Год провокаций [Роман Харисович Солнцев] (fb2) читать онлайн

Роман Солнцев
Год провокаций

Повесть

1.

Вечером по стеклянным тротуарам весеннего, с морозцем,

Красносибирска брел, шатаясь и оскальзываясь, высокий молодой человек лет двадцати семи в распахнутом старом кожаном пальто, галстук крив, меховая кепка еле держится на затылке. Лицо белое, как сырой блин.

Но ошибся бы тот, кто презрительно скривил бы губы: пьяница!

Нет, молодой человек никак не был пьян. А если и выпил немного, то именно там, где ему сказали страшные слова и откуда он ушел. А выпил он воды из-под крана.

А сказала ему страшные слова молодая женщина, еще недавно принадлежавшая ему, а вот с сегодняшнего дня чужая, как все женщины, идущие сейчас мимо или замершие в автобусах. Совершенно чужая, до отвращения чужая со всеми ее резинками и нательными тряпками. Тем более чужая, что он мог бы и раньше догадаться о ее неверности. Но

Никита глуп, как пробка, слеп, как зеркальный шкаф.

Покойный сосед-художник Алексей Иванович Деев говаривал ему с детским дробным смешком:

– Выше шнобель, разуй шнифты, – что в переводе с тюремного означало: выше нос, открой глаза. – Жизнь прекрасна, братишка, только иногда оглядывайся, не то трамвай наедет.

Дядя Леха всё на свете повидал, но дяди Лехи вот уж как полгода нету в живых, остался Никита один-одинешенек. В общежитии Вычислительного центра, где бытовали они с этим человеком дверь против двери, нету больше никого, с кем можно было бы откровенно поговорить.

Сосед слева – забулдыга по фамилии Хоботов. Хоть и хороший человек, и человек знающий, лаборант, сам будет говорить и не выслушает…

Соседи справа – молодожены Михалевы, которые все время, когда они дома, лежат в постели, радуются друг другу – видимо, срочно создают дитя, чтобы руководитель ВЦ помог им через ипотеку перебраться в отдельную квартиру. Здесь-то что за жилье – комната в одно окно да крохотная, как лифт, прихожая: дверь, умывальник, туалет, вешалка.

Прощай, дядя Леха. Плохо Никите. Увидел себя в зеркальной витрине – не поверил, что это он сам. А еще недавно друзья поражались: какое у него лицо всегда невозмутимое, будто из серого камня… будто Никита настолько уверен в себе, что его не то что комар, а и оса не заставит поморщиться. Это от отца, конечно: отец

Никиты – хирург… хирург именно так и должен выглядеть. Только папа сейчас далеко, в своем Иркутске, и очень хорошо, что далеко…

И ведь какое показное благородство со стороны бывшей жены и ее теперешнего мужа! Лучше бы вела себя как последняя дрянь! Нет же, восхотела даже заплатить за часть своих нарядов, которые Никита покупал ей в последние полгода, когда она, как выясняется, уже изменяла ему, встречаясь с этим кривоносым и кривогубым майором.

Да, да, так и предложила, этаким ангельским голоском, растягивая слова, с улыбкой счастливой потаскухи, которую все любят:

– Я безу-умно виновата… я не смогла-а отказаться… а ты мне да-аришь и да-аришь.. Вот шу-уба, которую я уже не должна-а была принима-ать от тебя… и брасле-ет с камнями… Ты не ду-умай, у нас есть деньги.

– Уходи! – простонал он ей и засмеялся от нелепости слова своего: дело в том, что и гостинка-то была записана на ее имя, из его же глупого благородства. Он в тот год потерял паспорт, и ему его восстанавливали. А поскольку надо было срочно приватизировать выкупленную Никитой площадь, записали на жену. Коллеги говорили

Никите: напрасно так поступаешь, вдруг разойдетесь – и останешься ни с чем. Но Никита стоял на своем. А эти-то – еще благородней! Да-с!

Пообещали не претендовать на жилплощадь, пообещали немедленно переоформить на его имя, оплатив расходы по переоформлению.

И вот тут-то, этак небрежно, и заявила вчерашняя жена: я могу оплатить и часть своих нарядов, которые… когда ты еще… а я…

Он убежал прочь, они остались там, и ключ остался в двери. Они, наверное, прихватят ключ, чтобы никто не проник в квартирку

Никиты – все-таки на столе электроника, компьютер наиновейший… Стало быть, Никите придется снова встречаться с ними, чтобы ПОПРОСИТЬ ключ? Может быть, догадается эта тварь в погонах отдать ключ любым соседям и записку оставят?

Как же я ненавижу твою румяную морду с кривым сплющенным носом, с кривыми губами и рыжими усиками твоими, моргающими, как морда мышки, ты, опер-супер! Как я ненавижу твой снисходительный взгляд. “Я жалею людей”, – сказал ты в разговоре. Вот, дескать, почему после армии и пошел работать в милицию.

Мент поганый! Прав был дядя Леха: каждый второй милиционер – вымогатель, каждый третий – тайный маньяк в погонах.

Никита никогда ни о чем опрометчиво не судит, он доселе был человек степенный, в отца, но теперь-то согласился бы с дядей Лехой. Увы, нету больше старика на свете… лежит в сырой земле бывший зэк, художник, философ, мастер на все руки, за которого дрались все завлабы на ВЦ, упокоился под сваренным из стальных прутьев крестом на кладбище в двадцати километрах от города…

Крест сваривал Юра Пинтюхов, зачем-то оплел его проводом и свесил компьютерную “мышку”. Наверно, пьян был… дескать, кто захочет, тот на связь с дядей Лехой выйдет…

В комнате у Никиты где-то валяется второй ключ от комнаты Деева.

Забыл отдать. Алексей Иванович просил подержать у себя на случай, если вдруг потеряет свой. А кому теперь отдавать? На ВЦ еще не решили, кто и когда вселится, да и вселится – непременно сменит замок…

– Прости! – рассказав сегодня о своей измене, буркнула красавица с рыжим наглым зачесом на лоб и обольстительными глазами, посверкивающими сквозь этот дождь волос, как у собачки. – Я все не решалась… Новый год… потом день Российской армии…

Жалела, стало быть. Сама после работы бегала к майору миловаться, а ему, Никите, говорила ночью, когда он хотел обнять ее, что плохо себя чувствует, устала с больными…

И вот настал этот день, когда словно небо с треском лопнуло, обнажив червивое красно-сизое нутро, и молодой человек остался одинок и шел теперь по морозной весенней улице, молча лия слезы, утирая их кожаным рукавом, на котором с краю наросла ледовая пленка.

Никиту едва не задавила иномарка. Выросла за спиной, замигала фарами, заорала сигналом, запищала тормозами, заюлила.

– Ты что?.. Уху ел???

Он отступил в сторону и снова тащился далее, как невменяемый. Его окликали и другие машины. Он переходил на тротуар и затем почему-то снова оказывался на середине улицы, на двойной белесой черте. Смерти искал?

Он не расслышал даже гула бетоновоза, который, окутавшись синим дымом, развернулся поперек дороги, чтобы не сбить молодого человека.

– Ты что??? Парень!!! – Водитель спрыгнул на асфальт, подбежал к странному пешеходу, но, глянув ему в лицо, что-то понял, сплюнул и полез снова в кабину. Только и добавил: – Иди в парк, сядь там, посиди.

Да, наверное, в совете шофера был резон. Там, среди черных деревьев, на мертвой каменной скамье, он одиноко посидит и что-то решит для себя. Да, да, посидит и что-то решит. Не папе же с мамой в Иркутск, в военный городок, звонить? Папа спокойно прилетит да и скальпелем майора зарежет. Шутка.

2.

А ведь дядя Леха Деев что-то почувствовал в ней, когда Никита пригласил его на ужин и познакомил с женой.

Глядя, как быстро она и ловко раскладывает салат по тарелкам, ставит рюмки, режет хлеб, при этом не опуская взгляда на пальцы, а улыбаясь то гостю, то мужу, не забывая при этом и в зеркало взглянуть, а то и на экран включенного телевизора, гость только давился старческим смешком. Когда Никита, гордо высясь над столом, как памятник самому себе, счастливому, беглым взглядом спросил у него: ну, как?.. – дядя

Леха пропел:

– Да-а-а-а.

Что он хотел этим сказать? Что? И позже, на ВЦ, на все намекающие вопросы Никиты он ничего определенного так и не ответил.

– Всё при ней, – хихикал лысый темнозубый сатир, по-мальчишески швыркая носом, шкарябая пальцами бороду. – В наше время песенка была: “как возьмешь портвейну, береги его, он ведь с красным знаменем цвета одного”. А один со мной сидел, переиначил: “как возьмешь партейную, берегись ее…”

– Она никакой не член партии, – смущенно хмыкнул Никита.

– И очень-очень хорошо.

И все-таки не договаривал! Что он хотел сказать, художник, зоркий, как коршун, кружащийся над землей? Бывшая жена Никиты (ее имя забыто навсегда!), очень общительная, яркая, быстрая, тараторит с кем угодно о чем угодно, она и дяде Лехе всё о себе поведала: она из рабочего поселка, приехала учиться в медтехникум, на практике и познакомилась с Никитой: работники ВЦ проходили обследование после того, как в их подвале обнаружилось с полцентнера кем-то разлитой ртути. Девчушка брала кровь у Никиты из вены. Перед этим другая студентка истыкала ему руку, а эта – раз – оплела резинкой, два – поработайте “кулаком”, три – вонзила иглу, и всё, и ватку на сгиб:

– Согните руку. Следующий!

– Молодец! – только и молвил усталый желтолицый преподаватель, приведший в поликлинику студенток. – Ловкая. Быть вам врачом.

Да, ловкая и гибкая. А плечи крепкие, как у мальчишки. В детстве родители ее не баловали: приходилось и дрова колоть, и за скотиной ухаживать. Любую работу делает стремительно, и при этом – невинная рассеянная улыбка, как будто сию секунду только что из воды вынырнула и еще не успела разглядеть ослепивший ее мир.

И ведь мигом заарканила невозмутимого (а вернее, старающегося быть всегда невозмутимым) Никиту:

– Ты – мой герой! Ты – Шварценеггер! Ненавижу вертлявых!

И Никита при ней держался еще более каменным. Ходил медленно, держа подбородок повыше, говорил скупо. В постели с любимой, конечно, сбрасывал маску, хотя заметил: ей нравится, если и в близости он грубоват…

Дядя Леха Деев каждый раз при ее виде разбрасывал руки и давился старческим смешком, но увы, его мнение о ней осталось при нем.

Однако если вспомнить, что он вообще говорил о жизни и смерти, о том, какого рода власти царят над бренным человеком, то получится: он говорил и о женщине. Да, да, да! И если экстраполировать…

– Нет никакой такой жизни, Никитушка, где мы главные, – однажды начал, похохатывая, Алексей Иванович (он любил пофилософствовать в конце рабочего дня, когда мониторы погашены, лаборатория проветрена, сигнализация еще не включена – можно крепкий чаек попить, заваренный в стеклянном чайнике размером с валенок). – Ни здесь нету, ни в небесах, а есть, Никитушка, сон, и снится-то он не тебе или мне, а кому-то третьему, может, собаке, которая в лесу березовый сучок грызет. Когда я парился в зоне, мне казалось: я, может быть, есть сон вертухая на вышке. Но, с другой стороны, почему его жизнь не может сниться мне? То есть нету Главного. И президент такое же говно, как бомж, который сейчас спит под канализационным люком.

– Может, мы все друг другу как бы и снимся? – спросил задумчиво

Никита. Ему часто такая мысль приходила. – Но кто же тогда координирует, и, самое главное, зачем мы созданы, если живем не своей как бы жизнью?

– Вот, вот! – ткнул дядя Леха в живот Никите пальцем и показал желтые, обломанные жизнью зубы, среди которых и два стальных. – Хоть до тебя и доходит как до жирафа… ты метр восемьдесят?.. ты понял.

– Метр восемьдесят два, – нехотя уточнил, поведя каменным носом,

Никита, любивший во всем точность.

– Только не говори при мне больше это “как бы”, гнусная бессмыслица!

“Мы с тобой как бы в кино пойдем. Я тебя как бы обожаю”, – и, хмыкнув, старик продолжал: – Мы, братан, какие-то лампочки в его телевизоре. Но, клянусь косой моей жены, это еще самый щадящий вариант, вроде статьи номер сто один – “Принудительное лечение в психушке”, часть третья, “при постоянном наблюдении”. С отбором всего острого и с временным лишением пуговиц… – Старик снова захихикал-закашлял, вскинув руку и играя пальцами, словно пытаясь ухватиться за что-то над головой. – А вот зачем он дразнит нас бабами, башлями, вещдоками, говоря ментовским языком – зачем провоцирует? Чего хочет? – и убежденно добавил: – Вся эта жизнь – сплошная провокация. И если сам хочешь что-то понять, делай, как он.

Проверяй каблуком каждый шаг, тычь палкой в кусты, – и позевывая, что, кстати, не должно вводить в заблуждение слушающего (маскировка важнейшей мысли!): – Вся наша беда, Никитушка: мы жизнь пускаем на самотек… один водку пьет, другой до одури работает… я вот – веришь? – мог за день гениальную картину в масле замахорить!.. а ей надо вопросы, вопросы задавать, круглые сутки, не гася света, вроде следователя… Иначе твоя гениальность, если из космоса глянуть, копейки не стоит! Хи-хи-хи-кхи!..

Да, да, да! Никита упустил ее.

Он и в Вычислительном центре трудился с утра до сумерек, и дома, бывало, среди ночи на компьютере “Пентиум-4”, отрабатывая случайный договор. Хотя на кого работал? На нее и работал, все деньги, все подарки – ей…

3.

После трехдневного отсутствия она позвонила на сотовый телефон

Никиты, сказала, что заедет к нему, если он позволит, минут на десять со своим другом (“Так получилось…”), чтобы забрать свои вещи.

Сказала она это совершенно спокойным голосом, даже бесцветным.

Обычно у нее – голосок ангельский, быстрый, меняющийся от слова к слову по тону. Случалось, поднимала в течение одной фразы ноту голоса вверх чуть ли не на октаву, а потом опускала и снова поднимала – раза два-три. Этакими волнами. “Ну, МИ-Илый мой, ну, почеМУ же ты не КУ-Ушаешь?”

А сегодня – холодно проговорила, как робот в женской одежде.

– Заеду заберу.

Никита, конечно, не мог ответить: нет. Ответил:

– Заезжайте. – Наверное, получилось очень сухо.

А как он мог ответить, если она исчезла, не сказав ни слова, на целых трое суток. Правда, уходя, соврала (а может, и нет), что у нее ночное дежурство в больнице, и, когда не пришла на следующий день и

Никита позвонил в ординаторскую, ему ответили, что она ушла домой.

Но домой она не явилась. И на сотовый не звонила.

На следующий день Никита снова позвонил, и ему пообещали ее позвать, но затем чужой женский голос сообщил, что она на обходе и что сама потом прояснит ситуацию. Какие-то ужасные, холодные слова. “Прояснит ситуацию”.

Никита понял, что жены у него нет. И более не звонил.

И тогда она сама позвонила и приехала с этим майором. Правда, ее новый друг не был в милицейской форме, одет стандартно для зрелого мужчины: зимняя шапка, пуховик цвета золы, глаженые брюки и тяжелые чищеные ботинки.

Сразу видно – мент. Рыжие усики дергаются, как у мышки.

А она вошла с улыбкой, как бы даже с виноватой улыбкой, и первые слова были:

– Ну не сердись… я к тебе отношусь очень нежно… я боролась с собой, вот Андрюша подтвердит… но это… – открыв крашеный ротик, она покачала головой, давая понять, что не найдет слов, – какое-то безумие. Я возьму пока кое-что, а потом остальное. – безо всякого перехода, быстро, делово, она открыла шкаф и стала складывать своим вещи в огромный, едва ли не метр на метр, полиэтиленовый пакет, развернутый и разинутый перед нею ее офицером милиции.

Кстати, тогда она и попросила их познакомиться. И ее теперешний муж сам представился как майор из УБОПа или УБЭПа. Андрей Николаевич.

Фамилия – то ли Гуров, то ли Егоров… к черту! Вычеркнем вон из памяти! Прежде не знали и теперь не помним!

Накидав в пакет свои кофты, блузки, юбки, жемчуг, цепочки, она глянула на истерзанную постель Никиты:

– Тебе что-нибудь погладить?

– Н-нет, – простонал Никита, глядя в окно. Только б не заплакать.

Или не захохотать. Странное, разрывающее чувство. Он старательно вскинул подбородок.

– Постель я из стирки заберу, привезу. Теперь вот что. Ты нынче сильно потратился…

– Да, да, да, – закивал, оживая и слегка покраснев бугорками щек, майор.

– Я могу оплатить часть покупок, которые ты делал для меня… это будет честно, Никита… ты же… когда я…

И так далее. И так далее.

Скатертью дорога – вертелось в голове. Скатертью с цветочками. С барашками, у которых рога. Скатертью-скатертью дальний путь стелется… песенка есть.

– Закурить найдется? – спросили из темноты.

Оказывается, Никита давно уже сидит в ночном парке имени Горького, на каменной скамье. Он медленно поднялся… сейчас пристанут, будут бить? Сколько их? Двое? А я сопротивляться не буду. Ему было все равно.

– Нету.

– Ты что, больной? Чего забился в кусты?

И поскольку Никита не отвечал, парни подступили ближе. Они были в черных шуршащих кожаных куртках, в кожаных кепках. Кажется, даже в кожаных штанах. Наверное, бандиты.

– Обидел кто? – спросил второй, у него голос потоньше.

Никита не отвечал. В голове шумело.

– А то поможешь нам? Постоишь, это рядом… мы с одной дверью разберемся… понимаешь, ключ потеряли..

“Ограбить киоск хотят?” Ему было все равно, но соучаствовать в преступлении – это слишком даже для сегодняшнего дня.

– Нет, ребята, – ответил Никита, снова садясь. – Можете убить, но я не пойду.

– Ты чего?! – удивился первый. – Зачем же убивать? Нет так нет.

У него широкое лицо, толстый нос. Глаза словно выпученные. А голос грудной, как у женщины, несколько в нос.

– Он больной, – шепнул второй, худенький, первому, и парни, с полминуты постояв в раздумье, ушли.

Никита снова опустился на скамью.

Он вспомнил, что перед тем, как подойти к нему, эти парни (конечно же, это были они) бормотали во тьме неподалеку о том, что город богатый, не то что Канск, и тут везде деньги.

– Если не деньги, так товар, – хмыкнул кто-то из них. – По Марксу.

Никита просидел еще с полчаса, на него с неба смотрела плоская, похожая на тарелку с закуской луна. Правда же, надо выпить и перекусить.

Он побрел к стекляшке с надписью “Рай у тети Раи”. И был сразу же на свету схвачен милиционерами.

– Это он!.. – указывала на него низенькая девица с крашеными губами, в красном пуховике. – Говорю, в черной коже!..

– Вы с ума сошли! – Никита с ненавистью оттолкнул милиционера, который уже отцепил от пояса наручники.

– Сопротивление при исполнении!.. – пробормотал тот и ударил Никиту кулаком в глаз.

– Сволочь!.. – прорычал Никита и дернул за руку сотрудника милиции.

Хотел попытаться вывернуть – видел в кино. Но по неопытности не успел: на него обрушился с резиновой палкой второй милиционер.

Никита зло плевался, большой нос его был разбит, по губам текла кровь.

– Суки!.. Менты продажные!..

– За продажных ответишь!.. – Ему невыносимо больно скрутили руки, толкнули куда-то вверх, в темноту, в большую машину, как через секунду он понял – в автозак.

Пол дернулся под ногами, Никита упал на грязное мокрое железо, его повезли.

Ну и хорошо. Очень хорошо.

4.

О золотистой косе своей жены дядя Леха Деев не зря вспоминал сплошь и рядом, он клялся ею, когда хотел особо подкрепить свои слова. И тому были причины удивительные.

Несколько слов о биографии Алексея Ивановича, пока измученный Никита лежит в забытьи на узкой железной шконке в изоляторе временного содержания.

Когда-то, в сороковые годы, Леха Деев, сирота, из ангарских погорельцев, паренек с кудрявым чубом и глазищами, сверкающими, как полыньи на весеннем льду, окончил с красным дипломом художественное училище им. Сурикова, вполне умел изобразить с натуры хоть человека, хоть корову, да вдруг с ним что-то случилось – принялся рисовать странные видения: колеса в небесах и лучи, а то и глаз желтый в стороне, а то и рыбу, глотающую лошадь. Понятно, что Худфонд его юношеские картины не закупал. Да что коммунистический Худфонд – эти холсты-картонки и даром-то люди брать боялись: явное влияние буржуазного Запада. А художнику жить надо. А насиловать себя, поехать, например, на строительство ГЭС, чтобы малевать огромные краны КБГС-1000, какие усердно малевали малиновою краской знатные художники, он не мог.

– Простите меня, я с Ангары, я глупый, – говорил он о себе, часто-часто моргая, как ребенок. – Мне трудно даются прямые линии.

Он было принялся весело и бегло строчить карандашиком за маленькие деньги портреты знакомых – его немедленно предупредили:

Красносибирск не Монмартр, за предпринимательскую деятельность светит срок. Деньги можно получать только через Худфонд.

Жил Алексей бедно, в горбатом из-за осевшего берега бараке речного порта, куда его еще студентом впустил начальник порта Херсанов в благодарность за красиво изображенный старый двухтрубный пароход

“Святитель Николай”, на котором, по данным историков, молодой

Ульянов-Ленин уплыл в Шушенское в ссылку. Эта картина долгие годы висела в кабинете Херсанова, вызывая одобрение всех московских заезжих чинов. Правда, кое-кого смущало: почему из одной трубы дым тянется в одну сторону, а из другой – в другую? Куда же, дескать, плывет пароход? Начальник нашел умный ответ: над Енисеем ветер ходит кругами. А один местный искусствовед разъяснил в газетной статье (но это уже в годы горбачевского послабления): дым течет в разные стороны, потому что художник хотел показать метания юного Ленина. (А уже при Ельцине этот же искусствовед написал, что всё проще: Деев изобразил сразу оба рейса – и в Шушенское, и обратно… Но это к слову.)

Итак, молодой живописец жил бедно, краски кончились, карандаши укоротились, и стал он, глядя через зеленоватое оконце вниз, на ослепительное стремя Енисея, попивать водку. Загадка чисто российская: откуда берутся деньги на водку?

К нему заглядывал сосед по бараку, бывший бакенщик, ныне на пенсии, старик Иван Иванович Шухер. Беззубый, с лицом лошади Шухер уверял, что он – чистокровный русский, из православных немцев елизаветинских времен. А почему фамилия еврейская: выдавая ему справку, ошибся писарь в зоне – у отца фамилия была Шехер, а он черканул: Шухер.

– Вы мне как старший брат! – развеселился Леха Деев. – В детстве меня тоже пацаны на шухере держали – ростом мал, а глаза зоркие.

Дед, гордитесь, такая фамилия – судьба!

– Но с ворами я не дружил никогда! – обиделся и заплакал седой старик.

– Однако вы, я понимаю, стерегли всю жизнь фарватер? Чтобы корабли не разбились, не сели на мель?

– Это верно, – согласился сосед.

– Вот видите! А моя фамилия Деев. Если Добродеев, я бы знал, что должен делать добро и больше ни-ни. А я просто – Деев… стало быть, обязан всё перепробовать… то есть своим умом дойти до сути, до сердцевины, как писал один поэт, фамилия вроде Сельдерей или Петрушка…

И при этом Алексей хохотал-заливался, прикрывая ладонью уже тогда редкозубый рот.

– Не надо мной ли ты смеешься? – строго вопросил старик Шухер. И получив заверения, что нет, что над врагами социализма, мигом притащил из своей комнаты завернутую в газету “Правда” бутылку водки. – Как самому-то в голову не пришло – насчет Шухера!.. За ваш ясный ум! Вы, пожалуй, и Косыгина заткнете за пояс.

– Запросто! – отвечал молодой художник, глядя, как свет, влетевший в мутное окно, играет на седых кудряшках старика, словно белая бабочка. – Я бы и Репина заткнул, да денег нету на краски.

– А я тебе, милый, куплю! – моргал красноватыми веками бывший бакенщик. – Напиши списочек, чё надо. Только просьба у меня… – Он сбегал и принес сильно отретушированную коричневую фотографию в рамочке. – Вот… моя покойная Эльза. Нарисуешь?

Алексей посмотрел и кивнул. Почему не сделать доброе дело доброму человеку?

И он изобразил красками на куске фанеры Эльзу такой красоткой, что старик проплакал весь вечер. И даже поцеловал портрет, измазав краплаком себе губу, – пришлось оттирать с олифой. Наверное, спать не будет…

Чтобы с утра повеселить соседа, отвлечь от печальных мыслей, Алексей

Деев ночью нарисовал на табуретке советский червонец в натуральную величину, с Лениным и со всеми завитушками по углам. И когда утром старик пришел с плиткой чая освежить душу, художник кивнул:

– Вот, с полу поднял… не твои деньги?

Старик цап рукой, а денежка не берется. Шухер очки надел и еще раз, обеими руками, – как прилипла! Старик нагнулся, начал сбоку ногтем подцарапывать, и только тут до него дошло: сверкающий червонец-то нарисован!

Вот в чем была огромная ошибка дядя Лехи! Старик ли проболтался, другие ли соседи, забегавшие порой за спичками либо солью, увидели опасную картинку. Только однажды среди бела дня в сырую узкую комнатенку художника явились два строгих человека в штатском и увели гражданина А. И. Деева на допрос, прихватив как вещественное доказательство шаткую табуретку…

Но, на счастье Алексея, незадолго до ареста старик Шухер познакомил его со своей семнадцатилетней внучкой Зиной (она приходила к нему в гости, и старик не удержался, чтобы не показать ей новый портрет покойной жены, а заодно и диковинную табуретку у художника-соседа).

И Деев увидел, что у этой Зины с головы на спину стекает пышная, напоминающая огромный колос пшеницы, совершенно золотая цветом коса.

И вот эта коса…

(Прервемся для основного повествования.)

5.

Кто-то проорал над самым ухом фамилию Никиты… Может быть, здесь есть и однофамилец?

Но резкий удар кулаком в бок дал понять, что пришли за ним.

Он приоткрыл глаза – левое глазное яблоко болело… губу стянуло коркой высохшей крови…

– Тебя! – с соседней койки небритый тип тормошил Никиту, а в открытых дверях изолятора темнела фигура охранника в пятнистой форме с резиновой палкой в руке.

– Быстро, ты! – прогремел его голос.

Никите поднялся, ему очень хотелось помочиться, но он, стесняясь, подавил желание и, ничего не сказав, побрел за громилой.

Он вспомнил: ночью, когда его привели в милицию, дежурный не стал с ним разбираться, отправил до утра в подвал (помнится, кто-то насмешливо крикнул: “Еще один в „иваси”?!” – Никита не сразу понял: аббревиатура, имеется в виду изолятор временного содержания).

На его счастье, ночью не оказалось холодной воды, под ледяной душ не ставили. Да впрочем, Никита и не был пьян…

Позевывая, дежурный – еще вчерашний – сверил имя, отчество и фамилию с записью в протоколе задержания, затем другой милиционер, с храпом зевая, грубо подталкивая, отвел Никиту в комнату на втором этаже.

Там за старым деревянным столом о двух тумбочках восседал молодой человек, весь в синем, в новенькой форме лейтенанта милиции, с презрительной улыбкой на тугом и румяном, как у девицы, лице. На безымянном пальце правой руки – массивная золотая печатка. От офицера пахнет одеколоном и ваксой.

– Сразу признаемся или будем резину тянуть? – пропел он.

Никита растерянно оглядывался. Справа стоял еще один стол, с телефоном, с пишущей машинкой, в углу возле окна – зеленый сейф. А ближе ко входу, в другом углу, – гора всякого мусора: автомобильные магнитолы, динамики с поводами, барсетки, аккумулятор, зеркала заднего вида… наверное, отобрали у воров.

– Ты глухой?! – молодой сотрудник пришлепнул ладонью по столу.

Никита задумался. А вот взять да отмстить ушедшей жене с ее майором!

Признаться в чем угодно. Проверить, на своей шкуре испытать, умеют эти мерзавцы в погонах работать или рады-радехоньки схватить любого, чтобы повесить на него свои нераскрытые “васюки” или, как правильно,

“висяки”.

– Признаемся, – кивнул Никита.

– Ого!.. это уже теплее!.. – Глаза у лейтенанта ожили, словно волчки закрутились. – Так-так-так! Грабанул киоск?

– Грабанул.

– Куда три тысячи дел?

– Раздал… прохожим…

– Так-так-так. – Лейтенант откинулся на спинку стула, ноздри раздулись, как у племенного жеребчика. – Прямо взял и раздал? А зажигалки, сигареты?.. целый ящик?..

– Тоже раздал.

Лейтенант, для виду нахмурясь, но, все же не умея сдержать радостной улыбки, нагнулся над столом и быстро записывал.

Провоцировать – и вперед! Пока не доведешь самооговоры до абсурда! И не выведешь на чистую воду эту равнодушную, бездарную, продажную систему. Вишь, какая у него золотая печатка на пальце, размером в две почтовые марки. На какие шиши купил, ты?!

– Продавщица сказала, вас было двое.

– Нет. Я одного парня попросил как бы постоять на стреме, а он отказался.

Офицер многозначительно посмотрел в лицо Никите.

– Есть еще граждане. Не все… – Он не договорил и поднялся, так как в кабинет стремительно вошел узкоплечий офицер с усами под Сталина, в погонах капитана. От этого несло горячим потом и куревом.

Мельком покосившись на задержанного, встав к нему задом, он тихо – бу-бу-бу – переговорил о чем-то с лейтенантом. Никита и не вслушивался – в голове вертелся вихрь ослепительных обид и ослепительных идей мщения.

И капитан уже собирался уходить, но спросил, кивнув на Никиту:

– Где работает?

– На ВЦ, программист.

– Интеллигенция! – капитан был приятно изумлен, выпрямился, даже усы погладил. – Взяли пьяным?

– Нет.

– Был, был пьян, – влез в разговор Никита.

– Я не знаю, – растерянно пожал плечами лейтенант. Все-таки не врал. – Тут Рябенко пишет: трубка ничего не дала.

Капитан помолчал, вглядываясь в Никиту.

– Странно. – И вдруг лицо у него переменилось. – Стоп! У тебя есть темные очки?

Никита мгновенно сообразил. И сыграл страх.

– Не знаю, о чем вы!

– Знаешь, – и громче: – Знаешь! – и лейтенанту: – Ишь, программист!

Хорошую программу сочинил! Ты еще не понял?! Нарочно тянет на себя киоск, чтобы уйти от главного… Я насквозь таких вижу… белоручек с красными пальчиками! – и нависнув над сидящим Никитой, уже злым шепотом: – Где?

Никита, опустив голову, шепотом же ответил:

– Уронил в кино, раздавили. Новые не успел купить.

– Ну-ка, мои!.. – Капитан достал из кармана кителя солнцезащитные очки. – Надеть! Быстро!!!

Чтобы получилось правдоподобнее, Никита замотал головой.

– Надеть, говорю! – замычал в ярости усатый капитан.

Никита надел очки капитана и увидел зеленых людей в зеленом мире.

– А?! – капитан смотрел на лейтенанта. Тот, как пес, навострил уши, но еще не понял.

– А белые перчатки? – продолжал зеленый капитан, вися над Никитой.

И Никита вспомнил подробности. По телевидению рассказывали, что у маньяка, который ловит юных девиц на окраине города в лесном массиве, насилует и убивает, именно белые печатки. Кроме того, он действует в темных очках.

– Перчатки у меня дома, – процедил Никита. – С красными кончиками.

– Ты пишешь?! – рявкнул капитан на лейтенанта. И, поворотясь к

Никите, снова перешел на шепот: – Красные? Даже не отмыл?!

– Нет… это резиновые кончики, тоже красные. В магазинах такие продают. Ими хорошо сорняки дергать, – с улыбкой отвечал

Никита. – Ну, и клипсы у девиц.

Ах, милая моя!.. Звенит, звенит в голове твой голос, волнами вдруг поднимается до визга, а потом звучит низко, падает до интимного, чуть хриплого шепотка: “Ну, почеМУ-У ты сего-ОДНЯ хмурый?..”

Капитан и лейтенант переглядывались, не веря в удачу. А Никита закрыл лицо растопыренными ладонями. Ему хотелось яростно захохотать… но эти не поймут. Решат, что играет психа, чтобы попасть в дурдом, избегнув наказания.

– Я сейчас! – Капитан бегом выскочил из кабинета, а лейтенант принялся строчить пером, уже без улыбки, водя вправо-влево круглыми от восторга и ужаса глазами.

Через минут пять-семь в кабинет вошли, скрипя ботинками, знакомый уже усатый капитан и низенький майор с помятым лицом, с тоскливым взглядом синих глаз.

Китель у него расстегнут, синий галстук сбит на сторону. Майор с минуту смотрел на задержанного.

– Муйня! – буркнул майор. – Кто же колется с первой минуты? И про пятьдесят первую статью Конституции не говорил?

– Говорил! – встрял в разговор лейтенант, чтобы сделать правдоподобнее недавний допрос.

Никита дернулся, но промолчал. Черт с ними. Что еще у них висит?

Недавно, по сообщениям телевидения, у известного депутата

Государственной думы угнали “вольво” прямо от здания театра, где он смотрел с женой спектакль. Прямо под флажочком Российской Федерации укатили. А потом будто бы кто-то в него даже стрелял на дачном участке, из перелеска. Взять на себя?

– Нет… что-то не то. – майор сел у окна, закурил и, моргая от дыма, какое-то время продолжал разглядывать Никиту. – У тебя что-нибудь случилось? С чего колешься?

– Я не наркоман! – гневно дернулся Никита.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Совесть заела? – Он обернулся к капитану. – Или что-то еще натворил?.. – И повернулся к лейтенанту. – Ну, оформляйте. Пусть займется дознаватель. Очную ставку ему. По телевидению показать. Я думаю, что-то он прячет… – И майор постукал каблуком по полу.

Капитан поразился.

– Ну, бляха-муха, если трех убитых школьниц мало, что он еще мог натворить?

Майор поднялся.

– Не знаю. – Он снова пристукнул каблуком черного начищенного ботинка. – Но там что-то есть. Возьмите на притужальник. Только не дайте задушить маманям погибших девчонок, когда придут сюда.

Майор ушел, капитан обернулся и, дернув усом, хлестнул с размаху

Никите по уху. Никита вскрикнул, у него вновь потекла носом кровь. И еще ему показалось, что глаз, в который ударили вчера, треснул… всё вокруг плывет…

– Говори, с-сука! А ты пиши. Ишь, выкормили гаденыша… срочно фотографа… И в СИЗО его, в шкаф! А не будет следствию помогать, к

“синим”. Они его по очереди укатают.

– Нет! – завопил в страхе, сам еще не понимая: всерьез испугался или изображает страх, Никита. – Я как бы пошутил!.. я ни при чем!..

Капитан и лейтенант расхохотались.

– Давно бы так! Ишь, изображал тут… Ален Делон!

И Никита понял: тонет всерьез. Заглотили они блесну. До живота. Что ж… Не отступай. Бери на себя весь позор города, страны. Пусть радуются! И пусть она радуется с этим своим майором, у которого рыжие усики шмыгают, как у мышки…

6.

Так вот, золотая коса Зины…

Как я уже сообщил возможному читателю этой горестной истории,

Алексея Деева с внучкой Зиной познакомил – еще до ареста

Деева – старик Шехер, или Шухер, если вам угодно.

Красавица – да, но красавиц много. Она поразила художника тем, что оказалась до смешного искренней. Посмотрела на его холсты и картоны, хлопнула в ладоши, воскликнула радостно:

– Ничё не поняла!.. – и уставилась голубенькими свечками на

Алексея. – Ты мне расскажешь?

– Я всегда рисую только одно – борьбу добра со злом… бога с сатаной… дождя с пожаром… я Деев, я на шухере, потому – с одного боку горю, с другого мокну.

– А сатана, что ли, есть? – нахмурилась она. – Я комсомолка.

Он рассмеялся звонким детским смехом и, бегая перед ней в валенках

(он уже тогда ходил в валенках круглый год, как деревенский пастушок), стал читать ей стихи, как заклинания, словно бы гудеть, как шмель, сверкая угольными глазищами и размахивая худыми руками, как ветряная мельница:

Есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно.

Нет, не эти!

Помните, вы говорили: Джек Лондон, деньги, любовь, страсть…

А я одно видел: вы – Джиоконда, которую надо украсть!

Нет!

Ты рванулась движеньем испуганной птицы… ты прошла, словно сон мой, легка…

И вздохнули духи, задремали ресницы, зашуршали тревожно шелка!..

Она слушала, не отрывая от него глаз. Она мигом влюбилась в него, непонятного, смешного, одинокого, а он, старый пень в 30 лет, – в нее. Право же, к тому времени в его кудрях появились первые голубые, а то и седые волосы, и Алексей, стыдясь себя, начал их выдирать, наматывая на пальцы, перед зеркальцем во время бритья. А когда после истории с табуреткой его сослали в лагерь за подделку денег

(напоминаю, это было еще при советской власти), юная отчаянная подружка поехала на знаменитую станцию Решоты – там, на окраине, в тайге, располагалась огороженная колючей проволокой территория – и устроилась на работу в столовую.

Она сразу заявила всем ухажерам: и вольным, и на поселении, и всякого рода “кумам”, что является невестой Лехи Деева и что он их всех нарисует, если они не будут приставать.

Нашла, нашла работенку жениху! Правда, где красок взять? Есть только черные карандаши фабрики им. Сакко и Ванцетти (Зина привезла штук двадцать). А на чем рисовать? На картонках из столовского склада, на конвертах, на белом исподнем белье…

Начальник колонии был наслышан о новом зэке и вызвал наконец остриженного, но бородатого (не дал, не дал Леха Деев состричь бороду, сказав, что руку откусит стригущему) невысокого художника пред свои очи и спел ему, как всем своим редким именитым гостям, старательным басом любимую арию Кончака из оперы “Князь Игорь”:

– Ты ведь гость у меня дор-рогой!..

Леха Деев закатил глаза:

– Вы потрясающе поете! Вам Штоколов в подметки не годится! Можно еще раз?!

Начальник колонии с подозрением, готовый налиться кровью гнева, если вдруг над ним этот мазила решил посмеяться, долго смотрел на маленького вертлявого человечка, но у того были небесные глаза, лицо выражало искренний восторг. И хозяин смилостивился, спел гостю еще раз эту арию.

А затем они вместе выпили по рюмочке, после чего начальник тюрьмы приказал художнику сделать портрет с фотографии жены (она живет в

Иркутске). Деев взял в руки твердую фотокарточку с волнистыми краями, долго всматривался и ахал тоненьким голоском, давая понять, что давно не видел таких ангельских чар… потом сделал серьезное лицо и попросил если не масляных красок, то хотя бы темперы или гуаши… или пусть даже пуговок школьных-акварельных… И за один вечер на белом ватмане, который ему вручил полковник, сочинил даму невероятной красоты, но, конечно, с чертами сходства. Это он умел.

После чего была ему дарована некая воля – встречаться с невестой в отдельной комнате на территории лагеря. А затем и невесте разрешили работать в зоне, входить и уходить через вахту – ее уже знала в лицо вся охрана…

На этом и выстроили Леха Деев с Зиной вариант своего побега.

На золотой ее косе.

Она среди дня пробежала к нему в двойной одежде, отдала одну юбку (а ватники у всех похожи), платочек и отрезанную золотую косу. Затем ушла. Затем снова пришла и снова ушла, сделала так несколько раз в течение часа, чтобы запутать охрану. А он тем временем в той выделенной им комнатке намазал мелом себе лицо, накрасил губы краской, надел юбку, обвил лицо платком, вывесив золотую косу сбоку, и “женской” походочкой в валенках спокойно вышел за территорию зоны…

Они с Зиной, трясясь от страха и хихикая, как дети, сели в поезд (он по-прежнему в платке и юбке) и уехали в Красносибирск.

Но по приезде в город на Алексея нервный смех напал, он расслабился и, видимо, как-то не так, не вихляясь, шел по перрону. И первый встречный милиционер заподозрил неладное. “Документы?!” Деева взяли.

И наутро он был с позором этапирован обратно в Решоты.

Начальник колонии поначалу разгневался, даже обиделся (“Я ли тебе не даю тут жить?!”), а затем почему-то запечалился и простил.

И к очередной годовщине Великого Октября написал бумагу, что гражданин Деев не представляет более опасности, поскольку раскаялся и желает рисовать героических строителей ГЭС.

7.

Никиту повезли в железной коробке без окон на колесах, машина долго кружила по городу, подбирая на стальные эти скамейки еще каких-то парней и старичков в наручниках, пока наконец не доставили на место.

Спрыгнув неловко, боком, вслед за другими на бетонную землю, Никита оказался в огромном дворе, окруженном высокими стенами, над которыми позванивают на весеннем ветру спирали проволоки, надо полагать, под напряжением, а на вышках топчутся охранники с автоматами Калашникова.

Это и есть СИЗО. Тюрьма.

Быстро развели арестованных. А его очень больно дубинкой хлестнули по спине.

– Вперед, маньяк с-сучий!.. – по обшарпанному бетону до лестницы, по ступеням вниз, по коридору метров двести, потом направо, потом налево, еще раз толкнули в спину и заперли в крохотном бетонном боксе. Это и есть шкаф?

Лишь бы не отдали “синим”. Твари с наколками – нехорошие, страшные люди, Никита читал.

Окна нет. Лампочка высоко, бледная, ватт сорок пять. Да и зачем

Никите свет? На стенах гвоздем и углем начертаны имена и даты… видно, что свежие… а часть уже замазана серой краской…

“Адвокат – падла. Алексеев Вася”.

“Прощай, братва. Встретимся через 20 зим. Н. П.”

“Таня, где ты? В. А.”

“В п… твоя Таня”.

“Привет с Волги. Стенька Разин”.

Холодом, болезнями, тоскою смертной веет от этих стен. Что делать?

Может быть, больше не пытать судьбу? А как не пытать? Теперь назад ходу нет. Никиту в милиции сфотографировали, взяли отпечатки пальцев, его облик наверняка покажут по телевидению, напечатают в газетах. Фотокарточку, где он в темных очках, предъявят матерям убитых в роще девчонок, и Никиту, конечно же, опознают. И милиция тут ни при чем! Сработает страшный миф: в темных очках, высокий – он! И перчатки с красными кончиками из дому привезут – расспросили, где лежат. Их купила бывшая жена, две пары, чтобы летом под окном общежития клумбу цветочную наладить…

Ах, как ты могла! Предала наш общий, тайный космос. Наш заговор раскрыла. Любовь – это же заговор против всех! Я ей всё рассказывал о себе. Даже как хотел в детстве прыгнуть с колокольни с самодельным парашютом из простыни и не смог… И она мне о себе рассказала: как в восьмом классе влюбилась в артиста Янковского, написала ему письмо, а он не ответил… Неужели теперь по новой будет откровенничать и по новой вбирать в себя чужой мир? Или для женщин это нормально?

Он мечтал придумать гениальную программу и предложить Биллу Гейтсу.

Они мечтали поехать в США, в Силиконовую долину, где уже много работает наших. Они вместе ходили на уроки английского языка и вечерами дома, даже в постели, пытались объясняться только на этом языке.

– Ай лав ю… ха-ха-ха!..

– Бат ай лав ю… больше!.. Как “больше” на английском?

Ей нравилось, как он говорит на иностранном, с его-то невозмутимым, почти иностранным лицом, с крупным прямым носом.

– Ты великим человеком будешь, Никита!.. – шептала она и терлась мордочкой о его шею, как кошка. – Я уж ладно, так, с тобой. А ты не должен улыбаться. Ты, как паровоз, пойдешь… напропалую..

И он поверил… стал даже ходить немного смешно, механически, четко переставляя ноги, – впрямь как любимый ее Шварценеггер или рыцарь в старинных доспехах…

Он вникал в книжки Ницше про Заратустру, листал эзотерические тома какого-то врача из Уфы о сверхчеловеках, которые будто бы еще живут на земле, вернее, спят столетиями в пещерах Тибета… цитировал ночью юной жене смутные и для него самого, и тем более для нее строки их заклинаний… а она восхищалась.

А он, забывшись от счастья, хвастался еще более для нее непонятными идеями программирования… прикидывал, какую фирму создаст… какую для деловых бумаг печать изобретет: там, в кружочке, встанут их инициалы, соединенные плюсом… И забавно, и несет глубокий смысл.

Они уже собирали документы на выезд… не хватало только одной бумаги с печатью из недр милиции, в которой было бы подтверждено, что

Никита не сидел в тюрьме. Даже смешно! Когда это он, выпускник университета, успел бы побывать в тюрьме?! Ха-ха-ха! Он пошел в районное отделение МВД – ему сказали, что такую справку может выдать только городское управление ВД. Он простоял два часа в приемной, пробился наконец к заместителю начальника ГУВД – тот с улыбкой развел руками: “Молодой человек!Такие справки мы выдаем, только если поступает запрос… вы куда собирались? В Штаты? Вот оттуда придет запрос – мы им вышлем”. Никита пытался объяснить, что в том-то и дело: фирма, куда он отправил документы, запрашивает такую справку загодя. “Понимаю!” – говорил краснолицый подполковник с седой головой, как обмазанный сметаной, ссылался на инструкции и, вежливо улыбаясь, стоял на своем. Замкнутый круг. Позже Никите скажут, что надо было дать взятку, хотя бы коньяком. Но он не догадался. “Вот же мои документы! – не выдержав, закричал

Никита. – Аттестат зрелости… диплом… вот трудовая… от и до… Когда бы я мог попасть в тюрьму?! Очень смешно!”

Но не успел он получить нужный документ, а теперь сидит здесь, в

СИЗО, и вполне может загреметь надолго в места, не столь отдаленные…

Стоит ли рисковать дальше? Вдруг следователи всерьез заглотили наживку и законопатят его в темницу лет на пятнадцать? А то и на пожизненный срок?

Только бы папа и мама не узнали. У папы уже был инфаркт левого желудочка, когда умер больной, которого он оперировал… У мамы плохо с ногами, вены вылезают… может и вовсе слечь… Ах, никто бы из соседей не выведал и не рассказал им! Надежда есть. Всего еще несколько лет назад о провинциальных маньяках писали даже центральные газеты, которые идут на всю Россию, а телеканалы показывали картиночки. Нынче подобных преступников размножилось невероятное количество, остается надеяться, что судьбой Никиты не заинтересуются ни НТВ, ни другие каналы Москвы…

Отец говорил: оставайся в Иркутске. Культурный город. В Байкале чистейшая вода, выводит все шлаки. Нет же, сыну захотелось самостоятельности. Уехал в Красносибирск.

Здесь и с будущей женой встретился…

Как ты могла, дрянь длинноногая?! Ты обрушила небеса. Ты растоптала мои откровения… мои великие, стыдные теперь мечты… Всё рухнуло, как бетонный дом в землетрясение.

Что же остается делать? А остается одно: валить на себя всё, что можно… чтобы ИХ, ТЕХ, совесть прогрызла, как крыса прогрызает дерево.

– Хочу сделать признание!.. – от непривычки негромко крикнул Никита, стукая кулаком в железную дверь. Но никакого и стука не произошло, и никто не откликнулся.

Никита упал на грязный матрас, заменявший в этой камере койку, и, глотая слезы, вскоре забылся…

И сразу – опять! – приснилась она…

У нее был странный выговор. Она пела, меняя, как певичка, голос то вверх на несколько нот, а потом вниз, а потом снова вверх: “Ну поче-МУ-У же ты так плохо КУ-УШАешь?”

И смеялась смешно: “Сы, сы, сы!..”, трясясь, как ребенок, изображающий работу двигателя. А хохотала звонко, как мальчишка, широко разинув рот с белыми красивыми зубами.

И вдруг (в постели) – у нее же! – лицо совсем другое, полудетское, глаза закрыты, скорбная улыбка, как в мастерской у дяди Лехи Деева, помнится, на слепке с лица Мадонны Микеланджело… а груди белые светятся, как белый наметенный снег…

Среди ночи (или дня) Никита вскинулся, проснулся – первая, страшная мысль: теперь у нее будет всё то же самое – с другим мужчиной? С тем пухлым ментом с рыжими усиками??? И точно так же она будет взвизгивать и вонзать мизинец с острым ноготком ему в шишечки хребта…

– Я хочу сделать признание!.. Вы, р-работнички!.. – но никого.

А какое я могу сделать признание? А любое.

Но не идут к нему, даже в дверь не заглядывают, в дырочку с заслонкой. Дядя Леха Деев говаривал: у них есть такой прием – посадят и не появляются. Чтобы ты думал, да и придумал, за что взяли. Но я-то знаю за что. Я еще могу добавить…

– Эй!..

А может, “синие” не тронут? Что-то им надо бы сказать. Про дядю Леху

Деева? Да вряд ли они наслышаны о нем. Это же когда он сидел. А сам ты не можешь себя защитить? Что в тебе есть ценного такого, что тебя в тюрьме поставит на неприкосновенное место? Стишки с матом, частушки – нет, Никита этого не любит. Анекдоты? Никита их мгновенно забывает… всё это сор, “спам” по-английски…

Если набросятся несколько человек, Никита не отобьется. Хоть все же и не слабый – могут изнасиловать… Даже воображение отказывается представить в картинах, что могут устроить с ним подонки…Что же придумать? Что?!

Самое страшное, говорят, после убийства преступление – это торговля наркотиками. Наркокурьеров содержат отдельно, ими занимаются отныне особые спецслужбы. Взять на себя? Опасно. Скажут: еще и СПИДом заражал молодежь… мало того, что насиловал девчонок… Убьют, придушат в темноте. В бетон замажут.

Что придумать, покуда за ним не идут? И почему не идут?

8.

Итак, Алексей Деев оказался на свободе, да вот беда: его комнатку в бараке уже занял некий механик с Речфлота. А куда делись картины и прочие вещи художника? Струганые рамы, понятно, пошли на дело, а холсты… Только три свои работы обнаружил Алексей в коридоре под ведрами и кадками. Старик Шухер не мог присмотреть: он совсем почти ослеп и в последнее время жил у дочери.

Родители Зины, рабочие с Красмаша, хоть и были на свадьбе дочери, хоть поначалу Алексей и нравился им своей бойкостью, остроумием, но, когда его посадили, переменили к нему отношение. Кому охота вылететь с номерного завода, где хорошо платят?

И когда Зина вернулась с Алексеем из Решот, встречаться с бывшим зэком не захотели…

И молодожены пожили какое-то время в барачной комнате старика Ивана

Шухера, он сам предложил, да еще деньги с пенсии отдал любимой внучке…

Но надолго ли их хватит? Что было делать? Что?!

Алексей, крутя бородатой головой, как флюгер, здороваясь со всеми знакомыми и незнакомыми и визгливо похохатывая, как дурачок, конечно же, в тюремных валенках, зашел в Дом художника, где располагалось местное отделение Союза художников СССР. Бывшие коллеги, особенно начальники, встретили молодого человека напуганными глазами.

– Простите сироту, – заявил Алексей искренним, певучим голоском, – я сейчас уйду, уйду трудиться дворником али кем предложит любимая власть. Вы тут все гении, я вас обожаю… Серова, Коровина и вас… Ой, какой галстук!.. – он восхищенно ткнул пальцем в грудь одному из местных классиков. – Но мне еще рано такой носить. Вот хотел подать на областную выставку… – И он вынул из картонной папки три своих сохранившихся холста (натюрморт с брусникой и обглоданной рыбкой,

“Осень” и “Композицию 000”), а также листы ватмана с лагерными рисунками.

Старшие коллеги молча и с усиленным вниманием просмотрели все предложенное и, переглянувшись, так же молча покачали головами, при этом все они со значением показали на потолок.

– Ах, жисть-жемьянка!.. – Леха Деев омрачился, вынул из кармана брюк перочинный ножик, раскрыл и, подержав острием на мизинце, вскинул вверх – и нож исчез. Затем бывший зэк шевельнул рукой – ножик выскользнул из рукава и лег точно в ладонь, как если бы Лехе надо было кого-то пырнуть. Бывший зэк с треском расхохотался, выпросил у одного из коллег из огромной его сумки альбом и карандаш 2М, выбежал на улицу и, перекрестившись, стал рисовать прохожих: цыганок, милицию, смеющихся детей. Поскольку он вертелся перед гранитным домом, на входе которого сверкало черное стекло с золотыми буквами

“Дом художника”, милиция его не тронула. А утром Деев отослал бандероль с двенадцатью рисунками в Москву, в орган ЦК КПСС

“Правда”, с письмом, в котором кратко изложил свою жизнь. В конце приписал: я мечтаю служить народу, хочу рисовать нашу замечательную действительность, но из-за того, что один раз в жизни оступился (и то в домашнем кругу, по вине опьянения), мне не дают жить и дышать.

Редакция молчала с месяц. И вдруг выходит очередной номер газеты

“Правда”, а на первой странице, а потом еще и на третьей напечатаны пять его рисунков! И милиционер там, и девушка с книгами, и дети… только цыганок не напечатали… Подпись: Алексей Деев, Красносибирск.

Из крайкома позвонили в Союз художников: куда смотрите? Москва оценила, а вы спите?!. и Алексея Ивановича немедленно приняли в члены СХ, помогли с красками и кистями, выделили комнату-мастерскую, где и стал он отныне жить. Это узкое, с покатым потолком помещеньице располагалось там же, в Доме художника, под чердаком, где в одном из отсеков хранятся отбракованные с выставок картины…

Только вперед! Только провоцируя дураков! И только в валенках!

Чтобы жить стало еще веселее, Деев со строгими глазами стал распространять слухи, что ему будто бы заказал свой портрет один из секретарей ЦК КПСС, который родом из Сибири… И что Зинка – дальняя родственница этого секретаря… Пусть завистники трепещут!

– Так и выстраивалась линия судьбы! – рассказывал он Никите. – Я понял: только на опережение надо идти. Ведь если развесишь аксельбанты из носу, мол, достоин ли я хлебать кислород, тебя тут же в конец очереди поставят. А дожидаться, пока исполнятся предначертания Библии: первые станут последними, а последние – первыми, можешь не дождаться. Верно, птичка? – восклицал лысый бородатый Деев, строя забавную рожу в окно подлетевшей синице. – Или это агент ФСБ? Но, кажется, такой электроники пока не придумали, да и зачем?! Я патриот! Патриа о муэрте!

Синица, что-то чирикнув в ответ, улетала. А дядя Леха, смеясь, продолжал:

– Вот мыслишь красиво жизнь построить, поскольку какой-никакой, а талантёнок есть… очки носишь, загадываешь серьезные победы… да вот беда! Какая-то пьянь вдруг сшибает тебя на драндулете – ему лет пять зоны, а тебя уже нету на свете, превратился, ха-ха, в цветочки, в туман над землей, а если и остался жив, сидишь, вроде краба, боком на земле и подаяния просишь… А бывает, обидчику успеешь дать по мордасам – тебя же и посодят… и какая-нибудь тварь нечесаная ткнет в бок пальцем: “Чегой-то ты такой симпатишный? Уж не девица ли?..” – и забьешься ты в страхе, Никитушка, под нары, в угол. Ко мне приставал один амбал, до смерти его запомнил. Я же был тогда вовсе хрупкий, глаза горят, ну, прямо добыча для услаждения при отсутствии присутствия. Вот тогда и решился бежать. А у Зинки пышная золотая коса… Жаль, у твоей нету такой, ежели что… ха-ха… шучу, конечно… Но закон один, Никитушка: если держишься с достоинством, тебя боятся.

Если бы у меня Зинки не было, я бы взял роль гр-розного человека. Я бы им про Страшный суд, про жизнь и смерть говорил! Я, стоящий на пороге, на шухере!

И на Никиту глянул на мгновение совершенно незнакомый старичок – с суровыми, в красных прожилках глазами, с сухим ртом, с бородой, зажатой в костлявый желтый кулак, – ни дать ни взять странник из

Ветхого завета.

9.

Никиту вызвали на допрос на рассвете. Сначала он стоял с такими же, как сам, бедолагами в коридоре, сцепив, как приказали, руки за головой.

Охранник в пятнистой одежде, вроде леопарда, рыскал вдоль шеренги, заглядывая в картонные карточки и сверяя, выкликая арестованных, хрипло матерился, что не держат строй. Поодаль топтался другой охранник, сдерживая на поводке поджарую овчарку. Собака волнуется – у нее мокрый нос, уши прижаты.

– На выход! – Колонну по два повели во двор и стали грузить в уже знакомый автозак с открытой задней дверью. В темный железный ящик набилось человек двадцать пять, ехали – кто сидя, кто стоя. Время от времени в городе машина резко останавливалась, люди валились друг на друга, дверь отпахивалась – и милиция выкликала на выход то одного, то другого арестанта.

Наконец и Никита, минуя сломанную железную лесенку, сполз на землю и был препровожден в знакомое ОВД, на второй этаж.

Только на этот раз его ожидал другой сотрудник, в свитерке и джинсах, куртка висит на спинке стула. Лицо у милиционера невзрачное, парень говорит как бы что попало, при этом подмигивает.

Да и кабинет, кажется, другой.

– Ну, как ночевали? Старший опер Тихомиров. Я тоже плохо сплю. Да вы садитесь!.. – Он раскрыл папочку с белыми лямочками. – Итак, сегодня очная ставка. Начнем с киоска, – и, сняв трубку телефона, буркнул: – Тетки тута? Вводите.

Никита тоскливо сжался. Что говорить?

Открылась дверь, вошли две молодые женщины в китайских пуховиках и сапожках “Канада”, одна, с красными губами сердечком, помнится, кричала на Никиту, что это он грабил. А вот вторую женщину среди милиционеров Никита, кажется, не видел. Темно было. Хотя она-то могла его запомнить…

Никита по интеллигентской привычке привстал, кивнул и снова опустился на стул. Он сидел перед явившимися продавщицами сутулый от усталости и горя, небритый, в мятом, посеченном старостью кожаном пальто, смяв в руках мохнатую, как кошка, кепку.

– Вот пострадавшая сторона… гражданка Шамаева, ее сменщица Боркина.

Дамы, посмотрите внимательно. Это тот человек, которого вы видели возле киоска?

– Он! – сразу же заявила первая. – В коже, шелестел, когда убегал.

– Вы тоже так считаете? – спросил Тихомиров, подмигивая почему-то

Никите.

– Н-нет… – растерянно отозвалась вторая. – Пусть он встанет.

Никита, не ожидая просьбы со стороны оперативника, вновь поднялся.

– Нет, – уже потверже произнесла вторая. – Те были оба широкие такие… а ростом ниже. А шелестели штаны кожаные. А у этого пальто.

Оперативник обратил взгляд на первую продавщицу.

Та в смятении молчала и даже покраснела.

– Ночью… плохо ж видно, – наконец сказала она.

– Вы свободны, – подмигнул старший лейтенант, подписывая пропуска, и женщины удалились.

Тихомиров долго молчал, глядя на Никиту. Тот все стоял.

– Поехали к вам домой, смотреть перчатки, – поднялся и оперативник. – Нож тоже дома?

– Я не поеду… – простонал Никита. – Смотрите сами. Ключ, наверно, у соседей. Там записка должна быть в дверях, у кого ключ.

– Не понял! – улыбнулся оперативник и подмигнул. – Что значит “не поеду”? Браслеты надеть? Мы здесь не шутками занимаемся.

Через минут двадцать на довольно грязном вишневом “жигуленке” они подкатили к общежитию ВЦ. Лишь бы не встретился кто-нибудь из знакомых. Но, к счастью, таковых у подъезда не оказалось.

– Какой этаж?

– Верхний. Пятый, – буркнул Никита, и они затопали по лестничным пролетам вверх, мимо стен с мерзкими рисунками и надписями, выполненными цветным фломастером и распылителем красок. Тут и груди, и зубы, и раздвинутые ноги… Сегодня Никита словно впервые увидел их, и внутри всё сжалось. Какая может быть любовь среди такого дерьма?

Что же ты не стер, не замазал? Ну и что с того, что не сам рисовал эту гадость? Ты здесь живешь. Высоко глядел, мыслями умными был занят? Шварценеггер сраный.

Комната 506 заперта, записки в дверях нет. Никита стукнулся к соседям справа, к Хоботовым, – к счастью, открыла дочка с обмотанной полотенцем головой.

– Дядя Никита… – обрадовалась Настя. – А ключ у нас. И записка.

– Записку мне, – тихо приказал оперативник и развернул бумажку.

Потом бесстрастно подал Никите.

Никита прочел:

“Пожалуйста, прости. Деньги в серванте. Белье сменила, отвезла в чистку. Квитанция на столе. Вот увидишь, всё у тебя будет хорошо, ты хороший. А у меня… это вихрь, молния… помнишь, в „Мастере и Маргарите?””

Никита в сопровождении оперативника вошел в свою комнату. Здесь пахло сладкими цветочными духами бывшей жены. Здесь тесно, всё спрессовано, как на микросхеме: узкий диван, столик, на котором

“Пентиум” с монитором и клавиатурой, два стула.

Со странной улыбкой, как во сне, Никита повертелся в прихожей, сунулся в угол и подал старшему лейтенанту перчатки с красными резиновыми наконечниками, после чего сел на собранный и застланный ковриком диван, схватившись за голову.

– Спасибо, – пробормотал Тихомиров, стоя над Никитой. – Ну, что?..

Как я понимаю, у вас семейные неприятности? Зачем же нужен был весь этот спектакль?

– Не спектакль. Я… как бы маньяк.

– Сейчас буду дико хохотать. Где темные очки? Где нож с ложбинкой, ширина двенадцать миллиметров?

Никита молчал.

Они поехали обратно в центр, вновь поднялись в кабинет Тихомирова.

Оперативник что-то спрашивал у Никиты, а у Никиты слезы, как слизни, торчали в глазах. Видите ли, и белье в стирку отнесла, и даже деньги в сервант положила…

В кабинет стремительно вошел капитан милиции со сталинскими усами, которого Никита видел вчера. От него пахло сегодня бензином.

– Ну, как? Ушел в непризнанку?

– Да нет, – отвечал Тихомиров. – Все ясно, как на стекле под микроскопом. – Он, поднявшись, стал что-то нашептывать на ухо капитану, но тот оборвал его:

– Ты охерел?! У меня семь документов! Подписи мамаш! Его опознали по фоткам! И ты отказываешься от очной ставки?

– Я не отказываюсь, – Тихомиров снова что-то начал объяснять капитану. Никита расслышал только. – Будем посмешищем…

– Это еще посмотрим кто! – снова отрубил капитан и, отойдя к двери, сверкая белыми глазами, рявкнул Никите: – Доживешь до завтра? Мамаши придут… тех самых девчонок, кого ты, сучара, в березняке душил!

И Никиту отвезли под конвоем обратно в СИЗО.

10.

Вот про такие камеры и рассказывал Алексей Иванович. Никиту определили в помещение, где стоят рядами двухэтажные койки и расположилась тьма народу, человек двадцать, а то и тридцать, полуголых из-за духоты. Пахнет едой, грязным тряпьем, хлоркой.

Не видя никого вокруг себя, Никита машинально прошел на свободное место, сел. Никто на него не набросился, никто на него не заорал, хотя краем глаза он видел и синие – в наколках – голые плечи, и карты на чужой постели, и угрюмые, почти черные лица…

Днем привезли обед, он поел хлеба и обломком валявшейся на матрасе алюминиевой ложки поковырялся в каше, баланду же – что-то жидкое и коричневое в миске – хлебать не смог…

А вечером, после ужина (вновь каша, два куска сахара и чай), пузатый дядька с вислыми усами, в майке и широких штанах, добродушный на вид, похожий на старого украинца, подсел рядом и, громко дыша, спросил:

– А тебя за что?

Никита не знал, что и ответить.

– По глупости… – только и нашел слова.

– Это верно, все мы по глупости, – вздохнул сипло толстяк. – Скучно тут. Покуда нет приговора. Может, расскажешь чё? Все ж таки с воли.

О чем им рассказать? Как жаль, что Никита столько времени отдавал в последние годы компьютеру, мало читал книг, почти не смотрел телевидение. А вот дядя Леха прямо-таки сыпал цитатами, вычитанными остротами. Выводит, например, кисточкой сине-желтую церквушку, окруженную огромными тракторами и кранами, а сам:

– Вот послушай “Колыбельную”, которую сочинил Николай Эрдман в тридцатые годы. Заранее отмечаю, академик Шмидт был знаменитый человек, организатор экспедиций в Ледовитом океане. А уж Сталин…

Видишь, слон заснул у стула,

Танк забился под кровать,

Мама штепсель повернула,

Ты спокойно можешь спать.

За тебя не спят другие,

Дяди взрослые, большие,

За тебя сейчас не спит

Бородатый дядя Шмидт.

Он сидит за самоваром -

Двадцать восемь чашек в ряд,

И за чашками герои

О геройствах говорят.

Льется мерная беседа

Лучших сталинских сынов,

И сверкают в самоваре

Двадцать восемь орденов.

“Тайн, товарищи, в природе

Не должно, конечно, быть.

Если тайны есть в природе,

Значит, нужно их открыть”.

Это Шмидт, напившись чаю,

Говорит героям.

И герои отвечают:

“Хорошо, откроем”.

Перед тем, как открывать,

Чтоб набраться силы,

Все ложатся на кровать,

Как вот ты, мой милый.

Спят герои, с ними Шмидт

На медвежьей шкуре спит.

В миллионах разных спален

Спят все люди на земле…

Лишь один товарищ Сталин

Никогда не спит в Кремле.

Дочитав, дядя Леха Деев оглядел еще раз картину, звонко рассмеялся и даже покраснел от удовольствия.

– И что ты думаешь? Артист Качалов прочитал эту милую “колыбельную” на встрече со Сталиным в Кремле. И тому она почему-то очень не понравилась. В итоге Эрдмана выслали в Енисейск. А ты, кстати, читал его комедию “Самоубийца”? Очень полезная пьеса для нашей интеллигенции.

Никита удивленно спросил:

– И когда вы успели все это прочитать?

– А в зоне. Там, братан, такие скопились библиотечки… еще с тридцатых годов… есть даже от руки переписанные романы… почерк – как у Пушкина, я тебе скажу! С завитушками! – Алексей Иванович помахал кисточкой, как дирижерской палочкой, шепотом продекламировал: – “Мой дядя самых честных правил… когда не в шутку занемог, он ей такую штуку вставил, что даже вытащить не мог!” Прошу извинить, фольклор.

Но мне как русскому сироте нравится…

И Никиту осенило. Он улыбнулся толстяку-сокамернику:

– Я работал в одной конторе, часто выходил в Интернет.

– В туалет? – кто-то переспросил смешливо.

– Не мешай, – проворчал старик. – Это про компьютеры. Говори.

– В Интернете есть такой… – Никита хотел сказать “сайт”, помедлил и произнес другое, менее рискованное по звучанию слово – “адрес”. – Туда пишут все кому не лень, какие смешные истории из детства помнят. Могу рассказать. Пишут разные подростки, иногда взрослые. “Я в детстве думал, машины ездят за счет реактивной тяги выхлопной трубы – дымком отталкиваясь”. “А мне мама говорила: не ешь тесто, кишки слипнутся, придется операцию делать”. “А я думал, какое счастье, что я родился в СССР, а не в какой-нибудь

Америке!” – Глядя, как его удивленно слушают и на соседних шконках,

Никита продолжал: – “А еще я думала, под кроватью сидит баба яга, я на кровать с разбегу запрыгивала, чтобы она меня за ногу не поймала!” “Я, когда был совсем юный, думал, что женщинам можно верить… хоть иногда”.

Смех в камере нарастал по мере рассказиков Никиты. А слова про женщин и вовсе вызвали хохот.

– Это так!.. Это, брат, что и говорить…

– Давай еще! – попросил, подсев поближе на противоположную койку, паренек вроде студента, с недельной щетиной. – А я и не знал, что есть такой сайт.

– Вот вспомнил еще такие письма. “Я думал, когда женщины сикают, у них из того места обязательно вылетает бабочка”.

Сиплый дядька оглушительно захохотал, шлепая себя ладонями по коленям.

– Это так, что и говорить…

– “А я думала, что секс впервые стали практиковать в Америке где-то в двадцатом веке”. “А я верила в деда Мороза и очень была расстроена, что его нету…” “А я думал, я какой-то дефектный, с одним членом”. “А я думал, гонка вооружений – это спортивная машина…”

На хохот с повизгиваниями открылся глазок в железной двери, а потом и сама дверь.

– Чё ржете, воры и бандиты?! – за порогом стоял в афганке лыбящийся громила с резиновой палкой в руке. – Тунеядцы и алкоголики! – Он явно копировал полюбившиеся слова из какой-то знаменитой, сейчас и не вспомнишь какой, кинокомедии. – Я тоже послушаю. Новенький кино гонит?

– Давай-давай, не боись! – заторопил толстяк Никиту.

– Что-то еще помнил… – попытался улыбнуться Никита. – Вот. “А я был уверен, что в холодильнике живет гномик, который свет включает, когда открываешь дверку”. “А я, когда маленькая была и летела первый раз на самолете, думала, что если туда он летит носом вперед, то обратно полетит хвостом вперед”. “А я думал, когда тетя говорила, что садится на диету, что она залазит на крышу магазина „Диета””. “А я думал, если заниматься онанизмом, на ладошках волосы вырастут”. “А я маленький пальцем часовые стрелки на четыре переводил. Потому что тогда папа с работы придет”…

– Ну, память! – одобрил охранник. – Во маньяк! У девчонок перед их смертью и наслушался?!

– Да какой я!.. – испуганно буркнул Никита и замолчал.

Охранник со смутной усмешкой посмотрел на него и захлопнул дверь, лязгнул засовом. И в камере некоторое время длилось молчание.

– А вы хитрый… – неожиданно отметил из глубины камеры чернявый, остриженный мужичок со стальными зубами. – В душу лезете. Нашли ход.

Прямо крот. А сами, значит, тот самый… в белых перчатках.

– Давайте ему кликуху дадим: Крот, – предложил миролюбивый дядька.

– При чем тут кликуха? – был ответ.

И снова наступило молчание.

Никита понял и подобрал ноги: по закону дяди Лехи нужно немедленно идти в наступление. Смело и уверенно.

– Согласен! – кивнул он. – Пусть будет Крот. Только что касается маньяка… я согласился взять на себя эти белые перчатки, чтобы отвлечь от другого дела. На самом деле… ну, расскажу… стрелял в одного политика… Редкая сука. Но промахнулся. А сижу, как вы понимаете, по другому делу. Ментов шпыняли за висяк, народ волнуется, а теперь рады, что я дал признательные показания. А мне что? Пусть маньяк, хотя жаль, что этот больной где-то по свету бегает. – Никита зевнул, как некогда дядя Леха, маскируя волнение. -

Если кто из вас стукнет, они все равно уже не откажутся от меня. Тем более что менты и безопасность всегда враждовали.

– Это верно, – хмыкнул толстяк.

– С вашего позволения, господа, я спать.

И Никита, стараясь как можно спокойней вести себя, стал укладываться. Расправил горбатый, как верблюд, матрас, положил под себя брюки, в изголовье пальто и кепку.

Паренек со щетиной не уходил, неловко шепнул:

– А мне вот как быть? Поссорился с женой… мне рассказали о ней кое-что нехорошее… ну, сели дома, выпили… слово за слово… Хлопнул я дверью, пошел в гостиницу. А оказывается, если ты из этого города, в гостинице номер не дают. Почему?! Я же готов был платить! Начал шуметь, а они милицию вызвали. Ну и сюда меня… за хулиганство… исколотили дубинками, да еще наручниками звезданули по голове… у меня два дня была рвота… по-моему, сотрясение мозга… Я пригрозил, что напишу в Генеральную прокуратуру, а они вдруг: вспомни, что делал третьего марта в десять вечера. Хотят что-то навесить на меня.

Откуда же я помню, что я делал?..

“Какая нелепая история. И в чем-то похожа на мою”. И Никита, против желания, шепотом, поведал ему про свою беду.

Сам не понял, как это получилось. Наверное, подкупили тоскливые глаза соседа по СИЗО.

– Надо же!.. – огорчился тот. – После этого как их любить!.. – и опустил голову, даже, кажется, заплакал.

– Я подумаю, как вам помочь, – тронул его за плечо Никита. Наверное, стоит надо рассказать о случившемся беззаконии старшему оперу

Тихомирову. Он, судя по всему, человек хороший, он поймет…

И Никита уснул, и снова ему снился звонкий ее смех, убегающий в небеса, как если его прокручивать на магнитофоне с убыстренной скоростью…

11.

Дядя Леха Деев был, кажется, всегда весел. Мог при гостях в своих вечных валенках вприсядку пройтись. Или дурашливо, тоненьким голоском песенку запеть:

Сталин – наша слава боевая,

Сталин – нашей юности полет.

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет.

– Хоть и выслал моих родителей кум усатый из Костромы, люблю его, люблю! Только так и надо с нашим народишком!

– Вы серьезно? – недоверчиво спрашивал, помнится, некий гость. – Конечно, идеи хорошие… но ведь были перегибы..

– А где их не было? – мягко пел Алексей Иванович, оглаживая бороду. – Я всех люблю. И палачей прощаю, прощаю. Дело житейское.

Такая уж была служба. Куда денешься!

Потрясенный гость, в душе, видимо, коммунист, уходил, заказав за хорошие деньги натюрморт для дочери: на столе в серебряной тарелке – виноград, рядом бутылка вина, серебряный стаканчик…

Закрыв за ушедшим человеком дверь, дядя Леха становился очень-очень серьезным и долго молчал, болтая кисточкой в банке с растворителем или покуривая возле окна. А затем, обернувшись, объяснял свое поведение Никите:

– Ему приятно – и слава богу. Не мне судить, в чем его вина. Не судите – не судимы будете. Христос-то что говорил: прощать всех надо. А кто мы против него? Конечно, вижу – упырь. Но у него своя жизнь, у меня своя. Не хочу, чтобы весь пар уходил в свисток. Надо быть выше, Никитушка, во имя дела своего. А как иначе защитишься?

Имей в виду – если беззлобно соглашаешься, смеешься по любому поводу, тебя любят. Конечно, найдется гаденыш, начнет копать, чего, мол, радуется. Ему зависть кишки жжет, вроде синего денатурата. А ты брякни: мол, нашел три рубля, вот и радуюсь. Если скажешь, что гениальную штуку придумал, готов будет убить. А вот что три рубля нашел… или даже рубль, ру-бл-ль!.. – И художник, лысый, как глобус с подвязанной бородой, трясся от смеха, продолжая работать кисточкой перед мольбертом. – А чего бы и не посмеяться, Никитушка?! Вот иду я по улице, автобус мимо пролетел. А толкни меня кто – я бы под колесами оказался. А меня не толкнули. Значит, хор-роший народ в капиталистической Р-россии! – Дядя Леха даже взвизгнул и пояснил

Никите, подмигивая в сторону радиорозетки на стене. – В прежние годы, как входили куда – громко в любую дырочку объявляли:

“Замечательное правительство в СССР! Самая гуманная влас-сть!”

Положил кисточку и сел, отбросив ноги, закурил, с силой затягиваясь дымом сигаретки “Прима” и тут же кашляя, колотя сухим кулаком в грудь…

После того как его поддержала “Правда”, он, как рассказывал Никите, стал получать пригласительные билеты на обсуждение чужих выставочных работ. Нет, Деев не был введен в члены худсовета, но и отталкивать его не решались. Это при том, что он вновь создавал малопонятные картины, например, изображались на рыжих холмах высокие деревянные кресты, и к ним приколочены полунагие люди… Алексей Иванович уверял, что это борцы за свободу, декабристы… Ему партийные коллеги объясняли, что декабристы были повешены, а вовсе не приколочены к крестам…

– А у меня это как бы метафора! – сокрушался Деев, размахивая руками. – Неужто не поймут люди? Ну, хорошо, я поработаю, подумаю… – И на следующую же выставку приносил полотна, на которых дробными цветными мазками возникал город, как сквозь туман, и тут же, рядом, светилось нечто странное… опять-таки чей-то огромный глаз… Но даже если и вовсе понятный был сюжет – допустим, свадьба с гармошками, – то все равно вставлялся в уголок холста крохотный красный лозунг с призывом: “Вперед к коммунизму!” Зачем он тут?!

Сказать, что это издевка, чиновники не решались, а умные критики сердились: к чему дразнить гусей?

А народ веселился…

Да и вел себя Деев все более странно: даже на улицу из мастерской выходил в тельняшке и валенках. Иногда средь бела дня (если явились незваные гости) вставал задумчиво с горящей свечкой около холста…

– Понимаешь, чтобы дураков отвадить, надо легенду себе придумать, – однажды откровенно поделился дядя Леха с Никитой, – что ты припадочный или чахоточный… будут не то что жалеть – бояться. Ой, ну его на фиг… В нашей стране только так…

И слава Алексея Деева прорвалась-таки НАВЕРХ. Одна из первых его композиций, знаменитый пароход “Святитель Николай” с разнонаправленными дымами из труб, была вытребована у Речного пароходства и повешена в обкоме партии, в кабинете секретаря по идеологии. Правда, лишь во времена перестройки Дееву станет известно, что кто-то из коллег (видимо, по приказу начальства) переделал “неправильный” дым над одной из труб ленинского парохода – направил к корме, дабы подчеркнуть удвоенное движение вперед. Наверное, М. или С., из живописцев, приближенных ко двору…

Черт с ними!

– Смешно! – прикрыв рот ладонью, похохатывал Алексей

Иванович. – Вчера один чиновник, пунцовый, как китайский помидор, глазки сверкают бдительно, встречается мне лицом к лицу на улице, на переходе, стоим на “зебре”. Он испуганно молчит, а я вспоминаю, какие же идиотские речи он произносил… Я начинаю улыбаться ему и руку ему жать, а он еще больше бледнеет. Я говорю: все нормально, старик, слушай анекдот. И мы смеемся, загорается зеленый свет, и мы расходимся. Хрен ли мстить? И он помрет, и я помру… – после нарочитой паузы, – наверно…

И дядя Леха снова смеется.

– Недавно к мне немцы приходили… кто-то дал им адрес, искали полдня…

– Ну как? – осторожно спросил Никита. Имелось в виду: купили что-нибудь?

– А как же! Семь картинок… за семьсот марок. На краски хватит. Ничё,

Никитушка! Придет время – мои картины в Третьяковке будут висеть! А может, и не будут висеть. А может, я сам буду висеть. Ха-ха!..

И лицо его мертвеет.

– А Зинка померла… я тебе рассказывал как? Хотела ребенка родить… да ведь тоненькая… врачи – мясники, руками развели… Ах, золотая косичка! Лучше оставалась бы моей безгрешной музой! Светила бы, как лампочка!

И дядя Леха хлопал дверью, уходил в магазин. Казалось бы, ни с того ни с сего начинался новый запой.

Водка его и свела в могилу. Этого гениального, по всей видимости, человека…

12.

При очередном вызове на допрос Тихомиров был неожиданно суров. Он не подмигивал, он хмуро оглядывал Никиту, а тот переминался перед ним.

– Скажите, Никита Михайлович, вы обычно налоги платите?

“При чем тут налоги?” – не понял Никита.

– Ну, вы же работаете на ВЦ, программы гоните…

– Я налево ничего не делаю, – пробормотал Никита.

И это было почти полной правдой. Только однажды некая фирма попросила его составить программу отчетности для бухгалтерии в два слоя: один – официальный слой, для налоговиков, второй слой – через особый код – истинный. Никита предложил сделать программу в три слоя – второй, фальшивый, открывается легко и почти соответствует истинному. Если налоговики его вскроют, то убедятся, что фирма обманывает власть только по мелочи. А вот третий слой… Но поскольку с оплатой фирма тянула до неприличия, Никита по совету коллег загнал через интернет в подаренную программу вирус и запутал свою работу в дым. Больше к нему никто не обращался с аналогичными просьбами.

– Знаем. Я беседовал с вашим коллегой… – офицер заглянул в блокнот, – Пинтюховым. Кстати, он сам приходил. Характеристику дал на вас положительную. Я про другое. Вот вы платите налоги… часть этих денег идет на мою зарплату. Зачем же вы дурака валяете? Неужели вы думаете, мне нечем заняться? Позапрошлой ночью было убийство в парке отдыха… сегодня явный поджог гаражей… Милый человек, – уже смягчился он. – Так нельзя. Мне же теперь все известно про вас. Что делать… конечно, обидно…

А вот руководитель ВЦ Китаев, скучный и холодный человек, вряд ли осведомлен про разрыв в семье Никиты. Если увидит по ТВ фотографию

Никиты, поверит любому бреду, затаится, оберегая честь мундира… А если бывшая жена узнала об аресте Никиты?.. или ее майор?.. не пойдут же они объясняться в милицию? Скорее всего, молодожены телевизор вечерами не смотрят – придя с работы, валятся в кровать. У них медовый месяц.

Тогда кто рассказал? Кто-то из соседей по камере. А именно – тот небритый паренек со схожей бедой. Про беду он, конечно, наврал.

Очень уж схожа с тем, что случилось у Никиты. Подсадная утка.

– Понял. Информатор.

– Ну и что! – хмыкнул Тихомиров и наконец подмигнул. – И зачем вы травили про депутата? А если всерьез заинтересуются парни из серого дома? Сесть не сядете, но год следствия гарантирую. Им палец в рот не клади – рот как у щуки, зубы загнуты вовнутрь. Короче, – он протянул Никите лист бумаги и ручку, – пишите повинную… из-за чего пошел на эту глупость… и просите милицию простить. Так как есть и статья за дачу ложных показаний, к коим относится и самооговор.

Никита готов был уже взять ручку, как открылась дверь и вошел узкоплечий, как фитиль, усатый капитан милиции в сопровождении миловидной девицы.

– Так! – удовлетворенно хмыкнул капитан. – Сейчас мы всё изобразим.

– Анатолий Петрович… – хотел было его остановить Тихомиров, но тот отмахнулся. – Погоди, – и кивнул девице: – Садись туда, строчи.

Девица села за второй стол с пишущей машинкой, вложила лист бумаги, поправила кудри, приготовилась. Капитан милиции вынул из кармана и подал Никите солнцезащитные очки, грубо потребовал:

– Надеть!

Никита напялил очки офицера, и снова мир перед им предстал в зеленом цвете, веселым и безобидным.

– Войдите! – капитан толкнул дверь, и в кабинет вошли три женщины.

Вошли и остановились, испуганно глядя на высокого молодого человека в кожаном пальто.

“Очная ставка”, – вспомнил Никита и растерянно улыбнулся.

– Гражданка Сипатова, узнаете?! – рявкнул капитан, обращаясь к женщинам.

– Это он… – пролепетала в страхе одна низенькая и сняла с головы платок. – Он, бандюган.

– Минуту, – вмешался Тихомиров. – Вы что, Сипатова, видели маньяка собственными глазами? Где, когда?

Женщина заплакала.

– Дочь в больнице рассказала… подробно… а потом умерла. Это он!

– Гражданка Иванова! Смотреть внимательно!

Женщина в пуховике и в берете словно очнулась и затрясла зеленым лицом.

– Я… я… я возле нашего подъезда его видела… потом в роще из автобуса… Быстро шел, один. Может, как раз и убил мою Таню.

– Но позвольте, – не унимался Тихомиров, машинально подмигивая. -

Что вы, Иванова, запомнили? Высокий? В темных очках?

– Да, да.

– Но ведь сейчас вся молодежь высокая… в темных очках…

– И все они бандиты! – резко заявила третья женщина, сухолицая, в очках. – Я лично верю фотороботу. Его же по рассказам народа делают?

– Так точно, гражданка Гоц, – процедил капитан.

– Копия! – заключила Гоц, отдав честь, как военная, и сделала шаг вперед. – Я бы тебя задушила, негодяй, да рук не хочу марать. Сними очки, в глаза тебе хочу посмотреть.

Никита трясущимися руками снял очки и выронил – они упали, и одно зеленое очко вылетело и закрутилось по полу.

– Видите! – взъярился капитан. – Он нарочно! Подними, ты, сучара!..

Никита молча поднял очки и попытался вставить зеленую линзу на место, но ободок треснул, и линза выпадала.

– Но ведь эти очки ваши, не его! – мягко сказал Тихомиров. – Он купит вам очки. А вот сам-то он очки темные не носит, я проверил.

– Он, может, на людях и не носит!.. – зашипел злобно капитан. – А на вечернюю работу носит!

Женщины закивали, отступая к двери.

– Момент! Распишитесь! – Капитан кивнул в сторону девицы за пишущей машинкой. – Всё, свободны. Пригласят на суд – обязательно быть.

Преступник должен сидеть в тюрьме. Что говорил Жеглов? Давайте ваши повестки!

– Жаль, что отменили высшую меру, – пробормотала гражданка Гоц, и женщины наконец покинули кабинет.

– Ты почему мне мешаешь?! – заорал капитан на Тихомирова. – Шибко умный? Ну я тоже знаю, знаю, что у него с бабой случилось! Мне доложили! А тебе не кажется: она потому и ушла, что почувствовала… испугалась… бабы чуют кровь… я читал! Это, брат, такая аппаратура, баба! Верно, Наташа?

Девица улыбнулась ему и выскользнула из кабинета.

– А он решил использовать, что жена ушла. Он переиграл тебя, Вася! А дезу насчет депутата запустил – тоже, чтобы… – И капитан повернулся к Никите. И улыбнулся страшноватой улыбкой. – Ты нам всё расскажешь!

У Никиты потемнело в глазах. “Но разве я не этого хотел?”

И он кивнул.

13.

– Всё познается в сравнении, – хихикал дядя Леха Деев, карябая бороду пальцами в краске разного цвета. – Вот был я однажды на даче у одного лауреата… на огороде у него работяги складывали из кирпича забор… а обломки штакетника валяются… Мы выпили, ходим босиком по горячей земле… я бац – наступил на гвоздь, торчал, подлец, из доски… вошел в мякоть, между мизинцем и безымянным, длинный такой, ржавый…

Ну, выдернул я ногу, облили мы дырку водкой, потом прижгли йодом… и я подумал: а ведь могло быть хуже… в пятку, например… случилось бы нагноение, а, Никита?.. И стало мне весело. С тех пор любую неприятность давлю, как кирпичом, такою мыслью: а если бы… придумаю что-нибудь пострашнее и веселюсь. Почему мне и в лагере не было страшно. Вот если бы у меня кто-нибудь Зинку отнял… а она у меня там рядом была. Я же тебе рассказывал про ее золотую косу. Так чего мне бояться? А у твоей есть золотая коса? – и, запнувшись, великодушно добавил: – Будет! Надо будет – и отрастит, и спасет. Женская любовь, брат, творит чудеса… Если она любила меня, значит, я чего-то стоил.

Посмотри!

Он доставал из стола который уж раз фотокарточку своей жены. Милое, бледное личико девчонки. Одна бровь приподнята, словно сейчас о чем-то спросит и рассмеется…

Алексей Иванович, поглаживая глянец фотоснимка, говорил негромко, ласковым голоском.

– Ничего не повторить… каждый человек – штучное изделие… Вот за твоей более чем спокойной внешностью наверняка что-то замечательное таится. Талант. Может, гений! За что я тебя и полюбил. Выделил среди суетящихся и блеющих. Но ты сам-то хоть иногда улыбаешься?

Никита смущенно молчал.

– У вас, у программистов, наверное, свой юмор. Скажи какую-нибудь хохму.

Никита пожал плечами.

– Так, глупости. Разговаривают мужчина с женщиной. Она говорит: срочно перезагрузись. Он отвечает: дай отдышаться.

“Перезагрузиться” – это выключить и заново включить компьютер. А имеется в виду…

– А что не смеешься?! Нет, ты умный, умный… ты на Байрона похож… только не хромаешь… Но это дело наживное! – Обняв Никиту за плечи, он хмыкал, кхекал, словно в горло ему соринка попала.

Никита навсегда запомнил это мгновение. Но тогда он еще не задумывался, соответствует ли великим надеждам художника…

И вдруг лицо смеющегося старичка менялось. Деев иногда страшил

Никиту: сдерет с себя рубашку, майку, останется в старом трико, сверкая всякими голубыми якорями и надписями на худом теле, схватит лезвие бритвы и полоснет по костям груди, и выдавит каплю крови, а они уже сами, как горошинки, катятся… протягивает на черной ладони

Никите:

– Милый, ничего тебе не могу подарить на память, только вот это, но это уж точно мое… прими, прими как сосед, как младший брат…

Страшно пугали Никиту эти зэковские штучки. Впрочем, дядя Леха тут же опомнится, смущенно насупится, отвернется, наклеит на порез пластырь, сядет, свесив голову, положив крупные руки на острые коленки. И шепнет:

– Иди спать. У меня минус.

Или вдруг с треском вновь расхохочется:

– А вот хрен им, а не капуста! – Сорвет пришпиленный холст с подставки и – швырнет в угол, подготовит новый, свежий холст… и – расплачется. Навзрыд.

– Что с вами, дядя Леха?!

– Со мной ничё! – вдруг начинал кричать мастер неожиданно тонким, как у мальчишки, голосом, топая ногами в валенках. – Н-ноль!

Пустот-та! Никому я не нужен! Несчастный маляр!.. Да, да!.. – не давая слова сказать Никите, бормотал в слезах дядя Леха. – Нету

Зинки, я бы горы перевернул… я, Деев, кому силы великие дадены, жить не хочу! Вот и малюю говно!.. Тоскливо мне, пацан! Как я завидую тебе! Без женщины, без любви нет человека.

Чему завидовать. И у Никиты нет любви.

Да и не было, наверно. Точнее, так: у Никиты была, а вот у нее…

Сам виноват. Засиживался на работе. Он и ночью дома строчил на компьютере. Зарабатывал. На нее и зарабатывал. Кольца, перстни, кулоны, жемчуг белый, жемчуг черный… однажды попросил ВСЁ нацепить на себя, на почти голую… ослепительно получилось! Как новогодняя елочка! Она сама была восхищена, долго перед зеркалом вертелась! И даже попросила ее в таком виде сфотографировать и фотку потом сестрам послала…

– Удавятся от зависти! – сказала.

Что еще ей нужно было???

Детей она пока сама не хотела.

14.

Его поместили в другую камеру, здесь всего восемь коек в два этажа, пара коек свободна. Не успев толком разглядеть своих новых соседей при свете единственной слабой лампочки под потолком, Никита пробормотал:

– Здравствуйте, господа… – и скорее забрался наверх. От грязного комковатого матраса пахло какой-то мерзостью,спермой, что ли.

Никита лег лицом вверх, отказался от ужина. Его трясло, душили слезы.

А ночью его, сонного, столкнули вниз. Слетев на пол, он ударился виском о стойку и, скуля, шмыгая носом, сел в углу, возле двери.

Голова словно раскалывалась по шву.

Лязгнул замок, отворилась тяжелая дверь, в камеру заглянул охранник с резиновой дубинкой.

– Кому не спится в ночь глуху-ую? – балуясь, прорычал детина.

Ему в рифму угодливо пискнул кто-то из глубины камеры. И рядом заржали.

– А ты чё не на месте?! – спросил охранник, заметив скорчившегося

Никиту.

– Упал маньяк, – пояснили сидельцы. – С непривычки.

– А. – Охранник поиграл палкой и захлопнул дверь. Снова скрип засова, лязг замка. И тишина.

“Какой я вам маньяк?!” – со страхом вскинулся и сел на место Никита.

И сообразил: в тюрьме доподлинно знать не знают, что он играет в игру. Могут и придушить, как бы выражая негодование населения ненормальным человеком, который насилует и убивает девочек. А возможно, по приказу капитана решили попрессовать? Как быть?

Рассказать правду? Слушать не станут… все они уже отвернулись, изображают сон. Да и не поверят. Если бы я сразу, как вошел…

Пригрозить? Поблефовать?

В камере стояла тишина. Может быть, обойдется? Не было сил что-то сейчас говорить.

Если будут бить, надо сжаться в комок, гудящую голову обнять руками, сцепить пальцы, колени подтянуть к животу. Так показывали по телевидению.

– Все-таки сделать маленькую дырочку? – спросил один спокойный голос.

– Успеется, – ответил другой спокойный голос. – Ночь длинная.

Нет ничего ужасней ожидания подлого удара. Но не сидеть же на ледяном мокром полу. Никита поднялся и снова полез на свой этаж. И только теперь разглядел смеющегося подростка под собой, а рядом, на соседней шконке, круглую морду с недобрыми узкими глазками.

– Можете делать дырочки… можете убить, – с ненавистью произнес

Никита. И возвысил голос: – Да, да! Вас кэп подбил… а вот над ним есть майор, Григорий Иваныч. У них там свой футбол, кто кому в пасть горячий уголь закинет. Если что со мной случится, Григорий Иваныч вас в асфальт закатает. Прямо во дворе нашей тюряги. Там как раз еще ямка осталась слева, с прошлого года, надо сгладить двор. А на воле

Саша Кочерга… лучше вам здесь сдохнуть, чем волю повидать.

И Никита замолчал. Что он такое намолол, прочитанное ли в дешевых книжках или услышанное в детективном кино? В сумраке неподалеку зашушукались. Слова Никиты оказали воздействие, или сокамерники решили отложить очередные пакости до завтра, но до утра его больше не трогали.

Но как же не стыдно тому пареньку в прежней камере, перед которым

Никита душу открыл?

Тюрьма развращает. Ради свободы и даже ради лишнего куска сахара люди могут пойти на подлость…

Раньше Никита об этом не задумывался. Читал “Архипелаг ГУЛАГ” – не до конца. Думал: зачем?..

Ну-ну.

15.

– Не верь, не бойся, не проси, такая конституция на Руси, – с ухмылкой говаривал дядя Леха, набрасывая на ватмане лицо Президента

России для пищевого техникума. Надо же и зарабатывать на жизнь.

Картинку вставят в раму под стекло и повесят на стену. – Я добрый человек, Никитушка, только бывало обидно: доверишься хорошему – якобы – человеку… ну, влез он в душу, симпатяга… ты ему всё под ноги, как самосвал алмазы. А он же тебя же потом с потрохами!.. Я, Никитушка, больше уважаю трудных людей. Прямо скажу, как один мой кент говорил: мужик не должен быть шибко красив и нежен. Ты вот мне чем нравишься – все время думаешь. У тебя на лбу написано, что ты думаешь. Ты – мыслящий мрамор.

“Дались им всем камни”.

– Да ничего я не думаю!.. – смущался и отворачивался Никита. – Я так.

– И отец у тебя, наверно, умный, слова зря не скажет.

– Вот он – да, он военный хирург.

– Неважно. Знавал я врачей – бисером сыплют слова красивые. А толку…

Разрежут – и зашить забывают. – Деев закончил портрет, взялся за другой, тоже рисуя по памяти, – Андрея Сахарова. – Это “прохфэссоры” попросили, в университет, на кафедру физики. Им, конечно, бесплатно. – Портрет великого ученого-демократа дядя Леха рисовал пастелью, получалось нечто воздушное, светлое. – Как вспомню, билад

(так произносил один мой знакомый узбек-охранник), как ему микрофон отключали на съезде… стыдно за Горбача до сих пор. Ты еще в школе учился, не помнишь? Полный песец, я тебе скажу! Коммунисты ржут, топочут в зале ногами, а бедный Андрей Дмитриевич еле слышно квакает… перед выключенным микрофоном… Фофаны! Каких людей оскорбляли. Каких погубили. – Он отбросил цветной мелок и закурил, открыв разболтанную форточку и уставившись в небо.

Наверное, вспоминал, как и его самого обижали. В последний раз – три года назад попросили вон из мастерской в Доме художника как единственного бедного приживалу. Новые времена, капитализм! – начальство отдало почти все квадратные метры в аренду непонятным конторам с иностранными названиями, консультациям, юридическим службам и даже аптеке.

Алексей Иванович особо-то и не унывал, конечно, – побегал по городу и устроился на ВЦ лаборантом (у него золотые руки, он умеет всё).

Впрочем, спокойно здесь ходить мимо серых стен не смог – за первые же полгода бесплатно превратил здание ВЦ изнутри в грандиозное зрелище, изрисовал все четыре этажа, как Сикейрос: отныне из стен выглядывали выпуклые до галлюцинации Королев и Ландау, Прохоров и

Алферов, Менделеев и покойная жена Зина с золотой косой вокруг головы… она даже в трех видах! И всё это изображено обычными масляными красками! К счастью, унылый директор ВЦ Катаев оплатил ему эту гору красок. Наверное, потому не пожалел денег, что как раз в то время здесь проездом оказался академик-секретарь Н. из

Новосибирска – ему роспись Деева чрезвычайно понравилась…

Вот тогда и познакомились Никита и Алексей Иванович. Да еще соседями оказались!

А в комнатке-то у дяди Лехи как интересно! На двери написана в рост все та же тоненькая синеглазая девица-ангел, обмотанная вся до пят золотистой косой.

Правда, дни знакомства были внезапно омрачены. Какая-то сволочь буквально через день-два порезала большим гвоздем или ножом работу

Деева, особенно досталось Зине… не поленился неизвестный человек, во всех трех местах, где была Зина, шаркал и чиркал острым предметом… дескать, что за глупость – из ромашки она выглядывает, и из солнца она же смотрит, и еще у пролетающей птички ее же головка с золотым нимбом…

К счастью, дядя Леха не сразу увидел, что картина испорчена – он быстро ходит, пробежал мимо, как обычно. А вот Никита заметил.

Остановился, будто его по голове шмякнули, стоял, не веря глазам. И машинально провел пальцем по трещинам, по серому следу, из которого выкрошилась краска. И за этим занятием его увидел директор ВЦ.

– Вы что там, Никита Михайлович? – возмущенно спросил директор.

– Да вот кто-то напортачил… – только и пробормотал Никита. Ему и в голову не пришло, что Катаев может подумать на него. Он пошел сказать Алексею Ивановичу, раздумывая по дороге, какие слова бы подобрать, подготовить художника к ужасной новости.

Конечно, дядя Леха огорчился, но виду не показал.

– Ни фига-а, – пропел художник, взял ящичек с красками и вечером за полчаса поправил изуродованные лики любимой жены. – Это даже хорошо, это чтобы я забывался, за грехи мои…

– Да бросьте, какие ваши грехи? – Никита хотел поддержать старика, но услышал более чем странный монолог.

– Грехи, милый, они и в мыслях бывают. Иной раз возгордишься: мол, второй ван Гог или Врубель-Дай рубель. А народ-то раз и напомнит: ты кто такой? Ты сидел? Вот и радуйся, что на горшке сидишь, а не над парашей корячишься.

– Вы думаете, кто-то знает, помнит?! – удивился Никита.

– Да если не помнит… я-то помню!

– И вообще, в наше время сколько талантливых пересажали… экономистов…

– Уж не завидуешь ли?! – блеснул темными шарами глаз старик. – Ой, пацан! – Он долго смотрел на молодого человека. – Ничего тебе не буду говорить… не приведи только бог. Неизвестно, кем оттуда выйдешь.

В узкой комнате общежития ему, конечно, жить было душно. На антресолях под потолком теснились непроданные картины… книги стояли на полу штабелями вдоль стен… единственное окно завешено драной марлей от комаров (на зиму так и осталась марля), а в яркие дни еще и газетой прикрыто… И, конечно, резко пахнет скипидаром, олифой, красками…

И первое, с чем дядя Леха познакомил молодого соседа, – с интересными рассуждениями Ницше о художниках.

– Я читал Ницше, – успел сказать Никита, хотел похвастать, что тоже не лыком шит.

– Ничего особенного… хвастун… – отмахнулся Деев, доставая из угла, с полу, томик со сверкающей обложкой. – Однако ж про нашего брата любопытно.

И прочел вслух полторы страницы. Никита слушал внимательно и даже запомнил. “Мы художники! Когда мы любим женщину, то очень скоро начинаем ненавидеть природу, лишь только вспоминаем о тех отвратительных ее законах, которым подчиняется естество всякой женщины… обыкновенно мы стараемся и не вспоминать об этом, но наша душа, которой претит малейшее случайное соприкосновение с такими явлениями, непроизвольно вздрагивает от чувства брезгливости, коли случается такое, и смотрит на природу с презрением… мы оскорблены, и нам кажется, будто природа посягнула на нашу собственность… Мы затыкаем уши, дабы не слушать все эти разговоры о физиологии, и принимаем про себя категорическое решение: Человек „есть душа и форма, и я не желаю слушать всякие выдумки о том, что в нем есть еще”. „Человеческий организм” – для всех любящих это мерзость, нелепица, вздор, богохульство и поношение любви”.

Дальше идет замечательный поворот мысли: “Теперь представьте себе – точно такие же чувства, каковые испытывает ныне каждый любящий по отношению к природе и естеству, некогда испытывал каждый, кто благоговел перед Богом и его „святым всемогуществом”: всё, что говорилось о природе астрономами, геологами, физиологами, врачами, он воспринимал как посягательство на свою драгоценнейшую собственность и, следовательно, как неприятельский выпад – причем неприятеля наглого и бесстыдного! „Закон природы” – уже в самом этом слове слышалось ему богохуление. В сущности, ему пришлось бы по душе, если бы вся механика была бы сведена к актам свободного волеизъявления и своеволия… но поскольку ему никто не смог оказать такой услуги, то он запрятал, как умел, природу и механику в укромный уголок, подальше от себя, и зажил спокойно в грезах и сновидениях”.

И неожиданный вывод: “Ах, эти люди былых времен – они знали толк в снах и сновидениях, им даже не нужно было для этого сначала засыпать – но ведь и мы, современные люди, еще не утратили такой способности… Стоит только начать любить, ненавидеть, страстно желать, словом – начать просто чувствовать, в тот же миг мы почувствуем, как снизойдет на нас дух грез, ощутим, как прильют силы сна, и восстанем мы, спокойные и невозмутимые, бесстрашно глядя вперед, отправимся по лихим и опасным тропам, не страшась никакой опасности, мы поднимемся высоко-высоко, обойдем все крыши и башни безрассудства, и не закружится у нас голова, будто от рождения привыкли мы к высоте, мы – лунатики дня! Мы – художники!

Мы – укрыватели естества!..”

– И в самом деле, – старик впервые тогда пред Никитой заплакал, отшвыривая книжку. – Когда любишь – она ангел, божество, живой свет!

А художник… художник, милый, любит всех… старается любить… – и тут же простонал, даже прорычал: – Как же я ненавижу з-зону!

Он прожил в общежитии чуть больше двух лет. Когда пришла нынешняя зима, а батареи грели плохо, дядя Леха стал крепко попивать вечерами. Он валялся, закрыв глаза, на тахте, накрыв босые ноги ветхим пледом, подарком Зины, и мурлыкал жутковатые песни про неволю. И, судя по его собственным словам, перестал работать “на вечность”.

– Зачем? Не у Федора ли Михайловича сказано: а может, и вечности-то никакой нет… а есть консервная банка, и в ней паук засохший?..

Но ведь еще совсем недавно…

– Я гений! – хвастался бородатый старичок, закончив яркий холст.

Выпячивал грудь, как петух, и бегал взад-вперед по комнате. – Видишь? Мне в мире во все времена только двое-трое ровня!

Слышал про Босха? Вот по кому я горюю… еще по Валентину Серову… потому что это был мастер! А все остальное фуфло!

Никита с недоумением разглядывал новые холсты Алексея Ивановича.

Холм, на нем накренившийся вперед крест, низкие, ужасно быстро летящие тучи… Подпись “Голгофа”.

Запрокинутое лицо в венце из колючей проволоки… правый глаз словно вывернут, с кровинкой… левый тускло глядит на тебя… Подпись “Моление о чаше”…

Степь… ветер… лежит старушка лицом вниз… ее рядом ждет ослик, оскалив в смехе зубы… Подпись “Истина”.

О чем это?! Зачем эти мотивы?!

А в последний вечер Алексей Иванович долго стоял у окна с открытой форточкой и курил, курил, курил. И вдруг хрипло, с горловым свистом, словно едва сдержав кашель, с усилием произнес:

– Нет, брат… всё – черный квадрат. И даже не квадрат – черная дыра.

И даже не дыра, а дырка!

– Это вы говорите?!

– Ну и что? – и, вышвыривая окурок в форточку (прежде себе этого не позволял!), он процедил: – Не верь, брат, никому.

– Даже вам? – спросил Никита.

– И мне не верь. И себе! – обернулся и захихикал дядя Леха, показав сломанные временем желтые и пару стальных зубов. – А верь… – Он вскинул измученные глаза к потолку. – Там особо помнят про всех нас.

Особенно тех, кто на шухере. Будь на шухере!

Не поймет и не заметит

Гор-р-дый взор иноплеменный

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смирен-нной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В р-рабском виде (заметь!) царь небесный

Исходил, благословляя.

Вот когда тебе оттуда что-то посоветуют – верь. Если посоветуют.

– Я неверующий, – пробормотал Никита. – У меня не получается.

– А зачем непременно со свечкой в церкви?.. – Художник помолчал, вернулся к мольберту, отставил в сторону прекрасный портрет Сахарова и вновь глянул на портрет политика. – Только он двуликий.

– Двуликий?!

– Ведь если допустить, что сатана – а это так и есть – может творить свои безобразия только с согласия главного хозяина всех миров, иначе какой он хозяин?.. то не лучше ли предположить, что у него два лика?

Как на игральной карте: сверху – милосердное, снизу – насмешливое.

Дядя Леха значительно кивнул Никите.

– Только вот нижнее почему-то бьет всех козырей. Если хозяин не спас святую мою Зинку, какой он хозяин? Он так, вроде английской королевы. Это как дробь в арифметике… числитель маленький, а знаменатель… Всё! Я сегодня больше не работаю. Сов-сем! – Деев подошел к кухонному столику, налил из откупоренной бутылки с полстакана водки и, что-то пробормотав, выпил. И хрипло рассмеялся. – Беги, молодой и красивый! Я – спать.

И дядя Леха Деев лег на свою узенькую тахту лицом к стене, поджав коленки, как ребенок, и замер.

Никита уже привык к подобным неожиданностям и тихо ушел к себе в комнату…

И это была их последняя встреча.

Ночью того дня Алексей Иванович Деев удавился, содрав со стены электрический шнур.

16.

В камере, где Никиту столкнули со шконки на пол, под утро случился мучительный разговор. Сквозь дерганый сон Никита услышал: внизу, под ним, кто-то икает и плачет.

Перегнувшись, при тусклом свете лампочки Никита разглядел: хнычет тот самый парнишка, что недавно смеялся над Никитой. Наверное, потому смеялся, чтобы его самого не тронули.

– Ты чего? – спросил раздраженно Никита.

– Мне дают девять… а я не виноват…

– Девять лет?! – ужаснулся Никита.

– Девять лет! Клянусь моей мамочкой, я не виноват. И школой своей клянусь номер двенадцать… За что?!. За что, суки ментовские?!

Может быть, парнишка решил, что Никита и вправду под надежной

“крышей”, силу имеет, вдруг да поможет. Он ловко, как обезьяна, поднялся на этаж к Никите и, трясясь от страха и обиды, рассказал такую историю. Славка Белов (его так зовут) живет на улице Щорса, ночью шел с девушкой, вдруг за домами слышны крики и выстрел.

Девушка сказала: не ходи туда, но Славка решил глянуть. Он увидел, что на площадке перед рестораном лежит в луже какой-то человек. А рядом валяется наган. И никого вокруг.

– Я по глупости, наверно… поднял его. А в это время из ресторана целая толпа… вопят: это он застрелил… Я бросил наган и бежать… Меня догнали, скрутили, избили… И целых семь свидетелей будто бы видели, как я стрелял в убитого. Они врут! Или спьяну им показалось. После выстрела еще сколько-то секунд прошло… я же из-за домов на звук вышел… И вот мне суд присяжных вкатил девять. А у меня невеста

Настя… она меня не дождется…

И вдруг завопил:

– У тебя есть бритва?! Дай мне, я макароны порежу! Я не хочу жить!..

– Тише, ты! – пытался его успокоить Никита. – Может, еще оправдают.

– Нет!.. Решение присяжных, мне тут объяснили, не может отменить даже Верховный суд.

– Может, на имя президента написать?.. – шептал Никита несчастному парню, который уже и не плакал, а только звонко икал. Никите стало невыносимо жаль мальчишку. Он ведь куда моложе Никиты, хотя уже совершеннолетний, потому получил наотмашь от судебной системы. И, судя по всему, осужденный не лгал. Он случайно оказался на месте преступления.

– Я люблю ее… я с ума сойду… я повешусь… – бормотал паренек. – Мне не жить. Клянусь мамочкой… клянусь двенадцатой школой… я там половину сада посадил…

Или и этот лжет?! Но почему-то слова нового знакомого до рассвета не уходили из памяти Никиты. “А я кого люблю? Я уже никого не люблю.

Если бы можно было подменить его да уйти в зону? Но я старше его… да и запомнили меня менты хорошо…”

На рассвете всех соседей по камере увезли на допросы и суды, а

Никиту долго еще мариновали в неведении. Наконец часов, наверное, в десять выкликнули и довольно миролюбиво сообщили, что его ждут в комнате для переговоров.

Никита от неожиданности смутился. Неужели она?.. со своим майором?..

Но даже если коллеги из ВЦ… нет, нет! Он не пойдет на встречу.

Охранник пожал плечами, хлопнул резиновой дубинкой себе по колену и исчез. А через минут пять в камеру вошли двое – незнакомая остроносенькая девица в старомодном сером костюме, в серых туфлях с бантиками и некто в милицейской форме, с кривым ртом и рыжими усиками, которые шмыгают, как у мышки…

Ах, все-таки явились, господин майор!

Не желая встречаться с ним глазами, Никита впился взглядом в его грудь, в его медные пуговки с такой ненавистью, что взгляд прожег бы майора, если бы взгляд мог работать, как луч лазера. Увы! А девица-адвокат продолжала что-то объяснять.

Оказывается, фотографию Никиты показали-таки по телевизору, объявив как раскаивающегося маньяка. Наверное, бывшая жена и увидела. И погнала сюда нового своего мужа словами, надо полагать, восходящими по высоте тона до визга:

– Ну, поче-МУ-У же ты не ид-Ё-ЁШЬ к нему-У-У?

– И зачем он тут? – спросил наконец Никита у адвоката.

– Хочет с вами поговорить. Андрей Николаевич, пожалуйста! Он говорит, у вас неприятность в семье, и вы наговариваете на себя.

Никита почувствовал, как схватилось пламенем его лицо, и поэтому изо всех сил усмехнулся, не найдя что сказать. Адвокат, решив, что подследственный готов побеседовать с майором, быстро вышла за дверь, и гость со ржавыми усиками, сделав шаг вперед, как-то униженно кланяясь, пробулькал:

– Никита Михайлович, это не по-христиански.

И тут же сам побагровел, ибо никто же никогда не подтвердит, что уводить чужую жену – это по-христиански.

– Она ничего про меня не знала, – сквозь зубы прозудил Никита. – Я в самом деле… вел двойной образ жизни. М-маньяк. Говорю правду. – Никита усмехнулся еще раз и добавил памятные слова дяди

Лехи Деева: – Не верь, не бойся, не проси, когда заводят в “иваси”.

Надеюсь, он знает, что такое “иваси”. Али на руководящей работе просидел годы становления? Политруком? Комсоргом? Да он же старый!.. как могла она втрескаться в этот гриб?

– Уходите, – пробормотал, отворачиваясь, Никита. Очень хотелось выматериться, но не любил он черных слов. Только добавил слышанное в камере, достаточно деликатное выражение. – Чтоб ты сел на самого себя!

– Послушайте!.. – не отступал майор, скрипя казенной обувью. – Ну, беда… ну, бывает… У меня когда ушла моя первая… стреляться хотел, верите? А потом перекипел: значит, судьба. Ну, что нашла она в том человеке?! А он, кстати, известный в городе артист театра… Черт же знает, чего им надо! Я понимаю, я коротышка… некрасив, так сказать… но вот так вышло, что же теперь, Никита Михайлович, жизнь себе ломать да и нам?.. Погодите! Ну, искалечите вы себя… заболеете здесь… ну, вернется она к вам… будет жалеть, помогать… но любить-то уже не сможет…

– Да уходите же! – крикнул Никита, сорвавшись на фальцет, и майор, шмыгнув рыжими мышиными усиками, угрюмо побрел прочь.

Но к Никите еще раз заглянула адвокат. Остроносая, как птичка, девочка. Интересно, кто ей покупает зернышки, кто оплатил работу по делу Никиты?

– Суд состоится через неделю, – сказала она, строго глядя на подследственного. – Они почему-то торопят. Да ведь и вы не возражаете. Даже не захотели с делом ознакомиться. Это глупо.

– Пусть.

– Вы за какой вариант? Пусть судит тройка или суд присяжных?

“Суд присяжных – это много людей. Это хорошо. Я им устрою театр, расскажу, как влез в лапы милиции и как с радостью она обманулась”.

– Присяжные.

– Я так и думала. Очень хорошо.

– Но с другой стороны…- Он вспомнил ночной рассказ соседа по камере.

И изложил суть дела: – А если присяжные ошиблись? Это на сто процентов не развернуть?

– Практически да.

Значит, паренек из двенадцатой школы точно пойдет в зону.

17.

Алексей Иванович, бывало, под настроение, за водочкой, лихо поигрывал ножичком, пряча и доставая, как фокусник, его из рукава, и вспоминал страшные истории, услышанные в тюрьме и в зоне. И, рассказав очередную байку, часто говаривал:

– Но я бы на месте советского судьи не стал его топить по самую макушку… он же из-за любви… А что выше любви? Только сам Бог, ибо он есть отец и мать всего этого волшебства! – и, чтобы снизить слог, добавлял: – Блям.

Или другую историю вспоминал:

– А я бы простил, не ломал ему жизнь. Господи, из-за мешка муки!..

Что такое мешок в сравнении с космосом, которым полна любая живая душа!..

Однако, размышлял Никита, во времена молодого преступника Деева в местах, не столь отдаленных, еще не сидели (во всяком случае, в большом количестве) маньяки, насиловавшие и убивавшие девчонок десятками, не случалось, как ныне, хладнокровных поджогов ночью по всему селу из зависти ко всем, кто живет справнее, не воровали бесстрашно с военных складов тротил, не покупали на базарах или даже напрямую у милиционеров автоматы, отнятые еще вчера ими же у бандитов…

Всю эту публику простил бы дядя Леха?

– Люди еще недавно были животными, только вчера открыли Достоевского и задумались, кто же мы такие…

Сам Никита в ту пору Достоевского еще не прочитал, только случайно -

“Преступление и наказание” (брал у соседа Хоботова). Слишком уж много об этом романе говорилось, да и старый фильм показывали по ТВ.

Что читал Никита? О, через Интернет много чего поглощал – в основном бестселлеры американских авторов, психологов, миллионеров о том, как построить счастливую семью, как стать преуспевающим. С диалогами, наставлениями. И жене своей юной вслух докладывал, они вместе порой в постели обсуждали… тексты-то на английском! А если брал кое-что печатное в руки, лишь облегченное – романы в стиле фэнтези…

А вот Бердяева, Ильина или Розанова, которых Деев поминал часто,

Никита и вовсе ни одной книги не видел никогда. Если дадут большой срок, он закажет эти книги за деньги. Итак, Бердяев, Розанов, Ильин,

Ренан, Кафка, Джойс… что-то у Кафки листал, но не вник… да и

“Дон-Кихота” бегом… всё компьютеры, компьютеры, программы, программы…

Даже если Никита чудом выйдет на свободу, надо, надо срочно запастись личной библиотекой. И читать, читать. Что-то огромное прошло пока мимо сознания. Не говоря уж о мире поэзии, ее Никита никогда не понимал… и лишь недавно задумался, что уж такого в стихах того же Тютчева, которые с восторгом, побледнев, как бумага, декламировал перед своим самоубийством дядя Леха…

Так и вышло, что Никита жил в мире очень узком, ограниченном, специфичном. Даже встречаясь в ВЦ каждый день с Алексеем Ивановичем, полюбив этого худенького, как мальчишка, сутулого, лысого человека с бородищей, как у Менделеева, с давно не синими, а красноватыми глазами, как у посаженного на цепь быка, Никита не задумывался, вправду ли он интересен старику. Ему льстило внимание художника, но не от скуки ли, не от одиночества ли с ним общается мастер? Тем более, Никита не всегда понимал его скачкообразные речи, многое пропускал мимо уха, увлекаясь нарочитыми чудачествами художника.

Дядя Леха мог, сбросив рубашку с тельняшкой, картинно напрячь мышцы живота: “Вот вдарь кулаком!.. не бойся!..”, а то хвастался силой рук

(мог взять в ладонь два грецких ореха, сжать и смять!), а то рассказывал ужасные, похабные анекдоты, но после пронзительных стихов они иначе воспринимались…

Но теперь Никита, находясь под арестом, несмотря на подавленное свое состояние, вдруг почувствовал, что мир его бытия мучительно стремится расшириться, Никите душно из-за своего незнания, из-за примитивности существования… душа как бы надорвана… он теперь слышит очень многое вокруг себя, многому внимает с состраданием, несмотря на провокации и подлости тюремной жизни… И если бы дядя Леха был жив, Никита бы, наверное, уже угадывал, улавливал, о чем сейчас неожиданно вспомнит или скажет художник…

Наверное, Алексей Иванович щадил своего юного друга. Только раз ему бросил, зорко глядя в глаза:

– То, что ты рослый парнишка, это хорошо, в темноте не тронут. А вот много макарон не ешь. У талантливого человека в желудке всегда должно быть место как минимум для поджаренного фазана.

И в самом деле, в последнее время из-за малоподвижной жизни Никита раздался, стал грузноватым. Жена в компании приятелей со смехом хвалила: заматерел… И вот же – все равно сбежала.

Убить ее мало!

– Слушай людей и не верь, – будто по радио слышит Никита надтреснутый, хихикающий голос дядя Лехи, – но все равно люби их!

Всю правду, бедные, о себе не расскажут, но, даже если помножить их грех на сто килограмм, все равно прощай. Ведь жизнь такая коротенькая, друг друга не исправишь, нас потом выслушает поодиночке, сам понимаешь кто. Он как жираф, ему видней. На том свете каждый получит по полной программе. А пока – жалей. И если не шибко занят, слушай в оба. Это очень полезно для самообразования.

И Никита теперь слушал, слушал. Как жаль, что тебя нету больше на свете, Алексей Иванович! Ты бы навестил меня в тюрьме и что-нибудь мудрое сказал…

Хотя… хотя… он и обидел однажды Никиту. В здании ВЦ, на людях. Как с цепи сорвался. Шли на обед мимо изрисованной им стены, вдруг Деев остановился – видимо, вспомнив про царапины на лице своей Зины, а зазевавшийся грузный Никита нечаянно толкнул его в спину. У Никиты бывало такое, когда он задумается. Алексей Иванович вздрогнул, покраснел и рявкнул на весь холл:

– Ничтожества! Серые мышки! И ты – ничтожество! Потребитель! Так и будешь жить с температурой тридцать шесть и шесть? Ни с кем не ссорясь, никому не переча?!. Семечки подсолнуха и то талантливее – они прорастут!

– Дядя Леха… – растерялся Никита.

– Какой я тебе дядя?!. В зоне дядя! Там тебе и кумовья с маслеными зенками!.. – и старик, захрипев, с белой слюнкой на губах, замолчал.

И Никита, оглянувшись, увидел: на них удивленно смотрят сослуживцы, в том числе и директор ВЦ Катаев, вездесущий, бледный, как молодая, но уже трижды изогнувшаяся свечка.

Великий артист Деев, мгновенно оценив ситуацию, театрально раскинул руки и с треском расхохотался. И, кружась, как в вальсе, пошел на выход. И Никита, неуверенно засмеявшись, последовал за ним…

Алексей Иванович обидел Никиту, и – странно – при его чуткости не извинился. Несколько дней был мрачен. Видно, прорвало, больно ему было: не с кем больше дружить. А Никита, если сказать сегодня честно, не совсем в свой адрес воспринял его быстрые страшные слова.

А напрасно…

Его уроки теперь пойдут на пользу Никите. Самое время подумать о смысле жизни…

К счастью, в камере Никиту перестали обижать. Его теперь, кажется, просто сторонились. Видимо, наросла за спиной Никиты для соседей по нарам некая тайна, размышляя о которой арестанты говорили: а ну его к лешему. Но, впрочем, и не выказывали особого недоброжелательства.

Даже порой, рассуждая о чем-либо, обращались и в его сторону, как бы приглашая, если у него есть желание, высказать свои соображения по поводу того или иного уголовного дела.

Запомнились диковинные сюжеты современной жизни.

Рыжий дылда в очках (фамилия, кажется, Суровов… не Суворов…) выстрелил в управляющего банка, но промахнулся и ранил проходившего мимо случайно, совершенно неведомого человека. И ему ничего не оставалось, как заорать, размахивая руками: я его и хотел убить, падлу. Он жену мою обесчестил!

Он вопил об этом и в милиции, куда его доставили охранники, исколошматив ботинками и дубинками, а затем в больнице, на очной ставке с человеком, которому он прострелил плечо, разбив кость:

– Он, он, гад, мою жену…

Управляющий банка захотел узнать, кто же стоит за этим стрелком, кто его, банкира, захотел убрать. И сделав всё, чтобы невезучий киллер не сел в официальную тюрьму, он посадил его в свою неофициальную (в подземный гараж) и, когда выдавалось время, за ужином или даже обедом беседовал с ним.

Пригласил жену его, показал ей фотокарточку раненого.

– Узнаете?

И она, умная женщина, кивнула.

– Конечно.

– Да-а? – изумленно протянул банкир, заинтересовавшись теперь ею.

Она – невероятная красотка… И все бы этим кончилось, но тот, в кого стреляли, сделал всё, чтобы стрелявший попал в СИЗО…

Что было дальше, Никита не успел узнать: Суровова вызвали на допрос, и человек больше не вернулся.

А вот угрюмый тип с брюхом в трико (ему все время жарко), лежащий на нижней шконке, рассказал, что его взяли за драку и сопротивление милиции. Он сильный, розовый, как боров. У него коттедж, семь телекамер, которые смотрят во двор и вокруг коттеджа, маленькие дети от молодой жены. Ехал с ней, вышел почистить стекло – его случайно толкнул в ноги, пятясь, “жигуленок”. Олег подскочил, взвыл, обежал ту машину и, вскинув ботинок, выбил ветровое стекло. Потом схватил и – оторвал дверцу! Клянется, что оторвал дверцу! Владелец

“жигуленка” выбежал из машины и унесся от страха прочь. Но ситуацию видели менты. Стали толстяка вязать, он не давался – орал, что ему ноги чуть не перебил тот кретин. Убежавшего нагнали, да он и был недалеко – сидел за углом, перепутанный случившимся. Маленький шибздик. Его заставили написать заявление о несоответствии ответных мер громилы тем бедам, которые шибздик причинил. Теперь силач кается.

А другой человек, маленький, щекастый, как хомяк, в очках с толстыми линзами, поведал такую байку. Он участвовал в работе одного из штабов во время выборов в Госдуму. И чтобы поднять народ, он и его товарищи отключали в отдельных районах свет и воду, благо что были свои, верные люди в энергосбыте и водоканале.

– Коммунисты же в ответ крутили по ТВ кадры с одним нашим кандидатом. Он как-то стоял на улице и сморкался. И вот, суки, уловили на видеокамеру и показывали раз сто до самых выборов, с комментариями: он, мол, так на всю нашу область… когда победит и уедет в Москву…

Четвертый сосед рассказал, что милиция боится вооруженных наркодельцов, а ловить кого-то надо, вот и устраивает провокации в отношении слабых людишек, интеллигентов, бомжей. Схватят, лезут в карман – и как бы достают пакетик… ловко работают, куда тебе Игорь

Кио! А недавно сами создали канал снабжения героином Сибири и сами его раскрыли…

– Я попытался об этом рассказать, придя в управление собственной безопасности МВД, – и вот я здесь.

– Надо на них ФСБ натравливать, они там все куплены! – прорычал толстяк, оторвавший дверь “жигуленка”. – О, ФСБ, КГБ… это все ж таки сила… Я был когда молодой, ни хрена не боялся. А вот однажды, братаны, чуть штаны не обмочил. Это в Канске, в шестидесятые годы… был в командировке, сижу на вокзале, в буфете, жду поезда. Уж вечер, тишина. Какие-то небритые типы рядом пьют портвейн “Три семерки”.

Я – коньячок. И вдруг, братцы, заходит этакая фейка… Ну, как можно описать красотку, причем явно неместную? Здесь таких не может быть ни на табачной фабрике, ни на швейной. Села отдельно, улыбочка. К ней сам буфетчик как на колесиках: чего изволите? И по имени. То ли

Инна, то ли Нина… Сидит, нехотя кушает яблоко и, по-моему, тоже коньячком запивает. То ли ждет кого, то ли на охоту вышла? Мне улыбнулась. Сам не могу поверить счастью… Думаю, подсяду, билет – хрен с ним… только куда я с ней пойду? В гостиницу не пустят. Может, сама куда предложит? И встал, и с рюмкой направился… а мне буфетчик так незаметно пальцем: подойди. И я по кривой, как бы к нему и шел, к прилавку. Мол, чего? Может, это его подруга? Но я с этим дохляком одной левой справлюсь. А он мне и шепчет: ты бы не рисковал, брат… она тут только с начальниками спит, и то не со всеми… У ней начальник райотдела КГБ куратор… ее из Москвы, с молодежного фестиваля выслали… А то смотри. Я в ответ усмехаюсь, мол, хрен ли мне какой-то начальник КГБ! В голове коньячок-то уже шумит. И все с такой же улыбочкой – дальше, по кривой – к ее столику. И сел, и она улыбается. Как погода, то да сё. И небритые мужички на меня с состраданием смотрят. Или показалось? И вот только тут до меня дошло… куда я голову сую? А как раз поезд подкатил.

Вскочил, горю от стыда, прячу глаза, расплатился с буфетчиком за себя и за нее и – как бы в туалет надо… мимо здания вокзала – к своему вагону… И уехал. Раз сто мне она потом снилась. Почему, думаю, не остался! Ну не застрелили бы меня! Все-таки другие были времена, киллеров не было… а посадить за что? Или нашли бы, как голову свернуть? А я ей понравился, я сразу понял. Я ж тогда был жеребец. – и, помолчав, добавил: – А может, он ее нарочно отправлял на охоту… чтобы потом обвинить очередного хахаля в каком-нибудь шпионаже или еще в чем? И она бы подтвердила. Или я чересчур?

– Кто знает, – отозвался бывший имиджмейкер в очках с толстыми линзами. – А может, она сама, чтобы выслужиться перед ним, искала жертву. Мол, вот, ругал советскую власть. А он рад поверить, служба такая.

Сосед, которого арестовали за продажу наркотиков, вдруг воскликнул:

– Но как Сталин мог поверить провокации Гитлера? Когда перед войной ему “липу” положили на стол, мол, все его маршалы – агенты абвера! В итоге усатый обезглавил армию.

– А сейчас?! – простонал имиджмейкер. – Один кандидат сам себе гранату подкинул и взорвал… чтобы народ пожалел и за него проголосовал. И ведь поверили! Хотя уж который раз этот приемчик!

“Везде провокации… – Никите вспомнился дядя Леха, его слова. – Весь мир движется вперед только через провокации”.

Он не заметил, как вслух произнес эти слова. И они мгновенно нашли отклик среди арестованных.

– Вот надо рассорить красивую семью – письмо ему и письмо ей. Мол, то-то и то-то.

– А у нас был честный судья, трех начальников посадил. Как его сняли? Очень просто. Открыли счет в банке на его имя. И в газетах написали. А он щепетильный… сам подал заявление… мол, покуда разбираются, не имею права судить… разбирались долго, а вернуться обратно уже не дали…

– Провокации – это оружие. Вон президент… назначил жулика из губернаторов в начальники по черной икре – чтобы тот себя окончательно скомпрометировал… потом можно будет его убрать в ящик.

– Поганое время!.. – заключил толстяк. – Раньше было лучше. Выбора особого не было, но и жить можно было. А так – зря пытать судьбу…

“А вот знаменитый путешественник Конюхов решил до девяноста лет плавать в одиночестве по бурным океанам – чего он хочет и от кого хочет? Чтобы что-то понять? Или чтобы сам Бог ответил ему на какой-то вопрос, учитывая всю его беспримерную храбрость и терпение?

Кто знает. Не ответит ли ему только тогда, когда тот будет совсем погибать? Как, может быть, ответил он Бруно, когда того сжигали на костре, или Андре Шенье, смелому поэту, когда тому рубили голову на плахе гильотиной? Но мы-то об этом не можем узнать. Выходит, имеем дело с высокомерием Бога? „Живым не скажу. Скажу на пороге. А покуда торкайтесь, вперед””.

Вдруг вспомнились слова дяди Лехи Деева:

– Пушкин спровоцировал себя “повестями Белкина”. Там всё до конца.

Так и случилось.

Что хотел сказать Деев? Что не надо все-таки кликать судьбу?

– Вы знаете, господа, – сказал негромко Никита. – У меня друг был, он рассказал: в какой-то стране некий миллиардер оставил завещание: все мои деньги Иисусу Христу, ну, когда тот снова сойдет на землю. А деньги в известном банке в Швейцарии. И вот к банкиру в Швейцарии приходит человек, в руках пергамент, доверенность на старом еврейском языке – от имени Христа. Мол, мне самому сейчас некогда, а деньги прошу выдать такому-то такому. Номер паспорта и прочее.

После того как все отсмеялись, бывший политик спросил:

– А это к чему вы рассказали?

– Не знаю, – ответил Никита. – Может быть, к тому, что на свете дураков хватает… но наглых все же мало… Это почти гениальность – наглость.

“Как он мог, этот майор, со своей внешностью увести мою красавицу???

А почему ты думаешь, что красивее его? Ты моложе, но ты вечно волновался в постели… а он, наверное, со своим пистолетом… военная выучка… Правда, ты зарабатывал ей деньги. Думал, чем больше, тем больше будет любить. Ты просто глуп. Банален, как червонец. Ей надо было, наверно, в уши стихи читать… Помнишь, дядя Леха вспоминал, какие он Зинке декламировал? И про чудное мгновенье, и Маяковского про цепь любовной каторги… конечно, неловко так вот, прямым текстом, но, наверно, им надо говорить именно таким текстом? А майор – он, видно, и напел: ты – моя звезда, ты – моя ромашка… или, как поет по телевизору идиот Киркоров: ты – мой тазик, я – твой веник…”

Слова имеют огромную силу.

17.

Тем временем, время шло… кстати, остроумная фраза, верно? (Так заметил бы, хохоча, дядя Леха.) В самом деле, это как у французов: ничто нас так не старит, как годы. Ждешь черт знает какого продолжения, а вот тебе провокация простотой…

Подступал назначенный день суда. Адвокат Светлана Анатольевна приходила пару раз в СИЗО посоветоваться с Никитой о будущей процедуре. Сидя перед ней в комнате для встреч, за железным столиком, привинченным к полу, на железной же решетчатой табуретке, также привинченной к полу, Никита, как бы на секунду просыпаясь, вслушивался в слова адвоката. Она разъясняла, каких людей хотела бы убрать из списка присяжных. Светлана Анатольевна сама впервые имела дело с таким судом – в Сибири дело новое. А Никита вдруг почувствовал, что смертельно устал, ему становится безразлично, как пройдет суд. Его все равно, конечно, оправдают.

А девушка волнуется, грызет кончик карандаша, сережки на ушах, этакие серебряные серпики, мотаются. Девушка предварительно вычеркивает карандашиком всех, кто под сомнением, кто избирался, как ей стало известно, когда-то народным заседателем или работал в райкомах-горкомах КПСС, или даже тех, у кого мужья или жены служат или некогда служили в правоохранительных органах (на них может надавить прокуратура).

Из сорока предложенных кандидатур присяжных надо отобрать четырнадцать (двенадцать основных и двое запасных).

И хоть Никита никого не знает из списка, Светлана Анатольевна спрашивает его:

– Не возражаете? На суде скажете, что не возражаете?

Никита молчал, отупело глядя на ее сережки, в ее круглые за стеклами очков глаза. Он сам не мог бы определить, о чем он размышляет в эти минуты. Одно удивляло: где адвокат взяла подробные биографические данные всех этих людей?

Светлана Анатольевна таинственно улыбалась.

– В редакции вырвала. Правоохранительные органы обязаны публиковать список присяжных данной территории, чтобы народ знал. И вот список подготовлен к печати, а я уже звоню знакомым адвокатам, судьям, в том числе уволенным за своенравие, определяю круг нежелательных лиц.

Как потом Никита увидит уже в зале суда, при утверждении необходимой дюжины на его долю остались пенсионерки смиренного вида да с тоскливыми, усталыми глазами несколько мужчин среднего возраста – с судостроительного завода, с комбайнового. Хотя кто знает?.. При желании можно и там найти управляемых людей… Да черт с ними! Пусть решают, как хотят.

Тем более что перед самым судом, вечером в воскресенье, в СИЗО произошло нехорошее событие, которое выбило из Никиты всякое желание что-либо доказывать. Его почему-то вдруг после вечерней пятнадцатиминутной прогулки по двору повели в другую камеру. Никита, пересекая порог, успел заметить, что здесь нет света. Охранник, который толкнул Никиту в эту тьму, хмыкнул:

– Лампочка Ильича крякнула.

Дверь с треском захлопнулась, лязгнул засов, щелкнул замок. Никита, вытянув руки вперед, побрел наугад, ему показалось, что здесь никого больше нет. Но в ту же секунду его сбили с ног страшным ударом в живот и по голове.

– Вы что?.. За что?.. – попытался было бормотать Никита, но губы уже были разбиты, в правом ухе словно лопнула перепонка. На него навалились, шумно дыша и хрипя, неизвестные люди, человека три или четыре, у которых на ногах грозная тяжелая обувь, как у милиции. Это

Никита успел сообразить и запомнить.

– Маньячок… – жарко прошептал кто-то. – Тебя, падла, на колбасу прокрутить и с-собакам…

– Какой я маньяк! – Дался им опять “маньяк”. – Вы шутите?..

– За наших дочерей!..- Словно молния ослепила Никиту и словно тяжкий холм земли его накрыл. Когда очнулся, вокруг было тихо. И по-прежнему мрак – хоть глаз выколи. А может, уже и выкололи, потому что глазные яблоки невыносимо болели.

– Охрана!.. – хотел позвать Никита, но голос не слушался… только вырвался писк… – Помогите… – Зажав уши и раскачиваясь, он посидел, ожидая новых ударов ногами, но его больше не били. И не слышно было в камере чужого дыхания или шороха одежды… треска подметок, когда крадутся…

“За что?! Я же ни в чем не виноват!” Никита вытянул перед собой трясущиеся руки и пополз на неверных, подвертывающихся коленках в одну сторону, потом в другую, пытаясь попасть на дверь. Но ему не везло – пальцы царапали только каменную шершавую стену.

Он упал набок, забылся от пронизывающей боли и смертной тоски. Было понятно: его перед судом решили обработать, чтобы не слишком права качал.

“А я там покажу синяки! Я расскажу!.. Сволочи!.. Ведь я еще не осужден… какое имеете право?..”

Среди ночи (или уже утром?) дверь с грохотом, высасывая вонючий воздух, открылась, и перед Никитой появился всумерках коридора охранник, только уже не тот, что вечером. У этого морда поуже. Но тоже в пятнистой одежде, как ягуар.

– А что, света нет? – спросил он.

Никита, с ненавистью глядя на него, молчал. Отталкиваясь левой рукой от бетонного пола, он еле поднялся. Встал, прижав дрожащий правый кулак к ноющей печени… они и в печень били, и по почкам, это сейчас было уже ясно…

– Идите, вас ждет адвокат.

– Адвокат? Хорошо… это очень хорошо…

Волоча ноги, шаркая, как старик, Никита медленно поплелся по коридору, охранник топал сзади.

Светлана Анатольевна в ужасе посмотрела на подследственного:

– Что с вами? Что случилось?!

Никита, трогая разбитую губу, с трудом рассказал.

– Сядьте, сядьте немедленно! Я сейчас вызову врача!.. мы составим акт!..

Но, странное дело, врача вызвать не удалось: он уехал с группой больных в туберкулезную больницу, а медсестра не могла взять на себя такую великую ответственность – осмотр избитого и составление официальной бумаги.

– Я не думаю, чтобы вас били сотрудники ГУИН. Скорее, доверенные люди из круга заключенных… или кто-то из милиции… так сказать, мстили за попранную честь… хотя тюремная охрана их не должна бы сюда пустить… Бедненький! – Девушка качала головой. – Я попрошу судью отложить процесс.

– Н-нет!.. – промычал Никита, наливаясь страшной злобой к правоохранительным органам. – Я поеду! Я им все скажу!..

– Выдержите?.. – Светлана Анатольевна тронула платочком щеку

Никиты. – Они умеют бить. Я думаю, и синяков нет.

– Как же нет? А вот губы…

– Скажут, запнулся и упал…

Да всё бы ничего, Никита явился бы на заседание областного суда вполне готовым для показаний, как и за что он был арестован, если бы

Светлана Анатольевна ему почему-то не поведала вдруг, кто такой майор Егоров.

– Может, пригодится для последнего слова. Я расспросила в РОВД… коллеги его рассказали… При всем том, что многие там не одобряют, что… ну, вы понимаете… он же значительно старше ее… Но присяжные оценят, если вы скажете доброе слово о своем, так сказать, сопернике.

Итак, Андрей Николаевич воевал два года в Чеченской республике, был ранен, контужен, награжден орденом Мужества и орденом “за заслуги перед отечеством”, позже здесь, в Сибири, участвовал в задержании опасных преступников, в том числе наркокурьеров из Таджикистана, был отмечен медалями и специальной грамотой министра… обладатель черного пояса по карате, на досуге пишет стихи (вот как!), сам поет их под гитару, любимец милицейского коллектива…

Вот почему! Вот почему! Вот почему! “А ты кто такой?!”

“Но я ведь тоже… я же еще как бы молодой…”

“Какой же ты молодой?! Тебе скоро двадцать семь. В твоем возрасте

Лермонтова похоронили, а Билл Гейтс стал миллиардером… Ты именно и есть ничтожество”.

И Никите всё стало безразлично, как если бы он умер. Да сажайте, коли хотите!

18.

Нацепив наручники, Никиту доставили в здание областного суда на улице Ленина в новом автозаке, с целой железной лесенкой. Затем два милиционера провели его через толпу под прицелом видеокамер и фотоаппаратов в узкий пенал в правой части зала заседаний, составленный из решеток. У выхода из решетчатого мирка встал охранник-бурят с автоматом Калашникова.

С этого дня полторы недели длившийся суд слился в один день.

Перед Никитой – чуть правее – вертит головой Светлана Анатольевна, как теперь понимает Никита, очень добрый человек и вообще симпатичная девица. Он же ничего ей не платил и не догадался пообещать – зачем взялась за столь безнадежное дело? Сегодня она в том же старомодном костюмчике, в каком в тюрьму приходила, только на шею навертела розовый платочек, как известная московская правозащитница Падваева.

Слева от железной конуры – две женщины из прокуратуры, в темно-синей форме, в голубых рубашках, в синих галстучках. На лацканах золотистые значки, там, кажется, мечи крест-накрест. У одной, у самой важной на вид, как у подполковника, погоны с двумя звездочками.

Впереди – вдали, за столом – нахохлился сутулый судья лет пятидесяти пяти, он в черной мантии, правее – ближе к зашторенным окнам – сидят двенадцать мужчин и женщин, в два ряда, на стульях, как в театре.

Все сосредоточенно ждут начала.

Дядя Леха Деев учил:

– Улыбайся! Смейся! Люди почувствуют твою правду.

А если я теперь хочу, чтобы меня осудили? Ведь они верят, что я страшный насильник. Неужто заставят темные очки надевать? Неужто решат, что похож? Нет, не то говорю… Надо, чтобы им показалось, что вопрос ясен, что со слов представителей обвинения я должен быть осужден на полную катушку. А вот в последнем слове я и расскажу им в глаза, да еще в присутствии “папарацци”, что на самом деле представляет мое дутое дело…

Но почему словно гиря пришита к сердцу??? Сегодня ночью, в краткие мгновения бредового сна, после того как его избили в полной темноте,

Никите приснилось, что он и вправду есть тот самый непойманный маньяк. Вот он идет в сумерках по улице, приглядываясь к молоденьким красивым девочкам. Во внутреннем кармане пиджака – кухонный (почему кухонный?!) нож, обернутый в газету, чтобы не продрался карман. В боковом кармане – большой платок, затыкать рот, чтобы жертва не кричала. Да, и перчатки, перчатки… они на руках, да… белые с красными, из резины, кончиками, которые для работы на огороде покупают и какие бывшая жена купила…

– Девушка, не скажете, как пройти на автовокзал?

– Вы же в другую сторону идете!..

– Ой, какие у вас глаза… как у птицы, печальные. Вас кто-то обидел?

Каждую девочку кто-нибудь да обидел. Неужто вот так, очень просто, можно познакомиться? А то нет! Кто же знает, что ты сумасшедший?

– Девушка, – снилось дальше. – Дайте мне руку, я вам погадаю…

А рука узкая, нежная, на пальчике намотана цветная нитка, даже колечка дешевого пока нету. И глаза, правда же, доверчивые, нежные…

Боже, неужели я похож???

– Никита!.. – адвокат, обернувшись, что-то спрашивает шепотом, да он не расслышал. Все нормально. Лишь бы раньше времени не испортил игру муж бывшей жены. Придет, нацепив все ордена…

Но майора в зале суда, к счастью, не видать. Нет и его теперешней жены…

Как, впрочем, нет и руководителя ВЦ Олега Сергеевича Катаева, унылого, застегнутого на все пуговицы… уже ясно: испугался, что преступник с ним рядом работал… Да неужто никто из знакомых не явится? Нет, есть, есть… на задней скамейке, у стены, даже привстали и машут руками сосед Витя Хоботов, трезвый, в белой рубашке, при галстуке, и Юра Пинтюхов, волосы всклокочены, очки сверкают.

Спасибо, ребята! Сейчас вы всё узнаете. Если дадут сказать, конечно.

Могут ведь и лишить последнего слова по желанию общественности. Как вскочат и завопят присяжные: МОЛЧАТЬ, убийца! К высшей мере его!!!

Судья угрюмо стукнул молоточком по столу и объявил о начале слушания дела. Интересное у него лицо… как электронная панель с чипами, в красноватых бугорках, в сизых точках. Голос глуховатый, доносящийся, как из дерева… Сколько видел, наверное, этот человек перед собой разных людей, сколько слышал страшных признаний и лживых заверений!

Очнись, Никита. Дама с двумя звездочками на погонах, представитель обвинения, она же – заместительница прокурора области, рассказывает о завершенном следствии, о том, что доказательная база более чем убедительна, чего не отрицает и сам подсудимый, а главное – матери двух убитых.

– Ваша честь, позвольте вопрос? – поднялась адвокат. – Как же эти женщины могли опознать насильника и убийцу, если они не присутствовали во время преступления?

– Одна из девочек, а именно Сипатова Оля, успела подробно рассказать своей матери в больнице, прежде чем умерла…

– Как можно со слов: высокий, в очках…

– А мать другой девочки, гражданка Иванова, – загремел голос усатого капитана милиции (он здесь!), – сама видела его, крутился возле подъезда, а также из автобуса в роще, а потом при очной ставке опознала в моем кабинете!

– Ваша честь, – голос у Светланы был тих, но четок, – могу ли я задать вопрос гражданке Ивановой? – И она обернулась к маленькой, скуластой женщине: – Нина Ивановна, а вы уверены, что это был именно он? В роще, у вашего подъезда. Дело в том, что у Никиты Михайловича работа на ВЦ длится до семи вечера, а чаще всего – до программы

“Время”. Смерть девочки наступила, по данным врачей, в пределах пятнадцати-семнадцати часов. Ну, восемнадцати, никак не позже.

Низенькая Иванова обернулась и посмотрела исподлобья на Никиту, поймала его взгляд, спокойный, печальный. Никита даже улыбнулся ей: мол, говорите, говорите.

Нина Ивановна опустила глаза.

– В ненастное время года ошибки возможны и куда более значительные, – пояснила дама из прокуратуры.

И Никита не понял смысла ее слов: то ли заместительница прокурора признала, что женщина могла обознаться, то ли все же стоит на своем.

Все внимание Никиты было теперь отвлечено на лица присяжных – лица усталые, угрюмые. Правильно ли мы сделали, что настояли на таком суде? Следят ли они за тем, что здесь говорится?

– Причем, ваша честь, – продолжала Светлана Анатольевна, – мой подзащитный – левша, почему-то все об этом забыли… а удар ножом был нанесен, по единодушному мнению экспертов, человеком-правшой. Вот результат обследования, прошу приобщить к делу, – и адвокат подала судье бумагу с печатью.

– Как левша? – забормотал капитан. – Он не говорил!

В зале суда рассмеялись.

– Это неубедительно! Молодой человек, в расцвете сил… – Перекрывая шум, дама в синем со звездочками и мечами повернулась к решетке, за которой стоял Никита, и громко заявила. – Но главное не это! У нас есть признание обвиняемого с припиской от руки, что на него никакого давления не оказывали и что он дает показания по своей воле. Маньяк, судя по всему, оправдывает свои бесчеловечные поступки тем, что от него ушла жена.

“При чем тут жена?! – содрогнулся Никита. – Это Тихомиров им сообщил?.. Так же нельзя, господа!”

– Но, товарищи, – продолжала заместительница прокурора, – она ушла гораздо позже тех страшных злодеяний, которые он совершил. Ведь случаи убийства и насилия в лесном массиве Октябрьского района начались два года назад. Когда молодой человек и начал…

– Смешно!.. – вырвалось у Никиты. – Вы спятили, мадам!..

Судья стукнул молоточком по столу, гневно вскинул глаза:

– Подсудимый!.. Предупреждаю вас: за оскорбительные слова в адрес правоохранительных органов, да еще в здании суда, существуют санкции. – Заместительница прокурора в мертвой тишине продолжала: – Но и это не всё. Оказывается, Никита Михайлович и беду поставил себе на службу: уговорил солидного человека, майора

Егорова, нынешнего мужа жены, обойти присяжных и подбить их оправдать убийцу и насильника.

“Да что она такое говорит???”

Вокруг поднялся шум.

– Слышали?..

– Тихо… тихо!..

– Впрочем, товарищ майор, – звенел безжалостный голос обвинителя, – осознав, что стал орудием в руках этого человека, вчера госпитализирован с приступом ишемии в первую клиническую больницу.

Но то, что он побывал почти у всех присяжных, я надеюсь, они подтвердят.

У Никиты пол под ногами поплыл. Зачем, зачем этот придурок Андрей

Николаевич взялся, видите ли, помогать?! Это же медвежья услуга!

Люди в самом деле поверят, что Никита тот, за кого его выдают милиция и прокуратура.

Кстати, от имени следователей МВД явился лишь усатый безумный капитан, который сверкает сейчас белыми глазами и не скрывает улыбки. А Тихомирова нет! Почему, почему не пришел старший оперуполномоченный?! Или ему стыдно, что вписал в уголовное дело строки про ушедшую жену? Или он и не должен присутствовать на суде?

“Меня, конечно, посадят, – озноб пронизал Никиту. – Но все равно я должен рассказать”. Ему показалось – он даже потерял на несколько секунд сознание. Вокруг перешептывались, работница прокуратуры продолжала говорить.

Обернувшись, адвокат Светлана Анатольевна, округлив глаза, максимально артикулируя губами, участливо что-то шептала Никите. Он не слышал.

– Есть ли вопросы? – спросил судья.

Адвокат Светлана Анатольевна вскинулась, подняла руку.

– Могу ли я обратиться к присяжным?

– Категорически возражаю! – заявила представительница прокуратуры.

– Но разве мы боимся правды? Если к ним приходил майор, пусть скажут. – И поскольку судья кивнул, она повернулась к присяжным: – Можно? Правда ли, что к некоторым из вас приходил майор

Егоров с просьбой оправдать моего подзащитного?

– Да, – закивали три женщины.

А один мужчина, грузный, седой, тяжело вздохнул:

– Конечно, при всем этом я никак не могу быть уверен, что подследственный уполномочивал товарища майора…

– Это не важно! – выкрикнул, вскакивая, капитан. – Ходил – ходил.

– Ваша честь, почему он прерывает? – спросила адвокат у судьи.

Судья хмуро посмотрел на офицера милиции. Светлана Анатольевна тоже уставилась на него.

– А если завтра окажется, что кто-то, – продолжала она, – и не по вашей просьбе, нет, господин капитан… а просто, желая сделать вам приятное, подбросит вам в окно пачку ворованных денег… или зарезанного чужого барана… вы будете виноваты?

– Что за шутки?! – взревел, крутясь на стуле, капитан. – Если бы да кабы… А майор ходил и просил! Мы проследили!

– Но мой-то подзащитный не просил! – возразила адвокат. – Он об этом скажет.

– Конечно, он скажет… еще бы… Но сначала я скажу, – прервала ее заместительница прокурора. – Вот письмо директора ВЦ, Катаева Олега

Сергеевича, где гражданин Катаев извещает, как наш подсудимый на его глазах изрезал ножом картину известного художника Деева… и он,

Катаев, оказался свидетелем того, как упомянутый художник называл подсудимого ничтожеством! И дал ему прилюдно пощечину! Позвольте присовокупить документ.

– Он не давал мне пощечину!.. – не удержался Никита. Надо же, и этот бред хотят вменить в вину! – И вообще, около картины мы оказались случайно… речь шла о метафизике, о смысле жизни…

– Ну-ну, давай-давай… – забормотал, наслаждаясь его смятением, усатый капитан и демонстративно поник под взглядом судьи. – Извините! Всё, всё!..

Далее все шло, как во сне. Это уже было на третий день? Или в понедельник? Никита почти не слушал – ждал момента, когда ему предоставят слово. Надо же, всё валят в кучу! При чем тут Деев, с которым как раз Никита-то и дружил… и дядя Леха к нему хорошо относился… а то, что сорвалось у него с языка, сорвалось случайно… И даже если не случайно, то это никак не доказывает, что именно Никита порезал картину… наоборот, он тогда пытался пальцем загладить порезы и трещины на разрисованной стене… а этот бледный сморчок подглядывал…

А женщина из прокуратуры, сверкая скрещенными мечами на грудях, звонким уверенным голосом требует, учитывая злодеяния Никиты, подпадающие под действие статьи сто шестьдесят пять, “Убийство, совершенное неоднократно – пункт „н”, совершенное с особой жестокостью – пункт „д”, а также сопряженное с изнасилованием или насильственными действиями сексуального характера”, определить ему наказание – двадцать лет лишения свободы в колонии строгого режима.

– Двадцать лет! – кто-то ахает испуганно.

– Двадцать лет! – кто-то хмыкнул удовлетворенно. – А лучше бы вышку!..

“Они шутят?! Скорей бы мне дали слово! Или я с ума сойду!..”

И наступила эта минута.

И показалось Никите: словно в небесах захихикал дядя Леха Деев, притопывая валенками: говори, говори! Говори, смеясь.

– Спасибо!.. – буркнул Никита и, стараясь улыбнуться, с кривыми губами, еле слышно поведал, как его задержали в парке. И как единственный сотрудник МВД Тихомиров заподозрил неладное в связи с его арестом. И как безграмотно и нагло капитан выстраивал доказательную базу – с своими солнцезащитными очками и исстрадавшимися женщинами, готовыми узнать маньяка в любом высоком парне в темных очках.

– Ваша честь, милицию надо как бы чистить. – И тут же смутился: это проклятое молодежное “как бы” влезло. – Просто чистить! В СИЗО со мной парень сидел, он пошел пожаловаться на провокационные действия милиции в отдел их собственной безопасности – и его же посадили. А вот такие опера, как старший лейтенант Тихомиров, в милиции редкость. Не удивлюсь, если его принудят уйти со службы.

– А он уже уволен, – обернувшись, тихо шепнула адвокат.

– Если говорить про мои семейные дела, это никого не касается. Я никого не уполномочивал за меня хлопотать, я и адвоката не просил заниматься моим делом. Хочется надеяться, что и господа присяжные сами составят собственное мнение об услышанном… – Никита забыл все, что хотел сказать, потер кулаком лоб. – Хотя… готов к любому решению суда. Осудите – буду там заниматься самообразованием. Надо через всё пройти. Только вот убивать и воровать не учен. – И снова запнулся. – Но… но если спросите: виноват ли я? Я скажу: да, виноват.

– Слышите?! – радостно прошелестел голос капитана.

Адвокат Светлана Анатольевна, присяжные, да и все в зале удивленно уставились на Никиту.

– Виноват в том, что до сих пор, в свои двадцать семь, ничего пока хорошего не сделал. Отсюда мои проблемы. – И вдруг вспомнил. – Да… только вот что… скажите, ваша честь, список присяжных напечатан?

– Конечно. Наверно, – вдруг слегка смутился старый судья. Он повернулся к сидевшей слева носатой, в очечках, заседательнице, выслушал ее шепот и кивнул Никите. – Будет завтра в газете. Все нормально. – И пристукнув молотком, поднялся. – Объявляется перерыв на час.

Тут же поднялись и присяжные, пошли гуськом в левую дверь заседать.

Никита вцепился пальцами в стальную решетку.

“Зачем я сказал „виноват”? Вот и влепят, если виноват. Я же не в этом смысле виноват! Или правильно поймут?.. Может быть, следовало все-таки рассказать про дружбу с Алексеем Ивановичем! Что его горестные слова, прогремевшие тогда в холле ВЦ, ничего не доказывают! Хотя нет, они доказывают… доказывают… он разочаровался, в какой-то миг понял: я – ничтожество… Но насчет того, что я никак не мог поднять руку на произведение искусства, присяжные-то догадаются? Или нет? Тем более сам признал, что ты малограмотная дубина. Программист. Герой нашего времени, так сказать. Мурло с каменным лицом”.

Никто не покидал зал. Ждали.

Светлана Анатольевна подбежала к решетке, нахмурилась:

– Напрасно вы… – О чем она? – Но ничего! Ничего! Шанс есть!

19.

Юра Пинтюхов протянул через решетку Никите бутылочку питьевой воды.

– Нельзя! – гаркнул охранник и передернул затвором автомата.

– Чего?! – завопил Вася Хоботов. – И воды нельзя подать человеку?

Кровопийцы, враги народа!

Скуластый, узкоглазый охранник вдруг опомнился, заробел. Как-то сник, автомат убрал к ногам.

– Ну, если хочет…

– Спасибо, – во рту у Никиты все горело, но он не мог сейчас пить из горлышка под прицелом фотоаппаратов и видеокамер. – Потом.

Присяжные заседали не час, а два с половиной часа.

Наконец вышли и гуськом потянулись на свои места.

Напряглись на своих стульях черные (синие) дамы из прокуратуры.

Судья стукнул молоточком и объявил о продолжении работы суда.

Грудастая пожилая женщина в костюме с бордовым галстучком поднялась, надела очки, висевшие у нее на цепочке, и, приблизив к лицу лист бумаги с ребром сгиба, начала негромко читать.

Что, что она говорит?! Не слышу!

– Оправдан? – зашелестел зал. – Оправдан!

– Десятью голосами против двух… по всем пунктам обвинения… Что касается порчи картины, этот эпизод в случае подтверждения факта, изложенного в письме директора ВЦ, может послужить предметом особого разбирательства, – так закончила староста присяжных и передала вердикт судье.

В зале суда раздались жидкие аплодисменты.

– Как же так?! – воскликнула старшая из сотрудниц прокуратуры, оборачиваясь к белоглазому капитану. Тот сверкал зубами, даже усы у него шевелились…

– Освободите арестованного! – зашелестели голоса по залу.

Сейчас отворят с лязгом железную сквозную дверцу, охранник с автоматом отступит в сторону, и Никита выйдет на свободу. То есть это так называется. Он сделает всего лишь три шага.

Его о чем-то уже через решетку спрашивали, его фотографировали.

– Дайте попить… – Никита принял из рук Юры голубенькую бутылочку и взахлеб, закрыв глаза, пил. И сквозь бульканье в собственном горле услышал злобные слова капитана милиции – тот стоял неподалеку, воняя бензином и одеколоном:

– Страна еще хлебнет с этими присяжными… не для нашего народа эти игры… говорят, в Красноярске даже какого-то шпиона оправдали… шибко жалостливы стали… мало вас, бабы, душат и насилуют…

– Тихо!.. Тс-с!..

Никита увидел, что судья медленно поднимается и что-то говорит.

– Не слышно!.. – задышал зал.

Старый судья бесстрастным голосом повторил:

– Однако в связи со вновь открывшимися обстоятельствами объявляю, что рассмотрение дела подсудимого будет продолжено.

– Что?.. Что он такое сказал? Почему?..

– Список присяжных не был опубликован до рассмотрения дела. И согласно закону, вердикт присяжных не действителен. – Судья развел руками, обернувшись к присяжным. – Это наша недоработка… исправим…

“Так выходит, и предыдущий вердикт по убийству не действителен!.. – возликовал Никита. – Разве я не этого хотел, спрашивая, опубликован ли список? А что касается меня, я обнажил язвы милиции… и я думаю, они рады будут потихоньку выдворить меня на свободу”.

Но Никита глубоко заблуждался. Посмотрел бы в эту минуту на радостно загоревшиеся глаза капитана УВД, на мстительно переглянувшихся сотрудниц прокуратуры.

Он ликовал, забыв о том, что ведь и его дело будет заново пересмотрено, и никто не поручится, что новый состав присяжных его опять-таки оправдает…

20.

Никиту вернули в уже знакомую камеру, где его поначалу обидели, а затем, можно сказать, приняли за своего, достойного милосердия и внимания, стали при нем откровенничать, рассказы про свою судьбу рассказывать.

Из старых знакомцев здесь остался только угрюмый брюхатый тип в трико (ему все время жарко), который в гневе оторвал дверку

“Жигулей”, случайно толкнувших его в ногу. И еще лежал на своей нижней шконке маленький, щекастый, как хомяк, в очках с толстыми линзами имиджмейкер. Это он поведал, как во время выборов в Госдуму со своими товарищами отключал в отдельных районах города свет и воду, чтобы поднять народ.

Рыжего Суровова, который стрелял в управляющего банком, да промахнулся и попал в совершенно случайного прохожего, в камере уже не было. Не было и соседа, который хотел вывести на чистую воду милиционеров, устраивающих провокации в отношении интеллигентов, бомжей. “Схватят, лезут в карман, – рассказывал он, – и достают пакетик героина… ловко работают, куда тебе Игорь Кио!” Он ходил с заявлением в управление собственной безопасности МВД и за поклеп загремел в СИЗО.

– Здравствуйте, – поздоровался Никита, валясь на свободный матрас на нижнем “этаже”.

Ему кивнул издалека валявшийся, как морская корова, толстяк, а имиджмейкер с верхней шконки свесил голову, придерживая очки:

– Ну, что там на свободе? Обещали телевизор, не дали, гады.

Никита неопределенно пожал плечами и закрыл глаза. Что он может сказать?

– Вас по новой будут как маньяка трепать? – осведомился кто-то из незнакомых ему сидельцев. Люди всё знают. И откуда что становится известно?!

– Не должны, я всё объяснил. – Никита покосился в сторону голоса.

Спрашивал бледный человечек неопределенного возраста, сухонький, в сером костюме при бабочке. Бабочку не отняли, видимо, по той причине, что на жидкой ее резиночке не повесишься.

– Но ведь и присяжные будут новые, – тихо продолжал человек с бабочкой.

– Лучше обычный суд, – дернув пузом, пророкотал толстяк. – Это профессионалы. Если надо посадить – посадят. А если никому дорогу не перешел – оправдают.

“А я никому дорогу не переходил, – хотел было сказать Никита, но промолчал. – Как же не переходил? Сыграл в дурацкую опасную игру с милицией. Тебя как раз и могут запаковать на большой срок. Пусть уж лучше присяжные”.

– Из-за скандала, что вы учинили, – добавил бледный человечек, – теперь, покуда не перетрясут список присяжных, много времени пройдет.

– Лучше ждать надеясь, чем сидеть без надежды, – отозвался и вовсе новый, глуховатый голос из угла слева. Там лежал старик с длинной бородой, глядя желтыми глазами в пространство. – А может, парень и вправду девок резал, кто же знает. Только господь бог!

– Да вы что!.. – дернулся Никита, вновь впадая в тоскливое состояние одиночества и неопределенности. – Я рыбу-то разделывать боюсь. И зачем бы мне девчонки, у меня жена была…

– А вот как ушла, так и стал резать.

– Так она недавно ушла! – ввязался-таки Никита в бессмысленный разговор. – Да ну вас!

Старик хмыкнул:

– Вот и мне говорят: печати подделывал, деньги печатал. Поскольку старый печатник, а попался на зуб ментам, стало быть, на меня можно все валить. А нынешние деньги только на цветном принтере вытянешь, а уж гербовую печать… с хоть колосками, хоть с двуглавым орлом – разве что Леха Деев умел.

– Вы его знали? – обрадовался Никита. – Я с ним жил дверь в дверь.

– Великий был человек. Царство ему небесное!

– Так он печати подделывал?!

Старик сурово посмотрел на Никиту.

– Я не сказал: подделывал. Мог. Что угодно мог вырезать – на ремне, на резине. На медной пластине. – Бородач ухмыльнулся, голос его несколько помягчел. – После зоны к нему приставали… говорят, пару раз помог письмо из генеральной прокуратуры нарисовать…

– Да, были люди… – почему-то пробормотал имиджмейкер.

Никиту не вызывали из камеры дней десять. Что происходит в прокуратуре? И адвокат не идет.

Зато здесь вновь случились перемены. Толстяк, сменив трико на широченные брюки, размашисто перекрестясь, ушел со своим узелком и более не вернулся. Как-то незаметно исчез и имиджмейкер.

Зато появился злой, с темным лицом парень, пожалуй, ровесник Никите.

Он был в грязных джинсах и джинсовой же куртке, на ногах белые пышные кроссовки на липучках. Матерясь, он залез на освободившую койку и продолжал там материться.

Дед из угла проворчал:

– Ты маму-то не поминай, короед!

– Пошел на х…, я не свою!

– А они твою помянут.

– Кол им в глотку! – захрипел от ярости парень. – Ты чё, поп?!

– Жалею, что не поп. Тебе, вижу, скоро понадобится.

– Что, менты придушат?! У меня шея жилистая, вроде электрокабеля.

С-суки!..

И только часа через два, отдышавшись, он рассказал, за что арестован. Все рассказывают, рано или поздно. От великой скуки и беспрерывного напряжения во всем теле и Никита ждал этого момента.

За что же парень так поносит ментов?!

Никита протянул ему руку и назвал себя.

– А, это тебя присяжные оправдали, а власть по новой в ж… заткнула? – Джинсовый парень пожал ему ладонь, как родному. – Убивать их, б…, на всех углах, под всеми фонарями!

Выяснилось, произошла такая история. Вадим (это его имя) с двумя дружками решил выкатить из гаража свою машину. Долго не могли отпереть гараж. То ли кто сунул в гнездо замка тряпку или деревяшку, то ли рука не слушалась…

– Ну, были малость подшофе.

И тут появился милиционер. Шел бы он мимо, и ничего бы не случилось.

Так нет, стоит и смотрит.

– А когда на тебя мент смотрит, как нарочно, б…, не получается. И вроде пьянее становишься.

Короче, милиционер подошел и попросил показать документы. Документов ни у кого из троих с собой не было, не оказалось даже водительских прав.

Милиционер потребовал пройти с ним в отделение. Парни начали возмущаться: мол, какое твое дело, пошел вон, мы тут живем. Тогда он позвонил по сотовому и вызвал наряд. А чтобы пьяные не разбежались, достал пистолет. Тогда парни переглянулись, а один заорал во все горло:

– Стреляй, мент! Всех не перестреляешь!..

Милиционер растерялся от этого крика и не заметил, что Вадим зашел со спины.

– Ну, я его и уложил… маленько помяли мужика… у него наган-то выстрелил, слава богу, никого не задел, только по жестяному гаражу: жжик. Мы врассыпную.

Но далеко убежать им не удалось. Милиционеры подъехали и мигом за гаражами поймали квелых от водки хулиганов.

– А кто докажет, что мы его били? Где свидетели? Кого они ни спросят, никто не видел. Только его показания. Самое главное – ключ-то подошел… гараж наш…то есть непонятно, зачем он к нам пристал… Хотя я тебе так скажу, Никитка: жаль, мы его не укокали. С гонором мужик, видишь ли, представитель власти! Нет, ментов надо мочить.

На эти слова никто в камере не откликнулся.

– Не согласны?! А теперь шьют триста восемнадцатую… “за применение насилия, опасного для жизни и здоровья, в отношении представителя власти в связи с исполнением должностных обязанностей”… от пяти до десяти лет! Тоже мне, должностные обязанности! Недавно один мент студента застрелил со страху, шел среди ночи, и ему показалось, что тот в него метится. А тот прикурить собирался. Суки со звездами!

Злобно продолжая что-то бормотать, парень уткнулся в тряпки и затих.

А к вечеру в камеру привели симпатичного белокурого мужчину лет пятидесяти, в опрятном костюме, под глазом горит синяк, как некогда у Никиты. Он перешагнул порог, продолжая спорить с теми, кто его арестовал:

– Не понимаю! Нонсенс, господа! – И сразу же поведал свою историю: – Зашли в павильон купить яблок и шампанского. Приятель говорит, кстати, кандидат наук: “У меня ноги замерзли, не принять ли грамм по сто коньяку”. Я говорю: “Отчего же нет?” И мы выпили. А продавщица все время улыбалась нам, вдруг вышла куда-то, а потом вернулась. “Хотите – конфеткой закусите”. Отчего же не закусить? “А у меня день рождения. Выпейте за мое здоровье”. Отчего же не выпить?

Затем мы выходим из павильона – прямо в руки двум милиционерам. “Это вы устроили драку в павильоне?” – “Какую драку?!” – “А был сигнал”. – “Какой сигнал?” – “А вот зайдемте в павильон”. Ну я не выдержал, говорю: “Вы люди без чести и здравого смысла. У вас что, план по задержаниям?” Почему-то обиделись. В протоколе записано:

“Оказал сопротивление представителям правопорядка, нецензурно выражался”.

– А товарищ ваш где? – спросил злой парень.

– А я схватил их за рукава, держал, пока он не убежал. У него больное сердце, ему сюда лучше не попадаться. Да и мне некогда. Где можно прилечь, господа?

– А вон свободный диван, – скаля зубы, показал злой парень. – Говорю вам, мочить их надо. Никитка вот тоже так говорит.

Вежливый господин посмотрел на Никиту и, помедлив, кивнул:

– Маньяк?.. Помню ваше лицо по телевизионной картинке. – И вытащил из кармана свернутую газету. – И в газете вот… можете полюбоваться.

– Какой я маньяк?! – огрызнулся Никита. – Они могут и вам припечатать нераскрытое дело. Что содержали, например, бордель. – И уже с неловкостью в голосе: – Можно посмотреть?

– Пожалуйста.

Никита дрожащими руками развернул газету и на второй странице увидел свое лицо с пририсованными редакционным художником поверх фотографии черными очками. В статейке говорилось, что обвиняемый признал свою вину.

– Гады! Я же не об этом говорил! А что, и по телевидению показывали?

– Конечно. Прямо из зала суда. Разумеется, я пошутил, сказав

“маньяк”. В городе говорят, это была просто глупейшая с вашей стороны провокация. А указанные господа шуток не понимают…

Ночью Никите не спалось. Его вдруг бросило в жар: а если его показывали и по центральному какому-нибудь каналу? В зале суда, кажется, были корреспонденты из “Вестей”, из НТВ… Вдруг мать и отец в Иркутске увидели?! Или знакомые увидели, сказали? Какой же это будет ужас!

Ну почему не идет Светлана Анатольевна??? Ведь всем уже всё понятно.

И его должны немедленно освободить.

21.

Минуло еще несколько дней. Вежливого человека вызвали, и он, уйдя, не вернулся. Видимо, отпустили на волю.

Зато в камере тут же возник, как из воздуха, новенький – лысый, низкого роста старичок с черной бородой, который до скуления в сердце напомнил Никите дядю Леху Деева.

Он был весь исполнен некоей значительности. Молча, с особым значением во взгляде он оглядел заключенных, каждому медленно кивнул, но кивнул так, как если бы он кивнул в ответ на свои мысли, затем значительно проговорил мягким, обволакивающим голосом:

– Я вас приветствую, кем бы вы ни были, братья мои во Христе. Я здесь временно и случайно, я бедный цыган, мое дело кочевать, я никому не причинил зла. Мне говорят, я гипнозом вымогаю у граждан деньги… но разве граждане нынешней России могут поддаться гипнозу?

Эпоха Кашпировского и Жириновского позади. Люди несут мне деньги как маленькую награду за мои труды.

– Ты фокусник? – усмешливо прожужжал сквозь зубы злой парень.

– Я илллюзионист. Фокусник, молодой человек, вытаскивает из рукава птичку. А я могу заставить вас поверить, хотя бы на секунду, что она сама возникла на моей руке. – Старик вынул из кармана колоду карт.

Показал всем нижнюю карту – она оказалась дамой червей. – Я не буду прикасаться к ней. Просто прикрою ладонью и открою. Какую бы карту вы хотели через секунду видеть на ее месте?

– Туз крести, – с вызовом буркнул парень и приподнялся на локте.

Старик подошел к нему ближе:

– Тогда смотрите, юный мой братец, сюда. – Старый цыган прикрыл растопыренной ладонью даму червей, при этом на его безымянном пальце остро блеснуло колечко, непонятным образом не отнятое службой

ГУИН. – Вы хотите, чтобы был туз крести? Так он здесь.

Старик отвел руку, и Никита, ожидавший чуда, увидел, что карта осталась прежней – дама червей. Но, к его удивлению, ошеломленный парень в джинсах пробормотал:

– Ну ты даешь!.. Верно!

Старик подмигнул ему и лег на свободную шконку. “Наверное, он внушает то, что хочет, лишь тому, в чьи глаза смотрит, – подумал

Никита. – Все равно здорово! И, конечно же, он быстро выйдет отсюда.

Я не умею себя защищать. Потому что все время чувствую свою вину.

Прежде всего за свою слепую жизнь”.

Открылась дверь и охранник гаркнул:

– Маньяка на выход. Свидание!

– Перестаньте меня так называть, слышите, командир?! – прошипел

Никита, проходя мимо него. – Меня, б…, оправдали, б…

Его повели в левую сторону, по коридору, в ту комнату, где он встречался с адвокатом. Светлана пришла или муж бывшей жены, а то и сама она?!

Но в комнате подсудимого ожидала не Светлана – со стульев поднялись его родители, высокий Михаил Никитич и маленькая Галина Михайловна, вдруг показавшиеся сыну старыми и больными. У отца на костистом лице глаза запали, у матери губы лиловые (кусала их?). Прилетели к нему из Иркутска… Значит, всё знают?!

– Мама! – великовозрастный сын обнял припавшую к его груди мать, в зеленом старомодном женском костюме, от которого пахло ее привычными духами “Сирень”, и повернул голову к отцу. – Папа!

Но тот смотрел на сына странным, отчужденным взглядом. Даже, показалось, отшатнулся. Он был такой же высокий, импозантный, в шерстяной кофте на молнии, в идеально выглаженных брюках. Ну, разве что немного ссутулился и осел из-за возраста. Наконец он протянул сыну руку-клешню и больно сжал ему пальцы, словно хотел их вывернуть.

– Это правда?.. – прохрипел Михаил Никитич.

В дверях шевельнулся охранник:

– Свидание десять минут, – и вышел.

– Папа!… – застонал Никита. – Ты о чем?! Конечно, тут куча недоразумений и моя глупость.

Вмешалась мать.

– Мои маленькие, не надо так!.. Миша, тебе же сказала адвокат, что присяжные его оправдали. Никакой он не это… – она даже не смогла произнести слово “насильник” или “маньяк”. – Ну, подрался… и вот…

– Нет, пусть он мне скажет! – прорычал отец и дернул руку Никите так, что ему плечо прорезала боль. – Правда? Нет? Да?

– Нет!.. – воскликнул Никита. – Нет, нет!..

– Твою Марину мы не нашли… адрес у нас записан… говорят, она там больше не живет… – жалобно произнесла мать. – Она тебя бросила в трудную минуту?

Никита высвободил руку и замотал головой. Нет, нет!

– Как мы увидели тебя за решеткой в зале суда по НТВ… у папы приступ случился… мы “скорую” вызывали…

– Прекрати! – пробурчал отец. – Ничего особенного! Не об этом речь!

В любом случае позор! Люди говорят.

– Да понимаете.. – забормотал, уже обливаясь горючими слезами,

Никита, пытаясь рассказать, как это было. – Ну, да… она ушла… и я…нет, трезвый, я же не пью… в парке шпана какая-то киоск грабила, а меня взяли…

Он что-то еще говорил, вспоминал хорошего следователя Тихомирова, но в это мгновение дверь открылась, охранник сказал виноватым голосом:

– Свидание окончено.

Мать повисла на шее сына, отец неприязненно продолжал смотреть на него, левая щека у него дергалась. Но вот и он, пересилив себя, обнял Никиту и, оттолкнув его, зашагал на выход.

– Сыночек… ты уж держись… правосудие у нас хорошее… – шептала мать, уходя из комнаты для свиданий. – Твой адвокат – золото человечек. Мы тебя в гости ждем, сынок. А может, и на работу у нас устроишься.

– У меня есть работа, – горделиво ответил Никита.

Мать и отец за порогом переглянулись, они, видимо, что-то знали. И

Никита догадался: его, скорее всего, уволили из ВЦ.

– Оля о тебе спрашивала!.. – последнее, что успела крикнуть сыну мать.

“Оля? Что за Оля? А, вместе учились… круглолицая девочка… грудки вперед и глаза выпученные… нет-нет, при чем тут Оля?.. Найду я себе подругу… скорей бы на волю… Почему же не идет адвокат? Что они там тянут? Ведь меня оправдали!”

22.

Всю ночь думал о родителях. Неужто хотя бы на секунду они могли поверить, что их сын стал преступником? Да еще таким ужасным преступником – насилующим и убивающим девочек в лесу!

Отец с детства заставлял сына говорить, глядя в глаза. Даже если требовал ответить на простейший вопрос: “Какие у тебя оценки?”, или

“Тебе понравился фильм про Павла Корчагина?” (как раз в те времена вышел телевизионный фильм с Конкиным в главной роли), или “Ты спишь, не просыпаясь?”

И зачем ему такие мелочи? Он врач, насчет сна еще понятно, спит сын или нет, или у него поллюции… а какая разница, понравился ли Никите лихой революционер на коне или нет?

И не то чтобы просит, как следователь, смотреть именно в глаза, однако сам смотрит, расспрашивая, так, что и ты отвечаешь взглядом на взгляд. Правда, однажды отец обмолвился:

– Понимаешь, во время операции не будешь же заглядывать всем в лицо, утверждаясь, верно поняли просьбу или нет, подадут тебе нужный инструмент или иной, включат искусственные легкие или искусственную почку.

Помимо требования быть правдивым до конца, отец учил, а порой и заставлял сына закаляться: утром они, зимой еще в синих сумерках, вместе бегали вокруг дома, а затем друг за другом обливались в ванной из ведра ледяной водой и обтирались докрасна жесткими полотенцами.

Иногда – правда, редко – отец возвращался с работы под хмелем. Это случалось в те дни, когда операция оказывалась безуспешной, а значит, человек умирал. Вины хирурга в этом не было, отец брался за все трудные операции, хотя мог бы поручить в госпитале и своим более молодым коллегам. Ну, например, один солдатик попал под траки танка, его практически разорвало, но чудом уцелел позвоночник. отец пытался сшить кишочки, вены и артерии паренька – не получилось. Прилетели родители, упрекнули при встрече: мол, умер бы мальчик спокойно, не мучился, а так поверил, наверно, надеялся, бедненький… Отец сказал, что солдатик был в бессознательном состоянии, на что мать погибшего закричала: что только физическое тело было в бессознательном состоянии, а есть еще астральное тело и еще какое-то…

Когда вечером отец, угрюмо скаля зубы, в крепком, наверное, подпитии пересказал жене (и Никита слышал из детской комнаты) об этом разговоре с начитанными родителями солдата, а потом ушел в ванную лить на голову холодную воду, Никита решил: он узнает подробно про астральные и прочие тела человека.

И на какое-то время увлекся модными книгами, написанными про жизнь и смерть, про тайны человеческого сознания, но написанными почему-то не врачами, не психологами, а людьми совершенно сторонних профессий: кандидатами технических наук, в лучшем случае – офтальмологами.

Отец, полковник медицинской службы, увидел у Никиты одну из таких книжек, полистал и, швырнув ее в угол, сказал сыну:

– Не стыдно? На что тратишь тям свой? – Тям – это ум, как объяснял отец. – На что тратишь время? Лучше почитай Достоевского “Братьев

Карамазовых” о цене жизни или хотя бы перечитай “Робинзона Крузо”, как может выжить смелый человек в полном одиночестве.

Иногда отец задавал ему странные быстрые вопросы, и сын должен был так же быстро отвечать:

– Ты завидуешь красивым мальчикам?

– Н-нет.

– Хочешь научиться китайским приемам борьбы?

– Не знаю. Наверно.

– Наверно да или наверно нет?

– Да.

– Так учись. Ходи в кружок.

– А занятия? – Никита пропадал в университете, за компьютером.

– Любишь, чтобы на тебя обращали внимание?

– Не знаю.

– Значит, любишь. А почему нет? Ты не урод, у тебя глаза от мамы, ресницы. Я бы хотел, чтобы от меня перешел железный характер. – Может быть, отец старался преувеличить “железность” своего характера. Особенно когда жена рядом, было видно, что нарочно хочет показаться сердитым: вытянет дудочкой вперед губы и сдвинет брови, а у самого в глазах смешные чертики прыгают. – Мастурбацией занимаешься?

– Чем?.. Н-нет, – краснел сын.

– Врешь. Лучше не надо. Пробегись лишний раз вкруг квартала или водой облейся. Кстати, насчет пива… пьешь? Что молчишь? А мне сказали, что видели, втроем на углу из горлышка сосали, герои!.. В долг часто берешь у приятелей?

– Нет.

– Даешь?

– Редко, – честно ответил Никита. Право же, он был не то чтобы прижимист, но, дав в долг, стыдился напомнить о своих деньгах…

Мать усмиряла своего мужа, когда он лишнего гневался.

– Ну, что ты печенку свою сжигаешь, мой маленький?!. – это ему-то верзиле полковнику, а затем и сыну, тоже не по возрасту рослому, с сонным от страданий лицом. – И ты, мой маленький… Попейте чаю с молоком, очень-очень полезно.

Один только раз Никита вправду проштрафился: накурился вонючего табака во дворе с пацанами и явился домой бледный, шатаясь, как пьяный. Его рвало. В первый же раз – и взатяжку – полную сигарету, таким было условие дворовых старших мальчиков…

И еще был случай. Дружки футбольным мячом разбили окно дворничихи – вину взвалили на Никиту, у него папаня богатый, Никита не стал отнекиваться, за что получил от отца ремнем по спине. А признался, что соврал, только в десятом классе, и отец сказал ему, что он это сразу понял. А стукнул, чтобы понимал, что выгораживать негодяев тоже негодяйство.

Отец, казалось, видел сына насквозь и неужто же поверил, что тот мог стать ужасным преступником?! Боже, как он смотрел, приехав в красногорский СИЗО, на Никиту! Как на вымазавшегося в натуральном дерьме…

Вот дядя Леха Деев был бы жив – он бы мигом убедил отца, что такой парень, как Никита, по определению не может совершить ничего противоправного. Уж он-то, дядя Леха,физиономист и психолог, присмотрелся за эти пару лет и полюбил Никиту, поверял ему свои сомнения и страхи…

Как-то вспоминал ночь того самого пожара, когда над Ангарой сгорели изб десять подряд… стояли знойные дни и ночи со знойным же ветерком, и пришла сухая гроза… бывает такая – молнии и громы без дождя… тучи желтые, быстрые…

– Мне было лет пять или шесть, – рассказывал Алексей Иванович, вонзив пальцы в бороду и жмуря глаза. – Спали кто где… я на сеновале, мать с отцом в сенях… сестренка ушла в гости к тете

Пане – у них ледник в лабазе, постелили тряпье на землю вокруг колодца с этим ледником… Потом говорили: молния ударила по крайней избе, где жила одинокая старуха Мария Игнатьевна… добрая, тихая, согнутая уже, как колесо… Изба вспыхнула, как зарод соломы, и полетело длинное пламя по ветру, а гром гремит, а дождя нету, зарево, ночь, крики… Я и спать-то не спал от страха и все же вроде задремал, вдруг слышу голос матери: “Горим!..” И вопли с стороны улицы: “Воды!.. Бегите!.. Корову, корову спасайте!..” Я – кубарем с сеновала во двор – и словно в горящую печку лицом заглянул… и понесся куда глаза глядят, упал возле пруда в жесткую траву… Над селом звон от набата, подвешенного рельса… “Мама, папа!..” – вспомнил я и понесся назад, в гору, к нашему двору… мужики стоят с ведрами, не пускают… Отец, говорили, какой-то сундук мамин хотел вытащить, да на него горящая доска с полотка упала… мать вбежала к нему в дом и сознание потеряла… пытались багром ее выдернуть, да побоялись поранить… пока орали, прыгали возле дверей, пылающая изба вся рухнула… А я рыдаю, трясусь, меня держат, в огонь не пускают… Сестренка тоже жива осталась, ее тетя Паня к себе забрала на воспитание, а меня определили в детдом…

– А сейчас жива ваша сестра? – спросил, помнится, Никита.

– Если бы!.. – отвечал с зубовным скрежетом художник. – Если бы!

Иногда смотрю в небеса и говорю: “Что же ты, бородатая колода, хоть ее не спас? Что же твои Березовские живут, жируют на русские деньги, а девочка на одной морковке и картошке росшая, красавица вселенной, от туберкулеза истаяла… жизни так не повидала… Я вот всё про нашу фамилию думаю. Деевы. Что мы деять-то рождены были?

Соловьем-разбойником греметь по урочищам али истину царям с улыбкой говорить? Али хлеб растить, смиренно дни свои вести на зеленой земле? Вот стал я живописцем… иной раз такое увижу во сне или даже средь бела дня, что сам себе говорю: не пугай людей, не пиши этой картины. Иероним Босх со своими жуткими фантазиями может спокойно спать – Россия еще явит миру смрад и зверства. Человек будет есть человека. Кровь станет сладкой пищей.

– Почему вы так говорите? – поежился Никита.

– Второе смутное время, которое мы переживаем, отличается от того, первого, что тогда на руках были одни ножи да копья… а ныне в любом дворе тебе и миномет припрятан, и динамит, и Калашников… свобода, бля! А поскольку всех ободрали, как липку, злоба растет, как черная туча. Еще лет пять – России не станет… Обнимутся меж собой Китай и

Польша, Украина и Кавказ. Никого так не ненавидят, как нас! Мы жандармы по благословению Ленина-Сталина! Ты скажешь, было и доброе?

Россия их несла через горы и реки на горбу своем? А за всё доброе,

Никита, всегда особенно страшно ненавидят!

И вдруг:

– Ты веришь в бога? Мне ведь только соседи потом сказали, что я крещеный. А к чему меня это обязывает? Ну, сунули с головой в бочку и вынули. И что?! Да ничего. Человек САМ должен решить про себя, верует он или нет, и даже не это важно, а важно, следует из этого хоть что-то, вытекают хоть какие-то нравственные ограничения или нет? Вот это и есть крещение или, вернее, посвящение самого себя – и не в примитивную бочку с водой, а в бездну мира, полную хаоса и смерти, с единственною жаждой – умножать красоту! Тогда скажи мне: зачем же писать ужасы?! Вот три работы о Христе… – Он вскочил на стул и достал с антресолей холсты в грубых рамах: “Моление о чаше”,

“Голгофа” и “Истина”, которые всякий раз пугали Никиту каким-то темным светом, исходящим от них. Словно та самая, без дождя, сухая гроза. – Я, наверное, десятитысячный, кто повторяет эти сюжеты. Так это надо сжечь!

– Нет!.. – воскликнул Никита. – Это потрясающе нарисовано!

– Нарисовано?.. – хмыкнул Деев. – Ну пусть нарисовано. Так надо, брат, рисовать не смерть, а жизнь! Цветочки надо рисовать, зонтики под мерцающим дождем, ножки женские… напрасно человек по фамилии

Деев, всего лишь Деев, в гордыне своей изображал Гордеева – спорил с самим господом Богом! Я напрасно прожил жизнь! И если я что сделал хорошего, так это в зоне портретики красавиц по фотографиям, да, может быть, еще лицо Зины на этой двери… А весь мрак, окружающий нас, распад, муки великие – зачем?! Про них и без меня помнят… и без меня этот час ждет каждого смертного… ведь все мы дети Божии, стало быть, каждый из нас в маленькой своей жизни повторит путь

Христа… – Дядя Леха судорожно обнял Никиту. – Не пугайся. Только с тобой я открыт. Я всю жизнь, как помнишь, юродивого играл. Это маска. Чтобы дураки не трогали. Им так понятней: художник. Даже власть уважает, если ты, как придурок, среди лета в валенках и шапке, да еще со свечой в яркий день. И тебе надо какую-то маску, милый, но только при условии: если надумаешь жить невероятной жизнью, делать что-то высокое в стане серости.

– Да нет… – смущенно признался Никита. – Куда?.. Я пока не готов.

– А я-то думал, – хмыкнул художник, – твоя каменная морда и есть маска. А она по наследству перешла, так? А ты нежный. Ранимый, как мякоть ракушки, если ее ножом раскрыть. – Он рассмеялся. – У тебя отец, наверное, очень серьезный человек.

Никита кивнул.

– Но имей в виду: серьезных народ не любит. Если во власти – да. А вокруг любят юродивых. Не стыдись иногда показаться развеселым простачком.

– Но это же лицемерие?

– Нет, не лицемерие. В России – лучший прием борьбы с великой серостью.

Как позже с горечью увидит Никита, три картины о Христе будут замазаны, а поверх их небрежно написаны хохочущие дети (“Кино”), хохочущие молодые женщины (“Базар”) и хохочущие старики (“Старый анекдот”). И этюд к этой работе – карандашный рисунок веселящегося старика – Деев подарит Никите за несколько дней до своего ухода из жизни…

23.

Наконец Никиту выкликнули, он проследовал, заведя руки за спину, в сопровождении охранника в комнату для следователей и увидел там адвоката. В светлой блузке, в кокетливой юбке с разрезом, Светлана

Анатольевна была тем не менее грустна и молчалива. Она принесла газеты. В них уже не было ни строки про суд над Никитой.

– Ничего не могу понять, – призналась она. – Наверху шушукаются и шушукаются… прокуратура кивает на судью, судья на прокуратуру… Ясно одно: будут пересуживать. Здесь многое зависит от вас. Если вы захотите непременно вновь суда присяжных, суд отложится, я полагаю, до лета. Пресса вцепилась в список, трясет его. Здесь вы молодец, хотя себе же и повредили.

– Но если бы не я, а позже кто-нибудь вспомнил про список, напечатанный после вердикта, меня бы снова вернули в суд, поскольку вердикт не действителен?

– Это неизвестно, – сказала адвокат. – Понимаете, Никита Михайлович, суд присяжных – для постсоветской России дело новое. Может быть, и не вернули бы… но коли вы уж сами заявили о зыбкости позиций присяжных, они только рады. Но не надейтесь, что пожалеют, – она прошептала: – Они что-то готовят.

– Я уже стал это понимать. Полторы недели молчания…

– Если же вы потребуете обычного суда, в формате “тройки”, дело может завершиться до конца мая. Но кто знает, что им взбредет в голову.

– А сегодня какое число?

– Десятое мая.

– А, вот почему и вы не приходили.

Адвокат слегка смутилась.

– Нет. Я болела.

– Что у вас?

– Пустяки. Весенняя бессонница. Батареи греют, как зимой, а окно откроешь – бензиновая вонь. Я в центре живу.

– Так поменяйте квартиру, – воскликнул Никита.

Она покачала головой.

– Во-первых, здесь удобно для работы. Во-вторых, бетонка. Даже на окраине я не куплю равноценную по площади. Да ерунда!

Никита в свою очередь, покраснев, заглянул ей в глаза.

– Вы столько потеряли времени со мной… но как только освобожусь, я заплачу…

– Прекратите! – рассердилась она. – Необходимые деньги мне платят.

– Кто?! – поразился он. – Надеюсь не она… не ее майор?! Мне их благородство…

– Нет-нет! – адвокат поднялась со стула. Вскочил и Никита. – есть такая группа – “правозащитники”. Абсолютно поверив вашим показаниям, они решили поддержать вас.

– А кто такие? Я их знаю?

– Думаю, что нет. Их убедил Тихомиров, помните, первый ваш следователь.

– Есть люди везде! – убежденно закивал Никита. – Мой знакомый художник, Алексей Иванович, говорил: надо любить людей… если любишь, короста распадается сама собой, как створки у ракушки. Может, есть не совсем пропащие и в прокуратуре?

Адвокат улыбнулась, пожала плечами.

– Почему нет? – и негромко спросила: – Так на какой формат суда вы согласитесь?

Никита не стал ломать голову. В конце концов, все его доводы были услышаны общественностью, и уж профессиональные юристы, судья в том числе, убедились: следственная база обвинения равна нулю. Ждать, пока снова соберут присяжных, долго. Пусть уж решает тройка.

– А судья будет тот же старик? – спросил Никита.

– Наверно. Анастасьев Сергей Николаевич.

– Вот и хорошо.

24.

И наконец наступил день нового суда.

Был теплый день, он чувствовался даже в сыром дворе СИЗО, а в городе уж точно распустились тополя и цвели яблони: запах зелени проникал вместе с духом бензина внутрь железной коробки автозака, когда

Никиту в наручниках вновь повезли на улицу Ленина.

Вот оно, старое здание областного суда с двумя колоннами по бокам крыльца, вот и зал суда, где, видимо, только что прибирались – в воздухе запах пыли, вот и длинная железная клетка, куда вводят

Никиту и где слева у выхода встает автоматчик.

В помещении очень мало народа. Присяжных, естественно, нет. Против

Никиты за столом восседают все тот же угрюмый судья с молоточком и два заседателя-женщины. Прессу почему-то не пустили в зал суда, не видать и знакомых. Странно! “Видимо, народ уже потерял интерес к моему делу, – подумал Никита с легким сожалением, но одновременно и с радостью. – Хватит мучить друг друга. Наверное, решат быстро и легко”.

Представитель обвинения, все та же моложавая женщина в синей форме, сегодня показалась даже красивой Никите. Очень умное, целеустремленное личико с острым носиком, глаза синие в голубых прорисованных веках, как у… забыть, забыть!.. на плечах погончики с двумя звездочками… Давай же скорее, начинай, госпожа советник юстиции! Сказать тебе нечего!

“А куда я сегодня прежде всего пойду, – задумался Никита. – С работы меня уволили, но комната, наверное, еще осталась за мной, там же мои вещи? И куда я их потащу? В гостинице жить дорого, да и придерутся еще, скажут: в нашем городе прописан, нельзя, да и с компьютером… много энергии небось дерет…”

Можно, конечно, временно перебраться в комнату Деева… хотя уж она-то давно, наверное, отдана какому-нибудь молодому специалисту ВЦ или

НИИ физики.

Представитель прокуратуры что-то говорит. Но что это? Она зачитывает странный текст, из которого явствует, что подсудимый сознательно вводил в заблуждение следователей, из чего за дачу ложных показаний следует его осудить по трем статьям:

– По статье двести девяносто восемь Уголовного кодекса Российской

Федерации, “Клевета в отношении судьи, присяжного заседателя, прокурора, следователя, лица, производящего дознание”, наказывается исправительными работами на срок от одного года до двух лет либо лишением свободы на срок до двух лет.

По статье триста три, “Фальсификация доказательств по гражданскому делу лицом, участвующим в деле”, наказывается сроком от двух до четырех месяцев.

По статье триста шесть, “Заведомо ложный донос о совершенном преступлении… деяние, соединенное с обвинением лица в совершении тяжкого или особо тяжкого преступления либо с искусственным созданием доказательств обвинения”, наказывается лишением свободы на срок до шести лет.

В общей сложности мы просим высокий суд для подсудимого меру наказания – лишение свободы на срок в шесть лет с отбыванием наказания в колонии общего режима.

“Она с ума сошла?!. А как же вина милиции, их вечная жажда показухи, их неумение выслушать??? Почему молчит Светлана??? Почему ей не дают слово??? И почему нет свидетелей защиты??? Почему нет Тихомирова???”

Никита обернулся – рядом радостно дышит белоглазый капитан милиции, он сегодня в штатском, в ожидании праздника облился “Шипром” – не продохнуть. Не хватает еще бантика красного, революционного на грудь.

Адвокат подняла руку, что-то спросила.

Судья покачал головой.

Что она спросила? Почему ей судья отказывает?

По просьбе представителя прокуратуры входит майор, тот самый, который благословил разработку “маньячного” дела.

– Да, ваша честь, – говорит он, – я лично присутствовал при даче ложных показаний подследственного, как он именно фальсифицировал показания, клеветал на органы правопорядка. По его вине органы правопорядка потеряли почти месяц рабочего времени, за которое мы могли бы раскрыть десятки настоящих преступлений… но, к сожалению, из-за ложного доноса, из-за фальсификаций, совершенных указанным гражданином, следственные работники милиции были как бы обезоружены… например, у оперативника Тихомирова случился нервный срыв, и он был госпитализирован… Я считаю, что шесть лет – это минимальный срок, чтобы другим не было повадно играть с милицией, чтобы люди понимали: от этого страдает наша работа, страдает безопасность людей…

Никита вдруг понял, и сполна понял: только так и должны были выступать эти люди. Разве не этого ты хотел, Никита??? Если уж идти до конца в своей роли! Пусть народ ужаснется! Чем больше они будут теперь вешать на тебя обвинений, тем меньше поверит народ! Что, что они еще говорят?

Вышел белоглазый капитан. А его зачем пустили?

– Я лично вполне допускаю, что все ложные показания подследственного, все фальсификации были совершены им для того, чтобы скрыть какое-то истинное преступление, которого мы еще не знаем. Здесь еще есть над чем подумать. Я не утверждаю, что он виновен в кровавых злодеяниях, мы за презумпцию невиновности, но меня, как старого опера, не оставляет такая мысль… Так что шесть лет – это минимум, какого заслуживает…

Судья стукнул молоточком:

– А это не ваша компетенция – комментировать меру наказания в суде.

Слово предоставляется адвокату.

С растерянной улыбкой поднялась Светлана Анатольевна. Она сегодня была вновь в сером деловом костюмчике, и вновь на шее – розовый платок.

– Если бы я случайно попала на сегодняшнее заседание суда и услышала бы только со слов обвинения, за что предлагается лишить свободы данного гражданина, я и то бы засомневалась: что-то здесь не так.

Гражданин сам на предыдущем заседании суда, откровенно объяснил свои действия, рожденные бездоказательным обвинением милиции в грабеже.

Если бы уже на первой стадии дела милиция разобралась, кто виноват, не было бы всего этого запутанного дела. Человеку ломают жизнь, на него вешают ужасное злодеяние, в прессе смакуют: маньяк из

Академгородка… и вы еще хотите, не найдя подтверждения своим заблуждением, упечь невиновного на шесть лет за решетку?

– Ваша честь, – обратилась заместительница прокурора области к судье, – я могу задать вопрос адвокату? – и, дождавшись вялого кивка, продолжала: – Скажите, уважаемая Светлана Анатольевна, а что, самооговор, а затем и откровенная фальсификация, за которой скрывалась издевка, клевета, распространенная про наши органы правопорядка в средствах массовой информации, – все это не должно возыметь никаких правовых последствий? Не кажется ли вам, что в последнее время в средствах массовой информации злонамеренно и последовательно ведется дискредитация силовых структур России?

“Она про глупую заметёночку в молодежной газетке? Но это же была моя горькая шутка… и даже не впрямую высказанная корреспонденту, а подслушанная им во время моего разговора с Хоботовым”.

– И не только силовых структур… – продолжала представительница обвинения. – Например, я читала, что некоторые адвокаты нашего города получают миллионные гонорары из теневых структур, заинтересованных как раз в развале наших силовых ведомств. Но это же, я надеюсь, неправда?!

– Я этого не знаю, – сухо ответила Светлана Анатольевна, – кто и что получает из теневых структур. Мои заработки строго зафиксированы, а в случае с нашим подследственным я и вовсе работаю из профессионального интереса, пытаясь добраться до истины.

– Когда отказываются от денег, часто вступают в дело личные интересы… Видели мы про это кино, – хмыкнул капитан, и все услышали.

Светлана Анатольевна, покраснев, не стала отвечать на глупейшие домыслы усатого идиота. Но доводы обвинения нужно было отмести.

– Я уверена, что человек, окончивший вуз с красным дипломом, до недавней поры считавшийся лучшим программистом ВЦ, непьющий и некурящий… да-да, господа, и это говорит о нравственном облике человека… не заслужил огульного бездоказательного обвинения в страшных грехах, кровавых и мерзостных. Почитайте свои собственные интервью в газетах… я сочла невозможным показывать их подследственному… но он, выйдя на свободу, все равно их прочтет. Нам бы извиниться перед ним, а не сажать в тюрьму.

“Значит, были газеты, в которых поносили меня? Как это подло. Не дождавшись суда. Сволочи! Ну так сажайте меня!.. Сажайте! Что там такое говорит судья? Предоставляет мне последнее слово???”

– Я отказываюсь от последнего слова. Вы все равно ничего не услышите. Вы невменяемые люди.

– Суд удаляется на совещание.

Судья и его заместители ушли. Никита вцепился пальцами в железную решетку. “Наверное, все-таки здравый смысл возьмет верх… Попугают и освободят”.

Подошла адвокат. Она пыталась улыбаться, но было видно, что и она удручена неожиданным напором со стороны прокуратуры.

– Ничего-ничего. Они же не могут просто так отпустить. Я думаю, самое страшное – условная мера наказания. Сроком на месяц-два.

Наконец судья и его заместители вышли и сели на свои места. Затем

Анастасьев поднялся, стукнул молотком по столу и произнес слова, от которых сердце у Никиты словно повалилось:

– Именем Российской Федерации…

Что? Что???

– … сроком на четыре года с отбыванием наказания в колонии общего режима.

И вдруг в сознании Никиты что-то произошло. Он расхохотался. Он, как дядя Леха Деев, вдруг обратился с улыбкой, да еще раскинув руки, к судье и представительнице прокуратуры:

– Люблю вас! И всем вам желаю счастья! Вам, господин судья! И вам, дамы! И вам, господа офицеры, блюстители закона! Новых вам раскрытых преступлений, хорошей зарплаты, женской любви, новых деток! Если вы считаете, что я должен провести лучшие свои годы в заключении, что там я буду полезнее родине, так тому и быть! Главное – я жив, вы меня в темноте СИЗО, по счастью, не убили! Спасибо вам!

Из-за странности его неожиданной речи, все промолчали, Никиту не прервали. Судья деловито передал папки с делом своей заместительнице слева, охранник отпер клетку и отступил на два шага. И Никита, картинно звякая вновь нацепленными наручниками, зашагал на улицу, где его ожидал угрюмый автозак. И ни одного репортера.

25.

Его вновь вернули в родную теперь уже камеру, но там из старых знакомых остался лишь цыган-картежник. Остальные люди были новенькие.

Картежник спал. А из новеньких никто не спросил у Никиты: как дела?

Как, мол, на воле? Или как в суде?

Никита спал и не спал – ждал утра. Есть ничего не хотелось. Да и вправду тюремная баланда не еда. Только хлеб и сахар можно есть.

Иногда – если не переварили – рисовую кашу, которую подают через окошко с откидывающейся решеткой-подставкой, именуемой

“скатертью-самобранкой”.

Адвокат пришла рано, к половине девятого, и сказала, что вчера случилась еще одна новость: некоего паренька, осужденного на девять лет присяжными, судья Анастасьев освободил из-под стражи за отсутствием состава преступления. Так что Никита помог невиновному человеку своим вопросом: публиковались уже списки присяжных или нет?

А вердикт парню был вынесен ДО публикации списка.

– А что будет дальше со мной? Меня уже сейчас повезут в колонию?

– Нет, конечно. Приговор должен утвердить или отменить Верховный суд. Пока здесь перепечатают уголовное дело, протокол суда и переправят в Москву, пройдет месяца два-три. Сама я апелляцию отсылаю завтра.

– Значит, у меня есть время. А взять где-то книги почитать можно?

– Конечно, здесь есть библиотека.

– А если нет книг, какие мне нужны? Купить на воле можно?

– Думаю, да. Вы напишите список, я куплю и принесу.

– У меня есть деньги, я вам потом отдам.

– Пишите! – она, улыбаясь, смотрела на него. – Что вас интересует, я постараюсь найти. – Она подала ему шариковую ручку и блокнот.

Он нахмурился, заранее сердясь на возможные догадки Светланы о его малограмотности, но стал писать своим мелким, однако четким, как рисовые зернышки, почерком: “Бердяев, Соловьев, Ильин… – Он помнил, что именно эти фамилии часто вспоминал Деев. – Блок, Маяковский,

Тютчев… „Дон Кихот”, „Приключения Робинзона Крузо”, „Мастер и

Маргарита”… – он читал Булгакова, но поверхностно, хохоча вместе с бывшей женой над похождениями в Москве темной компании Воланда…”

– Это для начала, – буркнул он, возвращая адвокату блокнот и ручку. – Да, и Уголовный кодекс, пожалуйста.

– Уголовный кодекс? Пожалуйста. – Светлана Анатольевна кивнула и, смешно наморщив нос, быстро просмотрела список.

– У меня есть кое-что из этого… только уточните, который Соловьев?

Историк или поэт-философ?

Никита почувствовал, что лицо его занимается пламенем стыда. Он не знал, кого имел в виду дядя Леха.

– Философа, – наугад отрезал он. – И еще… – он вспомнил, – “Опыты”

Монтеня. Да! “Опыты”! Еще такая просьба. Не можете ли вы сходить ко мне домой, ну, в общагу ВЦ.

Он вписал ей в блокнот номер комнаты, этаж, название улицы.

Приписал: в комнате слева живут Хоботовы, справа – Михалевы. Если жилье Никиты уже кем-то занято, узнать, куда переместили компьютер и прочее барахло. И еще хорошо бы стукнуться в комнату напротив: не занята ли она? Главное, зайти к Хоботовым – они все новости сообщат.

Когда Никита вернулся в камеру, один новенький сиделец, тараща глаза, с южным акцентом рассказывал трем слушающим его подследственным:

– Ви понимаете?! Им тепер нилза слово попирок. Вот он идет, ему шесть лет дали! Эй, друг, вщира тиба судили?

– Меня, – улыбнулся Никита. – Мало дали. Надо было больше.

Соседи по камере улыбнулись.

– Ты чудак на букву “м” или так шутить? – спросил один с повязкой на шее.

Никита лег на матрас и закрыл глаза.

– Он маньяк, – шепотком уточнил третий. – Выскочил из той статьи, согласился на эту. Шесть лет не двадцать пять.

– Да брось ты! Присяжные его оправдали. Там такие тетки… если бы маньяк, они бы оторвали колбасу.

– А я от следователя слышал…

– Они тебе расскажут…

“Неугомонная жизнь продолжается, – усмехнулся Никита. – Все мы люди, все мы слабы. Только своим собственным поведением можно что-то доказать. Не теряй головы, не теряй времени впустую. Обижаться на негодяев, которые со страхом обходят настоящих преступников, а ловят таких лохов, как ты, бессмысленно. Займись пока что самообразованием. Сейчас хорошенько выспись”.

Книги ему принесла Светлана Анатольевна на следующее же утро, сказав, что в общежитие еще не ездила, но заглянет туда вечером.

– Светлана Анатольевна! – вдруг шлепнул себя ладонью по лбу Никита, при этом поймав себя на мысли, что этим жестом немного играет перед адвокатом. – А если мой “комп” не украли, нельзя его сюда? Я бы что-то конспектировал, кое-какие программы по специальности доработал.

Адвокат, как от конфуза сморщив носик, оглянулась на дверь.

– Это непросто. – И шепотом поведала, что, для того чтобы пользоваться компьютером, Никите придется подарить его тюрьме, ГУИН.

А вот затем служба СИЗО выдаст ему аппарат в аренду, как выдают здесь телевизоры и вентиляторы, и он, Никита, должен будет платить сколько-то денег за аренду собственного компьютера, а также за расход электричества. – Теперь так. Рынок!

– Но у меня новейший “Пентиум”!.. – жалобно пробормотал Никита. – Я потом не скоро такой куплю. Может быть, купить бэушный, попроще… долларов за четыреста-пятьсот… у меня есть деньги на книжке, а книжка на полке, между томиком “Виндоуз” и “Технической энциклопедией”…

– Но вы же не сможете пользоваться книжкой, пока не выйдете на свободу.

– А! – вспомнил Никита. – Я заполнял доверенность на три года… ей… ну, бывшей… – и, вдруг омрачившись, замотал головой. – Нет! Нет! Мы попросим в долг у Хоботовых.

“А вдруг меня законопатят надолго… дадут ли Хоботовы в долг на неопределенное время?..”

– В конце концов, я вам займу, – предложила Светлана

Анатольевна. – У меня есть деньги, скопленные на лето. Но я нынче никуда не еду.

– Нет, езжайте!.. У вас бледное лицо.

– У меня с детства бледное. Но это не малокровие! – засмеялась адвокат. – Просто когда я думаю, у меня лицо бледнеет. В отличие от тех, кто краснеет, когда думает. Мы в университете даже, помню, делились на белых и красных.

И вдруг Никита поймал себя на мысли, что ему очень нравится говорить со Светланой Анатольевной. И что она очень-очень красивая…

– Мне нужно идти, – уловив его смущение, нахмурилась адвокат. – Вот вам еще карандаш и шариковая ручка, пригодятся. До завтра, Никита

Михайлович.

Вернувшись в камеру, при слабом свете лампочки Никита впился в тексты, талантливые, парадоксальные (как он их раньше не знал?..), но и трудные, требующие работы мозга…

26.

Светлана Анатольевна оказалась догадливой или просто опытной: вложила в книги конверты с марками и чистые листы бумаги, сложенные пополам.

И Никита сразу же написал письмо родителям в Иркутск.

“Спешу поделиться радостью, – писал он, – с меня сняли все обвинения. Правда, припечатали новое, блюдя честь мундира, – за то, что я их дурачил.. но это обвинение плевое, скоро я буду на свободе”.

И когда Светлана Анатольевна вновь пришла в СИЗО, отдал ей запечатанный конверт, хотя, как она объяснила, письма положено отсылать через тюремную почту.

– Впредь лучше так, иначе начнут на меня коситься. Когда нужно будет очень, не разрешат встретиться.

Затем адвокат рассказала ему, что происходит в общежитии

Вычислительного центра.

– Во-первых, не расстраивайтесь, – она заглянула ему в глаза. – Все ваши вещи у соседей Хоботовых, компьютер, книги. А диван ваш и прочее – в их гараже. В бывшей вашей комнате проживает новый лаборант. А в комнате художника Деева – новая секретарша директора.

– А вещи Алексея Ивановича? Картины? Старик увез их?

– Какой старик?..

И Никита с болью подумал о себе, какой же он заторможенный да и просто равнодушный человек. Во всяком случае, был таким. Чего резину тянул?!. Надо было давно найти старика Шехера, помочь забрать картины и книги.

– Я попробую уточнить, – пообещала адвокат, выслушав сбивчивый рассказ Никиты про художника и его родню. – Но есть и радость.

Оказывается, Тихомиров выздоровел, перевелся в УБОП – в управление по борьбе с организованной преступностью. Дай ему Бог! Из городской милиции выжили парня… А насчет ноут-бука ребята обещали скинуться, купить. Юра Пинтюхов проверит машинку и сам напишет дарственную тюрьме.

– Спасибо, – Никита неотрывно смотрел на молодую женщину. И радостная мысль мелькнула: “А может, вот моя судьба?..”

Но адвокат – хороший психолог. Она прекрасно понимает, что должен испытывать молодой мужчина, когда после двух месяцев камеры возле него стоит молодая чистая женщина с воли.

– Я, возможно, не смогу теперь часто бывать, – сказала она, уводя взгляд. – Ко мне приезжает мать из деревни… ухожу в отпуск. Но все, о чем мы договорились, ваши друзья доведут до конца.

Вернувшись в камеру, Никита сказал себе: “К ней не мать приезжает… она тебя щадит… у нее жених или муж… она хочет, чтобы ты успокоился и подзабыл ее… Займись самообразованием, дубина. Всё! Никаких женщин!”

Но увы, судьба начнет мучить – так уж до упора.

Вечером начальник тюрьмы Михаил Михайлович Хабалов, или, как его называют заключенные, Отец родной, обходил камеры, что случалось раз в месяц. Причем заранее заключенных не предупреждали, и неожиданное появление хозяина могло иметь грозные последствия, если он заставал своих “деток” за выпивкой (а в СИЗО, случалось, гнали самогон из антибиотиков) или за карточной игрой на деньги.

Сегодня же, высоченный, сутулый, с багровыми пятнами атеросклероза на лице, Михаил Михайлович, заглянув, как медведь, в сумеречное логово, где отдыхали арестанты, постоял, щурясь, пару секунд и вдруг гаркнул голосом истинного полковника, обращаясь к Никите, который лежал, обложившись книгами:

– Как же ты читаешь, сынок? Тут сапоги станешь надевать – промахнешься, не на тот предмет наденешь!

Переждав неизбежное “ха-ха-ха”, он глянул на единственную желтую лампочку над дверью и буркнул сопровождающему замполиту Ваське

Казаку, чернявому болтуну на всякие темы:

– Сколько тут ватт? Двадцать?!

Казак сделал обиженное выражение:

– Михал Михалыч, обижаете. Сорок пять. Это энергетики недодают… вчера мерили – не двести двадцать вольт, а двести десять. А поскольку мощность…

Михаил Михайлович, нетерпеливым жестом руки прервав объяснения

Казака, приказал:

– Ввернуть сто десять. Не каждый день вижу на нарах избу-читальню. -

И, подмигнув Никите, величественный полковник зашагал дальше, не обратив внимания на упавшую на пол возле “скалы” (или параши, если вам угодно) игральную карту туз крести, а также на “коней” – нити, тянущиеся под потолок, к зарешеченному крохотному окну, – это местная почта. Сегодня Отец родной был милостив, а причину его милости уже с порога, обернувшись, пояснил замполит Казак, скаля зубы и грозя кулаком человеку кавказской внешности на всякий случай:

– Внучек родился у Михалыча… Мишкой и назвали, – а потом, как бы вспомнив, подозвал пальцем к себе Никиту, шепотом объявил: – К тебе бывшая жена просится. Михалыч спрашивает: может, на ночь в комнату для свиданий пустить? Там диванчик есть. Она через милицию на него вышла… Что сказать Михалычу, пока он добрый?

Никита густо покраснел. “Зачем она пришла? Она что, разводится со своим майором? Или собирается ему нотации читать?”

– Нет-нет, – пролепетал Никита. – Не надо на ночь.

– Ну ты даешь! – заревела камера. – К нему баба пришла, а он…

– Нет-нет, – повторил Никита. – Если ей надо поговорить, то как положено…

Казак словно темную занавеску на лицо опустил.

– Хозяин-барин. Иди тогда, конвоир отведет… через стекло и пообщаетесь.

“Через стекло?! Есть же служебная комната, где я с папой и мамой виделся!” – удивился Никита. И понял: видимо, адвокат приводила прилетевших родителей в служебную комнату, уговорив руководство

СИЗО. И сама имеет право там с подсудимым говорить. А вот с иными лицами Никите придется общаться, как в кино показывают, через стекло, при помощи микрофона и радиодинамика”.

Но, к сожалению (или к счастью), в большой комнате для встреч микрофонная связь не работала. По эту сторону мутного оргстекла на стульях сидели заключенные, человека три, а по ту сторону – пришедшие в СИЗО на свидание женщины. И среди них Никита не сразу признал бывшую жену.

Она была в простенькой кофте, в вельветовых брючках, ненамазанная

(обычно и губы яркие, и щеки в розовых облачках). Сидит, моргает, как от табачного дыма, сложив руки на коленках, на левой руке – браслет с зелеными камушками, что-то новое. Видимо, подарок майора. Если надела, значит, дает понять: пришла вовсе не жаловаться на жизнь. Тогда зачем???

– Привет! – буркнул Никита, прекрасно осознавая, что она его не слышит. Но уж, верно, догадается по движению губ, что он поздоровался.

“Здравствуй!..” – ответила она. И что-то спросила.

Что? Наверное: “Как дела?” или “Как себя чувствуешь?” Рядом с ней, привстав со стула, кричит, забивая звенящим голосом всех других говорящих, девчонка в просторном белом, как березка, платье:

– Скорее возвращайся!.. Я беременна!.. У нас будет ребенок!

Сказали – мальчик!.. Скорее возвращайся!

Унылый молодой мужчина, сидящий по эту сторону стекла, опустил голову, ничего не отвечает.

Никита кивнул бывшей жене. Нет, в нем не было теперь ни раздражения, ни – тем более – ненависти к Марине. Любовь зла. Бывшая жена вполне цветущая на вид женщина. Одно непонятно: явилась пожалеть, из благородства?

“Мне вашей жалости не надо. Я уже другой”.

Она снова что-то спросила, голосок тихий – не слышно. Вдруг замигала глазами, достала из сумочки тетрадку, выдернула страничку, что-то начирикала фломастером и подняла листок, чтобы Никита прочел ее послание.

“Я УШЛА ОТ АНДРЕЯ. ПРОСТИ МЕНЯ”.

“Бедная!.. как же это тебя угораздило? Ты же к нему сбежала! Ты же мне изменяла, даже еще живя со мной! Ты же любила! Я же видел, как сияли твои глаза, когда пришла забрать свои вещи… как у кошки… или как у коровы… глупые и счастливые… Почему же ты его разлюбила?

Обидел? Мало украшений покупал? Нет, не говори так, Никита. Мало ли что могло случиться. Но я-то ничем уже не смогу отсюда помочь. Да и выйду на свободу – мирить не стану. Не потому что месть во мне кипит – когда уходит любовь, никто не поможет. Это страшная беда”.

Ему вдруг стало жаль старого майора… Еще помрет, не дай Бог, от ишемии, от полночных метаний по городу, пытаясь перед всеми объясниться… из-за желания век обладать вертихвосткой… Кто знает, как еще она взбрыкнет…

Бывшая жена напряженно через стекло смотрит на его губы.

Лицо ее становится бледным, как давеча у Светланы Анатольевны.

Она, кажется, понимает безотрадные мысли Никиты. Она понимает: ему она тоже больше не нужна.

Марина закрыла ладошкой глаза, встала. И, слегка вихляясь (такая у некоторых женщин походка), пошла прочь.

“Бедная. Как бы помочь ей? Да никак”.

Никита вернулся, конвоируемый тяжело сопящим охранником, в родную камеру – здесь уже горел яркий свет и соседи по нарам ожидали рассказа о свидании.

– Спасибо за внимание, – улыбнулся Никита. – Спасибо вам за сострадание. Ничего уже не склеить.

Да, что еще заметил за собой Никита: если в первые недели был соблазн иногда ввернуть тюремное словечко, то теперь хотелось говорить нормальным человеческим языком. Даже немного книжным. Да, книжным!

И Никита вновь окунулся в стихию гениальных мыслей… О, Монтень!

– Вот только вслушайтесь, господа: “Если кто-нибудь пользуется славой человека решительного и стойкого, то это вовсе не значит, что ему нельзя уклоняться, насколько возможно, от угрожающих ему бедствий…” И вот дальше: “Сократ потешался над Лахесом, который определял храбрость следующим образом: „Неколебимо стоять в строю перед лицом врага”. – „Как! – восклицал Сократ. – Разве было бы трусостью бить неприятеля, отступая перед ним?””

Общее молчание в камере говорило о том, что приведенные строки из

Монтеня далеко не пустые, хотя, наверное, каждый использует их мысленно по-своему.

– Еще чего-нибудь почитай! – попросил тихий голос. – Да наугад.

Погадай мне из твоего Монтеня.

– Извольте, – отвечал Никита и, раскрыв томик на первой попавшейся странице, огласил первые же сверху строки: – “Финикиец Бессий, которого упрекали в том, что он без причины разорил воробьиное гнездо и убил воробьев, оправдывался тем, что эти птички без умолку зря обвиняли его в убийстве отца. До этого мгновения никто ничего не знал об этом отцеубийстве…”

– Не надо больше! – простонал кто-то другой из угла камеры…

– Читай, читай! – попросил настойчиво тихий голос. – Я заказал!

– “Шпанская муха носит в себе какое-то вещество, которое служит противоядием против ее собственного яда. Сходным образом одновременно с наслаждением, которое мы получаем от порока, совесть начинает испытывать противоположное чувство, которое и во сне, и наяву начинает терзать нас…”

В ту ночь по просьбе камеры Никита зачитывал вслух “Опыты” Монтеня до половины четвертого. Есть на свете настоящие книги! Какое счастье, что тебе объяснил это Алексей Иванович Деев! Лучше поздно, чем никогда.

27.

Начитавшись, можно сказать, до одури за дни ожидания своей судьбы

Монтеня, Достоевского (“Преступление и наказание” – уже всерьез),

Бердяева (про Христа и социализм), однажды утром Никита постучался в дверь, и когда охранник открыл заглушку и заглянул одним глазом, то обратился к нему следующим образом:

– Не откажите в любезности, не можете ли вы дать мне бритвочку заточить карандаш?

– Пошел на хер! – был громовый ответ, но, поразмыслив, голосом уже помягче охранник сказал: – Не положено же, гражданин заключенный.

– Но посудите сами, – продолжил Никита, уже отмечая про себя некоторую изысканность своей речи, не переходящую, впрочем в пародию, – посудите сами, командир: у меня шариковая ручка исписалась, так называемый химический карандаш я уже погрыз зубами и, как мне сказали собратья по местоположению, могу вполне отравиться. И ведь это будет для вас огорчительно.

Охранник захлопнул “шторку”, но через минут десять отпер с неизбежным лязгом и щелком трехпудовую дверь и, неловко хмурясь, протянул Никите новую шариковую ручку.

– Пишите на здоровье.

А затем, уже днем, Никита с улыбкой (если вдруг вздумают его осмеять) обратился к соседу по нарам Козлову, тому самому, у кого тихий голос и кому светит статья за убийство невесты из ревности, хотя он ее никак не мог убить: валялся пьяный в сквере, и его видели там прохожие:

– Не окажете ли милость, уважаемый Николай Николаевич, не дадите ли глянуть в ваше зеркальце, насколько изменилась моя физиономия за последнее время.

И Козлов, слегка подыгрывая ему, но без натуги, отвечал, как в каком-нибудь фильме про аристократов:

– Отчего же не дать вам мое зеркальце, мне это не составит труда, наоборот, вызовет лишь удовольствие тем, что я смог хоть немного скрасить ваше пребывание в этом узилище…

Остальные арестанты лишь добродушно посмеивались, слушая их речи. И надо сказать, что-то изменилось во взаимоотношениях недавно еще незнакомых, угрюмых, недоверчивых людей. И Никита с неожиданной радостью подумал: “А ведь можно провоцировать не только злом, но и добром! И тогда в ответ большей частью получишь доброе отношение”.

Почему он подумал так осторожно (“большей частью”), потому что, выходя во двор на прогулку, попытался так же же мягко и доброжелательно поговорить с другим охранником, но наткнулся на звериное рычание:

– Интеллигенты сраные!.. Шагай, пока не получил по кумполу.

Но, право же, это был единственный случай грубости. Может быть, на смягчение нравов в тюрьме (особенно в том, что касается камеры № 81) повлиял памятный дружественный визит Хозяина в день, когда у него родился внук Миша. И Хозяин, судя по всему, продолжал пребывать в благодушном настроении. А добро, истинно говорят, порождает добро…

*

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Никиту освободили из СИЗО 27 июля, в девять часов утра. Он пробыл в заключении после второго суда более двух месяцев. Верховный суд

Российской Федерации удовлетворил кассационную жалобу адвоката, отменив приговор областного суда в связи с ничтожностью проступков незаконно осужденного гражданина.

Ему вернули паспорт с вложенной в боковой карман обложки сотенной бумажкой (надо же, не позарились), а также кожаное, посеченное ветром и пылью пальто и меховую кепку. Посмотрев на прощание на

Никиту из узкой своей комнаты, заваленной тюками, сотрудница тюрьмы, кастелянша, нашла ветхий, но еще целый рюкзак, и освобожденный уложил в него свои книги, которые также разрешили вынести с территории. Ноут-бук, купленный друзьями, остался собственностью тюрьмы. Что ж, надо помогать службе ГУИН, она бедная, и все же старается облегчить жизнь своим арестантам чем и как может.

– Благодарю вас, добрые люди! – сказал, уходя, вполне искренне

Никита охране.

Те осклабились с пониманием: никогда ведь не знаешь, кто где завтра может оказаться. Может быть, и они за свои грехи еще получат возмездие… да все равно приятно услышать сердечное слово.

Никита брел по городу, шатаясь, как пьяный, от избытка свежего, сладкого воздуха. Из сквериков пахло спекшейся банной листвой берез, день начинался жаркий.

Мимо Никиты, цокая тяжелыми квадратными каблуками (мода!), торопились на учебу или работу девушки и, стукая копытами, шли лошади с девушками же в седлах (тоже мода!), медленно двигались, попав в пробку, запыленные машины, большей частью иномарки, с черными стеклами.

Дети во дворах, визжа, запускали разноцветные воздушные шары, нарядно одетые девочки в коротких юбках, посмеиваясь и кокетничая перед мальчиками, ели мороженое. Интересно бы знать, где сейчас бывшая жена? Вернулась к майору? Или мается без пристанища? У нее, кажется, сестра живет в пригороде, возле аэропорта, в собственном доме. Не пропадет бывшая жена.

Конечно, лучше бы не пропала…

А вот катится прямо на Никиту синяя машина, он знает эти машины – у них дверь с решеткой позади… Не передумали же они, не за ним же послали? Никита рывком отскочил в сторону, тяжелый рюкзак с книгами едва не повалил его на огороженные железным заборчиком цветы. Но милиция медленно проехала мимо…

Душно-то как! А почему он не снял свое горячее от солнца кожаное пальто? Словно до сих пор не очнулся от тюрьмы.

Поставил на землю рюкзак, освободился от пальто и, вновь надев книжный груз с лямками, перекинул тяжелую одежду через левую руку, а в правую взял мохнатую кепку. “Ну и видик у меня! Только вот вопрос: а куда идти? В академгородок, к Хоботовым? Они на работе, а дочка, судя по их письмам, собиралась в деревню к бабушке…”

Сел перевести дыхание на скамейку возле какой-то фирмы, выходящей окнами на проспект, на медной доске – по-русски и по-английски длинное название… мельком попытался прочесть… что-то вроде

“Сибсбыттехремхолдинг…” Куда же мне пойти работать? Впрочем, успеется. Хорошие компьютерщики везде нужны. А Никита – программист высококлассный, ему это не раз и директор ВЦ Катаев говорил…

Знойный счастливый день обессилил Никиту. Не хотелось двигаться никуда. Дядя Леха Деев, бывало, выпив рюмочку вечером, пел песенки времен своего заточения. И Никита, никогда их не любивший, сегодня почувствовал, как же они пронзительны, страшны и прекрасны в своей правде.

Никита закрыл глаза и сам вдруг замычал:

Постой, паровоз, не стучите, колеса…

Кондуктор, нажми на тормоза…

Я к маменьке рудной с последним поклоном

Решилсяпоказаться на глаза…

Наверное, от мамы письмо лежит на Главпочтамте, до востребования -

Никита уверил ее в письмах своих, что вот-вот выйдет на свободу и писать лучше туда.

Какие белые, ослепительные облака! А за ними синее небо, а за синевой, рожденной игрой солнечного света, если подняться всего лишь на сотню километров, – черный-черный космос. Не с кем поговорить.

Поговорить бы сейчас с дядей Лехой, да нету его… бывший зэк, художник, философ упокоился под сваренным из стальных прутьев крестом на кладбище в двадцати километрах от города…

Крест сваривал Юра, правда, оплел его зачем-то проводом и свесил компьютерную “мышку”. Наверно, пьян был… дескать, кто захочет, тот на связь с дядей Лехой выйдет…

Я пилку достану с товарищем верным,

Железную решетку распилю…

И пусть луна светит своим холодным светом, меня не поймают, я уйду…

От Никиты, плохо выбритого, от его истасканного, не по погоде вынутого на свет божий кожаного пальто, наверное, плохо пахло – он заметил, как, проходя мимо, демонстративно отшатнулись две симпатичные школьницы.

Встал, купил в киоске дешевые солнцезащитные очки (от сотни рублей остались семь рублей), надел – и снова заметил, как его настороженно обходят люди. Да что же это такое? Все еще помнят про маньяка в очках? Ах, идите, мои дорогие, своей дорогой. Мне не до вас.

Может быть, все-таки разыскать Марину: как ни суди – родной человек, посидеть, потолковать? О чем? Да ведь не о чем.

– Изыди! – смешно кричал Алексей Иванович Деев, выгоняя свернутой в трубку газеткой залетевшую в окно осу, стараясь не повредить золотистые крылья непрошеной гостье…

И Светлана Анатольевна не пришла к СИЗО. И ясно почему: работа закончилась. Никита на свободе, задача адвоката выполнена. “Но я бы ей цветы купил, вечером хорошего вина бы выпили”.

Он прибрел на главпочтамт. Но увы, в отделе “до востребования” ни одного письма из Иркутска не оказалось. Неужто отец или мать захворали? Или не верят, не верят ему? А вот коротенькое послание от адвоката Светланы Анатольевны как раз и дожидается Никиту.

“Никита, здравствуйте! Поздравляю вас с окончанием этой ужасной истории, – пишет она. – У меня все нормально, веду два дела, одно тяжелое – убийство с отягчающими… пьянство – страшный порок…

Простите, к вам в день выхода на волю не приду, чтобы вы скорее, без меня, адаптировались к жизни. Я бы вам напоминала… да и, сказать правду, меня всегда пугают добрые отношения с подзащитными… а потом происходит разочарование… У меня такое уже было, больше я такого не хотела бы… Я уверена: вы встретите хорошую подругу, вы по сути своей добрый и даже наивный человек. Вы просто обязаны встретить хорошую девочку. Только не сразу всё до конца рассказывайте о себе. Мы, люди, живем в мире агрессии слухов и чужих оценок. Доверие возникает не сразу. Удачи! Прощайте! С. А.”

Что ж.

Немедленно позвонить в Иркутск. Никита зашел в зал междугородной связи и вспомнил: денег-то всего ничего. Постой, у него в полах пальто всегда звякает металлическая мелочь, провалившись вниз через дырку кармана. Сунул руку до плеча, сгреб всё, что нашлось, купил карточку и принялся звонить. Набирал раза три домашний телефон родителей. Длинные гудки.

Хорошо, вечером. Идем дальше. Как сжигает неисправный самолет керосин, прежде чем приземлиться, так и Никита должен сегодня сжечь время до вечера. Он вышел и постоял возле главного городского фонтана, вместе с детворой и птицами дыша мелкими брызгами. Но почему он столь бездарно тратит время?! Если даже Хоботовых нет дома, Никита помнит, где они прячут ключ.

Метнулся в автобус, вот и пятый этаж, вот и дверь Хоботовых, вот и длинный ключ под половичком. А вот и второй плоский ключ за дверью перед второй дверью высоко на гвоздике справа! Оглядываясь, как вор

(все-таки неловко, если увидят чужого человека, исхудалого, в щетине), проник наконец в квартиру.

И увидел на столе записку: “ПРИВОДИ СЕБЯ В ПОРЯДОК!” Спасибо, родные! Здесь же его чистая одежда, пролежавшая у друзей почти полгода: стопочкой майка, трусы, рубашка, выглаженные Лидой льняные брюки, и на спинке стула – светлый летний пиджак. И деньги Никиты в почтовом конверте. И бритва “Braun”…

Как приятно стать чистым! Через полчаса Никита уже сидел, румяный, косясь на зеркало Хоботовых и звонил по их сотовому телефону, оставленному здесь:

– Виктор! Новости!

Выяснилось: большой компьютер, книги и диванчик в гараже. Стулья можно будет забрать у лаборанта, которого поселили в комнату Никиты.

Да черт с ними!

– Что с картинами Алексея Ивановича?

Выяснилось: когда начальство ВЦ решило отдать бывшую комнату Деева секретарше, все холсты перевезли в подвал ВЦ. Три особо яркие картины (где смеются: на одной – дети, на другой – молодежь, на третьей – старики) повесил у себя в кабинете сам Олег Сергеевич

Катаев. Так сказать, приватизировал собственность бывшего сотрудника.

– А дверь? – кричал в трубку Никита. – Дверь? Я же тебе писал!

Витя Хоботов рассмеялся.

– А дверь давно у старика. Мы поставили секретутке новую, евродверь, можешь выглянуть, посмотреть, а ту отвезли старику. Правда, пришлось

Юрке Пинтюхову белый слой смывать. Эта дура, видишь, Зинку закрасила.

– Ну и ну! – Никита прекрасно помнил дивный портрет во всю дверь.

Стало быть, картина не пропала. Как мадонна из кучевых облаков, явилась к старику Шехеру юная прекрасная его дочь, в белом одеянии, обвитая до пят пышной золотистой косой, осыпанная цветами и звездами. – Ну и как принял ее дед?

– Он совсем ослеп. Но когда мы объяснили, он зарыдал: “Я понял, почему Лешка нарисовал ее на двери. Вот помирать буду – постучусь… а она услышит, откроет, примет меня в небесах… Она ангел там, я знаю!”

Никита запер квартиру, выбежал на улицу, на солнце и воздух.

Только-только пробило двенадцать – с караульной горы гавкнула пушка.

В киоске купил толстую местную газету “Бирюльки”, где печатаются всякие новости и предложения, в том числе “Сдается квартира”. И выбрал адрес однокомнатного жилья в самом центре. Немедленно, немедленно обзавестись своей норой.

Сразу поехал смотреть. Квартирка оказалась замечательная, с холодильником и телефоном, и аренда не очень дорогая, лишь одно омрачает душу: дом буквально через дорогу от тюрьмы, из которой только что вышел Никита. Да что поделаешь!

Две седые, но еще краснощекие, очень похожие друг на дружку женщины

(видимо, сестры), внимательно осмотрев молодого человека, согласились сдать ему жилье на год. Наверное, у них есть для обитания и другая квартира.

– Вы где прописаны?

– Я выпишусь попозже. Но жить в гостинке надоело.

– Все равно дайте паспорт… – сестра постарше смутилась. – Мы же должны…

– Конечно, проверьте! Хоть в Интернете, хоть в милиции! – рассмеялся

Никита, хотя что-то неприятно кольнуло его. Если старушки обратятся в УВД, уж, наверное, бравые пинкертоны не напугают их. Отдав паспорт, заплатив за месяц вперед (за больший срок хозяйки денег пока не взяли) и получив ключи, Никита вышел на улицу.

Может быть, сразу же поискать работу? Нет, потом! Да и друзья вечером подскажут варианты… Просто хочется побегать по городу, насладиться красотой летних деревьев, красотой девичьих лиц…

Машинально забрел в “Мир книги”. Здесь после яркой улицы темно и прохладно. Красивые юные дамы покупают альбомы с живописью…

Рембрандт, Сомов, Петров-Водкин… Жаль, не нашелся спонсор, не успели издать альбом Деева… вы бы все ахнули! А у Никиты скоро на столе засияет карандашный рисунок, приклеенный к картонке, чтобы не изгибался (единственный подарок художника): хохочущий старик, очень похожий на самого Алексея Ивановича… лысый, с бородищей, отнесенной ветром в сторону, рот разинут, видно два-три зуба… это один из этюдов к его последней картине “Старый анекдот”.

Кстати, надо будет, хоть расшибись, через Союз художников отобрать, высудить для города все работы Алексея Ивановича. Светлана поможет как адвокат. Сфотографировать на цифровую аппаратуру три главные картины, которые висят в кабинете Катаева. И затем смыть верхний слой красок, потому что под ним – потрясающие сюжеты: “Голгофа”,

“Моление о чаше” и “Истина”. Об этом знает только Никита.

Он сделает это, сделает!

И ведь как получается – в двухслойности картин Деева и сокрыта, может быть, трагическая подоснова мира. А люди – пусть радуются веселью сюжетов.

Он надел темные очки и собирался уже выйти из магазина, как его на проходе к кассе ткнула нечаянно локтем высоченная девица в очках.

– Простите!.. – Эти рослые девицы такие неуклюжие.

– Да мне даже приятно, – улыбнулся Никита, оглядывая ее.

А она вдруг отшатнулась – отступила… что это? Вспомнила печатавшиеся портреты Никиты, или ему просто померещилось? Кажется, померещилось.

Девушка, ответно улыбнувшись ему, оплачивает том “Полостные операции”. Будущий медик? Или уже сейчас хирург?

А у Никиты отец – знаменитый хирург. А мать – замечательная учительница в школе, из-под ее руки вышли в мир четыре академика, сотня докторов наук, два олигарха и один настоящий поэт, ныне преподает в университете в Вашингтоне…

– Сколько стоит томик Лермонтова? Спасибо. – Никита купил книгу любимого дядей Лехой поэта и выступил на яркий свет улицы. Он заполонит свою квартирку книгами. Если прежде на его полках теснились только технические тома: “Matlab 5”, “Язык СИ”, “Mathcad

6.0” и пр., и пр., то ныне встанут творения лучших мудрецов мира, в том числе и те, которые для него забрал у соседки Виктор Хоботов… помнится, там и про загадки перспективы в живописи (автор – физик академик Раушенбах!), и размышления “Вселенная и разум” профессора

С. Шкловского, и мемуары художника Коровина, и “Психология толпы” некоего Венцера…

Никита торопливо шел по улицам города. Как бы желая скорее внедриться в жизнь. Ему сейчас казалось, что он – на зеленой горе и видит вдали невыносимой красоты пространства… синие леса, как слоны, пересекают поля… радуги, и кони пьют воду из рек…

“Но жить на авось нельзя! Правильно тебе крикнул старик:

„Ничтожество!” Долго не хотел меня обижать, но он честный человек. Я плыл и до сих пока плыву щепкой по течению. В моем возрасте Ферма придумал великие теоремы, Лермонтов написал „Демона”, Лобачевский узрел в изогнутой небесной сфере свою геометрию. А я – ноль ростом под два метра.

Стыдно! Как теперь жить, чтобы перестать быть ничтожеством в ряду других ничтожеств? Нет, я числюсь вполне одаренным человеком.

Назовем такие ничтожества, как я, ничтожествами первого порядка.

Есть, кажется, и похуже. Так что же, это соображение тешит твое самолюбие? Сколько можно?!”

– Эй! Парень! – гудит желтая машина-такси. Она его чуть не сбила на перекрестке. – Жизнь надоела? Езжай в Чечню!

– Извините!..

“Я перестрою свою жизнь… докажу, что там у меня есть, что достоин быть сыном своих родителей.

Компьютер не просто игрушка. Я должен найти его приложение к чему-то очень важному… Думай. Может быть, внедриться через „хороший” вирус во все компьютеры мира, незаметно, шифрованными фразами, как гипнозом, убеждая людей стать милосердными и нежными?..”

Господи! И радостно, и тоскливо! С кем поговорить?! До конца рабочего дня еще столько времени! Зашел в пустующую стекляшку-бар

“Белая лошадь”, выпил пива “Miller”, вновь нацепил очки и побрел дальше по городу, весело всматриваясь во встречных красоток.

И улыбаясь, улыбаясь, как советовал Алексей Иванович. Да, да, вот же что он тебе советовал! Улыбайся! И мысли придут яркие!

И вдруг… это гром грянул? Молния разрезала небо на две половины?

Потому что оно распалось и дивными цветами осыпало землю. И смотри – кто это?.. по влажному асфальту торопливо шлепает в белых босоножках, огибая зеркала луж и пытаясь закрыть зонтик, незнакомая девчушка в чем-то белом или голубеньком, неважно… остановилась и уставилась в лицо Никите… Кстати, он по-прежнему в темных очках.

Рассмеялась.

– Что смотришь, маньяк? Извини, у нас сейчас такая шутка… как встретишь парня в черных очках… – И отвернулась к светофору. И снова глянула на него.

А может быть, это и есть… да, то самое? Love. Amore. Liebe. С первого взгляда. Потому что и Никита уставился на нее и замер, словно впал в сон.

Пристукивая мокрой босоножкой, задохнувшись, она молчит, и он молчит. Пролетавшая мимо лазурная синица прощебетала: говори-ите же!..

И они заговорили… Нет, сказка! Театрализованные мечтания! Соскучился в тюрьме Никита по сказкам!

Всё проще. Девушка стоит, пережидая светофор, да на Никиту больше не смотрит. И не такая уж юная, не школьница… разве что студентка… глазки блестят, цвета серо-зеленого, а из них длинные золотые стрелы летят, как продолжение ресниц… Куда спешит? Личико тонкое, вдохновенное, – может быть, про живопись Возрождения размышляет…

– Сударыня, – обратился Никита с улыбкой и полупоклоном, отступая в сторону, если незнакомка не захочет более говорить с ним и пожелает быстро пройти мимо. – С сегодняшнего дня все юные дамы в нашем городе такие красивые или пока только вы?

Она удивленно остановилась и мгновенно расцвела, как дерево в мультфильме. И все же постаралась нахмуриться: знакомство на улице никогда среди приличных девиц не приветствовалось.

– Не поняла.

Никита сегодня одет так, как должен быть одет молодой мужчина с достатком: на нем светлый костюм из льна, золотисто-желтые итальянские туфли, на левой руке цепочка. Под пиджаком – белая под горло майка. Никита снял очки и сунул во внешний кармашек.

– Сорри. Ай аск… – улыбнулся еще более доброжелательно. – Поскольку английский знаю только в том, что касается технических текстов, спрашиваю…

– Я поняла, поняла! – рассмеялась девушка и, крутанув пальчиком, пояснила. – Я отмотала. Не знаю, что сказать. Наверное, я пока что одна такая в городе.

“От скромности не умрет”, – подумал Никита, отмечая ее ладную тонкую фигурку с острыми грудками.

– А не погулять ли нам вместе, как предлагал Киса Воробьянинов?

Когда идешь с прекрасной незнакомкой, в молодость возвращаешься.

– Пижон! Давно ли со школьной парты?! – оскалила зубы девушка. Она была чем-то похожа на адвоката Светлану Анатольевну – от хорошего настроения становилась красивее. А может быть, все люди так?

– Нет, правда же, если вы сейчас откажете мне, – продолжал

Никита, – я утоплюсь в этом фонтане!

– А если вы еще раз обернетесь на других девушек, я заколю вас зонтом!

После обмена этими фразами, молодые люди зашли в бывший кинотеатр

“Молодежный”, который был недавно перестроен, расширен раза в три и теперь назывался “СОНЪ”. Внутри него со всех сторон сверкали зеркала, улыбались нарисованные хари привидений с рюмками, горели камины, в аквариумах плавали золотые рыбки, в трех залах шли разные фильмы в ритме нон-стоп, в кафешках юные леди и прыщавые мальчишки кушали чипсы и мороженое.

Посмотрев какой-то грандиозный, со спецэффектами фильм про борьбу землян с инопланетянами, наша парочка села за уютный столик, и

Никита, спросив, чего хотела бы отведать дама, заказал шоколад, яблоки и два бокала шампанского “Мартини” (знай наших!). Сам он не любил шампанское, быстро с него пьянел, да что делать…

Девушка, ее звали Алена, оказалась смешливой, после каждой фразы

Никиты запрокидывала голову, показывая нежную белую шейку, и звонко хохотала, а он, поощренный, все больше и больше становился остроумным. И что только не вспомнилось, что только не пошло в ход!

Особенно восхитила Алену фраза Станислава Ежи Леца: “Я решил сойти на дно, спустился и сел. И вдруг снизу постучали”. Она, хоть и учится на втором курсе филфака КГУ, про Ежи Леца слыхом не слышала.

И еще ей понравился рассказ Никиты, как он с друзьями по школе купался в Байкале, кто дольше выдержит… а вода плюс семь… а одежду какой-то хулиган унес, а был сердитый ветер… они бежали по улицам домой, их остановила милиция…

– В общем, ты закаленный, – похвалила Алена и поцеловала его в щеку.

В это время телевизор, висевший в дальнем углу, показывал новости. В некоей стране террористы взорвали дом правительства и потребовали особых льгот для эмигрантов из стран ближнего Востока.

И результат: правительство согласилось на условия террористов. Век провокаций катился по планете…

Никита, глядя в глаза Алене, прошептал:

– Если не хочешь, чтобы я сегодня прыгнул под трамвай, поедем ко мне.

– Поедем, – помедлив, ответила девушка. – Но если ты не хочешь, чтобы я сейчас зарезалась этим ножом, поцелуй меня.

И Никита поцеловал красавицу в мягкие смеющиеся губы. Ему показалось, что именно такую молодую женщину он искал.

И, заказав еще шампанского и сладостно захмелев, вдруг решил рассказать всё Алене о себе. Абсолютную правду. Но когда дошел в рассказе до ареста и допросов в милиции и вновь надел для смеху темные очки, она в сумраке кафе неожиданно вскочила.

– Так это вы… маньяк?! – со страхом прошептала она и схватила свой зонтик, махнула им. – Не прикасайтесь к мне! Не смейте!..

– Какой маньяк?.. Вы с ума сошли… я и говорю вам…

– Нет-нет!.. А я смотрю… – И она все отходила от столика.

– Алена! Вы шутите?.. – поднялся и Никита. – Меня же освободили… все обвинения…

– И не провожайте меня!.. – девушка отмахивалась от него, как отмахиваются от страшного наваждения, и пятилась к выходу. И едва не упала. – Не догоняйте, не догоняйте!.. Держите его!..

И убежала.

Угрюмый официант, амбал в тельняшке под вишневым пиджаком, подозрительно посмотрел на Никиту. Никита пожал плечами, растерянно снял очки.

Боже мой, да что же это такое?! Долго ли еще будут преследовать его мрачные тени его игры с судьбой? И как же напуганы люди! Да прекратите же, мои дорогие! Господи, как жить?!.

Он зашагал прочь по разрисованным коридорчикам бывшего кинотеатра.

Вспомнил про свои темные очки, зажатые в кулаке, бросил их на пол и с ненавистью раздавил каблуком…

И выскочил на слепящий свет дня…

Оглавление

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

12.

13.

14.

15.

16.

17.

17.

18.

19.

20.

21.

22.

23.

24.

25.

26.

27.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА