КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Книга с местом для свиданий [Горан Петрович] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Горан Петрович Книга с местом для свиданий

ПОДХОД

В котором говорится

о печальном стебельке полыни,

о загадочной работе,

загадочном писателе

и сафьяновом переплете,

о высоте наших гор,

нежном аромате, исходящем от девушки

в шляпке колоколом,

о мрачном аквариуме,

пористых стенах

и о том, может ли образоваться

плесень в банке

с абрикосовым джемом,

открытой в понедельник.

1

Фраза была на сербском. Как, впрочем, и следующая. Ручной набор. Напечатано кириллицей. Между строк проглядывал отпечаток с оборотной стороны листа. Бумага, изначально совершенно белая, в некоторых местах под действием вездесущего времени пожелтела.

Ожидая, пока молодой человек рассмотрит начальную страницу книги, загадочный человек делал вид, что разглядывает кабинет, эту давно не беленную комнатенку в самом конце сужающегося коридора. В кабинете, точнее комнате общего назначения, по размерам довольно тесной, находился обшарпанный шкаф для архивных документов с неоднократно выламывавшимся замком, стоячая вешалка, два расшатанных стула, письменный стол и горшок с грустным стеблем полыни. Письменный стол был небольшим, с облезшим лаком и изрезанными краями, на нем едва умещалось шесть довоенных томов словаря издательства «Матица српска», послевоенный Орфографический словарь и груда свежеотпечатанных газетных текстов за эту неделю.

Свет в комнатенке был совсем слабый, вид из окна почти полностью заслоняли безобразные плечи соседнего административного здания, поэтому, чтобы увидеть румяный краешек солнца, нужно было ждать полудня, который никогда не длился здесь более четверти часа, и то при условии, что небо не затянуто облаками - как сейчас, в конце ноября. Видимо, из-за этого молодой человек сидел скрючившись, уткнувшись лицом в раскрытую книгу. Прочитав первую страницу, он осторожно перевернул ее, но лишь затем, чтобы быстро пробежать взглядом по следующим строчкам, после чего закрыл книгу и принялся внимательно изучать переплет из сафьяна холодного красного оттенка, безусловно, слишком изысканный по нынешним временам.

- Итак? - сказал человек, причем ни одна черта на его лице не изменилась настолько, что бы стать достойной описания.

- Итак?! - задумчиво произнес молодой человек, который хотя и предполагал, чего от него сейчас потребуют, пытался тем не менее выиграть несколько лишних мгновений для раздумий.

- Итак, решайте, согласны вы или нет! - едва заметно нахмурился человек.

- Я не уверен... - начал Адам Лозанич, студент последнего курса филологического факультета, писавший сейчас дипломную работу на отделении сербского языка и литературы и одновременно трудившийся корректором по договору в журнале о туризме и природе под названием «Наши достопримечательности». - Я не знаю, что вам сказать, ведь это уже не рукопись, а книга.

— Разумеется, не рукопись, но важно только, чтобы вы соблюдали мои условия. А именно, не оставлять никаких записей или других письменных следов нигде, кроме как на предмете вашей работы. Подразумевается полная конфиденциальность. Если вы считаете, что гонорар недостаточно высок, я готов предложить вам... — тут человек доверительно нагнулся к его уху.

Адама поразила даже та сумма, которая была названа вначале. Теперь она оказалась удвоенной, и он мог бы безбедно прожить на нее пять-шесть месяцев, не беспокоясь о плате за жилье, завершить наконец-то дипломную работу и окончить университет. Вместе с гонораром от журнала «Наши достопримечательности» как раз бы хватило на то, чтобы справиться с безденежьем.

— Это великодушно. Но ведь такого рода работа имеет смысл только в том случае, если... как бы это поточнее выразиться... если ее совершают по отношению к рукописи. Книга уже напечатана, дело сделано, и теперь корректурой или правкой ничего особенно и не исправишь. Кроме того, я просто не представляю, что сказал бы на все это автор, этот самый... — продолжал колебаться молодой человек, снова раскрывая сафьяновый переплет, под которым на внутренней заглавной странице было крупными буквами напечатано «МОЕ НАСЛЕДИЕ», а ниже, мелким шрифтом: «Написал и издал за собственный счет г-н Анастас С. Браница, литератор».

— Я уверен, что он не будет иметь ничего против, его нет в живых уже добрых пятьдесят лет, — несколько натянуто усмехнулся человек. — Хочу подчеркнуть, родственников у него нет. Но даже если бы они и были, данный экземпляр является частной собственностью, и я считаю, что с полным правом могу внести в него какие угодно исправления. Я, например, могу, если мне захочется, подчеркивать, писать на полях, могу, в конце концов, даже вырывать целые страницы, если они мне не нравятся. Собственно говоря, я хочу, чтобы вы просто произвели небольшие изменения в соответствии с моими пометками и рекомендациями моей супруги. Ваш Главный сказал, что вы очень старательны. Я ведь тоже близок к вашей профессии и считаю, что это лучшая рекомендация для человека, занимающегося нашим ремеслом...

Адам Лозанич положил обе ладони на переплет книги. За все то время, которое он потратил на подготовку к экзаменам, когда ему приходилось решать, какие именно книги из длинных списков рекомендованной литературы читать в первую очередь, у него сложилось впечатление, что таким способом можно почувствовать токи, которые исходят от того или иного текста. И теперь, прежде чем взяться за чтение, он всегда практиковал это безобидное суеверие. Несмотря на холодный переплет из кожи под названием сафьян, книга была теплой, несомненно, живой, ее тайный пульс внятно бился под пальцами молодого человека. Словно совсем недавно написанная, она не отличалась от только что законченных рукописей, еще жарких от лихорадочных тревог и надежд их авторов. Возможно, именно эта теплота и подтолкнула Адама.

— Хорошо, я попробую, — сказал он. — Не хотелось бы брать на себя обязательств относительно окончания работы, объем довольно большой, кроме того, за это время правила правописания неоднократно менялись, пунктуация здесь совершенно невозможная, вы и сами, должно быть, заметили точку после названия, а самый изменчивый компонент это, конечно же, лексика... В сущности, я не вполне понял, где именно требуется мое вмешательство.

— Когда вы сможете начать? — не ответив на вопрос, спросил загадочный человек.

— Завтра с утра, к сегодняшнему вечеру я слишком устану, газетные тексты печатают очень мелким шрифтом, и при этом в них полно ошибок. Буквы так и мельтешат у меня перед глазами, даже когда зажмурюсь. А завтра я мог бы начать прямо с утра.. — говорил и говорил молодой человек, он был гораздо многословнее, чем того требовала ситуация, словно хотел уйти от вопроса, на что ему, собственно, решиться.

— Тогда ровно в девять. И не опаздывайте. Если я не смогу прийти, вас будет ждать моя супруга, — вставая, проговорил работодатель и вышел из комнаты.

Адам Лозанич остался сидеть, уставившись на календарь, криво прибитый к внутренней стороне только что захлопнувшейся двери. Передвижной квадратик обрамлял как раз 20 ноября, понедельник. Вас будет ждать моя супруга?! А где?! И что все это вообще может значить?! А что, если загадочный человек узнал его тайну? Он обмер. Хорошо, пусть так, но ведь он был уверен, что никогда никому о ней не рассказывал. Уже около года ему иногда начинало казаться, что во время чтения он встречает других читателей. Раз за разом во время таких нечастых встреч перед ним все более и более ясно проступали черты этих других, в большинстве своем незнакомых ему людей, которые одновременно с ним читали одну и ту же книгу. Некоторые детали он помнил так хорошо, словно их действительно прочувствовал. Прочувствовал всеми своими органами чувств. Разумеется, он никогда никому об этом не говорил. Его бы сочли ненормальным. Или, в лучшем случае, человеком со странностями. По правде сказать, когда он начинал серьезно размышлять о столь странных вещах, он и сам приходил к выводу, что его личность опасно балансирует на границе здравого разума. Или же все это лишь грезилось ему от избытка прочитанных книг и дефицита реальной жизни?!

А поскольку раздумывал он о чтении, то в голову ему пришло, что пора бы уже заняться тем, что пока еще обеспечивало ему кусок хлеба. Новые тексты ждали на столе, он очинил карандаш и принялся за дело, изредка заглядывая в орфографический словарь или открывая то тот, то другой том Словаря сербского языка. Статей перед ним была целая груда, но работу ему облегчал сам ответственный редактор, требуя, чтобы он обращал внимание исключительно на корректорскую сторону дела. Более того, ему запрещалось даже думать о том, чтобы изменить порядок слов или заменить какие-то слова или данные.

— Лозанич, имейте в виду, не занимайтесь напрасным трудом, не выходите за рамки вашей компетенции! — именно так, строго, несколько раз повторил редактор, не стесняясь при этом прямо перед ним стряхивать перхоть с воротника и плеч своего темно-синего двубортного пиджака.

— Простите, господин редактор, но здесь вкралась чисто техническая ошибка, как я могу пропустить, что высота горы Копаоник составляет почти две тысячи пятьсот метров, в то время как официально признанным фактом, и я проверил это по картам, является то, что Панчичев пик возвышается над уровнем моря лишь на две тысячи семнадцать метров, — не выдержал однажды юный сотрудник.

— Почти?! А это слово «почти» для вас что-нибудь значит?! Короткое слово, но оно-то и покрывает эту разницу. И где вы видите ошибку? Лозанич, вы филолог-сербист, филолог, правда, не очень квалифицированный, но вы никак не географ. Подвижки земной коры происходят постоянно. Да и вообще, есть у вас хоть капля национальной гордости?! Не хотите же вы, надеюсь, сказать, что нужно округлить до двух тысяч метров?! Вам что, жалко! Да если бы это зависело только от меня, я бы вообще написал три тысячи! Идите и больше не возникайте со своей обывательской мелкотравчатостью и жалким малодушием, — при этих словах редактор даже оставил в покое перхоть на своем воротнике и раздраженно махнул рукой в сторону двери.

«Наши достопримечательности» выходили два раза в месяц. Обязанностью Адама Лозанича было по понедельникам приходить в редакцию и просматривать статьи, присланные постоянными корреспондентами со всех существующих и несуществующих концов страны. Так что полученный сегодня заказ был удачей, и с этой точки зрения в его распоряжении есть целая неделя, чтобы выполнить самую высокооплачиваемую работу за всю его карьеру корректора и редактора. И возможно, именно поэтому молодой человек не удержался и исправил часть вступительной статьи праздничного номера, где с большим размахом расписывались богатейшие возможности отечественной охоты. Он вычеркнул из текста «северного оленя», приписав на полях: «Неверно. Как известно, у нас это полярное животное не водится».


2

Около трех часов, закончив последнюю статью, что-то насчет корпоративного туризма, молодой человек натянул куртку и упаковал книги в спортивную сумку. В редакции журнала не было ни орфографического, ни толкового словаря, так необходимых каждому редактору. Внимательный даже к малейшим отступлениям от нормы, Адам был вынужден постоянно таскать все эти килограммы на себе, поскольку во второй половине дня его «помещение общего назначения» использовали уборщицы, а по ночам здесь дремал старик-сторож.

Свод ноябрьского неба сгустил свой цвет до чернильного черно-синего, грозившего началом дождя. Шагая по улице Теразие в направлении крошечной квартирки, которую он снимал на мансардном этаже в нижней части крутой Балканской улицы, он вспомнил загадочного человека и, резко изменив планы, втиснулся в битком набитый автобус с тем, чтобы попасть к Национальной библиотеке. Адам решил посмотреть там, кто же этот господин Анастас С. Бранила, автор настолько ценной книги, что владелец переплел ее в драгоценную сафьяновую кожу. Там, в Национальной, работал его приятель Стеван Кусмук, большой умница, который, в срок закончив университет и не привыкнув сидеть без дела, согласился на общественных началах поработать в главном читальном зале. К счастью, читателей в тот день было немного, и друг имел возможность подключиться к почти двухчасовым поискам в каталогах, библиографических и энциклопедических словарях и справочниках. Никакого Браницы нигде не было.

— А ты уверен, что его зовут именно так? Странно, если он когда-нибудь хоть что-то опубликовал, то здесь это где-то должно быть зафиксировано... — уже позже в библиотечном буфете морщил лоб Кусмук, не терпевший недоразумений такого рода. На факультете он был известен тем, что в курсовых и семинарских работах приводил такое огромное количество ссылок, что их объем зачастую превышал сам текст.

— Да, то есть, вероятно, значит, придется мне проверить... — ответил Адам, не хотевший раскрывать причину своего интереса, и, уже собравшись уходить, вдруг заметил хорошенькую девушку в шляпке колоколом, которая из читального зала направлялась прямо к ним в буфет, должно быть, для того, чтобы, как и они, взбодриться чашкой кофе или чая.

— Скажи-ка, а какие книги она взяла? — спросил он Стевана, взглядом продолжая следить за девушкой и нисколько не сомневаясь, что друг запомнил это, разумеется, если девушка именно ему отдавала требование с вписанными в него книгами, которые следовало принести из хранилища.

— «Энциклопедический английско-сербско-хорватский словарь» Светомира Ристича, Живоина Симича и Владете Поповича, первый том от «А» до «М» включительно, репринтное издание издательства «Просвета», Белград, 1974 год, — с готовностью продекламировал приятель, у него действительно была прекрасная память.

Несколько мгновений Адам Лозанич раздумывал, подождать ли ее или самому пойти в главный зал, заказать ту же книгу и там подстеречь ее возвращение. Он надеялся, что сегодняшний день как раз один из тех, когда ему удается настолько глубоко проникнуть в текст, что он начинает различать там и других читателей. Так в конце седьмого семестра у него начался многообещающий роман с одной сокурсницей, самой красивой девушкой с отделения общей литературы, но когда он попытался завязать разговор с ней в реальности, она попросту повернулась к нему спиной.

— Вы любите прогулки вдоль реки? — не сдавался он, надеясь, что она вспомнит их одновременное чтение рассказа, в котором реалистически и подробно описывался берег реки, где они не далее как вчера провели несколько послеполуденных часов.

— Люблю, но только если ты на другом берегу, — иронично заметила она так громко, что это услышал не только он.

Всю следующую неделю Адам не решался заглянуть в актовый зал, где происходил этот разговор, ему казалось, что ее звонкий смех по-прежнему продолжает звучать под сводами здания на Студенческой площади.

Так что и с этой красоткой в шляпке колоколом он вряд ли мог на что-то рассчитывать, не познакомившись с ней на самом деле. Совместное чтение, с озабоченностью подумал Адам, превращается в навязчивую идею, которая может завести слишком далеко.

— Кусмук, скажи, а если ты очень увлечен какой-то книгой, не бывает у тебя ощущения, что ты не один, что рядом с тобой находятся такие же читатели, как ты, так же увлеченные этой книгой, которые благодаря стечению обстоятельств, по закону вероятностей одновременно с тобой погрузились в ее чтение в какой-то другой части города, а возможно, в другом городе или даже в другой части света? — проговорил он и тут же пожалел об этом.

Товарищ с изумлением смерил его взглядом. Ему даже потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Но,  собравшись с мыслями, он открыл рот, и речь его полилась:

— Существует три вида читателей, по классификации старого педанта Гёте. Первые наслаждаются, не вынося суждений, третьи выносят суждения, не наслаждаясь. А те, что между ними, выносят суждения, наслаждаясь, и наслаждаются, вынося суждения. Такие читатели, по сути дела, заново создают художественное произведение. Роллан Барт, со своей стороны, говорит... Юрий Тынянов... Ханс Роберт Яус... Вольфганг Изер... Науман... Теория рецепции литературного произведения... Открытое произведение... Горизонт ожиданий... Конкретизация текста.. Треугольник — автор—произведение-публика... Семиотика... Формирование знаковой цепи... Рекомендую твоему вниманию, хотя там речь идет о сфере живописи, и недавно переведенное исследование Вильгельма Уорингера «Абстракция и погружение в чувственное восприятие»...

Однако Адам Лозанич его не слушал. Он смотрел на девушку в шляпке колоколом. Смотрел, как она пьет чай, и находил удивительную гармонию в ее совершенно обычных движениях. Смотрел, как она встает и проходит мимо него, оставляя за собой нежный аромат. Только большая завтрашняя работа удержала молодого человека от того, чтобы встать и пойти за этим ароматом, заказать в читальном зале тот же словарь, чтобы — а вдруг повезет! — встретиться возле одних и тех же понятий. Поэтому, выходя из здания Национальной библиотеки, он уносил в груди чувство сожаления. Осенние краски парка Карагеоргия были неяркими. Собаки таскали на поводках по дорожкам и вокруг памятника Вождю своих хозяев. Позолоченные кресты Храма Святого Саввы, стоявшего десятилетиями недостроенным, бдели в сумраке, распластавшемся на крышах Врачара. Примерно в это время и заморосил дождь.


3

До его мансарды ходу было с добрый, а может, и более чем с добрый час. Ни в один автобус, трамвай или троллейбус было не втиснуться. Тем более с набитой сумкой. Отказавшись от поездки, Адам спустился вниз к площади Славия с лучеобразно расходящимися от нее улицами, по какой-то непонятной ему причине обошел ее по кругу в направлении, противоположном круговому движению транспорта, пройдя мимо неоновой вывески «Макдоналдс», мимо толпы на остановке «двойки», «девятнадцатого» и «двадцать второго», мимо лепящихся друг к другу киосков и промокших палаток уличных торговцев мелочами, постоял возле знаменитой «Дыры Митича», на месте некогда задуманного здесь самого большого на Балканах Торгового центра, так никогда и не построенного, а потом так никогда не разрушенного, и продолжил шагать дальше, мимо продавцов каштанов, семечек и жвачки, мимо мрачного отражения старого отеля «Славия» в затемненных стеклах его нового корпуса, снова мимо вывески «Макдоналдс» и, наконец, влился в воронку улицы Немани, сужавшуюся в сторону Центрального железнодорожного вокзала. Шесть томов словаря издательства «Матица српска», один орфографический плюс загадочная книга в сафьяновом переплете становились все тяжелее, ремень сумки, сколько бы он ни перебрасывал ее с одного плеча на другое, врезался в тело, причиняя боль. Продвижение к дому давалось мучительно, Адам с трудом протискивался между автомобилями, которыми были заставлены столичные тротуары, волосы его стали мокрыми, одежда промокла насквозь. Поравнявшись с римскими цифрами MDCCCLXXXIV и сломанными часами на фасаде Центрального вокзала, он свернул вверх. Там, у подножия крутой Балканской улицы, находилась недлинная улица Милована Миловановича, теперь почти забытого государственного деятеля, юриста и дипломата начала века. Адам жил через два дома от отеля «Астория».

Как бы он ни устал, как бы ни спешил, Адам всегда останавливался, чтобы поглазеть на швейцара, одетого в помпезную униформу, по-генеральски разукрашенную фантастическими эполетами, золотыми шнурами и лампасами, что не вполне гармонировало с замызганным холлом отеля. Каким бы он ни был усталым, Адам никогда не упускал случая бросить взгляд и в направлении забегаловки «Наше море», напротив своего дома. Судя по названию, по жалостливо одинокому, пыльному высушенному крабу в витрине, по печально обвисшим и спутанным сетям, которыми без особой фантазии были украшены пропитанные запахами стены и потолок, это запущенное заведение когда-то было рыбным рестораном. От прежней роскоши осталось сейчас только то, что «Наше море» походило на большой наполненный табачным дымом аквариум, в котором преобладала стайка постоянных посетителей, сидящих над чашечкой приторно сладкого кофе и тридцатиграммовыми стопками полынной настойки, молча облокотившись на стол или вяло пересказывая друг другу одни и те же истории. Эта самая забегаловка была видна и из окна мансарды, которую снимал Адам. Вблизи находившиеся в этом мрачном аквариуме, сбившиеся группками люди производили впечатление каких-то заколдованных существ, запутавшихся в тех самых обвисших сетях, существ, которым никто не рад, которые никому не нужны, поэтому они и проводят здесь добрую часть дня и ночи, досиживая обычно до самого закрытия, как до малого судного часа. Снаружи, с улицы, казалось, что, открывая рты с печально опущенными уголками губ, они или тяжело дышат, или беззвучно, по-рыбьи разговаривают.

На двери квартирки Адам Лозанич обнаружил прикрепленную сегодня утром им же самим записку, в которой он сообщал хозяину, что сможет внести плату через несколько дней, когда получит гонорар от журнала «Наши достопримечательности». Рантье Мойсилович, красноречивый господин средних лет, по всему Белграду заключал договоры о пожизненном содержании престарелых владельцев недвижимости, у которых не было родных, а после их смерти, перепланировав доставшиеся ему в наследство квартиры, сдавал их жильцам. Он постоянно жаловался, что его бизнес себя не оправдывает, что он балансирует на грани банкротства, что лекарства и еда безумно дороги, а старики с невероятным упорством цепляются за существование в любом его виде и еще постоянно капризничают... С другой стороны, арендная плата за жилье очень низка... Вот, например, ему, Лозаничу, он сдает мансарду в таком прекрасном районе по цене гораздо ниже рыночной... Разумеется, на самом деле плата была головокружительно высока, а жилье это, хотя и находилось в самом центре города, не отличалось особыми удобствами. Не слишком просторное даже для одного человека, оно представляло собой одну из частей большой квартиры, поделенной теперь на три обособленных, причем Мойсиловичу, каким-то образом умудрявшемуся в обход законов получать все необходимые разрешения, пришлось проложить целую запутанную сеть из электрических и телефонных проводов, труб отопления и водопроводных подводок и разводок для трех миниатюрных санузлов... Адам занимал среднюю мансарду; ту, что была слева от него, снимала семья с двумя детьми дошкольного возраста, а в правой поселился вечно хмурый уличный торговец сувенирами. Стены квартиры Адама, изначально внутренние, были настолько пористы, что не могли служить преградой звукам вечных ссор между соседскими мальчиком и девочкой, прерываемых криками их родителей. Молчаливый в отличие от них продавец изготовлял у себя на дому сувениры душещипательного содержания, главным образом это были композиции из засушенных цветов под стеклом, и от него доносилось постоянное постукивание молотка, причем рамки он обычно принимался сколачивать в самое невероятное время. Таким образом, тишину в средней квартире можно было обнаружить только в водопроводном кране, так как по какой-то непонятной причине вода часто пропадала неизвестно куда.

Но на этот раз, возможно из-за дождя, вода в кранах клокотала. Молодой человек разделся, потрогал указательным пальцем брови и редкие волоски на груди, принял душ, надел фланелевую пижаму, закутался в одеяло и перекусил тем, что нашлось, а нашелся прошлогодний абрикосовый джем и кусок вчерашнего ржаного хлеба

— В банке джема, открытой в понедельник, никогда не заведется плесень! — Раз в неделю мать автобусом посылала ему домашнюю еду, а по телефону сопровождала ее советами. — А книгу ни за что не открывай первый раз во вторник. Испокон веков понедельник считается самым хорошим днем для начала. Вторник — день пропащий, пустой. Я бы даже сказала, просто никудышный.

Улыбнувшись при воспоминании об этих словах, которые были чем-то вроде тайного компонента абрикосового джема, Адам Лозанич сообразил, что сегодня как раз понедельник. И может быть, именно поэтому, несмотря на то что он устал, продрог, да к тому же еще и расстроен тем, что в Национальной библиотеке упустил возможность попытаться читать вместе с девушкой, окруженной нежным ароматом, он, только благодаря присказке своей матери, взял в руки загадочную книгу, переплетенную в сафьян.

- МОЕ НАСЛЕДИЕ. Написал и издал за собственный счет господин Анастас С. Браница, литератор, — прочел он вслух заглавную страницу, а удары молотка ознаменовали начало работы сувенирщика над очередной композицией из засушенных цветов.

— Белград, тысяча девятьсот тридцать шестой год! — умышленно повысив голос почти до крика, прочитал он и мелкие буквы и цифры, зная, что сосед не переносит громкого чтения, — этот мрачный тип не раз говорил ему, что не обязан слушать его декламации.

— Сосед, и откуда вы только выкапываете ваши стишки?! Читали бы лучше то, что все нормальные люди читают, вот у меня, например, до праздников нет времени даже заглянуть в газету, и было бы совсем неплохо работать и слушать от вас новости. Расходы можно поделить — вы покупаете ежедневные газеты, а я еженедельники... — такими словами он встретил его как-то раз, давно уже, столкнувшись с ним внизу, на стоянке, после экзамена по литературе Ренессанса и барокко.

Перелистнув последнюю страницу книги, Адам Лозанич из всех общепринятых сведений нашел только следующее:

«Типография „Глобус", Космайская улица, двадцать восемь, телефон двадцать два, тире, семьсот девяносто четыре».

Постукивание затихло. Но только для того, чтобы прозвучал раздраженный голос:

— Потише можно?!

После этого молоток снова застучал с равномерностью метронома, а молодой человек принялся рассматривать переплет. Марокен исключительно тонкой выделки. Крашеная козья кожа, усыпанная крошечными запятыми пор. Такой, самого высшего качества и красоты, веками изготовлялся в марокканском городе Сафи, по которому и получил свое название. Книга загадочного человека и, как выяснилось, загадочного автора была переплетена именно в такую кожу, а не в ее дешевую имитацию, которую в наше время переплетчики обычно стараются подсунуть клиентам. Вдоль кромки и по корешку тянулась мастерски вытисненная ветвь виноградной лозы.

Снова раскрыв книгу и пропустив заглавную страницу, Адам прочитал нечто вроде эпиграфа, напечатанного курсивом в черной рамке: «Этот роман появился благодаря огромной и неразделенной склонности к мадемуазель Натали Увил, одаренной художнице и жестокой возлюбленной, поэтому его окончательная версия посвящена всем предкам моего рода и блаженной памяти моей матери Магдалины, скончавшейся от коварной лихрадки 3 октября 1922 года В день святого Йована 7/20 января 1936 года — Анастас С. Браница».

Да, глаз корректора, трудившегося по договору в журнале «Наши достопримечательности», сразу заметил недостающую точку после года. А потом и отсутствие буквы «о» в слове «лихрадки». Но он был совершенно уверен, что заказчика интересуют вовсе не такие исправления. Что бы ни значили слова: «Вас будет ждать моя супруга!», Адам Лозанич успокаивал себя тем, что так или иначе, а чтение он все-таки начал в понедельник, благоприятный день для любого начала. К завтрашнему утру он выспится, отдохнет и поймет, что нужно делать. Однако, не в силах устоять, он взял карандаш и втиснул между «лих» и «радка» пропущенную букву «о». И это слово, это трепещущее слово заставило его заметить, что и сам он дрожит как в лихорадке. Неужели простудился?! И как раз тогда, когда у него такая важная работа! И такая высокооплачиваемая!

— Надо заварить чай, — произнес он громко, потому что, как всегда, из-за соседского стука не мог сразу расслышать собственных мыслей.

Тем временем оказалось, что наличие воды в кранах от дождя не зависит. Хотя на улице лило и капли барабанили по крыше, из смесителя в импровизированной кухне послышался хрип, а затем потекла совершенно сухая тишина.

— Спать! Немедленно спать! — кричали на мальчика и девочку родители в соседней квартирке.

С ними молодой человек никогда не вступал в дискуссии. Ему было жалко и невоспитанных детей, и родителей-неврастеников. Они работали посменно, и когда ночная смена у них совпадала, Адам вечером, не обращая внимания на протесты продавца сувениров, читал через тонкую стенку одиноким малышам «Избранные истории» из курса детской литературы, благодаря чему, по-видимому, именно на экзамене по этому предмету он продемонстрировал блестящие знания и получил высший балл.

— Спать! Немедленно спать!

И, словно это приказание было обращено к нему, Адам Лозанич, студент-дипломник филологического факультета, внештатный сотрудник журнала «Наши достопримечательности» и жилец квартиры в доме напротив забегаловки «Наше море», принялся укладываться.

Он еще раз из любопытства раскрыл книгу. Теперь в самом начале. Фраза была на сербском. Как, впрочем, и следующая. Та же самая, на которую сегодня утром он бросил мимолетный взгляд в своей каморке, называвшейся кабинетом. Ручной набор. Напечатано кириллицей, на бумаге, местами пожелтевшей под действием вездесущего времени: «Вокруг, насколько хватало взгляда, простирался прекрасный в своей роскоши сад...»

И тут, несмотря на стук молотка, трудившегося над рамками, он почувствовал страшную сонливость. Книга незаметно выскользнула из рук молодого человека и сама захлопнулась.


ПЕРВОЕ ЧТЕНИЕ

О том, где была бы Луна,

а где Полярная звезда,

если бы не набежавшие облака,

есть ли сходство между

библиотекой и ботаническим садом,

как вернуть блеск воспоминаниям,

что можно увидеть

в глазах внимательного читателя,

как без всякого сожаления

образуется простое будущее время

от глагола «быть»,

где все еще есть кунжутное масло

и настоящий барбанац,

где находится самый большой

торговый центр на Балканах,

что произошло с ординарцем

короля Петра Второго,

чего только нет

в подушке у девушки,

а также о багаже, достойном

трансатлантического плавания.

4

Бросив беглый взгляд на самое начало только что раскрытой книги, Елена тут же почувствовала, что читать ей не хочется. Может быть, отказаться, сославшись на слабость или что-нибудь подобное? Вот, например, разве то, что начало покалывать ниже грудины, не начало той самой тошноты? И давно знакомое головокружение дает о себе знать, а ладони снова стали влажными...

Однако, глянув со стороны на госпожу Наталию Димитриевич, девушка тут же отбросила все возможные отговорки. Глаза старой дамы за необычно сильными стеклами очков почти не мигали, она с трудом дожидалась момента, когда чай будет выпит и они отправятся в путь. Сначала вместе, как это уже много раз бывало раньше, а потом каждая сама за собственной судьбой.

— Пейте, пейте, вам это просто необходимо в такой холод, — проговорила госпожа Наталия над чашкой, и ей, судя по всему, пришлось долго собираться с силами, чтобы произвести на свет этот шепот.

Действительно, было прохладно. Вот-вот должна была наступить полночь. В центральной части пятистворчатого окна, разделенного переплетом на множество мелких квадратов, в его правом верхнем поле, одном из сорока пяти, за которыми виднелся чернильно-черный свод белградского неба, на стекле был мелом нарисован кружок, обозначавший место, на котором в полнолуние стояла Луна, а на другом поле крестик отмечал положение Полярной звезды, которая была бы видна, если бы не набежавшие ноябрьские облака. В дождливой столичной ночи иногда раздавались шлепающие шаги запоздалых прохожих да громыхание автомашин, спешивших еще до того, как произойдут события, развезти по городу завтрашние выпуски газет, а потом под дробный звук капель снова слышалось лишь неумолимое потрескивание кобальтового чайного сервиза, разрисованного золотыми созвездиями.

Елена оглядела комнату. Все готово. С того момента, как она вернулась из Национальной библиотеки, где по понедельникам учила английский, и госпожа Наталия, даже не дождавшись, пока девушка снимет мокрую шляпку колоколом, сообщила ей о своем окончательном решении уехать, компаньонка принялась за сборы и за все это время даже ни разу не присела. Так много было дел. Все лампы в комнате погашены, за исключением той, что была рядом с ними. Очень удобный при чтении пергаментный абажур смягчал все острые края, попадавшие в круг его света. Белая ткань наброшена на стулья. Оказалось, что в комодах и шкафах нашлось ровно столько простыней, сколько требовалось, чтобы накрыть всю мебель. Все рюмки и бокалы в буфете перевернуты вверх дном, чтобы в них не собиралась пыль. Граммофон накрыт крышкой, а все пластинки протерты и после этого вставлены каждая в свой конверт. Вода в вазе с яркими оранжевыми осенними цветами только что заменена, ни у одной из них не хватило духа выбросить еще совсем свежий букет...

Повсюду вокруг стоял самый нужный багаж. И даже более того. Большая шкатулка, три солидных сундука, шесть чемоданов и дюжина круглых шляпных коробок, каждая с наклейкой или вытисненной монограммой хозяйки. Старая дама в вопросе багажа и раньше не знала меры, но сейчас превзошла даже самое себя. Охваченная дорожной лихорадкой, она поминутно вспоминала, что надо бы взять еще то или другое. Успокоилась она немногим менее часа назад, когда удалось найти место и для противомоскитной сетки. Багаж девушки состоял всего лишь из небольшого разноцветного ранца с самыми необходимыми вещами. Теперь следовало выпить жасминового чая, и можно отправляться. Потому что теперь деваться здесь было некуда.

— Надо, наверное, проверить, хорошо ли я закрыла входную дверь, — вспомнила Елена хоть что-то, что могло бы пусть ненадолго, но оттянуть начало конца.

Госпожа Наталия раньше никогда не упускала случая проверить, закрыта ли дверь на цепочку, повернут ли дважды ключ в замке, хорошо ли завернуты водопроводные краны, опущены ли жалюзи в других комнатах... Но на этот раз казалось, что ей не до этих обычных мер предосторожности. Несмотря на то что ждала она уже полстолетия, сейчас ей хотелось отправиться в путь как можно скорее.

— Ну, хорошо, хорошо, только не мешкайте, боюсь, как бы мне не опоздать, если задержусь еще где-то... — сказала она встревоженным тоном, а так как из-за болезни говорила она с трудом и через каждые пять-шесть слов фраза застревала у нее в горле, Наталия Димитриевич поспешила отпить глоток чая.


5

Вчера исполнился год с момента появления Елены. Ровно год с тех пор, как она поселилась в этом доме, совершенно ничем не отличавшемся от других домов на улице Пальмотича. Стоящие поперек тротуара автомобили. Два ряда платанов с огромными болезненными отеками на стволах у самых корней. Пять. Семь. Девять. Рядок заспанных городских голубей, сидящих на безопасной высоте под самой крышей. Любопытные воробьи на треугольных каменных сводах над окнами и на железных карнизах. Пара заблудившихся дрожащих дроздов в раскрытой пасти одной из восьми преданных львиных голов, украшающих фасад работы известного скульптора Франи Валдмана. Балконы, похожие на забытые в воздухе опустевшие до весны исполинские гнезда. Белградские архитекторы начала века, Несторович, Андра Стеванович, Димитрие Лека, Александар Бугарски, Савич, Бекер, Антонович, Константин Йованович, Драгиша Брашован, — все они словно состязались в том, кто из них множеством выступов на фасадах своих зданий полнее удовлетворит потребности птиц.

Вестибюль, выложенный мрамором и звонкими отзвуками каблуков с металлическими подковками, там и сям пестревший прожилками трещин и пятнами тишины от более современной обуви на резиновой подошве. Изысканное кружево лепнины, обезображенной небрежно закамуфлированными шрамами, оставшимися после замены или дополнительного монтажа проводов и труб. Почтовые ящики с покрытыми патиной латунными табличками, на которых значатся полустершиеся от ежедневных взглядов фамилии их хозяев, мечтающих о письмах. Шахта лифта, огражденная решеткой из кованого железа. И зеркало в кабине, такой тесной, что Елена, хотелось ей того или нет, снова и снова встречалась в нем со своей тоской, настолько тяжелой, непомерно тяжелой, что, казалось, скрипучий стальной трос может лопнуть под ее весом. Позже госпожа Димитриевич посвятила свою компаньонку в тайны измерения грусти, благодаря чему девушка, по крайней мере, перестала таять на глазах от собственных ощущений.

— Я прекрасно знаю по собственному опыту, — повторяла старая дама. — Пройдет не сразу. Сама увидишь, научишься, человек ко всему привыкает. Меня этому обучила одна русская эмигрантка, преподавательница оперного пения Паладия Ростовцева. Она говорила: «Nu, milaya moya, chto s toboy! Raz — sledi za osankoy! Dva — golovku povyshe! Tri — ulybka, smeh, net luchshey muzyki!»

Но, правда, все это было гораздо позже. В тот день, когда она стояла перед дверью госпожи Наталии Димитриевич, ничем не отличавшейся от остальных входных дверей квартир пятого этажа в доме на улице Пальмотича, у Елены было немного денег в кармане, скромный ранец, отягощенная печалью тень и вчетверо сложенная газета «Политика». С тех пор как она окончила университет, защитив диплом исключительно ради своих родителей, с тех пор как она добилась от отца и матери разрешения и сдала документы для оформления эмиграции в одну из дальних стран, как можно дальше от своей тоски, с тех пор как она заполнила анкеты, написала заявление и стала ждать положительного ответа из посольства, она существовала за счет того, что бралась за любую работу, все свободное время отдавая изучению английского языка, потому что он был единственным знанием, которое она намеревалась взять с собой отсюда. В тот день она связывала надежды с объявлением из газеты «Политика», напечатанным в рубрике «Разное» и обведенным круговым движением шариковой ручки. «Пожилой даме нужна внимательная компаньонка. Проживание и питание обеспечиваются. Прийти для знакомства лично...» — это было все, что девушка успела прочитать через чье-то твидовое плечо среди раскрытых зонтиков и рукавов из непромокаемой ткани на автобусной остановке перед кинотеатром «Балкан», напрасно перемещаясь с одного конца Белграда на другой в поисках хоть чего-то определенного, чего-то такого, чем она могла бы пусть ненадолго, но залечить трещину между прошлым и будущим временем. Прочитать она успела только это, поэтому для того, чтобы узнать адрес, ей пришлось купить газету, тщательно следя за тем, чтобы кроме этого объявления не зацепиться взглядом ни за один соседний заголовок, ни за одно другое слово... Дело в том, что она давно уже заметила, что слова родного языка еще больше увеличивали ее тоску, более того, вызывали мучительное чувство тяжести — и она старалась по возможности избегать их.

— Кто там? Не бойся, я ничего тебе не сделаю! — послышался веселый голос еще до того, как блеснул глазок, повернулся в замке ключ и звякнула цепочка.

Открыла маленькая женщина, ее фигура не соответствовала ее звучному имени и фамилии. На ней было платье из натурального шелка старинного покроя, слишком большое для нее, соломенная шляпка с загнутыми вверх передними полями, на шее — двойная нитка перламутровых бус. Несмотря на все эти праздничные аксессуары, в руках она держала фартук и что-то похожее на нож, из тех, которыми пользуются для разрезания бумаги. Она слегка вытягивала шею и щурилась, как это свойственно близоруким людям.

— Извините, — улыбнулась она смущенно, с раскрасневшимся лицом. — Мне только что прислали из антикварного магазина несколько неразрезанных экземпляров.

— Прошу вас, проходите, давайте сядем в той комнате, где у меня библиотека, — повторяла она, ведя за собой молоденькую гостью. — Да, я и есть госпожа Наталия Димитриевич. Точнее говоря, барышня Наталия Димитриевич. Я не была замужем. Тем не менее прошу вас так меня никогда не называть. Теперь, в мои годы, это звучало бы странно...

Пройдя из обставленной полумраком прихожей прямо, а потом направо через раскрытую настежь двустворчатую дверь в комнату с книгами, Елена почувствовала себя так, словно оказалась в саду, хотя вокруг не было ни одного растения, за исключением стоявшего в вазе букета ярких оранжевых осенних цветов. Откуда же такое чувство, спрашивала себя девушка и позже, из месяца в месяц находя все новые и новые, цепочкой цеплявшиеся друг за друга объяснения.

Может быть, оно возникало из-за заливавшего все вокруг света, которому не мешали крупно набранные и никогда не закрывавшиеся шторы. В комнате буквально роилось сияние, на восточной стороне ее было огромное окно, каждая из пяти створок которого была разделена оконным переплетом на девять небольших одинаковых квадратов, поэтому само собой напрашивалось сравнение с оранжереей ботанического сада, в которой вместо растений вызревают книги.

Теперь уже трудно было сказать, в чем здесь было дело, но, возможно, впечатление сада возникло у нее и благодаря густой и вьющейся, как виноградная лоза, череде названий, протянувшейся по всему пространству стен от потолка, по-старинному высокого, с затененными углами, до немного рассохшегося паркетного пола, ничем не застланного, благодаря чему был виден орнамент, мастерски выложенный из красного дерева разных оттенков. Узорчатая пестрота названий с первого взгляда не поддавалась расчленению, но большинство книг здесь было в двух или нескольких одинаковых экземплярах, так же как и в природе то там, то здесь постоянно встречается подорожник, а где-то настойчиво торчат колючки кизила. Это была виноградная лоза, в переплетениях которой девушка тут же заметила и роскошные названия на английском и других иностранных языках; в отдельной застекленной вертикали полок находились книги, похожие на экзотические, заморские растения, требующие особого ухода и определенных климатических условий. Для того чтобы добраться до самых верхних рядов книг, имелись передвижные лестницы, похожие на те, что применяют для обрезки или прививания фруктовых деревьев, так что разрезание новых книг казалось Елене делом, предпринимаемым для достижения похожего результата.

Кроме того, впечатление оранжереи усиливалось и за счет неожиданно скромной меблировки, в сущности, здесь были только плетеные кресла с высокими спинками и подлокотниками. Всего лишь четыре садовых кресла, небрежно стоявшие вокруг торшера с пергаментным абажуром и легкого овальногостолика с резными ножками, похоже от совершенно другого гарнитура. Размеры столика вполне позволяли, в зависимости от времени года, поставить вазу с всегда свежим букетом мимозы, сирени, роз или тех самых ярко-оранжевых осенних цветов; подать чай; положить очки или книгу, которую в данный момент читали. На единственной не занятой полками части стены над невысокой печью, облицованной изразцами зеленоватого оттенка, висели часы с гирями в виде шишек и с такими ленивыми стрелками, что требовалось немало времени, чтобы понять, работают ли они вообще.

Но и тогда, в тот день, и позже, на протяжении месяцев пребывания в доме старой дамы, девушка воспринимала библиотеку как сад прежде всего из-за самой Наталии Димитриевич. Эта весьма пожилая, но прекрасно сохранившаяся дама, заходя сюда, вытирала ноги о коврик, лежащий перед дверью. Всегда нарядно одетая, так, как другие дамы одевались для выхода в гости, непременно в шляпке и нитяных перчатках. И все это только для того, чтобы праздно помечтать в загадочной прохладе тысячелистого тенистого дерева. Или же терпеливо ухаживать за клумбами и кронами; грустить перед опустевшим местом, словно возле срезанной ветки; находить общий язык с каждым новичком; перебирать и выставлять на солнце древние, хранящиеся в глубинах полок издания; заботливо защищать хрупкие листья от болезни распада; пригнув голову, прислушиваться, не раздастся ли откуда-нибудь шуршание книгоедов, этой зловещей разновидности моли, бумажных вшей, жучков или какого-либо другого вредителя; поглаживать ладонью позолоченные корешки и обложки, глубокое узорное тиснение, крошечные поры гравюр и паутинки виньеток, переплеты всех видов — и из простого шершавого картона с застрявшими в нем деревянными занозами, и из обычной американской холстины, и из розоватого шелка, и из зрелого бордового плюша, и даже романтические обложки из накрахмаленного поентлеса, и, наконец, по-царски роскошные переплеты из красного сафьяна.

И даже их сегодняшний разговор начался в соответствии с Елениным восприятием пространства этой комнаты.

— Здесь коренится ствол моей жизни... — старая дама сделала неопределенное движение рукой.

— К сожалению, никуда дальше он не разветвился, годы и годы я провела в одиночестве, — добавила она и вздохнула.


6

А дальше все потекло без остановки. Госпожа Наталия оживилась и кратко высказала свои пожелания. Служба вовсе не должна была отнимать у Елены целый день. Она могла бы выглядеть приблизительно так: поболтать за чашкой жасминового чая, молча послушать, как потрескивает фарфор кобальтового сервиза, пересчитать созвездия, изображенные на блюдцах, иногда, очень редко, совершить совместный выход в ближайший храм Святого Марка на богослужение в день Святого Иоанна, по большим церковным праздникам или наутро после явления во сне святой Параскевы. По правде говоря, ноги теперь служат ей не самым лучшим образом, да и вообще, она не очень большая любительница прогулок, всего уже насмотрелась. И вдоль, и поперек.

— Вот до сих пор! — произнесла она и крепко зажмурила глаза, словно не собираясь их больше открывать.

Бывают такие люди, общий вид которых подчинен лишь одной определенной части их лица или тела — сросшимся бровям, выступающим скулам, любопытным губам, покатым плечам, несоразмерным бокам или плоским ступням. Наталия Димитриевич, несомненно, относилась к таким людям. Главным в ее внешности были большие спокойно-зеленые глаза. Лишь после того, как она зажмурилась, стало видно, насколько она дряхла. Кроме судорожно сомкнутых глаз и отдельных морщин, все лицо ее преобразилось в одно переплетение прошлых времен. Более того, Елене показалось, что госпожа Наталия стала еще меньше, что она превратилась в сморщенный и ссохшийся комочек жизни. Платье старинного фасона походило на увядший стручок фасоли. И одновременно все эти потрясшие ее признаки необратимой старости настолько глубоко растрогали и взволновали девушку, что из всего последующего разговора она запомнила только свое окончательное согласие и детское восклицание госпожи Димитриевич:

— Прекрасно, давайте сразу и начнем!

С другой стороны, думала она позже, как на это ни посмотри, от таких предложений не отказываются. Тихая улица в самом центре Белграда. Прекрасная, просторная квартира. Правда, с очень странной планировкой. Видимо, ее не раз перестраивали, поэтому выхода на балкон просто-напросто не было, вернее, на него можно было попасть только из небольшой соседней квартирки. Что, впрочем, казалось сущей ерундой по сравнению с кладовкой, вход в которую в 1947 году, во время -«уплотнения», оказался по ошибке заложен кирпичом, так что внутри остались посеребренные подсвечники, солонка, формы для теста, дуршлаги, терки и другая кухонная утварь. Глухими ночами оттуда слышался упорный приглушенный стук деревянного пестика, словно кто-то готовил там десерт из жита.

Вообще, все комнаты, за исключением библиотеки, были обставлены в соответствии со своеобразными взглядами Наталии Димитриевич, так что пускаться в детальное описание обстановки не имело никакого смысла, ибо она то и дело менялась. Записи об этом, судя по всему, вел обитатель той самой соседней квартиры, имевшей выход на балкон, и когда жалюзи не были спущены, он использовал любой удобный момент для того, чтобы поминутно заглядывать в окна и что-то записывать.

— Есть такие вещи, которые никогда невозможно найти, если они постоянно лежат на одном и том же месте, — старая дама без устали перекладывала пластинки из одного конверта в другой, перемещала содержимое выдвижных ящиков туалетного столика в комод и наоборот, и так далее, до тех пор, пока и сама не начинала сталкиваться с приятными неожиданностями во время очередного прослушивания музыки или поисков каких-нибудь мелочей.

— Посмотрим, не изменилось ли что... — И она снова и снова перекладывала фотографии в семейном альбоме, располагая их в соответствии со своими воспоминаниями о давних временах.

— Луна должна быть здесь, а Полярная звезда здесь, — она стирала на стекле кружочки и крестики, оставшиеся от предыдущего вечера, и мелом обозначала новое положение небесных тел на тот случай, если и следующая ночь окажется облачной.

— Даже самому тонкому хрусталю нужна влага, и если из него не пьют или если он хотя бы иногда не запотевает, то может сам собой треснуть, — оправдывала она свою привычку пить воду всякий раз из чего-то другого, не делая разницы между обычными стаканами, стопками для ракии, размером чуть больше наперстка, пузатыми рюмками для коньяка, винными бокалами и фужерами, включая и те, которые она называла «мозеровскими», для брюта, отличавшиеся особым изяществом.

— Целую неделю не трогала шифоньер, под ним могло накопиться много мрака. — И она принималась перетаскивать и передвигать туда-сюда даже самые громоздкие предметы, старинная мебель со строгой осанкой сопротивлялась со скрипами и стонами, но в конце концов, вздыхая, всегда занимала то положение, которое и определяла для нее хозяйка.

А так как госпожа Наталия имела обыкновение менять кровати, чтобы запутать следы, спасаясь от преследовавшей ее бессонницы, то и ее самое никакое место не держало на месте, отчего ей редко случалось проспать следующую ночь там же, где и предыдущую.

— Когда целую ночь ворочаешься, даже двуспальная кровать становится гораздо уже, чем канапе, — так звучало объяснение, сопровождавшее очередной перенос постельного белья и подушек.

Все комнаты были обставлены в соответствии с своеобразными взглядами хозяйки.

Библиотека с изразцовой печкой каким-то образом оказалась исключенной из общей системы центрального отопления, обогревавшего всю квартиру, ибо старая дама считала, что книгам больше всего подходит естественная температура окружающей среды.

— В противном случае бумага неизбежно разбухает, а на переплетах выступают почкообразные отеки и мелкие пузырьки, похожие на прыщики или герпес.

Елене была выделена небольшая солнечная комната, когда-то предназначавшаяся для служанки. Приземистый ночной столик и шкаф орехового дерева дышали гостеприимством, перины и свежие простыни обещали спокойный сон. Договор подразумевает проживание, питание и скромное денежное вознаграждение. Что касается обязанностей по ведению хозяйства, то компаньонка могла бы взять на себя покупку продуктов и живых цветов, топку изразцовой печки в особо холодные дни, но без строгих обязательств, по настроению... А вот обязательно и безусловно ей придется помогать хозяйке разбираться с многочисленными воспоминаниями. По мере того как слоями осаждалось время, старой даме становилось все труднее и труднее приводить в порядок даже самое необходимое из того, что хранила ее память.

— Суконной тряпочкой следует устранить желтоватые пятна...

— Отпаривание в растворе питьевой соды, чайная ложка на стакан воды, поможет вернуть блеск...

— Ради предосторожности сузьте или обшейте затененные и распоротые места...

— Засыпьте их сухой лавандой или заполните зрелыми каштанами...

— Да и пыль к старому так и липнет...

Лишь спустя несколько дней, когда Елена привыкла к новому месту и более или менее познакомилась с расположением комнат и порядками в доме, Наталия Димитриевич добавила:

— Господи, боже мой, я совсем забыла самое важное! По вечерам, а можно и днем, не сомневаюсь, что мы с вами договоримся, когда именно, мне бы хотелось, чтобы мы вместе с вами читали. Все остальное можно делать как вздумается, а вот насчет чтения хотела бы попросить вас быть особо внимательной. Вашу предшественницу даже трудно было назвать компаньонкой, настолько она оказалась поверхностной. Когда она неслась вперед сломя голову, перескакивая через строки и даже страницы, я еще терпела, старалась нагнать ее. Но вот когда она начала засыпать над книгой или же весьма невнимательно следить за текстом, мне пришлось с ней любезно расстаться...

Это дополнительное требование было высказано как бы мимоходом и показалось Елене невинным. Подумав о книгах на английском, стоявших в застекленной части полок, она даже понадеялась, что рядом со старой дамой сможет продолжить занятия этим языком, необходимым ей для отъезда. Определенные и неопределенные артикли, слово за словом, фраза за фразой, степени сравнения прилагательных, образование времен, формы неправильных глаголов, читая вслух, она лучше запомнит. Может быть, еще и поэтому она так неосмотрительно согласилась:

— Конечно, я буду стараться.


7

Стоял прошлогодний декабрьский день, тоже понедельник, с давних пор самый подходящий день для начала любого дела. Хозяйка предложила девушке выбрать плетеный садовый стул из нескольких стоявших в библиотеке, стул, который с этого дня будет считаться Елениным. Сама села напротив, взяла очки с необычно увеличивающими стеклами, предварительно тщательно протерев их, надела на нос и перестала моргать. Совместное чтение предполагало целый ряд мелких предварительных действий.

— Нужно всегда быть прилично одетым, никогда не знаешь, кого можешь встретить... — сказала она, застегивая пуговицу своего классического выходного костюма и без всякой необходимости поправляя свежезавитые волосы.

— Там время сжато, бывало так, что здешние пять минут длились целый час, а бывало и наоборот, наши системы измерений там не имеют силы, так что можете спокойно не обращать внимания на часы, можете вообще их снять... — предупредила она компаньонку.

— Откройте третью главу, там течет река, к которой я часто хожу, мне кажется, она хорошо подходит для вводных комментариев, — заключила старая дама и протянула девушке одну из двух книг с одинаковым названием.

Елена все это время боролась с изумлением. На замечание о необходимости прилично одеваться она покраснела, ее матерчатые теннисные туфли, несомненно, не соответствовали пониманию моды госпожой Наталией. Услышав рассуждения относительно времени, она смущенно расстегнула ремешок ручных часов и сунула их в карман своей тонкой спортивной куртки. Но когда она поняла, что совместное чтение подразумевает одновременное чтение одной и той же книги, более того — одних и тех же страниц, то не смогла побороть впечатления, что поступки госпожи Димитриевич опасно колеблются на самой грани здравого рассудка. Но, снова взглянув на ее старческое лицо, на спокойно-зеленые глаза и блаженную улыбку, она не смогла сделать ничего другого, кроме как кивнуть головой в знак согласия.

— Итак? — спустя некоторое время услышала она, безуспешно пытаясь сосредоточиться на тексте, находящемся у нее перед глазами.

— Итак?! — повторила она, надеясь выиграть время и не понимая, чего, собственно говоря, от нее ждут.

— Итак, мне интересно услышать, что вы скажете, как вам нравится? — спросила старая дама

— Ну, нравится... — протянула она неопределенно.

— Нравится?! Неужели это все, что вы можете сказать?! — Наталия Димитриевич разочарованно смотрела на компаньонку. — Но вы ведь видите эту гладкую поверхность воды?

— Нет... то есть да, — быстро поправилась девушка, найдя спасение в глазах старой дамы, где, увеличенная стеклами очков, поблескивала мощная река, спокойствие которой нарушалось лишь пульсацией сильного течения на самой ее cередине.

— Сейчас вы поймете, почему я так люблю приходить туда. Кроме того, немного августа в декабре совсем не повредит моим суставам. Речь идет о двух мирах. Достаточно похожих и достаточно непохожих одновременно. О водном бассейне того, второго, а точнее, первого достоверных сведений нет, так что трудно сказать, от чего зависит, пересыхает или, наоборот, выходит из берегов там какая-нибудь река... — начала рассказ старая дама, довольная тем, что наконец-то нашла настоящую собеседницу.

В тот понедельник, в декабре, в ее глазах можно было увидеть отражение августовского зноя. Трепетание ивовых листьев, дрожь птенца в гнезде, свитом на носу вытащенной на берег и забытой там лодки, солнечные блики на ряби воды, жар камышей на другом берегу и сероватую голубизну мощного горного хребта, далекие перевалы, покрытые вечными снегами... Когда старая дама повернула голову, в ее глазах мелькнуло и подрагивавшее отражение контуров одного-единственного дома, двухэтажного и ярко-бледно-желтого, нереально уединенного на мягком возвышении посреди поросшей лесом долины. В комнате теперь было гораздо теплее, чем тогда, когда они начали чтение, пахло большой водой, которая столетиями, возможно от самого сотворения мира, течет неизвестно откуда и неизвестно куда...

Елена стала пользоваться невинной уловкой и в других случаях, когда ей надо было представить доказательства того, что она внимательно следует за немного странной дамой. Попросту говоря, некоторые фрагменты текста она иногда читала по ее взгляду, все реже задавая себе вопрос, как это возможно, что там она встречает нечто такое, о чем в книге не упоминалось. В конце концов, успокаивала она свою совесть, ее служба в том и состояла, чтобы оправдать бесхитростные ожидания госпожи Наталии Димитриевич. И такое безобидное потворство ее странностям не требует уж очень больших усилий. Кроме того, совесть успокаивало и то, что в старческих глазах молодая компаньонка даже без увеличивающих стекол очков видела радость. И при всем этом большая часть дня оставалась в ее распоряжении для того, чтобы продолжать готовиться к отъезду.

— I shall, you will, he will, she will, it will... — учила она английский в своей маленькой комнатке, стараясь быть как можно тише и постоянно откладывая момент, когда придется сообщить старой даме о своих конечных планах.

— We shall, you will, they will... — учила она по обычному стандартному словарю, тому самому, где есть краткий очерк грамматики, без малейшего сожаления концентрируя особое внимание на твердом усвоении способа образования простого будущего времени от глагола быть.

8

Под конец года почти за одну ночь снег замел последние следы осени. Люди пробегали по улицам сгорбившись, засунув руки в карманы, потому что ветер умудрялся забиться в одежду даже через самый узкий рукав, чтобы потом выскользнуть наружу через другой. К несчастью, это был не обычный пронизывающий декабрьский ветер с Дуная, который зиму только крестит. Этот ветер нес с собой и холод придвигавшихся все ближе окрестных войн, от него сердце и душу пробирал озноб, и трудно было человеку укрыться от расползавшегося повсюду страха.

— Попробуйте мелкие радости, собственно, ничего другого на нашу долю и не осталось, — заботливо сказала как-то хозяйка дома, когда увидела дрожащую Елену, только что вернувшуюся домой из города, и сняла с шифоньера одну из своих круглых коробок. — Вот, я подобрала вам маленький подарок, такие шляпки колоколом сейчас снова вошли в моду, к тому же она пригодится вам во время наших променадов.

Наталия Димитриевич приняла решение топить теперь изразцовую печь в комнате библиотеки три раза — с утра, в полдень и вечером, так что от этого прибавилось дел с огнем, постоянно нужно было спускаться в подвал за давно заготовленными дровами, выносить прах умершего пламени. Старая дама во время морозов лично, de visu, проверяла, действительно ли каждая книга стоит на своем месте, в собственной обложке или в своем защитном картонном футляре, аккуратно ли выглядывают ленточки-закладки...

— В прошлом году один сборник рассказов я проглядела, а когда весной его открыла, было на что посмотреть, весь покрылся плесенью, — причитала она.

А перед Рождеством госпожа Наталия впервые со своей компаньонкой предприняла выход в город, и они принесли домой связку дубовых веток и соломы. Потом еще раз, в день Святого Иоанна, взяв с собой пирог, украшенный изюмом, буквами алфавита, птицами, бочонками и косами из теста, обмазанными растопленным медом, они посетили церковь Святого Марка. Старушка и одна трижды выходила в город.

— Из-за одних только свечей?! Не надо, я сама их куплю, на улице гололед, вы можете упасть, что-нибудь себе повредить... — Елена старалась отговорить хозяйку дома, когда после участившихся случаев отключений электричества то в одной, то в другой части города возник вопрос, как же они будут читать, если нет достаточных запасов осветительных средств.

— Самые лучшие свечи марки «Апполо», с венскими фитилями, только при них можно ясно различить каждую букву. Теперь их нигде не найдешь, кроме как в мелочной лавке «Удачная покупка»... — продолжала собираться Наталия Димитриевич, не внимая доводам девушки.

— Хорошо, я схожу туда, вы только скажите, где эта... — настаивала компаньонка

— Дорогая девочка, все-таки мне придется заняться этим самой. Вы не найдете. Мелочной лавки Калмича под названием «Удачная покупка» официально больше не существует. Она закрыта не один десяток лет назад... — и, уже в дверях, она махнула рукой. Елена через окно видела, как старая дама, осторожно переставляя ноги, удаляется по покрытой глазурью льда январской улице Пальмотича, как неуверенно протискивается она между стоящими поперек тротуара автомобилями, время от времени опираясь то на стволы деревьев, то на стены домов.

То ли потому, что передвигалась она очень осмотрительно, то ли потому, что мелочная лавка «Удачная покупка» была где-то далеко, она задержалась надолго, так что ее компаньонка уже начала серьезно беспокоиться. Правда, вернулась Наталия с коробкой, на которой было написано «Апполо». Весьма возможно, что этот случай так и остался бы в ряду необъяснимых явлений, если бы на следующей неделе все не повторилось снова, правда, теперь по другой причине. Разбираясь в рецептах блюд для праздничного обеда по случаю приближающегося дня святого покровителя ее семьи, Наталия Димитриевич констатировала, что ей не хватает некоторых продуктов, достать которые можно только в той же лавке.

— Хороший рис «рангун» или «каролина», кунжутное масло и настоящий барбанац можно найти только в магазине колониальных товаров Светозара Боторича, а нежный гусиный паштет, дрезденер, колбаски для жарки и ветчина «рокап» продаются исключительно в колбасной лавке этого чеха, толстяка Косты Росулека. И то и другое находится на Теразие, но я боюсь, что среди обилия нынешних витрин и вывесок вы их просто не заметите...

— Потому что они больше не существуют, — проговорила Елена.

— Так только говорится! Вот я, например, до сих пор являюсь их покупательницей! Откуда, как вы полагаете, у нас этот жасминовый чай?! Верно, господин Боторич давно уже не обновлял своих запасов, все говорит, что собирается ликвидировать дело, мол, редко кто к нему заходит. Настоящий лавочник, деньги считать умеет, но меня он всегда встречает одними и теми же словами: «Барышня Наталия, что бы ни происходило, а для вас товар найдется всегда!» — бодро сообщила старая дама, и правда вернувшись домой с полной корзинкой деликатесов.

Тем не менее уже на следующий день оказалось, что этим дело не кончилось — венцом необъяснимого стал поход в универсальный магазин Митича, где Наталия Димитриевич собиралась по случаю праздничного обеда пополнить свою коллекцию граммофонных пластинок.

— Вы имеете в виду тот универмаг на улице Князя Михаила, который до сих пор называют магазином Митича? — спросила компаньонка.

— Нет, я имею в виду четырнадцатиэтажный универмаг на Славии, который на целых два метра выше здания «Албания», — госпожа показала рукой в сторону окна, словно где-то там это здание и стоит.

— То есть вы говорите о той яме для фундамента, которую торговец Митич выкопал перед началом Второй мировой войны, собираясь построить там крупнейший на Балканах торговый центр? — Елена решила наконец разобраться со всеми этими давно исчезнувшими магазинами.

— Яма, яма, я эту чепуху слышу уже лет пятьдесят! Известно ли вам, что Влада Митич предусмотрел все в мельчайших деталях — начиная от ровно двадцати миллионов динаров, положенных на специальный целевой счет в Национальном банке, и кончая внешним видом самого маленького из будущих прилавков этого магазина? Он только не успел его построить! Однако, возможно, это даже к лучшему, универмаг могли бы разрушить во время бомбардировок или его отняла бы новая власть. Когда исчезнут некоторые из современных зданий, от них и того не останется. Митич до самой смерти делал обход всех отделов магазина, лично обслуживал покупателей и следил за всеми мелочами, поддерживал наиболее старательных работников кредитами, прибавками к зарплате, оплачивал лечение. Да-да, своих рядовых работников, не качайте головой. Господин Вириевич, работавший в отделе тканей, каждый божий день появлялся на Славии ровно в восемь утра и оставался на ногах до восьми вечера. Считалось, что он слегка тронулся умом, а он одним взглядом с точностью до сантиметра мог определить, сколько и какой ткани и подкладки потребуется вам на костюм. И еще скажу вам, в следующий раз возьму вас с собой, на десятом этаже универмага Митича есть ресторан, в прошлый раз я заходила там посидеть, вид на город просто чудесный, к тому же они подают прекрасную малиновую наливку, — упрямо отстаивала Наталия Димитриевич свое собственное восприятие Белграда.

Елена молчала. Она не имела ни права, ни бессердечия разрушать мир госпожи Наталии. Конечно, это всего лишь увлекательная история, однако каждый из нас имеет право на свою историю. Хотя, конечно, было странно, что из похода в универмаг старая дама тоже вернулась с покупками, а одна из принесенных ею пластинок была настоящей редкостью — запись молодого Артура Рубинштейна; на новехоньком конверте, датированным 1926 годом, была напечатана программа концерта из произведений Бетховена, Скрябина, Листа и Де Фальи.


9

Наряду с праздничными блюдами и пирожными много внимания уделялось и воспоминаниям, их приводили в порядок, освежали, доводя до такого блеска, словно они относятся к недавнему прошлому, а не к давно прошедшим временам. Хозяйка квартиры с неожиданной живостью сновала между кухней и комнатой, где располагалась библиотека, то и дело принималась листать знаменитую «Большую народную поваренную книгу» Спасении-Пате Маркович или рассказывать о том, как некогда проходил приближающийся праздник...

— И тогда, после кофе, отец обычно просил меня или мать спеть. У матери был неповторимый голос, от нее и я унаследовала этот дар; гости, расходясь повторяли, что одно только пение могло бы заменить праздничное угощение... — вспоминала перед компаньонкой разные подробности Наталия Димитриевич, время от времени глубоко вздыхая, словно желая вздохами сдуть с былых событий пятна забвения.

В дни подготовки к празднику святого покровителя семьи Димитриевичей Елене было продемонстрировано в общей сложности больше воспоминаний, чем за неполные три месяца ее пребывания в этом доме. Так что, помогая хозяйке перебирать и заново раскладывать наиболее важное из всего, что было в ее жизни, девушка по фрагментам составляла для себя общую картину жизни старой дамы.

Ее покойный отец, Таврило Димитриевич, владел на бывшей Королевской, а потом Студенческой площади книжным магазином «Пеликан», третьим в городе по размерам после тех двух, что принадлежали Геце Кону и Светиславу Б. Цвияновичу. Из-за тайной любви к одному молодому литератору, не в силах делить это чувство с каким-либо другим занятием, она оставила музыкальную школу Станковича, куда только что поступила в класс оперного пения госпожи Ростовцевой, полностью отдавшись охватившей ее страсти и работе в магазине отца, которая давала ей возможность видеть частенько заходившего туда молодого человека.

— Несмотря на то что молодой литератор ничего не замечал и что всего через несколько недель после выхода своей первой книги он погиб при невыясненных обстоятельствах, однажды вечером, лежа в постели, я поклялась себе любить его до конца моих дней, и эти сказанные тогда слова до сих пор хранятся у меня в подушке... — покраснела она.

Не успели еще упасть все немецкие бомбы при апрельской бомбардировке Белграда, а Таврило Димитриевич уже пришел на помощь тем, кто занимался розыском и спасением обгоревших страниц древних церковных книг из собрания сильно пострадавшей Национальной библиотеки. Он производил впечатление человека, который сам обгорел в те дни на улице Косанчичев венац.

— Он возвращался домой как полусумасшедший, с карманами, набитыми пеплом сгоревших книг, который он стряхивал с веток окружавших пожарище деревьев, и по ночам пытался спасти из этой пушистой массы хотя бы одно целое слово. Некоторые слова ему удавалось восстановить, и он посылал их в конвертах из навощенной бумаги профессору Веселину Чайкановичу, а позже, тайно, в монастырь Любостиня, где немецкие власти держали интернированного епископа Николая Велемировича... — вырисовывалось из туманного прошлого.

После войны эта переписка послужила юридическим поводом для экспроприации его имущества. «Именем народа» в чрезвычайном порядке были конфискованы книжный магазин и часть квартиры на улице Пальмотича вместе с выходом на балкон, как раз тогда-то по ошибке и оказалась замурованной кладовка, а во время другого, менее официального вторжения, которое скорее следовало бы назвать просто обыском, была конфискована большая часть отцовских записей, причем молчаливые люди приходили и позже, унося с собой некоторые книги и оставляя взамен короткие расписки.

— Это были книги и записи, о которых я расскажу вам отдельно, сейчас у нас нет времени, день Святого Иоанна уже на носу, а мы даже не решили, какие делать пирожные! — воскликнула старая дама, а Елена вспомнила пустые места на полках, которые напоминали ей следы вырубленных веток в кроне библиотеки.

Хорошо, бог с ним, с этим отнятым у них имуществом, но мать так никогда и не смогла привыкнуть к тому, что они навсегда лишились покоя. Она вздрагивала при каждом звонке или звуке закрывающейся двери лифта. Не по себе было ей и тогда, когда на лестнице воцарялась полная тишина, ей казалось, что кто-то подкрадывается к дверям. Никто не мог больше уговорить ее петь, и весной 1956 года она умерла от створожившейся в груди меланхолии.

— Доктор Арсенов, вы с ним познакомитесь на праздник, до последнего ее вздоха надеялся, пытался убедить ее: «Давайте-ка, я знаю, что вам теперь не до этого, но все же давайте, напрягитесь, попробуйте запеть „Где ты, душа" Зайаца, заставьте себя выдохнуть!» Она его не слушала, отворачивала лицо и упорно сжимала бледные губы, боясь, что песней только продлит агонию смертных часов... — нанизывала слова Наталия.

Овдовев, Таврило Димитриевич полностью удалился от всего, сюда, в эту комнату с книгами, и никуда не выходил почти полных десять лет, здесь же он питался крохами как безвольная птица, чутко спал, как напуганная зверушка, и упорно молчал, как рыба на дне реки. Отсюда же, из библиотеки, он неожиданно и исчез в облачном 1965 году, и никто никогда не узнал, куда он делся.

— Только на столе осталась раскрытая книга, да и она потом, во время поисков отца, куда-то пропала... — тихо добавила она.

С тех самых пор Наталия Димитриевич жила одинокой, уединенной жизнью, работая до самой пенсии в том же «Пеликане», который после национализации был превращен в писчебумажный магазин, торговавший канцелярскими товарами, карандашами, ручками и всевозможными бланками, и единственной радостью в ее жизни была забота о семейной библиотеке и воспоминания о своей ничем не закончившейся любви. Время от времени ей удавалось получать некоторые суммы из довоенных отцовских вкладов в давно исчезнувших банках и кредитных учреждениях, дополнительный заработок давали и уроки чтения, например профессор Тиосавлевич с философского факультета одно время, когда еще был студентом, трижды в неделю приходил на двухчасовые занятия.

— Это были уроки настоящего, полного чтения, дорогая моя, а не такого, как ваше, серединка на половинку! Я вижу, вы стараетесь мне угодить, но все же оно очень далеко от истинного. У вас, несомненно, есть этот дар, но я надеюсь, что после дня Святого Иоанна мы начнем читать более увлеченно, более глубоко! — Старая дама воспользовалась возможностью немного упрекнуть компаньонку.

На праздничном обеде кроме хозяйки присутствовали только сама Елена и господин Исидор Арсенов, причем любые подсчеты приводили к выводу, что доктор — ровесник века. Одна из тарелок с прибором осталась неиспользованной, оказалось, что ожидавшаяся гостья, некая госпожа Петрашинович, «больше не находится среди нас», еще этим летом душа ее упокоилась навеки. Возможно, именно это повлияло на настроение присутствующих, за столом не чувствовалось настоящего веселья. Госпожа Наталия ненавязчиво угощала гостя, доктор Арсенов прищелкивал языком и скатывал шарики комплиментов. Что бы он ни попробовал, начиная от кутьи и далее, всякий раз находил повод подчеркнуть целебные свойства натуральной пищи:

— Распаренное пшеничное зерно устраняет спазмы в животе... Петрушка — отличный антисептик... Лук-порей помогает при кашле... Майоран — успокоительное средство, полезное при затяжной икоте, бронхите и других недугах...

Ввиду того что недавно после многочисленных безуспешных попыток доктор все-таки отказался от курения, а одна из главных отличительных черт праздничного обеда на день святого покровителя семейства состоит в том, что все происходит по-ти-хонь-ку, после каждого блюда он вместо сигареты ненадолго вздремывал, и тогда его киноварно-розовый галстук-бабочка подрагивал среди седых волос упавшей на грудь бороды. Под конец, когда подали десерт, успев подчеркнуть, что грецкий орех лечит малокровие, «хм, прошу извинить за выражение, и поднимает потенцию», а очищенный миндаль успокаивает боли в желудке, в то время как инжир считается мягким диуретиком, и так далее, переходя от одного вида пирожных к другому, доктор впал в столь глубокий сон, что не заметил, как попутно, не просыпаясь, выпил целую чашечку черного кофе. Очнулся он, только почувствовав осадок со дна, и смутился как ребенок, которого застигли за каким-то запрещенным занятием:

— Простите, мне снилось, что я курю. Хотя о вреде никотина можно долго не распространяться, должен признаться, что кофе без сигареты особого удовольствия не доставляет.

В завершение госпожа Наталия Димитриевич положила на круг граммофона ту самую, новую пластинку маэстро Артура Рубинштейна. В потрескивающей паузе между «Ноктюрном для левой руки» Скрябина и «Игры огня» Де Фальи доктор Арсенов спросил:

— Ранний Рубинштейн?! Грандиозно! Где вы это раздобыли? Как всегда, у Митича, на Славии?

— Нет, — грустно ответила хозяйка. — Представляете себе, универмаг Митича среди бела дня оказался закрыт, пришлось мне зайти в тот, что назывался «Та-Та», напротив «Русского царя».

Нужно ли говорить о том, что старая дама почти ни к чему не прикоснулась?

— У меня что-то нет аппетита, настолько я начиталась рецептов Паты, — оправдывалась она.


10

— Вы не против, если мы ненадолго удалимся? Обещаю вам, вернемся до наступления темноты... — такими словами встретила хозяйка свою компаньонку в комнате библиотеки в полдень, неделю спустя после дня Святого Иоанна, протянув ей, как обычно, одну из двух книг с одинаковым названием.

Ранние чтения обычно продолжались час или два. Девушке не очень хотелось до такой степени потворствовать старческим фантазиям, кроме того, в ее планы не входило задерживаться за этим занятием слишком долго, так как из первых заработанных денег она оплатила начальный курс английского языка и обычно использовала послеобеденные часы для повторения вчерашнего материала. Но под каким предлогом отказаться, придумать она не успела, тем более что старая дама тут же безапелляционным тоном продолжила:

— Там мы и перекусим! У нас осталась пражская ветчина от Росулека, я уже приготовила сэндвичи.

Только сейчас Елена заметила среди обычных повседневных предметов корзинку для пикников, она стояла у ног Наталии Димитриевич. Из-под крышки выглядывал краешек клетчатой красно-белой скатерти. Чувствуя огромное изумление и жалость, она механически взяла протянутую ей уже открытую книгу, даже не подумав посмотреть на название. Совершенно растерянная, Елена позже никак не могла объяснить себе, как она зашла так далеко. Несомненно, она старательно следовала за старой дамой, так же как и раньше, с самого начала указанной главы, страницу за страницей, строчку за строчкой, слово за словом, и вдруг совершенно ясно осознала, что вместо роя слов перед ней оказалась женщина в колышущемся шелковом платье, с небрежно наброшенной на плечи шалью, в соломенной шляпе с широкими полями и корзинкой для пикников в правой руке, женщина, которая неторопливо, но решительно шагала по тропинке... Как такое оказалось возможным, Елена себе объяснить не могла. Как она попала на голый холм, заросший травой, она тоже не понимала. Главное, она почувствовала, что там, наверху, на этой возвышенной лужайке над заросшей лесом долиной, над рекой и одним-единственным на всю округу домом дул совершенно другой ветер, совсем не такой, что свистел по столичным площадям и улицам. Здешний ветер внимательно занимался каждой прядью ее волос и разгонял облака в высях, помогая распространяться милости солнца... Они с госпожой Наталией сидели на теплых камнях возле разложенной скатерти, а после того, как была выпита четверть бутылки белого вина, она убрала в корзину штопор и два бокала, из тех, что с хрупкими ножками. Происходило ли все это на самом деле, или было каким-то наваждением, но только Елена впервые за все столь долгое последнее время улыбнулась. И этого ей было не забыть. Они о чем-то говорили, следили за любовными виражами ласточек, а потом снова смеялись и смеялись...

— Обратите внимание, как странно они летают, словно им приходится огибать невидимые нам колонны и арки небесного свода... — произнесла компаньонка.

— Вы говорите, колонны и арки?! Да, да... — одобрительным тоном подтвердила старая дама. — Похоже, я не ошиблась, когда приняла вас на службу. У вас особый дар замечать детали.

Но как выглядело возвращение, девушка не смогла бы объяснить. Строки книги стремительно сгущались, гасли в сумраке, белградская тьма наглухо застилала окно за окном в комнате библиотеки. Госпожа Наталия Димитриевич отложила очки, стянула с рук бежевые перчатки и дрожащими пальцами с отекшими суставами и набрякшими венами принялась потирать веснушчатые виски. Елена включила ближайшую к ним лампу и вопросительно смотрела то на хозяйку, то на раскрытую корзину для пикников с крошками от сэндвичей, небрежно скомканной скатертью и початой бутылкой вина.

— Удаляемся, удаляемся... — произнесла Наталия, а потом, словно желая пресечь любую возможность обсуждения произошедшего, резко захлопнула и одну, и другую книгу. — Что-то совсем у меня сил нет, пора укладываться.


11

— Предбудущее время выражает действие, которое произойдет раньше какого-то другого действия в будущем: As soon as I shall have written the letter, I shell return your pen (Как только закончу письмо, я верну вам ручку). Это время также выражает действие, которое произойдет и закончится до какого-то определенного времени в будущем... — каждый день в своей комнате девушка повторяла предыдущий урок.

— A, aback, abacus, abaft, abandon, abase, abash, abate, abates, abbacy, abbreviate, abdomen, abduct, abeam, abed, aberrance... — систематически заучивала она слова, следя за тем, чтобы произношение было как можно более точным, и в минуты отдыха мечтая о том, что сможет научиться говорить по-английски настолько хорошо, что когда отсюда уедет, никто не догадается, откуда она.

Госпожа Наталия по своему обыкновению проводила время в библиотеке, то стирая, то рисуя кружочки и крестики на стекле окон, ухаживая за книгами и букетами ранней сирени, которая заменила позднюю мимозу, и уделяя все больше внимания подготовке к совместному чтению. Выбрав текст для новой прогулки, она предпринимала целый ряд необходимых шагов, например но несколько часов интенсивно моргала для того, чтобы наморгаться и легче сдерживаться тогда, когда книга уже раскрыта, ведь каким бы незаметным ни казалось моргание, оно, по сути дела, приводит к кратковременным остановкам в процессе чтения. А раскрытию того или иного издания предшествовали сложные расчеты идеального угла, на который следовало развести страницы, — для некоторых книг было достаточно довольно острого в неполных тридцать градусов, с другими можно было иметь дело, только если они были раскрыты под прямым углом, а некоторые требовали разворота в диапазоне от девяноста восьми до ста четырнадцати градусов. Встречались и такие, которые не могли спасти и все триста шестьдесят. Вообще же хозяйка теперь все реже отправлялась в дорогу без тех или иных необходимых ей предметов. Иногда она брала с собой только дорожную иконку святого Николая, иногда зонт, а случалось и такое, что, перебирая дамские мелочи, перекладывала триста раз того-сего из сумки в сумочку...

Елена открывала новый для себя мир. Приближение к нему вызывало тошноту, она чувствовала слабость, ее ладони становились влажными, начальные, плотно сбившиеся слова ранили ее, но по мере продвижения, независимо от того, что, где и насколько подробно описывалось, она всегда находила что-нибудь особенное, что-нибудь такое, из-за чего стоило пускаться в это дело. Рядом с Наталией Димитриевич она научилась понимать, что литературные герои и события — это далеко не все, что книга предлагает настоящему читателю, и даже более того, это в ней далеко не самое интересное. Если где-то говорилось или даже просто упоминалось о какой-нибудь улице, Наталия Димитриевич знала, как свернуть с нее на площадь, о которой не было сказано ни полслова, а оттуда на другую улицу, на которой она могла войти в любой из домов, а при желании подняться на чердак, завешанный чьим-то мокрым, только что выстиранным бельем, могла, не зная точного пути, наугад, добраться до ближайшего парка, безошибочно почувствовав его по свежести воздуха, и там провести время, кормя невесть откуда взявшихся голубей или просто сидя со своей компаньонкой на скамейке, в стороне от обычных строк...

Но даже не это больше всего удивляло Елену. Рядом со старой дамой она начала осознавать и присутствие других людей. Оказывается, множество их одновременно читало одну и ту же книгу не только в разных частях Белграда, но и в других городах и даже в разных концах света. И все они были собраны этой книгой в одном-едином пространстве. Некоторые из них умели узнавать других читателей, другие были неспособны распознать даже самих себя. Когда, несмотря на банальный и весьма предсказуемый сюжет одного давно забытого сентиментального романа, она почти столкнулась с госпожой Ангелиной, девушка убедилась, насколько всеобъемлющей может быть любая, даже самая скромная область.

— Моя компаньонка, весьма и весьма одаренная... Моя подруга из музыкальной школы Станковича... — познакомила их госпожа Наталия, заметно обрадованная неожиданной встречей.

— Ната, Наточка, сколько же мы с тобой не виделись?! Лет десять-двенадцать с той книги путевых заметок?!

— Чем сейчас занимается Найдан? Вы по-прежнему живете в Аргентине?

— Он последнее время переводил наших поэтов на испанский, но недавно ему неудачно прооперировали катаракту, и она распространилась на оба глаза. Теперь мне приходится читать одной, по ночам, а утром ему пересказывать. Это поддерживает в нем уверенность в том, что он существует...

— Огромный привет ему! Непременно! Смотри, не забудь! — Две престарелые дамы говорили одновременно, и порой трудно было понять, кто из них кого перебивает.

— Прости, мне пора возвращаться, уже светает, может быть, он уже проснулся... — оправдывалась, прощаясь, Ангелина

— Конечно. И не говори ему, что я так постарела... — отвечала Наталия Димитриевич.

Елене бросилось в глаза, что ее квартирная хозяйка возвращается назад как-то неохотно. Отложив в сторону сентиментальный роман, она принялась рыться в своей памяти, словно стремясь зафиксировать самое важное, словно спасая для воспоминаний очертания истории:

— До той войны Найдан был ординарцем его величества короля Петра Второго. Может быть, вам приходилось слышать выражение «ad usum delphini»? Дело в том, что при французском дворе существовал обычай тщательно подбирать литературу для чтения дофина, с тем чтобы исключить все то, что могло бы считаться вредным для образцового воспитания престолонаследника. У нас таких строгих правил не было, однако при молодом Петре ВторомКарагеоргиевиче имелось специально назначенное лицо, следившее за его чтением, им и был майор Найдан. Тем не менее, когда после начала войны двор и правительство бежали в эмиграцию, Найдан остался брошенным здесь, кто-то, видимо, посчитал, что его служба не имеет особой государственной важности. Он попал в плен к немцам, а потом, после сорок пятого, гнушаясь новой властью в своей стране и оскорбленный отношением к нему двора, пустился скитаться по всему миру, пока наконец не осел в Южной Америке. В те времена, в пятидесятые, мы с Ангелиной часто читали вместе. Вот так и совпало, что мы его встретили. Как-то раз одновременно, то ли по воле судьбы, то ли просто случайно, мы трое начали читать одну книгу. Он утром, сидя в своей скромной эмигрантской комнатке в далеком Буэнос-Айресе, а мы с ней вечером, в этой самой квартире, мечтая о далеких краях. Тот наш суаре затянулся, потом десяток раз встречи повторялись, теперь уже по договоренности, оба они глаз не сводили друг с друга, после многих перипетий Ангелине удалось получить необходимые документы, и потом уже это стало только их историей. Уезжая отсюда, она взяла книгу путевых заметок, которая имелась и у меня, и потом мы с ней там встречались, первого числа каждого месяца, независимо от разницы во времени и расстояния в тысячи морских миль. Зажив общим домом, они звали меня присоединиться к ним, но я не могла оставить отца, а кроме него и свою библиотеку, подушку, в которую я поклялась в любви, свой язык, в котором я только и жила...

Девушка представляла себе госпожу Ангелину там, в Буэнос-Айресе, в прохладном доме, где, несмотря на частые побелки, на стенах постоянно проступают влажные цветы ностальгии, в доме с тяжелой резной мебелью, детским портретом Петра Второго Карагеоргиевича и напрасно распахнутыми шторами на окнах... Она представляла себе, как госпожа Ангелина откладывает книгу с романом на ночной столик, как обращается к уже проснувшемуся мужу, господину Найдану: «Ты не поверишь, я видела нашу Наталию, дочь исчезнувшего владельца книжного магазина Гаврилы Димитриевича...» Потом девушка представляла, как господин Найдан, бывший ординарец короля, приподнимается и поворачивается, как на его лице, по мере того как он осознает новость, появляются морщины улыбки, а в далеких зрачках загораются искорки: «Наталию, говоришь? О Господи, после стольких лет! Расскажи, как она выглядит...»

— Госпожа Наталия, когда мы уходим туда, вы понимаете куда, существуем ли мы здесь? — очнулась Елена.

— Существуем ли?! — повторила старая дама. — И где? Это хороший вопрос. Я уверена, что речь идет одновременно о своего рода легком присутствии или легком отсутствии. Хотя, конечно, с каждым конкретным человеком это не совсем одно и то же. И возьму на себя смелость заметить, что это же верно и для каждого конкретного народа.

Так перед компаньонкой открывались масштабы этого нового переселения. Не было никаких шагающих колонн, никто не взял на себя предводительство этими людьми, перемещаться их заставляли самые разные причины, кроме того, и та область, куда они устремлялись, не могла считаться чужбиной, однако присутствие таких масс не могло быть названо иначе как переселением.

— Книги, как губки. На первый взгляд они невелики по размеру, пористы, их ткань обладает способностью впитывать бесконечное количество судеб, даже поглощать целые народы. Чем другим являются книги об исчезнувших цивилизациях, как не губками, сконцентрировавшими в себе целые эпохи? До самой последней живой капли, до того момента, пока и сами они не начали сохнуть, окаменевать... — постукивала Наталия Димитриевич указательным пальцем по переплету какого-нибудь толстого труда по истории, и он издавал звук, подобный тому, каким отзывается камень.

Действительно, вспомнила Елена, пространства некоторых книг выглядят как окаменевшие. Напоминают проклятые, покинутые города, в которых все осталось на своем месте, где можно находиться целыми днями, но не услышать ни одного звука кроме собственного дыхания. Были книги, содержавшие только прошлое, настолько давнее прошлое, что все формы сохранялись лишь благодаря привидениям. Были книги, в которых звучал шелест человеческой речи, музыка, смех, которые при приближении оказывались эхом столетней давности. Или же книги, которые посещали одни посвященные, стремившиеся по остаткам восстановить внешний вид какого-нибудь здания или вытащить из забвения, более тяжелого самой тяжелой тяжести, какую-нибудь достойную известности мысль. Кроме того, существовала реальность, которая походила на такие книги, только в отличие от книги ее нельзя было захлопнуть и отложить в сторону.


12

Первые признаки болезни госпожи Наталии стали появляться в начале лета. В тот день сирень уступила место розам, а старая дама начала сновать по квартире, словно ища что-то особенное. Она осматривала комнату за комнатой, поднималась по лесенкам в библиотеке, сгибалась в три погибели, чтобы заглянуть под кровать и канапе, приподнимала ковры и скатерти, открывала шкафы, выдвигала ящики комодов, выворачивала карманы и вытряхивала содержимое коробок для шитья, перебирала украшения и старые письма, всматривалась в углы, вздыхала и ломала пальцы. Елена взволнованно следовала за хозяйкой, ей еще не доводилось видеть ее такой, и она не знала, что сказать. Это продолжалось до того момента, пока Наталия Димитриевич не рухнула в плетеное кресло, беспомощно простонав:

— Не хватает одного воспоминания!

— Жалко, конечно... — неловко выразилась девушка.

Однако госпожа Наталия оставалась безутешной. Она непрерывно и монотонно причитала:

— Не хватает одного воспоминания... Не хватает одного воспоминания о моем отце... Как я могла, господи, как я могла его куда-то засунуть... Почему я оказалась такой невнимательной, почему я не могу вспомнить, как называлась книга, которую он читал, перед тем как исчезнуть... Никак не могу вспомнить, если бы я только знала, что было написано на обложке... Я как раз собиралась рассказать вам об этом недавно, на праздник, да как-то не получилось... Все эти десятки лет я знала, а теперь...

С потерей она смирилась, по крайней мере внешне, лишь спустя несколько дней, но вся эта история осталась именно тем, чем она и была, — предвестницей болезни, которая, как стало очевидно, продолжала развиваться. К концу того месяца старая дама черту за чертой забыла лицо своей матери. Фотографии не помогали.

— Это всего лишь картинка, моя мать была красивее, гораздо красивее... — отворачивалась она от десятка альбомов, которые компаньонка разложила на обеденном столе.

Вскоре после этого исчезли воспоминания о почти девяти связанных друг с другом годах. Точнее, о периоде с февраля 1981-го до декабря 1989 года. Госпоже Наталии Димитриевич не удавалось вытащить из этой многолетней пропасти ни одного, пусть даже туманного дня. Пропало все, пропало так, словно ничего и не было, напрасно Елена с точностью часовщика перечисляла события, о которых Наталия еще недавно рассказывала ей во всех подробностях:

— Семнадцатого апреля тысячу девятьсот восемьдесят четвертого, в пять часов вечера, как вы мне говорили, вас навестил профессор Добривой Тиосавлевич, в то время еще только доцент философского факультета, ваш бывший ученик чтения... Вы по этому случаю приготовили чай и бисквиты с лимонной цедрой, от рюмочки вишневой наливки господин Тиосавлевич отказался... По вашим словам, вы разговаривали о книгах, которые были изъяты у вас после войны, он попросил, чтобы вы точно сообщили ему, какие именно каждое название, особенно его заинтересовали тридцать экземпляров одной из них, а именно «Мое наследство», автор Анастас С. Браница... Профессор время от времени тер глаза и повторял: «Занятно! А вы уверены?! Я все самым внимательным образом прочитал, эта часть мне неизвестна! Нельзя ли мне еще ненадолго оставить у себя тот экземпляр, который вы дали мне на время, ведь если я не ошибаюсь, у вас осталось еще два?» И с вашего разрешения он выкурил трубку табака с запахом ванили...

— Возможно, Елена Возможно. Не сомневаюсь, что именно так все и было. Но не надо подсовывать мне ваши воспоминания вместо моих, — тут старая дама обиженно отмахнулась от нее и больше не сказала ни слова.

В другой раз Наталия подарила девушке льняное дорожное платье. Этот предмет одежды, сидевший на Елене просто безукоризненно, потерял для старой дамы всякий смысл после того, как она забыла, в каких обстоятельствах она его надевала. И так далее, и так далее. Количество пустот росло, прошедшее время походило теперь на партитуру, из которой то там, то тут чья-то безжалостная рука вырвала отдельные листы, поэтому мелодия, едва успев начаться, тут же резко обрывалась.

— Здесь вряд ли чем-то поможешь, — сообщил Елене свое мнение семейный врач, заспанный доктор Исидор Арсенов, после беседы с пациенткой и ее компаньонкой. — Детка, ваша обязанность теперь состоит в том, чтобы делать для нее то, что она захочет, читать вместе книги, кто знает, может быть, это приостановит дальнейший распад, ведь любая книга — это своего рода «нота бене», то есть заметка в памяти, которая служит планированию и организации жизни.

Так она и поступила. Теперь девушка и госпожа Наталия Димитриевич читали гораздо больше, чем раньше. Сейчас на этом настаивала уже компаньонка, подавляя тошноту, которую вызывал в ней родной язык, и заставляя себя делать вид, что ее интересует то или иное название, отыскивая разные предлоги для того, чтобы подольше задержаться на тех или иных страницах. Сначала старая дама так же, как и раньше, с радостью хваталась за каждую возможность пополнить свое исчезающее существование, но болезнь утраты памяти неумолимо внедрялась и в ткань языка... Однажды, во время какого-то легкого чтения, когда они решили просто прогуляться, госпожа Наталия вдруг остановилась и показала пальцем на одуванчик.

— Это?! Я не могу вспомнить, как это называется! — прерывающимся голосом проговорила она.

— Да это не так уж важно, пойдемте дальше... — взяла ее под руку компаньонка.

— Нет-нет, ни в коем случае, не пытайтесь замять дело, важно каждое слово! Так и вертится на языке, ведь это, это самое обычное слово, не так ли? — упрямо не двигалась с места Наталия Димитриевич.

— Да, самое обычное слово — одуванчик. Может быть, вы хотите отдохнуть?

— Елена, а это слово, одуванчик, что оно означает? — Наталия смотрела пустым взглядом, и его пустоту ужасающе усугубляли стекла очков.

— В ее годы трудно вычленить какие-то отдельные симптомы... Сенильность, номинальная афазия, дислексия... Может быть, следовало бы показать ее специалисту, — посоветовал доктор Исидор Арсенов, протянув чью-то визитную карточку, украшенную множеством титулов, и тут же задремал, вероятно грезя о том, как он курит.

— Пусть она ест как можно больше продуктов, содержащих витамин Е, готовьте ей рыбу... — проснулся он и закашлялся, не в силах полностью расстаться с табаком.

— Ни в коем случае. Я никогда бы не согласилась на это. Да этот человек даже не знает, как меня зовут, — отвергла предложение госпожа Наталия, прочитав имя нового врача.

Рекомендацию относительно питания тоже не удалось провести в жизнь. Наталия Димитриевич забыла, что значит слово «рыба», и отказывалась попробовать хотя бы кусочек «этого вещества». В целом ее стол становился все более и более однообразным, число незнакомых и поэтому неприемлемых продуктов постоянно росло, она теперь отвергала все виды мяса, лук, зеленый горошек, сельдерей, и компаньонка задавала себе вопрос, что же будет, когда хозяйка забудет такие слова, как вода или воздух.

Однако произошло нечто еще более страшное. Именно в тот день, когда девушка узнала, что ее просьба о разрешении выехать за границу удовлетворена и что до окончательного отъезда остается только выполнить некоторые формальности и, разумеется, побывать в своем родном городе, чтобы попрощаться с родителями, да-да, именно в тот день, когда Елена, возвращаясь домой, решила сообщить старушке о своем решении, она застала ее в библиотеке, на полу, с распоротой подушкой, из которой ножом для разрезания бумаги она извлекала перо за пером, рассматривала их и откладывала в сторону...

— Когда-то я сказала в эту подушку что-то очень важное, а сейчас здесь ничего такого нет... — на миг она подняла заплаканные глаза и тут же вернулась к поискам.

Оказавшиеся на свободе, белые перышки опускались ей на голову. Парили по всей комнате. Там и сям. Там и сям...


13

Кратковременное улучшение стало лишь предвестником начала конца. С сентября по ноябрь чай они пили в основном молча, без прежних долгих разговоров, прислушиваясь к потрескиванию глазури на кобальтовом сервизе, украшенном золотыми созвездиями. В общей тишине старушка и девушка склонялись то к чашкам с блюдцами, то к молочнику со сливками, то к сахарнице, следя за ударами пульса фарфора.

— Не кажется ли вам, что удары в моей чашке... раздаются гораздо реже? — озабоченно сравнивала Наталия, говорила она теперь совсем мало, самое большее пару фраз, и только после того, как их хорошо обдумает и убедится, что слов ей хватает и она сможет достойно выразить то, что собиралась сказать.

— Этого не может быть, эмаль созревает одновременно, вот, послушайте сами... — разуверяла ее Елена, несмотря на то что и сама замечала разницу, как бы ни старалась всякий раз по-другому расставить на столе предметы для чаепития.

— Правда? — прояснялось тогда лицо старой дамы. — Ах, майсенская работа... Тысячу девятьсот десятый год... Но это все ерунда по сравнению с тем, как живо он потрескивал тогда... Когда фарфор был молодым.

— Ведь это вы просто меня утешаете, — добавляла она после некоторых размышлений. — Настолько-то я еще слышу... Еле-еле бьется... Обещайте мне, прошу вас, одно — вы не позволите мне умереть здесь в одиночестве...

— Я всегда буду с вами, — сказала компаньонка, хотя срок окончательного оформления документов в посольстве другой страны неумолимо истекал, и это было чревато опасностью, что всю процедуру, связанную с отъездом, придется начинать сначала.

В понедельник вечером, 20 ноября, вернувшись из Национальной библиотеки, Елена застала хозяйку за торопливыми сборами багажа, достойного трансатлантического плаванья. Туалеты для дневных и вечерних выходов, теплые вещи, обувь, ночные рубашки, чепцы для сна, носовые платки, щетки для волос и щеточки для бровей, маникюрный набор, флаконы с ароматическими водами, альбомы с фотографиями, яблоки на тот случай, если они почувствуют жажду...

Не успела Елена снять мокрую шляпку колоколом, как Наталия Димитриевич проговорила умоляющим тоном:

— Пора в дорогу... Помогите мне, чтобы я не опоздала, пока я еще хоть на что-то гожусь... Еще несколько дней, потом я не стану вас задерживать... Только пока я не устроюсь там... А потом идите... Идите своей дорогой...

Приведя все в порядок так, словно они навсегда собираются покинуть дом, проверив, повернут ли ключ в замке на два оборота, закрыта ли на цепочку дверь, плотно ли закручены водопроводные краны и везде ли опущены жалюзи, Елена допила чай и, почувствовав вдруг странный жар, расстегнула две верхние пуговицы своего льняного дорожного платья. Всего несколько мгновений отделяло их от полночи, по-прежнему шел дождь. Две женщины, одна молодая, другая весьма почтенного возраста, взялись за одинаковые раскрытые книги. Первая была судорожно напряжена, под ложечкой она чувствовала тошноту, ладони ее стали влажными. Вторая, не мигая, горящими глазами смотрела сквозь сильно увеличивающие стекла очков. Вскоре по комнате разнесся шелест расступающихся перед ними страниц...


ВТОРОЕ ЧТЕНИЕ

В котором говорится

о роскошном саде,

а немного дальше

и о французском парке,

о перголе,

увитой поздними розами,

о светло-темной вилле

и надписи на фронтоне,

о заметке в «Политике»,

о слишком большой тени,

о том, что находилось

в застекленном павильоне,

о разговоре с человеком,

который,

ни с чем не считаясь, нажимал и нажимал

кнопку звонка,

и о вопросе:

какой толк от рецептов,

если нельзя чего-нибудь

добавить по собственному вкусу?

14

Вокруг, повсюду, куда достигал взгляд, простирался роскошный сад изумительной красоты. Дорога вначале вилась мимо рядов лиственниц, которые затем сменились красными дубами, а потом настоящим фейерверком, в совершеннейшей гармонии чередовавшихся групп самых разных растений и разнообразнейших их форм, умело связанных друг с другом зарослями высоких и низкорослых кустов. С каждым новым шагом, под новым углом зрения глаз радовали все новые и новые картины. Здесь были и древние лишайники, и невозмутимые мхи, и твердокорые омелы, и трепещущий папоротник у подножий, и молодая поросль, и мощные стволы, и закругленные, пирамидальные, ветвистые, конусообразные, жалобно свисающие и похожие на букеты кроны. То тут, то там высились отдельно стоящие деревья. Березы и елки группировались в небольшие рощицы. Их разделяли ветвящиеся тропки, покрытые слежавшейся пылью...

То и дело попадались лужайки с буйной травой, среди которой на ровной поверхности торчали шляпки грибов, пастбища на мягких склонах, которые окружали низкие стены, сложенные «всухую» из плоских камней и обросшие буйной дикой ежевикой и ползучим плющом. А то вдруг, совсем неожиданно, встречались крутые обрывы и мелкие растения, прижавшиеся к обнаженным побелевшим нагромождениям камней, напоминавших альпинарий. Все это на первый взгляд казалось беспорядочно разбросанным, однако тень здесь никогда не мешала солнечной стороне, и каждой травинке хватало света и прохлады...

Любое растение подчеркивалось продуманной и одновременно кипящей палитрой красок. Все оттенки красного, пурпурного, желтого, голубоватого, зеленого цвета, подчеркнутые фактурой — блестящей гладкостью, мучнистой шероховатостью, столетней морщинистостью... Контрастные, в перспективе еще более яркие тона придавали окрестностям дополнительную глубину. Все здесь было посажено с таким расчетом, чтобы всегда, в любое время года пейзаж не выглядел монотонным, чтобы как только одно растение где-то отцветало, на другом тут же распускались цветы, чтобы игольчатые вечнозеленые сосны не мешали пламенеюще-яркой листве буков, а свежесть елей и кедров могла проявиться во всей красе тогда, когда начнет терять листья роща кленов и вязов...

Все это наблюдал сейчас Адам Лозанич, шагавший по самой широкой дорожке, петлявшей столь причудливо, что он не понимал, куда движется. По-видимому, сад этот еще и благоухал не менее роскошно, чем выглядел. Но юноша проснулся во вторник утром со всеми признаками сильнейшей простуды, так что, открыв окно, он почти не почувствовал резкого запаха столичного смога, а от высокой температуры его всего так ломало, что все окружающее вызывало у него сильнейшее раздражение. Корректорская и редакторская работа требовала огромной концентрации, а ему едва удавалось сосредоточиться на самых обычных, повседневных делах: так, он порезался во время бритья, два раза неправильно застегнул пуговицы фланелевой рубашки, потратил четверть часа на борьбу с мертвыми узлами шнурков на кроссовках и с трудом всунул в них ноги, уронил последний кусок ржаного хлеба, конечно же вниз той стороной, которая была намазана абрикосовым джемом. Решил, что когда устанет и надумает сделать перерыв, сходит перекусить в ближайшую молочную столовую. По-прежнему шел дождь. В это утро Адам был в таком состоянии, что, переходя улицу, легко мог стать жертвой автомобиля.

— Вот уж точно, вторник — день пропащий, пустой и никудышный! — сказал он вслух, прикидывая, как распределить объем переплетенной в сафьян книги по всему свободному времени, которое имелось в его распоряжении, но, как бы он ни пытался составить план работы, ему почему-то не удавалось поделить число страниц на приблизительно равные части, так что в конце концов он от этого отказался, решив, что будет каждый день делать столько, сколько сможет, и уж как-нибудь да успеет до понедельника, и, может, даже продавец сувениров не будет ему слишком мешать.

Итак, юноша медленно продвигался вперед, в сущности не замечая разнообразия запахов, шмыгая носом, время от времени останавливаясь, чтобы высморкаться в клетчатый платок и рассмотреть детали, возможно, важные для предстоящего дела, о котором ему почти ничего не было известно. Все же общее впечатление понемногу поднимало его настроение, положение, с которым он столкнулся, оказалось вполне приемлемым, да нет, даже почти безукоризненным, не было ни опечаток, ни неподходящих по стилю слов, фразы Анастаса С. Браницы связывались друг с другом естественно, знаки препинания стояли на своих местах, вот только не было в книге пока ничего, кроме описания сада. Ничего и ничего, кроме новых и новых растений, — ничего больше не появлялось, от событий — никаких следов, никаких предзнаменований, если не принимать во внимание медленного движения дневного светила, полета какой-нибудь далекой птицы, словно заплутавшей под голубевшим небесным сводом, падения сосновой шишки или легкого облачка пыли, поднимавшейся под ногами Адама. Так одна страница сменяла другую, и возможно, время текло здесь быстрее, чем задыхающееся утро на улице Милована Милутиновича, ведь время чтения сильно сконцентрировано, и час здесь отличается от часа там, иногда даже в десятки раз, и пролетает так быстро, что и моргнуть не успеешь.


15

Сколько это длилось, Адам не заметил. Хотя читал он в полулежачем положении, ему казалось, что он уже порядком натоптал ноги, но тут в глубине парка начали просматриваться стены здания, можно даже сказать виллы, во всяком случае какого-то удивительно красивого строения в неизвестном ему архитектурном стиле. Присутствие человеческой руки было здесь заметнее, при этом растения стали не такими густыми, теперь они концентрировались гармоничными группами, характерными для французского парка, на пышных клумбах, прямоугольных и круглых, вдоль дорожек стояли фигурно подстриженные кусты самшита, а сами дорожки, извивающиеся и посыпанные мелким шуршащим под ногами гравием, разветвлялись и соединялись, подчиняясь принципам симметрии. По одной из них сейчас приближалась женщина, и Адам Лозанич был уверен, что это супруга загадочного вчерашнего работодателя. Как бы то ни было, он снова убедился в своей необычной способности встречать других людей неизвестно где — женщина читала ту же книгу, что была в руках у него, и получалось, что именно на этом месте она его и ждала Не утруждая себя правилами хорошего тона, она косвенным образом подтвердила его догадку:

— Ну, наконец-то! Опаздываете!

— Простите, сад стол обширен, нужен не один час, чтобы все рассмотреть... — произнес он.

— Молодой человек, вы здесь не затем, чтобы повсюду совать нос, вас пригласили произвести те изменения, которых я от вас потребую, — отрезала она, каждый ее жест свидетельствовал о высокомерии — и она показалась ему очень неприятной особой, но он решил не придавать этому большого значения, ведь, в конце концов, он взялся за эту работу вовсе не для собственного удовольствия, а просто потому, что ему хорошо заплатят.

— Разумеется... — примирительным тоном сказал он, стараясь даже не смотреть на нее.

— А вы моложе, чем я предполагала... — продолжила она оценивающе. — Надеюсь, вы не халтурщик. Мой супруг утверждает, что у вас есть опыт.

Адам Лозанич приоткрыл было рот, чтобы объяснить ей, что он вот-вот защитит дипломную работу, что он уже целых два года работает внештатным сотрудником журнала «Наши достопримечательности» и что трижды его друзья, начинающие литераторы, доверяли ему редактировать свои сборники стихов и рассказов. Приоткрыл и тут же закрыл. Вряд ли такая скудная биобиблиография могла произвести впечатление на эту даму.

— Что ж, придется иметь дело с тем, что есть, — пожала плечами женщина. — Посмотрим, на что вы способны. Обращаю ваше внимание на эту перголу из вьющейся розы. Она никогда мне не нравилась. Будьте любезны, уберите ее, но, разумеется, так, чтобы на этом месте не осталось зияющей пустоты.

Похожий на букет куст поздних роз показался Адаму ослепительно прекрасным, и он подумал, что совершит непростительный грех, если просто его «уберет». Однако распоряжение было совершенно недвусмысленным. Хозяйка приказала произвести определенные действия, и, если он хочет сохранить за собой эту работу, придется повиноваться и требование выполнить...

И снова он утратил представление о времени. Похоже, температура у него упала. Насморк мешал прочувствовать аромат роз. Он подходил к месту предполагаемого изменения то с одной, то с другой стороны, оценивал в мыслях, каким должен быть решающий шаг, что произойдет в результате этого с соседними фразами. Наконец, решившись, где и насколько можно вмешаться, он вонзил кончик ручки, как скальпель, а точнее, как лопату, в самый корень описания и принялся перечеркивать, менять порядок слов, перемещать фразы, добавил один предлог, вырвал целое прилагательное и под конец соединил два абзаца. Все тело Адама покрылось потом, омерзительно-липким потом от мучившей его совести, пергола из вьющихся поздних роз исчезла, словно ее никогда и не было, рана оказалась едва заметной, и когда снятые куски дерна снова примутся, печальный след будет полностью закрыт.

— Совсем неплохо, — сдержанно заметила хозяйка. — Но это было лишь небольшой проверкой. Садовник у нас есть. Пройдемте к дому, там в основном и нужно проделать то, зачем мы вас наняли.

Адам растерянно стоял на месте.

— Ну, что вы встали, у вас не так много времени. Пойдемте к дому, — холодно повторила хозяйка.

— А роза? Давайте, я все верну на место, как и было? — не двигался с места Адам.

— О, да у вас нежное сердце! Вы, кажется, романтик. Бросьте! Скоро Покимица вернется. Ему нечем заняться, а кроме того, уход за садом — это его страсть... — Собеседница повернулась в сторону виллы и решительно зашагала по дорожке, так что у юноши не осталось возможности поразмыслить о том, кто такой Покимица и каким образом будет возвращена на место пергола.


16

Роскошный сад оказался всего лишь достойным обрамлением расположенного в нем прекрасного сооружения. Это была двухэтажная вилла с двумя более низкими, одноэтажными крыльями, слегка заломленными назад, похожая на огромную птицу, готовящуюся взлететь. Адам и вблизи не смог определить ее стиль, в архитектуре он разбирался не очень хорошо, однако было несомненно, что каждый отдельный элемент фасада представлял собой настоящий шедевр. Целая дельта дорожек стекалась к подножию мраморных колонн портика, прямо под ним находилась двустворчатая входная дверь с парой молоточков в виде кистей женских рук с удлиненными пальцами, а направо и налево, по широким, полукругом обнимающим вход лестницам с каменными вазами, стоящими на каждой ступеньке, можно было подняться на просторную террасу, двери которой связывали ее со всеми остальными помещениями второго этажа. Судя по числу окон и дверей, можно было сделать вывод, что на верхнем этаже дома имеется с десяток комнат. Многочисленные стоки и фризы оживляли и разнообразили светло-темно-желтую поверхность фасада. Взгляд не знал, на чем остановиться, чтобы начать осмотр, при этом все пропорции здания были рассчитаны настолько точно, что любое, даже на пядь, отступление от них сразу нарушило бы равновесие деталей всего сооружения.

К сожалению, хозяйка шла так быстро, что юноше и вблизи не удавалось уделить достаточно внимания тем или иным деталям. Итак, они поднялись на террасу по внешней лестнице, не заходя в дом. Там, точно над осевой вертикалью центральной части виллы, возле столика и четырех стульев из кованого железа стояла деревянная лестница, прислоненная к стене так, что можно было добраться до треугольного фронтона. Венец крыши был украшен стоявшими через равные промежутки фигурами восьми широкоплечих атлантов с поднятыми руками, обращенными ладонями вверх, — казалось, они поддерживают все восемь сторон света.

— Начнем с фронтона, — сказала женщина, указывая пальцем в сторону треугольника. — Здесь нужно сделать надпись.

Адам Лозанич прищурился. Там, где обычно пишут название виллы или год окончания ее строительства, не было ничего, кроме следов сбитой штукатурки. В самом верху треугольника помещались часы с циферблатом без цифр, на котором заблудились стрелки.

— Надпись должна быть выполнена низким рельефом, но сделайте так, чтобы ее было хорошо видно. Текст здесь... — проговорила женщина, протягивая юноше сложенный листок бумаги.

«Verba volant, scripta manent», — прочитал Адам про себя и, перебирая в памяти знания латинского языка, покрытые толстым слоем пыли, промычал:

— Слова улетают...

— ...написанное остается! А теперь мне пора идти, у меня срочные дела. Будьте внимательны. Завтра я зайду посмотреть, что вы сделали, и договориться о следующих исправлениях. Если проголодаетесь, зайдите внизу с черного хода... там кухня, старая служанка Златана никогда из нее не выходит. У нее наверняка найдется, что вам предложить... — Госпожа развернулась и поспешно спустилась вниз по лестнице.

Оставшись один, Адам Лозанич попытался собраться с мыслями. Снова посмотрев на сад, он понял, насколько все здесь было подчинено одной задаче — получать наслаждение. Террасе по стилю полностью соответствовал и итальянский бельведер. Взгляд из него охватывал почти всю окрестность. То, где находятся границы этого имения, можно было лишь предположить по сгущающейся над ними синеве неба. Там, на расстоянии дней и дней хода, поднимались пепельно-серые горы с побелевшими от вечных снегов вершинами, тянулись туманные низины и большая река с истоками и притоками, скрывавшимися за неясным, размытым горизонтом. Ближе он увидел дорогу, по которой пришел сюда, кажущиеся отсюда игрушечными живописные лесные массивы, словно нарисованные кисточкой искусного акварелиста, увидел геометрический рисунок французского парка, того, через который он прошел на самом подступе к вилле, увидел и то, что снизу, с земли, не было видно, — с южной стороны, рядом с каскадом прудов для рыбы, на поверхности которых играла мелкая рябь, стоял застекленный павильон, а с северной стороны — настоящий ренессансный лабиринт для прогулок, устроенный с помощью высоких подстриженных кустов и тенистых аркад, в центре которого возвышались искристый гребень фонтана, пустой постамент и две совершенно неожиданные здесь пальмы.

Не осознавая ничего кроме этой опьяняющей красоты, юноша сел на ближайший к нему стул из кованого железа, спиной к фронтону.


17

Звонил телефон. Видимо, уже довольно давно.

— Адамище, ты что трубку не берешь?!

— Да?!

— Говорит Кусмук!

— Кусмук?!

— Стеван Кусмук, бестолочь! Ну и голос у тебя, как с того света!

— Я простужен, насморк, может и температура есть, уши заложены...

— Что поделаешь, вспомни Томаса Манна, ему жизнь казалась лихорадкой материи... Ну да ладно, я нашел твоего Анастаса Браницу. Косвенным образом. Ни в одном фонде нет никаких следов книги, это ты знаешь, иначе бы она была в каталоге. Но я обнаружил критику на его роман. И должен тебе сказать, это не рецензия, а просто смертоубийство. В «Сербском литературном вестнике» от 16 августа 1936 года, новая серия, номер 48, страница 646, рубрика «Обзоры и заметки». Автор какой-то Д. Л. Мне он неизвестен. Во всяком случае, больше под такими инициалами никто нигде не появляется. Он просто растоптал твоего Браницу. Чего стоит один только заголовок! Слушай — «Графоманский опус»! И подзаголовок: «Скука длиной в шестьсот страниц». Адамище, ты меня слушаешь?

— Да, я здесь...

— Вот, читаю: «Давно уже не случалось нам держать в руках столь бесконечно растянутого чтива. Вот, правда, в последние месяцы этим озаботился г-н Атанас С. Браница, по его собственному признанию — литератор, опубликовавший роман под названием «Мое наследие». Безусловно, следует поблагодарить этого неутомимого труженика на ниве печатного слова, ибо теперь у нас есть эталон того, каким литературное произведение быть не должно, равно как эталон того, сколь слеп может быть человек в оценке своих ни на чем не основанных амбиций». Как тебе нравится? Эталон!

— Резко, ничего не скажешь...

— Резко? Это еще цветочки по сравнению с тем, что будет дальше. Так, здесь я немного пропущу... Вот, слушай: «Мы задавали и продолжаем задавать себе вопрос — как могла прийти в голову столь неуместная идея сочинить роман, в котором кроме описания какого-то леса или парка, толком не поймешь чего, и какого-то дома, а может быть виллы, нет, я подчеркиваю — нет никакого действия, никаких событий, нет даже ни одного героя. И мы постоянно задавали и задавали себе такой вопрос... Напрасно. Ответа нигде нет. Разве что все это можно объяснить отсутствием таланта и хотя бы основного понимания структуры литературного произведения, отсутствием критериев, неподдельной бездарностью графомана, недостатками элементарного воспитания и избытком самомнения человека, рассчитывающего на то, что все это может хоть кого-то заинтересовать...» Адам, ты здесь? Ты еще жив?

— Я здесь, здесь...

— Так, тут я опять пропущу... И дальше следует нокаут: «Для нас не составило бы труда заполнить анализом этого романа не только весь разворот, но и целиком весь номер „Вестника", однако мы не видим в этом никакого смысла, а смысл — это именно то, чего в предмете нашего разбора мы так и не обнаружили. Посему на том и закончим, дабы оставить побольше места более ценным плодам деятельности сербского пера. И под конец совсем кратко: господин Браница, от Господа вам — крепкого здоровья, а от нас просьба, не оставляйте нам больше никакого вашего наследия!»

— Да, ты прав, он его просто растоптал...

— Нет, дорогой мой, ты и представить себе не можешь, насколько ты прав! Кусмук раскопал все до самого дна. Этот Д. Л. его действительно уничтожил. Я нашел в «Политике» от пятого сентября того же года, обрати внимание, это через пару недель после рецензии в «Сербском литературном вестнике», итак, я нашел одну заметку: «Сегодня утром в районе Винчи рыбаки вытащили из Дуная тело Анастаса С. Браницы, не являвшегося местным жителем и не имевшего здесь родных. При утопленнике не было никаких документов, подтверждающих его личность. Судя по состоянию останков, тело пробыло в воде около десяти дней, однако личность покойного неопровержимо установлена благодаря обнаруженному у него экземпляру книги, литературного первенца, напечатанной за счет собственных средств автора. Из надежных источников, близких к прокуратуре, нам стало известно, что это взволновавшее местных жителей происшествие не вызывает никаких недоумений и что речь идет о самоубийстве, вызванном, скорее всего, нервным расстройством».

— Самоубийство?

— Вот именно. Самоубийство. В других газетах об этом ничего не сообщается, но в разделе некрологов во «Времени» и в «Правде» от 15 октября, то есть на сороковой день, говорится, что Браница ушел из жизни в результате несчастного случая. В общем, такая фигура смягчения, эвфемизм. Если тебе интересно, то некролог во «Времени» подписала некая Наталия Димитриевич, а второй, в «Правде», я цитирую: «Твоя служанка Златана».

— Наталия Димитриевич? И Златана?! Служанка Златана?!

— Ага, Златана. А что тут необычного? Объясни, в чем здесь интрига? Может быть, у тебя есть этот роман? Не отказался бы его полистать.

— Нет, нету... Кусмук, спасибо тебе, но я не могу больше говорить, вода закипела, надо заварить чай...

— Ладно, Адамище, давай, лечись. Но имей в виду, когда увидимся, ты должен мне все толком объяснить...

Чувствуя легкие угрызения совести из-за того, что обманул друга, Адам Лозанич решил хоть как-то поправить дело и поставил на огонь эмалированную кастрюльку для чая. Все время, пока кипела вода, пока утопленная в ней смесь из шалфея, душицы и мать-и-мачехи насыщала ее своими благотворными свойствами и пока юноша мелкими глотками пил горячий отвар, он стоял возле окна, поглядывая то на закусочную «Наше море», то на кровать, где лежала раскрытая книга в сафьяновом переплете. Уже миновал полдень, и в закусочной, похоже, не было свободных мест. Из мансарды трудно было толком рассмотреть, что творится внутри, но Адаму казалось, что никто из посетителей не открывал рта. «Наше море» производило впечатление до краев наполненного тишиной. Да, а сколькими слоями тишины была закрыта судьба несчастного Браницы! Написать роман без малейшего намека на действие — это, конечно, странная идея. Хотя, размышлял юноша, к описаниям природы и внешнего вида виллы вряд ли можно придраться. Более того, несомненно чувствуется и уверенная рука автора, и точное соответствие выбранному стилю. Тем лучше. Меньше будет проблем с редактурой и корректурой. Однако вся эта работа начала разветвляться сразу в нескольких загадочных направлениях. Кто такой заказчик? Неужели он совсем не знаком с этой Наталией Димитриевич? А совпадение имени кухарки Златаны из некролога и той, о которой упомянула хозяйка виллы, — случайность? Тут, вспомнив, что сегодня он еще ничего не ел, Адам Лозанич задумался, не пойти ли ему в молочное кафе. А может, продолжить чтение...

Решение приняла тишина. Соседа не было дома, от него не доносился звук молотка, и юноша решил спокойно поработать, пока есть возможность.

18

Сидя на том же самом месте, где застал его телефонный звонок, то есть на стуле из кованого железа, спиной к фронтону и выходам из комнат второго этажа на террасу, Адам Лозанич сразу заметил некоторые перемены. Откуда-то сзади тянулась чья-то довольно длинная тень. Тройная. Судя по положению солнца, это было совершенно невозможно, однако когда юноша оглянулся, ему не оставалось ничего другого, как поверить собственным глазам — незнакомые мужчина, ребенок и женщина, сгорбленные, жавшиеся друг к другу, отбрасывали гораздо большую тень, что противоречило законам природы. Дверь одной из комнат была открыта, эти трое только что ступили на террасу, а тень, похожая на лужицу грязной воды, которая всегда безошибочно стремится туда, где ниже, пока еще тянулась за ними.

Трудно было бы определить, кого эта встреча больше застала врасплох. В голове Адама тут же мелькнуло, что эти трое читают ту же книгу, что и он, вместе склонившись над ней, раз они так жмутся друг к другу. Тем более что от Кусмука он слышал, что в романе Анастаса Браницы не было ни одного героя. Стоявшие напротив него мужчина, ребенок и женщина находились в очевидном недоумении относительно того, кто этот незнакомый молодой человек в кроссовках, потертых джинсах и фланелевой рубашке, небрежно надетой навыпуск.

— Бог в помощь, — первым решился мужчина.

— Бог в помощь и вам, — отозвался Адам.

— Как поживаете? Что скажете? — продолжил собеседник после небольшой паузы.

— Хорошо. Здесь очень приятно, — ответил Адам.

— Здесь всегда хорошо, — сказал мужчина.

— Часто сюда заходите? — Юноше не нужно было спрашивать, откуда они, иекавский диалект сам за себя говорил о том, из каких краев могла быть эта немногочисленная семья.

— Почти каждый день, ото всей нашей библиотеки осталось всего несколько книг, — мужчина опустил голову. — Читаем все вместе, с малышом, это своего рода время во времени...

«Время во времени». Адам вспомнил, как года два-три назад слышал об одном человеке, оттуда, из тех мест, где в мирное время строят мосты и устраивают паромные переправы только для того, чтобы во время войны иметь возможность спастись бегством. Так вот, тот человек, как бы ни мерзли его домашние, не позволял бросить в скудный огонь ни одной книги, пока они еще раз ее не прочтут. Да, время во времени.

— От всего, что было, нам осталась только большая тень. Куда бы мы ни двинулись, она жмется к нам... — включилась в разговор женщина и сделала пару шагов по густому отражению, которое, казалось, на миг расступилось, но тут же снова становилось прежним.

— А вы, отдыхаете? — Мужчина, видимо, хотел оставить в стороне невеселую тему.

— Я здесь по делу, нужно произвести кое-какие изменения, вот, на фронтоне они хотят новую надпись... — ответил Адам.

— Ага, — кивнул головой человек.

— Владельцы так захотели, а я всего лишь... — почему-то принялся оправдываться юноша.

— Это имение принадлежит им в той же степени, как всем остальным, ни больше ни меньше... — перебила его женщина с нескрываемым волнением.

— Молчи, — испуганно шепнул ей муж.

Адам покраснел. Встал. Девочка не отводила от него взгляда. У нее были большие печальные глаза, которые выражали все. И к этому было нечего добавить.

— Мне так объяснили... — начал Адам.

— Мы ничего не знаем, — перебил его мужчина. — Это старая книга, написана еще до той войны, мало кто мог бы рассказать о ней подробнее. Разве что только служанка Златана, но эта добрейшая старушка совершенно глуха и говорит только о стряпне. Если кто вам и может помочь, так это профессор.

— Профессор?! — повторил Адам.

— Да. Вон он, там, в павильоне. Говорит, что пишет какое-то исследование обо всем, что здесь есть. Приходит изучать, что-то собирает, ищет... Очень вежливый человек, всегда нас приветствует... — немногословно объяснил мужчина.

— Спасибо. А теперь мне придется добавить надпись, — вспомнил Адам.

— Ага, — кивнул мужчина.

— И мы пойдем, — холодно проговорила женщина — За домом есть поляна, где можно собирать цветы. Покимица разрешает девочке играть там...

Адам направился к приставной лестнице, роясь в карманах в поисках листка бумаги. Семья, сопровождаемая большой тенью, двинулась вниз по лестнице, продолжая жаться друг к другу, словно опасаясь, как бы тень не втерлась между ними. Одна только девочка оглянулась и крикнула:

— Нас зовут Стоны!

— Стоны?! — оглянулся на звук юноша.

— Да. Это наша фамилия. Стон! — подтвердил ребенок.

— Адам. Адам Лозанич... — представился юноша, но Стоны уже исчезли из вида.

Вяло собравшись с силами, словно уверенная, что им от нее все равно не уйти, тройная тень лениво скользнула с террасы вниз, вслед за ними.


19

Заняв на верху лестницы самое устойчивое и самое удобное из возможных положений, Адам, у которого не было с собой метра, принялся ладонью измерять и размечать имеющееся пустое пространство, чтобы поместить в нем четыре слова. Следы от исправления предыдущих надписейможно было заметить и снизу, а уж вблизи распознать их было совсем легко. Получалось, что фронтон представлял собой своего рода архитектурный палимпсест, место, где на предыдущий текст неоднократно наносился новый. Разбирая букву за буквой по остаткам штукатурки, красок, выпуклостей и углублений, юноша установил по крайней мере четыре возможных прежних вмешательства. Первая, самая старая, явно выделяющаяся латинская надпись «Villa Nathalie» была сделана рельефно, она не менее чем натри пальца выступала над стеной фронтона. Вторая, барельефная, более низкая, была выполнена кириллицей, и из всех ее Слов можно было разобрать только одно, которое звучало как «...наследие». И если бы юноша не вспомнил посвящения с первой страницы книги, ему бы стоило большого труда разгадать ее смысл, потому что тот, кто делал третье изменение, последовательно, иногда до самого кирпича, сбил предыдущую надпись, потом заполнил выбоины новой штукатуркой, а потом обычной масляной краской нанес новую надпись — «1945». Относительно четвертого слоя трудно было с уверенностью сказать, явился ли он очередным результатом еще одной перемены ненадежной человеческой природы или же был просто плодом действия времени, сменявших друг друга и все смывающих дождей, вонзавшихся в стену палящих лучей солнца, влаги, жары, укусов морозных ветров, но только слой этот не был помечен совершенно ничем.

Аккуратно устранив остатки предыдущих надписей, юноша выбрал тип лапидарных квадратных заглавных букв и, выудив из памяти знания по римской эпиграфике и разметив место для латинских слов и интервалов между ними, написал в две строки:

VERBA VOLANT,

SCRIPTA MANENT

Получилось хорошо. Достойно. Scriptura monumentalis. На часах в верхней части треугольного фронтона цифр не было, но, судя по все еще яркому свету, можно было предположить, что сейчас около трех часов. Выполнив требование загадочных заказчиков, юноша был теперь свободен и решил снова прогуляться по имению. С террасы ему было видно, что на том месте, откуда он убрал вьющийся куст поздних роз, копается в земле какой-то человек. Адам Лозанич направился прямо к нему. Как только глаза их встретились, он пожалел об этом. Согбенный мужчина лет семидесяти, неброско одетый, с каким-то значком на лацкане, худой, как пустынник, свинцово-бледный и коротко, по-военному подстриженный, хлопотал вокруг нового, точно такого же, как раньше, куста. Видимо, этот Покимица, тоже один из читателей книги, имел задание ухаживать за садом, подумал юноша, намеревавшийся оправдаться за свой утренний поступок. Однако короткий взгляд, которым удостоил его мужчина, был таким, что он даже не попытался что-нибудь произнести. Точнее говоря, Покимица медленно выпрямился, вытирая ладони о штанины, небрежно плюнул в сторону и презрительно взглянул на него. Затем отвернулся, снова встал на колени и продолжил заниматься кустом поздних роз, всем своим видом показывая, что не замечает, что перед ним кто-то стоит. Адам, пристыженный, удалился.

Он не понимал, куда идет. Из французского парка снова забрел в густые заросли. Чтобы отвлечься от неприятной встречи с садовником, принялся приглядываться к разным мелочам, которыми повсюду изобилует природа и которых обычно люди, занятые своими сверхважными делами, не замечают. Так, в промежутке между ветвями он обнаружил космически безукоризненное переплетение паутины и ее кривоногого хозяина, который ловко сновал вокруг только что плененной мушки. Увидел молодую гусеницу, которая продвигалась по коре конского каштана, оставляя за собой слизистые нити недавних мук сотворения. Перешагнул через колонну черных лесных муравьев, занятую перетаскиванием семян и мертвой медведки. Вздрогнул от крика павлина, неожиданно оказавшегося на его пути. Птица, похоже, и не собиралась от него прятаться, она, вытянув шею, распустила крылья с ослепительно жаркими перьями. Поэтому ему пришлось сойти с тропинки, и лица его тотчас коснулись нити повилики. Он чуть не споткнулся о холмик над кротовьей норой, а шорох его шагов спугнул сидевшую на яйцах куропатку и белку с соседнего дерева. Птица вспорхнула, а зверек, недоверчиво глянув на него, удрал в густые заросли шиповника, полного, к его удивлению, все еще зрелых плодов.

Через становившиеся все более густыми ивы до него сначала добралась заплутавшая стрекоза, потом донесся шум крыльев серого журавля, потом из-за листвы вынырнул блеск пруда, и Адам понял, где он находится по отношению к вилле. Перед ним была гладкая поверхность, глубиной не глубже прозрачной, которая брала начало неизвестно где и невысокими каскадами ниспадала на следующую ровность, покрытую кувшинками, лотосами и другими болотными растениями и населенную откормленными ленивыми лягушками. Над самым дном юноша ясно увидел стаю пестрых рыб, медленно плывущих мимо обросших темно-зелеными водорослями камней и винной бутылки с длинным горлышком, наполовину торчащей из слоя ила. Куда движется эта вода, Адам не узнал, потому что его внимание привлек стоящий поблизости павильон, небольшое сооружение со стеклянными стенами, разделенными рамами на множество квадратиков, как у оранжереи, которые изнутри закрывали водопады белых полотняных штор. Немного поколебавшись, юноша дважды постучал в дверь и, нажав на ручку, громко крикнул:

— Хозяин!

Внутри никого не было. Павильон представлял собой одно-единственное душное помещение, битком набитое всевозможными предметами. Войдя, юноша увидел десятки больших и маленьких коробок, некоторые из них стояли отдельно, другие — друг на друге до уровня пояса, третьи громоздились на высоту человеческого роста. Здесь были и садовые инструменты, и дырявая сеть для чистки пруда, и залатанный сачок для ловли бабочек, и молот лесника для разметки деревьев, ряды цветочных горшков с недавно проросшей рассадой, сложенная походная кровать и холодная грелка, высокие подбитые железом башмаки, садовый секатор, драная соломенная шляпа, веснушчатые яйца в банке с какой-то жидкостью, в углу лежали куски разбитого женского бюста из порфира, немного дальше — наполовину склеенная миска с изображенным на ней эллинским орнаментом, связка землемерных шестов, клубок веревки, метелка, еще одна, из сорго, металлическая щетка, ржавые стремена, пара медных монет и серебряная запонка, лежавшие на чем-то вроде подставки для цветов, толстенный гербарий с торчащими из него черенками листьев, разложенные на полу камни, обломки керамики и узорного стекла, а также записочки с какими-то цифрами, а на большом столе, сколоченном из обычных досок, пузырьки с тушью, циркуль, угломер, лупа, пинцет и план всего имения с различно обозначенными отдельными его участками, с нарисованными крестиками и отметками высоты, с расположением всех объектов и виньеткой в правом верхнем углу, рядом с заглавием, где каллиграфическим почерком было написано: «Идеальная реконструкция формирования территории, 1:10.000, выполнена профессором Д. Тиосавлевичем».


20

Мойсилович настойчиво нажимал и нажимал кнопку звонка. Еще до того, как глянул в глазок, Адам именно по этой беспардонности догадался, кто стоит за дверью. Владелец квартиры просто-напросто не снимал пальца с кнопки звонка до тех пор, пока ему не открыли дверь.

— Лозанич, радость моя, надеюсь, ты не собирался от меня прятаться? — прищурился на него хозяин мансарды, шутливо грозя ручкой сложенного зонта.

— Так я же оставил вам вчера записку, что заплачу на следующей неделе, как только получу гонорар в «Наших достопримечательностях». — Адам хотел свести разговор к минимуму, потому что знал, что Мойсилович ни за что не пришел бы ради того, чтобы решить вопрос с перебоями в работе водопровода или какого-нибудь другого ремонта, он всегда появлялся только затем, чтобы получить арендную плату.

— Эх, Лозанич, Лозанич, неужели ты не помнишь, как ты задержал оплату? А ведь у меня такие расходы! Ты хоть представляешь себе, сколько стариков я тащу на своем горбу? И как мне с этим справляться, когда от тебя только и слышно то «завтра», то «послезавтра»? Не думай, что я не сумею гораздо дороже сдать эту квартиру в самом центре! — Мойсилович никогда не употреблял слово «мансарда», упорно пользуясь синтагмой «квартира в самом центре» и считая, что это оправдывает ее головокружительно высокую цену.

— На следующей неделе... — ответил Адам.

— А что будет на следующей неделе? Не услышу ли я снова насчет следующей недели? Сам видишь, какое ненадежное сейчас время. Я знаю, что тебе нелегко, я и сам был студентом, сам бедствовал. Но и ты меня пойми... — Вынудить Мойсиловича сократить свое обычное выступление было не так-то просто, и юноша подумал, что из всех курсов лекций квартировладелец, видимо, прослушал только один, по анатомии, а точнее, о том, как содрать с человека шкуру, при этом оставив его живым, чтобы он и впредь мог вносить плату.

— На следующей неделе, совершенно точно... — Адам решил не тратить лишних слов, чтобы не затягивать разговор.

— На следующей неделе?! Не очень-то определенно. В понедельник? Во вторник? Или в среду? Давай в понедельник. В первой половине дня или во второй? Самое позднее — в полдень. Кроме того, чтобы ты не считал, что я думаю только о деньгах, скажу, что должен тебя предупредить. Твой сосед, который, кстати, платит всегда регулярно, жалуется, что ты часто поднимаешь здесь невообразимый шум. Из-за твоей нечувствительности к звукам он не может работать. Я, Лозанич, не собираюсь терпеть такое поведение, — продолжил Мойсилович, снова угрожающе подняв ручку зонта, от такого типа можно было ожидать именно такого, типичного поведения.

— Послушайте, я плохо себя чувствую, приходите в середине следующей недели. Сейчас у меня важная работа, за которую мне должны очень хорошо заплатить. И тогда я, может быть, смогу внести плату за несколько месяцев вперед... — нетерпеливо проговорил Адам.

— Вперед?! Это был бы просто прекрасный жест с твоей стороны. А за сколько вперед?! — смягчился хозяин квартиры.

— Да, именно вперед и сразу. За пять месяцев... — выпалил юноша, подкрепляя свое заявление поднятой рукой с растопыренными пальцами.

— Я только прошу, веди себя потише... — чуть ли не отеческим тоном сказал Мойсилович, теперь уже в совершенно прекрасном настроении. — И давай посмотрим через пару дней, что тут можно сделать с водой...

— Конечно, конечно, всего доброго, всего вам доброго... — Адам уже закрывал дверь.


21

Юноша, даже не вспомнив о том, что с самого утра ничего не ел, немедленно вернулся к раскрытой книге. Сгорая от любопытства и высокой температуры, он отыскал место, на котором остановился, то самое, где увидел загадочную карту.

Пусто. В павильоне все оставалось на тех же местах, что и раньше, не было только плана, разложенного на столе из обычных досок. Кто-то здесь побывал, пока его не было. Может быть, профессор Тиосавлевич, может, какой-то другой читатель, как теперь это узнать?

Подавленный этими мыслями, Адам той же дорогой вернулся к вилле. Покимицы не было. Пергола стояла во всей красе, такой же, какой была утром. Первые сумерки добавляли к цвету поздних роз оттенок трагического румянца. Терраса тоже была пуста. В двух комнатах мерцали отблески света свечей. По огромной тройной тени в раме одного из окон юноша предположил, что там расположились несчастные Стоны.

Обходя дом со стороны восточного крыла, Адам прислушивался возле каждой из трех задних дверей и таким образом, услышав звяканье посуды, определил, за какой из них находится кухня. На его стук никто не откликнулся и здесь, но молодой человек решил войти и увидел некую особу, склонившуюся над книгой. Женщина, очень старая, в фартуке, повязанном поверх платья с вышивкой, с половником в руке, лишь на миг отвлеклась от книги, которую листала, и крикнула:

— Закрой дверь! Тесто застудишь! Только-только начало подниматься! Садись, жди, еще не готово!

Адам послушался, сел за стол, на котором лежали груды овощей, стояла миска с шариками сливочного масла, другая миска — со сливками, овальное блюдо с крупными кусками очищенной рыбы... Старуха довольно громко читала по растрепанной, как кочан капусты, книге какой-то рецепт, он узнал знаменитую «Большую народную поваренную книгу» Спасении-Паты Маркович. Точно такая же, только чуть более новая, была и у его матери, дома. На раскаленной поверхности плиты, в которой полыхали дрова, в целой армии медных кастрюль и кастрюлек что-то шипело, кипело, бурлило, клокотало, булькало, потрескивало, вздыхало, чмокало и посвистывало... Служанка Златана, а это наверняка была она, не обращая никакого внимания на Адама, перекликалась со своими кастрюлями и котелками, словно настраивала инструмент за инструментом, составлявшими весь этот оркестр, и давала последние указания перед началом грандиозного концерта:

— Взять один килограмм стерляди, 1/2 килограмма репчатого лука, 1/4 килограмма свежих грибов, которые предварительно следует перебрать. Стерлядь очистить от острой чешуи тщательнее, чем другую рыбу, лучше всего сделать это, ошпарив ее кипящей водой и содрав потом кожу, жабры вынуть и выбросить, репчатый лук нарезать как можно тоньше, посолить, высыпать в 1/4 литра лучшего оливкового масла и поставить тушиться на медленном огне. Когда лук будет наполовину готов, мелко нарезать грибы и поместить их в ту же посуду, что и лук. Когда лук превратится в кашицеобразную массу, положить на него нарезанную кусками рыбу и оставить ее вместе с луком на огне на две минуты, за это время посыпать рыбу небольшим количеством молотого красного и белого перца и слегка перемешать все деревянной ложкой. Затем залить рыбу горячей водой так, чтобы она оказалась полностью закрыта, и варить полчаса. Во время варки не мешать, а только несколько раз встряхнуть кастрюлю. Перед тем как снять ее с огня, посыпать рыбу мелко нарезанной петрушкой и дать быстро прокипеть. После этого снять с огня, разлить по тарелкам и поставить на лед остывать!

— Остывать! — только тут старуха посмотрела на юношу. — Ммм, как хорошо пахнет! Добавим для красоты зеленый горошек и кружочки вареной моркови, а сверху еще немного мелко нарезанной зелени петрушки! Какой толк от книги, если нельзя ничего добавить по собственному вкусу! Что скажешь, сынок?

— Звучит неплохо... — сказал Адам.

— Что ты говоришь? Еще не готово! Не готово! — Старуха была совсем глухой. — Это на завтра! Заливная стерлядь! Постное! Ведь завтра среда?

— Да! — крикнул и Адам.

— Да я ж тебе говорю — еще не готово! — Не смотря на его крик, престарелая хозяйка по-прежнему ничего не услышала. — Ужин не готов! Подожди немного!

И юноша стал ждать, наблюдая за тем, как Зла-тана на удивление ловко справляется со своим делом, заглядывает под крышки кастрюль, внимательно следит за временем кипения, доливает воду, снимает пену, подкладывает дрова, приоткрывает или прикрывает заслонку вытяжной трубы, чистит, шпигует, натирает и протирает, перчит, подсаливает, сластит, разделывает пополам или на четыре части, мелко нарезает, смазывает растительным маслом противни, обрезает тесторезкой края теста, что-то ставит и вынимает из духовки, время от времени покрикивая, словно для того, чтобы слышать самое себя:

— Гвоздики, две!

— Варитесь, варитесь!

— А вот здесюшки у меня что-то маловато написано, положим-ка еще веточку укропа!

На стенах, выложенных фаянсовой плиткой с идиллическими рисунками, оседал пар, в нем расплывались очертания развешанной по стенам посуды, всевозможных кухонных инструментов, связок сухих трав, расставленных на полках баночек со специями... От приятного тепла нос Адама совсем раскис, и ему приходилось то и дело прибегать к носовому платку. И тут вдруг открылась другая дверь, та, что связывала кухню с домом, и молодой человек увидел знакомую девушку в шляпе колоколом, правда сейчас она была без нее, но зато снова с английским словарем под мышкой, на этот раз маленьким. «Она тоже здесь!» — пронеслось у него в голове, пока он, несмотря на насморк, вдыхал, узнавая, тот самый нежный аромат, который он ощутил вчера в Национальной библиотеке.

— Супчик на подходе, вот-вот будет готов! — Златана и к девушке обратилась очень громко.

Та села напротив юноши, с отсутствующим видом кивнула ему, раскрыла словарь и, скользя пальцем по странице, принялась читать, он искоса мог видеть: waggle, wagon, wagtail, wife, wail, wainscot, waist, wait. Она была так близко, Адам Лозанич мог ясно рассмотреть ее ресницы и брови, каждый нежно-рыжий волосок ее прически, резко контрастирующей с бледностью правильного лица... На ней было льняное дорожное платье с расстегнутыми двумя верхними пуговками, линия шеи казалась такой нежной, что Адам испугался, что она почувствует его взгляд. Он не решался что-нибудь сказать, что-нибудь добавить...

Тут хозяйка кухни налила несколько половников супа из кастрюли в супницу с крышкой и вместе с двумя тарелками и двумя ложками поставила ее на поднос, а потом снова прокричала:

— Вот, передай госпоже Наталии Димитриевич приятного аппетита и, смотри, не пролей! Я ничего специально не подбирала, положила все, что следует! Не будь я Златана, если с моей стряпней Наталия Димитриевич не вспомнит и то, чего никогда не пробовала!

Девушка захлопнула словарь, сунула его в карман платья, взяла поднос и направилась туда, откуда пришла. Юноша вскочил, чтобы помочь ей, открыл дверь, она поблагодарила его печальной улыбкой и по узкому коридору удалилась в глубины загадочного дома.

Вернувшись за стол, Адам застал на нем тарелку с супом и принялся за еду, не понимая, что греет его больше — горячее содержимое ложки или чувство блаженства, разлившееся по жилам после улыбки девушки.

— Деточка, подуй, не то обожжешься! — рокотала, как гром, старая Златана. — Подуй! А скорехонько и остальное поспеет!

22

Безразличие. Какая-то особенная сытость нагоняла на него дремоту. В мансарде совсем стемнело. Сосед сколачивал рамки. Но Адаму Лозаничу ничего не мешало. Отложив карандаш и раскрытую книгу, лежавшую у него на груди, не раздеваясь, он натянул на себя одеяло и начал тонуть в сон. Снилось ему, что он заснул в том самом саду и чувствует на щеке чье-то дыхание. Снилось, что, проснувшись и приподнявшись, он встретился лицом к лицу с дивным белым единорогом. Снилось, что это мифическое существо прислонилось головой к его плечу. А потом ему приснилось — о ужас! — что он проснулся и утратил способность видеть сны.


ТРЕТЬЕ ЧТЕНИЕ

О море,

исцарапанных коленках,

мокрой полосатой парчовой ткани

и фунтиках с песком,

о военном искусстве

и распугивании галок

вокруг дворца,

и особо о гимнастике для легких,

о ненужной радости,

о цветке мальвы,

дописывании имен

на полях,

о парадах, факельных шествиях

и о губах, синих

от чернильного карандаша,

о жизненных рубриках

и совершенствовании языка

по старым газетам.

23

Под мелкий дождь постной среды осенью 1906 года Анастас Браница, в то время еще мальчик двенадцати лет, болтая ногами и тихо насвистывая детскую песенку-марш, сидел за письменным столом своего отчима и читал книгу. Это было официальным началом того, что позже могло бы называться историей его жизни.

Рабочее кресло с подлокотниками, письменный стол орехового дерева, на нем очки в тонкой металлической оправе, солидные ручки со стальными перьями, хрустальная чернильница, закругленное пресс-папье, нож из слоновой кости для разрезания бумаги, лампа под зеленым стеклянным колпаком, вчетверо сложенные «Белградские новости», «Новое движение», «Ежедневная газета» и «Торговый вестник», еще не развернутые «Политика» и, вероятно, «Печать», правда, отложенная в сторону так, что названия не было видно, равно как и весь двухэтажный дом на Большом Врачаре, позже названном Звездара, вместе с его безукоризненным порядком принадлежали адвокату Славолюбу Т. Величковичу, отчиму мальчика. Мать находилась в комнате, которую все называли ее комнатой, возможно оттого, что там в шкафах и комодах она хранила некоторые воспоминания о предыдущем браке. Энергичная служанка Златана, взятая на службу в прошлом году, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, готовила заливную стерлядь, стараясь как можно полнее продемонстрировать хозяину свои кулинарные таланты. А у него, Слав. Величковича, был в городе важный судебный процесс — с недавнего времени он представлял в Королевстве Сербия интересы Женевского банка «Мирабо», получив в придачу к этим полномочиям и все остальное, что они подразумевают, то есть высокие гонорары, авторитет и зависть соседей и знакомых. Несомненно, если бы поблизости находился хоть кто-нибудь, молодой Браница ни за что не отважился бы воспользоваться обитым полосатой парчой креслом отчима Да что говорить, он не решился бы даже близко подойти к письменному столу, хотя прекрасно знал, где что на нем лежит. И уж тем более не хватило бы у мальчика отваги усесться за него в своих коротких штанишках на помочах и съехавших вниз гольфах, да еще к тому же, увлекшись чтением, посвистывать и болтать не достающими до пола ногами.

Тем не менее это произошло. Возможно, Анастас Браница, тогда еще просто мальчик, ученик первого класса Второй мужской гимназии, открыл бы в себе необычный дар и в каких-то других, менее болезненных обстоятельствах. С другой стороны, может быть, подобно большинству людей, он так никогда и не осознал бы те особые способности, которыми обладал. И тогда, может, не соединились бы цепочкой все те события, которые годами потянулись от этого самого дня. Однако все началось, и началось именно так, под мелкий дождь той постной среды, на Великом Врачаре, который позже, после постройки Обсерватории, был переименован в Звездару.

Книга, которую держал в руках Анастас, на первой странице имела печать, отцовский ex libris, представлявший собой вселенское древо, среди ветвей которого располагались буквы имени и фамилии капитана Сибина Браницы, погибшего в 1903 году, непосредственно после майского путча. Рассказывала она о всяких приключениях и предназначалась детям школьного возраста, и с тех пор, как мальчик получил ее от матери в подарок на день рождения, была им не один раз перечитана от корки до корки, так что все содержание он знал теперь почти наизусть. Самыми любимыми его строчками были те, что описывали море, а так как ему еще никогда не доводилось оказаться возле большой воды, он часто с волнением замирал на одном и том же месте — это был высокий мыс — и со временем убедил себя в том, что действительно слышит грохот прибоя, чувствует свежий вкус соли, даже видит нечто такое, чего не было в книге, что автор поленился описать более детально. И в настоящий момент, сидя в кресле отчима, Анастас Браница болтал ногами, потому что сейчас, в 1096 году, увлекся сверх всякой меры и побежал к берегу.

Теперь, когда он наконец решился на это, ноги без остановки мчали его вниз по склону. Не было больше ни кресла, ни стола, не было двухэтажного дома на Великом Врачаре, Анастас несся по узкой извилистой тропке, все ближе и ближе к огромной воде. Острые листья растений по пути царапали его худые ноги и костлявые колени. Мощный рокот открытого моря и звонкое жужжание насекомых в кустах становились все реальнее и оглушали его слух. Гниловатый запах бурой морской травы, оставшейся на берегу после отлива, глубоко проникал в раздувающиеся ноздри. Капельки пота выступали на его слабой груди, стекали по спине, летнее средиземноморское солнце припекало все сильнее, но мальчик не останавливался, преодолевая расстояние до берега широкими решительными шагами человека, твердо знающего, зачем и куда он направляется.

Выбежав наконец на узкую косу, он резко замедлил ход, загребая ногами горячий песок, не замечая, как он щекочет кожу, набиваясь в сандалии и сползшие до лодыжек гольфы. Со страхом и любопытством приближался он к полосе пены, разделявшей сушу и воду. На мгновение он замер. А потом осторожно перешагнул через слепяще-белую кромку, настороженно следя за тем, как волны ласково ластятся к нему, как кротко они играют под его ногами, словно с самого начала времен, со дней сотворения мира только и ждали встречи с ним.

Так Анастас Браница впервые вступил в море. И зашел в него до колен. А затем и до самого пояса. Возможно, потом он медленно вернулся бы назад, наверх, по той же тропе, вдоль низких оград из сложенных «всухую» плоских камней, останавливаясь передохнуть в тени столетних узловатых маслин, срывая по пути зрелые плоды диких гранатов, подбирая обточенные водой камешки или что-нибудь еще годное для обмена с товарищами по школе, но тут послышался стук комнатной двери. В тот же миг все как сквозь землю провалилось, мальчик снова сидел в кресле отчима, а Славолюб Величкович кричал:

— Что ты здесь делаешь?! Я спрашиваю тебя, молодой человек, что ты делаешь за моим столом?!

Анастас не отвечал. Застигнутый врасплох, он сидел не шевелясь. Словно его застали за каким-то неприличным занятием, он тяжело дыша, не моргая, смотрел на отчима.

Повышенный тон хозяина привлек кухарку Златану. Прибежав к месту событий, но не решаясь хоть что-нибудь проговорить, она судорожно сжимала в руке тряпку, немо глядя, как адвокат Величкович с посиневшим лицом взбешенно шагает по своему кабинету, то и дело тыча в мальчика указательным пальцем.

— Встань, немедленно встань! — бессмысленно продолжал повторять он и тогда, когда мальчик исполнил его требование и встал, испуганно прижимая книгу к груди.

— Ради бога, Славолюб, к чему такой тон? — спрашивала появившаяся мать, все еще погруженная в воспоминания, которыми была заполнена комната, которую называли ее комнатой.

— Вы еще спрашиваете?! Ваш сын играет за моим столом! — еще больше разгневался отчим.

— Ну, не так уж это страшно, — она пыталась успокоить его. — Бывает, он еще ребенок, мы с ним поговорим...

— Магдалина, тут не о чем разговаривать! — рявкнул Славолюб, давая понять неуместность любого продолжения диалога. — Посмотрите на кресло! Это же парча! Вы видите?!

Все, и мать, и Златана, и Анастас, обернулись в сторону массивного рабочего кресла адвоката Его сиденье, обтянутое благородной полосатой тканью, было влажным, а внизу, между ножками, по паркету растеклась лужица, с тянущейся вдоль краев кромкой светлых играющих пузырьков. Златана поднесла левую ладонь ко рту. Мать побледнела. Анастас опустил голову и только тут увидел, что его штанишки, гольфы и сандалии тоже мокрые.

— А теперь ты нам расскажешь, что ты здесь делал? — Отчим глянул ему прямо в лицо.

Двенадцатилетний мальчик кусал нижнюю губу.

— Что ты здесь делал? — Адвокат ухватился за свой вопрос, не привыкший к тому, чтобы даже мельчайшие детали в его жизни оставались неразъясненными.

Анастасу казалось, что он становится меньше, врастает в пол, весь сжимается вокруг решающего ответа. Он лихорадочно обдумывал, солгать ему или рассказать все, как оно и было на самом деле. Но не мог сделать ни того, а еще меньше другого, молчание же угнетало его вдвойне. Наконец он решился и даже с некоторым облегчением проговорил:

— Я купался.

— Чтооо?! — окончательно вышел из себя Славолюб Величкович.

— Вот... я читал про море... и пошел вниз... подошел к воде... зашел... — заикался Анастас, кусая нижнюю губу и чувствуя, что выявление истины ставит его в еще более трудное положение.

И снова в ту среду 1906 года повисла неприятная тишина. Теперь Златана прикрыла рот правой ладонью. Мать побледнела еще больше. Отчим старался вычленить суть:

— Значит, ты говоришь, что купался?!

Юный Анастас Браница молча кивнул головой.

— Ты что, дурака из меня сделать хочешь? — Адвокат задохнулся от бешенства и, чтобы выпустить пар, влепил мальчику такую пощечину, что у того из носа потянулась ниточка крови.

— Я купался, — проскулил Анастас, не успевая вытирать красные капли.

— Только попробуй еще раз это повторить! — снова замахнулся отчим.

— Славолюб, не надо, прошу вас, хватит... — удалось выдохнуть матери. — А ты, ты, чтобы никогда, никогда больше и не пытался солгать.

— Прошу вас, господин Славолюб, простите его, все высохнет, я все уберу, почищу, вот, а ужин уже почти готов, я постное приготовила, заливную стерлядь, а это-то я мигом... — Златана тоже набралась храбрости замолвить за него слово и тут же наклонилась, чтобы поскорее, пусть пока хотя бы кухонной тряпкой, вытереть под стулом лужицу с пузырьками.

— А вы бы помолчали, — казалось, немного успокоился адвокат Величкович, однако, бросив взгляд на мокрую парчу, снова разъярился, повернулся и вышел, захлопнув дверь с такой силой, что по стене сеточкой разбежались трещины.

Анастас Браница горько плакал где-то в глубине души.

— Пообещай, что такое больше не повторится, и ступай переодеться, — приказала мать.

И тут рыдания мальчика прорвались наружу. Не выпуская из рук книги, стиснув ее так, что побелели суставы пальцев, оскорбленный не столько пощечиной, сколько словами, он выбежал из кабинета отчима.

Вечером Славолюб Величкович вернулся домой и, ввиду необходимости закончить намеченные на день дела и опасаясь, как бы не вполне просохшая парча не испортила ему брюки, положил на сиденье кресла обитавшую на софе вышитую подушку, не желая ни на йоту отступать от своих привычек. Было что-то несуразное в том, что адвокат, сидя на подушке, то надевал, то снимал очки, внимательно разглядывал кончик стального пера, снова и снова старательно обтирал его о край хрустальной чернильницы, аккуратно выводил слова, осторожно промокал четко выписанные строчки. И, словно сам понимая это, сгорбившийся над столом мужчина постоянно морщился.

Мать мальчика, Магдалина, скрывшись в своей наполненной меланхолией комнате, всю ночь открывала то одну, то другую книгу с оттиском вселенского древа — скромного наследства первого мужа. То ли она не знала, что ищет, то ли никак не могла найти, что искала.

А служанка? Она накрыла в столовой стол к ужину и села возле кухонной плиты в ожидании, когда кто-нибудь попробует творение ее рук — аппетитно подрагивающую заливную стерлядь. Но никто не приходил насладиться кулинарным мастерством Златаны — загустевшей прозрачностью, в которой словно волшебно парили кусочки грибов и рыбы, зеленые горошины и кружочки моркови, посыпанные мелко нарезанными листьями петрушки. Видя, что давно миновало время не только обеда, но и ужина, служанка убрала нетронутые тарелки и тихо направилась в комнату мальчика. И хотя в тот день она тщательно подмела во всем доме, под ее тапками все время что-то упорно поскрипывало, словно по полу был рассыпан морской песок.

Мальчик спал беспокойным сном. Его ноги под одеялом резко дергались. Каждое движение сопровождалось глубоким вздохом.

— Сынок, знай, я хоть и не шибко грамотная, но верю тебе... — произнесла Златана над его изголовьем и так же неслышно, как появилась, выскользнула из того, что можно было бы назвать самым началом судьбы Анастаса Браницы.


24

Позже Анастас Браница много раз спускался по тому же крутому склону, мимо тех же острых трав и извивающихся каменных оград, под тенью маслин и диких гранатов на ту же самую узкую песчаную косу у подножия мыса к той же необозримой воде и, согнувшись, искал что-нибудь подтверждающее, что он бывал здесь еще ребенком. Волны приливов и отливов уже тысячи раз прошлись по тем первым следам. Ничего нельзя было узнать. Ни одного отпечатка его ног.

Вообще казалось, мало кто решался сойти вниз к самому берегу. Новые читатели, мальчики в сине-белых матросках с якорями на пуговицах или стареющие искатели приключений во взятых напрокат полосатых купальных костюмах, на которых пониже спины стояла жирная надпись «Украдено в купальне Влайка», по-прежнему лишь на несколько мгновений останавливались на головокружительно крутом откосе, бросали взгляд на открытое море, но почти тут же устремлялись дальше, туда, куда увлекал их сюжет приключенческой книги. И почти никто из них не обращал внимания на фигуру, которая по утрам, раскинув руки и ноги, лежит спиной на постоянно изменявшейся пограничной полосе между морем и сушей, а вечерами, согнувшись, перебирает в венце пены белые камешки, обкатанные прибоем. Скорее всего, можно было подумать, что это то ли чудом спасшийся несостоявшийся утопленник, то ли несчастный, задумавший свести счеты с собственной жизнью. Скорее всего, так они и думали, тем более что сам Анастас не смог бы с уверенностью ответить себе, кем из этих двоих был он.

Между тем в доме на Великом Врачаре многое еще долго напоминало об окропленной мелким дождем постной среде осени 1906 года. Прежде всего, несмотря на старания Златаны, откуда-то постоянно продолжал появляться песок, который обитатели дома ногами разносили по всем комнатам. Удивленная служанка еще до Рождества набрала его целую большую бутыль объемом в семь пивных кружек. Боясь, как бы на мальчика снова не обрушился гнев адвоката Величковича, она ему ничего не говорила, а собранный морской песок прятала на полке в кладовке, за большими кастрюлями и железными формами для тортов. Давно уже привыкшая быстро приспосабливаться, она больше не удивлялась, а просто терпеливо прятала подальше банки, пакеты и фунтики, словно это было самое обычное дело, одна из многочисленных обязанностей, подразумевавшихся ее службой. А дважды в год, весной и осенью, во время больших уборок всего дома потихоньку выносила песок в погреб и там аккуратно складывала его в дальнем углу.

Еще более странно обернулось дело с сеткой трещин на стене, как раз рядом с дверью кабинета господина адвоката. Из года в год переплетение глубоких морщин разрасталось и расползалось во все стороны. Рабочие из строительной фирмы, в свое время производившей в доме ремонт, а это были опытные мастера из Панчева, благодаря которым так достойно смотрелся фасад здания в стиле сдержанного модерна, появлялись трижды, пожимали плечами, таращили глаза и заверяли, что теперь все будет «хорошо, в самом лучшем виде, останетесь довольны». Однако никому из этих, равно как и из всех будущих, мастеров никогда не удавалось раз и навсегда заделать неожиданное повреждение. Побелка начинала крошиться, штукатурка трескалась, и там, в глубине, объявлялся •«шириной в целых три пальца» разлом в самом кирпиче, где вскоре поселилось и невероятно размножилось целое семейство мышей. Ползучий стебель трещины медленно, но верно подбирался и к другим комнатам, грозя в конечном счете распространиться по всему зданию.

— Плохо дело! Краска тут не поможет, хозяин. Весь дом поехал... А вода, она ведь где хоть раз просочилась, может туда снова вернуться. Жила трещины тянет ее снизу, из фундамента, из земли, — вынес оценку последний строитель, один чернотравец, после того как там и сям простукал стены, зажмурившись, чтобы лучше слышать, какими путями распространяется звук.

Другая трещина, в отношениях между Анастасом Браницей и его отчимом, тоже никак не зарастала. Собственно говоря, адвокат воспринимал мальчика как неизбежное зло, как одну из ненужных вещей, которые Магдалина захватила с собой во второй брак. На это он согласился только из-за своей ни с чем не соизмеримой страсти к вдове. А может быть, уже тогда у него сложился план, каким образом ему избавиться от всего, кроме нее самой.

Надо сказать, что капитан артиллерии Сибин Браница погиб почти три месяца спустя после майского путча 1903 года Кровавые следы убийства во дворце короля Александра Обреновича и королевы Драге Машин давно уже были устранены, несколько высших офицерских чинов, председатель правительства, военный министр, братья Луневице перебиты, другие получили год-два тюрьмы или каторги, третьим помогла образумиться высокая пенсия, четвертые немедленно присягнули на верность новой династии, тем более что заговор можно было оправдать понятной ненавистью к режиму, прославившемуся своим произволом, а капитан Браница все еще скрывался где-то в Белграде, упрямо отказываясь тем или иным способом примириться со своей совестью. Дав клятву его величеству, помазаннику Божьему, он теперь не мог пойти на то, чтобы ее нарушить, поэтому постоянно менял место своего пребывания, заявлял, что «цареубийства сербов погубят», пытался вступить в контакт с генералами Йованом Белимарковичем и Антонием Богичевичем, общеизвестными близкими друзьями бывшего царствующего дома. Он за собственный счет тайно заказал оставшемуся неизвестным владельцу типографии (подозревали, что это был Хоровиц) напечатать открытки, на которых изображался мальчик аристократической внешности в коротком пальтишке, в шляпе и перчатках, и разослал эти открытки в редакции журналов по всей Европе, в частности парижский «Journal des Debats» именно таким образом получил экземпляр этой почтовой карточки со следующим текстом: «Вы ошибаетесь, есть еще один наследник Обреновичей». В конце июля 1903 года, намереваясь отправиться во Врньце в надежде, что там его примет старый генерал Белимаркович, изолированный от политики и от всего мира в своем особняке, Браница еще на вокзале в столице был окружен группой людей в военной форме с обнаженными саблями, острые лезвия которых невинно поблескивали под лучами летнего солнца.

— Сибин, сдавайся, не ищи глупой смерти! — вскричал возглавлявший их поручик-интендант Вемич, одноклассник и побратим, на которого до недавнего времени была возложена обязанность разгонять галок с деревьев, окружавших здание королевского дворца, чтобы шумные птицы не галдели под монаршими окнами. Поручик никогда не отличался особой храбростью, но сейчас он был на стороне врага, обладавшего многократным численным перевесом.

— Прочь с дороги! — гордо выпрямился Браница и потянулся рукой к внутреннему карману своего штатского сюртука, где у него лежал вовсе не револьвер, а орден Большого креста, однако в тот же момент упал замертво, получив столько ран от пронзивших его сабель, что даже нельзя было с уверенностью сказать, какая из них оказалась смертельной, точно так же, как нельзя было потом с уверенностью установить, где именно его похоронили.

Славолюб Величкович познакомился с Магдалиной через полгода после этих событий. Он, в то время еще представлявший интересы разношерстных мелких клиентов вроде ростовщиков и кредитных объединений, присутствовал при оценке имущества вдовы, которая для того, чтобы выжить, постоянно закладывала и перезакладывала все, что у нее было. Она не имела сил заняться чем-то самой, например обратиться за помощью к единственному оставшемуся в живых родственнику покойного, который жил в Крагуевце и был убежденным и страстным республиканцем, заклятым врагом любой монархии, или же самостоятельно (и гораздо выгоднее) распродавать вещи и платить по векселям. Из своих родственников у нее не было никого, и все, чем она владела, составлял особнячок на Дорчоле плюс невыплаченные до конца долги за покупку земли и строительство дома. Письмо с соболезнованиями от генерала Белимарковича и прилагавшиеся к нему тридцать золотых дукатов она принять отказалась. Уже тогда она погрузилась в меланхолию, то чувство, которое будет сопровождать ее всю жизнь, и, не зная, где похоронен ее муж, частенько посещала белградские кладбища, приносила цветы и зажигала свечи на случайных могилах не знакомых ей людей, в пасхальный понедельник оставляла там крашенные кампешем красные яйца, приводила в порядок запущенные холмики. Вид прекрасной бледной дамы, устремившей гордый взгляд куда-то далеко, в собственное прошлое, настолько поколебал свойственную адвокату деловую расчетливость, что он ни больше ни меньше, как удвоил стоимость изъятого у нее имущества и отказался от своего обычного, всегда весьма внушительного вознаграждения. И пока грузчики выносили из дома громоздкие старинные кровати, провинциальное трюмо в старонемецком стиле, австро-венгерские стенные часы из фарфора и столовое серебро, Слав. Величкович предавался размышлениям о том, что она, эта женщина, могла бы стать для него самой крупной и выгодной сделкой за всю его практику.

Будучи человеком основательным, адвокат сначала наметил план действий, а затем приступил к его осуществлению. Рассчитав, что подступиться к Магдалине будет легче всего через ее воспоминания, он выкупил самые дешевые из выставленных на продажу вещей — остановившиеся на бегу карманные часы убитого артиллерийского капитана, перламутровый перочинный ножик и несколько книг с отпечатком вселенского древа, знаком домашней библиотеки покойного.

— Я посчитал, что эти предметы исполнены для вас особого значения, поэтому взял на себя смелость вернуть их вам, будьте любезны, примите... — целуя ей руку, сказал он, неожиданно появившись в весенний полдень 1904 года, после чего уселся, положив руки на колени.

— Просто не знаю, что сказать... — растроганно прослезилась бледная дама.

— Мадам, не беспокойтесь, вы рассчитаетесь со мной тогда, когда у вас будет возможность, — адвокат поднялся, поклонился и протянул свой тщательно отглаженный носовой платок.

Таково было начало, которое затем получило продолжение. Слав. Величкович появлялся через равные промежутки времени, проводя вместе с вдовой многие часы, внимательно и сочувственно выслушивая воспоминания о ее предыдущем браке, время от времени вставая и предлагая свой безукоризненный носовой платок и при этом почти ничего не рассказывая о себе. Из месяца в месяц эти встречи не приносили ничего нового. Правда, дом Магдалины все больше пустел, теперь были заложены все хоть сколько-нибудь стоящие вещи и уже можно было рассмотреть пустые углы ее незавидной жизни, вскоре им пришлось разговаривать стоя, потому что не осталось даже кухонных табуреток. Из месяца в месяц ничего не менялось за исключением мальчика, который едва помнил своего отца и, видимо, поэтому рос с отсутствующим выражением глаз.

Наблюдая за тем, в каком состоянии находится имущество Магдалины Браницы, адвокат сделал решающий шаг после того, когда узнал, что заложен и дом, причем без малейшей перспективы быть когда-либо выкупленным хозяйкой, ибо бездушные держатели векселей готовились опротестовать их через суд, и в любой момент женщина со своим ребенком могла оказаться на улице. Предложенный брак вдова восприняла как возможность защитить сына и остатки воспоминаний. В день Рождества Богородицы 1905 года, держа Анастаса за руку, она поднялась на подножку фиакра, который должен был увезти ее на Великий Врачар, позже переименованный в Звездару. Кучер уже погрузил два скромных чемодана, набитых разными воспоминаниями, все остальноеисчезло, растворилось в массе пошедшего с молотка имущества.

— Пошел! — победоносно приказал трогаться адвокат.

В новом доме все ясно и недвусмысленно указывало на то, кто здесь хозяин, — и само место, на котором он был построен, вызывавшее изумление горожан своей удаленностью от центральной части Белграда, и строгий фасад с ясно видневшимся вензелем из переплетенных инициалов С. Т. В., и развешанные по стенам латинские максимы под стеклом, и народные пословицы в рамках, свитых из веточек лавра или сухих стебельков клевера с четырехпалыми листиками, купленные в магазинчике «У Наполеона», принадлежавшем Соломону И. Коэну, или в мелочной лавке Калмича «Удачная покупка», и произведенный в Вене одеколон ярко-зеленого цвета, и помада для усов, и пара металлических щипчиков для придания их кончикам особой формы, и все остальное. И именно вокруг собственности начались первые недоразумения. Слишком глубоко погруженная в свои печальные раздумья, Магдалина вовсе не намеревалась предъявлять хозяину дома права на что бы то ни было и, соответственно этому, не намеревалась и полностью ему отдаться. Словно она появилась на Великом Врачаре ненадолго и поэтому лишь по необходимости пользуется тем, без чего никак не обойтись, а вообще-то ее вполне удовлетворяет собственное имущество — сын и содержимое двух фибровых чемоданчиков. И когда по прошествии всего трех месяцев она прямо отказалась делить супружеское ложе со своим новым мужем, адвокат Величкович понял, что его предварительные расчеты оказались ошибочными, а любовь безответной, и теперь предстоит длительная трудно предсказуемая борьба с воспоминаниями жены.

На отдельные спальни он согласился после того, как она пообещала приходить к нему раз в неделю. Несмотря на то что бесчувственно лежать возле вечно разбухшего и влажного от страсти мужчины было мучительно, она пошла на это, после того как заметила, что стоит ей погрузиться в воспоминания, как он начинает изводить ее бесчисленными вопросами, относящимися к мелочам повседневной жизни. Если же у нее будет своя комната, она сможет уединяться в ней и спокойно предаваться мечтам. Там она попрятала по комодам и шкафам свои вещи, потому что стоило ей где угодно в доме оставить или забыть любую из них, и та навсегда исчезала. Позже, после того как однажды, чувствуя слабость, она несколько дней оставалась в постели, а он постоянно заходил к ней, объясняя это заботой о ее здоровье, а на самом деле просто, чтобы напомнить ей о своем присутствии, она заказала себе ключ от двери комнаты. Отчасти этому способствовало и то, что он как бы случайно смахнул с ночного столика Магдалины ее любимый стакан, украшенный позолоченной виноградной лозой, с которым у нее были связаны особые воспоминания.

И тут с молчаливого согласия обоих была подведена своего рода черта. Славолюб Величкович был отчасти удовлетворен тем, что ему удалось изолировать воспоминания жены в одной-единственной комнате. А Магдалина наконец-то нашла для себя меланхоличный уголок, в котором могла без помех предаваться своим мыслям. Тем не менее призрачность семейной гармонии с головой выдавало отношение отчима к его пасынку. И если адвокату тем или иным способом все же удалось избавиться от значительной части содержимого двух чемоданчиков, то присутствие Анастаса Браницы постоянно напоминало ему о, может быть, единственной совершенной в жизни ошибке. Не имея возможности что-либо предпринять, он старался держаться от мальчика как можно дальше, следя за тем, чтобы разделять с ним только неизбежное. С течением времени, провожая за годом год, этот мужчина средних лет все больше и больше чувствовал тяжелый груз вопроса — ради кого он так долго, так терпеливо трудился над наведением порядка, делал карьеру, ради кого терпеливо сколачивал состояние, превращая ненадежные бумажные деньги в золотые монеты, которые всегда можно хорошо продать, тщательно перевязывая трехцветными ленточками каждую новую дюжину ценных бумаг наиболее доходных компаний, сберегательных банков, предприятий и акционерных обществ, аккуратно ведя книгу приходов и расходов, по три-четыре раза перепроверяя свои подсчеты по каждой новой статье. Становясь старше, Анастас все больше отстранялся от мира отчима, чувствуя, что этот мир душит его, стараясь втиснуть в рамки чего-то такого, для чего он не был рожден. Разрыв между ними все больше превращался в пропасть. Чувствуя, насколько эта пропасть глубока, Магдалина десятки раз попеременно разговаривала то с супругом, то с сыном. Слова примирения бесконечно, одно за другим, нанизывались на нить разговора, но она ни разу не почувствовала, что они укоренились, что хоть одно из них коснулось далекого дна. У печальной женщины оставалось все меньше сил вглядываться в глубину, которая со временем становилась все более темной.


25

Судьба умеет распорядиться странным образом — самое большое беспокойство адвоката вызывали именно те несколько книг, которые он в свое время великодушно выкупил у кредиторов вдовы. Те самые несколько книг, где на первой странице стояла печать, изображавшая вселенское древо. А точнее, всего-то семь, причем относящихся к совершенно разным областям, рассчитанных на разные возрасты, небрежно разрезанных, в разных переплетах.

В доме Славолюба Величковича имелась, а как же иначе, вполне достойная библиотека. И даже весьма богатая книгами из области права. На полках его кабинета расположились тщательно подобранные тома, сборники законов с украшенными золотым тиснением хребтами, педантично переплетенные, главным образом в темную серую кожу. Но семь пришлых книг все портили. Достаточно было адвокату только скользнуть по ним взглядом, как в груди его разгоралась злоба или зависть. Его супруга Магдалина, бывшая Браница, читала эти книги с какой-то особой увлеченностью. Он никогда не видел, чтобы она с большей страстью предавалась какому-либо другому чтению. Все остальное из его библиотеки, в этом адвоката убедили длительные наблюдения, она читала невнимательно, рассеянно, незаинтересованно, более того, с выражением скуки на верхней и презрения на нижней губе.

Вскоре после венчания, вернувшись домой раньше обычного, в тот момент, когда Анастас был в школе, а служанка Златана ушла за покупками, Славолюб Величкович застал свою жену на софе с одной из этих семи книг. Она держала ее в руках, а правильнее было бы сказать судорожно сжимала, так, словно после долгого ожидания соприкоснулась наконец с настоящей жизнью. Магдалина даже не заметила, что он переступил порог, вошел в комнату. Глаза ее, почти не мигая, с жаром летали по строчкам, страницы она перелистывала нетерпеливо, но иногда с нежностью возвращалась к предыдущей, чтобы снова, уже не спеша, заново перечитать только что прочитанное. Словно какой-то силой прижатая к спинке софы, она часто дышала, грудь ее высоко вздымалась и была напряжена, она не обращала внимания, что ее высоко задравшаяся юбка обнажала ноги выше колен, что туфли на шнуровке валялись на полу, отброшенные в сторону. Обычно бледная до прозрачности, сейчас она разрумянилась. Бледным же был адвокат, обнаруживший в своей жене такую страсть, какой не видел ни разу со дня ее появления в доме на Великом Врачаре, с первой их ночи, проведенной вместе.

— Магдалина... — сурово произнес он.

Она вздрогнула. Резко встала. Выронила книгу. Смутилась, не зная, то ли сначала поправить одежду, то ли обуться.

— Что вы читали? — Славолюб Величкович с трудом сдерживался, ему казалось, что он только что застал ее за прелюбодеянием.

— Да так, от нечего делать... — ей удалось собраться с силами и выговорить неопределенный ответ.

Он приблизился к ней решительным шагом, поднял захлопнувшуюся книгу, разумеется, это была одна из тех, на которых отпечаталось изображение вселенского древа, увешанное плодами букв имени и фамилии почившего капитана Сибина Браницы.

— «О военном искусстве», начальника германского генштаба, фельдмаршала Хельмута фон Мольтке?! — слишком отчетливо выговаривая каждый звук, прочитал он на обложке, повертел книгу в руках, наобум открыл, перелистал несколько пожелтевших страниц. — Никогда бы не подумал, что вас может интересовать нечто подобное! Позвольте мне оставить эту книгу на некоторое время у себя, хотелось бы узнать, что же она в себе скрывает...

Она не сопротивлялась. Только закрыла глаза, как человек, у которого нет сил оправдываться, и, сломленная, удалилась к себе в комнату. Адвокату только и оставалось, что всю ночь ерошить пальцами шевелюру, щуриться и вчитываться в сведения о разведке, способах подготовки к обороне и наступлению, об организации обоза и полевых госпиталей... Книга не содержала ничего кроме бесконечного изложения военной доктрины, но тем болезненнее были приступы ревности, мучившие Славолюба Величковича. Он предложил ей все, а она? Какая-то непонятная книга вызывала в ней больше чувств, чем он. И только привычка не отступать от собственных принципов помешала адвокату выбросить сочинение «О военном искусстве» на помойку. На заре он прямо в домашнем халате вышел на задний двор, выкопал садовым совком ямку поглубже, на дно ее положил книгу, засыпал землей и утоптал ногами. Направляясь к дому, оглянулся. В свете наступающего дня место ничем не выделялось, не осталось никаких следов.

— Должна быть где-то здесь, не помню, куда я ее сунул... — небрежно бросил он, когда некоторое время спустя Магдалина попыталась как бы невзначай узнать, какова судьба одного из ее воспоминаний.


26

И тем не менее настал момент, когда история, связанная с книгами, оставшимися после капитана Браницы, вышла за все мыслимые рамки, и произошло это как раз в ту самую окропленную мелким дождем постную среду 1906 года, когда адвокат Величкович появился в своем собственном кабинете и увидел, что пасынок читает, сидя в его рабочем кресле и болтая ногами, и что остается под ним на полосатой парче и паркетном полу. Нет, так дальше продолжаться не может, подумал он в тот вечер, устроившись за письменным столом на полосатой подушке, чтобы не промочить брюки.

— Впредь все здесь будут поступать в соответствии с тем, что решу я. По воскресеньям в полдень прошу всех собраться вместе, — тоном, не допускающим возражений, заявил он на следующее утро и в тот же день принялся за подготовку.

Следует иметь в виду, что Славолюб Величкович с большим вниманием относился к собственному здоровью. Со дня основания «Большой сербской ложи трезвости нейтрального гутемплерского ордена» он был видным ее членом, одно время даже помощником председателя, и именно благодаря ему было разработано множество сложных правил и положений, которые иногда напоминали описания ритуалов. Свободное время он часто проводил на заседаниях этого общества, проходивших в соответствии со строго соблюдавшейся процедурой, и, разумеется, никогда не бывал в кофейнях и никогда не пил ни капли алкоголя. Значительную часть библиотеки адвоката составляли книги, журналы и брошюры о трезвости и вообще о борьбе за телесное и духовное здоровье. О широте круга его интересов свидетельствовали и их названия: «Неврозы и их главные причины», «Защитник от заразы», «Берегись сердечных болезней», «Перхоть и лысина», «Нестойкие газы воздуха и их гигиеническое значение», «Браки в несоответствующем возрасте», «Керосин не лекарство», «Хинином против дизентерии»...

Адвокат Величкович, подписчик бюллетеня «Здоровье» с первого номера и горячий поклонник его редактора, профессора и доктора М. Йовановича Батута, задумал нечто совершенно определенное и для этого раздобыл еще по два экземпляра всех имевшихся у него номеров вышеназванного печатного органа.

— По воскресеньям, в это же самое время, на этом же месте, мы все вместе, втроем, будем читать это полезное издание, — сообщил он о своем решении, вручая юному Анастасу Бранице и Магдалине по одному экземпляру.

И впредь с этого дня каждое воскресенье мальчик и его задумчивая мать, сидя на софе, а отчим и супруг со свеженапомаженными усами за своим письменным столом, все празднично одетые, словно собираются отправиться с визитом, все трое по очереди читали вслух статьи, советы, объяснения, мудрые изречения о жизни и здоровье человека. Адвокат время от времени поднимал голову и вытягивал шею, контролируя, внимательно ли его домашние следят за чтением, если требовалось, напоминал, когда следует перевернуть страницу, перейти к следующему заголовку или абзацу.

— Магдалина, сосредоточьтесь! Анастас, не ерзай туда-сюда, смотри прямо! — Время от времени он давал понять, что не потерпит, чтобы кто-нибудь из них позволил себе быть рассеянным или отлынивать.

— Переходим к странице девяносто пять! — командовал адвокат, мальчик и женщина повиновались.

— А сейчас откроем статью «Тревога и испуг» доктора Йоксимовича, — руководил он процессом совместного чтения.

Потом, сидя за воскресным обедом, Славолюб Величкович высказывал удовлетворение проделанным. Он считал, что наконец-то удалось навести хоть какой-то порядок.

— Теперь вы убедились, какую опасность таит в себе рыба в летнюю жару? Вам бы, Златана, тоже неплохо было иногда почитать с нами, тогда, может быть, вы перестали бы так сильно солить суп. Соль и специи — это настоящая смерть для пищеварения и почек. Анастас, ты запомнил выражение: «Кто рано встает, тому Бог дает»? Ну-ка, молодой человек, повтори. — Адвокат так много говорил в паузах между блюдами, что не замечал молчания всех остальных, сидевших за столом.

Но по иронии судьбы, которая проявляется совсем не так уж редко, не будь этих обязательных посиделок со старыми номерами «Здоровья», Анастас Браница никогда не сумел бы развить в себе способность к необыкновенному чтению. Нет сомнения, что и отчим не стремился бы навязывать ему нечто подобное, знай он, чем все это кончится. Точнее, с чего все это начнется.

Вначале, испытывая страх перед крутым нравом хозяина дома, мальчик внимательно следил за каждым словом, за каждой строчкой из программы каждого воскресного чтения. Но постепенно ему стало ясно, что адвокат не в состоянии проникнуть в то, насколько он или его мать углубились в содержание того, что они вместе читают. Все внешнее, например, не задремал ли кто из них, Величкович замечал тут же. Однако внутри написанного он не мог продвинуться ни на пядь. Со временем Анастас убедился в том, что его мать выучилась делать заинтересованное выражение лица, словно чтение кажется ей невероятно увлекательным, хотя сразу после прочтения заголовка она полностью отключалась, обратившись в мыслях к воспоминаниям. Возможность при совместном чтении встретить где-то там, внутри текста, другого читателя, при том что оба смогут, хотя и не обязательно, узнать друг друга, определила впоследствии большую часть жизни Анастаса. Но тогда он, еще мальчик, использовал все свои знания только для того, чтобы сопротивляться, отлынивать от того, к чему его принуждал отчим в своем кабинете, в доме на Великом Врачаре, и, притворяясь заинтересованным, склонялся над переплетенными номерами поучительного «Здоровья».

Яркий пример являла собой статья «Гимнастика легких и чахотка», предмет одного из совместных чтений в мае 1908 года. Следуя совету автора, адвокат Величкович потребовал обратить особое внимание на физические упражнения, успешный способ профилактики опасной болезни.

— Начнем с раздела «Приседания с одновременным подъемом рук в разные стороны...». Нашли? И дальше до конца этой страницы, — сказал он, над письменным столом бросил взгляд в сторону Анастаса и Магдалины и, убедившись, что домашние послушно следуют его указаниям, старательно взялся за дело.

Между тем, независимо от того, как все это выглядело с софы, внутри самого текста, там, где излагался способ выполнения упражнений, все было совсем по-другому. Бледная женщина рассеянно смотрела куда-то вдаль, находясь неподалеку, в тенистом саду, так как автор особо подчеркивал, что гимнастикой следует заниматься на свежем воздухе, на природе. Что касается мальчика, то он просто насмехался над адвокатом, стоя рядом с ним и командуя: «Раз, два, три, бодрее, бодрее!» Единственным, кто неукоснительно следовал инструкции, приседая и поднимая руки, был сам тяжело отдувавшийся Славолюб Величкович, которого какой-то внутренний голос словно подгонял, заставляя выполнять упражнения раза в два быстрее, чем позволяли данные ему Богом физические возможности.

Мужчина средних лет со лбом, орошенным потом, и поникшими кончиками усов остановился передохнуть. Сил больше не было. Он поднял взгляд от раскрытого журнала Мальчик и женщина внимательно читали. Читали без каких-либо усилий, спокойно, с удивлением констатировал он, распуская узел галстука и расстегивая запонки твердо накрахмаленной сорочки.

— Хватит, на сегодня достаточно! — прервал он их, как только смог вдохнуть немного воздуха, стараясь скрыть свое маленькое поражение.

Магдалина отложила «Здоровье» в сторону, задумчиво встала и точно так же задумчиво удалилась в свою комнату. А Анастас Браница просто вскочил с софы и торопливо выбежал из кабинета отчима, боясь, как бы тот не заметил улыбки в уголках его глаз. Адвокат понятия не имел, что теперь делать, до обеда оставался целый час, чтение было закончено досрочно, Златана, конечно же, еще не накрывала...

Став совершенно беспомощным, как и всегда, когда нарушался утвержденный им порядок, он

попытался принять как можно более решительную позу за своим письменным столом орехового дерева и нервно забарабанил по нему пальцами.


27

Может, страна эта слишком мала, может, ее теснят постоянно, но только судьба ее вынуждена то и дело повторяться. Тот дом на Великом Врачаре (в наше время Звездаре), где давным-давно была начата несчастная повесть Анастаса С. Браницы, находится буквально в двух шагах от улицы, носящей имя профессора, доктора Милана Йовановича Батута, известного многими заслугами, в частности и тем, что он был основателем и главным редактором журнала «Здоровье». Правда, отдельные старые номера этого бюллетеня, выходившего тиражами в десятки тысяч экземпляров, сейчас читают редко. Между тем там содержится немало ценных наблюдений. Вот, например, во вступительной статье январского номера за 1910 год говорится буквально следующее: «Наш народ тоже ценит здоровье, но только как-то половинчато. Действительно, здоровье у нас то постоянно на языке, действительно, мы и „здороваемся", и „поздравляем", мы поднимаем „здравицы" и т. д., но все это одни слова, в то время как настоящей, разумной заботы о здоровье у нас нет как нет. Напротив, в нашей жизни, в наших обычаях, привычках, взглядах есть столько чуждого и даже враждебного естественному развитию и здоровью, и мы держимся за это так крепко, что просто чудо как мы до сих пор живы».

Совместные чтения, предчувствие возможности передвигаться по пространству текста так же, как и по любому другому пространству, встречаться в нем с теми, кто одновременно читает то же самое, при том, что некоторые читатели осознают неограниченность этой таинственной сферы и различают каждого встреченного в ней, в то время как другим такое чувство совершенно незнакомо — все это заставляло юного Анастаса Браницу снова и снова проверять на самых разных видах литературы эту внезапно открывшуюся у него способность. Это был период первых восторгов и одновременно первых разочарований. Мальчику далеко не всегда удавалось перешагнуть неощутимую грань, зачастую он мучился часами, пытаясь хоть чуть-чуть сдвинуться с позиции обычного читателя. А потом, когда это наконец ему удавалось, он долго не мог успокоиться и ему казалось, что уже не остается сил для освоения самых интересных пределов волшебной области, для окончательного раскрытия тайны. В конце концов, читая так много и так усердно, Анастас начал чувствовать себя все более одиноким, нередко случалось и такое, что на уроках родного языка весь класс, включая преподавателя, наблюдал за ним с изумлением, а иногда и насмешкой, поэтому он перемещался в сторону Второй мужской гимназии безо всякого желания и возвращался оттуда домой еще более подавленным. Это, видимо, стало причиной того, что с каждым днем он все больше и больше уходил в себя и избегал читать обязательную литературу, предусмотренную школьной программой. Хотя мог пересказать то, на чем не особо останавливались в своей поэзии Гомер, Вергилий или Данте. Но оценок Анастаса хватало лишь на то, чтобы с трудом переползать из класса в класс.

— Магдалина, вы уверены, что с этим ребенком все в порядке? Он столько времени проводит над книгами, а результаты даже ниже средних?! — адвокат пытался наладить разговор о пасынке.

— Все мальчики в этом возрасте такие, они отвлекаются, не могут сосредоточиться, это пройдет... — Мать Анастаса отвечала всегда одно и то же.

— Но и в его возрасте я знал, чего хочу! — обычно взрывался Славолюб Величкович. — Если это будет так продолжаться, я потеряю всякое желание вкладывать деньги в его образование!

В те годы ничто даже не намекало на лучшие перспективы. Анастас Браница все больше замыкался в себе, все большее расстояние отделяло его от сверстников и домашних. Он был не таким, как другие, и из-за этого чувствовал какую-то маленькую, почти ненужную радость. Больше, чем радость, ему не давало покоя смущение. А ввиду того, что он все чаще и чаще во многом расходился со всеми остальными, верх брала огромная печаль.

Лишь изредка бывало наоборот. Например, тогда, когда урок природоведения во Второй мужской гимназии раз в неделю совпадал с уроком естествознания в Женском педагогическом училище. Дело в том, что очень часто и здесь и там читали один и тот же учебный материал. И случалось, что школьники, как мальчики, так и девочки, вопреки рекомендациям Министерства просвещения относительно нежелательности смешения в учебном процессе мужского и женского пола, собирались вместе благодаря какому-нибудь общему предмету изучения, например известному учебному пособию «Флора княжества Сербия» Иосифа Панчича, и в тени описанных там сосен редкого вида на весенних склонах горы Копаоник с большим или меньшим вниманием вникали в особенности этого уникального растения, притом, что каждый из присутствующих даже не осознавал, что буквально рядом с ним кто-то есть. Разумеется, за исключением Анастаса Браницы с раскрасневшимся лицом, еще больше смущенного присутствием такого количества барышень, а в особенности одной из них, подвижной худенькой девочки со светлыми волосами, заплетенными в косы, которая в отличие от всех остальных смотрела не через него, а прямо на него.

Ввиду того, что за такими днями обычно следуют бессонные ночи, мальчику начало казаться, что живет он только ради этих особых мгновений, ради уроков природоведения, ради упоительных сорока пяти минут, когда среди множества болтающих девчонок он вдруг замечает ее лицо с обращенными на него большими глазами. И сколько страданий принесло Анастасу ее почти трехмесячное отсутствие, когда из-за воспаления легких она перестала ходить в школу, и он как безумный целыми днями читал и читал все, что могло иметь хоть какое-то отношение к флоре и фауне, в надежде, что это поможет им снова встретиться!

— Браница, уж не собираешься ли ты специализироваться на ботанике? И запомни, наконец, своей головой, что разрешено брать только по одной книге! — окоротил его подозрительный библиотекарь гимназии, когда Анастас потребовал выдать ему на дом целый список названий по частным вопросам этой науки.

И тем не менее вся эта давящая тяжесть и сжимающая желудок тошнота в мгновение ока улетучились, когда девочка вдруг неожиданно появилась снова, заметно ослабевшая, но с прежним, не угасшим теплом в глазах, причем было похоже, что она тоже с нетерпением ждала встречи с ним. Любовь действительно творит чудеса. И, сам не понимая, как это оказалось возможным, читая книгу Савы Петровича «Лекарственные растения Сербии», Анастас нагнулся и сорвал цветок бархатца, рядом с которым в скобках было написано по-латински: kitaibela vitifolia. Она приняла подношение, застенчиво опустив ресницы, и мальчик потом долго жалел, что в тот момент не сказал ей хоть что-нибудь, все равно что, потому что был уверен — она бы услышала его даже на разделявшем их расстоянии, за другой партой, в другой школе, на другом конце города.

«Что я за дурак дурацкий!» — корил он себя ночью, до самого утра ворочаясь в смятой постели, то вставая, то опять ложась.

Видимо, именно этот промах заставил его при следующей встрече вытащить из кармана чернильный карандаш, лизнуть его кончик и на коре ближайшей березы написать свое имя. Она улыбкой дала понять, что все поняла и что наряду со всем, что ей пришлось прочитать во время урока, она прочитала и это слово. Более того, она протянула руку и под крупно выведенным словом АНАСТАС подписала череду букв — МИЛЕНА. Именно так и было написано на коре березы.

— Браница, что ты там роешься в книге?! — Тощий преподаватель природоведения, которого ученики прозвали Лесник, встал, вышел из-за своего стола и устремился к мальчику, все еще не сводящему взгляда с лица девочки.

Анастас вздрогнул, заметался, положил ладони на страницы раскрытого учебника, пытаясь прикрыть написанные на полях слова. Но, увы, было поздно.

— Анастас?! Милена?! О, да тут настоящий роман! Стыдись, Браница! И приготовься рассказать о своем вандализме господину директору! — выговаривал ему преподаватель, в то время как по классу шелестело беспощадное хихиканье.

Все закончилось строгим выговором. Но настоящим наказанием для Анастаса Браницы стало новое исчезновение девочки. В сущности, она больше так никогда и не появилась. Болезнь легких вернулась, превратившись из воспаления в туберкулез, он слышал, как об этом перешептывались ее соученицы. Последний день Милены в Женском педагогическом училище был также омрачен насмешками и ехидством подруг, равно как и замечанием, что рисовать на полях книги недостойно примерной ученицы. На лежавшем перед ней учебнике естествознания, сбоку на полях, было написано его и ее имя.


28

Народ наш всегда отличался любовью к печатному газетному слову, но в годы войны с Турцией, а позже и с Болгарией, каждое из многочисленных ежедневных изданий напоминало переполненный улей. Это были годы настоящего взлета Сербии, годы возвращения былой славы, годы всеобщего ликования. Первые страницы «Пьемонта», «Трибуны», «Белградских новостей», «Правды», «Печати», «Нового времени», «Колокола», «Славянского юга», «Торгового гласника», «Политики» пестрели звучными заголовками, восторженными статьями, волнующими сообщениями. Победы следовали одна за другой, сменяли друг друга успешные военные операции и перспективные дипломатические инициативы. К этим изданиям со всех сторон тянулся взбаламученный задунайский, задринский, приморский и даже заморский род (причем этот последний с опозданием на месяцы), чтобы с гордостью прочитать о воскресении отечества Как никогда раньше, тянулись и другие народы, воодушевленные пробудившимся славянством, возможностью балканского объединения, мужеством маленького народа, стряхнувшего путы османского рабства, изумленные силой представшей перед ними экзотической окраины Европы, столетиями пребывавшей в безвестности...

Через всю эту суматоху, пестревшую каракулевыми шапками с белыми перьями, блестящими кокардами, эполетами, погонами и нашивками, синими мундирами, ярко-красными галифе, лакированными ремешками сверкающих касок, попонами, парадными чепраками коней, разукрашенными уздечками, высокими сапогами со шпорами, военными формами пехотинцев, артиллеристов и недавно появившихся офицеров-авиаторов, управлявших аэропланами и воздушными шарами, пробирался юноша с глазами, сиявшими необыкновенным жаром. Он двигался через эту неописуемую толпу, внимательно глядя по сторонам, чтобы ничего не упустить, время от времени приподнимаясь на цыпочки, он стремился пробиться туда, где теснилось больше всего народа, встречавшего победителей факельным шествием, приветствовавшего героических братьев из Княжества Черногория и греческих союзников, а вокруг, слышал он, жарко пересказывали друг другу мнения разных консулов и неофициальные точки зрения министерств иностранных дел из западных столиц. Так, над пачками газет, которые в дом на Великом Врачаре приносил отчим, под звуки громких заявлений, Анастас Браница проводил 1912 год. Так у него появилась возможность встретить даже среди полуграмотных людей огромное количество таких, которые, забыв обо всем, добираются до самых незначительных мелочей, огромное количество таких, которые, почти не осознавая своей общности, с тревогой или радостью собираются вместе, благодаря пусть даже самым скудным информациям с поля боя.

Когда под Куманово была разгромлена и обращена в бегство турецкая Вардарская армия, а сербы, преследуя Зеки-пашу, отбросили врага к самому Битолю, первые сообщения об этом все читали с огромным облегчением, и Анастасу Бранице казалось, что люди вокруг пожимают друг другу руки и радостно восклицают: «Мы победили, победили!» И точно так же, когда передовые части освобождали город за городом в Косово, прохожие останавливались на улицах, обнимались, поднимали тосты в кофейнях. Анастас навсегда запомнил дочь Петра Первого Карагеоргиевича — случилось так, что и он, и она в одно и то же утро, в один и тот же час читали одни и те же строчки сообщения. Он в своей комнате, занятый вырезанием из старых газет отдельных статей на память о героических временах, и княгиня Елена, выданная замуж за одного из Романовых, в Россию, развернув полученную только что, с опозданием дней на двадцать, газету, которую подали ей слуги вместе с утренними булочками, сливочным маслом и кофе с молоком.

— Объединенная сербская и черногорская армия прорвалась к морю! — громко прочитала она, сидя за столом на террасе летнего дворца в Павловске.

Ее лицо было хорошо известно Анастасу по увеличенному дагерротипу, вывешенному на стене актового зала Второй белградской гимназии по случаю празднования дня рождения кого-то из членов королевской семьи, он узнал и ее особым образом уложенные волосы и серебряную брошь на белом платье с кружевным воротником. Анастас вздрогнул. Несомненно, ее слова были обращены именно к нему. Он вскочил со стула и, выставив подбородок, встал по стойке «смирно».

— Дорогой земляк, ну что вы окаменели, подойдите, поздравим друг друга! — княгиня Елена троекратно расцеловала незнакомого гимназиста, аромат ее французской туалетной воды еще долго не выветривался из воспоминаний юноши, несмотря на густой запах свинца и типографской краски, испускаемый номером «Политики» конца октября 1912 года.


29

За газетами периода Балканских войн внимательно следила и мать. Взгляд этой бледной дамы часами летал по раскрытым страницам слева направо и сверху вниз, блуждал в каких-то одной только ей известных далях. Анастаса долгое время волновал вопрос, почему она читает именно так, в равной степени незаинтересованно и одновременно страстно, словно, будучи щедро одарена способностью к чтению, использует ее только для того, чтобы снова и снова попытаться убежать от действительности. Несколько раз он пытался последовать за ней, но в доме никогда не было второго экземпляра того же издания. Неожиданная возможность представилась б апреля 1913 года, когда мать сидела в плетеном кресле в саду, спиной к дому своего супруга, адвоката Слав. Величковича.

Анастас вовсе не собирался к ней подкрадываться. Просто Магдалина не слышала, как он подошел, она только что углубилась в сообщение о том, что его величество вчера соизволили подписать указ о присуждении награды Звезда Карагеоргия с мечами IV степени престолонаследнику Александру, воеводе Радомиру Путнику, генералам Михаилу Живковичу, Степе Степановичу, Павлу Юришичу Штурму... князю Арсену Карагеоргиевичу, полковникам Божидару Терзичу, Миловану Недичу... Через плечо матери юноша скользнул взглядом по тому же столбцу. Надо сказать, что он с трудом успевал следить за текстом, увлекаемый вперед скорее чувством, чем зрением.

Вопреки обычной для нее печальной медлительности, Магдалина торопилась, не обращая внимания на народ, слетевшийся поздравлять увенчанных славой. Из-за того, что люди расступались в стороны, пропуская спешащую бледную женщину, возникла даже легкая давка. Здесь были и любопытные владельцы кофеен, и пекари, и кондитеры, и портняжки, и торговцы свечами, и парикмахеры, и неграмотные ломовые извозчики, и водовозы, и досужие городские щеголи, и банковские служащие, и члены всевозможных хоров и ансамбля народного танца «Коло сербских сестер», и даже одна опозоренная девушка, которая поджидала в толпе своего неверного любовника, чтобы плеснуть ему в глаза щелочь, но все они, в том числе и настоящие господа, которые раскланивались или приподнимали шляпы, без малейших колебаний и протестов освобождали ей дорогу. В стороне стояли и три шпиона императорской Вены, которые в Земуне целыми днями, хмурясь, изучали газеты и за счет австро-венгерской монархии анализировали общественное мнение в Белграде. Пытаясь не отставать, за Магдалиной спешил и Анастас.

Не так уж много оставалось до конца сообщения, всего несколько фраз, список награжденных заканчивался именем полковника интендантской службы Вемича, того самого полковника времен династии Обреновичей, который заметно продвинулся после гибели своего побратима Сибина Браницы. Каковы были намерения Магдалины, когда она стремительно приближалась к нему, с полной уверенностью угадать было нельзя, но, оказавшись перед ним, она холодно произнесла:

— Надеюсь, что не помешала, я пришла поздравить тебя.

Полковник не знал, что ему делать — то ли отступить перед дамой, то ли стерпеть то презрение, которое было ясно написано на ее красивом лице. Он столько лет избегал встречи с ней, и вот она нагрянула в самый торжественный момент его карьеры, как раз тогда, когда он уже в который раз за сегодняшний день наслаждался указом, опубликованным на первых страницах (ординарец доставил ему все сегодняшние газеты, причем в нескольких экземплярах).

— Магдалина, рано или поздно это должно было произойти... — он пытался найти оправдание.

— Разумеется, ведь в противном случае ты бы по-прежнему распугивал галок вокруг дворца. — Мать Анастаса, сохраняя на лице выражение презрения, повернулась спиной к полковнику и медленно той же дорогой пошла назад.

Отступая вслед за ней, юноша старался остаться незамеченным. Возможно, его осторожность была излишней, потому что дама с бледным лицом производила впечатление существа, ничем не связанного с реальностью. Толпа снова расступалась и затем смыкалась за ней. Где-то вдали, за их спинами, послышался револьверный выстрел. Должно быть, кто-то таким манером дал выход своей радости, в те дни праздновались и куда менее значительные события.

Лишь три ревностных земунских шпиона в черных рединготах и складных цилиндрах, с галстуками на резинке и бакенбардами как у императора Франца-Иосифа, с красными от конъюнктивита глазами и отвисшей нижней губой, посиневшей от чернильного карандаша вследствие постоянного его использования для записей и подчеркивания, — лишь они сочли нужным проверить, что же именно произошло. Служба чтения Австро-Венгерской империи была первой из тайных организаций такого рода, где четко разграничивали собственно чтение самого газетного или любого другого текста и шпионаж за теми, кто посещает тот или иной печатный текст. Судя по объему архивных материалов, педантично рассортированных на отчеты и доносы, венская агентура обладала весьма широкой сетью везде, где имелась хоть какая-то возможность узнать что-либо ценное для усиления безопасности Двойственной монархии. Впрочем, писать теперь было можно все что угодно, уже стало ясно, что цензура становилась все менее эффективным методом контроля, поэтому было очень важно иметь реальное представление о тех, кто все эти публикации читает. Именно поэтому тексты белградских периодических изданий, особо опасные ввиду большого числа читающих их сербов, являвшихся подданными Империи, буквально кишели засекреченными чиновниками, похожими на вышеупомянутую троицу, готовыми зафиксировать и то, кто и с каким жаром стремится влиться в основное русло, и любые, на первый взгляд незначительные детали.

Магдалина Величкович давно уже сложила газету и теперь сидела, рассеянно глядя вдаль и массируя виски ментоловым карандашом от мигрени, популярным средством против головной и зубной боли. Анастас Браница у себя в комнате гадал, кем бы мог быть тот пристыженный полковник, который так хорошо знаком с его матерью, и никак не мог отделаться от туманного впечатления, что его лицо и имя ему знакомы. А тем временем из Земуна в Вену ушла депеша с сообщением о том, что только что над страницами «Правды», где был опубликован указ о присуждении ему высокой награды, в своем кабинете в здании Военного ведомства в результате душевного расстройства выстрелом из револьвера совершил самоубийство сербский офицер. По мнению трех шмыгавших носами шпионов, описанному событию не следует придавать большого политического значения, однако вся эта история представляет собой поучительную иллюстрацию утверждения, что сербы — это непредсказуемый народ, склонный к ярко выраженным крайностям.


30

В середине июня 1913 года после тщательных многократных проверок Славолюб Величкович аккуратно записал на листе бумаги следующее:

— Анастас сдал экзамены на аттестат зрелости гораздо более успешно, чем можно было надеяться; послав его получать высшее образование во Франции, можно совершенно оправданно избавиться от самого яркого воспоминания о предыдущем периоде жизни вечно печальной жены.

Кроме того, постепенно утрачивая надежду продолжить свой род, адвокат не исключал возможности сделать пасынка наследником и преуспевающим продолжателем своей обширной практики. Разумеется, если он согласится взять фамилию Величкович, мысленно добавлял он всякий раз, когда обдумывал будущее. И подразумевалось, что в Париже юноша поступит на правовой факультет.

— Здесь заранее в точности рассчитано, сколько динаров, то есть франков, потребуется на квартиру, еду, книги, стирку и глажку белья, на парикмахера, почтовые марки и сапожника, вообще на любую статью расходов во время твоего пребывания там. Я уверен, что ничего не забыл. Сторонись сомнительных женщин и болтающихся в кафе бездельников, и денег тебе хватит на все. Ежемесячные выплаты будут поступать на твой счет во Франко-сербский банк, — наставлял его отчим, вручая тетрадь, разграфленную на рубрики, соответствовавшие всем сторонам жизни, под которыми следовали ряды цифр, потом более крупно: ИТОГО и под конец заключительная фраза: «Ergo, настоящим подтверждается, что данная книга содержит сорок (40) листов, или восемьдесят (80) пронумерованных страниц».

— Если возникнут незапланированные расходы, подробно опиши их в письме, я вышлю деньги телеграфом, после того как удостоверюсь, насколько они оправданны! — сказал адвокат на Центральном вокзале. В этот момент приглашением пассажирам прозвучал первый гудок.

— Господин Анастас, уж я прошу вас, помните про ложечку меда натощак и не забывайте вовремя поесть, надеюсь, там найдется подходящая для вас пища... — прослезилась Златана, и тут раздался второй гудок. — А заболят у вас ноги на чужбине, на дне чемодана найдете фунтик с песком, вы его подсыпайте в обувь.

— Пиши мне, что и когда читаешь, — шепнула мать, расцеловав сына в обе щеки и за секунду до последнего гудка паровоза сунув ему в карман поперхнувшиеся временем отцовские часы и перламутровый перочинный ножик.

То ли потому, что при пересадке он умышленно забыл тетрадь отчима в купе, то ли потому, что Париж был совсем не тем местом, где повседневная жизнь легко втискивалась в расписанные заранее узкие рубрики, но Анастас Браница с самого первого дня тратил гораздо больше, чем предполагал Славолюб Величкович. Не желая отчитываться перед отчимом, он уже на вторую неделю съехал из пансиона, адрес которого получил еще дома, и снял гораздо более скромную комнату, сэкономив на оплате жилья как раз столько, сколько нужно было на удовлетворение разнообразных потребностей в центре света. Советам служанки Златаны юноша следовал лишь отчасти. От ужина он отказался очень скоро, а вот песок в обувь подсыпал регулярно — так он чувствовал себя гораздо увереннее среди чужих в городе, который во всем превосходил его родной Белград. И может быть, именно песок был виноват в том, что он начал пропускать занятия, так и не сроднившись с правовой наукой. Понимая, что Славолюб Величкович может немедленно отозвать его назад, он был прилежен ровно настолько, чтобы в своих письмах к нему быть в состоянии к месту ввернуть какое-нибудь выражение, связанное с адвокатской профессией.

— Обязательство! Компетенция! Полномочие! Монопольное управление! Обвинение! — особо выделял именно эти слова Славолюб Величкович, довольный письмами Анастаса. — Видите, Магдалина, все идет как по маслу, стоит только захотеть!

А она, Магдалина, получала из Парижа раскрашенные от руки планы мостов через Сену, собора Нотр-Дам или променада на Елисейских полях, на которых ее сын «для удобства ориентирования» отмечал стороны света, а на обороте перечислял, что и когда читает. Правда, писать об этом юноше довольно долго было почти нечего. Его гимназическое знание французского языка имело солидные основы, но оказалось совершенно недостаточным для того, чтобы свободно чувствовать себя в стране великих писателей. Поэтому, как и всякий чужак, боящийся насмешек, он сначала избегал настоящих литературных произведений, намереваясь появиться в них лишь тогда, когда почувствует, что может понять все те нюансы, которые составляют богатство любого языка. «Начал я с газет...» — писал он матери.

— Мне хочется познакомиться с теми областями, которые посещают обычные люди, а уж потом отправиться завоевывать поэтические вершины... — вслух читала она строчки из писем сына в своей наполненной меланхолией комнате в доме на Великом Врачаре.

Обстоятельства сложились так, что газет у Анастаса оказалось в избытке. В комнате напротив него жила швея родом из Прованса, уверенная в том, что в Париже она сможет стать модной портнихой. Она покупала чуть ли не все газеты и журналы, стараясьбыть в курсе последних сплетен и событий, происходящих в тех слоях общества, по отношению к которым можно было применить слово «шик», ибо свято верила, что благодаря этим сведениям, в тот момент, когда пробьет ее час, она из скромной девушки, прорезающей и обшивающей петли для пуговиц, превратится в создателя высокой моды. Она регулярно снабжала Анастаса целыми охапками старых газет, прошлогодних еженедельников, посвященных опере, охоте на мелкую дичь, теннису или бегам, журналов об искусстве интерьера и устройстве садов, по окончании сезона пачками модных журналов осень—зима или весна—лето, информационными бюллетенями для биржевых маклеров, каталогами сельскохозяйственных выставок-ярмарок, так называемыми «желтыми» еженедельниками за прошлый месяц, которые с одинаковым азартом описывают роскошные балы остатков аристократических семейств и нераскрытые преступления в притонах на окраине города..

— Учитесь! — всегда повторяла швея одно и то же, шлепнув на пол груду газет и получая скромное удовольствие от того, что может выглядеть важной особой в глазах застенчивого сербского студента.

Анастас читал с большой охотой. По правде сказать, ему нравилось, что там, среди пестрых статей и заметок, он почти всегда был в полном одиночестве, ведь полчища любопытных давно покинули большинство этих столбцов, так что никто ему не мешал блуждать целыми ночами и медленно читать по слогам то, на что при других обстоятельствах у него не хватило бы храбрости даже глянуть. Было что-то удивительное в содержании этих текстов, предназначенных для множества людей и стремительно пустевших с появлением следующего номера газеты. Среди некогда чрезвычайно важных заголовков теперь эхом отзывались одинокие шаги. Там, где когда-то целые толпы дышали одним дыханием, теперь ничто не шелохнется, воздух сперт, пахнет плесенью и неизбежным распадом. О былом величии событий свидетельствуют лишь контуры судеб, но и они становятся все бледнее, все неубедительнее, и уже близок час, когда кто-то неминуемо задаст вопрос — а существовали ли эти судьбы вообще?

С другой стороны, газетные просторы давали юноше возможность ощутимо почувствовать разницу между пустыми и полными словами языка, он увидел, как можно ловко обходить собственные заявления и даже клятвы, утверждая вчера одно, сегодня другое, а завтра третье, в чем он без труда убеждался, получив от швеи новую пачку газет. Давали они и возможность, пусть даже с некоторым опозданием, усвоить некоторые манеры, не знакомые такому человеку, как он, то есть с Востока, так здесь называли ту часть Европы, откуда он прибыл. Возможность без стеснения остановиться перед напечатанным роскошным меню какого-нибудь шикарного ресторана и досыта поесть, не обременяя себя размышлениями о том, во что это обойдется, выбирая такие блюда и десерты, одни только поэтические названия которых уже свидетельствовали об изысканности галльского гастрономического вкуса, и сопровождая их благородными винами со звучными названиями. Наконец, здесь, в газетах и журналах, у него появлялся шанс столкнуться с такими людьми, встреча с которыми в реальной жизни французской столицы вряд ли была возможной.

— Так человек только покой теряет, зачем давиться в толпе. Готов спорить на сотню, что узнаю больше твоего, если завтра просто пробегу глазами по всему, что ты обдумывал сегодня, расчленяя то, что написано по строчкам, — вот лишь одно из его упрямых утверждений, зародившихся еще во время учебы во Франции и повторявшихся много лет спустя в белградской парикмахерской «Три бакенбарда» или в ресторанчике «Русский царь» после возвращения из Парижа.

Хотя в толпе люди сталкиваются лицом к лицу, в ней трудно толком распознать не только других, но и самого себя. Правда, значительно увеличивается возможность завязывать новые знакомства. В старых газетах Анастас Браница встречал видных членов правительства или парламента, которые пытались втихаря откреститься от обещаний, данных избирателям во время прошлогодних выборов; молодых историографов, переписывающих все, что видят, для составления детальнейших комментариев к исследовательским монографиям своих высоколобых научных руководителей; любителей разгадывать загадки, отыскивающих завершающее слово для дела всей своей жизни — кроссворда на десять тысяч полей; провинциалов, готовых затверживать наизусть всевозможные сентенции и мельчайшие детали, чтобы по возвращении домой хвалиться перед изумленными земляками тем, что для него в столице не было тайн; людей того сорта, которые, не имея звучных имен, развлекаются тем, что отыскивают поводы для составления обличительного письма с протестом, разоблачением очередной грандиозной аферы или хотя бы указанием на недопустимо участившиеся в последнее время ошибки типографских наборщиков; господ среднего возраста, безукоризненно одетых, причесанных, надушенных, с ухоженными усиками, беспечно сидящих с газетой и стаканом минеральной воды в многочисленных кафе квартала Сен-Жермен без копейки в кармане; господ того же сорта, только помоложе, охваченных надеждой на то, чтобы как бы случайно наткнуться на какую-нибудь старую деву, не обязательно внешне привлекательную, но обязательно состоятельную; несчастную мадам из окраинного района, уверенную в том, что полезные советы относительно того, как устранять пятна с шелковых дамасковых салфеток, фарфора, серебра и прочего, помогут снова засверкать ее невыносимо потемневшему браку; виноградаря из Шампани или Божоле, который, закончив сбор урожая, наконец-то может передохнуть, обтереть руки о фартук, поднять голову и посмотреть, что было нового на белом свете; подростков из хороших семей, которые тайком от взрослых разинув рты рассматривают почти раздетых, соблазнительных кокеток из рекламных объявлений, предлагающих чулки, лифчики, корсеты с китовым усом, женское белье Ламана или доктора Густава Егера, изготовленное по «гигиенической шерстяной системе»; ныне забытую солистку Национального театра, с заплаканными глазами за стеклами лорнетки в черепаховой оправе, над сообщениями о канувших в вечность премьерах, вызывавших в свое время реки восторженных хвалебных рецензий, где писали, как великолепно — «Говорю вам, великолепно!» — она исполнила главную роль...

И так далее, и так далее, слева направо, по кругу, по кругу, как в паноптикуме...

Пока все это в один момент не остановила война.


ЧЕТВЕРТОЕ ЧТЕНИЕ

В котором говорится

о дефиците

баланса одной жизни,

о сундуке, обитом внутри

присборенным и простеганным

запахом другого мира,

о мадемуазель Увиль

и патронессе Дидье,

о шариках

из хлебного мякиша

и о комках пуха,

о том, можно ли из слов

построить церковь,

как недалеко может быть

от Сеняка до Великого Врачара,

о пальмах, которые цветут

раз в сто лет,

и об отпечатках фиолетовых чернил

и следах пастельных карандашей

на подушечках пальцев.

31

Вернулся он в один из четвергов осени 1922 года. Нанял фиакр перед зданием Центрального вокзала, возле его восточного крыла, сильно пострадавшего от войны и все еще окруженного лесами, напоминавшими костыли и медицинские шины, и казавшегося переломленным и перевязанным скрепленными друг с другом полотнищами мешковины. Несмотря на то что день был дождливым, он велел кучеру опустить складную крышу, как следует укрыть большой дорожный сундук пестрым клеенчатым фартуком, каким обычно закрывают колени, и везти его как можно более кружным путем. Не успели они еще толком проехать Савамалой, достигнуть ограды Калемегданского парка и увидеть барочную башню Собора, как он уже совершенно промок. Прохожих на улицах было мало, но все равно его никто бы не узнал. Старичок, цокая языком, подгонял усталую гнедую лошадь, уздечку которой украшали промокшие, отяжелевшие кисточки из красной шерсти, время от времени хлестал ее кнутом, оборачиваясь, чтобы еще раз глянуть на этого чудака, молодого господина с непокрытой головой, который трясется непонятно зачем и почему по лужам булыжной мостовой и упрямо мокнет, уверяя, что желает прокатиться аж до еврейского квартала, через Дорчол, мимо электростанции, объезжая город по окраине, а оттуда к ботаническому саду, чтобы выехать с совершенно противоположной стороны на улицу Князя Милоша, а потом до пивоварни Вайферта, там пересечь Крагуевацкое шоссе и оттуда снова въехать в город, битый час покрутившись вокруг да около, словно после долгого пребывания на чужбине ему захотелось таким способом снова начать привыкать к Белграду. Поэтому так и получилось, что в дом на Великом Врачаре, впоследствии Звездаре, он вошел, когда уже перевалило далеко за полдень, в безвозвратно погубленной одежде, с которой ручьем текла вода, и служанка Златана только руками развела, когда он предстал перед ней в таком виде, да еще и забрызганный грязью от колес фиакра.

— Анастас... — ей удалось взять себя в руки и удержаться от продолжения — «мальчик мой дорогой», потому что она сразу увидела, насколько он изменился, вытянулся, став необратимо серьезным, с тонким, длиной в палец, шрамом, пересекавшим его левую бровь.

Но в следующий же момент, несмотря на все приметы взрослого человека, она поняла, насколько обманчивой может быть внешность. Прямо с порога, щедро расплатившись с кучером и дав ему на чай завалявшиеся в карманах последние французские франки, он распорядился поскорее внести дорожный сундук в сухое место, в прихожую, вошел в кабинет своего отчима и уселся в массивное рабочее кресло, обитое полосатой парчой. Теперь это ни у кого не могло вызвать неудовольствия — Славолюба Величковича в живых уже не было. Хотя адвокат дождался заключения мира здоровым и преуспевающим — ему удалось существенно увеличить свои капиталы благодаря ловким спекуляциям и скупке за бесценок недвижимости, акций и ликвидных векселей в условиях вызванной войной разрухи, — он все чаще чувствовал, что где-то на стыке его доходов и расходов постоянно вкрадывается, втискивается какая-то большая ошибка. Однажды вечером, уже после Объединения, когда он, как обычно, производил подсчеты, проявился невосполняемый дефицит жизненного баланса. Во всем остальном цифры сходились с точностью до мельчайшей монеты — будь то пара, филер или крейцер, а в главном сальдо снова и снова вылезала недостача — отсутствие любви. И недостача эта была так велика, что покрыть ее не могла даже безответная любовь к Магдалине. Поняв, что, несмотря на огромное богатство, он потерпел банкротство, адвокат залпом выпил початую бутылку виноградной ракии, которую держали в доме на случай необходимости поставить компресс, и, непривыкший к алкоголю, сначала рухнул на пол, а потом погрузился на дно самой смерти, молча и быстро, как никому не нужный камень.

Надо сказать, что Анастас Браница уже давно знал об этом из писем матери. Сейчас он не хотел вспоминать Славолюба Величковича Он потребовал от Златаны как можно скорее убрать с письменного стола хрустальную чернильницу, стальные перья, ручки, овальное пресс-папье, нож слоновой кости для разрезания бумаги, лампу с зеленым стеклянным абажуром, книгу приходов и расходов, сложенные стопкой старые газеты, одним словом, устранить весь безукоризненный порядок, заведенный отчимом. А когда она выполнила его распоряжение, юноша оперся локтями о стол, сжал голову ладонями и заплакал. Его меланхоличная мать Магдалина скончалась от мышиной лихорадки всего семь дней назад, и он не успел увидеть ее, хотя выехал из Парижа сразу, как только получил известие об опасной болезни. До самого вечера, а может, и всю ночь он, плача, сидел за столом, бледный как призрак, сидел до тех пор, пока на нем не высохла одежда, до тех пор, пока в нем оставалась хоть одна слеза, отказываясь есть и оставаясь глухим ко всем просьбам добрейшей Златаны.

Заговорил он лишь на следующий день. После того как вернулся с Нового кладбища, где поставил свечи за упокой души и своих, и Милены, гимназической любви. Его обувь и штанины были закапаны воском, на правой ладони, которой он защищал огоньки свечей от дождя, вздулся пузырь.

— Не надо было хоронить мать рядом с ним, она ему никогда не принадлежала... — проговорил он тихо, но служанка, по народному рецепту посыпавшая ему больное место солью, не расслышала этих слов, потому что одна барабанная перепонка у нее лопнула еще в 1914 году, когда день и ночь со стороны Земуна палила австро-венгерская артиллерия и грохотали орудия стоявших на Саве боевых кораблей.


32

А после этого он целыми днями открывал, закрывал и снова открывал огромный дорожный сундук, обитый изнутри присборенным и простеганным мягким запахом совсем другого мира, извлекая из его глубин книгу за книгой, отряхивая их, аккуратно вытирая, раскладывая по размерам и областям знаний на большие и маленькие стопки. Служанка была поражена — багаж не содержал ничего кроме множества книг, не было никакой одежды, никаких личных вещей, ни рубашки, ни носового платка, ни расчески, ни потерявшей свою пару запонки для манжет, ни фотографии, ни зубной щетки и порошка, не было просто совсем ничего кроме книг. Когда она попыталась привести в порядок тот самый загубленный под дождем костюм — высушить и отчистить от высохших комочков грязи и капель воска, то обнаружила в карманах поперхнувшиеся карманные часы, завалявшуюся монетку в десять сантимов, гладкий камешек с морского берега, затупившийся перочинный нож с перламутровой ручкой, а из документов два паспорта — один, недействительный, Королевства Сербии, а второй новый, югославский, Королевства сербов, хорватов и словенцев, выданный после его провозглашения в парижском консульстве, причем записи и в том, и в другом оказались расплывшимися от проникших под обложку дождевых капель.

Потом недели две он был занят тем, что уносил из дома неизвестно куда своды законов бывшего государства, старые сборники адвокатских актов с бронзовыми хребтами, тома и тома в обложках из темно-серой кожи, засовывал подальше брошюры, журналы и переплетенные комплекты поучительного издания Батута «Здоровье», расставлял по полкам свои книги, поместив на почетное место те, на которых имелась печать с изображением вселенского древа, отрываясь от этой работы только затем, чтобы закурить новую сигарету. Златана озабоченно хмурилась, заставая его окутанным холодно-голубым табачным дымом над тарелками с почти не тронутой едой, которую она готовила, ласково приговаривая, чтобы заново приучить его регулярно питаться. («Сегоднечки у нас клецки, цыпленочек в соусе из айвы, а на сладкое шоколадные пирожные!»)

— Знать бы мне, откуда у вас эта ужасная привычка?! — негодовала она насчет курения, размахивая руками, или тряпкой, или метелкой из перьев, каждую субботу стараясь изгнать из штор проникший в них запах табачного дыма.

Закончив разбирать книги, Анастас Браница взялся приводить в порядок свое финансовое состояние. В письменном столе адвоката Славолюба Величковича лежали доверенности от иностранных предприятий и концессионеров, планы основания электрической компании «Свет и сила», изрядное количество денег, главным образом в золотых монетах всех видов и конфессий, а также целые пачки векселей, акций всевозможных акционерных обществ, сберегательные книжки с солидными суммами на счетах банков со смешанным капиталом, бумаги на право владения несколькими земельными участками в разных концах Белграда, аккуратно перевязанные трехцветными ленточками. Со всем этим он поступил совершенно неожиданно. Векселя вернул должникам, а документы на землю — бывшим владельцам, причем безо всякой компенсации. Некоторое количество денег он анонимно пожертвовал на благотворительные цели, в основном перечислив их фондам защиты сирот, отцы которых погибли во время войны. Еще одну часть отдал Златане, чтобы она купила себе домик неподалеку от Палилулского рынка, согласившись в качестве возмещения вычитать символическую сумму из ее платы, которую он утроил. А из оставшейся суммы, по-прежнему оканчивавшейся многими нулями, он ежедневно брал немного денег, не считая, когда и сколько, и не беспокоясь больше о том, какие доходы приносят ему ценные бумаги, тем более что расходы его были незначительны и исчерпывались несколькими совсем скромными постоянными статьями, и он, например, даже не соглашался купить себе новые часы или отремонтировать старые, поперхнувшиеся временем.

Не доверяясь из какого-то суеверия чужим рукам, он сам снял с себя мерки — окружность шеи, груди и талии, ширину плеч, две длины рук, от подмышек и от плечей, две длины ног, от паха и от талии, потом, разувшись и встав на кусок оберточной бумаги, обвел карандашом свои ступни и, вооружившись всеми этими размерами, заказал себе полный гардероб, по одному комплекту, у нескольких модных портных и сапожников. Причем ничего лишнего. Дюжину мягких рубашек и шейных платков, пушистый вязаный шарф, тяжелое двубортное пальто из толстого габардина, четыре пары туфель, четыре костюма из ткани разной толщины, четыре жилета, столько же шляп и пар перчаток, рассчитанных на все времена года, кроме того, домашние тапочки, летние и зимние пижамы в узкую и широкую полоску, бордового цвета бархатный халат, и все это даже слишком серьезного для его лет фасона, да, отдельно следует упомянуть еще и подкладку для костюмов, которую он подбирал у «Митича», из лионского шелка, сначала среди темных образцов, а когда кончился год траура, то и веселых оттенков. Остальные расходы составляло питание, отопление и уход за домом, заключавшийся прежде всего в регулярном заделывании трещин на стенах, чтобы не расплодились орды грызунов, которые, по убеждению Анастаса, и довели его мать до смертельной горячки.

Он выдавал требуемые суммы Златане, никогда не проверяя, насколько оправданны ее расходы, и полностью положившись на нее в ведении хозяйства.

Единственное, что он покупал безо всякой меры, были табак и книги. Мелко нарезанный, растрепанный «герцеговинец», всегда из «Табачной лавки союза инвалидов», а книг столько, что не успевал прочитать все купленное в промежутке между регулярными визитами в лучшие книжные магазины: Геци Кона, С. Б. Цвияновича, Йовановича и Вуйича или в «Пеликан» Гаврилы Димитриевича, а при этом он еще и постоянно заказывал книги на стороне, в Париже, по каталогам и рекламам тех или иных изданий, вывешенных на доске объявлений в недавно открытом французско-сербском читальном зале на улице Князя Михаила.

Еще он следил за газетами, просматривая их строго с недельным опозданием, по субботам, когда сидел за кофе со свежевзбитыми сливками, слегка присыпанными корицей, в ресторане «У русского царя», или по понедельникам в парикмахерской «Три бакенбарда», куда ходил стричься и, что было совершенно излишне, ухаживать за светлыми, похожими на пух усиками и бородкой, которые он отпустил в дни траура по покойной матери.

Такой замкнутой жизнью зажил Анастас Браница после своего девятилетнего отсутствия на родине. Визитов он не наносил. Сам никого не принимал. Да, впрочем, он почти ни с кем и не был близко знаком. Он проводил время, главным образом, в бесконечном чтении книг на французском или сербском языках, которые продолжал неутомимо приобретать и после возвращения. Закрывшись в бывшем кабинете отчима. Иногда не выходя целыми днями. Иногда читая и по ночам, чтобы восполнить отсутствие снов. Иногда он читал одетым словно для выхода в гости или на прием, в шляпе, с платочком в нагрудном кармашке пиджака, в перчатках и гамашах. Иногда с босыми ногами в небрежно запахнутом халате, под которым не было совершенно ничего кроме знаков его мужественности. Иногда в чтении он забирался так далеко и надолго, что возвращался вспотевшим, с впалыми щеками. Иногда появлялся таким свежим и бодрым, словно погрузился в чтение не более четверти часа назад, а не с того момента, когда, открыв глаза, поднялся с постели.

Закончил ли он правовой факультет, чем занимался в Париже, как провел годы войны — обо все этом он никому не рассказывал, и о той муке, в которую история смолола эти его годы, можно было только догадываться, когда он то раз, то другой скупо упоминал о чем-нибудь, скупо настолько, что этого было явно недостаточно, чтобы утолить любопытство окружающих. Но даже и эти скудные сведения казались настолько странными, что верила им только служанка, как, впрочем, и тогда, когда он двенадцатилетним мальчиком впервые в жизни спустился с холма к берегу моря. Возможно, ее поведение объяснялось глубоким уважением ко всему, что связано с книгами. А возможно, просто тем, что она привыкла быть преданной своему молодому хозяину. Однако, скорее всего, причина крылась в том, что после возвращения Анастаса Браницы в доме на Великом Врачаре под ногами снова заскрипел нежно-желтый песок. Не так, как раньше, не в таком количестве, что за один день набирался целый кулек, но все же его было достаточно, чтобы Златана никогда больше не усомнилась в правдивости каждого произнесенного хозяином слова.

— Приготовьте мне летний пиджак, легкое белье, белые брюки и рубашку, я буду отсутствовать несколько дней, — требовал он каждый месяц, и она, выполнив распоряжение, терпеливо дожидалась его возвращения, не заходя в комнату с книгами, непоколебимо уверенная в том, что Анастас действительно отсутствует, хотя знала, что из дома он не выходил.

Только в первую зиму она высказала опасение, как бы он не простудился. Звонкий мороз сковал улицы, железо прилипало к рукам, вокруг Большого военного острова, островов на Дунае и у берегов рек громоздились льдины, а голодные норки и ласки шныряли с берега на берег заключенной под лед Савы. А он так легко одет, да к тому же не соглашается растопить печь в кабинете.

— Там, куда я собираюсь, солнечно, там очень солнечно, — пытался он развеять ее опасения, и действительно вернулся с обгоревшим лбом и носом, покрытой загаром кожей под расстегнутой до третьей пуговицы рубашкой, рукава которой были подвернуты, обнажая потемневшие руки, а сам он при этом излучал такое тепло, словно провел все это время на жаре, хотя в Белграде солнца не хватало даже на то, чтобы вызвать капель и заставить ее звенеть под окнами.

Никто никогда уже не узнает, как получилось, что из этих его ежемесячных исчезновений в какой-то другой мир соткалась целая история. Благодаря ей Браница приобрел репутацию «немного чокнутого», потому что, как говорили, в книгах он встречался с одной англичанкой, женой землевладельца-колонизатора, которая за тысячи миль отсюда, в тропиках, долгими днями, пока ее муж объезжал плантации каучука или чая, читала книги с такими же названиями. Читала для того, чтобы видеться с молодым любовником. Как сложилась эта история, неизвестно, но на Анастаса Браницу стали смотреть как на чудака, на одного из тех, о ком каждый считает своим правом говорить все, что заблагорассудится, сплетничать, выдумывать и наговаривать, перешептываться за спиной или насмешливо перемигиваться.

— Да кто он такой?

— Пасынок покойного адвоката Величковича. Был фантазером с самого детства.

— Пресвятая Богородица и все святые! Такой никудышный наследник у такого достойного человека!

— Бог его знает, чем он там занимался, странствуя по свету?! Правовой-то он наверняка так и не закончил, иначе бы занялся здесь каким-нибудь полезным делом.

— Тяжелый случай! Ничего не делает. Бездельничает, всё только книжки читает!

— Еще бы, там все куда лучше, чем в жизни. Парижанин! Чудак!

— А мне кажется, это так романтично, сентиментально...

— О чем вы говорите! Побойтесь Бога... Он обчитался книг, сам себя не помнит и не понимает.

— Но говорят, что после встреч с этой женщиной он возвращается с расцарапанной в кровь спиной и покусанными плечами — видать, горяча англичанка.

— А еще рассказывают об одной русской дворянке, у которой после большевистской революции и уплаты карточных долгов ее беспутного мужа от всего богатства остался только лежак на пляже в Биарицце, оплаченный на двадцать пять лет вперед, и изъеденная молью семейная библиотека.

— Какая англичанка?! Какая русская дворянка?! Это просто жалкая певичка, одна из тех несчастных, которые по ночам развлекают мужчин во всяких сомнительных заведениях, а днем утешаются, читая в романах описания возвышенной любви. Вот, в ресторане «Бульвар», при гостинице Джорджа Пашона, выступала одна труппа с программой кабаре...

— Англичанка это, или русская дворянка, или ночная бабочка, дело не в этом. Госпожа Колакович клялась мне, что, листая ту самую книгу, название которой я не хотела бы вам сейчас называть, чтобы не портить присутствующую здесь молодежь, так вот, я говорю, что, листая ту книгу, она услышала, причем не напрягая слуха, как кто-то, простите за выражение, весьма эротически стонал и вздыхал!

— Вот он, значит, каков?! А перед нами тут ходит с постной миной...

— Донжуан! Не удивлюсь, если выяснится, что он там заработал триппер или еще какую-нибудь пикантную болезнь!

— А вы слышали, что во время войны он по заданию французского генерального штаба «читал» описания территорий, где планировалось проводить решающие операции?

— И говорят, он мог не только видеть каждую кочку, овраг или козью тропу и абсолютно точно рассчитать, сколько часов марш-броска потребуется патрулям для того, чтобы добраться от одной отметки на карте до другой, но и знал расположение каждого дерева, за которым можно разместить гнездо пулеметчика...

— Утверждают, что он читал и портоланы, навигационные карты, в которых указаны направления подводных течений и сила ветра и описана береговая полоса со всеми маяками и волноломами, и благодаря этому мог заметить любую мель или нагромождение камней, указать местонахождение блуждающих мин, предугадать курсы передвижения австрийских крейсеров и торпедных катеров, обнаружить притаившиеся в засаде германские подводные лодки. Шрам поперек левой брови он заработал как раз тогда, когда наткнулся на вражеских разведчиков, чуть было не потеряв при этом глаз.

— Не может быть?! Да неужели вы верите во всю эту чушь?!

— Лично я не верю, просто я вам рассказываю, что о нем говорят.

— У него душевная болезнь! Он просто душевнобольной. Не стоит пересказывать все эти глупости, которые слышны со всех сторон, а не то в конце концов окажется, что он умнее всех нас, нормальных людей.

Сам Анастас Браница не пытался воспрепятствовать распространению таких слухов. Хотя он ни единым звуком и не подтверждал их, за исключением объяснения, почему он читает только старые газеты, но его загадочные исчезновения, весь внешний вид, покрасневшие от продолжительного чтения белки и мешки под глазами, а также бросавшееся в глаза стремление избегать любого более или менее близкого контакта с людьми говорили сами за себя. А если добавить ко всему этому карманные часы с навечно замершими стрелками, остановившимися как раз перед римской цифрой XII, часы о которых перешептывались, что они отсчитывают какое-то волшебное время во времени, то станет ясно — найти слова в его защиту было бы совсем не просто.

Год-другой все это продолжало оставаться любимой темой городских сплетников и сплетниц, а потом новые подробности появляться перестали, внимание переключилось на другие, еще более невероятные события, пошли разговоры о том, что за морем, в американских штатах, нашли способ переносить речь и музыку на далекие расстояния по воздуху, что выдуманы такие подвижные картины, которые не требуют музыкального сопровождения на пианино, что какой-то Линдберг вообще собирается перелететь через океан. Увлеченные этими и другими безумствами двадцатых годов, люди просто забыли об Анастасе Бранице.

Сам виноват.

Он же первый от всех отгородился.


33

Однажды поздней весной 1927 года служанка Златана подала на гравированном серебряном подносе обычный утренний стакан воды и вазочку с остатками акациевого сотового меда урожая 1924 года, особенно богатого цветами.

— Господин, оставьте ваши сигареты и возьмите ложку меда. Жалко, что он почти кончился, тот год был обильным... — с этими словами она вошла в комнату и застала Анастаса уже готовым к одному из его чтений, одет он был, от гамаш и до шляпы, так, словно собрался на прогулку. Посреди письменного стола его ждала книга на французском языке, только что разрезанная тупым перочинным ножом с перламутровой ручкой.

Так что стоило Златане выйти из комнаты, как Браница, катая во рту сладкий шарик из сотового воска, отправился в путь по страницам, полным акцентов, апострофов и закорючек, необходимых для всех тонкостей произнесения звучных слов французского языка. Продвигался он медленно. Заложив руки за спину, внимательно осматривал окрестности, которые открывались его проницательному взглядом...

Это была книга об эллинской архитектуре («Le Temple Grec» стояло на ее обложке), изобиловавшая выбеленными храмами и ярким солнцем. Не особенно популярная, так что он не натыкался в ней на других любопытных читателей. Кроме того, было еще рано, день только разгорался, студенты пока спали, и в непосредственной близости виднелся только какой-то мужчина, занятый изучением то ли колоннады, то ли фриза, Анастас толком не понял. Честно говоря, у него не было никакого желания узнавать это, и, чтобы избежать встречи с незнакомцем, он резко свернул в сторону, выбрав тропинку, с которой блеск мрамора даже не был виден, но где он мог наслаждаться одиночеством и шорохом легкого ветерка в ветвях кипарисов. Давно покинув педантично изложенный автором материал книги, он забирался все дальше и дальше и, оказавшись среди пасторальных пейзажей, вдруг заметил, что она сидит на камне и, положив на колени большую папку, изображает на листе бумаги открывающийся перед нею вид. У нее есть дар, убедился он, подойдя поближе, — стоящие вдалеке массивные здания храмов, теряющиеся в перспективе и уменьшающиеся в размерах арки акведука, стройные кипарисы, рассыпавшееся в зарослях кустарника стадо коз, орел, зажавший в когтях только что пойманную черепаху, пестреющие повсюду солнечные блики, все это, смягченное штрихами пастельных мелков, оказалось теперь перенесенным на рисунок, лежавший перед ней. Все, даже фигура приближающегося молодого мужчины с бледным лицом и пушистой бородкой и усами, в котором Анастас Браница, подойдя на достаточное расстояние, узнал себя.

— Доброе утро, — смущенно произнес он по-сербски.

— Доброе утро и вам, — встрепенулась она, смутив его еще больше, ведь в книге, которую он читал, наиболее вероятно было ожидать ответ на том языке, на котором она была написана.

— Простите, что я влез, весь рисунок вам испортил, если бы знал, не стал бы сюда соваться... — принялся извиняться он.

Ее акцент говорил о том, что перед ним иностранка, без сомнения француженка, которая довольно хорошо знает родной язык Анастаса.

— Не важно... — она протянула ему свою руку и улыбку. — Мадемуазель Натали Увиль...

— Позвольте представиться, Браница, Анастас, — он с поклоном сжал ее руку, кончики пальцев которой были испачканы пастелью.

Именно с этого все и началось. Молодому человеку показалось, что все, что значилось в его судьбе — и способность полного чтения, и все долгие одинокие годы, и вся ненужная радость, и болезненное смущение, и тяжесть печали, все это было необходимо только для того, чтобы подвести его к этой барышне с нежными кончиками пальцев в пестрых пятнах от пастельных карандашей. Действительно, он встречался со многими, по книгам он знал страсть увлекшихся женщин, но такой близости с кем-либо не чувствовал никогда. Да, пронзила его мысль, все прежнее существование было всего лишь затянувшимся, мучительным введением. Теперь, после многих колебаний и отклонений, история его жизни приобретала осмысленное течение в русле, одним берегом которого был он, а вторым — эта красивая девушка...

Их знакомство друг с другом было жадным, словно они хотели сократить разделяющее их расстояние как можно быстрее, сблизить оба берега так, чтобы течение между ними стало стремительным и бурным. Уже в то утро, среди бликов греческих храмов и трепещущих теней кипарисов, он узнал, что девушка эта — дочь горного инженера Сезара Увиля, управляющего эксплуатационными и изыскательскими работами «Французской компании рудников Бора» («Compagnie Francaise des Mines de Bor»), известной также как «Концессия Святого Георгия», что она любит длинные описания природы и любовные романы со счастливым концом.

Вдовец без близких родственников, не имевший на кого оставить ее в родном Реймсе, господин Увиль сразу после окончания войны увез свою дочь с собой в только что объединившееся южнославянское государство сербов, хорватов и словенцев, где он полностью отдавал службе двадцать шесть дней каждого месяца, находясь непосредственно на разработках борского рудника меди и следя с точностью до промилле за соблюдением интересов концессионеров, парижской дирекции и женевского банка «Мирабо», а четыре оставшихся свободных дня проводил в Белграде, систематически контролируя все аспекты соответствующего его положению воспитания единственной дочери. Ничего странного, ведь небольшой Бор постоянно сотрясался от взрывов в карьерах, по всему городку то и дело распространялся противный запах карбида, сирены монотонно завывали перед началом каждой рабочей смены, напоминая об опасности неожиданного появления ядовитых газов и завалов в шахтах, а единственным приличным местом, где можно скоротать вечер, было так называемое «Казино», но и там любые посиделки небольшой французской колонии, например в дни национальных праздников, заканчивались ностальгической попойкой. Еще одной, а на самом деле главной причиной пребывания мадмуазель Натали Увиль в столице, в арендованном доме на Сеняке, были всегда приходившиеся на октябрь визиты Марселя Шампена, вице-президента компании. В 1921 году во время очередной инспекционной поездки с целью проверки работы одного из местных филиалов, в данном случае — белградского, на устроенном в его честь приеме Марсель Шампен засмотрелся в совсем еще детские глаза барышни. Следующие три октября вице-президент, оправдывая свои визиты необходимостью проверки деятельности филиала, приезжал, казалось, только для того, чтобы наблюдать, как она взрослеет и становится девушкой, оценивать, насколько она выросла, наслаждаться тем, как ее девичья угловатая прелесть превращается в женственную мягкость очертаний. Как того и требуют приличия, с Натали он официально познакомился и впервые обменялся несколькими фразами только в 1925 году, когда ей исполнилось шестнадцать лет. Но в прошлый приезд он привез ей солидную горсть засахаренных комплиментов в металлической коробке, один слаще другого, каждый из которых был завернут в блестящий фантик из дорогой фольги. Не оставалось сомнений — с каждым разом они становились все ближе и ближе друг другу, и у Сезара Увиля появилась надежда хорошо выдать замуж свою дочь. Так что ее делом было находиться здесь, ждать следующей инспекционной поездки и готовиться к этим ежегодным встречам с вице-президентом Марселем Шампеном. А чтобы подготовка было более успешной, а также ввиду того, что французский пансион для девушек «Saint Joseph» на улице Ранке еще не открылся, инженер выписал с родины некую мадам Дидье, в прошлом воспитательницу одного из строгих католических интернатов, весьма опытную в вопросах необходимого девушкам образования и еще более опытную (в результате трех собственных браков) в деле создания предпосылок для успешного обручения с последующим венчанием.

— Calmez-vouz. Не надо волноваться, мы все устроим самым лучшим образом! Что касается рекомендаций, пожалуйста, можете навести справки, но мне кажется, что браки моих воспитанниц с графами, министрами, банкирами и другими солидными женихами говорят сами за себя... — начала, заступая на службу, воспитательница мадам Дидье.

— Je sius desole. Я вынуждена просить о прибавке жалованья, условия, в которых я работаю, просто дикие. В противном случае прошу принять мой отказ... — плачущим голосом начинала мадам Дидье всякий раз, когда отец девушки приезжал из Бора, подчеркивая при этом, что в здешних невыносимых балканских условиях любая компенсация недостаточна.

— Retenez bien! Мадемуазель, вы здесь находитесь лишь по стечению обстоятельств, вы принадлежите другому миру, другому духу, другой культуре, и я вас туда верну... — начала мадам Дидье изложение подопечной своих уроков, нисколько не разделяя интереса добродушного господина Увиля и некоторых других своих заблудших земляков к обычаям и особенностям местных жителей и появляясь в обществе лишь в тех случаях, когда в город с концертом или лекцией приезжал какой-нибудь французский артист или профессор.

— C'est inoui! Я с этим народом общего языка найти не могу. В конце концов мне пришлось пальцем показать на тот моток мулине, который был мне нужен... — вернувшись с покупками начинала мадам Дидье, не соглашавшаяся выучить ни единого сербского слова и мучавшаяся всякий раз, когда ей надо было купить обычные дамские мелочи или объяснить безграмотной Зузане, служанке, нанятой для ведения домашнего хозяйства, как и что следует подавать на стол к завтраку, из чего приготовить настоящий потаж, сколько ложек сахара требуется для лимонада и т. п., и вынужденная в результате просить Натали хоть как-то перевести ее распоряжения.

— Donc! Вы должны уметь вышивать. Подарите господину Шампену платочек с его монограммой. Это будет напоминать ему о ваших руках всякий раз, когда он за него возьмется. Вы должны уметь исполнить для господина вице-президента самые модные песни. Когда он услышит их в Париже, он вспомнит о вашей шее и губах. Вы должны уметь улыбаться, двигаться с чувством достоинства, танцевать хотя бы вальс, должны уметь молчать, должны уметь разговаривать с ним о том, что его интересует. Удалось ли вам запомнить, что в прошлом году было выплавлено семь тысяч сто тридцать две тонны меди, с содержанием в каждой тонне не менее чем сорок одна целая и пятьдесят две сотых грамма золота и сто шестнадцать целых и тридцать восемь сотых грамма серебра... — начинала мадам Дидье свои уроки.

— Moins de bruit, s'il vous plait... Чует мое сердце, подсказывает мне, что в следующем октябре он сделает вам предложение, и моя работа на этом закончится. Что станет со мной? Я смогу сложить вещи и отправиться в Лиль, там меня ждет одна невеста на выданье, они уже три раза заклинали меня приехать и уладить дело! — заканчивала мадам Дидье каждый свой день на чужбине, перебирая успокаивавшие ее накопления и волнующие впечатления, надевая на голову вязаный ночной чепец, законопачивая уши фитилями из санитарной ваты, натягивая на глаза бархатную повязку для защиты от лунного света и готовясь до рассвета смотреть сны о своем возвращении во Францию.

Огражденная от мира многочисленными запретами суровой воспитательницы, утомленная фундаментальными приготовлениями к замужеству и детальным изучением содержания таблиц с процентами чистоты меди, которые следовало заучивать наизусть, Натали Увиль проводила большую часть свободного времени во дворе арендованного отцом дома на Сеняке, делая рисунки углем, пастельными мелками или карандашом, в зависимости от настроения. Это был ее особый способ выразить свое мнение об окружающем мире. Листы со своими рисунками барышня раскладывала в зависимости от тематики и техники исполнения по трем большим папкам с матерчатыми завязками из обклеенного бумагой картона, которые она хранила у себя под кроватью. Первая очень быстро разбухла от портретов мадам Дидье, нарисованных главным образом тайком и всегда углем, резкими линиями, становившимися особенно жесткими при изображении ее лица. Вторая папка подкармливалась живописными пейзажами en pastel, выполненными «по памяти» после редких посещений парка Кошутяк или непродолжительных прогулок по Белграду, здесь встречался и раскаленный колорит, и более мягкие оттенки. В третьей собрались натюрморты из жизни девушки и зарисовки интерьеров с глубокими тенями растушеванного графита. Кроме этого ограниченного числа мотивов в распоряжении мадемуазель Увиль оставались только книги, и она под присмотром мадам Дидье раз в неделю посещала Французско-сербскую библиотеку на улице Князя Михаила, мало-помалу совершенствуя знание родного языка.

Все чаще и чаще Натали Увиль листала страницы книги, имея под рукой все необходимое для рисования, и все реже и реже она разделяла эти две дисциплины. Сначала, делая лишь быстрые наброски, иллюстрации к любимым местам из своих книг, а потом отдаваясь во власть собственных фантазий и пытаясь передать на бумаге всю полноту того, что ее воспитательница, морщась, именовала чистым вымыслом, девушка начала и четвертую папку. Именно поэтому в том 1927 году, когда она случайно углубилась в тот же утренний час в ту же книгу, что и Анастас Браница, на одном ее рисунке появился бледный молодой человек с пушистыми усиками и бородкой, со шрамом поперек левой брови, пахнущий пчелиными сотами и табаком, одетый слишком серьезно, при том, что, как удалось ей заметить благодаря порыву ветра, подкладка его пиджака была необычно яркой и шелковисто-гладкой. И появился он не только на одном этом рисунке. Закрыв около полудня книгу об эллинской архитектуре и заложив ее на память цветной ниткой, ввиду того что вот-вот должен был начаться урок вышивания с мадам Дидье, Натали на каждом из своих рисунков обнаружила того, кто только что представился ей как Анастас Браница. Здесь — он сидит и что-то рассказывает ей. А здесь — внимательно слушает. Тут — срывает для нее веточку мирта. Там — протягивает ей руку, чтобы помочь перешагнуть через ручей. И наконец — договаривается с ней о встрече завтра, на той же странице того же раздела книги. На каждом, действительно на каждом рисунке было или его бледное лицо, или угловатая фигура, и у Натали Увиль от такой близости вспыхнули щеки.

— Ah, non, pas comme sa! А руки?! Надеюсь, вы не собираетесь вышивать с такими руками?! — ужаснулась воспитательница, увидев, что ее подопечная готова взять белую ткань перепачканными в пастели руками.

— Mon Dieu! Детка, что с вами, вы все время ошибаетесь! Кладите стежки по порядку! — призывала мадам Дидье, никогда не пропускавшая ни одного стежка. Девушка была как никогда раньше рассеянной и то и дело бросала взгляд через окна дома на Сеняке.

— Ca siffit! Придется мне закрыть окна, нынешняя весна отвлекает вас. Еще не хватало, чтобы вы укололись, а мне потом объясняться с вашим отцом, — вскочила со своегоместа рассерженная воспитательница и захлопнула одно за другим все окна.

Надо сказать, что эти слова еще долго раздавались в доме на Сеняке, потому что служанка, неграмотная Зуска из белградского пригорода, по-французски не понимала и, не решаясь устранить ни одного незнакомого ей звука, предпочитала не трогать их и дать им самим спокойно исчезнуть, улетучиться.

А на Великом Врачаре другая служанка, Златана, приготовив обед, ждала до тех пор, пока не потеряла терпение. Отогнув ладонью здоровое ухо и заткнув мизинцем другое, чтобы не слышать тишины, она постучала в дверь кабинета и, услышав, как Анастас откликнулся, вошла в комнату, где увидела что он с блаженной улыбкой смотрит в ту же самую книгу и жадно прикуривает сигарету от сигареты.

— Да вы тут задохнетесь, откройте окна и ступайте хоть что-нибудь поесть! — укоризненно обратилась она к нему и распахнула рамы, впустив в дом позднюю весну 1927 года.


34

Книга об эллинской архитектуре месяцами оставалась местом свиданий девушки и молодого человека. Каждый раз Натали Увиль и Анастас Браница встречались на новой странице, но всегда старались держаться как можно дальше от остальных читателей, забираясь в те области, которые автор исследования объединил под общим названием «аркадийские». Знакомство с доселе неведомыми деталями вызывало волнение, но оно не шло ни в какое сравнение с тем волнением, которое рождалось по мере того, как они открывали друг друга. Без всякого стеснения, свойственного миру внешних проявлений, их знакомство быстро приняло мягкие очертания дружбы, которая вскоре разлетелась в пыль под действием чувства любви. Вот интересно, действительно ли у любви есть определимая форма, спрашивала себя Натали Увиль, глядя на затуманившиеся пастели, сделанные ею после встреч с Анастасом. Или же их чувство можно описать только этими округлыми мелками, в которые добавлены гуммиарабик, воск или парафин, этой многоцветной липкой пыльцой, втертой в бумагу, потому что оно, это чувство, подобно бесчисленным частицам, проникает в каждую пору и углубление на поверхности шершавой бумаги, в каждую неровность этого шершавого мира, делая его гладким, более приемлемым, более переносимым. Да, у любви нет ни одного тотчас же узнаваемого, резко выраженного облика, она похожа на пар от радуги, неуловимый, но присутствующий повсюду, на сфумато ее рисунков.

— C'est trop. Этой весной воздух слишком насыщен, — подтвердила наличие любви в доме на Сеняке и мадам Дидье. Она не догадывалась, откуда проникает эта легкая липкая мгла, эта влага, но не упустила возможности при следующем приезде из Бора в Белград инженера Сезара Увиля потребовать новой прибавки за неблагоприятные изменения климата.

— Cher Monsieur... Это совершенно новый момент, я просто задыхаюсь в этой стране, в то время как наш первоначальный договор предусматривал умеренные климатические условия, — жаловалась она своему работодателю, пока не добилась желаемого.

— Этой весной кто-то влюблен, развесишь белье после стирки, по три дня не сохнет, на всех стальных ручках испарина, а уж о латунных я и не говорю... — оказалась более проницательной служанка Златана, исподтишка наблюдавшая за  молодым человеком и то тут, то там протиравшая все, что может заржаветь.

Вообще говоря, и в том, и в другом доме имелись и другие убедительные признаки присутствия любви. Еда, оставшаяся нетронутой на тарелке, шарики из хлебного мякиша на столе. Измятое от бессонницы постельное белье и вылезшие из подушек перышки. Целые комки и гроздья пуха, бессознательно и понемногу нащипанные из всего шерстяного. По рассеянности потерявшие свою пару перчатки и носки, засунутые неизвестно куда пряжки, брошки, ключи, табакерки, спички, пепел, стряхнутый с сигареты мимо пепельницы... Но самым надежным свидетельством того, что на Сеняке и Великом Врачаре обитает любовь, была сама книга о греческой архитектуре. Несмотря на свой скромный объем, она неделями, месяцами лежала как у изголовья Натали Увиль, так и на столе Анастаса Браницы, с ниткой вместо закладки, и оба в любое время дня и ночи с точностью до буквы могли сказать, где они расстались при прошлом свидании. Как и следовало ожидать, это обстоятельство мадам Дидье истолковала тоже совершенно ошибочно:

— Vous m'avez decu... Не могу поверить, что вы ее еще не прочли?! И не пытайтесь меня обмануть, вы уже несколько дней не переворачиваете страницу, так и застряли на одном месте. Дорогая моя, ведь вы не меня наказываете, а себя! Я об этом знаю достаточно. Господин Марсель Шампен — большой ценитель античной цивилизации, и вам следует поучиться, как связать хоть пару фраз на эту тему...

Следовало соблюдать большую осторожность. Поэтому они решили видеться каждую неделю в другой, новой книге, которую смогут найти во Французско-сербской библиотеке в двух экземплярах. Расставаясь, они договаривались о новом общем пространстве встреч, о дне и часе одновременного чтения. Не требуя никаких обязательств, Анастас Браница чаще всего не мог вытерпеть и спешил уставиться в заранее оговоренный абзац с раннего утра, часами ожидая появления Натали. Но несмотря на самые лучшие намерения, а точнее говоря, на самое горячее желание, она очень часто не могла быть точной. То затягивался урок вышивания, пения или вальсирования, то госпожа Дидье, предавшись власти патетических чувств, пускалась в бесконечные рассказы о браках — своих, не увенчавшихся успехом, и тех, которым она способствовала, вполне успешных, а то девушка просто не могла без объяснений уединиться у себя в комнате и из-за этого сильно опаздывала. Он все равно упорно ждал ее, придумывая, где бы укрыться от чужих любопытных взглядов.


35

Он был изобретателен. Непредсказуем. Если в книге имелась площадь с расходящимися от нее лучами улиц, он умел угадать, как, немного пройдя по одной из них, свернуть в другую, вбок, подальше от магазинчика, который, как правило, привлекал множество обычных читателей, зайти с ней в какое-нибудь полупустое кафе и заказать два бокала сладкого, выдержанного вина... Если в книге он чувствовал хоть легкое дуновение свежести, то знал, хотя об этом не было сказано ни полслова, как найти парк или реку, где они вдвоем могли в полном одиночестве смотреть и смотреть друг на друга, бросать в воду плоские камешки и считать, сколько раз они подскочат над гладкой поверхностью воды... Если в книге вскользь упоминалось о том, что в парке для развлечения гуляющих звучит оркестр, то он прямо подходил к капельмейстеру и просил его исполнить нечто совершенно особое:

— Прошу вас, сделайте это для меня, я понимаю, что у вас своя программа, но я здесь с юной дамой, сыграйте что-нибудь мелодичное, на ваш вкус, наверняка вы знаете, что лучше всего подходит влюбленным...

Капельмейстер растерянно снимал фуражку с серебряной кокардой в форме скрипичного ключа, проводил ладонью по взмокшей лысине — уже несколько десятков лет он здесь играл одно и то же, обычные избитые шлягеры, которые никто не слушает, но с подобной просьбой к нему еще не обращались, — и, на миг задумавшись, кашлянув, бросал взгляд в сторону барышни, немного неловко кланялся, улыбался, почему бы и нет, ведь нигде не написано, что это запрещено, долго листал нотные тетради, шепотом сообщал название следующей композиции ничуть не менее смущенным оркестрантам и, трижды стукнув дирижерской палочкой о пюпитр, заводил для этой прекрасной влюбленной пары нежнейшую мелодию, уверенный, что за все годы прилежной службы еще не участвовал в чем-то столь же прекрасном.

Однажды, это было уже в совсем другом романе, Анастас Браница нанял экипаж, вскочив в него вместе с Натали Увиль еще до того, как возница согласился их везти, и потребовал ехать так далеко, как только это возможно.

— Быстрее! Гоните быстрее! — кричал он, волосы девушки развевались, ветер хлопал полами его пиджака, и так до тех пор, пока возница не натянул вожжи разгоряченной лошади, оправдываясь тем, что дальше можно пройти только пешком.

— Господин, дальше пути нет, — добавил он испуганно, потому что мощеная дорога уже давно превратилась в щебенчатую, а та в свою очередь перешла в грунтовую, над которой поднялось облако пыли. — Мне жаль, но дальше пути нет!

— Вперед, только вперед! Есть еще очень многое, очень многое, неужели вы не видите, как сменяют друг друга низины и холмы, не видите огромных лугов на горизонте, птиц над рекой... — возразил Анастас.

— Возможно, господин, вполне возможно. Но они птицы. А я, ей-богу, с места дальше не сдвинусь. Кто его знает, как тут проехать... Если вы с вашей барышней хотите дальше, извольте. Но я возвращаюсь, и с вас даже денег не возьму... — замотал головой возница и принялся разворачивать коляску.

А вскоре после этого, дело было в рассказе одного сербского писателя, они вместе добрались до столь удаленного монастыря, что имя его упоминалось лишь в списке списка утраченной рукописи первой половины XIV века, причем все остальные источники были едины в мнении, что существование монастыря ничем не подтверждено, и даже высказывали предположение, что виной всему была грубая ошибка дьяков-переписчиков. Тем не менее монастырь незыблемо стоял там, где и был построен по воле его основателя, при входе в глубокое ущелье, среди древних дремучих лесов. Юноша и девушка прошли через церковный двор и вступили в церковь, посвященную Святому Николаю, перекрестились, каждый по-своему, он по-восточному, а она по-западному, зажгли свечи, недоумевая, кто заботится об огоньках лампад перед иконами, ведь вокруг не было ни души, казалось, что обо всем, что предстало перед ними, никто не читал добрых три-четыре века. Несмотря на следы давнего пожара и поврежденную штукатурку разрисованных фресками стен, Натали Увиль восхитила их живопись, и Анастас, лик за ликом, рассказал ей о святых сербских королях, изображенных на композиции, где был представлен род Неманичей. Тут в храме появился старец в простой, подпоясанной веревкой рясе, как они позже узнали, его монашеское имя было Серафим.

То, что говорил им в тот день в тени сосен монастырского двора единственный насельник этого богоугодного места, старейшина и послушник, они никогда не забудут. Ктитором монастыря Святого Николая был деспот Йован Оливер, вельможа могучего царя Стефана Душана. Предание говорит, что именно здесь он заночевал, увлекшись допоздна чтением книг, и его окружили бессловесные привидения, вселившие в него сомнения в полноте слова, и тут в другом конце ущелья появился святой Николай, он принялся усердно молиться вместе с деспотом, и так молились они до самого утра.

— Когда рассвело и нечисть рассеялась, святой Николай удалился, чтобы оказать помощь еще кому-нибудь из оказавшихся в беде, а господин наш решил в знак благодарности основать здесь монастырь, посвятив его своему спасителю, защитнику всех путников и мореплавателей, чтобы и в будущем страннику было где укрепить усомнившуюся душу и приклонить на ночь голову... — говорил монах, предлагая им соль и только что собранные и сваренные на воде белые грибы.

— И, призвав из скрипториев Константинополя, Салоник и Скопья самых лучших составителей духовных песен и грамматиков, чтецов и певчих, летописцев и живописцев, воздвиг монастырь из запечатленного в книге Слова Божьего, монастырь, который стоит здесь сейчас перед вами, и одарил его множеством владений... — говорил отец Серафим, показывая им запечатанные золотыми печатями свитки с дарственными на владения и имения с одной и другой стороны света.

— Но с тех пор и по сей день многие книги были сожжены, многие предания, передававшиеся из рода в род, забыты, многие летописи затерты и использованы для чужих договоров и протоколов, многие слова осквернены ради гордых людских помыслов... — говорил, прихрамывая вслед за ними монах, пока они шли к воротам.

— Осталось только упоминание об этом месте, называемом Ущелье, да и то в его существование мало кто верит. Я здесь уже более полувека, и редко кто пройдет мимо, а еще реже остановится. Служу в одиночестве, сколько и как могу, покуда угодно Господу... — говорил отец Серафим, закрывая ворота монастыря, в то время как высь над непроходимыми лесами, заполняемая сгущающимися сумерками, становилась все уже и уже.


36

От одной страницы до другой, от одной до другой, Натали Увиль вместе с Анастасом Браницей познавали ширь новых мест. От одной страницы до другой уменьшалось расстояние между нею и молодым человеком. Хотя она сидела на Сеняке, а он в доме на Великом Врачаре, хотя они никогда не встречались, близость между ними росла, и вот разделявшее их расстояние сократилось настолько, что он, только он один, услышал, как над тысячами крыш Белграда, через половину столицы этой загадочной балканской страны сквозь жар июньского дня она неосмотрительно произнесла, а может быть, просто очень сильно пожелала:

— Анастас, поцелуйте меня...

Действительно ли это произошло? Действительно ли это был первый поцелуй? Настоящий поцелуй? Или он привиделся ей в мечтах, почудился? Она села за туалетный столик с передвижным зеркалом, изучая свое лицо, ища в нем изменений. Оказалось, что достаточно было посмотреть на глаза. В них все отразилось.

— Attendez! Что-то глаза у вас слишком блестят, не будем больше брать в библиотеке любовные романы, это лишнее, не хочется, чтобы вы разочаровались, когда увидите разницу между жизнью и книгами. Не позже чем к концу недели составлю для вас список обязательной литературы, которую вам следует изучить к следующему приезду господина Шампена... — щурилась мадам Дидье на свою подопечную в тот летний полдень.

— Анастас, она, эта женщина, запретит нам, мы не сможем видеться... — читала на следующий день Натали Увиль с места поцелуя, читала и всхлипывала, напуганная перспективой снова оказаться в одиночестве, в мире ограниченных стремлений, безрадостных интерьеров, натюрмортов, таблиц, колонок с цифрами, процентов и промилле.

— Мы что-нибудь придумаем, — он протянул к ней руку и пальцами прикоснулся к ее губам. — Не волнуйтесь, мы что-нибудь придумаем.

И он действительно придумал. За неполный час до обычного еженедельного визита Натали Увиль и мадам Дидье в Французско-сербскую библиотеку на улице Князя Михаила он появлялся там в застегнутом на все пуговицы пиджаке, чтобы нельзя было увидеть легкомысленную подкладку, с серьезным выражением лица разглядывал книги на полках, листал то одну, то другую, а стоило дежурному библиотекарю отвернуться в сторону, ловко засовывал в какую-нибудь из книг, предусмотренных списком воспитательницы на следующую неделю, письмо, точная копия которого лежала у него дома, на письменном столе. Менее чем через час после того, как молодой человек с пушистыми усами и бородкой покидал Французско-сербскую библиотеку на улице Князя Михаила, туда входила дочь инженера Увиля, неизменно сопровождаемая гувернанткой мадам Дидье, складывала свой зонтик, в зависимости от погоды дождевой или солнечный, и с любезным выражением лица просила дать ей издание, предназначенное для чтения на следующей неделе, именно то издание, в котором скрывался дубликат письма Анастаса. Что касается его, то каждый вечер в своем доме на Великом Врачаре он клал перед собой по два сложенных пополам листа бумаги, разрезал их и оба заполнял одинаковым содержанием, внимательно следя, чтобы не допустить различия хоть в одно слово или даже точку. Потому что это письмо в двух совершенно одинаковых, проверенных экземплярах должно было на следующей неделе стать их новым совместным чтением.

Еще не открыв заказанную книгу, только по одному ее весу Натали могла догадаться, сколько написанных им строк ждет ее внутри. Не открывая книгу, по одному только прикосновению к ней она чувствовала жар каждой строки его письма. Мадам Дидье не могла надивиться ее прилежности — по возвращении на Сеняк девушка тут же уединялась в своей комнате для чтения.

— Ohh... Господин Шампен не устоит... Я уже слышу, в каких выражениях он будет просить вашей руки... — довольная, комментировала она.

— Что же это должно значить?! — недоумевала служанка, получив распоряжение вернуть на письменный стол овальное пресс-папье, лампу с зеленым стеклом и увидев пучок разноцветных ручек, хрустальную чернильницу, наполненную фиолетовой жидкостью, и перья, причем золотые, а не стальные, как прежде.

— Что же это должно значить?! — повторяла она, истребляя размножавшиеся по всему дому чернильные пятна то жавелевой водой, то соком лимона, а то порошком, в состав которого входили две части квасцов и одна часть винного камня, а выбор зависел от степени свежести пятна и вида испачканного материала.

В первое время содержание писем Анастаса Браницы, так же как и всех подобных писем, витало в неопределенном пространстве, заполненном парящими любовными чувствами и воздушными изъявлениями чувств. Юноша старался раскопать в своей памяти как можно более романтические обороты на родном языке, прибегая иногда и к помощи французского, особенно к французской поэзии, чтобы в общих чертах обрисовать свои эмоции. Зачастую он бодрствовал целую ночь в поисках одного-единственного слова, вокруг которого позже выстраивал астральное послание к своей бесценной, чтобы потом вместе с ней в течение целой недели читать его, страстно следя за тем, удалось ли ему выразить хотя бы внешние черты, хотя бы намек на те космической силы чувства, которые бурлили в глубинах его существа. Возможно, именно поэтому первые письма Анастаса выдавали некоторую растерянность, страх, что чужие книги сейчас мало чем могут ему помочь, что теперь все зависит от его личных способностей и выбора. Но ввиду того, что Натали Увиль, даже несмотря на неуверенность трепещущего автора, читала его письма даже с большим жаром, прежде всего завороженная сознанием того, что страницы эти предназначены только ей одной и никому более во всем божьем мире, ввиду того, что он чувствовал, что этим страницам она отдается еще полнее и безогляднее, чем раньше, Браница постепенно обретал гораздо большую свободу, нанизывал слова на нить изложения с большим вдохновением, составлял такие фразы, которые смогли бы еще больше сблизить их, такие абзацы, которые связали бы их накрепко, постепенно сводя неловкие заключительные формулировки своих писем вроде: «Позвольте воспользоваться и этим случаем, чтобы засвидетельствовать Вам свое почтение» или менее громоздкой: «Позвольте мне назвать себя Вашим другом» — к простой и ясной: «Любящий Вас Анастас».

Ко всему сказанному следует добавить, что в этих письмах при их одновременном чтении возникло еще одно невидимое обстоятельство — карманные часы юноши вдруг сами собой пошли. Их пульс бился равномерно. Стрелки плавно скользили от одной римской цифры к другой, описывая бесконечные круги времени, вычлененного из времени.


37

Зародился ли у Анастаса Браницы уже тогда замысел, который позже охватил его полностью и вознес в высшие сферы, а потом безжалостно вернул к реальности, достоверно не известно. Был ли тому причиной замаячивший на горизонте ежегодный инспекционный визит в Белград господина Марселя Шампена и желание Анастаса таким способом противостоять сопернику — тоже неизвестно. Имелось ли у него в сентябре 1928 года ясное представление о том, на что он отважился, никто не знает, так же как никто не знает и ответа на бесчисленное множество других вопросов. Короче говоря, однажды, долгой ночью, выбранной им, чтобы писать письмо, он зашел гораздо дальше, чем позволяло все то, что он прежде читал, гораздо дальше, чем делали возможным все книги, вступил в ту область, по которой, как он наивно полагал, раньше никто еще не проходил.

Удивленная изменением тона обращения, Натали Увиль громко спросила, сопровождая такое первое его письмо движением указательного пальца по строчкам:

— Анастас, что это?

— Роман. Это будет роман, и мы станем его единственными действующими лицами. Большой роман со счастливым концом, — улыбнулся он и гордо выкатил грудь.

— Правда? — спросила она, боясь моргнуть и этим прервать его речь.

— Да. Вот увидите. Я все там устрою для нас с вами. Вам остается только высказать свои пожелания... — Он показал рукой, стараясь охватить как можно большее пространство, как можно дальше от всех известных книг, на поросшую лесом долину между хребтами пепельно-серых гор с вершинами под вечным снегом, на реку, которая текла неизвестно откуда и неизвестно куда...

Зная, насколько девушка любит описания природы, Анастас Браница сначала проложил дорогу, следя за тем, чтобы она изобиловала поворотами, за каждым из которых открывался бы новый, еще более прекрасный, чем прежде, пейзаж. Потом он занялся благоустройством огромного луга, на котором собирался поставить их дом. Одновременно с нивелировочными работами непосредственно на отведенном для строительства участке он, не желая, чтобы по пригородам Белграда разнеслись слухи о его проекте, вступил в переговоры с уважаемыми проектировщиками из Пешта — Лаврентием Балагачем и Паулусом Винтером, — особо не беспокоясь о том, сколько они запросят за расчеты и чертежи, и потребовав от них лишь одного — придумать такую виллу, какой нигде больше нет. Вскоре после того, как он выплатил им запрошенную, весьма и весьма солидную сумму, к нему начали поступать эскизы на прозрачно-голубой кальке, и он, испытывая мучительные трудности, принялся переводить линию за линией в слова и фразы. На одно только описание фундамента ему пришлось потратить целых пять писем, каждое по восемь страниц, а одновременно, чтобы не особенно утомлять мадемуазель Натали Увиль обилием строительных деталей, он начал разбивку сада вокруг особняка. С каждой неделей прогресс был все очевиднее, она с интересом читала эти длинные письма, следя за его объяснениями задуманного, вникая в то, что будет здесь, а что там, и теперь уже и сама была отчасти способна оценить величину этого эпистолярного романа, этой рукописи.

— А не могли бы мы устроить и стеклянный павильон, и еще пруд с рыбами возле него? — спрашивала она, склонившись над письмом в своей комнате арендованного дома на Сеняке.

— Только прикажите, все, что пожелаете, моя дорогая... — с готовностью откликался он у себя на Великом Врачаре, крепко сжимая обеими руками копию письма.


38

— Vous n'y etes pas. Уж не знаю, чего им не хватает?! Вы, молодежь, только и знаете, что капризничать!

Обычная инспекционная поездка Марселя Шампена снова прошла под знаком засахаренных изъяснений в симпатии, металлическая коробка на этот раз была другого цвета, фольга тоже поблескивала иначе, но оказалось, что разница только в упаковке, вкус комплиментов остался тем же, что и в предыдущие годы, и из всего этого великолепия потенциальная невеста попробовала лишь два миньона, да и то просто ради приличия. И несмотря на подаренный платочек с монограммой, вышитый ее руками, несмотря на три подряд тура вальса, исполненные безукоризненно, несмотря на то что девушка уверенно ориентировалась в процентах и промилле производства меди, вице-президент не попросил руки дочери своего инженера по эксплуатационным и изыскательским работам. Мадам Дидье была разочарована, она потребовала и получила прибавку к жалованью, отложив на некоторое время свое возвращение во Францию, взяв на себя обязательство довести до конца дело с венчанием своей воспитанницы и все чаще и чаще лакомясь подаренными засахаренными комплиментами, хотя предназначались они отнюдь не ей.

— C'est bien savoupreux. Не хотите — не надо. А мне нравится. О, будь я в вашем возрасте... — наставница явно злоупотребляла содержимым металлической коробки и мало-помалу добралась до самого ее дна, уничтожив последние из сладкоречивых остатков визита господина Шампена.

Все это время и позже, после отъезда члена правления «Французской компании рудников Бора», Анастас Браница писал свои обширные письма и прятал их в книги Французско-сербской библиотеки, чтобы сразу, в тот же день вместе со своей любимой прочитать их. Писал он все более мелкими буквами, стараясь вместить как можно больше содержания на одной странице, чтобы толщина вложенных в книгу листов не выдала их, и пользовался особо тонкой и очень дорогой бумагой, чувствительной к самому мимолетному прикосновению пера, бумагой с водяным знаком в виде контура вселенского древа, которая была изготовлена по его заказу на местной картонажно-бумажной фабрике Милана Вапы по образцам и технологии известнейших итальянских мастеров. В письмах он не просто перечислял то и се, а описывал, например, траву до такой степени мягкости, какой она и обладает, доподлинно передавая потрескивание каждой шишки на соснах, предугадывая движение облаков в разное время года, собственноручно обтесывая каждый камень для облицовки фундамента постепенно растущего дома.

Когда он видел, как она приближается к нему, сбросив туфли, босая, он понимал, что смог добиться большего, чем многие литераторы до него. Она шла с папкой для рисования под мышкой, спокойно ступая по траве, уверенная, что он осмотрел каждую пядь земли и очистил ее от шипов и колючек. Только однажды она повредила себе ногу, наступив на какое-то слово, вылезшее из давней давности и забытое здесь, кто знает когда. Мадам Дидье ничего не могла понять:

— C'est a vousque je parle? Вы хромаете?! Так вам и надо за то, что босиком ходите! Что за дикая привычка?!

О каком огромном труде Анастаса Браницы говорится здесь, можно лишь догадываться. Как и о том, сколько времени потребовалось на все это. Златана только ломала пальцы и тяжело вздыхала, оттого что молодой человек почти не выходил из своей комнаты, согнувшись над столом и отлучаясь только для дел, связанных с рукописью, например на фабрику Вапы за новыми пачками бумаги высшего качества или в город, в давно закрытую мелочную лавку «Удачная покупка» за новым пузырьком своих всегда фиолетовых чернил, за золотыми перьями, разноцветными ручками-вставочками, растрепанным герцеговинским табаком или книгами, необходимыми для продолжения работы.

— Господин Анастас, скоро зима, надо бы закупить дрова... Хотите, я поставлю тесто на булочки с абрикосовым джемом... Пора опять заштукатурить трещины на фасаде... Знаете, заложили фундамент обсерватории, теперь все называют наш Великий Врачар Звездарой... Господин Анастас, вы слышали, сегодня утром сообщили, что в парламенте убит хорватский депутат Радич... Его Величество, король Александр отменил Конституцию... Принят закон о новом названии государства и о его делении на области... Королевство Югославия, так мы теперь будем называться, состоит из девяти бановин... — Служанка пыталась вернуть его к повседневной жизни.

— Не сейчас, позже... Решайте сами... Не будем об этом, у меня есть более важные дела... Надо же... А какое это имеет отношение ко мне... Оставьте вы эту политику... История меня не интересует... Пусть делают что хотят... — отказывался он хотя бы на минуту окунуться в реальность. Желая, видимо, вызвать восхищение Натали Увиль, а может быть, оттого, что даже мельчайшую мелочь ему хотелось довести до совершенства, Анастас Браница еще чаще, чем раньше, обращался к книгам, готовый перечитать сотни страниц только для того, чтобы создать хотя бы приблизительное описание одной-единственной детали. И разумеется, благодаря этому он превратился в лучшего покупателя книжных магазинов Гецы Кона, Светислава Б. Цвияновича и «Пеликана» Гаврилы Димитриевича и завсегдатая Национальной библиотеки, снова открытой для публики в здании на Косанчичевом венце, по прошествии многих лет, потребовавшихся, чтобы залечить раны от военных разрушений и повреждений. Он вступил в переписку с известнейшим специалистом по паркам Пьером Боссаром, профессором парижской Национальной школы хортикультуры, заказав ему проект сада, который соединил бы в себе элегантность Версальского парка, символику ренессансных парков-лабиринтов, изощренность мавританских фонтанов, скромную красоту альпинариев, местных и экзотических растений, расплатившись за проект и советы Боссара, разумеется, более чем щедро. Он консультировался со специалистами во всех областях: с каменотесами, профессорами логики, любителями головоломок, биологами, типографскими наборщиками, землемерами, копальщиками колодцев, геологами, колдунами, астрономами, стеклодувами, статистиками, рассказывая о своих планах всем понемногу и никому не открывая всей полноты замысла своего литературного первенца. Советовался, не стесняясь, и на рынках — Каленичевом и Зеленом венце — приобретая кое-что у крестьян, которых брала оторопь при виде этого чудака, который дает новую серебряную монету за каждое слово, которого никогда раньше не слыхал. Он этим прославился настолько, что к нему стали подходить на улицах или даже поджидать его возле дома на Великом Врачаре, теперь уже Звездаре, предлагая архаизмы, локализмы, диминутивы, неологизмы, синонимы, всевозможные редко встречающиеся разговорные формы и даже жаргонные выражения. Он скупал их все, независимо от того, нужны ли они ему были в данный момент. Служанке Златане приходилось разгонять эту стаю, собиравшуюся у дверей и жаждавшую воспользоваться страстью Анастаса ради того, чтобы добраться до легких денег.

— Господин Анастас, вас там ждет какой-то моряк. Говорит, что готов задешево рассказать, как выглядят пальмы, которые цветут один раз в сто лет. Две такие он видел в 1897 или 1898 году на каком-то берегу. Может, я скажу ему, чтобы уходил, ведь даже если он говорит правду, я прикинула, что ждать нам придется больше шестидесяти лет... — служанка пыталась навести хоть какой-то порядок.

— Нет, нет, пригласите его. Пальмовые деревья — это символ Божьего благословения, воскресения и победы над смертью... Вот только надо посмотреть с Боссаром, в какой части сада их лучше всего посадить.


39

— Откуда это взялось?

— А это?

— Еще и то?

По мере того как эпистолярный роман начал принимать хоть и туманные, но уже довольно определенные очертания, Анастас Браница в своих письмах все чаще сталкивался со словами, о которых он совершенно точно знал, что нигде и никогда раньше их не встречал. Откуда они взялись, он не понимал. Казалось, пришли к нему ниоткуда, словно сами собой появившись на свет именно в том самом месте, где и были ему нужны, где без них было не обойтись. Тайну эту он разгадал по прошествии некоторого времени, обратив внимание на то, что появляются они вместе с восточными ветрами, иногда во всей полноте, иногда похожие на семена, которые потом прорастают и набирают силу между строк его рукописи. Да, такие слова появлялись с восточной стороны, это он установил, а другие, повседневные, зачастую потерявшие всякий смысл, наваливались из всех других направлений, и ему то и дело приходилось заново перекапывать текст писем, прежде чем отнести туда, откуда Натали Увиль сможет их забрать, иногда он был вынужден что-то зачеркивать, изымая бесполезные плевелы, а бывало, возникала необходимость даже переписать некоторые страницы.

Случалось и такое, что в рукопись заносило целые картины. Так, однажды восточный ветер подул сильнее, чем всегда, а когда он улегся, Анастас Браница обнаружил стаю неизвестных ему птиц, не похожих на обычные распространенные виды. Они собрались на ветвях деревьев, как на насесте, некоторое время, прикорнув на них, отдыхали, а потом полетели дальше, наполнив его очередное обращение к любимой стокрылым шумом и тысячеперым цветом. В другой раз случилось, что в письме появился единорог. Он был похож на известные описания мифического животного, с которыми Анастасу приходилось встречаться в старинных книгах, но одновременно и отличался от них. Словно он был действительно настоящим, тем самым, которого последними видели средневековые писатели и мистики и которого они попытались, как могли, описать. Белый единорог скоро исчез в зарослях кустарника, но позже и сам Анастас, и Натали Увиль время от времени встречали его, не будучи полностью уверенными, действительно ли он существует или только им привиделся. Зверь мог часами неподвижно стоять напротив виллы, которую строил молодой человек, прясть ушами, встряхивать головой, увенчанной копьевидным рогом, иногда вставать на дыбы или оглашать окрестности печальными звуками своего языка, но, стоило двум читателям — с Сеняка и Звездары — приблизиться к нему хотя бы в мыслях, он тут же исчезал.

Истратился 1928-й год, прошел 1929-й, начался 1930-й, рукопись продвигалась, многие растения в саду принялись и покрылись листьями, достроенный стеклянный павильон собирал в себе лунный и солнечный свет, а на вилле вот-вот должна была появиться крыша. Анастас Браница шаг за шагом терпеливо приводил в порядок место их обитания, а Натали Увиль, казалось, дышала только во время пребывания в письмах человека, которого в действительности никогда не видела. О Марселе Шампене, ухажере из Франции, напоминал лишь приторный вкус вечно тех же глазированных комплиментов. Поглощая эти сладости вместо своей подопечной, мадам Дидье невероятно растолстела и развлекалась тем, что всякий раз после того, как, блаженно жмурясь, с жадностью поглощала очередную конфету, присоединяла блестящий фантик к уже солидному шару, состоящему из предыдущих оберток, — блестящая фольга, кусочек за кусочком, превратилась в сверкающий мяч диаметром сантиметров в сорок, не меньше.

— Plus precisement trente-neuf centimeters. Я решила Придет день, может, даже в этом году во время осенней инспекции, когда вице-президент попросит вашей руки, и это станет моим свадебным подарком. Вполне подходящий сувенир в память о днях вашего девичества... — иногда говорила она, прикидывая, насколько увеличивается вес и объем шара с каждым новым фантиком.

Справедливости ради следует сказать, что и Анастасу Бранице, и Натали Увиль, порознь и вместе, иногда начинало казаться, что их роман — это просто галлюцинация. Что отдельно ни он, ни она не существуют, что они друг друга просто выдумали. Да, время от времени им так казалось, но следы их любви опровергали это, убеждали в обратном. Бывало так, что Анастас возвращался с ладонью, испачканной пастельными мелками, причем именно той ладонью, в которой он недавно сжимал руку любимой. Бывало, что она после чтения замечала на своих пальцах пятна от его фиолетовых чернил. Обилие следов пастели и чернил свидетельствовало о том, что постепенно они открывали совсем новую для себя область взаимоотношений.

И если бы не эти следы, было бы невозможно описать, что произошло в тот летний день 1930 года, когда были окончательно завершены кровельные работы на здании и они отправились бродить по всему дому, осматривали первый этаж, взбегали на второй, снова спускались вниз, теперь по внутренней лестнице, стараясь повсюду оставить эхо своих улыбок, а потом, устав, уселись на голом полу самой большой комнаты — будущего музыкального салона или скромного зала для танцев. В общем, когда Натали Увиль в доме на Сеняке отложила в сторону письмо, она заметила следы фиолетовых чернил на каждой из несомненно недавно расстегивавшихся пуговиц, обтянутых тем же жоржетом, из которого было сшито ее платье. Опасаясь, как бы этого не увидела мадам Дидье, девушка поспешила переодеться и обнаружила отражения перепачканных чернилами рук Анастаса на своих чулках, от колена и выше, а потом и на всем белье, и не только на нем: оставшись обнаженной, она нашла те же самые отпечатки на коже, на белизне груди, живота и боков... В общем, когда Анастас Браница в доме на Звездаре отложил в сторону письмо, он заметил следы пастельных мелков вокруг пуговиц своей рубашки. Догадавшись, что это может означать, он сорвал ее, а за ней и остальную одежду, повсюду встречая мимолетные или же полные отпечатки измазанных пастелью пальцев, всегда как раз такого цвета, который больше всего соответствовал данной части тела, правда, главным образом, здесь преобладали оттенки красного — от стыдливо-розового до пурпурно-кипящего...


ПЯТОЕ ЧТЕНИЕ

В котором продолжается рассказ

о полной отдаче самого себя

и других крупных тратах,

о лупе ювелира,

о порфировом бюсте,

о больших пальцах, засунутых за жилетку,

о бантах на людях из мира искусства

и об их пелеринах,

о спирали читательского интереса

и жизни между одной и другой любовью,

о клятве

на веки и веки веков,

о расстегивании пуговиц губами

и развязывании узлов зубами

и о том, как во все проникла

коварная действительность,

гарь и искры.

40

Отдаваясь писанию писем полностью, всем своим существом, до мельчайшего трепетания чувств, Анастас Браница, ради удовлетворения проистекавших из рукописи потребностей, безоглядно тратил и тратил солидные денежные средства. За годы прилежной работы над романом, годы духовного парения и, соответственно, полного отсутствия в повседневной жизни, унаследованная им наличность медленно, но верно таяла и наконец испарилась окончательно. Анастас начал постепенно, один за другим опустошать, а потом и закрывать банковские счета, продавать доставшиеся ему от отчима ценные бумаги — пачки акций становились все тоньше, от некоторых осталась одна только надушенная трехцветная ленточка, которой они были перевязаны крест-накрест. Если бы молодой человек даже поверхностно проанализировал свое финансовое положение, расчеты показали бы, что оно более не позволяет производить столь значительных расходов. Но точно так же, как Анастас Браница в письмах к возлюбленной не ограничивал себя в выражении чувств, не принимал он во внимание и размеров своих трат, продолжая брать столько, сколько требовалось на те или иные нужды, и не заботясь о том, сколько остается. Основное правило, которым он руководствовался, состояло в том, что Натали Увиль заслуживает всего самого лучшего, и ради этого он ни разу не торговался ни с самим собой, ни с другими, начиная от проектировщиков виллы Лаврентия Балагача и Паулуса Винтера и до парижского профессора садового и паркового дела Пьера Боссара, в соответствии с цветущими замыслами которого он устраивал роскошный сад, не говоря уж об остальных подрядчиках, которым он доверял другие, менее объемные области своего дела, а тем более о незнакомцах, доставлявших ему незатертые слова и новые значения известных выражений. Иногда он поступал так оттого, что не имел времени самостоятельно довести до полного совершенства осуществление возникавших по ходу дела многочисленных идей, а иногда потому, что считал себя недостаточно одаренным для решения той или иной задачи. Не так-то легко установить, сколько раз ему приходилось нанимать помощников. Все договоренности он обычно заключал устно, без письменных следов, вместо подписи подтверждая сделку сердечным рукопожатием, доверчиво выдавая при этом аванс и зачастую даже толком не представившись и почти никогда не объясняя конечных причин своих загадочных заказов. Вот, например, непосредственно после того, как закончились работы по установке крыши, он явился к известному торговцу редкостями Исааку Конфорти и в общих чертах указал, какая ему нужна мебель. Нисколько не удивленный и привыкший как к тому, что покупатель, если у него есть чем расплатиться, всегда прав, так и к тому, что на Балканах люди зачастую стремятся заполучить нечто из ряда вон выходящее, чтобы восполнить не просто исторические пробелы, но даже целые эпохи или столетия, Конфорти за два года сотрудничества поставил необычному заказчику не одну страницу описаний, которыми и был меблирован каждый свободный угол виллы Анастаса Браницы. Раз в неделю в доме на Великом Врачаре, который теперь уже почти все и всегда называли Звездарой, потирая руки, появлялся лично сам антиквар или его помощник и один за другим разворачивал десятки рулонов бумаги, на которых от ранних утренних бликов на оконном стекле и до отбрасываемых в сумрак вечерних теней рассматривался каждый отдельный образец.

— Ну, повезло вам, господин Анастас, сегодня у меня есть настоящий бухарский ковер, каждый узелок руками завязан, с восточным терпением, ни одна нитка не пропущена.

— Скажу откровенно, вы первый, кому я предлагаю этот гобелен, фламандская работа, читайте сами, вот, здесь... Будете подбирать? Какие образцы обивки вы предпочитаете — синие, под «веджвуд», или красные, «помпея»?

— На лето рекомендую вам драпировки из тафты, а для зимних холодов и морозов те, что потяжелее, бархатные или парчовые.

— Стулья со спинками в форме веерообразных ракушек, шесть штук, совершенно идентичных, переписчик точнейшим образом скопировал все косые, вертикальные, закругленные и извилистые линии.

— Пожалуйста, пожалуйста, рассматривайте сколько вам угодно! Кресло, украшенное резными гирляндами из дерева дуба и лавра, более исчерпывающего описания не найдете даже у Бальзака.

— Древесный массив для столовой, резной орех и дуб, множество видов небольших инкрустированных столиков, какой вам угодно — для послеобеденного чая, для шахмат, для пасьянса, под вазу с сезонными цветами, для забытых мелочей и безделушек?

— Секретер из розового и лимонного дерева. Правда, возможно, сначала вам будет нелегко разобраться, в нем много тайных отделений и перегородок. Однако если в правильном порядке выдвинуть каждый из шестидесяти девяти ящичков, двойное дно семидесятого откроется прямо в пространство без конца и без края.

— Пузатый комод эбенового дерева. Каждая фраза покрыта двенадцатью слоями лака.

— Шкафы, фанерованные палисандром, кедром, тиком, черешней и грушей с годовыми кольцами, если наклониться поближе, будьте так любезны, еще немного, чуть ближе, то почувствуете и запах каждого из перечисленных видов дерева...

— Полированное зеркало, в котором каждое отражение сохраняется ровно сто лет...

— Китайские ширмы из рисовой бумаги. Говорят, что они тысячи лет добивались такой прозрачности силуэта, которая позволяет намекать в точно рассчитанной дозе.

— Большой выбор мелких фарфоровых изделий из Севра. Гладкого и бисквитного. Когда бы вы ни взялись читать, ни один узор не повторяется.

— Уникальное стекло с острова Мурано. Пожалуйста, осторожнее! Поверните голову, на эти вещи нельзя даже дышать, они чрезвычайно хрупкие.

— Миниатюры, фигурные бронзовые консоли, молотки для входных дверей, колокольчики для вызова прислуги, все виды фурнитуры, дверные петли, ручки, накладки для замочных скважин, полированные канделябры и настенные подсвечники...

Многие из этих предметов самыхразных эпох и стилей имели оригинальные печати и знаки известнейших старых мастеров, декораторов, резчиков по дереву, ювелиров и граверов, Булля, братьев Гобелен, Томаса Чипендейла, Хелпвайта, Эбана, Жакоба Демалте, Лемаршана, Беланже, всех не перечислишь. Конечно, за свои услуги Исаак Конфорти брал дорого, но он ни разу не обманул своего необычного клиента. Как это часто бывает с евреями, судьба рассеяла семейство Конфорти по всему свету, и все эти копии интерьеров он получал от дальних родственников, которые за его счет самым внимательным образом осматривали знаменитейшие дворцы по всему миру, смиренно выжидали в коридорах, чтобы заглянуть в залы мэрий, до мозолей стаптывали ноги в музеях, а потом высылали Исааку подробнейшие отчеты, в результате чего эпистолярный роман Анастаса Браницы приобрел несколько достоверных описаний предметов мебели и внутреннего убранства исключительной красоты.

— Хотя все это не идет ни в какое сравнение с воспоминаниями разорившихся дворян и русских эмигрантов. Воспоминания, когда кроме них ничего не остается, могут быть невероятно, до самообмана, детальными. Однажды некая придворная дама семьи Романовых сквозь слезы пересказывала мне, как выглядела императорская коллекция пасхальных яиц знаменитого ювелира Фаберже, которая во время революции оказалась разграбленной. Даже я испытал потрясение, услышав, сколько карат и полированных граней было использовано для того, чтобы драгоценный предмет сиял и сверкал всей радугой пламенеющих красок... — принимался иногда комментировать Конфорти некоторые из своих любимых воспоминаний, не расставаясь при этом с ювелирной лупой, словно сросшейся с его правой глазной впадиной, чуть более глубокой, чем левая.

Несколько лет спустя, компонуя окончательную версию рукописи, Браница произвел много сокращений, отдав предпочтение более спокойным стилям, не особенно изобиловавшим украшениями. Позже, после 1945 года, кое-что из этой роскоши было растащено для облагораживания домов представителей только что установленной новой власти, правда, не полностью, не до конца. В той же мере, в которой отдельные предметы упрямо продолжали отражаться в зеркалах романа, они оставались невидимыми в зеркалах новых владельцев, как бы те ни перемещали их по комнатам. В те же времена, при попытке отыскать тайное отделение, секретер из розового и лимонного дерева был просто-напросто расчленен на составные части, из-за чего оказалось безвозвратно утраченным содержимое семидесятого ящичка, двойное дно которого открывалось в пространство без конца и без края, достойное первозданного мира. Может быть, следует еще добавить и то, что торговец Исаак Конфорти, после того как немцы конфисковали у него все имущество, погиб в концентрационном лагере, устроенном на огромном поле, где до войны проводились выставки и ярмарки. Единственное, что ему удалось на короткое время спасти, а точнее, забрать с собой, было описание древнего семисвечника, так называемой меноры, занимавшее почти сотню густо исписанных страниц, которое он старался заучить наизусть, читая его вслух заключенным вместе с ним единоверцам. Все те несколько месяцев ожидания, пока белградских евреев, группу за группой, отправляли туда, откуда нет возврата, описание семи огоньков семисвечника Конфорти, как гласят еврейские предания, оставалось для этих людей единственным источником света во тьме хаоса и неизвестности. А потом, когда в конце концов охранники выкрикнули фамилию антиквара, угасли и они. Тем временем по личному приказанию страдавшего манией величия Германа Геринга, официального коллекционера произведений искусства в Третьем рейхе, каталоги редкостей и древностей Исаака Конфорти в двадцати опломбированных ящиках были отправлены в Германию, после чего всякое дальнейшее упоминание о них исчезло навсегда.

Конфорти, однако, был не единственным, чье участие в письмах, обращенных к Натали Увиль, могло считаться исключительно важным. По-видимому, уже в середине 1930 года Браница заказал скульптору Платону Пилиповичу ее бюст. Этот бюст из прочного порфирита должен был найти свое место в описании той части парка, которая называлась ренессансной. Для самого скульптора, поборника принципов классицизма, в конце тридцатых годов весьма громко полемизировавшего с Томой Росандичем относительно того, уместно ли устанавливать композицию из бронзовых «разгоряченных коней» перед зданием Парламента, заказ такого рода был весьма необычным. Ввиду того что возможности для появления самой модели в его мастерской не было, Пилипович был вынужден в назначенное время приходить во Французско-сербскую библиотеку и там незаметно для окружающих делать эскизы с красивой иностранки, причем тайной это должно было оставаться прежде всего для постоянно сопровождавшей ее полной жеманной дамы, к которой все обращались как к мадам Дидье. Когда работа была закончена, явился заказчик, больше трех часов он смотрел на нее, молча прижимал ладони к каменному лицу, еще час ощупывал пальцами каждую выпуклость и углубление, потом опустился на колени и прислонился лбом к ее лбу, после чего сделал какие-то записи, расплатился и, не забрав скульптуру, ушел. Затем он появился следующим летом, но только для того, чтобы заказать фигуру атланта, разумеется, в человеческий рост, с поднятыми руками, с ладонями, обращенными к небесам, а когда была готова и она, снова не унес из мастерской ничего, кроме описания этого произведения. Бюст молодой женщины и фигура атланта пылились там вплоть до 1944 года, пока не были уничтожены во время налета на Белград авиации союзников. Платона Пилиповича обнаружили среди груд отбитых каменных конечностей, торсов, расколотых гипсовых отливок, инструментов, перевернутых ящиков с глиной и проволочных скелетов — крупным осколком ему отсекло голову.

Что же касается высшего из искусств, способного до полного срастания соединить даже несоединимое, то как только в большом музыкальном салоне, он же небольшой зал для танцев, была поставлена арфа, Анастас не пропускал ни одного из редких концертов для этого поэтического инструмента, пытаясь потом передать словами изящество услышанных композиций. Несмотря на все мучения, на изысканные лирические выражения, аллитерации и эуфонии, соответствующие стилистические фигуры, приличествующий словесный ритм и своевременность пауз, несмотря на целые вечера, проведенные в разговорах со Станиславом Маржиком, слепым настройщиком оркестра Белградского театра оперы и балета, справиться с этой задачей ему никак не удавалось, и оснащенный струнами шест наверняка так и остался бы немым, если бы по воле случая не открылось, что эта арфа может играть и самостоятельно, а именно, всегда, когда при восточном ветре открывали высокие окна музыкального салона. В зависимости от того, были ли рамы широко распахнуты или только приоткрыты, звучало то мелодичное кружево далеких сфер, то бесконечное глиссандо далеких просторов.

Естественно, что при сочинении писем Анастас Браница больше всего опирался на собственно художественную литературу. Он читал и постоянно сравнивал свои строки со строками других литераторов, он познакомился с несколькими писателями, у которых ему удалось самыми разными путями вытащить по несколько страниц для обращения к возлюбленной. Иногда он им платил, иногда просил отдать тексты даром, особенно если считал написанное недостаточно вдохновенным. Рассказывают даже, что как-то раз в парикмахерской «Три локона» он встретился со Станиславом Винавером, и этот известнейший сербский эссеист, переводчик и пародист, эрудит non pareil, который, засунув большие пальцы за кромку жилетки, ожидал стрижки, дословно привел фразу из своего «Манифеста школы экспрессионизма»:

— Мечта, фантазия всегда сильнее самой реальности, если предположить, что для художника существует реальность!

Правда, это не вполне достоверно, так как Винавер больше всего любил пародировать самого себя. Достоверно только то, что служанка Златана осталась единственным свидетелем визитов этих странных пишущих людей, готовых с надменностью принимать за чистую монету самые неправдоподобные комплименты, интриговать, льстить, грубить и рвать на груди рубашку ради литературной премии, но равнодушных при этом к благам повседневного существования, а зачастую даже готовых ради улыбки увлекшегося читателя пожертвовать трудом всей своей жизни. Служанка Златана осталась единственным свидетелем, при этом, разумеется, ничего не понимавшим в поэтиках и направлениях, о которых молчали или горячо спорили в кабинете молодого хозяина. Внося туда поднос, она старалась повернуть голову таким образом, чтобы ее здоровое ухо слышало то, что доносится от молчаливых и погруженных в себя, а глухое, в котором у нее лопнула барабанная перепонка, наоборот, не слышало шумных и галдящих гостей. Возвращаясь на кухню и ставя на огонь воду, расставляя блюдца и чашечки, она непрестанно ворчала что-то насчет неумеренного употребления некоторыми гостями кофе в столь поздний час:

— Черное да на черное, где это видано?!

Или же, рассерженная тем, что уже с раннего утра приходилось подавать бесчисленные бутылки рислинга и сифоны содовой воды гостям с яркими художественными бантами, в пелеринах и широкополых шляпах, всегда появлявшимся строго парами и никогда не отказывавшимся от бесплатной выпивки, недовольно приговаривала:

— Белое да на белое, у кого это принято?!

Но самое большое ее негодование вызывало то, что Анастас неумеренно курит и почти ничего не ест:

— Все не как у людей, тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо! Чем больше времени он проводит там, в своих писаниях, тем сильнее худеет здесь, почти в тень превратился!


41

И тем не менее существовал человек, которому судьбой было назначено сыграть роль надежного свидетеля всего предприятия, затеянного Анастасом Браницей. Роль не только свидетеля, но впоследствии и соучастника. Дело в том, что большеглазая барышня Наталия Димитриевич, единственная дочь владельца книжного магазина «Пеликан», талантливая ученица класса пения преподавателя Паладии Ростовцовой, время от времени заглядывала в магазин своего отца, и очень скоро ее внимание привлек юноша с пушистыми усами и бородкой, одетый для своих лет слишком строго, если не считать подкладки из лионского шелка, с вечно испачканными фиолетовыми чернилами пальцами правой руки. Он, несомненно, был самым лучшим, но и самым требовательным покупателем Гаврилы Димитриевича. Из магазина почти всегда выходил с внушительной пачкой книг, предварительно проведя там несколько часов, заполненных листанием книг и расспросами относительно того, каким образом можно незамедлительно заказать и получить те или иные старые издания, прошлогодние журналы, новые переводы и переложения, о которых он узнавал из опубликованных на прошлой неделе анонсов.

Заметно облысевший от переживаний по поводу разнообразнейших мировых проблем, за которыми он страстно и постоянно следил, пузатый владелец книжной лавки, на вид само воплощение доброты и мягкости, нередко еще на заре заставал сгорбившегося, промокшего или продрогшего молодого человека, который прикуривал новую сигарету от только что выкуренной и ожидал открытия магазина перед спущенными жалюзи из зеленого волнообразного металла под вывеской напротив парка Панчича, в сорока шагах от того дома, который Миша Атанасиевич завещал «своему отечеству».

— Если б я знал, если б я только мог предположить, ведь сегодня утром можно было открыть и пораньше... А я вот заспался, накануне ко мне ну никак сон не шел, а все из-за новой эпидемии холеры в Абиссинии... Читали во вчерашней газете? Нет?! Господи милостивый, сколько ежедневно угасает жизней, сколько погибает людей... Сейчас, сейчас, немножечко терпения, пора мне наконец поменять эти жалюзи, то и дело заедает... — Господин Таврило с видимым усилием крутил ручку, юродивая ось механизма кряхтела, металлический заслон потихоньку полз вверх, за стеклом витрины появлялись переплеты, закрытые и раскрытые книги.

Или же учтивый Димитриевич, несмотря на спустившиеся сумерки, когда наступал час закрывать магазин, дожидался одного только его, тянул время, не желая мешать своему клиенту, и занимался подсчетами, сверял списки заказанной литературы, приводил в порядок бумаги, выравнивал на полках книги и наконец, вынужденный деликатно кашлянуть, вытаскивал карманные часы и вздыхал:

— Простите, что беспокою вас, но пора закрывать... У моей жены, знаете ли, устойчивая привычка не садиться без меня за ужин... Она говорит, что у нее каждый кусок в горле застревает... Еще раз, прошу прощения, и спокойной ночи... Приятной ночи вам, господин Браница!

Так что не было ничего странного ни в том, что она обратила внимание на этого постоянного покупателя, ни в том, что заметила необычную широту его интересов, а интересовало его буквально все и вся. Наталия внимательно и с удивлением наблюдала за непредсказуемой спиралью движения молодого человека от стеллажа к стеллажу — от детской литературы, изданной в прославленных сериях библиотеки «Ласточка» до логарифмических таблиц и учебников для политехнических факультетов; от скромных сборников начинающих поэтов до манифестов, обращений и открытых писем зенитистов Любомира Мицича и Бранко Вэ Полянского и фундаментальных произведений признанных национальных бардов; от популярной беллетристики, с которой так приятно коротать время на отдыхе, на скамейке в курортном парке и в приемной у врача до капитальных собраний сочинений издательства «Задруга» в синеватых переплетах, толстых томов научных докладов или же брошюр с отдельными сообщениями по всевозможным специальностям всех отделений Сербской королевской академии; от номерных оттисков гербов из «Стематографии» Христофора Жефаровича до фальшивых родословных, которые так или иначе выводили происхождение своего заказчика из прямого родства не только с героями Первого восстания против турок, но и со средневековыми вельможами, а то и с персонажами Ветхого и Нового заветов; от школьных прописей до образцов каллиграфии Орфелина; от новых сборников для любителей пословиц и загадок до этнографических исследований Веселина Чайкановича; от нотных тетрадей с шлягерами-однодневками до грамматик всех возможных языков... Барышня исподтишка разглядывала вышеупомянутого Анастаса Браницу, и несмотря на то, что все увиденное ею только подтверждало сложившееся в городе мнение о нем как о большом чудаке, такая репутация вызывала у нее внутренний протест. И не оттого только, что она, как и ее мать, была упряма и ее воспитание не позволяло ей принимать на веру чужое мнение, а оттого, что где-то в самых глубинах ее сознания зарождалось предположение, что это результат какой-то грубой ошибки, недоразумения, что до сих пор никто и никогда толком не постарался понять этого человека с некоторыми странностями. Воспользовавшись занятостью отца, она однажды подошла к нему и предложила помочь. А продолжением стало то, что она все чаще и чаще оказывалась в «Пеликане», чтобы якобы подменить отца или подсобить ему, ну, а потом получилось так, что именно она, и только она, стала заворачивать книги Анастаса в простую грубую бумагу, и наконец девушка расхрабрилась настолько, что иногда произносила пару слов или прикрепляла к свертку какую-нибудь воздушную украшенную бантиком любезность. Но если уж быть совсем точными, то все началось в тот день, когда она обнаружила в иллюстрированном ежегоднике «Прививка растений» сообщение об одной разновидности поздних садовых трагически-красных роз, которую Анастас давно искал.

— Мне бы хотелось посадить такой куст... — не раз говорил он, правда, никогда не уточняя, где именно.

С того дня Браница обращался за помощью только к ней, и Наталия всегда старалась услужить ему. Сначала, не имея представления о предмете его деятельности и интересов в целом, она просто выполняла просьбы, соглашаясь решать на первый взгляд совершенно лишенные смысла задачи или отвечая на в высшей степени заковыристые вопросы, которые он неожиданно задавал ей. Но каждый раз она встречала его все лучше подготовленной, исполненной решимости догадаться, что же именно руководит действиями молодого человека, напряженно стараясь проникнуть в его мысли, иногда уверенная, что напала на правильный след, а иногда еще более растерянная от новых, неожиданных требований.

— Благодаря медленному движению земной оси роль Полярной звезды каждые несколько веков переходит от одной звезде к другой. Та, по которой мы ориентируемся в настоящее время, выполняет эту функцию приблизительно с начала нашей эры, и так будет продолжаться еще около тысячи лет... — Обнаружила она несколько малоизвестных фактов в тот период, когда он прилежно занимался методами определения того или иного места по отношению к сторонам света.

— Есть подтверждения того, что кроты на всю зиму запасают себе пищу необычным и весьма жестоким способом — они собирают множество дождевых червей, предварительно искалечив их таким образом, чтобы те, потеряв способность передвигаться, при этом не погибли бы, а оставались живыми... — Вместо Анастаса она изучила все, что было написано в только что переведенной и опубликованной книге Альфреда Брэма «Как живут животные» о кротах, прожорливых существах, которых он ненавидел, хотя и сам признавал, что никогда не встречал их вблизи своего дома на Звездаре, до недавнего времени называвшейся Великим Врачаром.

— Под «веджвуд», синие, или красные, «помпея», образцы обивки?! Но это же зависит от вашего вкуса, размеров и назначения комнаты. Я бы вам посоветовала заказать вторые, мне кажется, они более теплые... — разрешила она его колебания, когда он заговорил об этом аспекте интерьера как о жизненно важном вопросе.

И так далее, то одно, то другое. И наконец в мае 1931 года Наталия Димитриевич решилась прямо потребовать у него недвусмысленно ответить, в чем состоит конечная цель столь безграничного читательского интереса:

— Это потому что я пишу... — смутился он, не зная, куда деться от взгляда ее больших глаз, смотревших прямо в его глаза.

— Вы писатель? — Она и не думала оставлять его в покое.

— Можно и так сказать... Точнее, лишь отчасти... Пока я пишу только письма... — Анастас выговорил гораздо больше слов, чем это было ему свойственно.

— Письма?! Какие письма!? Значит, вы состоите в переписке с важными умными людьми, раз вам приходится так основательно готовиться? Так же как наша Анджа Петрович, когда обменивалась письмами с графом Львом Толстым... — Девушка не сдавалась, намереваясь прояснить все до конца.

— Нет, это... как бы вам сказать, это письма личного, интимного характера... — покраснел Анастас.

— О! — покраснела и Наталия, только после этого отступившись от него. — Тогда извините, я совсем не хотела быть неучтивой и заглядывать слишком глубоко...

— Ничего страшного... Честно говоря, мне даже как-то легче стало... — улыбнулся молодой человек, обнаруживший, что разделить с кем-нибудь собственную тайну даже приятно, тем более что большеглазая девушка за книжным прилавком казалась ему именно той особой, которой человек может довериться без всяких задних мыслей.


42

Так Наталия Димитриевич, почти непреднамеренно, проникла в самый дальний, самый сокровенный слой жизни Анастаса Браницы. Правда, сначала догадавшись, а потом и получив подтверждение того, что письма молодого человека обращены к другой женщине, она ощутила, как в ней зашевелилась ревность. Однако, несмотря на это, по мере того как она становилась все более посвященным свидетелем любви Анастаса, она все меньше и меньше могла сопротивляться чувству расположения к этому человеку, который всю свою жизнь отдал тому, чтобы столь безоглядно и вместе с тем деликатно любить и только любить. И вот наконец, когда получилось так, что он полностью открыл перед ней ту область, которую описывал ночи напролет, когда, воспользовавшись тем, что Таврило Димитриевич поехал в Врнце, на лечение сернистыми лекарственными водами (беспокойство за все человечество теперь вызывало у него и нарушения пищеварения), Анастас принес в книжный магазин «Пеликан» одно из своих писем и потребовал от Наталии искренне высказать свое мнение о нем, когда она впервые оказалась на таком близком расстоянии от него, что почувствовала смешанный запах растрепанного табака и медовых сот, когда прочла несколько трогательных страниц... она отложила их, с огромным трудом удержавшись от того, чтобы не сообщить, как она его...

— И? — спросил он испуганно, неправильно истолковав то, что она крепко зажмурилась.

— И?! — она оттягивала момент, когда ей все-таки придется раскрыть глаза, потому что понимала, как больно будет ей видеть этого мужчину, который должен остаться для нее только знакомым, самое большее — другом.

— И как вам это кажется? Будь вы той девушкой, вам бы понравилось? — набросился на нее с вопросами Анастас.

— Я думаю... я думаю... — лихорадочно заметалась Наталия Димитриевич, не зная, что сказать, чтобы не обнаружить, насколько углубилась осознанная ею невозможность возврата к не столь опасным чувствам. — Я думаю, что это очень хорошее письмо.

— Правда? — обрадовался он, словно дитя. — Судя по всему, и ей бывает приятно читать их... Но я всякий раз сомневаюсь, боюсь... Она приучена к великой французской литературе... Знаете ли, Рабле, Мольер, Гюго, Стендаль, Флобер, Мопассан, не говоря уже о поэтическом Парнасе, Де Нервалл, Готье, Маларме, Верлен, Рембо, Бодлер, Арто...

— Но ведь это книги, написанные для всех нас. Для читателей вообще. А вы пишете, творите, для нее одной...

— Да, в один прекрасный день это станет эпистолярным романом, в котором мы с ней вне пределов времени и истории, не отягощенные излишними событиями, свободные от всего, что человеку не так уж и нужно, станем единственными читателями и героями...

— Понимаю, роман только для вас двоих... Вилла прекрасна, по надписи на фронтоне видно, что она названа ее именем... Сад еще прекраснее... Правда, его портят кроты... — Наталия старалась обойти суть дела стороной.

— Проклятые землевредители, никак не могу от них избавиться! Теперь вам ясно кое-что из того, чем я интересовался раньше... — с жаром заговорил Анастас, объясняя ей все, что он еще намеревался сделать, описать, каким образом передать силу впечатлений от восходов и заходов солнца, от отражения небесного свода и пузыря луны в пруду, как довести до совершенства каждую травинку на круглых клумбах, каждую веточку подстриженных шарами буксовых кустов, каждый угол своего дома.

— Я попробую помочь вам справиться с кротами... — Наталия попыталась сосредоточиться на чем-нибудь, что не казалось бы ей слишком обидным.

Вот таким образом мадемуазель Наталия Димитриевич оказалась в ситуации, когда ей приходится жить между одной и другой любовью. Одной своей, никогда не высказанной. И второй — его, о которой в каждом из писем говорилось и в длину, и в ширину и которые Анастас Браница приносил ей посмотреть и посоветоваться, в каком направлении продвигаться дальше и как разрешить те или иные сомнения.

Так она и продолжала жить, стараясь ничем не выдать свою любовь, зная, что случись такое, и она в тот же миг навсегда потеряет его.

Так она и продолжала жить, вынужденная постоянно читать о его любви, более того — поддерживать его, когда эта любовь начинала становиться для него утомительной.

— А не слишком ли все это нереально, я бы сказал, преувеличенно? Ведь все-таки мы с ней никогда не виделись по-настоящему, лицом к лицу. Вы думаете, она действительно понимает мои побуждения? Может быть, мне следует быть более открытым, более конкретным? По-сербски она, конечно, говорит хорошо, но все-таки по рождению она француженка, вот я и думаю, вдруг она все-таки не вполне понимает тонкости нашего с вами родного языка... — забеспокоился Анастас после того, как Натали Увиль однажды не заметила какую-то деталь, которую он ради нее доводил до совершенства несколько бессонных ночей.

— Не надо мучиться, чувства, о которых вы пишете, все и всегда понимают одинаково, независимо от разницы в языках... — успокаивала его Наталия Димитриевич, страдавшая от собственного волнения.

— Весь день мы провели в музыкальном салоне, и, хотя окна оставались закрытыми, арфа сама играла одну мелодию, которую раньше я никогда не слышал, и она была такой страстной, что, казалось, повыскакивают колки и полопаются струны... — прибежал он в другой раз, запыхавшись и с трудом переводя дыхание, чтобы сообщить ей, как проходило последнее совместное чтение.

— Это из-за вашей внутренней дрожи. Мелодии именно так и возникают, из совпадающего трепетания чувств... — она вслух радовалась его гармонии, пытаясь задушить в себе собственную, раздирающую ее какофонию.


43

О следах пастельных карандашей, которые она все чаще замечала на его рубашке, он мог и не рассказывать. По тому, насколько они приумножались, можно было догадаться обо всем. Подтверждение она нашла весной 1932 года, когда, не выдержав, решила посмотреть на свою соперницу вблизи. (Возможно, она тайно надеялась, что не встретит ее, что та, другая, девушка просто не существует, что она выдумана, что на самом деле он просто постоянно себе ее воображает.) Зная день и час, назначенный для передачи нового письма, дочь книготорговца Гаврилы Димитриевича чуть не столкнулась с Натали Увиль на улице Князя Михаила у входа в Французско-сербскую библиотеку. Мадемуазель в сопровождении полной дамы как раз выходила оттуда в прекрасном настроении, крепко сжимая в руках какой-то роман, в котором, конечно же, было спрятано обращение к ней таинственного любовника. Наталии Димитриевич хватило одного мгновения, чтобы заметить на верхней пуговице ее платья крошечную точку фиолетовых чернил, тех самых чернил, которыми он всегда выводил буквы, тех самых чернил, которыми всегда были испачканы подушечки большого и указательного пальцев его правой руки.

— Мадемуазель, s'il vous plait, не желаете ли войти? — обратился к ней смотритель библиотеки, симпатичный человечек в пенсне на кончике носа, который только что проводил двух француженок и теперь придерживал открытую дверь для Наталии, любезно приглашая ее внутрь.

— Нет-нет, благодарю, как-нибудь в другой раз... — обернулась к нему девушка и устремилась по улице Князя Михаила вслед за иностранками.

Она стыдилась своего поступка, но тем не менее продолжала идти за ними на расстоянии всего нескольких шагов. Та из них, что была старше и гораздо крупнее, постоянно о чем-то болтала, уродуя свой звучный язык надменными гримасами, поминутно останавливаясь перед витринами модных магазинов главной столичной улицы только для того, чтобы вынести короткий и недвусмысленный приговор:

— Посмотрите только на эти так называемые отрезы!

— А эти модели?!

— Это настолько... это passe!

Подопечная ее не слушала, и хотя она шла рядом с мадам Дидье, но на самом деле спешила вслед за своими мыслями, с нетерпением ожидая того момента, когда сможет остаться одна в доме, который они снимали на Сеняке, и развернуть письмо, где уже ждет ее Анастас Браница. Да, дело обстоит именно так, с болью заключила Наталия Димитриевич, пока они неторопливо двигались в сторону улицы Теразие...

Центральное белградское плато, которое представляла собой эта улица, было заполнено праздными гуляющими, пронзительными гудками автомобилей, треньканьем трамваев, гамом детей вокруг падающей воды фонтана Князя Милоша, выкриками продавцов свежих бубликов, сладких пирожков и лотерейных билетов «Государственного общества по проведению лотерей»...

— Покупайте лотерейные билеты! Каждый билет — это надежда на успех до дня розыгрыша!

Мы с ней примерно одного возраста. У нас одно имя. Совершенно по-женски она сравнивала ее и свою красоту. Однако красота сама по себе не существует, она зависит от того, кто и как ее воспринимает...

На улице было тесно от перешептываний и шушуканья по поводу шляпы с гигантскими страусовыми перьями, принадлежащей любовнице пожилого председателя Кассационного суда, которая только что с шиком прокатила в коляске, от звяканья мелочи, подаваемой нищим, от несмолкавшего гомона торгующих и торгующихся оптовиков и торговцев из провинции...

— Значит, договорились, по четыре дуката за тюк хлопка, включая доставку. Такое дело следует отметить. Может, пропустим по рюмочке возле «Москвы»?

Даже будь они близнецами, это не помогло бы. Анастас Браница смотрел только на Натали Увиль, хотя на самом деле никогда не видел ее. Наталию Димитриевич же он просто не замечал, хотя ежедневно мог отражаться в ее глазах...

Улица была заполнена нетерпеливыми пощелкиваниями пальцами, доносившимися с террасы гостиницы «Москва», которыми подзывали прилизанных официантов в черных жилетках и длинных белых фартуках, тостами за только что заключенные сделки, произносившимися с поднятыми бокалами, в которых кипела смесь свежей содовой и холодной малиновой настойки из стоявших на подносе бутылок, постукиванием домино о мраморные столики...

— Вы видели сейчас эту бесстыжую в страусовых перьях? Какая наглость! Потаскуха! И не стесняется показываться перед порядочными людьми!

Они удалялись в сторону Старого дворца. Тут ничего не поделаешь, подумала она и скользнула вниз от Теразие к недостроенному зданию Скупщины...

Да и что можно было поделать! Только оставить все так, как есть, помогать ему с источниками и литературой, поддерживать его намерения, читать первые варианты писем и стараться справиться со своей неразделенной любовью. Или же от всего отказаться, укрыться в своей девичьей комнате в большой родительской квартире на улице Пальмотича, продолжать брать уроки оперного пения и не появляться в «Пеликане», или попросить его ходить за книгами к Геце Кону или к Цвияновичу, безразлично куда, только бы с ним больше не встречаться. Других вариантов не было.

— Я буду и дальше любить его... — вот что осталось на поверхности, когда все улеглось.

— Я буду и дальше любить его, — вырвалось у нее в ту пятницу 1932 года.

— Я буду и дальше любить его! — повторила она вечером себе в подушку громко, торжественным тоном, будто клялась самой себе навечно и во веки веков.

На следующее утро она сообщила отцу и матери, что больше не хочет ходить на занятия в класс госпожи Ростовцевой. Они были разочарованы, но переубеждать свою дочь не стали, согласившись с ее желанием в дальнейшем посвятить себя работе в книжном магазине. Говорят, что преподавательница, старуха Ростовцева, узнав, что талантливая ученица покинула ее, вздохнула:

Eto tak... Dve l'ubovi vmeste nikak ni mogut...


44

Круг за кругом вращались тонкие, а за ними тяжело тащились и толстые стрелки личных и городских часов. Раскачивались маятники в домах и в витринах часовых и ювелирных магазинов: лево-право, право-лево, лево-право... По прошествии каждой четверти, половины или целого часа над башнями взлетали перепуганные воробьи и сонные голуби. Хронометрируя продолжительность подъема на самый верх Авалы, велосипедисты готовились к горным этапам Большой гонки через Королевство Югославию. «Народный атлет» Вейсилович по прозвищу «Стальные мускулы», известный как большой оригинал, сдержал обещание и побил собственный и одновременно общебалканский рекорд, простояв на руках на пятьдесят две минуты дольше, чем в прошлом году. На первом пути Центрального железнодорожного вокзала расписание корректировалось в соответствии с постоянным преждевременным прибытием «Восточного экспресса» из Парижа и его же постоянным опозданием из Стамбула. Удары гонга, доносившиеся из немногочисленных радиоприемников компании «Телефункен», знаменовали собой полдень. Безукоризненно скользил хронометр Центральной палаты мер и драгоценностей при Министерстве торговли и промышленности, он был изготовлен по системе английского механика Шорта и имел максимальную погрешность в плюс-минус одну секунду за целый год. Соревновались друг с другом в точности шесть астрономических часов Клеменса Рифлера, доставленные недавно из Германии и защищенные от любых изменений давления, температуры и влажности воздуха стеклянными колпаками в специальной часовой камере, расположенной на глубине десять метров ниже фундамента нового здания Обсерватории. Над Белградом вращались времена года. Зубчатый край лета Господнего цеплялся за выемку в начале следующего за ним и запускал его в ход без малейшей остановки... Одним только карманным часам Анастаса Браницы, следовавшим за его страстной любовью, некогда было следить за изменениями внешнего течения времени. Но в той же мере, в какой они стояли, совершенно не двигаясь с внешней стороны жизни, по другую ее сторону они тикали, концентрируя в минутах целые недели.

И действительно, существование Анастаса измерялось временем, проведенным в письмах, временем совместного чтения, которое он точно поровну, до кратчайшего мига, делил с Натали Увиль. Если объяснить кратко, то, в соответствии с закономерностями психологии восприятия, процесс чтения можно расчленить на скачкообразные, продолжительностью в пятидесятую долю секунды, движения глаза от одной точки фиксации до другой, иначе говоря, от одной до другой последовательности буквенных знаков, слов или групп слов. Эти движения могут прерываться паузами или возвращением назад в тех случаях, когда не происходит понимания прочитанного текста. Между тем, честно говоря, мгновения чтения — это самые продолжительные мгновения на свете. Каждое из них можно сравнить с небольшой вечностью...

...независимо от того, блуждали ли они в самых удаленных частях сада в поисках редких дикорастущих растений, стараясь не обидеть их недоверием, или пробирались вслед за единорогом, надеясь выманить его чистотой своих помыслов...

...независимо от того, рисовала ли Натали на террасе виллы опосредованным образом, то есть по отражению в зрачках Анастаса, тот или иной пейзаж, который он задумчиво рассматривал, время от времени с напускной строгостью одергивая его: «...сидите спокойно, не отводите глаза, я еще не закончила линию гор, сидите спокойно, прошу вас!» — всякий раз, когда замечала, что он озорным взглядом скользит по ее шее или плечам или с особым выражением задерживает его на ее груди и бедрах...

...независимо от того, наблюдали ли они вместе за прилетевшими с попутным ветром из дальних далей неизвестными птицами, этими мерцающими созданиями с дивными перьями, доверчиво готовыми клевать крошки прямо с руки человека...

...независимо от того, чем они питались — то ли просто хлебом, а то ли аппетитными «дамскими капризами», состав и способ приготовления которых Браница переписал из поваренной книги Паты, единственного сочинения личной библиотеки кухарки Златаны: «Смешать 4 желтка и 3 столовые ложки сахарной пудры и взбивать добрых 1/4 часа. Затем добавить 250 грамм молотых орехов и 2 ложки муки. Взбить 3 белка и добавить его...» — в точной последовательности, все именно в таком порядке, как и требовал рецепт...

...независимо от того, пытались ли они по запаху определить, какой именно из семидесяти ящичков секретера из розового и лимонного дерева открывается в пространство без конца и без края...

...независимо от того, устраивались ли они в уютных объятиях друг друга, прислушиваясь к шуршанию шелка ее чулок и подкладки его сюртука...

...независимо от того, расстегивали ли они губами костяные пуговицы, цепкие крючки, щелкавшие кнопки и сопротивляющиеся застежки резинок и тянули и развязывали зубами белые тесемки шнуровки пояса, черные круглые нарукавные резинки, завязанные бантом пояса и тесные подвязки, чтобы после возвращения их не выдали следы пастельных красок и фиолетовых чернил...

...независимо от различий, каждое мгновение можно было сравнить с небольшой вечностью, и в письмах стрелки вращались настолько быстро, что непривычный глаз не мог сразу заметить, имеются ли они вообще, настолько быстро, что постепенно истратили весь циферблат — все двенадцать римских цифр на вмонтированных во фронтон виллы часах.

И видимо, чтобы не упустить ни крохи столь важного и ценного для них времени, Анастас Браница все тянул и тянул с завершением совместного чтения. Потому что он все чаще задавал себе вопрос — что же дальше? Куда деваться, когда у него больше не останется ничего, о чем ей писать?

Вернется ли она тогда к обычным сентиментальным романам, продолжит ли читать книги по списку своей патронессы мадам Дидье в соответствии с алфавитным расположением томов на полках Французско-сербской библиотеки? Что тогда? Как он узнает, где она? Где?

— Нет, не нужно ничего доводить до конца... Я буду писать ей до тех пор, пока в мире останется хоть одна, последняя капля чернил... Исправлять, доводить до совершенства, выдумывать всю жизнь... — как-то раз проговорил он, остановившись на середине фразы.

— Имение можно расширить на восток, до самой реки... — подтвердила его мысли Наталия Димитриевич, когда он поделился с ней своими страхами. — Не отчаивайтесь, в доме всегда найдется много дел. Вот, например, что вы рассказали о кухне? Да ничего! А стоит вам только начать описывать все, что в ней есть, перечислять посуду, приборы, приспособления, основные продукты, и вы сразу выигрываете во времени. Потом, почему вы так скромно говорите о паркете? Едва упоминаете. А стоит вам ввести инкрустацию, как уже можно пуститься в детальные описания, а если еще добавить и то, как он прогибается под вашими или ее ногами? И кроме того, я повторяю, по-моему, территорию вполне можно расширить на восток, до берега реки. Сделать вам это будет совсем не трудно, с той стороны и так открываются широкие панорамы...

— Спасибо вам, вы меня просто спасли, — ответил он и в тот же день с воодушевлением продолжил разметку нового пространства, прореживая дикие растения, добавляя новые, культурные, заселяя местность мелким миром росы, паутинок и насекомых, протаптывая вверх-вниз дорожки, соединяя их с уже имеющимися, разветвляя по территории и даже время от времени что-нибудь умышленно портя, чтобы тем самым получить возможность описывать снова. Так, например, получилось тогда, когда он решил переделать крышу, сделав ее плоской и распределив вдоль фасада восемь фигур атлантов с воздетыми вверх руками размером в полный человеческий рост.

И разумеется, еженедельные письма к любимой продолжали бы появляться из-под его пера кто знает до каких пор, до бесконечности, Анастас Браница готов был трудиться не жалея сил, пока хватало дыхания, готов был потратить на это все свое земное имущество до последнего гроша, да, так бы продолжалось и впредь, если бы не вмешательство коварной действительности.


45

Так как Анастас Браница не замечал даже обычных дней, а уж тем более не помнил о важных датах и праздниках, он был удивлен, увидев толпу, собравшуюся вокруг Памятника благодарности Франции на подходе и вдоль всей главной аллеи Калемегданского парка. В то субботнее утро он, как обычно, выпив в кофейне «Русский царь» чашечку кофе с корицей, намеревался, несмотря на угрожающие порывы ветра, прогуляться, а потом вернуться домой, чтобы продолжить письмо следующей недели, в котором речь шла главным образом о редких видах водяных цветов из пруда для разведения рыбы. Однако в аллее столпилось столько народу, что пройти оказалось невозможно, и ему пришлось остановиться. Он наконец понял, в чем дело — происходила церемония, посвященная очередной годовщине окончания Большой войны.

Гвардейский оркестр только что закончил исполнение национального гимна и складывал инструменты, в то время как вознесшиеся ввысь монументальные такты еще некоторое время вились в воздухе вместе с полотнищами государственных флагов и бахромой стягов, участвовавших в кровавых боях при прорыве Салоникского фронта, витали в кронах платанов и складках бронзовой скульптуры работы Мештровича. Министр иностранных дел во фраке, при цилиндре и лайковых перчатках как раз возлагал лавровый венок к постаменту памятника вместе с французским посланником в Королевстве Югославия, тощим верзилой с трехцветной лентой через плечо. Два генерала, сербский и французский, в сопровождении нескольких высших офицеров из стран-союзниц, в нарядных мундирах, с парадными саблями готовились проделать то же самое. Десятки участников славных битв и отступления через Албанию с закрученными усами или празднично выбритые, на груди которых поблескивали ордена и медали за храбрость, стояли по стойке «смирно». Торжественность момента подчеркивало и присутствие здесь многих видных лиц во главе с величественной фигурой патриарха Варнавы и блаженно спокойным белградским епископом, а также дам, господ, скромных воспитанниц пансиона «Saint Joseph», скорбящих представителей семейств, потерявших своих родственников на поле брани, и многочисленных бывших студентов французских учебных заведений... Мимо Браницы прошел писатель Станислав Винавер, приветствовавший его улыбкой и любезным кивком. Итак, насколько это оказалось возможно, влился в толпу и Анастас, напрягаясь, чтобы расслышать министра, в то время как новые порывы ветра вырывали из его речи старые слова:

— ...братья, мы собрались у Памятника благодарности французскому народу...

Браница энергично потер левую бровь. Возможно, шрам снова дал о себе знать из-за того, что Анастас вспомнил о военных временах. Возможно, он вспомнил детальное чтение карт, планов и портоланов для Отдела разведки французского командования. Чтение, которое в те дни было окружено строгим молчанием и о котором он и позже никому ничего не рассказывал и которым никогда не хвалился. Чтение, следы которого сейчас можно было обнаружить лишь в самых засекреченных архивах и за которое он, скрывавшийся в рамках операции под кодовым названием «Живой язык» под латинскими инициалами А. В., никогда не получил никакого официального признания. И это несмотря на то, что он чудом остался в живых, когда оказалось, что одновременно с вражеской разведкой, получившей такое же задание, проник в карту, описывавшую район наступательных операций Салоникского фронта на линии Соко — Добро Поле — Ветерник.

— ...благородному народу Республики, правительство которого оказало нам бескорыстную помощь, приняв... — говорил министр иностранных дел, и молодой человек, старавшийся уловить связь между отдельными фрагментами, вырванными из его речи порывами ветра, затрепетал, узнав вдруг знакомый аромат.

Ему даже почти не пришлось поворачивать голову. Справа, всего в двух шагах от него, стояли барышня Натали Увиль и толстуха мадам Дидье, они стояли и тоже слушали. Да, это ее стройная шейка, та самая, к которой он прикасался всего несколько дней назад. Да, это ее милое ушко, то самое, которое он столько раз ласкал шепотом, проникавшим во все изгибы ушной раковины, пока она не начинала шутливо возмущаться: «Да перестаньте же вы щекотать меня!» — не делая при этом ни малейшей попытки отстраниться. Да, нет сомнения, это она... Анастаса обдало жаром. Хотя среди тесных строк его писем им часто случалось бывать гораздо ближе друг к другу! однако за их пределами встречаться им еще не приходилось, особенно так близко, на расстоянии вытянутой руки. Что теперь делать? Как вести себя? Взаимопроницаемы ли два далеких мира — один, воображаемый, и другой, реальный? Могут ли наконец совпасть два параллельно текущих времени, соединившись в качестве истинной меры существования?

— ...в тот момент, когда мы нуждались в этом больше всего... — продолжал министр иностранных дел, тут налетел очередной порыв ветра, стайка синиц в поисках укрытия вспорхнула в молчаливые ниши Калемегданской крепости, вздулись на ветру одеяния патриарха и епископа, покатилась колесом чья-то фуражка, взлетели две-три шляпы, забился, как бабочка, носовой платок, мокрый от слез кого-то из скорбевших о гибели родственников.

Пронзил ли этот аромат и Натали Увиль? А может быть, она особым, женским чутьем проникла в мысли Анастаса? Или просто-напросто почувствовала, что кто-то пристально смотрит на нее? Как бы то ни было, она слегка повернула голову и увидела молодого человека, солидно одетого, с пушистой бородкой и усами, со шрамом поперек левой брови, несомненно хорошо знакомого ей, при том, что оказалось совершенно невозможно вспомнить, действительно ли она его раньше видела и где. Ей показалось даже, что это просто одна из встреч deja vu, оптический обман, более того, что этот человек очень похож на тот образ, который из года в год повторялся в ее рисунках, тех самых, сделанных пастелью, по мотивам литературных произведений. Но нет, это невозможно, Натали Увиль отвергла такое предположение, ведь даже если это и так, то всего лишь благодаря чисто случайному совпадению.

— ...в годы сербской Голгофы... — продолжал свою проповедь министр, все чаще поглядывая на небо, где собиралась непогода, ветер гонял опавшие листья, прижимал к земле облака, голубизну свода обращал в синеватую черноту, и флаги, казалось, вот-вот сорвутся с древков.

В разочарованных зрачках Анастаса, видимо, отражался ужас понимания того, что любимая смотрит на него с удивлением. Упрямо надеясь, что она все-таки откликнется, он стоял не шелохнувшись, не имея сил вымолвить ни слова... Правда, он старался что-нибудь придумать, что-нибудь сказать, безразлично что, что-то такое, что напомнило бы ей нежную фразу, или просто слово из его каллиграфически выписанных посланий... Он попытался улыбнуться улыбкой, которую там она видела на его губах десятки и сотни раз, он попробовал растянуть рот в улыбке, но понял, что лицо складывается лишь в судорожную гримасу... Все было напрасно, карманные часы тикали совсем не так, как в письмах, время во времени здесь остановилось, а в голове Анастаса Браницы начала вырисовываться убийственная истина: «Я не знаком ей, она меня не узнала!»

—...н м ж д н т ш к в р й н с з й м н г в т... — хотя он почти ничего не слышал, но, судя по жестам и некоторым гласным звукам, министр иностранных дел еще не закончил.

Внимательно наблюдая за всем, кроме торжественного мероприятия, и заметив, что какой-то дерзкий господинчик, из местных, крайне неприлично, даже, можно сказать, навязчиво и грубо пялится на ее воспитанницу, округлая мадам Дидье взяла барышню под руку и решительно повлекла в сторону. Натали Увиль покорно последовала за ней. Вдруг она оглянулась, смущенная чувством, что совершает какую-то огромную ошибку, которая предопределит всю ее дальнейшую жизнь. Сердце, замершее было в груди Браницы, встрепенулось, словно устремившись в ее сторону... Нет, нет, все-таки она ошиблась, они не знакомы... Как раз в тот момент, когда пакостный ветер на миг утихомирился, девушка, следуя за мадам Дидье, снова оглянулась, проговорив при этом, сама не зная почему:

— Pardon.

И это все?! Это выражение сожаления, этот знак хорошего воспитания, чуть более выразительный, чем пожатие плечами. И это все?! Несмотря на окружавшую его толпу, Анастас остался один. Он был невыносимо одинок наедине с раздиравшей его болью. Откашлявшись, его благородие посланник Французской республики, продолжил цветистую речь:

— Mesdames et messieurs Serbes, je voulais vous dire...

А потом пошел дождь. Сначала крупный ливень, перешедший вскоре в мелкий, моросящий. Раскрылись черные зонты, среди них даже один солнечный зонтик, попавший сюда по ошибке. Увяли намокшие флаги и ленты только что возложенных венков. Народ по краям толпы начал потихоньку расходиться. Посланник ускорил темп и быстро закончил. Официальная часть присутствующих двинулась к выходу из парка. Вскоре не осталось никого, кроме сторожа в зеленоватой суконной форме, — хромая на правую ногу, которая была короче левой, он собирал и уносил складные парковые стулья. Не прошло и четверти часа, а на опустевшей главной аллее Калемегданского парка, напротив Памятника благодарности Франции, маячил один только мокнущий под дождем сгорбленный человек, который, похоже, был не в себе.


46

Казалось, что кроме невыносимой боли у него ничего не осталось. Он уничтожил уже начатое письмо. В бешенстве порвал страницу за страницей. Запахло выдранными с корнем водяными цветами. Вылил дюжину пузырьков с фиолетовыми чернилами в самую широкую трещину на стене. Густая как кровь жидкость медленно исчезала в жаждущей глубине. Лишь одна-две оставшиеся засохшие капли свидетельствовали о происшедшем. Перо за пером втыкал он в пустые тонкие листы бумаги, изготовленные лично для него на фабрике Милана Вапы по рецептам лучших итальянских мастеров, втыкал до тех пор, пока позолоченный кончик пера не расходился в стороны, а на столе под разодранной бесценной бумагой не оставалось непоправимых следов. Переломил пополам почти все разноцветные ручки, каждая треснула, как сломанная кость.

Он заперся в кабинете и предался отчаянию, запретив служанке Златане даже стучаться к нему в дверь. Не прикоснувшись ни к чему за целых три дня, не ощущая необходимости ни в воде, ни в пище, ни во сне, не испытывая никаких других телесных потребностей, отупев от пустоты, он или лежал на софе, или время от времени уходил на тот самый мыс с пенистой границей между песком и морем, который он впервые посетил двенадцатилетним мальчиком, когда читал книгу о приключениях с оттиснутым на ней изображением вселенского дерева.

В конце концов, когда он вышел из кабинета, его больше нельзя было назвать молодым человеком, и несмотря на то, что ему раньше редко давали даже тридцать, выглядел он теперь лет на десять старше, чем на самом деле. Первые пряди седых волос появились у него вдоль висков, а в бровях пробились и торчали в разные стороны дикие волоски. Проросшая невесть откуда жесткая щетина огрубила пушистую прежде бородку и усы. Подкладка из лионского шелка тончайшей выделки того костюма, в котором он провел последние три дня, пропахла холодным потом и запахом дождя. А спина, сгорбившая от тяжелой непогоды в Калемегданском парке, уже больше не могла распрямиться.

Он твердо решил больше не писать ей. Но передумал всего лишь за час до времени своего обычного визита во Французско-сербскую библиотеку, и единственным неиспорченным пером, вставленным в единственную несломанную ручку, и остатком остатка фиолетовых чернил набросал, причем в двух экземплярах, адресованных скорее самому себе, несколько строк, излив в немногих горьких фразах, насколько он оскорблен, впрочем совсем не рассчитывая на то, что она вообще придет.

Однако Натали Увиль появилась, так же как и всегда. Приблизилась, мило складывая фразы по-сербски. Водя пальцем по строчкам. Со своей папкой и коробкой пастельных красок под мышкой. В прекрасном настроении и с обычной заинтересованностью. Словно ничего и не произошло. Разве что только была немного простужена после дождя на Калемегдане на прошлой неделе.

— Простите, — сказала она ему, удивленная горечью письма. — Простите, не знаю, как такое могло случиться, это просто недоразумение...

Она не лгала. Он понял, что она говорит правду, правду с ее точки зрения, но понял он и то, что она не способна узнать его в другой части мира, даже если он будет сидеть напротив нее в ее снятом на Сеняке доме.

— Недоразумение?! — повторил он пришибленно. — Да, это недоразумение, видимо, я желал слишком многого. Продолжим, продолжим от водяных цветов в пруду, продолжим от предыдущего письма, от того места, где мы остановились до встречи в действительности...


47

На первый взгляд ничего не изменилось. Анастас Браница продолжал писать напрасные письма и раз в неделю вкладывать их в определенную договоренностью книгу из Французско-сербской библиотеки. Продолжение было столь же подробным, как и то, что писалось раньше, он терпеливо расширял владения в восточном направлении, в сторону речного берега, купив новые, тончайшие перья, изящные ручки и толстые пачки чувствительной бумаги от Вапы, правда появилось одно небольшое, а может быть, и большое, отличие — теперь он пользовался исключительно черными чернилами, его большой и указательный пальцы становились все темнее. Однажды переступив границу молодости, он больше не мог вернуться назад, он старел над строками, понимая, что вне писем не существует, и удовлетворяясь обществом своей возлюбленной даже несмотря на то, что за пределами часов чтения она с трудом его припоминает.

— Язык — это то, что всегда остается с нами... — утешал он себя в минуты малодушия.

Натали Увиль продолжала следить за сентиментальными страницами, которые кто-то всегда безошибочно оставлял для нее в книгах, назначенных к чтению строгой мадам Дидье. Она продолжала читать обращенные к ней нежные послания, которые ждали ее в книгах, появляясь там волшебным образом, и при этом по-прежнему готовилась к тому моменту, когда господин Марсель Шампен попросит ее руки, стараясь довести до совершенства те достоинства, которыми должна обладать хорошая невеста, в частности умение нарисовать углем натюрморт и пастелью те или иные мотивы из произведений литературы.

— Сейчас он средних лет, — сравнивала она черты мужского лица, которое с недавних пор стало появляться на ее рисунках, с тем, что возникало раньше.

Мадам Дидье продолжала лакомиться засахаренными комплиментами, предназначенными ее воспитаннице, становясь все более полной, округлой, вялой, все более похожей на шар из блестящих фольгой фантиков, в которые были завернуты цукаты в шоколаде, ежегодно и регулярно преподносимые господином вице-президентом Французской компании рудников Бора во время его инспекционных визитов. Наезды в Белград своего работодателя, инженера Увиля, она, ссылаясь на местные условия, продолжала использовать для того, чтобы вытребовать себе новое повышение жалованья.

— On va voir ca? Ровно восемьдесят семь сантиметров! — Первого числа каждого месяца она сообщала об объеме шара из фольги.

Сезар Увиль по-прежнему с точностью до одного промилле соблюдал интересы акционеров «Концессии Святого Георгия», руководя эксплуатацией и изыскательскими работами на рудниках меди в Боре и не теряя надежды удачно выдать замуж свою дочь. Во время коротких посещений Белграда в доме, который он снимал на Сеняке, все явственнее чувствовался исходивший от него запах карбида, использовавшегося для освещения в шахтах, и местного вина, к которому его приохотили в шахтерском поселке.

— Немного не хватает гармонии, но в крепости ему не откажешь... — убеждал он своих более сдержанных земляков выпить хоть один бокал.

Златана продолжала смотреть за домом, и ей приходилось изо дня в день выдумывать способы, как ухитряться вести хозяйство, замазывать трещины в стенах, покупать продукты и делать пирожные из молотых стручков рогача, которые не уступали бы по вкусу ореховым, потому что Анастас обращал все меньше внимания на повседневную жизнь, распродавая последние из унаследованных от отчима акций, закладывая ценные вещи и раздавая все больше пустых обещаний. Готовая в свое время негодовать на него за рассеянность, теперь она притворялась, что ничего не видит, а точнее, притворялась, что видит его даже и тогда, когда казалось, что он не существует.

— Господин хозяин не может вас принять, он занят! — защищалась она от кредиторов, которые сужали круги вокруг дома на Звездаре.

Наталия Димитриевич продолжала помогать своему отцу в книжном магазине, она вела книги приходов и расходов, распределяла по полкам новые тома, обслуживала покупателей, но на самом деле постоянно ждала, когда же появится Браница и принесет ей для первого прочтения письмо, адресованное другой. Она продолжала помогать ему в поисках нужных сведений, давала советы, даже указывала на встречавшиеся в тексте описки, но прежде всего и больше всего продолжала его безответно любить.

— Я бы здесь начала новую часть, вам некуда деваться, предыдущую вы закончили... — останавливалась она на каком-нибудь месте и поднимала на него свои крупные спокойно-зеленые глаза.


48

В начале октября 1934 года, после того как военный корабль «Дубровник» отшвартовался у причала марсельского порта и король Александр Карагеоргиевич, сойдя на берег, в открытом автомобиле и почти без охраны двинулся по бульвару Ла Канебьер, на него было совершено покушение, и это убийство стало началом еще одной главы в истории Югославии. Кто стоял за преступлением и каковы были его последствия, постепенно прояснится в последующие годы, сейчас же печальный, погруженный в свою любовь Анастас Браница едва ли что-то и заметил. В ту осень роковыми для него стали совсем другие события. Вице-президент Марсель Шампен прибыл с очередным визитом, захватив с собой обычные комплименты и в придачу к ним еще две-три фразы, в которых он просил руки Натали Увиль.

— Dieu merci! — сказала мадам Дидье и тут же принялась паковать вещи.

— Вот вам мое согласие! — сказал инженер Сезар Увиль, прежде чем отказаться от предложенного будущим зятем продвижения по службе и перевода из Бора в Париж. — Знаете, я как-то здесь привык...

Как бы то ни было, Натали вместе со своим женихом навсегда покидала Белград, оставив под кроватью в своей комнате в доме на Сеняке несколько папок, распухших от рисунков и сотен писем неизвестного отправителя. Фрау Хензел, домоправительница новых жильцов, семьи из шести человек представителя германского металлургического концерна «A.G. Krupp, Essen», не знала, что делать со всеми этими бумагами, и распорядилась, чтобы нанятая для уборки прислуга отправила их на чердак, где они превратились в пищу для мышей и ночей двадцатого века Натали из Белграда увезла с собой только глупый шар из фольги, свадебный подарок госпожи Дидье. Носильщикам с большим трудом удалось разместить этот мяч, диаметром в один метр и четырнадцать сантиметров, в багажной сетке над головами пассажиров. Когда поезд тронулся, она, опустив окно спального вагона, замахала отцу, вглядываясь в лица многочисленных провожающих, толпившихся на перроне Главного железнодорожного вокзала, и, встревоженная чувством, что забыла попрощаться с кем-то еще. Паровоз набирал ход, городской пейзаж отступал назад, вся эта загадочная страна, а может быть, и целый полуостров, оставалась в прошлом, гарь и искры залетали в купе, жених встал, поднял окно и движением, не допускавшим возражений, задернул занавески.

Произошло это как раз в день совместного чтения, Анастас Браница ждал в заглавии письма, один из экземпляров которого он отнес во Французско-сербскую библиотеку, и все явственнее ощущал запах гари. Он ждал, не смыкая глаз, всю ночь, лицо его становилось все чернее, его донимали рои искр, залетавших в глаза, куда бы он ни повернул голову. Ждал он и весь следующий день, соринки в глазах вызывали слезы, а потом отложил письмо и направился в книжный магазин «Пеликан». К счастью, Гаврилы Димитриевича на месте не оказалось, поэтому Наталия смогла пригласить Анастаса зайти за прилавок и, раздвинув его веки, кончиком своего носового платка устранить крошечные частички угля.

— Сделаю из писем роман... — сообщил он ей, моргая покрасневшими глазами. — Сокращу кое-что, заменю надпись на фронтоне и опубликую роман, где нет героев и где единственными событиями будут восходы и заходы солнца, рост растений, полет птиц... Как вы думаете, это кто-то захочет читать?

— Я бы захотела... — проговорила Наталия Димитриевич, не решаясь продолжить.

Просмотрев все адресованные любимой письма, несколько тысяч страниц, Анастас Браница принялся компоновать окончательный вариант рукописи, полностью ослепнув для всего другого. Давно уже оставшись без наличных денег, он продал дом на Звездаре, не особенно выгодно из-за трещин на стенах, переселившись на Дорчол, во влажную каморку с входом со двора, где его посещала только служанка Златана, приносившая немного горячей еды. Он больше не бывал ни в кофейне «Русский царь», ни в парикмахерской «Три локона», махнув рукой на все, кроме поставленной перед собой новой цели. Всякий раз, закончив очередную главу, он относил ее для прочтения Наталии Димитриевич. В середине 1936 года, завершив роман многоточием в конце последней фразы, он принялся искать издателя. Но никто не хотел публиковать нечто столь странное. Продав последние остатки имущества, включая и книги, которые он собирал всю жизнь, с пачкой страниц под мышкой направился он в типографию «Глобус» на Космайской улице, дом 28, где за собственный счет заказал напечатать роман «Мое наследие» тиражом всего в сто экземпляров вместо первоначально предполагавшейся тысячи. В знак уважения к прошлому, когда Браница был постоянным и щедрым покупателем книжного магазина, Таврило Димитриевич взялся продать весь тираж. Автор оставил себе только один экземпляр, еще один подарил Златане, а третий Наталии. Денег у него теперь не было даже на то, чтобы платить за жалкую комнатенку, поэтому он скитался по Белграду, зарабатывая на корку хлеба прополкой травы между булыжниками городских мостовых, получая иногда бесплатно щепотку табака в затерянной мелочной лавке «Удачная покупка» и время от времени ночуя у собственной бывшей служанки.

Когда в «Сербском литературном вестнике» появилась в высшей степени негативная рецензия на «Наследие», он спустился на берег Дуная и принялся еще раз перечитывать свой роман. Еще раз обошел французский парк, павильон, пруд с рыбами, все комнаты виллы, открыл окна в музыкальном салоне, прослушал рокотание арфы, а потом направился в сторону восточной части именья, по тропинке сошел к берегу протекавшей там реки.

Тут не было ничего особенного, несколько верб, несколько ив, описание воды, которая течет неведомо откуда и неведомо куда, да еще ни разу не использовавшаяся лодка в прибрежных кустах... Он вступил в реку, зашагал, вода поднималась от щиколоток до колен, от колен до пояса, от пояса до груди... Рыбаки нашли его десяток дней спустя после этого чтения — в Дунае. Некоторые столичные газеты опубликовали краткие сообщения об этом неприятном случае, должно быть, ввиду отсутствия в тот день более важной информации.

Кухарка Златана продолжала верой и правдой служить в состоятельных белградских семьях вплоть до 1941 года, когда она во время немецких бомбардировок оглохла и на второе ухо. Несмотря на то что ей не было равных в приготовлении редчайших блюд и лакомств, глухой она оказалась никому не нужна. Златана исчезла в 1942 году, после того как ее в первый и последний раз видели сидящей у окна ее домика за чтением какой-то книги, которая не была поваренной книгой Паты.

В соответствии с обещанием, высказанным в девичью подушку, Наталия Димитриевич продолжала жить воспоминаниями о своей неразделенной любви к Анастасу Бранице.


ШЕСТОЕ ЧТЕНИЕ

В котором рассматривается

интерьер

и вопрос о том,

можно ли убежать от языка,

а также говорится

о сходстве между женской расщелиной

и книгой,

о том, действительно ли любая книга,

где бы она ни находилась,

в сущности, лежит возле Великого пути;

о том, как на расстоянии

поставить или исключить диагноз

«бронхит»;

о том, можно ли

одновременно

быть в квартире и за ее пределами,

и, наконец,

куда бы ускакал князь

с постамента своего памятника.

49

Начиная со среды и по пятницу включительно, Адам Лозанич один раз ненадолго повидался с работодателями и несколько раз с кухаркой Златаной. Загадочная пара осталась довольна надписью на фронтоне, женщина отвела молодого человека на первый этаж дома, указала, что именно ему здесь предстоит сделать, и, сославшись на занятость, снова исчезла вместе с мужем. Не выходя наружу до поздних вечерних часов, не встречая ни обремененных тенью Стонов, ни профессора Тиосавлевича, ни девушки, не обращая внимания ни на своего шумного соседа за одной стеной, ни на плачущих детей за другой, студент три дня провел в здании виллы, согнувшись над переплетенной в сафьян книгой, покусывая кончик карандаша и время от времени, как в бреду, хватаясь за орфографический словарь или какой-нибудь из томов словаря издания «Матицы српской», и лишь однажды оторвался от чтения, когда позвонил Кусмук, заботливо осведомившийся, сумел ли он побороть простуду. Правда, ему не удавалось избавиться от постоянного неприятного чувства, что кто-то за ним следит, и стоило ему резко вернуться на одну-две страницы назад, как начинало казаться, что он распознает по-военному коротко подстриженного Покимицу, лицо которого выражало иногда просто презрение, а иногда и несомненную ненависть. На кухню заходить было бессмысленно, там он всегда заставал лишь старательную кухарку, занятую изучением рецептов, «подбрасыванием» собственных компонентов и приготовлением еды. Как он ни старался, старушка ничего не слышала и, соответственно, не понимала, отвечая ему так, что из ответов он смог уразуметь лишь то, что для проверки свежести дрожжей следует отщипнуть от брикета одну крошку и бросить ее в воду, и если она останется плавать на поверхности, то «тогдашеньки дрожжи можно использовать!». И не более. Златана могла говорить только о кулинарии. Ко всему остальному она была глуха или же мудро делала вид, что не слышит.

После нескольких попыток Адам от нее отстал. Он только глотал кусок-другой приготовленных кухаркой деликатесов, несколько ложек супа с домашней лапшой, сгрызал ванильный крендель или выпивал чай и возвращался к работе, стремясь как можно скорее закончить ее и заняться поисками читательницы, от которой исходил нежный аромат. Однако несмотря на то, что вроде бы все обещало ему достаточно свободного времени, работа затягивалась. В частности, когда хозяйка потребовала перебрать все ткани и устранить или возместить обнаруженные недостатки, Адам споткнулся на первой же драпировке. Прекрасная летняя занавеска из тюля с листьями лавра, вышитыми на ней оранжевыми нитками, была по чьей-то небрежности в одном углу слегка порвана и разлохматилась. Молодой человек потратил не один час в поисках таких тонких и нежных слов, которые позволили бы восстановить поврежденное место. Только ему показалось, что удалось подобрать нитку достаточной тонкости и нежности, как оказалось, что она не подходит по цвету. А когда отыскал необходимый оттенок оранжевого цвета, выяснилось, что занавеска в этом месте слишком густо набрана и ей не хватает легкости, с какой она ниспадает с другого края окна. Все, буквально все здесь, внутри дома, так же как и снаружи, было сделано с невероятным вниманием и старательностью. Первый этаж состоял из холла с широкой, обнимающей его по бокам лестницей, большой столовой и салона в правом крыле, а также зала в левом, который мог использоваться для танцев или музицирования, на что намекала и стоявшая в центре арфа, все еще стройная, но с жалобно расстроенными от действия многолетних сквозняков струнами. Самая разная мебель, гармонично скомпонованная в гарнитуры, но иногда, в интересах стиля, словно насильно разобщенная, восточные ковры, паркет с инкрустациями, ниспадающие драпировки, элегантные подсвечники, пламенеющие вышивки, помпейно-багровые обои, картины, все выполненные пастелью, большие и маленькие зеркала и еще большее изобилие отражавшихся в них предметов, мраморные консоли, хромированные дверные ручки и накладки на замочных скважинах, украшения из стекла и фарфора — все это было изготовлено руками настоящих мастеров и отобрано с очевидным и особым вниманием. Несмотря на то что виллой, по-видимому, пользовались мало и что вряд ли можно было еще что-то добавить, оказалось, что для тех небольших изменений, в которых она нуждалась, необходимо огромное терпение, иногда даже мастерство, граничащее с настоящим искусством. Адаму казалось, что он, заплутав, очутился в каком-то романе эпохи, где ему, подобию недостойного подмастерья великих писателей, доверена задача привести в первозданный вид все, что обветшало под действием времени. Так, вся среда ушла у него на то, чтобы устранить паутину и пыль; четверг — чтобы заполнить уксусом сотни червоточин и потом закупорить воском проеденные в дереве дырочки; а в пятницу он занимался тем, что свивал заново расплетшийся в нескольких местах золотой шнур, насыщал краской выцветшие места на гобеленах, дополнительно подшивал подкладку обивки нескольких стульев и выводил пятна с ковров таких расцветок, что иногда приходилось использовать по пять-шесть перевитых друг с другом слов для того, чтобы получить, например, именно бирюзово-зелено-немного-благородно-лазурно-синий или какой-нибудь еще изысканный оттенок. Кое-что из этой тончайшей работы осталось и на субботу. Вопреки обыкновению Адам завел будильник и поспешил подняться уже при первых проблесках дня, за окном снова лил дождь, а может быть, он и не прекращался. Простуда все еще не отпускала его, он чувствовал слабость, но тем не менее был полон решимости как можно скорее доделать столь высоко оплачиваемую работу. Закусочная «Наше море» еще даже не открылась, а он в мансарде на улице Милована Миловановича, у подножия крутой Балканской, уже взялся за книгу.

Посреди салона, в отличие от равномерно распределенной повсюду пустоты предыдущего дня, он застал незнакомую старую даму весьма солидного возраста, но все же немного моложе кухарки Златаны, в длинном до пола домашнем халате и тапках из плюша. Прическа ее была в некотором беспорядке, очки неестественно увеличивали и без того огромные, спокойно-зеленые глаза, выглядела она так, словно всю ночь не сомкнула глаз, и весь ее вид слегка напугал Адама Лозанича — она походила на больную, недавно отпущенную домой после длительного лечения и не вполне представляющую себе, где находится и что ей теперь делать. Возможно, именно поэтому в ее голосе молодой человек услышал извиняющиеся нотки:

— Надеюсь, я вам не мешаю... У меня была такая бессонница... Обычно мне удается ее перехитрить, меняя сторону кровати... Но вчера вечером я об этом забыла... Вот, ни на минуту не сомкнула глаз... Хотя, скажу вам откровенно, я и не жалею, сейчас мне не до сна...

Не зная, что сказать на все это, Адам учтиво представился и в нескольких словах объяснил, чем он здесь занимается. Она выслушала его, но, казалось, поняла не больше половины.

— А я... Наталия Димитриевич, должно быть... — ответила дама грустно, каждая ее фраза казалась незавершенной, словно она хотела еще что-то добавить, но не хватало желания или сил. — То есть, так утверждает Елена, моя компаньонка...  Хотя, по правде говоря, я не вполне в этом уверена...

— Елена? Девушка, которая учит английский? — спросил молодой человек живо, краешком мысли связав имя старушки с тем некрологом, который Кусмук обнаружил во «Времени» или «Правде» за 1938 год, и с Златаниным супом, который во вторник вечером отнесла кому-то девушка, от которой исходил нежный аромат.

— Да... — подтвердила она так же невесело. — Она очень одаренная и внимательная... Не знаю, что бы я без нее делала... Однако Елена думает, что можно бежать... Куда бы она ни уехала, это невозможно... Во всяком случае, невозможно сбежать от родного языка... Мы только что познакомились, но я бы хотела вас просить, имея в виду вашу профессию... Попытайтесь ее переубедить...

— Бежать? От чего бежать?! — спросил молодой человек.

Окна виллы вбирали в себя освобождающийся от пелены ночи рассвет, в его мягком свете все яснее проступали очертания предметов, находящихся в салоне.

— Не знаю... от мучительности... от всего... — пожала плечами Наталия Димитриевич. — Смотрите-ка, значит, это вы починили...

Она показывала на обивку одного из кресел, того самого, которое Адам обнаружил изрядно потертым, и большую часть вчерашнего дня потратил на то, чтобы заново выткать нарушенный золотой орнамент на ткани цвета созревшего табака.

— Совсем как раньше... Знаете, Анастас, после того как все закончил, больше всего любил отдыхать именно здесь... Если бы я не помнила, каким было это кресло... И не подумала бы, что прошло столько времени... — Она провела дрожащими пальцами по спинке и подлокотникам, очень нежно, словно боясь повредить переплетение нитей.

— Простите мое любопытство, госпожа Наталия, но почему Анастас Браница написал такой странный роман? Для кого построен этот дом? Сад? Почему он потом утопился? — спросил ее молодой человек.

— Забыла... — Наталия Димитриевич вся сжалась, словно он попал в самое болезненно-чувствительное место.

— Забыла... Не могу вспомнить... Иногда я по нескольку лет не могу вспомнить некоторые вещи... А иногда воспоминания как живые... Но не нахожу слов, которыми можно их выразить... Знаете, они вертятся на кончике языка... А выговорить их не получается... Говорят, что это во мне такая болезнь, но я-то знаю, что на самом деле слова съели проклятые вредители... — с отсутствующим видом говорила и говорила старая дама.

— Вредители? — поразился Адам.

— Книголожь и книжная вошь... — передернуло от отвращения Наталию Димитриевич. — Вы много читаете, вам приходилось встречаться со словами, которые ничего не стоят... Это их работа... Будьте осторожны... Они могут украсть слова прямо из глаз...

Кто-то спускался с верхнего этажа. Были слышны шаги, сначала на лестнице, затем в холле, потом в дверях салона показалась девушка. На ней была одна только ночная рубашка.

— Госпожа Наталия, вы опять не спите?! — сказала она укоризненно.

— Я так долго ждала возвращения сюда... Неужели я могу спать... Подойдите ко мне... Подойдите, я познакомлю вас с одним молодым человеком... — нисколько не смутилась старая дама.

Рука Елены была такой нежной. Адам вздрогнул, почувствовав, как складно легли одна в другую их руки. Не решаясь оглядеть всю ее фигуру в ночной рубашке, он не сводил взгляда с ее глаз. В них он увидел благодарность еще до того, как Елена проговорила:

— Очень приятно, и спасибо вам, что вы присмотрели за госпожой.

— Не стоит благодарности, мне это доставило удовольствие, — с важностью поклонился Адам.

— Пойдемте, вам надо отдохнуть... — обратилась девушка к старой даме, беря ее под руку.

Пока они шли к двери, Наталия Димитриевич говорила не умолкая:

— Только часок-другой, не больше... Не хочу терять время... Очень, очень славный молодой человек... И мы с ним так прекрасно, именно прекрасно, поговорили... Вы не видели, как он починил обивку на кресле Анастаса... Елена, милая, а как же я попаду наверх... Я ведь забыла, как называется то, по чему поднимаются...

— Лестница, госпожа Наталия, лестница. Самое обыкновенное слово, лестница... Не спешите, просто следите за смыслом... — доносились слова компаньонки.

— Ну, конечно же... Лест-ни-ца... Что бы я без вас делала... Значит, говорите, лестница... А знаете, там, в салоне, я вспомнила слово «драпировка»... Очень красивое слово... У него богатое звучание... Пребывание здесь идет мне на пользу... — говорила старая дама.

В дверях несколько лучей света запутались в Елениной ночной рубашке, сделав прозрачной ткань, скрывавшую силуэт ее длинных ног. У Адама Лозанича почти закружилась голова. И он на миг зажмурился, боясь, как бы эта картина не исчезла, не испарилась.


50

Сколько времени он простоял так, зажмурившись, Адам не заметил. И прежде, особенно читая в поздние часы, ему приходилось встречать девушек и женщин, совсем легко одетых, то есть в таком виде, в каком они где-то там, в своих постелях, мечтательно переворачивали страницы той же книги. Было что-то волнующее в этих встречах, в том, как они предавались чтению, в той соблазнительной интимности, с какой они неосмотрительно появлялись перед незнакомцами, той же ночью раскрывавшими такую же книгу, что и они. Иногда это заставляло подумать, а не берутся ли они за книгу отчасти для того, чтобы предстать перед другими читателями, не заботясь о том, не сползла ли простыня, не задралась ли выше колена ночная рубашка, не слишком ли явно выступают под тонким полотном соски груди, или же оно беззаботно облегает то ровную поверхность живота, то изгибы бедер. Да и сами книги походили на ту женскую расщелину, которая отдается сначала стыдливо, а потом полностью, чтобы снова обрести возможность рожать... Однако такого близкого тепла, даже жара, Адам никогда раньше не чувствовал. Он жмурился и думал, как хорошо было бы, вернувшись на виллу, отыскать те самые лучи, которые высветили контур ее тела, и прижать их ко лбу, к щекам...

Закончив оставшиеся изменения в салоне, молодой человек задумался, что ему теперь делать. Компаньонка, вероятно, ухаживает за больной старой дамой, и не следует мешать им и без приглашения подниматься наверх, в их комнату этажом выше. Может быть, представится еще какой-нибудь случай, утешал он себя, вопросительно глядя в переплетенную в сафьян книгу. Поэтому Адам вышел из виллы, твердо решив разыскать профессора Тиосавлевича, который, видимо, мог бы объяснить ему, где он оказался, кто такие на самом деле его работодатели, откуда прибыла сюда госпожа Наталия, а в первую очередь — кто такая та девушка.

На этот раз не задерживаясь взглядом на том, что можно было увидеть в саду, смахивая с лица паутинки, снова спотыкаясь о холмики земли над кротовьими норами и только краем глаза скользнув по глади утреннего пруда, он постучал в дверь павильона и, услышав приглашение войти, оказался среди всех тех странных предметов, которые застал здесь во вторник. Карта лежала на столе, над ней склонился костлявый мужчина средних лет, который орудовал то линейкой, то циркулем, а то брался за лупу, или вносил черной тушью треугольные знаки и цифры высоты над уровнем моря рядом с черточками, обозначающими рельеф, кривыми изогипс и обозначенных точками высот.

— А, это вы, новый член нашего небольшого семейства, — сказал профессор, выпрямляясь.

У него на шее на сыромятном шнурке висел компас, из нагрудного кармана рубашки торчал обкусанный мундштук трубки, брюки песочного цвета давно забыли, что такое складки, а на ногах были те же самые подбитые гвоздями ботинки. Держался он прямо, взгляд его был проницательным, а движения неторопливыми, но при этом не вялыми или ленивыми, а основательными. Создавалось впечатление, что ему известно, кто такой Адам Лозанич, что он здесь делает и зачем сейчас появился.

— Надо сказать, что это весьма редкая книга, она опубликована небольшим тиражом, судьба ее не обычна, она никогда не переиздавалась, и известно, что существует в менее чем десяти экземплярах, так что появление каждого нового читателя сразу бросается в глаза, — объяснил он.

— Надпись на фронтоне — это ваших рук дело? Я слышал, что и перголу с розами вы погубили. Каждый, кто здесь появляется, что-нибудь да испортит. И как вам только взбрело в голову переделывать все на свой вкус?! Прекрасно, просто прекрасно! — закончил он издевательски.

— Это имение вовсе не их собственность, они здесь обладают точно такими же правами, как и все остальные, включая глухую кухарку Златану и нас с вами... — возразил он уже более серьезно, услышав объяснение. — Молодой человек, мне не хотелось бы вас смущать, но не менее важен вопрос, насколько и сам Анастас Браница, создатель этого, несомненно, частного имения, обладал полными правами на всю территорию...

— Садитесь и слушайте! — профессор указал на свободный стул и принялся расхаживать по павильону, говоря все быстрее и быстрее. — Здесь, в окрестностях радиусом не более часа ходьбы, мы имеем следующее: доисторические времена, не вызывающий сомнений эллинизм, римскую эпоху, солидные византийские образцы, наше собственное Средневековье, находки из турецкого периода, из времени сербских миграций, и я уж не говорю о недавних веках. Все здесь как на ладони, слоями, куда ни ткнешь пальцем, обнаружишь следы прототекста

И Тиосавлевич принялся носить с полок коробки и коробочки, открывать их, подробно объяснять, что в них содержится. Адам Лозанич молчал, а перед ним разворачивалась погребенная под веками история.

— Окаменевшая ракушка. Малакология не знает столь хорошо сохранившегося образца этого вида. Поднесите к уху, и вы ясно услышите хриплый шум эона...

— Видите это слово? Скребло. Заключенное в камне, оно образовалось благодаря терпеливому откалыванию ненужного, но не за один раз, а на протяжении десятков веков... — достал он нечто похожее на примитивное лезвие.

— Гораздо более поздний период. Нам сейчас легко произнести палица, но некогда требовалось много времени для того, чтобы получить столь гладкую, совершенную форму, к тому же обладающую изрядной убийственной силой...

Фрагмент старинной погремушки: вместе с другими словами это могло быть заклинанием против сглаза или сил зла, — перечислил профессор несколько не связанных друг с другом слогов. — К сожалению, как я их ни вертел, чего-то не хватает, чтобы восстановить смысл...

— Деминутив, не особенно изысканный, но и тогда было принято ласково обращаться к самым маленьким...

— Ранний эллинизм, импортированная культура, получено, вероятно, в результате обмена. В настоящее время похожие предметы неправильно называют гривнами... — Тиосавлевич развернул бумажку с небольшим знаком сердечного расположения.

— Вы изучаете литературу, вот вам совершенно классический пример трагедии, кто-то кому-то довольно точно пересказывает первый эпизод «Орестеи» Эсхила. Плач принадлежит слушателю, но мне захотелось и его оставить...

— Отрывок ушел к какому-то римскому патрицию. Провинциальная школа, обилие общих мест. Однако имелись и отдельные, весьма высоко оплачиваемые составители эпитафий, восхвалений, шутливых песен, были даже и такие, кто специализировался в сочинении клеветы...

— Боевой клич легиона, идущего на штурм, свободно раскладывайте, у меня их целая когорта, голос за голосом...

— А это, как бы поточнее выразиться, слившиеся воедино вздохи мужчины и женщины в минуты сладострастия. С большим трудом удалось установить, что они относятся к раннему Средневековью, некоторые вещи не меняются от сотворения мира.

— Опять же, все это лишь начало, введение в дальнейшее. В прошлом году я обнаружил кладовку с более чем десятком тысяч слов из Megale hodos, или Via magna времен всех византийских династий от святого императора Константина, основателя славной Ромейской империи, до утратившего все несчастного Константина Драгаша Палеолога. Сначала мне не удавалось определить значение этих двусторонних слов, но позже я связал их с сочинениями мистиков восточной церкви, апокрифическими текстами, а также с латинскими источниками, в результате чего удалось установить, что здесь проходил так называемый Великий путь, тот самый, относительно которого существовало убеждение, что он ведет до конца, а значит, и до начала, до первого Божьего слова. Удалось ли кому-нибудь попасть туда и в каком направлении простиралась эта дорога, в настоящее время неизвестно. Но это собрание неопровержимо доказывает, что где-то здесь проходили паломники, может быть, целые процессии паломников. Вполне возможно, что поблизости находился и постоялый двор, у меня есть находки целых псалмов, цитат из Библии и молитв на сон грядущий, где, вот, в частности, сказано: «Не спешите, Священное Писание дано нам для понимания, а не для обычного чтения».

— Это житие, по-моему, принадлежит архиепископу Даниилу Второму. Нигде нет похожей редакции, но несомненно, что им одновременно пользовались кроме самого архиепископа еще минимум три дьякона... Судя по доносящимся из далей возгласам, которые обобщенно можно было бы назвать агарянскими, я датировал его 1307 годом, временем известного наступления пиратов на Святую Гору. Нетрудно представить себе, как Даниил, бывший тогда игуменом Хиландара, для поддержания боевого духа вместе со своими братьями молился в одной из келий или башен осажденного сада Богородицы.

— Что именно шепнул кто-то этой девушке, мы знать не можем, но ее смех — это чистейший пример эпохи Ренессанса, весьма редкий в этих краях, возможно, какой-нибудь капитан из Дубровника, торговавший по всему свету, тайно носил его на шее, подобно ожерелью, чтобы он поднимал настроение и напоминал об одной веселой ночке...

— В библиотеке рукописных книг герцога де Урбина, Фредериго да Молнтефелтра, известного тем, что на службе у него одновременно состояло до пятидесяти переписчиков, находится, в частности, иллюминация под названием «Роза направлений», где расположение звезд в точности совпадает с тем, что видно на ясном небе над нами, невозможно найти ни единого отступления...

— В начале XV века княжество Саксония попыталось включиться в погоню за открытием новых континентов и колоний, охватившую тогда весь мир. В силу своего географического положения в глубине Европы оно было изолировано от морских путей, и тогда за фантастическую для тех времен сумму в десять тысяч гульденов золотом, в глубочайшей тайне у голландского печатника Эшенди было заказано семьдесят экземпляров книги «Путешествие по неведомым землям», перевод путевых заметок некоего Пруденсия де Сальвы, первого офицера Христофора Колумба. В течение нескольких следующих месяцев в Лейпциге собралось семьдесят добровольцев разных профессий со всей Саксонии, и там, в приспособленном дляних здании амбара с замурованными дверями и окнами, при свете светильников они одновременно дни и ночи напролет читали эту книгу, один за другим отправляясь в путешествие, из которого не возвращаются. Все предприятие вскоре навсегда кануло в забвение. Безумные расходы, связанные с этой авантюрой, равно как и исчезновение несостоявшихся колонистов, постарались замять, хотя, правда, один из них, читатель-краснодеревщик по имени Эрхард, лет тридцать спустя неожиданно появился на родине, утверждая, что основал Новый Лейпциг, где-то там, в необитаемых далях исключительной красоты и богатства. Местность, в которой он якобы побывал и которую описывал, как две капли воды похожа на то место, где мы с вами сейчас находимся. Как вы, видимо, уже догадались, судьба этого краснодеревщика оказалась печальной, он был казнен как еретик, хотя на любом инструменте мог воспроизвести музыку сфер.

— Нет необходимости что бы то ни было добавлять, времена турок, прекрасно слышно, как какой-то паша или беглербег после долгого молчания с мундштуком во рту процедил: «Христиане, будь они неладны».

— Считается, что в середине XVI столетия храбрый дворянин Мельхиор фон Зайдлиц возвращался из паломничества к святыням Иерусалима через Ниш, Нови Пазар, Приеполье и Фочу, но на протяжении всего этого пути нигде нет такой реки, которую он видел и описал и про которую ему сказали, что никто не знает, где она берет начало и куда впадает. Нигде нет и монастыря Усек, церковь которого, посвященная святому Николаю, была воздвигнута по приказу деспота Йована Оливера, который молился здесь за два века до того, как ее увидел путешественник...

— Вопрос «Честнейший, куда?» мог быть обращен лично к патриарху Арсению Чарноевичу во время Великого переселения сербов...

— Новейшие времена не входят в сферу моих интересов, поэтому я не особенно их и классифицировал, — показал под конец профессор Тиосавлевич содержимое одного довольно большого ящика в восточном углу павильона, где лежали осколки порфирового женского бюста, разные бумаги с записями, в частности, договор между Анастасом Браницей и авторами проекта виллы, архитекторами из Пешты Лаврентием Балагачем и Паулусом Винтером, необычные имена которых невольно застряли в памяти Адама.

— И все это... все это вы нашли здесь? — спросил молодой человек.

— Более десяти лет я серьезнейшим образом занимался только этим районом. Место это весьма привлекательное, и нет ничего удивительного, что Браница, ища покоя, обосновался именно здесь. Мы можем с уверенностью утверждать, что многое переделал он сам, например, чтобы разбить французский парк, распорядился провести нивелировку местности, а это существенно ограничило возможность дальнейших исследований. Тем не менее, на основе многочисленных данных, я очень близок к тому, чтобы доказать, что постоялый двор для паломников Великого пути находился как раз где-то здесь. Ваши заказчики пытаются...

— Простите, а кто они такие, и кто все остальные, кого я здесь встретил? Семейство, за которым тянется тень, Покимица, кухарка, старая дама Наталия, ее компаньонка?..

— Читатели. Кем же еще они могут быть. Видимо, последние владельцы уцелевших экземпляров этой редкой книги. Наталия Димитриевич, незамужняя, проживает по улице Пальмотича, номер 9, улица за зданием Скупщины...

Звонил телефон.

— Фамилию Елены не знаю, знаю только, что она собирается навсегда уехать отсюда, временно проживает у старой дамы, точнее сказать, старой барышни Димитриевич, в качестве, как вы правильно сказали, ее компаньонки...

Звонил телефон!

— Кухарка Златана здесь очень давно, она считается пропавшей без вести уже более пятидесяти лет...

Звонил телефон!!

— Сретен Покимица, досрочно отправленный на пенсию работник службы государственной безопасности, здесь работает садовником, а живет на улице Народного фронта, 11. Люди, нанявшие вас для работы...

Звонил телефон!!!


51

— Адам, сынок, я уже собралась трубку вешать. Как ты там?

— Все в порядке, мама.

— А почему у тебя такой хриплый голос? Ты не простудился? Только не пытайся меня обмануть! В Белграде тоже дождь, могу себе представить, как ты там мокнешь. Сколько раз можно повторять, ты же видишь, какая погода, не маленький, а ходишь вечно с голой головой, надо одеваться потеплее, куртку как следует высушивай...

— Мама, у меня просто обычный насморк...

— Так я тебе и поверила! У тебя есть чай из мяты, душицы и шалфея? Чтобы он получился нужной крепости, бери щепотку тремя пальцами! А платков носовых у тебя достаточно?

— Достаточно, мама.

— Смотри, не запускай простуду. Кашель есть? Ну-ка, подыши поглубже, я послушаю, не спустилась ли простуда в легкие. Сам знаешь, как долго у тебя тянутся бронхиты. Я как знала, оставила для тебя банку молодых грецких орехов в меду...

— Но мама...

— Не спорь. Я тебе позвонила не для того, что бы с тобой препираться. Слышишь, что я говорю? Расстегни рубашку или в чем ты там сейчас... Подними майку, надеюсь ты не забываешь надевать майки? Прижми низ трубки к груди и глубоко вдохни и выдохни... Тааак... Теперь не дыши... Снова вдохни...

— Мама...

— Помолчи, ты мне мешаешь... Как же плохо слышно... Это у тебя или у нас телефон трещит?.. Передвинь трубку вправо... Вдохни поглубже и выдохни... Ничего не слышу... Слава Богу, все чисто!

— Я же сказал, что все в порядке.

— Отец спрашивает, тебе денег прислать?

— Нет.

— Точно? После праздников, может быть, дадут зарплату, мы можем тебе немного подбросить...

— Нет, мне правда не нужно.

— Хорошо, а почему бы тебе не приехать домой на День республики? Тетя Роска все время про тебя расспрашивает, сегодня утром сказала, что видела тебя во сне, будто ты идешь через лес к какому-то желтому красивому дому, она хотела пойти за тобой, а тут начался дождь, забарабанило по крыше, и она проснулась. Может, приедешь завтра?

— Нет, не могу, мне нужно много прочитать для госэкзамена, приеду на следующей неделе. Чем вы занимаетесь?

— Да так, каждый своим делом. Отец читает твой журнал, «Наши достопримечательности». Просит тебя поздравить, пока ни одной ошибки не нашел. А я варила варенье из айвы. Из тертой. Такое, как ты любишь. Так обещаешь приехать? Или послать тебе банки с автобусом?..

— Точно приеду, в следующую субботу.

— Хорошо сынок, ждем тебя. И не срами меня на весь Белград, меняй носовой платок каждый день. И запомни, будешь заваривать чай, щепотку захватывай тремя пальцами. И ни в коем случае не клади сахар, от него уменьшается целебное действие чая. Береги себя...

— Не волнуйся. Скоро увидимся. И вы тоже берегите себя.


52

Как бы дико ни звучали слова профессора, Адам решил немедленно их проверить. Он натянул куртку и вышел на улицу, как всегда ненадолго задержавшись перед закусочной «Наше море». Через стекло можно было увидеть официанта в рубашке с короткими рукавами, который разносил кофе и рюмки с полынной настойкой. Как-нибудь надо зайти туда, решил он. Все-таки интересно, о чем они разговаривают, открывая рты как рыбообразные существа. А потом он пошел вверх по улице, намереваясь найти дом номер 9 по улице Пальмотича.

Однако на углу Балканской и улицы Народного фронта Адам передумал. Неподалеку, как сказал ему Тиосавлевич, жил Покимица, и он решил сначала удостовериться, действительно ли это так. Да, внизу в подъезде на одном из почтовых ящиков значилось знакомое имя. До двери квартиры он решил не подниматься, не успев выдумать предлог для визита. И так бы и пришлось ему продолжить свою дорогу, если бы в этот момент из двери на первом этаже не вышла дворничиха, женщина с проницательным взглядом и редкими распущенными по плечам волосами, которая безо всяких вопросов со стороны Адама вывалила на него целый ворох сведений — где сейчас находится каждый из жильцов, когда они возвращаются, как ее приветствуют, кто сколько расходует воды, кто балуется выпивкой, у кого какие привычки...

— Сретен Покимица в течение недели отсутствует, как он говорит, по работе. Семьи не имеет. Дома бывает только по выходным, отдыхает. Но если хотите знать мое мнение, на самом деле он бывает дома через день, я слышу, как он там шуршит, ходит по комнатам, иногда даже вижу, как он выглядывает из-за занавески... Может, это совесть не дает ему появляться на людях, знаете, в свое время он... — вот что вычленил Адам из ее болтовни.

Выйдя на Теразие, он остановился передохнуть. От слабости у него по-прежнему кружилась голова, вся центральная площадь словно покачивалась то в одну, то в другую сторону, в зависимости от того, сколько в каком конце ее было пешеходов и машин, а здания «Албании», отеля «Москва» и Игуменовой палаты казались гирями на чаше весов, которые десятилетиями кто-то безрезультатно добавлял, пытаясь добиться равновесия. Как же это возможно, взвесить столькие судьбы, подумал он. Если только речь не идет о тысячах разновидностей одной и той же судьбы, промелькнуло у него в голове, и, взволнованный таким ответом, он почти бегом пустился от Теразие в сторону Скупщины. Потом пересек парк и оказался в начале тихой улицы Палмотича.

Пять. Семь. Девять. Фасад с множеством выступающих карнизов. Холл с мраморным полом и звонким эхом от подбитых железными подковками каблуков, с разбегающимися жилками трещин, и пятнами тишины под более новыми, резиновыми подошвами. Мастерски выполненное кружево лепнины, обезображенное кое-где небрежно замаскированными шрамами от позднейших вмешательств, связанных с заменой труб и проводки. Лифт с табличкой «Не работает». Пришлось подняться пешком.

Он долго стучал в дверь рядом с латунной табличкой, на которой было мелко выгравировано имя Наталии Димитриевич. Наконец приблизились шаги, кто-то посмотрел в глазок, повернул ключ в замке, открыл дверь, насколько позволяла цепочка, и в образовавшемся промежутке он увидел лицо Елены.

— Я шел мимо, вот, подумал, зайду... Как поживает пожилая дама, как вы... — проговорил Адам.

— А как вы узнали, где мы живем? — недоверчиво спросила девушка.

— Мне сказал профессор Тиосавлевич. Простите, если я некстати, если я слишком... — молодого человека смущала сдержанность ее голоса, однако сомнений не было — она его узнала, хотя, казалось, была напугана его появлением.

— Профессор? — повторила Елена, глядя ему прямо в глаза. — Профессора больше нет в живых...

— Нет в живых? Вы шутите, не прошло и двух часов, как мы с ним вместе читали в павильоне, он показывал мне свои находки... — неуверенно усмехнулся Адам, чувствуя, как по спине поползли мурашки озноба.

— Профессор Тиосавлевич не просто умер, он убит. Наталия Димитриевич очень взволнована, она не может вас принять... — девушка собиралась закрыть дверь.

— Убит?! Господи, кто же мог это сделать?! — У Адама Лозанича от неожиданности не нашлось более подходящих слов.

— Убит. А теперь извините меня, мы вернулись домой за шляпой с траурной лентой, профессор был учеником госпожи Наталии, и она... — Закрытая дверь придавила остальные слова.

Выйдя из дома и пройдя несколько шагов вверх по улице, молодой человек, сам не зная почему, оглянулся. Появившийся с другого конца улицы Пальмотича, в подъезд госпожи Димитриевич заходил его квартировладелец, полузакрытый большим зонтом. Молодой человек готов был поклясться, что Мойсилович распространил свою деятельность и на дом старой дамы, хотя верность такого предположения нельзя было подтвердить ничем, кроме безобразных следов от недавно проложенных труб и проводов.


53

Остаток дня прошел как в кошмаре. Вернувшись домой, он схватил переплетенную в сафьян книгу и направился прямо в павильон. Строение со стеклянными стенами было пусто, в нем стоял запах влажной жары и трубочного табака с ароматом ванили. Нигде не было недавно виденных Адамом странных предметов, подтверждавших выводы многолетних изысканий профессора, кровать была застелена, никаких следов от коробок и коробочек с находками, пачек исписанной бумаги, геодезических инструментов, залатанного сачка для насекомых, археологических кисточек и шпателей, порфировых осколков женского бюста, нигде не было карты местности, линейки и лупы. Большой стол из грубых досок был пуст, единственным подтверждением того, что здесь что-то произошло, могли служить три-четыре засохшие капли потемневшей крови.

Ужаснувшись, он отбросил книгу. Дрожащей рукой, с трудом набрав правильный номер телефона коммутатора Национальной библиотеки, попросил соединить его с Кусмуком и сбивчиво изложил ему свою просьбу: как можно скорее, любыми способами, да, как угодно, найти Тиосавлевича, да, Ти-о-сав-ле-вич, имя он вспомнить не мог, хотя был уверен, что где-то его слышал, а скорее всего, видел.

— Постой, минутку, не спеши, пожар, что ли?! Профессор университета? Что преподает? — спрашивал Стеван.

— Не знаю.

— А на каком факультете?

— Не знаю.

— Где публиковался?

— И этого не знаю.

— Ладно, Адамыч, а что ты знаешь? Что это за загадки такие? Ты что, влип во что-то серьезное? Может, тебе надо помочь чем-то другим, вместо того чтобы рыться в каталогах и глотать пыль в архивах библиотеки?!

— Прошу тебя только об одном, найди его как можно скорее, речь идет о жизни и смерти, ты слышишь, как можно скорее, мне нужен его адрес, телефон, или узнай, где он работает, все, что угодно, только скорее... — закончил он разговор и, подойдя к окну, принялся ждать.

Время ползло страшно медленно. Сосед, продавец сувениров, отбивал молотком мгновение за мгновением. С точностью метронома. В закусочную «Наше море» посетители в основном заходили. Адаму почему-то вспомнились толстые стеклянные витрины рыбных рядов на Байлониевом рынке, где выловленные из воды карпы и форели, безжалостно сваленные грудами на прилавках, мучительно борются за глоток воздуха, не зная, что уже близок последний час. Мальчик и девочка за стеной поссорились. К детским крикам присоединилась брань родителей. Телефон едва успел прозвонить один раз.

— Адамыч, я нашел трех профессоров Тиосавлевичей. Божидара, Владимира и Добривоя. Первый — член-корреспондент Академии наук, преподает на сельскохозяйственном факультете, специализируется по гибридным сортам зерновых... Второй — доктор электротехники, три года назад уехал в какой-то американский институт, этот не вернется... Третий работает на философском факультете, отделение истории, узкая специализация археография, кроме того, пишет прозу, в предпоследнем номере «Литературы» напечатан его рассказ, называется «Новый Лейпциг», должен сказать, это очень интересно, необычно, идея достойна романа... — отчитывался Кусмук, добросовестно перечисляя библиографические данные, книги и опубликованные работы всех троих.

— Первых двух оставь, а что насчет археографа? — прервал его Адам.

— Да ничего, кроме одной небольшой детали. Когда я позвонил на философский, чтобы узнать его адрес и домашний телефон, секретарша сказала, что Добривой Тиосавлевич скончался у себя в кабинете сегодня в первой половине дня. Кровоизлияние в мозг или что-то в этом роде...

Адам Лозанич, студент-дипломник отделения сербского языка и литературы, внештатный сотрудник журнала «Наши достопримечательности» и читатель загадочной книги Анастаса С. Браницы, не успев бросить телефонную трубку, схватился за куртку. В мгновение ока скатившись вниз по лестнице, он, не снижая скорости, устремился вверх по Балканской. На площади Республики обычной для этого места толкотни не было, видимо, из-за дождя. Грязно-желтое уличное освещение, непонятно для чего зажженное, конная статуя перед Национальным музеем, застывшая в незавершенном движении. Молодому человеку показалось, что Князь охотно натянул бы левой рукой повод и покинул постамент, вот только не знает, куда двинуться. В те времена, когда скульптор Энрико Пази работал над ним, то есть в конце девятнадцатого века, правая рука князя Михаила Обреновича была решительно направлена на юго-запад, символически указывая в сторону пока еще не обретших свободу сербских городов. Но куда теперь? Куда? Куда угодно? Неожиданно этот памятник победы и вновь обретенной славы, опоясанный по постаменту возвышенными словами и, несомненно, один из самых красивых в Белграде, показался ему отлитой в бронзе скорбью. И эта мысль звенела у него в голове всю дорогу до здания философского факультета,

В коридорах ему попалось несколько студентов. Он поднялся на тот этаж, где располагалось отделение истории, и в катакомбах узких коридоров отыскал кабинет профессора. Дверь была открыта. В кабинете он увидел уборщицу, тетку с натруженными руками в синем халате, заметил, что, подняв компас на сыромятном ремешке, линейку и лупу, она оттирала с поверхности стола засохшие капли крови.

— Ты кого-то ищешь? — спросила она.

— Профессора Тиосавлевича, я у него должен писать дипломную работу, — соврал Адам, глядя по сторонам в надежде увидеть еще какие-нибудь вещи из стеклянного павильона.

— Сынок, умер профессор, сегодня умер. Хлынула кровь из носа, упал лицом на стол, и не стало его. Уж как его жалко, такой хороший человек был, и пошутить, бывало, мог «Софья, известно ли вам, что вы стоите ровно половины всей философии?» А насчет дипломной приходи завтра, с утра, к секретарше...

Она повернулась спиной, продолжая устранять следы смерти, от тряпки на облезлой полировке оставался мокрый след. Тут на одной из нижних полок он заметил папку с надписью «Прилагательные Анастаса Браницы». Открыл ее. Папка была пуста.

— Ты что здесь роешься? — вздрогнул он от голоса уборщицы. — Да побойтесь вы Бога, бросьте это. Ведь грех же, не успела эта черная машина беднягу увезти, как набилась полная комната каких-то людей, все его бумаги переворошили, унесли книги. Ни уважения, ни приличий...

— Унесли бумаги и книги? — повторил Адам.

— Уж не знаю, кто он был, но только какой-то человек одну книгу точно унес. Он пересмотрел каждую бумажку, заглянул под каждую обложку, а по мне, так они все одинаковые, — подперла бока уборщица. — Да и сам профессор говорил мне: «Софья, дорогая, какими бы разными они ни казались, вдали отсюда книги друг с другом встречаются. Читать какую-то одну, но читать внимательно и с пониманием, это то же самое, что читать многие другие, ее окружающие». Мне эти слова так понравились, что я их, видишь, даже запомнила. Ну, ступай уже, а насчет дипломной приходи завтра...

Несмотря на то что Адам Лозанич сотни раз проходил по этим улицам, возвращаясь домой, ему казалось, что он заблудился. Он шел долго, он промок под дождем, он чувствовал, что подкладка его куртки пропитывается все более густым мраком. И кто знает, куда бы забрел, если бы чистая случайность не привела его прямо к улице, где он жил, к витрине закусочной «Наше море».

— Закрываем! — неприветливо бросил ему официант, едва он открыл дверь закусочной. За столами оставалось всего несколько посетителей, какой-то человек за стойкой с помощью деревянной планки с надрезами замерял уровень содержимого в рядком расставленных перед ним бутылках.

— Мне только чашку чая, — просительно проговорил Адам, уверенный, что в его мансарде наверняка нет воды. Растянутые по стенам сети даже не шелохнулись, словно он ничего и не сказал, словно и не вошел, словно его и нет здесь, в этом стеклянном аквариуме, наполненном табачным дымом.

— Ты что, оглох?! Закрываем! — грубо повторил официант и вернулся к подсчету черточек, переписывая шариковой ручкой в истрепанную кассовую книгу баланс сегодняшней выручки: четыре горизонтальных, одна вертикальная, четыре горизонтальных, одна вертикальная...

С трудом протиснувшись между запаркованными поперек тротуара машинами, перейдя на другую сторону и поднимаясь к своей мансарде, Адам Лозанич все явственнее слышал постукивание молотка по деревянной рамке. На площадке второго этажа он столкнулся с человеком в плаще с поднятым воротником и только после того, как они разошлись, понял, кто именно это мог быть.

— Покимица! Сретен! Стойте! — крикнул он ему вслед, тот оглянулся и быстро сбежал вниз по лестнице.


СЕДЬМОЕ ЧТЕНИЕ

Из которого становится кое-что известно

о смысле одного зачатия

и о торжественном обеде

спустя два десятилетия и девять месяцев после него,

о состоянии ступора

и вывалившихся внутренностях тысяч домов,

о недоразумении с авангардом одной из частей

Третьего рейха

и о «дыхании»

через громкоговоритель радиоприемника,

о джентльменском

перелистывании страниц

и изучении русского языка,

о выстреле, который ознаменовал собой

начало успешной карьеры,

и о еще одной безответной любви,

о невозможности вынести из романа

секретер

из розового и лимонного дерева,

о другой книге,

которая на самом деле оказалась ловушкой,

и об отказе от действительности.

54

Благодаря отцовскому рассказу, который изобиловал подробностями и был доведен до моего сведения, несмотря на заявление покрасневшей матери, что элементарные приличия не позволяют говорить о таких вещах вслух, я точно знаю, что зачали меня 28 июня 1919 года в честь подписания знаменитого Версальского договора и окончательного поражения Центральных сил.

— Я чувствую, что сегодня мы попали в десятку! Это станет нашим личным вкладом в установление мира во всем мире... — любил вспоминать отец свои слова, произнесенные сразу после завершения соответствующего акта, когда он удовлетворенно возлежал на брачном ложе, мечтательно строя планы относительно того, какое будущее открывается перед его наследником.

— Опять ты за свое?! Сколько раз повторять?! Об этом вслух не говорят... — стыдливо прерывала его мать.

Хочу засвидетельствовать письменно, что в марте 1940 года, два десятилетия и еще девять месяцев спустя, когда мне исполнилось двадцать, наша семья в последний раз встретилась в полном составе.

Никто из четырех своенравных братьев, ни отец, ни мои дяди, особо не разбирались в политике, не занимались государственной или общественной деятельностью, но это никого из них нисколько не смущало, и уж тем более не смутил их торжественный повод для совместной трапезы — в разгар обеда все разругались в пух и прах. Каждый, как это у нас обычно и бывает, имел свое особое мнение, и то, что происходило в настоящее время, становилось прежде всего поводом для грызни относительно прошлого и особенно будущего.

— С днем рождения тебя, Сретен! И как следует подумай, за кого голосовать со следующего года, когда дорастешь до права голоса! — так прозвучал своеобразный тост, который одновременно оказался и последней фразой, выразившей за столом общее мнение, потому что сразу после нее каждый принялся отстаивать «свои» взгляды и поносить мнение «противоположной стороны».

— Тебе следует знать, что наши друзья французы в конце двадцатых годов в качестве одного из условий предоставления королю Александру кредита выдвинули галантное требование поставить памятник благодарности Франции на самом видном месте в Белграде! — язвительно начал самый молодой из дядьев, который недавно получил место разъездного агента страхового общества «Сербия» и воспользовался семейным торжеством для того, чтобы представить нам свою избранницу — сидевшая справа от него веснушчатая девушка, восхищенная своим женихом, беспрестанно моргала, а у всех остальных от его слов кусок застревал в горле.

— Какая грязная ложь! Немецкая пропаганда... Вас что, научил этому фашист Драгиша Цветкович? Только такой подонок мог выдумать такую гадость! Конечно, вы можете и дальше вести кампанию за формирование его правительства, но моему ребенку голову не морочьте... А он вас всех, одного за другим, отвезет в Берлин, на поклон Гитлеру! Поддерживать немцев сейчас, когда такое происходит, это просто оскорбительно! Хочу вам еще раз напомнить об обстоятельствах, предшествовавших зачатию Сретена... — гордо расправил усы отец, убежденный франкофил, владелец небольшой мануфактуры натуральных красителей для тканей, расположенной на Макише, где уже начал трудиться и я, помогая вести документацию.

— А почему, собственно, ты употребляешь множественное число?! Не надо обобщать. Пусть парень возьмет географический атлас, пусть посмотрит и подсчитает все моря и длину береговой линии принадлежащих англичанам стран. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понимать, что даже самый далекий ручей рано или поздно соединяется с открытым морем. Было бы куда лучше, если бы мы больше опирались на британцев. Только им одним я доверил бы нашу судьбу, — продолжая наблюдать за движением нарезанных листьев петрушки в своей тарелке с супом, невозмутимо заявил второй дядя, закоренелый холостяк, главный инспектор маршрутов Государственного речного пароходства, досрочно отправленный на пенсию из-за астмы, а может быть, и из-за своей англомании.

— Э-э, был бы жив наш добрый царь-батюшка Николай, да если бы Расея, наша матушка, воскресла, все бы повернулось по-другому, не так ли, милая моя? — нараспев обратился третий отцовский брат к своей супруге, бездетной эмигрантке

Афросе Степаненко, которая грустными кивками выражала согласие с его словами, отчасти вызванными и тем, что он, горячий панславист, «провозгласивший жизненным призванием любовь к своей прекрасной душеньке Фросе», в припадке безграничной жалости успел уже слишком много выпить.

— Оставьте вы эти споры. Угощайтесь, для кого я все это наготовила, пропадет же... — успокаивала и предлагала им поесть мать, опасавшаяся, что дело может кончиться плохо.

Но, видимо, было уже поздно. Может быть, поздно было и задолго до этого обеда. Дискуссия оказалась скомканной. Довольно скоро уже трудно было уследить за тем, кто, что и кому говорит. Суп остывал, тонкая стеклянная посуда на обеденном столе позвякивала от веских аргументов, казалось, по стенам сейчас пойдут трещины от перебивавших друг друга выкриков. Один только третий дядя все тише и тише повторял одно и то же про доброго царя Николая. В конце концов, когда гости разошлись, все, как один, обозленные на всех и друг на друга, оскорбленные, поклявшись всем и каждому, что ни один из них никогда больше не перешагнет порога ни у одного из остальных, в доме повисла странная тишина, а отец, облокотившись о стол и с горечью вздохнув, сказал:

— Ну, ты слышала... Как они меня, в самое сердце... И все против французов... Ладно, пусть их, ушли так ушли... Хорошо еще, я сдержался и не вышвырнул их из дома, не испортил окончательно ребенку праздник... Что касается меня, то они могут даже не вспоминать о примирении...

— А что касается меня, то, по-моему, у всех у вас, кто носит фамилию Покимица, у всех до одного, куриные мозги... Если бы вас было не четверо, а пятеро, этот пятый тоже готов был бы родную кровь пролить, чтобы доказать, как нужны нам, например, этруски или какой-нибудь другой давно исчезнувший народ и, самое главное, как нужны им мы... Смотри, сколько еды у нас пропадает, это добром не кончится... — едко заметила мать, убирая со стола.

— Получается, что лучше всего быть интернационалистом, ну, я имею в виду в особом, частном смысле, как оно и вышло в нашей семье... — добавил я мудро.

— Интернационалистом?! Большевиком?! Коммунистом?! Да что ты понимаешь, сопляк несчастный?! Убирайся с глаз моих, да поскорее, пока я не заявил о тебе первому попавшемуся жандарму! Все эти глупости у тебя в голове от лени, оттого, что ты бездельничаешь в конторе, с завтрашнего дня отправляйся в сушильню, просеивать сажу для черной краски... — угрожающе вскочил отец и тут же снова устало опустился на стул.

Так закончилась последняя встреча моей семьи. И именно в этот день, я хочу это особо отметить в моих записях, в марте 1940 года, ровно за год до того, как я получил право голосовать на выборах, мой язык впервые выговорил то самое слово, вокруг которого день за днем и до сих пор скапливается куча сухих веток моей жизни.


55

Своенравные братья действительно не нарушали слова, с тех пор никто — никогда — никому не переступил порога его дома.

После сдачи Парижа 14 июня 1940 года, которая, чтобы избежать разрушения французской столицы, была осуществлена разумно, без сопротивления, мой отец, погрузившись в разочарование, также сдался, сдался болезни, которую доктор Исидор Арсенов определил как маниакально-депрессивный психоз, после чего довольно быстро впал в состояние ограниченного ступора, при котором больной не реагирует на внешние и даже внутренние импульсы, хотя его сознание каким-то таинственным образом сохраняется. В таком виде болезнь проявлялась около двадцати лет. До самого дня смерти отец не только не проговорил ни одного слова, но и не сделал самостоятельно ни одного движения. Мать преданно ухаживала за ним, вынужденная постоянно ссужать его собственной волей, побуждать в нем желание жить, начинать каждое его движение, переставлять за него его правую, а потом левую ногу, перемещая его по квартире в зависимости от движения солнца из затененной комнаты в солнечную, собирать вместе его пальцы, чтобы он мог удержать в руке ложку, которую она же потом подталкивала к его рту, по вечерам перемещать его на постели из сидячего положения в лежачее, пальцами опускать ему веки, а утром снова поднимать их... Она могла оставить его хоть на целый месяц с бессмысленно поднятыми руками, и он не чувствовал потребности их опустить. Она могла оставить его в положении незаконченного шага, стоящим на одной ноге, и он не чувствовал необходимости продолжить начатое движение. Именно таким образом она вывела его в коридор их квартиры в то утро, когда в шесть часов пятьдесят минут на Белград упали первые бомбы германского Четвертого военно-воздушного флота и половина дома, в котором мы жили, включая гостиную в нашей квартире, превратилась в развалины, а мать упала без сознания. Придя в себя, она застала отца в том же положении, он стоял, уставившись в зияющую пустоту, в одном шаге от открытого перелома всего своего жизненного пути, а со всех сторон слышались вопли и причитания, торчали обломки балок от разрушенных крыш, остатки изуродованных фасадов и через пробитые перегородки стен вываливались внутренности тысяч домов. Но он даже глазом не моргнул, словно ничего не произошло, причем даже тогда, когда с окраины города, из района Макиша, повалил необычный серый дым, — несмотря на то, что небольшая мануфактура натуральных красителей для тканей производила продукцию всех возможных оттенков, когда она горела, над ней стоял дым темных тонов.

Самый младший мой дядя, пехотный поручик запаса, мобилизованный в марте 1941 года, в первую волну призыва, в армию королевства Югославии, непосредственно после венчания с той самой веснушчатой избранницей своего сердца, венчания, на которое он не пригласил никого из своих родных, попал в плен сразу же после апрельской катастрофы. Не помогло ему ни то, что сдался он добровольно, где-то под Сомбором, заблудившемуся авангарду немецкой бронетанковой части, ни то, что, выбежав на перекресток двух дорог, он приветствовал представителей Третьего рейха, мотоциклиста с болтавшейся под воротником металлической пластинкой и запыленного артиллерийского фельдфебеля, обезумевших от местных дорог и отсутствия указателей, ни то, что, исполненный лучших намерений, закричал: «Zuruck! Вы ошиблись, на Сомобор нужно было сворачивать раньше!» Его чуть не расстреляли как провокатора на этом самом перекрестке. А если еще принять во внимание три года медленного умирания в лагерях, презрение со стороны других заключенных и, наконец, смерть в Оснабрюке, всего лишь в четырехстах километрах от Берлина, то, может быть, ему было бы легче, если бы с ним разделались сразу же, на скорую руку. Всю войну, отказывая себе во всем, моя мать тайком посылала дяде посылки с продуктами и словами утешения, передавая ему в качестве «настоящих, домашних» и несуществующие приветы от трех остальных братьев. Он так никогда и не смог собраться с силами и признать, хотя бы в просматриваемой цензурой открытке, что раскаивается, а впрочем, может быть он продолжал надеяться, что настанет день, когда он все-таки окажется в Берлине, в штаб-квартире Рейхсвера и сможет лично разобраться в роковой ошибке. Веснушчатая молодая жена не долго скучала по своему мужу и вскоре сбежала с каким-то спекулянтом, а потом, после освобождения, вернулась и бесстыдно потребовала (и получила-таки!) пенсию в качестве вдовы воина, павшего за отечество на поле брани.

В течение всех лет оккупации один только я навещал дядю-астматика, страстного англофила. Так и не женившийся, рассорившись со всеми близкими родственниками, он не хотел покидать свою мансарду на Энглезовце, к нему самому никто не приходил, и только моя мать время от времени напоминала мне, что хотя бы для приличия следует навестить дядю, несмотря на его ссору с отцом. Привыкший жить скромно и существовавший теперь на небольшую пенсию и сбережения, накопленные за весь его одинокий век, он всегда оставался по-викториански сдержанным, и редко кто смог бы вспомнить улыбку на лице этого погруженного в себя одиночки. Должен признаться, что мне эти визиты давались с трудом, ему, судя по всему, тоже, он никогда ни о чем меня не спрашивал, сам ни о чем не рассказывал, и обычно мы молча проводили час-другой, недоверчиво поглядывая друг на друга. Единственным звуком было тяжелое дядино дыхание, словно он старался сэкономить и воздух. Помню, что раньше он усмирял припадки астмы тем, что раскрывал книгу, причем, ясное дело, обязательно какого-нибудь английского автора, и подносил ее к самым глазам, так что казалось, что он не читает, а где-то там, вдалеке, вдыхает воздух. А может быть, именно так он и заработал свою астму. Как бы то ни было, но с первых дней войны и позже он всякий раз, когда начинал задыхаться, применял совершенно другую «терапию»: включал радиоприемник и, едва дождавшись, чтобы нагрелись лампы, принимался медленно крутить ручку настройки, нащупывая в эфире самые чистые из возможных волны Радио Лондона, программу на сербском языке, а потом, нагнувшись и почти прижавшись ртом к сетчатой панели громкоговорителя, ждал, когда успокоится дыхание и вернется здоровый цвет лица. Только после прослушанных информации о продвижении союзников, обнадеживающих сообщений Правительства в эмиграции и воззваний короля Петра в уголках дядиных губ можно было заметить какое-то подобие улыбки. Обрадованный успехом «нашего дела», он иногда поступал в полном противоречии со своей прижимистой натурой и щедро угощал меня «лучшим вишневым ликером» от Шонды из личных довоенных запасов. Он наливал даже себе, правда, не отпивал, ни самого маленького глотка, а потом просил меня тайно пронести початую бутылку на понтонный мост через Дунай, великодушно подаренный белградцам оккупационным генералом фон Вайсом, и незаметно выпустить ее из рук над самой «запомни, это очень важно!» серединой реки. Как бывший главный инспектор маршрутов Государственного речного пароходства королевства Югославии, он был уверен, что каждая капля воды на земле рано или поздно попадает в британские воды и поэтому рано или поздно из плывущей по волнам бутылки сможет угоститься и кто-нибудь с британских берегов.. Мне, разумеется, ни на секунду не приходило в голову поступать столь неразумно с жидкостью, укрепляющей организм, и я регулярно переправлял эти бутылки его брату, супругу Афроси Степаненко, который, несмотря на нелюбовь к сладким напиткам, принимал мой подарок и использовал его для успокоения душевных страданий.

Из-за общего смятения, охватившего Белград вследствие необъяснимой англо-американской бомбежки города в 1944 году, я вовремя не наведался к нему с обычным визитом. Когда я наконец отправился к дяде, решив не рассказывать ему, что в результате одного только первого налета союзники перебили в шесть раз больше наших соотечественников, чем немецких солдат, да еще плюс к этому десятки заключенных из концлагеря, который немцы устроили на территории Белградской ярмарки, и что число жертв последовавших затем налетов никто даже не пытался подсчитать, я застал его лежащим ничком на полу возле столика с радиоприемником. Он был мертв уже несколько дней, одна из ламп в аппарате, по-видимому, перегорела, и динамик издавал такой шум, словно над всем миром бушует ураган. Из всего того, что говорил кто-то где-то вдали, нельзя было разобрать ни слова.

Что же касается патетически настроенного супруга печальной Афроси Степаненко, то есть того отцовского брата, который был пламенным панславистом, то к нему я наведывался даже чаще, чем этого хотела моя мать. С тех пор как почти четверть века назад он объявил своим жизненным призванием любовь к русской эмигрантке, дядя действительно не делал ничего другого, кроме как любил эту женщину, «писаную красавицу», причем любовь его ничуть не уменьшилась, когда выяснилось, что она не сможет иметь детей. За счет чего они жили, известно только одному Богу. Официально они ничем не занимались. Правда, у него было три «несносных» рабочих дня, когда он выполнял обязанности чиновника в Первом акционерном обществе «Мельницы», в Паровой рисовой фабрике и на фабрике плетеной мебели «Моравия». Жена не имела и этого. Ходили слухи, что супруги существовали благодаря тому, что она получала плату от какого-то еврея, антиквара по фамилии Конфорти, за то, что в мельчайших деталях описывала ему карат за каратом, как выглядела царская коллекция пасхальных яиц ювелира Фаберже, которую она еще девочкой видела в Санкт-Петербурге. Супруги неразлучно проводили годы и годы и даже каждую книгу читали вместе, одновременно, лежа в своей брачной постели под балдахином из ткани цвета белой ночи, при этом сначала Афрося держала книгу, а дядя по-джентльменски переворачивал страницы, а когда она уставала, они менялись ролями. В конце концов они настолько сжились и уподобились друг другу, что всегда в один голос приговаривали свое излюбленное: «Э-э, был бы жив наш добрый царь-батюшка Николай, да если бы Расея наша матушка воскресла...»

И несмотря на то, что все в семье считали крайне безответственным таким образом растрачивать дарованный нам человеческий век, душечка Фрося и ее муж не обращали на это внимания. Периоды безденежья они проводили над жидким чаем без сахара, деля пополам и макая в него свои позапрошлогодние сетования. Когда же, кто его знает откуда, появлялись у них деньги, они жили с размахом, стараясь всячески угождать друг другу, посещали оперу и концерты, приемы для избранных, балы и пикники, разные злачные места вроде скучнейшего отеля «Бристоль», где подают паштет из гусиной печенки, крабов под майонезом, filet de boeuf, трюфели, Захер-торты, но при этом не гнушались и гулянок в корчмах, пропахших паприкашем, вареными яйцами, мягкой ракией и льняным маслом, где обычно толклись журналисты, гадалки, поэты, лунатики, актеры и другая сомнительная публика. Кроме того, иногда дядя где-то разыскивал и приводил в дом цыган, которые умели сплетать «в косу» русские песни, или покупал в магазине у Боторича несколько ящиков привозного вина и до краев наполнял имевшуюся в их доме огромную серебряную миску перламутровой черной икрой, осетровой или севрюжьей, а не то просто приводил с улицы первого встречного, и все это, чтобы хоть как-то скрасить печальные дни своей жены, навсегда потерявшей родину. А она, Афрося Степаненко, умела смотреть и смотреть на него влюбленными глазами, смотреть до тех пор, пока дядя не начинал от нежности терять рассудок и пытаться доказывать свою любовь разными высокопарными безумствами — то он вызывал на дуэль до крови каждого, кто откажется встать по стойке «смирно» в честь погибшей Империи, то выпивал полдюжины бутылок шампанского за «здаровье жены», а то на ранней заре, усевшись на подоконник их квартиры на шумном Вождовце и свесив ноги наружу, словно в каком-нибудь толстом русском романе, раскрывал миру душу, повествуя об обуревавших его чувствах...

Но я, по правде говоря, навещал их вовсе не из-за всего этого. Кстати говоря, антиквар Конфорти еще в 1941 году окончил свои дни в концлагере, пустые рассказы никого не интересовали, никому не нужны были воспоминания о бесценных пасхальных яйцах ювелира Фаберже, в дядином доме царила нищета, чай стал еще более жидким, а сетования совсем зачерствели, что же касается серебряной миски для икры, то она сменила собственника всего за три литровых бутылки кисловатого вина. Навещал я их из-за того, что оба они безукоризненно владели языком, который был мне необходим. Для душеньки он был родным, а дядя научился «гаварить» у своей любимой. Догадайся они, откуда у меня возник столь неожиданный интерес к русскому, то уж, конечно, отказались бы способствовать моему обучению. Однако я держал свои намерения глубоко скрытыми, в полной тайне, смиренно соглашаясь с их реакционными взглядами на «большевистскую заразу» и совершенствуя свои знания в языке будущей мировой революции, ставшем столь необходимым мне для чтения брошюр, которые я получал от своих значительно опередивших меня в нелегальной деятельности сверстников. И возможно, знай я, сколь страшной окажется моя плата за их труды и симпатию ко мне, я ни за что не ввязался бы в эти дела.

А так я в течение всей войны по понедельникам, средам и пятницам регулярно появлялся на Вождовце, получая уроки русского языка от Афроси Степаненко (когда дядю мучило похмелье или изжога от выпитого накануне) или от дяди (когда у душеньки Фроси начинался приступ «пичали или галавной боли», вызванный хронической ностальгией). А так я в течение всей войны по вторникам, четвергам и субботам не менее регулярно появлялся и по другим, всегда новым, адресам, получая уроки революционной деятельности в разных кружках и на собраниях, готовясь к борьбе за окончательную победу интернационализма против всего остального мира. А еще раз в неделю помогал матери приводить в порядок распавшуюся на две половины квартиру и смотреть за отцом, погрузившимся в состояние ступора, потому что ей был необходим хотя бы один день отдыха, чтобы пополнить собственные запасы воли, которую она по предписанию доктора Арсенова должна была передавать больному «в как можно больших количествах, вплоть до полного выздоровления оцепеневшего духа».


56

Очень долго мне не удавалось развязаться с бременем политических заблуждений моей семьи. Именно из-за них между мной и моими товарищами всегда существовал какой-то зазор, какая-то подозрительность по отношению ко мне, нередко они оставались и после собрания, чтобы снова обсудить мой«буржуазный» случай и искренность моих убеждений, и даже сомнительный смысл моего зачатия, которое произошло, как стало известно, как раз в день подписания Версальского мирного договора. Я знал, что за мной наблюдают, оценивают, взвешивают каждое мое слово или поступок, колеблются, привлекать ли меня к участию в акциях саботажа или в покушениях и даже к распространению листовок или сбору пожертвований в помощь борцам революционного дела. И если оценить положение реально, то все мое преимущество состояло только в отличном знании русского языка: то, что все остальные узнавали из перевода, я читал без всяких посредников, в оригинале, зачастую даже поясняя районному руководству сущность нелегальных материалов, которые неизвестно какими путями прибывали к нам из советских пропагандистских служб. Возможно, именно это вечное недоверие и мой особый дар толкования источников коммунистической теории стали основными причинами того, что позже я избрал полем своей деятельности не что иное, как государственную безопасность. Хотя, конечно, не следует исключать из числа причин и мою постоянную потребность проявить себя и одновременно отомстить за тот обидный присмотр, под которым я постоянно находился во время войны.

Как бы то ни было, но все резко изменилось после того, как в конце 1943 года мне в руки попал трехтомник «История, теория и практика восприятия литературного произведения и основные директивы в свете решений XV съезда ВКП(б)» авторов С. В. Никитина, Б. Розенштейна и М. М. Мухина, изданный в 1937 году в Москве. Независимо от того, оказалось ли это сочинение с громоздким названием у меня по воле рока или же в результате ошибки курьера, отвечавшего за распределение литературы по партийным ячейкам, я был убежден, что речь идет о несомненном воплощении того, что подразумевается под довольно туманным понятием справедливости. Дело в том, что трехтомник был отпечатан в типографии НКВД строго контролированным тиражом с пронумерованными экземплярами для специального пользования при обучении кадров самого секретного отдела указанной выше организации, причем даже тщательно отобранный контингент слушателей этого курса не имел права заниматься по этим книгам самостоятельно, работа велась только в тройках, в состав которых обязательно входил политический комиссар или высокий офицерский чин, строго наблюдавший за действиями двух других членов тройки. Почему это делалось так, становилось ясно даже из поверхностного просмотра оглавления — трехтомное издание содержало все имеющиеся знания, которые были связаны с так называемым «полным чтением», в нем рассматривалась эволюция этого процесса, был собран опыт всех предыдущих эпох, начиная с появления письменности и до наших дней, рассматривались методы совершенствования возможностей проникнуть еще дальше, то есть до таких деталей, которые хотя и не приводятся, но несомненно стоят между страницами той или иной области, анализировались ситуации встречи в читаемом тексте двух или большего числа читателей, методы их распознавания в обычной жизни от туманного предположения до совершенно точного установления личности, излагались методы работы в этой сфере всех крупных секретных служб, приводились примеры успешных операций, а под конец говорилось и о той пользе, которую могли в этом направлении принести новому обществу отдельные сознательные граждане. Не успел я еще толком вдуматься во все это, а передо мной уже замаячила верхушка айсберга мощи, который оказался в моем распоряжении. С этого момента один из наиболее интимных, частных и личных видов человеческой деятельности мог предстать передо мной как на ладони.

Так моя жизнь приобрела еще одно, новое, измерение. Я бы не мог назвать его параллельным, потому что вскоре оно отодвинуло на второй план и сделало совершенно несущественным все, что было прежде. Одновременно с упражнениями, как я называл осторожное изучение «Истории, теории и практики восприятия...», я освобождал семейную библиотеку от всех других книг, чтобы оградить себя от соблазна просто читать по праздной и несомненно вредной декадентской привычке. На вопрос матери, куда я отправился со всеми этими годами собиравшимися у нас книгами, я решительно ответил, что иду обменять их на продовольственные карточки, а когда я принес мешочек кукурузной муки, полдюжины свечей и пару «деревяшек» — туфель на деревянной подошве — она, до болезни отца любившая отдыхать с романом в руках, грустно сказала:

— И только-то за все наши книги?

Но я оставался тверд. Я был полон решимости порвать с прошлым, полон решимости создавать будущее. И преуспевал в этом, причем быстрее, чем мог предположить. Имея возможность следить за другими читателями, я очень быстро избавился от всех тех, кто сомневался в моих революционных взглядах, одновременно ловко избегая акций гестапо и обысков со стороны квислинговцев Специальная полиция зловещего Дражи Йовановича пользовалась традиционными, примитивными, но убедительными методами, отбивая арестованным ступни ног до тех пор, пока те не признаются и в том, чего никогда не думали. Обученный и обладающий талантом к слежке, теперь я всегда был прекрасно осведомлен, где находятся мои товарищи, от председателя комитета до простого курьера, над чем они дремали, делая вид, что внимательно читают, чего не поняли, что пропустили, где усомнились... И уже на следующем собрании клеймил перед всеми их слабости и отклонения, а они смотрели на меня с ужасом, заикались, краснели, опускали глаза, и я одного за другим устранял их... Вот тут в партии всерьез заговорили о бескомпромиссном товарище Сретене Покимице и начали относиться ко мне с все большим уважением. И страхом. Однако окончательный, хотя и неофициальный экзамен я сдал в 1945 году, месяцев через шесть-семь после освобождения столицы.

Еще не закончились бои против фашизма, как стало ясно, что до его окончательного падения нужно выиграть и борьбу за победу коммунизма. Наряду с военной помощью Советы посылали нам кадровую поддержку. Кроме многочисленных политработников — комиссаров Красной армии, кроме многочисленных специалистов, хорошо разбиравшихся во всевозможных способах добиться полной победы революции и сохранить и преумножить ее завоевания, в Белград прибывали и особисты, прошедшие специальную подготовку, одного из них звали Голя Горохов, и работал он как раз в той области, а точнее говоря, на том участке, где к тому времени немалых успехов достиг и я, самоучка.

Горохов, опытный чекист, чью грудь украшали три ряда орденов и медалей, которые он заслужил в борьбе с эсерами, меньшевиками и белогвардейскими бандами генерала Врангеля, постоянно бывший начеку, с засунутым за пояс взведенным наганом, искренне обрадовался моим способностям. Он никогда не спрашивал меня, как мне удалось столь далеко зайти в мастерстве слежки за другими читателями, потому что, согласно правилам конспирации, сотрудники тайных служб не должны были ничего знать друг о друге, хотя каждый мог следить за каждым, а особо сознательные ухитрялись следить даже за самим собой. Он никогда не спрашивал, откуда я так много знаю, он воспринимал меня как равного себе соратника по борьбе и осыпал бесчисленными похвалами:

— Таварищи, наш Сретен стоит больше, чем целая ударная бригада!

Мне это было приятно. Мне это нравилось. Но хотелось большего. Я был ненасытен. Я хотел особо проявить себя перед представителем товарища Сталина, а именно так я воспринимал Голю. И тогда я из чистой жестокости, своенравия и желания выслужиться указал Горохову на «Записки охотника» Ивана Сергеевича Тургенева. Разумеется, и безо всяких директив я знал, что нужно быть особенно осторожным с монархистами, реакционерами и фракционерами, с четниками, с приверженцами Льотича, с недичевцами, со всем этим отребьем ушедшей в прошлое эпохи, я знал, что все остальное не так существенно, но не смог удержаться от желания угодить Голе, предвкушая, сколь интересной для него может оказаться здешняя русская эмиграция. Дело в том, что «Записки охотника» были одной из любимых книг душечки Фроси и дяди-панслависта, они частенько углублялись в них, встречаясь там с такими же изгнанниками, присутствие которых неоднократно приходилось наблюдать и мне, и их нетрудно было узнать по глазам, наполнявшимся слезами при первой же фразе, написанной на родном языке. Встречал я их часто, тогда, когда одновременно со мной в разных уголках мира, в Бостоне, Лондоне, Баден-Бадене, Париже или в моем Белграде, они открывали какой-нибудь русский роман, повесть или рассказ и начинали читать его вслух, нараспев, с выражением, всхлипывая, хватаясь за сердце, утоляя ностальгию единственной оставшейся у них возможностью «ступить ногой на родную землю». Кстати, я встречал их и раньше, и среди них было много тех, кто остался в Москве или Ленинграде, якобы признав народную власть, они спокойно читали на станции метро, в очереди за хлебом, за четвертинкой водки, за талонами в полупустой универмаг, ничем не выдавая себя до тех пор, пока у них не вырывался вздох, служивший для меня достаточной уликой того, как горько они сожалеют о прошедшем или будущем времени...

— Эта не можна?! У Тургенева?! А я всегда прочесывал заграничную литературу, шерстил жалкие клеветнические выдумки инакомыслящих и антибольшевистские памфлеты. Чушь! Вот где они собираются, сговариваются, дурманят голову нашей молодежи! У Тургенева, которого мы, уж так и быть, признали и допустили в историю литературы из-за его несколько более здорового, чем у других, отношения к общественным явлениям. Ты, Сретен, заслуживаешь ордена из рук самого товарища Лаврентия Павловича Берии! — радовался моему открытию Горохов, и глаза его сияли жгучей ненавистью к приспешникам царизма.

— Ордена?! Да что ты, это не для меня... — заскромничал я.

— Ордена, товарищ, не меньше! Ну, давай займемся ими, давай выведем их на чистую воду! Раздобуду для нас с тобой по экземпляру «Записок охотника» на русском, и за дело! Чтобы избавиться от вшей, надо сначала уничтожить всех гнид! — сказал Голя и вытащил взведенный наган.

Но и этой похвалы мне было мало. Я согласился участвовать в акции. Распускался май 1945 года, где-то на этом свете в зависимости от часового пояса было ровно двадцать часов, где-то два часа до полуночи, где-то часы били полночь, где-то начинался стыдливый рассвет, где-то ночь уже полностью сбросила свою кожу, когда мы с Гороховым быстро проскочили повести Ивана Тургенева, решив устроить засаду не в начале, а в самом эпилоге «Лесов и степей», среди чудеснейшего описания природы, одного из лучших во всей мировой литературе.

— Проницательно, Сретен, ничего не скажешь, ничего не скажешь... — расхваливал Голя мой талант, пока мы подкрадывались, точно угадав время и место, где собирались наши жертвы, прибывавшие кто откуда, обнимаясь, целуясь, растроганно лобзая ближайшие к ним слова или просто полной грудью вдыхая воздух элегических просторов на заключительных страницах «Записок охотника».

Да, здесь собралось все отребье сгнившей эпохи... какая-то аристократка, с головы до ног одетая в угольно-черное, с губами, принявшими утонченно-изысканную форму из-за постоянного употребления изящных французских выражений... бывший царский «палковник» в шинели, наброшенной на плечи, фигура которого утратила подвижность от продолжительных сидений за столами европейских казино... какой-то жалкий «гаспадин», инженер или музыкант с необратимо исхудавшими кистями рук, промерзший от безнадежности в своей эмигрантской каморке в полуподвале... иссохший богомолец, который только и делает, что крестится и бьет поклоны... даже один хнычущий ублюдок, представитель поколения, выросшего в изгнании...

Еще немного, еще немного, пусть все птички слетятся... — шептал Голя Горохов, хотя сомневаюсь, что они услышали бы нас, увлеченные собственным щебетанием.

«Дубовый куст жадно раскинул над водою свои лапчатые сучья; большие серебристые пузыри, колыхаясь, поднимаются со дна, покрытого мелким бархатным мхом...» — читали они неутомимо.

«Сырая земля упруга под ногами; высокие сухие былинки не шевелятся; длинные нити блестят на побледневшей траве...» — повторяли они дрожащими голосами, возможно даже заучивая наизусть.

«Дышать морозным острым воздухом, невольно щуриться от ослепительного мелкого сверканья мягкого снега...» — выкликали они, а кто-то даже сорвал с себя верхнюю одежду и, оставшись в одной нижней рубахе, принялся раздирать ее на голой груди.

Скрываясь в тумане, мы выждали еще немного. А потом старый чекист Голя Горохов (у меня в этом деле не было должной сноровки) всех их передавил, одного за другим, по очереди, хоп! хоп! — стальную руку на горло, и тот уже не дышит. Кто-то дернулся, кто-то захрипел, кто-то загадочно усмехнулся, вот, мол, все-таки умираю на родине!, кто-то просто тихо скользнул туда, откуда появился, а назавтра его нашли в Бостоне, Лондоне, Баден-Бадене, Париже или в Белграде, на скамейке в парке, в постели или в кресле, расставшимся со своей душой и с выпавшей из рук книгой Ивана Тургенева.

Должен признаться, мне было не по себе. Конечно, ликвидировал всех Голя, но ведь донес-то на них я. «А что они там замышляли за спиной у революции!» — пытался я найти оправдание и успокоить свою совесть и вдруг едва не споткнулся об уже холодеющее тело, в котором тут же узнал свою прекрасную тетку, душеньку Афросю Степаненко в кружевной ночной рубашке, тоже задушенную, — судьба распорядилась так, что и она в тот распускающийся май 1945 года взяла в руки роковую книгу. «Что я наделал?!» — видимо, именно это пронеслось у меня в голове, и я тут же уловил хорошо знакомый мне запах кислого вина, исходивший от единственного выжившего, который корчился от боли на месте побоища.

— Сретен, что ты здесь делаешь? — мой дядя, видимо, как всегда, читал рядом со своей женой.

— Несчастный, что ты сделал?! — ломал он руки над своей любимой.

— Как ты мог?! За что?! — в отчаянии бил он себя в грудь.

— Памагите, светые мучиники Барис и Глеб, ни дайти маю Фросю, маю жызьнь... — взывал и молил он, осыпая поцелуями посиневшие губы и холодный лоб своей жены.

Кто знает, как долго, онемев, простоял бы я рядом с ним, слушая вопли, стенания и клятвы, кто знает, сумел бы ли я удержаться от признания, что и сам потрясен, что я не хотел этого, что я не собирался, не будь рядом Голи Горохова, который отреагировал моментально — схватил наган, прицелился, над «Лесами и степями» Ивана Тургенева прогремел выстрел, пуля вошла точно в правый глаз дяди, оттуда вытекло немного крови, в то время как другой глаз все еще плакал.

— Поздравляю, Сретен! — пожал мне руку Голя немного позже, когда мы оба захлопнули книги. — Поздравляю, ты прекрасно держался, операция проведена блестяще, я доведу свое мнение до товарищей наверху...

Мне было тошно. Я был сам себе гадок. Когда этим вечером я, подавленный, вернулся в родительскую квартиру, когда мать приготовила мне чай из зверобоя, чтобы усмирить судорога в животе, когда она спросила меня, почему я такой свинцово-бледный, почему не могу заснуть, я отвечал как в бреду:

— Не знаю, но у меня такое чувство, что душечки Фроси и дяди больше нет в живых...

Мы нашли их наутро, в их супружеской кровати, под обрушившимся балдахином из ткани цвета белой ночи, — она была так же прекрасна, как и всегда, спокойна, словно спит, он лежал с простреленным глазом. Мать смотрела на меня как-то странно, как-то испуганно. К счастью, 9 мая 1945 года в Берлине был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии, и празднование победы оставило в тени все недоумения, вызванные смертью последнего отцовского брата. Весь Белград повалил на площади поздравлять друг друга и радоваться, один только отец не выходил из состояния ступора, находясь на грани сознания, и когда он стоял у окна, то снизу, с улицы, походил на поставленное на подоконник большое растение.


57

Несмотря на официальное окончание войны, бои на территории Югославии продолжались до 15 мая. Кроме того, был открыт новый широкий фронт, фронт борьбы за признание результатов всех наших предшествующих действий. И на этом фронте целым рядом операций руководил я. Бывало, я неделями не поднимал головы, согнувшись над бесконечными страницами, день и ночь освещенными яркой лампой, в вечно полутемной комнате одного из национализированных особняков на Звездаре, где временно разместился вверенный мне отдел. Но и тогда, когда Служба разрослась и разветвилась, когда нам перестало хватать не только предоставленного государством многоэтажного здания, но и десятков выделенных для работы тайных, пустых квартир, дел меньше не становилось, их стало даже больше, народной власти отовсюду грозила опасность, следовало быть одинаково осторожными и с недавними соратниками по борьбе, и с убежденными сторонниками монархии, следовало с одинаковой подозрительностью относиться и к тем, кто присваивал общественную собственность, и к немногочисленным оставшимся владельцам частной собственности, следовало внимательно следить за теми, кто пристрастился к соцреалистической поэтике созидания, и теми, кто выступал за буржуазные направления...

Мне приходилось постоянно быть начеку и из-за всего этого, и из-за своей страсти к слежке, но главное, что не давало мне уснуть, были лица душечки-тети и дяди, которые постоянно возникали у меня перед глазами. То, что я утратил способность крепко и надолго засыпать, только прибавило мне славы. Я считался неутомимым, вездесущим, способным хотя бы на одну фразу вперед по сравнению с другими предвидеть политические повороты. Я считался неподкупным, непоколебимым и преданным членом Партии, и я не колебался ни мгновения, когда было объявлено о конфликте с Информбюро, более того, я был очень доволен, поняв, что теперь для меня всегда найдется дело, всегда будет, чем заняться. И действительно, благодаря мне многие своими глазами увидели море с берегов Голого острова.

В моем обществе никто не осмеливался поднять глаз, многие начинали искать несуществующие пылинки на рукаве и застегивать воротник рубашки, подчиненные трепетали, и даже люди, занимавшие на первый взгляд более высокие посты, чем я, вечно ходили с потными ладонями. Я провел чистки во многих собраниях сочинений и в томах избранного, в автобиографиях и биографиях, в военных дневниках и исторических исследованиях, в учебниках и энциклопедических словарях, написал тысячи доносов и отчетов, и пока другие болезненно колебались, я, в соответствии с директивами, пополнял архивы и тюрьмы, и нередко в результате моих трудов кого-то закапывали в землю, не оставив ни надгробья, ни таблички, ни даже могилы...

Но на этом я не хотел бы здесь останавливаться. Все это, видимо, можно узнать, открыв архивные материалы или прочитав слова, глубоко выцарапанные на стенах одиночных камер: «Сретен, чтоб у тебя глаза лопнули!», или «Покимица, будь ты проклят вместе со всей твоей родней!», или наткнувшись на стройплощадке, где копают котлован под фундамент нового дома, на побелевшие человеческие черепа, ключицы и позвонки. Здесь я пишу о том, чего не найдешь нигде, о том, что не оставило никаких следов...

Собственно говоря, о тех первых годах, годах восстановления страны, мне и добавить-то больше нечего, потому что никакой личной жизни у меня не было. Не было и друзей. Старый чекист Голя Горохов в марте 1947 года был отозван в Москву и там вскоре подал рапорт о том, что в свое время, еще в феврале 1938 года, усомнился в правильности одного выступления товарища Сталина, опубликованного в газете «Известия». В общем, съел он последний в жизни горячий пирожок, поцеловал жену, отдал честь своим выстроившимся шеренгой детишкам и, захватив наган, медали и признание в совершенной ошибке, отправился в здание на Лубянской площади, предать себя в руки компетентных товарищей. Трофейный револьвер и награды окончили свои дни на стенде в мемориальной комнате в Черемоднове, родной деревне Голи Горохова, а сам он — на принудительных работах где-то неподалеку от берегов Восточно-Сибирского моря. С ним одним я иногда обменивался парой не относящихся к работе фраз, а когда его не стало, мне и словом перемолвиться было не с кем.

Кроме того, не помню уж когда точно, я переехал от родителей в самую маленькую из предложенных мне квартир, выбрав ее только потому, что находилась она на улице Народного фронта. Да в большей я и не нуждался. С понедельника по субботу, работая в три смены, я отдавался ударному труду, вчитываясь во все и вся, а по воскресеньям старался поддерживать общепринятое существование в реальной действительности, но родителей навещал редко, стыдясь сошедшего с ума и застрявшего в прошлых временах отца. В этот свободный от работы день я обычно промывал усталые глаза отваром ромашки или давал утомленному зрению возможность отдохнуть на берегу Дуная, где, гуляя по парку, я старался дышать поглубже, чтобы изгнать свинцовую бледность, пропитавшую мою кожу, а по праздникам от нечего делать приводил в порядок свою коллекцию значков. Мать сначала упрекала меня за то, что я отдалился от них, потом лишь горько молчала, а при последней нашей встрече, преодолев свою вечную стыдливость, спокойно сказала:

— Я знаю, чем ты занимаешься. Люди рассказали. Шпионишь. И не стыдишься этого. Отец ошибся насчет твоего славного зачатия 28 июня 1919 года. Это было не попаданием в десятку, а самой большой ошибкой в нашей с ним жизни.

До самой их смерти я никогда больше не переступал порог родительского дома. Только иногда сворачивал в их улицу и подходил к располовиненному бомбежкой зданию, которое никто не хотел ни сносить, ни ремонтировать, и, спрятавшись за дерево, смотрел на неподвижного отца, похожего на поставленное на подоконник растение. Весной, когда окна были открыты, на его плечи и голову слетались птицы, они переступали лапками по его взлохмаченным волосам или что-то доверчиво щебетали ему в уши. Мать появлялась тогда, когда солнце перемещалось в сторону запада, и уводила отца на другую сторону, к окнам, выходившим во двор, где было еще тепло.

Хочу особо подчеркнуть, что Косана была единственным человеком, который относился ко мне не так, как другие. После окончания ускоренных курсов стенографии и машинописи ее приняли в нашу Службу на должность секретарши, довольно часто мы с ней засиживались до поздней ночи, я диктовал свои наблюдения, она записывала, удивляясь целым страницам деталей и мелочей, которые мне удавалось вытянуть из нескольких фраз. Да, я узнал позже, она была влюблена в меня, и ее не смущало то, чем я занимаюсь, не смущали злобные комментарии у меня за спиной, не смущало даже то, что частенько ей от меня доставалось:

— Товарищ Косана, что тут такое написано?! Кто это может прочитать?! К тому же ты и буквы пропускаешь! От тебя никакой пользы! Да остановись же ты наконец, то, что я сейчас говорю, печатать не надо!

— Я помню, товарищ Сретен. Я помню все, что ты сказал за последний месяц. Я все исправлю после окончания рабочего дня. Ни о чем не беспокойся, каждое твое слово помню, а все остальное забываю, даже, когда мне другие товарищи говорят, что у меня красивые колени, — тепло улыбалась она.

— Колени?! Я не заметил, у меня времени на это нет, — отвечал я смущенно, возвращаясь к чтению и оставаясь слепым и глухим к ее намекам.

Вот так и текла моя жизнь до одной ноябрьской среды 1947 года, когда я получил полномочия «от имени народа» присутствовать при национализации книжного магазина «Пеликан», принадлежавшего некоему Гавриле Димитриевичу. Дело для того времени обычное — решение, инвентаризация товара, новый замок, пломба на входную дверь, и готово. Если бы только не дочь хозяина магазина, Наталия, барышня с огромными глазами. И ее решительное требование оставить себе несколько книг чисто сентиментального содержания.

— Вообще-то не полагается, ну да ладно, берите, тем более что это не та литература, которая интересует классово сознательных граждан, — ответил я, сам не веря тому, что могу быть настолько чувствительным к просьбам такого рода, при этом я, правда, не упустил отметить, что она забрала с полок все тридцать экземпляров одной и той же книги, романа «Мое наследие» некоего Анастаса Браницы.

Я был вдвойне заинтригован. Не только ее подозрительным поведением, но и тем, что впервые в жизни обратил внимание на нечто, выходившее за рамки моей специальности, а именно на привлекательность, которой может обладать существо женского пола. Первого обстоятельства было достаточно для того, чтобы завести дело. Второго — для того, чтобы сделать первый шаг к собственной гибели. Оставив все другие дела, я бросил все силы на изучение ситуации, принялся плести сеть вокруг дочери книготорговца, не чувствуя, что нити судьбы стягиваются вокруг меня самого.

Положение, которое я занимал, позволяло мне беспрепятственно получать всю нужную информацию. Очень скоро я знал о Гавриле Димитриевиче все: о его поведении во время войны, о добровольном участии в спасении слов из разрушенной Национальной библиотеки, а также и о конвертах из вощеной бумаги, содержащих его переписку с профессором Чайкановичем и владыкой Николаем Велемировичем. Очень скоро я узнал все о его меланхоличной женушке, о ее необыкновенном голосе, который унаследовала и Наталия. Но к ней самой мне приблизиться не удавалось. Она была немного старше меня, в конце двадцатых посещала класс оперного вокала примадонны Паладии Ростовцевой, потом неожиданно бросила пение и занялась обычной работой в отцовском магазине. Никто к ней не приходил, сама она тоже никуда особенно не ходила, разве что имела привычку в дни поминовения навещать могилу автора того самого романа, все экземпляры которого она оставила у себя, автор был неизвестный, вернее известный тем, что, как я разузнал, утопился в Дунае после того, как критики плохо отозвались о его литературном дебюте. Все это меня не могло удовлетворить, и я решил посетить ее там, где она проживала, — в родительской квартире по адресу улица Пальмотича, 9. Хотя я и пишу здесь — посетить, но на самом деле я хотел ее припугнуть, дав понять, кто таков Сретен Покимица.

— Пожалуйста, ищите, делайте свое дело, — насмешливо заявила она, когда я предъявил ей свое удостоверение и ордер на обыск в семейной библиотеке, расположенной в комнате с большими пятистворчатыми окнами, разделенными переплетом на множество мелких квадратов и похожими на стенку оранжереи в ботаническом саду.

— Желаю успеха в подъеме уровня вашего образования, — дерзко добавила она, когда я протянул ей расписку взамен якобы временно изъятых экземпляров «Моего наследия», но меня это не смутило, я заметил, что нескольких не хватает, по-видимому, она ловко спрятала их среди огромного множества других книг.

— Я бы предложила вам черного хлеба и чаю, но ваша комиссия по перераспределению излишков жилья распорядилась поставить новую перегородку таким образом, что мы остались отрезанными от кладовки со старыми реакционными формочками для печенья и оппортунистической соковыжималкой, — холодно проводила она меня до двери.


58

Роман я прочитал на одном дыхании.

— Товарищ Сретен, что будем записывать? — спросила Косана важно, держа наготове карандаш и блокнот.

— Ничего, на этот раз ничего... Здесь нет ничего достойного внимания... Никаких событий... Нет действия... Даже нет героев... Досужие фантазии... Воображение... — ответил я задумчиво, а секретарша окинула меня разочарованным взглядом.

— А может, принести чего-нибудь поесть? Американцы прислали такие вкусные рыбные консервы! А у меня есть зрелый, сочный помидорчик, и если вы дадите мне вашу бритву, я разрежу его пополам... — Косана искала предлог, чтобы еще немного побыть в моем обществе.

— Какую бритву?! Товарищ Косана, о чем ты?! Я не голоден! Можешь отправляться домой! — Мне пришлось повысить голос, она вышла обиженная, а я остался обдумывать, что мне делать с новыми, тревожно-упоительными чувствами.

Каковы бы ни были результаты моих прежних расследований, я никогда ничего не скрывал от Партии. Никогда не пытался что-либо оставить при себе. Но история Анастаса Браницы ввела меня в искушение. История без истории, страницы и страницы описаний, и все это ради женщины, которая за пределами книги никогда его не узнала. Сад и вилла, созданные так, что ясно видишь и то, о чем, казалось бы, ничего не сказано, слышишь звуки и чувствуешь запахи. Да, и запахи, одновременно со мной роман читала еще одна особа, кухарка Златана, так она мне представилась, совсем глухая, потом я навел о ней справки — оказалось, что она значилась в списках пропавших без вести во время войны, хотя на самом деле целыми днями занималась приготовлением еды на кухне «Наследия» трагического Браницы, и стоило мне там появиться, принялась гостеприимно угощать меня всякими деликатесами, кстати, может быть именно поэтому я и не был голоден, когда закрыл книгу.

Возможно, в ту ночь, сидя у себя в кабинете, я не имел полного представления о том, что делать дальше. Возможно, я не сдал эту необычную книгу в архив, решив, что пусть лучше она останется неизвестной даже самой Службе. Возможно, я подумал, что это уединенное место могло бы стать вполне достойной резиденцией, домом отдыха для наших высших руководителей, тем чтением, в котором благодаря мне они смогли бы навсегда взять на себя роль отсутствующих обитателей виллы. А кроме того, и это я полностью осознаю, где-то в глубина души я пожелал чего-то похожего и для себя, и для Наталии Димитриевич, я был убежден, что она здесь появляется часто...

Как бы то ни было, я совершил недопустимый проступок — не занес в протокол ничего из того, что узнал. Более того, на всякий случай я осуществил некоторые чисто формальные процедуры, но сделал это только для того, чтобы замести следы на случай появления будущих читателей, а вовсе не затем, чтобы дать им необходимые пояснения, как это предписывали Правила службы. Все экземпляры книги, кроме своего собственного, личного, я отнес в книгохранилище, основанное еще в старой, довоенной Югославии, не заполнив при этом формуляров и не внеся в каталог ни имени автора, ни названия книги, ни года и места издания. Я знал, что в катакомбах коридоров и полок книги без инвентарного номера будут спрятаны надежнее, чем где бы то ни было. Позже я пополнял эту подземную бездну. Я начал собирать экземпляры, недостающие до полного, весьма скромного, тиража книги, я отыскивал их в личных библиотеках и в читальных залах, в букинистических магазинах и на книжных развалах, конфисковывал или покупал, одну за другой, злоупотребив своим служебным положением. Я даже направил секретное предписание моим коллегам в другие города, с тем, чтобы они и там провели аналогичные розыски. Одну из книг я просто вырвал из рук у какой-то пожилой дамы, читавшей на скамейке в Калемегданском парке, и она кричала мне вслед так, словно с нее сдирают кожу...

Принимая во внимания бурные события недавнего времени, разрушения, вызванные войной, уничтожение фонда Национальной библиотеки, а в придачу и традиционно короткую память, которой так славится наш народ, я был удовлетворен, когда оказалось, что собран почти весь тираж, недоставало всего нескольких экземпляров. Кроме того, меня приятно волновала мысль, что, вполне возможно, единственными владельцами этой книги во всей стране, а может быть, даже на планете, остались только я и крупноокая барышня Наталия Димитриевич.

Я читал и читал, выжидая, что появится и она, иногда даже начинал сомневаться в себе и отправлялся на улицу Пальмотича под предлогом необходимости проконтролировать записи ее отца, все еще занимавшегося пеплом сгоревших слов, собранным на пепелище на улице Косанчичев венац. Она встречала и провожала меня по-прежнему холодно, независимо от того, во что выливался мой визит: в многочасовое строгое и педантичное расследование деятельности Гаврилы Димитриевича или же в великодушные предложения вернуть ее на работу в «Пеликан», который теперь был превращен в магазин по продаже канцелярских товаров и бланков, кстати говоря, в конце концов я добился, чтобы ей это разрешили.

— Так-так-так, а не скрываете ли вы от меня что-нибудь? — перелистывал я десятки тысяч страниц ее библиотеки.

— А то, что вы вместе с вашей школьной подругой Ангелиной и бывшим королевским ординарцем, эмигрантом, майором Найданом встречаетесь в путевых заметках? Известно ли вам, что этого достаточно, чтобы завести на вас дело? — пытался я вызвать ее на разговор.

— Откуда в ваших глазах этот светло-темно-желтый особняк, эта пергола с поздними розами, эти несуществующие птицы, где и когда вы это видели? — смотрел я ей прямо в глаза, но без толку, теперь при встрече со мной она просто жмурилась.

Мне удалось завербовать жильца, который, после того как у них отобрали часть жилплощади, получил квартирку с выходом на их бывший балкон, и я поручил ему вести за ними слежку через оконное стекло. Он сообщал мне, когда она встает, как целыми днями занимается грядками и клумбами библиотеки, как переворачивает страницы и разрезает неразрезанные книги, как вместе с отцом прислушивается к потрескиванию кобальтового чайного сервиза, как уговаривает свою мать, больную меланхолией, все-таки что-нибудь спеть, как облачными вечерами изображает на оконных стеклах круг Луны и Полярную звезду, как перед сном долго рассказывает что-то перьям своей девичьей подушки. Уже после того, как меня досрочно отправили на пенсию, а она осталась одна, без матери и отца, сосед Наталии еще долго с патриотической преданностью сдавал отчеты, всегда подчеркивая одно и то же и всегда ничего не понимая:

— Сказала почтальону, что ее не будет несколько дней. Отменила молоко у молочницы. Накрыла мебель белой тканью. Упаковала багаж, столько, словно отправляется в кругосветное путешествие. Закрыла на замки все двери. А потом уселась в плетеное кресло и начала читать. Не знаю, что думаете вы, но мне это кажется крайне, крайне подозрительным!

— Села читать?! А может, ты когда-нибудь видел у нее в руках этот роман? — показывал я доносчику книгу Анастаса Браницы.

— Вот этого я сказать не могу. Но, во всяком случае, читает она так увлеченно, что кажется совершенно отсутствующей!


59

Я думал, что схожу с ума. Или что безумно и безответно влюблен.

Как-то раз мне показалось, что кто-то побывал в вилле, пока я отсутствовал там по служебным делам, мы тогда уничтожали в разных изводах старинных церковных книг любое упоминание о церкви Святого Николая, которая была возведена на фундаменте из крепкого верного слова средневекового деспота Йована Оливера и тогда же завещана паломникам. Вернувшись, я обнаружил, что цветы в каменных вазах вдоль ограды наружной лестницы политы, комнаты проветрены, завернувшиеся края ковров расправлены, стерта пыль с мебели и с рам пастельных пейзажей, с углов, соединявших страницы стен; сметена паутина, серебро начищено и на нем нет больше старых пятен, а кресло, которое я передвинул в середину салона, снова стоит у окна.

— Не будь я Сретен Покимица, здесь недавно прошла ее рука! — вырвалось у меня, а товарищ Косана ревниво прищурилась.

В другой раз я увидел кого-то похожего на нее, в бежевых нитяных перчатках, соломенной шляпе и платье из натурального шелка, страниц на пятьдесят впереди меня, возле большой реки, которая протекала в долине. Я устремился туда, но никого не застал, хотя течение еще не успело унести отражение ее лица с поверхности воды у берега, и я, нагнувшись, зачерпнул его вместе с водой в сложенные ковшиком ладони и погрузил свое лицо в лик Наталии Димитриевич, оставаясь с ней щекой к щеке до тех пор, пока хватало воздуха.

— Сейчас принесу чистое полотенце... Товарищ Сретен, ты мог бы позвать меня... Я бы тебе полила... — вошедшая в этот момент Косана решила, что я умывался водой из графина над раковиной в углу кабинета, и бросила на меня такой взгляд, словно хотела полностью раздеть и облить водой с головы до ног.

В третий раз, когда я следил за какой-то делегацией славистов, слово в слово читая то же, что и они, я услышал издалека звуки арфы. Безответственно бросив доверенное мне задание, я схватил «Наследие», роман всегда лежал у меня под рукой, в верхнем ящике стола, — струны стройного инструмента еще трепетали, когда я ввалился в большой музыкальный салон, он же малый зал для танцев... Нигде ни души. Постоянно проживавшая там кухарка Златана ничего мне толком не смогла объяснить:

— Как бы я, глухая, могла что-нибудь услышать! Арфа?! Да я и слово-то это у вас по губам читаю!

Мне с трудом удалось сделать так, что никто не заметил моей халатности по отношению к иностранным славистам, которых я после целых суток напряженной работы все же догнал, хотя кто его знает, что они успели прочитать без моего контроля. Вообще, в моем окружении поползли слухи, что Покимица уже не тот, что его часто видят сидящим с отсутствующим видом, что иногда он даже кое-что пропускает, не может сконцентрироваться. С другой стороны, стали поговаривать и о том, что кое-кто из нашей Службы берет на себя слишком много, что их полномочия неоправданно широки, что они осмеливаются следить даже за высшими государственными деятелями, что позволяют себе грубо шутить над самим Президентом, который якобы, стоит ему взять в руки книгу, засыпает уже на второй строчке. Из всего этого я понял, что грядет реорганизация. Что же делать, если вдруг обнаружится, как непринципиально поступил я с романом Анастаса Браницы? Чтобы предвосхитить возможные обвинения со стороны отдела внутреннего контроля, я был вынужден внести в текст некоторые изменения, как зачастую мы поступали в отношении многих произведений буржуазной литературы, хотя от этого на сердце у меня было тяжело.

Начал я с фронтона. Просто-напросто отбил старую надпись и жирно вывел краской: «1945». Потом изъял из текста некоторые из наиболее удавшихся автору описаний предметов обстановки, переместив их в картотеку специального центрального мебельного склада, который частенько посещали некоторые руководящие товарищи. Там оказалось немало поистине бесценных вещей — стулья, комоды и шкафы всех эпох, фламандские гобелены, восточные ковры, севрские фарфоровые фигурки, позолоченные подсвечники, а особенным успехом пользовались зеркала, они были просто нарасхват, несмотря на то что лица новоиспеченных владельцев в них не отражались. Но даже несмотря на нанесенный мною урон, многое осталось на месте. Только тогда я до конца понял, сколько труда и мастерства вложил Анастас Браница в свою рукопись. Например, пытаясь «вытащить» тайну секретера с семьюдесятью ящичками из розового и лимонного дерева, я был вынужден разобрать его, но снова собрать его мне потом не удалось, никак не получалось правильно распределить слова, приладить фразы, и вне романа ни один из этих ящичков не содержал пространство без конца и без края...

То, что Наталия знает, чьих рук это дело, я понял, когда она посмотрела мне прямо в глаза во время моего очередного визита в дом на улице Пальмотича, это произошло всего за несколько дней до того как меланхолия насмерть задушила ее мать.

— Я открыла глаза, потому что научилась не замечать вас, — сказала она, и я увидел, что в ее спокойно-зеленых зрачках действительно нет моего отражения.


60

В результате реорганизации Службы многие мои коллеги исчезли из политической жизни, однако со мной все обошлось, мне оставили все прежние полномочия, более того, я получил повышение. Тем не менее счастливым себя я не чувствовал. Я любил, но на мою любовь не отвечали. Я существовал и вместе с тем словно и не существовал, во всяком случае не существовал там, где мне хотелось. Я бессмысленно складывал в кучу безжизненные, как сухие ветки, дни, месяцы, годы и пятилетки, и мне постоянно казалось, что жизнь мне не дает ничего.

В 1960 году, готовя обед накануне Преображения, мать неожиданно почувствовала слабость. Она извлекла откуда-то мешочек с белой пшеницей, перебрала зерна от куколя, мертвых жучков и камешков и поставила на огонь. Пока она накрывала на стол на одного человека, чистила щеткой черный костюм и гладила белую рубашку своего супруга, пшеница варилась. Потом она положила кутью в две миски, на день похорон и на день недельного поминовения, добавив туда по стакану растительного масла пополам с красным вином. Под конец оделась во все самое лучшее, легла в брачную постель и навсегда закрыла глаза. Отец остался стоять у открытого окна, он стоял так день за днем, его навещали только птицы, умывали капли летних ливней и вытирал горячий шлейф августовских каникул. Не было никого, кто переместил бы его с того места, на котором он то ли застрял, а то ли принялся собирать волю, чтобы самостоятельно сделать первое движение после стольких лет отсутствия в реальности. Однажды вечером он, как ни в чем не бывало, шагнул, закрыл створки окна и упал замертво.

Примерно в эти же дни мне в голову пришла мысль, которая и погубила меня окончательно. Судя по отчетам того самого завербованного соседа, Наталия тратила значительную часть своего времени на то, чтобы заботиться о Гавриле Димитриевиче, и я решил устранить его, надеясь, что тут-то она и повернется ко мне или, по крайней мере, наконец-то меня заметит. Разумеется, для осуществления этого имелась масса способов, однако мне хотелось все сделать так, чтобы она ничего не заподозрила. И я начал писать книгу, которая, по моим расчетам, должна была прикончить ее отца, но которая, как оказалось позже, положила конец моей карьере в Службе. План был на редкость прост. В глубочайшей тайне и от подчиненных, и от начальства я принялся строка за строкой составлять рукопись, которая должна была, как я задумал, стать настоящим вызовом существующему режиму, с тем чтобы на такое чтиво, как мошкара на огонь, слетелись представители всех эмигрантских кругов, все противники власти, а среди них, разумеется, и старый книготорговец. И когда это произойдет, планировал я, мне не составит труда провести чистку, подобную той, что в свое время была осуществлена в «Записках охотника» Ивана Тургенева, — я стремительно захлопну обложку этой ловушки и разом придавлю всю нечисть.

Дело пошло даже успешнее, чем я предполагал. Возможно, потому, что никто лучше меня не знал разницы между тем, что провозглашалось, и тем, что существовало реально, возможно, потому, что никто не умел столь же точно, как я, в малейших деталях предвидеть, в каком направлении будет дальше разверзаться эта бездна. Обычно противостоящая сторона бывает ослеплена всякими мелкими личными соображениями иливсеобъемлющей ненавистью, но я-то был человеком изнутри, уравновешенным, дальновидным, надежно информированным обо всех мелочах и от природы педантичным, так что рукопись, над которой я трудился, превзошла собой всю подобную, как правило, вечно ноющую, диссидентскую литературу. Первые отрывки я так и подписал псевдонимом «Человек изнутри», а для пробы устроил их публикацию в запрещенных заграничных изданиях. Сразу после выхода двух моих статей в «Голосе канадских сербов» и в лондонском «Нашем слове» разнеслись слухи о новом, яром враге режима, окопавшемся в рядах работников госбезопасности, началась паника, министр, вопреки обыкновению, даже вызвал меня к себе:

— Сретен, этот тип опасен, он знает реальное положение дел... Удалось ли тебе напасть на след, сумели ли наши аналитики определить стиль... Гляди, надо как можно скорее раскрыть этого выродка...

— Не беспокойтесь, товарищ министр, мы найдем его... — решительно заявил я и вернулся к перепечатке своих записок, в тот день я как раз заканчивал восьмую главу, и Косана только диву давалась, почему я перестал ей диктовать.

— Вижу... — она чуть не заплакала, застав меня за пишущей машинкой. — Вижу, я тебе больше не нужна...

Признаю, возможно, я немного зарвался, забыл о том, что мои убеждения не соответствуют тому, что я пишу, а может быть, я просто подошел и к этой работе так же, как ко всему, чем занимался, — ревностно и с чувством ответственности. Короче говоря, после двух лет напряженной работы я нашел способ незаметно переслать копию рукописи за границу, и вскоре оттуда к нам в страну стали тайно поступать экземпляры напечатанной книги, книги, о которой перешептывались, которую передавали из рук в руки...

— Вы читали? — именно такой вопрос задавали тогда люди при встрече друг с другом наедине, не решаясь произнести название даже шепотом.

— Разлагаются... Изнутри... Только их человек может знать все это: и факты, и события, все имена... — наклонялся один к уху другого и быстрым шепотом сообщал краткое содержание.

— Началось... — расходились они, ободренные.

Внимательно ведя слежку по оригиналу рукописи, которую я сохранил для себя, я получил доступ к мыслям многих людей, узнал о новых врагах нашей власти, вскрыл колеблющихся и сомневающихся, бесхребетников, готовых тотчас переметнуться на сторону врага, тех, кто всегда и всем недоволен, вечных контрреволюционеров и отвратительных хамелеонов, однако на самом деле меня интересовал только Гаврила Димитриевич, я подстерегал момент, когда подброшенное в страну диссидентское чтиво окажется наконец в его руках. Избавившись от него, я займусь всеми остальными, и уж тогда, как я предполагал, раскрою имя автора гениальной засады с приманкой и одним ударом открою перспективу для своей любви и укреплю репутацию лучшего оперативника Государственной безопасности.

Увы, преуспел я лишь наполовину. В тот день, когда Димитриевич наконец-то зашел в диссидентскую книгу, из которой он уже никогда не вернулся, в тот день, когда в библиотеке семьи, проживавшей по адресу улица Пальмотича, 9, на столике осталось произведение, таинственным создателем которого был я, а от господина Гаврилы только поскрипывание прутьев плетеного кресла после того, как я убрал его из жизни той женщины, в которую был влюблен, в тот день, когда я, удовлетворенный, уже представлял себе, что теперь Наталия сама обратит на меня внимание, и как раз собирался отправиться прямо к ней, чтобы выразить соболезнование и предложить себя в качестве опоры, — в мой кабинет вошло трое мрачных сотрудников и с ними Косана.

— Вот она, та самая рукопись... А это машинка, на которой ее печатали, доказать нетрудно, литера «а» заедает, «б» немного наклонена, «в» всегда грязная, «г» вылезает из строки... — перечисляла она, пока эти трое составляли опись содержимого моего стола

— Как вы смеете... Это ошибка... Товарищи, подождите, я все объясню... Я сделал это умышленно, чтобы подобраться к ним с тыла... Чтобы разом всех их прихлопнуть, как мошкару... — Как сейчас помню все, что я им тогда говорил, но все трое молчали.

Одна только Косана обратилась ко мне. Когда меня уводили, она заплакала. И сказала:

— Дурак, я так тебя любила, а ты замечал все, кроме меня!


61

Если бы дело было в конце сороковых или в пятидесятые годы, меня бы наверняка расстреляли, в лучшем случае посадили в тюрьму. А так я был просто с позором изгнан на пенсию. Диссидентская книга еще долго оставалась до ужаса простой ловушкой, в которую попадались отщепенцы всех мастей и оттенков, мне так и не удалось доказать, что я написал ее с самыми лучшими намерениями, прежние заслуги тоже не помогли, а мой крах многих обрадовал.

Однако больше всего меня угнетала бессмысленность принесенной жертвы. Теперь, когда для многих я стал оборотнем, достойным презрения или, напротив, восхищения, Наталия Димитриевич по-прежнему не обращала на меня ни малейшего внимания, на улице она проходила мимо, не замечая, в «Пеликане» обслуживала так же, как и любого другого покупателя, у меня скопились целые кипы всевозможных бланков и формуляров, с которыми я не знал, что делать. Кроме того, после исчезновения отца она стала посещать такие места, в которые у меня, из-за разницы в воспоминаниях, не было доступа — она покупала деликатесы в давно закрытом гастрономическом магазине Боторича на улице Теразие, всякие мелочи в исчезнувшей еще раньше мелочной лавке «Удачная покупка», посещала крупнейший на Балканах универсальный магазин Митича на Славии, продуманный в деталях от фундамента до последнего прилавка, но так никогда и не построенный, ей даже удавалось снимать проценты в довоенных банках и кредитных обществах и ежегодно проводить дней десять на курорте Врнячка Баня, останавливаясь всегда в отеле «Сербиада», стоявшем рядом со всем известной летней виллой генерала Белимарковича. Как-то раз я решил отправиться вслед за ней, но старичок-дежурный в центральной курортной администрации отказался предоставить мне место в «Сербиаде», ссылаясь на то, что такого отеля уже давно нет:

— Вы требуете невозможного, «Сербиаду» снесли еще в 1946 или в 1947 году, а то, что от нее осталось, растащили на стройматериалы. Если вам это важно, могу рассказать, как она выглядела.

— А мадемуазель Наталия Димитриевич, проверьте по спискам, она именно там всегда останавливается... — настаивал я.

— Нет, такой нет, — сказал он, заново пролистав все регистрационные книги.

— Да я же говорю вам, она именно там остановилась... — повторял я.

— Возможно, если эта дама хорошо помнит все, что там было внутри... Я могу рассказать, каким был внешний вид, фасад... — с жалостью смотрел на меня дежурный администратор.

Почти потрачены были шестидесятые, мы с ней уже вошли в средний возраст, я постепенно распрощался с моими представлениями о собственном будущем и теперь лишь просто ждал ее шесть дней в неделю в романе Анастаса Браницы, в единственной книге, которая у меня была, в единственной книге, которую я читал. Давно потеряв способность крепко спать, я не выпускал ее из рук с раннего утра понедельника до субботнего вечера, с начала семидесятых годов почти полностью переселившись в пустое светло-темно-желтое здание, где занял одну из комнат верхнего этажа, и посвятил свое время уходу за парком и работе над собственными воспоминаниями, оставив воскресенье для общечеловеческого существования на улице Народного фронта, где я ходил в парикмахерскую, листал газеты, прогуливался в парках или по берегу Дуная. Иногда, как и прежде, мне казалось, что я нахожу следы ее пребывания, что ее фигура мелькает на поляне за виллой или вдалеке возле речного берега, но встретиться с ней мне никак не удавалось. Я был уверен, что она сохранила у себя несколько экземпляров «Моего наследия», что и подтвердилось, когда там стал появляться некий Тиосавлевич, студент, которому она давала уроки чтения, позже он стал профессором философского факультета. Он поселился в стеклянном павильоне возле пруда с рыбами и, как сам утверждал, занялся археографическим изучением этой местности; я не мог противиться своим профессиональным привычкам и установил за ним слежку, однако вскоре убедился, что он на самом деле мудрствует над древними словами, которые откапывает в округе, а при восточном ветре просто собирает на поверхности. Одним словом, наряду с кухаркой Златаной и мною — еще один сумасшедший, должно быть, книга только таких и собирают вокруг себя. Встреч и разговоров с ним я избегал, насколько это было возможно, сводя все к обычному обмену приветствиями:

— Добрый день.

— Добрый день, Покимица, добрый день... Я вот тут думаю, вы наверняка знаете, вы же здесь давно... — постоянно пытался что-нибудь вызнать у меня Тиосавлевич.

— Не знаю я ничего... Читаю просто так, для себя... А вы читайте сами... Все же написано, оставьте меня в покое... — Обычно я старался поскорее отделаться от его общества.

А потом, в семидесятых, начала появляться одна пара, в первый раз они, по всей видимости, просто забрели сюда по ошибке, кто его знает, где они нашли забытый роман, может, изъяли его из архива, а может, случайно наткнулись на него еще где-то. Дальше они все чаще и чаще одновременно раскрывали эту книгу, прохаживались по всему имению, кое-где делали замеры, в вилле, в отдельных комнатах, оценивали мебель, переписывая некоторые слова, которые я позже обнаруживал по другую сторону, в разных выступлениях и газетных статьях, но уже истончившимися, потрепанными, бледными, как тень тени. В том, что они имеют очень серьезные намерения, я убедился, когда случайно, занимаясь перголой с поздними розами, услышал, что они собираются переплести свой экземпляр книги в дорогой сафьяновый переплет.

— Других героев здесь нет, а когда избавимся от профессора и садовника, справиться с глухой старухой будет не трудно, там она не существует, здесь у нее нет никаких прав... — услышал я, скрытый от них кустами роз.

— Смотри-ка, вот слово прогресс, хотя оно встречается часто и там, но все равно может пригодиться, не помешает иметь его под рукой свежим, — нагнулся мужчина и что-то записал, разворошив клумбу ноготков, разросшихся в то лето как никогда буйно.


62

Возможно, появление Стонов ускорило замедленное течение событий. Значит, какие-то экземпляры романа Анастаса Браницы еще остались. Трое беженцев тоже поселились в детально описанном доме, и куда бы они ни направлялись, за ними следовала огромная тень. Разумеется, та пара, о которой я уже упоминал, безо всякого восторга наблюдала, то есть читала все это. Должно быть, поэтому вскоре они решили привести человека, который в соответствии с их требованиями сделает нужные им исправления, переделает то, что есть, и превратит их двоих в единственных хозяев этого имения.

— Я нашел одного студента, говорят очень способного, он внештатно работает редактором и корректором и согласен исполнить все и не болтать лишнего, начнем с фронтона... — слышал я, как они договаривались.

Однако всего за несколько часов до прибытия молодого человека совершенно неожиданно появилась она, Наталия Димитриевич, с огромным багажом, достойным кругосветного путешествия, в обществе некой Елены, компаньонки для совместного чтения. Сгорбленная, ссохшаяся, с морщинистым лицом, выпирающими суставами, она казалась попавшей в безжалостные тиски постоянно накатывающего прошлого и остановившегося будущего, будущего, которое не имело возможности развиваться, распространяться дальше. Но над всем этим по-прежнему светились ее большие спокойно-зеленые глаза, увеличенные стеклами очков. Конечно, прожитые годы оставили следы и на мне, я сгорбился, кожа моя до последней поры пропиталась свинцовой бледностью, скорее всего я больше почти не походил на того юношу, каким был пятьдесят лет назад, но моя любовь оставалась неизменной. Я старался читать рядом с ней, строку за строкой, останавливаясь там, где останавливалась она.

— Порог! — компаньонка помогала ей идти, двигалась она неуверенно, было очевидно, что не помнит многих слов.

— Трава, обычная свежескошенная трава... — Уже в первый день девушка вывела Наталию в французский сад, как раз в тот момент, когда я заканчивал восстановление перголы, уничтоженной варварскими действиями того самого непомерно усердного студента.

— Господи, а я ведь по-прежнему помню этот трагически красный цвет розы, — сказала она спокойно и потом заглянула мне в лицо. — А вы... Не могу вспомнить... Мы с вами раньше встречались...

— Не знаю... Возможно... — промычал я, впервые увидев свое отражение в ее глазах. — Я, знаете, Сретен... Покимица... Смотрю за садом...

— Это так чудесно с вашей стороны... Спасибо вам... Спасибо... — прошептала она, а меня пронзил такой стыд, что не осталось сил рассказать ей, кто действительно стоит перед ней.


ВОСЬМОЕ ЧТЕНИЕ

В котором речь идет

о еще одной облачной ночи,

но, к счастью, и о полнолунии

внутри книги,

о том, как готовят

постную долму,

о страдательном залоге,

о струнах,

настолько чувствительных,

что их звучание может нарушить даже

сквозняк,

изменение температуры

или настроение,

потом

об обмане собственной тени,

о предчувствии,

скрытом в куске порфира,

о неприятном разговоре с

редактором

и об окончательном сличении текстов.

63

В воскресенье Адам Лозанич несколько раз менял свои планы, он то и дело прерывал работу над романом, то собираясь выйти из дома, то снова возвращаясь к переплетенной в сафьян книге. Нет, на этот раз дело было не в желании увидеться в реальности с Еленой, Покимицей или каким-то другим читателем. Рядом с девушкой он провел большую часть вчерашнего дня, составляя ей компанию во время прогулок с госпожой Наталией Димитриевич. Действительно, после смерти профессора Тиосавлевича старая дама оказалась здесь одетой в траур, на ней была шляпа с почти непрозрачной черной вуалью, ее болезненная забывчивость усугубилась, или, может быть, это темная вуаль мешала все более бессвязным словам Наталии пробиться к собеседникам. Вместе с ее компаньонкой Адам пытался помочь ей восполнить нехватку воспоминаний, стараясь сделать для нее не только что-нибудь полезное, но и приятное, например, попытаться снова выманить музыку из расстроенных многолетним сквозняком струн. Хотя у него и не было особого таланта, хотя он никогда раньше не держал в руках ни одного музыкального инструмента, молодой человек долго возился с колками, то натягивая, то отпуская струны, проверяя гармонию тонов легким поглаживанием струн подушечками пальцев, правда без особого успеха, пока случайно не открыл тайну творчества. А все произошло в один момент, просто и слаженно, — вздыхая над арфой, Адам встал и распахнул ближайшее окно, восточный ветер проник в комнату и начал осторожно перебирать струны, госпожа Наталия Димитриевич неожиданно подняла голову и после целого дня молчания прошептала:

— Сен-Санс, «Фантазия для арфы».

— Вы что-то сказали? — вздрогнула девушка.

— Я говорю, «Фантазия для арфы»... Камиля Сен-Санса... Я это когда-то слушала... Если не ошибаюсь, в «Манеже»... Еще в детстве... Должно быть, отец меня водил... Это было блестящее выступление... Госпожи Николь Анки-Кастеран, профессора музыкальной школы имени Станковича... Во второй части концерта в сопровождении Оркестра королевской гвардии исполнялись произведения... — взволнованно продолжала старая дама.

— Как?! Вы уверены?! То есть, я имею в виду, вы твердо уверены, что это та самая «Фантазия»?.. — спросил молодой человек.

— Тсс... — послышалось из-под вуали старой дамы. — Тише... Слушайте, отдайтесь звукам... И все само станет вам ясно...

Арфа продолжала звучать. Елена и Адам то распахивали настежь, то лишь приоткрывали то одно, то другое, а то и сразу несколько окон музыкального салона, раздвигали или сдвигали гардины, ветер то струился беспрепятственно, то парусом вздувал занавески и таким образом виртуозно касался десятков струн стройного инструмента, свивая нежные композиции, а Наталия Димитриевич узнавала названия коротких произведений, объясняла транскрипции, комментировала технику исполнения и состав оркестра.

— Форе, «Эмпромти»... Словно только что слушала... «Арабеска» Дебюсси... Берлиоз... Пиерне... Милоевич... Бинички... А эта импровизация мне неизвестна... Надо бы ее записать... А то так и погибнет... — комментировала она отдельные произведения, судя по всему, безошибочно, хотя, как аплодируют, она забыла и после каждого исполнения приподнимала руки в черных нитяных перчатках, но ее ладони никак не могли найти друг друга, и вскоре она отказалась от этих попыток, на темной вуали появилось влажное пятно, должно быть, под ней она горько расплакалась.

Похоже, что музыка сломала Адама Лозанича. В воскресенье вечером явился заказчик и сел абзац за абзацем сравнивать, какую работу проделал молодой редактор. Требовавшихся и выполненных исправлений было гораздо больше, чем в предшествующие дни, это была и по-другому расставленная мебель в салоне, и ничем не оправданная новая стена, которая теперь непонятно зачем перегораживала столовую на два тесных помещения, и целый каталог личных вещей и одежды новых «владельцев», добавленных в шкафы, сундуки, комоды и ночные столики, и, кроме того, по всему тексту, от первых и до последних слов, где упоминался цвет фасада здания виллы, прилагательное «светло-темно-желтый» заменено на общепринятый «пепельно-серый». Исправлений было очень много, но молодой человек особенно гордился именно арфой, он еще раз открыл окно, чтобы доказать заказчику, что она может играть, и занавески от соприкосновения с впущенным ветром снова безудержно затрепетали, а стройный инструмент издал гармоничные звуки.

— Да кто вас просил тратить на это время?! Впредь строго следуйте нашим договоренностям. Делайте только то, что вам сказали. Здесь я все равно планировал нечто совершенно другое. Музыкальный салон нам не нужен. Завтра уберите арфу, делайте с ней все, что вам угодно, а кроме того, раз павильон наконец-то освободился, займитесь им... — холодно распорядился заказчик.

— Да... Разумеется... Я понял... — утвердительно кивал Адам, все больше склоняясь к реализации замысла, который не давал ему покоя целый день, а в голове его болезненно стучало, отдаваясь во лбу и затылке: «Завтра уберите арфу! Завтра уберите арфу!»

Поэтому в воскресенье вечером, когда встреча закончилась, он отправился за бумагой и долго блуждал по Белграду в поисках открытого магазина, дойдя так до самой Славии, где наконец такой и обнаружил. Он был шириной не больше входной двери и казался втиснутым между фасадами двух соседних зданий. И только по пути домой Адам вспомнил, что магазинчик назывался «Удачная покупка». Он тут же ринулся назад, но не смог найти ничего похожего. И если бы в руках у него не было всего несколько минут назад купленной общей тетради, если бы он явственно не помнил звяканья колокольчика на двери, внутреннего помещения, расширявшегося вглубь наподобие воронки, и пожилого продавца, словно удивленного его появлением, если бы перед глазами у него не стояло, как тот медленно потянулся к полке с разномастным товаром и вытащил именно эту тетрадь, стерев с ее обложки пыль, если бы он не обнаружил в кармане пару давно вышедших из обращения монет, полученных им в качестве сдачи, он мог бы согласиться с тем, что все это плод фантазии. Спросить было не у кого, редкие прохожие, казалось, и сами ищут эту давно исчезнувшую мелочную лавку.

Это только укрепило его решимость. Вопреки недвусмысленному требованию не делать во время работы никаких записей, он решил по ходу дела записать кое-что из встреченного им в многосмысленном романе Анастаса С. Браницы. Несмотря на опасность потерять щедро оплачиваемую работу. Несмотря ни на что. Спасти хотя бы арфу. Пусть он не знает нот, но можно хотя бы переписать названия произведений, которые он слушал со старой дамой и девушкой. Сохранить какие-то следы загадочным образом исчезнувших находок профессора Тиосавлевича, несчастных Стонов или рецептов кухарки Злаганы. Сохранить свидетельства истории Анастаса и немногие известные ему факты из жизни Наталии Димитриевич. И конечно же, написать о Елене. О ней особо. Например, описать прозрачность ее ночной рубашки. Пусть даже одной-единственной фразой.

Фраза могла бы звучать так: «В дверях несколько лучей света запуталось в Елениной ночной рубашке, сделав прозрачной ткань, скрывавшую силуэт ее длинных ног», — шептал он себе под нос, возвращаясь в свою мансарду.

Слишком уж много накопилось загадочных событий. Не мешает некоторые из них занести на бумагу. А потом сравнить. Чтобы понимать, что к чему. Да и всех деталей ему, конечно же, не упомнить. Вообще-то, ему лучше всего удавалось подготовиться к экзаменам тогда, когда, читая книги, он из каждой что-нибудь выписывал, иногда одно-единственное слово могло потом потянуть за собой в памяти целые страницы. Сейчас он чувствовал необходимость записать все, что с ним произошло. Или привиделось. И он, будь что будет, взялся за дело, для начала сунув купленную тетрадь за пояс своих изношенных джинсов и прикрыв выпущенной наружу рубашкой. Точнее говоря, он взялся за дело не сразу, а сперва погасил в комнате свет, придвинул стол к окну, положил переплетенную в сафьян книгу на колени и стал ждать, когда все заснут и повсюду установится ночь — и здесь, и там.


64

Дождь кончился, потом опять пошел, стрелки часов показывали десять, последние посетители нехотя покидали закусочную «Наше море», продавец сувениров перестал сколачивать рамки около одиннадцати, полчаса спустя какая-то пара совершенно несоразмерного возраста, поддерживая друг друга, попросила приюта в гостинице «Астория», ближе к полуночи улица Милована Миловановича, вниз от Балканской, потонула в тишине, теперь любые шаги можно было услышать издалека. Адам понадеялся, что и там, в романе, все успокоилось.

Хорошо еще, что он уже изучил извилистую дорожку к вилле и что над ней светил полный круг луны, потому что там уличное освещение было настолько слабым, что, даже сидя у окна, трудно было бы что-то понять. А тут, на свет, бивший из раскрытой книги, слетелись откуда-то надоедливые мошки, сад дышал сгустившимися темными красками, но многое было видно очень хорошо. Осторожно, стараясь ничем не выдать свое присутствие, не наступить на какую-нибудь скандальную ветку, не споткнуться о кротовью нору, не наткнуться на надменного павлина, который разгуливал здесь несколько дней назад, не вызвать шуршания белого гравия, которым была посыпана дельта дорожек французского парка, используя крик совы для маскировки каждого нового шага, молодой человек буквально прокрался к дому, обогнув его от главного входа, который оказался закрыт, до задней двери со двора.

Через все еще запотевшее окно кухни он увидел вспыхивавшие последними огоньками угли в плите и кухарку Златану, которая, согнувшись и прильнув щекой к сложенным на столе рукам, спала праведным сном в окружении бесчисленных мисок и груд овощей, время от времени что-то произнося, так же громко, как она переспрашивала и наяву, или сочно причмокивая и цокая языком, словно пробуя свои лакомства:

— Для постненькой долмы запарить листья блитвы, пока не станут мягкими! Так, такушки!

— Добавим в рисовую начинку по вкусу молотых грецких орехов и маленькую, малюсенькую щепотку перчика! Каждую долмушечку завернуть и в рядок положить!

— Как закипит, на каждом десятом «буль!» встряхнуть кастрюлю, чтоб не прилипло к донышку!

Конечно, она его услышать не могла, более того, сейчас он убедился в том, что Златана вообще никогда не выходила из своей кухни. Молодой человек открыл дверь и на цыпочках прошел мимо кухарки, а потом по узкому коридору проник в главный холл виллы. За спиной у него слышалось, как Златана корит кого-то во сне:

— Убери руки! Потерпи! Еще не готово! Нельзя!

Да, внутри здания почти ничего не видно, ему потребовалось время, чтобы глаза привыкли к темноте, чтобы он смог совместить очертания мебели и других вещей с тем, что запомнил из предыдущих чтений, с воспоминаниями о том, где что находилось. В те первые несколько мгновений он не двигался, опасаясь споткнуться обо что-нибудь, прислушивался, у него было такое ощущение что уши его увеличиваются в размере, ловят каждый звук, каждый шорох, издаваемый переставленной деревянной мебелью, которая словно хочет, чтобы ее вернули на прежнее место, каждый скрип рассохшегося паркета, каждое потрескивание глазури на вещицах из фарфора, каждый удар собственного сердца и даже шуршание настоящего времени, ссыпающегося на времена прошедшие... Да, кроме всего прочего, он чувствовал, что наверху не спал кто-то еще. Может, несчастное семейство с тенью, а может, Покимица или старая дама Наталия, а может, это Елена повторяла правила английского языка. Осторожно, пробуя ступеньку за ступенькой, Адам поднялся по лестнице. Наверху было несколько дверей. Трое, и все закрытые. Из-за одной слышалось тяжелое дыхание нескольких человек, там наверняка спали Стоны. Из-за второй не было слышно ничего, правда Покимица был человеком тихим, и часто его присутствие нельзя было доказать ничем другим, кроме неприятного чувства, что кто-то внимательно контролирует каждое твое движение. Разговор доносился из-за третьей двери, над порогом подрагивал лежащий стебелек света свечи, без труда можно было догадаться, какой голос принадлежит Наталии Димитриевич, а какой — Елене, ее компаньонке.

— Прошу вас, не переутомляйтесь, ложитесь, отдыхайте, уже поздно.

— Не могу заснуть... Уже пробовала считать от одного до темноты... Нет, пока я не скажу вам, что мне пришло в голову, пусть даже это будут мои последние слова... Вы не замечаете, как он на вас смотрит... Часами сидит уставившись на страницу, ждет, когда вы к нему подойдете... Вы, дорогая моя, нравитесь ему... Другого объяснения нет...

— Вы преувеличиваете.

— Прекратите... И без очков ясно, вам это тоже нравится... Вам это приятно...

— Ну, хорошо, согласна, мне не неприятно.

— А зачем вы тогда так держитесь... Не избегайте его... Он такой человек, на взгляд которого можно опереться... Детка, это не так уж мало... Это все... Это любовь... Бог заботится о том, чтобы завтра вам, как это говорится, не пожалеть... Елена, если ему удалось увидеть вас здесь, то как же он будет смотреть на вас там... Ну вот, теперь пообещайте мне, что завтра вы не спрячете руки, когда он на ваши руки... Когда он на ваши руки...

— Посмотрит? Госпожа Наталия, вам опять стало хуже, ложитесь, надо отдохнуть.

— Нет, пока вы мне не пообещаете... Нет, пусть даже мне придется пальцами держать себе веки открытыми...

— Обещаю, только ложитесь.

— Значит, так... Договорились... Закутайте меня... И обязательно разверните сетку от комаров... Если я во сне что-нибудь буду говорить, завтра мне расскажете... И не скрывайте от меня, если это будет разговор со святой Параскевой... Я знаю, конец близок, пора исповедаться...

— Хорошо, хорошо, не беспокойтесь...

Шлепнулись на пол тапки. Послышалось шуршание постельного белья. Потом кто-то дунул на свечу, колеблющийся стебелек света увял. И потом — продолжительная тишина. А потом Елена начала шепотом повторять выученное. Адам не смел пошевельнуться, в его ушах звучали слова девушки, подтвердившей старой даме, что его взгляды ей нравятся, что они ей приятны.

— Страдательный залог. Passive voice. Страдательный залог могут иметь только переходные глаголы. Страдательный залог означает, что подлежащее не совершает действия, а действие, которое мы выражаем глаголом, совершается над подлежащим. The boy was beaten to death (Мальчик избит до смерти). Активное предложение можно превратить в пассивное, если поставить глагол в страдательный залог, в результате чего предмет активного предложения становится подлежащим пассивного, а перед подлежащим активного предложения ставится предлог by. Активное предложение: I wrote this letter (Я написал это письмо). Пассивное предложение: This letter was written by me (Письмо было написано мною). Непереходные глаголы могут стать... — Голос ее становился все тише и тише, молодой человек спустился по лестнице только после того, как убедился, что девушка заснула.


65

Благодаря изобилию высоких окон видимость в музыкальном салоне была вполне приличной. Он выбрал один из расставленных полукругом стульев, поставил его возле стройного музыкального инструмента, вытащил из-за пояса тетрадь и стал записывать все, что можно было сказать об арфе, все, что он видел своими глазами и что узнал от госпожи Наталии, как можно подробнее. Так как ему было нечем ее измерить, он встал и сравнил ее со своим ростом. Около ста восьмидесяти сантиметров. Имеет форму треугольной рамы. Небольшое основание или пьедестал для педалей, словно создатели арфы веками стремились к тому, чтобы она была как можно меньше связана с земным, как можно меньше с ним соприкасалась. От основания, совершенно вертикально росла полая внутри колонна, богато украшенная растительным орнаментом, особенно вокруг вершины, которая называлась головой и была сделана в стиле коринфских колонн. Под углом к колонне тянулся резонатор, закругленный снизу и изготовленный, судя по тому, как он выглядел, из палисандра, с пятью прорезями, отдушинами. Верхняя часть резонатора, дека, была из елового дерева, а от ее центра шла узкая, с небольшими отверстиями, планочка, через которую проходили струны, натянутые и укрепленные с помощью колков. Но своей поэтической наружностью арфа была обязана в первую очередь шейке, третьей, верхней, стороне, которая соединяла колонну с резонатором, она была изогнутой и напоминала горизонтально лежащую букву S. Через шейку были продеты колки. Одно целое с шейкой составлял мост, в котором находилась верхняя часть механизма, связанная через полость колонны с педалями на подножии. Нажимая на педали или отпуская их, можно было с помощью системы из десятка медных колесиков извлечь из струн по три тона разной высоты. Основная настройка арфы осуществляется по диатоническому Цес-дуру. Если все педали находятся в среднем положении, получается Це-дур, в нижнем — Цис-дур. Комбинация различных положений отдельных педалей может дать любую другую гамму, кроме хроматической. Диапазон тонов арфы составляет шесть с половиной октав. Общее число струн сорок восемь. Все ц-струны красного цвета, а все ф-струны синие. Одиннадцать самых нижних и одновременно самых длинных, басовых струн имеют шелковую основу, обмотанную серебряной нитью. Остальные струны сделаны из кишок и очень чувствительны, они легко лопаются, расстроить их может даже сквозняк, подъем или падение температуры воздуха, резкая смена настроения играющего на инструменте...

Вот так, торопливо лепя слова, записывал Адам Лозанич, и арфа занимала страницу за страницей текста, ночь проходила, в тишине слышался лишь шорох кончика карандаша по бумаге, да время от времени, когда молодой человек глубоко вдыхал или выдыхал воздух, раздавалось трепетание густо натянутых струн инструмента...

И наконец настал момент выразить словами самое невыразимое — музыку. Адам принялся открывать окна, руководствуясь исключительно интуицией, сначала осторожно, чтобы не слишком натянулись или ослабли струны, чтобы они не запутались. А потом, как и объясняла ему госпожа Наталия Димитриевич, подчинил свои действия движениям ветра. Описывал их как слитные, более быстрые или медленные глиссандо. Как компактные аккорды в коротком, быстром звучании, называемом arpeggiato. И другие аккорды, в которых тона звучат одновременно, резко, stappato. И тихие, лирические флажолеты. Остановку вибрирования струны непосредственно после резкого касания ее, в результате чего возникают стаккато-тона. Lascair vibrare, если нужно, чтобы одна или несколько струн свободно дозвучали до конца, до своего естественного умолкания. Способ извлечения звуков bisbigliando, то есть попеременными касаниями, создающими эффект мягкого шепота. И непосредственно, совсем рядом с резонатором, alla cassa, когда звуки своей остротой напоминают звучание чембала. Затем con sordino, короткий, шуршащий тон, получившийся тогда, когда ветер вплел в струны принесенную откуда-то полоску бумаги. Timpanato, полными, резкими ударами по группе струн, дававшее хриплый звук, похожий на звук тимпана...

Часть складывалась с частью, композиция с композицией. Медленно. Арфа отклонялась назад и, конечно, упала бы, если бы ветер не подставлял плечо, если бы у него не было искусных рук. У него были мягкие подушечки пальцев, у него были ногти, которыми он мог вцепиться в бешенстве, мог причинить боль, оторвать, выдрать из сердцевины, он умел ласково сплетать пальцы, нежно перебирать, на мгновение многозначительно останавливаться, а потом снова приниматься неутомимо веять, он умел накрыть одним движением один тон, как ладонью накрывают бабочку, и тут же из-под ладони, как по волшебству, вылетает сотня других... Музыка становилась все более полной. Автор романа, Анастас Браница, мастерски рассчитал размеры помещения, в котором должна была звучать музыка, все углы, потолок и стены, все было на службе законов акустики, но прекраснее всего, яснее всего слышна была она где-то в другом месте, должно быть, там, где находилась душа юноши...

Адам Лозанич не знал названий всех композиций, которые он слушал в ту ночь в книге, полной лунного света и восточного ветра. Он не умел низать ноту за нотой, так что ему оставалось лишь записывать в тетрадь свои чувства при каждом новом соотношении открытых и закрытых оконных створок. Он утешал себя тем, что так все-таки сможет хотя бы приблизительно передать музыку. Сколько же всего пришлось проделать здесь Анастасу Бранице, если Адам с одним только словом «арфа» бьется уже несколько часов, всего лишь переписывая отдельные фрагменты...

По мере приближения рассвета ветер словно привлекал к своему музицированию на арфе и другие инструменты — с разных сторон слышался зов кларнета, мрачный фагот, низкие звуки рога, а то вдруг вступал экзотический гобой, духовые звучали все слаженнее и мощнее, в них вплетался и человеческий голос, со стороны реки доносилось журчание рояля, а на самой утренней заре, когда в саду начали пробуждаться птицы, звуки переросли в настоящий концерт для флейты и арфы, похожий на вдохновенные композиции Моцарта...

Возродившийся день нес с собой новую радость, но и новые тревоги. Было опасно оставаться на этом месте, здесь в любой момент мог кто-нибудь появиться и обнаружить его. И все-таки он сумел кое-что сделать, кое-что спас, утешал себя Адам Лозанич, пряча тетрадь под выпущенную поверх джинсов рубашку, а потом, как и было ему приказано, изъял из переплетенного в сафьян романа всякое упоминание об арфе. Музыкальный салон оглох. Солнце от рассвета передвигалось к утру, молодой человек подумал, что нет смысла так ненадолго возвращаться в свою комнатушку, и, решив отдохнуть тут же, на месте, свернулся калачом прямо на голом полу.


66

Он изрядно опаздывал. И при этом не выспался. Спина болела от неудобного положения, ведь он читал, увлекшись романом, почти тридцать тамошних часов с небольшими перерывами.

— Адам! — услышал он детский голос, когда, срезая путь, направился по тропинке в сторону стеклянного павильона, где в этот день в соответствии с договоренностью его должны были ждать заказчики.

Он оглянулся. Нигде ни души, но стоило ему торопливо двинуться дальше, как зов повторился:

— Адам! Мы здесь, наверху!

Когда он поднял взгляд, ему было на что посмотреть. На первой же толстой ветке ближайшего к нему каштана, полузакрытые крупными листьями с выступающими жилками, сидели двое из троих Стонов. Девочка и ее отец.

— Бог в помощь! — снова первым приветствовал его мужчина.

— В помощь и вам... — растерялся молодой человек от такой странной картины. — А что вы там делаете?

— Отдыхаем, — ответил мужчина.

— Немножко отдыхаем от тени, — добавила девочка, болтая в воздухе худыми ногами.

И действительно, тень мужчины и девочки, по размеру во много раз превосходившая их, лежала, свернувшись клубком рядом со стволом, один ее край то и дело пытался вползти по стволу, но это ему не удавалось, и он соскальзывал вниз.

— Сами себя обманываем, — грустно усмехнулся мужчина. — А что нам еще делать?! Жена не захотела с нами, говорит, что это бессмысленно, что стоит нам спуститься, все снова будет как было. Будто я сам этого не знаю. А все-таки мы хоть ненадолго, но почувствовали себя лучше...

— Сейчас она ничего не может нам сделать, — показала девочка на очертания скорчившейся на земле тени.

— Конечно, не может, вы в надежном месте, — Адам постарался придать своему голосу побольше уверенности, решив, что нужно будет как можно точнее зафиксировать на бумаге и эту встречу, и разговор, чтобы хотя бы сохранить их, если уж он не может сделать для этих людей чего-то большего.

Это была еще одна причина того, что он заметно опоздал. Заказчиков он застал в плохом настроении. Не скрывая раздражения, они ждали его возле куска красноватого порфирита правильной формы со сторонами приблизительно полсажени на полсажени, который был закреплен на некоем подобии деревянной подставки на высоте человеческой груди в самом центре стеклянного павильона, где больше не осталось никаких следов пребывания профессора Он догадался, в чем дело, когда увидел подготовленные к работе инструменты и один-единственный стул, так что последовавшее требование прозвучало не так уж неожиданно. Нужно было сделать бюст госпожи. И разумеется, — дальше объяснять ему не было необходимости — бюст установят на освободившемся месте, на постаменте в той части парка, которая устроена наподобие ренессансного лабиринта. Новый бюст, который займет место того, разбитого, куски которого он заметил при первой встрече с профессором Тиосавлевичем.

— Считайте эту задачу важнейшим участком вашей работы здесь! — произнес мужчина, впрочем, он мог бы этого и не уточнять. Теперь Адаму полностью открылась цель всех его действий, всех требовавшихся от него исправлений в романе Анастаса Браницы.

Сколько бы женщина ни пыталась держаться как можно свободнее, готовясь позировать, чтобы он мог наметить основные пропорции бюста, ей не удавалось скрыть свое недовольство опозданием молодого человека и смягчить уже знакомое ему надменное выражение лица. Но, в конце концов, это не мое дело, думал Адам, то отступая на шаг, то снова приближаясь к камню, чтобы нанести на него основные линии плеч, шеи и контура головы. Его дело передать портретное сходство с моделью, как и сказал заказчик, убеждал он самого себя, осторожно нанося удары по глыбе, — порфир сначала сопротивлялся, инструмент скользил по поверхности, роем взлетали искры, рассерженный отклик камня вызывал испуганное позвякивание стекол павильона. Угадать и соблюсти правильное соотношение легкости и тяжести — вот в чем тайна всего существующего в мире, в том числе и тайна этого ремесла, размышлял молодой человек, взмахивая то сильнее, то слабее. Только спокойно, терпеливо, истинные линии где-то здесь, нужно просто нащупать их, то так, то сяк примерялся он долотом. Лишнее можно убрать и одним резким ударом, но тогда возрастает опасность отколоть, причем навсегда, и то, что составляет сущность. Нужно все предусмотреть, подойти со всех сторон, сжиться с миллиарды лет каменевшими мыслями порфира, войти в ход его размышлений и только тогда сообразовать с ними действия. Перевести их.

Когда долото откололо первые крошки камня, которые с тупым звуком скатились ему под ноги, Адам Лозанич каким-то особым чутьем понял, что ему удалось найти с камнем общий язык, что между ними сложилось первое доверие. Он понял, что порфир не будет больше упрямиться, но понял и то, что не должен его обманывать, принуждать к чему-то противному его природе. И дальше они уже работали в согласии, облако пыли вокруг них становилось все больше, случалось, что молодой человек даже переставал видеть свои руки или инструмент, позировавшая госпожа вскоре заскучала и покинула павильон, Адам же, несмотря на отсутствие модели, продолжал работать. Проходили часы. Останавливаясь на несколько мгновений, чтобы передохнуть, молодой человек чувствовал, что внутренняя дрожь в нем не ослабевает, в голове отдается эхо ударов, мышцы не могут сразу расслабиться, а пыл и лихорадочность не покидают его.

— И всего-то! Неужели нельзя работать быстрее? — разочарованно заявила госпожа, очередной раз зайдя в павильон и застав каменную глыбу обработанной всего лишь до состояния «матрешки», то есть в самых общих очертаниях, лишь приблизительно напоминавших контуры груди, шеи и головы.

Он не отвечал. Молча брался то за молоток, то за то или иное долото, то за резец, выявлял углы, снимал каменную массу, искал подходы к выступавшим местам, к выраженным точкам лба, скул, носа, подбородка, ключиц... За «гребень» — разновидность зазубренного долота он взялся далеко за полдень, и из камня показался зачаток предчувствия.

— Продолжим завтра, — резко обронил он, откладывая инструмент, не вполне уверенный, что именно заставляет его сделать паузу — усталость или желание отложить окончательное открытие, продлить подольше наслаждение предчувствием.

— Стойте, вернитесь... — слышал он у себя за спиной, но впервые ему было безразлично, как госпожа истолкует его упрямство.


67

Вода лилась по его лицу, стекала по груди, животу, бедрам, голеням и лодыжкам и, закручиваясь водоворотом, исчезала в забранном никелированной решеткой отверстии и дальше в подземных стоках миллионного города. Эх, если бы она могла смыть с него не только слипшуюся от пота каменную пыль, но и зуд вины, если бы можно было этой водой смыть не только этот слой грязи, но и его легкомысленное согласие произвести исправления в загадочном романе, если бы она могла помочь ему смыть с себя угрызения совести. Или еще не поздно ему самому сделать это? Самому, то есть единственным способом, каким только и можно это сделать.

— Да, так только и можно это сделать... — громко подтвердил Адам Лозанич собственные мысли, вытирая голову в крошечной ванной комнате своей наемной квартирки, одеваясь во все чистое, все явственнее вычленяя, что же это такое, что можно сделать.

И сделать немедленно. Вряд ли у него осталось много времени. Пройдет самое большее день-два, и заказчик потребует назад свою переплетенную в сафьян книгу, — мысленно прикидывал он, снова засовывая запояс джинсов тетрадь, затачивая карандаши и обдумывая, с какого места взяться за дело, то есть продолжить то, что он уже начал, описав арфу и встречу со Стонами... Без сомнения, не зазвони телефон, колебался бы он недолго.

— Алло, Лозанич?! — узнал он голос редактора журнала о туризме и природе.

— Да, это я.

— Ну, ты дождешься у меня, Лозанич. Дождешься! Когда я до тебя доберусь, ты самого себя не узнаешь. У меня на столе лежат подготовленные к сдаче в типографию тексты для нового номера «Наших достопримечательностей». Для праздничного издания! На первой внутренней странице моя редакционная статья! Ты помнишь, Лозанич, эту статью?

— Конечно. Неужели вкралась какая-то ошибка?

— Нет, ничего не вкралось! Ты умышленно внес исправления в мой текст! У-мыш-лен-но! Ты его сократил! И дописал всякую отсебятину! — кричал человек на другом конце провода.

— Но я был вынужден, у нас не живут северные олени...

— А кто ты такой, чтобы рассуждать об этом? Кто?

— Но я повторяю...

— Молчать! Как ты только посмел?! А я тебе так доверял. Понимаешь ты это, доверял! Счастье, что перед тем, как отправить в типографию, я еще раз все посмотрел!

— Делайте что хотите. Но то, что было написано, неправда. У нас нет...

— Неблагодарный! Про гонорар и думать забудь! Да какой гонорар, забудь про эту работу! Хватит с меня твоих умствований! Чтоб я тебя никогда больше не видел в моей редакции! Что, думаешь, я не найду такого, как ты? Найду и получше! Журнал «Наши достопримечательности» больше в тебе не нуждается!

— Подождите! — крикнул теперь уже Адам, испугавшись, что редактор положит трубку. — Подождите, я хочу вам что-то сказать!

— Нет, я решил окончательно! Твои оправдания никого не интересуют!

— Нет. Не в этом дело. Я просто хотел сказать вам, что мне наплевать. Слышите, наплевать, — молодой человек постарался выговорить это как можно отчетливее и аккуратно положил трубку на телефонный аппарат.


68

Ему не пришлось особенно стараться, чтобы забыть неприятный разговор. Загадочный роман Анастаса Браницы захватил молодого человека как никогда раньше. Может быть, потому, что теперь он смотрел на него другими глазами. Может быть, потому, что теперь и самого себя он видел другими глазами.

Как бы то ни было, не отдавая себе полностью отчета в том, зачем он это делает, Адам принялся копировать целые фрагменты, переносить в тетрадь целые описания, иногда даже без какой-то видимой логики, интуитивно, то аккуратно переписывая десятки и сотни деталей, большинство из которых даже не зафиксировалось в его сознании, пока они не попали ему в руки, а то пускаясь в обширные описания обескураживающе огромного небесного свода или венца окружающих гор. Без продуманного плана, просто надеясь позже составить из всего этого повествование, историю без конца и без края.

При свете дня он рассматривал роскошь сада, отмечая скрещения дорожек и их приблизительное направление, забираясь и в глубины за пределами лабиринта троп и тропинок, чтобы насладиться буйством растений и кипением жизни в зачарованном мире, а когда дневной свет пошел на убыль, он с неменьшим тщанием продолжил трудиться над фасадом, теперь снова светло-темно-желтым, стараясь не упустить ничего из строительных элементов, сохранить все пропорции тщетного наследия Анастаса Браницы. Никого из обитателей не было, если не считать повсюду следовавшего за ним Покимицы. Он держался всегда на расстоянии, и когда несколько раз молодой человек пытался направиться в его сторону, чтобы прояснить, почему тот за ним следит, его суровая фигура с по-солдатски коротко стриженными волосами тут же исчезала из вида, хотя у Адама сохранялось неприятное чувство, что он продолжает за ним подсматривать.

Перед самым заходом солнца он снова поднялся по внешней лестнице на террасу, уселся в кресло из кованого железа и взялся за еще одно описание окрестностей. Будь он художником, то, конечно, воспользовался бы для этого пастельными мелками, а так ему просто пришлось выбирать самые мягкие слова, такие, которыми можно заполнить и выровнять любую пору, любую неровность. Так он сидел, делая записи и время от времени проводя по строкам подушечкой правого указательного пальца, чтобы еще больше смягчить изображенные графитом буквы, как вдруг почувствовал хорошо знакомый, нежный аромат, а потом услышал ее голос. Это была Елена.

— Трудитесь?! — Она стояла прямо перед ним в своем льняном дорожном платье с английским словарем под мышкой.

— Пишу, — ответил он.

— И при этом кое-что вымарываете?! — язвительно добавила она. — В музыкальном салоне больше нет арфы, по шкафам и комодам разложены чужие вещи. Старая дама вне себя. Как вы могли так поступить с ней?! Почему? И ради кого? Это так... так жестоко, у нее и без того почти не осталось воспоминаний, а вы...

— Простите, позвольте мне объяснить... — начал было он.

— Нет необходимости. Теперь ясно, что вы притворялись. Вы тоже один из них. Один из тех, кто рано или поздно перестает отражаться в глазах, — презрительно прервала его она.

— Вы ошибаетесь! Умоляю, дайте мне сказать. Вот, здесь все переписано, переписано так, как я понял, старался и смог. Прочитайте, — умоляющим голосом проговорил он, кладя тетрадь на столик из кованого железа.

— Это меня не интересует! Совершенно не интересует... — она крепко зажмурилась. — Я не желаю больше иметь ничего общего с этим лживым языком! Ничего! Тошнит от всего этого...

— Хотя бы начните! Всего несколько фраз... — охрипшим голосом просил Адам Лозанич.

— Life, lift, ligament, light, like, lilt, lily, limb... — Она, по-прежнему зажмурившись, упрямо твердила заученный наизусть урок английского.

— Хотя бы одну фразу... — заклинал ее молодой человек.

— Pace, pachyderm, pacific, pack, pact, pad, paddle, paddock, paddy, paddlock, page... — Она не хотела его слышать.

— Слово, одно только слово... — почти сдался он, сломленный.

— Pagent, pail,pain, paint, pair... — продолжала девушка еще некоторое время, уже с меньшей убедительностью, но, услышав в ответ только молчание, немного приоткрыла глаза.

Адам молчал. Ему больше нечего было сказать. Все зависело от нее, Елены.

Она наклонилась над столом. Недоверчиво. Откуда-то налетел ветер. Восточный. Зашелестел страницами. И вдруг резко прекратился — как раз в тот момент, когда книга оказалась открытой в том месте, где прошлой ночью старая дама, добрая Наталия Димитриевич, с болью говорила своей компаньонке: «А зачем вы тогда так держитесь... Не избегайте его... Он такой человек, на взгляд которого можно опереться... Детка, это не так уж мало... Это все... Это любовь... Елена, если ему удалось увидеть вас здесь, то как же он будет смотреть на вас там...». Именно эти слова и прочла девушка. И подняла на него изменившийся взгляд.

— А что касается арфы... — листал он страницы. — Она где-то здесь...

Склонившись вместе, совсем близко, один возле другого, ближе, чем позволяет любая телесная близость, Елена и Адам одновременно читали все, что он записал о музыкальном салоне и стройном инструменте, об окнах и виртуозе-ветре...

— Не совсем так, как у Анастаса Браницы... Я выделил самое важное... Вот, стулья забыл... — извинился он, когда оказалось, что им негде сесть.

— Не важно... — она опустилась прямо на пол.

— Видите это переплетение... Может быть, я не вполне точно сумел описать все тона... — присоединился он к ней.

— Простите... — произнесла она как могла тихо и прислонилась головой к его плечу.

Адам Лозанич не решился что бы то ни было добавить, чтобы не нарушить единство, о котором он столько мечтал.


ЭПИЛОГ

О том,

как

кое-что —

закончилось

и как

кое-что

другое —

началось.

69

Наталия Димитриевич умерла во вторник утром на террасе дома Анастаса Браницы. Она не могла больше вспомнить ни единого слова, около четверти часа молчала, не отводя взгляда от линии горизонта, кажущегося места соединения земли и неба. А потом перестала ждать, но пейзаж еще некоторое время отражался в ее открытых спокойно-зеленых глазах...

Это случилось в то утро, когда Сретен Покимица, собрав букет поздних трагически красных полураспустившихся роз, намеревался признаться ей, кто он такой на самом деле, намеревался просить ее о прощении, сказать ей, что все, что он делал, он делал с самыми лучшими намерениями, из любви, ради нее. Вместо этого он смог только протянуть руку и закрыть глаза Наталии, укрыв все, что в них отражалось: французский парк, очертания разветвляющихся дорожек", кроны столетних дубов, далекую стаю птиц, всю окрестность и свое собственное печальное лицо, самого себя. Потом он сошел вниз, к клумбам, покаянно опустился на колени и занялся цветочной рассадой...

Семья, сопровождаемая тенью, никогда больше не появлялась на страницах романа Анастаса Браницы. Так же как никогда не выяснилось, откуда они пришли, навсегда осталось неизвестным, куда они делись. Может быть, Стоны забились в какую-то другую расщелину повседневности, пытаясь спрятаться от своей несчастливой жизни.

Владельцы экземпляра книги, переплетенного в холодную кожу под названием сафьян, в то же самое утро, вопреки обыкновению, появились на кухне, некоторое время оттуда доносились крики, а спустя всего два часа добрая кухарка Златана очутилась на одном из белградских перекрестков без всяких документов. После пятидесяти лет отсутствия в действительности, она толком не понимала, где оказалась и куда ей деваться, а вечером ее доставили в ближайшее отделение милиции, и так как никто не знал, что с ней делать, той же ночью ее поместили в соответствующее заведение для бездомных.

— Сколько же вас здесь?! Что же, значит, и вас не хочет принять ни один роман?! — одинаково громко спрашивала она и у прохожих и, позже, у обитателей ночлежки.

Тем временем владельцы книги прошли в стеклянный павильон, где их ждала безусловно неприятная неожиданность. Бюст из куска порфира ничем не напоминал жену заказчика, он был точнейшим изображением той самой девушки, Елены. Когда пара направилась к Адаму, чтобы выяснить, что все это значит, они застали дверь его квартиры на улице Милована Миловановича открытой, а внутри обнаружили некоего Мойсиловича.

— Я отказал ему, сегодня утром он съехал. Все его книги я оставил здесь, пока он не заплатит то, что остался должен за квартиру, — объяснил он.

— Вот эта — наша, — ткнул пальцем мужчина и взял из кипы книг, сваленных возле кровати, одну, в сафьяновом переплете.

— Ничего не имею против, берите, я и так не знаю, что мне со всем этим делать... — пожал плечами квартировладелец.

— Представляешь, он ничего не сделал, нигде ни одного исправления, он даже вернул все, что было, от нас и имен не осталось... — листала страницы женщина, пока все трое спускались по лестнице.

— Простите, я спешу... У меня важное дело на Пальмотича, там умерла одна дама, мой клиент... — На улице Мойсилович попрощался с ними и бодро зашагал в сторону Балканской.

Женщина и мужчина остались стоять напротив закусочной «Наше море», она заговорила первой:

— Если я не ошибаюсь, конец книги несколько изменен. Смотри, здесь написано: «На берегу реки Адам и Елена отвязали лодку, выгребли на середину и поплыли. Молодой человек сидел на веслах, а девушка читала ему что-то из тетради, лежавшей у нее на коленях...»

Супруг заглянул в последнюю страницу и проговорил:

— Мы опоздали, теперь ничего не сделаешь... Они уже скрылись за линией горизонта...



Оглавление

  • ПОДХОД
  •   1
  •   2
  •   3
  • ПЕРВОЕ ЧТЕНИЕ
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  • ВТОРОЕ ЧТЕНИЕ
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  • ТРЕТЬЕ ЧТЕНИЕ
  •   23
  •   24
  •   25
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  •   30
  • ЧЕТВЕРТОЕ ЧТЕНИЕ
  •   31
  •   32
  •   33
  •   34
  •   35
  •   36
  •   37
  •   38
  •   39
  • ПЯТОЕ ЧТЕНИЕ
  •   40
  •   41
  •   42
  •   43
  •   44
  •   45
  •   46
  •   47
  •   48
  • ШЕСТОЕ ЧТЕНИЕ
  •   49
  •   50
  •   51
  •   52
  •   53
  • СЕДЬМОЕ ЧТЕНИЕ
  •   54
  •   55
  •   56
  •   57
  •   58
  •   59
  •   60
  •   61
  •   62
  • ВОСЬМОЕ ЧТЕНИЕ
  •   63
  •   64
  •   65
  •   66
  •   67
  •   68
  • ЭПИЛОГ
  •   69