КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Африка грёз и действительности (Том 3) [Иржи Ганзелка] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд Африка грёз и действительности Том III



Глава XXXV НА ПОРОГЕ ЮЖНОЙ АФРИКИ


Глянцевитая полоса асфальта, словно прошитая стежками автомобильных фар, взвилась на крутой склон.

Вихрь бьет в бока «татры», будто хочет невидимым тараном сбросить ее в кювет.

Снопы белого света от фар нашей машины выхватили из тьмы две размахивающие руками фигуры.

— Юрка, притормози!

Ледяной ветер влетел через открытое окошечко и закружился в машине.

— Простите, пожалуйста, но я не знаю, что мне делать! У меня автомобиль загорелся, — подошел к окошечку «татры» долговязый молодой человек с выражением страха и беспомощности в глазах. — Ах, простите, я не знал, что вы не из Претории…

Взгляд его скользнул по флажкам на переднем капоте и по номерному знаку с буквами «ČS».

— Это не имеет значения. Что случилось?

Мы вышли из машины. Резкий ветер гнул кроны деревьев и трепал старый «моррис», на котором 20 лет службы оставили неизгладимые следы.

— Very pleased to meet you,[1] — ответила на наше приветствие девушка, стоявшая у машины. Окоченевшими руками она прижимала к шее воротник плаща.

— Видите ли, отсюда вылетали искры и страшно дымило. Я боялся, что моя машина сгорит.

Молодой человек наклонился над выхлопной трубой своего «морриса».

— Включите стартер и дайте газ! Долго ли вы здесь простояли? — спросили мы, когда молодой человек с шумом захлопнул за собой дверцу.

— Минут десять, вероятно. Никто не ехал вверх, — отозвался изнутри извиняющийся голос, и вслед за этим мотор несколько раз чихнул. Через мгновение из выхлопа вылетело облако дыма и искр.

— Мотор здорово перегрелся на подъеме, но теперь можете спокойно ехать дальше, — говорим мы, показывая владельцу «морриса» прутик со сгустком маслянистой сажи, выскребленной из выхлопной трубы. — Дома нужно как следует почистить!

— Thank you very much,[2] — поблагодарил он нас с облегчением и проводил к машине.

— Не холодно вам в коротких брюках?

Только теперь мы почувствовали резкую перемену температуры.

Утром, километров за 500 отсюда, мы отъехали от границ Родезии под лучами палящего солнца. Перед Преторией нас встретил довольно ощутимый холод и пронизывающий ветер.

— Наша одежда запрятана глубоко в чемоданах. Подождем до Претории. Далеко до нее? — спросили мы скорее по привычке.

— Тут же за холмом. Несколько миль. See you later,[3] — и голос замер позади нас.

Через мгновение, взобравшись на крутой склон холма, перед гребнем которого нас неожиданно остановил перепуганный автомобилист, мы поняли причину таинственного зарева, видневшегося за 60 километров. Гладкий асфальт, на который мы выехали перед Нейлстромом, непривычно гудел под колесами «татры». После месяцев мучений и напряжения всего механизма стрелка спидометра неизменно показывала 70–80 километров в час; цифры в окошечке спидометра сменяли одна другую с автоматической точностью: единица, пять, десять, сто…

Ослепительные вспышки огней встречных машин как в зеркале отражались в блестящем асфальте и исчезали, минуя нас. Они неумолимо возвращали нас к цивилизации. Далеко на севере осталась подлинная Африка.

Золотистые вспышки фар стирали невозвратимые образы пустыни, верблюдов, озер, бегемотов, снежной диадемы Килиманджаро, огненных сталактитов и сталагмитов вулкана, рождавшегося при нас на берегах озера Киву. Под однообразный гул мотора всплывали воспоминания о счастливых пожирателях сигарет в девственном лесу Итури и о муэдзинах, которые где-то в далеком Тунисе поднимаются теперь с благоговейной торжественностью на балконы минаретов, чтобы воздать хвалу пророку…

Где-то там, впереди, под далекими отблесками сотен тысяч электрических и неоновых ламп, нас ожидал синтез Америки и Европы на юной африканской земле. Учащенный, лихорадочный пульс больших городов, выросших словно грибы после дождя, — городов, порожденных каруселью миллионов и головокружительным опьянением золотом и алмазами. Ненасытные центры мировой торговли с постоянно распахнутыми объятиями и вечно голодной пастью. Семафоры над перекрестками и улицы, простроченные транспортом, движение которого расписано с точностью до минут и секунд. Небоскребы, которые должны служить противовесом обширной наковальне Северной Африки, чтобы материк, выйдя из равновесия, не начал поворачиваться на оси экватора.

Спала волна лесистых гребней. От асфальта, где-то там глубоко у подножья горы, взметнулся к небу фонтан огней. Во всех направлениях расходились они оттуда, где лишь угадывались улицы и площади, переливались вздымающимся морем света, озаряли горизонт на севере и юге, окаймляли его сверкающими гирляндами на востоке и западе и возвращались отраженным венецианским фейерверком к нитям электрических ламп и к рассеянным флюидам неоновых трубок. Перед нами была Претория, главный город молодого Южно-Африканского Союза, история которого писалась торопливыми штрихами.

Южная Африка!

Одурманенным взором касаемся мы ее сердца, но все же — до чего это далекая и чуждая страна!

От Диаша к Сметсу

Коротка история колонизации южной оконечности африканского континента. Всего четыре с половиной столетия прошло с тех пор, как земли ее коснулась нога первого европейца. Но каждая строка этой истории свидетельствует о ненасытной жадности расширяющихся империй, с каждой ее страницы доносятся отзвуки боев, каждая глава окроплена слезами и кровью.

В конце XV века у мыса Бурь остановились каравеллы двух мореплавателей. Они пополнили запасы питьевой воды, высадили на неведомый берег горсточку заболевших цингой моряков и отплыли дальше на восток, к водам Индийского океана. Бартоломеу Диаш и Васко да Гама вели эти каравеллы в авантюристические плавания за сокровищами Индии и Дальнего Востока.

В продолжение 100 с лишним лет побережье залива у Столовой горы оставалось одиноким островком белых людей и первых мулатов. В Азии уже медленно спадала волна лихорадочных завоеваний, когда горстка авантюристов с высокомерными жестами властителей мира залпами корабельных пушек завоевывала и складывала к ногам своих европейских владык бескрайние территории с многомиллионным населением.

Росло число кораблей, отваживавшихся плыть в южные воды под флагами испанской, португальской, голландской и британской корон. Под склонами Столовой горы Голландская Ост-Индская компания выстроила свой опорный пункт с фортификационными сооружениями. Самая южная оконечность «Черного континента» стала прибежищем первых голландских переселенцев — буров. В конце XVII века сюда начали прибывать французские гугеноты. На побережье всем им уже становилось тесно.

Начались первые кровавые захватнические походы на север. Вглубь континента направлялась одна повозка за другой. За каждой их них шла горстка буров с толпой черных рабов. Тщетно скотоводы южноафриканских степей пытались оказывать им сопротивление. Стрелы с каменными наконечниками были слишком слабым оружием, а щиты, обтянутые шкурами обезьян или бегемотов, не защищали от свинца бурских мушкетов. Сотнями и тысячами гибли африканцы на родной земле в жестоких оборонительных боях, но в конце концов вынуждены были отступить далеко на север, к равнинам Трансвааля, и на запад, в недоступные области полупустынь.

Прошло еще одно столетие. Увеличивалось число кораблей в Капштадтском порту, и голландская колония богатела. Но тут к берегам Южной Африки причалили английские военные корабли. В начале XIX века англичане сломили сопротивление буров и положили к ногам своего властелина новую колонию. Некоторые буры покорились, другие отступили далее на север, до реки Вааль. Из преследуемых они превратились в преследователей. Отступая перед оружием англичан, буры нападали на мирные скотоводческие племена чернокожих.

Между тем англичанам казалось, что земля горит у них под ногами. Их пугала экономическая мощь бурских старожилов. Чтобы парализовать ее, надо было лишить буров их земли и дешевой рабочей силы. Менее чем через 30 лет после захвата Капской колонии англичане провозгласили отмену рабства, хотя они упорно поддерживали и сохраняли его до конца прошлого столетия в других своих колониях, где сами могли извлекать из этого выгоду.

Бурам, осевшим на территории Капской колонии, оставался лишь следующий выбор: либо обрабатывать землю собственными руками, либо, покинув колонию, предпринять тяжелое странствование вглубь континента, чтобы захватить там новые земли и новых рабов. Они предпочли кровопролитие труду. Так начался «великий трек», массовое переселение буров в долины Трансвааля, на земли здорового, сильного скотоводческого племени зулусов.[4] В одной только битве у Кровавой реки 16 декабря 1838 года было убито более 10 тысяч зулусов. В бою пал и вождь зулусов Дингаан. Гордый зулусский народ пережил в те времена свою трагедию Белой Горы.[5] На захваченной территории буры основали Оранжевое Свободное Государство и Трансвааль.

Казалось, что грохот орудий на южной оконечности африканского континента утихнет. Но вот земля бурских переселенцев выдала первый самородок золота и первый сверкающий алмаз. В Трансвааль хлынули толпы авантюристов. Но сюда же устремил свой взгляд и Сесиль Родс, ненасытный представитель Британской империи, который после нескольких безуспешных набегов развязал англо-бурскую войну.

В то время мечтатели из пражских «доходных домов» и деревушек, разбросанных у подножья гор, склонялись над картами Африки и с восторгом прислушивались к словам бородатого бурского президента Крюгера. Многие из них, уложив в котомки мамины пирожки, пустились в полный приключений путь к Столовой горе, чтобы с оружием в руках встать на сторону сражающихся буров. Они не понимали, что в Трансваале шла кровавая драка между двумя агрессивными и беспощадными захватчиками чужих богатств и чужих земель, стремившимися к порабощению недавно еще свободных племен.

Во главе бурских войск встал тогда молодой генерал Сметс. В рядах британских войск прославился своим удальством офицер, журналист и авантюрист Уинстон Черчилль.

А 15 лет спустя, во время первой мировой войны, тот же генерал Сметс уже заседал вместе с Черчиллем в британском имперском военном кабинете в качестве одного из главных его членов. Собственными руками помогал он плести сеть, которая связала с судьбами Альбиона южную оконечность Африки, превратившуюся в доминион.

Лишь с этого времени начинается история Южно-Африканского Союза. С тех пор со страниц газет, из докладов на международных конференциях, по радиоволнам в мир проникали потрясающие сообщения о расовой дискриминации, о забастовках и боях чернокожих горняков против вооруженных пулеметами полицейских, об особых гетто для цветных обитателей Южной Африки и о «карательных» воздушных бомбардировках негритянских деревень, жители которых не были в состоянии уплатить налоги.

Наблюдателю, проследившему путь исторического развития Южно-Африканского Союза, эта страна в настоящее время представляется пороховой бочкой, к которой подведен быстро догорающий запальный фитиль. Одни — поработители — изо всех сил стараются его погасить, прибегая к жесточайшим мерам. Другие — порабощенные, составляющие огромное большинство, — жадно ждут взрыва. Этот взрыв потребует много жертв, но от него рухнут ворота тюрьмы, в которой на протяжении четырех столетий менялись лишь мундиры тюремщиков.

Такой представляется внешнему миру страна, северную границу которой мы пересекли на реке Лимпопо.

Как же выглядит она изнутри?

Английский язык или африкаанс?

Позади осталась тропическая Африка, как бы скрытая от нас навсегда опустившимся занавесом, а внизу, у подножья крутого горного хребта, в сверкании неоновых гроздьев бьется на гребнях световых порогов сердце огромной богатейшей страны — Южно-Африканского Союза. Но это скорее не сердце страны, а только ее мозг. Сердце Южной Африки лихорадочно бьется в недалеком Иоганнесбурге, откуда по жилам страны растекается золотая животворная кровь.

Еще полчаса за рулем, потом — удивление портье при взгляде на слово «Чехословакия», которое мы поставили, заполняя анкету в пригородной гостинице, и вот мы уже смываем под душем последние следы пыли тропической Африки.

— Your suits, sir, — ваши костюмы. За такой короткий срок их нельзя было отгладить лучше. Они, по-видимому, долго пролежали в чемоданах, — как бы извиняясь, сказал нам с улыбкой статный индус, заботливо развешивая на стуле нашу наскоро выглаженную одежду.

Многие недели пролежали наши костюмы на дне большого сундука, находившегося на заднем сиденье машины; они были придавлены фотоаппаратами, запасами кинопленки и фотоматериалов, а также нашей походной канцелярией. Вместо костюмов мы носили короткие спортивные брюки, с которыми не расставались на протяжении всего пути по Африке. Ровно год назад мы впервые надели их, выехав за ворота Касабланки.

— Как ты думаешь, Мира, когда они теперь снова нам понадобятся?

— В Аргентине едва ли. Там будет так же холодно, как и здесь. Пожалуй, в Парагвае или в Бразилии.

В Южной Африке начиналась зима. Еще до полудня мы пересекли под Мессиной тропик Козерога, а вечером все еще не могли примириться с тем, что Первое мая у антиподов — это предвестник наступающей зимы, а не месяц цветения.

В канун Первого мая улицы Претории и ее главная площадь Чёрч-сквер, сдавленная величественными зданиями учреждений, банков и торговых фирм, кипели бурной жизнью. Студенты университета в характерных шапочках; толпы людей перед ларьками с кондитерскими и колбасными изделиями; газоны маленького парка, по которым разбросаны листовки, призывающие на двух языках — африкаанс и английском — не забывать, что завтра состоится традиционный «University Rag» — благотворительный сбор, проводящийся студентами в пользу местной больницы.

Студенческая капелла, разместившаяся на эстраде под пальмами, заглушала певца у микрофона. Джазовый ритм последних американских «боевиков», подчеркиваемый гитарой, подзадоривал молодежь, толпившуюся на эстраде и газонах. Атмосфера была насыщена ярмарочным весельем и напоминала скорее карнавал, чем канун праздника трудящихся.

Твердый язык африкаанс с его раскатистым «р» слышится в Претории со всех сторон. Английский язык здесь в большинстве случаев только терпят, причем он, безусловно, не пользуется чрезмерной симпатией. Он оттеснен за стекла витрин и на перекрестки, где на указателях регулирования уличного движения английский язык чередуется с африкаанс. Вот надпись «Hou links», а под ней «Keep left» («Держись левой стороны»). На следующем перекрестке те же надписи в обратном порядке.

Африкаанс — модернизированный язык голландских поселенцев — в энергичной борьбе завоевал себе равноправие с английским, которому пришлось с этим смириться. Это ощущается на каждом шагу. Когда мы обратились к молодому человеку, судя по внешности, студенту, с просьбой указать нам кратчайшую дорогу до почты, он смерил нас с головы до пят молниеносным леденящим взглядом и только потому, что узнал в нас иностранцев, процедил сквозь зубы ответ по-английски. Иначе вряд ли бы он нам ответил.

Зашли мы как-то в народную столовую и заказали ужин, конечно по-английски. Официант четыре раза обегал всех посетителей, давно обслужил тех, кто пришел гораздо позже нас, а на наш столик смотрел как на пустое место. Вокруг не было слышно ни одного слова по-английски. Мы стали добиваться своего права более энергично. Наконец официант остановился у нашего столика. Он словно подрос на дециметр, нахмурил лоб и, мрачно глядя куда-то поверх наших голов, буркнул на африкаанс: — Что вам угодно?

Южная Африка готовилась к выборам. Кто же победит? «Добрый старый генерал Сметс» или доктор Малан, не пожалевший усилий, чтобы проучить Англию и сменить истлевший британский хомут на новый, более нарядный, позванивающий бубенчиками американских долларов? Судя по всему, Претория, город сторонников Малана, высказала свое решение еще за три недели до выборов…

Майский карнавал

Если вы хотите представить себе облик южноафриканской столицы, то вообразите, что находитесь в современном квартале города Градец-Кралове*. Однако при каждом сравнении возникает свое «но»! В центре Претории, распланированной наподобие шахматной доски, расположен зеленый круг главной площади Чёрч-сквер. Вокруг нее теснятся главные общественные здания, в архитектуре которых сочетается старый голландский и современный стиль. И как везде, где недостает традиций, эта эклектика усугубляется имитацией античных колонн. Двухэтажные троллейбусы, напоминающие передвижные наблюдательные вышки, прокладывают себе дорогу в потоке современных автомобилей. Витрины магазинов переполнены соблазнительными товарами, доставляемыми из всех уголков земного шара. Ведь золото, которым богат Южно-Африканский Союз, все еще остается надежным и универсальным платежным средством наравне с алмазами, добываемыми в Кимберли, но, разумеется, не для тех, кто своими руками вырвали их из недр земли, не для тех, кто загнан в гетто на окраинах Иоганнесбурга и Кимберли, кто ютится в деревянных и жестяных лачугах в предместьях чванливой Претории. Эти люди не знают даже названия всех совершенных изделий современной промышленности, потребительских товаров, выставленных в ярко освещенных витринах. Но в магазинах посетителей почти нет. Даже в Претории — столице Союза, не слишком много тех, кому доступны эти роскошные товары.

На бульвары торгового центра выходят фасады старых голландских домов, к стилю которых подходят прически и платья богатых дам, воскрешающие забытые времена наших мамаш и бабушек. Античные колонны в городе, центр которого 50 лет назад вырвался из плена глинобитных лачуг, производят такое же странное впечатление на европейца, как и новая мода под автоматическими светофорами. Кажется будто с пожелтевших фотографий сошли эти застывшие мечтательные фигуры с алебастровым цветом лица, закованные в панцири корсетов, с плотно облегающими талию лифами, с турнюрами и шлейфами, с брыжами, надушенными лавандой, и усаживаются в вылощенный «бьюик» новейшего образца.

Холодильники, пылесосы, электрические бритвы, роскошно иллюстрированные журналы со всего света, прекрасные виллы в предместьях, герметически отделенных от «shanty town»,[6] города грязных бараков и немощеных улиц, и, наконец, современные кинотеатры. Хочется упомянуть еще об одном «но». В Градец-Кралове есть театр, а в Претории для его сооружения еще не хватило времени. Не хватило времени и для концертного зала, где можно было бы послушать хорошую музыку…

На высоком холме за городом поднимается к небу монументальный Дворец правительства — широкий полукруг зданий, завершающийся башнями в стиле барокко и окаймленный мощной античной колоннадой. Полукруг обрамляет огромный амфитеатр, в центре которого возвышается каменный алтарь. Перед зданием на краю холма, стоит как форпост, памятник погибшим героям. Лишь на мгновение здесь как бы чувствуешь холодное дыхание минувших веков. Но преторийский капитолий — это живая, даже, пожалуй, слишком живая действительность. Стремление получить место в его стенах заставило бурского генерала Сметса перейти на службу к Великобритании. А ныне Малан, преемник Гитлера на южной оконечности Африки, старается выбить кресло из-под Сметса, угрожая сбросить его. Достанет ли сил у старого генерала, чтобы вновь прочно поставить свое кресло на все четыре ножки?

В этом здании пишутся теперь новые главы неоконченной книги бурных судеб молодого Южно-Африканского Союза, страницы которой обагрены кровью гордых зулусов и басуто, а также кровью белых завоевателей…

Праздник труда выглядит в Южно-Африканском Союзе несколько иначе, чем в остальном западном мире, и не имеет ничего общего с Первым мая в Чехословакии. Собственно говоря, здесь Первое мая это вовсе не праздник труда. Заводы и фабрики, учреждения и магазины работают полным ходом. Трудящиеся, где бы они ни находились — на фермах, в шахтах, в мастерских или за окошечком почтового отделения, одинаково опасны как для генерала Сметса, так и для помещиков, возглавляемых Маланом. Праздновать Первое мая им запрещено. А трудовой люд Южно-Африканского Союза слишком хорошо знает, что подобное запрещение означает и до сих пор. От огня полицейских пулеметов и от артиллерийских гранат пало уже много сотен белых и цветных рабочих, восстававших против законов Южно-Африканского Союза.

Первое мая в Претории — это праздник совсем для других людей. Утром мы шли по главной улице к площади. Вдруг перед нами появился стройный испанский кабальеро в широком сомбреро, развевающемся плаще из черного и красного бархата и в узких черных брюках. Тонкая рапира болталась у него на боку. Однако кабальеро на поразительно чистом и в достаточной мере гортанном африкаанс попросил нас и других прохожих пожертвовать сколько-нибудь на больницу. Для большей убедительности он позвякивал жестяной кружкой.

Мы не поняли его обращения на языке африкаанс, и он с готовностью повторил свою просьбу на столь же чистом и учтивом английском языке. Минутой позже перед нами уже звенели кружками загримированные арлекины, черти, ангелы с шелковыми крыльями, рыцари и трубочисты, греческие богини и кавалеры в стиле рококо. Так выглядел карнавал на улицах современного шумного города. Майский карнавал с кружками для сбора пожертвований!

К 10 часам дня движение транспорта на главной улице Чёрч-стрит и на центральной площади затихло. Окна, балконы и тротуары заполнялись зрителями. Два часа длилась процессия масок и аллегорических колесниц с неизменными кружками. Студенческий карнавал ежегодно повторяется на Первое мая. Студенты университетов Претории и Иоганнесбурга — это главная опора местных больниц. Учащиеся высших учебных заведений обеспечивают сбор средств на лечение бедняков, но большую часть выручки поглощают значительные расходы по устройству карнавала…

Возле нас на тротуаре оказался один из немногих студентов в обычной одежде. По-видимому, мы его озадачили своим несколько странным вопросом: «Имеется ли в Претории государственная или общественная больница, которая не зависела бы от частной благотворительности?»

Студент первого курса медицинского факультета посмотрел на нас непонимающим взглядом.

— Государство? Город? А что у них общего с этим делом? Они, правда, тоже иногда помогают. Претория бесплатно предоставила участок земли для строительства больницы. Разве этого недостаточно?

— А что если больнице не хватит средств?

— Тогда в ней будут лечить только за деньги, пока не поступят новые пожертвования.

Мы проводили второй день в Южно-Африканском Союзе…

«Эй, какой вы марки?»

По шахматной доске Претории мы возвращаемся в гостиницу, держа на коленях план города: направо, три квартала прямо, налево, направо, снова направо…

На светофоре загорелся красный свет; справа, на расстоянии одной машины, останавливается отполированный «линкольн», и из его окошечка раздается резкий оклик:

— Hallo, what make are you?

Мы оглянулись, так как этот вопрос мог относиться только к нам. Водитель чуть не вывалился, высунувшись из окошечка, и снова повторил:

— Эй, какой вы марки?

Про себя мы посмеялись удачно сформулированному вопросу.

— «Татра», — крикнули мы, оглядываясь назад. — Ти-эй-ти-ар-эй, — поспешно повторяем мы по буквам, смотря в широко раскрытые глаза водителя. Поток машин трогается.

На следующем перекрестке при красном свете заскрипели тормоза, и «линкольн» остановился рядом с нами.

— Как вы ее назвали? «Thatra»? Я гонюсь за вами вот уже 10 минут. Отстал на один светофор. — Затем в шуме разъезжающегося потока машин водитель кричит нам вслед:

— Подождите меня у следующего…

Еще через два квартала мы вместе с едущим за нами «линкольном» свернули к гостинице. Останавливаемся на прилегающей улице, чтобы расспросить у «линкольна», что творится у него на душе.

— Бежит же она у вас, черт возьми! Отрывается! Не мог за вами угнаться! Откуда вы приехали?

— Из Чехословакии. Через Францию, Марокко…

— А как через пустыню?

— Из Каира на юг, через Нубийскую пустыню в Судан, Эфиопию…

— Неужели? Вот на этой машине?

«Линкольн» подвертывает брюки и на животе лезет под «татру».

— Goddam! Где же такие делают? В Чехословакии? В Иоганнесбурге из-за вас застопорится движение. Хотел бы я посмотреть на вас в Кейптауне. Такого там еще не видывали. Мотор сзади!

Через минуту вокруг машины уже теснилась толпа. Вопросы так и сыпались на нас.

А спереди у вас второй мотор? Это гоночная машина? Амфибия? Поднимаем передний капот. Бурный смех.

— Колеса! Look at that![7] Шины! Хотите поменяться? Я дам вам два новых «линкольна», каждому по одному, — обращается к нам наш старый знакомый после того, как он несколько раз обошел вокруг «татры» и досыта нагляделся на ее необычный вид. Медленно выезжая из толпы, мы вспоминали о десятках таких же вопросов и предложений, которые получали в странах, уже оставшихся позади.


Глава XXXVI «МАЛАЯ АМЕРИКА»


Шоссе между Преторией и Иоганнесбургом — бесспорно самое оживленное в Южно-Африканском Союзе и лучше остальных оснащено дорожными знаками.

Уже в предместье Претории мы включились в поток машин. Быстро проезжаем мимо табличек, указывающих максимально допустимую скорость для отдельных коротких отрезков пути.

«30» — лаконично гласит первая надпись, составленная из белых призматических стекол и обрамленная красным кругом. А через 100 метров такая же табличка еще раз напоминает о том, что здесь нельзя превысить скорость 30 миль в час.

За поворотом — другая табличка с перечеркнутой тридцаткой, а еще через 10 метров новый знак поднимает верхний предел скорости машин до 45 миль. Небольшой ровный участок; вслед за перечеркнутой цифрой 45 — новая табличка, разрешающая скорость 60 миль в час. Максимальная скорость в 100 километров у нас в Чехословакии на табличках уже не указывается. На этом шоссе, однако, большая часть машин пользуется разрешенной предельной скоростью. Поток машин летит по асфальту, и красные тормозные сигналы вспыхивают только перед самой петлей ближайшей серии серпентин, где новые таблички разрешают скорость в 20, 30, 40 миль в час, в зависимости от видимости и от уклона правильно спланированных виражей на поворотах. Перед новыми знаками всегда находится табличка с предшествующей цифрой, перечеркнутой красной чертой из призматических стекол.

Транспортная полиция на мощных мотоциклах, мотор которых по своему рабочему объему на 100 кубических сантиметров превосходит моторы «тюдор», постоянно напоминает водителям, что надписи она устанавливает не ради шутки. Только в начале длинного, хорошо просматриваемого прямого участка после перечеркнутой шестидесятки ей уже нечего больше сказать. Теперь жизнь и сохранность машины переходит в руки водителя. Вокруг нас мелькают квадраты огороженных пастбищ и полосы эвкалиптовых рощ, и, раньше чем мы думали, перед нами вспыхивает красный сигнал первого «робота», как в Союзе называют синхронизированные автоматические светофоры. Пригородные гаражи, заборы, мастерские и склады, батарея бензоколонок — Иоганнесбург!

Автомобили движутся в четыре ряда. «Малая Америка» — все чаще вспоминаются нам эти слова. Столько раз мы уже слышали это крылатое прозвище Иоганнесбурга, но лишь теперь на каждом шагу убеждаемся, насколько оно подходит к этому городу.

Сразу же в глаза бросаются первые два символа «золотого» города: небоскребы и автомобили. Суматошный темп этого города на первый взгляд кажется безрассудным, неорганизованным, неукротимым, как разбушевавшаяся стихия. Лавина людей и машин подчиняется лишь одному повелителю, который днем и ночью бдительно охраняет жизнь, — автоматическому светофору. В сердце «золотого» города он красуется почти на всех перекрестках улиц, пересекающихся под прямым углом. Светофоры, установленные на полосатых столбах, как бы разбежались от узла в центре города во всех направлениях, до самых отдаленных предместий.

Вновь мы встретились со знакомыми «СТОП-улицами». Эти надписи из больших белых букв растянулись во всю ширину боковых улиц, там, где они вливаются в главные магистрали. Ни один автомобилист не позволит себе проехать такой перекресток, не остановившись и не осмотревшись.

Что это — дисциплинированность?

Несомненно! Невидимые, но вездесущие инспекторы уличного движения в Иоганнесбурге внушают уважение своим спокойствием, осведомленностью и решительностью.

А не страх ли это?

В дисциплинированности водителей Иоганнесбурга страх играет весьма значительную роль. Каждому водителю достаточно бросить мимолетный взгляд на шумный поток автомобилей, катящийся по главной улице, чтобы надолго проникнуться чувством страха и понять, что эта лавина его раздавит, если он встанет у нее на пути в неподходящий момент.

А не деньги играют главную роль?

Да, деньги — прежде всего деньги. Всякое нарушение правил уличного движения влечет за собой по меньшей мере штраф в твердой валюте и долгие часы потерянного в комиссариате времени. Деньги в «Малой Америке» олицетворяют высшую власть, как и под сенью небоскребов Манхаттана. Страх перед штрафом в 10 шиллингов заставляет иоганнесбургского водителя соблюдать правила движения более эффективно, чем это могли бы сделать 20 инспекторов уличного движения.

Сортировочная станция на улице

— Мирек, в Иоганнесбурге я больше не сяду за руль. Что за интерес кружить вокруг гостиницы, как планета вокруг солнца?

— А как долго мы уже ездим?

— Семидесятую минуту! Черт побери! Еще немного, и мы останемся без бензина. Вот тогда уж для нас найдется подходящее местечко…

Мы чувствовали себя, как потерпевшие кораблекрушение в лодке без весел, среди разбушевавшихся волн. Более часа мы тщетно высматривали местечко, где бы поставить «татру». Неоднократно подъезжали мы к спасительной твердыне тротуара, и каждый раз поток машин увлекал нас дальше. Едва какая-либо покинувшая стоянку машина включалась в поток, как на ее место протискивалась другая, раньше чем мы могли туда добраться.

Наконец в одной из боковых улиц неподалеку от гостиницы мы заметили метров шесть свободного пространства, подъехали вплотную к тротуару, выключили мотор и потянулись к дверной ручке. Но тут позади из мегафона раздался спокойный голос:

— The car number Р 19720 — машина номер П 19720. Прошу водителя продолжать движение. Вы остановились на погрузочной зоне, отведенной для машин, доставляющих товары.

Мы скользнули взглядом по маленьким табличкам у тротуара с надписью «Loading zone» («Погрузочная зона») и снова покорно включились в четырехрядный поток автомобилей. Из мегафона раздалось учтивое: «Thank you — благодарю». И мимо «татры» вплотную проехала радиофицированная машина транспортной полиции.

Нашу «татрочку», наконец, поглотил подземный гараж в соседней улице. Мы захватили там единственное свободное место.

На углу перед гостиницей остановился новый «кадильяк», как раз у изгиба тротуара, где стоянка запрещена. Мы заинтересовались, что же произойдет дальше.

«Кадильяк» медленно подъехал вплотную к заднему буферу стоящего на стоянке «форда». Тупой удар, мотор заурчал на высоких оборотах — и «кадильяк» на первой скорости, включив сцепление с пробуксовкой, стал медленно толкать «форд» впереди себя. Новый толчок. На этот раз «форд» ударился о стоящую впереди машину. Теперь «кадильяк» подталкивает две, а затем и три машины, пока не отъезжает от угла и не оказывается в зоне, отведенной для стоянки автомашин.

Вот, значит, как это здесь делается!

Водитель дружески нам улыбнулся. Мы поняли, что были единственными зрителями этого жонглерского трюка.

— Иностранцы?

— Из Европы, из Чехословакии.

— О! Так послушайтесь доброго совета. Если у вас есть машина, то никогда на стоянке не оставляйте ее на включенной скорости и на тормозах. Это здесь карается, а главное, вы можете лишиться буферов.

— Но что же будет с передними машинами? Ведь они сбились в кучу, как сардинки в банке. Как же они отсюда выберутся?

— That's very simple — это очень просто. Шофер сядет в машину, включит первую скорость и подтолкнет машины, которые стоят перед ним. Выиграет метр, а затем задним ходом оттолкнет всю цепочку машин за собой и мою телегу тоже. Ну, а потом достаточно нащупать брешь в крайнем потоке машин и вовремя включиться…

Нисколько не помогло в Иоганнесбурге ни сооружение десятков дневных гаражей, ни то, что в центре города под двадцатиэтажными небоскребами десятки тысяч квадратных метров площади, стоившие миллионы фунтов, были отведены под автомобильные стоянки. Страдающие от полнокровия артерии трансваальской столицы властно требуют решительного хирургического вмешательства. Возможно, что скоро Иоганнесбург дождется гигантских подземных гаражей, которые разрешат его самую жгучую, транспортную проблему.

50 тысяч автомобилей на шести квадратных милях

— Говорит сержант Дэвис. Мотосвязь 8 докладывает о столкновении двух легковых автомобилей на углу Лавдэй и Фокс-стрит. Прошу распоряжений. Переключаю.

Над рядами рычажков сигнализационного аппарата, стоящего на письменном столе, погасла зеленая лампочка и вслед за этим загорелась красная.

— Вызываю сержанта Дэвиса, вызываю отдел радиофицированных автомобилей. Вышлите на место происшествия машину «Том». Поручик Даусон при помощи машины ликвидирует происшествие. Результаты прошу сообщить через час. Все.

Начальник транспортной полиции выключил аппарат и закурил папиросу. Этот кабинет был центром чувствительной нервной системы — организацией, регулирующей фантастический поток транспорта на улицах Иоганнесбурга. А этот город может похвалиться самым оживленным уличным движением на всем южном полушарии.

— Мы должны работать быстро и просто. На весь этот цирк приходится лишь 145–150 укротителей. Не более 80 пеших инспекторов; 60 человек на мотоциклах и семь радиофицированных автомобилей. В это же число входят и резервы управления. Два человека на мотоциклах проверяют скорость автомашин, отдел контроля следит за их техническим состоянием с точки зрения безопасности. Вот примерно и все.

Обо всем этом рассказывается как об очевидных вещах. «Вот примерно и все», — спокойно говорит начальник транспортной полиции. И только по отдельным его замечаниям можно составить себе представление о долгом, утомительном изучении вопроса, о бесчисленных экспериментах, предшествовавших современной организации уличного движения в Иоганнесбурге. Надо было установить направление главных потоков транспорта и найти остроумный способ его распределения по улицам, идущим в одном направлении. По Комишнер-стрит проезжает до трех тысяч автомобилей в час. Как провести их через все рифы опасных перекрестков? Как в этом вавилоне предоставить грузовым машинам возможность разгрузить привезенные товары и забрать новые? Как разместить на стоянках тысячи автомобилей, как обеспечить безопасность пешеходов на узких тротуарах и на переполненных проспектах?

— Мы начали с синхронизации светофоров, — разговорился начальник, развертывая на стене подробную карту. — Установили их на всех основных перекрестках предместий и почти на всех перекрестках в центре города. В результате многолетних наблюдений и расчетов нам удалось установить для каждого периода дня и ночи самые удобные интервалы…

— Интервалы между сменой сигналов на светофорах?

— Не только. Смену сигналов на каждом светофоре и такую их синхронизацию на отдельных перекрестках, чтобы различные сигналы были согласованы между собой с учетом количества проезжающих машин и их средней скорости, которые меняются в разные часы дня и ночи. Водители даже не отдают себе отчета в том, что проезжают через весь центр мимо многих десятков роботов, делая не более одной остановки. Нам нужно пропускать как можно больше машин в минуту. Каждая остановка потока означает затор, сутолоку и опасность.

Начальник потушил окурок.

— Ну, а теперь добавим к теории еще немного практики. Побывайте в мотоциклетном отделе, в автомобильном отделе, взгляните на статистику происшествий, а потом Джек захватит вас в непродолжительный объезд города. See you later.

Десять молодцов в форменной одежде самоуверенно продемонстрировали нам свои «харлеи». Эти 1200 кубиков справятся с любым «скоростником» на шоссейных дорогах. Все десять мотоциклов постоянно находятся наготове.

С противоположного конца двора от дверей Traffic Department (Управление уличного движения) к нам доносился возбужденный разговор:

— …и сегодня же отдам его в ремонт. Честное слово! Не могу же я целую неделю оставаться без машины!

— С удовольствием оставил бы вам машину, если бы вы держали в порядке тормоза! Через неделю явитесь сюда — и не забудьте захватить деньги или чековую книжку!

Неаккуратный автомобилист расстается со своим «шевроле». Контрольный отдел установил на улице, что тормоза машины неисправны. Подробная проверка во дворе Управления уличного движения, красный листок на ветровое стекло, и… владелец получит свою машину уже только после новой проверки. Кроме штрафа, он оплатит стоимость ремонта в специальной мастерской, которой полиция вверит его машину.

Молодой оператор в радиоцентре гаража полицейских автомобилей только кивнул головой.

— Я его уже вызываю! Хэлло, «Джек»! Машину «Джек»! Сообщите местонахождение! Прием!

Репродуктор на столе тотчас же ответил:

— Говорит «Джек». Машина в секторе 8, угол Маркет и Элоф. Направление — запад. Прием!

— Через пять минут явитесь в отдел. Подтвердите!..

Короткие волны обеспечивают связь между полицейскими радиофицированными машинами и их центром. По указаниям центра, семь автомашин с громкоговорителями разъезжают по улицам столицы, наставляют, напоминают и немедленно оказывают первую помощь там, где это необходимо. Оператор поднялся со стула.

— By the way, — кстати, у нас хорошо поставлена работа отдела несчастных случаев. Не бойтесь, там нет никаких обломков. Просто наглядная статистика. Не хотите ли заглянуть? Зайдем на минутку, пока «Джек» подъедет?

Один несчастный случай со смертельным исходом в сутки

Детальные карты отдельных секторов города были испещрены булавками с разноцветными головками.

— Вот эти белые, — объясняет нам полный служащий в тесном воротничке, — несчастные случаи с пешеходами. Эти, с черной точкой, означают уже кое-что похуже, так же как и вон те, с совсем черными головками. Они символизируют автомобилистов, которые уже отъездились. А розовые — это велосипедисты…

Перед нашими глазами — изображения перекрестков, вокруг, которых на карте сгрудились десятки цветных булавок: 40 несчастных случаев в сутки. В среднем один из них кончается смертью.

— Как отражается на этой статистике влияние машин с радиоустановками? — осведомились мы, так как подобные машины увидели впервые лишь в Африке.

— При меньшем движении транспорта перед войной число несчастных случаев было значительно больше, чем теперь. Внедрением таких автомашин мы сразу же снизили его на одну четверть. Месяц тому назад мы ввели погрузочные зоны, где стоянка разрешается только грузовикам, причем лишь при погрузочно-разгрузочных операциях. Число несчастных случаев снизилось на 56 процентов. Теперь нам осталось добить 44 процента. «Только» 44 процента!

В дверях показалась кудрявая голова радиооператора.

— Вот и Джек прибыл. Счастливого пути!

Черный легковой автомобиль с полицейским значком стоял перед подъездом. Один репродуктор, обращенный вперед, установлен на крыше, другой — за задним окошком. Рядом с водителем сидит дорожный инспектор. В руках у него микрофон усилителя. Под панелью с приборами находится коротковолновая радиоаппаратура для связи между автомашиной и центром.

Мы выехали.

На Комишнер-стрит впереди нас раздавался рев клаксонов. Мы подъехали к ряду ревущих автомобилей. Водитель первого из них не смог найти места для стоянки и приткнулся к крайнему ряду, заблокировав выезд на мостовую группе машин.

— Машина номер TJ 8653. Машина номер…

Это уже было нам знакомо по собственному опыту. Мегафон еще не успел договорить, как машина уже тронулась.

— А теперь он заплатит штраф?

Инспектор повесил микрофон на приборную доску и улыбнулся.

— Ну, что за мысль пришла вам в голову! Нам платили бы тогда столько штрафов, что потребовался бы тройной штат служащих, судей и новое здание для Управления уличного движения. Мы штрафуем только в том случае, если водитель не послушается третьего вежливого предупреждения. Вообще мы не обращаемся грубо ни с водителями, ни с пешеходами. Вежливым обращением большего достигнешь. И все улаживается спокойно, а главное, быстро.

Инспектор указал пальцем через плечо:

— Посмотрите! Такие двойные стоянки (double parking) стоят Иоганнесбургу ежегодно немало денег, не говоря уже о человеческих жертвах. На этой улице, как видите, у нас всего восемь потоков. В часы максимального движения стоянки вообще не разрешаются. Сейчас у нас уже пропадают зря два ряда у тротуаров. Если мы заморозим еще два ряда на такую двойную стоянку, то пропускная способность улицы снизится наполовину. Образуется скопление машин, водители станут нервничать, кто-нибудь из заблокированного потока захочет пробиться в соседний, и тогда уже останется лишь вызвать сварщиков. Так и случалось, пока мы не организовали в Иоганнесбурге погрузочных зон возле тротуаров. Грузовики останавливались прямо на проезжей дороге, а еще через минуту связные уже вызывали по телефону скорую помощь.

Семь машин с радиоустановками избавляютИоганнесбург ежегодно от 14 тысяч несчастных случаев и сохраняют 360 человеческих жизней. При необходимости они по распоряжению своего центра не позднее чем через пять минут прибывают в любой пункт города, где произошел несчастный случай, который не удалось предотвратить. Кстати, иоганнесбургские владельцы авторемонтных мастерских не возражают против деятельности этих машин. В городе, где в центральной части — на площади в шесть квадратных миль — зарегистрировано более 80 тысяч автомобилей, им всегда хватит работы.

Свыше 80 тысяч автомобилей и миллионный людской муравейник под сенью первых африканских небоскребов!

А 60 лет назад здесь была кучка лачуг, в которых ютилось с полсотни человек.

В 9 часов вечера на волне 341

Большая секундная стрелка электрических часов неслышно скользит по циферблату, отсчитывая последние секунды напряженной тишины. Пушистые ковры заглушают шаги. Микрофоны, стол тонмейстера с хромированными ручками и бакелитовыми кнопками, шкалами измерительных приборов и приготовленными граммофонными пластинками. «South African Broadcasting Corporation» — гласят заголовки на развешанных по стенам программах Южноафриканской радиовещательной корпорации с указанием часов и минут радиопередач.

Молодой диктор Юстес Астор за тройным стеклянным барьером окошечка студии, улыбаясь, приветственно машет нам рукой и снова переводит глаза на большую секундную стрелку, которой остается еще только полминуты до 21 часа 30 минут. Последние такты звучащей несколько несвязно «Неоконченной симфонии» Шуберта несутся из репродуктора, передающего программу большого оркестра радиоуправления, играющего в нижнем этаже, а затем в воздухе на две-три секунды повисает тишина…

Большая стрелка перемещается за цифру 60, и радиооператор опускает иголку. Сумбурным ритмом музыкального номера со все убыстряющимся темпом начинается программа вечерней радиопередачи. Постепенно музыка затихает, в то время как губы Юстеса Астора за изолирующей стеклянной стеной шевелятся, будто выталкивая слова, раздающиеся из приемника:

— Отовсюду обо всем.

Отдельные такты сыплются подобно граду; это точное отражение ритма, который там внизу, на улицах, подгоняет моторы автомашин, клети подъемников, маховики электростанций и бесконечную карусель уличных светофоров.

— Программа нашей сегодняшней вечерней передачи посвящена единственной в своем роде теме — скорости… В процессе этого увлекательного исследования мы обнаружили несколько различных видов скорости. Например, два молодых чехословацких автомобилиста — с них-то и начинается наша сегодняшняя вечерняя передача… Затем мы в новом гидросамолете пролетим над Ваальской плотиной. Известный деятель кино расскажет нам о скорости фотографирования. Бадди Фуллер побеседует с нами о скоростях, достигнутых на мотоциклах, а гонщик-велосипедист Вальтер Линденберг — о своем рекорде. И, наконец, у нашего микрофона выступит Чарльз Гардинер, корреспондент по вопросам авиации Британской радиовещательной корпораций, который познакомит нас с реактивным самолетом…

Голос Юстеса Астора за стеклянной завесой умолк, а радиооператор, повернув бакелитовую кнопку на несколько делений, старается достигнуть звукового эффекта, воспроизводящего рев реактивного самолета.

— В конце недели в Иоганнесбург прибыли два молодых чехословака, совершающих кругосветное путешествие, Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд. Пустыни и города, тысячи миль дорог, озера и горы, труд и опасности, увлекательные приключения — вот первый год их путешествия в чехословацком автомобиле «татра» через всю Африку. Об этом они вам сами расскажут…

Отзвучали слова диктора, и оператор поставил иглу на граммофонную пластинку с репортажем, записанным накануне с нашего голоса.

Мы были поражены техникой передачи и оперативностью репортеров и директоров Южноафриканской радиовещательной корпорации, с которыми мы встретились в первые же мгновения пребывания в стране. Южноафриканское радиовещание гораздо оперативнее и динамичнее, чем европейское. На нем заметен сильный налет американизма, хищного, живущего секундами. Радиовещание здесь не терпит долгих приготовлений, не мирится с медлительностью. За время путешествия у нас уже накопился опыт переговоров с различными радиовещательными станциями. И нигде, за исключением восточноафриканской радиостанции в Найроби, мы не встречались с подобным стилем работы. Слушателей южноафриканского радиовещания, привыкших к непосредственности так называемых «квиз», конкурсов-загадок, устраиваемых для публики, приглашаемой в студию, уже не удовлетворяет обычная форма радиоинтервью. Любое выступление должно быть соответственно оформлено, его нужно превратить в «боевик» независимо от того, будет ли это рассказ юнги с китобойного судна, профессора из университетской химической лаборатории или ученика из пекарни.

Поверхностный наблюдатель легко может спутать американское и южноафриканское радиовещание. Оба гонятся за ошеломляющей формой. Оба ищут быстрого темпа и пестроты, непосредственности передачи и разнообразия. И все же есть разница в содержании программы.

Американское радио, доступное сравнительно широким слоям трудящихся, в первую очередь выполняет функции, продиктованные его хозяевами: опошлять духовный мир среднего слушателя, отвлекать его внимание от самых жгучих проблем современности, скрывать подлинную картину экономической, социальной и политической жизни внутри страны и за границей. Американское радио бьет по слушателю всеми доступными средствами, не сдерживаемое никакими барьерами — ни культурными, ни моральными. Самая излюбленная тематика его передач — детективы, драки чикагских гангстеров, картины из жизни преступного мира Нью-Йорка, сенсация ради сенсации.

Иоганнесбургское радиовещание, напротив, обращается лишь к ничтожному меньшинству населения Союза: к самой богатой части белых и к горстке состоятельных мулатов. От большинства цветного населения Союза его отделяет не только языковая преграда, но и множество постоянно поддерживаемых расовых предрассудков. А до четвертой части белого населения, так называемых белых бедняков («poor whites»), радиопрограммы не дойдут по той простой причине, что у них нет денег на приобретение радиоприемника. Южноафриканские радиовещательные компании ясно отдают себе отчет в своих классовых функциях. В большинстве программ радиостанции ставят перед собой твердую цель: позабавить и просветить своих слушателей. Самыми остроумными способами стараются они вооружить правящий класс необходимыми знаниями и снабдить аргументами для повседневной борьбы за власть.

И иоганнесбургское радиовещание старается в оригинальной форме расширить кругозор своих слушателей в области общеобразовательных и технических знаний. Содержание своих программ, особенно конкурсы-загадки, оно, конечно, полностью приспосабливает к кругозору своего среднего слушателя, которого очень хорошо знает. Лишь время от времени в программу включаются более содержательные выступления, но и они скорее носят информационный, а не общеобразовательный или воспитательный характер.

— Well, boys,[8] этого достаточно. Пойдемте к микрофону, — говорит репортер Саймон Суиндл; торопливо отодвигая стул и засунув в карман свой блокнот, он быстро направляется к кабине лифта. Для него было достаточно беседы, длившейся не более минуты, нескольких заметок и дат, чтобы приступить прямо к делу. Зачитывать интервью в Южной Африке считается недопустимым.

С такой же, даже, пожалуй, еще более решительной, «техникой» мы столкнулись несколько позже в Кейптауне.

— Будьте добры, покажите мне несколько фото, помещенных в газетах, на которых вы были изображены с вашей «татрой». Через пять минут я вернусь; пожалуйста, подождите в студии.

Мы сидели у микрофона в маленькой студии и обсуждали план наших действий на оставшиеся утренние часы. Через пять минут к нам подсел репортер. Двери закрылись, и началась беседа о снимках, лежавших перед нами на столе. Беседа велась непринужденно, как между людьми, хорошо знакомыми, но не встречавшимися несколько недель. Разговаривая, мы и не заметили, как на стене за спиной загорелась красная контрольная лампочка. О том, что мы уже «приступили к делу», мы догадались только тогда, когда в конце беседы репортер попросил нас сказать несколько слов на родном языке нашим соотечественникам, живущим в южной Африке.

На вопрос, почему он не сделал обычной пробной звукозаписи, репортер ответил:

— Я проверил ваши голоса, пока вы здесь беседовали по-чешски. А как вы говорите по-английски, мы уже здесь слышали месяц назад на волне Иоганнесбурга. Возражений нет? — улыбнулся он, открывая двери. — Пойдемте, прослушайте-ка себя в проигрывательной студии. Завтра ваши соотечественники смогут услышать вас в 9 часов вечера на волне 341…

Учащиеся против домашних хозяек

Мы сидим среди зрителей в большой иоганнесбургской радиостудии. Захотелось на минутку заглянуть в кухню радиовещания и посмотреть, как забавляется «культурный» южноафриканец. На эстраде уже сменили друг друга комики, джазовый оркестр и солисты. Готовится главный гвоздь программы: «квиз» — конкурс-загадка, нечто вроде викторины. У двух микрофонов выстроились друг против друга две своеобразные команды. Четверо учащихся против четырех домашних хозяек. И вот уже посыпались первые вопросы. На очереди учащийся.

— За одну минуту назовите нам возможно большее число государств! Начинайте!

Раздается гонг.

Пятнадцатилетний подросток запнулся от неожиданного вопроса, а потом стал бессвязно, замедляя речь, выдавливать из себя названия:

— Южно-Африканский Союз, Англия, Франция, И-Италия, Германия, Россия, Америка, А-А-Азия, А-Афри…

Гонг.

— Шесть государств за минуту? Маловато. А три континента, возможно, превратятся в государства через 100 лет. Тогда мы вам их и зачтем. А теперь хозяюшка, вот эта, первая в ряду, перечислит нам за одну минуту, сколько блюд она сумеет приготовить из муки.

Снова гонг и пять секунд молчания.

А затем полился поток названий, из которых мы разобрали только: клецки, лапша, пирожки, сухари, рожки, крендельки. Впереди хозяйки, счет 1:0.

Другому учащемуся дали одну минуту на то, чтобы он изобразил, как он «болеет» за баскетбольную команду. Гонг замолк. Учащийся несколько раз глотнул слюну, но через полминуты вошел в азарт.

— Бей, бей, ребята! Осторожно! За тобой! Пасуй, быстрей! Проклятый защитник! Дай ему разок! Переломай ему ноги!..

Милосердный гонг прекратил дальнейшее «кровопролитие». Зрительный зал бушует. Учащиеся сияют, уверенные в том, что завоевали очко.

— Вторая хозяюшка за одну минуту изобразит нам… все вариации кошачьего мяукания. Гонт. Тишина.

Хозяйка нервно комкает платочек. Вдруг из репродуктора раздалось довольное кошачье мурлыканье, и вслед за ним тоненькое мяуканье. Так и хочется поднести хозяюшке молочка на блюдечке. За этим следуют всевозможные варианты бешеного мяуканья и фырканья. Тут и бульдог бы испугался. А потом раздается тоскующий, почти детский стон влюбленного кота — и гонг.

За следующие 10 минут домашние хозяйки одержали победу со счетом 3:1. И вместе с воображаемой пальмой первенства репортер передает им более ощутительную награду — три конверта. Учащимся достается только один.

Поток довольных зрителей увлекает нас к дверям студии. Вспоминаем один за другим все номера программы. И этот «квиз» послужил забавой для южноафриканских радиослушателей, но поучительным он был прежде всего для нас. Через окошечко радиостудии мы сейчас не только увидели духовный кругозор пятнадцатилетнего учащегося и средней домашней хозяйки-«европейки» в Иоганнесбурге, но и заглянули несколько дальше. Мы заглянули в мир тех людей, которые с таким удовольствием слушали «культурную» программу иоганнесбургского радиовещания в его студии и дома, у своих приемников.

Этаж в секунду

Отвозим домой репортера с радиостанции, который не мог дождаться, когда он, наконец, сядет в чехословацкое чудо автомобильной техники. Высадив его на дальней уличке, мы на пустом перекрестке без светофора описали заглавное «U» и повернули на главную магистраль. Тут нам возмущенно начал подавать знаки инспектор уличного движения.

— Как вы поворачиваете! Вы что думаете, что находитесь в Европе? — кричит он на всю улицу.

— А как же надо поворачивать, господин инспектор? Ведь здесь нигде нет знака, запрещающего поворот. Такой знак есть на Комишнер-стрит.

Этим мы как бы подлили масла в огонь.

— Здесь надо объезжать квартал, а если вы этого не знаете, то поставьте машину в гараж и ходите пешком! Или вообще сюда не ездите!

Несколько резковато в отношении иностранцев, которые находятся в Иоганнесбурге только третий день и после месяцев, проведенных в африканской глуши, еще никак не освоятся с вавилоном зигзагов между небоскребами, которые готовят все новые сюрпризы новичкам в «Малой Америке»…

Чем выше дом, тем больше в нем батарей скоростных лифтов. Стоит нажать кнопку, как зеленый свет начинает перескакивать с цифры на цифру, пока не остановится на круглом «G», что означает «Ground», то есть нижний этаж. Тяжелые стальные двери автоматически раздвигаются, одновременно распахиваются и глухие металлические двери кабины; вам остается только войти в лифт.

Нажимаем кнопку с цифрой 23. Обе двери захлопываются, ноги как будто немного притягивает к полу, а огонек на стенке начинает перескакивать с цифры на цифру. Секунда — цифра, секунда — еще цифра. 23 этажа за 23 секунды. При этом у вас такое ощущение, будто лифт стоит на месте. Лишь к концу вы на мгновение словно становитесь немного легче, испытываете странное ощущение в желудке, но вы так и не почувствовали, что кабина лифта действительно остановилась, пока не раскрылись обе двери.

Крытая крыша «Эмпайр Билдинг». Розовый фонтан, толстые карминнокрасные ковры, аквариумы, рыболовные снасти и картины, до блеска натертый паркет и бездействующие музыкальные инструменты. В черной тьме за окнами повисли гирлянды огней. Там, внизу, грохочет «Малая Америка». Старший официант в белом фраке накрывает нам стол. Мы здесь одни.

— Нет, подавать пока не надо… спасибо, попозже.

Те, кто придут сюда через часок — другой, выглядят одинаково во всех странах мира. Это горстка иоганнесбургских снобов, горстка людей, мозг которых превратился в автоматическую счетную машину, а сердце покрылось золотой коркой.

На 23 этажа ниже стакан лимонада стоит 2 пенса, здесь — 2 шиллинга. Ведь это известный всему свету «Радужный зал» («Rainbow room») на крытой террасе самого высокого здания Иоганнесбурга.

«Я знаю, что мы эгоисты»

Это одно лицо «Малой Америки»: холеное, слащаво любезное, пропахшее дорогими духами и сигарами. Количество расточаемых вам улыбок и глубина поклонов здесь пропорциональны весу вашего кошелька.

В том, что иоганнесбургские бонзы устроили себе место встреч на верхушке высочайшего небоскреба, есть что-то символическое. Здесь достаточно высоко и достаточно далеко, чтобы по ночам не видеть «компаундов», негритянских гетто и трущобных городков в предместьях с лачугами из жести и глины.

Там, на окраине города, — другое лицо «Малой Америки»: покрытое нарывами, истощенное голодом, втоптанное в пыль немощеных улиц. На каждую надушенную персону из «Радужного зала» приходится несколько тысяч людей, цветных и белых, проживающих в этих кварталах. После субботней получки окраины тонут в отвратительном смраде, опьянев от «скокьярма».

Что такое этот «скокьярм»? Это грозный бич беднейших рабочих кварталов Иоганнесбурга. Он состоит из кукурузного дестиллата (иногда даже смешиваемого безответственными самогонщиками с древесным спиртом), табачного экстракта и карбида. Да, да, карбида. Мы тоже поразились и переспросили. Эта смесь ядов под названием «скокьярм» может разрушить даже самый здоровый организм и стоила уже многих жизней.

«Скокьярм», пыль, грязь, отбросы и гниющие объедки овощей, лохмотья, давно потерявшие право называться одеждой, и масса неграмотных людей — вот что наполняет трущобные городки, рассадники нищеты и болезней.

В чем причина всего этого?

В беспримерной расовой дискриминации, в которой упрекает Южно-Африканский Союз и Организация Объединенных Наций. Не только некоторые представители западноевропейских государств, но даже представители стран Южной Америки, где тоже столетиями проводилась расовая дискриминация, считают ее масштабы в Южно-Африканском Союзе недопустимыми. Однако это только половинчатый ответ.

В стране Сметса и Малана существует не только дискриминация цветных народов. Количественно незначительная, но обладающая несоразмерной экономической мощью прослойка угнетает здесь рабочий люд без различия цвета кожи. Она проводит неслыханную социальную дискриминацию любыми средствами: политикой заработной платы, подкупом отдельных представителей профсоюзного руководства, полицейскими дубинками, пистолетами и пулеметами, а если потребуется, то броневиками, пушками и самолетами. И не в последнюю очередь своей школьной политикой.

В Южно-Африканском Союзе нет закона об обязательном школьном обучении. Сеть общедоступных начальных школ ничтожна. Низкооплачиваемые учителя этих школ не соответствуют назначению по своей подготовке, да и численность их незначительна.

Сколько-нибудь состоятельный белый не пошлет своего ребенка в такую школу. Не сделает он этого по двум соображениям: ребенок в общедоступной школе не многому научится и, кроме того, будет постоянно подвергаться опасности заразиться инфекционным заболеванием.

Самые богатые люди содержат для своих детей роскошно оборудованные частные школы, щедро жертвуют деньги церковным школам или же нанимают домашних учителей. А для завершения образования они посылают своих детей в Европу или в США.

Между тем миллионы бедняков не могут обеспечить своим детям не только такое образование, но даже и посещение общедоступных школ, либо потому что в них не хватает мест, либо из-за недостатка средств.

Народ долго терпел все это молча. Долго колебался он, раздираемый отчаянием, нищетой, ненавистью и остатками расовых предрассудков. Долгое время в Южно-Африканском Союзе существовали обособленные профсоюзные организации белых, индийцев и негров.

Первой организацией, которая сумела сплотить всех рабочих, безразличия цвета кожи, на одной общей основе, была Коммунистическая партия Южно-Африканского Союза.[9] Она повела их всех рука об руку на успешную борьбу за улучшение условий труда, за избирательные права, за школы, за более высокий материальный и культурный уровень.

Правительство Южно-Африканского Союза ответило на это арестами и преследованиями. Но трудовой народ уже увидел перед собой ясную цель. Он сплотился, окреп, закалился в огне первых коллективных выступлений. Борьба этих двух противостоящих миров приближается к кульминационной точке.

К правящему классу здесь, естественно, примыкает еще третья группа — прослойка белых торговцев, высшего чиновничества, рантье и интеллигенции. По экономическим возможностям этой группе, конечно, далеко до высшей общественной прослойки, однако ее материальный уровень довольно высок. Цветное население Союза она рассматривает лишь как средство повышения своего собственного материального уровня, и только.

Один интеллигент из Южно-Африканского Союза, побывавший в Бельгийском Конго и заметивший, что там часть негров, работающих в рудниках и в административных органах, получила хоть какое-то элементарное образование, не переставал выражать свое раздражение по этому поводу.

— К чему это приведет, если и у нас здесь будут образованные негры! Ведь и так уж они стили пролезать в учреждения, в банки, на места учителей в негритянские школы; они даже начинают разбираться в нашей литературе и газетах. Следят они уже и за разногласиями в нашей среде; этого мы здесь, в Союзе, ни в коем случае не можем допустить! Пусть себе работают в шахтах и в мастерских! Могут и в домашнем хозяйстве помогать. Но нельзя давать им такое образование, с которым они могли бы занимать ответственные посты…

— А есть у них способности к такого рода работе?

— They're as clever as monkeys — они умны, как обезьяны! А вы как думали? Если бы негры получили хотя бы крупицу нашего образования, то они заткнули бы за пояс не одного белого. Они бы оттеснили нас, белых, с наших — да, да! — с наших собственных позиций. Это означало бы равные избирательные и все прочие гражданские права, а также повышение их культурного и материального уровня в ущерб нам. Даже подумать страшно!

На минуту он замолчал, а потом посмотрел на нас как бы совершенно иными глазами.

— Я знаю, что мы эгоисты, — заговорил он снова глухим, усталым голосом. — Знаю, что это не гуманно. Почти все мы это сознаем. Но поймите же нас! Мы тоже боремся за свое существование. Ведь негров вчетверо больше, чем нас! Союз не так богат, чтобы в нем все могли жить так же хорошо, как живет в настоящее время, скажем, половина белых. Мы берем себе больше, чем нам полагается. Если черные возьмут верх, то они прогонят нас в старую истеричную Европу. Мы чувствуем, что идем не по пути справедливости, но, знаете, своя рубашка ближе к телу…

В этот момент нам вспомнилось черное лицо Али Османа Абдуллы Мохаммеда Баравана, почтенного сомалийского повара. «Sarebbe confusione — все бы тогда перепуталось», — вырвалось у него, когда он слишком отчетливо представил себе, что его жены могли бы жить так же, как и он.

Какая же разница между этим сомалийским поваром и южноафриканским интеллигентом, владельцем акций иоганнесбургских рудников, Генри Фордом или любым из еще существующих монархов? Все они живут чужим трудом. Каждый из них берет себе больше, чем ему полагается, больше, чем оставляет другим.

Все они проводят дискриминацию, отличаясь друг от друга лишь степенью и масштабами своего аморального поведения по отношению к тем, кого им удалось поработить.

Почему бы и не покурить в опере?

Необычайно стремительный и поверхностный образ жизни, с которым сталкиваешься во всех слишком быстро выстроенных и переполненных людьми городах Южно-Африканского Союза, приводит к неизбежным последствиям, которые поражают человека, культурного в европейском смысле слова. Этот образ жизни ставит в тупик и вызывает раздражение у чехословака или у гражданина другой европейской страны, который попадает в Южно-Африканский Союз. Он жалуется, что в такой среде не может жить. Конечно, тот, кто пробыл в стране лет 10, только грустно пожмет плечами и скажет:

— Театр мы можем увидеть только во сне, но с этим мы уж смирились.

Живем без этого…..

В Иоганнесбурге, в котором проживает около миллиона человек, до сего времени не смогли построить постоянного театра. Город не знает, что такое постоянная опера, постоянные выставки картин и скульптур. Все это здесь не столько насущная потребность культурного человека, сколько проявление высокомерного снобизма со стороны тех, кто может ежегодно позволить себе поездку в Европу или Америку. Такое путешествие предпринимается не ради самого искусства, а для того, чтобы было о чем поговорить «в обществе», чтобы собеседник почувствовал, что у вас для этого «хватает средств».

Лишь время от времени в осенний сезон приезжают в Иоганнесбург, Дурбан или Кейптаун два-три солиста европейской, чаще всего итальянской, оперы. Это отнюдь не «перворазрядные силы», но на южноафриканском небосклоне они сверкают, как звезды первой величины. Гастролеры организуют несколько оперных спектаклей с привлечением местных любителей. Раз в неделю, и то нерегулярно, в иоганнесбургском «Сити-холле», самом большом зале ратуши, выступает городской симфонический оркестр, состоящий тоже в основном из любителей. И это в крупнейшем городе Южной Африки!

Постановка оперы в «Колизее», самом большом иоганнесбургском кинотеатре — это, в первую очередь, светское событие, смотр самых последних мод и источник новейших светских сплетен. Хуже обстоит дело с самой оперой. На увертюру обращают внимание не больше, чем на рекламные объявления перед показом кинофильма. В это время заканчивают «важные» разговоры, разыскивают свои места, развертывают пакетики с конфетами.

Поразительно, до чего авторы классических опер не интересовались голосовыми связками иоганнесбургских певцов! Но «артист» всегда находит выход из положения. Кажется, что слабеющее сопрано вот-вот сорвется в бессильной попытке взять слишком высокую ноту, как вдруг вы слышите лишь игру осиротевшего оркестра, и только после минутного замешательства к нему присоединяется взволнованный речитатив. Что же, мелодрама, — это испытанный артистический прием, а способность к импровизации дана не каждому.

В течение всего спектакля зрители преспокойно курят, как в кино или трамвае. Публику ведь совершенно не интересует, как это отразится на голосовых связках певцов.

Зритель привык к тому, что в «Малой Америке» называют «массовой культурой». Кино преподносит ее публике в изысканно подслащенном виде. «Конфетка» обернута в блестящую бумажку, чтобы зритель, гладя на серебристый экран, получил такое представление о великих театральных сценах, которое соответствует его вкусам. Он убежден, что смакует «конфеты» высшего качества.

Нигде в Иоганнесбурге, за исключением предместий, нет кинотеатров, которые помещались бы под землей. В центре города, где тщательно экономят каждый метр площади, годной для застройки, кинотеатры занимают огромные четырех-шестиэтажные здания. Пышные ковры, как в миланском театре «Ля Скаля» или в нью-йоркской опере «Метрополитен», являются непременным атрибутом «культуры» в иоганнесбургских кинотеатрах первого экрана «Метро» и «Колизей».

Пойдемте выбирать кинозвезду

— Два на балкон, пожалуйста!

Бумажные шиллинги исчезли в массе банкнот, скопившихся в кассе, а карминовые ноготки запрыгали по оригинальной клавиатуре. Из маленького отверстия автомата выпала точно отсчитанная сдача.

— Next, please… — следующий, пожалуйста…

В «Колизее», крупнейшем иоганнесбургском кинотеатре, насчитывается 2300 мест, и он ежедневно переполнен. По устланной коврами слабо освещенной лестнице поднимаемся на балкон. Неожиданно над нами открывается синий-звездный небосвод с плывущими по нему облаками. На мгновение вспоминаются кинотеатры на открытом воздухе в Ливии, Египте, Судане или Кении, но тут же мы ощущаем разницу. Здание «Колизея» все же кончается где-то на 12-м этаже в виде угловатой железобетонной коробки.

Под нами зияет гигантская пропасть партера; бесконечные ряды кресел теряются в затемненном зале, окаймленные по обеим сторонам роскошными скульптурными изображениями средневековой улицы с эркерами и балкончиками, ставнями и фонарями, закоулками и колоннами, порталами и колокольнями. Мягкий, затененный свет мерцает в бутафорских окнах средневекового города и гаснет где-то над черепичными крышами среди то меркнущих, то вновь разгорающихся звезд и облаков, плывущих по искусственному небосводу.

Южная Африка не знает средневековья, и ее жители не представляют себе, как выглядят очаровательные уголки пражского Старого города или аркады таких городков, как Домажлице, Тельч, Литомышль. Поэтому владельцы иоганнесбургских кинотеатров решили вставить новейшие американские цветные фильмы в средневековую оправу, а осчастливленный зритель платит за это на два шиллинга дороже.

Сеанс начинается в 8 часов, но почти до 10 часов вы сомневаетесь в том, что вам вообще покажут какой-либо фильм. Рекламы в обычном понимании этого слова почти исчезли. Но вместо них на экране сменяют друг друга короткие рекламные фильмы на цветной пленке «техниколор». В таких фильмах имеется свой сценарий, и лишь в конце зритель узнает, что смотрел рекламную картину.

Зритель восхищается цветным кинофильмом, заснятым в «саду Южной Африки», в Капской провинции, с наслаждением любуется роскошными бугенвиллиями, стрелициями, цветами алтея, лилиями и бесчисленными видами альпийской флоры, мысленно кружит по скалистым серпентинам Marine drive,[10] направляясь к мысу Доброй Надежды, и после этого чувствует желание погладить морских львов где-нибудь в бухте Моссел или на побережье Юго-Западной Африки. И снова леса, луга, ручьи, море, великолепные шоссе. Вдруг эта идиллия прерывается, и весь экран полностью закрывает бензозаправочная колонка с аляповатой пятиконечной звездой, а комментатор сразу же переходит с камерного регистра на тон профессионального агента:

— Покупайте бензин «Калтекс»! Только «Калтекс» доставит вас в райские края Южной Африки. «Калтекс» — это безопасность. «Калтекс» — это комфорт. «Калтекс» — это жизнь вашей машины. Покупайте «Калтекс»!

После реклам показывают два номера киножурнала, потом мультипликационный комический фильм, посвященный новым похождениям селезня Дональда, а затем длинный видовой фильм, опять-таки цветной.

Луч прожектора выхватывает из сумрака фигуру дирижера. Зрители достают из карманов «избирательные бюллетени», которые им вручили при входе в кино. «Hollywood Beauty Contest» («Голливудский конкурс красоты») — гласит заголовок на этих печатных листках. К этому добавляется, что в конкурсе могут принять участие все «европейские» девушки в возрасте от 17 до 30 лет. В качестве призов обещана сумма, примерно равная 50 тысячам в чешских кронах[11] наличными деньгами, от издательства «Аутспэн», крупнейшего иллюстрированного журнала, оплата перелета в США и обратно на самолете Панамериканской авиалинии, двухнедельное пребывание на каком-либо из южноафриканских курортов, роскошное вечернее платье и много других соблазнительных вещей.

Оркестр с профессиональным унынием исполняет вальс Штрауса; в луче прожектора появляется первая красавица. Разумеется, в купальном костюме! Камера голливудских ценителей красоты быстро следует за заученными движениями: пять ступенек вверх, пять — вниз, самая привлекательная улыбка, на какую только способна красавица, поворот в анфас, в профиль, спиной. Еще один поворот на левом каблучке и легкий, грациозный поклон публике. Пальчик указывает на двух девочек в белых передничках, которые держат над головами табличку со «стартовым» номером кандидатки.

Зрители впотьмах царапают свои оценки «специалистов» на квадратиках «избирательных бюллетеней», лежащих у них на коленях. Молодые люди в зрительном зале вытягивают шеи, пожилые мужчины тушат сигары, протирают очки и дрожащими руками настраивают бинокли.

Молодая девушка в ореоле волос цвета воронова крыла немного нервничает, выходя на сцену. Спотыкается о высокую ступеньку. Такой пустяк, как легкое спотыкание, но в зрительном зале зашумели — и воздушные замки Голливуда разлетелись в одно мгновение. Волны вальса «Голубой Дунай» милосердно ласкают увлажнившийся лоб.

В это же самое время подают свои голоса через «избирательные бюллетени» тысячи других зрителей в 12 первоклассных кинотеатрах южноафриканских и родезийских городов, в которых акционерное общество «Объединенные африканские театры» проводит конкурс красоты.

Конец сеанса.

Толпа людей спускается по мраморной лестнице на улицу. Девушка перед нами спотыкается о темный клубок тряпок. Безработный или нищий? Кто его знает! Человек улегся за дверью кинотеатра, потому что на улице холодно.

Итак, еще кто-то споткнулся, но на это уже никто не обратил внимания. За это зрелище ведь не платят! Внутри словно что-то обрывается, но, по-видимому, только у нас двоих.

К выходу спешат другие зрители и сторонятся, чтобы не споткнуться…

Органы в кинотеатрах

Еще одну достопримечательность южноафриканских кинотеатров представляют органы, позаимствованные, правда, из «Большой Америки».

Вы садитесь в комфортабельные кресла кинотеатра «Метро» и только Успеваете посмотреть на гигантские рельефные карты Америки и Евразии, достигающие высоты пяти этажей, как начинается вторая часть сеанса. По темному зрительному залу пробежал ослепительный луч рефлектора и остановился на узкой эстраде, как бы выхватив из темноты элегантного мужчину в белом смокинге и черных брюках, сидящего за клавиатурой органа.

На экране появился колоритный пейзаж Конго: деревенские хижины, нагие негры, тамтамы; затем картина бледнеет и на ее фоне запечатлеваются белыми буквами куплеты песенки, которую играет органист. Все кино вдруг начинает петь. Орган заливается сладкой мелодией, на экране один куплет сменяется другим, волнующая органная мелодия летит по зрительному залу. Все зрители поют: женщины, мужчины, дети.

Директор банка, за час до этого возможно распекавший и выгнавший бухгалтера, сидит теперь, погрузившись в кресло, и распевает веселую песенку о негре из Конго, который не стремится к цивилизации, потому что ему не нужны ни искусственные зубы, ни атомные бомбы. Вторая песенка, за ней третья.

«Молодость прошла, нет прежних добрых приятелей», — тоскует старый черный Джо из Кентукки, а с ним вместе плачут орган и зрители, которые на минуту забыли о том, что пришли посмотреть цветной фильм.

Затихают звуки органа. На экране появляется большой венок из цветов, внутри которого надпись: «Благодарим вас».

Растроганный господин директор банка утирает слезы.

Возможно, он вспомнил о бухгалтере, которого сегодня уволил. Ах нет, кого же может тронуть такая… безделица!

Начинается демонстрация фильма, который за шиллинг усыпляет совесть «Малой Америки»…


Глава XXXVII 2600 МЕТРОВ ПОД ЗЕМЛЕЙ


«Витватерсранд» (Witwatersrand) означает на языке африкаанс «хребет, или гряда белых вод».

Однако у жителей запыхавшейся от постоянной спешки «Малой Америки» сейчас нет времени, чтобы произносить такое длинное слово, которое еще на целую буковку длиннее злополучного названия «Иоганнесбург» (Johannesburg), присвоенного «золотому городу». В устах биржевиков и банковских директоров название «Иоганнесбург» сокращено до «Джоуберг». Однако стенографистки и от «Джоуберга» отрезали еще один кусочек; в счетах и в коммерческой корреспонденции от этого названия осталось лишь три буковки — «Jbg».

Подобная же участь постигла и Витватерсранд.

И вот от пышного названия, которым когда-то бородатые буры увенчали чело подававшего блестящие надежды золотого новорожденного, остался лишь последний слог — «Ранд».

Слово «Ранд» можно услышать в Иоганнесбурге на каждом шагу, ежедневно, при любом случае. И хотя слово это бурского происхождения, оно вошло в английский язык. Сегодня под ним подразумевается не что иное, как Иоганнесбург, и оно стало символом золота.

Золото на улице

Откуда бы вы ни смотрели на сегодняшний Иоганнесбург, с крыши ли Витватерсрандского университета, с самого ли верхнего этажа небоскреба «His Majesty's» (его величества), или с какого-либо холма на северо-восточной окраине города, у вас создается впечатление, будто здесь человек воткнул железобетонные столбики небоскребов среди куч, вырытых кротами. На территории Большого Иоганнесбурга расположено около 40 золотых рудников. Рудники находятся посреди города, прямо в его сердце, они вгрызлись в его мозг, угнездились в его утробе. Целый день здесь ездишь и ходишь по золоту.

Городские власти ломают голову над тем, как предохранить от обрушения здания, которые сооружены над золотыми разработками, где рука человека превратила горные породы в решето.

«Хребет белых вод» неумолимо вгрызся в город и не отпускает его. Он неустанно приводит в движение миллионный людской муравейник, днем и ночью наполняет столбцы газет цифрами о размерах добычи и дивидендов, ежедневно посылает под землю десятки тысяч рабочих, черных и белых, с электрическими фонарями и перфораторами. Поднимает цены на земельные участки до головокружительной высоты. Цинично смеется золотой молох над банкротством тех, у кого не хватило дыхания для последнего круга — круга, который никогда не бывает действительно последним…

Забавно выглядит Иоганнесбург на снимке, сделанном с самолета. Среди муравейника домов вздымаются чудовищные отвалы пустой породы, свалка ничего не стоящих отходов, оставшихся от золотого тельца. Драгоценный металл здесь выжат до последнего грамма. В засушливое время года отвалы превращаются в проклятие для города. Горячий ветер гонит по улицам вихрь мелкой пыли, которая душит людей, как бы мстя за то, что ее насильно вырвали из недр земли.

Большой предупредительный знак на углу Клейм-стрит заставляет нашу машину свернуть на ближайшую улицу:

«Путь закрыт. Ведутся работы!»

Асфальтовое покрытие мостовой вскрыто от одного тротуара до другого, как будто во всю ширину улицы здесь собирались укладывать трубопровод.

— Там добывают золото, — коротко пояснил профессор Дживерс, — да и здесь вы тоже едете по золоту.

Мы охотно остановились бы, чтобы потрогать руками золотую мостовую, но профессор Дживерс добавил:

— Случайно, при смене подземных кабелей, выяснилось, что сюда много лет тому назад свозили отходы золотых рудников. В то время добыча золота из более бедных руд казалась нерентабельной. Этими отходами засыпали улицы, а излишки вывозили в отвалы. Когда стали применяться новейшие способы добычи, то старые отвалы были использованы для извлечения из них золота, а потом хозяева вспомнили и о мостовых Иоганнесбурга. Если даже вся улица будет свезена на аффинажные заводы, а взамен сюда доставят новый материал из отвалов и вновь покроют улицу асфальтом, то и в этом случае они заработают большие деньги…

На 700 метров ниже уровня моря

В Иоганнесбурге находится глубочайший в мире рудник «Тер-Шэфт», уходящий под землю на 3050 метров. Однако самые нижние пласты не разрабатываются. Заброшены и самые глубокие выработки в «Краун-Майн», втором по глубине руднике Ранда. После повторных просьб главное управление рудников — Иоганнесбургская горная палата — выдало нам наконец разрешение спуститься в самый глубокий из эксплуатируемых в настоящее время рудников — «Робинсон-Дип».

— На шахте «Крис» вы опуститесь на глубину 2600 метров, — пояснил нам инженер Лишман под копром возле семи зияющих шахт. — Первое машинное отделение находится здесь, на поверхности, — он указал на здание, расположенное напротив, где по системе блоков на копре разматывались толстые стальные тросы, исчезая в темной пасти шахты. — Второе машинное отделение находится на глубине 1130 метров под землей, а третье — как раз на уровне моря. Две первые шахты — вертикальные, а третья, достигающая глубины 2600 метров, имеет уклон в 32 градуса.

— А какие тросы вы применяете, господин инженер?

— Четырех с половиной, а иногда пяти сантиметров в диаметре, — ответил инженер Лишман и повел нас к группе рабочих, которые отрезали метра три стального троса. — Ежемесячно мы обязаны посылать на испытательную станцию больше десяти футов троса для испытания прочности на растяжение. Независимо от этого мы сами проверяем трос каждую неделю.

— Этак за пару лет у вас от троса немного останется…

— Вот видите, я и забыл сказать вам самое главное. Так долго нам не придется отрезать. Срок службы троса относительно короток, всего около девяти месяцев, так как под действием нагрузки и высоких скоростей спуска и подъема он быстро изнашивается. Допустимая скорость движения под землей — 60 километров в час…

Мы вошли в машинное отделение. На каждом из огромных барабанов было намотано 17 тонн троса толщиной в два пальца. Общий вес подъемной клети составляет почти тонну. При разматывании всего троса, когда клеть спускается на глубину 1130 метров, его собственный вес сказывается уже настолько сильно, что потребовалось оборудовать еще два машинных отделения под землей, чтобы, разделив шахту по глубине на три секции, обеспечить необходимую безопасность движения.

В застекленной будке сидят два машиниста и, на первый взгляд, очень скучают. Весь этот лабиринт контактов, звонков, указателей скорости, электромоторов, тормозов и барабанов действует совершенно автоматически. Другие роботы обеспечивают и контролируют действие главных автоматов, а регистрирующие приборы точно записывают на бумажном ролике каждое движение механизма, положение клети, скорость и время движения. Тысячи людей, работающих под землей, с большей охотой вверяют свою жизнь умным машинам, чем человеку.

Мы вошли в подъемную клеть.

— Зажмите нос, дышите только ртом и глотайте слюну. Я делаю так уже много лет, — посоветовал нам инженер Лишман, между тем как клеть летела в глубину. — Барабанные перепонки так быстрее привыкают к резкой перемене давления. Не забудьте, что 60 километров в час — это не пустяк…

Освещенные маленькие платформы отдельных штреков быстро проносятся мимо нас, и свет через правильные интервалы прорезает тьму шахты. Дважды клеть останавливалась, чтобы высадить горняков у рабочего места, а затем снова проваливалась во тьму.

— Нам нужно поторопиться, — сказал наш провожатый, проходя мимо гудящих машин, когда мы высадились на первой пересадочной станции на глубине 1130 метров под землей. — От третьего машинного отделения к самому глубокому рабочему горизонту клеть спускают очень редко.

Новая серия шахт, другие тросы, и снова полет в глубину. Наш высотомер упал до нуля. Над головой залегало 1890 метров горных пород. Вторая, и последняя, пересадочная станция находится у третьего машинного отделения, расположенного на уровне моря. Нам вспомнились кокосовые пальмы, шум прибоя Индийского океана на Момбасском побережье и арабские парусники, стоящие на якоре в порту.

— Осторожно — рельсы! — прервал Лишман наши воспоминания и осветил рельсы своим рефлектором. На пути стоял ряд маленьких вагонеток с ящиками динамита.

На этот раз шахта оказалась не вертикальной. Здесь была одна клеть, стальной корпус которой наполовину висел на тросе и наполовину лежал на наклонных рельсах. Две стальные полосы терялись в круто уходящем вниз туннеле подземного бремсберга.title="">[12] Одна-единственная длинная клеть со ступенчатым полом, несколько молчаливых черных шахтеров, мы с инженером Лишманом и ящики с динамитом. Черная тьма туннеля поглотила нас. Колеса ритмично постукивали на стыках рельсов, набирая все большую скорость; казалось, будто мы оторвались от троса, связывающего нас с теми, кто остался наверху. 55 километров в час. Желтоватый свет отдельных рабочих горизонтов, через которые мы проносимся, по временам освещает клеть, а потом мы снова погружаемся в темные глубины. Под гулкими сводами горных пород на нас откуда-то вылилась струя воды — и снова ритмичное постукивание колес.

Трос, поддерживавший клеть, подхватило, и секунд через десять мы потихоньку подплыли к огням 59-го горизонта. 8500 футов ниже поверхности земли! Мы находились на максимальной из достигнутых глубин — 2600 метров под поверхностью земли. Нам не хватало лишь 60 метров до вершины пика Сталина в Татрах, только в противоположном направлении. А на высоте 700 метров над нашими головами волновалась поверхность моря…

На самом глубоком в мире рабочем месте

— Ничего, внизу вы еще попотеете, — предупредил нас с улыбкой инженер Лишман, когда мы на поверхности пожаловались ему, что в Южной Африке мы все время зябнем. И вскоре мы с ним согласились. Температура на более глубоких выработках достигала 32 градусов Цельсия. Пройдя через вторую дверь герметически изолированной камеры, мы быстро сняли горняцкие комбинезоны и рубашки. Пот ручьями струился по нашим спинам.

— А теперь представьте себе, — сказал, повернувшись к нам, Лишман, — что еще 16 лет назад здесь работали без установок по охлаждению воздуха. 40–50 шахтеров ежедневно теряли сознание, работая до изнеможения. Приходилось приводить их в чувство уколами лобелина. Но это не было радикальным средством. Через полгода рабочие выходили из строя, и вербовочное бюро не успевало присылать нам пополнение. Теперь все изменилось.

Каждую минуту насосы нагнетают сюда 135 тысяч кубических метров воздуха, охлажденного до четырех градусов Цельсия.

Вдруг окружавшие нас породы загудели, и воздух в штреке содрогнулся от взрыва. Невольно мы втянули головы в плечи. Лишман только улыбнулся.

— Неподалеку взрывают. Ничего, привыкайте!

По главному штреку дошли до забоя. Мы обратили внимание на то, что техника добычи здесь примерно такая же, как и на рудниках, виденных нами в Конго и Северной Родезии. Поразила нас здесь лишь ужасающая стесненность рабочего места. Толщина пласта золотоносной руды не превышает 90 сантиметров при ширине почти 140 метров. Пласт уходит на несколько километров в глубину. Администрация рудника считает нерентабельным выдавать пустую породу на поверхность вместе с рудой. Поэтому рабочие находятся здесь в необычайно тяжелых условиях.

Вслед за инженером Лишманом мы карабкались по крутому спуску, посередине которого каждое мгновение грохотала лавина нарубленной руды. Нам хотелось побывать в самом забое. Мы ползли на четвереньках, держась за деревянное крепление и за железные листы, направляющие движение руды. Забой на самых широких отрезках не достигал и метра в высоту. Через мгновение наши голые спины были уже покрыты глубокими царапинами от острых выступов кровли. Пот смешивался с кровью, и раны жгло нестерпимо.

Все забойщики работали полулежа на спине. Они упирались головой в стену забоя, а мускулы их, словно стальные пружины, нажимали на ручки перфораторов. Медленно, сантиметр за сантиметром углублялась сталь бура в породу, когда мы взяли в руки перфораторы, между тем как от толчкообразного движения рукоятки сотрясалось все тело, мышцы, мозг и нервы. Секунды тянулись, как часы, пока, наконец, весь метровый бур не скрылся в породе. Мы отложили перфораторы и вытерли лоб. Лишман улыбался.

— Не хотите ли поработать здесь годик?

Мы узнали позже, что забойщики никогда не берут еды, спускаясь под землю. Они едят утром перед сменой и поздно вечером по возвращении домой.

— Хотите немного мачеу? — обратился к нам мускулистый горняк, усталый, но улыбающийся, протягивая бутылку с мутной жидкостью.

— Это единственный напиток, который горняки берут с собой. Попробуйте! — уговаривал нас Лишман. Мачеу был кисловат на вкус и содержал немного алкоголя; он освежил нас. Не беда, что в зубах застревали кусочки кукурузных зерен: ведь напиток приготовляется из раздробленной и слегка перебродившей кукурузы.

— Когда я только начинал работать на руднике, — вспоминал инженер Лишман, — то первые шесть месяцев, возвращаясь со смены, уже ни на что не годился. Окружающая среда и резкая перемена атмосферного давления ужасно изнуряют. Я бывало после еды тут же засыпал и просыпался лишь на следующее утро. Да и теперь со мною иногда случается, что я вдруг засыпаю в кино, хотя никаким тяжелым физическим трудом я не занимаюсь, — добавил он и медленно пополз на четвереньках к выходу из забоя.

В конце главного штрека у стен сидели человек 20 негров, окруживших инструктора. Это — будущие бригадиры. Инструктор повторяет с ними на их родном языке основные правила:

Во-первых, заботиться о безопасности вверенных вам товарищей. Во-вторых, взаимное уважение между белыми и черными. В-третьих, проверять состав своей бригады. В-четвертых, следить за тем, чтобы в бригаде не было раненых. В-пятых, следить, чтобы в шахте не было крыс… Взаимное уважение между белыми и черными! Единственное место в Южно-Африканском Союзе, где этот принцип можно провозглашать, не боясь попасть в тюрьму, и где он даже полностью осуществляется. Перед опасностью, грозящей в недрах земли, уже отпадают различия в обращении, хотя и остается огромная разница в труде и заработной плате.

— А сколько зарабатывают шахтеры? — спросили мы, как только смогли свободно вздохнуть в главном откаточном штреке.

— Оплата труда сдельная, в зависимости от количества пробуренных шпуров для отпалки и от количества отбитой породы. Основная ставка составляет…

Мы быстро пересчитываем на чешскую валюту: 25 крон за первые 15 шпуров, а затем оплата прогрессивно возрастает. Итак, с 43-го до 50-го шпура, который считается уже пределом физических возможностей, платят по четыре кроны за шпур. Самый лучший рабочий, который в состоянии пробурить за смену 50 скважин, зарабатывает 110 чехословацких крон. Таких рабочих — единицы, и они относятся к категории самых высокооплачиваемых «специалистов» машинного бурения.

— Не обижайтесь, инженер, но ведь бурильщиков на руднике меньшинство. А сколько зарабатывают другие горняки?

Лишман нахмурился, но быстро овладел собой.

— Well, какая-то разница, несомненно, есть, и даже думаю, что довольно большая, но точных цифр я вам не смогу дать. Sorry.[13]

Весьма подробные статистические данные Трансваальской горной палаты, которые, конечно, официально не предлагаются вниманию иностранных журналистов, дополнили картину. Неквалифицированный горняк на подземных работах зарабатывает 3 фунта стерлингов в месяц. Девальвация, конечно, означала дальнейшее значительное снижение реальной заработной платы.

До самого последнего времени горняки были совершенно беззащитны. До 1939 года они не могли добиться права объединения в профсоюзы. Первая профсоюзная организация цветных горнорабочих в Южно-Африканском Союзе была запрещена правительством не позже чем через год после ее основания.

С тех пор горняки в упорной борьбе, ценой многих жертв отстояли свою профсоюзную организацию, правда, не получившую официального признания. Менее чем за два года до нашего приезда в Иоганнесбург после общего повышения цен на продовольствие эта организация отважилась на решительный шаг: когда переговоры не дали результатов, она объявила забастовку.

Горнопромышленники ответили на это оружием. Полиция проникла не только в общежития рабочих, но и в рудники под землю. Она организовала дикую расправу с горняками: более 50 человек было убито, сотни ранены и тысячи арестованы.

Среди арестованных были восемь руководителей-коммунистов, которые до самого конца неустрашимо отстаивали интересы горняков и боролись за повышение заработной платы, улучшение условий труда и повышение жизненного уровня рабочих. За отсутствием других обвинений им инкриминировали «выступление против государственной безопасности»; что касается средней заработной платы горняков, то она почти не изменилась.

Исповедь

Массовое убийство иоганнесбургских горняков вызвало бурю протеста во всем мире. Его вынуждены были осудить даже газеты колониальных держав. Трансваальская горная палата, официально представляющая интересы главных акционеров золотых рудников Витватерсранда, надела личину мученичества и издала в свою защиту красивую четырехкрасочную табличку, в которой наглядно показала, с кем ей приходится делить те 3472 фунта стерлингов, которые она получает за слиток золота весом в 12,5 килограмма. 1027 фунтов уходит на покрытие издержек производства, на электроэнергию, уголь, воду, лесоматериалы, взрывчатые вещества, машины, цемент, химикаты, горючее и прочие необходимые материалы. Ну, что ж, может быть, это и так. 645 фунтов выплачивается государству в виде налогов. Многовато, но государство умеет быть признательным, а компании нужны шоссейные дороги, земельные участки и, главное, надежная полиция. Это выгодное капиталовложение.

700 фунтов выплачивается в виде повременной заработной платы 388 белым служащим, используемым для производства одного золотого слитка в день; к этому добавляется еще 127 фунтов на социальные нужды. Даже при господствующей общей дороговизне средняя дневная заработная плата в 2 фунта стерлингов на человека — весьма приличное вознаграждение. Белым жаловаться не приходится. Зато на 3284 черных горняков, которые под землей добывают всю руду, необходимую для получения золотого слитка, отпускается всего 454 фунта. Семь человек в день за 1 фунт стерлингов! 14 черных за одного белого! А так как за столь неправдоподобно низкую заработную плату по доброй воле они на рудники не пришли бы, то компания должна прибавить к своим расходам еще 95 фунтов на каждый золотой слиток для оплаты официально разрешенной «вербовочной службы» («recruting service»). В выборе средств эту службу не ограничивают, лишь бы пополнялись контингенты «свежего мяса», как здесь цинично называют новичков из негритянских деревень. И после этого остается еще 424 фунта стерлингов. «Остается» конечно только в арифметическом понятии. 424 фунта должно остаться, чтобы акционеры получали дивиденды. В эту сумму не включено дополнительное вознаграждение за участие в административных советах и директоратах, а также за присутствие на заседаниях палаты. Итак, 424 фунта стерлингов с каждого слитка золота достается маленькой горсточке тех дельцов, которые управляют не только Витватерсрандом, но и всем Южно-Африканским Союзом, ибо они держат в своих руках источники иностранной валюты и всю экономику страны.

Акционеры получают такую же долю, как три тысячи рабочих, которые собственными руками вырвали из недр земли золотой кирпич и расплачиваются за него не только своим трудом, но и своими легкими, укорачивая свою жизнь наполовину. Что дело обстоит именно так, подтверждается статистикой смертности среди жителей Южно-Африканского Союза.

Средняя продолжительность жизни белых составляет 60 лет, а черных — 34 года, причем раньше других умирают горняки.

Таким образом, Трансваальская горная палата достаточно подробно разъяснила, кому и за что выплачивается определенная доля с каждого золотого слитка. Позабыли только одну деталь: в чем же заключается работа акционера. Каждый волен понимать по-своему «работу» тех, кто с каждого слитка золота отхватывает 424 фунта стерлингов. Злые языки утверждают, что их «труд» заключается в стрижке купонов.

Трансваальская горная палата, однако, то ли по неуместной стыдливости, то ли скорбя душевно, скромно умолчала о самом главном: о том, что в ее залах заседают теперь новые лица и что старые, знакомые фигуры исчезли безвозвратно. Умолчала она о том, что до 1946 года здесь было лишь несколько иностранцев, говоривших по-английски так, словно они разжевывали слова. Это были американцы, которые всеми силами стремились приобрести решающий голос в руководстве золотыми рудниками. Но им не оставалось ничего другого, как скупать отдельные акции по неслыханным ценам. За столом совещаний палаты этим иностранцам были отведены самые скромные места. Им пришлось удовлетвориться весьма тощим пакетиком акций. Никто из британских и южноафриканских магнатов к их голосу не прислушивался. В стране, однако, появилась нефть. Геологи открыли в Оранжевой Республике богатые месторождения. Но истощенная войной Англия не могла предоставить капитал, необходимый для их разработки. Таких денег не было и в Южно-Африканском Союзе.

Рокфеллеровская корпорация «Стандард ойл оф Нью-Джерси» основала новую дочернюю компанию «Америкен Трансвааль корпорэйшн». Этим она обеспечила себе первый трамплин для вмешательства в экономику Союза. Не прошло и года, как эта корпорация поглотила не только все нефтяные месторождения, но и «Южноафриканско-британскую горнопромышленную компанию», тем самым захватив решающие позиции на рудниках и в сотне важнейших промышленных предприятий Южно-Африканского Союза.

Так с одного удара «Малая Америка» оказалась в руках у «Большой».[14]

Размышляя над «исповедью» витватерсрандских горнопромышленников, циничной несмотря на все извращение фактов и приглаживание действительности, мы вспомнили то, что видели в недрах земли под иоганнесбургскими небоскребами: бронзовые, блестящие от пота мускулы шахтеров, падающую золотоносную руду, гудение пневматических перфораторов, изматывающих силы и нервы рабочего. А сквозь все это проглянула другая картинка — зеленоватые купоны и головокружительные суммы ежегодных дивидендов. Ведь эти купоны там, внизу, окружали нас повсюду! Они стекали вместе с потом рабочих, вырастали из невыплаченных пенсов за метры пробуренных отпалочных шпуров и в виде золотоносной руды поднимались в подъемных клетях на поверхность земли. 2500 тонн серого камня ежедневно выдается на поверхность только рудником «Крис»! Восемь полногрузных железнодорожных составов руды! И во всем этом количестве камня скрыто 14 килограммов золота: ни больше и ни меньше! 14 килограммов чистого золота!



Заманчивое предложение

На следующий день мы очутились в таинственной мастерской алхимика, где завершается труд десятков тысяч рук.

Дважды проверяют выданный нам пропуск. Вахтер отпирает замок тяжелых дверей и сам входит в помещение, чтобы запереть его изнутри. Здесь все скорее напоминает старую примитивную литейную, чем плавильню, из которой ежедневно в сейфы компании поступают два слитка чистого золота.

Старший плавильщик расставляет перед собой несколько пузырьков с химическими соединениями и промежуточными продуктами.

— Дробильные мельницы и качающиеся концентрационные столы, на которых механическим путем собираются частицы золота, вы уже видели. Сюда, в эти четыре стены, нам дают только концентрат, смешанный со ртутью — амальгаму, которая содержит от 42 до 43 процентов чистого золота. Сложный процесс, вероятно, не будет интересовать вас во всех подробностях. Золотые слитки, прошедшие первую огневую пробу, вы вряд ли сочтете золотом. Вот, посмотрите. Ну, возьмите в руку и прикиньте на вес! Мы называем это губчатым золотом, — он подал нам серую, покрытую трещинами массу.

— А между тем в нем добрых 90 процентов золота. Но монетные дворы, зубные врачи и ювелиры вряд ли поблагодарили бы нас за такую продукцию. Раствор цианида, цинковая пыль и вторичное восстановление при температуре 400–600 градусов превращают эту безобразную массу в такой вот темнобурый порошок. Он тоже еще не похож на золото. А вот эти конусы — дальнейший промежуточный продукт новой плавки с бурой — вы уже узнаете, не правда ли? Мы их называем корольками, и они представляют собой предпоследний продукт, который затем превращается в слиток. Через минуту вы это увидите. Вам повезло, второй слиток будет готов только поздно вечером.

Мы склонились над пустой керамической формой, установленной на полу. Ее скошенные стенки должны были принять поток раскаленного золота. Старший плавильщик ловким движением открыл печь, и двое рабочих длинными клещами вытащили из нее плавильный тигель, пылавший жаром. Они укрепили тигель в опрокидывающем приспособлении, и в следующее мгновение в подготовленную форму потекла струйка желтого металла. Сколько неисполнившихся страстных желаний, сколько несбыточных мечтаний в бессонные ночи, сколько напрасных усилий, сколько загубленных жизней слились в этой ослепительной струе! Сколько алчных авантюристов открывали новые земли и захлебывались в крови побежденных, чтобы завладеть золотыми сокровищами. Золото и кровь, кровь и золото…

Кровавый ручеек золота сузился до тоненькой нити и иссяк. Порожний тигелек, на стенках которого остался золотой налет, рабочие унесли в сейф и заперли его на два поворота ключа.

Напряженно наблюдали мы за старшим плавильщиком. Стальной линейкой он очистил поверхность золотого слитка и через несколько мгновений опрокинул остывший металл на лопату, как буханку хлеба. Рабочие аккуратно подобрали маленьким веничком в совочек мелкие кусочки золота, которые при выравнивании граней упали на землю, и отнесли их вместе со слитком в отдельную комнату, за стеклянной стеной которой мы увидели колбочки, пробирки и точные пробирные весы под стеклянным колпаком.

Золотой слиток тускло поблескивал в лучах солнца, проникавших в помещение через окно. По форме он напоминал крышу прямоугольного домика со срезанной верхней гранью. Старший плавильщик поставил слиток в такое положение, что две его грани совпали с краями стола.

— Если вам удастся поднять его одной рукой, то можете унести слиток на память, — сказал он вдруг и улыбнулся. — Попробуйте! Заверяю, что он будет ваш…

27,25 килограмма золота на ладони

Мы подошли к «свежеиспеченному» слитку. Гладкая поверхность не давала возможности ухватить его. Пальцы скользили по стенкам, суживающимся кверху, подобно крыше. Обещание было бы выполнено лишь при условии, что мы подняли бы слиток из этого положения, не передвигая его таким образом, чтобы можно было ухватить его за нижнюю грань.

Мы капитулировали.

— Я не сделал бы вам такого предложения, если бы знал, что вы действительно можете поднять золотой слиток. Но взвесьте его на ладони и вы увидите, как тяжел этот кусок золота. Сейчас я точно скажу вам его вес.

Между тем помощник принес мерку.

— Если вас это интересует, вы можете записать точные размеры. Мы достали блокноты.

— Основание 250 на 103 миллиметра, верхняя грань 208 на 55 миллиметров, высота 100 миллиметров и длина косой грани 103 миллиметра.

Старший плавильщик схватил слиток обеими руками и понес его на весы.

— 961 унция, — сообщил он нам через минуту, как только остановилась стрелка весов. — Это означает 27,25 килограмма золота стоимостью 7662 фунта стерлингов, — сказал он, взглянув на таблицу.

В это время помощник высек на золотом слитке марку рудника и заводской порядковый номер. Он прижал стальной штамп к поверхности золота и ударил молоточком по его верхнему концу, как будто перед ним лежал кусок творогу. Затем слиток очутился под острием электросверла, которое за несколько секунд вгрызлось в мягкую массу. С обоих концов остались отверстия глубиной около двух сантиметров. Старший плавильщик маленькой щеточкой смел две кучки золотой пыли в флакончики с притертыми пробками и проставил на их этикетках те же обозначения, которые были на штампе слитка.

— Это для химической лаборатории, чтобы там определили чистоту этой плавки, — сказал он.

Рабочий отнес золотой слиток в сейф, и старший плавильщик простился с нами.

— Вот видите, этот кусок золота воплощает однодневный труд тысяч людей. Вы видели под землей, сколько пота, напряжения и изнурительного труда затрачивается для того, чтобы мы в этом куске мертвой материи могли высверлить два отверстия и отметить прирост продукции. Когда таких слитков наберется побольше, их увезут куда-нибудь за море, на другой конец света, уложат в подземные сейфы с сигнальным оборудованием, приставят к ним охрану с винтовками или пулеметами и будут с удовлетворением потирать руки, радуясь, что снова спрятали желтый металл под землю.

— Какие меры предосторожности принимаете вы для предупреждения потерь золота в процессе производства? — спросили мы у руководителя отделения, покидая рудник.

— Точные производственные отчеты и доверие, — ответил он. — Как вы видели, в плавильне работают всего восемь рабочих. Никто, кроме них, не имеет туда доступа. А честность этих восьми нам хорошо известна. В этот цех мы посылаем только людей, работающих у нас не менее 20 лет.

— Кому вы теперь поставляете больше всего золота?

— До сих пор главным потребителем была Великобритания. За последнее время мы поставили ей золота на 80 миллионов фунтов стерлингов.

Пересчитываем на чехословацкие кроны. Получается головокружительная цифра в 16 миллиардов крон.

— А сколько всего золота добыто из южноафриканских рудников?



— За последние 60 лет, то есть практически с начала рациональной добычи, всего на три миллиарда фунтов.

На три миллиарда фунтов до девальвации!

Эту цифру нам уже страшно пересчитать на кроны, как бы не закружилась голова! Все равно, едва ли можно себе представить, что такое 600 миллиардов. Шестерка и за нею 11 нулей. Если превратить эту сумму в монеты по одной кроне, то ими можно было бы вымостить автомагистраль между городами Аш и Кошице[15] шириной в 360 метров. Но такую широкую автостраду из крон тоже трудно себе представить.

И это еще не все! Вместе с сотнями тонн чистого золота рука человека вырвала из недр Ранда еще и десятки тонн серебра. В губчатом золоте его содержится приблизительно 10 процентов.

Вот цифры, которые породили мощь «золотых» королей Южной Африки, создавших в Иоганнесбурге государство в государстве. С высоты своего трона из золотых слитков, украшенного серебряными кружевами, горстка магнатов на страницах своего журнала «Майнинг сарвэй» вопрошает жителей Союза: «Are you a South African? — действительно ли Вы южноафриканец?»

Под этим заголовком помещен длинный перечень вопросов. Правильность ответов исчисляется очками. Только тот, кто сумеет ответить на все вопросы точно и наберет нужное число очков, получит право называть себя подлинным южноафриканцем. А для этого ему полагается знать:

что золото составляет 70 процентов южноафриканского экспорта;

что еще 20 процентов приходятся на сельскохозяйственную продукцию и продовольствие;

что золотые рудники закупают у землевладельцев и у предприятий пищевой промышленности продукты на пять с половиной миллионов фунтов стерлингов в год и тем поддерживают их существование;

что за золото Южно-Африканский Союз получает автомобили, ткани, патефоны и пудру, электрические утюги и крем для обуви;

и, наконец, что на золоте держится жизнь Южно-Африканского Союза, которая без него угасла бы.

Разумеется, гражданин Южно-Африканского Союза должен также знать, кто владеет этим золотом. И, если он хочет получить из рук «благодетелей» своей страны право называться хорошим южноафриканцем, он должен высказать сожаление по поводу того, что государство облагает этих благодетелей безбожными налогами и что так много хлопот им доставляют бунты горняков.

При ответах ему, конечно, нельзя проговориться о том:

что треть всех денежных переводов за границу составляют дивиденды, выплачиваемые иностранным акционерам;

что столько же плюс еще два миллиона фунтов стерлингов поглощают ежегодно дивиденды, выплачиваемые горстке акционеров, формальное местонахождение которых — Южно-Африканский Союз;

что эти акционеры через горнопромышленные компании заправляют в Южной Африке не только сельским хозяйством и пищевыми предприятиями, но и всеми главными отраслями промышленности — от обувных фабрик до электростанций;

что те же люди жадными руками захватили как внутреннюю, так и внешнюю торговлю и осуществляют политическую диктатуру в стране, верша судьбами всего населения.

И все это лишь потому, что они завладели слитками желтого металла!

Зачарованный город

Когда проходишь по иоганнесбургским улицам в воскресенье, поражает мертвая тишина. Трудно поверить, что на этих пустынных улицах в предвечерние часы в будни бывает вавилонское столпотворение. На Риссик-стрит недалеко от ратуши выстраиваются тысячи людей, которые дисциплинированно и терпеливо ждут, пока двухэтажные трамваи и троллейбусы не развезут их на окраины города. Улицы, по которым в будни течет непрерывный поток автотранспорта, кажутся вымершими или зачарованными. Встречаются лишь отдельные пешеходы, идущие на богослужение в старую голландскую реформатскую церковь или на концерт, организованный Армией спасения перед ратушей. После 9 часов с улиц исчезают даже газетчики, и если вам не посчастливилось своевременно купить воскресный номер на 32 страницах, то до понедельника вы уже его нигде не достанете.

— Скажите, пожалуйста, что вы делаете по воскресеньям? — спрашивали мы у тех, кто проводил в городе воскресные дни. Ответ был всегда одинаково прост:

— Ничего. Отдыхаем или едем повидаться с друзьями…

В воскресные и праздничные дни закрыты даже кинотеатры. Ведь и их персонал имеет право отдохнуть и повидаться со своими знакомыми. По воскресеньям нельзя и потанцевать. Это запрещено законом на всей территории Южно-Африканского Союза.

Но тут уж нельзя отговориться тем, что музыканты, кельнеры и другие служащие должны отдыхать по воскресеньям, чтобы набраться новых сил на следующую неделю. Для многих из них вся неделя не была трудовой. Они предпочли бы работать и в будние и в праздничные дни без отдыха, чем бездельничать поневоле и, нервничая, безрезультатно перелистывать объявления под заголовком «Свободные вакансии».

Жизнь Иоганнесбурга и других южноафриканских городов в праздники и воскресенья парализуется ортодоксальной голландской реформатской церковью. По воскресеньям даже «Малая Америка» должна склониться перед ее предписаниями. Зато в будние дни церковь поклоняется золотому тельцу.

Все же о частичном нарушении воскресного бездействия в Иоганнесбурге позаботилась администрация рудников. Поочередно в отдельных «компаундах» — громадных лагерях для шахтеров — она организует подлинные негритянские танцы. Горная палата всегда заранее оповещает о том, куда можно пойти в воскресенье, чтобы посмотреть на танцы. Администрация рудников использует врожденную склонность черных шахтеров к танцам и отвлекает их от горькой действительности тем, что полностью занимает их тренировками и подготовкой.

Неподалеку от отвалов пустой породы, в Джермистоне, уже стояли длинные ряды автомобилей, когда мы солнечным утром подъезжали к лагерям. Негр в форме рудничной охраны, стоявший у входа на просторную спортивную площадку с двумя трибунами и зелеными газонами, подал нам печатную программу танцев.

Представители десяти племен из всех краев Восточной и Южной Африки готовились показать свое танцевальное искусство друзьям и приглашенным зрителям из Иоганнесбурга. Мопеди из Трансвааля, бомвана, нкико, и пондо из Капской провинции, басуто из Базутоленда, мзинкило из Наталя, зулусы, шангаан, мундо и бачопо из Португальской Восточной Африки. Сколько заманчиво звучащих имен, какое разнообразие звуков, плясок, песен и музыки на ударных и щипковых инструментах!

В вихре пляски под звуки мбил

Темп и ритм музыки захватили как зрителей, так и танцоров. Баки из Капской провинции выбежали на площадку в полном облачении. На ногах — пестрая бахрома, ниже колен вместо тыкв подвязаны консервные банки, наполненные песком и мелкими камешками. Звуки, издаваемые ими, сливаются с призывным ритмом нгомы. Темп все нарастал, танцоры впадали в лихорадочный экстаз. Один за другим выходили они из рядов, символизируя поражение в борьбе.

В разгар пляски под восторженные овации горняков, занимавших трибуны, на арену выбежал негр, который своим весом, достигавшим 150 килограммов, мгновенно привел в изумление всех зрителей. Избыток мяса и жира буквально стекал с его лица, груди, бедер и живота. Непостижимо, как ему удавалось подбрасывать эту гору мяса ввысь и храбро выдерживать темп вместе со стройными воинами своего племени. Он явно гордился дополнительной деталью своего наряда — зеленым козырьком от солнца с белой резинкой вокруг головы. Под восторженные крики зрителей, особенно черных, он покинул танцевальную площадку под открытым небом медленно и с достоинством, чтобы у всех, кто хотел запечатлеть его на фото, хватило времени нажать на спуск…

Одно племя за другим выходило на площадку, каждое с новым танцем и с новой музыкой и ритмом. Некоторые танцоры пришли на площадку со своими женами; женщины образовали кольцо вокруг мужчин, сопровождая их пляски ритмичным пением и хлопаньем в ладоши. Затем арена запестрела разноцветными юбочками и украшениями бачонов из Мозамбика. К грому барабанов вдруг присоединились первые удары мбил, характерных ударных инструментов. Звук их все усиливался и временами напоминал оркестр из нескольких волынок; низкие ноты порой звучали, как у тимпанов, геликонов, труб и фаготов.

Мы не успевали разобраться в вихре бронзовых тел, подскакивавших, как резиновые фигурки. На какую-то долю секунды они припадали к земле, чтобы почти в тот же миг снова изогнуться дугой. Словно стрелы, выпущенные из луков, которые танцоры держали в руках, снова и снова выпрямлялись их упругие мускулы.

Нам удалось рассмотреть вблизи удивительный музыкальный инструмент таких размеров, каких мы до этого нигде в Африке не встречали.

Огромная мбила по своей системе напоминает сочетание ксилофона с тубафоном. Длина мбилы достигает нескольких метров, а по своему диапазону она превосходит концертный рояль. На длинном ряде рам расположены последовательно в зависимости от размера резонаторы, прикрепленные ремешками, начиная от самых маленьких (меньше чем для самого высокого тона ксилофона) и кончая толстыми досками. Нигде они не соприкасаются с рамой непосредственно. Под ними особо укреплены резонирующие сосуды. В подлинно туземных инструментах резонаторами служат тыква и длинные полые чурбаки с тонкими стенками. На рудниках для этой цели с успехом используются крошечные жестяночки, пустые консервные банки, баки из-под бензина и даже большие бочки из-под асфальта. Сверху сосуды открыты, а ближе к дну сбоку у них имеется небольшое отверстие, закрытое мембраной. Для самых маленьких сосудов мембраной служит пленка от яйца, а для больших — кишки и пузыри. Сосуд и установленная вплотную над ним дощечка точно настроены на одинаковое число вибраций. Воздушный столбик между ними передает вибрацию от дощечки в сосуд и на мембрану. На одном инструменте играют одновременно пять и более музыкантов.

Вновь ударили по мбилам. Над площадью разнеслась изумительная, полная пластической гармонии негритянская песня. Звонкие чистые звуки дискантов сплетались с простыми, твердыми аккордами среднего регистра. И, наконец, трель колоколов была как бы перекрыта могучим громовым звуком басовой мбилы. Зрители как черные, так и белые поддались необъяснимым чарам звуков. Ритм пляски достиг своего апогея. И тут на площадку вдруг выбежал вахтер рудника, до сих пор стоявший в кругу зрителей, в униформе с золотыми пуговицами и галунами и в плоской шапке — бригадирке. На его черном лице сверкали только белые зубы и белки широко раскрытых глаз. Остальные танцоры сначала не обратили на него никакого внимания, увлеченные заключительной частью пляски. Бригадирка вахтера опустилась до поднятых плеч, а голова как бы совсем исчезла. Парадная униформа подскакивала и изгибалась, ноги в длинных брюках взлетали в воздух, как пружины. Зрелище вызвало бурный восторг зрителей.

Внезапно развевающаяся униформа снова превратилась в вахтера. Последние гудящие звуки нгом и мбил ударили по сплетению остальных танцоров, и их руки вдруг подхватили вахтера. Они обнимали его за шею, хлопали по спине, целовали и наконец унесли с арены как победителя. Он оказался победителем в импровизированном танце, который был проявлением страстного темперамента и вдохновенного порыва.

Мы потихоньку продвигались вслед за расходившимися зрителями и опять увидели перед собой вахтера, негра из Мозамбика. Он уже снова стоял одиноко у ворот и отсутствующим взглядом смотрел куда-то поверх опустевшей арены. Плоская шапка послушно держалась над его лбом, но сияющие глаза еще не замечали окружавшей его толпы. Возможно, он видел перед собой полутьму девственного леса где-нибудь на побережье Индийского океана. Может быть, до него долетали из родной деревушки звуки плясок и песен у костра его племени.

Ведь он еще недавно был свободным человеком. Но в один несчастный день в деревне появилась горсточка белых мужчин. Они облюбовали самых красивых, самых рослых парней — цвет деревни. Одним они расписали яркими красками прелести большого города в Трансваале, другим одолжили денег на новую рубашку. Говорили, будто пришельцы преподнесли вождю племени и его женам прекрасные подарки и что за это им было обещано 20 самых сильных парней для золотых рудников. И пришельцы получили обещанное. А за теми двумя парнями, которые пробовали сопротивляться, пришли ночью, связали и унесли.

В то время теперешний вахтер еще не знал, что пришельцы были вербовщиками, действовавшими с разрешения правительства, и что задача их состояла в снабжении рудников «свежим мясом». Администрация рудников выплачивает им по два фунта стерлингов за «штуку», сданную в компаунд. Удержание платы за проезд — это первый из длинного ряда вычетов, которые производятся из заработной платы молодых горняков.

Неграмотные парни попадают в массовые лагери-общежития и узнают там, что они подписали трудовой договор сроком на год и что в течение всего этого срока они — за незначительными исключениями — не увидят ничего, кроме рудника. «По соображениям безопасности» администрация рудника не разрешает рабочим отлучаться из лагеря даже в часы отдыха, даже по праздникам. Именно для того, чтобы предотвратить отлучки, используются воскресные пляски и тренировки к ним.

Лишь в образцовых общежитиях, которые демонстрируются иностранцам, около одной трети горняков получает увольнительные по воскресеньям, однако в увольнительных очень точно указывается городской или сельский район, в которых рабочим разрешается свободное передвижение. Из своей заработной платы они не получают на руки даже денег на билет. Администрация в оправдание этого распоряжения заявляет, что она таким образом охраняет черных горняков от краж.

Обстановка в массовых общежитиях, слишком напоминающих концентрационные лагери, приводит молодых горняков в состояние безумной тоски по воле, по свежей зелени саванн и девственных лесов. Рискуя всем, они пытаются бежать оттуда. До шести тысяч «беглых» ежегодно попадают в тюрьму за «нарушение договора».

За один год изнурительный труд под землей и полные отчаянной тоски вечера и ночи в бараках настолько расшатывают здоровый и сильный организм черных горняков, что в свои родные деревни они возвращаются совсем истощенными, если еще раньше администрация не отошлет их туда с разъеденными силикозом и туберкулезом легкими. Ежегодно на рудниках полностью обновляется весь состав черных горняков, занятых на подземных работах.

Это не тенденциозно подобранные факты, собранные каким-нибудь маленьким кружком горняков-инвалидов. Они опубликованы не кем иным, как Трансваальской горной палатой, в ее ведомственном журнале «Майнинг сарвэй».[16]

Разумеется, в программах воскресных танцев, выпускаемых в горняцком компаунде Джермистона, об этом ничего не говорится. А ведь еще в 1834 году здесь королевским декретом было упразднено рабство!

За «татрой» опустился занавес иоганнесбургского муравейника. Перед нами вновь открываются необозримые сухие равнины и холмы Трансвааля, того самого Трансвааля, по которому в конце минувшего столетия проходили последние «треки» бородатых буров, переселявшихся на север в поисках новых возможностей. Простые фургоны на высоких колесах, крытые брезентом, были запряжены 12 волами. На рубеже XX века здесь грохотали пушки и звучала воинственная мелодия шотландских волынок.

А теперь за проволочными оградами на бескрайних равнинах, на склонах пологих холмов и в степи, пожелтевшей от пыли и солнца, снова мирно пасутся многочисленные стада! Только недавно здесь прошли грейдеры, экскаваторы и дорожные катки, чтобы пересечь пастбища лентой магистрального шоссе, одной из «национальных дорог», как называют их южноафриканцы.

По одному из этих шоссе бежит серебристый жучок, битком набитый чемоданами, как его седоки — впечатлениями о севере. Он перескакивает от деревни к деревне, от городка к городку. Почефстром, Клерксдорп, Волмаранстад, Блумхоф, Кристиана, Уоррентон похожи друг на друга, как родные сестры. Бархатистый асфальт, который так и хочется погладить, чистые широкие главные улицы, оконные рамы, еще пахнущие свежей краской, одноэтажные дома, мастерские и гаражи, белизна нового железобетона.

Так выглядят молодые поселки, выросшие на золотом мицелии Иоганнесбурга.

Глава XXXVIII ПО СЛЕДАМ ДОКТОРА ГОЛУБА


18 июля 1889 года был подписан чек, который вызвал сенсацию во всем мире. Чек этот был выписан на фантастическую сумму, превышавшую миллиард современных чехословацких крон. Случай, о котором писала вся мировая пресса, произошел не в Нью-Йорке, а в Кимберли.

«Уплатите акционерной компании «Ликвидейторс Кимберли сентрал Д. Мг. К0 лтд.» сумму фт. ст. 5 338 650 — прописью: пять миллионов триста тридцать восемь тысяч шестьсот пятьдесят фунтов стерлингов», — гласило распоряжение компании «Де-Берс консолидейтед майнз» филиалу банка «Кэйп оф Гуд-Хоп бэнк» в Кимберли. Подписи двух директоров и точка.

Этим сенсационным происшествием закончилась первая коротенькая глава истории Кимберли, которая вспыхнула, как метеор на южноафриканском небе, и начиналась вторая глава, охладившая разгоряченные головы тысяч авантюристов, искателей алмазов. Вновь созданная компания, уполномоченная удовлетворять претензии мелких владельцев алмазных месторождений, начала свою деятельность, и лабиринт кротовых нор вокруг Кимберли стал зарастать травой.

Начала стареть и «Биг Хол» — величайшая яма, когда-либо вырытая в земной коре рукой человека.

Выгодная сделка с негритянским знахарем

Посмотрим, однако, что предшествовало этому происшествию, которого еще не мог предвидеть доктор Голуб, когда в 1872 году он впервые приехал в Кимберли и занялся там врачебной практикой, чтобы заработать деньги на экспедицию вглубь Южной Африки.

В 1866 году одна маленькая девочка нашла на южном берегу реки Оранжевой — километрах в 60 от Хоптауна — сверкающий камешек и принесла его матери. Камешек понравился господину Ван Никерку, когда он спустя некоторое время приехал сюда в гости, и мать подарила ему находку. Господин Ван Никерк похвастался блестящим камешком своему приятелю купцу, и тот неуверенно предположил, что это, может быть, алмаз. Тогда Ван Никерк послал камень в Грейамстаун, а затем в Кейптаун, чтобы получить заключение экспертов. Вместо ответа, однако, пришло предложение британского губернатора купить камень за 500 фунтов стерлингов. В Кимберли ударила первая молния и погасла, не вызвав отклика. Господин Ван Никерк был честным человеком, и госпожа Джекобс получила ровно половину суммы, уплаченной за сверкающий камешек, найденный ее дочуркой. «Камешек» весил 21,5 карата.

В Кимберли в течение последующих двух лет не произошло ничего особенного. Никто не знал о находке, и алмазы продолжали лежать на берегах Оранжевой. Однако после долгих размышлений господина Ван Никерка осенила мысль, принесшая ему немалую выгоду. Ван Никерк навестил негритянского знахаря, о котором рассказывали, что тот владеет крупным сверкающим камнем. Торг продолжался недолго, и обе стороны остались в высшей степени довольны друг другом. Знахарь не переставал удивляться глупости белых, когда господин Никерк ни с того ни с сего в обмен на блестящую безделушку прислал ему целое стадо скота, стоившее 250 фунтов стерлингов. Он удивился бы еще больше, если бы узнал, что его щедрому благодетелю фирма «Лилиенфельд бразерс» тут же выплатила 11200 фунтов стерлингов.

Так появился на белый свет знаменитый алмаз «Звезда Южной Африки».

Но эта сделочка уже не осталась тайной.

Второй раз в Кимберли сверкнула молния, и отзвуки грома потрясли Америку, Европу и Австралию. Алмазная лихорадка вспыхнула с такой силой, что затмила славу золотоискателей на Дальнем Западе США и в близком Витватерсранде. М. Гест писал тогда в кимберлийском журнале «Дайамонд филдс адвертайзер», существующем и поныне:

«Моряки бежали с кораблей, солдаты покидали армию. Полицейские бросали оружие и выпускали заключенных. Купцы убегали со своих процветающих торговых предприятий, а служащие из своих контор. Фермеры оставляли свои стада на голодную смерть, и все наперегонки бежали к берегам рек Вааль и Оранжевой…»

В те времена в Южной Африке, за немногими исключениями, дорог совсем не было, и все передвигались пешком или на тяжелых воловьих упряжках, торопясь, чтобы не упустить счастливого случая. После 35 дней изнурительного пути, проведенного в непрерывной спешке, первые толпы искателей алмазов полумертвыми прибыли из Грейамстауна на окраины Кимберли. Впервые увидев алмазоносные берега реки Вааль, они разразились криками радости.

Алмазная лихорадка

Тысячи полубезумных искателей алмазов, наводнивших этот край, копали землю наперегонки, мешаядруг другу. Сначала они не решались углубляться в землю более чем на полметра, чтобы их не обошли другие и не собрали алмазы с поверхности более легким способом. Один искатель алмазов, утомленный безрезультатными поисками, присел на минутку у стены глиняной хижины, чтобы покурить, и вдруг ногой выгреб из пыли крупный алмаз. Тогда он начал ковыряться в известке хижины и стал вытаскивать алмазы из ее стен. Другой нашел алмазы в разрушенном свином хлеву. Кимберли безумствовал. Искатели набрасывались на дома и разрушали их, все подряд, чтобы искать алмазы в обломках. Потом пронесся слух, что группа искателей — «Колсберг парти», копавшая на большей глубине, добилась блестящих результатов. Тогда в воскресенье 16 июля 1871 года искатели набросились на площадку в несколько десятков квадратных метров и начали рыть землю вглубину. Так появилась шахта «Колсбергские копи», или «Нью-Раш», предшественница пресловутой «Биг Хол» — «Большой ямы».

Мы стояли на краю ямы «Биг Хол» примерно через час после восхода солнца, когда в изгороди вокруг величайшего в мире кратера, вырытого руками человека, открываются двое или трое ворот. Солнечные лучи озарили западные откосы верхней части воронки и пытались постепенно проникнуть вглубь по отвесным стенам пропасти. Безмолвно стояли мы над этой мертвой пастью, ставшей самым выразительным памятником человеческой алчности, слепой жажды наживы. До сих пор, по прошествии более 75 лет с того дня, как Флитвуд Payсторн — один из искателей колсбергской группы — впервые наклонился над этим местом, вся окрестность здесь выглядит, словно гигантская свалка. Глина и камни разбросаны на несколько сот метров в окружности, а вся окрестность усеяна более мелкими ямами. Камни и глина. Мы потратили почти полчаса на то, чтобы обойти эту яму.

1600 метров составляет длина ее окружности, причем обходить яму можно, лишь держась на почтительном расстоянии от края, за проволочной оградой. Диаметр «Биг Хол» составляет более 500 метров. До глубины 100 с лишним метров воронкообразный кратер сужается, а дальше он спускается почти цилиндрическим сечением до самого уровня воды, которая на глубине 260 метров затопила остаток этого гигантского отверстия, доходившего некогда до 854 метров. 25 миллионов тонн алмазоносной породы выкопали человеческие руки в течение нескольких лет, пока часть ямы не завалила земля, а остальное не затопила вода. Сколько пота и крови, сколько надежд и разочарований погребено в этой пропасти, зияющей здесь и поныне, как и десятки лет назад.

Тягостная тишина нависла теперь над этим кладбищем, огороженным проволокой. Трудно представить себе, что в этих местах некогда кишел обезумевший людской муравейник, что здесь была площадка, на которой тысячи людей копошились, как черви, в яростном исступлении вгрызаясь в недра земли, и рычали в упоении, если им удавалось выкопать из глины сверкающий камешек. Едва ли можно найти более яркое и правдивое свидетельство о тех днях, чем строки, вышедшие из-под пера доктора Голуба, который стоял на этом месте через полтора года после открытия месторождений.

«Зрелище, которое открывается, если смотреть на любую крупную алмазную копь с гребня одного из нагроможденных вокруг глиняных валов, настолько своеобразно, что не хватает слов для правильного его описания», — пишет двадцатипятилетний доктор Эмиль Голуб.

Взору исследователя, стремившегося познать нераскрытые тайны загадочной Африки, на пороге его первой африканской экспедиции открылась следующая картина.

«Выработки можно сравнить с большой котловиной в виде кратера, которая до того, как люди начали в ней работать, была до самого края, где мы сейчас стоим, заполнена массой изверженных вулканических пород, в частности алмазоносной глиной, образовавшейся из выветренного рыхлого зеленого туфа; в настоящее время эта котловина раскопана на значительную глубину. На четырехугольных участках (claim) этой вулканической котловины, разрытых до различной глубины, в хаотическом беспорядке разбросаны массы земли: в одном месте в виде столбов, башен, плоскогорий, в другом — в виде ям, валов, рвов и уступов. Не надо обладать слишком живым воображением, чтобы этот лабиринт напомнил город, разрушенный сотни лет назад и теперь снова вызванный к жизни каким-то чудом. Так выглядят эти копи, особенно в вечерних сумерках или когда бледный свет полной луны озаряет их глубины.



Однако призрак исчезает, когда на дне этой глубокой и темной котловины вы обнаруживаете бьющую ключом жизнь, напряженную, шумную деятельность, и невольно тогда напрашивается сравнение с развороченным муравейником. Одурманивают рассудок необозримое множество проволочных канатов, натянутых, словно гигантская паутина, над темной долиной, и несметное количество подъемных бадей, напоминающих блестящие узлы, которые съезжают вниз и поднимаются вверх. Чужестранец не сможет также долго выдержать шум многочисленных скрипучих блоков, свист стальных канатов и грохот падающей глины. Все это к тому же перекрывается пением и криками рабочих и хлюпаньем насосов, выкачивающих воду из шахты. Оглушенные, покидаем мы это место, в котором скрыто новое чудо света».

В те времена на четырех важнейших месторождениях, скученных на небольшом пространстве, было занято до 20 тысяч негров, большей частью готтентотов, гриква, корана, бечуанов и зулусов.[17] О способе добычи доктор Голуб пишет:

«Алмазные копи имеют от 15 до 70 метров в глубину и от 200 до 760 шагов в диаметре. Называются они «diggings», или же «kopjes», и каждая из них разделена на «claims» — квадраты или прямоугольники шириной в три метра и длиной в девять метров или по девяти метров как в длину, так и в ширину.

Лучше всего наблюдать работу можно на кимберлийских копях. Они занимают наименьшую площадь; но это месторождение, как самое богатое, привлекло наибольшее количество искателей алмазов, и они не были в состоянии строить подъемники, которые вначале устанавливались на близком расстоянии один от другого и приводились в движение руками. Поэтому были сооружены огромные леса из шведских еловых досок, разделенные на три этажа; на каждом этаже был установлен подъемник, так что на площади в два квадратных метра размещались три подъемные машины. Эти леса устанавливались таким образом, что в каждой группе от 18 до 30 искателей алмазов могли поднимать породу из своих шахт. Теперь насыпи по краям шахт застроены большими подъемными сооружениями; они приводятся в движение лошадьми, а также паровыми машинами, привезенными из Англии. Теперь уже не разрешается, чтобы содержащая алмазы порода перебиралась на месте, как только ее поднимут на поверхность, потому что прежде, когда так поступали, возникало много недоразумений. Искатель должен отвезти добытую породу на свой участок или на участок, специально снимаемый для этой цели где-либо за городом, и только там может ее перебирать.

Поиски алмазов в глине теперь также затруднены по сравнению с прошлым. В свое время породу, содержащую алмазы, очищали от самых грубых примесей, прибегая к различным ситам, а затем остаток высыпали на плоский стол и перебирали при помощи куска жести или небольшой дощечки. При таком способе много драгоценных камней, особенно мелких, оставались незамеченными; поэтому теперь в окрестностях кимберлийских разработок продается порода, уже перебиравшаяся ранее в поисках алмазов. В результате новой ее переборки многие покупатели получили значительную прибыль».

Доктор Голуб, который как раз в конце 1872 года начал в Кимберли свою врачебную деятельность, располагал большими возможностями для обстоятельнейшего ознакомления с местными условиями.

В своей книге «Семь лет в Южной Африке» Голуб пишет: «Велико было число тех, кому счастье улыбнулось и кто за короткое время составил себе состояние; однако больше было тех, кто потерял здесь все. Преобладающее большинство здесь опускалось морально, так как месторождения вскоре превратились в вертеп всяческих пороков. Для алмазных месторождений 1870–1871 годы были золотым веком, когда случалось, что заносчивый искатель закуривал свою глиняную трубку банковым билетом в пять фунтов стерлингов. Учитывая большое количество чернокожих рабочих и цены на поставляемый товар, легко можно понять, что здесь совершались поразительные мошенничества, особенно туземцами, причем самыми изощренными способами. Чтобы воспрепятствовать этому, были изданы драконовские законы, направленные как против продавцов, так и против покупателей присвоенных драгоценных камней. Кроме того, был подобран специальный штат сыщиков, которые должны следить за тем, чтобы на алмазных копях не обретались нарушители этих законов. Кто преступил указанные законы, наказуется тюрьмой и тяжелыми работами на строительстве общественных сооружений, денежными штрафами до 500 фунтов стерлингов, а во многих случаях телесными наказаниями, например кошкой-девятихвосткой».

И все же яма «Биг Хол» пригодилась людям еще раз, хоть и на непродолжительное время. В верхней части ее стен пробурили новые отверстия, но уже в горизонтальном направлении. В эти пещеры жители Кимберли переселялись в 1899–1900 годах, когда в англо-бурскую войну город был осажден и в его окрестностях разрывались снаряды.

Год за решеткой

Когда один из директоров компании «Де-Берс консолидейтед майнз» подписывал нам разрешение на осмотр всего предприятия по добыче алмазов, мы не представляли себе, какой длительный процесс и какое огромное множество материалов необходимо для того, чтобы на стеклянном столе пробирной появилось несколько кучек блестящих камешков.

Пожалуй, самую характерную особенность Кимберли, кроме «Биг Хол», представляют ржавые решетки и колючая проволока.

Их можно увидеть повсюду, как только вступишь в гигантский лабиринт огражденных проволокой дорог и участков, карьеров и производственных цехов, узкоколейных путей и отвалов пустой породы. В Кимберли даже кладбище находится за проволочной решеткой и за массивными воротами с грозно ощетинившимися стальными зубцами. Да, да, кладбище для тех, кто целыми годами жил за проволочной оградой. Их эта ограда сторожит и после смерти.

— Я жду вас вот уже с полчаса, — приветствовал нас на шахте «Балфонтейн» молодой тормозной кондуктор Дю Туа, с которым мы случайно встретились накануне вечером по приезде в Кимберли. Он охотно предложил сопровождать нас при условии, что мы получим разрешение дирекции на вход в производственные помещения. — Вы должны поторопиться, так как осмотр других объектов ограничен временем…

Над предприятием нависла густая пелена пыли, проникавшая в нос и в легкие и вызывавшая кашель.

— Пройдите за мной, тут вы получите горняцкое снаряжение, чтобы не испортить своих костюмов, — и он повел нас в центральный корпус.

На шахте «Балфонтейн» добыча ведется по системе отдельных выработок. Там разрастаются искусственные пещеры, из которых современный скоростной подъемник выдает на поверхность 5,2 тысячи тонн «голубой глины» в сутки, по 10 тонн сразу. Голубая глина (blue ground) на первый взгляд похожа на скалистую породу. Это сизая глина, окаменевшая под огромным давлением. Под землей она совершенно серая, но на воздухе постепенно принимает голубоватый оттенок.

Мы наблюдали, как в длинные ряды вагонеток под копрами шахт грузили тонны породы с невероятно малым содержанием алмазов. Не верилось, что в этих грязносерых, запыленных каменных кучах скрыты сверкающие алмазы, к которым тянутся жадные руки из пяти частей света. Рабочие постепенно, одну за другой, пускали вагонетки по узкоколейной дороге, ведущей к цеху первой сортировки. Мы пошли по линии до длинного помещения, где с трудом можно было что-либо разглядеть. Тяжело дышалось в пыльном цехе, по которому проходил ленточный транспортер вдоль ряда люков для пустой породы. Чернокожие рабочие внимательно следили за движущимся потоком серых комьев, время от времени протягивали к нему руки и сбрасывали в люк обломок породы, не содержащий алмазов. Эта пустая порода направляется прямо в отвалы, чтобы не затруднять дальнейшую сортировку и дробление голубой глины.

— У вас здесь, конечно, принимаются меры для того, чтобы никто не мог унести с собой алмаз, не правда ли?

— В отношении немногочисленных посетителей такой вопрос вообще не возникает, — сказал тормозной кондуктор Дю Туа под грохот падающих комьев породы. — Зато рабочих здесь сторожат, как в тюрьме. В течение всего года, пока они связаны коллективным договором, они не смеют сделать шага ни из своих общежитий, ни с внутренней территории предприятия. Вы ведь не видели на улицах Кимберли ни одного горняка? Один раз в неделю их могут навестить жены, но и с ними рабочие должны разговаривать только группами на расстоянии нескольких ярдов и под наблюдением рудничной охраны. По окончании срока договора они еще некоторое время должны жить на карантине под строгим наблюдением врачей, а перед уходом обязаны пройти обстоятельный врачебный осмотр и просвечивание. Особенно тщательно осматривается кожа, полость рта и носа и некоторые деликатные места, где вы вряд ли захотели бы искать алмазы. И потом не забывайте, — добавил Дю Туа, когда мы покидали «Балфонтейн», — что в Союзе действует необычайно строгий закон. Хранение неграненых алмазов карается высокими денежными штрафами или долголетним тюремным заключением. Для негров предусмотрены гораздо более строгие наказания; у нас действует принцип, что с черными следует обращаться строго.

Один к 20 миллионам

Гигантский промывочный цех (washing plant), в котором промывают алмазоносную глину, перерабатывает в сутки свыше 12 тысяч вагонеток породы. В мощных валковых дробилках порода постепенно разбивается на все более мелкие комья. Валки работают на эластичных подшипниках, и хотя обеспечивают давление, достаточное для раздробления голубой глины, но не могут повредить твердых алмазов. После каждого дробления порода промывается, прежде чем поступит под следующие валки. В промывочных машинах тяжелая, содержащая алмазы порода опускается на дно, а остаток вывозится в отвал. Мы остановились возле старого рабочего, который закрывал железную крышку каждой отъезжающей вагонетки с алмазным концентратом и скреплял оба конца проволоки, протянутой через ушко крышки, свинцовой пломбой.

— Вот тут вы бы скорей нашли парочку алмазов, чем на руднике, — заметил он. — Из всей массы голубой глины в этих вагонетках остается всего лишь около двух процентов, остальные 98 процентов — ничего не стоящая пустая порода.

Терпеливо ждали мы с «татрой» у ворот последнего производственного цеха сортировки алмазов. Такого «драгоценного» препятствия мы за все наше путешествие по Африке еще не встречали. Маленький паровозик, потихоньку перебравшись через шоссе, въезжал в приоткрытые ворота предприятия, сделанные из стальных броневых плит. Паровозик толкал впереди себя около 50 запломбированных вагончиков, наполненных алмазным концентратом. Мы предъявили пропуск охране у ворот, и она, прежде чем мы дошли до здания, уже успела сообщить начальнику цеха по телефону о приходе посетителей.

Рабочие постепенно открывали крышки вагонеток и вываливали их содержимое на транспортер, подававший его на сортировку.

— Вот в этом куске голубой глины мы когда-то нашли алмаз весом в 355 каратов, — сказал начальник цеха, показывая на большую глыбу серовато-синей массы, из которой был вынут алмаз. — Но не каждый день случается праздник.

— Способ извлечения алмазов несложен, — продолжал он свои пояснения, когда мы вошли в просторный цех. — Качающиеся концентрационные столы, которые мы называем пульсаторами, и вазелин.

Мы остановились у первого из продолговатых столов, которые непрерывно сотрясались от коротких толчков. По их блестящей, смазанной жиром поверхности двигался измельченный твердый концентрат и по наклону падал в сливной лоток. Верхняя часть столов защищена решеткой, запертой на замок. Именно здесь, в самой верхней части, алмазы увязают в вазелине. Время от времени слой вазелина, содержащий алмазы, соскребается и пропускается через горячую ванну, где драгоценные камни высвобождаются и опускаются на дно.

— Промывка в слабом растворе кислоты, вторая промывка, сушка, а результат вы можете увидеть в следующем помещении, — и наш провожатый повел нас мимо ряда качающихся столов, по поверхности которых передвигались все более мелкие частицы концентрата.

Двое рабочих в белых халатах подняли головы и отклонились так, чтобы мы могли следить за движениями их рук на стеклянной доске большого стола. Кучка блестящих алмазов исчезала под пинцетом и понемногу разделялась на несколько горсточек. Крупные чистые камни попадали в самую маленькую, несколько десятков алмазов средней величины — в среднюю, а мелкие сероватые и черноватые, предназначенные для промышленного использования, — в самую большую.

— Вот результат однодневной работы трех копей, промывочного цеха и цеха пульсаторов, — заметил наш проводник. — Из 100 тысяч тонн голубой глины мы получаем в среднем 11,5 фунта алмазов, то есть примерно пять с четвертью килограммов. Соотношение получается один к 20 миллионам.

В тот же день после полудня мы предъявили свои пропуска у ворот «Консолидейтед Билдинг», где собирается вся добыча и производится окончательная сортировка и оценка алмазов, поступающих со всех копей в окрестностях Кимберли. А затем мы переходили из рук в руки, от одних дверей к другим, от сейфа к сейфу, от замка к замку, пока не остановились у стального барьера. За ним сидел у стеклянного стола пожилой человек с очками на носу и маленьким пинцетом сортировал горсть камешков, раскладывая их на кучки. Издали они действительно напоминали «блестящие кремешки», как буры насмешливо называли алмазы в те времена, когда не в силах были приостановить наплыв авантюристов, валивших валом в их республику со всех концов света.

— Процент поломок в процессе добычи и извлечения ничтожно мал, — сообщил нам оценщик, показывая алмаз, вид которого свидетельствовал о том, что в дробилке он был сломан пополам. — До 50 процентов алмазов, содержащихся в голубой глине, ломается еще под землей, до того как к ним прикоснется рука человека…

Мы брали в руки один алмаз за другим. Крупные сверкающие камни отражали богатейшую палитру красок гранями пирамидальных кристаллов, сросшихся широкими основаниями попарно. В маленькой коробочке, обитой шелком, блестели граненые бриллианты. Рядом, тоже в коробочке, лежал темный алмаз, в который как бы врос другой — светлый и абсолютно чистый камень. Лежали здесь и два медовых алмаза, цвета прозрачной сиены; за все время существования копей было найдено только два таких камня.

— Ценность их колоссальна, однако ее нельзя выразить в деньгах, потому что эти два экземпляра никогда не поступят на мировой рынок. А это вот вся месячная продукция, — указал наш провожатый на лежащую перед нами кучку, которая уместилась бы в двух сложенных вместе горстях. — Эти камни стоят 150 тысяч фунтов стерлингов.

Большая часть добычи приходится, разумеется, на промышленные алмазы — нечистой воды, сломанные или настолько мелкие, что они не годятся для ювелирных изделий. Такие алмазы укрепляются на режущих частях инструмента для обработки самых твердых сортов стали.

— А сейчас вы сможете получить представление о сопротивлении алмазов и их твердости, — и оценщик подал нам в руки два стальных диска. В одном из них сидел алмаз, который ушел в металл почти до самого края скошенных граней. Незначительный кусочек, который еще выступал наружу, точно входил в углубление на другом диске. Мы положили алмаз между этими двумя дисками, изготовленными из особо твердой стали, и затем прижали их друг к другу под давлением в несколько сот атмосфер. Сталь поддалась, но алмаз остался почти совершенно нетронутым. Лишь здесь, на острие, он слегка притупился.

— Прежде чем вы уйдете отсюда, прикиньте на руке еще и вот этот камень, — подал он нам гигантский экземпляр, блестевший, словно кусок льда под полуденным солнцем.

— Не бойтесь, — улыбнулся нам провожатый, когда заметил, как осторожно мы берем камень в руки. — Если бы это был действительно алмаз, то вряд ли бы мы его здесь показывали. Это точная, сделанная из стекла копия самого крупного алмаза в мире, который много лет назад был найден недалеко от Иоганнесбурга. Вы, верно, уже слышали его название — «Кюллинан»? В нем 3025 каратов, и он был продан за 15 миллионов фунтов стерлингов.

Мы подсчитали: 620 граммов прозрачной массы за три миллиарда крон! Мы вспомнили о чернокожих рабочих, которые утром задыхались в облаках пыли при сортировке породы. Один к 20 миллионам… Год за решеткой… Пот и кровь, загубленное здоровье, разбитые жизни… 25 миллионов тонн голубой глины, которую человек достал с глубины 850 метров…

Мы испытывали то же чувство, что и несколько дней назад в Иоганнесбурге, когда держали в руках золотой слиток. Сколько людей и сколько механизмов работают изо дня в день, чтобы эти сверкающие камешки очутились на стеклянном столе горного инспектора и затем блуждали по свету, управляя судьбами людей, питая в них злобу, зависть и снобизм, пока некоторые камни вновь не скроются в глубине земли или на дне моря…

Не была ли маленькая дочурка госпожи Джекобе единственной, кто получил чистую, ничем не омраченную радость от алмаза? Не омраченную подсчетом его стоимости и страхом перед ограблением и убийством?

Вечерний чай в музее

Разные музеи есть на свете!

Одни из них холодные, как камень, неприветливые, хранят в своих стенах затхлую атмосферу гробниц и невозвратно ушедших столетий. В других из-за каждой колонны за вами наблюдают сторожа в ливреях, которых приход посетителя оскорбляет, как будто их покой так же священен, как покой мумий за стеклянными витринами. Есть музеи, где вы теряетесь в лабиринте этажей и лестниц, тысячелистных каталогов, бесконечных коридоров, все новых и новых помещений, закоулков и витрин. В некоторых музеях посетители терпеливо ждут, пока придет их очередь полюбоваться в течение 60 секунд позолоченными гробами с телами фараонов. Но не все музеи напоминают кладбища.

Мы почувствовали себя словно за вечерним чаем, когда остановились среди тенистого сада на Иджертон-Род перед входом в красивое здание, на котором виднелась надпись «Duggan Cronin Bantu Gallery» («Галерея банту Даггана Кронина»). Седовласый господин с очками на носу вышел нам навстречу, едва заслышав скрип гравия под колесами нашей машины.

— Добро пожаловать в мой музей! — приветствовал он нас старческим надтреснутым голосом и повел в дом. — Вы прибыли издалека, так ведь?!

— Из Чехословакии. Вчера мы приехали в Кимберли, а сегодня вечером хотели бы выехать в Блум…

— Ну, ну, что за спешка! Ведь не уедете же вы из Кимберли, не осмотрев нашей галереи!.. — старик замолчал и снял очки. — Так из Чехословакии, говорите? Давно уж у меня не было посетителей из таких дальних краев. Но… подождите, вам это будет интересно, ведь все-таки у меня побывали и ваши земляки…

Мистер Дагган Кронин, основатель музея, поднялся и вышел в соседнюю комнату. Через минуту он вернулся с несколькими толстыми томами подмышкой. — Кофе или чай? — спросил он, медленно усаживаясь и укладывая на свободный стул книги записей посетителей. Мы изумленно переглянулись, но ответить нам не удалось.

— Хорошо, хорошо, выпьете чая, не правда ли? Знаете, за чаем удобней беседовать!

Старый господин хлопнул в ладоши и приказал служителю подать чай.

— Они нам тогда еще показали, как надо играть в теннис, — он перелистывал один из томов. — Боже, да как же их звали!..

Мы не переставали удивляться: старый господин, вероятно, лет 80-ти, основатель музея, и вдруг проявляет интерес к спорту и предлагает чай вместо мумий…

— А-а-а, — облегченно вздохнул он, — вот они. Пунчец и Митич. Но подождите, ведь они прибыли из Югославии, а не из Чехословакии. Вот досадно, а я думал доставить вам удовольствие. Знаете ли, у вас, славян, такие похожие фамилии! — сказал он смущенно, как бы извиняясь за то, что ошибся. — А здешние газеты уже знают, что вы приехали в Кимберли?

— Нет, на это времени не хватило. Нам пришлось поторопиться, чтобы осмотреть ваш музей…

— Ну нет! Так вы с нами не поступите, — сказал укоризненно Дагган Кронин и направился к телефону.

— Вызову кого-нибудь из редакции и после того, как вы осмотрите музей, вам придется рассказать им что-нибудь о своей поездке. Любезность за любезность, you know?[18] — добродушно улыбнулся он.

«Это был великий путешественник и исследователь»

Галерею банту в Кимберли нельзя назвать музеем в точном смысле этого слова.

Порой кажется, что бродишь среди живых негров, выходцев из Бечуаналенда, Мозамбика, Транскея, Пондоленда, Капской провинции либо встречаешься с неграми из Свазиленда, Родезии, Трансвааля, соседней Оранжевой Республики или Наталя. Какое великолепное собрание костюмов, луков, стрел, украшений, барабанов, картин, фотографий, эскизов, музыкальных инструментов, статуэток, резных изделий, бус, домашней утвари, инструментов, моделей деревень! Все это полно жизни и свидетельствует об энтузиазме и трудолюбии того, кто собрал, рассортировал, снабдил надписями и подробными маленькими картами свои коллекции. Редко где можно увидеть такую интересную коллекцию негритянского фольклора, как в маленькой галерее банту в Кимберли. Все эти коллекции тем более занимали нас, что многие предметы мы уже видели во время путешествия и могли здесь проверить и уточнить их наименования. Кроме того, нам предстояло еще проехать несколько тысяч километров до Столовой горы по местам, куда очень слабо проникло влияние белых. Поэтому мы без устали делали заметки и наброски карт.

Перед нами дефилировали фантастические маски негритянских знахарей и колдунов. Изображения женщин из Бечуаналенда, с окраины пустыни Калахари с деформированными телами и перевязанными ягодицами. Модели мозамбикских деревень, зулусские «подушечки» из дерева, наподобие маленьких подставок с верхней дощечкой, изогнутой по форме шеи. Они напоминают колодки, в которые заковывали руки и ноги заключенных в средние века. На выдолбленной и отполированной средней части дощечки покоится голова зулусской красавицы, боящейся повредить сложную прическу и многочисленные украшения. Изображения пигмеев из племени канья. Щипковые инструменты рядом с большими щитами из кожи носорогов.

Проезжая по Африке, мы видели лишь частицу ее гибнущих красот. Теперь, осматривая богатые этнографические коллекции, мы готовы были снова повернуть на север. Как бы разделяя наши мысли, Дагган Кронин сказал:

— Здесь уже собрано довольно много всяких экспонатов, но всегда, по возвращении из новой экспедиции, меня охватывало чувство, что я еще многого не успел сделать. Зарождались новые планы, за которыми следовали новые путешествия, но это ощущение оставалось неизменным. Сокровища африканского материка несметны, вернее сказать, были несметны. Чем дольше я их разыскивал, тем определеннее становилось ощущение, что мне досталось лишь несколько крошек с богатого стола. Африка — как опиум. Кто заглянет в ее сердце, тот будет постоянно возвращаться к ней…

40 лет назад господин Дагган Кронин был инспектором на алмазных копях в Кимберли. Он упрашивал негров, поступавших на работу, чтобы они позволили себя сфотографировать в своих жилищах и в оригинальных одеждах, и инспектор завоевал их доверие. Путешествуя по далеким окрестностям, он продолжал свою деятельность, и его коллекции постоянно увеличивались до тех пор, пока не возникла проблема, куда же поместить их на постоянное хранение. И здесь-то вмешалась компания «Де-Берс консолидейтед майнз», хорошо понимавшая ценность коллекций. Хотя эта компания была непосредственной виновницей вымирания окрестных негритянских племен, в данном случае она лицемерно выступила в роли мецената и предоставила Кронину просторное здание с роскошным садом.

Когда мы покидали галерею банту в Кимберли, нам взгрустнулось.

Вероятно, господин Дагган Кронин был еще маленьким мальчиком, когда в этих же самых местах открыл свою богатую выставку африканских коллекций чешский исследователь доктор Эмиль Голуб. С надломленным здоровьем и двумя фунтами стерлингов в кармане достиг он Кимберли 26 ноября 1876 года. С богатыми этнографическими и природоведческими коллекциями возвращался он из своей экспедиции в бассейн реки Замбези и в государство баротце, но у него не осталось средств на их перевозку и на возвращение домой.

«Без денег и удрученный болезнью прибыл я в четвертый раз на Алмазные россыпи, — пишет Голуб. — Проведя 21 месяц в путешествиях, я хорошо сознавал, как трудно будет мне возобновить врачебную практику, так как я на россыпях снова стал почти чужестранцем. Между тем только врачебная практика могла помочь мне выйти из затруднительного положения. Невольно возникло у меня желание возвратиться на родину, где я мог бы восстановить свое слабое здоровье. Подумав, однако, о том, что я не выполнил задачи, которую сам же перед собой поставил, я на время подавил в себе подобные мысли. В этих стесненных обстоятельствах я уже через несколько дней по приезде решил, что устрою выставку собранных природоведческих и этнографических коллекций, чтобы на вырученные деньги впоследствии возвратиться домой».

За пять недель Голуб организовал большую выставку, на которую возлагал так много надежд. Южная Африка рассыпалась в выражениях восхищения по поводу этой единственной в своем роде коллекции, однако дальше слов дело не пошло.

«В январе 1877 года я уже смог выставить свои коллекции в кимберлийском театре «Варьете». Нужно признаться, что эта выставка, хотя и снискала мне много друзей, не дала никакого материального дохода. Напротив, она ввела меня в долги, и я был вынужден вновь заняться врачебной практикой, чтобы заработать деньги для возвращения в Европу», — пишет Голуб в своей книге «Семь лет в Южной Африке».

Пражские буржуазные круги, погрязшие в провинциальном мещанстве, повернулись спиной к Голубу, и нищенских пособий, полученных им из Праги, оказалось далеко не достаточно для покрытия расходов, связанных с доставкой его редкостных коллекций на родину. Таким образом, доктор Голуб оказался почти на два года привязан к Кимберли, прежде чем он заработал достаточно денег, чтобы продолжать свой путь в Порт-Элизабет и Кейптаун. Только через три года после возвращения из Центральной Африки в Кимберли Голуб попал на родину, где был встречен с почестями.

Когда Голуб возвратился в Прагу из своего второго и, к несчастью, последнего путешествия по Африке, он был обладателем такой коллекции, какой до того времени еще не видел свет. Англия, родина Стенли и Ливингстона, должна была признать, что Голуб превзошел ее героев. 72 железнодорожных вагона доставили коллекции Голуба из Вены на Этнографическую выставку в Праге. Голуб подыскивал место, где бы он мог поместить их на постоянное хранение. Он отверг заманчивые предложения США и по окончании выставки великодушно предложил все свои сокровища в дар Чешскому (ныне Национальному) музею. Однако Голуб вновь столкнулся с косностью и высокомерием консервативного мелкобуржуазного общества, типичный представитель которого, директор Чешского музея доктор Фрич, презрительно отверг этот дар, ссылаясь на «ненаучность» Голуба. Возможно, что за этим жестом крылся страх, как бы даритель не потребовал взамен какой-либо высокой должности или иных привилегий. Возможно, что доктор Фрич боялся, как бы слава Голуба не затмила его угасавшую звезду.

Надломленный и сразу состарившийся Голуб начал тогда раздавать свои богатства, собранные во время путешествий, различным школам, институтам и музеям. Теперь его коллекции рассеяны по всему свету. Они хранятся более чем в 20 музеях: в Париже, Лондоне, Вене, Копенгагене, Риме, Берлине, Мадриде, Нью-Йорке, Филадельфии, Кейптауне и ряде других городов. А в пражском музее Напрстека остались лишь жалкие крохи этого богатства.

— Слышали ли вы когда-нибудь имя Голуб? — задали мы при расставании неожиданный вопрос основателю кимберлийского музея.

— Голуб? Как же! Это был великий путешественник и исследователь. Я видел некоторые его коллекции в Кейптауне. Посетив Британский музей в Лондоне, я и там посмотрел его коллекции. Все его сочинения я знаю в английском переводе. Это очень важные документы о том, как выглядела некогда Южная Африка…

Если бы судьба благоприятствовала Голубу хотя бы в такой же мере, как основателю галереи банту в Кимберли, то южноафриканцы ездили бы сейчас в Прагу, чтобы посмотреть, как выглядела их Африка 75 лет назад…

Гараж в витрине

Южно-Африканский Союз — интересная страна. По ней можно проехать десятки километров, и мимо будут проноситься одни лишь колья с колючей проволокой или с редкой проволочной сеткой, пастбище за пастбищем, засохшие земли — пресловутый вельд Трансвааля и Оранжевой Республики. Затем промелькнут пять-десять строений, стереотипная бензоколонка, гараж и drugstore,[19] и карта вместе со спидометром подскажут, что это был такой-то населенный пункт.

Один «дорп», как в Южно-Африканском Союзе называют такие поселки, походит на другой, словно два яйца, и снова десятки километров по безлюдной местности. Через 100 или 300 километров дома вдруг вырастают целой толпой, вытягиваются в ровные улицы, украшаются мишурой неона и электрических лампочек, и по этим признакам можно узнать предместье если не большого города, то, во всяком случае, такого, как Писек или Простеёв в Чехословакии.

Асфальт и бетон, толпы спешащих людей, обычные низкие дома, одно претенциозное здание с фасадом по образцу Парфенона, вереницы автомобилей, добродушно пофыркивающих перед светофорами, и среди всего этого многочисленные цветники и клумбы. Цветы, цветы и снова цветы…

Это Блумфонтейн, что на языке африкаанс означает «фонтан цветов». Когда смотришь на город с вершины холма Нэвэл-Хилл, то чувствуешь, что трудно было бы найти более подходящее название для этого пестрого ковра из чистых красивых домов, домиков и домишек, как бы затканного аллеями и цветниками. Бесспорно, Блумфонтейн — один из красивейших городов Южно-Африканского Союза.

Столетие бурной истории страны отчетливо сказалось на развитии города, 100 лет назад сюда проникли первые треккеры и превратили Блумфонтейн в торговый центр Оранжевого Свободного Государства. Здесь они создали базу для нападений на воинственные негритянские племена. Под белым куполом блумфонтейнского радзала[20] позднее заседал Народный Совет Оранжевого Свободного Государства. По Южной Африке пронеслась последняя большая война. Замер грохот бурских повозок, замолкла боевая песня шотландских волынок, и Оранжевое Свободное Государство передало свою судьбу в руки центрального правительства Южно-Африканского Союза. Его депутаты и сенаторы заседают в парламенте в Претории. Но в области судопроизводства Блумфонтейн сохранил первенство. За садами радзала высится белое здание Верховного суда Южно-Африканского Союза.

Большая часть Блумфонтейна напоминает Писек в Южной Чехии: дачные места, зелень, цветы, рощи, пенсионеры на скамейках городских скверов, покой.

Повсюду в Южно-Африканском Союзе идет строительство. Людей прибывает больше, чем строится зданий, и ощущается жилищный кризис. Недостает гаражей, мастерских, конторских и торговых помещений.

Поздним вечером спрашиваем в нескольких гаражах, куда бы мы могли заехать со своей машиной, но в ответ люди лишь пожимают плечами и растерянно глядят на нас.

— Вы только посмотрите вокруг! Не могу же я выставить на улицу другую машину, чтобы вы могли поставить свою. Полно. Каждый день полно…

Нам не хочется оставлять «татру» на улице без присмотра, так как она набита чемоданами, ценными приборами, фильмами и кропотливо собранными архивными материалами. Заезжаем в один гараж за другим, но ответ всюду одинаков.

— Эй, постойте! — крикнул нам хозяин одного гаража, когда мы уже было отъехали ни с чем. — За углом у меня автомобильный магазин. В витрине есть свободное место. Хотите?

Потихоньку, сантиметр за сантиметром, въезжает «татра» в витрину, чтобы провести ночь возле начищенного до блеска «остина». На следующий день перед магазином собрались толпы людей.

— Вы бы не хотели оставить у меня свою машину еще на пару дней? — спрашивает, отпирая двери, предприимчивый владелец магазина. — От роду не было перед моей витриной столько любопытных…

Глава XXXIX ОТ БАЗУТОЛЕНДА ДО НАТАЛЯ


Южно-Африканский Союз располагает необычайно густой для своей территории сетью шоссейных и железных дорог, положительно самой густой на всем африканском континенте.

Но если вы взглянете на карту путей сообщения, то неподалеку от берегов Индийского океана, около 30-й параллели, вам бросится в глаза большое белое пятно. Ограниченное на востоке мощным хребтом Драконовых гор, а на северо-западе течением реки Каледон, оно занимает территорию, большую, чем Моравия и Силезия, вместе взятые. Но на всей этой территории имеется только около двух километров железной дороги, как раз столько, сколько остается от границ Оранжевой Республики до Масеру, да еще несколько десятков километров шоссейной дороги вдоль оранжских границ. Ни метра более. При первом взгляде на карту это интересное пятно напоминает сказочную заколдованную страну или неисследованные местности где-нибудь в Арктике, куда до сего времени не ступала нога человека.

Эта область, находящаяся вне влияния цивилизации, интересна еще и по другим причинам: со всех сторон окруженная Южно-Африканским Союзом, она имеет с ним очень мало общего. Эта территория представляет собой как бы остров среди владений желто-бело-синего флага, символизирующего Южно-Африканский Союз в сношениях с заграницей, и в ее гербе имеется изображение британского национального флага «Юнион Джек».

Страна, охраняемая от белых

Базутоленд. Подобно Свазиленду, примыкающему к границе Мозамбика на востоке, или Бечуаналенду с обширной пустыней Калахари к западу от Южно-Африканского Союза, он является британским протекторатом; власти протектората с согласия лондонского правительства доверили Южно-Африканскому Союзу лишь некоторые административные функции. На почтовых марках, которые представляют для Базутоленда доходную коммерцию, изображены великолепные крокодилы, а над ними в овальной рамке — голова его величества Георга VI.

Когда поздней ночью мы переезжали по мосту через реку Каледон, нас у его конца остановил красный свет. Он описал два-три раскаленных круга на черном покрывале ночи, и тут же в снопах света, отбрасываемых фарами, появились два негра — пограничная стража. Мы пересекали границу 27-й страны. Через окошечко «татры» негр подал нам книгу и по-английски попросил вписать в нее номер машины и наши фамилии. Вот и все. Только теперь до нашего сознания дошло, что нам никто никогда не говорил, что потребуются транзитные визы для проезда по Базутоленду.

— Паспорта?

— Нет, благодарю вас. Они меня не интересуют…

Шлагбаум перед нами поднялся, и указатель на краю шоссе подтвердил, что мы уже находимся в Базутоленде. Откуда-то из темноты доносился отдаленный шум воды и сливался с гудением ветра, проносившегося по гористой местности.

Базутоленд — действительно состоит из одних только гор, причудливо изрезанных расселинами, хмурых и устрашающе ощетинившихся, поднимающихся, как волны, из холмистых предгорий, гор, похожих на Столовую, с глубокими руслами рек и скверными дорогами. И тут же песчаные речные наносы, размытые дождями. Приняв причудливые формы башен, рвов и валов, они напоминали блок-диаграмму самой фантастической горной страны в мире.

Далеко в глубине континента, куда редко заглядывает белый человек, пики достигают высоты более 3000 метров. На территории Базутоленда проживает свыше полумиллиона негров и 1400 белых. Базутоленд — негритянская резервация, которая «охраняется» от белых. Несколько сотен проживающих здесь европейцев поселились в пограничном городке Масеру — административном центре Базутоленда. Остальные белые — это несколько десятков трейдеров, торговые точки которых продвинуты далеко вглубь континента.

На склонах гор близ Масеру в 1947 году было организовано самое крупное в истории Базутоленда собрание его жителей. До 70 тысяч басуто, празднично разодетых в традиционные костюмы и плащи из леопардовых шкур, с разноцветными диадемами и с примитивным вооружением, сошлись и съехались на лошадях из глухих уголков страны, чтобы приветствовать «великого начальника», прибывшего из Европы. Королевский поезд Георга VI остановился в Масеру во время визита вежливости в Южно-Африканский Союз и Родезию, и король обратился к собравшимся басуто, назвав их своими союзниками.

Громовым кличем «мир и дождь» ответили собравшиеся на его выступление, а марионеточная правительница Базутоленда поблагодарила короля за то, что он так доблестно «охраняет» ее народ от главного врага — бурских помещиков.

К Индийскому океану

Материализованным воплощением Базутоленда, его символом, является всадник.

Уже в первый день пребывания в этой стране у вас складывается впечатление, будто весь Базутоленд ездит верхом. Семилетний мальчик промелькнет мимо вас на коне так быстро, что вы его едва успеете разглядеть. Женщины гордо и непринужденно сидят в седле, словно влитые. Высоко в горах, где нет дорог, конь и мул служат единственным транспортным средством.

На территории Базутоленда есть замечательные водопады. Мы были ограничены временем, так как должны были успеть к отходу судна из Кейптауна, а то охотно затратили бы несколько дней, чтобы проникнуть глубже в эту привлекательную страну и узнать ее поближе. Мы искали противовес иоганнесбургским небоскребам и торопливому фабричному темпу жизни Кимберли. Нам не хотелось этим впечатлением заключить пестрый калейдоскоп картин Африки.

— Сколько дней потребовалось бы, чтобы проехать к водопадам? — спросили мы человека в клетчатой фланелевой рубашке, сидевшего противнас за столом в уютном зале небольшой гостиницы в Масеру.

— Теперь? Зимой? — и он поднял свои густые, выразительные брови. — Вы, вероятно, из Оранжевой приехали?

— Да. Из Блумфонтейна, — подтвердили мы.

— Вот дождитесь нынче ночи. Завтра вы мне расскажете, хватило ли вам всех одеял. Здесь ведь вы в горах, — и трейдер замолчал, допивая чашку кофе. — В самом лучшем случае вам следует рассчитывать на два дня утомительной ходьбы или езды на мулах и еще два дня потребуется на обратный путь. Нужны палатки, запас еды, отряд носильщиков или мулы для доставки снаряжения в горы. Этого здесь так вдруг не раздобудешь.

Так пришлось отказаться от намерения проникнуть вглубь Базутоленда, к самым высоким водопадам. Мы простились с надеждой повидать тоненькие нити воды, падающей откуда-то с заоблачных высот, и негритянские хижины, скрытые где-то высоко в горах, где почти никогда не появляется европеец.

— На следующий месяц у нас забронированы места на пароходе, отходящем в Южную Америку; нам остается еще три тысячи километров до Кейптауна, и у нас масса дел перед отплытием…

На следующий день, вместо того чтобы углубиться в Базутоленд, мы направились к Индийскому океану.

Мешок апельсинов за четыре шиллинга

Первоначально Базутоленд был населен вырождающимися бушменами.[21] Негры, вытеснившие их, относятся в настоящее время к самым развитым народностям Южной Африки. Благодаря своему вождю Мошешу они остались одним из немногочисленных племен, которые никогда не покорялись воинственным зулусам. Впоследствии страна была включена в состав Южно-Африканского Союза,[22] но басуто восстали и против буров, борясь до тех пор, пока не заставили установить точную границу между Оранжевой Республикой и своей страной. В настоящее время Базутолендом управляет британский верховный комиссар, при котором имеется совет, состоящий исключительно из басуто. Тихий с виду островок среди бушующего моря…

Но ни в каких статистических справочниках вы, разумеется, не найдете сведений о числе агентов пресловутой вербовочной службы Трансваальской горной палаты в Иоганнесбурге, для которых законы об «охране» от белых отнюдь не являются препятствием. Отчеты о составе рабочей силы на золотых рудниках свидетельствуют о том, что из 300 тысяч чернокожих горняков, работающих в Иоганнесбурге, ежегодно 30–40 тысяч приходят именно из Базутоленда, этого заколдованного острова в горах.




Шоссе, проходящее вдоль северо-западной границы страны, находится в весьма скверном состоянии. Местами мы были вынуждены ехать очень медленно, чтобы не разбить машину о неровности и выступы дороги; и не раз нам приходилось останавливаться перед руслом реки, пересекающей шоссе. Чтобы определить, как глубока в ней вода, не оставалось ничего другого, как бросать в воду камни. В 30 километрах за Масеру русло реки, проходившее до этого на уровне шоссе, исчезает, а затем появляется вновь метров на 20 ниже. С другой стороны шоссе к небу вздымаются мрачные изрезанные скалы. Над водопадом стирает белье старая негритянка с группой ребятишек; два мальчика, по виду лет восьми, выколачивают изо всех сил тяжелые, пропитавшиеся водой покрывала об утес посреди реки. Здоровые, рослые девушки потихоньку спускаются вдоль скалистой стены с тыквенными сосудами на головах, как бы рассчитывая каждый шаг. Плавным движением нагибаются они над колодцем и другой маленькой тыквой набирают воду.

Несколько фото и поспешно заснятых кинокадров, после чего мы возвращаемся к «татре».

— К вечеру мы ведь, кажется, хотели быть в Ледисмите, не так ли?

— Да, но остается еще 320 километров; если так дальше пойдет, то едва ли мы туда доедем.

Шоссе становится все хуже. Солнце стоит в зените, немилосердно жжет, и кажется неправдоподобным, что ночью был почти мороз. Уклон за уклоном, то вверх, то вниз. Через полчаса езды неожиданно впереди вынырнуло несколько строений с магазином и экзотическим названием Теятеяненг.

В рваном мешке перед лавкой поблескивают великолепные золотистые апельсины.

— А что если заменить ими обед, что скажешь на это? Чтоб не терять времени.

— Дайте нам на три шиллинга этих крупных…

— Берите уж на четыре, чтобы не надо было вспарывать мешок. Они ведь дешевые. Парень отнесет их вам в машину, — говорит старый трейдер, возвращая нам сдачу.

Наскоро проверяем уровень масла в картере двигателя и давление в шинах. В это время у машины появляется негр с большим мешком на спине и прислоняет его к крылу автомобиля.

— Куда мне его положить? Мы посмотрели друг на друга.

— Это, может быть, кому-нибудь другому предназначается? — спросил Иржи, возвращаясь в лавку.

— Разве вы не согласились купить на все четыре шиллинга? — удивился трейдер.

50 или 60 огромных апельсинов вместе с мешком исчезают на высокой куче чемоданов. «На четыре шиллинга» — вспоминали мы после более чем недельного переезда на юг, когда где-то в Транскее доедали последний апельсин из Базутоленда.

— Где еще могут быть такие дешевые апельсины! — сказал нам трейдер в Теятеяненге. — Ведь здесь вы находитесь в стране апельсинов.

И это не удивительно, ведь Теятеяненг находится на пороге Оранжевой Республики, на гербе которой изображено зеленое дерево, усыпанное золотыми солнышками апельсинов.

Ими похваляется Оранжевая Республика и на своих почтовых марках.

Южноафриканский Вифлеем

Южная Африка — молодая страна, моложе, чем Америка, хотя португалец Бартоломеу Диаш и обогнул в своем плавании самую южную точку Африки, которую по магнитной стрелке назвал Кабо-Агульяш (Cabo Agulhas), на пять лет раньше, чем взору Колумба впервые открылась Америка.

История Южной Африки развивалась стремительно и насыщена драматическими событиями. Когда в 1522 году сильно сократившийся экипаж экспедиции Магеллана, огибая юг Африки, возвращался в Португалию, мыс Бурь именовался уже мысом Доброй Надежды. Хотя португальцы установили три первых рекорда открытий на самой отдаленной от Европы оконечности Африки, они нигде не оставили следов созидательного труда. Прошло еще полтора столетия, прежде чем почти в тех же самых местах высадились первые голландские колонисты, вслед за которыми вскоре последовали французские гугеноты. Места в этой стране было достаточно. И вот на эти свободные просторы стали постепенно прибывать французы, голландцы, фламандцы, англичане и представители прочих европейских народов. Переселенцам оказывали сопротивление лишь дикая природа да негры, мужественно и решительно защищавшие свою землю от вторжения пришельцев.

Если вы внимательно посмотрите на карту Южной Африки, то с удивлением убедитесь в том, что туда как бы переместилась часть Европы. Здесь вы найдете как Ганновер, так и Вестминстер. Из Шотландии на юг Африки переселился Абердин. Неопытный почтовый чиновник в Париже при разборке воздушной почты, вероятно, сильно удивится, когда под названием Марсель он увидит пометку «Afrique du Sud» («Южная Африка»). Но в Южной Африке есть также Париж, Берлин, Ричмонд, Гейдельберг, Амстердам, Франкфурт, Ньюкасл и Мессина. Там есть даже свой Вифлеем, или Бетлехем, как его здесь называют.

Нам действительно показался Вифлеемом, этот маленький, уютный городок, раскинувшийся в предгорьях Драконовых гор, когда мы снова попали на более приличное шоссе в Оранжевой Республике. Солнце медленно склонялось к западу и окрашивало пейзаж в багряные тона. Бледную киноварь прорезало несколько одиноких огней над перекрестками улиц, затем нас снова поглотили уединение и уныло пустынные южноафриканские шоссе.

До Харрисмита оставалось почти 100 километров, а оттуда еще 350 километров до берегов Индийского океана.

Первый хвойный лес

Наталь — самая маленькая из четырех провинций Южно-Африканского Союза и, пожалуй, самая красивая из всех. На долю Наталя приходится только семь процентов всей территории страны. Наименование свое он получил от португальского мореплавателя Васко да Гамы, увидевшего берега Наталя на своем пути в Индию как раз в канун рождества 1497 года.[23]

На севере Наталя, на границе с португальским Мозамбиком и Свазилендом, до сего времени обитают зулусы, которые наравне с матабеле[24] были самым воинственным племенем Южной Африки. Жесткая военная организация племени, введенная знаменитым вождем зулусов Чакой, воспитывала неустрашимых бойцов. В отличие от других племен банту зулусы никогда не страшились ни численного превосходства неприятеля, ни самого совершенного оружия. Юноши с детства приучались владеть оружием и воспитывались в безоговорочном повиновении, между тем как младенцы женского пола, если их количество было чрезмерным, умерщвлялись; племя избавлялось также от слабых и престарелых, которые ему были в тягость. Таким образом зулусы стали самым грозным из племен банту и в течение многих десятков лет препятствовали проникновению белых на свою территорию и на земли других племен. Воины зулусы нанесли ряд поражений голландским треккерам, однако в 1838 году они оказались побежденными.

Пал в бою и вождь Дингаан, преемник Чаки.[25] До сих пор белые в Южно-Африканском Союзе празднуют годовщину этой битвы, 16 декабря, как «день поражения Дингаана». За последние годы, однако, прогрессивные негритянские организации отмечают этот день как дату сопротивления белым и ежегодно организуют массовые манифестации протеста против расовой дискриминации и угнетения.

Наталь называют в Южно-Африканском Союзе «садовой провинцией», и это название к нему очень подходит.

Между Базутолендом и Индийским океаном вздымается вал Драконовых гор, вершины которых на западе достигают высоты 3500 метров над уровнем моря. Насколько видит глаз, один гребень за другим, подобно волнам, вздымаются по обеим сторонам шоссе. Это и есть знаменитая Велли-оф-Таузенд-Хилс (Долина тысячи холмов). Затем внезапно исчезают все признаки высохшего вельда, который тысячи километров сопровождал нас по плато Трансвааля и Оранжевой Республики, и, словно по мановению волшебной палочки, взамен него появляются сочные пастбища и сады. Изящные пальмы и сплошные стены кустарников, усеянных словно звездами тысячами пестрых цветов, мелькают между свежей листвой деревьев. Влажный воздух доносит первое дыхание Индийского океана.

Когда мы далеко за полдень проехали железнодорожную станцию Ноттингем-Род, то невольно начали протирать глаза. В довершение всего появился лес. Хвойный лес, какого мы не видели за все время путешествия по Африке, расставшись с ним более года назад где-то на французско-швейцарской границе. Он заставил нас остановиться, и на какой-то момент мы как будто возвратились далеко на север, в шумавские дремучие леса, к подножию Бескид, в Низкие Татры. Сероватой зелени лесов Наталя далеко до густых бархатистых тонов чешских лесов, но это был первый хвойный лес после целого года странствий по безводным пустыням, выжженым солнцем саваннам и бушам, по голым склонам высоких гор и по экваториальным девственным лесам.

Большой красный диск луны уже вынырнул над кронами деревьев, когда мы доехали до водопадов Хауика. Горная речка, выбравшись из леса, вдруг с разбегу устремляется в пропасть, и воды ее падают бесконечно долго, пока не разобьются о каменные глыбы на дне бездны глубиной свыше 100 метров. А затем река петляет новыми каскадами и порогами по горной долине, стремясь вперед, к берегу океана.

Жесткий бюджет времени гнал нас, однако, ко все новым холмам и лесам, до тех пор пока всемогущая природа снова не наложила своего вето на скоростной пробег. Через шоссе начали перекатываться клубы тумана; они сгущались с каждым метром, и снопы света от фар увязали в сплошной белой стене. Нам не оставалось ничего иного, как медленно продвигаться вдоль края серпентин. Шоссе уходило все ниже, и когда, наконец, завеса тумана поднялась, мы спустились на 800 метров в предместье Питермарицбурга, главного города Наталя.

Накануне выборов

— … программа нашей партии заключается в том, чтобы открыть доступ в эту обширную богатую страну для всех желающих в ней поселиться. В текущем году мы выдадим 100 тысяч иммиграционных разрешений и будем поступать так ежегодно на протяжении десяти ближайших лет. В течение этого периода в Южно-Африканском Союзе сможет обосноваться миллион человек, для которых не хватает места в перенаселенной Европе. Нам необходимо изменить соотношение между белыми и неевропейцами в свою пользу…

Оратор в большом лекционном зале Питермарицбургской ратуши выпил стакан воды и продолжал:

— Мы решительно отвергаем политику националистов, которые присваивают себе исключительное право на эту страну и отрицают равные права на нее за людьми, говорящими на английском языке. В Южно-Африканском Союзе на каждый квадратный километр приходится два европейца. Страна достаточно богата, чтобы прокормить население в несколько раз большее, чем теперь…

В Южно-Африканском Союзе приближался день выборов. Менее чем через неделю «квалифицированные» избиратели, не составляющие и одной пятой населения, должны были решить вопрос о членах нового правительства. Агитаторы двух главных партий, юнионисты Сметса и националисты Малана, ездили из города в город и убеждали избирателей в правильности своей политики. Пожалуй, каждое второе дерево вдоль шоссе от Питермарицбурга до Дурбана было увешано плакатами, которые до тошноты вдалбливали в головы автомобилистов, кого им нужно будет выбрать на следующей неделе. «Отдайте свой голос Мэррику, опытному и исполнительному человеку!..» — кричали метровые плакаты на каждом углу.

Сметс, «старый начальник», или убаас, как его прозвали в Южно-Африканском Союзе, ездил по Трансваалю и говорил только по инерции. Юнионисты не сомневались в том, что исход кампании давно предрешен в их пользу, и казалось, что выборы — это только излишняя дорогостоящая формальность. В день нашего приезда в Дурбан вся могучая группа правительственной печати, «Аргус пресс», поддерживаемая промышленными и финансовыми магнатами, опубликовала язвительную статью о неудавшемся предвыборном собрании иоганнесбургских националистов, которые в конце концов примкнули к восторженным слушателям Сметса. Юнионисты рисовали в газетах карикатуры на Малана и пели ему отходную. Малана почти нигде не было видно, зато Сметс чрезмерно полагался на свою популярность со времени второй мировой войны.

— Не думайте, что позиция Сметса так уж непоколебима, — высказался один южноафриканский интеллигент, беседуя с нами о политической обстановке в стране. — Его политика не менее эгоистична, чем политика Малана. Если когда-нибудь он сломает себе шею, то именно из-за своего высокомерия. Он привык всегда делать политику на свой собственный риск и даже из своей же партии никого не приближал к себе. Ведь ему уже почти 80 лет, и за все это время он даже преемника себе не подготовил…

— Однако он идет на выборы с твердой программой.

— Программой? Разве Сметс когда-либо имел какую-нибудь твердую программу? Знаете, как мы называем его здесь, в Союзе? Лайгер! Но… вы, вероятно, не знаете, что такое лайгер. Вы были в зоологическом саду в Блумфонтейне?

— Были и видели. Наполовину африканский лев…

— … и наполовину бенгальская тигрица. Верно, это гибрид, которым мы хвастаемся в туристских справочниках. Вот "таков и Сметc — ни рак ни рыба! А что вы скажете на то, что в прошлом году он отправился в Кейптаун приветствовать английского короля, прибывшего в Союз с официальным визитом? Свою карьеру Сметс начал с того, что с оружием в руках сражался против бабушки Георга VI, королевы Виктории. Тогда он призывал весь мир на помощь против английских пиратов; теперь он слагает Союз к ногам британского величества. Вот вам весь Сметс!

— Но говорят, что у него масса горячих приверженцев…

— Это правда. Но гораздо большее число людей смертельно его ненавидит. Для африкандеров он предатель, коллаборационист!

Посмотрим же внимательней на жизненный путь Сметса.

Сметс был адвокатом, бросившим свою адвокатскую практику. В качестве республиканца он во главе бурских войск вступил со всей страстью в борьбу с англичанами. В 28 лет он стал генералом и с головой ушел в политику. Мятежник, восставший против англичан, вдруг превратился в представителя трансваальского правительства, и ровно через 15 лет после подписания капитуляции перед победоносными английскими силами он принял министерский пост в центральном лондонском правительстве.

Когда в 1919 году первый председатель совета министров Южно-Африканского Союза генерал Бота умер вскоре после своего возвращения из Женевы, Сметс стал его преемником. В 1922 году на иоганнесбургских рудниках вспыхнули забастовки, охватившие широкие массы рабочих, и тогда Сметс решился на «энергичные» меры. Он отдал полиции приказ стрелять в бастующих горняков. Это его и погубило. Националистическая партия, объединившаяся с лейбористами, победила на выборах, и Сметсу пришлось уйти в отставку. Политическим противником Герцога, нового председателя совета министров, Сметс остался и после 1932 года, когда было создано коалиционное правительство. Вражда между Герцогом и Сметсом стала явной на чрезвычайном заседании южноафриканского парламента после объявления второй мировой войны. Герцог выдвинул предложение, чтобы Южно-Африканский Союз остался в стороне от европейского военного конфликта. Но тут энергично вмешался Сметс, которому удалось одержать верх незначительным большинством голосов. Во второй раз Сметс стал председателем совета министров, и Южно-Африканский Союз объявил войну Германии.

Это снискало Сметсу значительную популярность. Не потому, что в Южно-Африканском Союзе на время была ликвидирована угроза фашизма, насаждавшегося правой фракцией националистической партии, и не потому, что в Сомали, в Эфиопии и у Тобрука южноафриканские части воевали бок о бок с союзниками. Южно-Африканский Союз, изолированный от остального мира блокадой и недостатком тоннажа для морских перевозок, за время войны создал свою собственную разнообразную промышленность и в экономическом отношении твердо встал на ноги, превратившись в кредитора Великобритании.

— И все это заслуга доброго генерала, — с признательностью говорят приверженцы Сметса.

Нацисты на свободе

Избирательная кампания достигала своего апогея. Объединенная партия отчитывалась в печати за политику своего правительства, оперируя массой цифр: «Столько-то десятков тысяч безработных было при правительстве Герцога; сейчас благодаря Сметсу безработица исчезла. Государственный долг сократился. Национальный доход возрос. Была расширена внешняя торговля, предоставлены основные права неграм…»

Но мы слышали и критику этих данных, используемых в период избирательной кампании.

— Правда, безработица уменьшилась. Однако вам никто не скажет, что для сравнения взяты цифры, относящиеся к периоду величайшего мирового кризиса, кризиса тридцатых годов, — возражал бурский фермер в дурбанском ресторане. — Что одновременно с повышением национального дохода поднялись и цены, про это также не пишут. Что за снижение государственного долга мы можем благодарить только войну и военную конъюнктуру, это известно даже малому ребенку. А внешняя торговля? Ведь это курам на смех. Вы поинтересуйтесь только, за какие товары мы платим загранице. Целую треть ввоза, вернее говоря, треть платежей иностранным государствам, составляют переводы процентов и дивидендов по иностранным капиталовложениям. А права негров? В Союзе насчитывается два миллиона белых и в четыре с лишним раза больше негров. Предоставьте им права, и они нас тотчас же отсюда выгонят…

Напряженно ожидали мы результатов южноафриканских выборов, чтобы нам на их основании дополнить общую картину сложных взаимоотношений, на первый взгляд труднодоступных пониманию европейца.

В Южной Африке, как и в Англии, выборы проходят по избирательным округам (constituencies). Депутатский мандат завоевывается простым большинством голосов, однако голоса более слабой партии не включаются в дальнейший подсчет и не дают ей возможности по общему числу голосов, поданных за ее кандидатов, получить дополнительные депутатские места. Поэтому может получиться и так, что в данном округе пропадет 49 процентов голосов, если противная сторона получила здесь 51 процент.

В результате такой избирательной системы в Южной Африке произошло то, чего никто не ожидал: партия Сметса провалилась на выборах. И более того, сам Сметс провалился в своем округе и потерял депутатский мандат.

Южно-Африканский Союз выглядел, как на следующий день после маскарада. Националисты не могли прийти в себя от неожиданной победы, выпавшей на их долю. Сметс, уже стоявший одной ногой в Лондоне, где он тотчас же после выборов должен был принять участие в конференции государств, входящих в состав Британской империи, и где собирался предложить проект упрочения английских позиций в Южной Африке, вдруг у себя на родине утратил почву под ногами.

Последствия победы Малана мы увидели вскоре по приезде в Кейптаун. Когда Малан уселся в кресло председателя совета министров в Претории, то первый его шаг нисколько не противоречил той программе, которой он ранее придерживался. Действия Малана только подтвердили, что теперь, когда его сторонники-депутаты пересели со скамей оппозиции на правительственные скамьи, он воспользуется любым случаем для бесцеремонного проведения в жизнь своей программы.

До выборов доктор Малан пользовался далеко не такой известностью у мировой общественности, как его противник Сметс, который подписывал Версальский договор, вмешивался в урегулирование вопроса о Рурской области и ратовал за создание «Соединенных Штатов Европы». Малан, по образованию доктор теологии, прежде чем вступить на политическую арену Южной Африки, был в течение восьми лет пастором голландской реформатской церкви. Он — закоренелый враг любых социальных реформ, направленных на предоставление равных прав неграм и прочим неевропейским элементам населения. Малан стал поклонником Гитлера и поэтому начал активно помогать созданию фашистских организаций в Южно-Африканском Союзе. К проявлениям антисемитизма он присоединил острую антианглийскую кампанию, выдвинув требование полного запрещения иммиграции из Англии. Следующим шагом, по заявлению Малана, должно стать использование удобного момента для того, чтобы разорвать последние путы, связывающие Южно-Африканский Союз с Британским Содружеством Наций, и провозглашение Южно-Африканской Республики.

В тот самый день, когда крупнейшие ежедневные газеты Кейптауна возвестили о «приезде чехословацких автомобилистов, проехавших через всю Африку в Кейптаун», было опубликовано сообщение о том, что новый председатель совета министров Малан распорядился освободить всех политических заключенных, которые при режиме Сметса были осуждены за государственную измену как гитлеровские шпионы. Приговоренные к пожизненному заключению, они были теперь сразу освобождены. Малан от лица государства организовал для южноафриканских нацистов банкет и пригласил их к микрофону «поговорить с народом».

Это был первый шаг на пути к отказу от остатков принципов демократии и равноправия, предпринятый правительством, которое опирается менее чем на десятую часть населения Южно-Африканского Союза.

«Цветной барьер» и переливание крови

Дурбан — самый большой, хотя и не главный город Наталя. Это, пожалуй, единственный курорт в Южно-Африканском Союзе, действующий в течение круглого года.

Море, муссоны и близость тропика — вот тот таинственный рецепт, который придает дурбанскому воздуху как раз столько тепла, чтобы он грел, но не изнурял. Солнечные пляжи окаймлены непрерывным рядом купален, клубов и роскошных отелей. Окрестности города вклинились в поросшие лесом высокие склоны.

При этом вас поражает, что чарующие гребни валов, которые океан катит навстречу тысячам посетителей пляжа, достаются всем даром. Нигде здесь не берут платы за вход. Только если вы захотите отдохнуть, любуясь вечно меняющимся очарованием моря, бесконечной сменой красок и форм и любовными играми волн и треугольных парусников, вам придется заплатить меньше одной чешской кроны за получасовое пользование удобным шезлонгом. Но мягкий песок пляжа также приятен и имеет еще то преимущество, что в него можно зарыться, пересыпать его из одной кучки в другую, рисовать на нем свои еще не сбывшиеся грезы, контуры неизведанных земель и частей света, а затем все это стереть и начать сначала или вспоминать о том, что только два дня тому назад вы мерзли высоко в горах Базутоленда и вытащили там из багажа все одеяла. На дурбанскую погоду не влияют никакие смены времен года.

Но для экономики Южно-Африканского Союза другой, более будничный облик моря гораздо важней, чем мягкие пляжи и прохладные волны прилива.

Дурбанский порт уже много лет назад отнял у Кейптауна пальму первенства по тоннажу грузов и оказался победителем даже в пассажирских перевозках. Протяженность причалов составляет здесь около девяти тысяч метров. В 1947 году здесь было погружено свыше пяти с половиной миллионов тонн. Огромная емкость элеваторов позволяет хранить 42 тысячи тонн зерна. Механическое оборудование угольного причала обеспечивает погрузку 2300 тонн угля в час.

Дурбан — первый современный порт Южно-Африканского Союза. Этим он обязан прежде всего своей бухте, врезающейся глубоко в сушу. Побережье южной части города окаймлено узкой полосой скал и холмов; за ними когда-то простиралась обширная мелкая лагуна, к которой море пробило себе дорогу через узкую горловину между скалами. Но это было лишь началом. Прежде всего нужно было вывезти из лагуны сотни тысяч тонн песка и ила, чтобы она могла принимать заморских гигантов с глубокой осадкой. Мощные землечерпалки проложили для них путь прямо к бетонным набережным. Затем сеть судоходных каналов постепенно изрезала всю лагуну, и в настоящее время уже десятки гигантских кранов вылавливают из трюмов ящики и тюки и грузят на суда местные товары и сырье. На другом конце овальной лагуны, водная гладь которой протянулась на семь километров, чернеют горы угля вокруг угольного причала и поблескивают серебристые шляпки нефтяных цистерн. Где-то между ними взлетают вверх фонтаны от поплавков прибывающих гидросамолетов…

Но все это только один из обликов Дурбана, внешняя маска, покрытая тоненьким слоем золотой фольги.

А под этим покровом Дурбан выглядит совсем иначе.

Первое, что бросается в глаза на его улицах после приезда из Оранжевой Республики, — это множество бронзовых лиц с резко очерченным профилем и орлиным носом: мужчины с фесками и тюрбанами на головах, женщины с роскошными стройными фигурами, волосами цвета воронова крыла и большими миндалевидными глазами, закутанные в легкую вуаль, здоровые дети, словно выточенные из красного дерева. Это индийцы. Между тем в соседней Оранжевой Республике законы строго запрещают постоянное проживание индийцев. По статистическим данным за 1936 год, в день переписи на территории Оранжевой Республики находилось всего 14 из 300 тысяч индийцев, проживающих в Южно-Африканском Союзе, тогда как в Натале сосредоточено три четверти, причем большая часть проживает в Дурбане. Это не случайность.

Когда в середине прошлого столетия в молодой английской колонии Наталь началось расширение плантаций сахарного тростника, плантаторы добились от британского правительства разрешения на ввоз дешевой рабочей силы из перенаселенной Индии. Все попытки привлечь к работе на плантациях местные негритянские племена, привыкшие к свободной пастушеской жизни, не дали желаемого результата, и вот в конце 1860 года к натальским берегам пристали первые корабли с многочисленными индийскими семьями.

«Этот шаг, — цинично заявил в 1946 году маршал Сметс, — был самой большой ошибкой в истории нашей страны, и мы поэтому должны приложить все усилия к тому, чтобы хоть частично устранить его пагубные последствия». Итак была дана команда к дальнейшему обострению дискриминационной политики в отношении неевропейских элементов населения, раз уже нельзя было рассчитывать на то, что Организация Объединенных Наций обойдет молчанием меры, подобные тем, которые были приняты в 1910 году в отношении многочисленной китайской колонии. Тогда власти отдали распоряжение репатриировать всех без исключения китайских рабочих, десятки тысяч которых работали на южноафриканских рудниках и плантациях.

Цветной барьер (colour bar), который в Южно-Африканском Союзе отделяет белое население — англичан и африкандеров, потомков первых бурских переселенцев, — от неевропейского населения, доходит до совершенно невероятных пределов. В стране действует закон, устанавливающий тюремное заключение сроком до 10 лет для священника, который согласится обвенчать белого с женщиной «неевропейского происхождения», если в ней есть хоть одна шестнадцатая доля негритянской, индийской или еврейской крови. Под страхом смерти неграм запрещено жениться на белых. По другому расистскому закону врач не смеет спасти жизнь белого, нуждающегося в переливании крови, хотя бы он и имел под рукой 100 ампул со здоровой кровью доноров, отличающихся от умирающего пациента только черным цветом кожи. Негр, индиец или метис, относящийся к так называемому классу цветных, не смеет войти в вагон, автобус или общественное помещение, отведенное для белых. «Цветные» обязаны жить в изолированных кварталах, или гетто, отдельно от белого населения. Различия, проводимые в зависимости от цвета кожи, заходят так далеко, что некоторые члены одной и той же семьи, обладающие более светлым цветом лица, объявляют себя «европейцами», а другие, более темные, считаются «неевропейцами». Такой «европейский» член семьи может навещать своих братьев, сестер и родителей только ночью, чтобы не выдать своего происхождения и сохранить лучше оплачиваемую работу.

При помощи тенденциозной, изощренной политики проведение расовой дискриминации разграничено по степеням, чтобы таким образом возбуждать взаимную ненависть и натравливать друг на друга отдельные элементы неевропейского населения.

Так, например, мулат глубоко презирает негров, которых с издевкой называет «кафрами», то есть дикарями, язычниками. Негры, особенно принадлежащие к кафрским[26] и зулусским племенам, которые гордятся чистотой своей крови и старыми традициями, считают мулатов выродками, ублюдками. Индийцы ставят себя выше тех и других и тем самым углубляют пропасть, отделяющую их от негров, тормозя усилия прогрессивных организаций развернуть общую борьбу против дискриминационных законов.

О том, как выглядит «демократия» в Южной Африке, свидетельствует самый состав ее парламента. В этом парламенте заседают 153 депутата. Из них 150 представляют меньшинство — 2330 тысяч белых, которые составляют ровно 20 процентов всего населения. Остальные три депутата «представляют» 1200 тысяч индийцев и мулатов. Но это еще не означает, что упомянутых трех «депутатов» выбирали все индийцы или мулаты без исключения! Чтобы получить право голоса, нужно иметь 50 фунтов стерлингов годового дохода или владеть имуществом, оцененным в 75 фунтов стерлингов.

Самая многочисленная группа, составляющая 70 процентов населения Южной Африки, — 7730 тысяч негров — не имеет в парламенте ни одного представителя.[27]

Рикши с воловьими рогами

Все эти вопиющие парадоксы южноафриканской «демократии» неотступно приходят в голову, когда проходишь по улицам Дурбана. Там представится картина, какой не увидишь больше нигде в Африке. Кажется, будто бы вдруг очутился в старом феодальном Китае, в перенаселенных городах, где смертельный страх перед голодом и медленной смертью доводил людей до того, что они нанимались в качестве самого дешевого транспортного средства, заменяя тягловых животных. Здесь, в Дурбане, меркнет образ гордых зулусских воинов, которые никогда не склоняли головы перед белыми и предпочитали смерть позорному рабству.

На крупнейших улицах Дурбана с их многоэтажными зданиями рядом с самыми современными автомобилями и быстроходными автобусами можно вдруг увидеть пассажиров, развалившихся на сиденьях двуколок, впереди которых рысью бегут рикши. Только рассмотрев их вблизи, понимаешь, что их образ не имеет себе равного на всем африканском континенте. Маскарадными страшилищами кажутся дурбанские рикши, собравшиеся на отведенных для них стоянках и готовые побежать в любое время и в любом направлении по раскаленным асфальтированным улицам большого города. В их облике сочетаются черты древнегерманских божков, китайских кули из Гонконга и старых негритянских вождей, облаченных для отправления каннибальских обрядов.

Описать их подробнее?

В таком случае начнем с ног, — это не так сложно. На первый взгляд кажется, что они обуты в плотно прилегающие к ноге белые сапоги. Лишь вблизи можно разглядеть, как шевелятся пальцы; просто босые ноги до самых колен вымазаны белой глиной! Потому-то и «подметки» так звонко шлепают по каменной мостовой и асфальту.

Если кафру не удалось раздобыть леопардовую шкуру, он довольствуется старыми холщевыми трусами. Но это не так уж и важно, потому что вокруг бедер у него болтается целая сеть из цветных бус, лент и ремней, украшенных блестящими гвоздиками. Точно так же разукрашены плечи, грудь, спина. Но вряд ли кому-нибудь удастся точно описать все, что носит дурбанский рикша на голове. Главную часть его головного убора составляют два могучих воловьих рога. На них, между ними и вообще всюду на голове красуются пучки конских волос, разноцветные перья, бусы, ремни, ленты и раковины.

А хотите знать, каков тариф?

Один шиллинг за милю вне зависимости от того, следит ли пассажир за стройностью своей талии или весит целый центнер…

Что такое «Гарден-Рут»?

Южноафриканские шоссе не стандартны.

Они представляют собой коллекцию крайностей, как и вся страна в целом. На автодорожной сети отражается та бездонная пропасть, которая отделяет роскошные небоскребы на Комишнер-стрит в Иоганнесбурге от полуразрушенных трущоб в его предместьях, где живут тысячи «белых бедняков» — каста обездоленных белых, этих европейских париев.

Южноафриканские шоссе — верное отражение контраста между современными двухэтажными троллейбусами и повозками на высоких колесах, запряженными 12 ослами. Эти шоссе проложены в стране, где ослиные или воловьи упряжки существуют наряду с современными «бьюиками», которые тысячами ввозятся сюда в обмен на золотые слитки и сверкающие алмазы.

На протяжении всего нашего путешествия по Африке перед нами, как приятное видение, маячили южноафриканские шоссе, такие, какими их изображают рекламные брошюры. Асфальт, прямые и широкие магистрали, гладкие, как стекло. Нам представлялся этот мираж, когда мы вытаскивали свою машину из грязи в Кении, на разбитых дорогах Конго и Северной Родезии.

И вот мы, наконец, в Южной Африке с шоссейными дорогами, ровными, как стол, и гладкими, как стекло. Но только с этих блестящих полос асфальта здесь вдруг попадаешь в ухабы, каких мы не видели даже на самых худших отрезках дорог Центральной Африки. Корругация — равномерная глубокая волнистость дорог — не прекратилась у порога Южно-Африканского Союза. Напротив, именно в этой стране она зачастую переходит все границы приличия, даже на тех шоссе, которые обозначены на карте под громким названием «Нейшнл родс», то есть дороги национального значения. Десятки километров едешь здесь со стиснутыми зубами — и не потому, что думаешь о рессорах и прочих изнашивающихся частях шасси, а просто потому, что при езде по этакому «жалюзи» можно прикусить язык. Затем вдруг также неожиданно машина плавно въезжает на асфальт; это застает водителя врасплох не меньше, чем самая худшая волнистость дороги, так как он уже заранее дрожит при мысли, что гладкое шоссе вновь исчезнет, словно призрак.

Прототипом южноафриканских шоссе является «Гарден-Рут» — «Парковая дорога».

Цветные фотографии в туристских справочниках Южно-Африканского Союза дают чарующее изображение самого прекрасного шоссе, какое только человеческая фантазия и техника в состоянии вставить в живописную рамку приморских гор. Название «Гарден-Рут» мы уже слышали за 10 тысяч километров от Дурбана, находясь еще в северном полушарии.

В Дурбане начинается отрезок магистрали протяженностью в две тысячи километров, вливающийся в самое южное шоссе Африки, которое соединяет Столовую гору с мысом Доброй Надежды. Возможно, что эта магистраль когда-нибудь станет такой, какой ее уже теперь хвастливо называют рекламы для туристов в Южно-Африканском Союзе. Пока что, однако, это шоссе скорее напоминает трудную пробную трассу для моторизованного транспорта.

Как подвешенные гирлянды, проходят участки «Гарден-Рут» по пляжам Индийского океана, широкими дугами и излучинами проникая в изрезанные хребты прибрежных гор. Минутами вдыхаешь соленые брызги морского прибоя, а затем сразу машину поглощают дикие, глухие горы и скалы. А когда вырываешься из их объятий, то прямо перед тобой внизу, в пропасти на стометровой глубине, бурлит морской прибой. Спустя два часа после того, как мы наблюдали оживленное движение на пристани маленького городка, стрелка высотомера уже показывала более 1600 метров над уровнем моря. Выжженные холмы, скалы, сухие саванны, влажные девственные леса и снова море — красочный калейдоскоп красот природы.

Но у современного автомобилиста ужасно мало времени, чтобы любоваться всем этим, потому что все шоссе до сих пор еще находится в самом примитивном состоянии. Лишь незначительный по сравнению с общей длиной отрезок шоссе дает возможность отдохнуть, катясь по асфальту. Почти вся трасса заставляет водителя быть постоянно начеку: обвалившиеся камни, изрытая земля, ямы и выбоины, скользкая глина, подъемы и спуски, встречающиеся на каждом из этих двух тысяч километров. Крутые склоны кажутся бесконечными!

Возможно, что через много лет, когда экскаваторы прогрызут достаточно широкий проход в приморских скалах и всю эту двухтысячекилометровую трассу объединит сплошное асфальтовое покрытие, родится настоящая «Гарден-Рут», которой южноафриканцы уже давно хвастаются в своих туристских справочниках.

Глава XL НОЧЬЮ ПРИДЕТ НКСАМТВАНА


— Алло, алло, Менду?

— Минуточку, пожалуйста…

Незнакомый голос, доносившийся с центральной телефонной станции, затих.

Мы стояли в полутемном складском помещении аптекарского магазина в Идутиве и терпеливо ожидали, пока отзовется телефон. В этот день мы преодолели более 400 километров по трудным горным дорогам и уже решили переночевать в Идутиве.

Голос телефонистки откликнулся снова:

— На проводе Менду, говорите!..

— Алло, мистер Томеш?

— Да, Томеш у телефона…

— Тогда будем говорить по-чешски, — и мы называем свои фамилии. — Вот мы и явились. Добрый вечер, господин Томеш!

— Наздар, наздар,[28] ребята. Ну, теперь у меня с души камень свалился; я уж думал, что вы где-нибудь в Кейптауне и о том, что я нахожусь в Менду, совсем забыли. Есть у вас карта?.. Что?.. Ладно, ладно, так через два часа я жду вас здесь…

Новая жизнь

Стояла темная, беззвездная ночь.

Узкая разбитая дорога, петляя из стороны в сторону, уходила куда-то в неизвестность. У нас все время было такое ощущение, будто мы с минуты на минуту должны очутиться у моря, но высотомер упрямо держался на 500 метрах, затем поднялся до 600 и снова упал.

«Не забудьте заехать к трейдеру Томешу», — вспоминали мы по дороге фразу из письма, полученного из чешского генерального консульства в Кейптауне, и наказы наших земляков из Чешского объединения в Иоганнесбурге, где мы недавно делали доклад о своем путешествии. «Он живет уже свыше 20 лет среди кафров в области Транскей, близ моря…»

В Идутиве все знали нашего земляка Томеша. Нам подробно расписали, как добраться до его далекой базы в Менду, на какой миле следует свернуть вправо, возле какого дерева — влево, и какие трудности ждут нас на разбитой проселочной дороге.

Короткое шипенье — и вслед за этим правая сторона «татры» осела.

— Прокол!

— И как раз теперь, при подъеме!

Порывистый ветер пригибал кроны деревьев и поднимал облака пыли. Нигде вокруг мы не могли найти камня, чтобы подпереть угрожающе накренившуюся машину. Наконец нам удалось подложить под домкрат прочный лист железа и при помощи порожних канистров от бензина сменить колесо. Продрогшие и покрытые пылью, мы снова двинулись в ночную мглу.

Где-то вдалеке замигали световые сигналы, еще и еще. Затем свет фар выхватил из темноты маленькую фигурку.

— Это я приветствую вас, ребята… извините, что так вас называю, но мне уже писал о вас племянник из Иоганнесбурга. Я получил даже пригласительный билет на ваш доклад, но с опозданием на неделю, — выпалил Томеш одним духом. — Боже, уж и не знаю, когда я в последний раз разговаривал здесь с кем-нибудь по-чешски! Я уж думал, что вы сбились с дороги…

Уютная комната, словно перенесенная откуда-нибудь из Чехии. На стене вид Градчан, в книжном шкафу чешские книги, поставленные тесно в ряд, захватанные, видно, не раз перечитанные. Стопка старых чешских газет на столе.

— Вот видите, так и живу здесь, один как перст; жена сейчас в Чехословакии и возвратится месяца через два. Впрочем, вы ведь с ней еще познакомитесь..

Мы переглянулись.

— Через три недели наш пароход отправляется из Кейптауна в Америку. И там нам предстоит масса работы.

— Нет, вы это несерьезно говорите, ребята? Послушайте, если ко мне сюда кто-либо заезжает, так это уж, по крайней мере, месяца на три. Об этом вам должен был сказать мой племянник в Иоганнесбурге, — рассердился пан Томеш. — Знаю, знаю, все дело в этом проклятом времени, — добавил он, словно желая смягчить предшествовавшие слова, — но здесь,знаете ли, человек ведет счет времени иначе, не на секунды и минуты, а на месяцы и годы…

— Как я сюда попал, хотите вы знать? — сказал Томеш после ужина, усевшись поглубже в кресло. Он уставился на чашку кофе и замолк. Ложечка двигалась в чашке все медленнее; в тишине всплывали воспоминания о прошлом.

Был 1923 год. За учительской кафедрой в Есенне (Железнобродский район) сидел молодой педагог Витезслав Томеш, бледный, изнуренный ночными испаринами и мучительным кашлем. Украдкой, с тревогой всматривался он в капельки крови на белом носовом платке. Туберкулез!

— Дело плохо. Тут уж надежд питать не на что. Вот если бы вы попробовали пожить в сухом, теплом климате, где-нибудь на юге… В школе работать вам нельзя. Знаете ли, детский организм, и особенно теперь, после голодных военных лет…

Томеш уходил от врача с тяжелым чувством. Легко сказать, поехать куда-нибудь на юг, но разве хватит на это денег из скудного учительского жалованья? А что если… дядя, тот, что в Африке?! Он писал недавно, что там постоянно сухо и почти круглый год не бывает дождя.

Томеш написал дяде отчаянное письмо.

«Так приезжай, мой мальчик, — прочел он через несколько месяцев в ответном письме. — В Африке места хватит, но учительство придется тебе бросить: кафры-то в школу не ходят…»

Томеш уложил в чемодан самые необходимые вещи и через несколько недель уже пожирал глазами удивительные края, горы и моря, о которых он рассказывал школьникам по книгам. Об области Транскей на юге Африки он им совсем не рассказывал. Но именно там жил его дядя. Томеш быстро забыл о школе и проворно поворачивался за прилавком. Позабыл он и свою учительскую кафедру, разъезжая на коне по горам и вдыхая аромат горных пастбищ. В его жилах текли новые жизненные соки; исчезли ночные кошмары, прекратился кашель. Томеш стал здоров, как никогда прежде. Прошло несколько лет, вспыхнула тоска по родине, тоска по рыхлому снегу, по зреющей землянике, по запаху хвойного леса, тоска, знакомая лишь тому, кто прожил годы в уединении, среди чужих, жизнь без корней. Томеш возвратился на родину, но не надолго.

Снова появилось это ужасное ощущение в легких, снова ночи без сна, снова призрак медленного угасания. Во второй раз расстался Томеш с родными краями и возвратился за солнцем, за здоровьем, за жизнью. Но на этот раз он был уже не один.

Ложечка звякнула о блюдечко, и трейдер Томеш отхлебнул холодного кофе.

— Вот, собственно, и все! Затем, знаете ли, появились дети и, как всегда бывает, для всех нас у дяди оказалось маловато места. Долго я подыскивал себе трейдерскую базу, но нигде ничего не нашел. Мы потеряли уже последнюю надежду и стали вновь собираться домой. Я знал, что там долго не выдержу. С чахоткой ведь не шутят! Но за пару дней до отъезда я узнал о Менду. Прежнему владельцу базы захотелось на покой куда-нибудь к белым. Денег в то время у меня было немного, но в конце концов мы договорились.

— Но о родных местах вы все же не забываете?

— Да разве их можно забыть! В прошлом году я был в Праге на международной ярмарке, а жена моя до сих пор оттуда не возвратилась. Но я уже привык! Я люблю эти горы, и море, и кафров! Но с ними вы сами познакомитесь…

Транскей — заколдованная земля

Термин «зулукафр» применяется ошибочно.

Та многочисленная группа банту, которая под руководством вождя Чаки стала своеобразной черной аристократией на юге Африки, этнографически и географически делится на обитающую севернее ветвь зулусов и живущую отдельно группу кафров, называющих себя на своем языке «коса». Коса населяют обширную территорию Транскей, расположенную между границами Наталя и рекой Кей. Численность их превышает миллион человек.[29] По своим размерам Транскей примерно равен Голландии или Бельгии.

Покидая Конго и Родезию, мы уже не надеялись столкнуться на юге Африки с неграми, не тронутыми влиянием цивилизации. Мы исходили при этом из опыта, приобретенного в Северной и Восточной Африке. В течение долгих месяцев мы имели возможность наблюдать, как по мере продвижения вглубь материка заметно возрастало число негритянских племен с характерными признаками самобытной культуры и развития, не испытавших иноземного влияния. Чем больше мы отдалялись от берегов Индийского океана, тем сильнее ощущали биение волнующего пульса «Черного континента», движение жизни, скрытой в недрах девственных лесов, самобытность которой в некоторых частях Африки нисколько не нарушается даже близостью современных транспортных артерий.

Но мы никак не предполагали, чтобы на территории, буквально вклинившейся между портами мирового значения, Дурбаном и Ист-Лондоном, могли в приморской области обитать негритянские племена, ведущие столь самобытный образ жизни, с совершенно ничтожным отпечатком европейской «цивилизации». Объяснение этому мы получили, как только мы познакомились с Транскеем поближе.

Здесь, на побережье Индийского океана, на протяжении около 400 километров нет ни одного порта, который открывал бы доступ вглубь континента. К этому берегу могут приставать лишь небольшие лодки, так как для более крупных судов здесь нет убежища. Прямо от побережья местность поднимается крутыми холмами, среди которых пробиваются меандрами четыре-пять рек. Местность эта чрезвычайно бедна водой и лишена транспортных связей с центральной частью континента. Автострада, соединяющая Умтату с Ист-Лондоном, идет параллельно побережью, а несколько дорог, отходящих от этой магистрали к океану, пребывают в таком жалком состоянии, что вряд ли кто отважится предпринять автомобильную поездку вглубь страны.

— И не забывайте к тому же, — заметил трейдер Томеш, когда на следующий день мы возвратились после осмотра дальних окрестностей, — что Транскей представляет собой самую большую негритянскую резервацию Южной Африки. Единственные белые, которым законом от 1924 года разрешено селиться в Транскее, — это трейдеры, но и для них введена строгая процентная норма. Им нельзя селиться ближе чем на расстоянии восьми километров друг от друга. А они, конечно, не заинтересованы в том, чтобы переделывать негров…

В настоящее время к первоначальному кафрскому населению прибавились потомки беженцев, которые в 1823 году устремились сюда с севера под натиском зулусских отрядов Чаки. Название этого племени «финго» означает на языке кафров «раб». Кафры считают финго низшей расой и не разрешают им жениться на своих дочерях. В то время как кафры — это свободные пастухи и земледельцы, финго большей частью работают на их полях или же в хозяйствах европейцев.

Жена в рассрочку

Кафры до сих пор остаются язычниками. Лишь незначительная их часть приняла христианство, но с первого же взгляда можно заметить, что оно совершенно чуждо их мышлению. «Христиане» стремятся одеваться по-европейски, но эти их старания приводят зачастую лишь к тому, что они носят грязные, уже издалека издающие зловоние лохмотья, которые, возможно, когда-то были неудачной копией европейского костюма. Язычники, напротив, ходят в большинстве своем полуголыми или совсем нагими.

Многоженство у кафров — общепринятый обычай. Жен здесь покупают, причем стоят они недешево. Этим объясняется, что кафры редко женятся ранее 20 лет. Обычная цена порядочной невесты — восемь голов скота. Поэтому брачному союзу в большинстве случаев предшествует работа жениха на рудниках Иоганнесбурга. Продолжительность работы зависит от того, сколько жен хочет завести кафр. Каким бы невероятным ни представлялся этот обычай, он наряду с обязанностью платить налог в размере двух шиллингов в месяц объясняет, почему так много кафров ежегодно покидает свои умзи и уходит на заработки в города, в первую очередь на рудники Иоганнесбурга и Кимберли.

Основные черты характера кафров — щедрость, врожденное чувство собственного достоинства и свободолюбие. До наших дней в кафрских деревнях распространен обычай приглашать любого гостя из своего или чужого племени разделить с хозяевами трапезу, какой бы скромной она ни была. В этом отношении традиционная высокая мораль кафров сохранилась и поныне.

Супружеские отношения между кафром и его женой продолжаются только до зачатия ребенка. С этого момента муж уже не смеет прикоснуться к жене не только до рождения ребенка, но и два года спустя. Лишь по прошествии этого срока жена бреет себе голову в знак того, что она вновь становится супругой. Многоженство, пожалуй, в основном результат этого временного полового запрета. Второй, такой же веской причиной является своеобразная «трудовая преемственность» жен. Кафрской женщине не знакомо чувство ревности. Напротив, она знает, что с приходом в дом новой жены у нее убавится работы, потому что по неписаному закону новая жена обязана работать не только на своего мужа, но и на его первую жену. Лишь по приходе в дом следующей жены обязанности первой, по крайней мере частично, переходят к ней. Поэтому нередко жена побуждает мужа взять в дом новую супругу. Жены живут отдельно, и если муж достаточно состоятелен, то для каждой из них он строит отдельную круглую хижину, «индлу», в которой живут и ее дети.

В отношении мужа к жене есть нечто странное, непостижимое для нас: смесь уважения и презрения, старание заслужить расположение и безразличие, внимание и в то же время высокомерие. Кафр уважает материнство своей супруги, но на нее возлагаются все тяжелые работы. Жена в течение всей жизни не имеет права войти в загон для скота. Одной из немногих домашних работ, выполняемых мужчинами, их своеобразной трудовой привилегией, является доение коров и коз. Скот представляет собой нечто слишком священное для того, чтобы женские руки могли к нему прикоснуться. Возможно, известную роль здесь играет и сознание, что именно скот служил выкупом за жену. Загон для скота превращается в некую неприкосновенную, священную территорию, где свершаются все празднества и обряды, к которым женщина не допускается. Мерой богатства служит скот и лишь во вторую очередь — число жен.

В неурожайные годы часто случается, что отец невесты прощает жениху долг в несколько голов скота или отдает ему дочь с условием, что он выплатит долг постепенно. Но отец невесты имеет право, договариваясь о выкупе за свою дочь, прибегнуть также к следующей формуле, которая превращается в самую хитрую ловушку для влюбленных кафров: «Дашь мне за нее семь коров, но на этом расчет не кончается».

Жених заплатит выкуп, приведет к себе в дом жену и живет с ней иногда несколько лет. А потом тесть зачастую вспоминает роковые слова «но на этом расчет не кончается» и может потребовать от зятя дальнейших платежей. Само собой разумеющейся и безоговорочной обязанностью дочери является немедленное возвращение к отцу, если зять не выкажет охоты оплатить счет. Но это случается чрезвычайно редко, потому что для кафра не может быть большего позора, чем уход жены к отцу. Зять старается как можно скорее расплатиться, а отец жены в большинстве случаев не отваживается заходить чересчур далеко в своих требованиях.

Интересно, что жена в течение всей своей жизни больше тяготеет к отцу, чем к мужу.

Запрещенные слоги

Свадебным обрядам, в которых принимает участие вся округа, предшествует осмотр невесты группой пожилых женщин. Только в том случае, если девушка признана девственницей, она имеет право принимать свадебные подарки. В противном случае свадьба проходит тихо, без гостей.

Древний обычай, по которому старейшина общины пользовался правом первой ночи, почти исчез. Отошел в прошлое, хотя и сравнительно недавно, обычай дефлорации при помощи рога. Невеста становится полноправным членом семьи лишь с того момента, когда свекор разрешит ей напиться молока в своем доме. Но на всю жизнь на сноху налагается запрет произносить любое слово, содержащее слог, с которого начинается имя свекра. Запрет действителен при всех обстоятельствах и уважается даже судом, не имеющим права понуждать к произнесению такого слова. Если же сноха нарушит этот запрет, то ее отец должен уплатить штраф, обычно в виде одной козы, а то и больше. В результате этого странного обычая в языке коса происходят большие изменения, так как вместо запретных слов различными своеобразными заменами создаются новые слова, входящие в словарь всей большой семьи, а затем постепенно распространяющиеся и за ее пределы.

Разрешается взаимный обмен женами между мужьями, который допускает возможность рождения ребенка от таких связей. При недозволенном прелюбодеянии женщина наказания не несет, но любовник должен заплатить мужу штраф в пять голов скота. Если затем родится ребенок, то он принадлежит фактическому отцу. Но мать обязана вскормить ребенка грудью.

Кафры в большинстве своем высокого роста и отличаются стройным телосложением. Они, как и их жены, питают пристрастие к пестрым украшениям. Часто можно встретить мужчин, увешанных нитками разноцветных бус, пряжками, браслетами и подвесками. Кафры горды и зачастую заносчивы. В обращении с европейцами они соблюдают должное почтение, но считают себя выше. Утверждают, что запах тела белого человека для них невыносим. Если белый красив, то кафр с выражением превосходства скажет: «Он почти так же красив, как коса».

Своим вождям кафры до сих пор оказывают беспредельное почтение. Обычно они властвуют над несколькими тысячами подданных, проживающих в десятках селений. Вожди утверждаются белыми администраторами данной территории. Если вождь не справляется со своими обязанностями, то администратор может низложить его и по предложению совета кафрской общины назначить нового вождя. Однако, за исключением редких случаев, функции вождя наследственны. Один раз в год обычно на две-три недели в Умтате собирается «бунга» — большой совет кафрских вождей со всей территории Транскей.[30] Под председательством главного администратора и в присутствии судей из отдельных областей совет принимает решения о распоряжениях и мероприятиях, обязательных для всей территории Транскей.

Праздник в честь возмужалости

Среди кафров Транскея, как язычников, так и христиан, до сих пор сохранился обычай обрезания. В отличие от арабов и евреев кафры подвергаются этой болезненной операции в период половой зрелости, в возрасте 18–20 лет. До той поры юноши не считаются взрослыми и пользуются абсолютной свободой. Они играют, дерутся, проказничают и никто их не привлекает к ответственности за проявления буйной юности.

Но день обрезания — это переломный момент в их жизни. Только с этого момента они делаются полноправными мужчинами, их допускают в круг взрослых, и они получают право участвовать в советах племени и в выборах вождя. С этого дня они также имеют право жениться.

Обряд обрезания связан с праздничным пиром, на который сходятся кафры из далеких селений. Так как для такого пира нужно забить несколько голов скота, то его устраивают лишь в урожайные годы. Мы приехали в Транскей как раз после уборки урожая, когда краали были доверху набиты кукурузой.

— Золотой Зуб, — закончил свою долгую беседу с трейдером Томешем статный кафр Ноченге в красновато-коричневой накидке, собираясь в обратный путь, — сегодня ночью Нксамтвана придет в мой умзи…

Наш хозяин, который уже третий день прилагал старания к тому, чтобы мы могли принять участие в каком-нибудь языческом обряде, с радостью сообщил нам это необычайное известие.

Кафры принципиально не разрешают белым присутствовать при совершении их тайных обрядов. Фраза, которую произнес старейшина расположенного неподалеку кафрского крааля, означала молчаливое согласие дать двум европейцам возможность увидеть мистический обряд языческого обрезания. Нам гарантировался допуск в число участников торжества и одновременно личная неприкосновенность.

«Сегодня ночью придет Нксамтвана, кафрский знахарь-колдун…» — долго еще отдавались у нас в ушах слова Ноченге.

Самому обряду, который совершается при восходе солнца, предшествует ночь танцев и пиршества, песен, еды и питья, праздничная попойка, которой взрослые мужчины приветствуют в своей среде кандидатов в мужи.

Солнце медленно склонялось к горизонту, когда мы, взбираясь по крутым склонам, направились к отстоящему недалеко от Менду краалю вождя. На вершине холма было разбросано несколько круглых индлу, на противоположных склонах протянулись цепочки красновато-коричневых точек. Со всех сторон сюда сходилась молодежь из дальних селений, чтобы на традиционном празднестве проститься с двумя юношами, которые завтра на рассвете должны были стать взрослыми мужчинами. Свободное пространство постепенно заполнялось взрослыми кафрами, которые сидели, спокойно разговаривая, вокруг загона для скота и покуривали трубки.

Недалеко от индлу одного из виновников торжества поднимался к небу синеватый дым. Над очагом медленно переворачивали разрубленные на четыре части коровьи туши, а в больших котлах варились лучшие куски баранины. Из индлу временами доносился кисловатый запах кафрского пива. На площадке между хижинами становилось все оживленней. Кафры поглядывали на нас подозрительно, но, когда они увидели, что мы находимся в обществе вождя, их первоначальная сдержанность сменилась дружественной жестикуляцией, которая служила знаком того, что мы были приняты в их среду.

Убийство, которое не наказуется

Вдруг все сборище сомкнулось, как рой в улье. Все лица обратились к противоположному холму, с которого валом валил народ. Между тем солнце село, вся местность окрасилась последними отблесками зари и на долину медленно спустились сумерки.

Мы вышли навстречу толпе. В середине ее бежал молодой кафр с обритой головой, закутанный в белое шерстяное покрывало, над головой его развевался пучок белых лент на длинном шесте. В толпе была одна-единственная женщина — незамужняя сестра юноши, готовящегося к обрезанию, которой по кафрскому обычаю также полагалось в этот день обрить голову наголо.

Перед процессией дико носились несколько рослых парней, по-видимому самых старших среди молодежи. В правой руке каждый из них держал тяжелую палицу, «индуку», а левая рука была туго обмотана тряпьем. Несколько пар дрались этими дубинками, остальные же, на минуту переведя дух после очередной схватки, снова бросались на еще не занятых противников. Издали это массовое состязание казалось нам невинной игрой, но, когда толпа приблизилась, мы содрогнулись от ужаса: к возбужденным выкрикам примешивался пронзительный свист дубинок, с треском сталкивающихся в воздухе. Некоторые кафры были вооружены палками-булавами — «бунгузу». Ежеминутно сыпались удары на головы или плечи противников; иногда удар, скользнув по запястью, глухо попадал в комок тряпья, предохраняющего предплечье. Бронзовые тела, покрытые ранами и залитые кровью, молниеносно бросались в новые схватки.

Вдруг из группы молодежи вылетел стрелой молодой воин и в одно мгновение очутился перед нами. По его лицу и шее ручейками струилась кровь, стекавшая на бока. У нас занялся дух. Дошло ли сообщение Ноченге о том, что мы приняты в число участников обряда, и до дальних умзи? Три-четыре воина отделились от несущейся толпы и обратились в нашу сторону. Не сочли ли они нас за неприятелей, за непрошенных гостей? Мы отступили на шаг.

Над нашими головами просвистела бунгузу воина; но в следующий момент по его окровавленному лицу уже промелькнула легкая улыбка, буйный выкрик сорвался с его уст, и молодой кафр наклонился, чтобы левой рукой показать нам на глубокую рану на плече, из которой лилась кровь. Он хвастливо засмеялся и дико завертел палкой над головой, чтобы показать, сколько у него еще силы. И вот бунгузу уже сшиблась с палкой ближайшего противника…

Кафр-мужчина не смеет поддаваться страху или боли. Для многих юношей такие празднества были их последней битвой. Однако убийство противника в обрядовом бою кафрскими законами не карается. Оно составляет лишь часть сурового воспитания и естественного отбора сильнейших.

Воинственные крики и удары палиц доносились все слабее, толпа удалялась от нас, и лишь длинный шест с развевающимися лентами в руках виновника торжества временами показывался над толпой, катившейся вниз, подобно вешним водам.

В зареве языческих костров

Окольным путем мы опередили толпу, чтобы вовремя оказаться на месте к открытию празднества.

Молодые кафры, собравшиеся между индлу, криками приветствовали бойцов, покрытых кровью. Они осматривали их раны, с видом знатоков покачивали головами и одобрительно похлопывали героев по плечу. Их покрытые потом тела блестели в свете костров, как отлитые из металла. Вдруг они сбросили с себя красноватые покрывала и стали привязывать к икрам полые тыквы и жестянки из-под консервов, наполненные камешками и песком.

Затаив дыхание, наблюдали мы за этими приготовлениями.

Стройные рослые фигуры кафров мелькали среди костров, как воплощение атлетической красоты. Их головы были украшены нитками бисера и разноцветных бус. Надо лбом развевались длинные петушиные перья, укрепленные в специальных подставочках, украшенных бисером. У некоторых кафров обнаженные бедра опоясывал только кожаный ремешок, украшенный блестящими гвоздиками; запястья, шея и икры были украшены нитками бус.

Полуобнаженные девушки в узких коротких передничках стояли поодаль. Они наблюдали за приготовлениями к танцам, однако не осмеливались переступить за ограду загона, откуда как раз в этот момент раздались первые монотонные звуки песни и шум трещоток. Утрамбованная земля гудела под тяжелыми ударами ног. Кафры, обхватив друг друга за талию, медленно сходились в круг, тела их волнообразно изгибались, а ноги в синкопическом ритме беспрерывно опускались на утрамбованную землю. Танцоры сблизили головы, затем с быстротой стрелы повернулись и разбежались, образовав широкий круг, чтобы во все учащающемся ритме закончить вступительный воинственный танец. При свете костров, голые, черные, с матово поблескивающими бедрами и плечами, они казались дьяволами. Но это было лишь короткое вступление, взаимное приветствие; настоящие танцы должны были начаться лишь по окончании пиршества…

Пылающие костры несколько померкли.

От них разлетелись снопы огненных искр, когда мужчины выхватили из огня вертелы с жареным мясом. Большими кусками оделили они женщин. Сами мужчины ели быстро, не утруждая себя пережевыванием пищи. Мы видели, как несколько молодых кафров принесли куски мяса танцующим в загон для скота. Те жадно накинулись на мясо и глотали, не жуя, целыми кусками. Кафр, у которого упал кусок жареной баранины, быстро нагнулся, подхватил его с земли вместе с глиной и торопливо проглотил, чтобы как можно скорее включиться снова в круг танцующих и продолжать пляску в хороводе воинов.

У костров появились чаны с кафрским пивом. Несколько жестянок почти одновременно погрузились в пенистый напиток и пошли по кругу от уст к устам, до тех пор пока не исчезла последняя капля. Женщины приносили все новые и новые сосуды с пивом. С гор спускалась ночная прохлада. Пожилые женщины и мужчины теснились вокруг костров, пересаживаясь поближе к огню. Группы поредели. Молодые кафры один за другим исчезали в просторном индлу, за ними последовали девушки. Несколько чадящих лучин, подвешенных под потолком, озаряли фантастическим красноватым светом эбеновые узлы мускулов и широкие плечи юношей, стройные, как натянутая тетива, девичьи тела.

Ночной экстаз

Кафры собрались в середине круглого индлу.

Под коленями у них снова задребезжали тыквы и жестянки. Девушки расступились к стенам. В мужские басы влились девичьи голоса, которые постепенно усиливались, наполняя все пространство мягкой повторяющейся мелодией. К мелодии присоединилось хлопанье в ладоши 50 пар рук. Вдруг загудел под глухими ударами утрамбованный пол. Тяжело, словно ища опору для тел, охваченных порывом танца, опускались на землю десятки ног. Но мгновенно они отрывались от земли, как от раскаленного угля, и тела запрокидывались назад; через какую-нибудь долю секунды руки ударили по плечам соседей и сомкнулись, словно стальное кольцо. Оба кафра, которые на рассвете должны были сделаться мужчинами, поминутно выбегали из круга, вместе хватались за длинный шест с белым султаном и вонзали его в темный прямоугольник входа в хижину, сопровождая каждое движение глухим бормотаньем. Они были совсем нагими, и их бритые черепа в красноватом отсвете лучин придавали лицам страшное выражение.

Сначала мы наблюдали за этим зрелищем, как бы находясь в трансе, как бы издали, с другого конца света. Жесткий ритм неумолимо бил по вискам с размеренностью метронома, словно забивая крышку над ощущениями внешнего мира. Это была самая потрясающая минута в нашей африканской жизни, сон наяву о давно прошедших веках…

Из уст кафров вырывались хриплые крики упоения; фантастические тени порывисто метались по стенам индлу, поглощая искаженные лица, и вдруг отблеск лучины озарил хаотическую путаницу нагих тел.

В вихре огненного ритма, быстрого, воинственного, захватывающего, тела снова смыкались в круг. Подошвы танцующих отзывались на музыку судорожными ударами, двигались все быстрей и быстрей… И вдруг призраки исчезли неожиданно и резко, как лопается струна, как прорезает тьму свет прожектора. Руки бессильно повисли вдоль тела, колени на мгновение словно подломились, но только на одно мгновение, пока женские руки не поднесли к пересохшим губам сосуды с пивом…

В хижине стало тихо, только 50 ртов жадно глотали воздух, а глаза медленно прояснялись…

У нас было такое ощущение, словно в тот вечер мы впервые заглянули в самую глубину души африканца, приоткрыли завесу веков и очутились на заре первобытной истории континента.

Мы вышли в ночную прохладу. Холодный ветер освежил разгоряченные лица, и постепенно наше смятение улеглось. На мягком бархате небосвода сверкали яркие звезды.

От большого костра взметнулись вверх языки пламени, красным отблеском отражаясь в задумчивых глазах пожилых кафров. Молча сидели они широким кругом, закутавшись в красные «ингубо», и вели немые беседы с духом вечности и языческими богами…

Тени в передних рядах поднялись и сомкнулись вокруг огня. Медленно задвигались черные силуэты, и в темную ночь полилась мягкая мелодия старинной кафрской песни. Она рассказывала о добром духе, о его борьбе с темными силами, о славных деяниях предков, о их богатырских охотах. Слова и мелодия гармонически сливались с медленными движениями символического танца. Из дверей индлу доносился дикий топот танцоров. К полуночи умзи ожил.

Из погасших костров снова взвились языки пламени, и веселый говор оживил ночь. Полночный пир. Снова чаны с кафрским пивом, снова вертелы с бараниной, миски с кукурузной кашей.

А потом опять танцы и своеобразные песни…

В зрачках Африки

Мы вновь вышли в ночную тьму. Убывающая луна плыла по небосводу и серебристой вуалью окутывала верхушки окрестных холмов. Костры медленно догорали, раскаленные поленья время от времени сползали в золу, взметнув к небу фонтан искр. Съежившись вокруг костра, прикрытые толстыми покрывалами, отдыхали негры, изнуренные пением, пляской, отяжелевшие от праздничной еды и пива.

Когда мы укладывались спать на своих пальто, потуже стягивая воротники свитеров, звезды трепетали над нами. Ночь дохнула внезапным холодом. Мы были так же утомлены, как и танцоры, которые все еще кружились посередине индлу в своей непрекращающейся пляске. Звезды спустились так низко, что, казалось, их можно коснуться рукой, а холодный ветер овевал голову…

Перед нашими глазами проходили африканские племена, с которыми мы встречались во время путешествия, вспоминались фигуры, лица, жесты, речь, поступь, выражение глаз и… молчание.

Поверх острых метательных копьев, «ассагаев», смотрели мы в глаза кенийских массаеву подножья Килиманджаро, видели смятение в суженных зрачках сомалийского повара Али Османа Абдуллы Мохаммеда Баравана. Затаив дыхание, со сдавленным от ужаса горлом глядели в горящие ненавистью глаза участников мусульманской погребальной процессии в Каире, когда жизнь наша висела на волоске. Встал перед нами образ суданского шейха из Кабушии, высокого статного старца с белоснежной бородой, величавого арабского Сократа с его приветливым взором. Затем в воспоминаниях промелькнули маленькие фигурки пигмеев из девственного леса Итури, их глаза, сначала выражавшие ужас при виде белых, а потом расширившиеся от радости, когда они рассмотрели подарки — табак и соль. Вот и робкие негры из Среднего Конго, расступавшиеся перед нами, как море, когда мы ходили среди них со своими кинокамерами. Внезапно перед нами появился Вамба. Широко расставив ноги, он отбросил фартук; его смиренный взгляд сразу загорелся дикой злобой, и он пинками поднял на ноги пленного, который дрожал всем телом. А вот и глубокие глаза негритянской мадонны из Базутоленда с ребенком у груди, глаза, полные счастья материнства. Глаза, глаза, глаза…

Всеми этими зрачками внезапно взглянула на нас Африка, прижала нас пылающими угольками звезд к земле и безвозвратно удалилась на недосягаемое расстояние. Пожалуй, только тогда, в тот момент, мы поняли Африку, и нас охватила невыразимая тоска. То была тоска по «Черному континенту», север которого уже ускользнул от нас, континенту, безграничному по своим просторам, захватившему нас своей первобытной, здоровой красотой.

Небо начало медленно бледнеть, и слабый свет разредил тьму…

Наверху, на склоне холма, слышался замедленный топот усталых ног на утрамбованном глиняном полу индлу. Костры совсем погасли. Тень языческого бога кафров Тиксо медленно покидала свободное пространство между хижинами, удаляясь от утомленных танцоров.

Мы дрожали от холода в ожидании предстоящих событий. Горизонт светлел; где-то далеко на востоке заблестела зеркальная гладь Индийского океана. Над Транскеем рождался новый день…

Глина и кровь на рассвете

Индлу опустела. Утомленные и изнуренные негры, шатаясь, выходили из дверей и медленно разбредались по своим селениям.

Ни ссылками на вчерашние обещания вождя, ни деньгами, ни подарками не могли мы добиться, чтобы нам позволили при дневном свете запечатлеть на пленке хотя бы следы ночного экстаза. Он исчез безвозвратно, как бредовое видение. Измученные кафры, пошатываясь, садились на землю или засыпали стоя. Только это и служило доказательством, что ночной хаос человеческих тел не был сновидением.

Два молодых кафра, ожидающих обрезания, уже снова закутанные в белые накидки, из последних сил старались превозмочь усталость прошедшей ночи и, окруженные небольшой группой старших, направились к маленькому шалашу вдалеке за поселком, где через несколько минут им предстояло стать мужчинами. Нксамтвана с длинным острым ножом медленно следовал за этой группой в сопровождении вождя Ноченге.

Белые стены индлу, разбросанных по окрестным холмам, порозовели в первых лучах восходящего солнца, и полоса света быстро спускалась по склону к соломенной хижине, где знахарь склонялся над первым из кафров. С расстояния двух шагов мы наблюдали эту операцию. Мгновение тишины, затем острие длинного ножа сверкнуло в солнечном луче, и струйка крови потекла на песок. Несколько ловких движений, повязка из мягкой козьей кожи, и вот уже Нксамтвана месит глину с песком. На мгновенье у нас замерло сердце. Но молодой кафр, только что ставший мужчиной, высоко держит голову, из последних сил превозмогая предельную усталость. Знахарь растер на ладонях свежую кровь, смешанную с глиной, и размазывает ее по лицу молодого человека. Другой юноша смотрит на это неподвижным взглядом; лишь иногда по его лицу мелькает улыбка. Еще несколько проворных движений Нксамтваны — и вот уже оба юноши с лицами, орошенными собственной кровью, укладываются на примитивное ложе, чтобы отдохнуть после изнурительной ночи. Они стали мужчинами.

Вплоть до окончательного заживления раны им не разрешается выходить днем из уединенного шалаша, потому что они считаются «нечистыми» и, следовательно, не смеют показываться на глаза людям. Лишь выборный церемониймейстер приносит им еду в место их добровольного заточения; по ночам юноши иногда могут выходить из шалаша, но для того, чтобы случайный прохожий их не узнал, они разрисовывают свои лица белой глиной.

Только после выздоровления они станут полноправными, свободными мужчинами.

Двое мужчин, которые вместе прошли через этот болезненный обряд, по кафрским обычаям, останутся навсегда связанными нерушимыми узами дружбы не на жизнь, а на смерть.

Глава XLI ХОТИТЕ НАУЧИТЬСЯ КАФРСКОМУ ЯЗЫКУ?


Если вы прислушаетесь к кафрскому языку коса, то сразу же заметите интересные звуки, которые резко отличают его от прочих наречий банту. Это щелкающие согласные, для которых ни в одной письменности не найти подходящего знака.

Мы часто слушали долгие беседы кафров, приходивших в Менду за покупками, и каждый раз сожалели о том, что у нас не было магнитофона, чтобы записать их.

Трейдер Томеш в совершенстве владеет языком коса и замечательно разбирается во всех его тонкостях.

— Вы не поверите, как поразительно богат и пластичен язык коса. Я долго изучал его, постоянно общаясь с кафрами, и все же неоднократно случается, что мои дети поразят меня каким-нибудь совершенно новым словом, которого я никогда не слышал, — признавался Томеш. — Жаль, что дети приедут из Умтаты на каникулы лишь через несколько недель: хотелось бы мне, чтобы вы послушали, как они разговаривают со здешними ребятами. Вы не отличили бы их по произношению. Да ведь, знаете, они родились здесь и с малых лет росли среди кафров…



Один шиллинг вовсе не похож на другой

— А вы попытайтесь произнести три главных кафрских щелкающих звука, — подстрекал нас, улыбаясь, Томеш. — Может быть, войдете во вкус…

В это время в лавочку вошла группа кафрских женщин. Положив на прилавок завязанные в узелки монеты, покупательницы завели громкий разговор с трейдером, дружеский, добродушный и откровенный. Они сыпали остротами и смеялись высоким гортанным смехом. Мы издали прислушивались к их беседе, обращая особое внимание на произношение «щелкающих» звуков. Порой они напоминали щелканье пальцев, порой сыпались, как град, походя на стук оловянных шариков, ударяющихся о мостовую. На минутку раздался как бы треск сухих веток, а затем вдруг прищелкивание, каким обычно выражают удивление.

Но вот покупательницы отобрали ситец четырех расцветок, с видом знатоков осмотрели его на свет, помяли в пальцах, скомкали, еще раз поднесли к свету и наконец потребовали другие куски. Нам показалось, что мы очутились среди самых требовательных клиенток европейских мануфактурных магазинов, и мы поражались спокойствию трейдера Томеша.

— С ними нужно ангельское терпенье, — заметил Томеш и направился в нашу сторону, чтобы на другом конце прилавка отвесить пакетик разноцветных леденцов. — За годы, проведенные здесь, я его набрался.

Снова быстро защебетали женщины.

— Слышите? Это они разволновались, что мы с вами говорим на языке, которого они не понимают. Им хочется знать, о чем мы говорили. Они ужасно любопытны…

Одна покупательница положила перед собой несколько узелочков и стала их развязывать. Лишь тогда мы поняли, что две другие только помогали ей выбрать материю, стараясь показать, каким вкусом они обладают. Женщины терпеливо дожидались окончания расчетов, чтобы не спеша прикупить к леденцам муки, сахара и нарядных бус. Пока же они доставали из бумажных фунтиков конфеты и лакомились ими.

Первая покупательница положила на прилавок несколько металлических шиллингов и ожидала сдачи. Получив ее, она сгребла металлические пенсы в узелок и снова заботливо его завязала. Потом она разложила на прилавке шиллинги из другого узелка и стала церемонно подавать их Томешу. Снова спокойные, медлительные, торжественные жесты, пересчитывание мелочи и кропотливое завязывание платка. Достается третий узелок…

— Простите, почему же она не заплатила сразу и задерживает вас? — вырвалось у Мирека при виде других кафров, вошедших в магазин.

— Попробуйте, получите, — спокойно ответил Томеш, подавая покупательнице сдачу в пенсах, которую уже давно приготовил. — Кафр не считает деньги взаимозаменяемой вещью, как называют их наши экономисты. Для него шиллинг — такой же предмет, обладающий индивидуальными свойствами, как хижина, в которой он живет, или как ваш автомобиль, который он увидел здесь перед лавочкой. Его шиллинг не имеет ничего общего с тем шиллингом, который доверил ему сосед для покупки ножа или гвоздей. И не потому, что кафр не умеет считать или может ошибиться при возврате сдачи. Вовсе нет! Мой шиллинг — это мой шиллинг, и сдачу с него надо сдать мне отдельно — вот его логика. Все равно как если бы я взял у него окорок, отрезал кусок мяса и возвратил ему потом другой окорок, обрезанный на такой же кусок. Кроме того, кафр не признает бумажных денег. Если бы у меня не оказалось достаточно мелких монет, он оставил бы товар здесь, а завтра пришел бы снова, чтобы я дал ему сдачу блестящими кружочками. Таковы кафры. И они правы. Десять металлических шиллингов ветер вряд ли унесет из его ингубо с такой же легкостью, как бумажную банкноту в полфунта…

Тренировка в щелканье

— Ну, а теперь примемся за щелканье, — напомнили мы хозяину, когда негритянка Финго убрала со стола тарелки и поставила перед нами чашки с кофе.

— Ладно, — довольно улыбнулся Томеш, взяв в руки карандаш. — Первым из этих интересных звуков, которые англичане называют «click sounds», является с. Вы потом посмотрите на печатный коса в газете, которая приходит сюда из Иоганнесбурга, и, если это вам будет интересно, можете сравнить отдельные слова с их английским переводом. Газета ведь печатается на двух языках. Но только это с не имеет ничего общего с нашим. Попробуйте произнести щелкающий звук, как если бы вы чему-то удивлялись, посасывайте языком, прижатым к передним верхним зубам и к нёбу. Да, примерно так!

Мы щелкали наперебой.

— Хватит, — громко рассмеялся Томеш. Все это его явно забавляло. — Поберегите силы для дальнейшего!

Напоследок мы все трое хором щелкнули кафрское с, и Томеш продолжал:

— Другой звук в кафрской письменности обозначается буквой q. Он уже несколько сложнее. Спокойно держите язык всей поверхностью у нёба, затем прижмите его к нёбу и быстро оторвите, как если бы вы хотели прижать язык к зубам, но при этом забыли открыть рот. Сильнее щелкать!

Хорошо, вот так! Ну, а теперь упражняйтесь! — В трейдере Томеше проснулся спавший 25 лет школьный учитель. — Вот никогда бы я, живя в поселке Есенне, не поверил, что придется мне в Транскее обучать кого-нибудь кафрскому щелканью, — довольным тоном добавил он и снова взял в руки карандаш.

Мы взглянули на него и сразу перестали щелкать. Брови его как будто ясно говорили: «достаточно, дети, теперь я буду объяснять дальше…»

— Третье щелканье уже требует виртуозного исполнения. Давайте по порядку! Пишется оно, как х. Почему оно передается так, я, правду сказать, не знаю, можно было бы для этого звука выбрать десяток других букв, но все они, вместе взятые, не помогли бы вам понять, что именно на этот раз нужно делать языком. Щелкать нужно о какую-либо сторону нёба и о коренные зубы. В данном случае решающее значение имеет не нёбо, а зубы. Это щелканье — самое выразительное, и точнее всего вы передадите правильное кафрское произношение, если при этом будете втягивать немного слюны через зубы.

Мы рассмеялись над этим наглядным обучением.

— Не смейтесь, — защищался Томеш, как бы боясь уронить свой авторитет учителя. — Иначе вы с кафрами не договоритесь, когда приедете сюда в следующий раз…

Негритянка Финго, пришедшая за пустыми кофейными чашками, на миг остановилась в дверях с открытым от изумления ртом, когда услышала, как мы учимся ее языку, потом захихикала в ладонь и исчезла.

«Странно развлекаются белолицые», — вероятно, подумала она.

«Ндине тлоко…»

Кафрский язык необычайно богат. Для одного и того же понятия кафр пользуется рядом различных выражений и тщательно выбирает их, если хочет быть точным. Более того, язык кафров весьма логичен.

— Я приведу вам пример, — сказал трейдер Томеш, — чтобы вы могли получить более ясное представление. Когда у кафра болит голова, он говорит: «Ндине тлоко». Дословно это означает «у меня есть голова». В таком же смысле он употребляет выражения «у меня есть рука, горло или палец». Никогда он не скажет, что у него болит голова. А ведь это логично. Вы тоже как следует почувствуете, что у вас есть голова, лишь когда она начнет болеть, а палец — когда его порежете, не правда ли? До тех пор пока все в порядке, вам и в голову не придет задумываться об этом…

— Мало кто из кафров умеет читать или писать, — продолжал Томеш. — Но они охотно переписываются. Вы спросите, как же это делается? Кафры никогда не женятся в своих собственных умзи. Они предпочитают невест из отдаленных селений. Но так как у кафра не всегда хватает времени и денег для поездки за невестой, то он с ней переписывается. Трейдеры на всех базах обычно выполняют функции писарей. За каждое письмо, приходящее на базу, кафр должен заплатить одно пенни, прежде чем я его ему прочитаю. Должен он заплатить и за то, что я напишу ответ под его диктовку. Иногда содержание такого любовного послания просто поражает. Кафр не удовлетворяется такой формой обращения, как «моя дорогая» или «моя любимая». «Ты мое дыхание», — диктует вам кафр, и он находит образные выражения очень легко, хотя никогда и не читал поэтических произведений. Или письмо начинает так: «Ты — тень, в которой я отдыхаю». Затем обычно следует перечисление коз и овец, прибавившихся в его загоне за последний месяц. Так выглядит любовное письмо кафра! Не удивляйтесь, ведь невеста должна поддерживать бодрость в своем «дыхании», то есть в женихе, чтобы он как можно скорее скопил достаточно скота и мог ее выкупить.

«Печально поет укулеле во тьме тоскливую песню свою…»

Сколько раз звучали эти меланхолические слова под треск бивачных костров в молодежных лагерях и в туристских походах. Задумчивые взгляды, прикованные к пылающему огню, руки, обхватившие колени, мысли, блуждающие где-то вдалеке…

«Печально поет укулеле…»

Спросите, однако, такого туриста, что такое укулеле.

— Какой-то музыкальный инструмент, — скорей всего ответит он вам, — нечто среднее между мандолиной и гитарой. Откуда-нибудь с Гавайских островов, вероятно, — добавит турист помолчав. Вряд ли, однако, он понимает, что произносит кафрское слово.

Хотя кафры и ничего не знают о гавайской гитаре, все же этому музыкальному инструменту нельзя было бы подобрать более подходящее название, которое так хорошо выражало бы мечтательное, задумчивое настроение, вызываемое его мелодиями, чем кафрское укулеле.

«Укулеле» на кафрском языке означает «спать».

«Уку» — инфинитивная глагольная частица, подобная английскому «to», «леле» — собственно глагол «спать».

Колдовской трюк с 50 овцами

При обращении к европейцам кафры никогда не употребляют их настоящих имен. Негры не в состоянии их запомнить и создают поэтому богатый словарь собственных имен, которые в большинстве случаев очень метко отражают характер и отличительные черты данного человека.

Нашего хозяина они прозвали Ноголидана, то есть Золотой Зуб. Его соседа Пандлана — Лысая Голова, другого — Нгвондела — Сутулый. Когда к трейдеру Томешу приехал в гости его приятель, земляк из Кейптауна, то он в первый же день получил имя Ноченге, по вождю из ближнего кафрского селения. По-кафрски это означает «Тот, кто быстро двигается». И в течение своего пребывания в Менду он так и не смог избавиться от этого имени. Другой европеец из окрестности Менду получил прозвище Масупа — Бородавка — по дефекту на его лице. Его темпераментную жену кафры назвали Нунгвашу, то есть Сердитая.

Так же выразительны, хотя часто и непонятны, имена самих кафров. Молодая негритянка из ближнего крааля носила красивое девичье имя Датини. Буквально это означает «Я что говорила». Вы спросите — почему ей дали такое имя? Мы тоже спросили об этом трейдера Томеша.

— Как и у нас на родине, будущие родители здесь обычно совещаются о том, какое имя дать своему отпрыску. Долго гадают они, кто родится — мальчик или девочка. Я помню, как ко мне в Менду часто заходил здоровый рослый кафр. У него уже было шесть мальчиков, и он уверенно утверждал, что через месяц родится седьмой. Он подсмеивался над тем, что жена с ним спорила и твердила, что родится девочка. Мне и самому было интересно, чем это кончится. На этот раз кафр действительно оказался неправ.

— А я что говорила? — торжествующе приветствовала мать появление на свет седьмого своего отпрыска. И это имя так и осталось за девочкой.

Кабисития, имя, присвоенное другой негритянке, буквально означает «Спотыкается о миски». Имя было короткое, но понятное. Эта девушка, которая всегда держалась прямо, с высоко поднятой головой, каждый раз, выходя на площадку перед индлу, где были сложены миски для кукурузной каши, ушибала себе пальцы на ногах. Так на всю жизнь и осталось за ней это имя.

Кафры в большинстве своем земледельцы или скотоводы. Часто вокруг умзи пасутся многочисленные стада крупного рогатого скота, коз и овец. Их владельцы знают свой скот так досконально, что для европейца это почти непостижимо. Кафр считает, что каждое животное отличается своими характерными особенностями, подобно человеку; оно имеет свой особый облик, выражение глаз, масть, запах, походку, размеры, а может быть, и свой особый язык. Наблюдая за кафром, можно заметить, что он всегда заглядывает животному в глаза. Кафр не знает, сколько у него всего животных. Он не умеет считать до таких больших цифр. Но если вы зададите ему такой вопрос, он начинает перечислять весь свой скот по именам. Каждое животное имеет свое собственное имя. Кафрский словарь в этом отношении чрезвычайно богат. Если в любом другом языке для описания масти животного требуется несколько слов, кафр обходится одним.

Так, «эмняма» — это корова совершенно черной масти, «ваба» — черная корова с белым пятном на боку, «нконе» — черная корова с продольной белой полосой на хребте или на хвосте. Если у коровы белый ободок на ноге, то она по-кафрски называется «нала». «Хвеку» — это корова черного цвета с белым брюхом, «лунга» — пегая корова с черными и белыми пятнами, «нкаве» — корова с белой лысиной на лбу. «Пемву» кафры называют корову с «белым лицом». Подобным же образом различаются и другие вариации мастей и пород. «Бомву» — это бурая корова, у «бади» по бурой шерсти разбросаны белые пятна, «инко» — бурая корова с белой лысинкой, «эбомфу» — корова с большим белым пятном на брюхе. Целая шкала имен существует для скота с различной формой рогов.

— Однажды к моему соседу приехали двое знакомых из Англии, — рассказывал нам Томеш. — Когда Нгвондела рассказал им о том, какой исключительной способностью распознавать скот обладают кафры, гости сочли это за вымысел. Нгвондела в доказательство прибегнул к следующему эксперименту. Он отобрал около 50 овец, которые показались англичанам совершенно одинаковыми, тайно перенумеровал их и пустил в большое стадо. Кафр-пастух, который осмотрел их перед пуском в стадо, получил задание найти все 50 помеченных овец и отделить их. Пастух не имел ни малейшего представления о цифрах, но овец из стада выбрал всех до единой. Мы при этом наблюдали за ним. Он выпускал их одну за другой из загона, вглядываясь внимательно в морду каждой, и разделил их на две группы. Пастух не знал, что означает цифра 50, и все же отобрал всех овец. Англичане решили, что это колдун-фокусник, и чуть было не пригласили его выступать в варьете.

«Призови на нас дождь, Лысая Голова…»

Кафры — язычники-фетишисты. У них нет конкретного представления о боге, и они не воплощают его ни в какое подобие. Тиксо — это злой дух, которого следует умилостивить, когда нет дождя, бывает плохой урожай, на людей нападают болезни или случается падеж скота. Некогда для того, чтобы умилостивить злого духа, приносились человеческие жертвы, но европейская администрация этот обычай искоренила. За последние годы, по крайней мере, неизвестны случаи человеческих жертвоприношений. Зато до сих пор еще в жертву приносят животных, чаще всего коз.

При жертвенных обрядах козу мучают, чтобы она как можно громче блеяла. Кафр верит, что это прогонит болезни и злого духа.

Так называемых заклинателей дождя считали, а в некоторых местностях Транскея и до сего времени считают колдунами, и они пользуются необычайным почетом. Крутые склоны обеспечивают здесь отвод дождевой воды от краалей,[31] которые кафры из боязни весенних паводков строят на вершинах холмов. По окончании дождливого периода зачастую в течение целых месяцев не выпадает ни капли осадков. Трейдеры на своих базах часто пользуются целой системой бетонных резервуаров, куда в дождливый период отводится вода с крыш. Эта вода в течение всего остального года используется как питьевая и для бытовых нужд. В засушливые годы, когда ощущается катастрофическая нехватка питьевой воды, ее приходится доставлять из отдаленных местностей, что связано с колоссальными расходами. Почти нигде в Транскее мы не видели колодцев или ветряков для накачивания воды.

— Вы не поверите, что попытка отыскать здесь питьевую воду обошлась мне более чем в 100 тысяч крон. Свыше 500 фунтов стерлингов я буквально «пробурил» в разных местах. Поисковое бурение обходится необычайно дорого, а государство не помогает ни единым шиллингом. Вода здесь — это начало и конец всего…

Поэтому здесь так высоко котируются чернокожие колдуны — заклинатели дождя. Разумеется, с известными исключениями. Кафры весьма щепетильны, и случается, что заклинатель быстро теряет популярность и авторитет, если ошибется несколько раз подряд.

Одного из таких заклинателей в окрестностях Менду в течение долгого времени преследовали неудачи. Несколько раз выходил он во главе большой толпы и заклинал дождь, но тщетно. Заклинатель намеревался уже бросить свое ремесло, потому что кафры начали роптать на его «искусство» и хотели изгнать его из края. Тогда он вспомнил о трейдере, который ранее несколько раз накануне обряда заклинания предсказывал ему, что он потерпит крах.

— Как ты мог знать, что дождя не будет? — расспрашивал кафр.

— Ты ведь заклинатель дождя, ты должен это знать.

— Чем-нибудь должен же я жить, — сетовал кафр, — уход за скотом требует большого труда и не так выгоден…

Трейдеру понравилась откровенность незадачливого пророка, и он показал ему свой барометр. Кафр только покачал головой и грустно ушел. Через несколько недель трейдер позвал знахаря к себе и сказал, что если он хочет поднять свою репутацию, то пусть идет заклинать дождь.

На небе не было ни облачка, однако кафр послушался. Успех был потрясающий. Через два дня тучи заволокли все небо и целых десять дней дождь лил как из ведра. С тех пор заклинатель не выходил в поле без консультации, с трейдером.

Настал длительный период засухи. Кафры наседали на прославленного чародея, чтобы он своими заклинаниями призвал спасительный дождь.

— Призови на нас дождь, Лысая Голова! — не переставал клянчить отчаявшийся заклинатель у трейдера, к которому ходил по ночам, чтобы об этом никто не знал.

— Дождя не будет, не может быть! — постоянно слышал он один и тот же ответ.

— Почему, Лысая Голова?..

— Посмотри на стену, — говорил трейдер, показывая на барометр, висевший над письменным столом. Кафр беспомощно качал головой, глядя на стеклянную коробочку, и затем, уходил разочарованный.

— Жаль, а мне так нужно было бы, чтобы пошел дождь…

Сани в краю, где не бывает снега

Изобретение колеса несколько тысяч лет назад означало, вероятно, большую революцию, чем изобретение паровоза в начале прошлого столетия. Долго человек ломал себе голову над тем, как облегчить перемещение тяжелых грузов, когда недостаточной оказывалась его мускульная энергия и сила немногочисленных домашних животных. Наконец, наблюдая, как перекатываются срубленные бревна, он изготовил первое примитивное колесо. При этом человек, должно быть, радовался, как ребенок, ибо с этого момента он мог перевозить тяжелые грузы, затрачивая лишь частицу прежней энергии.

Если рассматривать кафров с этой точки зрения, то по стадии развития их можно было бы приравнять к первобытному человеку.

Нигде в Транскее вы не увидите ни одной повозки на колесах. До сих пор кафры не пользуются даже самой примитивной повозкой. Трудно сказать, чем объяснить эту их непостижимую отсталость — недостатком ли изобретательности или сознанием того, что в их загонах всегда найдется достаточно скота для перевозки груза. Вы спросите, на чем же перевозится груз?

На санях. Да, на санях — в крае, где никогда нельзя увидеть ни единой снежинки! В этом можно убедиться, как только появится облако пыли и под ним длинная вереница скота. Если это случится сразу после периода дождей, то такого облака не будет, так как на свежих зеленых лугах обычно нет пыли. Дело в том, что кафра с упряжкой из 10 или 12 животных редко встретишь на шоссе. Кафр отдает предпочтение лугам, так как здесь саням легче передвигаться. На двух отесанных брусьях, соединенных двумя бревнами, а иногда даже только на толстых прутьях лежит всего несколько мешков кукурузы или вязанка дров, но ведь скота в загоне достаточно. Зачем же ломать себе голову и надрываться, изготовляя ободья, оси и… как это там еще у белых называется? К тому же еще придется покупать колесную мазь!

Но если кафрам и не суждено было воспользоваться преимуществами, предоставляемыми вращающимися колесами, то природа наделила их рядом таких даров, каким могли бы позавидовать многие белые. Идешь, например, вместе с кафром по склону, заросшему высокими алоэ. Вдруг кафр останавливается и начинает прислушиваться. Ждешь, что же произойдет дальше? Негр медленно, осторожно направляется в сторону, снова останавливается, затем быстро наклоняется и указывает на пчелиное гнездо в земле. Уже издалека он услышал слабое жужжание пчел, которое ненатренированный слух белого улавливает только на расстоянии 10 шагов.

Достойно удивления и зрение негров.

— Ехал я как-то верхом на соседнюю базу вместе с молодым кафром, — рассказывал Томеш. — Говорили мы об урожае, а он жаловался, что на рудниках заработал мало и ему нужно на будущий год снова идти к белым, чтобы заработать на выкуп четвертой жены. Вдруг негр остановился:

— Золотой Зуб, этот человек приезжает к нам первый раз, — заявляет он неожиданно.

— Где, кто? — спрашиваю его, а сам не возьму в толк, что общего имеет какой-то пришелец с иоганнесбургскими рудниками. — Там, — говорит кафр и тычет пальцем в воздух, — и у него замечательный гнедой.

— До этого времени я считал, что обладаю превосходным зрением. Далеко на горизонте по направлению к морю я разглядел какую-то движущуюся точку, остановил коня и заслонил глаза рукой. С одинаковым успехом можно было бы утверждать, что под всадником не конь, а мул и что путник не белый, а кафр. Я тронул коня и решил, что негр просто бросал слова на ветер. Мы проехали еще с четверть часа, и всадник приблизился к нам. Он спустился глубоко в долину, затем минут на 20 совершенно исчез из поля зрения. Неожиданно он появился на вершине холма перед нами. Это значит, что мы повстречались с ним почти через час. Путник был действительно белым, который заблудился и потерял больше половины дня на поиски правильного пути к бухте Мазеппа. И, поверите ли, у этого парня действительно был гнедой конь!..

Двухнедельный переход для возвращения долга

Под фамилиями владельцев торговых баз в Транскее вы найдете, как правило, английскую надпись «Trader and money lender» («Торговец и заимодавец»).

Фирменная вывеска, однако, далеко не исчерпывает деятельности трейдера. К надписи на вывеске можно было бы добавить: консультант, врач, поверенный, информатор, корреспондент, арбитр, снабженец, скупщик местной продукции, банкир и ряд других профессий. Трейдерская деятельность здесь не в новинку. Трейдеры начали селиться среди негров Транскея еще в конце прошлого века, но их правовое положение было определено только в 1924 году законом «Тайтл дидс» («Title deeds»).[32] В этом законе точно установлены пределы функций трейдеров и район деятельности для каждого из них, с тем чтобы дальнейший рост их численности не ухудшил условий жизни ранее обосновавшихся здесь поселенцев и чтобы в резерватах не оказалось слишком много белых. Одновременно на трейдеров возлагались некоторые функции, обеспечивающие более тесную связь администрации с кафрами.

На территории Транскей в настоящее время насчитывается в общем до тысячи трейдеров. Функции трейдеров частично переняли и негры, «обладающие достаточной квалификацией». Но число негров-трейдеров ограничено, несмотря на то, что в отличие от белых они могут селиться даже на расстоянии двух миль один от другого.

На грейдерской базе можно найти какие угодно товары: шерстяные покрывала «ингубо», табак, сахар, ремни, спички, седла, сласти, курительные трубки, гвозди, ткани, браслеты, топоры, кукурузу, цветные ленты, бусы и множество хлама, который вряд ли найдется даже у старьевщика. Негры расплачиваются за свои покупки в основном сельскохозяйственной продукцией, но часто случается, что задолго до уборки урожая они покупают в кредит.

В 1935–1936 годах трейдерская система спасла Транскей от бедствия, которое могло бы привести к катастрофическим последствиям. После длительной засухи эту область постигло еще нашествие саранчи, уничтожившей буквально всю зелень на лугах и полях; начался падеж скота, и кафрам угрожал голод. Правительство, было, решило оказать кафрам помощь, но в конце концов обратилось за содействием к трейдерам, чтобы они дали неграм хлеба и кукурузы в кредит. Свыше 400 тонн кукурузы было таким образом выдано кафрам только со складов в районе Менду, причем без единого пенни наличными и не под залог скота. Хотя с тех пор прошло уже несколько лет, в районе Менду к моменту нашего пребывания была выплачена примерно половина долга. Объяснялось это отнюдь не нечестностью негров или их неаккуратностью при уплате долгов, а в первую очередь неплодородными почвами и отсталыми методами ведения сельского хозяйства. Негр очень щепетильно относится к своим долгам и часто приходит через много лет, чтобы расплатиться с кредитором.

— Произошел как-то со мной один интересный случай, — рассказал нам трейдер Томеш, когда мы возвращались из кафрской школы неподалеку от Менду, первой во всей округе. — Я собирался в полдень запирать свою лавку, как вдруг приковылял старый кафр, которого я здесь никогда прежде не встречал. Он едва стоял на ногах.

— Золотой Зуб, — обратился он ко мне, — я принес тебе долг.

— Какой долг, ведь ты у меня никогда ничего не покупал!

— Верно, — медленно заговорил старик, развертывая кожаный мешочек, и начал вытаскивать из него золотые фунты стерлингов. — У тебя не брал, ты еще был тогда где-то в северной стране, но у твоего предшественника я когда-то взял взаймы 20 фунтов золотом…

Я не верил своим глазам. Золотые фунты, которые кафр выкладывал на прилавок, уже давно исчезли из обращения. Я уже много лет их не видел.

— Когда же это было? — спрашиваю кафра.

— Давно, давно, еще перед первой войной белых, — начал он вычислять по правой руке. — 20 фунтов, Золотой Зуб, мне понадобились тогда для выкупа за новую жену, а на рудники меня не взяли, так как я показался им слабым.

Я не мог успокоиться и отправился за старыми бухгалтерскими книгами, оставленными мне моим предшественником. Около часу рылся я в запыленных, заплесневевших связках, но наконец все-таки нашел. Деньги были одолжены в 1897 году) более полувека назад. 20 фунтов стерлингов золотом!

— Почему же ты не принес их раньше? — спрашиваю старика.

— Не было их у меня, Золотой Зуб, неважно мне жилось. Копил я их фунт за фунтом и вот принес, и с процентами. Чувствую, что дни мои сочтены, и не хочется мне уходить в другой мир с долгом…

Кафр выложил на прилавок 30 фунтов вместо 20.

— Долго ли ты сюда шел? — спросил я, и мне показалось, что все это я вижу во сне.

— Две недели, Золотой Зуб. Много лет назад я переселился в Нкелени, когда здесь был неурожай. Вот отдохну у тебя, а потом отправлюсь в обратный путь.

— Не хотел я брать у него деньги, — добавил Томеш, — хотя бы потому не хотел, что воочию убедился в изумительной честности кафров.

— Нет, нет, Золотой Зуб, я не смогу тогда умереть спокойно! А потом, мне сказали, что ты купил эту базу вместе с долгами…

Умеете ли вы считать по пальцам?

Когда мы наблюдали в лавке, как негры платили за товар, то обратили внимание, что они всегда считают по пальцам одной руки. Мы попросили у нашего хозяина объяснить нам это.

— А-а-а, это действительно занятно; я расскажу вам, что однажды произошло со мной.

У Томеша всегда был наготове интересный случай. Лавка опустела, и помощник запер ее.

— Как вам известно, ежегодно здесь проводится набор кафров на работу в Иоганнесбург. Обычно сюда приезжает врач из Умтаты или из Баттеруэрта, чтобы бегло осмотреть желающих и установить, пригодны ли они для работы. Проверяет он и зрение, хотя негры считают это излишним. Однако управление техники безопасности на рудниках требует соответствующей справки, по крайней мере формальной, и каждый будущий горняк проходит такую проверку.

Вот как-то приехал сюда доктор, не знавший кафрского языка, и пригласил меня в качестве переводчика. Но так как проверка зрения с помощью таблицы, на которой напечатаны буквы, была бы бесполезной при осмотре неграмотных кафров, доктор призвал на помощь свои пальцы.

— Сколько пальцев? — крикнул он издали негру, протянув указательный и большой пальцы.

— Восемь, — моментально ответил кафр.

— Что, что? Сколько? — воскликнул доктор, когда я перевел ответ.

— Восемь, — твердил кафр свое.

— Goddam, — выругался доктор, — да ты с ума сошел, малый?

— Доктор, — говорю я ему по-английски, чтобы кафр не понял, — он правильно ответил, сейчас я вам все объясню. Признавайте его годным!

Доктор недовольно заворчал и вызвал следующего. Снимая после осмотра свой халат, доктор спросил меня:

— Пожалуйста, растолкуйте мне, как эти парни считают?

— Послушайте, доктор, когда у вас в Англии дети первый год учатся считать в школе, им нужны обе руки. У нас в Чехии тоже. Но кафр изобретательней нас. Он всегда держит в левой руке палку или трубку, а поэтому ему для подсчетов приходится пользоваться только правой рукой. Смотрите, он начинает счет с мизинца. Это для него единица. Мизинец и безымянный — это два и так дальше до пяти, считая в направлении к большому пальцу. Затем он прячет мизинец и оставляет вытянутыми четыре пальца. Это означает — шесть, понимаете? Спрячет мизинец и безымянный — получается семь. А те два пальца, что вы ему показали, действительно означают восемь. Один большой палец означает девять, а все пальцы, зажатые в кулак, — десять. Ладонь у них при подсчете всегда обращена к лицу.

— Вот видите, — рассмеялся доктор, — в конце концов мне с университетским образованием приходится учиться считать у кафров.


Глава XLII НА КРАЮ АФРИКИ


Под колесами «татры» задребезжали металлические плиты железнодорожного моста через реку Кей. Стальная паутина траверсов и поперечин как бы стирает последнюю мизансцену страны кафров. Мы — на южной границе Транскея!

Теперь впереди еще Ист-Лондон, Порт-Элизабет, Моссел-Бей и Кейптаун. «Гарден-Рут», Парковая дорога Южной Африки, вот она здесь на карте — черным по белому.

— Сколько километров нам еще остается?

— 1200! Через пять дней будем у мыса Доброй Надежды.

— Иншалла — на то воля божия, как говорил старый дорожный рабочий-ливиец, перед Сиртом. Мы тогда тоже уверяли его, что через неделю будем в Каире. А потом семь недель проторчали на одном месте…

Значительно больше двух тысяч километров набежало на счетчике спидометра с того момента, как «татра» пронеслась по Бейтскому мосту через реку Лимпопо на северной границе Южно-Африканского Союза. Две тысячи километров грандиозных автострад и каменистых дорог, нового пахучего асфальта и пыльных «жалюзи» волнистого дорожного покрытия. Край, в котором рука дорожных строителей еще только размахнулась на великие дела, но об одном строители забыли: о километровых столбах. Временами водитель европеец даже на самых лучших южноафриканских шоссе чувствует себя беспомощным. Он привык к белым каменным призмам, установленным на каждом километре автострады на основных магистралях (а в Чехословакии даже через каждые 200 метров) и показывающим пройденное и остающееся расстояние. Поэтому южноафриканские шоссе кажутся европейцу-водителю похожими на кельнера в домашних шлепанцах. На протяжении тысяч километров едет он, тщетно высматривая, стоит ли где-нибудь хотя бы один столб, который подсказал бы при рассмотрении дорожной карты, где он, собственно, находится. Водителю остается лишь полагаться на спидометр своей машины и на «расписания», при помощи которых южноафриканская фабрика автомобильных шин «Индия» проявляет свою заботу об автомобилистах.

У каждой батареи бензозаправочных колонок, разбросанных в предместьях городов, стоят жестяные ярко расписанные щиты с заголовком «Шины Индия» («Tyres India»). А под ними — длинный столбец названий населенных пунктов с двумя рядами цифр под графами «outward» и «return», то есть «туда» и «обратно». Один ряд поднимается от нуля до тысячи, другой опускается до нуля, как в железнодорожном расписании. Пока продавец заправит в бензобак пять галлонов бензина и смахнет пыль с ветрового стекла, водитель успевает рассмотреть, насколько низко сдвинулось название поселка, в котором он находится, в перечне бензоколонок на таблице.

От Иоганнесбурга до Кейптауна по шоссе, проходящему у края пустыни Калахари, ровно 933 мили, то есть 1500 километров. Третью часть этого расстояния мы оставили за собой, когда в Кимберли свернули с автострады на восток, делая большой объезд через Базутоленд к берегам Индийского океана. Это была удачная замена! Вместо тысячи километров пустыни и высохших саванн мы проехали две с половиной тысячи километров по краю, где жизнь кипит ключом.

Теперь начинается последний этап пути.

— Так сколько же нам еще остается? 1200 километров. От Праги мы проехали 36 тысяч. Значит, нам остается только три процента всего пути.

— А шоссе гладкое, как ток. Что ни сотня километров, то две с половиной тысячных пройденного пути пролетают, так что не успеешь и оглянуться!

Итак, оставалось три процента всего расстояния от Праги до мыса Доброй Надежды.

Шевчиковская школа[33] скрипичной игры

В горах за прибрежной полосой Индийского океана расположен маленький городок Грейамстаун, но совсем непохожий на глухое горное гнездо. Хотя городок насчитывает лишь около 20 тысяч жителей, в нем есть университет. В этот спокойный благоустроенный уголок съезжаются студенты не только из Южной Африки, но и из далекой Кении, Танганьики и Родезии. Грейамстаун — это южноафриканский Оксфорд, университетская столица Южно-Африканского Союза.

«Татра» остановилась перед небольшим загородным домом. Из его окон доносились самые разнообразные звуки. Два-три фортепиано, флажолеты скрипки, высокое сопрано, мастерское аллегро двух кларнетов и гудение виолончели.

— Можно нам поговорить с профессором Гартманом? — спросили мы в коридоре у молодого бледного мужчины.

— Он приедет примерно через полчаса. Не могу ли я быть вам чем-либо полезен? Меня зовут Дю Плесси… — сказал, протянув нам руку, молодой человек. Мы назвали себя.

— Мы еще в Танганьике слышали о вас, профессор. Ваша ученица играла нам под Килиманджаро ваши произведения. Мы привезли вам приветы из Маранго и от трейдера Томеша…

— Из Map… но почему же вы не захватили с собой Лани! Проходите… Завязалась дружеская и сердечная беседа о Килиманджаро, о Праге, о Чешской филармонии, о Талихе,[34] о молодых чешских и словацких композиторах, о музыкальном образовании в Южной Африке. Потом Дю Плесси сел за рояль, и пальцы его коснулись клавиш в нежной прелюдии. Бетховен, Чайковский, Лист. А затем Дворжак, Сметана, Фибих, Сук, Гурник… Мысли наши унеслись далеко на родину.

Отзвучали последние ноты вальса Дворжака, и в комнате на миг воцарилась тишина…

— Откуда здесь вдруг взялась «татра» с чехословацким номером? — раздался приятный баритон за окном. Дю Плесси бросился к дверям. — Сюда, сюда, господин директор. Разрешите вам представить…

Через минуту директор Гартман уже сидел в кресле и предавался воспоминаниям. И снова начались разговоры о Праге, о консерватории, о концертах в Рудольфинуме.

— Скажите, пожалуйста, издает ли еще Урбанек ноты? А как зал имени Сметаны? Знаете, Прага никогда не изгладится из моей памяти, хотя я там был всего несколько раз. С большой радостью ездил я с отцом из Вены в Чехию, в Будейовице и к профессору Шевчику в Писек. Собственно, я немного ваш, хоть и являюсь уроженцем Вены. В нашей семье была примесь чешской крови. Дядя мой, кроме чешского, никакого другого языка и не знал… Не хотите ли немного осмотреть консерваторию?

— Только не пугайтесь, — сказал директор Гартман, спускаясь по винтовой лестнице в темный подвал. — Это вам не Пражская консерватория. Здесь, в Грейамстауне, когда-то стоял гарнизон, и в этом старинном здании была тюрьма; вот в этих катакомбах, — он указал на ветхие тесные каморки в стене, — узников когда-то приковывали к стенам тяжелыми цепями. Это были в большинстве случаев рабы, пытавшиеся бежать. Теперь бывший застенок превратился в консерваторию. Но я вам покажу и что-то другое, что, вероятно, больше вам понравится, — и он закрыл люк над лестницей, ведущей в подземные застенки. Мы остановились в классе, где были расставлены пюпитры с нотами.

— Посмотрите, — и Гартман перевернул нотную тетрадь обложкой кверху. — Школа скрипичной игры Шевчика. По другой мы здесь и не обучаем. Я считаю ее лучшей школой скрипичной игры во всей мировой музыкальной литературе, — и директор провел рукой по титульному листу, словно поглаживая его. — Вы, наверно, не ожидали, что в Южной Африке найдете школу Шевчика. Это был превосходный виртуоз и педагог…

Видимость — 65 километров

«Настоящая карта входит в серию дорожных карт, изданных для вашего удобства компанией «Вакуум». Просим оказать любезность и написать нам о новых или реконструированных шоссе и пользоваться изделиями «Вакуум».

Таким примечанием на двух языках — английском и африкаанс — снабжена каждая из роскошных цветных карт южноафриканских шоссе. На всех этих рекламных картах имеются данные о состоянии и о типах дорог, обозначены расстояния в километрах, а также высота горных перевалов над уровнем моря.

Среди окутанных ночным покровом гор съезжаем мы на приморскую равнину. Далеко впереди засверкало море огней. На перевале дорога как бы переломилась, и узкая полоска света на далеком горизонте рассекла ночную тьму на два отдельных мира. Она мерцает волшебными бликами, волнуется и переливается, как парчевая завеса в сиянии театральных рефлекторов. Сверкающими рубинами бакенов заткана искрящаяся кайма побережья, а снопы света маяков бороздят горизонт.

— Пожалуй, напишем картографам из «Вакуума», что они плохо рассчитали расстояние от Грейамстауна до Порт-Элизабет. Мы уже оставили позади 75 километров, а до тех огней, внизу в порту, если верить карте, должно быть еще добрых 65.

На лицо Мирека падает слабый свет, отражающийся от карты, развернутой на коленях.

— На таком расстоянии мы не могли бы этого видеть! Ведь это все равно, что расстояние от Рокицан до Праги!

Асфальтированное шоссе монотонно шуршит под колесами «татры», и в окошечке спидометра сменяются цифры: 10, 20, 30. Огни едва заметно приближаются.

— Кажется, они все-таки правы!

— Кто?

— Да картографы, которые составили эту карту…

На шоссе, словно протянутом по линейке, иногда промелькнет встречная машина, и снова на горизонте мерцающий поток огней. 50 километров! На 62-м километре мы въехали в почти пустынный пригород Порт-Элизабета. Огни маяка настолько приблизились, что, казалось, до них можно достать рукой. Они рассыпали миллионы звезд по пенящимся гребням волн, рвущихся к молам порта.

Картографы «Вакуума» оказались правы.

На половине пути между городами Порт-Элизабет и Моссел-Бей мы неожиданно влетели в девственный лес, буквально влетели. Лес застал нас врасплох, ибо в Южной Африке, далеко к югу от тропика Козерога, мы не ожидали встретить ничего подобного. Правда, он оказался лишь миниатюрой первобытного леса и через несколько километров вновь исчез, как призрак. Но все же этот миниатюрный лес ни в чем не уступал девственным лесам на склонах Килиманджаро или на равнинах Южного Конго. Хаос буйной растительности, гигантские деревья, увитые лианами, как усами Краконоша,[35] серовато-белые завесы гигантских бахромчатых лишайников, влажное, как в теплице, дыхание земли.

Но вот, как по мановению волшебной палочки, девственный лес исчезает, и под шоссе разверзаются отвесные скалы над рекой Гамтус, точная копия збраславских круч над Влтавой. Но небольшая разница все же есть. Сразу же за южноафриканским «Збраславом» устье реки расширяется, сливаясь с смарагдовой гладью моря. Широко, гигантским серпом раскинулась бухта Сент-Франсис, а за пустынным мысом, куда нет уже ни путей, ни дорог, линия побережья Индийского океана окончательно меняет свое направление и идет вдоль параллели. Вдоль 34-й параллели проходит и последний отрезок автомагистрали, ведущей к Кейптауну.

Где-то там, в точке пересечения с западным берегом Африки, Индийский океан уступает место Атлантическому.

Канго-Кейвс или Моравский Крас?[36]

Меньше чем в 100 километрах к северу от прибрежного городка Джордж у южноафриканцев есть особый козырь для туристов: сталактитовые пещеры. Все их рекламные брошюры и карты кричат на весь мир: «Посетите Канго-Кейвс!»

Почему бы и нет? Посетим. Ведь для этого надо сделать лишь тридцатикилометровый крюк от Аудсхорна, включенного в наш маршрут, потому что здесь скрыта или, правильней, выставлена на показ иностранцам еще одна южноафриканская диковинка: страусовые фермы. Через 30 километров мы сможем сравнить Моравский Крас с Капским.

Шоссе от моря поднимается к зубчатым скалам Звартберга, пустынной горной гряды, которая мощным щитом охватывает края континентального плато Большого Карру. Колеса «татры» съехали с гладкого асфальта на камни узкой дороги, едва достаточной для одной машины. Слева — отвесные скалы, справа — пропасть, а между ними ленточка шоссе, которая карабкается на крутые холмы, словно стремясь прямо к небу.

Через несколько километров дорога поднимается на высоту 700 метров над уровнем моря. Порой глубоко на дне пропасти сквозь покров туч блеснет гладь океана.

За Аудсхорном шоссе извивается среди вздымающихся скал, напоминая дорогу от Липтовского Микулаша[37] к Деменовским пещерам. Аллея гигантских алоэ создает сказочное обрамление для овечьих огороженных пастбищ и серебряных гребней Звартберга, припудренных первым снегом. Это соединение сочной зелени и снега в Африке кажется несколько неестественным, но ведь мы, собственно, уже и не находимся в настоящей, тропической Африке. Она осталась далеко на севере. Мы приближаемся к 35-й параллели в конце мая, когда южная оконечность «Черного континента» вступает в свою зиму…

170 лет прошло с тех пор, как белый человек впервые произнес название сталактитовых пещер «Канго-Кейвс». Собственно говоря, никакой заслуги в этом открытии не было. Человека привел сюда случай. Как-то утром в 1780 году одинокий бурский охотник вышел на промысел. Вскоре по горной долине разнеслось эхо выстрела из его длинноствольного ружья. Но выстрел оказался неудачным. Раненая антилопа взвилась на дыбы и помчалась к скалам, а охотник пустился по ее следу. Антилопа завела человека в горный лабиринт и вдруг как сквозь землю провалилась. Под скалистым утесом охотник обнаружил трещину и прополз внутрь. В ушах у него зазвенел отзвук падающих камней, и он очутился на пороге большой сталактитовой пещеры — первой из лабиринта Канго-Кейвс.

Сейчас подземные коридоры и ступеньки соединяют целую серию сталактитовых гротов, эффектно освещенных электричеством.

Из коридора первой пещеры высыпала толпа людей. Чичероне захлопнул деревянную калитку, повернул ключ в замке и направился, было, к деревянному домику у подножья скалы, но, увидев нас, остановился.

— Good morning, gentlemen, — доброе утро, господа. Наверное, вы хотите посетить наши прекрасные пещеры. Как вы изволили видеть, только что закончился утренний осмотр. Прошу вас присоединиться к дневной группе. В 3 часа, пожалуйста…

— А не смогли бы вы показать нам пещеры сейчас? Нам предстоит еще долгий путь и как журналисты…

— Журналисты? Да еще из Европы! Ну конечно, нельзя же вам не повидать самых прекрасных пещер в мире! Войдите, пожалуйста!

Вскоре услужливый гид в приливе усердия, по-видимому, совсем забыл, что перед ним не толпа туристов, а всего лишь два посетителя.

— This is Van Zeyls chamber in front of you all — здесь перед всеми вами открывается вид на грот Ван Зейла, — механически бубнил он заученные фразы.

Мы проходим пещерами, в которых известковым натечным образованиям присвоены такие же образные названия, как в Моравском Красе или в Деменовских пещерах, только здесь они носят местный колорит: «Орган», «Сушеный табак», «Верблюд», «Игла Клеопатры», «Замерзшие водопады», «Мадонна», «Завеса», «Два слоненка», «Раскрытая библия», «Бюст короля Эдуарда».

Вдруг проводник гасит верхний свет и начинает последовательно включать один комплект цветных рефлекторов за другим.

— Вот вы все видите «Радужный грот», — говорит он профессиональным тоном и снова включает свет. Затем проводник нагибается, хватает полено и ударяет им по великолепному плоскому сталагмиту. Всю пещеру оглашает эхо.

— Вот вы все видите «Сумерки Африки», — скупо роняет он и подает нам полено, чтобы и мы попробовали испытать «Сумерки Африки».

— Простите, но почему именно сумерки?

— Здесь перед вами «Барабанный грот», — изрыгает гид. — Туземцы бьют в барабаны под вечер, отсюда и название «Сумерки Африки».

Южноафриканские сталактитовые пещеры хороши хотя бы уже потому, что здесь они представляют редкость. Но эти пещеры не могут идти ни в какое сравнение с богатствами Моравского Краса. По сравнению со сказочной прелестью Пунквы они строги и сухи. Во многом уступают они как по протяженности, так и по богатству образований Деменовским пещерам. Недостает им той, производящей огромное впечатление, подавляющей массивности, которая характерна для словацкой Домицы. Поэтому совсем не удивительно, что посетитель, у которого в памяти раз и навсегда запечатлелся образ сталактитовых пещер Чехословакии, уходит разочарованным из сильно разрекламированных Канго-Кейвс.

30 миллионов крон в страусовых перьях

Есть на свете города, название которых вызывает условный рефлекс.

Произнесешь в Чехословакии название «Пльзень», так и потянет тебя на стаканчик доброго пива «Праздроя».

Скажешь южноафриканцу «Аудсхорн», и ему захочется чихнуть, как если бы он ощутил под носом щекотанье страусового пера. На южной оконечности Африки с названием «Аудсхорн» тесно связано представление о страусовых перьях. Разумеется, это достижение последнего столетия, хотя страусы бегали по пустыням Карру задолго до того, как о них узнал первый белый человек, до того, как в долине под Звартбергом выросли первые каменные здания и сам городок стал называться Аудсхорном.

Разница только в том, что тогда страусы могли распоряжаться собой, как им хотелось, и перья у них росли для их собственного удовольствия. Теперь страусы посажены за колючую проволоку, а за квартиру и питание они сдают свои украшения кокеткам, которые разделяют вкусы своих бабушек. Правда, страусовые фермы могли бы с равным успехом процветать в любом другом месте на половине той территории, которая именуется на картах Южно-Африканским Союзом. Но разведением страусов начали заниматься жители Аудсхорна, и теперь уж никто не решится конкурировать с ними. Проще говоря, аудсхорнцы захватили монополию на страусовые перья.

На огороженных пастбищах одной из крупнейших ферм бегают, шутка сказать, пять тысяч страусов. Пять тысяч верзил ростом в два метра, а то и повыше, и с перьями, легкими как дыхание! Здесь на нескольких огороженных гектарах земли они погибли бы от голода, если бы фермеры их щедро не подкармливали.

Страусихи-мамаши, а также, конечно, отцы будущего молодняка располагают отдельным помещением. Высиживание яиц — весьма неприятная и ответственная обязанность, которую родители-страусы по всей справедливости разделяют друг с другом. Самцы сидят ночью, а самки — днем. По-видимому, это объясняется тем, что днем за оградой чаще появляются люди. От них нужно оберегать гнездо, для чего самцы великолепно вооружены. Достаточно взглянуть на их ноги…

— Они будут поопаснее конских копыт. Ударят и одновременно порвут ткань. Взрослый страус так переломит коню ногу, что она только хрустнет, — знакомил нас смотритель на ферме с опасностью своей профессии. — Да и клюв страуса, обычно торчащий между глупыми глазами метрах в двух над землей, — тоже не игрушка. Но все это относится только к самцам, стерегущим яйца в гнезде.

Самки не слишком беспокоятся о яйцах. Немного покулдыкают, когда смотритель сгоняет их с гнезда, но очищают поле сражения довольно спокойно. Возможно, они не считают нужным спорить из-за пары яиц, раз они могут снести другие. Но к вылупившимся птенцам самки вас уже так легко не подпустят.

За проволочной оградой на лужайке пасется стайка маленьких страусят под материнским присмотром.

— Им сейчас ровно два дня, только позавчера они вылупились из яиц, — объяснил наш провожатый и повел нас отдаленной стороной в загон посмотреть птенцов вблизи. — Чтобы поймать птенца, придется немного потрудиться. Самка стережет детенышей, словно дьявол.

Проводник наш схватил длинную колючую ветку и стал оттеснять рассерженную мамашу-страусиху. Постепенно он загнал ее в угол загона. Она отходила вместе со своим выводком и ежеминутно отбегала назад, охраняя отступление птенцов. В углу загородки наш провожатый погнался за самкой и крикнул нам:

— Схватите одного птенца, прежде чем он от вас убежит!

Самое интересное в птенце страуса — это его сравнительно большие размеры и то, что у него совсем нормальная, короткая шея. Страусенок похож на большую куропатку. Мы быстро сделали два-три снимка и поставили птенца на землю. Он заковылял к матери, неуклюже спотыкаясь о кротовые кочки, и смешался со всей стайкой.

Мы входим в просторный главный загон. Провожатый едет впереди верхом на лошади и загоняет огромное стадо страусов в угол, чтобы дать нам возможность заснять несколько кадров. Испуганные птицы в смятении бестолково пятятся и беспомощно толпятся на небольшом пространстве у изгороди. Страусы стараются уйти. Все эти верзилы трусливо прячутся друг за друга и при этом сталкиваются. Лес длинных белых шей волнуется над массой черных тел, стоящих на мускулистых ходулях. Вдруг старый страус бросился вдоль изгороди, и все остальные побежали за ним. Длинными скачками они разбегаются в разные стороны и через минуту уже снова мирно пасутся.

Мы стали «исповедовать» смотрителя, чтобы пополнить свои сведения о «снятии урожая» перьев и о доходности страусоводcтва.

— Как часто вы выдергиваете у них перья?

— Что вы — выдергиваете! Перья нужно аккуратно срезать примерно на расстоянии одного пальца от кожи. Остатки, как у нас говорят, дозреют и сами выпадут.

— С одногострауса вы, наверное, настригаете порядочный пучок перьев?

— Это зависит от того, как долго он у нас выдержит. Перья мы стрижем два раза в год. Каждый раз из одного крыла получаем около 15–20 перьев, а из хвоста — гораздо больше. Это все первоклассный товар. Некоторое количество настригается также с туловища, но это уже дешевый товар. Ну, а в целом страус дает два фунта перьев в год, а порой и больше. По вашим мерам это получается около килограмма.

Проводник сел на коня.

— Нам бы очень хотелось узнать еще кое-что! Почем эти перья продаются?

— Цена порядочная, — усмехнулся смотритель, перебросив языком папиросу из одного угла рта в другой. — За то, что похуже, на бирже платят до пяти фунтов стерлингов за кило, а за перья из крыльев и из хвоста — 25.

— А сколько же пера собирает ваша ферма за год? — заканчиваем мы расспросы.

— Если бы она была моей! — сплюнув сказал проводник. — Стал бы я тогда здесь гонять на коне, глотать пыль и дожидаться, когда эти уроды переломают мне ноги? Хозяин не покажется здесь и раз в год! Вот это так лиса! Вы думаете, что он продает самый лучший товар? Ни единой унции! На рынок он пускает только брак, остальное все прячется в ящики. Он не показывает их даже нам, служащим, не говоря уже о посетителях…

Мы с удивлением посмотрели на смотрителя, который так внезапно изменил тон разговора.

— Я считаю, что ферму он очень скоро загонит и переберется в Европу, а еще вероятнее — в Америку. Ведь и вам 150 тысяч фунтов стерлингов хватило бы, чтобы до самой смерти и пальцем не пошевелить, а? Пусть меня повесят, если эти ящики с пером стоят меньше! Это будет получше всякого страхования на дожитие. 400 ящиков по 300 фунтов отборного страусового пера в каждом!

Когда мы медленно выехали по невероятно запущенной и разбитой дороге, ведущей от фермы страусового миллионера к магистральному шоссе, то в последний раз оглянулись на длинные шеи птиц, глупо глазевших нам вслед со своих наблюдательных вышек. 30 миллионов крон в страусовом пере!..

Одной ногой в Кейптауне

Колеса «татры» довольно мурлычат, катясь по гладкому асфальту. Веселое солнышко золотит гребни прибрежных гор. Нам хочется петь…

— Вчерашний дед принес нам счастье!

В памяти встает морщинистое, исхлестанное бурями семи океанов лицо старого отставного капитана, владельца маленькой гостиницы в Моссел-Бее. Он расплакался вчера, когда мы играли ему на рояле. «Играйте, прошу вас, играйте еще…»

— Только что мы начали последние полпроцента пути от Праги до Столовой горы.

— Из Свеллендама мы могли бы уже сообщить о себе генеральному консульству. Нужно постараться попасть туда в служебные часы…

Маленькое здание почтовой конторы в Свеллендаме. Беглый взгляд на карту. До Кейптауна остается ровно 200 километров. Мы набросали монет в автомат и нетерпеливо ждем.

— … завтра можете зайти, — раздается из телефона далекий голос и вслед за этим уже по-английски: — Czechoslovak consulate — консульство Чехословакии.

Называем свои фамилии.

— Черт возьми! Где… как… откуда вы говорите? Мы вас ждем уже целую неделю. Где вы находитесь?

— В Свеллендаме.

— Это замечательно! Я боялся, что вы уже в Кейптауне. Мы должны вас встретить и пригласить журнал… подождите, я соединю вас.

Раздается спокойный приветливый голос генерального консула. Приветствия, удивление, вопросы, радость.

— А мы уже хотели начинать розыски, когда вы так долго не подавали о себе вестей из Конго! Думали, что вас львы растерзали. Знаете что, остановитесь сегодня вечером в Белвилле, это в 20 километрах от центра Кейптауна. Мы приедем туда встречать вас к 5 часам. Здесь ждут вас целые вороха почты…

В третьем часу мы остановились в седловине перевала Хау-Хук. Последняя остановка на последнем этапе. Розовые и белые, как лилии, колокольчики протеевых покачивались на ветру. На склонах гор зеленели могучие сосны. Мы вытащили из-под сидений пакетик со свежими фруктами и извлекли последние остатки наших «аварийных запасов»: две баночки сардин, купленные еще в Каире. Они путешествовали с нами в течение долгих месяцев на протяжении более 25 тысяч километров. В этом было нечто символическое. Эти две маленькие баночки оставались на дне машины. Они уцелели от песков Нубийской пустыни и при речных переправах в Эфиопии, а также не попались нам под руку при периодических поисках во время стоянок. Теперь перед ленточкой финиша эти банки опустели и дугой отлетели куда-то в цветущие колокольчики протеевых. Нам было даже немножко грустно расставаться с ними.

На большом полотнище карты, по целым неделям лежавшей у нас перед глазами, последние километры пути сжались до каких-то двух сантиметров. Мы развернули на коленях другую подробную карту — района мыса Доброй Надежды. Снова зашуршал асфальт под колесами, а стрелка высотомера поднялась до 500 и все продолжала ползти вверх. Эхо от гудения мотора прогремело в скалах последнего перевала, и в бока «татры» ударил порыв сильного ветра. Перед нами открылся великолепный вид на залив Фолс-Бей. Далеко к югу убегали в море едва различимые очертания мыса Доброй Надежды, и белая пена Индийского океана гигантской дугой омывала сочную зелень побережья залива. Ровная ленточка шоссе выбегала от подножья приморских утесов и исчезала в тумане далеко на горизонте.

Порывистый вихрь сотрясал остановившуюся машину. Разорванные облака пролетали низко над головой, разбиваясь о вершины скал, и уносились дальше на север. Бурный день, бурный, как и вся поездка по Африке! Была в нем и неукротимая сила стихий и грусть расставания. Слезы дождя текли по щекам «татрочки», когда она вскоре выехала на широкие улицы Белвилла, отдаленного предместья Кейптауна.

На влажном асфальте царило оживление; большие автобусы с транспарантами «Кейптаун» неслись в обоих направлениях, сопровождаемые непрерывным потоком машин.

И вот уже блестящие краники ванны, поспешное переодевание, минуты нетерпеливого ожидания.

Стук в дверь. — Внизу вас ожидают…

Взаимное представление.

— Так вот вы какие! А мы думали, что приедут два старых бородача в тропических шлемах! Ну, как вам путешествовалось?..

Непрерывный поток поспешных расспросов, полные радости встречи после счастливого завершения долгого пути по Африке. Столько всего хотелось рассказать сразу! Наконец волнение несколько улеглось, и беседа стала спокойнее.

— А программа на завтра?

— В 11 часов встреча перед ратушей. План города у вас есть. И, чтобы не забыть, вы, наверное, стосковались по почте. Вот, держите!..

Дрожащие пальцы нетерпеливо разрывают конверты. В первую очередь те, на которых чехословацкие марки…

На улицы уже давно опустилась ночь, и маленькая гостиница погрузилась во тьму. Лишь одно окно еще долго светилось в темноте. А за ним была тишина. Теплая, согревающая, чуть торжественная тишина, которую мы прервали лишь далеко за полночь.

— Итак, завтра утром приезжаем в Кейптаун…

— Ошибка! Сегодня утром… Было пятое июня.

2206 килограммов

Кейптаун — счастливый город. Несмотря на то или, может быть, благодаря тому, что он находится на самом конце Африки, город этот стал оживленным перекрестком морских путей. Заморские гиганты с рядами сверкающих палуб горделиво заходят в Столовую бухту с затихшими турбинами, доверяясь жалким шлюпкам лоцманов и грязным пыхтящим буксирам. Невыразимое обаяние чужих миров вплывает сюда вместе с трепещущими флагами и названиями портов приписки, а также именами судов, которые при «крещении» когда-то омывались шампанским.

Горделивые стальные гиганты с танцевальными паркетными площадками и с молодецкими песнями матросов! Пловучие острова надежды, воплощение летучего голландца. Суда «люкс», не знающие соперников, делающие по 20 узлов в час, с турбинами мощностью в несколько тысяч лошадиных сил. Суда, на которые как бы пал отблеск нью-йоркских небоскребов и саутгемптонских матросских притонов. Быстроходные почтовые суда, нагруженные тоннами людских горестей и радостей, чеков и извещений о смерти, счастливым волненьем влюбленных, которые разделены океанами. Пузатые чудовища из Мексиканского залива с грузом зловонной нефти в переполненных чревах. Прокопченные ветераны, нагруженные тысячами тонн угля. Грузовые суда с горами древесины из Канады и с Балтики, с золотой австралийской пшеницей и сингапурским каучуком. И среди них суда, которые два раза в год успевают обернуться между Иокогамой и Рио-де-Жанейро и четырежды пересекают невидимый экватор, устраивая шуточный маскарад в честь Нептуна. Суда, суда, суда…

Маленькие, побольше и совсем большие.

Мы смотрели на сверкающую гладь моря и на лес мачт у портового мола, и нам стало грустно. Грустно при взгляде на «татрочку», находившуюся в праздном ожидании на расстоянии нескольких метров от той стихии, с которой ей никак не справиться. Теперь нам так бы хотелось, чтобы она и впрямь стала тем земноводным чудовищем, за которое ее принимали неискушенные суданцы. Машина стояла на мостовых весах в ожидании, пока служащий получит с нас четыре шиллинга за выполнение формальностей и даст взамен маленький кусочек картона с цифрой: 4860 фунтов.

2206 килограммов — всего со всем грузом, включая вес седоков, с которыми она приехала на край Африки, при восьми центнерах эксплуатационной нагрузки. В уме мы прибавили к этому два гектолитра бензина, бидоны с маслом и запасы воды и пищи, которые она тащила на себе через горы и пустыни в глухих уголках «Черного континента».

Закончилась встреча перед ратушей в Кейптауне. Дружеская и официальная, сердечная и служебная. Разошлись толпы людей, которые приостановили движение на самой оживленной артерии Кейптауна. Разъехались журналисты и фотографы, чтобы вовремя доставить заметки и фото в издательства послеполуденных и вечерних газет. Снимки чехословацкой автомашины, сопровождаемые сенсационными текстами о переезде через Африку. Разошлась горсточка друзей, и на какой-то момент мы снова остались одни. Одни с машиной, которая была нашим верным другом, защитником, надеждой и предметом забот в течение долгих месяцев. «Татра» стояла одинокая, как бы покинутая и испуганная при виде стальных гигантов, с жалостью смотревших на нее с высоты своего величия.

Что-то заставило нас подойти и по-дружески потрепать «татрочку» по капоту, поблагодарить ее и подбодрить. Ведь она же возвратится в Африку, на которую завоевала право первенства. Возвратится в сотнях дисков еженедельного киносборника «African mirror» («Зеркало Африки»), который через несколько дней разойдется по кинотеатрам всех африканских стран, расположенных южнее экватора. Сотни тысяч белых и черных будут вытягивать шеи, чтобы вместе с кинорепортером заглянуть под задний капот, куда далеко в северной стране руками чехословаков был установлен мотор, наперекор всем техническим правилам и укоренившимся традициям. Они будут смеяться точно так же, как смеялись случайные зрители на улицах Кейптауна, когда через объектив кинокамеры увидят поднятый передний капот, а под ним вместо мотора две запыленные шины. Кинозрители увидят также чехословацкий трехцветный флажок на флагштоке и прослушают комментарии на английском, французском или португальском языках об африканском отрезке кругосветного путешествия, а затем проводят взглядом отъезжающий серебристый автомобиль, вырисовывающийся на фоне Столовой горы…

«Татра» возвратится в Африку, на которую завоевала право первенства, воплотившись в десятки и сотни машин той же марки, которым она открыла дорогу на этот континент.

На капоте «татры» мы дописали текст телеграммы, которая от мыса Доброй Надежды полетит далеко на север, в Прагу. 5 июня 1948 года в 16 часов 43 минуты по южноафриканскому времени, служащий на телеграфе в Кейптауне поставил штамп на телеграмму и подал ее в соседнее окошечко для передачи в Европу по эфиру:

«ГАНЗЕЛКА ЗИКМУНД КЕЙПТАУН ПЯТОГО ЗАКОНЧЕН АФРИКАНСКИЙ ОТРЕЗОК ПУТИ ВОКРУГ СВЕТА ТЧК 37270 КИЛОМЕТРОВ 27 СТРАНАМИ АВТОМАШИНА С ЭКИПАЖЕМ 2206 КИЛОГРАММОВ ТЧК НАИВЫСШАЯ ТЕМПЕРАТУРА СОМАЛИ 59 ЦЕЛЬСИЯ ВОЗДУШНОЕ ОХЛАЖДЕНИЕ БЕЗОТКАЗНО СОХРАНЯЛО НАМ ЖИЗНЬ ПУСТЫНЕ ТЧК БЛАГОДАРИМ ТАТРОВЦЕВ 18 ОТПЛЫВАЕМ В БРАЗИЛИЮ ТЧК ПРИВЕТЫ СЛУШАТЕЛЯМ И ЧИТАТЕЛЯМ».

Откуда-то из порта доносились протяжные гудки судовых сирен…


Глава XLIII ОХОТА НА КИТОВ


— Hallo, boys — привет, ребята! Как раз вовремя! Через минуту отплываем.

По бетонному молу небольшой пристани в Салданье навстречу нам шел маленький подвижной человечек в коричневом комбинезоне, в замасленной кожаной фуражке. Его морщинистое, продубленное солеными ветрами лицо расплылось в дружескую улыбку. Это был Хенрик Хенриксен, капитан китобойного судна «Штелленберг».

— Вот только погрузим этот вагон угля. Сегодня мы, верно, много не добудем. Выходим довольно поздно, а море бурное. Обычно мы выходим около полуночи, чтобы в открытом море полностью использовать дневной свет. А сейчас скоро полдень… Между прочим, сегодня мы вам, вероятно, вывернем желудки наизнанку, — зубоскалил капитан.

— Но, капитан, мы не первый раз выходим в море и до сих пор мы еще ни разу рыб не кормили, — защищались мы общими силами.

— На пассажирском пароходе, не правда ли? У нас на «Штелленберге» это несколько иначе. Там у вас под ногами было 10 тысяч тонн, а может быть, и больше, а у нас каких-нибудь жалких 250. Иногда даже половину экипажа укачивает, а у этих парней уж есть опыт. Для них дом — это море, а не земля. Если сегодня вас не вырвет, то уж, значит, этого с вами никогда не случится!

— Тогда, пожалуй, нам действительно придется туго, — сдались мы. — Но что же делать? Раз уж собрались в поход… вы думаете, что…

— Думаю! В прошлом году вышел со мной в море один земляк, норвежский репортер. Вы бы на него поглядели! Через полчаса он уже лежал, как колода, а домой мы его привезли полумертвым. А вы постарайтесь запомнить: когда выйдем в море, полагайтесь только на руки, а не на ноги. В такую погоду нам нелегко будет вылавливать вас из моря…

Он приложил руку к козырьку фуражки и исчез в каюте.

Мы поспешили за фотоаппаратами и пленкой. Вода в заливе была спокойна. Водное зеркало лишь слегка волновалось, зажатое обрывистыми берегами Салданьи, а на противоположной стороне сливалось с низким горизонтом Лангебана. Два-три судна со спущенными парусами покачивались у деревянного мола; филигранная моторная лодочка отделилась от рыбачьих лачуг в глубине залива. Группа запыленных, измазанных негров поспешно перекидывала последние лопаты угля из поданных вагонов на корму «Штелленберга», где его подхватывали другие руки, чтобы как можно скорее убрать с палубы. Юнга вытаскивал золу из-под котлов маленькими ведерками на блоке и опрокидывал их в море. При этом он, фальшивя, насвистывал английскую песенку и поминутно сплевывал в золу.

«It's a long way to Tipperary…»[38]

Водятся ли у берегов Южной Африки кашалоты?

Мы отчалили.

Едва покинув залив, старый «Штелленберг» затрещал по всем швам. На высокой волне его нос задрался кверху. В следующий момент перед суденышком разверзлась пучина, обнаженный киль обрушился в глубину и врезался во вставший стеной новый громадный вал, катившийся навстречу. С кормы донесся такой треск, словно судно должно было рассыпаться. Это корабельный винт работал вхолостую. Носовая мачта качалась, как пьяная. Временами казалось, что тело весит центнеры, и тут же сразу ноги чуть не отрывались от мокрой палубы.

Через полчасика мы заметно побледнели.

— Вам нужно все время ходить, двигаться и как бы играть с судном, как будто вы хотите раскачать его еще сильнее. Это вам поможет! — советовал капитан.

Легко сказать «играть с судном», когда желудок подкатывает к горлу!

— Послушай, меня тошнит.

— Так вырви! Я уже покормил рыб. Пойдем вместе. Вдвоем легче… Хорошенькое утешение!

Из кухни запахло рыбой. Засаленный поваренок высунул голову из двери:

— Обед, господа! Идите же! Раз есть расход, должен быть и приход! Понемногу мы привыкали: минутку — на носу, у гарпунной пушки, минутку — у руля, минутку — любование видом с птичьего полета из бочки на мачте. Странное это ощущение, когда видишь глубоко под собой то нос, то корму судна, а потом вдруг пьяная мачта подвесит бочку над вздувшимися водами сбоку от судна. Но старый матрос, стоящий рядом, только опирается подбородком о край бочки и спокойно покуривает, как будто все происходящее его не касается. Кажется, будто море его совершенно не интересует; он лишь бурчит себе под нос английский вариант «Лилли Марлен».[39]

Неожиданно он тычет пальцем в воздух. — Вот он где!

В бушующих волнах ровно ничего не видно. Но на судне все начеку. Капитан одним прыжком очутился у пушки, механики — у паровой лебедки и у тормоза, придерживают линь, к концу которого привязан гарпун. Через две минуты из волн метрах в 200 от носа судна взлетает гейзер пара. Судно немного повернулось, и через минуту машины затихли. Однако кит уже больше не появлялся. Нам пришлось бы ожидать еще минут 20, прежде чем он снова и бог знает где вынырнет на поверхность. Кит всегда вдыхает воздух в течение двух минут, а затем минут на 15–20 погружается в воду.

Но было уже далеко за полдень, и капитан не хотел тратить времени на неопределенное ожидание. Дальше в открытом море киты ходят обычно стаями. Короткая команда, и «Штелленберг» мчится по волнам дальше на запад.

— Вчера мы притащили двух китов и одного кашалота. Чертовская удача. На «Валвисе» позеленели от зависти, — рассказывал капитан, глядя вдаль поверх носа судна. — Если бы сегодня мы хоть две штуки добыли, можно было бы быть довольным. До полуночи мы бы уж вернулись.

— Вы добыли кашалота? А прежде считали, что у берегов Южной Африки кашалоты никогда не появляются.

— Болтовня. Не верьте этому! Давно уже доказано, что это не так. Правда, они здесь попадаются редко, но парочку за год мы все же добываем. Жаль, что вы уже не сможете увидеть вчерашнего. Хороший был экземпляр, но до часу дня от него не осталось ни кусочка.

Матросы смазывали гарпун желтоватым вазелином и проверяли барабаны лебедки для навивки линя. Нос судна зарывался в волны, которые с каждой минутой вздымались все выше. Свист ветра и рев волн смешивались с криком бесчисленных чаек, круживших вокруг мачты.

— Далеко ли поплывем, капитан?

— Это зависит от обстоятельств. На прошлой неделе мы добыли первого кита уже через полчаса после отплытия. А бывает, что гоняешься за ними 50–60 миль, прежде чем что-либо встретишь. Как повезет! Иногда через час возвращаемся с двумя китами, а другой раз целыми днями блуждаем по морю, и гарпун нам тогда нужен не больше, чем качели!

Мы остались на носу одни. Капитан ушел в свою каюту. Он бодрствовал уже две ночи и хотел отдохнуть. Лишь два-три матроса бродили по палубе, да один китобой неустанно наблюдал за морем из бочки, укрепленной высоко на мачте. Мы стояли, облокотившись о поручни, и вспоминали полные приключений описания охоты на китов, прочитанные в детстве. Вспоминали увлекательные, как роман, рассказы Франка Буллена, моряка со старинного китобойца «Кашалот». Он рассказывал о таких кашалотах, которые могли перекусить лодку, как сливу, преследовали охотников, нападали на китобойные суда и своими тупыми, угловатыми головами гнали их по бушующим волнам…

Новозеландский Том

«В 1820 году вельботы погнались за стадом кашалотов. Судно плыло за ними следом с наполовину убранными парусами. Неожиданно впереди вынырнул огромный самец, плывший наперерез судну и, как сначала показалось, налетевший на него случайно. Судно содрогнулось, но и животное, по-видимому, было тяжело ранено, потому что металось по волнам, как обезумевшее. Вскоре, однако, оно пришло в себя и, как предполагал экипаж, работавший у насосов, обратилось в бегство. Через пробоину в судно проникла масса воды. Удалившийся, было, кашалот вдруг остановился, повернул обратно и со всей силой бросился на судно. Он налетел на нос китобойца и так сильно его повредил, что судно начало тонуть. У экипажа в открытом море не было другого средства спасения, кроме шлюпок. Из всех шлюпок впоследствии были подобраны лишь две: одна — спасательным судном спустя 93 дня, вторая — через 97 дней. На одной осталось в живых два матроса, на другой — три похожих на скелеты моряка. Питались они мясом своих погибших товарищей. Все остальные утонули…»



Прибрежная дорога (Marine drive)



«16 декабря 1867 года, — повествует Пехюэль-Лёше,[40] — наш второй офицер с китобойного судна «Оцеола» заметил кашалотов, однако его вельбот был тотчас же разбит. Третий офицер поспешил ему на помощь, однако и его постигла такая же участь. В то время как старший офицер спасал из воды команду, плавающую вокруг, разъяренное животное схватило штурманскую лодку и раздробило ее зубами. Тотчас же были посланы два запасных вельбота, но кашалот напал и на них с такой быстротой, что они вынуждены были возвратиться обратно к судну. Затем чудовище бросилось прямо на судно. К счастью, удар был нанесен сбоку по носовой части, так что судно лишь сильно содрогнулось, потеряло несколько досок из бортовой обшивки, но смогло сохранить курс. Животное тоже было ранено, кроме того, оно пострадало от нескольких разрывных пуль, так что его воинственный пыл остыл. Так как день уже клонился к вечеру, между обеими сторонами наступило перемирие. Утром экипаж снова напал на кашалота. Он был уже истощен потерей крови и тащил за собой обломки одного из разбитых вельботов. После короткой схватки экипажу удалось добить кашалота…»

Некоторые самцы китообразных прославились как «дерущиеся» или «кусающиеся». Так, например, сохранились почтительные рассказы о новозеландском Томе, которого назвали так по имени облюбованных им вод. Говорят, что Том был необычайно умен и защищался от нападения тем, что разбивал или перегрызал все вельботы, показывавшиеся на море вокруг китобойных судов. Но сами суда не трогал. Местные жители и моряки прославили и воспели Тома в многочисленных песнях. Рассказывают, что вся спина кашалота была утыкана гарпунами, так что он походил на огромного дикобраза. Рассказывают также, что он перегрыз зубами вельботы, спущенные с «Адонии» и других судов, которые хотели одолеть его сообща. Кашалот в конце концов уничтожил девять вельботов, умертвил четырех моряков и вынудил остальных отказаться от преследования…

Китовая лихорадка

На основании научных реконструкций полагают, что самым большим чудовищем, которое когда-либо ходило по суше, был допотопный бронтозавр, весивший 38 тонн. В 1912 году немецкая научная экспедиция откопала в скалах Восточной Африки окаменевшие остатки гигантозавра, достигавшего 30 метров в длину.

Эти чудовища появились на земле много времени спустя после того, как море уже кишело самыми разнообразными живыми существами. Теперь сухопутных гигантов можно увидеть только в музеях и на картинках в школьных учебниках, но в море все еще живут существа, по своим размерам нисколько не уступающие бронтозаврам и гигантозаврам, а по весу даже превосходящие их во много раз. Самое правильное объяснение этого явления заключается в неисчерпаемом богатстве морской фауны, которая в состоянии прокормить громадных особей, а также в большей подвижности огромных туш в воде.

И все же, по-видимому, лета этих колоссов уже сочтены, но причиной их гибели будет не недостаток пищи, а вмешательство человека.

Задолго до алмазной лихорадки в Кимберли и золотой лихорадки в Витватерсранде разразилась китовая лихорадка в северной части Атлантического океана, а вскоре и на Тихом океане. Норвежцы, американцы, русские, англичане и японцы ринулись в лютый бой с китами на всех морях. Погоня за ворванью, амброй и китовым усом не знала удержу. Американский эластичный китовый ус «норсерн» из Девисова пролива и с Аляски стал модной новинкой, и за него платили головокружительные суммы. Самый длинный ус гренландских китов достигал более четырех метров, и еще 20 лет назад за него платили свыше 20 тысяч крон за центнер. Из пасти одного кита Добывали 15–20, а иногда и 30 центнеров китового уса.

В 1853 году в Нью-Бедфорде было продано 5625 тысяч фунтов китового уса, а через 50 лет, в 1903 году, уже только 75 тысяч фунтов. Киты становились редкостью. Из многих стран раздались энергичные призывы пресечь это безрассудное истребление.

Первые сведения об охоте на китов относятся к XIV веку. Баски с побережья Бискайского залива вошли в историю как первые отважные китобои. Они пользовались для охоты примитивными орудиями. Промысел басков носил, несомненно, авантюристский характер и не мог угрожать состоянию китового стада в мировом океане.

Но уже по статистике Скемона с 1835 по 1872 год, то есть на протяжении 38 лет, китобойным промыслом занимались 19943 судна, добывшие 3670 тысяч тонн китового жира стоимостью 272 миллиона долларов, притом долларов того времени. Ежегодно убивали около четырех тысяч кашалотов и трех тысяч китов. Если к этому прибавить еще раненых и подстреленных животных, то окажется что за 38 лет было уничтожено около 300 тысяч китообразных.

Известный зоолог Лидеккер[41] из Британского музея заявил: «Я не сторонник предписаний, ограничивающих свободную торговлю, но эта бойня производит на меня такое впечатление, как будто режут курицу, несущую золотые яйца».

Это было сказано задолго до того, как в 1867 году Г. Гордес в Бремерхафене сконструировал гарпунную пушку. С тех пор избиение китов усилилось.

Китобои обрушились теперь и на другие виды китообразных, которых они до того времени не трогали, так как охота на них была связана с опасностью, утомительна и невыгодна.

В некоторых морях китобойный промысел был совсем заброшен, так как погоня за единичными экземплярами себя не оправдывала. Американские и норвежские компании направили свои суда в новые моря. Они начали свирепствовать в Антарктиде, перерабатывая убитого зверя в массовых масштабах прямо на плавучих заводах. Китобойные базы были созданы на побережье Аргентины и Чили, а добытое сырье продавалось на месте, чтобы сэкономить время и сократить расходы, связанные с его транспортировкой в Европу и в Северную Америку.

— Этот способ охоты уже отошел в историю, — заметил капитан Хенриксен. — Кашалоты нам попадаются лишь изредка, а охота на настоящих гладких китов в южных морях очень строго преследуется. Здесь добывают только финвалов, а если посчастливится, то и кашалотов и синих китов.

— Хорошо, а как же вы в открытом море распознаете финвала или синего кита от настоящего?

— По струе выдыхаемого воздуха, который над поверхностью моря превращается в пар и иногда поднимает с собой целый столб воды. Каждый китобой тотчас же узнает его, и никакие отговорки здесь не помогут. Гренландский, или настоящий, кит выбрасывает водяную струю почти горизонтально, между тем как синий кит и все остальные — под углом вверх…

«Попал!»

— Капитан! Кит!

Хенриксен быстро обернулся и взглянул на наблюдательную бочку на мачте.

— Там, — указывал матрос далеко вперед по правую сторону от судна.

— Перемена курса! 90 вправо и полный ход! — крикнул капитан рулевому. Машины загрохотали чаще, набирая обороты, и «Штелленберг» быстро продвинулся в том направлении, где невооруженным глазом можно было различить маленькое облачко над поверхностью моря. Облако исчезло, и в течение нескольких минут не было видно ни малейшего признака кита. Капитан всматривался в поверхность моря и вдруг стал браниться:

— Damned — проклятие! Как раз настоящий кит. Два месяца я уже их не видел, а теперь кит попадается на нашем пути, как раз когда нам необходимо выстрелить. Посмотрите! — Он дал нам бинокль и крикнул рулевому: — Убавить ход, прежний курс!

— Это дорого обошлось бы нам. Но слава богу, что настоящие киты находятся под охраной. Лет 50, собственно, даже лет 40 назад, когда я только начинал, здешние воды просто кишели настоящими южными китами. Теперь же их здесь осталось всего несколько штук. Либо все уже перебиты, либо поумнели и держатся в неизвестных местах. Морская болезнь снова дала себя знать.

— Да вы не беспокойтесь, — смеялся капитан. — Все идет нормально. Я сам все это переживал не раз. Постарайтесь ходить как можно больше и не думайте о том, что вам дурно…

«Штелленберг» качался на волнах Атлантического океана, и минуты тянулись бесконечно. Солнце уже склонилось к горизонту, и небо покрылось белыми барашками, убегавшими куда-то на восток, где они сливались с розовеющим горизонтом. Мы уже потеряли надежду когда-нибудь увидеть экипаж судна за работой. Нам так хотелось заснять для фильма важнейшие фазы охоты на китов. Но для этого требовалось полное дневное освещение.

В третий раз тревога. Хенриксен выбежал на нос и пристально смотрел по направлению, на которое ему указывал матрос из наблюдательной бочки.

— Там! Там! — закричал капитан и бросился к пушке. Мы напряженно наблюдали за его движениями. Он встал у гарпунной пушки, широко расставив ноги, и крепко сжал обеими руками ее изогнутую рукоятку, готовясь нажать спуск. Судно шло под полным паром, быстро приближаясь к взвихренной полосе, белевшей в нескольких стах метров прямо перед носом. Высокий фонтан пара и воды снова взлетел над поверхностью моря; 100 метров, 80, 60… судно содрогнулось от сильной детонации. Мы успели заметить лишь изогнутую кривую линя, взметнувшегося из-под гарпуна и исчезнувшего в горе живого мяса на морской поверхности. Едва слышный второй взрыв — и сразу же поверхность моря окрасилась кровью. Прошло несколько секунд, прежде чем кит пришел в себя.

— Попал, — сказал Хенриксен словно про себя и потер руки. — Хороший выстрел. Пошел прямо вниз. Если бы кит был только легко ранен, вы бы увидели, на что он способен. Кит мчится тогда по поверхности, оставляя белый след, и тащит за собой «Штелленберг», словно щепку. Такая скорлупка лишь временами развивает максимальную скорость в 20 узлов. Но когда нас тащит за собою раненый кит, машины работают полным ходом назад, и, несмотря на это, мы летим за китом со скоростью до 25 узлов.

Капитуляция перед динамитом и атмосферами

В машинном отделении все стихло, и над плавучим островком на несколько секунд нависла томительная тишина. В эти казавшиеся бесконечными секунды слышался лишь скрип лебедки, с которой быстро разматывались десятки метров прочнейшего линя. По натянутому до предела линю чувствовалось, какое колоссальное сопротивление оказывали тормозные колодки внутри лебедки. Нос «Штелленберга» наклонился на целый метр. Китобои изо всех сил старались сдержать безумный напор стремящегося скрыться животного, которое даже при последнем издыхании тащило за собой судно. Несмотря на то, что на большинстве китобойных судов гарпунный линь имеет не менее километра в длину, все же нельзя допустить, чтобы он полностью размотался с лебедки. Не раз случалось, что от сильного рывка размотавшегося до конца линя судно получало тяжелое повреждение или переворачивалось.

Наступила минута покоя. Кит терял последние силы. В поршнях лебедки зашипел пар, и линь, натянутый, как струна, метр за метром выходил из морской глубины.

Под носом судна появилось кровавое пятно, сквозь которое просвечивали белые полосы на брюхе гиганта.

— Хорошее попадание, — дал свою оценку Хенриксен, протирая канал ствола гарпунной пушки хлопчатобумажным лоскутом. Матрос подал ему новый заряд и смазал ствол нового гарпуна вазелином.

— Этот уж отслужил. Сидит у кита под самым плавником, — добавил капитан с уверенностью знатока.

Перед носом судна покачивалась чудовищная гора мяса, и из огромной раны струились потоки крови. Зрелище было отвратительное.

— Взгляните, — обратился к нам капитан, показывая новый гарпун, подготовленный к выстрелу. — Эти вилообразные лапы, обвязанные тонким тросом, освобождаются в результате удара, как только гарпун проникнет в тело кита. Раскрываясь, они не дают гарпуну вырваться. Наоборот, он только крепче застревает в туше кита. Завтра вы увидите это на фабрике, когда чудовище станут потрошить. А вот еще одна граната, разрывающаяся прямо в туше кита через секунду после попадания.

Нам вспомнились слова Лидеккера о бойне.

Машины все еще молчали. На палубе было шумно. Матрос положил под пушку длинный, свернутый спиралью линь, привязанный к новому гарпуну. Он был прикреплен к другой серии блоков-амортизаторов и лебедок у левого борта судна. Два матроса тащили за собой полую металлическую пику, укрепленную на трехметровом шесте и соединенную с длинным шлангом. Один из матросов перегнулся через борт, у которого в луже крови покачивалось тело кита, и вонзил в него острие пики. Послышалось шипенье сжатого воздуха; из отвратительной смеси крови и зеленовато-синей воды взметнулся и исчез гейзер воздушных пузырьков. Надутое тело кита стало подниматься над водой, а другая группа моряков уже привязывала к стальным грузилам у борта трос, подтянутый на кратчайшее расстояние. Исполинская, неподвижная туша кита, перевернутая брюхом кверху, покачивалась на волнах вдоль борта. Петля прочного троса обвилась вокруг хвостового плавника, система подвижных подъемных блоков подняла и крепко притянула к борту судна хвост кита. Когда осталось только обрезать гарпунный линь, снизу уже снова доносился гул машин.

Один из китобоев схватил длинный изогнутый желобом нож с двухметровой ручкой и несколько раз ударил по хвостовому плавнику. Кусок мяса, весом в несколько килограммов, а вслед за ним и оба конца рассеченного плавника упали в море.

— Это делается по традиции и для безопасности, — объяснял Хенриксен, — обрезая и продырявливая хвостовой плавник, повреждают нервную систему, управляющую этим страшнейшим оружием чудовища. — Вы не имеете представления, что может натворить один непроизвольный удар хвостового плавника, даже если кит два часа пролежит кверху брюхом…

Вода перед носом судна запенилась. По левому борту виднелись характерные глубокие складки, проходившие по всему брюху кита от хвоста к голове, которая время от времени показывалась из волн у кормы. Порой виднелся блестящий серый бок, а на хребте серый цвет переходил в более темную окраску. Эти складки на брюхе — характерный признак всего семейства китообразных, объединенных в зоологии под именем полосатиков. Эластичная толстая эпидерма покрыта слизью и напоминает мокрые автомобильные шины.

Пенистая полоса за кормой «Штелленберга» от крови кита и отблесков вечерней зари окрасилась в розовый цвет…

80 тысяч в месяц

«Штелленберг» повернул на север. Солнце коснулось побагровевшего горизонта и исчезало в волнах, как пылающий остов корабля. До 6 часов Не хватало нескольких минут. Над морем разлилась предвечерняя тишина, овеянная грустью гаснущего дня и сгущающихся сумерек.

В вечерней тишине снова прозвучал аврал.

Тотчас же Хенриксен очутился на мостике у гарпунной пушки. Невдалеке от судна в воздух взлетела струя воды и немедленно исчезла. Очертания кита, который через две минуты снова вынырнул перед носом судна, уже сливались с темными волнами. Лишь столб пара и воды точно указывал направление. Двухсотграммовый заряд ружейного пороха выбросил гарпун из дула пушки, и сейчас же его смертоносное острие, вонзившись, раскрылось в утробе кита. Под взглядами довольно улыбавшейся команды Хенриксен спокойно и уверенно стоял на носу судна, опираясь рукою о пушку. Ожидание щедрой премии придавало проворство движениям и обостряло сообразительность моряков, чьи лица продубил соленый ветер. Линь стрелой перелетел через палубу и исчез в морской глубине. Во второй раз загрохотала паровая лебедка. Разрывные гранаты, пар, атмосферы, лошадиные силы, тысячные премии, бойня…

Высыпавшие на ясном небе звезды покачивались между реями, как хмельные. Ночная прохлада опускалась на плавучую скорлупку, вдоль бортов которой волны плескались о недвижные тела двух исполинов. Матовый свет луны струился по аспидно-серым телам и белым полосам надутых брюх. Приятное тепло шло откуда-то из машинного отделения, просачиваясь сквозь грубо отесанные половицы палубы. Судно проваливалось в глубину и снова всплывало над бушующими волнами.

— Плывем обратно в порт? — спросили мы матроса, который стоял, опершись о перила, и спокойно покуривал.

— Разумеется! Этих двух зверей хватит. Денежки будут, — процедил он сквозь зубы и продолжал вглядываться в ночную темноту. Мы поднялись к капитану на верхнюю палубу.

— Довольны? — спросили мы. — Это, конечно, не кашалот, однако…

— Э, кашалот, это уж настоящий праздник. Знаете, какая цена такому экземпляру? Тысяча, а то и две тысячи фунтов!

— Послушайте, капитан, нравится вам это ремесло?

— А почему бы и нет? — удивленно посмотрел он на нас. — Конечно, комфорта здесь не жди! Иногда гоняемся за китами до изнеможения, чтобы не упустить сезона. Вот сейчас, например, — и он взглянул на часы, — в порт мы прибудем в час, отвяжем улов, а в 5 часов утра снова уйдем в море. И так изо дня в день. Спим по очереди между вахтами.

— Однако это оправдывает себя, не правда ли?

— Еще бы! Как вы думаете, мог бы я каждый год летать на самолете в Норвегию в шестимесячный отпуск, если бы… если бы я работал, скажем, директором банка? Киты хорошо оплачиваются!

— В удачную неделю я одних премий за охоту получаю до 100 фунтов, не считая твердого оклада: от 10 до 15 фунтов стерлингов за штуку в зависимости от веса. Машинист получает полтора фунта, первый помощник — два, матросы — по 15 шиллингов.

— Сколько же стоят эти два экземпляра? — показали мы за борт.

— 600, а может быть, и 700 фунтов, — сказал Хенриксен. Минутное молчание. В мыслях промелькнули ускоренные кадры событий за последние 12 часов. Портовой мол, негр с ведром золы, закопченные матросы, капитан в такой замасленной одежде, что на улице можно было бы подать ему милостыню. 400 фунтов премии в месяц, да к тому же еще приличный оклад, шестимесячный отдых в Норвегии с оплатой перелета в оба конца.

Внизу плескалось море…

— Когда у вас начинается сезон, капитан? — прервали мы свои подсчеты.

— В этом году мы начали 22 апреля, а закончим весной, в октябре. Здесь, на юге, проведу одну зиму, а на следующую поеду в Европу. Но там, брат, совсем не та зима! Снег, горы, замерзшие фиорды, Берген… — В голосе Хенриксена послышались мягкие нотки. — Здесь на юго-западном побережье промышляют в общей сложности шесть судов. Все они принадлежат «Китобойной компании Донкергат». Два китобойца охотятся на юге, а четыре — вокруг бухты Салданья. Если посчастливится, то за сезон каждое из них добудет около 150 штук, а все вместе — около тысячи. Беда только в том, что это не одни кашалоты, — улыбнулся капитан.

Далеко на горизонте показались во тьме россыпи огней.

— Ну вот и Лангебан. Еще полчасика, и мы дома!..

Восьмиметровый новорожденный

Синий кит, по зоологической терминологии большой полосатик, — не только самое крупное млекопитающее, но и самое крупное животное всех времен. Иногда он достигает в длину до 33 метров и баснословного веса в 180 тонн. Но такие гигантские экземпляры старых самцов представляют исключение, и в среднем вес вылавливаемых экземпляров редко превышает 100 тонн.

Самка родит одного, в редких случаях двух детенышей. Это великаны, с которыми как-то не вяжется обычное представление о детенышах. Уже при рождении они достигают от семи до восьми с половиной метров в длину. Детеныши легко странствуют с матерями даже по бурным морям, а при кормлении присасываются в воде к соску. Это так же любопытно, как и тот факт, что пищей для этих колоссов служат не гигантские морские чудовища, а мелкая рыбешка или чаще мельчайшие ракообразные, не превышающие трех сантиметров в длину.

На одной китобойной базе как-то обследовали содержимое желудка большого полосатика и установили, что оно состояло из 1200 литров густой каши проглоченных рачков и рыб. Только кашалоты питаются почти исключительно самыми крупными видами головоногих моллюсков.

Мы сидели в маленькой комнатке деревянного строения на китобойной базе вместе с ее директором, ветераном-китобоем, и с капитаном Хенриксеном. Было 2 часа 30 минут утра. Снаружи доносилось пение матросов и вой ветра, бившегося о железную кровлю.

— Мне удалось однажды наблюдать кита во время еды, — вспоминал директор. — Как вы знаете, он долго плывет с раскрытой пастью и захватывает ею все, что попадется по пути. Так как нижняя челюсть синего кита сравнительно тяжела, а мускулы, находящиеся позади, слишком слабы, то киту трудно подтянуть челюсть, если он набрал слишком много пищи. Кит в этих случаях находит такой выход из положения: он поворачивается на бок, а зачастую даже и на спину таким образом, чтобы при закрывании пасти ему помогал и вес нижней челюсти, вмещающей несколько центнеров пищи и воды. Иначе большая часть еды выскользнула бы обратно в море. Вода вытекает между бахромками китового уса, а язык проталкивает рачков и рыбок в горло. Как вы думаете, сколько весит такой китовый язычок? До 400 килограммов! Впрочем, утром вы увидите его на заводе…

Хенриксен поднялся. Пора было возвращаться на «Штелленберг».

— Как, по-вашему, — задал нам на следующий день странный вопрос директор китобойной базы-завода, — есть ли у кита зубы или нет?

— Кит и зубы? Вы имеете в виду кашалотов, не так ли?

— Sorry — извините, это был слишком школьный вопрос для вас, европейцев. Но, поверите ли, мало кто из посетителей, приезжающих из Иоганнесбурга или Кейптауна, знает это. Хорошо, но вряд ли вы когда-либо видели зуб кашалота. Ну, вам повезло. «Валвис» вчера притащил небольшую самку. После хенриксеновского экземпляра это второй кашалот за неделю. От него уже, верно, немного осталось. Начали в 7 часов утра…

Издали до нас доносился тяжелый запах ворвани. Над заливом клубился туман и серой пеленой окутывал море. Мы спустились по дорожке между почерневшими дощатыми заборами; перед нами открылся вид на двор завода, где валялись огромные куски мяса. Негры в высоких резиновых сапогах и промасленныхфартуках рассекали окровавленные глыбы мяса, между которыми лежали толстые полосы китового жира. На возвышенной части двора, наклонной плоскостью спускавшегося к самому большому корпусу, стояли друг против друга два негра и огромной поперечной пилой распиливали сплетение костей и мяса.

— Потихоньку, осторожней! — говорил наш провожатый, ведя нас к остаткам головы кашалота. Дощатый пол был скользким, будто намыленным. Приходилось осторожно передвигать ноги, чтобы не свалиться в грязную смесь глины, слизи, жира, крови и ворвани. Рабочий, находившийся поодаль, добродушно улыбнулся нам. Он отложил нож, принес в обеих руках полную пригоршню мелкого гравия и усыпал им тропинку к голове кашалота.

— Эта глыба, — указал наш проводник на массу, которую распиливали двое рабочих, — примерно одна десятая верхней части головы. Все остальное уже исчезло в котлах. Посмотрите, как узка нижняя челюсть!

Мы остановились перед глыбой, из которой торчала похожая на шпору челюсть длиной около трех метров. Крепкие желтоватые зубы сидели по обеим ее сторонам. Они выступали из десен на десять сантиметров и сужались к концам. Мы насчитали 48 зубов.

— Они ценнее слоновой кости, — заметил наш провожатый. — Однако их стоимость — ничто в сравнении со стоимостью других частей туши кашалота. Да, чтобы не забыть: крупнейшие самцы-кашалоты достигают примерно 25 метров в длину, а самки — несколько более половины этой длины. Обратите внимание на верхнюю челюсть, — и он подошел к большому куску и ножом отделил десну, под которой показался белесый дентин. — У кашалота есть зубы и в верхней челюсти, но они совершенно заросли. Поэтому можно услыхать от людей, даже видевших кашалотов, что у них зубы только внизу. И что вас еще может заинтересовать, так это глаза кашалота. Левый глаз у него намного меньше правого. Поэтому раньше китобои заходили на кашалота с левой стороны. Они считали, что левым глазом он хуже видит.

Мы оглянулись на противоположную сторону двора, где группа рабочих готовилась вытащить кита из бухты на рабочую площадку.

— У нас есть еще немного времени, пока они подготовят лебедку, — заметил проводник. — В голове кашалота имеется полость, заполненная очень ценным чистым жиром. Такого жира от обычного самца получают до 35 бочек по 40 галлонов, то есть добрых 60 гектолитров. Называется он спермацет. В голове живого кашалота он находится в жидком состоянии и совершенно прозрачен, но на воздухе быстро застывает и приобретает беловатый цвет. Кроме того, из кашалотов мы вывариваем в зависимости от размера животного от 5 до 15 тонн китового жира. А одна тонна стоит 125 фунтов стерлингов…

— Но самый ценный продукт — амбра. Она находится в кишечнике кашалота. Амбра представляет собой жирное воскообразное вещество, которое при нагревании размягчается, а в кипящей воде превращается в маслянистую жидкость. Издавна амбра считалась редким товаром и использовалась как медикамент, но теперь она поступает исключительно на парфюмерные фабрики для изготовления дорогих духов и мыла. Это первоклассное фиксирующее средство, придающее устойчивость аромату. Жалко, знаете ли, что я не могу показать вам все это. Кто знает, когда нам снова привезут кашалотов…

— Вам бы надо было оставить себе немножко этой амбры и побрызгать духами весь ваш завод, — засмеялись мы и поспешили отойти подальше от котлов, в которых вытапливалось мясо и кости китов. От запаха, исходившего от них, нас просто мутило.

— Ну, к этому вы бы тоже со временем привыкли, — махнул рукой наш провожатый и повел нас к широкому слипу, спускавшемуся к морю. Гигантский финвал, которого ночью доставил сюда «Штелленберг», ожидал, чтобы вверху, в машинном отделении, пустили в действие лебедку, к тросу которой была привязана недвижная гора мяса.

Мясные копи

Группа рабочих с граблями, метлами и шлангами подошла к самому краю разделочной площадки со сточной канавой, и старший дал команду тащить кита. Стальной линь напрягся, и чудовищная гора вынырнула из моря. Она медленно скользила по мокрому полу и наконец осталась лежать на левом боку, брюхом в нашу сторону. Рабочие, ходившие вокруг нее, казались нам гномиками. Гигантская разинутая пасть, из которой вываливалась мягкая масса языка, невольно наводила на воспоминания о приключениях библейского Ионы.

Старший рабочий с длинным ножом на рукоятке подошел к спине кита и несколькими умелыми движениями надрезал кожу по всей ее длине. Затем он обошел вокруг кита и стал высекать в складчатом брюхе ступеньки, чтобы взобраться наверх. При этом рабочий выглядел, как альпинист, высекающий ступеньки ледорубом при восхождении на ледник. На боку, там, где белая кожа соприкасалась с темно-серой кожей спины, он также сделал глубокий разрез до хвостового плавника. Показался толстый слой подкожного жира. Местами жир уже отделялся, но еще не выпадал, до того момента, пока рабочий не надрезал кожу на горле. Гигантский слой подкожной жировой ткани, весящий много центнеров, выскользнул и вывалился на пол.

Несколькими движениями была рассечена соединительная ткань под дугообразно изогнутой нижней челюстью. Неожиданно открылся вид снизу на ротовое отверстие кита. Рабочий влез в пасть и надрезал край языка. Из надреза в разбухшей мясистой ткани длиной в четверть метра вырвался гейзер крови. Он слился с другими кровавыми потоками, струившимися из всей туши, и потек по сточной канаве в море, над которым кружили стаи чаек. Сколько же неиспользованных гектолитров крови теряется таким образом при обработке каждого кита! Но разве это здесь имеет значение! Рабочий, некоторое время разгуливавший по опадающему языку, погрузившись в него до самых колен, словно в перину, несколькими взмахами плотницкого топора рассек кость у корней челюсти, и лебедка со стальным тросом вырвала из головы всю нижнюю челюсть.

Группа рабочих накинулась на груду мяса. Рубили, кроили, разделывали. Прорезали слой жира толщиною в 30 сантиметров, протянули в отверстие мощную цепь, и вслед затем над площадкой послышался треск разрываемой ткани. Стоявшие с обеих сторон рабочие помогали обрубать подкожную соединительную ткань, которая связывала жировой слой с мясом. Это делалось для того, чтобы слой жира не разорвался.

Понемногу гора мяса распадалась. Исчезли слои жира, которые в углу разделочной площадки другие рабочие разрубали на прямоугольные куски. Они исчезали в загрузочных отверстиях салотопенных котлов. Китовый ус складывался в кучу в противоположном конце завода, а вспомогательные лебедки оттаскивали мясо кусок за куском. Через полтора часа на разделочной площадке осталось лишь немного скользкой бурды. Сильная струя из шланга смыла последние остатки — и вот уже следующий кит поднимается из моря на площадку.

— Не хотите ли попробовать китового мяса? — спросил нас директор. — Вам, пожалуй, оно сначала покажется несколько маслянистым на вкус, но все матросы считают его лакомством.

Мы поблагодарили. Может быть, в другой раз…

— Вы перерабатываете китовое мясо также и для продовольственных целей? Во время войны в Европе оно появлялось на рынке в виде консервов.

— До сих пор не перерабатывали, несмотря на то, что оно очень питательно. Анализы показывают, что оно содержит на 10–15 процентов больше белка, чем говядина. Мы подумываем о строительстве консервного завода в будущем году. Спрос на мясо есть. А пока что мы вывариваем его вместе с раздробленными костями; освобождаем от жира, а остаток сушим и продаем окрестным фермерам на удобрение. Мяса, годного в пищу человеку, в каждом ките имеется в среднем тонн пять…

Пять тонн мяса от одного кита!

Следовательно, за сезон с одной китобойной базы пять тысяч тонн мяса идет на удобрение. А сколько на свете людей, которых оно могло бы спасти от голодной смерти!..

Глава XLIV В ЦАРСТВО ПИНГВИНОВ И МОРСКИХ ЛЬВОВ


Если бы в настоящее время Бартоломеу Диаш снова огибал мыс Бурь (Cabo Tormentoso), то вряд ли бы он узнал его. Может быть, лишь пик Дьявола, Столовая гора и Львиная голова, прочные изваяния, высеченные в течение веков ветром и водой, напомнили бы ему тот день, когда он дал матросам команду повернуть и взять курс на Индийский океан. А если бы моряк, некогда назвавший Львиной головой самую высокую точку продолговатого утеса, мог теперь взглянуть на причудливый аэрофотоснимок Кейптауна, он, безусловно, имел бы право гордиться своей фантазией. Гигантский массив, проходящий на юго-запад, рассек Кейптаун на две половины. Кажется, будто огромный лев, устав, прилег под Столовой горой, протянув задние лапы вплоть до квадратиков кварталов гигантского города, а передними лапами как бы из последних сил дотянулся до Атлантического океана, пытаясь утолить жажду его водами.

Рука человека оставила здесь свои неизгладимые следы. Она разбросала вокруг Столовой бухты и у подножья Львиной головы на Си-Пойнте тысячи коттеджей, домов и дворцов, опоясала их асфальтом и цветущими деревьями, провела правильную сеть улиц. Она протянула стальные тросы до самой вершины Столовой горы и дала возможность любопытным человечкам-муравьям подниматься в крошечной коробочке выше облаков и туманов, клубящихся внизу над молами порта, чтобы окинуть взглядом далекий горизонт. Она разбросала вдоль побережья Индийского и Атлантического океанов десятки роскошных пляжей и высекла в скалах прекрасное прибрежное шоссе Марин-Драйв, с которого открываются живописнейшие виды. Таким шоссе могли бы гордиться и итальянская и французская Ривьеры.

Французская Корниш Муайен[42] со сказочным видом на бирюзовое море и на пенящийся муслин прибоя у прибрежных утесов как бы переселилась сюда, на юг Африки, на хребет Двенадцати апостолов и на Чепмен-Пик. Блестящие автомобили, нанизанные, как четки, на нить шоссе, появляются из-за поворотов над отвесными обрывами, постепенно скрываются в полутень, а затем спускаются к жемчужным переливам океана, чтобы на несколько секунд совершенно раствориться в ослепляющем потоке золота и предаться детской радости на солнце…

Небоскребы, поднимающиеся из моря

Прямая линия усеченной вершины Столовой горы как бы отрезает 1000 метров от небесной лазури.

Когда смотришь на это любопытное творение природы с моря, сквозь отражения портовых кранов и килей кораблей, то испытываешь чувство радости за созидательные силы человека. Радостное чувство охватывает при виде этого великолепного синтеза монументальной природы и белоснежных башен зерновых элеваторов, вздымающихся к небу. Радостно смотреть на крылья чаек и сверкающих гидросамолетов, снижающихся к зеркалу вод, на деревянные лодки и на заморских исполинов, изящные корпуса которых метр за метром продвигаются к стоянкам через узкие теснины проходов.

Переполненный Кейптаун отчаянно борется за каждый метр пространства. Город разрастается, но расти ему некуда. Мощный массив высоких, покрытых трещинами скал проник буквально внутрь города. Виллы, окруженные зеленью садов, могут взобраться еще на несколько метров выше по крутым склонам гор. Но на самой вершине Столовой горы жители гигантского города не могут соорудить ни нового вокзала, ни административных зданий, ни зерновых складов, ни разветвленных путей сортировочной станции.

Но человек хочет жить в Кейптауне с его почти полумиллионным населением. Поэтому он вытеснил из города море. Столовая бухта с длинным молом к юго-востоку от дока Виктория, изображенная на прекрасном снимке, сделанном с высоты птичьего полета, теперь ушла в невозвратное прошлое. Вместо этого мола далеко в море выдается гигантский бассейн дока Дункан. Половина территории, находящейся за новыми молами, была отвоевана у моря. На этой осушенной площади, составляющей свыше 100 гектаров, сооружается новый вокзал с паутиной железнодорожных путей, портовые здания и гигантские склады. Далеко за чертой города мы видели рабочих, укладывавших рельсы между высокими бетонными платформами, у которых будут останавливаться локомотивы скорых поездов. Для них уже не хватает места на старом загроможденном вокзале в центре города. В 1947 году была закончена разработка грандиозного проекта строительства административных зданий и гостиниц, проходящих на разных уровнях транспортных артерий, а также сооружения путепровода над вокзалом, пропускающего за сутки более 200 тысяч пассажиров. Пока все это претворено лишь в макеты с гладкими призмами из бетона, стали и стекла, установленными одна над другой в 20 этажей, да в планах просторных площадей и широких бульваров. На отвоеванной у моря земле, цена которой уже теперь достигает в переводе на чешскую валюту более двух с половиной миллиардов крон, найдется когда-нибудь место и для стоянки 16 тысяч автомобилей.

Доктор Голуб, прибывший сюда 21 декабря 1883 года во время второй экспедиции по Африке, записал в своем дневнике о первом поразившем его нововведении — электрическом освещении в порту. Когда в августе 1879 года чешский путешественник заканчивал в этом порту свою первую африканскую экспедицию, электричества здесь еще и в помине не было. Тогда же видел Голуб, как десятки чернокожих рабочих под надзором полицейских, вооруженных заряженными ружьями, забивали в морское дно деревянные сваи для новых молов, которых всегда не хватало в опасной Столовой бухте.

Незадолго до того, 16 мая 1865 года, над Кейптауном пронесся ураган чудовищной силы. На побережье Столовой бухты было выброшено 16 кораблей. Судну «Афины», сорвавшемуся с якорей, по счастливой случайности удалось выплыть в открытое море, но здесь его настигла высокая волна. Вода проникла в машинное отделение и погасила топки котлов. Сильный ветер погнал беспомощное судно к берегу и выбросил его на побережье, словно ракушку. Толпы людей, сбежавшихся темной ночью к молам, слышали отчаянные вопли о помощи тонущих матросов, но о спасении нельзя было и помышлять. Весь экипаж погиб. Единственным живым существом, спасшимся при катастрофе, была выброшенная на берег свинья.

Это случилось в 1865 году.

Теперь в тех местах, где тонувшие моряки с парохода «Афины» некогда боролись со смертью, вырастают небоскребы.

На границе Атлантического и Индийского океанов

От Кейптауна до мыса Доброй Надежды — добрых 70 километров.

Когда на следующий день по приезде в Кейптаун мы прибыли на маленькую площадку в конце асфальтированного шоссе, то «татра» буквально не могла уже продвинуться ни на шаг дальше. Здесь действительно оканчивалась Африка. Отсюда лишь узкая тропинка вела к башне маяка, огни которого ночью и во время тумана предостерегают об опасности корабли, находящиеся в море. Весь этот узкий полуостров, напоминающий по очертаниям косу, острие которой несколько изогнуто к юго-востоку, как бы указывает судам, идущим из Атлантического океана, путь в Индию.

Мы остановились на краю отвесной скалы, круто обрывавшейся к морю на несколько сот метров. Солнце медленно склонялось к западу, и тени падали на восточную сторону мыса. Через окуляры бинокля мы хорошо видели белый гребень пены, образуемый ветрами, дувшими с обеих сторон мыса. Этот гребень убегал на несколько десятков метров от подножья скалы в открытое море, как бы образуя демаркационную линию между Атлантическим и Индийским океанами.

— Когда-то здесь, на мысе Доброй Надежды, мне довелось интервьюировать смотрителя маяка, — сказал нам радиорепортер из Иоганнесбурга. — Море было такое же спокойное, как и сегодня. Смотритель поглядел на далекий горизонт и стал делиться своими воспоминаниями.

— Сегодня море похоже на кроткого барашка, однако это не настоящее его лицо. Много приключений испытал я здесь, а однажды чуть было не простился с жизнью. Стояла темная ночь. Снизу доносился грозный рокот бурного моря. Над океаном бушевал такой сильный ураган, какого я за всю свою долголетнюю службу на маяке еще не видел. Бешеный ветер поднимал тонны воды и яростно обрушивал их на прибрежные скалы. Мне во что бы то ни стало нужно было зажечь огни на нижнем маяке, чтобы какое-нибудь судно не налетело на скалу. Чтобы меня не сорвало ураганом в море, я должен был пробираться к маяку ползком, на четвереньках. Приборы показывали, что скорость ветра достигла 160 километров в час. Лишь напрягая последние силы, смог я доползти к маяку, где пришлось остаться до утра, пока ураган несколько не ослабел…




Любопытные.


Смотритель маяка помолчал, а затем сказал:

— Пойдемте со мной, я вам покажу что-то такое, чего вы еще не видывали.

Сильный ветер дул над мысом Доброй Надежды, яростно обрушиваясь на отвесные скалы под маяком. Смотритель подкатил деревянную бочку к краю скалы и сбросил ее вниз.

— Осторожно! — крикнул он мне и быстро потянул меня назад.

Я успел только рассмотреть бочку, которая на несколько секунд словно повисла в воздухе, и сейчас же отскочил. Как бы подхваченная незримыми крыльями, бочка вдруг пронеслась над нами и разлетелась в щепки далеко позади, разбившись о скалы…

— Я считаю, что мыс Бурь — более подходящее название для этого ада, — добавил смотритель маяка. — И только португальский король Жуан, никогда в жизни не видавший этих мест, мог перекрестить его в мыс Доброй Надежды, чтобы побудить своих мореходов к плаваниям в Индию, эту обетованную землю золота, драгоценных камней и редкостных пряностей…

Заколдованный остров

Бывают неожиданные моменты, когда внезапно оказываешься в местах, окутанных сказочной таинственностью и очарованием минувших веков: перед подъемными мостами средневековых замков и оруженосцами, закованными в панцири; перед неприступными валами стеклянных дворцов с девятиглавыми драконами и заколдованными принцессами; в зеркальных палатах, где некогда представители венценосцев, одетые в тонкие, облегающие ноги брюки и расшитые золотом куртки, вручали свои верительные грамоты могущественным властелинам…

— Алло! Алло! Есть у вас письмен…

Море бушевало. Шлюпка со спущенными парусами покачивалась в нескольких десятках метров от нас, а маленькая лодочка с тремя сидящими в ней людьми с кинокамерой и фотоаппаратами прыгала по гребням волн, как ореховая скорлупка. Мускулистый гребец налегал на весла, и пот ручейками струился по его лицу. Море так шумело, что не слышно было даже собственного голоса.

— Эй! Есть у вас письменное разрешение? — чуть ли не в пятый раз повторял смотритель острова, сложив ладони трубкой у рта. Только теперь нам удалось разобрать его слова. Он стоял высоко на деревянном помосте, возвышавшемся метров на 20 над уровнем моря, и в позе буканьера[43] сверху вниз смотрел на наш утлый челн, бросаемый волнами из стороны в сторону.

— Есть!..

Смотритель подошел к лебедке и начал медленно разматывать длинную цепь, на которой был прикреплен деревянный трап с поручнями на одной стороне.

Был отлив. Уровень моря на несколько метров опустился вдоль гладких гранитных скал, превративших остров в неприступную твердыню. С шумом языки пены разбивались об утесы и казались взбесившимися собаками, бросающимися на слона.

— Быстрей хватайтесь за край, а я подам вам камеру, — крикнул везший нас матрос и мощным взмахом весел подогнал нашу лодку под спущенный вниз трап. Нужно было на какую-то долю секунды напрячь свои силы, чтобы продержаться на весу над бурным морем и увернуться от набегающей волны, затем повторить весь маневр — и вот мы уже стали на трап, который сотрясается от сильного ветра. Смотритель острова внимательно прочитал выданное нам в порядке исключения разрешение властей в Кейптауне на право входа на остров пингвинов и сразу же превратился в радушного хозяина.

— Знаете ли, сюда мало кому удается попасть. За год здесь бывает всего несколько посетителей. Администрация тщательно оберегает этот остров от любопытных…

Мы находились на островке Маркус, отстоящем от материка на расстоянии нескольких миль. Сотни чаек кружились над морем, а издалека долетали громкие крики обитателей острова, которых не было видно со стороны моря.

По пологому склону мы поднялись на утес и остановились как вкопанные перед поразительным зрелищем.

Тысячи пингвинов со всех сторон! Они чернели на ближних скалах и между низкой порослью трав, терялись за изгибом снижающегося берега и покачивались на волнах вдоль прибрежных отмелей.

— Проходите среди них спокойно, они не будут вас бояться, — сказал нам провожатый.

500 тысяч пингвинов

На огромную стаю, находившуюся по левую сторону от нас, свет падал сбоку, что было очень удобно для съемки.

Мы остановились, чтобы осторожно приготовить камеры.

Скопище птиц выглядело очень комично. Несколько любопытных пингвинов неуклюже ковыляли вокруг нас и подходили поближе, чтобы лучше рассмотреть. Они забавно покачивались в своих черных фраках и белых манишках, а черные полоски под шеей казались парадными галстуками-бабочками.

— Вероятно, и мы когда-то на уроках танцев выглядели не лучше, не правда ли? Помнишь: «Сейчас дамы пригласят…»

Восемь-десять пингвинов остановились в двух шагах от нас. Поглядывая на нас с любопытством, они вертели головой из стороны в сторону, затем смотрели вверх и выжидали. Мы осторожно наклонились, но ближайшие пингвины сразу же начали отступать. Вместо белых манишек мы увидели черные фраки «студентиков», ковылявших как бы подражая Чарли Чаплину. Забыв о фотографировании и киносъемках, мы не могли удержаться от смеха. Сделав несколько шажков, пингвины остановились, оглянулись на нас одним глазком и потихоньку стали возвращаться. Вскоре они настолько осмелели, что мы вынуждены были попросить смотрителя, чтобы во время съемки он удерживал наших любознательных статистов на почтительном расстоянии. Пингвины вытягивали клювы к объективам и во что бы то ни стало хотели их клюнуть…

— Они любопытны, как дети, — сказал наш провожатый как бы про себя. И громко добавил: — Пойдемте посмотрим на птенцов…

Мимо бесчисленных гнезд мы дошли до середины островка. На каждом шагу нужно было тщательно оглядываться, чтобы не наступить на какого-нибудь любопытного пингвина. Ежеминутно мы чувствовали резкий удар клювом ниже лодыжек. Самочки злобно восставали против нас и ожесточенно защищали своих птенцов, которые неуклюже ползали вокруг. Насколько хватало глаз, повсюду были рассеяны сотни гнезд, напоминающих норы с широким входом. Птицы сидели на яйцах и осторожно выглядывали наружу, покручивая головками. Они не упускали случая схватить нас за брюки или клюнуть, если мы подходили слишком близко. Материнство превратило забавных любопытных самок в героинь, отважно защищающих свое потомство.

Огромная стая пингвинов численностью в несколько тысяч шумела на мелководье у побережья. Долго мы наблюдали за этими беззаботными созданиями, беспрерывно игравшими с морем, и по-настоящему завидовали им. "Покачиваясь, бродили они по песку, а затем большими стаями поднимались, как солдаты, идущие в атаку, и коротенькими шажками семенили навстречу волнам. Птицы внезапно исчезали среди вспенившихся волн, а затем черные спины появлялись среди белой пены, и пингвины проворно гребли, чтобы продвинуться еще дальше навстречу прибою. Но вот они остановились и отдались на волю волн, которые отнесли их к берегу и выбросили на мягкий пляж. И эти игры они повторяли бесконечно, как расшалившиеся дети.

На острове Маркус живет свыше полумиллиона пингвинов. Мы не могли поверить, когда наш провожатый назвал эту головокружительную цифру.

— Точного учета, само собой разумеется, мы не ведем, — сказал он, улыбаясь. — То, что вы здесь видите, это только небольшая доля всего населения острова. Пингвины большую часть дня находятся в море, где охотятся не только для себя, но и для своих птенцов.

Нам удалось загнать группу пингвинов в ловушку между несколькими гладкими скалами. Они пытались убежать, но тщетно. Даже действуя своими сильными клювами, они не могли найти опору в скалах. Беспомощно стояли перед нами пингвины. Безрезультатные попытки к бегству сразу сделали их равнодушными. К тому же они догадывались, что им не угрожает никакая опасность. Итак, у нас оказалось достаточно времени, чтобы хорошо рассмотреть их вблизи и сделать ряд снимков.

Пингвины, живущие у побережья Южной Африки, относятся к роду очковых. Это название к ним очень подходит. Если смотреть на пингвинов вблизи, то внимание приковывают к себе именно их черные головки с широкой белой полосой с каждой стороны и с изящной белой каемочкой вокруг глаз.

Когда пингвин благовоспитанно «держит руки по швам», его черные крылья сливаются в одно целое со спиной. Но вот он вдруг разбежится и захлопает своими смешными крылышками, которыми помогает себе при ходьбе и при лазании по склонам. И только тут замечаешь, что бока у него от плеча до бедра такие же белые, как и манишка. Вытянет этот маленький фокусник «руки по швам» и белые полосы исчезают. Очертания белых пятен на боках пингвина точно совпадают с формой крыльев.

В среднем очковые пингвины не превышают 50 сантиметров в высоту.

— Когда птицы кладут яйца, мы вообще к ним не подходим, — пояснял нам провожатый. — Пингвин — птица, любящая удобства, и поселяется он лишь там, где ему обеспечены полный покой и свобода. А мы не хотели бы, чтобы пингвины переселились от нас куда-либо в другое место…

— Достаточно ли выгоден сбор гуано? — спросили мы, глядя на неровную каменистую поверхность островка, покрытую птичьим пометом.

— Несомненно! — заверил нас смотритель острова. — За тонну гуано платят семь фунтов стерлингов, а еще недавно мы получали даже 15 фунтов. А полмиллиона таких обжор кое-что после себя оставляют!..

Полное приключений плавание за морскими львами

— Сегодня море небезопасно, господин! Очень уж оно бурное! Может быть, после полудня, когда будет отлив…

Негры и оба мулата взволнованно жестикулировали и пожимали плечами, чтобы придать своим словам больший вес.

— Посмотри, господин, на этот высокий прибой! Лодка разобьется, и мы погибнем. Нет, нет, не следует искушать господа бога! — испуганно защищался бурский моряк, старик лет 70.

Но нам не терпелось! Через четыре дня должен был отплыть пароход в Америку, а нам предстояло привести в порядок огромную корреспонденцию, окончательно идентифицировать более 1100 негативов и выполнить формальности, связанные с погрузкой автомобиля. Мы не могли ждать до завтра, так как в тот же вечер договорились о последней встрече в Кейптауне с лицами, заинтересованными в импорте чехословацких автомашин.

— Послушай, капитан, — обратились мы к старику, которого прочие матросы величали этим высоким чином, — то же самое ты твердил нам вчера, к тому же так долго, что мы добрались до острова уже в полной темноте. Получишь впридачу три бутылки вина, если доставишь нас к острову своевременно!

Старик словно ожил. Сразу забыл он и о боге и о бурном море, вскочил на ноги и вот уже двинулся, переваливаясь, во главе остальных моряков по направлению к бухте, где к берегу был привязан большой парусник с шлюпкой на буксире.

Через час мы отплыли…

В двух-трех километрах от побережья Салданьи на маленьком скалистом островке живет несколько сот морских львов. В бинокль мы могли наблюдать за ними с побережья, но погода вот уже несколько дней была настолько плохой, что нечего было и думать о фотографировании или о киносъемках. Накануне вечером нам удалось приблизиться к острову на расстояние всего лишь нескольких сот метров, но темнота испортила нам все дело.

Продвигаясь зигзагами, наш парусник постепенно приблизился к острову, поставил по ветру вспомогательный парус и вновь начал отдаляться, держась наискось от берега, чтобы попасть в самое благоприятное воздушное течение. После часового плавания мы обогнули остров с подветренной стороны, чтобы животные не почуяли нашего присутствия, и осторожно приблизились к группе утесов на противоположной стороне.

С острова до нас донесся отвратительный, не поддающийся описанию запах: смесь зловоний от гниющей падали, залежалого навоза и сероводорода. Наши желудки вывернулись наизнанку — непривлекательное следствие морской болезни, которую нам до тех пор удавалось преодолевать на пляшущем по волнам паруснике.

Все побережье островка было буквально забито глянцевитыми темнобурыми телами гигантских животных. Морские львы грелись на солнышке, покачиваясь то вперед, то назад, как белые медведи; они карабкались на скалы и стремглав бросались в море. Казалось, что море становилось все неспокойнее, вместо того чтобы утихнуть о начинающимся отливом. Волны высотой в несколько метров разбивались о скалы, отскакивали от одного утеса к другому и окутывали белой завесой оконечность острова, где было особенно много морских львов.

Нечего было и думать о том, чтобы попытаться пристать к берегу. И все же нам удалось уговорить самого отважного матроса, чтобы он отвязал находившуюся на буксире шлюпку, которая качалась на волнах у нас за кормой. Мы прыгнули в нее со съемочными камерами, и матрос налег на весла, между тем как парусник отошел от берега, чтобы не разбиться о скалы.

— Попробуй как можно ближе подойти к ним, мы только накрутим пару метров пленки и тотчас же вернемся обратно…

— Ладно, — угрюмо ворчал матрос, — но все равно это безумие, разве вы не видите прибоя? Швырнет он нас на какую-нибудь скалу, так что и щепки не останется…

Телеобъективом воспользоваться нам не удалось, поле зрения уходило то вверх, то вниз, и мы часто совершенно теряли в видоискателе весь горизонт вместе с побережьем.

— Так снимать можно, только если хочешь, чтобы и зритель в какой-то степени заразился морской болезнью…

— Но для этого потребовался бы еще один прибор, который мог бы уловить и передать хоть немного этого отвратительного зловония. Одного нашего аппарата недостаточно, чтобы вызвать у кинозрителей морскую болезнь.

Падает занавес над африканским континентом

Несмотря на то, что ветер подул от нас к острову, в море бросилась лишь часть морских львов. Они выбирали такие места, где море бушевало особенно сильно. Появившись на гребнях волн, животные снова ныряли, а затем выпрыгивали на более низкие утесы и оттуда карабкались на остров. Было интересно наблюдать, как они ведут себя на суше. Здесь морские львы двигались неуклюже, с трудом передвигая свои тяжелые туши по скользким скалам, и помогали себе при этом энергичными порывистыми движениями задней части туловища. Как только морские львы добирались до возвышенных мест, они спокойно укладывались, осматривались, а затем с любопытством разглядывали окрестности.

После длительных усилий нам удалось приблизиться к острову на расстояние каких-нибудь 30 метров.

Море вокруг нас буквально кипело. Высокие фонтаны смарагдово-зеленой воды взлетали ввысь, и все окружавшее нас пространство выглядело так, как если бы морские львы сошлись сюда из самых отдаленных мест для состязания двух команд по водному поло. Их гладкие заостренные головы с пучками длинных усов ежеминутно выныривали в двух-трех метрах от лодки, когда мы менее всего ожидали их появления. Морские львы выпрыгивали из воды и порой словно застывали в таком положении, при котором вся верхняя половина туловища оставалась над водой. Они как бы размышляли, кому из игроков нужно подыграть, а затем снова стремглав бросались в воду. Казалось, что морские львы очень изумлены нашим неожиданным посещением и используют короткие мгновения, проводимые над водой, чтобы обстоятельно рассмотреть и лодку и ее экипаж.

Матрос непрестанно наблюдал за направлением волн. Всякий раз, когда приближался новый вал, он налегал на весла и ехал прямо на волну, чтобы она не ударила в лодку сбоку. Таким образом лодка все время держалась на неизменном расстоянии от утесов. Мы уже перестали бояться скал, но тем более нас страшила мысль, как бы некоторые из любопытных колоссов не вздумали осмотреть нашу ореховую скорлупку снизу.

Морские львы возились вокруг лодки, как одержимые. Они трясли своими жирными загривками словно собаки, только что вылезшие из воды, и при этом ворчали, а перед каждым новым погружением в воду лаяли.

Установив затвор фотоаппарата и держа наготове киноаппарат, мы опирались на край лодки и ловили один кадр за другим. Матрос явно начал получать удовольствие от интересного зрелища. Он попытался было шлепнуть веслом какого-нибудь из морских львов, появлявшихся у нашей лодки, но это ему ни разу не удалось. Они сейчас же исчезали под водой и, казалось, забавлялись не меньше нашего.

Подавая матросу знак возвращаться, мы сожалели лишь о том, что не смогли причалить к островку, чтобы спокойно рассмотреть там это интересное сборище. С островка до нас еще долго доносился в открытое море громкий рев морских львов. Он походил одновременно и на блеяние овец, и на лай собак, и на мычание коров.

Морские львы, встречающиеся у побережья бывшей Германской Юго-Западной Африки и на восточном побережье в районе бухты Моссел, выбирают для себя только такие островки, к которым нельзя причаливать. Они переселяются туда на жительство сроком на полгода, чтобы на суше произвести на свет детенышей и там воспитывать их хотя бы до тех пор, пока они не привыкнут к самостоятельной жизни в море. Морские львы — искусные пловцы и используют эту свою способность как самое действенное средство самозащиты от человека. Прочная и эластичная кожа этих животных представляет собой слишком ценный товар, чтобы человек оставил их в покое. Но на побережье Южной Африки морские львы охраняются, по крайней мере, настолько, что охота на них разрешается лишь в открытом море.

Островок, населенный недосягаемыми морскими львами, постепенно исчезал из виду. Мы возвращались в Кейптаун с интересными сведениями об экзотической фауне южноафриканских вод. К дискам с фильмами об охоте на китов и о посещении острова пингвинов добавились новые трофеи с изображением еще одного типичного обитателя южных морей.

Где-то у юго-восточного побережья Африки бороздило воды Индийского океана голландское судно дальнего плавания «Буассевэн», направлявшееся из Японии в Аргентину через Индонезию. После двенадцатидневного плавания между двумя последними остановками оно должно было высадить нас на южноамериканском континенте.

— Как раз теперь, пожалуй, «Буассевэн» выходит из Дурбана.

— Я тоже подумал об этом. Завтра судно снимется с якоря в Ист-Лондоне, а через четыре дня мы погрузим на него «татру».

Последние дни нашего пребывания на африканской земле были сочтены…


Глава XLV ОТ КОНЦА К НАЧАЛУ


«Ваши африканские репортажи меня совсем захватили своей свежестью и интересными описаниями жизни в автомобиле и вокруг него. Я уже проехал тысячи километров по страницам книг и репортажей наших известных пропагандистов чехословацких автомобилей. Я побывал в Индии с «аэро», объехал на «рапиде» вокруг света, побывал в Америке с «популаром», а на маленьком «аэроминореке» ездил в Африку и к полярному кругу. Мне бы очень хотелось знать, как вы оборудовали свою машину, как организовали снабжение продовольствием, горючим, фотоматериалами, как вы поддерживали переписку с родиной, каковы были санитарные условия путешествия, как вы переносили перемены климата? Каков дальнейший план вашего путешествия? Несомненно, все это интересует не только меня одного. Думаю, что такие статьи представляли бы одинаково захватывающий интерес как для автомобилистов, так и для самого широкого круга ваших радиослушателей. Болею за вас в течение дальнейших тысяч километров пути, которые вам еще предстоит проделать. Ян Соукуп, Прага XI, Рокицанова, 20».

Вот одно из многих сотен писем, которые мы получали от радиослушателей через Чехословацкое радио на разных этапах нашего пути.

С особым удовлетворением мы отмечали, что большая часть слушателей следит за передачами с картой в руках и ищет в этих передачах не столько приключений, сколько познавательных сведений. Нас поражало, какой живой отклик находили передачи среди молодежи. В письмах нас спрашивали, на каких языках мы говорим в пути, сколько продлится наше путешествие, в чем заключается его основная цель, какие страны мы уже посетили и куда собираемся еще заехать, как относятся к нам жители различных стран, сколько мы проехали километров, какие вести получаем из Чехословакии, какими шинами пользуемся, чем фотографируем. Масса вопросов, ответами на которые нам не хотелось загружать свои репортажи в печати и по радио во время путешествия.

Поэтому мы решили обобщить в последующих главах все записи, технические заметки и общие наблюдения, сделанные нами на африканском отрезке нашего кругосветного путешествия. Разнообразие отдельных стран, по которым мы проехали, позволяет сделать сопоставления, часто приводящие к интересным выводам.

План

План кругосветного путешествия родился не за одну ночь и даже не за один год. Когда в 1938 году, в первый год учебы в Высшей торговой школе,[44] мы начали обдумывать свой проект путешествия, нам было ясно, что по своему масштабу и содержанию это предприятие настолько обширно, что без основательной подготовки его нельзя успешно осуществить.

Гораздо позже, уже после войны, мы услышали от одного ведущего деятеля Автоклуба Чехословакии следующие слова:

— Недавно к нам обратился молодой человек с просьбой помочь ему поддержать экспорт чехословацких автомобилей. Каким образом должны мы были это сделать? «Дайте мне машину, и я на ней поеду на Памир. Там еще никто не был. Это будет самым лучшим доказательством возможностей наших машин…»

Для нас вопрос состоял не в том, чтобы забраться на Памир. Мы совсем не собирались пробивать стену лбом. Мы сознавали всю ответственность, с которой будет неразрывно связано наше предприятие. Ответственность не только перед собой и перед тем заводом, который согласится вверить нам честь своей заводской марки, но и перед широчайшей общественностью, а в конечном счете — перед иностранной критикой, не всегда дружелюбной.

Не входила в наши намерения и поездка вокруг земного шара. Кругосветных путешествий было совершено уже много, в разных вариантах, и одно из них в автомобиле чехословацкого производства. На наш взгляд, глотать километры, пытаясь превзойти жюльверновские рекорды, себя не оправдывало. Путешествие само по себе, даже для пропаганды чехословацкой продукции, представлялось нам не целью, а средством. А из этой принципиальной установки вытекали основные пункты всего рабочего содержания плана.

Первая задача заключалась в изучении технических возможностей машины при работе в различных климатических условиях и на разной высоте над уровнем моря, на любых дорогах и при отсутствии дорог. Изучение рынков сбыта с учетом возможностей продажи изделий чехословацкой промышленности, в частности автомобилей и мотоциклов. Освоение этих рынков и организация надежной сети представительств в тех странах, с которыми Чехословакия до того времени либо совсем не вела торговли, либо торговала в незначительном объеме, но которые могли представлять интерес для экспортных целей. Предстояло завязать личные связи с будущими покупателями наших автомобилей, непосредственно на местах выяснить технические и экономические возможности лиц, претендующих на пост наших представителей, их способности и личные качества, нащупать практические требования рынков, использовать приобретенный опыт, держать тесную связь с заводом, административными органами и учреждениями в Чехословакии для дальнейшего расширения вывоза нашей продукции за границу.

Вторая важная задача нашего плана заключалась в использовании путевых впечатлений для репортажей по радио, в периодической печати и для выпуска книги. Здесь мы ставили перед собой только одну цель: в продолжение всего пути служить глазами и ушами родины. Смотреть на мир глазами своих читателей и слушателей и сообщать им о своих переживаниях, наблюдениях, приобретенных знаниях, опыте и приключениях. Показать им чужие края в неприкрашенном виде и прислушаться к мнениям иностранцев о нашей родине. Нам было ясно, что журналистская и репортерская деятельность будет нас часто привлекать в такие места, куда бы мы, по всей вероятности, для узко деловых целей не поехали. При составлении окончательного маршрута нужно было учитывать и это обстоятельство.

Третья задача заключалась в создании фильма. Мы имели в виду, прежде всего, потребность в познавательном и воспитательном фильме для школ и исходили из предположения, что кадры, заснятые во время путешествия при различных обстоятельствах, в самой неоднородной среде, могли бы послужить хорошим сырым материалом для выпуска ряда учебных фильмов. В первую очередь мы думали о накоплении материала географического, этнографического и социального характера. Нам хотелось так показать факты, чтобы в процессе учебы и общего воспитания в школе они способствовали созданию у детей более точного представления о том, как и в каких условиях живут люди в других странах, короче, показать, как действительно выглядят чужие страны с их характерными особенностями.

Четвертая, и последняя, задача должна была состоять в широкой пропаганде чехословацких изделий И самой Чехословакии. Поэтому для нас было важно, чтобы все оборудование и снаряжение было исключительно чехословацкого производства. Мы не упускали из виду того обстоятельства, что больше чем в половине тех стран, по которым должен был пройти наш путь, не было ни дипломатического представительства, ни консульств Чехословакии. И если, учитывая ограниченность времени, которым мы располагали, нам нельзя было помышлять о систематической деятельности в этом направлении, все же мы не собирались упускать ни малейшей возможности ознакомить жителей далеких стран с чехословацкой промышленностью и с самой Чехословакией путем личного контакта, через местную печать или при помощи радио и кино.

Подготовка

Когда наш план в самыхобщих чертах был уже готов, началась систематическая «черновая» работа. Мы принялись за изучение иностранных языков, то есть за основательное расширение наших знаний за пределы группы трех языков, изучение которых было обязательным в нашем институте. Было ясно, что знание иностранных языков станет главным условием достижения независимости в переговорах и взаимоотношениях с представителями самых различных групп населения. Выполнение всех намеченных задач зависело от непосредственного контакта, позволяющего обходиться без смещающего фильтра интересов, склонностей и взглядов переводчика.

Программа в этом отношении была ясна. Она логически вытекала из маршрута путешествия. Нужно было знать английский, французский, русский, испанский, итальянский, немецкий и некоторые восточные языки. Предстояло не только поверхностно овладеть разговорной речью, но и изучить специальную терминологию: экономическую, техническую, коммерческую. Возможностей для изучения у нас было достаточно, начиная с богатейшего выбора вузовских лекций филологов и специалистов и кончая радиопередачами на иностранных языках, чтением иностранных газет, специальной литературы и описаний путешествий.

Но приступить к спокойной систематической работе мы не могли. Первые наметки нашего плана зародились во мраке Мюнхена. 15 марта 1939 года убило последние иллюзии легковерных людей. С этой минуты все здоровые силы народа жили лишь будущим, борьбой за него и верой в него. Все, что придавало смысл жизни, связывалось с предпосылкой: «Когда мы будем свободны…»

Но пришлось пережить еще 17 ноября 1939 года, закрытие высших учебных заведений, бегство от гестапо, необходимость скрываться в лесах, принудительный труд. Постепенно возвращались мы к «нормальной» жизни и втайне продолжали подготовку в часы, украдкой использованные после работы, урываемые от ночного сна, в дни воскресного и праздничного отдыха. Основательно изучали географию мира, читали описания различных путешествий, с тем чтобы использовать опыт и избежать ошибок всех тех, кто уже прошел по отдельным отрезкам нашего предполагаемого маршрута.

Мы разыскивали источники повсюду: в справочниках и в книгах на всех языках мира. В пражской Технической библиотеке мы проштудировали почти все ежегодники иллюстрированного журнала «Нейшнел джиографик мэгэзин», то есть около 30 тысяч страниц. Экономические данные мы подбирали по статистическим справочникам и изданиям Лиги наций. Мы составляли для себя обзоры о чехословацком экспорте в страны, куда вел наш путь. Изучали мы и климатические условия в отдельных странах, с учетом графика нашего путешествия. Повсюду, где только удавалось, мы доставали и перечерчивали дорожные карты: в Университетской и Технической библиотеках, в библиотеке Восточного института, в Автоклубе, в описаниях путешествий, в частных библиотеках, в иностранной литературе.

Приближался май 1945 года. На пражских улицах прогремел последний выстрел, а под догорающими руинами ратуши Старого Города загудели моторы советских танков. С ними в Прагу возвратились улыбка и песня, жизнь и свобода. Возвратились они и к нам.

Настежь открылись двери высших учебных заведений. Быстро развивались события. Окончание учебы, участие в подготовке к первому конгрессу и фестивалю Международного студенческого союза в Праге. Общая работа в отделе печати и кино конгресса позволила нам непосредственно сблизиться с представителями далеких стран и побудила нас ускорить окончание подготовки к путешествию. Ежедневное общение с десятками представителей демократических студенческих организаций всего мира, обмен мнениями и знаниями с коллегами из 52 стран — все это было для нас упоительным нектаром, заставило нас позабыть о шести годах изолированности от внешнего мира в «протекторате» и открывало нам ворота в этот мир. Немедленно по окончании учебы мы приступили к заключительной фазе нашего предприятия — к его реализации.

В какой машине ехать?

В течение всех долгих лет подготовки для нас было совершенно ясно, что поедем мы в чехословацкой машине. На последнем этапе подготовки предстояло принять решение о том, какая это будет машина, прежде всего — большая или маленькая. Чехословацкие малолитражные автомобили к тому времени уже завоевали хорошую репутацию во всем мире. Но с точки зрения требований, вытекавших из предполагаемого путешествия, все они имели два существенных недостатка. В них не хватало места для необходимого снаряжения, рассчитанного, по меньшей мере, на три года. Кроме того, малолитражные машины были недостаточно мощны для такого путешествия, в частности из-за недостаточной прочности шасси. Вразрез с укоренившимися традициями профессиональных путешественников мы отвергли мысль о прицепе. Мы очень хорошо представляли себе условия, ожидавшие нас в пути. Дорого обошелся бы нам прицеп среди скал или в глубоких песках и узких вади Нубийской пустыни, в Эфиопии и Кении, во всех бесчисленных ловушках, которые может поставить африканская природа путешественнику в самый неожиданный момент.

Нужен был, следовательно, просторный мощный автомобиль, который соединял бы в себе как можно больше отличительных особенностей оригинальной чехословацкой продукции. Даже дилетант не выбрал бы другой машины, кроме «татра-87». Свободная подвеска, полуоси с шарнирными концами, обтекаемый кузов, расположенный сзади мотор с воздушным охлаждением — уже этих особенностей было достаточно, чтобы машина резко отличалась от стандартных иностранных конструкций.

Но появились и возражения. Воздушного охлаждения в тропиках будет недостаточно. По мнению «знатоков», машина посажена слишком низко для африканского бездорожья. Достаточно было, однако, сравнить клиренс[45] «татры-87» с высотой дифференциала «виллиса» — военного автомобиля, предназначенного для труднопроходимой местности, — чтобы понять преимущества «татры». Кроме того, отсутствие выступающих частей внизу машины представляло много других преимуществ, особенно в сыпучих песках, на заболоченных дорогах, при переправах через реки и пересохшие русла, которых немало нам предстояло встретить на своем пути. Позднее в раскаленной пустыне мы не могли нарадоваться раздвижной крыше автомобиля и не находили слов для оценки того преимущества, что горячий воздух и неизбежный запах бензина от мотора не могли проникнуть в машину, как это бывает, если мотор находится в передней части.

Итак, решение было принято. Окончательный выбор пал на «татру-87». Правда, это был пока только наш выбор.

По окончании учебы мы передали свой план на рассмотрение декану нашего факультета и некоторым членам преподавательского коллектива. Полное одобрение получили мы и от представителей Союза коммерческих инженеров.[46] Но все это были лишь теоретические рассуждения, которые подтверждали правильность наших выводов, но ни на шаг не приближали нас к реализации планов.

После окончательного выбора машины наступил момент, когда впервые предстояло вести переговоры о практических мероприятиях по выполнению плана. В вестибюле здания пражской дирекции заводов «Татра» на Картоузской улице в Смиховском районе нам для верности написали на бумажке три фамилии: директор предприятия — инженер Ярослав Ружичка, его заместитель по коммерческим вопросам — Франтишек Свобода и заместитель по техническим вопросам — доктор технических наук инженер Богумил Мимра. От них троих зависело решение вопроса, который мы не осмеливались задать вслух в течение долгих восьми лет подготовки и даже после ее окончания. А ведь ответ на него решал все направление нашей дальнейшей деятельности, да и всей нашей жизни. Будет ли удача?

Начало беседы в кабинете директора предприятия никогда не изгладится из нашей памяти.

— … не хочу вас обескураживать, но в этом месяце вы уже седьмые к нам приходите с предложением предоставить машину для рекламной поездки за границу. Предыдущие просители были, скажем, скромнее. Они соглашались на маленькую машинку и даже на подержанную…

Сказанное сопровождалось хотя и дружелюбной, но по-отечески укоризненной улыбкой, которую словами не сотрешь.

— Мы пришли к вам не с необдуманным проектом. У нас есть с собой кое-какие рабочие материалы. Возможно, они вам лучше покажут и разъяснят наш проект…

На столе появляется толстый том: фотокопия карты мира с нанесенным на ней маршрутом предполагаемого путешествия. Подробная смета расходов в чехословацких кронах и в валюте отдельных стран, разбитая по этапам пути. Формуляры путевого и технического дневников. Сотни страниц экономических обоснований и расчетов, описаний подробных карт всех стран света, анализов климатических условий для всех географических областей и для всех периодов предполагавшегося путешествия, обоснованные предложения по отдельным вопросам.

Последовали долгие минуты молчания.

Лишь порой шуршала бумага на столе да сердце билось, готовое выскочить из груди. Трое людей, сидевших за столом перед нами, несколько раз молча обменялись взглядами, а затем выражение их лиц стало многозначительным.

— Это серьезное предложение. Подготовились вы добросовестно, и в этом ваша сила. Ребята, мы вам верим. Приходите завтра до обеда, договоримся о подробностях. Оставьте здесь свою объяснительную записку…

«Ребята, мы вам верим», — эти слова стали для нас голосом родины, который твердо руководил нами во время долгого пути по свету.

Наступило время лихорадочных приготовлений. Но теперь это были уже не бесконечные вечера и ночи, просиживаемые над грудами карт, учебников, статистических справочников, журналов и иностранной литературы. Людям, которые в то время руководили заводами «татра», мы в первую очередь обязаны быстрым выполнением обширной программы. Рабочие и технический персонал заводов в Копршивнице и в Праге дали нам возможность в течение трехмесячной практики дополнить свои общие знания и опыт изучением конструктивных деталей автомобиля типа Т-87 и монтажной техники. Последняя практическая подготовка заключалась в пробных поездках по бездорожью, по снегу и льду, вброд через речки и по лесистым склонам Бескид. В этих поездках мы на практике убедились в правильности нашего теоретического выбора машины и приобрели опыт, который, в конечном счете, и сыграл решающую роль в завоевании чехословацким автомобилем первенства на африканской земле.

Можно было бы еще лучше приспособить машину для предстоящего путешествия, снабдив ее дополнительным оборудованием. Но этим мы лишили бы чехословацкое предприятие «Татра» возможности полностью использовать технический опыт, который нам предстояло приобрести в намеченном путешествии. Для экспорта могла быть использована только серийная продукция. Одну такую серийную машину нам и нужно было испытать. В связи с этим мы остановились на прежнем решении, то есть выбрали серийную модель «татра-87», несмотря на все сомнения, недоверие и подозрительность различных специалистов. Единственным техническим усовершенствованием были защитные салазки под нижней крышкой мотора и коробки скоростей. Но и от них мы в дороге отказались. Из всех мелких приспособлений в конечном результате остался лишь специальный радиоприемник для поддержания хотя бы пассивной связи с внешним миром, стальные консоли под задним сиденьем, к которым мы ремнями привязывали чемоданы, и мелкие приспособления в кузове, позволившие выиграть место для груза без ущерба для внешнего вида машины. Неоценимую услугу оказали нам серийные складные сиденья, которые можно в любой момент превратить в удобные постели. Для Африки они пока еще только сенсация, но в ближайшем будущем неизбежно превратятся в необходимость.

«Да» и «нет»

Наше предприятие необычайно разрасталось, возбуждая внимание, критические выступления, восторг, опасения и пессимизм. Оно вызвало волну враждебности, зависти и интриг, но подняло также волну дружелюбия, понимания и непреодолимого стремления помочь нам. Мы добивались своего шаг за шагом, убеждая и доказывая. Достигли договоренности с министерством промышленности, которое было в то время высшим органом по руководству автомобилестроением. Однако министерство либо было не полномочно, либо не хотело принимать самостоятельно окончательного решения. Одно за другим следовали бесконечные совещания, на которых многие участники имели полную возможность и прилагали все старания к тому, чтобы сказать «нет», а другие или не смели, или просто не хотели так же твердо сказать «да». Когда мы разбивали все логические аргументы, обсуждение неизбежно застревало на следующих неизменных «доводах»: «Ведь это же фантазия! Вы не сможете выполнить своих обещаний. Вы слишком молоды. Даже за границей никто еще никогда ничего подобного не сделал, вы чересчур много на себя берете. Ведь вы никогда еще не бывали в Африке!» И заключительная формула: «Лично я вам сочувствую, но как ответственный руководитель не могу взять на свою совесть подобного решения. Очень сожалею». «Сожалею». «Я бы очень охотно помог вам, но, к сожалению…» Пожимают плечами, потом прощаются с таким видом, будто выражают нам коллективное соболезнование; мы снова начинаем борьбу за организацию еще одного совещания.

Решению вопроса помогло министерство информации и просвещения. Но было ли это окончательным решением?

Начались переговоры с Чехословацким радио и с редакциями журналов; испытания машины и экипажа в езде по пересеченной местности в присутствии комиссии, которой было поручено проверить на старом военном аэродроме в Кбели, проедем ли мы через Африку; переговоры с Автоклубом, с Центральным советом радиолюбителей…

Наконец, оставался еще Национальный банк. За несколько дней до назначенного отъезда он в четвертый раз и «окончательно» отказал нам в отпуске иностранной валюты. Основания? Их было много, начиная с недостатка иностранной валюты и кончая «несерьезностью» нашей сметы. Затребованную нами сумму Национальный банк счел настолько недостаточной, что, по его мнению, она «исключала для экспедиции возможность обойтись ею». И снова, как это уже случалось много раз, судьба путешествия повисла на волоске, и нужно было опять бороться за него.

Смета наша была продумана очень трезво, но для покрытия расходов и по этой жесткой смете приходилось изыскивать средства в иностранной валюте, от недостатка которой экономика Чехословакии в то время страдала так же тяжко, как и экономика всей Европы. Мы очень хорошо понимали, что ответственные сотрудники Национального банка не могут со спокойной совестью выделить иностранную валюту на нечто, далеко выходящее за рамки обычной валютной операции, на нечто такое, что они могли и, наконец, по долгу службы обязаны были рассматривать как попытку авантюристического странствия по свету.

Интересы науки, пропаганды и просвещения трудно выразить в цифрах. Путешествие в значительной части преследовало, правда, технические и экономические цели, но ведь ни обещание, ни самым тщательным образом обоснованный план не могли перевесить на чаше весов солидную сумму в твердой валюте.

В самый последний момент найдено было решение, полностью оправдывавшее положительный ответ Национального банка и создававшее у общественности уверенность в том, что драгоценная валюта не будет разбазариваться. Этим решением автоматически контролировалась наша хозяйственная деятельность. Нам отпустили валюту только на африканский отрезок путешествия. В дальнейшем же необходимые суммы должны были отпускаться нам в соответствии со сметой только при том условии, что еще до завершения африканского отрезка маршрута наша поездка принесет Чехословакии, по меньшей мере, столько же иностранной валюты, сколько будет на нее затрачено. Условие было очень тяжелым, если учесть, что при сношениях между различными удаленными друг от друга континентами от первого контакта с будущим заказчиком до реализации первых поставок — дистанция порядочная. Такие торговые сношения начинают приносить настоящие плоды значительно позднее, после успешного проведения пробных поставок, когда экономические связи уже достаточно развиты. Но это решение придавало нашим обещаниям конкретное содержание и давало Национальному банку уверенность в том, что общественность не сможет бросить ему упрек в необдуманном поступке. Наконец, оно вызвало у обеих заинтересованных сторон ощущение солидности заключенной сделки.

Впервые в печати появились сообщения о подготовляющемся кругосветном путешествии в чехословацком автомобиле «татра-87» и подробности о целях этого путешествия.

Как проехать из Чехословакии и обратно?

Одна из основных предпосылок для составления маршрута — это знакомство с состоянием дорог и с климатическими условиями в странах, через которые пролегал наш путь. В целом мы недурно представляли себе состояние всех шоссейных и прочих дорог, по которым нам предстояло проехать, и тех местностей, где дорог совсем не было. Кроме того, мы собрали ценный материал, который позволял свести к минимуму опасность ложных выводов. Из Европы мы могли направиться на один из двух континентов: в Азию или Африку.

На Дальнем Востоке в тот период победоносные армии свободного Китая пробивались к югу, а в Юго-Восточной Азии разгоралось пламя освободительной борьбы. Нельзя было рассчитывать, что нам удастся выполнить поставленные задачи в огне военных действий. Поэтому выбор пал на Африку, а поездка по Дальнему Востоку откладывалась на вторую очередь.

Согласно плану, мы должны были проехать через 58 стран по следующему маршруту: Юго-Западная Европа, переправа из Марселя в Марокко, все североафриканское побережье до Каира, заезд в Палестину и Сирию, затем из Каира по суше на юг до Хартума. Здесь предусматривалось отступление от обычного пути, которым пользуются все экспедиции в Африке, направляясь на юг. Наш маршрут должен был привести нас на восток в Эритрею, а затем через всю Эфиопию, Кению, Уганду, Танганьику, Ньясаленд, обе Родезии и Южно-Африканский Союз — в Кейптаун. Таков был африканский этап пути.

Переплыв Южную Атлантику, мы должны были начать в Бразилии свое путешествие по Америке: доехать атлантическим побережьем до Буэнос-Айреса, пересечь Южную Америку через Анды до Чили; затем следовать тихоокеанским побережьем, посетив Боливию, Перу, Эквадор и Колумбию с возможным заездом в Венесуэлу, если позволят дорожные и климатические условия, связанные с временем года, в которое мы будем заканчивать южноамериканский этап. Далее предполагалась поездка через республики Центральной Америки в Мексику.

Этим заканчивалась первая половина путешествия. Уже сама по себе она вошла бы в историю автомобилизма как самая продолжительная непрерывная езда в одном и том же легковом автомобиле серийного выпуска. Но мы не собирались ставить рекорд.

Африканский этап должен был принести нам первый, самый необходимый опыт. Южная Америка могла предоставить нам обширную возможность проверить этот опыта и сделать обобщения необходимые для дальнейшей работы.

Обогащенные этим опытом, мы должны были вернуться на родину, обработать здесь накопленные сведения в экономическом, техническом, литературном, кинематографическом разрезе, а затем с помощью чехословацких товарищей дополнить и уточнить план второй половины путешествия, которое должно было начаться с США и Канады на усовершенствованной модели «татра-87» или на другой новой модели чехословацкого автомобиля.

Третья переправа через океан должна была привести нас в Японию. Мы предполагали следовать по азиатскому континенту через Корею, Маньчжурию, Китай, Бирму и Малайю до Сингапура, а затем, проехав два главных острова Индонезии — Суматру и Яву, — переплыть в Австралию.

Далее наш путь вел по Южной Австралии до Перта, откуда предстояла последняя переправа в Индию. Остаток пути проектировалось проделать через Афганистан, среднеазиатские республики СССР, Иран, Ирак, европейскую часть СССР, а затем через Польшу — домой.

Длина всего маршрута, не имевшего себе равного, намечалась в 150 тысяч километров по суше, учитывая необходимые резервы для непредвиденных объездов. Хотя мы, исходя из обширной рабочей программы, и установили достаточно большие сроки для проезда по отдельным странам, все же допускалась возможность, что поездка затянется на несколько лишних месяцев, так как необдуманная торопливость могла нанести ущерб какому-нибудь участку работы. Африканский отрезок путешествия показал, что мы были правы в этом отношении. Практика доказала, что даже самая продуманная программа путешествия не может диктовать своих условий ни природе, ни неожиданным препятствиям.

Точно так же нельзя было заранее, еще перед стартом, определить длительность перерыва между двумя частями путешествия. Она зависела от слишком многих обстоятельств, начиная с объема накопленного материала и кончая переменами в международной обстановке, которые, разумеется, можно было предвидеть в самых общих чертах, но не в деталях, связанных с определенным местом и периодом.

На этом мы заканчиваем историю подготовки к путешествию. Этим томом завершается описание африканского отрезка пути. Теперь мы можем отвлечься от планов, расчетов, предположений и проектов на будущее и обратиться к опыту, приобретенным знаниям, критике и заключениям.

Снаряжение

Составляя опись снаряжения, мы делали упор на то, чтобы по возможности все оно было чехословацкого производства. За редкими исключениями, мы этой цели добились. Кроме машины и шин производства заводов города Готвальдова, во время африканского путешествия особое внимание привлекали чехословацкие фотоаппараты — продукция национализированной промышленности оптических приборов. Все фотографии в этой книге и тысячи других сняты зеркальным аппаратом «флексарет» формата 6 на 6 и аппаратом «этарета» для пленки формата 35 миллиметров.

Очень удачными оказались в них как оптика, так и несложный цельнометаллический механизм, одинаково хорошо функционировавший и во влажных приморских областях, и в тропическую жару, и на большой высоте над уровнем моря, и в сильный мороз на вершине Килиманджаро. Единственное неудобство наших аппаратов заключается в слишком коротком постоянном фокусном расстоянии. При встречах с редкими животными и при съемках вулкана нам особенно мешало отсутствие объектива с большим фокусным расстоянием.

И все же нам не раз приходилось опровергать утверждения специалистов — во многих случаях это были опытные репортеры и фотографы из редакций ведущих журналов, — будто наши снимки сделаны лучшими немецкими аппаратами. Мы несколько раз отказывались от предложения обменять нашу «этарету» на «лейку» или американскую съемочную камеру формата 35 миллиметров.

Так же обстояло дело и с биноклем «аэронар» размером 8 на 40, объективы которого были снабжены просветленной оптикой.

Он оказал нам неоценимые услуги при обзоре местности, во время охоты, на вершине Килиманджаро, при ночных наблюдениях извержения вулкана в Конго и, наконец, на море. Во время плавания из Марселя в Касабланку мы только один раз взяли в руки свой бинокль; на свое несчастье, мы это сделали в присутствии капитана «Кутубии» и его старшего помощника. С этого момента мы уже не получили бинокля до самого конца плавания: он днем и ночью переходил из рук в руки на капитанском мостике. Капитан и все офицеры не могли наглядеться в наш «аэронар» и в течение четырех дней ни разу не вспомнили о своих французских биноклях. Особенно оценили они высокую светосилу нашего призматического бинокля, которая значительно облегчала наблюдения во время ночного плавания.

Еще более поразительной была устойчивость «аэронара» против механических повреждений и влияний частой смены климатических условий. Проезжая пустыней, мы бесчисленное количество раз наряду с компасом прибегали к его совету. В самые тяжелые минуты бинокль был нашей последней надеждой и твердой опорой. Когда утомленное зрение уже отказывалось служить нам, «аэронар» помогал обнаружить отдаленные холмы, мерцающие в мираже.

При наблюдении лавы, извергающейся из недр земли, вид в наш «аэронар» взволновал участников сафари и специалистов-геологов. Линзы нашего бинокля приближали многотонные глыбы лавы на невероятно короткую дистанцию и открывали в ночной тьме фактуру, меняющуюся форму, заузления кипящей массы. Наблюдения производились по ночам с расстояния 700 метров, а днем даже с 200 метров.

Восторженного поклонника чехословацкой оптики мы нашли и среди специалистов Национального парка Альберта в Конго. Управляющий парком майор Юбер заявил при наблюдении за слонами, бегемотами, львами и буйволами, что за долгие годы своей деятельности он никогда еще не держал в руках такого совершенного прибора. В десятках случаев нам приходилось слышать из уст иностранных специалистов отзывы о высоком техническом уровне чехословацкой промышленности.

Особенное восхищение вызывали пистолеты-автоматы производства завода «Ческословенска Збройовка». Чехословацкие пистолеты калибра 7,65 и 6,35 слишком хорошо известны за границей, чтобы нужно было еще раз доказывать их высокие качества и укреплять их добрую славу. Однако такое же восхищение вызвало и наше охотничье ружье «43» калибра 8,57 с оптическим прицелом. Ему теперь широко открыты двери почти повсюду в Африке среди самых широких кругов охотников, фермеров и лиц других профессий.

Очень серьезные требования предъявляли мы к радиоприемнику. Для нас было чрезвычайно важно поддерживать хотя бы пассивную связь с внешним миром. Когда мы недели и месяцы находились в самых глухих углах африканского континента, совершенно отрезанные от мира, приемник был единственной нитью, связывавшей нас с родиной.

Нам нельзя было положиться на серийный приемник. Ни один из них не мог бы обеспечить такую слышимость на средних и коротких волнах, чтобы мы охватывали и любительские диапазоны в 10, 20, 40, 80 метров. За нелегкую задачу сконструировать для нас такой совершенный прибор взялись, в конце концов, два студента пражского Политехнического института. Очень небольшой по своим размерам приемник, установленный возле дверки иод правым передним сиденьем, легко настраивался и прошел самые сложные испытания во время езды, перед окончательным монтажем в машину, 10 часов он работал при температуре 80 градусов Цельсия. Несколько раз его сбрасывали на деревянный пол с высоты трех метров. И приемник выдержал не только эти испытания, но и эксплуатацию в тяжелых условиях на всем протяжении пути через Африку. Мы часто с благодарностью вспоминали двух молодых конструкторов, когда слушали передачи из Чехословакии в Конго, Судане или Кении. В Нубийской пустыне мы настроились на Прагу так чисто, как если бы находились в пражском районе Вршовице.

Измерительные приборы, термометр, чувствительный высотомер, специальные чемоданы, белье, одежду, обувь, спальные мешки и ряд других предметов снаряжения мы везли с собой из Праги с сознанием, что все они «made in Czechoslovakia» («сделаны в Чехословакии»).

Размещение груза

При путешествии по Африке нам почти не пришлось изменять того размещения груза в машине, которое мы наметили после изучения опыта других путешественников и с учетом особых требований нашего маршрута.

Прежде всего, мы исходили из предпосылки, что чемоданы должны быть уложены так, чтобы отдельные части снаряжения и оборудования могли быть под рукой в любой момент. Нам следовало избегать затраты времени на долгие поиски. Перед нами встала необходимость найти компромисс между правильным размещением центнеров тяжелых чемоданов, запасных частей и продовольствия и целесообразным использованием пространства машины. «Татра» должна была служить одновременно и транспортным средством и демонстрационной машиной. Нам нужно было так разместить груз, чтобы получилось как можно меньше мелких узлов. Ведь они всегда так легко теряются и их трудно разместить в гостиницах и на складах.

Значительное количество более мелких запасных частей мы уложили в закрытые пространства передних крыльев, откуда их можно было доставать просто нагнувшись. Более крупные тяжелые детали исчезли под капотом между двумя запасными колесами. Таким размещением тяжелых деталей нам удалось в значительной степени уравновесить нагрузку и относительно облегчить задние полуоси. Под оба передние сидения мы уложили по одному баку с 20 литрами бензина, два других мы положили наверх, за спинки сидений.

На полу сзади разместились другие запасные части: мелкие детали, гайки, шурупы, прокладки, поршневые кольца, проводки, свечи, предохранители, лампочки, подшипники, тормозные колодки и пр. Хотя мы в глубине души и надеялись, что привезем их обратно домой неиспользованными, нам все же приходилось считаться с этой дополнительной тяжестью в без того перегруженной машине. Эти детали были аккуратно уложены в деревянный ящик, размеры которого соответствовали пространству между дверками и центральной поперечиной. Здесь же на полу лежали все остальные запасные части: глушители и коренные листы для всех четырех рессор.

Специальный багажник между мотором и спинкой задних сидений нельзя было слишком перегружать без риска повреждения задней оси. Сюда втиснулся наш архив, запас масла для мотора и коробки перемены скоростей тормозная жидкость, картонка для грязного белья и еще одна для возможных коллекций. При длительных переездах здесь лежали и запасы консервов, не портящихся от окружающей высокой температуры.

Основную часть необходимых вещей мы упрятали в огромный дорожный сундук производства Клатовской чемоданной фабрики. Он был изготовлен точно по мерке, так чтобы занять всю площадь задних сидений. Размеры его — 125 на 65 сантиметров, — несомненно, не соответствовали обычному представлению о дорожном чемоданчике, зато он полностью отвечал нашим требованиям, хотя и весил, случалось, свыше 120 килограммов. Не раз его пугались портье в гостиницах, и нам часто приходилось демонстрировать, как обращаться с таким дорожным «несессером». В сундуке уместилось все белье, обувь, включая шнурованные высокие ботинки, свитеры, темные костюмы, спортивные брюки, короткие брюки, запас пленки, проявленные кадры, часть архива и писчей бумаги, справочная библиотечка, лекарства и перевязочный материал, запасная кинокамера с комплектом материалов, запасные фотоаппараты и ряд мелочей.

В Судане мы сделали только одно изменение: велели поставить более надежные замки на этот сундук и заказали для него защитный чехол. Учитывая необычный вес сундука, который при резком торможении или при ударе мог бы стать опасным носителем кинетической энергии и придавить нас к рулевому управлению или к приборной панели, мы еще на заводе в Копршивнице снабдили стальную раму под задним сиденьем специальными пробоями, продели в них ремни и крепко притянули ими сундук. Очень возможно, что именно эта предосторожность спасла нам жизнь во время аварии машины в Сирте (Триполитания) и, во всяком случае, предохранила нас от тяжелых ранений.

В другой части заднего пространства машины под сундуком поместился запас консервов, бутылки с водой, приготовленная на всякий случай пленка и прочие вещи, которые должны были постоянно находиться под рукой. Кино- и фотоматериалы лежали у самой двери, хорошо изолированные другими предметами от горячей центральной поперечины.

Плоская крышка хорошо укрепленного сундука представляла собой идеально ровную и прочную подставку для остальных ручных чемоданов. Вынуть их было делом одной минуты. Огромный, складывающийся гармошкой портфель вмещал «походную канцелярию»: бумагу, формуляры дневников путешествия и технических дневников, документы, экономические материалы, письма, ожидающие ответа, и текущие репортажи. Противовесом тяжелому портфелю служил чемоданчик с бельем, дорожной аптечкой и последними проявленными снимками. Третье и четвертое места среди предметов первой необходимости, составлявших наш груз, занимали две портативные пишущие машинки. В средней части верхнего пространства на крышке большого чемодана помещались две сумки с необходимым фотоматериалом для всех аппаратов и дополнительными оптическими приборами, оба фотоаппарата, бинокль и кинокамера, защищенная специальным пыленепроницаемым чехлом из верблюжьей кожи с застежкой-молнией. Поперек спинок лежал штатив с вращающейся головкой, а сзади, у стенки сундука, — охотничье ружье. На вершине всей этой пирамиды узлов, уложенных в определенном порядке, покоились спальные мешки и наши светлые костюмы, завернутые в шерстяные одеяла. Блокноты уместились в правом настенном кармане рядом с сиденьем спутника водителя, карты, дорожные документы и паспорт машины — в кармане рядом с сиденьем водителя. К перечню предметов снаряжения следует добавить небольшой портфель, снабженный застежкой-молнией с кожаными футлярами для паспортов и личных документов, с адресными справочниками, маршрутом путешествия, чеками и рекомендательными письмами и, сверх того, тропические шлемы и короткие штаны.

Нам пришлось, однако, временно изменить принятый порядок размещения вещей в машине, свалить все предметы из правой половины в левую, заполнив ее до самой крыши, с тем чтобы поместить справа два тяжелых объемистых круга свертывающихся противопесочных брезентовых поясов, проложенных бамбуковыми палочками. Без них нам бы никогда не удалось проехать через верхнеегипетскую и суданскую пустыни. К ним присоединилось несколько запаянных банок с бензином — про запас, — уложенных высоко у самой крыши за противопесочными поясами. Сверх всего, на переднем буфере были укреплены два брезентовых мешка с 80 литрами питьевой воды. В напряженные дни езды по дорогам и бездорожью наша «татра» везла, считая седоков, более 10 центнеров груза.

В отличие от многих путешественников по Африке мы отказались не только от прицепа, но и от загородки на крыше. С одной стороны, потому, что это испортило бы строго обтекаемую форму машины и тем самым значительно снизило бы преимущества «татры», а с другой — потому, что это лишило бы нашего «третьего компаньона» его неоценимого преимущества — раздвижной крыши.

Так выглядела снаружи и внутри наша «татра-87», когда она 22 апреля 1947 года расставалась с родиной перед зданием Пражского автоклуба.

Глава XLVI 36 ТЫСЯЧ КИЛОМЕТРОВ ПО АФРИКЕ


«В наши намерения не входит объехать земной шар…» Сколько раз начинали мы этими словами защиту своего проекта путешествия во время бесконечных переговоров с представителями разных учреждений!

Не могло же, в самом деле, входить в наши намерения таскать дрова в лес! Ведь уже почти полвека прошло с той поры, как была совершена поездка в автомобиле вокруг света, имевшая такое же значение для развития современной транспортной техники, как первый перелет через Атлантический океан 20 лет спустя. На заре XX века моторизованный самоход все еще боролся за свое право на существование и на более широкое внедрение. В то время путешествие вокруг света могло еще быть доказательством того, что автомобиль — не увлечение сумасбродных спортсменов, а помощник человека; что он может служить человеку как быстрое и безопасное средство связи и транспорта на дальние расстояния.

Пионером этого замысла стал Чарльз Дж. Глидден из города Лоуэлл, штат Массачусетс. Правда, он вложил в свои путешествия больше денег и стремления к сенсации, чем пионерской отваги и выдержки. Со своим автомобилем «нэпир», оснащенным мотором в 24 лошадиные силы, он хотя и предпринял первую поездку вокруг света, но не приложил серьезных усилий к тому, чтобы совершить ее именно на этой машине.

Как странствовал мистер Глидден? Первое путешествие он начал в сентябре 1904 года в Бостоне и там же завершил его в июне 1905 года. Глидден проехал по Северной Америке с востока на запад до Ванкувера, а оттуда продолжал путь пароходом до Гонолулу. Восемь дней спустя он высадился на острове Фиджи. 2 января 1905 года путешественник достиг Окленда на Новой Зеландии, а оттуда проделал следующий прыжок на Тасманию. На австралийском материке он высадился 18 февраля в Мельбурне. Дальше Глидден проехал несколько сот миль восточным побережьем Австралии до Сиднея. После девятнадцатидневного плавания он пристал в Сурабае на Яве. Этот остров Глидден честно пересек с одного конца в другой и, сделав новый прыжок в Сингапур, закончил свое первое путешествие отплытием в США.

Второе путешествие Глидден предпринял снова из Бостона. Он отплыл в октябре 1905 года и на этот раз впервые сел за руль только в Бомбее. Он проехал по Декану, потом направился на север к афганской границе и повернул оттуда на юго-восток к Калькутте. Всего Глидден проехал по Индии 4345 миль. В заметках о своем втором путешествии он рассказывает: «В Бирме мы могли воспользоваться машиной только на расстоянии нескольких миль от главных городов Рангуна и Мандалая. На Цейлоне мы изъездили вдоль и поперек 1300 миль, больше всего по побережью. Потом мы продолжали путь до Кохинхины. Хорошие дороги встретились нам на границе Аннама и Камбоджи. В Китае мы, к сожалению, могли проехать только по нескольким приличным дорогам вблизи договорных портов; в других местах страны имеются лишь узкие тропинки, по которым проедет разве только рикша. В китайских городах просто нельзя ездить в автомобиле. Что касается дорог, то Япония тоже принесла нам полное разочарование. Мы проехали по этой стране всего 1125 миль, но только с величайшими трудностями. Мосты на реках никуда не годились».

Вот как выглядели первые два путешествия на автомобиле «вокруг света».

Глидденовская жажда сенсаций была удовлетворена больше плаванием по морям, чем путешествием в автомобиле. Правда, он пустился в путь в машине, которая даже через 10 лет не стала надежным транспортным средством на большие расстояния. А ведь в те времена в глухих углах мира хороших дорог еще не было и в помине. Во всяком случае, Глидден стал пионером идеи продолжительных автомобильных путешествий и сумел своим примером увлечь людей, более отважных и обладавших большей выдержкой для осуществления таких путешествий.

Открывать Африку?

В ту пору первая поездка «вокруг света» на автомобиле была происшествием, вызвавшим поразительное спортивное воодушевление, в которое Глидден внес долю своего, чисто американского фанфаронства и крикливой рекламы. Когда же первый автомобиль собрался пересечь Африку, то при этом разнесся звон прусских шпор и запахло колониальной стратегией. Кайзер Вильгельм, ослепленный блеском своих штыков, почувствовал возросший аппетит и потянулся за богатствами Африки. Но он немножко опоздал. При разделе «Черного континента» между европейскими державами он сделал плохой выбор, а когда голодная прусская империя потребовала себе прибавки, британский лев уже растянулся по всему «Черному континенту» с севера на юг. Он распоряжался там, как у себя дома, и как раз на склоне прошлого столетия замахнулся у Фашоды на французского петуха так, что от того только перья полетели. У немцев имелись, правда, трамплины, но им требовалось большее: подготовить общественное мнение, поднять свой престиж. Им хотелось, подражая неудавшейся попытке французов, хотя бы символически соединить две молодые колонии. Они предприняли первое путешествие в автомобиле через всю Африку, от Индийского океана к Атлантическому, из Дар-эс-Салама в Немецкой Восточной Африке в Свакопмунд — центр немецкой колонии на западном побережье.

Обер-лейтенант Пауль Гретц, слушатель военной академии, подготовил свой план с прусской основательностью. Он выслал вперед в Центральную Африку караваны с запасом бензина, масла, шин и продовольствия. Передовые посты подготовили почву для Гретца и организовали этапные склады.

Десятого августа 1907 года обер-лейтенант Гретц с водителем Нёйбергером стартовали в Дар-эс-Саламе на машине марки «бенц-гагенау». Далеко они не уехали. В Морогоро, менее чем в 250 километрах западнее Дар-эс-Салама, лопнули четыре цилиндра. Гретц отправил Нёйбергера в Германию за новыми цилиндрами. Только спустя несколько месяцев немцы пустились в дальнейший путь вглубь нынешней Танганьики. За Бисмарксбургом, на реке Каламбо, служившей границей между немецкими владениями и Родезией, экспедицию постигло новое бедствие: машина въехала в реку с разогретыми цилиндрами, и два из них снова лопнули. Водитель Нёйбергер хотел покончить с собой, но Гретц в последний момент вырвал револьвер у него из рук.

Нёйбергер снова вернулся в Германию, а через два с половиной месяца вместо него прибыл новый водитель. Он сменил лопнувшие цилиндры, и экспедиция продолжала путь через Британскую Родезию. Путь этот вел через Касаму, Мпику, хребет Мучингу до Брокен-Хилла, в то время конечной станции железнодорожной линии, которая по проекту, еще и теперь не претворенному в жизнь, должна была соединить Каир с Кейптауном. Путь через Родезию был чрезвычайно утомителен. Второй шофер покинул Гретца, не выдержав напряженного труда в жарком климате. Много позже, обессиленный и больной, он добрался до побережья.

В Брокен-Хилле Гретц нанял третьего шофера. Но и дальнейший путь был нелегким. Мосты через реки оказались недостаточно прочны для тяжелой машины. Гретц приказал построить 28 новых мостов, и декабря 1908 года, почти полтора года спустя после старта из Дар-эс-Салама, он достиг Иоганнесбурга. Третьему шоферу и путешествие и обер-лейтенант надоели по горло. С четвертым Гретц выехал в Махалапье, расположенный северней реки Лимпопо, на краю пустыни Калахари. Этот самый опасный отрезок пути Гретц начал с грузом в 80о литров бензина и самыми необходимыми запасами продовольствия и воды. Ему удалось проехать, 10 января 1909 года экспедиция выступила из Махалапье и в начале марта достигла Ритфонтейна. Проехав через Гобабис, Гретц 24 апреля прибыл в Виндхук. Там состоялась первая торжественная встреча.

Недалеко за Виндхуком лопнула задняя ось. Экипаж заменил ее временно осью орудийного лафета, которая должна была выдержать оставшиеся два дня пути до конечной цели — Свакопмунда. Здесь обер-лейтенанта Гретца засыпали поздравительными телеграммами, в том числе от германского кайзера и английского короля.

Весь путь составлял 9500 километров, а экспедиция продолжалась два года без трех месяцев.

Это было первое путешествие на автомобиле «через всю» Африку…

После него прошло четыре десятилетия, и еще вдвое больше времени истекло с тех пор, как Ливингстон, Голуб и Стенли пробирались вглубь африканского континента. За прошедшие годы предпринимались сотни исследовательских экспедиций в самые глухие уголки Африки, тысячи километров дорог избороздили ее лик.

«И вы теперь собираетесь открывать Африку?» — не раз приходилось нам выслушивать удивленные вопросы накануне старта из Праги.

На первый взгляд этот вопрос, возможно, и кажется логичным.

Открывать Африку в эпоху, когда над «Черным континентом» скрещиваются авиалинии, по которым следуют сотни самолетов различных стран, когда в сердце Конго современные металлургические заводы выпускают самое большое количество меди на свете, когда американцы проектируют строительство трех стратегических автомагистралей через Сахару, когда старинные романтические рыболовные гавани превращаются в базы подводных лодок?

Но ведь именно в этом и заключаются огромные перемены, которые вырвали Африку из первобытной неизвестности, перенесли ее непосредственно в самые современные условия XX века и опрокинули все укоренившиеся романтические представления об экзотическом рае нагих детей девственного леса…

Ведь нет другого материка, который был бы так опутан стальной паутиной империалистических «интересов», так растерзан по частям старыми захватчиками из Европы и новыми из Америки! Ведь Африка уже давно перестала быть континентом пальм, пустынь и тамтамов!

Современный путешественник уже не может удовлетвориться наезженными километрами Глиддена или рекордами Гретца, вызванными погоней за престижем…

Ему остается открыть новую Африку, сняв с нее маску иллюзий и устаревших представлений…

Маршрут

Первоначально разработанный маршрут мы меняли в Африке два раза. К первому изменению нас принудили бездорожье на высоких горах и непроезжая местность между Аддис-Абебой и Найроби, где мы вначале предполагали проехать через Мегу и Моиале. На второе изменение мы решились в Найроби. В первоначальном маршруте предусматривался заезд из столицы Кении в Уганду, к озеру Виктория, затем возвращение в Найроби и продолжение пути на юг с остановкой в Моши. После восхождения на Килиманджаро мы собирались следовать дальше через Танганьику и Ньясаленд в Родезию. Однако, по словам местных жителей, хорошо знакомых со страной, поездка полупустынной Танганьикой представляла так мало интереса, что при равном количестве километров мы предпочли проехать через Бельгийское Конго. Эта поправка, внесенная в маршрут, сэкономила нам вторичную поездку из Кампалы в Найроби и позволила собрать много новых сведений, значительно дополнивших наше представление о современной Африке.

Путешествие затянулось также дольше, чем предполагалось: выяснилось, что при обширном плане работ нельзя гнаться за большой скоростью без ущерба для работы.

В противоположность другим путешественникам нам приходилось при непрерывной езде все материалы обрабатывать на месте. Не было у нас и преимуществ коротких маршрутов, результаты которых можно спокойно обрабатывать по возвращении. Окружение далеко не всегда благоприятствовало работе. Только тот, кто сам пережил подобное положение, в состоянии представить себе, что такое работа при 50 градусах жары по Цельсию. Тонко задуманный ход наших тайных врагов, нанесших нам удар в Ливии, и, наконец, страшная эпидемия холеры в Каире — все это также сильно отразилось на расписании.

Путь «татры-87» из Праги в Кейптаун вел через 27 стран. Проезд через Чехословакию, Германию, Австрию, Швейцарию, Францию и Монако был только прологом, единственная цель которого заключалась в том, чтобы как можно скорей добраться из Марселя к берегам Африки. Только здесь начиналась серия из 21 страны, которая и была подлинной целью нашего африканского путешествия: Танжер, Марокко, Алжир, Тунис, Триполитания, Киренаика, Египет, Судан, Эритрея, Эфиопия, Британское Сомали, бывшее Итальянское Сомали, Кения, Танганьика, Уганда, Руанда-Урунди, Бельгийское Конго, Северная Родезия, Южная Родезия, Базутоленд и Южно-Африканский Союз.

До момента погрузки «татры» на пароход в Кейптауне мы прошли всего 38 499 километров. Европейская часть пути составляла 2533 километра, так что на долю Африки пришлось без малого 36 тысяч километров.

От старта в Праге до погрузки на пароход в Кейптауне прошел 431 день. Быстрый проезд через Европу и плавание по Средиземному морю и вокруг атлантического побережья Африки заняли из них только 17 дней.

Заглянем немножко глубже в архив путешествия. Достанем том технического дневника, содержащего 431 лист. На наглядных таблицах но отдельным странам имеются отметки о пройденном «татрой» километраже. Меньше всего мы наездили, правильнее будет сказать — находили, в Танжере; там «татра» еще терпеливо ожидала в трюме фрацузского судна «Кутубия», пока мы на другой день выгрузим ее в Марокко. На втором месте стоит Австрия с 30 километрами и Монако с 33 километрами. Что касается африканских стран, то меньше всего проехала «татра» по Базутоленду: всего 130 километров.

В Европе мы думали лишь о том, как быстрей добраться из дому до порта. Поэтому мы на европейском материке установили один из невольных рекордов нашего путешествия: проехали за один день через четыре государства. На рассвете 23 апреля мы выехали из города Железна-Руда с большим запасом бензина, без заправки проехали через Германию, захватив кусочек Австрии, и поздно вечером пересекли границу Швейцарии возле Боденского озера.

Отметки в дневнике о пройденных отрезках пути по Африке показывают все нарастающие цифры. Длинный столбец цифр завершается 5510 километрами по Южно-Африканскому Союзу, непосредственно перед ним стоит Египет — 5180, еше выше Кения — 3756 и Бельгийское Конго — 3497 километров.

Это только цифры, сухие статистические данные. Но за ними скрывается пестрый калейдоскоп драматических событий и положений, полоса удач и тревог за машину, песчаные равнины и броды, болота и каменистые русла Нубии, дороги и бездорожье африканского материка.

Местность

В главах, отведенных отдельным странам, мы посвятили достаточно места дорогам и их состоянию. Подводя итоги, достаточно будет, вероятно, отметить, что настоящая Африка с разнородными и зачастую коварными дорогами начинается только южнее Каира. Все североафриканское побережье от Касабланки до Александрии связано асфальтовой лентой хорошего прибрежного шоссе, лишь в нескольких местах пострадавшего от военных действий. В худшем состоянии находится триполитанский участок, хотя здесь война и пронеслась быстрей, чем в соседней Киренаике, и не перебрасывалась, как там, несколько раз с востока на запад. Британская военная администрация в обеих этих странах лишь следовала генеральному плану стратегов Британской империи в Северной Африке: в Триполитании капиталовложений не делать, а все ремонтно-восстановительные работы сосредоточить в Киренаике, которая должна была служить заменой Египту, где положение англичан становилось шатким.

На сегодняшний день уже не возникает вопрос, можно ли проехать по Африке сушей с севера на юг. Проблема теперь состоит в том, когда и как можно проехать.

Величайшую опасность на африканских дорогах представляют дожди. Теперь автомобиль может проехать и по самой трудной местности, если потребуется совершить какой-нибудь исключительный пробег. Для такого пробега машину можно соответствующим образом оборудовать и снарядить. Но африканским дорогам недостает того, что служит необходимой предпосылкой для массовых перевозок: надежности. Поэтому при неожиданных дождях не остается ничего другого, как бесконечное терпение. Ведь не всюду можно в любой момент найти гусеничный трактор, который вытащит застрявшую машину из грязи. Это относится ко всему пути южнее Хартума.




На нубийском вакууме между Асуаном и Хартумом нужно остановиться особо. Он все еще чрезмерно чреват опасностями, чтобы можно было использовать его для регулярного транспорта на большие расстояния. Египетским и суданским властям это слишком хорошо известно, и они поэтому превратили указанную территорию в герметически закрытое пространство. Исключение составил, конечно, военный период, который вынудил открыть пустыню, чтобы попытаться наладить доставку военных материалов ценой невероятных материальных, а иногда и человеческих жертв. Но дальше попыток дело не пошло!

Последними, хоть и единичными автомобилистами в Нубийской пустыне были демобилизованные военнослужащие южноафриканских воинских частей.

После гибели нескольких экспедиций египетские и суданские власти наложили категорическое вето на проезд всех автоколонн без исключения. Для одиночных автомобилей такой запрет был установлен с первого момента, как только рокот мотора впервые нарушил тысячелетний покой пустыни. Английский окружной комиссар в Вади-Хальфе подтвердил нам, что до нашей «татры» сюда не был пропущен ни один автомобиль без сопровождения.

Но даже если бы и не было такого запрета и распоряжений, ни сейчас, ни еще долго в будущем нельзя рассчитывать на регулярное движение автомобилей по этой территории. Прежде всего встает вопрос о снабжении горючим. Египетская железная дорога кончается в Асуане. Только из Вади-Хальфы, которая отстоит от Асуана, если следовать по западному берегу Нила, на 300 километров, а по восточному — на целых 450 километров по каменистой и песчаной пустыне, отходит к югу одноколейная линия суданской железной дороги. При единичных попытках проезда автомобили могли придерживаться этой линии до Абу-Хамида. Там железная дорога прижимается к берегу Нила и пробивается вперед вдоль реки выемками и насыпями, пересекая бесчисленные поперечные гряды холмов и скал. За долгие дни блужданий мы на горьком опыте убедились в том, что местность эта абсолютно непроходима для автомобиля. Здесь, следовательно, нужно делать глубокие объезды по пустыне. Организация на этой обширной территории сети бензозаправочных станций и их эксплуатация связаны с такими огромными затратами, которые себя не оправдают.

Еще труднее было бы построить автомагистраль, проходимую в периоды хамсина — осенних дождей и песчаных бурь, длящихся 50 дней.

Но, как известно, во многих странах земного шара были построены надежные дороги даже в областях, гораздо менее важных в транспортном отношении и где требовались гораздо большие затраты. В Южном Египте и в Северном Судане проблема состоит не в затратах, необходимых для преодоления транспортного вакуума между Каиром и Кейптауном. Судьбы этой области до сих пор решались британскими колониальными стратегами. А им хорошо известно, что для безопасности отдельных спортивных, научных или других экспедиций, готовых пойти на риск путешествовать по такой местности и загрузить свои машины запасом горючего, воды и продовольствия, которых хватило бы на тысячу километров тягчайшего пути, достаточно поставить несколько десятков ориентиров. А для этого нужно только несколько стальных столбиков да немножко краски — больше ничего!

Но ведь такие ориентиры сделали бы хоть частично доступной эту область, где англичане неохотно мирятся о присутствием посторонних. Поэтому они предпочли понести огромные расходы, связанные с направлением десятков самолетов и отрядов аскари на верблюдах для розысков затерявшихся автоколонн. У других экспедиций пропала охота к такому путешествию, а у властей — египетских и суданских — появился хороший предлог для создания барьера запретов.

Реки в остальных областях Африки, если не считать дождливого времени года, нельзя считать непреодолимыми препятствиями. При этом надо, конечно, отрешиться от любых европейских масштабов дорожного строительства. Но если водитель не боится доверить свою машину неустойчивому парому на выдолбленных челнах, въезжать на него по двум узким дощечкам или окунуть нижнюю часть машины в воду, переправляясь через каменистый брод глубиной в полметра, то такой автомобилист может решиться на поездку по Африке. Порекомендуем ему только держаться как можно дальше от Эфиопии. Ее дороги, броды и остатки мостов, как огромный восклицательный знак, подчеркивают халатность и нераспорядительность администрации. Нельзя же до бесконечности ссылаться на повреждения, причиненные войной.

При оценке африканских дорог стоит, пожалуй, отметить еще одну любопытную деталь. Нигде в Африке мы не видели на дорогах каменных торцов. Между тем во многих горных районах, где такие мощенные камнем дороги значительно повысили бы безопасность движения и надежность дальних коммуникаций, в изобилии имеется подходящий материал. Но здесь нет умелых и опытных рук квалифицированных каменщиков и дорожных рабочих.

Строители африканских дорог не могут включить в свои жесткие сметы расходы, связанные с подготовкой специалистов и еще менее того — с приглашением их из Европы. Они могут разрешить себе лишь такую строительную технику, при которой используется возможно большее количество имеющихся машин, но главным образом толпы необученных рабочих. Поэтому там, где местные власти поручают рабочим строить дороги, они предпочитают использовать в качестве материала щебень, асфальт и бетон. В остальном, воспоминание об африканских дорогах тесно ассоциируется с глиной.

На современных африканских автодорогах в населенных пунктах нет «мышиных нор», плохо обозреваемых поворотов и опасных рифов-перекрестков, по которым автомобилисту в большинстве европейских городов и населенных пунктов приходится петлять, блуждать и постоянно быть начеку, опасаясь, что из шахты устаревшей транспортной артерии на него ринется другая машина. Асфальт и бетон шоссейной дороги в черте североафриканского населенного пункта так же хороши, как и за сотни километров до него.

Несколько иначе, разумеется, обстоит дело на временных дорогах в отдаленных районах Африки. В центральной части Восточного Конго каждая деревня — это особый лабиринт. Между первыми же хижинами дорога как-то расплывается, покрывается вовсю ширину ковром травы, и машина в конце концов запутывается в паутине пешеходных дорожек и тропинок, протоптанных скотом. Вокруг деревни, на вид непроницаемым кольцом, растет первобытный лес или раскинулась саванна. Проскочишь между хижинами к околице деревни и влетаешь в плотную стену растительности. Попытаешься пробиться разок-другой и в конце концов забудешь даже, откуда ты приехал.

Климатические условия

Не успели мы еще как следует познакомиться с тропическим солнцем на африканской земле, как уже встретились в Тунисе с участниками другой, несколько более быстроходной чехословацкой экспедицией — с экипажем нашего маленького самолета «сокол», возвращавшимся домой после кругового полета над Африкой.

— Вам-то, ребята, хорошо, — сказал нам шеф-пилот Млейнецкий. — У вас целых пять тысяч километров езды на то, чтобы понемножку акклиматизироваться, пока вы доберетесь до самого страшного. Не желал бы я вам испытать то, что почувствовали мы со своей почти еще по-зимнему охлажденной европейской кровью, когда полетели с хартумского аэродрома на юг. У нас в глазах потемнело. До металлических частей самолета, раскаленных солнцем и горячим воздухом, нельзя было дотронуться.

Мы, бесспорно, находились в более выгодном положении. Нам это подтвердили позднее даже те европейцы, которые прилетали самолетом из зимней Европы в Южную Африку с ее мягким летом. Они часто расплачивались за резкую перемену климата тяжелыми и в большинстве случаев длительными заболеваниями.

Мы привыкали к Африке уже на северном побережье. Не раз мы задыхались здесь от жаркого триполитанского «гибли» — сухого ветра, дующего из раскаленной пустыни на побережье. Вначале нам казалось, что при 45 градусах сухой жары у нас разломится голова. Но затем мы привыкли и часто вспоминали триполитанский «гибли», когда попали во влажные области Центральной Африки. Сухую жару можно выдержать даже при температуре, приближающейся к 50 градусам: постоянное выделение пота способствует охлаждению кожи. Но влажная жара высасывает из человека последние остатки сил. Никогда не забыть нам изнурительных дней на экваторе, когда при 59 градусах мы теряли сознание в рассадниках малярии.

Моряки, плавающие вокруг Африки, считают самым гиблым местом порт Массауа на Красном море. Кок, потевший над плитой в кухоньке грузового пароходика в порту Тобрук, сказал нам:

— Это еще пустяки! По сравнению с Массауа здесь холодок! Там бы я не хотел очутиться даже после смерти!

А мы еле выбрались из пароходной кухни, где почти задохнулись от жары. И это называется в Африке холодком!

Акклиматизация, правда, имеет и обратную сторону. За год пребывания в Африке мы в конце концов так привыкли к тропической жаре, что в Южной Африке в начале тамошней зимы никак не могли согреться. А ведь южноафриканскую зиму никак нельзя сравнить с чехословацкой. Южноафриканцы почти круглый год не надевают пальто. Главные признаки здешней зимы — нерегулярные дожди, зачастую длящиеся много дней. В Кейптауне температура редко падает до 5 градусов выше нуля.

Новичка, прибывшего из Европы, угнетает и изнуряет в Африке недостаточное количество дождей в долгий сухой период. Ведь в Европе вряд ли случается прожить целый летний месяц без дождя. Поэтому в Африке первое время даже не отдаешь себе отчета, отчего у тебя руки и ноги точно свинцом налиты, а мозг будто выжжен. Но через это надо пройти. Часто мы приписывали свою непреодолимую вялость влиянию солнца или сиденью за рулем и за пишущей машинкой в течение 18 часов. Нужно было огромное усилие воли, чтобы подтянуться. И вот однажды мы почувствовали, что были бы в состоянии на руках перенести «татру» через горы и долы: на капот машины упали первые капли дождя. Первый дождь после шести месяцев странствий по алжирским равнинам, выжженной солнцем Ливии, Египту и суданским пустыням. Только через полгода горы Эритреи принесли нам первый дождь…

Санитарные мероприятия

— Доктор, сколько вы будете нас еще колоть? Ведь мы уже стали, как подопытные морские свинки. Руки совсем исколоты!

Доктор Лишка из Государственного института санитарии в Праге только улыбнулся в ответ. Спокойно выбирает он нужный шприц.

— Кто сказал, что надо обязательно колоть в руку? Разве у вас больше нигде нет кожи? Вам еще предстоит перенести прививку от тетануса, холеры и паратифа Б. И на этом все кончится.

— А без них нельзя обойтись? Мы теперь работаем днем и ночью — ведь через месяц старт. А после инъекций температура повышается…

— А разве я виноват в том, что вам некогда полежать? У докторов там внизу, на юге, ума хватает. Без бумажки о превентивных прививках вы виз не получите… Потоньше иглу, сестричка!

Врачи из Государственного института санитарии были неумолимы. И они были правы. Европейцы, направляющиеся в тропики, часто недооценивают значения предупредительных санитарных мероприятий. К счастью, в большинстве тропических стран законом предписываются обязательные прививки и запрещается въезд всем иностранцам, не предъявившим соответствующих справок.

Нам часто приходилось предъявлять удостоверения на английском и французском языках о прививках на границах и при просьбах о выдаче транзитных виз. В удостоверениях подтверждалось, что нам сделаны прививки против тифа, тифоида, паратифов А и Б, тетануса, холеры и оспы и что количество инъекций соответствует международным предписаниям. Особенно полезными для нас оказались эти удостоверения в Египте, где тотчас после нашего приезда вспыхнула страшная эпидемия холеры. Через центр инфекции мы проехали в самое опасное время, за день до того, как была начата обширная кампания по введению карантина и вся территория вокруг Мосторода была оцеплена войсками.

Нашим удостоверениям завидовали многие европейцы, среди них и земляки, проживающие в Каире. Как только распространились слухи о первых жертвах эпидемии, вспыхнула паника, и противохолерная вакцина во всем Египте как в землю провалилась. Кампания помощи из-за границы началась только тогда, когда от холеры погибли тысячи арабов. Несмотря на то, что шестимесячный срок после последней прививки еще не истек, мы, по распоряжению суданских властей, должны были сделать в Каире новую прививку, если не хотели застрять в карантинном лагере на суданской границе. При одной из прививок нам влили ту же сыворотку, которая была уже У нас в крови: ее прислали из Чехословакии в связи с международной кампанией помощи.

К пражским документам прибавились в Египте две маленькие книжечки ЮНРРА,[47] в которых каирское министерство здравоохранения подтверждало, что нам были сделаны прививки против холеры и желтой лихорадки.

Эти прививки обязательны для всех путешественников, пересекающих 15-ю параллель по направлению К экватору. Из Каира мы везли с собой еще сыворотку против змеиных укусов, против яда скорпиона и шприцы для инъекций. К счастью, они остались неиспользованными на дне чемодана до самого конца путешествия по Африке.

Самым ценным медикаментом в нашей дорожной аптечке оказались дезинфицирующие таблетки «халазон», которыми во время войны успешно пользовались союзнические армии везде, где ощущался недостаток питьевой воды. Таблетки эти оказали нам неоценимые услуги. При их помощи мы превращали в безукоризненно здоровую питьевую воду грязную жижу из Нила и колодцев пустыни, мутную воду с затопленных дорог или из слоновьих следов в Восточной Кении и из болотистого ручья в Базутоленде. А иногда была действительно необходима непоколебимая вера в дезинфицирующие свойства халазона. Первый урок мы получили уже в Киренаике, недалеко от Бардии. С пересохшими ртами приближались мы, сидя в кузове грузовика вместе со стадом овец и коз, к кучке людей у дороги. Колодец! Первый колодец после сотен километров утомительной тряски по пустыне.

Держа в руках походные фляжки, осушенные до последней капли, мы протиснулись сквозь толпу людей и животных к источнику жизни. На потрескавшемся каменном срубе колодца сидел старик араб с банками из-под бензина, подвешенными на веревке. За бакшиш он подавал воду берберам из пустыни, шоферам арабам и их спутникам, а также отпускал ее для овец, коз, верблюдов и для радиаторов автомобилей. Банка переходила от одного рта к другому. Надо было набраться терпения.

— Послушай, у меня охота пропала пить.

— Что ты еще выдумал?

— Посмотри! Там, возле самого колодца!

Уставший запыленный араб густыми остатками воды из банки поливал себе потрескавшиеся, изъязвленные ноги. Из другой посуды его сосед умывал лицо. И вся эта недопитая вода грязными ручейками снова стекала в колодец сквозь трещины в срубе. Старичок снова набирает и раздает воду.

— Но… сегодня нам больше уж колодца не найти.

— И завтра тоже! Вода будет только послезавтра, в Эс-Саллуме. А без воды нам ехать дальше нельзя.

— Ничего не поделаешь, три таблетки халазона должны поправить дело. Может, этого хватит!

Халазон действовал безотказно и у Бардии и у Лунных гор. За все 14 месяцев странствования по Африке мы не испытывали никаких желудочных или кишечных недомоганий, если не считать случаев, когда пострадали от слишком «экзотических» блюд.

Особое место в представлении европейцев об Африке занимает бич влажных тропиков — приводящая всех в трепет малярия. Нам нельзя было избегнуть районов, пораженных комаром анофелес. Часто мы целыми неделями проезжали по местам, обитатели которых были изнурены регулярными приступами лихорадки. Там, где можно было найти европейцев, мы всегда наводили у них справки об угрозе малярии в данной местности. Но даже при самой большой осторожности не всегда удается спастись от укуса анофелеса. Его, правда, легко отличить от других комаров: жаля, он всегда приподнимает тельце и стоит только на передней паре ног и на жале. Но ведь не станешь же рассматривать ножки у каждого комара, усевшегося тебе на руку! А ведь они садятся на лицо, шею, спину, ноги — всюду, куда могут забраться.

В некоторых областях постоянно проживающие там европейцы регулярно принимают профилактические дозы хинина, атебрина, палудрина и других противомалярийных средств, чтобы предупредить заболевание. В других местах, напротив, отвергают такой метод профилактики, так как организм привыкает к регулярным дозам лекарств и они не помогают, когда в них появляется острая необходимость. Кроме того, неумеренное употребление этих медикаментов, особенно хинина, приводит к постепенной потере слуха и к постоянному, чрезвычайно мучительному шуму в голове.

И все же в Бельгийском Конго употребление хинина считается настолько само собой разумеющимся фактом, что в ресторанах, например, на столиках всегда рядом с солонкой и перечницей стоит флакончик с пилюльками хинина. Так сказать, для возбуждения аппетита…

Хотя мы, проезжая по малярийным местам, регулярно принимали по две-три таблетки атебрина, малярия все же нас победила. Заразились мы в Восточной Эфиопии, когда строили ночью переправу. Как ни старались мы работать изо всех сил, чтобы поскорей уехать от реки, как ни предохранялись двойными дозами атебрина, болезнь все же дала сильную вспышку через несколько дней и, к несчастью, как раз на болоте в районе экватора, на границе Сомали и Кении. Приступы повторялись и позже, но с меньшей силой, возвращаясь через правильные промежутки: повышенная температура, учащенный пульс, сопровождаемые временной вялостью. С таким недомоганием уже можно было справиться приемом одной таблетки атебрина.

Одним из важных санитарных мероприятий, предпринятых перед отъездом из Праги, кроме тщательного медицинского осмотра, проверки легких, сердца и физической сопротивляемости всего организма, было исследование крови, проведенное в Государственном институте санитарии. Справки о группе крови в продолжение всего пути внушали нам чувство безопасности и уверенности.

Если не считать малярии и попавшей в раны инфекции после аварии в Сирте да еще мелких царапин, можно сказать, что мы проехали через Африку без заболеваний. Уберечься от царапин и мелких ранений при проходах через девственные леса, во время посещений предприятий и шахт в Центральной и Южной Африке и при повседневной работе было невозможно. Но открытые раны у нас заживали быстрей, чем когда-либо в прошлом.

Ну и, наконец, следует, может быть, сказать несколько слов о борьбе с насекомыми. Трудно защищаться от термитов, если они ночью прогрызут противомоскитную сетку и спальный мешок. Но такой ночной визит означает только, что вы немножко недоспите. Главную опасность представляют москиты и муха цеце. Самое действенное защитное средство против них — это, конечно, хорошая противомоскитная сетка. В закрытом помещении очень хорошо помогает опрыскивание составом, содержащим ДДТ. Но это теоретически, а на практике закрытое помещение, пропитанное запахом ДДТ, во влажных малярийных районах превращается в невыносимую тюрьму. Когда человек даже после полуночи при температуре 30 градусов Цельсия дышит с большим трудом, когда он до смерти утомлен дневным зноем и не может уснуть от духоты, а комары пищат над его ухом, так что лучше бы уж жалили, то вряд ли у него хватит духу взяться за пульверизатор, чтобы разбрызгать вокруг жидкость, воняющую керосином, и лишить себя тем самым последней капли воздуха.

Нередко можно очутиться в таком положении, когда нельзя рассчитывать ни на противомоскитную сетку, ни на опрыскивание. Тогда можно прибегнуть к ряду средств, которые помогают хоть на несколько часов, например к вазелину или различным прозрачным жидкостям, которые наносятся на кожу через определенные интервалы во всех местах, открытых нападению москитов. Большинству таких средств присущи общие пороки: они противно пахнут и очень жгут кожу, особенно на лице. Но зато они отпугивают насекомых, а нос и кожа со временем к ним привыкают.

Итак, современного путешественника по Африке сопровождает невидимая армия врачей, серологов, лаборантов, химиков, техников и рабочих фармацевтических фабрик — великая армия работников, вложивших в руки человека могучее оружие против величайшей опасности экваториальных стран — тропических заболеваний.

Глава XLVII АФРИКА ВОКРУГ «ТАТРЫ»


Хороший водитель обращается со своей машиной, как с живым существом. Многие даже ведут со своим автомобилем интимные беседы, раскрашивают его, украшают значками, флажками и надписями, похваляются им и тайно или явно осыпают ласками, как возлюбленную.

Но как высказать свою благодарность скромному и самоотверженному товарищу, «третьему члену экспедиции», в течение долгих месяцев делившему с нами и горести и радости? Как найти слова для оценки «татры», описать ее поведение, нашу жизнь в ней и рядом с ней? Нелегкая это задача. Это так же трудно сделать, как высказать благодарность тому, кто спас тебе жизнь. А «татра» в Африке действительно не раз спасала нам жизнь.

Часто мы мысленным взором и каким-то шестым чувством проникали в цилиндры, сцепление, коробку скоростей, отсчитывая в уме бесконечные секунды, от которых зависела наша судьба. Высовываясь в окно, мы прислушивались к каждому шороху. В такие минуты казалось, что собственное сердце билось в такт оборотам мотора. Когда наружный термометр показывал свыше 50 градусов в тени, а температура масла достигала по градусов, мы следили за невидимым движением поршней, тысячу раз поднимавшихся вверх и опускавшихся вниз. Глазами срезали мы острые грани камней, по которым обязательно нужно было проехать, чтобы с последними литрами питьевой воды не затеряться в пустыне, считая часы и дни в ожидании, пока не появится над нашими головами самолет или не покажется за сыпучими песками отряд посланных на поиски аскари на верблюдах, если пустыня не успеет прикрыть нас до этого плащом забвения.

Нам пришлось пережить драматические мгновения, когда мы въезжали в мягкие пески. Через них приходилось пробиваться силой инерции, чтобы не застрять без помощи в глубоких вади, за сотни километров от ближайшего населенного пункта.

Случалось, что, укладываясь в тени машины, чтобы в минутном полуобморочном сне набраться сил для дальнейшей борьбы, мы, изнуренные и обессиленные, касались рукой крыла или капота машины. Прикосновение это было подсознательным выражением ласки, благодарности и мольбы, да, мольбы, и мы не стыдились этих чувств.

Когда мы остановились перед гостиницей «Нил» в Хартуме, обросшие щетиной, запыленные, покрытые потом, нам казалось, что журналисты и собравшиеся зрители смотрят на нас, как на цареубийц, застигнутых с кинжалом в руке. Ведь мы представлялись им людьми, убившими старое представление о том, что автомобиль не может двигаться без воды. Они заглядывали в наш мотор, лазили под машину и под передний капот, забирались в автомобиль и искали радиатор. Машина без воды в Нубийской пустыне! Это выходило за рамки самой буйной фантазии!

Нам вспомнились конденсаторы, которыми пользуются некоторые водители, и самоварик «форд», провожавший нас по распоряжению египетских властей из Асуана в Вади-Хальфу. Вспомнилось нам и бесконечное ожидание, пока вода, закипающая в радиаторе, не утихомирится и не позволит «форду» проехать еще десяток километров до того, как пар снова вышибет пробку из радиатора. Невольно вспомнили мы и о различных «специалистах», которые на родине, в Чехословакии, злорадно усмехались, узнав, что «татра» поедет в тропики. Как бы нам хотелось, чтобы они очутились здесь, среди хартумских автомобилистов, или прокатились в убийственную жару по Нубийской пустыне в «татре», которую они так недооценивали, и пощупали кожух нашего мотора и радиатор «форда».

Переезд через Нубийскую пустыню был самым трудным испытанием на нагрузку, которому подверглась наша машина. Условия были суровые: свыше 1000 килограммов полезного груза; незначительная скорость на многочисленных отрезках пути, когда двигатель работал с особым напряжением; ежедневные высокие температуры воздуха над раскаленной землей; необычайно высокая нагрузка для сцепления при выезде из песчаных русел; острые камни, которые нельзя было объехать, потому что каменистые равнины тянулись на много километров; страшная перегрузка всей трансмиссии; микроскопически мелкий песок, проникавший через воздушный фильтр, оседавший в карбюраторе и грозивший источить цилиндры. И всему этому подверглась машина, от которой еще пахло свежей краской. Ее «пробный» пробег с запломбированным карбюратором составлял всего 200 километров, отделявших Александрию от Каира. Обкаточной трассой для нашей «татры» служила Нубийская пустыня.

Подробные сообщения о переезде через северную пустыню, заполнявшие первые полосы хартумских газет, убедительно доказывали, как высоко оценивала общественность Судана достижения чехословацкой автомашины, завоеванные в местности, которую специалисты до сих пор считают крепостью, недоступной для легкового автомобиля серийного производства. На улицах Хартума и арабского Омдурмана, расположенного на противоположном берегу Нила, нам часто приходилось с большим трудом пробиваться сквозь толпу любопытных, окружавших нашу «татру».

«Тайяра» (самолет) — так чаще всего называли там поставившую рекорд машину с четырьмя колесами и обтекаемой, как у самолета, формой, у которой мотор находился сзади и которая ездила без воды.

Средства пропаганды

На родине, перед отъездом, нас многие расспрашивали о том, как мы собираемся окрасить свою машину. Эти вопросы были явно навеяны книгам и различных путешественников, предпочитавших раскрашивать свою машину так, чтобы она напоминала макет чемодана, оклеенного ярлыками гостиниц. Так всем было видно, где эти автомобилисты побывали и какими путями они ездили.

Наш автомобиль должен был прежде всего служить образцом изделий чехословацкой промышленности. С кузовом, размалеванным пальмами, зверями и карикатурами и исцарапанным безвкусными надписями, мы не могли бы завоевать доверия серьезных и зачастую несколько консервативных импортных фирм и их клиентов. «Татра» прежде всего должна была стать демонстрационной машиной. Поэтому мы переодели ее в новое «платье», покрыв металлической краской серебристо-серого цвета, чтобы она поглощала как можно меньше солнечных лучей и чтобы температура воздуха в машине даже в тропических странах оставалась терпимой. В продолжение всего путешествия по Африке нам удалось сохранить эту краску, несмотря на покушения самозванных художников, порывавшихся на нашей машине увековечить плоды своего экзотического воображения или проставить на кузове свои автографы.

Такая окраска привела к интересным последствиям. Тысячи зевак и серьезно заинтересованных лиц ощупывали и обстукивали крылья «татры», чтобы убедиться, что весь кузов сделан из солидной стали и что с алюминием у него нет ничего общего, кроме цвета.

Любопытству случайных зевак, а также рисункам и надписям мы предпочитали статьи, систематически появлявшиеся в местной печати, киножурналы и радиорепортаж. Поэтому уже во время африканского этапа путешествия в газетах появились не только общие отчеты о нашем маршруте и интересных приключениях, но прежде всего детальные технические данные о машине, ее конструктивном решении и преимуществах, проверенных на нашем опыте, а также подробные ответы на вопросы, которыми интересовались журналисты. Название «татра» фигурировало в набранных жирным шрифтом заголовках и в тексте обширных сообщений, печатавшихся в газетах на французском, английском, итальянском, арабском, амхарском языках и на языке африкаанс. Чрезвычайный интерес вызвала статья на амхарском языке, опубликованная в Аддис-Абебе. Загадочные письмена, в которых мы ничего не понимали, отражали, как нам перевели наши приятели в Аддис-Абебе, такое же восхищение незнакомой машиной, как и статьи в английской печати на большинстве британских территорий. За это непритворное восхищение нашей машиной мы охотно простили журналистам Эфиопии, что они, впадая в старомодный цветистый пафос, приписали «татре» несколько лишних километров максимальной скорости.

Почти все статьи о путешествии иллюстрировались снимками, заимствованными из нашего архива или сделанными редакционными фотографами. Некоторые газеты могли даже похвастаться особой удачей своих репортеров, раздобывших для перепечатки карту мира с нанесенным на ней маршрутом всего нашего путешествия. После нашего прибытия в конечный пункт африканского маршрута крупнейшая ежедневная газета Кейптауна, выходящая на 32 страницах большого формата, поместила по этому поводу большую статью и фотографию на первой странице рядом с правительственной декларацией только что избранного нового председателя кабинета министров доктора Малана.

Из серии радиорепортажей самое широкое распространение получила беседа на английском языке, записанная в студии Восточноафриканской радиокомпании в Найроби. Ее передавали последовательно в трех своих дневных и вечерних передачах европейская, канадская и австралийская службы Британской радиовещательной корпорации. Название «татра» и восьмиминутный репортаж о нашем путешествии вокруг света дошли таким путем до мировой общественности и обогнали нас на тысячи километров. Об этом мы узнали через несколько месяцев в Элизабетвиле (Бельгийское Конго) из разговора с профессором геологии Лондонского университета.

— Так это вы? — удивленно спросил профессор. — Вот уж никогда бы не подумал, что найду вас в Конго, когда слушал ваш репортаж в Лондоне…

— У меня здесь перед микрофоном находятся два молодых чехословацких журналиста, — захлебываясь говорил Дональд Макни, найробийский радиорепортер, перед началом нашего интервью. — Несколько дней назад они, совершая свой путь вокруг света, достигли Найроби. Прежде чем они начнут говорить сами, мне бы хотелось сказать несколько слов об их потрясающей машине. Но дайте мне минутку передохнуть! Я немного запыхался и еще не могу придти в себя от головокружительной скорости, развиваемой этим серебристым автомобилем, который доставил меня из Найроби в студию, пробежав 16 километров менее чем за 15 минут. 15 минут! Вы, несомненно, знаете эту дорогу и, наверное, 100 раз проклинали ее подъемы, выбоины и повороты. Моя развалина с таким же количеством лошадиных сил тратит на нее больше 30 минут. Кажется, будто раздельные полуоси этой удивительной машины способны выровнять и изрытые колеи и огромные ямы — проклятие наших кенийских дорог. Но машина интересна и рядом других особенностей. Водитель выходит из нее, поднимает капот и спокойно моет руки бензином из торчащего впереди краника. Двигателя нигде не видно. В какой бы час «татра» за последние дни ни появилась на улицах Найроби, она всегда возбуждала удивление, ибо казалась автомобилем без мотора…

За этим следовало восторженное детальное описание двигателя, его расположения, передачи, конструкции кузова, скорости, расхода горючего.

В подобных случаях мы часто вспоминали тех, кто на заводе в Копршивнице посвящал нас в тайны конструкции и знакомил с техникой монтажа восьмицилиндровой «татры». Ради них и себя хотели мы, чтобы эти люди могли очутиться на минутку вместе с нами и видеть восторженный интерес, который проявлялся в чужих странах к их продукции, завоевавшей на родине за 10 лет хорошую репутацию и ставшей обычным явлением на чехословацких дорогах.

В такие минуты нам не хотелось ничего другого, кроме того, чтобы этот автомобиль в ближайшем будущем стал таким же обычным явлением и на дорогах, отстоящих далеко от границ той страны, в которой он сделан.

С чехословацким флагом

«А зачем вам бензин, раз у вас нет мотора?» Этот вопрос нам приходилось слышать на различных языках и в самых разнообразных вариантах повсюду, где бы мы ни остановились перед бензоколонкой, когда поднимали передний капот. Находящийся сзади мотор и обтекаемый кузов всегда вызывали сенсацию. Толпы арабов и негров, собиравшихся вокруг «татры», испуганно разбегались, как только из задней части машины раздавался гул мотора.

У нас в Чехословакии люди уже давно проходят мимо восьмицилиндровой «татры», не обращая на нее никакого внимания. Но мы могли бы заполнить много страниц описанием происшествий, вызванных стихийным, бурным, восторженным интересом к нашей машине за границей.

Началось это уже в Касабланке, меньше чем через час после того, как мы выехали за ворота порта. Машина остановилась на главной площади; на ровном месте мы никогда не дотягивали ручного тормоза до конца. Возвратившись через полчаса, мы нашли машину в 10 метрах от того места, где ее оставили, зажатую в кольце зрителей. Кто-то из них заметил карбюратор под ребрами заднего капота. Мотор сзади! Возле заднего буфера образовалась давка. Любопытные, которым не повезло, нажимали на толпу стоящих ближе зрителей и оттолкнули ее вместе с машиной.

Менее безобидным казалось происшествие на главной улице Каира — Каср-эн-Нил. Мы возвращались после посещения своих земляков-летчиков, обслуживавших каирскую трассу Чехословацких авиалиний, у которых получили связку вчерашних чешских газет, еще пахнувших типографской краской. Прямо из дверей гостиницы мы попали в кричавшую толпу. Смех замер у нас на устах.

В то время не проходило почти ни одного дня, чтобы в каком-нибудь районе Каира не разыгралась бурная демонстрация, после которой на улицах оставались лишь разбросанные булыжники мостовой да осколки стекла. Сердце у нас сжалось от страха при виде раздувавшихся галабей.

— Ну, кончилась наша машина!

— Пошли вперед! Нужно туда пробиться! Может быть, удастся уехать от самого худшего на том, что еще осталось от «татры»…

Прокладываем себе дорогу в гуще потных тел. Вдруг перед нами вырастает белая униформа полицейского, за ней вторая, третья. Грозно хмурятся брови под огненно-красными фесками, и на наши головы сыплется град арабских слов.

— Послушайте, намобязательно нужно туда пройти. Там наша машина. Эс-сайяра ди эллибета'на! That's our car over there! C'est notre voiture la-bas — это наша машина!..

Полицейские нас не замечают. Толпа волнуется и швыряет нас из стороны в сторону. Откуда-то раздается арабская брань. Мы понимаем с трудом лишь каждое пятое слово. Рев автомобильных гудков на перекрестке умолк, и шум моторов стал удаляться. Транспортная полиция остановила движение на проспекте Каср-эн-Нил и перевела его на соседние улицы.

Вдруг толпа двинулась вперед. Она прорвала полицейский кордон и понесла нас опять прямо к гостинице. Где-то впереди среди общего галдежа слышится взрыв смеха.

— Шуф, тайяра! Тайяра фиш-шари! Смотри, самолет! Самолет на улице! И снова взрыв смеха.

— Мирек, плохо наше дело! Ведь это мы причина переполоха! Виновата «татра»!

Когда мы за час до этого оставили машину перед гостиницей, вокруг нее собралась обычная группа зевак. Мы не предполагали, что она так разрастется. Первые зрители привлекли массу новых зевак, которые хоть и не знали, чем им нужно любоваться, все же сгорали от любопытства. Им просто хотелось узнать, что творится перед зданием гостиницы.

Наконец мы с помощью двух полицейских все же прорвались к машине. «Татра» была невредима, если не считать вырванных указателей поворота. Полицейские от восторга позабыли попросить бакшиш.

Африканцы награждали «татру» рядом почетных эпитетов: летающий автомобиль, подводная лодка, амфибия, самолет без крыльев, гоночный автомобиль и многими другими. На суданской реке Атбаре нам из-за внешнего вида «татры» пришлось долго добиваться переправы. Перевозчики отказывались взять нас на паром.

— Для чего тянуть целый паром? Ведь это же подводная лодка! Не говори, господин, что это не так! Она и сама переплывет реку. У нас хватает работы с обычными автомобилями. Ведь стоит такая жара, господин!..

Напрасно мы старались объясниться. Пришлось, наконец, вмешаться чиновнику районной администрации. Ему тоже пришлось немало потрудиться, пока он как «специалист» не разъяснил суданским перевозчикам, что «татра» ездит только по суше.

В крайне неловкое положение поставил нас военный комендант Эритреи. Он пригласил нас к себе через начальника службы печати, организовавшего пресс-конференцию сейчас же после нашего приезда в Асмару. Старый генерал, страдавший подагрой и ревматизмом, встретил нас в саду своей загородной виллы. От первоначальной сдержанности и холодной вежливости по отношению к двум чехословакам не осталось и следа, как только старый солдат начал расспрашивать о происшествиях в пути. Прежде чем мы успели дойти до описания деталей «татры», в нем проснулся восторженный автомобилист. Когда генерал поднимался с подушек своего тростникового топчана, у него хрустели все суставы. Было очевидно, что каждое движение причиняло ему страшную боль. Несмотря на это, старик с помощью молодого поручика потихоньку заковылял к «татре». Сначала он постучал по кузову, затем заглянул в двигатель, пощупал ребра цилиндров под карбюратором и вдруг опустился на колени и лег на живот.

— That's fantastic — Это фантастично! Гениальное решение! Какая тщательная отделка каждой детали! И без воды!.. Фантастично! — говорил тяжело дышавший генерал, лежа под машиной. Вдруг он стал беспомощно шарить руками вокруг себя и лицо его перекосилось от боли. Соединенными усилиями мы скорей донесли, чем довели генерала до топчана.

В виде исключения нашей «татре» пришлось однажды проследовать по улицам столицы Эритреи без чехословацкого флажка на правом флагштоке. Нам разрешили оставить на ней лишь флажок Автоклуба Чехословакии.

— Пожалуйста, не приписывайте этому политического значения, — извинялся перед нами начальник службы печати, когда просил нас хотя бы в черте города отказаться от украшения машины полным набором флажков. — Как вам известно, здесь как раз сейчас находится комиссия представителей четырех великих держав, которая решает судьбу страны. Машины делегатов тоже украшены флажками, и мне бы не хотелось, чтобы произошло какое-нибудь недоразумение. За чертой Асмары вы можете ездить с двумя флажками…

В первый и последний раз за все путешествие «татра» на время рассталась со своим почетным украшением, с символом своей родины…

Парикмахерская на четырех колесах

— … Вы не должны удивляться принятым мерам, — говорил инспектор уличного движения в Кейптауне, стараясь сгладить строгость данного нам распоряжения не останавливаться на городских улицах. — Я знаю, что вы имеете право остановиться с машиной в любом месте, выделенном для стоянки, но учтите, пожалуйста, и наши интересы! Такого всеобщего внимания местного населения, какое вызывает ваша «татра», не привлекала к себе ни одна машина начиная с 1938 года, когда здесь появился первый малолитражный автомобиль — итальянский «фиат-тополино». И все же его владельцу не приходилось запрещать стоянку на улицах, его машина не привлекала столько любопытных…

Инспектор браво улыбнулся и пожал нам руки на прощанье. С этого времени нам разрешалось останавливаться в Кейптауне только на двух самых больших площадях. На одной из них, неподалеку от небоскреба, в котором находится почтамт и телеграф, расположена гигантская стоянка Пэрэйд. Здесь днем и ночью правильными квадратами выстраиваются сотни машин, целое море автомобилей, среди которых наша «татра» терялась, как маленькая капля.




Нам была предоставлена и другая альтернатива — ходить пешком по крайней оконечности Африки, через которую «татра» доставила нас в полной сохранности, пройдя 36 тысяч километров.

Повсюду в Африке мы прилагали максимальные усилия к тому, чтобы «татру» увидело как можно больше людей. Только в одном исключительном случае мы предпочли бы уклониться от слишком ревностного поклонника. И для него и для нас это было бы к лучшему.

— Я был бы очень огорчен, господа, если бы вы от меня уехали до того, как я смог рассмотреть вашу машину вблизи, — говорил нам с несколько озабоченной улыбкой владелец «паккарда» на главной улице Булавайо в Родезии, в то время как из его машины еще сыпались осколки разбитого стекла. — Я безуспешно гонялся за вами по всему Булавайо, но кто же мог знать, что это так кончится! — и он обернулся, чтобы взглянуть на свою машину, передняя часть которой обнимала погнутый столб семафора на перекрестке.

Мы не могли ему помочь своими извинениями, к тому же они были совершенно излишни, хотя мы и не могли избавиться от чувства косвенной вины. Нам вспомнилось все, что произошло в последнюю минуту перед аварией. Мы проезжали по главной улице Булавайо. В обратном направлении ехал чистенький «паккард», водитель которого почти до половины высунулся в окно и поворачивал голову, как подсолнечник к солнцу, вслед нашей «татре». А потом мы услышали только удар да звон стекла. Водитель забыл о своем штурвале и наскочил на столб. Нам не оставалось ничего другого, как вернуться к несчастному поклоннику «татры» и принести ему извинения хотя бы за то, что мы приехали в Булавайо…

Но глава о «татре» не была бы полной, если бы мы не упомянули о двух мелочах, входивших в ее оборудование. Обе они иногда отнимали немного энергии у батарей, но зато оказали нам прекрасную службу. Чехословацкий вулканизационный аппарат «термовулк» часто выручал нас из беды, когда приходилось ремонтировать камеру в пути. Штепсель в предохранительной коробке и достаточно длинный шнур, проведенный к нагревательной пластинке со струбциной, — вот то чудо техники, которым так часто восхищались иностранные автомобилисты, когда им случалось видеть нас за работой. При высокой эксплуатационной температуре заплата, завулканизированная при помощи электричества, гораздо надежней, чем простая наклейка.

Второе дополнение к нашему снаряжению оказалось не менее практичным. Оно часто вызывало бурю смеха у негров, теснившихся возле дверей и ветрового стекла. Они не могли налюбоваться на то, как маленькая жужжащая машинка, установленная в серебристом «самолете» на четырех колесах, обкусывает щетину на подбородке сначала у одного, потом у другого белого. Эту машинку для бритья в нашем присутствии перемотали в швейцарской мастерской с обычных 220 вольт на 12 вольт напряжения наших батарей. Неловко являться с рекомендательным письмом к официальному лицу с пятидневной щетиной на щеках, как у бандита с Дикого Запада США, даже если это происходит в самом глухом углу Африки. И нет ничего проще, чем остановиться перед въездом в населенный пункт, воткнуть штепсельную вилку в розетку, обтереть вспотевшее лицо носовым платком, и за две минуты избавиться от неприятной маски, которая не всегда служит только доказательством дорожных неудобств. А маленькое обратное зеркальце заднего вида над ветровым стеклом может иногда изменить своему прямому назначению…

Путь из Каира в Кейптаун на языке цифр

По европейским масштабам поездка по североафриканскому побережью от Касабланки до Порт-Саида в устье Суэцкого канала представляется, конечно, основательным достижением для машины и ее экипажа, но с африканской точки зрения это всего лишь вопрос выбора маршрута и затраты времени. Весь путь в шесть тысяч километров можно преодолеть за 10–14 дней быстрой езды.

Настоящая борьба с Африкой началась для нас южнее Верхнего Египта. Следует учесть, что в Египте мы к тому же пересели в новую, еще не обкатанную машину.

26 500 километров насчитал нам спидометр на пути из Каира в Кейптаун. Сколько раз в напряженные минуты этой езды мы со страхом следили за тысячами оборотов мотора и чудовищной перегрузкой всего механизма! За время этого насыщенного событиями пути каждое колесо «татры» сделало 12031 тысячу оборотов, двигатель — свыше 58 миллионов оборотов, а динамо — около 77 миллионов. Каждая клапанная пружина сжалась и снова распрямилась, каждый кулачок толкнул свое коромысло, а мембрана в бензонасосе прогнулась и снова выпрямилась 29 миллионов раз. На седла всех клапанных гнезд упало почти полмиллиарда ударов.

Эффективное воздушное охлаждение в продолжение одной этой поездки отвело от двигателя 38 миллионов калорий тепла.

При ходе поршня 84 миллиметра восемь поршней «татры» проделали в цилиндрах путь, более чем в три раза превышавший путь всей машины, то есть более 83 тысяч километров.

Бессчетное количество раз «татра» преодолевала тысячеметровые разницы в высотах при подъеме. Она прошла по большей части африканских высокогорных дорог, начиная с самого высокого в Африке шоссе за Дебра-Синой в Эфиопии, где она поднялась до высоты 3200 метров над уровнем моря, и кончая высокими горами Эритреи, горным хребтом Рувензори в Уганде и горными районами Алжира, Кении, Танганьики, мандатной территории Руанда-Урунди, Конго, Южной Родезии и Южно-Африканского Союза.

В местах, где двигатель работал при температуре воздуха 30–59 градусов Цельсия, мы пользовались маслом «В», а в начале и конце пути — маслом «ВВ», которое употребляют в Чехословакии при температуре воздуха выше нуля. Мы выбирали, правда, только первосортное масло и сменяли его примерно через одну-две тысячи километров в зависимости от того, по какой местности, с каким грузом и при какой температуре шла «татра». Как правило, мы промывали мотор каждый раз при смене масла. Нас побуждало к этому прежде всего то обстоятельство, что масло «В» содержит довольно много твердых частиц, легко сгорает и оставляет значительный осадок. Из опыта следует, что для мотора воздушного охлаждения даже при самой высокой температуре значительно выгодней пользоваться маслом с вязкостью 50.

Особо следует остановиться на сцеплении и передачах. Трудно представить себе, какое напряжение они испытали. Несколько раз на крутых склонах в пустыне колеса машины заклинивало между камнями или гребневидными отростками кристаллического шифера. Из такого положения можно было выбраться, только раскачав машину ритмичным включением и выключением сцепления на значительных оборотах. И это с целой тонной груза в машине!

Тогда от надежности сцепления и передачи буквально зависела наша жизнь, и они выдержали испытание!

Охлаждение

Разрешением на самостоятельный переезд через пустыню мы, в первую очередь, были обязаны тому, что двигатель у нас охлаждался воздухом. Между Асуаном и Вади-Хальфой мы имели возможность сопоставить воздушное охлаждение «татры» с водяным охлаждением машины «форд V-8». У «форда» был старый кузов с достаточным клиренсом и новый, только что обкатанный мотор. Вместо одного дня мы потратили на дорогу два с половиной и доехали всего за несколько часов до срока, на который был назначен выезд спасательных отрядов. И это случилось только потому, что через каждые 10–15 километров нам приходилось останавливаться и ждать, пока радиатор «форда» не утихомирится и не перестанет извергать гейзеры пара. Между тем в нашей машине температура масла держалась примерно на 90 градусах.

Только при повреждении распределителя зажигания, когда мы много часов подряд ехали глубокими песками на второй и первой скоростях с шестью цилиндрами, температура масла поднялась до 110 градусов. Но даже и в такие минуты эксплуатационная температура мотора не превышала допустимого предела, и подшипники оставались в порядке.

Лишь в самые отчаянные дни блужданий, когда мы боролись со скалами, усеянными острыми обломками шифера, крутыми склонами, пересохшими вади и песком, через который пробирались дециметр за дециметром, лишь в эти страшные дни мы несколько раз прерывали езду и выключали мотор, чтобы дать ему охладиться. Но по этим местам до нас еще никогда не проезжал без сопровождения ни один серийный легковой автомобиль. Двигатели водяного охлаждения в машинах предыдущих экспедиций при значительно более легких условиях в одних только песках израсходовали последние капли воды, что было причиной трагической смерти от жажды всех экипажей автоколонн.

Мы, правда, обсуждали возможность увеличения вдвое поверхности масляного радиатора, но позднее выяснилось, что в этом не было необходимости даже при самых тяжелых условиях в пустыне, где охлаждающее воздействие сухого воздуха слабей, чем воздуха с нормальным содержанием влаги.

В горах Эфиопии, при непрерывном подъеме на второй скорости от 1066 до 2760 метров над уровнем моря и при перегруженной машине, температура масла не поднималась выше 80 градусов Цельсия. По той же трассе, что и мы, ехал, точнее, только выехал, легкий грузовой автомобиль «форд V-8», рассчитанный на перевозку тысячи килограммов груза, но фактически нагруженный едва 200 килограммами. Только за время этого подъема ему пришлось остановиться три раза в связи с тем, что пар выбивал пробку из радиатора. «Форд» наездил всего лишь четыре тысячи километров, в то время как наша «татра» уже оставила за собой добрую часть африканского маршрута. На оставшейся части подъема до 3200 метров над уровнем моря в прохладную дождливую погоду при тумане температура масла ни разу не поднялась выше 70 градусов, и мы не замечали особой разницы в работе мотора на этой высоте и в ниже расположенных районах. Между тем «форд» снова «закипал» и работал значительно хуже на высоте более трех тысяч метров из-за высокой эксплуатационной температуры и неполного сгорания богатой смеси при недостаточном поступлении кислорода.

В десятках других, менее типичных случаев мы несколько раз убеждались в том, как совершенно функционирует воздушное охлаждение нашей «татры». При подобных испытаниях и был окончательно решен вопрос о том, пригоден ли автомобиль с двигателем воздушного охлаждения для надежной эксплуатации в тропических областях.

Электрон[48] и батареи

В Танганьике мы против своей воли испытали также прочность электронных крышек картера и коробки скоростей.

В районе экватора наблюдаются очень резкие контрасты в освещении, которые при продолжительной езде притупляют и ослабляют зрение. При въезде на маленький деревянный мостик, перекинутый через узкое русло, мы не заметили глубокой выбоины на шоссе, сливавшейся с тенью эвкалиптов. Узнали мы о ней, только когда почувствовали резкий толчок в колеса, а затем сильный удар о землю картера и задних крыльев. Мы были совершенно уверены, что, по меньшей мере, пробили электронную крышку картера, если только подвески мотора выдержали такой страшный удар.

Крышка оказалась немножко помятой, несколько ребер охлаждения погнулось, другие были до основания срезаны, как будто бритвой. Но под машиной не было ни капли масла. Мы опасались, что позднее обнаружатся невидимые внутренние разрывы. Из осторожности мы запросили запасную крышку из Праги. Она прибыла, но осталась в нераспечатанной упаковке среди других запасных частей, размещенных под задним сиденьем.

Батареи «варта» при таких же исключительных обстоятельствах показали свою прочность и хорошую конструкцию. На «татре» они помещаются под масляным радиатором, впереди, на донышке из тонкой листовой стали. В пустыне они выдержали бессчетное количество ударов, когда весь низ машины бился о шифер и камни или когда мы силой инерции пробивались песчаными руслами и наносами. Два раза мы, однако, усомнились в том, что батареи смогут выдержать. Это случилось, когда на заросших травой дорогах машина получила сильные удары, от которых все стальное дно под батареями оказалось продавленным. В обоих случаях аккумуляторы пробили деревянную крышку над ящиком для батарей, несмотря на то, что она была укреплена стальными замками и прижата двумя запасными колесами. Запасные колеса, в свою очередь, были привязаны ремнем и прижаты к затворам ящика для батарей запертым передним капотом.

От каждого такого удара разбивалось несколько фарфоровых пробок, а их осколки проникали между свинцовыми пластинами батарей. Следовало ожидать, что пластины побьются и будут валяться на дне, банки тоже разобьются, а кислота окажется на дороге. В действительности же достаточно было вытащить пинцетом осколки фарфора, ввернуть новые пробки, немножко расправить дно, — и батареи опять служили, как новые. В продолжение всего пути по Африке они довольствовались тем, что в них временами доливали воды; ни разу не пришлось их подзаряжать.

О рессорах и раздельных полуосях не стоит упоминать. Едва ли нужно что-либо добавить к уже сказанному в предыдущих разделах в связи с условиями местности и весом грузов. Ясным доказательством прочности на изгиб и совершенной эластичности передних рессор служит тот факт, что в Судане, Эфиопии и Конго нам пришлось выпрямлять табличку с номерным знаком на переднем буфере и дважды выпрямлять дно ящика для аккумуляторных батарей. При столкновениях с препятствием рессоры настолько изгибались, что машина всем низом и передним буфером резко опускалась на землю. И ни один лист рессоры не лопнул и не утратил эластичности!

Клиренс автомобиля оказался вполне удовлетворительным даже в самых тяжелых условиях; благодаря жестким рессорам, в частности у задних осей, мы спокойно проезжали там, где застревали даже машины, специально оборудованные для езды по бездорожью, и куда не посмел бы заехать другой легковой автомобиль, особенно американского производства с типичными для него мягкими рессорами.

Безмерно облегчил нам езду по пескам, болотам и через кустарниковую степь гладкий и плоский низ «татры». Этот низ позволял нам легко проползать «на брюхе» через подобные препятствия. В таких же условиях, а иногда даже в более легких машины серийного производства других фирм застревали только из-за того, что их тормозили торчащие рессоры, глушители, рама и дифференциал. Как раз последний у всех легковых машин, не исключая даже приспособленных для бездорожья, находится гораздо ниже, чем весь низ «татры». Это обстоятельство придает «татре» значительно более высокие эксплуатационные качества на труднопроходимой местности по сравнению с любой другой машиной.

До Туниса на пражском воздухе

«Через восемь стран без накачки баллонов», — гласил набранный жирным шрифтом подзаголовок статьи, опубликованной ведущей хартумской газетой «Судан геральд» на следующий день после нашего переезда через Нубийскую пустыню. В этой же статье чехословацким автошинам уделялось столько же внимания, сколько и самой «татре», и они это заслужили. Ведь в пустыне наша судьба в такой же мере зависела от прочности шин, как и от работы двигателя.

В критические моменты мы не раз вспоминали сообщение, полученное нами незадолго до приезда в пустыню. Чехословацкие газеты в то время много писали о полной приключений поездке автомобиля «шкода-1101» через Сахару. Передние покрышки не выдержали напряжения при высокой температуре и постоянной буксовке в песке, и автомобиль добрался до конечного пункта только на задних покрышках. Передняя часть машины шла на ободьях голых дисков. Лишь невероятно прочный низ «шкоды» спас жизнь водителю. У нас мороз подирал по коже при одной мысли о том, как бы нам не пришлось повторить такое вынужденное испытание с перегруженной машиной на каменистом грунте Нубийской пустыни.

Однако за все время езды по пустыне у нас не было никаких затруднений с шинами. Мы только сняли защитные колпаки с задних колес, чтобы шины не слишком перегревались в закрытом пространстве под задними крыльями. Еще одно профилактическое мероприятие заключалось в том, что мы на первых отрезках пути по пескам частично выпустили воздух из камер. В результате шины прилегли к земле более широкой поверхностью и не зарывались так сильно в песок. Однако из-за внутреннего трения начала заметно подниматься их температура. В конце концов, нам пришлось прибегнуть к еретическому способу, противоречившему всем укоренившимся канонам езды по песку. Довела нас до этого частая смена песка и острых камней. При температуре около 50 градусов было невозможно через каждую сотню метров езды по камням спускать воздух, а затем, миновав песчаное русло, снова подкачивать ручным насосиком все четыре покрышки. Намеченный нами срок прибытия, палящее солнце и, наконец, опустевшие мешки из-под воды, — все это нельзя было сбросить со счетов, заботясь о покрышках.

Поэтому мы накачали шины до нормального давления, которое еще повысилось из-за поднимавшейся при езде температуры покрышек. Колеса, правда, врезались в песок несколько глубже, и нам из-за этого пришлось пережить несколько лишних часов утомительной установки машины на противопесочные пояса. Но зато у нас повысилась уверенность, что на усеянном обломками шифера грунте резина не продавится по обод и что температура ее даже в горячем песке не превысит критического предела.

При тщательном осмотре по прибытии в Хартум мы установили, что узорчатые протекторы покрышек в нескольких местах прорезаны острыми камнями, но корд не задет.

Мы ездили на прототипе теперь уж известных во всем мире покрышек «барум саперб тропик», размером шесть с половиной на шестнадцать. На пути через Африку они превзошли все наши ожидания. Свой первый рекорд эти покрышки поставили на североафриканском побережье. Первый прокол был отмечен только на линии «Марет», недалеко от границы Туниса и Триполитании. В местах, где 13 марта 1943 года разыгрался последний яростный бой между отступающими остатками африканского корпуса Роммеля и танковой армией Монтгомери, осколок снаряда свершил с опозданием свое злое дело. Но на этот раз не потребовался скальпель хирурга, достаточно было только пассатижей, небольшого количества энергии от аккумуляторов и резиновой заплаты. Случилось это в 6400 километрах от Праги; здесь же на линии «Марет» мы впервые подкачали шины. Более восьми стран проехали мы на пражском воздухе, и лишь почти перед самым выездом из девятой страны нам пришлось добавить к нему немножко горячего воздуха тунисской пустыни…

Второй прокол мы отметили в Верхнем Египте, а третий — уже на территории Эритреи. Точная регистрация, которую мы вели в дополнениях к африканской тетради нашего технического дневника, показала, что один случай повреждения покрышки приходился на каждые 1700 километров. Из 22 повреждений 20 приходилось на перегруженные задние покрышки и лишь два — на передние.

Если в начале маршрута наблюдались лишь единичные случаи повреждений, то как раз на половине пути через Африку произошло исключительное событие. Три раза сменили мы покрышки за один злополучный день 17 декабря 1947 года. При проезде через Сомали мы прокололи покрышку предметом, который обычно на автомобильных дорогах не валяется. Твердые острые обломки веток акации, скрытые в глубоком песке, наконец пробили себе дорогу сквозь протектор и корд и вынудили нас при сорокапятиградусной жаре выкупаться в собственном поту, нагнетая воздух в три пустые шины.

Тысячи километров по самым страшным дорогам, глубокие пески, грязь и камни, броды, корругация, перегруженная машина и высокая температура, ямы на дорогах, о которых никто не заботится, и, не в последнюю очередь, крестный путь по обломкам шоссейных дорог Эфиопии, — все это, в конце концов, сделало свое дело. После тщетных поисков хотя бы одной чехословацкой шины у родезийского представителя в Булавайо мы были вынуждены в первый и последний раз за все время пути прибегнуть к иностранному изделию. Запасы чехословацких шин в магазинах Булавайо таяли, как весенний снег, и на складах оставались только изделия других заграничных фирм.

Снятая покрышка имела за собой свыше 32 тысяч километров пробега.

За конечным пунктом африканского этапа маршрута — на американском континенте — нас уже ожидал новый комплект шин, присланный с родины.

Глядя на износившуюся покрышку, брошенную в углу ремонтной мастерской в Булавайо, мы испытали странное чувство вины, какое бывает у человека, который покидает верного друга, товарища по тяжким, но победоносным боям. «Мавр сделал свое дело», но расставание с ним сковывало нам ноги и заставило еще раз оглянуться на угол, прежде чем пуститься в путь для преодоления последних пяти тысяч километров, отделявших нас от Столовой горы.

Мавр? Вот уж нет! Скорей, это был пионер, имя которого прославляли на многих иностранных языках. Он завоевал доверие к чехословацким автошинам на африканской земле.

Ремонтные работы

«Как вам удается сохранить машину в таких тяжелых условиях? Какие у вас были повреждения? Что вы ремонтировали?» Эти и подобные вопросы задавались нам уже в первых письмах и приветствиях, которые читатели и слушатели присылали с далекой родины.

Даже в условиях нормальной эксплуатации заботливый уход полезен каждому автомобилю и продлевает срок его службы. Тем более это относится к нашему путешествию, успех которого, как и наша собственная судьба, зависел от регулярных технических осмотров, заботливого ухода и тщательной смазки машины. В критические минуты мы часто требовали от «татры» максимума того, на что она была способна, а это, в свою очередь, давало ей право на должный уход в минуты отдыха.

Частая смена масла, центральная смазка шасси при езде, промывание мотора, чистка фильтров и карбюратора, мойка и чистка кузова снаружи и изнутри, регулировка клапанов и тормозов, проверка тормозной системы и батарей — вся эта работа по уходу за машиной была так же необходима, как заправка горючим и возобновление продовольственных запасов. Уход за машиной стал неотложной частью рабочей программы, которая выполнялась даже тогда, когда голова раскалывалась от жары, а на ногах висели свинцовые гири усталости.

Конечно, приходилось делать и небольшой ремонт — неизбежное следствие необычных эксплуатационных условий. Мы сменили клиновидный ремень и гибкий шланг у бензонасоса, пострадавший от вибрации на покоробившихся дорогах, так как на нем отражались колебания кузова и мотора.

Постоянная смена разных сортов горючего тоже, конечно, не повышала его прочности. Дважды мы сменяли трубку центральной смазки под передней нижней рессорой, которую повредили при форсировании песков и болот. Мы отремонтировали защитную трубку вокруг троса спидометра. Она пострадала в высокой траве на дорогах Бельгийского Конго. Два раза мы выправляли дно ящика под батареями и меняли разбитые аккумуляторные пробки.

В пустыне мы отрегулировали один из прерывателей в распределителе, в котором ослабела подвижная часть молоточка, что приводило к слишком малому разрыву.

К концу африканского этапа мы сменили все свечи. Отремонтировали мы и привод тормоза, поврежденный ветками, подложенными под машину в глубокой грязи дорог Восточной Кении. И, наконец, мы несколько раз прочищали кожаные чехлы задних полуосей, в которые набивалась грязь.

Мы не скрыли производства этих работ от заинтересованных лиц в чужих странах. И все же африканские специалисты сочли, что «татра» благодаря ее остроумной конструкции и тщательному исполнению является необычайно подходящей машиной в африканских условиях. Ее прочность, надежность в эксплуатации и общая сопротивляемость в условиях Африки несравненно выше, чем у любого большого серийного автомобиля иностранного, в частности американского, послевоенного производства.

Самым ярким доказательством сказанного может служить тот факт, что восточно-африканская комиссия представителей импортных учреждений, которой мы продемонстрировали свою машину на дорогах и на пересеченной местности, выдала заинтересованному в импорте лицу соответствующее разрешение уже на другой день после подачи заявления, в то время как все другие марки, в том числе и английские, дожидались разрешения на ввоз в среднем по три месяца.

В придачу к лицензии наш представитель получил и заключение комиссии, в котором самые авторитетные лица обобщили результаты наших испытаний в такой лестной форме:

«Чехословацкая «татра» — это машина, которую Африка ждала с самого зарождения автомобилизма».

Глава XLVIII ВОСПРИЯТИЕ АФРИКИ ЧЕРЕЗ ОБЪЕКТИВ И ЧЕРЕЗ ЖЕЛУДОК


Спросите киноработников или актеров, радуются ли они, когда сценарист и режиссер решают сделать натурную съемку какой-нибудь сцены в большом городе, на его главной улице, которую нельзя воссоздать в студии. Или войдите в положение кинооператора, который должен заснять самый оживленный перекресток Праги для учебного фильма, посвященного, скажем, борьбе с несчастными случаями на транспорте. А потом спросите его, сколько повторно заснятых кадров он вынужден был выбросить только потому, что кто-нибудь из прохожих «нечаянно» заглянул в объектив.

С киносъемочным аппаратом среди негров

«Авось, и я попаду на экран», — такая мысль непременно придет в голову простому смертному, и он готов хоть 10 раз пересечь перекресток в надежде, что в конце концов все же попадет в поле зрения кинооператора как раз в тот момент, когда заработает аппарат…

Негр в чаще африканского первобытного леса не знает, что такое киножурнал или документальный фильм, и никогда не слышал о целлулоидной ленте, на которой в любое время может воскреснуть его образ. Однако ведет он себя примерно так же, как случайный пешеход, околдованный объективом камеры, с той только разницей, что негру чуждо тщеславие и его лишь стихийно привлекает загадочное жужжание незнакомого предмета. Как правило, он кладет при этом на землю все что держит в руках и пристально смотрит на вас. Порой это получается очень мило. На его лице можно прочесть необычайный интерес, сосредоточенность, детское любопытство. Но иногда необходимо, чтобы выбранный вами «киноактер» сосредоточился на своей повседневной работе: на пахоте примитивным эфиопским плугом, на черпанье воды кожаными мехами, на кропотливой обработке слоновой кости или на устройстве сложной прически из мелких косичек.

Для монтажа фильма, как хлеб насущный, нужны детали, и притом как можно больше типичных деталей! Но у вас пропадет охота гоняться за ними, когда пахарь остановится, воткнет деревяшку в глину и уставится прямо в объектив. Вы объясняете ему на «лучшем» амхарском языке, на суахили или на арабском (от жестикуляции у вас потом немного руки побаливают), что европейский зритель хочет видеть людей из чужих стран, занятых работой, а не, извините, ротозейством. Но жесты редко производят должное впечатление, а если вы сами возьметесь за рукоятку плуга или за меха для воды и начнете подражать негру в надежде, что он поймет вас и снова примется за брошенную работу, то это вызовет только смех. Для него подобная «игра» белого — самое захватывающее представление!

Поэтому, чтобы воспитать из африканцев киноактеров, мы прибегали к другому методу.

При помощи указательного пальца мы привлекали внимание негра к собственным глазам, стараясь не выколоть их себе в пылу азарта при попытках договориться. Потом старательно переводили свой взгляд на ближайшее дерево или на другого негра. Это должно было означать, согласно нашей логике, что и «актер» должен смотреть не на нас, а тоже на дерево или на другого негра. Однако «актер» с интересом наблюдал за нашей жестикуляцией, довольно кивал головой, но как только мы доставали камеру, он тут же снова вырастал перед объективом. Так же безнадежно было прятать камеру за спину, рассчитывая на то, что «актер», потеряв на время из вида предмет, возбудивший его интерес, снова возьмется за работу и даст возможность захватить его врасплох. Негр расценит такую попытку как приглашение начать игру в прятки, обежит вокруг вас и с детской невинностью будет восторгаться тем, что нашел камеру.

Пожалуй, единственное средство преодолеть такие препятствия — это бесконечное терпение, какой-нибудь маленький подарок вроде сигарет, колечек или яблонецких стеклянных украшений и еще, конечно, время. Если смотреть на негра слишком долго, он теряет к вам интерес. Иногда можно добиться успеха, если на время удалиться, а потом снова вернуться, как к старому знакомому. Таким путем удается вырвать хоть часть необходимых кадров. Наконец, чтобы заснять бытовые детали, мы решили прибегнуть к утонченному обману и почти всегда добивались успеха.

Африканского «актера» нужно чем-нибудь «приковать». Для этого мы располагали достаточно мощным оружием, ибо вряд ли что-либо может заинтересовать африканца больше, чем сама камера. И вот, мы распределяем между собой роли, переглядываемся и приступаем к делу. Отражение черпательного устройства, коров, а то и собственной жены в зеркальном видоискателе фотоаппарата «флексарет» для негра не меньшая сенсация, чем та, какой были для Колумба песчаные берега островка Гуанахани,[49] принятого им за Индию. Негр не может налюбоваться на эти отражения, прыгает от радости, вырывает аппарат из рук, сзывает других негров и совершенно забывает, что в это время в двух метрах от его уха жужжит киносъемочный аппарат. А кинооператор тем временем трепещет от восторга, не нарадуясь на прекрасные детали, превосходящие все его ожидания.

Потом мы меняемся ролями. Ведь, кроме кадров, нам нужны фотографии, и тоже с деталями. На этот раз мы показываем негру искатель кинокамеры, направляем широкоугольный объектив на середину изображения и доставляем ему радость тем, что в искателе телеобъектива его коровы чуть ли не вскакивают к нему на нос. Второй участник «киноэкспедиции» может в это время сколько ему угодно фотографировать занявшегося камерой «актера» или, еще лучше, остальных негров, у которых нет ее перед носом. Тогда «актер» наконец сообразит, что ваша предыдущая жестикуляция выражала желание увидеть его в загадочной рамке или зеркальце, и он так быстро помчится к своим коровам, коромыслу или инструментам для резьбы по кости, что вы его и не удержите!

И все же в Африке бывали случаи, когда мы чувствовали себя, как на съемках с профессиональными актерами. Ни один из многочисленных статистов не заглянул — даже украдкой — в наш объектив; больше того, нам казалось, что никто не замечал нашего присутствия. Это случалось, когда здоровая негритянская кровь закипала в вихре танца, когда буйный темперамент проявлялся в ногах, в глазах, в каждой жилке людей, которые переставали замечать окружающее, увлекаемые ритмом нгом, тамтамов и мбил.

Снимая обрядовые танцы ватузов в Руанда-Урунди, мы едва не лишились своей камеры. Мы попытались заснять детали для монтажа снизу, с земли, и отважились проползти в самую гущу танцующих, где над головами воинов свистели копья, уклоняясь лишь в последнюю минуту от напряженных тел. Чудом спаслись мы от одного воина, бросившегося, как ягуар, на своего противника. Его копье вонзилось в щит из кожи бегемота возле самой камеры.

После этого у нас пропала охота гоняться за такими кадрами.

Встреча в Аль-Азхаре

Тот, кто не знает значения слова «бакшиш», может подумать, находясь в Египте, что «бакшиш» на местном диалекте арабского языка означает «добрый день», или «до свидания», или «как поживаете».

Ни на одну минуту нельзя предположить другого значения этого универсального слова, когда, например, следуешь вдоль оросительного канала шириной в несколько метров, где никакого моста нет и в помине. По противоположному берегу бегает стайка детей, которые, едва завидя машину, останавливаются, как по команде.

— Бакши-и-и-и-ш, бакши-и-и-ш, бакши-и-и-и-ш! — начинают они кричать хором через канал еще задолго до того, как достанешь камеру, чтобы на своей стороне канала заснять на пленку пальмы с дозревающими гроздьями фиников.

«Хорошо воспитанные детки, приветствуют иностранцев», — подумали бы вы, если бы из других бесчисленных встреч не знали смысла этого слова.

В Египте без бакшиша немыслимы никакие съемки. Остановишься у хлопкового поля, вытащишь из чехла камеру, чтобы заснять несколько кадров сбора хлопка в дополнение к предыдущим съемкам погрузки его на судно в Александрии, перевозки кип караванами верблюдов, орошения хлопковых плантаций, — и уже через секунду все женщины и дети бросают работу и мчатся к тебе с протянутыми руками.

— Бакшиш, бакшиш! — кричим мы в ответ и для разнообразия протягиваем к ним руку, приводя в смятение галдящую толпу. Раздается взрыв смеха. Дети начинают понимать, что мы не первый день в Египте, и удовлетворяются десятой долей того бакшиша, который пришлось бы заплатить в других условиях. Получив бакшиш, они будут стоять перед аппаратом сколько угодно и кидать в свои фартуки белоснежные комочки хлопка. Ведь они кидают их так с утра до вечера за вознаграждение, составляющее лишь ничтожную часть бакшиша.

Опускаешься на колени на перекрестке главной улицы в Каире, чтобы поймать на пленку характерное движение шауиша при повороте деревянного семафора с четырьмя перекладинами. Полицейский в феске, регулирующий движение, все время косится в сторону аппарата, не переставая бросать молниеносные взгляды на лавину машин. Он, несомненно, готов остановить бурный поток автомобилей, если вы забудете дать ему пиастр.

Сравнительно редко африканец энергично возражает против того, что его фотографируют или снимают для фильма. Если он бежит от аппарата, это значит, что им руководит страх, недоверие или стыд. Все эти три препятствия можно как-нибудь устранить; спокойным отношением, улыбкой или знаком внимания его можно убедить не смотреть на вас больше, как на врага. Гораздо более тяжелое препятствие представляет фанатизм мусульман.

В самом опасном положении мы очутились, пожалуй, в Каире, когда попытались сфотографировать мусульманскую похоронную процессию. Только счастливый случай — оказавшаяся поблизости египетская полиция — в последнюю минуту спас нас от разъяренных участников процессии, собиравшихся нас линчевать. Они уже опустили покойника на мостовую и бросились на нас. Это происшествие на самой оживленной улице Каира было не единственным нашим столкновением с фанатичной нетерпимостью египтян.

Среди 400 чарующих своей красотой минаретов, которые вздымаются над Каиром в кружевной резьбе из слоновой кости, особое внимание привлекают минареты над старинным арабским университетом Аль-Азхар. Их тени уже падали на широкий двор, окаймленный галереей с характерными, изогнутыми арками, которые поддерживались изящными мавританскими колоннами, когда мы входили в таинственные просторы главного зала. Студенты сидели на коврах, скрестив ноги, и, раскачиваясь взад и вперед, тихо повторяли суры корана. Молча на цыпочках проходили мы колоннадой, осторожно доставая фотоаппарат и кинокамеру, чтобы не помешать учащимся. У нас имелось разрешение на съемку от сотрудника департамента пропаганды и туризма, который нас сопровождал. Как только мы поднесли аппараты к глазам, тихое святилище моментально превратилось в галдящий базар.

Объяснения нашего спутника на арабском языке не помогли. Со всех сторон сбегались сюда студенты, и положение с каждой минутой становилось все хуже. Повторилось то же, что уже случилось с нами при столкновении с участниками похорон: громкая брань, угрожающие жесты, оскорбления, горящие ненавистью глаза, плевки. Официальное удостоверение нашего спутника с печатями нескольких министерств не произвело никакого впечатления. Мы чуть не бегом пробирались к выходу среди обозленных студентов через обширный двор Аль-Азхара. Нам еще повезло, что наше изгнание из университета не окончилось гораздо хуже.

Наш спутник, не перестававший извиняться, пытался объяснить этот инцидент ссылкой на растущее самосознание студентов, которые якобы не любят, когда в иностранной печати появляются их фотографии в галабеях, напоминающих длинные ночные рубашки. Это объяснение было явно неудачным. Мы, по крайней мере, не видели никаких оснований для того, чтобы египетские студенты стыдились своей традиционной, вековой давности одежды, в которой их годами спокойно фотографировали тысячи туристов со всего света, как они фотографируют оксфордских студентов в их средневековых плащах или французских студентов в их традиционных беретах.

Лишь у ворот Аль-Азхара мы ясно поняли причины, вызвавшие разыгравшийся с нами инцидент. Он служил недвусмысленным доказательством того, как будут себя чувствовать в Египте англичане, когда долго тлевшая ненависть египетского народа вспыхнет и перенесется со двора университета Аль-Азхар в район Суэцкого канала…

class='book'> Чем и на что снимать? Когда мы, составляя список снаряжения, начали подумывать о кинокамере, перед нами встал трудный вопрос: где достать съемочный аппарат, способный выдержать трудный путь и поглотить несколько добрых километров пленки, не испортив себе при этом пищеварения. Хотелось иметь такой аппарат, с которым нам не угрожала бы опасность, располагая неповторимыми возможностями для съемки, дожидаться, пока наша камера не выйдет из ремонта на специальном заводе, находящемся где-нибудь за сотни или тысячи километров.

Возможность приобрести новый аппарат долго оставалась неразрешимой проблемой. Ограниченный импорт в первом послевоенном году, точнее говоря — отсутствие импорта, и строгие предписания сужали выбор. Поэтому мы, в конце концов, вынуждены были взять шестнадцатимиллиметровую камеру «пайяр-болекс» с набором объективов, фокусные расстояния которых составляли 12,5; 25 и 50 миллиметров. Вторую такую же камеру мы купили прямо на фабрике в Ивердоне (Швейцария) по дороге в Марсель про запас, на случай повреждения первой камеры. Кроме того, мы собирались использовать ее для отдельных съемок на цветную пленку. Эта вторая камера была снабжена объективами в 15, 25 и 75 миллиметров.

Двумя этими камерами мы и работали на протяжении всего путешествия по Африке. Одна из них продолжала служить нам вспомогательной камерой и в Латинской Америке, где мы снимали уже чехословацким аппаратом — тридцатипятимиллиметровкой «синефон-ВН» производства Поважского машиностроительного завода.




Чтобы уберечь чувствительный механизм и объективы камеры от пыли и особенно от микроскопически мелкого песка пустыни, мы в Африке заказали для нее удобный чехол из верблюжьей кожи, с кожаной ручкой, очень плотным замком-молнией и мягкой шелковой подкладкой без ворса. Чехол был изготовлен точно по форме камеры (с установленными объективами и видоискателем). Кожаный чехол полностью себя оправдал: камера в дороге всегда находилась в готовности и под рукой, когда нужно было быстро «нащелкать» несколько неожиданных кадров, чтобы заснять появившихся животных или запечатлеть внезапные «открытия». Исключительную службу сослужил нам чехол во время утомительного восхождения на Килиманджаро и при длительных сафари в первобытные леса и джунгли. Эластичная верблюжья кожа не только устояла против колючек густых кустарников, через которые нам часто приходилось пробираться, но и оберегала камеру от семян буйно растущих высоких трав, образующих иногда настоящий туннель. Очень помог чехол и во время песчаных бурь в пустыне, где мы для верности прятали камеру вместе с фотоаппаратами в спальный мешок.

Выбор фотоматериала и пленки был почти так же сложен, как и выбор камер.

Когда предстоит недалекое путешествие за границу, то фотоматериал обычно захватываешь с собой или предварительно выясняешь, можно ли его приобрести на месте. Но если в маршруте фигурирует несколько десятков стран, то нужно найти универсальный материал. Мы сразу отказались от использования материала «агфа», учитывая, что его нигде за границей не достанешь, а организовать пересылку в намечаемые для посещения пункты было, по существу, невозможно из-за сложных валютных и таможенных правил, действующих в отдельных странах. К тому же материал мог испортиться при доставке или засветиться при таможенных досмотрах. Фотоматериал марки «геверт»[50] не везде можно было купить; кроме того, в Африке не было ни одной лаборатории, где можно было бы проявить эту пленку. Оставалось единственно возможное решение: работать с шестнадцатимиллиметровой обратимой[51] пленкой «кодак». Справки, наведенные в пражском представительстве этой фирмы, «гарантировали» ряд источников приобретения материала за границей и наличие лабораторий в четырех пунктах, расположенных на намеченной трассе африканского маршрута, где можно было проявить пленку.

Так как предполагалось, что заснятый материал будет впоследствии дублирован на тридцатипятимиллиметровой пленке, причем кадры должны сопровождаться звуковыми пояснениями, мы были вынуждены принять частоту 24 кадра в секунду, вместо обычных 16, чтобы кадр и звук можно было синхронизировать. А это, в свою очередь, означало увеличение расхода материала в полтора раза, а следовательно, и увеличение затрат. Поскольку нужно было экономно расходовать скупо выделенную нам иностранную валюту и мы не хотели делать ни малейших отступлений от поставленной цели: заснять как можно больше полноценного материала, нам ничего другого не оставалось, как систематически урезать свои личные расходы. Поэтому большая часть нашей африканской «кинодобычи», состоявшей из 4500 метров шестнадцатимиллиметровой пленки (примерно 11250 метров при переводе на формат 35 миллиметров), представляла собой плод принесенных в жертву обедов и ужинов или ночей, проведенных на лоне природы и в захудалых гостиницах.

Поиски фотоматериалов были одной из самых тяжелых дорожных забот. Не раз мы при этом вспоминали некоторых наших кинооператоров-любителей, жаловавшихся на недостаток пленки. От первого до последнего шага по Африке нам все время казалось, что недостаток пленки ощущается одинаково на всем земном шаре. Очутившись в самом безвыходном положении в Центральной Африке, мы решили заказать пленку в Южно-Африканском Союзе, попросив переслать нам ее авиапочтой, чтобы не остаться без запаса. И вот тогда мы с ужасом узнали, что при посещении Южно-Африканского Союза английским королем в 1947 году местным операторам-любителям была в виде исключения выделена одна-единственная тридцатиметровая катушка, чтобы заснять это событие.

Нам не раз случалось в Африке встречаться с американскими туристами, жаловавшимися на такой же недостаток пленки даже в Нью-Йорке. Перед отъездом за границу им приходилось бегать по розничным магазинам и закупать пленку по катушечке. Мы могли в этом убедиться в Египте, где несколько раз заставали в магазинах американцев, покупавших фото- и киноматериалы, причем они готовы были забрать с собой весь магазин. Эти туристы не переставали удивляться, что столько американской пленки можно найти в стране пирамид.

Закупая материал, мы, конечно, не могли удовлетвориться одной катушкой. Нам нужны были, по меньшей мере, десятки катушек однородного материала, который гарантировал бы одинаковое качество кадров. Но ни в Марокко, ни в Алжире, ни в Тунисе мы не видели никакой пленки. Поэтому когда мы вошли в маленькую арабскую лавочку в Бу-Сааде, городке, расположенном в нескольких сотнях километров от побережья, и увидели рядом с безвкусными открытками две катушки пленки «кодак» по 15 метров каждая, нам показалось, что это один из миражей алжирской пустыни. К сожалению, это было все, что оставалось у арабского купца. Мы тщательно осмотрели упаковку и последний срок проявления, после чего только пожалели, что в пустыне не было больше пленки. Радость была взаимной: туристский сезон в Бу-Сааде закрывался на полгода, и арабский купчик был счастлив, что сбыл товар с рук. При проявлении этой пленки мы убедились, что она была такого же хорошего качества, как и вся остальная.

В Египте дело обстояло лучше, так как там, кроме той пленки, которую нам полагалось получить в представительстве фирмы «Кодак», мы могли купить еще большое количество катушек в розничных магазинах. В Судане, Эритрее, Эфиопии, Сомали нельзя было и мечтать о покупке пленки. Только в Найроби мы напали на один источник, да и то очень скудный. Пленку там всегда немедленно расхватывали, как только прибывала новая партия. В течение всего пребывания в Найроби мы регулярно заходили в центральный магазин справляться о пленке, пока наконец за день до отъезда в Уганду не прибыла новая партия и нам не продали 15 катушек по 30 метров. В Бельгийском Конго положение было таким же безнадежным. Мы были вынуждены обходиться своими скудными запасами вплоть до Родезии…

Машукулумбы в Иоганнесбурге

Купить пленку и экспонировать ее — еще не означает закончить всю работу. Это особенно относится к путешественнику, удаленному на тысячи километров от своего дома или от лаборатории, где можно обработать материал.

Тут-то и возникает один из главных вопросов: где и как проявить экспонированную пленку. О пересылке непроявленной пленки в Чехословакию не могло быть и речи. Этому препятствовали прежде всего действовавшие в отдельных странах строгие предписания, которыми запрещался вывоз за границу непроявленной и не прошедшей цензуры пленки. Но даже если бы и не было подобного запрета, пересылка непроявленного фильма всегда связана с риском. Во всем мире таможенники весьма любопытны, а когда они имеют дело с фильмом, то их любопытство усиливается. Конечно, не обязательно дело принимает самый плохой оборот; но каждый раз, когда мы задумывались в дороге о возможности переслать экспонированную пленку, нам вспоминалось предупреждение приятеля, у которого французские колониальные власти «по ошибке» открыли коробку с непроявленной пленкой, чтобы убедиться в том, действительно ли там только пленка…

Нам становилось страшно при одной мысли, что такая судьба может постигнуть наши фильмы, которые мы часто снимали в самых тяжелых условиях и с большим риском. К тому же приходилось учитывать и еще одно обстоятельство. Снимая фильм в пути, мы никогда не располагали достаточным временем, чтобы дать к лентам подробные описания, которые удовлетворяли бы требованиям лабораторной обработки и монтажа. Для того чтобы снабдить фильм перед отсылкой хотя бы подробным перечислением мест и дат съемки, если уж нельзя к нему дать точных пояснительных текстов, нам нужно было его просмотреть.

Когда мы читали брошюрку со списком всех лабораторий для проявления пленки фирмы «Кодак», разбросанных во всем мире, мы под заголовком «Африка» нашли лишь четыре города, расположенных на нашей трассе: Алжир, Каир, Найроби и Иоганнесбург.

Первый из этих опорных пунктов пал, прежде чем мы попытались постучаться в его двери. Пакетик экспонированных катушек, который мы перед отплытием из Европы послали авиапочтой по адресу нашего генерального консульства в Алжире с просьбой передать его в лабораторию, ожидал нас в этом городе нераспакованным. И это случилось не потому, что в консульстве о нем забыли. Оказалось, что алжирская лаборатория существовала только на бумаге. Поэтому лишь в Каире перед нами воскресли на полотне картины, которые мы собственными глазами видели недели и месяцы назад, на пути от Швейцарии до Египта.

Просматривая эти фильмы в небольшом проекционном зале фирмы «Кодак» в Каире, для того чтобы перед отсылкой их в лабораторию Чехословацкой государственной киностудии в Готвальдове подготовить пояснительные тексты, мы не могли предвидеть, что такая возможность представится нам еще раз лишь через многие тысячи километров. У нас накапливалось все больше заснятых фильмов, когда мы въехали в Нубийскую пустыню, где температура доходила до 46 градусов в тени. Мы утешали себя тем, что горячий воздух был сух и что поэтому пленка здесь не пострадает, как не пострадала она, пролежав долгие месяцы до проявления в Каире. Но в Кении, при пересечении экватора, температура поднялась до 59 градусов в тени, а здесь мы уже находились в области тропических ливней и справедливо опасались, что пленка отсыреет.

Первой нашей заботой по прибытии в Найроби было посещение фирмы «Кодак». Нам повезло, так как мы приехали как раз перед рождеством, когда работа прекращалась на целую неделю. Мы имели возможность за это время побеседовать с некоторыми из операторов-любителей в Найроби. Они нам сообщили, что в большинстве случаев предпочитают отсылать пленку для обработки в Иоганнесбург, хотя в Найроби и имеются соответствующие лаборатории. Объяснялось это очень просто. Директор филиала фирмы не скрыл своих затруднений, когда мы после праздников снова посетили его.

— У нас затруднения с поставками льда, но это еще не самое худшее. Случается, что мы остаемся без электроэнергии и даже без воды…

Этого нам было достаточно. Вернувшись после восхождения на Килиманджаро, мы всю экспонированную пленку упаковали, снабдили подробными описями, приложили письмо с убедительной просьбой об особо тщательном проявлении и отослали в Иоганнесбург.

В течение следующих четырех месяцев мы ничего не знали о судьбе своих фильмов. Если бы мы узнали раньше то, что открылось в Иоганнесбурге, то, несомненно, это отбило бы у нас всякую охоту к дальнейшей работе и к киносъемкам на всем протяжении обширной области между Кенией и Южно-Африканским Союзом.

Когда мы сидели в проекционном зале фирмы «Кодак» в Иоганнесбурге, то печальные остатки фильма, который мы смотрели, напомнили нам катастрофу, постигшую Голуба на реке Замбези. Казалось, что и у нас тоже на порогах опрокинулась лодка и волны хищной реки навсегда поглотили бесценные сокровища, собранные экспедицией, будто и к нам, как в беззащитный лагерь Голуба, покинутый носильщиками, вторглись орды диких машукулумбов, которые грабили, жгли и уничтожали содержимое ящиков, мешков и узлов со всем снаряжением экспедиции…

Стертые и сожженные проходили по полотну сцены, с невероятными жертвами заснятые нами в Нубийской пустыне, на изгибах высокогорных дорог Эфиопии, на рынках Эритреи. Черные полосы избороздили слева направо самые ценные документы о переезде по обломкам эфиопских дорог — это убедительнейшее доказательство достижений нашей «татры». Затем следовали катушки прекрасно проявленных кадров, заснятых в тех же местах и при одинаковых условиях; а через минуту картины снова исчезали в страшной мути пленки, проявленной в теплом проявителе. Местами эмульсия была полностью смыта. Казалось, что экран светился язвительной усмешкой тех самых машукулумбов, которые вскрыли ящики со сверкающими бусами, нацепили на себя шнурки и ожерелья, а все бесценные лун-гало[52] Голуба один за другим побросали в огонь, как ненужный хлам. Вот новая катушка с чистыми, сочными снимками, точно дразнившими нас, показывая, что так могли бы выглядеть и все остальные кадры. И тут же вслед за этим смазанные снимки строений в Зимбабве (Родезия), стены и башни которых, устоявшие в течение тысячелетия, сдались только теплому проявителю и преломились, как будто их снимали под водой…

Мы побежали за директором. Пожимание плечами и растерянные взгляды были единственным ответом на наши протесты.

— Очень сожалею, это иногда случается! Лед кончился или промыватель не работал. Впрочем, это оговорено в листочке с условиями фирмы, который имеется в каждой коробочке с пленкой. Договоримся о возмещении… Все наши энергичные протесты ничего не изменили. — Испорченные или плохо проявленные снимки мы возмещаем соответственным количеством свежей неэкспонированной пленки…

Это действительно было оговорено на каждом из печатных листочков, где были приведены экспозиционные данные и способ употребления пленки.

Мы вспомнили аварию в Сирте, перерезанные кусачками жилы троса механического тормоза, надрезанную оболочку тормозного шланга. У нас мелькнуло подозрение, связанное с перечнем фотографий, приложенным к авиапосылке. Вспомнился перечень картин, показывающих подлинное лицо африканских колоний, и заметный интерес, проявленный к нам британской Интеллидженс сервис…

Но никаких доказательств у нас не было; вся вина пала на «теплый» проявитель.

— Вот, получите, пожалуйста, 24 катушки пленки взамен испорченной. Учитывая исключительные обстоятельства, не позволяющие вам переснять испорченные кадры, мы согласны выдать вам цветную пленку вместо черно-белой, если вы подпишете обязательство не предъявлять к нам в дальнейшем никаких претензий. Приношу извинение, но ничего больше сделать не могу…

Фотографирование и киносъемки в тропиках

Хранение фильмов в тропических странах — это серьезная проблема, но она не имеет решающего значения, если срок хранения не слишком долог.

Само собой разумеется, что качество фильмов не улучшится от того, что они будут проявлены только через несколько месяцев после экспонирования. Но часто приходится прибегать к этому единственно возможному решению, ибо другого выхода нет. На собственном опыте мы убедились, что даже цветные фильмы, которые мы после экспонирования возили по тропическим областям в течение многих месяцев, после проявления оказывались безукоризненными. Свыше 14 месяцев мы разыскивали цветную фотопленку «анско», посланную нами для проявления в США. Только год с четвертью спустя после экспонирования эта пленка была, наконец, проявлена. Длительный срок хранения сказался лишь в том, что несколько поблекли красные и оранжевые цвета.

Неэкспонированную пленку можно сохранить со значительно меньшим риском. Пленка для фотоаппаратов поставляется в тропики только в запаянных жестянках с надписью «Tropical packing)) («Тропическая упаковка»), чтобы у покупателя не было сомнений в том, что он действительно получает доброкачественный материал.

Защита кинопленки от жары, сырости и солнца обеспечивается четырехугольными жестяночками, которые запаяны и содержат каждая по две тридцатиметровых катушки пленки. Все внутренние металлические футляры, кроме того, снабжены обычной оклеечной упаковкой.

В тропиках очень трудно точно установить время экспозиции. Любитель обычно приезжает в Африку с предубеждением, что выдержка должна быть здесь менее продолжительной, чем в Европе, в связи с чрезвычайно интенсивным освещением. Это не совсем верно. Там, где свет падает прямо сверху, его лучи меньше рассеиваются, следовательно, и интенсивность освещения слабей. Особенно это ощущаешь на экваторе, где снимки, если они не сделаны рано утром или к концу дня, получаются слишком резкими, с сильным контрастом между светом и тенью. Совсем другие условия в пустыне, где приходится считаться с необычайно сильным отражением света от песка, что в несколько раз повышает интенсивность освещения, подобно искрящемуся снегу или льду.

Фотографирование и киносъемки в таких условиях связаны с рядом трудностей. Диафрагмируя до крайних пределов, любитель теряет преимущества хорошей оптики и ее самой благоприятной четкости; если он усиливает резкость для близких предметов или лиц, то ему мешает, что отдаленный фон выходит таким же резким. Снимок теряет рельефность. При фотографировании, к счастью, можно соответственно сократить экспозиционное время, чтобы отпала необходимость в сильном диафрагмировании.

Гораздо трудней приходится при киносъемках, когда экспозиционное время определяется частотой кадров, то есть остается неизменной величиной. Применяя объективы с наибольшей диафрагмой «16», мы ничего не могли предпринять. Не помогали даже самые плотные желтые фильтры, и мы постоянно боялись передержки. Наиболее эффективны серые фильтры. Если их нет под рукой, то любителю остается применить последнее средство: прикрыть сектор обтюратора.[53] Но даже это решение при некоторых камерах приводит к нежелательной резкости изображения, не говоря уже о том, что в большинстве любительских камер такого приспособления вообще нет.

Хотя профессиональные кинооператоры смотрят свысока на камеры для шестнадцатимиллиметровой пленки и выражают сомнение в качестве заснятых ею кадров, все же узкопленочная камера в тяжелых дорожных условиях имеет неоценимые преимущества и часто профессиональная камера не может ее заменить. Трудности заключаются не только в ограниченном числе членов «рабочей группы», недостатке места в машине, нежелательности ее перегрузки, дороговизне пленки, не в том, что большая камера слишком бросается в глаза, и не в других технических трудностях. С профессиональной камерой мы бы, например, не могли заснять восхождения на Килиманджаро. Чрезвычайно затрудненное дыхание и огромное душевное и физическое напряжение на большой высоте осуждают на бездействие тяжелую профессиональную камеру. Мы проверили это на примере американской экспедиции киноработников, потерпевших поражение при попытке съемок на Килиманджаро, несмотря на то, что они были вооружены самой современной техникой и располагали неограниченными финансовыми возможностями. Но восхождение на Килиманджаро не снимается каждый день. Есть бесчисленное множество более будничных ситуаций, не менее интересных, но также едва ли доступных для кинооператоров-профессионалов.

Пока успеешь, обнаружив из едущего автомобиля интересную сцену, приготовить все принадлежности большой камеры, закрепить ее на штативе с вращающейся головкой и присоединить к батарее, снимать уже поздно. Пугливая дичь уже давно исчезла из вида, а негры, испугавшись большого аппарата на высоких ножках, разбежались кто куда. За ними не угнаться с неуклюжим оборудованием при обязательной перестановке штатива и батарей с места на место, особенно если хочешь, чтобы от промедления не пострадал общий режиссерский замысел. Часто случается, что не успеваешь даже подумай о том, чтобы воспользоваться легким штативом для шестнадцатимиллиметровой камеры. Но даже и он не даст возможности незаметно заснять или свободно передвигаться по шумному рынку, в негритянской деревне или по улицам большого города.

Воткнешь штатив в землю перед африканским «актером», согнешься, чтобы вид как можно лучше уместился в видоискателе, еще раз проверишь настройку, поправишь одну ножку, немного сдвинувшуюся на неровном грунте, а когда все это проделаешь, то перед объективом, без сомнения, не будет уже ни души. Поэтому в подобных случаях мы удовлетворялись веревочным штативом собственного изготовления, который обеспечивал устойчивый вид в вертикальном направлении и при этом разрешал панорамировать в горизонтальном направлении. Перебросишь петлю крепкого шпагата через рычажок механизма, наступишь ногой на другой конец шпагата, и можно быть уверенным в том, что камера, медленно подталкиваемая кверху, моментально закрепится…

Но бывают и такие моменты, когда аппаратом совсем нельзя воспользоваться; в одном случае это происходит из-за безнадежного состояния «шоссе», в другом — из-за того, что всю работу должны выполнить только два человека. Иногда недостает осветительной аппаратуры, без которой даже самый интересный интерьер — в негритянской хижине, в подземных жилищах североафриканских троглодитов или на выработках в золотых и медных рудниках — недоступен для чувствительной кинопленки. Для рабочей группы, состоящей только из двух человек, потеряна возможность заснять документальные кадры, изображающие, например, как экипаж автомобиля борется с бездонной трясиной при убийственной жаре, достигающей 60 градусов по Цельсию; как он, напрягая последние силы, вытаскивает машину из глубокого песка в высохшем вади; как люди, по уши вымазанные густой жижей, едва держатся на ногах после трехчасовой борьбы с грязью и тропической жарой; как им угрожает опасность потерять драгоценные минуты, а потом на много дней застрять в местности, пораженной малярией. В такие минуты едва ли возьмешься за камеру, чтобы заснять друг друга.

Когда один член экспедиции сидит за рулем и ведет машину, продвигаясь сантиметр за сантиметром по указанию другого, который лежит на животе перед машиной и содрогается от ужаса при мысли, что при одном неточном движении автомобиль может сорваться с обрыва, тогда не поможет даже самая горячая молитва, чтобы с вами был кто-то третий, который заснял бы все это на вечную память. Не приходят съемки на ум и когда борешься с бесконечными песками пустыни и, чередуясь, уступаешь место за рулем второму члену экипажа, который тоже едва дышит, так как только что изо всех сил помогал подталкивать машину. Невольно потеряешь интерес к киносъемкам «татры» в экзотическом окружении, если перед колесами машины улягутся три могучие львицы и будут время от времени недовольно оглядываться на два человеческих лица, виднеющихся за старательно прикрытыми окошечками…

Как едят в Африке

Готовить себе пищу или нет? Этот вопрос мы неоднократно задавали себе, пока не выяснилось, что он далеко не так важен, как казался.

В Африке можно питаться относительно дешево, по крайней мере, вне больших городов. Питание, во всяком случае, там обходится дешевле, чем жилье. А поскольку к этому обстоятельству присоединился другой не менее важный фактор, а именно потеря времени, связанная с приготовлением пищи, то мы вскоре отказались от готовки и подкрепили это безоговорочное решение тем, что подарили наш пражский примус неграм. Им он, вероятно, пригодился не больше, чем нам…

Находясь в пути, мы до такой степени привыкли связывать необходимость экономии валюты с преимуществом обильных английских завтраков и послеполуденным зноем, что приучили себя довольствоваться вместо обеда только печеньем и фруктами, но зато ужинали более плотно. Такой режим питания нередко определялся климатом. При проезде через пустыню часто случалось, что нам по целым дням не хотелось и думать о мясных консервах, и мы питались только сухарями, джемом, консервированными фруктами и сыром. Режим двухразового питания (обильного завтрака и обильного ужина) станет вам понятней, если вы заглянете в меню любого ресторана или отеля на пути от Каира до Кейптауна. Завтраки могут различаться по обилию, однако меню обычно состоит из следующих последовательно подаваемых блюд: фруктов, каши из овсяных хлопьев или из какой-либо другой крупы на молоке, яичницы с ветчиной или с беконом, куска жареной рыбы, хлеба с маслом и джемом и неизбежного чая. Не удивительно, что после того как съешь все эти блюда на завтрак, не очень-то захочешь обедать. Интересно, что в меню ресторанов всех почти стран к югу от экватора ежедневно в качестве одного из порционных блюд фигурирует свежая рыба. По большей части это пресноводная рыба из озер или рек, и лишь в виде исключения, особенно в Южно-Африканском Союзе, подается морская рыба. Однако морскую рыбу здесь так приготовляют, что по вкусу ее почти нельзя отличить от пресноводной.

Тропический климат и ограниченная емкость человеческого желудка привели к появлению в некоторых тропических областях, особенно в странах Британской Восточной Африки, интересного вида ресторанов, которые учли при калькуляции несколько повышенных цен незначительный процент лиц, действительно любящих покушать, и предоставили посетителям неограниченный выбор блюд за единую цену. В таких ресторанах обслуживающий персонал подает только главные блюда, а мясные закуски, салаты, компоты, фрукты, сыры и пудинги расставлены на больших круглых столах посередине зала, и каждый посетитель может выбирать по своему вкусу. Для обеспечения быстрого обслуживания и облегчения работы персонала блюдам присваиваются определенные номера, и они заказываются не по названиям, а по присвоенным номерам. Посетитель может за ту же цену заказать только одно блюдо или весь список от единицы до десяти.

Что касается ассортимента блюд, то кухня рядового африканского ресторана немногим отличается от кухни среднего европейского ресторана. Но в Африке наблюдаются многочисленные вариации и отклонения, обусловленные климатом, а также дополнения, объясняющиеся спецификой местных условий.

Значительная разница имеется, однако, между так называемой «европейско-африканской кухней», напоминающей английскую, французскую или итальянскую, и собственно африканской кухней, скажем, арабской или эфиопской. Обе эти кухни отличаются пристрастием к пряностям, которые сначала кажутся европейцу несъедобными, но к которым он со временем привыкает.

Гораздо проще негритянская кухня.

Как правило, она становится тем проще, чем дальше проникаешь вглубь Африки. Состоит она главным образом из каш, приготовляемых из молока и размолотой кукурузы, дурры, риса, проса, топинамбура, маниоки или различных видов клубнеплодов. Ее разнообразят различными добавлениями, начиная с рыбы, дичи и фруктов и кончая экзотическими лакомствами, вроде яиц крокодила или живых термитов.

Африканские фрукты

Африканские плоды — это неисчерпаемая по своему богатству палитра!

И все же мы в течение долгих месяцев, проведенных в Африке, так часто мечтали о карминно-красных черешнях, ароматной землянике, соблазнительных, будто инеем покрытых сливах, поспевающих ко дню св. Вацлава. Но этих плодов мы нигде в Африке не видели, как не видели и груш. Первые яблоки, поданные на стол в Южной Африке, мы восприняли, как долгожданный привет с далекой родины. Дорого бывает всегда лишь то, чего недостает!..

Между тем как в африканских колониях Великобритании имеется избыток фруктов, их мало на столах жителей Лондона. Часто случается, что в Африке фрукты гниют, не находя сбыта. Расстояние от Кампалы, центра обширного района банановых плантаций в Уганде, до порта Момбаса составляет по железной дороге 1300 километров. Без специальных рефрижераторных вагонов не может быть и речи о доставке бананов в сохранности.

Именно из-за этих затруднений с транспортом даже в обычное время на европейский рынок попадают только те фрукты, которые могут выдержать длительную перевозку. Большинства африканских плодов европеец на родине никогда не увидит, и поэтому он открывает в Африке все новые для себя фрукты.

К числу самых вкусных плодов Африки, бесспорно, относятся манго.

«Их лучше всего есть в ванне», — советовали нам знакомые в Каире, когда видели нашу нерешительность. Манго — плод яйцевидной формы различной величины — от груши до кокосового ореха — с жесткой зеленой или желтой кожурой и крупной косточкой. Оранжево-желтая мякоть с пикантным сладковатым вкусом, который трудно определить, превращает манго в один из самых чудесных плодов. Но горе вам, если на вас брызнет сок! Не поможет ни мыло, ни лимон, ни хлор: на костюме или сорочке навсегда останется память о манго. Мы, к счастью, отделались только пятнами на коротких брюках. «Специалисты» обращаются с манго так: надрезают его по всей окружности, несколько раз поворачивают обе половинки, чтобы выпала косточка, после чего осторожно вынимают мякоть ложечкой — сначала из одной половины, затем из другой. С более зрелых плодов иногда снимают кожуру, натыкают мякоть на специальную вилочку и отрезают от нее по кусочку.

Другим излюбленным плодом африканцев является папайя, которую можно найти повсюду в субтропических и тропических областях Африки. Деревья, растущие с необычайной быстротой, издали напоминают небольшие пальмы с перистыми листьями, ствол часто разветвляется. Прямо на ветках сидят громадные яйцевидные плоды с мягкой упругой кожурой, по виду напоминающие дыню. Их разрезают, удаляют сердцевину с черными студнеобразными косточками, на мякоть выжимают несколько капель лимона, посыпают по вкусу сахаром и едят ложечкой. Плоды содержат вещество, способствующее пищеварению — папаин. От Судана до Кении принято подавать папайю к завтраку и в другие часы приема пищи.

Очень вкусными плодами считаются аноны, обильно произрастающие в Эритрее. Плод размером с яблоко с шероховатой кожицей и мелкими косточками по вкусу напоминает тутовые ягоды, но не так сладок.

Повсюду в Африке можно встретить индийский инжир. Кроме названия, он, однако, ничего общего с инжиром не имеет. Это очень вкусный плод дикорастущих кактусов — опунций. Негры, собирая индийский инжир, осторожно удаляют маленькие колючки, которыми густо покрыта кожура, и поставляют плоды на рынок полуоткрытыми. На улицах Триполитании можно увидеть покупателей, которые, опасаясь поранить руки тонкими колючками, приказывают продавцу надрезать кожуру и вытаскивают из нее чистые сочные плоды с твердыми косточками.

Настоящий инжир, поступающий в Чехословакию под названием смирнского, намного вкуснее, если срывать плоды прямо с веток, на которых они висят наподобие красивых маленьких зеленых или фиолетовых груш. В Северной Африке часто подают компот из инжира, так как в сыром виде плоды несколько пресны. Не менее приятным десертом, который всегда подается на стол в Алжире в летнее время, является неспелый миндаль.

Ананасы, подающиеся к обеду, в ресторанах Кении сервируются с большим вкусом. Их кладут на блюдо в кожуре, покрытой коричневой чешуей, со щеточкой листьев внизу. Верхушка заранее отрезается, вся мякоть по внешнему краю отделяется изнутри от кожуры, вынимается, нарезается плоскими ломтиками, после чего ее вкладывают обратно в напоминающую бочонок оболочку, и гости сами выбирают из нее ломтики ананаса. Грейпфрут, который едят обычно перед завтраком, тоже подается на стол уже разрезанным на две половинки, с отделенной от кожуры мякотью, чтобы гость не испачкался брызнувшим соком.

Европеец, который привык есть яблоки, откусывая от них порядочные куски, очень удивится при виде жителя Южно-Африканского Союза, расправляющегося с яблоком при помощи тарелки, вилочки и ножа и тщательно очищающего кожуру. Примерно также едят в некоторых африканских странах и бананы. Ножом плод разрезают пополам по его длине, а затем вилочкой вынимают кусочки из каждого маленького «корытца».

Под конец упомянем и об апельсинах. Во французских колониях Африки весьма любят соблюдать этикет. Здесь надрезают кожуру апельсина так, чтобы ее можно было снять восемью правильными дольками, которые лежат на тарелке, как лепестки нарцисса. На такое же число долек делят и мякоть апельсина, не разъединяя ее снизу. Лишь после этого едят одну дольку за другой. Но в большинстве стран Африки с апельсинами расправляются быстрее. Плод надрезают по окружности, делят на четыре части и высасывают сок, не вынимая из кожуры.

«Легкий» завтрак в Судане

Восточная кухня всегда славилась своим разнообразием.

Однако есть существенная разница между меню кочевника из пустыни и богатого суданского шейха. Если в Ливийской пустыне мы при свете бедуинских костров с аппетитом лакомились жареной на вертеле бараниной и облизывали пальцы, не отставая от смуглых сынов пустыни, сидевших рядом с нами, то в Омдурмане мы получили возможность познакомиться с тем, что представляет собой завтрак богатого суданца. Он был предложен нам при посещении Сайда Мухаммеда Халифы — шерифа, одного из преемников известного вождя Махди. Это был только «легкий» завтрак, предложенный из вежливости, за которым хозяин торжественно объявил нам, что его интересует чехословацкая «татра» и что он согласен заплатить за нее хлопком со своих плантаций на юге Судана. Однако завтрак оказался настолько «легким», что мы по возвращении решительно отказались не только от обеда, но и от ужина, и только на следующий день были в состоянии смотреть на пищу. Дело в том, что уважение к хозяину дома измеряется у арабов, помимо прочего, количеством пищи, исчезающей в желудке гостя. Не может быть большего оскорбления, чем оставить нетронутым хоть одно из предложенных блюд…

Дать вам по возможности сжатый отчет об этом завтраке? Пожалуйста.

Фарфор, серебряные приборы, слуги в белоснежных галабеях с цветными шарфами, улыбающийся хозяин, любезный разговор о 15 самолетах, приземлившихся накануне на хартумском аэродроме. При этом подается каша из овсяных хлопьев, политая молоком и медом…

— Интересный народ эти шведы, не правда ли? Спортивный самолет прилетает из Стокгольма в Аддис-Абебу без посадки, и сразу же еще 15 самолетов пускаются в путь с одной промежуточной посадкой. Интересный народ…

Восхищенно киваем головой в знак согласия. Подается новое блюдо с горкой маленьких белоснежных шариков с привкусом сыра, плавающих в масле, от которых исходит неуловимый запах свежих копченостей. Нам вспоминается алжирский кускус.

— Вкусно? — спрашивает хозяин дома, внимательно следящий за каждым нашим движением. — Очень рад, это приготовлено из пшеничной муки и дурры.

Мы с улыбкой принимаем к сведению английский перевод арабской речи хозяина. Подаются новые приборы и ломтики рыбы, поджаренной до золотистого цвета. Настоящая сказка! Стараемся незаметно оглянуться вокруг и отметить на какой стадии находятся соперники по отдельным кругам соревнования. До финиша, по-видимому, еще далеко. Нужно только сохранять спокойствие…

— Какой уж там трамвай 20 лет назад! Вы бы посмотрели, как выглядела набережная Нила там, где сейчас расположена гостиница «Нил» и дворец губернатора! Но это было давно, очень давно…

«Четверть десятого», — отмечаем мы про себя, незаметно поглядывая на ручные часы, и стараемся представить себе, как выглядели Омдурман и Хартум 20 лет назад, чтобы ответить должным образом любезному хозяину. А между тем разливается чай с молоком. Тайно радуемся его появлению, так как обычно чай знаменует последнюю фазу боя…

Ошибка! На этот раз он был предвестником усиленной атаки!

Подается воздушное печенье, такое хрупкое, что страшно до него дотронуться, а к нему желтоватый соус, нечто вроде шодо,[54] только без вина и без коньяка, но со сладковатым привкусом творога.

— Замечательно охлаждено! — выдавливаем мы из себя вялую похвалу.

Гости суданцы облизываются и подкладывают в свои тарелки, а европейцы незаметно распускают пояса. Загадочные трубочки хрустят, поэтому их еще раз поливают соусом и посыпают сахаром. Слуги, подающие блюда, танцуют чарующий балет, двигаясь с новыми горами посуды, а их длинные галабеи величественно шелестят, почти как одеяние хозяина дома, который подходит, чтобы подбодрить нас. Вентиляторы шумят всё так же мягко и милосердно.

Между тем приборы исчезают со стола и… начинается завтрак!

«Старайтесь не обидеть хозяина», — звучат в наших ушах слова английского журналиста, с которым мы перешагнули порог этого дома. Подаются бутерброды с маслом и сыром, яичница с ветчиной, бутерброды с маслом и абрикосовым джемом. После этого хозяин подает нам собственноручно нарезанный сыр и для поощрения другой рукой сует себе кусочек прямо в рот, аппетитно облизываясь:

— Это чрезвычайно вкусно перед бутербродами с джемом, попробуйте!.. «Нельзя отказываться, нельзя отказываться», — повторяем мы про себя, а тем временем на столе появляется шоколадное печенье, похожее на трубочки с кремом, и снова чай с молоком.

«Здесь за углом 50 лет назад лилась кровь, — вспоминаем мы фигурки дервишей и их смертоносное оружие на стенах музея халифа. — Только бы выдержать!..»

Наконец мы вздыхаем с облегчением, так как в дверях появляются слуги с фруктами. Апельсины, бананы, ананасы, манго предвещают конец боя. Нужно изобразить на лице приятную улыбку. Восхитительный завтрак, поистине восхитительный…

Сколько бедняков мы встретим через полчаса на улицах Омдурмана, сколько нищих с голодными желудками, которым даже не снится то, что подается за этими стенами!

— … час? Ах, извините. Без двух минут половина одиннадцатого…


Глава XLIX НА ГРАНИЦАХ И МЕЖДУ НИМИ


Бензин в Африке — это богатейшая гамма сортов, цветов, цен, запахов, густоты, октановых чисел, грязного отстоя; бензин этот самого разнообразного происхождения.

Открытые бочки вонючей грязи, загустевшей от глины, в Египте или Тунисе; великолепные, сияющие всеми цветами радуги агрегаты бензозаправочных колонок вдоль южноафриканских шоссе; запаянные четырехгалонные жестянки бензина с маркой «шелл» в Судане; журчащая желтизна бензина в изогнутом наконечнике трубки, засунутой в бочку в каком-нибудь захолустном уголке Уганды или Конго; танцовщица с развевающимся шарфом, всю свою жизнь купающаяся в 70 октанах под аккомпанемент позвякивающих указателей, которые отсчитывают количество и стоимость бензина при заправке в Найроби; одинокие оазисы в пустынях и верблюды, нагруженные жестянками с напитком, которого им никогда не пить; и, наконец, сотни километров по безлюдным местностям, перед въездом в которые водитель должен заполнить бензином все емкости, какие только можно, даже и свою зажигалку.



Перед тем, как раздадутся звуки мбилы.



В Африке мало таких стран, в которых были бы установлены единые цены на бензин. Во многих случаях цены зависят не столько от того, кто продает бензин, сколько от того, насколько продавец удален от транспортных артерий. Расстояния имеют здесь решающее значение, и цены на бензин колеблются в зависимости от того, как далеко машина проникла вглубь континента. Естественно, что одна цена будет в порту, где бензин переливают из трюмов танкеров непосредственно в цистерны, и другая — в глубине континента, куда бензин поступает по железной дороге, в лодках, в кузовах грузовых автомобилей, в автоцистернах, на горбах верблюдов, на мулах или куда его приносят на своих головах негритянки.

Тысяча километров без заправки

В арабских странах Африки, особенно вне больших городов, предусмотрительному водителю следовало бы возить с собой изрядную фильтровальную установку. Здесь почему-то повсеместно распространен странный предрассудок, будто в автомобиль можно наливать все, что хоть немного пахнет бензином. Невозможно перечислить все, что самозванный продавец может предложить вам под видом бензина. Однако все эти вонючие субстанции имеют общее свойство: они находятся в более или менее жидком состоянии и их удельный вес возрастает от поверхности к дну сосуда.

Подобное «моторное топливо» проникает, однако, с отдельными арабскими торговцами из стран ислама в соседние земли. Безошибочные предвестники этих торговцев попадаются на дорогах вдали от населенных пунктов. Это водители, которые у обочины дороги с покорностью фаталистов вылавливают грязь из поплавковой камеры карбюратора и крепкой проволокой прочищают его жиклеры.

Не раз арабские продавцы бензина смертельно обижались на нас, когда мы пропускали их товар в баки «татры» не иначе, как через двойной фильтр. Подобная мера предосторожности здесь совершенно незнакома и непонятна.

Когда на трассе длиной в 1100 километров между Асмарой и Аддис-Абебой нас сопровождал правительственный «форд», то его водитель эфиоп на первом участке пути затратил больше времени напозвякивание ключами и тщательные осмотры мотора, чем на езду. Несколько раз мы терпеливо дожидались, пока он нас не догонит. Но однажды, потоптавшись два часа у дороги, мы вернулись к нему. Водитель приветствовал нас беспомощной улыбкой:

— Черт его знает, что случилось с этой телегой! Пробежала всего четыре тысячи километров и уже не хочет трогаться с места. Поедет, а через два километра закашляет, икнет, и мотор заглохнет.

— Вы фильтруете бензин?

— Что?

— Есть у вас фильтр для бензина?

— А что это такое? — спросил водитель, бросив на нас непонимающий взгляд, и забыл даже закрыть рот.

Не говоря ни слова, мы отсоединили бензопровод его «форда» и опустили отвертку на дно бака. Там лежал слой грязи и песка толщиной более сантиметра. Фильтры у бензонасоса и перед карбюратором были до половины забиты мелким песком.

В начале пути нас неотвязно преследовали по пятам последние отзвуки военной экономики. Отпуск бензина был лимитирован не только в Европе, но и в Марокко, Алжире, Тунисе, Триполитании, Киренаике.

Правда, начиная с Египта отпали затруднения, связанные с беготней по учреждениям и получением талонов на бензин, но зато с каждой сотней километров, на которую мы удалялись от побережья, автомобиль, а тем самым и возможность пополнить запасы горючего становились все более редким явлением. Иногда сведения о возможности запастись бензином были столь неопределенными, что на них нельзя было полагаться, в других случаях у нас была неприятная уверенность в том, что в данном районе вообще бензина не достать.

Перед стартом в Нубийскую пустыню «татра» везла с собой 55 литров бензина в баках, четыре стандартных армейских канистра по 20 литров за сиденьями и четыре запаянные жестянки по четыре галлона на пирамиде груза. 207 литров бензина было достаточно даже для удовлетворения весьма щедро рассчитанной потребности в 20 литров на 100 километров трудно проходимой местности. Без пополнения запаса горючего мы могли спокойно преодолеть 600 километров от Вади-Хальфы до Хартума и даже возвращаться из любого пункта к Нилу или к линии железной дороги, если это позволял характер местности.

Неприятный сюрприз подготовил нам заведующий бензозаправочной станцией в Диредаве (Восточная Эфиопия).

— Весьма сожалею, господа, бензина нет! Действительно нет, ни капельки.

— Но ведь у вас целый склад бочонков, а по городу ездит всего несколько автомашин…

— Это не мое дело! В Джибути была забастовка, бензина не отгрузили, а через несколько дней здесь начнутся дожди! Тогда уж сюда нельзя будет доставить ни одного литра. Нет бензина, господа, не могу дать вам ни капли… разве что… — лицо торговца приняло выражение, характерное для спекулянтов на всем земном шаре, — дать вам что-нибудь из своего личного запаса…

— Бензин всегда остается бензином, — притворяемся мы непонимающими.

— Не совсем так. Это запас для моего грузовика. Если бензина не будет, я потеряю заработок…

— Сколько хотите за литр?

— Два с половиной доллара.

— Это в шесть раз превышает максимальную цену, какую мы когда-либо платили в Эфиопии. Любой шофер в городке продаст нам по доллару хоть 100 литров. Прощайте!

— Постойте, постойте, господа! Давайте полтора доллара!

— Доллар. Ни цента больше.

— Ну, пускай будет доллар! — заторопился спекулянт, боясь чтобы мы вдруг не раздумали.

И все же мы очутились в Африке перед длинным участком пути, где действительно не было ни капли бензина. На протяжении 1019 километров, которые «татра» прошла от Британского Сомали через эфиопскую провинцию Огаден до бывшего Итальянского Сомали, она должна была обходиться тем количеством бензина, которое везла на себе.

Только один раз за все путешествие по Африке мы застряли с сухим баком среди первобытного леса. На участке дороги между границей Уганды и озером Киву, на территории Руанда-Урунди, мы слишком понадеялись на информацию европейских поселенцев и забыли, что и в центре Африки иногда отмечают религиозные праздники.

В течение многих часов мы не встретили ни одного автомобиля, и настроение наше упало до точки замерзания.

Однако счастливый случай в самый критический момент привел на дорогу большой бензозаправщик. Водитель негр с удовольствием нацедил бы нам драгоценной жидкости даже в тропические шлемы, и при этом по твердой цене.

Самый большой выбор различных марок моторного топлива имеется в Южно-Африканском Союзе. К известным маркам «шелл», «вакуум», «калтекс», «этлэнтик» и «пегасус» после войны добавился южноафриканский бензин «сатмар», смешанный со спиртом из сахарного тростника. Последний, хотя и стоил дешевле других, стал проклятием для южноафриканских автомобилей. Самое большое через пять тысяч километров головки цилиндров так забиваются углем, что их приходится отправлять в мастерскую для тщательной чистки.

Но Южно-Африканский Союз располагает в районе Иоганнесбурга богатыми запасами бурого угля, поэтому вскоре после войны правительство приняло решение построить в Трансваальском угольном бассейне карликовое подобие чехословацкого завода синтетического бензина имени Сталина.[55]

Святой Христофор среди пигмеев

— … и пусть святой Христофор счастливо доставит вас обратно в Прагу, сюда к Автоклубу, — этими словами простился с нами перед отъездом представитель пражского правления Автоклуба Чехословацкой Республики, подавая нам красивую фигурку святого Христофора, патрона автомобилистов. Так наш крошечный хранитель, расставив ноги, уселся на маленьком кронштейне зеркальца над ветровым стеклом и оставался там во время всего путешествия по Африке. К его растрепанным сединам, развевающейся бороде и короткой кожаной юбочке добавились клетчатые чулки до колен, так как Христофор разодрал себе на африканских дорогах кожаные икры. Он их немного обжег также на экваториальном солнышке и поэтому нуждался в уходе.

В течение многих месяцев эта фигурка возбуждала живой интерес среди деятелей иностранных автоклубов и всех африканцев без исключения. Когда «делегация» пигмеев в Конго провожала нас из первобытного леса до самой машины, они не могли оторваться от Христофора. Сначала они, стесняясь, хихикали в ладонь, а когда мы показали им своего хранителя поближе, они хохотали до упаду. Вероятно, им понравился костюм Христофора, который по экономии материала не намного уступал скромному одеянию детей девственного леса.

Кроме святого Христофора, мы везли, правда, и ценные рекомендации из Пражского автоклуба, а также четыре сопроводительных письма, присланных нам организациями заграничных автомобилистов. Но самой действенной визитной карточкой была наша «татра», о которой автоклубы узнавали из местных газет и сообщений по радио.

Почти каждый иностранный автоклуб обогатил наш картографический архив и украсил «татру» каким-нибудь ценным трофеем: красивым или, по крайней мере, экзотическим значком. Алжирцы даже добавили к ее приданому флажок своего автоклуба.

Коллекция значков на консолях у переднего капота приятно разрасталась, вернее, мы думали, что она разрастается. В суматохе насыщенной до предела рабочей программы мы не замечали ничего подозрительного, пока однажды в Найроби…

— Итак, у нас прибавился еще один значок. Прикрепление его уже не потребовало такого труда. Ведь отверстие для винта уже имелось в консоли. Тебе пришла хорошая мысль…

— Какая мысль?

— Да в Асмаре! Это ты ведь распорядился там просверлить отверстие авансом, не так ли?

— Это ошибка… Юрка, кто-то охотится за нашими значками! Сколько их там?

— Думаю, что с этим новым шесть.

— Да, примерно так. Мы ведь укрепили чехословацкий, французский, марокканский, египетский…

— Нет, два египетских: Туринг-клуба и Автоклуба. Потом в Тунисе…

— Это уже шесть. Еще должен быть алжирский и RACI[56] из Эритреи, а теперь кенийский!

— А где еще один из Сомали? Значит, недостает четырех…

Четыре ценных трофея незаметно исчезли. И несмотря на все предосторожности, значки продолжали исчезать быстрее, чем мы их успевали прикреплять. В конце концов мы были вынуждены пойти на решительный шаг: снять с буфера консоли для значков и уложить на дно архива жалкие остатки коллекции автомобильных трофеев.

Игра в прятки с письмами

Одной из самых трудных проблем в последний период организационной подготовки была проблема связи с родиной. К телеграммам можно было прибегать лишь в исключительных случаях, посылать их чаще не разрешала наша жесткая смета. Поэтому главным средством связи с родиной оставались письма авиапочтой. Едва было принято это принципиальное решение, как мы натолкнулись на самое большое препятствие. Наши письма могли доходить до адресатов в любой момент. Но куда адресовать ответы? Куда посылать сообщения с родины и указания завода «Татра» и других чехословацких государственных предприятий? Правда, в международных расписаниях авиационных и железнодорожных линий приводились точные данные, но заранее определить момент проезда через пункты, имеющие почтовую связь с Европой, при таком длительном путешествии было невозможно. У нас не было другого выхода, как оставить перед отъездом список адресов с предполагаемыми датами проезда и с ограниченным сроком пребывания и менять или дополнять его в зависимости от хода путешествия.

Несмотря на все эти предварительные мероприятия, время от времени домовой все же проделывал с нашими письмами забавные трюки на полочках стеллажей почтовых отделений. Ничего удивительного! Ведь какому-нибудь чиновнику в Эфиопии или Родезии наши фамилии казались такими же экзотическими, как, скажем, для нас Ас-Саид Абд ар-Рахман аль-Махди паша. Под какую букву алфавита поставить такое письмо? В результате, мы иногда вылавливали нашу корреспонденцию под всеми заглавными буквами, какие только входят в наши фамилии и адреса.

Однако самыми драматическими были странствия наших писем после неожиданных изменений маршрута. В одном из списков адресов мы для периода с января по начало марта 1948 года указали адрес: Main Poste Office, poste restante, Abercorn, Tanganjika (Главный почтамт, до востребования, Аберкорн, Танганьика). Но борьба с болотами Восточной Кении, подъем на Килиманджаро и изменение маршрута путешествия с дополнительным включением в него Бельгийского Конго спутали все сроки. В первой половине января мы только заканчивали деловые переговоры в Найроби и готовились направиться в Маранго, исходный пункт восхождения на самую высокую гору Африки.

27 декабря 1947 года чиновник маленького почтового отделения в Ольдржихове у Духцова поставил штемпель на письмо, которое отправилось в длительный путь к южному полушарию. Через два дня оно поднялось в воздух на самолете с аэродрома в Рузыне под Прагой. Под новый год в Лондоне его вложили в мешок с почтой, который проследовал в другом самолете через Каир в Хартум и, возможно, даже через Найроби в Дар-эс-Салам, порт на побережье Индийского океана в Танганьике. Письмо, правда, попало бы в страну назначения, однако оно слишком долго пропутешествовало бы по континентальным пустыням до Аберкорна и его вернули в Найроби. 5 января 1948 года почтовый чиновник в главном городе Кении внес его в реестр заказных писем, предназначенных для отправки в Аберкорн, и бросил в почтовый мешок для внутренней авиапочты. Через пять дней после этого к первому письму присоединилось второе письмо, отправленное 3 января из Пльзеня. Сколько раз в эти дни мы получали у барьера почтового отделения корреспонденцию с родины! Каждый раз оба письма были здесь, рукой подать. Однако на их конвертах значился ясный адрес: Аберкорн, Танганьика, и они послушно отправились в дальнейшее путешествие к центру Африки. Маленькие самолеты перенесли их через горы и озера, через девственные леса, саванны и высохший буш в Касаму (Северная Родезия), а оттуда в Аберкорн. Там недоумевающий чиновник показал их начальнику почтового отделения, пошарив глазами по карте Танганьики. Аберкорн расположен, правда, на границе, однако все же уже на территории Северной Родезии. Танганьику можно было увидеть из окон почтовой конторы, но адрес был неправильным. Начальник отделения зачеркнул слово «Танганьика» и заменил его словами «Northern Rhodesia» («Северная Родезия»), после чего послал письмо в отделение «до востребования». Это было примерно в середине января. Потом начальника почтового отделения попросили из Найроби все письма, адресованные на фамилию Ганзелка или Зикмунд, или на обе эти фамилии, отправить в адрес чехословацкого торгового представителя в Найроби. Он так и поступил, аккуратно переписав адреса, и стал ждать, пока в его захолустье прилетит почтовый самолет, что случается не каждый день!

Письма покинули Аберкорн только 31 января. На следующий день на них поставили штемпель в Мбее (Танганьика), через два дня — в Додоме, а 5 февраля они вернулись в руки чиновника в Найроби.

За день до этого мы вернулись в Найроби из экспедиции на Килиманджаро. Целых 11 дней письма снова пролежали рядом с нами, но домовой сыграл с нами шутку. Штемпели показывают, правда, что письма провели вместе с нами 11 дней в Найроби, но они не могли объяснить, почему же корреспонденция не попала на соответствующую полочку стеллажа.

17 февраля «татра» направилась к центру Африки, в Уганду и Бельгийское Конго. Чехословацкому представителю в Найроби было оставлено указание: «Все письма, адресованные Мирославу Зикмунду и Иржи Ганзелке, высылайте в Преторию, Южно-Африканский Союз».

Оба письма вместе с остальной запоздавшей корреспонденцией вылетели, запечатанные в деловой пакет, к южной оконечности Африки. Они опередили нас на много недель.

За это время небосклон над берегами озера Киву зарделся отблеском пламени. Родился новый вулкан — и все дорожные расписания растаяли в раскаленном потоке лавы. В Преторию полетело короткое сообщение о дальнейшем изменении сроков: «Все письма, которые прибудут до конца марта, переадресуйте на главный почтамт в Элизабетвиль, Бельгийское Конго. Письма, которые прибудут после этого срока, мы получим по прибытии в Преторию».

16 апреля 1948 года наша «татра» остановилась перед зданием почтовой конторы в Элизабетвиле. Только там закончилось странствие обоих писем, конверты которых были покрыты почтовыми штемпелями из всех уголков Африки. А поскольку им уже не хватало места на самих конвертах, то штемпели родезийской почтовой конторы в Аберкорне были проставлены на чехословацких почтовых марках.

Африка вызывает Чехословакию

— … и приходите около 6 часов, не позднее. У вас будет выбор. Каждый вечер мы здесь ловим десятки станций «ОК».[57] Одна мощнее другой, слышимость, как в квартирном телефоне. Не забудьте: в шесть!..

Швейцарский радиолюбитель оставался на крыльце небольшой деревянной виллы, пока серебряная «татра» не исчезла из виду на серпентинах шоссе на Сент-Круа. От старых сосен вокруг нас повеяло ароматом смолы, а лучи заходившего солнца окрасили пурпуром их стволы. Воспоминания летели вслед за тенями гор на север и дальше на восток, домой. В этот вечер нам предстояло подвергнуть первому серьезному испытанию все надежды, которые мы возлагали на связь с родиной через эфир. Как много будет зависеть от этого средства связи, если где-нибудь посреди Африки откажут все остальные? Как примут нас радиолюбители во всем мире, скрытые за голосами из приемников, за цифрами и позывными, люди, которые воплощались для нас пока только в виде красивых «QSL»,[58] приходивших в сердце Европы со всех частей света?

Это началось в маленькой прозаической канцелярии на верхнем этаже здания Чехословацкого радио на проспекте Сталина, у бывшего вице-председателя «ČAV»[59] Юлиуса Рандисека. Мы с первого же момента почувствовали, что вручаем свою судьбу в надежные руки. «ОКIJR» приступила к работе. В течение долгих недель Рандисек самоотверженно занимался подготовкой, вел переговоры и рассылал письма.

«This is the first «ОК» motorcar round-the-world tour. We rely upon the HAM SPIRIT… — Это первое путешествие радиолюбителей на автомобиле вокруг света. Мы полагаемся на традиционный дух товарищества радиолюбителей…» Так гласило письмо с заголовком «ČAV», которое должно было представить нас иностранным любителям. «… мы полагаемся на НАМ SPIRIT…»

«НАМ SPIRIT» — эти два слова за долгие годы любительского радиовещания стали символом связей, прошедших за последнюю войну сквозь огонь тяжелых испытаний в борьбе против фашистских агрессоров.

На протяжении большей части путешествия мы были осуждены на одностороннюю связь с любителями. На волнах эфира при возраставшем послевоенном напряжении нам не было дано голоса. Оставался только слух — хороший приемник без передатчика. Откликнуться родине мы могли только с местных радиолюбительских станций, рассеянных, как островки надежды в чуждом море.

«На11о «ОК», hallo «ОК», «ОК», all «ОК» stations… — Алло «ОК», алло «ОК», все станции «ОК». Сколько раз раздавались эти позывные над горами и морями! Сколько раз выстукивал их ключ Морзе, посылая в эфир! Как призраки, мелькают перед нашими глазами картины той обстановки, в которой мы переживали минуты и часы напряженного ожидания.

Африка была только первой страницей главы о великой семье людей, которые ищут путей друг к другу через моря и континенты. За немногими исключениями, это глава о прогрессивных людях, в которых глубоко укоренилась любовь к человеку и его труду.

Гаражи, гостиницы, ночлег

Перечисление африканских гостиниц и гаражей составило бы не менее пестрый калейдоскоп, чем страницы путевого дневника.

За 14 месяцев Африка много раз производила на нас такое впечатление, будто 30 миллионов квадратных километров ее территории так отчаянно перенаселены, что уже не смогут вместить больше ни одного человека. Такое чувство возникало каждый раз, когда мы попадали в город. Это звучит как парадокс, но жилищный кризис, ставший такой жгучей проблемой для послевоенной Европы, перенесся и в Африку. Он стал пугалом всех больших городов, начиная с Касабланки и кончая Кейптауном. За исключением относительно небольшого района между границами Туниса и Египта, по которому пронеслась вторая мировая война, жилищный кризис в Африке не является последствием военных разрушений. И все же у него много общего с войной. Прежде всего, в годы войны строили мало домов, так как промышленность обслуживала отдаленные фронты, и поэтому всюду давала себя знать нехватка материалов и квалифицированной рабочей силы. После войны жилищный кризис усилился в связи с притоком иммигрантов из Европы. В некоторых городах Марокко, Алжира, Египта, Кении, Южно-Африканского Союза и других стран нехватка жилищ и гостиниц приняла такой отчаянный характер, что номер нужно было заказывать за много недель вперед, а за квартиру люди переплачивали баснословно высокие суммы в виде отступного.

Новые переселенцы приезжали из разрушенной Европы, переполненные планами и надеждами, но с пустыми карманами. Поэтому каждая вновь отстроенная квартира становилась добычей разбогатевших на войне старых поселенцев.

В этом отношении Африка дала нам первый наглядный урок, едва только наша машина коснулась ее земли в Касабланке. Большую часть первого дня мы потеряли на безрезультатные блуждания от отеля к отелю. Мы не хотели, да и не могли прибегнуть к всесильной взятке. Итак, в первую же ночь мы приютились во дворе чешского ресторана «Славия», и в тени небоскребов впервые постелили себе постель в «татре». Само собой разумеется, что функции передвижной гостиницы «татра» выполняла не только в Касабланке. Часто машина была нашим единственным укрытием.

Такой вид ночлега обладал неоценимым преимуществом. Он позволял экономить валюту на оплату гостиницы и гаража. Если в высоких горах Эфиопии холод, вой гиен, дождь и страх перед возможным нападением загоняли нас в передвижной «отель» на четырех колесах, то в Судане, Египте и Кении ночная духота выгоняла нас из машины. К радости по поводу того, что удалось сэкономить столь необходимую нам валюту, присоединялось еще и наслаждение чарующим ночлегом под звездным небом. Эти минуты, посвященные меланхолическим воспоминаниям, ознаменованные зарождением новых планов, принадлежали к числу самых прекрасных из пережитых в Африке. А ведь для этого так мало было нужно: спальные мешки и сетка от москитов; но часто даже в них не было необходимости. В пустыне Судана, мертвой, лишенной малейших признаков жизни, где не раздавалось ни единого шороха, отпал даже страх перед москитами и скорпионами. Достаточно было улечься в мягкий песок, повернуться разок направо и налево, и вот уже готово удобное, как по мерке сделанное ложе. В такие мгновения мы чувствовали себя самыми счастливыми созданиями в подзвездном мире, во всяком случае, когда после полуночи температура падала ниже 30 градусов и поток мыслей и воспоминаний, наконец, сливался с первыми сновидениями…

Приятные воспоминания оставляют маленькие уютные гостиницы в Конго и на некоторых территориях, находящихся во владении Англии. Эти большей частью небольшие круглые домики с конусообразной соломенной крышей выстроены по образцу негритянских хижин. Человек прячется в них, как под огромный абажур. Домики снабжены самым необходимым оборудованием, а зачастую даже ванной, большим баком для воды и глиняной печью. Достаточно развести огонь под котлом, представляющим собой пустую бочку из-под бензина, и через четверть часа можно избавиться от неприятного панциря из пота, пыли и песка. Эти уютные гостиницы всегда содержатся в образцовой чистоте, а над кроватями здесь висят противомоскитные сетки, напоминающие балдахины времен дореволюционной Франции.

Африканские гаражи — это еще один калейдоскоп лиц, образов и интересных ситуаций.

Стоянки за 30 крон в Каире, где заведующий в длинной галабее утром попросит бакшиш; стоянки в роскошных гаражах «Корней» в Алжире за 20 крон, включая оплату лифта, мойку машины, пожелание доброго утра и глубокий поклон владельца; бесплатные стоянки на улицах Найроби, где знакомые уверяют вас, что утром вы либо найдете машину, либо нет; романтические стоянки в пустыне, где так чудесно сочетались серебристый блеск машины, лунное сияние и звуки симфонического концерта, доносившегося по радио из Праги; стоянки в одном ряду с ломовыми извозчиками и грузовыми «фиатами» в Эфиопии с видом на перевал Тоселли в звуковом оформлении журчащего родника под скалой, унылого воя горных гиен и громкого храпа водителей эфиопов; «коммерческая стоянка», найденная в последнюю минуту, в витрине представителя американских и английских автомобильных фирм в Блумфонтейне; романтическая стоянка под пальмами чешского пансиона в Маранго, на фоне снежного венца Килиманджаро, и негры, которые при свете мигающих керосиновых ламп укладывали снаряжение для подъема на высочайшую гору Африки; мрачные стоянки за деревянной изгородью в тени иоганнесбургских небоскребов; гаражи, приятные лишь тем, что встреча с ними не повторяется, наподобие асмарского гаража-конюшни, где на дверцах «татры» утром мы обнаружили глубокие следы от копыт мула. Этот мул просто выразил недовольство вторжением в его «жизненное пространство» неизвестного пришельца.

Границы и люди на границах

Одной из самых волнующих и захватывающих фаз подготовки к путешествию по большому числу различных стран, бесспорно, является борьба за визы. Когда число этих стран измеряется десятками, легко получить представление о том, как в каждой отдельной стране смотрят на иностранцев, в какой мере там радуются, увидев их лица при переходе границы или их пятки при выезде.

Покидая Прагу, мы везли с собой в объемистых паспортах целую коллекцию печатей и обладающих волшебной силой заклинаний, полученных из консульских отделов дипломатических представительств.

Первая страница начиналась составленным на английском, французском и немецком языках разрешением на проезд через британскую, французскую и американскую зоны оккупации Германии. К нему присоединилась напечатанная на французском языке транзитная виза через Швейцарию.

А ниже проставлялись удостоверенные консульскими марками драгоценные визы на въезд в Кению, Уганду, Танганьику, Ньясаленд, Северную и Южную Родезию и Южно-Африканский Союз.

Две небольшие печати, которых было достаточно, чтобы для нас поднялись пограничные шлагбаумы, открывающие доступ на обширные территории в несколько миллионов квадратных километров.

Гораздо тяжелей оказалась борьба за визы на въезд в Марокко, Алжир и Тунис, и самыми трудными были переговоры с египтянами.

На последующих страницах уже перемежаются печати, поставленные в африканских канцеляриях консульств и посольств с отметками пограничных учреждений. К более или менее разборчивым официальным разрешениям на проезд, напечатанным латинским алфавитом, присоединились завитушки арабского шрифта и мало понятные образцы амхарской письменности учреждений Эфиопии.

Все же к самым незаурядным отметкам в наших паспортах следует отнести скромную надпись латинским шрифтом: продление действия транзитной визы через Бельгийское Конго. Глава администрации в Нгоме приписал к нашим визам следующее краткое примечание: «Prolongй par circonstance: йruption volcanique — продлено в связи с обстоятельствами: извержение вулкана».

К тому времени как мы потеряли из виду туманные очертания Столовой горы, экзотическая коллекция в наших паспортах разрослась до 141 печати и соответствующего количества рукописных отметок и подписей. За каждой из них в воспоминаниях встает новое лицо.

Таможенные чиновники на всех границах — это воплощение тех чувств, с которым правительства их стран относятся к иностранцам.

В Египте вас прямо спросят, не везете ли вы контрабандой опий, после чего в более или менее вежливой форме выразят пожелание, чтобы вы вывернули весь свой багаж наизнанку. Если вы приедете в рамадан, месяц поста, то сам аллах не избавит вас от бесконечного ожидания, срок которого зависит только от доброй воли правоверного стража границ. Предписания пророка важней всех паспортов, выданных людям и машинам, всех виз, рекомендаций и печатей, вместе взятых.

Французский капитан на границах Туниса взглянет одним глазом на ваш паспорт, а другим на бутылку с араком, после чего пригласит редкого иностранца выпить стаканчик жидкости, соединяющей в себе свойства динамита, фосфора и сивухи из слив.

Южноафриканский таможенник ни за что на свете не пропустит в свою страну вооруженного посетителя, если только тот не уплатит залога в пять фунтов стерлингов в счет таможенной пошлины.

Шотландский сержант на границах Эритреи даже в полночь облачится в мундир, чтобы выполнить торжественный церемониал и открыть шлагбаум на границе с Эфиопией. В конечном счете иностранец окажется жертвой его излияний. Шотландец пригласит вас к стойке деревянного трактира на границе и станет уговаривать не ездить дальше, а лучше послушать, как он, сержант, нес службу в Гонконге.

Хранитель границ Бельгийского Конго с лицом капрала времен Австро-Венгерской империи разложит перед собой личные учетные карточки и с укоренившейся в нем педантичностью начнет заносить в них все, на чем проставлен какой-нибудь номер. Он не забудет при этом даже объективов съемочных камер и готов направить Швейцарии ноту протеста против того, что на заводах «Пайяр» не добавили еще какого-нибудь номера к выпускаемым изделиям.

В Касабланке марокканский цербер, в глазах которого можно прочесть, что он служил в Иностранном легионе, смерит с головы до ног новичков из Европы, как только они ступят на африканскую землю, и строго спросит: «А где ваши документы на огнестрельное оружие?» Не успеет новичок опомниться от вопроса этого верзилы, как в его руках уже зашелестит французское разрешение на ношение всех видов оружия, действительное на территории Марокко, Алжира и Туниса. И ветеран-легионер еще пошлет ему вслед свое «Воп voyage!» («Счастливого пути!»).

Полковник пограничной службы в египетском городке Шеллале созовет в свою маленькую крепость целый консилиум, включая префекта полиции, начальника санитарной службы, офицера паспортного отдела, адъютанта мудира, таможенных чиновников, проводников негров и половину состава гарнизона, и начнет вас уговаривать отказаться от переезда через пустыню.

Молодой англичанин на границах Южной Родезии сначала тщательно изучит ваши паспорта. Таможенные формальности? Он только махнет рукой! Его интересуют более важные вещи: сколько у вас с собой денег? Как видно, у родезийцев есть печальный опыт общения с иностранцами, которых приходилось высылать из страны за то, что они не платили по счетам. Таможенник просмотрит ваши чековые книжки, а потом нагнется к холодильнику и начнет наливать в ваши полевые фляжки воду со льдом: пригодится в пути…

Негр-пограничник на рубеже Кении и Уганды молча подаст вам свой изорванный регистрационный журнал и карандаш, что означает: «У тебя это выйдет лучше. Напиши там твою фамилию, откуда ты, какой номер у твоего автомобиля».

А вот командир пограничного отряда в Вади-Хальфе (Судан) мобилизовал полгорода и помог нам разыскать представителя транспортной компании. Тот немедленно распорядился разжечь топки парохода и перевезти нас вместе с машиной с левого берега Нила на правый. Но арабских проводников оставили на пароходе, так как, несмотря на все свидетельства о прививках, не верили, что они не заражены холерой.

Пограничник в Британском Сомали молча поднимет шлагбаум и вежливо покачает головой в знак отрицания, если вы его спросите, показать ли ему паспорта. Зато он сразу вытянется, как только увидит объектив фотоаппарата. Это нечто более забавное, а какой интерес представляют паспорта!

Офицер в Эфиопии обстоятельно расспросил нас о нашем мировоззрении, а когда вместо ответа мы задали ему аналогичный вопрос, охотно предложил сопровождать нас с пулеметом по трассе протяжением 1100 километров до самой Аддис-Абебы.

Но самый симпатичный пограничник стоит на границе бывшего Итальянского Сомали и Кении. Это столбик с табличкой, на которой изображены две стрелки, указывающие на противоположные направления, и надпись:

<— СОМАЛИ КЕНИЯ —>

В ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Не подлежит сомнению, что на нашей континентальной родине Чехословакии найдется немного таких людей, которые в детские годы не поддались бы романтическим мечтам о далеких экзотических странах и народах, об удивительных чужеземных растениях и животных. В жизни почти каждого мальчика и девочки бывает период, когда они жадно глотают страницы книг о путешествиях, когда они со всем пылом молодого воображения вживаются в обстановку романов и рассказов, повествующих о чужих, неведомых странах. Окрыленные мечтой, они переживают волнующие приключения, создают в своем воображении образы неисследованных миров.

Быть может, именно благодаря тем грезам, которые навевает литература о путешествиях, она и приобрела столь широкий круг читателей. Но многие описания путешествий были сознательно направлены именно на развитие таких романтических представлений. И хотя взрослый, рассудительный читатель сознавал это, все же в свободные минуты он стремился к романтическим описаниям отдаленных стран, чтобы уйти от скучной действительности. Некоторые люди не находили в жизни достаточно красочных переживаний, другие изнемогали под бременем повседневных забот, и представление о счастливой жизни связывалось у них с образами фантастических миров.

Какая-то доля этой романтики осталась, вероятно, в каждом из нас.

Возможно, вам случалось иногда встречать на Вацлавской площади человека с лицом, словно выточенным из эбенового дерева. Прохожие оглядывались на него, и во всю ширину тротуара из уст в уста передавалось слово «негр». Более благовоспитанные пешеходы, правда, не оборачивались, но думали о том же. В воображении всех этих людей возникали картины пустынь и девственных лесов Африки. Но интересовал ли кого-нибудь вопрос, кто был этот человек с черным лицом — студент или рабочий, повар или писатель? Во многих ли книгах об Африке говорится только о неграх? И мы тоже в первые дни и недели путешествия по «Черному континенту», несмотря на предшествовавшее прозаическое и трезвое изучение Африки, были ошеломлены потоком необычных впечатлений, обрушившихся на нас со всех сторон. Но в дальнейшем эти «экзотические» впечатления потеряли свою остроту. Как-то вдруг до нашего сознания дошло, что житель Африки уже больше не интересует нас как человек с темной кожей, так же как на нашей родине никто не интересуется человеком со светлой кожей.

Марокканский араб, триполийская женщина, закутанная в хаули, египетский феллах, суданский шейх, массайский воин, пигмей из Конго, рыбак из племени баньяруанда, кафр в транскейском умзи или индиец за прилавком своей лавочки в Дурбане — все они были для нас экзотическими людьми только при первой встрече, но постепенно это чувство ослабевало. А как только упала завеса романтических представлений, перед нами появились люди с их повседневными заботами и радостями, похожими на наши собственные. Тогда перед нами предстал крестьянин-бедняк из Эфиопии, который со своего карликового каменистого поля не в состоянии выжать достаточно проса для пропитания своей семьи. Мы поняли, что нет особой разницы между египетским эффенди и почтенным чиновником его императорского величества в бывшей ветхой Австро-Венгерской империи. Мы перестали замечать наготу негритянки из Уганды, ибо она сама ее никогда не замечала. Зато мы не могли не заметить, что эта женщина — изнемогающая от усталости мать восьмерых детей, у которой голова идет кругом от забот. Пигмей приковал наше внимание проявлением нежности по отношению к своему двухмесячному первенцу гораздо сильней, чем тем обстоятельством, что он едва был нам по пояс.

А затем начали рассеиваться и другие иллюзии. Два часа мы бродили вокруг гигантских гробниц царей в Гизе у Каира, и вдруг под пирамидами вспомнили одинокую могилу в пустыне над Эс-Саллумом. Две могилы, два мертвеца. Покой одного был нарушен грабителями, искавшими золотых кладов, вечный сон другого — шакалами. Почему такая разница между двумя могилами? Почему молодой, полный жизни парень пришел сюда из далекой Европы, чтобы умереть вдали от родины на границе страны пирамид? Почему Алжир кормит Францию, а сам голодает? Почему повсюду в Африке человек должен так тяжело трудиться, когда здесь столько неисчерпаемых энергетических ресурсов? Почему люди ходят здесь нагими, хотя они поставляют Европе столько текстильного сырья? Почему здесь почти к каждому названию страны добавляются слова: «Британская», «Французская», «Бельгийская», «Итальянская», «Португальская» или «Испанская»? Почему здесь столько изнемогающих от тяжелого труда бедняков и столько богатых бездельников? Почему современный африканец не умеет ни читать, ни писать, хотя египтяне пять тысяч лет назад дали миру совершенную письменность? Почему североафриканский араб не умеет считать, хотя его предки создали математику и астрономию?

В потоке тысячи таких вопросов исчезли последние остатки романтических представлений о «Черном континенте». Перед нашими глазами остался лишь необъятный материк, красота и богатство которого попали не в те руки.

Но в Африке растет число людей, которые уже задают себе подобные вопросы и в состоянии найти на них правильный ответ. Их численность и сила растут, как лавина. Почва Африки сегодня начинает гореть под ногами тех, кто бесцеремонно берет у нее больше, чем ему полагается.

Часто читатели и слушатели задавали нам в своих письмах вопрос, что произвело на нас самое большое впечатление во время путешествия по Африке.

Каждый раз, когда нам задают такой вопрос, перед нами встает образ вулкана, родившегося на наших глазах в сердце Африки, на берегах озера Киву. Он возникает в нашей памяти не только потому, что рождение вулкана само по себе было наиболее драматическим переживанием, но прежде всего потому, что он стал для нас символом целой части света. Сегодняшняя Африка — это вулкан, недра которого содрогаются от страшной, пока еще скованной силы, но этот вулкан извергнется, и его чистое пламя испепелит все грязное, эгоистическое и аморальное, что занесли сюда самозванные правители из Европы и их современные соперники из Америки.[60]

Все мы в свое время поддавались чарующим грезам о красотах африканского континента. Многие из них наше путешествие подтвердило, другие — действительность беспощадно и трезво рассеяла, заменив их более правдивыми, хотя и не столь романтическими образами.

Грезы и действительность…

* * *
Быть может, мы когда-нибудь еще вернемся в Африку. Мы хотели бы приветствовать ее помолодевшей и здоровой, такой же щедрой, но свободной, когда по раскаленному асфальту дурбанских улиц уже не будут бегать рикши, когда мощные гидростанции в каньоне водопадов Виктория дадут свет зулусским городам и энергию кафрским фабрикам, когда мы сможем пожать руку первому ректору массайского университета, когда триполитанские женщины, освобожденные от проклятия хаули, свободно вздохнут, глядя на мир через окно, не знающее решеток, когда южноафриканский врач, делая переливание крови, перестанет спрашивать, какая кожа была у донора — черная или белая.

Тогда уже Африка не будет больше континентом господ и рабов. Ее судьбой будут управлять демократические правительства, в которые войдут люди, выросшие на африканской земле и украсившие ее работой своих рук и своей мысли. Они умножат красоты африканской природы и творения народного искусства, избавленного от горечи, вносимой нуждой и болезнями.

Только тогда Африка будет континентом мира и родиной счастливых людей.

Карта путешествия



Примечания

1

Очень рада познакомиться (англ.).

(обратно)

2

Весьма признателен (англ.).

(обратно)

3

Еще увидимся (англ.).

(обратно)

4

На территории Оранжевого Свободного Государства и Трансвааля зулусы никогда не обитали. Эти земли принадлежали бечуанам и басуто. Территория расселения зулусов, ставшая в начале колонией, а затем провинцией Южно-Африканского Союза, — Наталь. — Прим. ред.

(обратно)

5

Белая Гора — местность в Чехии, где в 1620 году чешские протестантские войска были побеждены имперско-баварской армией, в результате чего Чехия подпала под германское иго. — Прим. ред.

(обратно)

6

«Shanty town» {англ.) — трущобный город.

(обратно)

7

Посмотри на это {англ.).

(обратно)

8

Хорошо, ребята (англ.).

(обратно)

9

В 1950 году правительство Южно-Африканского Союза провело через парламент закон о «подавлении коммунизма», и коммунистическая партия была запрещена. — Прим. ред.

(обратно)

10

Marine drive (англ.) — маршрут по морскому побережью.

(обратно)

11

До валютной реформы 1953 года в Чехословакии. (Это относится ко всем случаям перевода иностранной валюты на чешские кроны.) — Прим. ред.

(обратно)

12

Бремсберг — устройство для спуска грузов по наклонной плоскости, состоящее из перекинутого через блок каната, к концам которого прикреплены две вагонетки. — Прим. ред.

(обратно)

13

Sorry (англ.) — сожалею.

(обратно)

14

После второй мировой войны американский капитал действительно захватил важные позиции в экономике Южно-Африканского Союза. Американские монополии играют сейчас большую роль в экономической и политической жизни страны. Но считать, что «Малая Америка» оказалась в руках у «Большой», — явное преувеличение. Основная масса иностранных капиталовложений по-прежнему остается в руках английских монополий. — Прим. ред.

(обратно)

15

То есть через всю Чехословакию с запада на восток. — Прим. ред.

(обратно)

16

«Mining Survey», № 6, February, 1948.

(обратно)

17

Готтентоты, гриква и корана принадлежат к негроидной расе. Готтентоты вместе с бушменами образуют отдельную, так называемую койсанскую расу, а гриква и корана составляют особые группы готтентотов. — Прим. ред.

(обратно)

18

Понимаете? (англ.).

(обратно)

19

Drugstore (англ.) — аптекарский магазин, лавочка американского типа, где продаются всевозможные товары.

(обратно)

20

Raadzaal (голл.) — ратуша.

(обратно)

21

Бушмены были одним из самых отсталых народов Африки, но отнюдь не вырождающимся. Об этом свидетельствует хотя бы их наскальная живопись. Сейчас бушмены действительно стоят на грани вымирания, но в этом виновата колониальная система. — Прим. ред.

(обратно)

22

Народность басуто образовалась в результате смешения многих племен. В состав Южно-Африканского Союза Базутоленд никогда не входил. — Прим. ред.

(обратно)

23

Natal (порт.) — рождество.

(обратно)

24

Матабеле — это те же зулусы, ибо основу этого народа составили зулусские племена,переселившиеся в 1824 году из Наталя сначала в Трансвааль, а затем в Южную Родезию. — Прим. ред.

(обратно)

25

Дингаан погиб в результате предательства своего брата Умпанде в конце января 1840 года. См. «Народы Африки», М., 1954, стр. 548, 549. — Прим. ред.

(обратно)

26

Кафрами, то есть неверующими, или немусульманами, арабы называли все народности банту Юго-Восточной Африки. Дольше всех это название сохранялось за народностью коса, о которой здесь и идет речь. В научной литературе от такого названия уже давно отказались. Англо-африкандерские помещики и капиталисты пользуются сейчас этим, намеренно оскорбительным, термином распространяя его на всю народность банту. — Прим. ред.

(обратно)

27

В настоящее время в палате собрания парламента Южно-Африканского Союза банту имеют трех «представителей», избираемых из числа европейцев особой «туземной курией» Капской провинции. Цветные избиратели включаются в те же избирательные списки, что и европейцы, и вместе с ними участвуют в парламентских выборах. Индийцы с 1946 года избирают особой курией трех депутатов парламента из числа европейцев. — Прим. ред.

(обратно)

28

Наздар — приветствие, принятое в Чехословакии.

(обратно)

29

По переписи 1946 года, численность коса достигает 2354355 человек. — Прим. ред.

(обратно)

30

Бунга — совещательный орган при главном магистрате территории Транскей, назначаемый правительством Южно-Африканского Союза. — Прим. ред.

(обратно)

31

Краалями первые голландские поселенцы называли селения, где хижины располагались по кругу, внутрь которого загоняли скот. — Прим. ред.

(обратно)

32

«Title deeds» (англ.) — документ о праве на владение.

(обратно)

33

О. Шевчик (родился в 1852 году) — чешский музыкант и педагог. — Прим. ред.

(обратно)

34

В. Талих — чехословацкий дирижер, ученик Шевчика (родился в 1883 году). — Прим. ред.

(обратно)

35

Краконош — персонаж из чешских народных сказок, напоминающий горного короля. — Прим. ред.

(обратно)

36

Моравский Крас — карстовый район в Чехословакии. — Прим. ред.

(обратно)

37

Липтовский Микулаш — город в Словакии. — Прим. ред.

(обратно)

38

«Долог путь до Типперэри…» (англ.).

(обратно)

39

«Лилли Марлей» — популярная немецкая песенка.

(обратно)

40

Эдуард Пехюэль-Леше (1840–1913) — немецкий путешественник и натуралист. — Прим. ред.

(обратно)

41

Ричард Лидеккер (1849–1915) — британский натуралист. — Прим. ред.

(обратно)

42

Corniche moyenne (франц.) — средний карниз; авторы имеют в виду среднюю часть живописного шоссе, соединяющего Ниццу с Генуей и проходящего по Ривьере. — Прим. ред.

(обратно)

43

Буканьер — морской разбойник.

(обратно)

44

Высшая торговая школа — высшее учебное заведение в Праге, готовившее специалистов в области внешней торговли. — Прим. ред.

(обратно)

45

Клиренс — расстояние между нижней частью агрегатов автомобиля и ровной площадкой дороги. — Прим. ред.

(обратно)

46

Коммерческий инженер — звание, которое присваивалось лицам, окончившим Высшую торговую школу. — Прим. ред.


(обратно)

47

UNRRA (United relief and rehabilitation administration) — Организация помощи и восстановления Объединенных Наций, действовавшая в первые годы после второй мировой войны. — Прим. ред.

(обратно)

48

Электрон — сплав, состоящий в основном из магния, алюминия, цинка и марганца. — Прим. ред.

(обратно)

49

Современное наименование этого острова Уотлинг. — Прим. ред.

(обратно)

50

«Геверт» — марка фотоматериалов и пленки производства бельгийской фабрики в Мортселе, возле Антверпена.

(обратно)

51

Обратимая пленка дает в результате особой обработки непосредственно позитивное изображение. — Прим. ред.

(обратно)

52

Лунгало (банту) — книга, дневник.

(обратно)

53

Обтюратор — затвор, периодически перекрывающий световой поток; в киносъемочных аппаратах он имеет форму диска с секторным вырезом — щелью. — Прим. ред.

(обратно)

54

Напиток из молока, сахара, яиц с различными примесями. — Прим. ред.

(обратно)

55

Этот завод расположен в районе города Мост. — Прим. ред.


(обратно)

56

RACI — Королевский итальянский автоклуб.

(обратно)

57

«ОК» — радиолюбительская станция (термин из кода радиолюбителей). — Прим. ред.

(обратно)

58

«QSL» — термин международного кода радиолюбителей, письменное сообщение от радиолюбительской станции с подтверждением установления связи.

(обратно)

59

«ČAV» — сокращенное название тогдашней организации чехословацких радиолюбителей.

(обратно)

60

Сегодняшняя Африка это, действительно, вулкан, где грозные для колонизаторов события развиваются со стремительной быстротой. Только за несколько месяцев текущего года на этом континенте появились три новых государства — Судан, Марокко, Тунис — добившиеся политической независимости, что не могло найти отражения в предисловии и комментариах к первому тому русского перевода книги. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

  • Глава XXXV НА ПОРОГЕ ЮЖНОЙ АФРИКИ
  •   От Диаша к Сметсу
  •   Английский язык или африкаанс?
  •   Майский карнавал
  •   «Эй, какой вы марки?»
  • Глава XXXVI «МАЛАЯ АМЕРИКА»
  •   Сортировочная станция на улице
  •   50 тысяч автомобилей на шести квадратных милях
  •   Один несчастный случай со смертельным исходом в сутки
  •   В 9 часов вечера на волне 341
  •   Учащиеся против домашних хозяек
  •   Этаж в секунду
  •   «Я знаю, что мы эгоисты»
  •   Почему бы и не покурить в опере?
  •   Пойдемте выбирать кинозвезду
  •   Органы в кинотеатрах
  • Глава XXXVII 2600 МЕТРОВ ПОД ЗЕМЛЕЙ
  •   Золото на улице
  •   На 700 метров ниже уровня моря
  •   На самом глубоком в мире рабочем месте
  •   Исповедь
  •   Заманчивое предложение
  •   27,25 килограмма золота на ладони
  •   Зачарованный город
  •   В вихре пляски под звуки мбил
  • Глава XXXVIII ПО СЛЕДАМ ДОКТОРА ГОЛУБА
  •   Выгодная сделка с негритянским знахарем
  •   Алмазная лихорадка
  •   Год за решеткой
  •   Один к 20 миллионам
  •   Вечерний чай в музее
  •   «Это был великий путешественник и исследователь»
  •   Гараж в витрине
  • Глава XXXIX ОТ БАЗУТОЛЕНДА ДО НАТАЛЯ
  •   Страна, охраняемая от белых
  •   К Индийскому океану
  •   Мешок апельсинов за четыре шиллинга
  •   Южноафриканский Вифлеем
  •   Первый хвойный лес
  •   Накануне выборов
  •   Нацисты на свободе
  •   «Цветной барьер» и переливание крови
  •   Рикши с воловьими рогами
  •   Что такое «Гарден-Рут»?
  • Глава XL НОЧЬЮ ПРИДЕТ НКСАМТВАНА
  •   Новая жизнь
  •   Транскей — заколдованная земля
  •   Жена в рассрочку
  •   Запрещенные слоги
  •   Праздник в честь возмужалости
  •   Убийство, которое не наказуется
  •   В зареве языческих костров
  •   Ночной экстаз
  •   В зрачках Африки
  •   Глина и кровь на рассвете
  • Глава XLI ХОТИТЕ НАУЧИТЬСЯ КАФРСКОМУ ЯЗЫКУ?
  •   Один шиллинг вовсе не похож на другой
  •   Тренировка в щелканье
  •   «Ндине тлоко…»
  •   Колдовской трюк с 50 овцами
  •   «Призови на нас дождь, Лысая Голова…»
  •   Сани в краю, где не бывает снега
  •   Двухнедельный переход для возвращения долга
  •   Умеете ли вы считать по пальцам?
  • Глава XLII НА КРАЮ АФРИКИ
  •   Шевчиковская школа[33] скрипичной игры
  •   Видимость — 65 километров
  •   Канго-Кейвс или Моравский Крас?[36]
  •   30 миллионов крон в страусовых перьях
  •   Одной ногой в Кейптауне
  •   2206 килограммов
  • Глава XLIII ОХОТА НА КИТОВ
  •   Водятся ли у берегов Южной Африки кашалоты?
  •   Новозеландский Том
  •   Китовая лихорадка
  •   «Попал!»
  •   Капитуляция перед динамитом и атмосферами
  •   80 тысяч в месяц
  •   Восьмиметровый новорожденный
  •   Мясные копи
  • Глава XLIV В ЦАРСТВО ПИНГВИНОВ И МОРСКИХ ЛЬВОВ
  •   Небоскребы, поднимающиеся из моря
  •   На границе Атлантического и Индийского океанов
  •   Заколдованный остров
  •   500 тысяч пингвинов
  •   Полное приключений плавание за морскими львами
  •   Падает занавес над африканским континентом
  • Глава XLV ОТ КОНЦА К НАЧАЛУ
  •   План
  •   Подготовка
  •   В какой машине ехать?
  •   «Да» и «нет»
  •   Как проехать из Чехословакии и обратно?
  •   Снаряжение
  •   Размещение груза
  • Глава XLVI 36 ТЫСЯЧ КИЛОМЕТРОВ ПО АФРИКЕ
  •   Открывать Африку?
  •   Маршрут
  •   Местность
  •   Климатические условия
  •   Санитарные мероприятия
  • Глава XLVII АФРИКА ВОКРУГ «ТАТРЫ»
  •   Средства пропаганды
  •   С чехословацким флагом
  •   Парикмахерская на четырех колесах
  •   Путь из Каира в Кейптаун на языке цифр
  •   Охлаждение
  •   Электрон[48] и батареи
  •   До Туниса на пражском воздухе
  •   Ремонтные работы
  • Глава XLVIII ВОСПРИЯТИЕ АФРИКИ ЧЕРЕЗ ОБЪЕКТИВ И ЧЕРЕЗ ЖЕЛУДОК
  •   С киносъемочным аппаратом среди негров
  •   Встреча в Аль-Азхаре
  •   Чем и на что снимать?
  •   Машукулумбы в Иоганнесбурге
  •   Фотографирование и киносъемки в тропиках
  •   Как едят в Африке
  •   Африканские фрукты
  •   «Легкий» завтрак в Судане
  • Глава XLIX НА ГРАНИЦАХ И МЕЖДУ НИМИ
  •   Тысяча километров без заправки
  •   Святой Христофор среди пигмеев
  •   Игра в прятки с письмами
  •   Африка вызывает Чехословакию
  •   Гаражи, гостиницы, ночлег
  •   Границы и люди на границах
  • В ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  • Карта путешествия
  • *** Примечания ***