спровадила. Как я грохнулся из-под карниза, на шум ко мне сверзилась сверху: и сквозь жалюзи всё-то и разглядела.
Позвонила срочно Йоргасу, а пока тот на таксо мчался – я сам с
Молчуном управился.
Таким образом, загрузили они меня в машину. Надя чуть погодя вышла у полицейского участка – сообщить, чтоб биндюгов этих снизу забрали…
Такая вот история с бутылкой крымского вина у меня вышла.
Согласитесь – счастливая всё же.
Потому что на следующий день, как менты отвалили с берега, Йоргас всё-таки достал из-под камней кое-что.
А через год, когда утих шум про двух битых русских (выдворили их, перебинтованных, поскорей-поздорову), я выбрался из подполья и – уехал к Мирре во Флоренцию: она там учёбу начинала в аспирантуре по искусствоведению.
Так что – что ни говори, а всё-таки отлично у нас пробки в бутылки загоняют: иной раз намертво – не вынуть никак, хоть ты разбейся.
P.S. Да, вот ещё кое-что после этой истории у меня осталось – стишок, что я в первый день в бухте, пока загорал-купался… от нечего делать… Ерунда, конечно… Честное слово, алгебра Вирассоро – и то забавней, но вот всё же – что есть, то есть, – может, кому интересно. *Бутылка
ДЕНЬ У МОРЯ
I
Там за пригорком в серебре клинком при шаге блещет бухта
(палаш из ножен ночи будто), где субмарину в сентябре сорок четвёртого торпеда вспорола с лёту. – Так от деда в кофейне слышал я вчера.
Затем и прибыл вдруг сюда.
Из любопытства. Ночью. Чтобы кефаль на зорьке половить.
Опробовать насчёт купанья воды.
И, может быть, местечко полюбить.
Таксист мне машет: “Ну, пока”, свет фар, качнувшись, катит с горки.
Луна летит – секир-башка – над отраженьем в штиле лодки.
II
Ромб бухты тихо вдруг качнул восход.
И сердца поплавок приливом крови шевелится – и с креном на восток скалистых теней паруса на кровли домишек белых вдоль по склону жмут.
В кильватере лучей стоит прозрачно невеста-утро. Выбравшись из пут созвездий карусели – вёрткой, алчной, по свету местности приморской дачной, нагой и восхищённой, держит путь.
Над небом бьется белый перезвон.
Штиль разрастается шуршаньем блеска и поднимается со дна зонтом зеркал. Вдруг бьёт внатяг со свистом леска: ночь – рыжая утопленница неба – срывается… В руке – стан утра, нега.
III
Большое море. Плавкий горизонт стекает в темя ярой прорвой неба.
Как мысль самоубийцы, дряблый зонд висит над пляжем – тросом держит невод метеоцентра: в нём плывет погода – всё ждет, как баба грома, перевода из рыбы света, штиля, серебра – на крылья тени, шторма и свинца.
IV
Чудесное виденье на песке готовится отдать себя воде: лоскутья света облетают и больше тело не скрывают – не тело даже: сгусток сна, где свет пахтает нам луна – и запускает шаром в лабиринт желанья, распуская боли бинт.
V
Солнцем контуженный, зыбкий, слепой верблюд, с вмятиной пекла на вымени, полном стороннего света, из песка вырастает, пытаясь прозреть на зюйд, пляж бередит, наугад расставляя шаги на этом.
VI
Натянув на зрачок окуляр горизонта с заката рамой, по бархану двинуть в беседку рыбного ресторана.
Сесть за столик с карт-бланшем немой скатёрки, чьё бельмо-самобранка, будто Тиресий зоркий.
Опрокинуть в стакан полбинокля рейнвейна – и лакать до захлёба этот столб атмосферы и зренья.
Десять раз опустело и раз набежало.
Бродит по морю памяти жидкое жало луча – однако ж, нетути тела, чтоб его наколоти.
Вылетают вдруг пробки, и дает петуха Паваротти.
Что ли встать голышом и рвануть к причалу – раззудеться дугою нырка к началу.
То-то ж будет фонтану, как люстре, брызгов.
Но закат уж буреет, и полно на волне огрызков.
Постепенно темнеет, как при погруженьи.
Звезды дают кругаля, как зенки Рыб над батискафом.
Или – как соли крупа, слезы вызывая жженье.
От чего еще гуще плывут очертания лиц, местечек с их скарбом.
Вот выплывают Майданек и Треблинка, где утиль женских волос, как лучей снопа, шёл в матрасы, на которых меж вахт на подлодках ревели от страха матросы.
И луна точно так же доливала в полмира штиль.
/Июль 2001
