КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Дело о кровавой Мэри [Андрей Дмитриевич Константинов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Андрей Константинов Дело о кровавой Мэри

Рассказывает Светлана Завгородняя
"Работает 2,5 года корреспондентом репортерского отдела. До прихода в Агентство журналистских расследований пять лет была фотомоделью и манекенщицей.

Имидж «секс-дивы» часто и очень успешно использует для добывания оперативной информации. Сверхкоммуникабельна, но доверчива. Натура творческая, хотя часто увлеченность Светланы разными темами сказывается на ее производственной дисциплине.

27 лет. Не замужем…"

Из служебной характеристики

…А потом этот придурок мне и говорит:

— Светик, ну возьми меня в мужья! Ну что тебе стоит, а?…

А мне этому придурку даже отвечать лень. Сосновая лапа от ветерка — туда-сюда, и солнце сквозь лапу — то за ухо, то в глаз: ну ничего не вижу. Чувствую только — Марэк приподнимается на локте и, склоняясь надо мной, прячет солнце.

И я снова вижу эти его размыто-синие глаза — точь-в-точь такие же, как отцветающие подснежники на этой полянке, изогнутые в вечном удивлении брови и страдальческую морщинку у рта.

— Возьми меня!… Я ведь здесь пропаду.

— Вообще-то просятся не в мужья, а замуж. И в основном — женщины уговаривают. — Л пытаюсь ладонью занавеситься от этой сини. — Тем более ничего не выйдет, что я — уже замужем.

Я вру. Потому что не понимаю, как можно выходить замуж, когда кругом столько интересных мужчин. Как выбрать-то? Мама расстраивается, говорит, что пора ей внуков иметь. Однажды зашла к нам в Агентство, посмотрела на всех и говорит дома: «Светочка, вот и Леша Скрипка — хороший парень, и Витек — не женат, и — Родик…» — «Мама, — говорю, — да они же — коллеги, друзья. Кто же за друзей замуж выходит?» — «За кого уж тогда и выходят-то?» — удивляется и вздыхает моя мама.

…Марэк — вот достал! — продолжает канючить:

— И что — что замужем? Разведешься.

Твоему мужу и так хорошо: в Питере живет, по улицам красивым ходит. А я здесь — пропаду…

Господи, навязался-то!

— Да я ведь старше тебя!

— А сколько тебе? — Марэк удивленно садится на смятой штормовке.

— Нисколько. Я просто всегда кажусь моложе, чем на самом деле.

— Счастливая! А вот я всегда выгляжу старше, чем есть, — говорит он невпопад (хам пещерный!) и кладет руку мне на талию.

И я снова таю, как последние льдинки в Ладоге, оттого, что возле моего бедра пульсирует и зреет на глазах восхитительная длинность этого островного аборигена…


* * * 
Все было бы иначе, если бы в понедельник утром у меня не убежал кофе.

(Как заметила бы наша Агеева, Аннушка уже пролила свое масло. Или она все-таки постоянно кого-то цитирует?) В общем, лишних десять минут провозилась у раковины, отмывая джезву. Соседка Вера Никитична позвонила, когда я в дверях куртку натягивала.

— Светочка, а Юрка-то наш — пропал…

Юрка — мой тридцатидвухлетний сосед сверху. Любимец всего подъезда: за то, что — сирота, за то, что, тихо горюя, пьет на затянувшихся поминках матери, за то, что добрый и всегда поможет по хозяйству. Мы, конечно, не ставили целью его спаивать, но десятку-другую за мелкий ремонт всегда в карман совали.

Но тихое пьянство — еще полбеды. Беда пришла позже — Юрка «сел на иглу».

Мне еще по осени подруга Василиса как-то намекнула: что-то, мол, твой «электро-сантехник» смотреть стал, не мигая. А Васька, между прочим, биофак закончила, психотерапевт приличный. Ну а потом и все всё поняли.

Тетки с лестницы (в том числе моя мама) пытались его увещевать. Но героин ведь голыми руками не возьмешь. Один раз даже «скорую» вызывали. Но через две недели Юрка вышел из наркодиспансера, и все покатилось по-прежнему. Да и сами врачи в диспансере особых надежд на полное излечение не питали: из ломки, сказали, выведем, а там уж — как будет. Правда, одна сердобольная докторица адрес нашей соседке дала. Есть, мол, один хороший реабилитационный центр «Очищение»: там и лечат незадорого (дешевле, чем на коммерческих койках в гордиспансере), и кормят вкусно, и беседы беседуют, и на природе выгуливают.

Парня пожалели, всей лестницей скинулись и отправили Юрку в «Очищение».

Месяц прошел, а он и не вернулся.

— Ты бы, Светочка, заехала на Петроградскую после работы, навестила бы парня, — попросила соседка. — Ведь мы с его матерью-покойницей дружили, неловко как-то.

Ехать к черту на рога не хотелось. Тем более что еще в пятницу Соболин намекал, что в понедельник у него свободный вечер, а друзья позвали в гости, а приезжать — как договорились в той компании — нужно с красивыми девушками…

После того случая, как из-за Обнорского у нас с Вовкой ничего не получилось, Соболин делает всяческие попытки остаться со мной наедине, но все никак не удается.

Обижать соседку, однако, тоже не хотелось.

— Ладно, Вера Никитична, заскочу — проведаю.

И я помчалась на работу.


* * * 
Конечно — опоздала.

— Ну, Светка, молись! — Соболин встречал меня аж в подъезде. — Шеф тебя уже минут сорок разыскивает.

— Да если бы не кофе и не соседка…

— Это ты Обнорскому и расскажешь.

А он — послушает. Если захочет… — вставила проходящая мимо Горностаева.

Начинать неделю в кабинете Обнорского… Бр-р!

Я отправилась на ковер. Из соседнего кабинета, как черт из табакерки, выскочил Скрипка:

— Ты только, Света, не волнуйся. Купи себе таблетки от качки. Одну мою девушку тоже все время тошнило и прямо — на палубу. Оказалось — и вовсе она не беременна. Это просто болезнь такая — морская…

— Леша, ты — псих?

Обнорский, как ни странно, был в хорошем расположении:

— Ну и повезло же тебе, Светлана Аристарховна! Сам бы поехал, но — не могу. Проблемы, видишь ли, дела государственной важности… Да ты все равно не поймешь.

— Так, может, Спозаранника послать?… Если это так важно. — Я еще не понимала, о чем речь, но чувствовала, что поездка в гости с Соболиным отменяется.

— Да нужен Егорычу этот остров, как собаке пятая нога.

Так, значит — остров. Спасибо, что не монастырь.

— Андрей Викторович, я понимаю, что иногда нарушаю дисциплину, в смысле — на работу опаздываю, пару убийств вот еще проморгала в прошлом месяце…

— Зав-го-род-няя! Если я сказал — Валаам, значит — Валаам!

Все — таки монастырь…

— И прошу тебя — тело-то прикрой.

Там, конечно, монахи на туристские тропы стараются не выползать. И — все-таки — монастырь. Не мучай ты отцов Сергиев понапрасну. Иди, все инструкции — у Соболина.

В репортерском меня встретили дружным хохотом.

— Что, напугалась? — Соболин, словно извиняясь, заглядывал мне в глаза. — А теперь слушай.

Оказалось, что каждый год в мае (вот уже лет пять-шесть) городские медики весьма своеобразно отмечают начало речной навигации. Фрахтуют на целых три дня теплоход и отчаливают в сторону Валаама. И там, под шумок ладожских волн, обсуждают важнейшие проблемы здравоохранения. Все это называется международными семинарами. Вот и нынче таких семинаров будет аж три: об эффективности лучевой терапии в лечении онкологических больных, о возрастающей роли медицинской сестры в условиях перехода на систему врачей общей практики (домашних врачей) и о проблемах наркологии на современном этапе.

— Вовка, да я ж в этом ничего не понимаю!

— А красивым женщинам и не надо ничего понимать. И тебя же туда в конце концов не за сертификатами посылают.

В двери просунулась голова Скрипки:

— Светочка, слышала такую песню:

«И от любви качался теплоход…»?
Коробка со скрепками ударилась о уже закрытую дверь.

— Лучше бы меня послали, — ввернула Горностаева. — Я ни на Валааме, ни в Кижах не была.

На завистливую Валюшу никто не обратил внимания.

— Ты, Света, туда едешь от-ды-хать, — продолжал объяснять мне Соболин. — Скрипка в чем-то прав: медикам тоже отдых нужен. После трудной зимы. Перед тяжелым летом. Вот они и придумали себе эти майские Валаамы. И ты отдыхай. А заодно покрутись там, повертись, как ты умеешь… — Соболин вздохнул. — С людьми пообщайся. Может, какое «дело врачей» назревает. Или — сплошь «ошибки врачей». Руководство Агентства решило расширять тематику «Явки с повинной», понадобится много социальных расследований. И тут ты — вся в белом.

— «Дело врачей» — это, конечно, круто. Но я действительно даже анальгин от аспирина не отличу.

— Опять — двадцать пять! Тебя туда что — лечиться посылают? — в кабинет вплыла Агеева. — Сказано — отдыхай!

И — слушай. Эх, Светка, — как-то очень уж откровенно потянулась Марина Борисовна, — счастья ты своего не понимаешь.

Люди давятся за такие путевки, а тебе так в руки идет. И — представь еще: целый теплоход — одни врачи! Эти хирурги с умными глазами, эти их трепетные пальцы…

Ага, со скальпелем. И — в намордниках. Но я уже выходила из кабинета бывшего артиста Соболина.


* * * 
…С Василисой мы встречались за час до моего отплытия у Речного вокзала. Я еще издали увидела ее красное узкое платье с разрезом на бедре и испанскую соломенную шляпку с красными же лентами. Как только она, бедная, в таком платье и шляпе мою сумку спортивную дотащила?

Васька еще издали помахала мне пластиковой папкой, и у меня отлегло — во, подруга!

До этого, днем, понимая, что отчет о поездке потом все равно потребуют, я без всякого энтузиазма отправилась к Спозараннику.

— Глеб, нет ли у вас чего завалящего на врачей?

— У нас, Светлана, ничего не валяется: вы штабную культуру моего отдела знаете — у нас все по полочкам, в смысле — по файлам.

— Да это я к слову… Меня Обнорский на Валаам к медикам засылает. Так я думала, может, у вас что зава… в файлах зависло.

— Ничего особенного. Так, прошлым летом еще заходила одна докторша, незаслуженно уволенная из наркодиспансера. Чайка ее фамилия. Мы разбираться не стали — таких увольнений по городу несть числа. Но заявление, естественно, оставили. И — справку о ходе разговора. Посмотрите, но вряд ли вам это пригодится. — И Спозаранник протянул два листка бумаги.

Не понимаю тех, кто мечтает работать в отделе Спозаранника. От читки одних только этих документов можно зачахнуть на корню… Заявление самой Чайки в Агентство, копии исковых заявлений в суд о незаконности увольнения. Скука. А что в справочке? В устном разговоре с расследователем из отдела Спозаранника Нинель Викторовна Чайка сообщала, что с приходом на должность главврача Высочанской Татьяны Павловны дела в диспансере пошли из рук вон плохо. И стены стационара разваливаются. И пациентов плохо кормят.

И толком не лечат… «Ну, это все — как везде», — подумала я, вспомнив одну из городских больниц, в которой недавно лежала моя мама. Так, что еще? А еще Высочанская, мол, насоздавала по городу частных структур, куда перенаправляет поток пациентов из государственного диспансера (у коммерсантов и детоксикация дешевле, и психотерапевтов навалом).

Интересно, что представляет собой эта Высочанская? Наверное, некрасивая стареющая стерва в толстых очках. И — безбожно жадная. А я, стало быть, ее разоблачаю. И меня Спозаранник приглашает на работу в свой отдел… От абсурдности всего этого мне стало просто смешно. Тем более что я тут же вспомнила про нашу юристку Лукошкину. Ане ведь на каждое слово — справочку подавай, запись диктофонную. А пересказ устной речи Чайки к делу не подошьешь.

На всякий случай заглянула к Каширину.

— Родик, ты мне про Высочанскую Т. П. — в радиусе тридцати лет — по своим каналам не выяснишь? Проверь, нет ли в городе коммерческих структур, где она — в учредителях.

Родион послал мне воздушный поцелуй и уткнулся в монитор, а я пошла звонить Чайке. Телефон (редкий случай!) сразу откликнулся. Нинель Викторовна вспомнила о собственном приходе в Агентство и пожаловалась, что суды-волокитчики до сих пор не могут рассмотреть ее вопрос и она так безработной и числится. Жаловалась она и на Высочанскую, и на комитет по здравоохранению, который — по всему — специально попустительствует всем безобразиям в наркодиспансере… Я еле-еле слово вставила:

— Нинель Викторовна, а документов, подтверждающих факт этих безобразий, у вас, случайно, нет?

Оказалось, есть — копия акта КРУ о комплексной проверке. Тут я уже с интонацией Спозаранника строго сказала, что документ этот мне нужен сегодня же и не позднее 20.00. Чайка сразу согласилась подвезти. Я выспросила ее приметы и велела к восьми вечера, как штык, стоять на выходе с эскалатора метро «Пролетарская».

В кабинет заглянул Каширин:

— В городе двенадцать Высочанских, три из них — Татьяны Павловны, одна из них — древняя старуха. Интересующие тебя две оставшихся — чисты: ни фирм, ни фондов.

— Родион, а ты хорошо проверил?

— Хорошее некуда.

— А тогда, может, ты посмотришь какие-нибудь фирмы, где в названии есть слова «наркомания» или «кровь»?

— Света! — Каширин у нас заводится с полуоборота. — Сколько раз тебя учить, что задания нужно давать конкретные. Знаешь, сколько этой «наркомании» и «крови» в городе? Ты хоть что расследуешь-то?

Ну что за люди! Сначала с утра посылают незнамо куда, требуют найти незнамо что, потом еще все раздражаются. А у меня еще сумка не собрана. И мама не знает, что я уезжаю. И Юрку обещала проведать…

В этот момент — как спасение — позвонила Васька. Милая моя подружка, выручай: надо заскочить ко мне домой, побросать кое-что в сумку. Потом к восьми часам подъехать к «Пролетарской», найти по приметам женщину — Чайку, прикинуться Светланой Завгородней, забрать документы и к девяти — не позже! — быть на Речном вокзале. Васька взамен вытребовала с меня что-то несусветное, но я согласилась, не вслушиваясь.

Было уже после семи вечера, когда в кабинет снова заглянул Каширин (я думала, они с Князем давно свалили пиво пить) с пачкой листков.

Я заглянула в компьютерный вывод. Батюшки, тут тебе и клиника эфферентной терапии, и фонды «Против наркоманов!» и «Жизнь без наркотиков», и центр экстракорпоральной гемокоррекции…

— Родион, ты — гений! А центр «Очищение» случайно там не попадался?

— Ну знаешь, Света… — Представляю, что бы он сказал, если бы я была Горностаевой. — Ты же два часа назад просила все со словами «наркотики» и «кровь» в названиях. При чем тут «Очищение»?

Уже собираясь выходить, я все-таки взглянула на списки учредителей. Высочанской действительно нигде не было (приснилось все Чайке на нервной почве). Были другие фамилии: Лившиц, Гуренкова, Блад, Арсеньев, снова Лившиц, снова — Блад, Чернов, снова Гуренкова, снова — Блад… Ну что ж, значит, не быть мне никогда расследователем. Да и черт с ним! Других, что ли, радостей на свете мало? Главное, что я еду на Валаам! И целый теплоход — одни врачи! Ах, эти хирурги с умными глазами, эти их трепетные пальцы…

Я уже красила губы.

— Вот твое «Очищение», и надеюсь, что в ближайшие дня три ты не будешь обращаться ко мне с такими глупостями.

Каширин, просидев целый день за компьютером, даже и не знал, как он прозорлив.


* * * 
Василиска всучила мне папку с документами Чайки («Все прошло о'кей, тетенька считает, что я — и есть Завгородняя»), двинула ногой тяжеленную сумку:

— Беги. Там, по-моему, тебя уже обыскались.

По трапу «Острова Котлин» действительно бегал пресс-секретарь комитета по здравоохранению Петриченко и нервно поглядывал на часы.

— Завгородняя? «Золотая пуля»? Слава Богу! Через пять минут отчаливаем.

Уже подходя к рецепшен, краем глаза заметила, что не я последняя. По трапу поднималась не женщина — вамп. Я даже не успела головой дернуть, как меня просто прошили насквозь два зеленых луча.

Таких глаз я не видела никогда.

Журналистов поселили, конечно, на самой нижней палубе. Я поняла, что никогда в жизни не дотащу до каюты свою сумку. И вдруг ручки натянулись, их потащило вверх. Рядом стоял веселый белозубый мальчик в синей робе, из-под которой виднелась тельняшка.

— Разве можно изящным девушкам носить такие тяжести?

Матрос Сергей был смешливым и бесшабашным. Настоящий мореман круизного судна.

Поездка, по всему, обещала быть нескучной.

— Ты — Света, мне уже Петриченко сказал. Нас тут пятеро — журналистов.

Парень с радио, две девки из ежедневных газет, а я — Кира из «Питерского доктора». Медициной интересуешься? — Моя соседка по каюте была примерно моего возраста и выглядела очень доброжелательной.

— По необходимости, — пробормотала я.

— Если что — спрашивай. Я этой темой лет семь занимаюсь, уже сама почти как доктор. Хотя надоели они мне со своими примочками и реформами. Ладно, хоть на Валаам взяли, можно три дня оттянуться. Но баб набрали! Видела на пристани? Как будто все — на семинар по сестринскому делу.

— А ты сюда. — отдыхать? — Кира мне уже нравилась.

— Ты, что ли, работать? Кто ж здесь работает? Слышала песню: «И от любви качался теплоход»?…

Я фыркнула, вспомнив утреннего Скрипку, и полезла в сумку за свежей блузкой, так как по местному радио объявили об отплытии и о начале банкета по случаю открытия трех международных семинаров (пардон — симпозиумов).


* * * 
Уже возле огромного П-образного стола Кирка, критически осмотрев меня, жарко зашептала на ухо:

— С тобой тягаться, конечно, трудно.

Поэтому учти: любого мужика выбирай, а вон того — пепельного блондина — не трожь! Это — мой онколог, я у него буду эксклюзивное интервью брать.

Чего ж не понять. Я вообще девочка с понятиями. Но на всякий случай проследила за взглядом Киры. Батюшки, это ж каким воображением надо обладать, чтобы на этом плешивом футбольном мяче разглядеть остатки пепельноволосости!

А рост! Да я с такими маломерками со времен ясельной группы не общалась. Так что спи спокойно, дорогая подружка. Бери свое эксклюзивное интервью.

Произносились речи. Кукушки хвалили петухов. Весь стол гордился достижениями городского здравоохранения в деле профилактики, лечения, реабилитации… Говорили в основном мужчины. Если их можно было так назвать. Бледные, обрюзгшие. Хилые потомки древних костоломов и травников…

В общем, глаз положить было не на кого.

А обещали хирургов с умными глазами…

Недалеко от главных чиновников комитета я вдруг заметила зеленоглазую даму, что прибыла на «Котлин» сразу за мной и стала ее разглядывать. Бесспорно, она была красавицей. Гладкие черные волосы над высоким лбом, белая кожа. Но главное — эти странные, пронзительные — цвета бутылки из-под советского пива — глаза. Я не могла издали определить ее возраст: она могла быть и моей ровесницей, и погодком Агеевой. Величественная осанка, чуть снисходительная усмешка. Ну — королева.

Народ у стола как-то перегруппировался, и она исчезла за чужими головами.

— Кира, кто эта дама? — я кивнула в сторону «шишек».

— Которая? Кира проследила за моим взглядом. — А-а, Мэри… Что, зацепила она тебя? Смотри, Светка, она ведь — лесбиянка. Берегись!

— Да кто она?

— Мэри-то? Профессор. Докторскую, между прочим, защитила раньше всех питерских баб-медичек. То есть самая молодая женщина-профессор. Коммерцией занимается. Крупный спонсор. Говорят, что за полтеплохода она деньги внесла. (Из-за этого чиновники из комитета по здравоохранению перед ней на цирлах.) Может, и мы с тобой на ее денежки катаемся. Бога-тая женщина… — Кирка, не договорив, бросилась к другому концу стола: видно, заметила своего пепельноволосого.

Я осмотрелась. Медсестер действительно было много. В лучших своих турецких платьях до пят с Апрашки, в немыслимых боа, громко говорящих, громко хлопающих любому тосту. Мне как-то быстро этот банкет надоел, и я вышла на палубу.

А вот на реке — хорошо. Ночь, хоть и белая, уже наступила. Город остался позади. С берега доносились запахи первой черемухи. Несмотря на плеск волн, соловьи были все равно слышны. Кое-где на берегу мелькали огоньки. Надо же — и здесь люди живут! Хорошо…

И все-таки, если бы я выбирала, где жить, жила бы в Шотландии. Да я вообще уверена, что в той жизни там и жила.

В замке из корнуэльского камня. Бродила среди вересковых лугов (говорят, на Валааме — такие же). Слушала вечерами птиц в зарослях рододендронов. Носила платье из зеленого органди на лиловом чехле (интересно, органди — это что-то вроде креп-жоржета или все-таки панбархат?). И была возлюбленной руководителя богатого и величественного клана. Он мне на волынке играл. А я ему гольфы в цвет основной клетки на юбке подбирала…

Я не заметила, как задремала на белом металлическом стуле у перил, а проснулась от громких голосов и от холода. Наверное, банкет закончился. Надо бы спуститься в музыкальный салон: там, как предупреждала всезнающая Кира, все и начиналось. Первая ночь освобожденных медиков на теплоходе — это вам не фунт изюма. И я, дрожа от ночной сырости (на горизонте уже проступал Орешек), направилась искать где-то внизу свою каюту.

— Замерзли? — грудной женский голос раздался за спиной так неожиданно, что я чуть не выронила ключ. — А вы зайдите на секунду в мою каюту, я вас грогом угощу. Грог, как известно всем, — лучшее средство отогреть душу и кровь в те ночи, когда дует норд-ост с Ладоги.


* * * 
Как у нее в совершенно пустой каюте оказался горячий ром с водой — это мне и много дней спустя не давало покоя. Но грог был великолепный: я почувствовала, как что-то горячей волной действительно ударило и в душу, и в кровь.

— Давайте знакомиться: я — Мария Эдвардовна, — сказала зеленоглазая.

— В смысле — Эдуардовна?

— Ну, если вам так легче… А вообще-то — Эдвардовна.

— Странное отчество.

— Почему же? В Англии, например, за сто лет до Елизаветы Тюдор (сильная и властная, между прочим, была женщина) правил такой король — Эдвард IV.

— А-а, а вы, стало быть, — его дочь…

Я, кажется, начинала хмелеть. На банкете пила только сок, а тут от одного бокала горячего рома стала «уплывать».

Мэри внимательно смотрела на меня.

Я с удивлением поняла, что мне трудно выдержать ее взгляд. И я перевела свой — на ее странно-красивые серьги, переливающиеся зелеными (изумруды?) и бриллиантовыми искрами. Наверное, Эдвард подарил.

— Конечно — не дочь, — Мэри улыбнулась снисходительно. — Но — дальняя-дальняя родственница. Ветка моего рода началась от женщины-ирландки, родившей девочку вне брака от короля Эдварда.

С тех пор почти всем мужчинам нашего рода давали это имя.

— А, так вы — ирландка? — спросила я как о само собой разумеющемся.

— Вас это не удивляет? Ну да, вы же сами уверены, что когда-то жили в Шотландии.

Я почувствовала, что пропустила удар.

Поэтому схватилась за бокал, чтобы была возможность уйти из-под сверления ее зеленых глаз. Откуда она знает про мою Шотландию? Телепатия? Или я бредила на палубе? Или — говорила вслух?… Голова была тяжелой, а руки и ноги ослабли.

Теплоход качнуло, я дернулась, и вдруг, как в замедленном фильме, увидела осколки бокала, которые, крошась в моей руке, стали сыпаться на пол. Я тупо уставилась на свои пальцы, которые еще сохраняли форму пузатого бокала из хрупкого стекла: по мизинцу гранатовой змейкой вилась тоненькая струйка.

И я, и Мэри, как загипнотизированные, смотрели на мой палец. Мэри медленно шагнула навстречу, взяла мою руку, поднесла к лицу и втянула палец в рот.

При этом, не мигая, продолжала смотреть мне в глаза.

Я почувствовала ее горячий язык и снова дернулась.

— Не бойтесь, — Мэри опустила глаза. Ее дыхание участилось. — Сейчас кровь остановится.

Мне стало холодно, словно вся кровь вытекла из моего тела через этот маленький разрез на пальце. Я в последнем отчаянии выдернула-таки свою руку из Мэриной пасти. Та только грустно улыбнулась.

— А вы не замечали, милая, что люди очень боятся вида крови? Вот выдери у человека кусок тела, но оставь рану бескровной, и — ничего. А стоит появиться лишь капелькам крови на царапине и человек бледнеет, теряет сознание…

Да, замечала, но не хотела обсуждать это с Мэри. С этой кельтской ведьмой. Или кельты жили в другой стране?

А она продолжала:

— Знаете, как раньше врачевали древние? Кровопусканием. Моя дальняя — в веках — родственница была монахиней, и она именно кровопусканием лечила сельских ирландцев. Это был тогда чуть ли не единственный метод: считалось, что болезнь уходит через рану вместе с «дурной» кровью, а взамен организм вырабатывает новую, здоровую. Потом появились пиявки.

Только здесь уже не просто отсасывание крови. Пиявки — существа очень разумные и «дурную» кровь пить не будут. Поэтому сначала в ранку они «выплевывают» специальное вещество, которое меняет состав человеческой крови, а потом эту кровь и сосут… И только спустя много столетий уже появилась современная гемосорбция.

Мне было противно одно только упоминание о пиявках. А Мэри, видно, села на своего любимого конька:

— Как вы считаете, а где у человека находится душа?

— Ну, в сердце, наверное, — обрадовалась я, что пиявок мы благополучно обошли стороной.

— Многие так думают. Однако если вы спросите любого известного кардиохирурга, что такое сердце, то в ответ услышите, что «это — мускульный орган, толкающий кровь по сосудам». Вы представляете, сердце — всего лишь банальная мышца, придуманная Создателем для перекачки крови.

— Ну, тогда — в мозге. — Мне не хотелось говорить о душе с этой странной женщиной.

— Академик Бехтерева тоже так считает. Эта старая бестия в своем институте Извилин многое, думаю, поняла про мозг.

Но мало что говорит, отделывается лишь туманными намеками на какое-то Зазеркалье. И все-таки, несмотря на ее гениальность, она — не права…

— …Потому что душа — в крови, — мне интуитивно хотелось сопротивляться Мэри, и я решила, что съязвила.

— Конечно! Кровь — это все! Почему, чтобы поставить диагноз, нужно делать анализ крови? Почему некоторые секты запрещают переливание крови? Почему очистка крови с помощью сорбентов помогает излечивать тяжелейшие заболевания? Почему про красивых девушек говорят — «кровь с молоком»?…

— …Почему у красивых и некрасивых раз в месяц бывает менструация? — Я казалась себе очень остроумной. Но Мэри подхватила «шар».

— Да-да! Почему яйцеклетка, не встретившаяся со сперматозоидом, проливается кровью?…

Мне, честно говоря, все это изрядно поднадоело. Я, в конце концов, приехала сюда отдыхать, а не слушать бредни сумасшедшей ученой. Хоть и родственницы короля. И тогда я решительно направилась к двери. Но Мэри меня тормознула:

— А мы ведь с вами так и не познакомились. Как вас зовут?

— Светлана Завгородняя.

Было такое ощущение, что Мэри ударили по лицу.

— Вы — из «Золотой пули»? От Обнорского?

— Да. А что?

Мэри о чем-то на секунду задумалась.

— Мне просто казалось, что Светлана Завгородняя должна любить красные платья и соломенные шляпки.

Я пропустила второй удар. Так, в чем дело? При чем тут платье Василиски? За ней следили у «Пролетарской»? То есть — вдруг дошло до меня — за мной? Но кто?

Вдруг стало страшно. Но интуитивно я понимала, что нужно что-то говорить:

— Да, я действительно люблю испанскую соломку. Но не на банкет же в шляпке приходить…

— Пойдемте лучше в музыкальный салон, — вдруг быстро засобиралась Мэри.

С собой она зачем-то взяла изящный ноутбук. Краем глаза я заметила, что в каюте стояла спутниковая антенна. Такую до этого я видела только у Аркадия. Только Аркадий сейчас в Америке, а я вот здесь — незнамо с кем.


* * * 
— Ну, что? Не трахнула тебя еще Мэри? — хихикнула Кирка, подсаживаясь к моему столику с бокалом пива.

Вокруг нас танцевали. Медсестры в перьях, закатив глаза, висели на своих считанных кавалерах. В салон заглянул Сергей и, грустно разведя руки, куда-то ушел: наверное, нести вахту. В динамиках мило коверкала язык Вайкуле: «Я не помню лицо утонувшего юнги…» Для теплохода в штормящей Ладоге — очень актуальная песня.

— А с чего ты взяла, что она — лесбиянка? — я сначала спросила, а потом поняла, что краснею, вспомнив свой собственный палец во рту Мэри.

— Так это все знают. Она Таньку Высочанскую совсем затрахала. Вцепилась в нее просто мертвой хваткой. Хотя, как говорят, от Мэри она погуливает с мужиками. Даже кто-то в Смольном есть.

— Высочанская… Это — главврач наркодиспансера?

— Она — она. Она и главврачом-то стала с подачи Мэри. Сначала Мэри написала за Таньку кандидатскую, параллельно — докторскую за ее отца (отец работает в Военно-медицинской академии, и чтобы стать начальником кафедры, ему понадобилась степень; ну Мэри и написала что-то о том, как «обкумаривать» солдат, чтобы подымать их в атаку). А поскольку папаша — человек влиятельный и дружит с министром, Таньку и пристроили в наркодиспансер главврачом.

— Получается, что Мэри — специалист по наркологии?

— Здра-а-сь-те! Еще какой! Да она на детоксикации собаку съела. И главный в городе специалист в экстракорпоральной гемокоррекции.

Мне показалось, что этот набор слов я уже сегодня где-то слышала. Или — вчера? Как-то уж слишком давно я уехала из Питера.

— Экстра… какая коррекция?

— Ну ты даешь! Гемокоррекция — это корректировка крови. Экстракорпоральная — внеорганизменная. То есть кровь последовательно выводится из организма, проходит очистку с помощью всяких мембран и сорбентов и возвращается обратно. Гениальная придумка!

Влюбленная в медицину Кирка продолжала что-то трещать о современных методах очистки крови, но я ее не слушала.

Я пыталась найти глазами в зале хоть одного мало-мальски приятного мужчину, а вместо этого новые имена и фамилии сами соединялись в моем мозгу, разлетались в разные стороны, создавали новые группы.

Значит, Мэри — покровительница Высочанской? Вот тебе и уродина с толстыми очками! И за этой Высочанской — раздолбанный наркодиспансер с многочисленными замечаниями. Она, эта Танечка, не проста: собираясь в музыкальный салон, я успела бегло пролистать Акт проверки наркодиспансера КРУ. Там было столько замечаний и таких, что оставалось непонятным, как Высочанская еще на свободе. Самым любопытным был такой факт: чтобы попасть в наркодиспансер, нужно отстоять очередь в несколько месяцев; при этом бюджетные койки стационара постоянно незаполненные. По всему госпожа Чайка была права: кто-то перенаправляет потоки наркоманов из государственного центра — в коммерческие. За Высочанской никаких центров нет. Значит — за ее друзьями? Может, за Мэри?

В этот момент к нашему столику, от которого Кирка постоянно отгоняла мужиков (она ждала, когда объявится ее пепельноволосый), подошел мрачного вида мужик.

— Мария Эдвардовна приглашает вас за свой столик.

Кирка присвистнула:

— Нет, бьюсь об заклад, все-таки трахнет она тебя до конца поездки.

— Почему меня, а не тебя? — полюбопытствовала я.

— Мэри абы кого своим вниманием не жалует. Есть, видно, в тебе что-то… Завидую. Глядишь, скоро колечко тебе какое подарит. Ты какие камни больше любишь?

Ну не могла я признаваться словоохотливой Кире, что сама Мэри меня интересует лишь с некоторых пор и по совершенно непонятным мне причинам.

Мы встали и направились к угловому столику, где Мэри, завидев нас, сразу отложила ноутбук.

— Угощайтесь.

Я точно знала, что в баре ничего подобного не продавали. Но стол Мэри ломился. Мидии, маслины, сыр с плесенью, орехи, фрукты…

— Что будете пить, девочки?

— А что есть? — влезла Кирка.

— Что хотите, то и будет.

Кирка заказала финскую водку, я — джин с тоником.

— Шотландский, — кивнула Мэри одному из своих прихлебателей. — «Гордоне».

Один к трем.

Уже через минуту на столике стояли высокие бокалы с напитками.

— А почему вы занимаете каюту на нижней палубе? — Я не могла понять, но эта женщина просто заинтриговывала. — Вы же вроде могли выбрать себе любую.

— Я, Светочка, люблю иллюминаторы: тогда полное ощущение, что ты на море. Ведь часть моих древних родственников пиратствовала у берегов Испании и Алжира. Так что у меня — морская душа.

А на верхних палубах — окна, как в поезде, мне же поезда не нравятся. А вам не нравится внизу? Я могу переселить вас наверх, в отдельную.

— Нет, нет, мне нравится с Кирой, — по-моему, я сказала это слишком поспешно, потому что Мэри в который раз снисходительно улыбнулась.

Кирка заказала еще одну рюмку. Я двинула ее под столом ногой, потому что она хмелела на глазах: подперла щеку рукой и зло смотрела, как ее любимый онколог в танце без зазрения совести лез носом в лифчик какой-то медички.

— Прекрати надираться! прошипела я.

— Отвяжись…

Мэри внимательно посмотрела на Киру.

— Да вы, Светочка, не волнуйтесь. Это дело — поправимо. — Она повернулась к одному из опекавших ее мужиков. — Принеси «синюю радиолу».

Мужик исчез, но через пару минут вернулся с маленьким флаконом. Почему «это» называлось «синей радиолой» я не поняла, потому что Мэри капнула в стакан с «росинкой» три коричневые тягучие капли. Над столом поплыл сладкий запах щербета. Перехватив мой испуганный взгляд, Мэри капнула три раза и в свой бокал, а потом, весело рассмеявшись, выпила его до дна.

— А теперь вы, Кира.

Кирке, по-моему, было уже все равно, что пить, и она быстро осушила свой стакан.

Все замолчали. Мэри смотрела на часы, а я на Киру. С коллегой на глазах вдруг стала происходить замечательная метаморфоза. Она подняла голову с подпиравшей ее ладони, встряхнула головой, дважды моргнула. Осоловевший было взгляд вдруг прояснился, глаза блеснули прежней веселостью.

— Я, кажется, задремала? — Кира одарила нас улыбкой-извинением.

— С тобой все в порядке? — Я все еще не верила своим глазам.

— Да, как будто и не бодрствовала всю ночь.

Я покосилась на окно. Было около пяти утра. Белая ночь разливалась над Ладогой. Светлое небо, светлая вода до горизонта, которого на самом деле не было видно вообще: небо совершенно непонятно в каком месте сливалось с прозрачной гладью. Через какое-то время, там, впереди, прямо из этой глади должны появиться первые скалы острова.

— А абстинентный синдром так же легко снимается? — услышала я свой собственный голос. — Из такого же пузырька?…

Мэри внимательно посмотрела на меня.

— Ну, не из такого… И не. так просто.

Поскольку отравление наркотиками и алкоголем — все-таки очень разные вещи.

Но — можно. Если никто не мешает.

— А — мешают?

— Конечно. Разные остепененные бездари от науки. Разные чиновники, севшие за взятки в высокие кресла. Да мало ли еще в жизни разных тупоголовых мужчин, не способных ни на что. Разве что стоять на пути всего нового. И — не пущать. Особенно если на их пути — женщина, особенно — если талантливая, умная и предприимчивая. Тут уж они не будут снисходительными. И про галантность свою фальшивую в момент забудут. Одного только эти глупцы не понимают: что на их оружие — есть оружие посовременнее, на их силу — сила еще более сокрушительная… На войне — как на войне.

Глаза Мэри сверкали. Она выплевывала эти гневные фразы, как будто действительно объявила половине рода человеческого войну не на жизнь, а на смерть.

Она была прекрасна в своем бешенстве.

Она была страшна.


* * * 
Ложиться спать или уже бесполезно?

Теплоход стоял в ледяном крошеве возле скалистого берега, а солнце золотило на пригорках первые примулы, тянуло к небу другие, невиданные до этого первоцветы.

Такой май, говорят, бывает только на Валааме.

В динамике раздалось пение лесных птиц, где-то далеко кричали петухи. Это сейчас такая на теплоходах побудка — вместо идиотского «Подъем!».

Кирка, ушедшая в каюту за пару часов до меня, села на койке.

— Ты действительно себя хорошо чувствуешь? — Я все никак не могла прийти в себя от увиденного.

— Как никогда! Словно и мозги, и кровь мне прочистили.

Что — то слишком часто я слышу слово «кровь» в этой поездке.

— А что хоть ты чувствовала?

— Знаешь, даже не могу тебе объяснить… Как будто сон снился. Какой-то цветной, хороший. Люди какие-то возле меня. А вот о чем говорили — не помню.

Как за минуту все пролетело. Потом — вспышка, и я снова с вами за столом.

Я вспомнила, что «просыпалась» Кира от своей хмели действительно ровно минуту.

— На семинар пойдешь? — уточнила я.

— Еще чего! — фыркнула Кира. — Я и так знаю, что там будет. Будут обсуждать метадоновую программу. Кто-нибудь, как всегда, будет орать, что надо, мол, надо внедрять, что на Западе она давно действует, и очень эффективно. Другие будут топать ногами и кричать, что метадон — это наркотик, а лечить наркоманов наркотиками — нельзя… В общем, поорут и ни до чего не договорятся…

— Понятно, тогда и я не пойду. Ты мне уже и так все популярно объяснила.

Я надела шорты, кроссовки, куртку (именно такая экипировка как нельзя лучше подходит для третьей майской декады на Валааме) и сошла по трапу на берег.

…Как хорошо, что начальники из Агентства все-таки вытолкали меня в эту поездку. Пахло водой, снегом, солнцем, травой, шишками, корой, первыми листочками.

Я зажмурилась от солнца, просто захлебнулась от этого — из другой жизни — воздуха.

Да и сойти на твердую землю после палубы — тоже было очень приятно.

На взгорке, куда прямо, от трапа вилась широкая, вытоптанная еще с прошлого года тропинка, я заметила парня. Вернее, сначала я увидела лайку, скрещенную с дворнягой, а потом уже аборигена рядом.

Незнакомых собак я побаиваюсь, а потому остановилась, разглядывая ее хозяина.

Высокий, широкоплечий, с копной светлых волос. Лицо уже не по-весеннему бронзовое, от этого его синие от природы глаза казались просто фиалковыми. Нет, все-таки в этих сельских молодых мужичках что-то есть…

— Не бойся, Холм не кусается.

Странно: ничуть не коробило, что этот улыбчивый, пожирающий меня глазами, с первой минуты — на «ты». Холм, видно, понял, что о нем речь и дружелюбно завилял своим хвостом-колечком.

— А я и не боюсь, — шагнула я навстречу. — А что это ты ему такой странный ошейник надел?

На шею полулайки была повязана шелковая синяя косынка на манер пионерского галстука (такой вот пес — пионер-тельмановец). Холму ошейник явно не нравился, и он все время пытался лапой высвободить шею.

— А чего? Синенький скромный платочек… Мне — нравится.

А мне уже — не знаю, чем — этот абориген.

— Ты ведь — местный? Покажешь мне остров?

Парень как-то нервно вдруг глянул мне за плечо, в сторону теплохода. Ждал кого-то? Я почувствовала легкое разочарование.

— А впрочем, я и одна могу погулять.

— Да нет же, я с удовольствием тебе все покажу. Как тебя зовут?… А меня — Марэк: Просто, Света, я подумал, что ты ведь не завтракала. А потом в поселке негде будет. Ты сходи, а я тебя подожду.

— Так пошли вместе, там и подождешь.

Марэк снова как будто испугался чего-то:

— Нет-нет. Местным на туристский теплоход не положено. Я тебя здесь подожду. — Потом вдруг о чем-то вспомнил и, слегка смутившись, добавил:

— А вот если ты мне из бара пива принесешь… импортного… это было бы здорово.

Вот хитрый нищий!… Захотелось послать подальше этого островного альфонса, но — с другой стороны — за экскурсию надо платить.

— Ладно. Жди. Скоро вернусь.

Я заспешила по тропинке вниз. Уже взбегая на трап, боковым зрением вдруг заметила, что возле одного из иллюминаторов нижней палубы (возле моего?) трепыхало на ветру что-то синее, похожее на косынку Холма, только чуть меньших размеров. Или мне так показалось издали.

Я оглянулась, чтобы махнуть Марэку рукой. Он сидел на корточках, обхватив пса за шею. Потом потрепал его по холке и крикнул: «Домой!». Холм стремглав бросился вверх по тропинке. На его массивной шее… не было косынки-ошейника.


* * * 
Я даже не заметила, как в первый раз, словно случайно оскользнувшись на прошлогодних листьях, его качнуло в мою сторону, и он обхватил мою талию. Я не отдернула его руку.

— У тебя красивые ноги, — покосился он на мои шорты. — И — грудь…

Еще бы. Эта грудь в свое время самого Обнорского потрясла: сразу по окончании конкурса «Мисс Бюст-98», где Андрей Викторович был в составе жюри, он и позвал меня в «Золотую пулю». А вот романа у нас с Обнорским не было, хотя многие в Агентстве считают по-другому. Просто как раз в то время он крутил с Машкой — дочкой Агеевой, и ему было ни до кого.

Мы свернули с тропинки и пошли по широким гранитным плитам. Казалось, что эти плоские, ровные камни уложены здесь кем-то огромным специально, но я понимала, что на самом деле так виртуозно поработала сама природа. Мы присели на поваленное замшелое дерево. Марэк без слов затянул что-то заунывное, грустное.

— Что это за песня такая? Никогда не слышала.

И тогда Марэк завел речитативом:

"…В дальних северных полянах,

На просторах Калевалы,

Их певал отец мой прежде,

Топорище вырезая;

Мать меня им научила,

За своею прялкой сидя…"

…и что-то еще про страну Похъелу, ее хозяйку — хитрую Лоухи, про мельницу Сампо…

Мне отчего-то стало грустно-грустно.

И вроде как жаль этого синеглазого парнишку.

— Так ты — карел?

— Нет, вепс.

Где — то далеко-далеко, словно в другой жизни, были Питер, «Золотая пуля», мои коллеги. А я сидела в траве на необитаемом острове в центре океана и утешала, не знаю от какой тревоги, представителя гордого, но вымирающего клана. Кругом рос вереск. Пахло рододендронами. С моих плечей сползало платье из зеленого органди. Где-то пел то ли пастуший рожок, то ли волынка. К моим губам прикасались другие — горячие — губы, которые совсем не были чужими…

А потом — началось:

— Светик, ну возьми меня в мужья…

Я ведь здесь пропаду.

Мы сидели на куртке и штормовке, обхватив колени, потягивали баночное пиво и говорили о жизни на острове.

Марэк уверял, что с момента, как единоличными хозяевами Валаама стали монахи, жизнь для поселковых стала просто невыносимой. Раньше все здесь принадлежало им, местным. Его ровесники еще с детства знают здесь каждую тропинку, каждое дерево, каждый мостик через ручей. А сейчас сюда — не ходи, туда — только с благословения. Да что люди, коров пасти негде, повсюду — монастырские выпасы. Хотя сами монахи — хозяева никудышные. Вот нынешней зимой даже лунки во льду внутренних водоемов не удосужились прорубить — вся рыба и задохнулась. А какая рыба!

Да с чего им быть хорошими хозяевами, рассуждал Марэк, ведь и не монахи они вовсе. Как кто? Разбойники и убийцы. Что значит — мифы Острова? А кто тогда местных убивает? Что ни полгода, то — труп. Толика вон Костияйнена мертвым в лесу нашли. А Ольгу Кирски кто убил? Ну кому навредила девятнадцатилетняя девчонка? Причем, гады, сначала изнасиловали, а потом убили.

— А кто по ночам, когда туман, к острову причаливает и втихаря в монастыре скрывается? — продолжал мой гид. Конечно, подрасстрельные. Марэк сам в тюрьме год сидел и слышал, как некоторые про рецидивистов говорили: им легче в монастыре отсидеться, чем под «вышку» идти. Вот они и скрываются…

Чем больше и тише шептал он про всякие ужасы Острова, тем неуютнее становилось мне в этих редких кустах.


* * * 
…Мы вздрогнули одновременно. В нескольких метрах от нас по тропинке шли люди. Они были недостаточно видны (зелень распустилась уже прилично), но чувствовалось — не туристы. Туристы (в том числе — нашимедики с «Котлина») ходят не так: говорят громко, фотографируются, ахают-охают по поводу местного воздуха и редкой флоры, от вида любой деревянной лавки, гармонично «вписанной» в пейзаж.

Эти трое шли не так. Молча, сосредоточенно. Казалось, что они специально стараются идти тише, на всякий случай жмутся к обочине. В руках несли тугие пакеты из полиэтилена. Мне показалось, что Марэк побледнел, всматриваясь в их спины. Я тоже, пригнувшись, подползла к тропинке и раздвинула кусты. Один из них оглянулся прямо в нашу сторону. Я вдруг не к месту вспомнила, как в одной операции «Золотой пули», которую проводили Каширин и Горностаева в Тайцах, мне велели голой выйти перед теми, за кем они следили. Вот бы сейчас выйти в чем мама родила из кустов! Я хихикнула, и Марэк испуганно прижал меня к земле. Но еще раньше, чем я скрылась за ветками, успела заметить лицо одного мужика. Да это тот же, из музыкального салона, который приносил Кирке «синюю радиолу».

Я оглянулась на Марэка:

— Они?

— Кто — они? — опешил тот.

— Разбойники-убийцы?…

— …Да нет, те — по ночам…

— Но эти тоже какие-то противные. — Я была почти уверена, что Марэк до этого уже видел этих троих, хоть и не был на теплоходе. И — узнал.

От всех этих тайн мне стало совсем нехорошо. Я молча стала натягивать одежду, Марэк последовал моему примеру.

Он уже застегнул джинсы, когда я, в очередной раз любуясь на его загорелый торс, скользнула взглядом по мышцам. И вдруг — замерла. На сгибе его руки были отчетливо видны следы от шприца. Марэк поймал мой взгляд и стал быстро натягивать рубашку.


* * * 
Солнце сделало огромную дугу по небу (сейчас оно светило уже с другой стороны), на траву упали первые тени. Я не знаю, сколько минут прошло с того момента, как я увидела эти дырки в его венах, а мы все молчали. Наконец я не выдержала:

— Колешься?

Он издал какой-то странный звук — то ли кашлянул, то ли всхлипнул.

— Света, я боюсь!… Их боюсь, — он кивнул в спину ушедших мужиков, — ее — еще больше! — Кивок по направлению к причалу.

— Кого — ее? — мне показалось, что я неожиданно осипла.

— Блад!

Не может быть, чтобы я ослышалась.

Перед глазами — как наяву — всплыли листочки с компьютера, которые, уходя из Агентства, всучил мне Каширин. Листочки со списками учредителей разных коммерческих антинаркотических клиник и центров: Лившиц, Гуренкова, Блад, Арсеньев, снова Лившиц, снова — Блад, снова — Гуренкова, снова — Блад… Так, значит, Блад — на теплоходе?

— А как она выглядит?… — Я еще не договорила фразу, а ноги уже сами подкосились от страха.

— Да она же там — главная. Мария Эдвардовна.

Идиотка! Боже, какая я идиотка! Не удосужиться у Кирки даже фамилию Мэри уточнить! Кажется, я говорила вслух. Кажется, я материлась на весь Остров. Кто бы слышал, как я материлась!

— У Киры? — прервал меня Марэк. — У Гуренковой, что ли?

Меня чуть столбняк не разбил от этого его вопроса.

— Ты что, Киру знаешь? Журналистку из «Питерского доктора»? — Я даже дышать перестала.

— Я не знаю, есть ли такая газета, только Кира Гуренкова — не журналистка. Она — в «шестерках» у Блад. Когда-то училась в Первом медицинском, ее отчислили. Работала медсестрой в наркодиспансере, там ее Мэри и подобрала.

Я ничего не понимала.

— А что она у Мэри делает?

— Ну… разное. Вот девиц иногда красивых, вроде тебя, ей «подтаскивает». А так — на разных мелких поручениях.

Я лихорадочно стала вспоминать все наши разговоры с Киркой. Ничего особенного. Мэри она подхваливала, иногда — с иронией, иногда — снисходительно. Она ведь и не скрывала, что все про нее знает… Кирка! Ну какова же сука!

— Так, стоп! А «синяя радиола» — это что же, тоже — игра, блеф?

— Капельки такие коричневые? Сладким пахнут? Так Мэри их Кирке периодически капает: Гуренкова ведь — алкоголичка. У Блад таких капель, знаешь, сколько? Разного цвета. И не только капель…

Марэк вдруг как-то неожиданно обмяк, присел на траву. Он как будто уже не замечал меня.

— Что с тобой?

— Света… Мне плохо…

Он не успел договорить, как я догадалась сама. Ломка!

Марэк обхватил руками плечи, начал раскачиваться из стороны в сторону. Казалось, что каждая пересохшая клеточка его организма разрывалась от боли и от жажды.

— Света, мне надо в одно место… Там мне помогут. Там все есть… — Он устало провел дрожащей рукой по лицу.

Низкое солнце еле просвечивало из-за соседнего холма. Под деревьями уже лежали глубокие синие тени. Похоже, что было около девяти вечера.

— Что это за место?

Марэк как будто задумался. А потом посмотрел на меня пустыми глазами.

— Знаешь, Света… Ведь у Мэри на острове — клиника тайная… Она там опыты над наркоманами проводит.


* * * 
— Пошли!

— Нет, Света. Ты — оставайся. Тебе туда нельзя. Тем более что это — далеко: по дороге — километров двенадцать.

Я даже рот открыла. Проведя целый день на полянке в трех километрах от пристани, я была убеждена, что нахожусь в центре острова.

Теплоход отчаливал в пять утра. Вообще-то, как правило, на Валааме туристы проводили день, отплывали вечером, а утром шли в сторону Онеги — на Кижи. Но нынче вышло так, что в Онегу «Котлин» заходить не мог из-за больших нерастаявших льдин. И руководство семинаров, пообщавшись с командой теплохода и диспетчером в Питере, приняло решение изменить маршрут: с Валаама выйти позже, а потом, после Ладоги, сделать «зеленую стоянку» в Нижних Ветлугах. Там, на красивом берегу Свири, один из питерских бизнесменов (в частности владелец ресторана, в который якобы любил захаживать будущий последний президент России) задумал новую деревню. Понастроил бревенчатых изб с наличниками в стиле «а-ля рус», проложил дорожки из чурок, посадил цветы. В одном из домов устроил выставку предметов старого быта, в другом — музей самогоноварения, в третьем открыл сувенирную лавку.

Предполагалось, что иностранные туристы на этой «зеленой стоянке» будут оставлять много зеленых денежек…

Получалось, что до клиники туда и обратно — двадцать четыре километра.

Успеть к отплытию можно, но — рискованно.

— А если — напрямую?

— Восемь километров. Но — лесом.

— Бежим! Все равно я без тебя дорогу к теплоходу не найду. У меня, как говорит мама, — географический кретинизм.

В поселке, как рассказал по дороге Марэк, для местных жителей фактически нет работы. Живут, можно сказать, на подножном корме. Делать мужикам нечего, а выпить от тоски хочется часто.

Однажды в поселок пришел незнакомый мужчина, прилично — по-городскому — одетый. Поговорили хорошо за жизнь, угостил их приезжий в тот день тоже хорошо. Заодно сказал, между прочим, что бывает кайф и получше, чем от водки. Снова пришел (вкрадчивый такой, убедительный), снова угостил.

Через неделю Марэк с другом опять встретились с ним — уже в условленном месте: в отремонтированном здании бывшего скита. Тогда-то первый раз они с приятелем и укололись. Понравилось. И стали захаживать.

Уже через пару месяцев желание получить «дозу» стало невыносимым. А тут и «ломки» начались.

А незнакомец — «Сергей Кириллович» — вдруг из ласкового и обходительного стал жестким, несговорчивым. Сказал, что может помочь, но — теперь уже за услугу. Услуга заключалась в том, что за получаемую «дозу» парни должны периодически ложиться в новую маленькую больничку на так называемое «обследование». И никому ничего не рассказывать, иначе — им же хуже будет.

С того самого дня Марэк и живет в постоянном страхе. Потому что не ходить в больничку не может («ломает»), а ходить — страшно.

— А как происходит это «обследование»?

— Ложишься в больницу. Сначала вколят «дозу», потом дадут что-то выпить, потом подключают к голове какие-то электроды (там у них — супертехника: и компьютеры, и сканеры). Параллельно делают анализы с кровью. Но главное, что ты в тот момент — в полной отключке и не знаешь, что делают с твоей головой.

— И что, совсем ничего не помнишь?

— Да в том-то и дело, что воспоминания странные. Какие-то видения, люди незнакомые, разговоры. Иногда «картинки» повторяются. Иногда они добрые, иногда страшные. Мэри мне говорила, что это подкорка «выплевывает» самое потаенное. Она вообще считает, что и при алкогольном опьянении, и при наркотическом «закрываются» какие-то одни участки мозга, а «открываются» другие. И что все эти механизмы «захлопывания форточек» надо изучать, что это очень важно для науки. Но ей — для самого главного — надо заглянуть в мозг. И нужна особая аппаратура… Света, а вдруг однажды они вскроют мне череп?…

Мы быстро шли по лесу, иногда переходя на бег. Если бы не Марэк рядом, я бы уже сто раз умерла и от вскриков ночных птиц, и от падающих шишек.

— И много у нее таких подопытных?

— Человек десять — всегда. Их привозят сюда из Питера, из разных центров и фондов.

Об этом я уже догадалась.

Прошел где-то час нашей ходьбы-бега.

Марэк замедлил шаг:

— Уже близко. Надо идти осторожнее.

Они не должны тебя увидеть Последний километр мы шли совсем медленно, боясь выдать себя треском сухих веток под ногами. От такой ходьбы я быстро замерзла (черт дернул меня одеть с утра шорты). Я с тоской подумала о далеком утре уходящего дня, о своем радостном настроении, об ощущении новых открытий. Вот и наоткрывала…

Лес кончился неожиданно. Из-за низких кустов виднелась широкая поляна с крепким домом на высоком старинном фундаменте из огромных булыжников. Фундамент переходил в высокий цоколь, и я с тоской поняла, что — окна дома находятся слишком высоко над землей. Кругом не было ни души. Дом показался бы совсем мертвым, если бы не слабый свет, сочившийся сквозь занавески из двух окон.

Я взглянула на Марэка. Его взгляд стал совсем отсутствующим. Надо было спешить.

«Пошли!» Мы быстро и бесшумно пересекли поляну и оказались под стеной больницы. Прямо над головой тускло светило окно с отдернутой занавеской. «Иди», — шепнула я ему. И он медленно пошел вдоль стены по направлению к дверям.

У стены — чуть в стороне — я заметила березовую чурку и, легко подкатив ее под окно, встала на цыпочки и дотянулась до нижнего наличника.

Это напоминало обычную больничную палату. Шесть коек в два ряда со спящими молодыми мужчинами. За столом, под настольной лампой, сидела женщина в темной одежде и таком же платке. Вдруг она подняла голову от компьютерного монитора и посмотрела в окно — прямо на меня. Я втянула голову в плечи и чуть не полетела на землю. Минуты через три я снова заглянула в окно. Женщина уже стояла у одной из кроватей. Одеяло было отброшено, и я увидела, что к телу и голове пациента подключено множество каких-то датчиков. Женщина передвигала их с места на место, поглядывая куда-то в сторону (возможно, там стояла какая-то невидимая мне аппаратура).

Я спрыгнула на землю. Заглядывать в соседнее окно было бесполезно (занавески были задернуты слишком плотно, возможно, за ними был Марэк). Я медленно пошла вдоль дома. В пяти метрах от меня почти бесшумно открылась дверь; я вжалась в стену, к счастью, меня скрывала тень от фронтона крыши. На крыльцо вышли трое мужчин. Причем тот, что в центре, шел как-то странно, как сомнамбула или лунатик. Движения его были неуверенными, поэтому те двое поддерживали его за локти. Они сделали несколько шагов и остановились. Парень в центре что-то невнятно говорил. Мне показалось, что один из его сопровождающих записывал его речь, поскольку в руках он держал какой-то прибор.

Вдруг средний парень развернулся в мою сторону и поднял лицо к небу. «Мама! — услышала я жалобное. — Один… Зачем?… Мама!…» Голос показался мне очень знакомым. Было в нем что-то такое отчаянное, безнадежное: еще секунда, казалось, и он завоет на Луну. Я напряглась, всматриваясь. Он чуть опустил голову, и я ахнула: Юрка! Сосед!

Я попятилась назад, возвращаясь к той стороне дома, откуда мы с Марэком начали свой путь. Через полчаса появился и он. И бодрый, и смущенный одновременно. Поляну в обратном направлении мы пересекли незамеченными. Но я отдышалась лишь тогда, когда деревья скрыли из виду эту страшную клинику.

Как преодолели мы по ночному лесу обратный путь, я помню с трудом. Ноги гудели от непрерывного бега. Пару раз я так навернулась на скользкой тропинке, что чуть не свернула шею. Ветки хлестали по лицу. Живот сводило от голодных спазмов.

К тому же было совершенно очевидно, что я простудилась: горло раздирало кашлем, глаза слезились, горели лоб и щеки.

За полкилометра до пристани мы сбавили шаг.

— Зайдешь на теплоход? — спросила я Марэка. — Хоть накормлю тебя чем-нибудь.

— Нет, Света. Я же сказал — мне нельзя.

— Со мной можно. У меня вахтенный знакомый, он пропустит.

— Дело не в матросе… — Марэк опустил голову и крепко прижал меня к себе. — Помнишь, ты спросила про ошейник Холма. Эта косынка — условный знак. Таким образом я сообщил, что все в порядке, опыты идут успешно и можно менять пациентов. Кирка выбросила свой «флаг» в иллюминатор: это означало, что информация принята. Тогда я снял косынку с Холма. Я, Света, — связной Мэри с Островом.

Тишину ночи разорвало резким шлепком. Такой отчаянной и злой пощечины я не влепляла никому и никогда.


* * * 
Я молила Бога, чтобы Кирки не оказалось в каюте (я не смогла бы объяснить причины своего столь ужасного внешнего вида). Тенью кошки прошмыгнула по изогнутым лестницам, соединявшим три палубы, дрожащими руками повернула ключ.

Никого. По каюте расплывался стойкий запах сладкого щербета: похоже, Кирка не раз за эту ночь принимала капли «синей радиолы».

Я за секунду разделась и бросилась в душ. Только там, стоя под струями горячей воды, под ее сильный шум я смогла наконец разрыдаться в голос. Я выла, кусала губы и зажимала рот ладошкой. Господи, как мне было страшно! Мне казалось, что я попала в капкан в центре волчьей стаи. Кругом меня окружали страшные, циничные люди. В любой момент любой из них мог просто раздавить меня, уничтожить.

Надо было бежать. Но — куда? С одной стороны скалистый, страшный остров, с другой — бескрайняя, холодная Ладога.

Я вспомнила Агентство и зарыдала пуще прежнего. Какими дорогими и милыми показались мне в эту минуту мои коллеги: вечно ехидная Агеева, Скрипка со своими неиссякаемыми, дурацкими историями про каких-то его девушек, темпераментный Князь, угрюмый Шах… Как бы я сейчас за ними — как за каменной стеной…

И все-таки делать что-то надо. Иначе, как я стала рисовать себе страшную картину, я могла никогда не оказаться среди вернувшихся на Речной вокзал.

«Хватит реветь!» — приказала я себе. От этого личного приказа неожиданно стало легче. Я отключила воду, завернулась в полотенце и вышла из душа. Открыла папку с бумагами, переданными мне Чайкой и Кашириным, достала последнюю справку Родиона про фонд «Очищение» и прочла то, о чем должна была прочесть давно и о чем догадалась только сегодня: в учредителях «Очищения» значилось одно физическое лицо — Мария Эдвардовна Блад.

Захлопнула папку и сунула ее на прежнее место — под дерматиновое дно спортивной сумки. Потом бросила взгляд на стол в поисках какой-нибудь еды. Под старой газетой лежал мой мобильный телефон. До этого я уже делала несколько попыток дозвониться до Питера, но — безрезультатно. В последнем отчаянии я стала нажимать кнопки знакомых номеров. Была ночь, и я звонила по домашним телефонам. Ни мама, ни Соболин, ни Агеева не соединялись. У меня дрожали руки.

Я — не надеясь ни на что — набрала Ваську. Вдруг пошли длинные гудки. Господи, если ты есть!…

Далеко-далеко, как будто на другой планете, раздался сонный и недовольный голос Василисы: «Алло!» — успела выкрикнуть я и в ту же секунду почувствовала, как дверь каюты открылась. Я резко обернулась и увидела Киру. Еще вчера утром этот ее взгляд я бы определила как «вопрос-облегчение», а сегодня — как «вопрос-подозрение».

Я соображала какие-то доли секунды.

И начала опасную игру.

«Алло! Мама, ты меня слышишь? Это я, Света». На том конце провода ощущалось замешательство: "Света, это — Василиса.

Ты — выпила?" — «Мамочка, я тоже очень соскучилась. И очень-очень хочу домой». — «Света, что-то случилось? Говори». — «Мам, поздравляю тебя с днем рождения… Позвони, пожалуйста, Родику, скамей, что накануне отъезда я получила все его открытки. И очень ему благодарна. Особенно за последнюю. Так и передай: особенно — за последнюю! Я с ним совершенно согласна». — «Света, я ничего не поняла, но все запомнила. Что еще?» — «И пусть без меня там поменьше водки с томатным соком пьет, приеду — разберусь». — «Дальше». — «А Вере Никитичне передай, чтобы за Юрку не беспокоилась: все будет в порядке». — «Это все, Света? Ты там держись!» — «Умница ты моя! Как я тебя люблю! Пока».

Я нажала на кнопку и положила мобильник.

— Ты где была? Я весь теплоход облазила! — Кирка жала меня к столу.

Я облегченно выдохнула: мои слова по телефону не вызвали у нее никакого подозрения.

— Ой, Кирка, не спрашивай! «Затрахали, замучили, как Пол Пот Кампучию», — процитировала я «Интердевочку». — Кирка, у меня — роман, да какой! — сочиняла я на ходу.

— С кем? — обалдела она искренне.

— С капитаном! — врала я, будучи уверенной, что на «Котлине», как и на любом судне, непременно должен быть капитан.

— Рыжий такой, с усами? — сузила глаза Кирка.

— Он! — Я с облегчением села на койку.

— То-то, я смотрю, — видок у тебя совсем затраханный.

— Еще бы: целый день и полночи из койки не вылезать…

Я подумала, что выиграла этот раунд и мысленно похвалила себя. Главное — не совершать ошибок впредь: я их и так наделала чересчур много.

Но Кирка вдруг улыбнулась какой-то ненормальной, хищной улыбкой и двинула меня по плечу так, что я чуть стену не пробила головой.

— Ты что — пьяная? — Я вдруг испугалась такой Кирки.

— Я — пьяная, я и протрезвею. А вот тебе, милая, душ бы холодный не помешал. — Она подошла к столу, взяла мой мобильник и засунула в карман. — Это чтобы тебе не пришло в голову Обнорскому звонить…

— Кира, что с тобой? — Мне стало совсем страшно.

— Говоришь, «затрахали — замучили»? Милочка, знать бы тебе надо, что капитана теплохода «Остров Котлин» зовут… Эмма Владимировна Верещагина. Единственная женщина капитан на все пароходство!…

Она решительно направилась к двери.

— И попробуй пикнуть до Питера. Ты Мэриных горилл видела…

Мне показалось, что это не дверь за Киркой закрылась, а крышка гроба моего захлопнулась.


* * * 
Так я сидела — в ступоре — минут пятнадцать. Может, спала даже, потому что температура у меня поднималась с каждой минутой.

Плакать уже не могла: обессиленная от недосыпа, голода и простуды, еле держалась на ногах. В это время мой теплоход, пройдя Ладогу, подходил к Нижним Ветлугам. Но как бежать? За дверью не раздавалось ни звука.

Я снова зашла в душ, склонилась над раковиной: кажется, меня даже вытошнило…

Вдруг за стеной я услышала голоса: мужской и женский. С трудом сообразила, что там — душевая Мэри. Да и голос, похоже, был ее, Я напряглась.

«Это катастрофа!… Я его знаю… Хохлов… Я за что вам плачу?… Жесткий государственник!… Не могли Таньку прикрыть!… Он через ЗакС закроет фирмы… Только не Хохлов!… Я сказала — устранить!…» В ответ мужской голос бубнил что-то невнятное. Потом кто-то за стенкой включил воду, и голоса перестали быть слышны.

Думать над всем этим я не могла. Звать на помощь — нельзя. Тогда я накрасила алой помадой губы (кровавые губы, кровавая Мэри, кровавые круги перед глазами…), сделала жирный отпечаток на чистом листе бумаги (такие поцелуйчики дарят на открытках-валентинках) и просунула его под дверь. Легла на койку и, кажется, уснула.

В себя пришла от шепота за дверью:

— Све-та! Ты — здесь?

Я бросилась к дверям, узнав голос вахтенного:

— Сереженька; только — тихо. Меня — заперли.

— Потерпи, я сейчас.

Его не было довольно долго. Теплоход уже стоял какое-то время у причала. В иллюминатор было видно, как по лугу гуляли в венках из одуванчиков стареющие медсестры.

Вдруг дверь тихо приоткрылась, и в каюту прошмыгнул Сергей.

— Украл «запаску». Что тут у тебя происходит?

В руках он держал бумажный слепок моих губ. Схватил меня в охапку, запрокидывая голову, ища губы.

— Сергей, только не сейчас. Мне надо бежать…

Я в двух словах, переврав всю суть, нарисовала жуткую картину со злодеями и преследованиями.

— Помоги мне незамеченной сойти на берег.

Сергей кивнул и снова куда-то исчез.

А вернулся… с комплектом мужской матросской одежды. Совсем не стесняясь, я переоделась при нем, стерла помаду.

— Пошли.

Он секунду потоптался у дверей.

— А потом… в городе?…

— Дай сначала до него добраться.

Он вышел первый, пряча на груди пакет с моими документами. Я тоже прошмыгнула на луг, где быстро затерялась в толпе праздношатающихся и, обогнув бревенчатые домики, скрылась в лесу.

Там, как я знала, была дорога. Мне предстояло чуть не пол-области проехать на попутках, чтобы часов на десять раньше теплохода оказаться в Питере.


* * * 
Потом я узнаю, что в это раннее время в Питере Василиса, переполошив все Агентство, мчалась в такси на Зодчего Росси, где Обнорский намеревался проводить экстренное совещание. Но еще до этого он обложил Ваську таким матом, что она даже мне потом стеснялась передать его слова.

В общем, если его ненормативную лексику переводить на привычный язык, это звучало примерно так:

— Что-о? Опять Завгородняя? Опять в «мерседесе», а мимо мужики с наганами бегают? Я разорву ее на части, пусть только появится в Питере!…

Васька поначалу даже слово вставить не могла. А потом тоже стала орать и вроде даже два раза Шефа «козлом» обозвала.

Когда они наорались, она сумела-таки вкратце передать ему мои слова.

Обнорский пришел в себя, подумал и разбудил Каширина:

Тут Светлана Аристарховна «маляву» с Острова прислала, надо бы мужиков собрать, покумекать…

И они поехали в Агентство. Васька тоже туда примчалась. Она, как мне потом долго все будут красочно живописать во всех деталях (причем деталей раз от разу становилось все больше), как фурия влетела в кабинет Шефа, вопя и продолжая размазывать слезы по щекам. Василиса обвиняла всех сразу. Сидят, мол, здесь, отъевшиеся бугаи, а бедную несчастную девочку сослали на Остров в какое-то бандитское логово. Там ее, конечно, пытают: белые рученьки небось наручниками прикованы к корабельным переборкам, о роскошную грудь тушат сигареты…

Васька взвинтила себя так, что ее пришлось отпаивать коньяком. Когда ее более-менее успокоили, мужики начали совещание.

Каширин доложил об «открытках», которые он «послал» Завгородней (то есть — мне) накануне отплытия на Валаам. Фамилия Блад была «запеленгована» сразу. Зураб сообщил, что Вера Никитична — моя соседка, что Юрка — не ее сын (как подумали они сразу), а тоже — сосед, которого мне было велено навестить в «Очищении».

Каширин представил последнюю открытку про «Очищение» — с Блад в учредителях.

Обнорский, хорошо знающий английский, моментально сопоставил водку с томатным соком с «кровавой Мэри» и с Марией Блад (это только я через двое суток на Валааме сообразила, что Блад с английского — «кровь»)…

Кстати, когда на первом этапе они расшифровали мой телефонный звонок, сам Обнорский произнес фразу, которую потом для меня и по моей же просьбе долго цитировало все Агентство: «А что, мужики, растет наша Завгородняя!…»

Естественно, что никакого труда им не стоило выяснить, что «кровавая Мэри» находится в эти часы со мной на теплоходе.

И что, скорее всего, мне грозит опасность с ее стороны. И они стали думать…


* * * 
Водитель грузовика уже на второй минуте пути прекратил свои домогания, потому что я сунула ему в нос редакционное удостоверение и сказала, что если он не будет гнать и я умру «от температуры сорок» в его машине, то он — тоже труп.

Как мы ехали, не помню совсем. Я засыпала или впадала в бессознательное состояние, голова моталась из стороны в сторону. Кажется, я даже бредила.

…Когда наконец увидела на горизонте спальные массивы Питера, мне показалось, что прошло где-то полгода с того момента, как я покинула родной город.

— Встаньте где-нибудь на видном месте и вызовите «скорую». — Это последнее, что я реально запомнила из окончания поездки. Все остальное было нереальным: белые тени, запах лекарства, противный вой сирены…


* * * 
— Света, ты меня слышишь?

Голос был очень знакомый, но постоянно ускользал из сознания. Я попробовала открыть глаза: веки были налиты каким-то металлом. Потом сквозь пелену проступили лица: Васькино, Шефа, Соболина, Каширина…

Они все были здесь. Я почувствовала, что слезы сами катятся по щекам. Наверное, вот так умирают от счастья…

— Света, ты меня слышишь? — снова спросил Обнорский.

Я кивнула.

— Тебе нечего больше бояться. Мы — с тобой. Кризис миновал, ты быстро поправишься.

Я снова кивнула.

— А теперь — о деле. Несколько часов назад в Мельничном Ручье у подъезда собственного дома убит только вчера назначенный новый главный врач наркодиспансера Хохлов…

У меня потемнело в глазах. Я пыталась собрать воедино разлетающиеся мысли.

…Мельничный ручей. Мельница. Мельница Сампо. Марэк. Холм. Хохлов…

— Света, — пробивался сквозь мое уплывающее сознание Обнорский, — через два часа к пристани подойдет теплоход «Остров Котлин». Мы будем его встречать.

К тому, что ты сказала Василисе по телефону, ты можешь еще что-то добавить?

— Мэри Блад! Это — она…

Обнорский уже кому-то звонил по телефону: "Завгородняя все подтверждает.

У нее много других реальных фактов. Приступайте к операции…"

Сознание уплывало. В лихорадочном мозгу мелькали разрозненные слова и картинки. Зеленые кошачьи глаза кельтской ведьмы. Синий пионерский галстук на шее пса. Чайки в иллюминаторе. Плачущий мальчик с горящей щекой на пристани.

Грустная песня Калевалы:

Если кто там поднял ветку,
Тот нашел навеки счастье.
Кто принес к тебе верхушку,
Стал навеки чародеем…