, ведь аланы знали, что у меня сын от их кровника, и Спитаме грозила неминуемая смерть. Теперь, умирая, я завещаю тебе моего сына, названного Спитамом в честь великого Учителя и врага саков. Так помни же данную клятву выполнить мою просьбу, иначе боги жестоко покарают тебя, клятвопреступницу Томирис! Ха-ха-ха! Так кто же из нас победил, царица массагетов? Мой Спитама вечно будет напоминать тебе о твоей большой ошибке и глупости! Я отомстила, Томирис! Ха-ха-ха-ххххрррр... — Амага захрипела, начала, захлебываясь, отплевываться кровью, вся посинела.

Тело царицы сарматов забилось мелкой дрожью, выгнулось и обмякло. Амага была мертва. Томирис с ужасом вглядывалась в лицо своей мертвой соперницы, искаженное зловещей гримасой. Что-то подкатило к горлу, и царица массагетов громко в голос взвыла, а затем заплакала, вся содрогаясь от рыданий. Что-то было в этом страшное и трагическое — билась в истерике над трупом соперницы царица массагетов, а зловещая луна то освещала кровавое поле битвы, то, словно ужаснувшись увиденному, пряталась в темное облако, чтобы не видеть обезумевших людей, истребивших друг друга, отнявших друг у друга самое дорогое — жизнь!

Томирис кричала всей своей болью. Прорвался гнойный нарыв. Aмага была права — имея рядом благородного Рустама, Томирис расточительно разменяла огромную любовь на низменную страсть. За преступную связь с предателем, погубившим и Рустама, и даже своего сына Спаргаписа — плод их преступной любви, боги жестоко покарали ее, Томирис! И до сих пор судьба беспощадно бьет ее за то, что отвергла, не сумела оценить любовь лучшего из людей. Молодой муж, этот Скун, и ногтя Рустама не стоящий, чуть ли не с брезгливостью относится к ней, за благосклонный взгляд которой лучшие мужи готовы были жизнь отдать! Не любовь она видит в глазах Скуна, а страх, а иногда и... ненависть! О-о-о, как права Амага — ее одна ночь с Рустамом богаче и содержательнее всей личной жизни несчастной царицы массагетов!

— О-о-о, Рустам, Рустам, прости меня, прости меня... любимый! — стенала в мольбе Томирис.

Да, это произошло! Томирис полюбила своего покойного мужа! Полюбила внезапно и страстно. Жгуче ревнуя его, покойника, к своей покойной сопернице. Теперь только одна дочь осталась той нить, которая связывала ее с этой опостылевшей жизнью — Томирис смертельно устала.

Коварный план Зогака

По возращении из победного сарматского похода Томирис ожидал ошеломляющий удар — вся армия Скуна целиком, без всякого сопротивления, попала в плен к Дарию! Такого позора саки еще никогда не испытывали.

Зогак провел свой замысел блестяще! Правда, ради справедливости надо сказать, что противостоял ему противник, не обладающий умной головой.

Как уже говорилось, Зогак первым делом выманил чрезмерно осторожного Сакесфара, удалив его от Скуна. Для этого его приверженцы начали было мутить среди тиграхаудов. Затем к Сакесфару был подослан богатый и пользующийся авторитетом старейшина, притом слывший ярым сторонником царицы Томирис и Сакесфара, но уже подкупленный Зогаком, не пожалевшим для этого персидского золота. Его предложили столько, что "верный" сторонник сразу же забыл о своей прежней верности и поклялся в ней щедрейшему Зогаку. По существу, сообщение старейшины почти соответствовало истине — среди тиграхаудов действительно началось брожение. Сверкающая груда золота пробудила таившийся в глубине талант актера, и страстный призыв спасать свой трон от злодея Зогака моментально подействовал на Сакесфара. Обезумевший от страха потерять с таким трудом и унижениями добытый трон; Сакесфар, потеряв остатки благоразумия, бросился спасать свой престол от посягательств этого злыдня Зогака. Сакесфар ужасно боялся Зогака и считал его способным на все, и был совсем недалек от истины. Вот на этом-то паническом страхе и сыграл коварный Зогак.

Выполнив первую часть своего плана, то есть выманив Сакесфара, Зогак не стал ломать себе голову, как обмануть своего двоюродного брата, настолько он его презирал. Он опять подослал подкупленного гонца — благо, у Дария золота много. Это был Котис, один из сыновей вождя тохаров Сухраба, ставшего вождем могущественного племени после смерти ярого врага Томирис Шапура. Неожиданное возвышение отца почему-то очень уродливо отразилось на его сыновьях. Прыжок из грязи в князи превратил добросовестных работяг в бездельников, лоботрясов. Принятые из-за положения отца в среду золотой молодежи массагетов, они даже в этой среде выделялись своими безобразиями. Котис был еще глупее Скуна, и по этой причине царевич любил общество Котиса, бывшего у него чем-то вроде шута. Скун любил пображничать с пустомелей Котисом, часто брал его с собой поохотиться вдали от своей суровой и ох как нелюбимой жены — Томирис. Зогак очень дешево купил этого близкого дружка Скуна: кувшин сладкого вина, пригоршня золотых монет и обещания сохранить жизнь после победы персов, которая не вызывает никого сомнения.

Скун, правда, удивился тому, что Томирис в качестве гонца выбрала Котиса, которого просто терпеть не могла. Но Котис уверил царевича в том, что после войны с сарматами и страшными потерями в войсках царица ищет мира и согласия в собственной семье и поддержку в муже, у которого под началом последние резервы саков, И Томирис просила Скуна, не мешкая, идти на соединение с ней. Недалекий Скун не заметил даже странное "просила" в устах властной царицы Томирис. Напротив, он напыжился, чувствуя себя спасителем саков, и надменно сказал:

— Я подумаю.

* * *

Скун сказал, куражась, что подумает, но ослушаться своей властной жены он не осмелился — так ее боялся. И армия Скуна двинулась к рубежу, указанному через Котиса Томирис, а вернее Зогаком! Котис, не хватающий звезд с неба, точь-в-точь выполнил все указания Зогака, который, зная и Котиса и Скуна, строго наказал своему посланцу: поменьше рассуждений и побольше восхвалений, а тогда даже примитивность плана Зогака, так поразившая Дария, вполне сойдет для Скуна.

Страх, который он испытывал перед своей женой, чуть было не спас Скуна от позора. Стремясь поскорее выполнить приказ Томирис, он прибыл в пункт назначения несколько раньше, чем ожидал Зогак, и вместо сорвавшейся засады опоздавшему Зогаку пришлось срочно предпринять что-то другое. Думал Зогак совсем недолго. Криво усмехаясь, он подозвал своих верных слуг и отдал им распоряжение, вызвавшее, крайнее удивление у них. Но, раскусив суть странного приказа, они растянули рты в широкой ухмылке и понеслись вскачь исполнять его. А Зогак направился к Гобрию. Персидский полководец слушал, хмуро насупя брови, но по мере того как говорил Зогак, брови Гобрия от удивления поднимались выше и выше. Гобрий расхохотался и фамильярно хлопнул бывшего царя тиграхаудов по плечу. Зогак скривился в усмешке — дожил, какой-то солдафон бьет по плечу Царскую особу!

* * *

Стоявший во главе своего войска Скун услышал гул приближающегося войска, а вскоре и увидел плотную толпу. Не было никакого сомнения, что это саки. В первых рядах ехали конные воины в островерхих войлочных шапках, но сколько Скун ни всматривался, царицу он не увидел. Тогда, стегнув своего коня плетью, он помчался навстречу победоносному воинству, разбившему грозных сарматов, чтобы поприветствовать и узнать, где царица. Но что это? Раздвинулись ряды, и на встречу Скуну выехал... Зогак с кривой усмешкой на лице.

— Здравствуй, братец! — сказал он насмешливо и взмахнул рукой.

По этому знаку передние ряды, переодетые в саков, раздвинулись и в образовавшийся проход ринулась быстрая персидская конница на арабских скакунах и в один миг окружила совсем не готовых к бою саков. Незадачливый полководец, все еще ничего не понимая, безвольно отдал оружие, которое снего грубо сорвал Зогак, так же безвольно подчиняясь толчку, поплелся в сопровождении конвоя в позорный плен. Невероятный конфуз немного смягчил Омарг, который бросился на персов, не успевших замкнуть кольцо окружения, и вырвался из капкана на простор.

За ним никто не погнался.

* * *

Дарий не мог скрыть своей великой радости, как ни старался сохранить величие. Он сам чувствовал, что не выглядит солидно, как бы подобало царю царей и повелителю четырех Стран света, а по-мальчишески нелепо с этой глупой улыбкой на лице, растягивающей ему рот до самых ушей. Еще бы — он превзошел самого Кира, победив непобедимых! Он не мог сказать об этом прямо, но чуткие придворные каким-то шестым чувством уловили желание своего господина, и славословия посыпались золотым дождем на Дария, и полились потоком елея в его уши. Его превозносили сверх всякой меры, но ему было мало, потому что лесть подобно наркотику, с каждым разом его хочется все больше и больше. Человек одурманивается наркотиком — лестью, живет только ею, теряя при этом реальное восприятие мира. Опьянение и одурманивание лестью не проходит даром, отравленный ею человек погибает как личность.

В пику Зогаку Дарий щедро осыпал своими милостями очумевшего и еще не пришедшего в себя от великого позора Скуна. Удостаивал поверженного вождя саков беседами, особенно жадно расспрашивая о степи — всегда такой загадочной и опасной. Милость Дария распростерлась до того, что он предложил свободу и возвращение домой своему пленнику, но в ответ Скун в ужасе замахал руками. Ему так явственно

— Не надо! Не хочу! Никогда! Лучше запри меня в темнице!

— Зачем же в темницу, мой дорогой царевич. Ты ведь не какой-нибудь самозваный мятежник, а благородный пленник царского рода. А настоящие цари великой Персии были всегда великодушными к побежденным царским особам.

Этой многозначительной фразой Дарий унижал Камбиза, казнившего Псамметиха III, и приравнивал себя к "отцу персов" Киру, имевшему обычай щадить пленных царей. Он обвел глазами своих придворных, и сразу же послышался все нарастающий гул славословий великодушию царя царей, молчал только Зогак, и в груди Дария прямо захолодело от неприязни к этому очень неприятному человеку. Он повернулся к Скуну.

— Не хочешь возвращаться к себе на родину — хорошо,— согласился Дарий. — Я дам тебе в правление богатый город, — важно сказал персидский царь и бросил косой взгляд на Зогака.

Зогак, криво усмехнувшись, сказал:

— Разреши мне, о великий, отбыть на свою родину, чтобы, пока Томирис не пришла в себя от совершенного ее мужем подвига, занять свой трон, который узурпировали у меня Томирис и отец этого молодца. Я надеюсь, что ты не подаришь в порыве своего великодушия мой трон, плененному мной Скуну?

Но Дарий не принял шутливый тон Зогака.

— Нет, не подарю. Ибо уже подарил тебе, Зогак, — сухо ответил он и отвернулся от Зогака.

Зогак понял, что разгневал царя, и про себя желая ему всяких гадостей, почтительно склонив голову, попятился к выходу.

* * *

Зогак покинул двор персидского царя, а так как едкий и насмешливый тиграхауд раздражал не только Дария, то все как-то с облегчением вздохнули. Но Дарий даже не подозревал, какой он промах совершил в своей нетерпимости. Правитель, в руках которого судьбы множества людей и страны, должен руководствоваться не своими симпатиями, а только необходимостью! Какой-нибудь безобразной внешностью финансист сделает несоизмеримо больше благ, чем красавец-фаворит, и часто кривой, хромой и горбатый человек, но истый полководец приносит победу после поражения, которое потерпел бравый на вид генерал.

Если бы Дарий проявил больше терпимости, то это бы помогло ему избежать многих несчастий и бедствий, обрушившихся на головы персов. Изворотливый, хитрый и коварный Зогак предостерег бы Дария от тех ошибок, которые персы и их царь совершили в его отсутствие.

Подвиг

С утра и до вечера язык и руки Паризад не знали покоя. Руки убирали, доили, шили, валяли кошмы, стряпали, разжигали огонь в очаге, шлепали по задку какого-нибудь из младенцев или старших детей по щекам, ломали хворост и делали еще тысячу вещей, а язык в это же время молол беспрестанно. Вот и теперь из дырявого жилища Паризад по всему аулу разносился ее визгливый голос:

— Непутевый! Дармоед! Что б ты провалился и что б глаза мои тебя не видели!

Аулчане, понятливо переглянувшись, сочувственно говорили:

— Опять эта Паризад принялась пилить своего бедного мужа — Ширака.

Незлобивый, всегда готовый прийти на помощь любому, Ширак пользовался в ауле приязнью, и все симпатии были на его стороне. Правда, многие аулчане именно из-за чрезмерной мягкости Ширака считали его кем-то вроде дурачка. Кочевники больше всего уважали силу.

А тем временем привычный к подобным сценкам Ширак, не обращая внимания на беснующуюся Паризад и тем еще более беся жену, развязал туго припеленутого к бесику — подвесной качалке ребенка и, подхватив крошечного человечка под мышки, начал всяко подбрасывать и ловить, целовать его в круглый животик, в ягодички, обнюхивать со всех сторон, издавая при этом сладострастные стоны, и вдруг, передразнивая Паризад, заверещал ее визгливым голосом:

— Ах, да откуда же явился такой ягненочек? Птенчик ненаглядный? Ах ты — радость моя! А запах-то какой? Никакие хорезмские благовония не сравнятся с ароматом попочки моего жеребеночка! Самый лучший запах на свете, уах! Ух ты, какой красавец-богатырь! И кто же сотворил его такого? И кто же родил такого? И откуда он такой чудесненький выскочил-то? Ой, скорее подавайте мне сюда его мать — я ей сейчас же еще одного такого сотворю!!!

И Ширак подбрасывая хохочущего Мадияра, заорал вовсю глотку:

То ли дело — моя массагетка!

Обнимет — кости трещат

Одарит любовью —

После ночи бессонной

Выходишь из юрты,

Словно медведя в бою одолел!

Мощью тело налито ее,

Красотой — соперница неба,

Плодоносное лоно ее —

Исторгает могучих мужей!

— У-у-у, бессовестный! Тоже мне — "могучий муж". Молчал бы лучше, не срамился...

Проворчала Паризад, но голос ее прозвучал певуче, и в нем уже не было злости.

— Вон, иди уж к своей рыжей царице, бесстыжий, она опять стала вдовой. Ее дуралей к персам в плен угодил.

— Что-о-о? — вскричал Ширак.

— Не кричи! — вновь взъярилась Паризад. — Я хоть и не царица, а огрею...

Ширак с какой то грустной жалостью посмотрел на издерганную Паризад и тихо, с укоризной сказал:

— Глупая ты...

Паризад даже онемела от неожиданности — Ширак никогда поперек слова не говорил, а тут... Отправившись, она разразилась бранью, но Ширака уже и след простыл. Он, выйдя из юрты, вскочил на своего ледащего коня и поехал в степь.

* * *

Ширак остановился у любимого придорожного камня с "портретом" Томирис. Слез с коня и, пустив его на волю, долго смотрел на силуэт профиля царицы. Затем вздохнул, нагнулся, с трудом поднял с земли тяжелый камень и, косолапо семеня ногами, понес его в сторону дороги. Аккуратно и бережно положив его, подумал: "Пусть лежит здесь, а не у самой дороги," — и вытер рукавом пот со лба.

Ширак лег на спину в пружинистую степную траву и, устремив взгляд в синее бездонное небо, по которому плыли белые барашки облаков, крепко задумался. Шло время, наступил вечер. Со стороны аула потянуло острым кизячным дымком — это хозяйки разожгли очаги под котлами, готовя еду к приходу пастухов и табунщиков. Послышались блеяние овец многотысячных отар, мычание коров и топот конских табунов. На небо высыпали мириады звезд, оттеняя своими блестками сияние лунного диска. А Ширак все продолжал думать о чем-то своем.

А думал он о родной земле, о ее судьбе в этот трудный час. Он понимал, что, после того как армия Скуна уничтожена персами, царица Томирис со своим истерзанным войной с сарматами войском не в силах противостоять мощи Дария. Обостренное чувство тревоги за свою отчизну было естественно для Ширака, колыбельными песнями для которого были героические сказания саков, потому что его мировоззрение формировали мудрые беседы, наставления, советы великого патриота сакской земли Зала, заронившего в сердце сака горячую любовь к своей родине, исхоженной им из конца в конец, вдоль и поперек, знакомой ему, кажется, каждой травинкой и родным неповторимым запахом степного разнотравья. Ему была несказанно дорога эта широкая и раздольная степь, населенная простыми людьми с такой же широкой и раздольной душой, и он до самозабвения любил их: хмурых и веселых, суровых и добрых, озорных ребятишек, дико-грациозных девочек, мужественных мужчин, крепких и выносливых женщин, мудрых старух, степных, знающих себе цену седобородых стариков. Был без ума от своих детей — прежних Паризад и совместных с нею, любил свою ворчунью Паризад, задерганную нуждой, но гордую массагетку, и, конечно, он любил царицу своих грез... Томирис!

Ширак был молод, и понятно, что трезвые мысли у него перемежались с буйной фантазией. То ему казалось, что он летит во главе сакского войска и, подобно своему любимому герою Рустаму, срубившему на скаку голову косматому Каджару — вождю волчеголовых гургсаров, лихо сносит голову царю персов Дарию! Или он творит чудеса храбрости, и сама царица одаривает его благодарным и полным восхищения взглядом. Но тут же он с усмешкой одергивал себя — персидский царь не дикий гургсар Каджар и не будет мчаться впереди своего войска в бой. Да и разве снизойдет царь до поединка с каким-то пастухом? Да и насчет чудес малость перебрал, храбрость-то еще можно показать, но разве в бою сравниться Шираку, не державшему и акинака в руке, с каким-нибудь лихим "бешеным" из дружины царицы?

Кончалась ночь, настал предрассветный дрожащий мираж причудливых теней. Узкая, как лезвие клинка, полоска утренней зари, постепенно расширяясь, отражалась бликами на темно-сером небе. В звенящую тишину степного раздолья начал вплетаться разнобой птичьих голосов, послышались звуки и таинственные шуршания оживленных от спячки живностей. Донесся шум просыпающегося аула: лай собак, мычание коров, блеяние овец, конское ржание. Вновь потянуло острым кизячным дымком. На лицо Ширака капнула прозрачная капелька росы с нависшей травки. "Вот за одно такое утро не жалко и жизнь отдать! — машинально подумал Ширак и встрепенулся: — Жизнь отдавать, — протянул он и вскочил.

Он весь дрожал. Его осенило великое озарение, которое осеняет великих людей перед великим свершением! Надо отдать жизнь за родину, за свой народ, за своих детей, за свою Паризад, за царицу моего сердца... Томирис! Он оглянулся. Невдалеке паслась его лошадь. Ширак направился к ней.

* * *

Хотя рассвет вступил в свои права, в шатре продолжали чадить масляные плошки с фитилями. В шатре, где сидели трое, было очень невесело. Жалкий Сакесфар искательно ловил взгляд своей грозной невестки. А она всячески избегала этого, боясь взорваться, — до того ей был омерзителен ее свекор. Мрачный Омарг сидел нахохлившись, как озябший беркут. Царило молчание — все, что можно сказать, сказано. Положение было безвыходное. Самое страшное после позора Скуна случилось — на тиграхаудский трон воссел Зогак! Сакесфар, до дрожи в коленках боявшийся своего племянника, трусливо бежал, бросив все, при первой же неудаче. Да и ему ли было тягаться с умным и смелым Зогаком! Если бы не Зогак, можно было бы затянуть персов в глубь степей, вести лихую войну налетов, где можно обойтись и малыми силами и постоянно изнурять врага, но Зогак — на престоле тиграхаудов, в тылу у Томирис, делал такую войну бессмысленной. Зогак, Зогак, злой дух Томирис! Зогак вызвал войну с сарматами, которая, погубив Амагу, обескровила и массагетов, поставив Томирис в самое тяжелое положение за все время ее царствования. Томирис мучительно искала выхода и не находила. Гробовое молчание в шатре прервало появление Фархада.

— К тебе, царица, просится твой табунщик Ширак, прямо рвется!

Томирис встревожилась. Как истинная кочевница, она больше всего на свете любила лошадей: может, что-то случилось с ее табунами? В шатер ворвался без спроса Ширак и, устремив обожающий взор на царицу, сказал:

— Высокая царица, дозволь молвить слово.

— Говори! — нахмурившись, промолвила Томирис.

— Я спасу тебя и мой народ, высокая царица. Только не оставь своими милостями моих детей и жену Паризад.

После этих слов возбужденный Ширак, так и не испросив разрешения или согласия у Томирис, быстро вышел из шатра. Наступила удивленная тишина. Все с недоумением стали переглядываться между собой: что это было? Стараясь оправдать неслыханную дерзость Ширака, к которому Фархад относился всегда с приязнью, начальник "бешеных" сказал:

— Все знают, что он дивона. Не гневись на отмеченного богами, царица, прости своего раба.

Томирис досадливо отмахнулась.

— Больше ко мне никого не впускай! Сначала расспроси! Я сама скоро дивоной стану!

* * *

— Где ты пропадал, беспутный развратник! — накинулась на Ширака Паризад, лишь только он показался в юрте.

Соскучившиеся дети гурьбой бросились к Шираку, и двухгодовалая Зарина пролепетала:

— Где ты пропадал, беспутный развратник?

Ширак расхохотался и подхватил ее на руки. Удивительно, но даже родные его дети, считая его своим товарищем, звали его по имени, а не отцом. Паризад продолжала свое ворчание, и под его аккомпанемент Ширак целовал и целовал детей. Он был неестественно возбужден и весел. Не обращая внимания на гурьбой повисших на него детей, он принялся тщательно натачивать свой нож. Попробовав на ноготь, он удовлетворенно хмыкнул и снова принялся шалить с детьми, не переставая их целовать. Паризад, хмуро наблюдая за Шираком, непримиримо обронила:

— Не раздаривай так щедро свои поцелуи, оставь и для своей ненаглядной Томирис.

Ширак от души рассмеялся, подошел близко к Паризад, обнял ее и крепко поцеловал ее в губы. Ширак уже ушел, а Паризад продолжала стоять с открытым от удивления ртом.

* * *

Когда Дарию доложили, что какой-то страшный человек требует, чтобы его провели к Дарию, Дарий сразу же согласился принять его. Дарий был позер, ему всегда хотелось произвести впечатление, хотелось, чтобы им все восхищались. И слова "страшный человек" решили все дело — царь Персии не знает страха! Но когда ввели Ширака, он содрогнулся. Перед ним предстало окровавленное существо, тело которого было исполосовано плетью и изрезано ножом, он был без ушей и носа и вместо них зияли окровавленные раны, один глаз был выколот и все еще вытекал из глазницы. Дарий содрогнулся вовсе не потому, что был милосерден и его сердце дрогнуло от жалости, напротив, Дарий и сам любил жестоко расправляться с врагами, но этот обезображенный и гундосящий человек излучал столько ярости, что поистине был страшен.

— Говори! — коротко сказал Дарий.

— Ты видишь, светлый царь, как поступила со мной злодейка царица? Я табунщик Томирис, и ее коня задрали волки. Что я мог сделать, если был безоружен? Но все-таки я догнал одного волка и засек его плетью до смерти. Но царица в страшном гневе не стала ничего слушать и приказала своим "бешеным" жестоко наказать меня. Когда меня, полуживого, притащили к ней, то она глянув на меня, хладнокровно приказала отрезать мне еще нос и уши и выколоть глаза. Даже "бешеные" пожалели меня и оставили один глаз в целости. У меня кровь кипит от обиды! О-о-о, когда меня таким увидела любимая женщина,— она отвернулась от меня! Говорят, что ты лютый враг нашей царицы, тогда помоги мне отомстить за мои муки и обиды! О-о-о, помоги!!!

Ширак не говорил, а рычал, закончив, он упал на землю и в дикой ярости стал кататься, царапать землю, кричать дурным голосом, призывая гнев богов на своих обидчиков. Дарий очень внимательно смотрел на кочевника и слушал его стенания. Затем повелел поднять его с земли. После припадка Ширак не стал красивее.

— Так что ты хочешь, сак? — медленно, чеканя слова, спросил Дарий, сверля взглядом Ширака.

— Я хочу отомстить, светлый царь. Я проведу твое войско тайными тропами прямо в тыл царице, и ты истребишь все ее войско, не оставив ни одного в живых! — сказал, злобно ощерившись, Ширак.

О, как он старался быть естественным в своей наигранной ярости. Он понимал, что не должен совершить ни одной ошибки и заставить царя персов поверить ему. Ему помогала жгучая ненависть к своим врагам, она придавала его словам убедительную силу и страсть.

— Мы подумаем над твоими словами, сак, — сказал Дарий, продолжая сверлить сака глазами. — Иди, тебя обмоют, полечат и накормят.

— А когда же... — взревел Ширак.

Дарий, поморщившись, махнул рукой, и телохранители царя, подхватив Ширака под мышки, поволокли его к выходу, крепко держа, потому что неистовый сак, что-то гундося, старался вырваться из рук стражников.

* * *

Дарий был далеко не глупым человеком и поэтому навел справки об этом саке. Все сходилось: Ширак был табунщиком из аула царицы массагетов, притом, сообщили Дарию, что с головой у этого парня не все в порядке — дивона. Все говорило в пользу изуродованного пастуха, но все-таки червь сомнения точил царя персов. Ах, как он жалел, чтоЗогака нет рядом! Но он тут же себя одернул — разве какой-то маленький тиграхауд может быть умнее великого царя Дария, совершившего столько великих дел! И страстное желание поскорее покончить с царицей Томирис решило дело в пользу Ширака. Дарий рассуждал так: предположим, что сак подослан и заведет войско персов в западню. Так какое же войско надо иметь Томирис, чтобы окружить огромную армию Дария, а сражения-то как раз и жаждет сам царь персов! Дарий вспомнил о той ненависти, которая так и брызгала из глаз казненных подобным же образом мятежников: Фрады, Фравартиша, Вахъяздата, Арахи и других, которые, даже сидя на колу, хулили его, изрыгая проклятия. Конечно, Томирис поступила как настоящая госпожа, наказав нерадивого раба, но его ненавистью надо воспользоваться! О том, что Ширак мог изуродовать себя сам, Дарию и в голову не пришло.

* * *

Персы сбили ноги в кровь, шагая по твердому грунту такыров. Размеренно шагали высокомерные верблюды. Устав от жары и угнетающего единообразия пейзажа, Дарий пересел с коня в паланкин, но вскоре его стало слегка мутить от равномерной качки. Дарий приказал позвать к нему Ширака, который шагал впереди каравана персов, закрыв изуродованное лицо платком и глубоко надвинув островерхую войлочную шапку. Когда сак явился, Дарий его спросил:

— Сколько нам еще идти, сак?

— Еще два раза по столько, сколько мы прошли, светлый царь. И выйдем прямо с тыла к стану Томирис.

Что-то в голосе Ширака заставило Дария бросить быстрый испытующий взгляд на пастуха, но лицо было закрыто платком от роя назойливых мух, а единственный целый глаз спокойно выдержал взгляд персидского царя. Дарий отвернулся — на этого пастуха неприятно было смотреть. Прикинул: "Прошли семь солнц. Значит, осталось еще четырнадцать". Ширак, немного подождав и не дождавшись никакого указания от царя, медленно, словно ожидая, что его окликнут, направился на свое место впереди колонны персов. Ширак шел и клял себя: не надо произносить имени царицы! У меня дрогнул голос, и этот перс встрепенулся. Но я не могу его произносить с ненавистью. О боги, как я люблю Томирис!

Персы с отвращением смотрели на эту вымершую землю, наверное, проклятую самими богами. Появление шустрых круглоголовок вызвало какое-то оживление среди воинства. Персы провожали взглядом каждого ящера, чтобы как-то развлечься. Надо было соблюдать осторожность — шли по царству змей.

При появлении песчаных барханов воины Дария обрадовались — будет мягче для ног. Но радовались зря и очень скоро в этом убедились. Идти в песках оказалось еще труднее, чем шагать по твердым, как камень, такырам. Проваливающиеся ноги налились невероятной тяжестью, а раскаленные песчинки, попавшие в обувь, казались остроконечными окалинами расплавленного металла. Воины Дария истерли ноги в кровь, ступни покрылись волдырями. Начались повальные галлюцинации, с ума сводящие миражи. Поднялся ропот среди воинов.

Дарий вновь призвал Ширака. На возмущенный вопрос разъяренного царя персов Ширак спокойно ответил, что цель близка — всего пять солнц. Ширак теперь не держал себя в узде, персы зашли настолько далеко, что каждый лишний день пути — лишний день жизни Ширака. Утомленный до крайности, Дарий откинулся и слабо махнул рукой, давая понять, что сак может уйти.

Воды оставалось все меньше и меньше, но ее выдавали все еще в изобилии, так как было обещано быстрое достижение цели. Но чем больше пили персы воду, тем больше ее выходило через испарения, вымывая к тому же соли из организма. Неплохо чувствовали себя только арабы, входившие в разноязычную армию персов, наиболее привычные к пустыне. Однообразные волны барханов вызывали самую настоящую морскую болезнь — тошноту и головокружение. Даже верблюды потеряли уже несколько пудов веса, но им это было не страшно — была бы вода. Они сразу же набирали вес, выпивая до ста литров за раз. Персы шли на пределе и даже где-то за пределом своих сил. Обезвоживание и обессоливание организма вело их к близкой гибели.

* * *

Ночью, когда все обессиленное войско персов, разметавшись на большом пространстве, забылось в тяжелом сне, кто-то тихо дотронулся до Ширака. Ширак вздрогнул от неожиданности. Он не спал и все-таки не услышал чьего-то приближения и первым делом подумал — змея.

— Тихо! — шепнул кто-то ему в самое ухо. — Я твой друг. Отползай потихоньку за барханы...

— Нельзя! — также на выдохе прошептал Ширак. — За мной глядят в тысячу глаз...

— Я это знаю. Но вся охрана, доверившись мне, спит... отползай — надо поговорить.

Тихо зашуршал, осыпаясь, песок под телами двух ползущих людей. Они скатились с бархана и замерли. Прислушались. Вначале ничего не было слышно — царила мертвящая тишина и лишь удивительно огромная луна сквозь марево серебрила гребни песчаных барханов. Но вскоре чуткое ухо уловило наполненную драматизма ночную жизнь пустыни: раздавались то писк, то шуршание, то шорох таинственных звуков. Двое молчали. Незнакомец пошевелился и прошептал:

— Я разгадал твой план, но ты меня не бойся! Я побратим великого война Рустама, который звал меня Арраби, а значит, я твой брат.

Ошеломленный словами незнакомца, Ширак продолжал молчать. Он стал лихорадочно соображать, а затем, подумав, сообразил, что если даже и его тайна и открыта, то уже ничего изменить нельзя, и облегченно перевел дух. Теперь он был спокоен.

— Я дождался конца твоего пути, чтобы не вспугнуть тебя раньше времени, — словно догадавшись о мыслях Ширака, сказал незнакомец, назвавший себя Арраби.

— Зачем ты все это мне говоришь и что ты хочешь?

— Я знаю, что тебе трудно поверить первому встречному, но мне ты можешь поверить потому что я помог тебе...

— Как ты помог?

— Я распорол все бурдюки с водой...

— Что-о-о..? — повысил голос Ширак, но Арраби зажал ему рот ладонью.

— Тише! Я же тебе сказал, что я побратим Рустама, и он сказал мне, что, когда нам придется сражаться с персами, каждому на своей земле, и хотя тысяча фарсангов будут разделять нас, сердца наши будут биться вместе, как одно большое сердце. Волею судеб я оказался на твоей земле, на земле моего брата Рустама. Я слышал о его славной смерти героя. О его гибели с ужасом и восторгом рассказывали сами персы. Он когда-то спас меня от смерти, и я хочу помочь его народу...

— То что ты сказал, убеждает. Такими святыми понятиями, как дружба и братство, может кривить только подлец, а не человек... настоящий... Я верю тебе, Арраби!

— А если хочешь, то беги! Ты свое дело сделал — персы погибнут. Зная хорошо эту пустыню, ты найдешь дорогу обратно.

— Поздно! Ты же сам сказал, что взрезал все бурдюки с водой, а отсюда четырнадцать солнц ходьбы до ближайших людей, мой Арраби.

— На! — Арраби сунул небольшой бурдюк с переливающейся жидкостью.

Ширак был потрясен. Он молча, как когда-то Рустам, обнял Арраби.

— Мой благородный брат, — мог только вымолвить он.

—Иди, мой новый брат, иди, Ширак. В песках им не догнать тебя. Да и не смогут они долго преследовать тебя — передохнут!

— Нет, Арраби. Я все обдумал и сознательно шел на эту смерть. Оставь эту воду у себя и не лишай моего торжества над врагами моей родины. Прости, ради нашего торжества. Отдать жизнь за свою землю, свой народ — это высокая награда!

Арраби молча вынул нож и полоснул по бурдюку, шум льющейся воды показался громким, как водопад.

— Брат мой, как хорошо в эти последние мгновения жизни говорить это святое слово. Арраби, брат мой, если ты каким-то чудом останешься в живых, то передай эту драгоценность моей повелительнице, царице Томирис, и скажи, что моя последняя мысль была о ней!

Ширак разжал кулак, и в ладонь Арраби легла ощутимая золотая подвеска — барс, терзающий горного козла.

* * *

Утром Дарию все стало ясно, и ужас охватил его. Сарбазы приволокли избитого до полусмерти Ширака и бросили его к ногам царя. Ширак поднял голову, и их взгляды скрестились. Карие глаза и черные смотрели в упор, смотрели долго, но вот карие дрогнули.

— Ладно, пастух, ты выиграл. Говори, что ты желаешь, и клянусь кулахом выполнить твою просьбу. Хочешь золота? Сколько? Говори! Хочешь, я отдам тебе все золото, которое у меня есть, пастух? Бери!

Не щадя своего достоинства, Дарий бросился к вьюку, давившему на горб верблюда и дрожащими руками стал развязывать волосяные арканы, которыми была стянута поклажа. Персы в безмолвии смотрели на повелителя, столь не похожего сейчас на величественного идола — царя царей стран и народов. А Дарий, выругавшись грязно, как напившийся хмельной бузы сарбаз, выхватил из ножен блестящий кинжал и одним взмахом вспорол ковровый мешок — на песок хлынул золотой дождь. Все присутствующие невольно облизнули пересохшие губы. Дарий нагнулся и, зачерпнув вместе с песком золотые слитки, протянул дрожащие руки к Шираку.

— Бери! Сколько хочешь, бери! Все бери! Все тебе! Все тебе, пастух, бери! — Что стоишь, как столб? Хватай богатство, которого тебе хватит скупить всю твою степь со всеми ее кибитками! — не выдержав, завизжал Гобрий

— Глупый ты, перс. Да разве мою степь можно за золото купить?

— Постой, ты не понял, пастух, — стараясь взять себя в руки, вразумительно заговорил Дарий. — Я же сказал, что ты выиграл, я не пойду в твою страну. Я отдаю тебе все мое золото за то, что ты выведешь меня отсюда, из этой злой пустыни, понял? Я не пойду в твою страну, пастух.

— Так ты говоришь, что все это золото мое и на него все можно купить?

— Твое, твое! — опередил Дария Гобрий.

— Все можешь купить, все можешь купить... — перебил Гобрия Дарий.

— Хорошо, — сказал медленно Ширак.

Дарий, Гобрий да все персы замерли, превратившись в слух.

— Тогда я покупаю у тебя... Подожди! Ты — Мард? — обратился Ширак к красивому пожилому персу.

— Да-а-а... — удивленно протянул перс.

Ширак вынул из-за пазухи кинжал с золотой ручкой и протянул его Марду.

— Когда-то ты его подарил моему деду, и я возвращаю его тебе, на, возьми!

Мард нерешительно взял из рук Ширака кинжал и оглянулся на своего царя: правильно ли он поступил. Но Дарию было не до Марда — его жизни грозила смертельная опасность!

— Пастух, ты хотел что-то купить?.. Я тебе даром даю! Бери чего хочешь!

— Нет, царь персов, раз у вас все продается, то я покупаю у тебя за все то золото, что мне принадлежит... А оно мне принадлежит?

— Да, да, да! — утвердительно закивал Дарий, как-то искательно заглядывая Шираку в глаза.

— Так вот, я покупаю у тебя десять мгновений жизни. Я посмотрю на солнце, а ты досчитай до десяти, а потом можешь убить меня. Считай!

— Я же сказал тебе, что не пойду в твою проклятую страну, проклятый пастух! Что же ты еще хочешь? Я уйду, и ты останешься живым, разве плохо?

— Ты прогадываешь, царь персов. Время идет, и я уже живу лишнее...

— Ииииээээх! — выхаркнул, не выдержав, Гобрий, и обрушил свой меч на голову Ширака.

— Иииииии-ии-и! — тонко взвизгнул Мард и воткнул свой возвращенный кинжал в грудь массагета.

С диким, нечеловеческим воем ярости бросились персы всем скопом на упавшего Ширака и, мешая друг другу, калеча в горячке друг друга и не замечая этого, каждый стремился затоптать, запинать, раздавить тело кочевника. Они топтали, пинали, рвали за волосы, кололи ножами, копьями и вскоре превратили тело пастуха в кровавое месиво.

* * *

Умирающее войско лежало пластом на раскаленном песке, усыпав телами барханы и впадины пустыни на всем пространстве, покуда хватал глаз — огромным было все-таки воинство персов!

Один Дарий с горящими глазами неистово молился на гребне огромного песчаного холма, устремив обезумевший взгляд в далекое блекло-голубое небо. Счастье, сопутствовавшее ему во всех его деяниях, утвердило его в том, что он действительно является любимцем Ахура-Мазды, и к нему были обращены страстные мольбы Дария о ниспослании благодатного дождя, потому что только он мог спасти персов. Один раз в сто лет проливалась живительная влага на раскаленный песок этой знойной пустыни, и тогда все разом вокруг преображалось. На короткий миг красные пески покрывались чарующей зеленью, и все оживлялось. Но это случалось только один раз за сто лет!

Войско умирало, а царь продолжал неистово молиться и молиться. Он вымаливал жизнь себе и только себе, не думая больше ни о ком, Он молился одержимо и страстно! Он вымаливал, вымаливал, вымаливал и... вымолил-таки!!! Небеса сжалились и разверзлись — хлынул дождь! Обильный. Первые капли высыхали, не долетая до песка, но дождь все лил и лил...

Воскресшие персы хохотали, как безумные. Они ловили ртом живительную влагу, слизывали капли, катящиеся по лицу, ловили в пригоршни. Самые благоразумные стали собирать струящуюся влагу в кожаные мешки и глиняные сосуды. Персы разом сошли с ума от радости: орали, пели, плясали. Но вдруг, словно опомнившись, они обратили свой полубезумный взор на холм, где стоял иссохший и почерневший царь Дарий. Все войско враз рухнуло на колени, и персы, воздев руки и протягивая их к Дарию, как к божеству, поползли на коленях к Нему!

Этот миг был вершиной торжества Дария, сына Гистаспа!

* * *

Войско персов напоминало опасно раненного хищного зверя — окровавленного, с перебитыми лапами, но все еще со страшными клыками. Зверя, который мог грозно огрызнуться, но бессильного совершить быстрый разящий бросок на преследующего его врага, и поэтому царица Томирис строго наказала массагетам ни в коем случае не ввязываться в драку. И конные группы массагетов безмолвно сопровождали до самой границы это все еще огромное, но превратившееся в беспорядочную толпу войско чужеземцев. Сарбазов доводило до белого каления, почти до безумия это безмолвное сопровождение воинов Томирис. Они стремились спровоцировать их, кричали, рвали одежду на груди, призывая диких саков лучше прикончить их, чем следовать за ними страшной тенью! Но суровые и бородатые массагеты продолжали все так же молчаливо маячить каменными изваяниями на окрестных холмах и курганах и были по-прежнему глухи к истошным воплям потерявших человеческий облик сарбазов.

Благоразумный Дарий давно уже покинул превратившееся в сброд войско на Гобрию и уехал в сопровождении "бессмертных" в Персию. И когда в Пасаргады доставили останки разорванного в клочья полководца, служившего и Киру, и Камбизу, и Дарию, к тому же и ближайшего родственника, Дарий, нервно передернув плечами, вознес себе хвалу за благоразумие. Да, он поистине любимец Ахура-Мазды, и теперь в этом не может быть никаких сомнений. Всемогущий Ахура-Мазда сохранил Дарию, сыну Гистаспа, Ахемениду, царю царей, повелителю четырех сторон света жизнь — для свершений великих дел!

* * *

Когда царица с вождями обговорили порядок похорон останков Ширака, с трудом собранного из кровавого месива, в которое было превращено его многострадальное тело, царицу вызвал Фархад. Томирис вышла из шатра. Ее ждал смуглый человек в тюрбане.

— Ты что-то хотел мне сказать, чужеземец? — заинтересованно спросила Томирис.

— Возьми, царица. Это передал тебе человек, любивший тебя больше жизни.

С этими словами Арраби (а это был он), протянул Томирис золотую подвеску. Она с интересом осмотрела безделушку — узнала.

— Кто же этот человек, чужеземец?

— Ширак, царица. Ты счастливая женщина, царица. Я знал еще одного великого человека, который тоже любил тебя больше жизни.

— А кто этот другой человек, чужеземец?

— Рустам, царица.

Глаза Томирис затуманились.

— Ты знал Рустама?

— Он спас мне жизнь, царица. А теперь прощай, я увидел край побратима Рустама. Я узнал большое сердце другого моего пробратима — Ширака и могу с чистой совестью сказать, что знаю землю, где рождаются настоящие люди! О вашей земле и о ваших людях я расскажу на своей родине моим детям и накажу им, чтобы они поведали о том же своим детям.

— Как зовут тебя, чужеземец?

— Когда-то надсмотрщики, лишив меня имени, назвали меня Арраби, и мне было ненавистно это имя, хотя это имя моего народа, потому что, когда так ко мне обращались, — меня ждало наказание или расправа. Но этим именем меня звал и Рустам, и оно стало ласкать мой слух и наполнять сердце гордостью за мой народ. Также меня называл в последние мгновения жизни и второй мой побратим — Ширак. Называй Арраби и ты, царица.

— Погости, Арраби.

— Нет, прощай, царица.

— Останься, проводи в последний путь своего побратима Ширака. Ты увидишь, что его похороны будут поистине царскими!

— Нет, не хочу хоронить его еще раз. Я видел своими глазами его героическую смерть и не хочу портить впечатления пышной церемонией похорон. Я тебе скажу, царица, что уверен — Шираку не понравилось бы то, что вы затеваете. Совсем не для этого он шел на подвиг, и лучше было бы, если бы народ его помнил таким, каким он был в жизни — простым парнем! Прощай!

Арраби низко поклонился женщине, которую любили два великих человека, лучше которых он не встречал среди людей. А затем пошел прочь, сохраняя горделивую осанку, присущую бедуинам. Томирис долго-долго смотрела ему в след, а затем, войдя в шатер, жестом руки прервала гвалт и сказала:

— Благородные вожди, подвиг Ширака велик, и никакие почести, которые мы готовим, не сравнятся с этим величием. Когда он шел на подвиг, он не был ни вождем, ни царем, а простым кочевником, таким он принял смерть и пусть таким предстанет перед нашими предками. И пусть он не вождь, пусть он не царь, но курган мы ему воздвигнем выше всех курганов, которые насыпались до сих пор. Я все сказала, вожди!

Таких похорон досель не знала сакская земля, и с такой искренней скорбью не провожали ни царей, ни вождей. Простого пастуха провожал не только весь сакский народ, но и люди, прибывшие издалека. От аримаспов, от исседонов, от агрипеев, от будинов, от... сарматов! Приехали посланцы Хорезма, Согдианы, Даваня, Маргианы и других сопредельных стран, неприятно этим поразив массагетских вождей.

Не было мишуры, изобилия ослепляющего золота, торжественного и сложного ритуала, но было другое — всенародная признательность и всенародная любовь. Не купленные слезы профессиональных плакальщиц, а настоящие лились из глаз людей.

Перед тем как опустить кое-как собранное тело покойного в склеп, к останкам разложившегося трупа подошла царица Томирис. Она постояла в раздумье, а затем, наклонившись, нежно поцеловала превратившееся в сплошную кишащую червями рану лицо и вложила в руку золотую подвеску, на которой был изображен барс, терзающий горного козла.

Томирис прощалась с последним из мужчин, любившим ее как женщину, и в этот миг в ней умерла... женщина.

* * *

К сидящей на золотом троне царице подвели Паризад. На руках вдовы Ширака сидел крошечный Мадияр, посапывая носиком, рядом, справа и слева, расположились еще трое детей постарше, а сзади, вцепившись ручонкой в кожаную штанину матери, ковыляла мелкими шажками, запинаясь на ходу, маленькая Зарина, застенчиво держа во рту пальчик. При виде Паризад что-то неприятное всколыхнулось в груди Томирис, и она, окинув высокомерным взглядом всю эту живописную группу, с какой-то надменностью обратилась к Паризад.

— Твой муж оказал нам великую услугу — проси что хочешь, и мы царским словом заверяем, что выполним твою просьбу.

И царица в ожидании ответа с неприязнью взглянула на Паризад и... встретила встречный взгляд, полный ненависти. Паризад, чутьем женщины угадавшая о чувствах Ширака к этой разряженной кукле на троне, ревновала и мертвого мужа. С безжалостью соперницы Паризад подметила — молодится царица-то, молодится, а сама уже одряхлела! И злобная радость захлестнула сердце Паризад, и она заносчиво сказала:

— Верни мне моего мужа!

Томирис откинулась от неожиданности и, в удивлении уставившись на вдову Ширака, подумала: с ума сошла, что-ли, эта женщина — недостойная вдова героя?

— Верни мне моего мужа! — зло повторила Паризад.

Если в первый раз не все поняли просьбу Паризад, то теперь, в полной тишине, все явственно услышали требование вдовы Ширака.

Томирис после некоторой паузы, пожав плечами, сказала

— Это не в моих силах, женщина. Проси чего-нибудь другое...

— Ага! Не можешь? Ну если ты этого не можешь сделать, то мне от тебя ничего не надо! — бросила в лицо царицы Паризад и, резко повернувшись, пошла прочь.

Эпилог

Я — Дарий, царь великий, царь царей, царь многоплеменных стран, господин четырех стран света, сын Гистаспа, Ахеменид, перс, сын перса, ариец из арийского рода. Говорит Дарий-царь: "Вот царство, которым я владею: от страны саков, которая по ту сторону Согдианы, — до Эфиопии, от Индии — до Лидии, вот земли, далеко простирающиеся, которые даровал мне Ахура-Мазда, величайший из богов. Да хранит Ахура-Мазда меня и мой дом.

Из наскальной надписи Накши-Рустама

и надписи Дария на золотой табличке.

Дарий сидел на возвышении на сверкающем всеми самоцветами троне в глубокой задумчивости. Придворные, боясь пошевелиться, затаили дыхание, чтобы не потревожить думы владыки мира.

Дарий думал о чудовищном бремени власти над сотнями стран и тысячами народов. Бремя, конечно, тяжкое, но приятное. И тревожно, что где-нибудь, кто-нибудь втайне точит нож и замышляет посягнуть на его власть, на власть царя царей, величайшего из величайших. Но полно! Не он ли достиг такой вершины могущества, какой не достигал ни один из его предшедственников. Он осуществил мечту и построил новую столицу, равной которой нет в подлунном мире! Он воздвиг величественный и грандиозный Парса или как его называют с легкой руки греков-каменотесов Персеполь — город персов, в сравнение с которым даже Вавилон — просто большая деревня. Да, город — чудо, но венец его — царский дворец, сооруженный на высоком и обширном каменном пьедестале, облицованном мраморными плитами. Строили дворец мастера, согнанные со всех земель необъятной империи Ахеменидов: ассирийцы, греки, египтяне, вавилоняне, согдийцы, армяне, индийцы, эламитяне, бактрийцы, мидяне, лидяне, арабы, евреи, маргианцы и другие. Кедр для дворца был доставлен из Ливана, мрамор из Малой Азии, из Египта — черное эбеновое дерево, золото из Лидии, серебро из Вавилона, бирюза из Хорезма, из Бактрии — рубины и другие самоцветы, из Согдианы — ляпис-лазурь и сердолик, слоновую кость из Индии и Эфиопии, отделочный камень из Армении. Великолепен был зал приема, но гордостью Дария был стоколонный зал, в котором свободно могли разместиться десять тысяч "бессмертных", то есть вся гвардия персидского царя! Этот зал просто подавлял величием всех иноземцев, внушая трепет и благоговение перед владельцем всего этого великолепия.

Казна Дария наполнена полновесными монетами новой чеканки — золотыми дариками, названными так в честь Дария. А какие прекрасные дороги построил великий царь во все концы своего обширного царства! И днем и ночью стоят наготове быстрые как ветер кони и в постоянной готовности крепкие выносливые гонцы, готовые скакать без устали фарсанг за фарсангом. Чу! Лишь только где-то зашевелился враг, притаившийся до поры до времени, как тут же помчатся с вестью об этом неутомимые гонцы, сменяя друг друга, прямо к царю царей, в Персеполь. И тотчас же двинется неисчислимая воинская сила — и горе дерзнувшему!

Все это так, но почему же так мутно на душе? Почему незаживающей раной ноет обида? Гнойной занозой сидит в сердце проклятая неудача в походе на границу кочевников Томирис! Он мог превзойти Кира, он был так близок к победе над массагетами! Стравил двух цариц, пленил мужа Томирис, царевича Скуна и... Эта проклятая степь, эти проклятые кочевники, эта проклятая и непобедимая Томирис и этот распроклятый пастух будут ему вечно сниться в дурных и кошмарных снах!

Дежурный придворный, знатный перс Кей-Кавус осмелился прервать размышления своего грозного господина.

— О божественный владыка, царь тиграхаудов Зогак смиренно домогается счастья лицезреть царя царей.

Дарий поморщился. Но, зная, что этот коварнейший хитрец по пустякам не станет беспокоить, процедил сквозь зубы:

— Пусть войдет.

Стремительно вошедший Зогак пал к подножию трона и распростерся ниц. Не поднимая головы, он сказал:

— У меня важные вести, владыка владык. Дозволь сказать мне их наедине.

— Оставьте нас! — повелел придворным Дарий и, обратись к Кей-Кавусу, приказал: — Убери охрану!

Дарий знал, что с этим типом лучше разговаривать без лишних ушей. Придворных как ветром сдуло. Не смея повернуться, пятясь задом и быстро семеня ногами, они гурьбой покинули зал приема. А затем прошагала и личная охрана царя, и лишь два огромных эфиопа притаились за троном. Но у них отрезаны языки, да и по-персидски они знали очень плохо. Как только шум утих, Зогак приподнял голову и огляделся. Затем не спеша поднялся, отряхнулся и, подойдя по ближе к трону, сел на тахту, предназначенную только для Атоссы, поерзал, устраиваясь поудобнее. Дарий с нарастающим гневом наблюдал за наглецом, а Зогак расстегнул широкий боевой пояс с серебряными бляхами и, обратившись к Дарию, любезно пояснил:

— Жирею. Давит.

Дарий гневно вскинулся, но Зогак, взглянув на него, от души расхохотался.

— Да брось, царь царей... нас же никто не видит и не слышит, кроме твоих немых эфиопов, спрятавшихся за троном. Давай немного побудем самими собой и без всяких церемоний. А то я устал здесь от них. Ну-ну, да не сверли ты меня глазами — не испугаешь! Я и так знаю, как ты не любишь меня и крепко не любишь. Но успокойся, я тебя тоже не люблю. У нас с тобой это взаимно, Дариявуш. И вот что мы при этом не можем обойтись друг без друга — угнетает больше всего, мой дорогой царь персов. И придется с этим примириться, как бы ни хотелось нам сожрать друг друга, потому что мы необходимы друг другу. Необходимы! Слышишь, царь, необходимы. Мне необходимо твое золото, а тебе — я с моими тиграхаудами. Ведь пока я стою с поднятой дубиной за спиной моей невестки Томирис, ты можешь смело называть себя и царем царей, и царем мнгогоплеменных стран, и... как еще там? Прямо запутаешься в твоих титулах, мой дорогой, а-а-а, владыка владык, так, кажется, звучит твой новый титул? Да-а-а, я слышал, что ты выбил на скале богов потрясающую надпись, это правда? Ну-ну, успокойся, успокойся. Да разве я против? Выбивай, выбивай. Благодаря мне ты можешь спокойно расписывать на обелисках, камнях и даже скалах хвастливые рассказы о своих победах и о том, какой ты великий и хороший. А ты знаешь, царь персов, что по нашим степным законам моя невестка после смерти моего брата Рустама должна стать моей женой, а? Ты даже побледнел, мой дорогой друг, — с кривой усмешкой произнес Зогак, с ехидством уставившись на действительно встревоженного Дария и, довольный произведенным эффектом, покровительственно сказал: — Не бойся, царь царей, не бойся. Мы с Томирис несовместимы. Она не уступит первенства, а я не хочу ходить под началом бабы, хотя бы она была и Томирис. Да я вообще не желаю быть под чьим бы то ни было началом, ты понял меня? Ну спасибо тебе за приятную беседу, царь царей, господин четырех стран света, владыка владык. А теперь зови казначея — верность моих тиграхаудов надо оплачивать!

Когда явился вызванный ударом в гонг дежурный придворный вельможа Куй-Кавус, он увидел распростертого перед царским троном царя тиграхаудов, который продолжал целовать прах у ног царя царей, повелителя стран и народов, господина четырех стран света и владыки владык.

* * *

Томирис лежала в тяжелом забытьи. Дыхание ее было прерывистым. Царица отекла и заметно подурнела. Мало что осталось от былой, столь потрясающей всех красоты. У изголовья стояли заплаканная Содиа и осунувшийся от горести Фархад. Они стояли молча, и лишь сердца их бились одинаково тревожно в предчувствии огромного горя. Они понимали, что приближается последний миг жизни сестры и госпожи и что этот миг близок, ох как близок!

— Ты позаботился о том, чтобы никто не смог ни выйти, ни войти в аул раньше времени? — прошелестела шепотом в ухо Фархаду Содиа.

Фархад ответил тоже шепотом:

— Я сам в последний раз расставил посты так, что и мышь не прошмыгнет! Крутились что-то лазутчики вождей, но пока не исполним воли царицы, никто не узнает о...кх... — поперхнувшись, не закончил Фархад.

Чуткая Томирис зашевелилась. Очнулась. Повела непонимающим мутным взглядом. Увидела верных слуг. Взор ее прояснился. Царица вздохнула и медленно проговорила:

— Духи ко мне являлись... видела отца...сына...Скилура...зовут, наверное... — помолчала, борясь с одышкой и со вздохом продолжила: — А вот Рустам... Рустама не видела... а хотела... хотела, а не видела... не пришел. Содиа... Фархад... видно, настал мой час. Я ухожу к предкам... ухожу к незабвенному отцу, к моему любимому сыну Спаргапису, к дорогому... Рустаму.

Царица натужно закашлялась, и на глазах ее проступили слезы. Отдышавшись продолжила:

— Что ж, я прожила трудную и полную забот жизнь. Всего в этой жизни было много, только... счастья было мало. Всю жизнь я продолжала святое дело моего отца и стремилась к объединению саков в единый, счастливый и дружный народ, но всей моей жизни не хватило на это. И всю жизнь я делала то, что я ненавижу больше всего — я воевала, воевала и воевала. О-о-о, как я ненавижу войну, войну, унесшую жизнь самых дорогих мне людей — сына и мужа!

Взрыв чувств отнял силы, и Томирис откинулась на подушки, а со лба текли крупные капли пота.

— Воевала, воевала, воевала и все напрасно... — еле слышно проговорила она.

— Не терзай себя, сестра моя, не терзай. Твои деяния, царица, достойны удивления и восхищения, и ты, женщина, превзошла в деяниях самых лучших и славных мужей.

— Да? — несколько оправившись, кокетливо спросила Томирис.

Женщина всегда остается женщиной, даже на смертном одре.

— Да, царица! — подтвердил молчавший до сих пор Фархад. Томирис удовлетворенно прикрыла глаза. Полежала молча, а потом, встрепенувшись, попыталась привстать. Содиа поспешно помогла царице. Опершись на локоть и подперев голову рукой, царица, глядя на самых близких ей людей и сразу посерьезнев, заговорила о самом важном:

— Содиа, Фархад, не смогла я укротить вождей. Ведь сколько борьбы! Казалось, смирила, а нет, они еще строптивее и неукротимее становятся. Из-за них не смогла я объединить саков, а ведь была возможность, когда свергла Зогака... Волков не сделаешь верными сторожевыми псами. Они ждут не дождутся моей кончины, чтобы устроить кровавую бойню за мой опустевший трон. Они как волки ненасытны и не знают ни жалости ни сострадания. Они не пощадят моих детей — разорвут в клочья! Это ведь дети столь ненавистной им Томирис! Если я умру, то некому будет их защитить, вы бессильны перед ними — хозяевами степи. Надо спасать детей. Надо спасать! Содиа и Фархад, заклинаю вас, моих самых близких людей, увезите их отсюда и поскорее, пока я еще жива. Я собрала все мои драгоценности, золото, берите все и уходите.

— Куда прикажешь, царица?

— В Согдиану, Фархад.

— Почему в Согдиану, а не лучше ли в Хорезм?

— Я поняла тебя, Содиа. И Согдиана, и Хорезм одинаково мной обижены, а Хорезм дальше все-таки от Персии Дария. Но в детстве мне отец рассказывал, что мой прадед вышел из этой страны. Ведь когда-то Согдиана принадлежала сакам и называлась Сакды — Страна саков. Саки завоевали эту благодатную страну, но местные жители поглотили саков... Сказки детства всегда остаются в сердце. Пусть дети поедут в мою сказку детства, там их не достанут кровожадные вожди. В Согдиане жените детей, и пусть в их память каждый первый сын будет носить имя Спитама, а первая дочь — Апама.

— А может быть, Рустам и Томирис?

— Что ты, что ты! — в ужасе пролепетала Томирис. — Мои враги сразу же догадаются, чьи это дети, а врагов у меня и в Согдиане немало. Нет, пусть будет, как я сказала. Да, Фархад, найдешь в Согдиане хорошего писца, и пусть он запишет с твоих слов все. После этого он должен будет забыть обо всем, что он написал, чтобы ни железо, ни золото не могли ему развязать язык, ты понял меня, Фархад?

— Я понял, моя высокая царица. Он больше никогда и никому ничего не скажет.

— Запись эту храните, как зеницу ока. Если Спитама и Апама не сумеют вернуться на мой трон, то эти записи, может быть, пригодятся их детям или... внукам. И, может быть, они вернутся на прародительский трон и осуществят то, что не успели сделать их предки — Спаргапис и Томирис.

— Я верю, что Спитама с Апамой еще вернутся в свою отчизну, моя сестра.

— Не думаю, сестра, не думаю... Как жаль, Содиа, что не твои, а чужие руки обряжут меня в последний путь. А я так хотела предстать прекрасной, как в юности, перед... Рустамом. Так хотела!

— Не разрывай мне сердце, моя милая и дорогая сестра, — плача, сквозь слезы сказала Содиа и вдруг решительно заявила: — Никуда я не поеду! Я умру рядом с тобой!

— Что ты! Что ты! — испуганно вскинулась Томирис, взмахнула рукой и, скривившись, застонала.

Содиа метнулась к царице.

— Нет! Нет! И нет! Я приказываю тебе, как царица, прошу, как сестра, и умоляю, как мать. Судьба моих детей несоизмеримо важнее моей угасающей. А доверить Спитама и Апаму я никому, кроме вас, не могу. Заклинаю вас — берегите детей! Ну а... Рустам... если он сохранил ко мне прежние чувства, то мне нечего прихорашиваться, а если нет, то... и приукрашенную отвергнет. Я решила не прощаться с детьми — это выше моих сил. Лучше вынесите меня отсюда — я хочу долго-долго видеть всех вас. Помоги мне надеть мою нарядную красивую одежду Содиа. Я хочу, чтобы и вы долго-долго видели меня.

* * *

Небольшой караван медленно удалялся от аула царицы. Содиа, Фархад и дети то и дело оглядывались назад, чтобы увидеть-Томирис. Апаму приходилось удерживать — она, заливаясь горючими слезами, рвалась назад, к матери. Только присутствие сурового наставника Фархада принуждало Спитаму сдерживаться изо всех сил, чтобы доказать, что он настоящий мужчина и избежать обидных насмешек, на которые дядя Фархад был большой мастер. Мальчик не знал, каких усилий стоит самому Фархаду сдерживать себя в воспитательных целях в присутствии своего подопечного.

А Томирис сидела на походном троне, установленном на высоком кургане — царица всегда любила высоту. Она сидела в ярком одеянии и была хорошо видна издалека. Постепенно аул все удалялся и удалялся, и очертания царицы стали сливаться в красочное пятно. Никто уже не скрывал слез. И вдруг им показалось, что их мать и госпожа слабо взмахнула рукой, то ли призывая, то ли прощаясь, и они все дружно замахали в ответ, не зная, что гордая царица массагетов Томирис уже мертва...

Булат Жандарбеков

Саки

Исторический роман-дилогия

ТОМИРИС

ПОДВИГ ШИРАКА

Редактор А.П.Тимофеева

Художник А. Дузельханов

Художественный редактор Ж.Касымханов

Технический редактор К.Абдикаримова

Корректор Ш.Мукажанова

ИБ № 5266

Сдано в набор 17.10.91. Подписано в печать 14.08.92. Формат 84 х 108

1/32 Бумага тип. N2 Гарнитура “Тип таймс” Печать Высокая Усл.п.л. 31,92 Усл. кр.-отт. 32,36 Уч.изд.л. 35,74

Тираж 50000 экз. Заказ № 106 Свободная отпускная цена.

Ордена Дружбы народов издательство „Жазушы" Министерства печати и массовой информации Республики Казахстан, 480124, г.Алма-Ата, пр.Абая, 143

Полиграфкомбинат Министерства печати и массовой информации Республики Казахстан, 480002, г.Алма-Ата, ул. М.Макатаева, 41

Оглавление

Пролог

Часть шестая

ЦАРЬ

Часть восьмая