Отрочество
Серия книг для подростков
МЕДНОЙ ГОРЫ
ХОЗЯЙКА
П. Бажов
ГОЛУБАЯ
ЗМЕЙКА
Сказы
МОСКВА
«СОВРЕМЕННИК»
1991
Пошли раз двое наших заводских
траву смотреть. А покосы у них дальние
были. За Северушкой где-то.
День праздничный был, и жарко —
страсть. Парун чистый. А оба в горе робили, на Гумѐшках то есть. Малахит-руду
добывали, лазоревку тоже. Ну, когда и
королек с витком попадали и там протча,
что подойдет.
Один-то молодой парень был, неженатик, а уж в глазах зеленью отливать
стало. Другой постарше. Этот и вовсе
изробленный. В глазах зелено, и щеки
будто зеленью подернулись. И кашлял
завсе тот человек.
В лесу-то хорошо. Пташки поют-радуются, от земли воспарение, дух легкий.
Их, слышь-ко, и разморило. Дошли до
Красногорского рудника. Там тогда железну руду добывали. Легли, значит, наши-то на травку под рябиной да сразу и
уснули. Только вдруг молодой, — ровно
его кто под бок толкнул, — проснулся.
Глядит, а перед ним на грудке руды у
большого камня женщина какая-то сидит.
Спиной к парню, а по косе видать — девка. Коса ссиза-черная и не как у наших
девок болтается, а ровно прилипла к спине. На конце ленты не то красные, не то
зеленые. Сквозь светеют и тонко этак
позванивают, будто листовая медь. Дивится парень на косу, а сам дальше примечает. Девка небольшого росту, из себя
ладная и уж такое крутое колесо — на
месте не посидит. Вперед наклонится,
ровно у себя под ногами ищет, то опять
назад откинется, на тот бок изогнется, на
другой. На ноги вскочит, руками замашет,
потом опять наклонится. Однем словом,
артуть-девка. Слыхать — лопочет что-то,
а по-каковски — неизвестно, и с кем говорит — не видно. Только смешком все.
Весело, видно, ей.
П. БАЖОВ
Парень хотел было слово молвить,
вдруг его как по затылку стукнуло.
— Мать ты моя, да ведь это сама Хозяйка! Ее одежа-то. Как я сразу не приметил? Отвела глаза косой-то своей.
А одежа и верно такая, что другой на
свете не найдешь. Из шелкового, слышько, малахиту платье. Сорт такой бывает.
Камень, а на глаз как шелк, хоть рукой
погладить.
«Вот, — думает парень, — беда! Как
бы только ноги унести, пока не заметила». От стариков он, вишь, слыхал, что
Хозяйка эта — малахитница-то — любит
над человеком мудровать.
Только подумал так-то, она и оглянулась. Весело на парня глядит, зубы скалит
и говорит шуткой:
— Ты что же, Степан Петрович, на
девичью красу даром глаза пялишь? За
погляд-то ведь деньги берут. Иди-ка поближе. Поговорим маленько.
Парень испужался, конечно, а виду не
оказывает. Крепится. Хоть она и тайна
сила, а все-таки девка. Ну, а он парень —
ему, значит, и стыдно перед девкой обробеть.
— Некогда, — говорит, — мне разговаривать. Без того проспали, а траву
смотреть пошли.
Она посмеивается, а потом и говорит:
— Будет тебе наигрыш вести. Иди,
говорю, дело есть.
Ну, парень видит — делать нечего.
Пошел к ней, а она рукой маячит, обойдиде руду-то с другой стороны. Он и обошел и видит — ящерок тут несчисленно.
И всѐ, слышь-ко, разные. Одни, например, зеленые, другие голубые, которые в
синь впадают, а то как глина либо песок с
золотыми крапинками. Одни, как стекло
либо слюда, блестят, а другие, как трава
поблеклая, а которые опять узорами изукрашены. Девка смеется.
— Не расступи, — говорит, — моѐ
войско, Степан Петрович. Ты вон какой
большой да тяжелый, а они у меня ма-
леньки. — А сама ладошками схлопала,
ящерки и разбежались, дорогу дали.
Вот подошел парень поближе, остановился, а она опять в ладошки схлопала,
да и говорит, и все смехом:
— Теперь тебе ступить некуда. Раздавишь мою слугу — беда будет.
Он поглядел под ноги, а там и земли
незнатко. Все ящерки-то сбились в одно
место, — как пол узорчатый под ногами
стал. Глядит Степан — батюшки, да ведь
это руда медная! Всяких сортов и хорошо
отшлифована. И слюдка тут же, и обманка, и блѐски всякие, кои на малахит походят.
— Ну, теперь признал меня, Степанушко? — спрашивает малахитница, а
сама хохочет-заливается. Потом, мало
погодя, и говорит:
— Ты не пужайся. Худого тебе не
сделаю.
Парню забедно стало, что девка над
ним насмехается да еще слова такие говорит. Сильно он осердился, закричал даже:
— Кого мне бояться, коли я в горе
роблю!
— Вот и ладно, — отвечает малахитница. — Мне как раз такого и надо, который никого не боится. Завтра, как в гору
спускаться, будет тут ваш заводской приказчик, ты ему скажи, да смотри не забудь слов-то:
«Хозяйка, мол, Медной горы заказывала тебе, душному козлу, чтобы ты с
Красногорского рудника убирался. Ежели
еще будешь эту мою железную шапку
ломать, так я тебе всю медь в Гумешках
туда спущу, что никак ее не добыть».
Сказала это и прищурилась:
— Понял ли, Степанушко? В горе, говоришь, робишь, никого не боишься? Вот
и скажи приказчику, как я велела, а теперь иди да тому, который с тобой, ничего, смотри, не говори. Изробленный он
человек, что его тревожить да в это дело
впутывать. И так вон лазоревке сказала,
чтоб она ему маленько пособила.
2
МЕДНОЙ ГОРЫ ХОЗЯЙКА
И опять похлопала в ладошки, и все
ящерки разбежались. Сама тоже на ноги
вскочила, прихватилась рукой за камень,
подскочила и тоже, как ящерка, побежала
по камню-то. Вместо рук-ног — лапы у ее
зеленые стали, хвост высунулся, по хребтине до половины черная полоска, а голова человечья. Забежала на вершину, оглянулась и говорит:
— Не забудь, Степанушко, как я говорила. Велела, мол, тебе, — душному
козлу, — с Красногорки убираться. Сделаешь по-моему, замуж за тебя выйду!
Парень даже сплюнул вгорячах:
— Тьфу ты, погань какая! Чтоб я на
ящерке женился.
А она видит, как он плюется, и хохочет.
— Ладно, — кричит, — потом поговорим. Может, и надумаешь?
И сейчас же за горку, только хвост
зеленый мелькнул.
Парень остался один. На руднике тихо. Слышно только, как за грудкой руды
другой-то похрапывает. Разбудил его.
Сходили на свои покосы, посмотрели
траву, к вечеру домой воротились, а у
Степана на уме: как ему быть? Сказать
приказчику такие слова — дело не малое,
а он еще — и верно — душной был —
гниль какая-то в нутре у него, сказывают,
была. Не сказать — тоже боязно. Она
ведь Хозяйка. Какую хошь руду может в
обманку перекинуть. Выполняй тогда
уроки-то. А хуже того, стыдно перед девкой хвастуном себя оказать. Думал-думал, насмелился:
— Была не была, сделаю, как она велела.
На другой день поутру, как у спускового барабана народ собрался, приказчик
заводской подошел. Все, конечно, шапки
сняли, молчат, а Степан подходит и говорит:
— Видел я вечор Хозяйку Медной
горы, и заказывала она тебе сказать. Велит она тебе, душному козлу, с Красно-
горки убираться. Ежели ты ей эту железную шапку спортишь, так она всю медь
на Гумешках туда спустит, что никому не
добыть.
У приказчика даже усы затряслись.
— Ты что это? Пьяный али ума решился? Какая хозяйка? Кому ты такие
слова говоришь? Да я тебя в горе сгною!
— Воля твоя, — говорит Степан, — а
только так мне велено.
— Выпороть его, — кричит приказчик, — да спустить в гору и в забое приковать! А чтобы не издох, давать ему собачьей овсянки и уроки спрашивать без
поблажки. Чуть что — драть нещадно.
Ну, конечно, выпороли парня и в гору. Надзиратель рудничный, — тоже собака не последняя, — отвел ему забой —
хуже некуда. И мокро тут, и руды доброй
нет, давно бы бросить надо. Тут и приковали Степана на длинную цепь, чтобы,
значит, работать можно было. Известно,
какое время было, — крепость. Всяко
галились над человеком. Надзиратель еще
и говорит:
— Прохладись тут маленько. А уроку
с тебя будет чистым малахитом столькото, — и назначил вовсе несообразно.
Делать нечего. Как отошел надзиратель, стал Степан каелкой помахивать, а
парень все-таки проворный был. Глядит,
— ладно ведь. Так малахит и сыплется,
ровно кто его руками подбрасывает. И
вода куда-то ушла из забоя. Сухо стало.
«Вот, — думает, — хорошо-то.
Вспомнила, видно, обо мне Хозяйка».
Только подумал, вдруг звосияло. Глядит, а Хозяйка тут, перед ним.
— Молодец, — говорит, — Степан
Петрович. Можно чести приписать. Не
испужался душного козла. Хорошо ему
сказал. Пойдем, видно, мое приданое
смотреть. Я тоже от своего слова не отпорна.
А сама принахмурилась, ровно ей это
нехорошо. Схлопала в ладошки, ящерки
3
П. БАЖОВ
набежали, со Степана цепь сняли, а Хозяйка им распорядок дала:
— Урок тут наломайте вдвое. И чтобы на отбор малахит был, шелкового сорту. — Потом Степану говорит: — Ну,
женишок, пойдем смотреть мое приданое.
И вот пошли. Она впереди, Степан за
ней. Куда она идет — все ей открыто. Как
комнаты большие под землей стали, а
стены у них разные. То все зеленые, то
желтые с золотыми крапинками. На которых опять цветы медные. Синие тоже
есть, лазоревые. Однем словом, изукрашено, что и сказать нельзя. И платье на
ней — на Хозяйке-то — меняется. То оно
блестит, будто стекло, то вдруг полиняет,
а то алмазной осыпью засверкает, либо
скрасна—медным станет, потом опять
шелком зеленым отливает. Идут-идут,
остановилась она.
— Дальше, — говорит, — на многие
версты желтяки да серяки с крапинкой
пойдут. Что их смотреть? А это вот под
самой Красногоркой мы. Тут у меня после Гумешек самое дорогое место.
И видит Степан огромную комнату, а
в ней постели, столы, табуреточки — всѐ
из корольковой меди. Стены малахитовые
с алмазом, а потолок темно-красный под
чернетью, а на ем цветки медны.
— Посидим, — говорит, — тут, поговорим.
Сели это они на табуреточки, малахитница и спрашивает:
— Видал мое приданое?
— Видал, — говорит Степан.
— Ну, как теперь насчет женитьбы?
А Степан и не знает, как отвечать. У
него, слышь-ко, невеста была. Хорошая
девушка, сиротка одна. Ну, конечно, против малахитницы где же ей красотой равняться! Простой человек, обыкновенный.
Помялся-помялся Степан, да и говорит:
— Приданое у тебя царям впору, а я
человек рабочий, простой.
— Ты, — говорит, — друг любезный,
не вихляйся. Прямо говори, берешь за-
муж али нет? — И сама вовсе принахмурилась.
Ну, Степан и ответил напрямки:
— Не могу, потому другой обещался.
Молвил так-то и думает: огневается
теперь. А она вроде обрадовалась.
— Молодец, — говорит, — Степанушко. За приказчика тебя похвалила, а
за это вдвое похвалю. Не обзарился ты на
мои богатства, не променял свою Настеньку на камену девку. — А у парня,
верно, невесту-то Настей звали. — Вот,
— говорит, — тебе подарочек для твоей
невесты, — и подает большую малахитову шкатулку. А там, слышь-ко, всякий
женский прибор. Серьги, кольца и протча,
что даже не у всякой богатой невесты
бывает.
— Как же, — спрашивает парень, — я
с эким местом наверх подымусь?
— Об этом не печалься. Все будет
устроено, и от приказчика тебя вызволю,
и жить безбедно будешь со своей молодой женой, только вот тебе мой сказ —
обо мне, чур, потом не вспоминай. Это
третье тебе мое испытание будет. А теперь давай поешь маленько.
Схлопала опять в ладоши, набежали
ящерки — полон стол установили. Накормила она его щами хорошими, пирогом рыбным, бараниной, кашей и протчим, что по русскому обряду полагается.
Потом и говорит:
— Ну, прощай, Степан Петрович,
смотри не вспоминай обо мне. — А у самой слезы. Она это руку подставила, а
слезы капкан и на руке зернышками застывают. Полнехонька горсть. — На-ка,
возьми на разживу. Большие деньги за
эти камешки люди дают. Богатый будешь,
— и подает ему.
Камешки холодные, а рука, слышь-ко,
горячая, как есть живая, и трясется маленько.
Степан принял камешки, поклонился
низко и спрашивает:
4
МЕДНОЙ ГОРЫ ХОЗЯЙКА
— Куда мне идти? — А сам тоже невеселый стал. Она указала перстом, перед
ним и открылся ход, как штольня, и светло в ней, как днем. Пошел Степан по этой
штольне — опять всяких земельных богатств нагляделся и пришел как раз к своему забою. Пришел, штольня и закрылась, и все стало по-старому. Ящерка
прибежала, цепь ему на ногу приладила, а
шкатулка с подарками вдруг маленькая
стала, Степан и спрятал ее за пазуху.
Вскоре надзиратель рудничный подошел.
Посмеяться ладил, а видит — у Степана
поверх урока наворочено, и малахит отбор, сорт сортом. «Что, — думает, — за
штука? Откуда это?» Полез в забой, осмотрел все, да и говорит:
— В эком-то забое всяк сколь хоть
наломает. — И повел Степана в другой
забой, а в этот своего племянника поставил.
На другой день стал Степан работать,
а малахит так и отлетает, да еще королек
с витком попадать стали, а у того — у
племянника-то, — скажи на милость, ничего доброго нет, все обальник да обманка идет. Тут надзиратель и сметил дело.
Побежал к приказчику. Так и так.
— Не иначе, — говорит, — Степан
душу нечистой силе продал.
Приказчик на это и говорит:
— Это его дело, кому он душу продал, а нам свою выгоду поиметь надо.
Пообещай ему, что на волю выпустим,
пущай только малахитовую глыбу во сто
пуд найдет.
Велел все-таки приказчик расковать
Степана и приказ такой дал — на Красногорке работы прекратить.
— Кто, — говорит, — его знает? Может, этот дурак от ума тогда говорил. Да
и руда там с медью пошла, только чугуну
порча.
Надзиратель объявил Степану, что от
его требуется, а тот ответил:
— Кто от воли откажется? Буду стараться, а найду ли — это уж как счастье
мое подойдет.
Вскорости нашел им Степан глыбу
такую. Выволокли ее наверх. Гордятся, —
вот-де мы какие, а Степану воли не дали.
О глыбе написали барину, тот и приехал
из самого, слышь-ко, Сам-Петербурху.
Узнал, как дело было, и зовет к себе Степана.
— Вот что, — говорит, — даю тебе
свое дворянское слово отпустить тебя на
волю, ежели ты мне найдешь такие малахитовые камни, чтобы, значит, из них
вырубить столбы не меньше пяти сажен
длиной.
Степан отвечает:
— Меня уж раз оплели. Ученый я ноне. Сперва вольную пиши, потом стараться буду, а что выйдет — увидим.
Барин, конечно, закричал, ногами затопал, а Степан одно свое:
— Чуть было не забыл — невесте моей тоже вольную пропиши, а то что это за
подарок — сам буду вольный, а жена в
крепости.
Барин видит — парень не мягкий.
Написал ему актовую бумагу.
— На, — говорит, — только старайся
смотри.
А Степан все свое:
— Это уж как счастье поищет.
Нашел, конечно, Степан. Что ему, коли он все нутро горы вызнал и сама Хозяйка ему пособляла. Вырубили из этой
малахитины столбы, какие им надо, выволокли наверх, и барин их на приклад в
самую главную церкву в Сам-Петербурхе
отправил. А глыба та, которую Степан
сперва нашел, и посейчас в нашем городу,
говорят. Как редкость и ее берегут.
С той поры Степан на волю вышел, а
в Гумешках после того все богатство ровно пропало. Много-много лазоревка идет,
а больше обманка. О корольке с витком и
слыхом не слыхать стало, и малахит
ушел, вода долить приняла. Так с той по5
П. БАЖОВ
ры Гумешки на убыль и пошли, а потом
их и вовсе затопило. Говорили, что это
Хозяйка огневалась за столбы-то, что их в
церкву поставили. А ей это вовсе ни к
чему.
Степан тоже счастья в жизни не поимел. Женился он, семью завел, дом обстроил, все как следует. Жить бы ровно
да радоваться, а он невеселый стал и здоровьем хезнул. Так на глазах и таял.
Хворый-то придумал дробовичок завести и на охоту повадился. И все,
слышь-ко, к Красногорскому руднику
ходит, а добычи домой не носит. В осенях
ушел так-то да и с концом. Вот его нет,
вот его нет... Куда девался? Сбили, конечно, народ, давай искать. А он, слышько, на руднике у высокого камня мертвый
лежит, ровно улыбается, и ружьишечко у
него тут же в сторонке валяется, не стрелено из него. Которые люди первые набежали, сказывали, что около покойника
ящерку зеленую видели, да такую большую, каких и вовсе в наших местах не
бывало. Сидит будто над покойником,
голову подняла, а слезы у ей так и каплют. Как люди ближе подбежали — она
на камень, только ее и видели. А как покойника домой привезли да обмывать
стали — глядят: у него одна рука накрепко зажата, и чуть видно из нее зернышки
зелененькие. Полнехонька горсть. Тут
один знающий случился, поглядел сбоку
на зернышки и говорит:
— Да ведь это медный изумруд! Редкостный камень, дорогой. Целое богатство тебе, Настасья, осталось. Откуда только у него эти камешки?
Настасья — жена-то его — объясняет,
что никогда покойник ни про какие-такие
камешки не говаривал. Шкатулку вот дарил ей, когда еще женихом был. Большую
шкатулку, малахитовую. Много в ей добренького, а таких камешков нету. Не видывала.
Стали те камешки из мертвой Степановой руки доставать, а они и рассыпа-
лись в пыль. Так и не дознались в ту пору,
откуда они у Степана были. Копались
потом на Красногорке. Ну, руда и руда,
бурая с медным блеском. Потом уж ктото вызнал, что это у Степана слезы Хозяйки Медной горы были. Не продал их,
слышь-ко, никому, тайно от своих сохранял, с ними и смерть принял. А?
Вот она, значит, какая, Медной горы
Хозяйка!
Худому с ней встретиться — горе, и
доброму — радости мало.
ТАЮТКИНО ЗЕРКАЛЬЦЕ
Был еще на руднике такой случай.
В одном забое пошла руда со шлифом. Отобьют кусок, а у него, глядишь,
какой-нибудь уголышек гладехонек. Как
зеркало блестит, глядись в него — кому
любо.
Ну, рудобоям не до забавы. Всяк от
стариков слыхал, что это примета вовсе
худая.
— Пойдет такое — берегись! Это Хозяйка горы зеркало расколотила. Сердится. Без обвалу дело не пройдет.
Люди, понятно, и сторожатся, кто как
может, а начальство в перву голову. Рудничный смотритель как услышал про эту
штуку, сразу в ту сторону и ходить перестал, а своему подручному надзирателю
наказывает:
— Распорядись подпереть проход
двойным перекладом из лежаков да вели
очистить до надежного потолка забой.
Тогда сам погляжу.
Надзирателем на ту пору пришелся
Ераско Поспешай. Егозливый такой старичонко. На глазах у начальства всегда
рысью бегал. Чуть ему скажут, со всех
ног кинется и без толку народ полошит,
как на пожар.
— Поспешай, ребятушки, поспешай!
Руднично дело тихого ходу не любит.
Одна нога здесь, другая нога — там.
6
ТАЮТКИНО ЗЕРКАЛЬЦЕ
За суматошливость-то его Поспешаем
и прозвали.
Только в этом деле и у Поспешая ноги заболели. В глазах свету не стало, норовит чужими поглядеть. Подзывает бергала1-плотника, да и говорит:
— Сбегай-ко, Иван, огляди хорошенько да смекни, сколько бревен подтаскивать, и начинайте благословясь.
Руднично дело, сам знаешь, мешкоты не
любит, а у меня, как на грех, в боку колотье поднялось и поясница отнялась. Еле
живой стою. К погоде, видно. Так вы уж
без меня постарайтесь! Чтоб завтра к вечеру готово было!
Бергалу податься некуда — пошел, а
тоже не торопится. Сколь ведь в руднике
ни тошно, а в могилу до своего часа все
же никому неохота. Ераско даже пригрозил:
— Поспешай, братец, поспешай! Не
оглядывайся! Ленивых-то, сам знаешь, у
нас хорошо на пожарной бодрят. Видал,
поди?
Он — этот Ераско Поспешай — лисьей повадки человечишко. Говорил сладенько, а на деле самый зловредный был.
Никто больше его народу под плети не
подводил. Боялись его.
На другой день к вечеру поставили
переклады. Крепь надежная, что говорить, только ведь гора! Бревном не удержишь, коли она осадку дает. Жамкнет,
так стояки-бревна, как лучинки, хрустнут,
и лежакам не вытерпеть: в блин их сдавит. Бывалое дело.
Ераско Поспешай все же осмелел маленько. Хоть пристанывает и на колотье в
боку жалуется, а у перекладов ходит и
забой оглядел. Видит — дело тут прямо
смертное, плетями в тот забой не всякого
загонишь. Вот Ераско и перебирает про
себя, кого бы на это дело нарядить.
Под рукой у Ераско много народу ходило, только смирнее Гани Зари не было.
1
На диво безответный мужик выдался. То
ли его смолоду заколотили, то ли такой
уродился, — никогда поперек слова не
молвит. А как у него семейная беда приключилась, он и вовсе слова потерял. У
Гани, видишь, жена зимним делом на
пруду рубахи полоскала, да и соскользнула под лед. Вытащить ее вытащили, и
отводилась, да, видно, застудилась и к
весне свечкой стаяла. Оставила Гане сына
да дочку. Как говорится, красных деток
на черное житье.
Сынишко не зажился на свете, вскорости за матерью в землю ушел, а девчоночка ничего, востроглазенькая да здоровенькая, Таюткой звали. Годов четырех
она от матери осталась, а в своей ровне
уж на примете была, — на всякие игры
первая выдумщица. Не раз и доставалось
ей за это.
Поссорятся девчонки на игре, разревутся, да и бегут к матерям жаловаться:
— Это все Тайка Заря придумала!
Матери, известно, своих всегда пожалеют да приголубят, а Таютке грозят:
— Ах она вострошарая! Поймаем вот
ее да вицей! Еще отцу скажем! Узнает
тогда, в котором месте заря с зарей сходится. Узнает!
Таютка, понятно, отца не боялась.
Чуяла, поди-ко, что она ему, как порошинка в глазу, — только об ней и думал.
Придет с рудника домой, одна ему услада
— на забавницу свою полюбоваться да
послушать, как она лепечет о том, о другом. А у Таютки повадки не было, чтобы
на обиды свои жаловаться, о веселом
больше помнила.
Ганя с покойной женой дружно жили,
жениться второй раз ему неохота, а надо.
Без женщины в доме с малым ребенком,
конечно, трудно. Иной раз Ганя и надумает — беспременно женюсь, а как послушает Таютку, так и мысли врозь.
— Вот она у меня какая забавуха растет, а мачеха придет — все веселье погасит.
Б е р г а л — старший рабочий.
7
П. БАЖОВ
Так без жены и маялся. Хлеб стряпать
соседям отдавал, и варево, какое случалось, в тех же печах ставили. Пойдет на
работу, непременно соседским старухам
накажет:
— Доглядите вы, сделайте милость,
за моей-то.
Те, понятно:
— Ладно, ладно. Не беспокойся!
Уйдет на рудник, а они и не подумают. У всякой ведь дела хоть отбавляй. За
своими внучатами доглядеть не успевают,
про чужую и подавно не вспомнят.
Хуже всего зимой приходилось. Избушка, видишь, худенькая, теплуху подтапливать надо. Не малой же девчонке
это дело доверить. Старухи вовремя не
заглянут. Таютка и мерзнет до вечера,
пока отец с рудника не придет да печь не
натопит. Вот Ганя и придумал:
— Стану брать Таютку с собой. В
шахте у нас тепло. И на глазах будет.
Хоть сухой кусок, да вовремя съест.
Так и стал делать. А чтобы от начальства привязки не было, что, дескать, женскому полу в шахту спускаться нельзя, он
стал обряжать Таютку парнишком. Наденет на нее братнюю одежонку, да и ведет
с собой. Рудобои, которые по суседству
жили, знали, понятно, что у Гани не парнишко, а девчонка, да им-то что. Видят,
— по горькой нужде мужик с собой ребенка в рудник таскает, жалеют его и Таютку позабавить стараются. Известно,
ребенок! Всякому охота, чтоб ему повеселее было. Берегут ее в шахте, потешают, кто как умеет. То на порожней тачке
подвезут, то камешков узорчатых подкинут. Кто опять ухватит на руки, подымет
выше головы, да и наговаривает:
— Ну-ко, снизу погляжу, сколь Натал
Гаврилыч руды себе в нос набил. Не пора
ли каелкой выворачивать?
Подшучивали, значит. И прозвище ей
дали — Натал Гаврилыч. Как увидят,
сейчас разговор:
— А, Натал Гаврилыч!
— Как житьишком, Натал Гаврилыч?
— Отцу пособлять пришел, Натал
Гаврилыч? Дело, друг, дело. Давно пора,
а то где же ему одному управиться.
Не каждый, конечно, раз таскал Ганя
Таютку с собой, а все-таки частенько. Она
и сама к тому привыкла, чуть не всех рудобоев, с которыми отцу приходилось
близко стоять, знала.
Вот на этого-то Ганю Ераско и нацелился. С вечера говорит ему ласковенько:
— Ты, Ганя, утре ступай-ко к новым
перекладам. Очисти там забой до надежного потолка!
Ганя и тут отговариваться не стал, а
как пошел домой, заподумывал, что с Таюткой будет, коли гора его не пощадит.
Пришел домой, — у Таютки нос от
реву припух, ручонки расцарапаны, под
глазом синяк и платьишко все порвано.
Кто-то, видно, пообидел. Про обиду свою
Таютка все-таки сказывать не стала, а
только сразу запросилась:
— Возьми меня, тятя, завтра на рудник с собой.
У Гани руки задрожали, а сам подумал:
«Верно, не лучше ли ее с собой взять.
Какое ее житье, коли живым не выйду!»
Прибрал он свою девчушку, сходил к
соседям за похлебкой, поужинали, и Таютка сейчас же свернулась на скамеечке,
а сама наказывает:
— Тятя, смотри, не забудь меня разбудить! С тобой пойду.
Уснула Таютка, а отцу, конечно, не
до этого. До свету просидел, всю свою
жизнь в голове перевел, в конце концов
решил:
— Возьму! Коли погибнуть доведется, так вместе.
Утром разбудил Таютку, обрядил ее,
по обычаю, парнишком, поели маленько и
пошли на рудник.
Только видит Таютка, что-то не так:
знакомые дяденьки как незнакомые стали. На кого она поглядит, тот и глаза от8
ТАЮТКИНО ЗЕРКАЛЬЦЕ
ведет, будто не видит. И Натал Гаврилычем никто ее не зовет. Как осердились
все. Один рудобой заворчал на Ганю:
— Ты бы, Гаврило, этого не выдумывал — ребенка с собой таскать. Не ровен
час — какой случай выйдет.
Потом парень-одиночка подошел.
Сам сбычился, в землю глядит и говорит
тихонько:
— Давай, дядя Гаврило, поменяемся.
Ты с Таюткой на мое место ступай, а я на
твое.
Тут другие зашумели:
— Чего там! По жеребьевке надо! Давай Поспешая! Пущай жеребьевку делает,
коли такое дело!
Только Поспешая нет и нет. Рассылка
от него прибежал: велел, дескать, спускаться, его не дожидаючись. Хворь приключилась, с постели подняться не может.
Хотели без Поспешая жеребьевку
провести, да один старичок ввязался. Он
— этот старичонко — на доброй славе
ходил. Бывальцем считали и всегда по
отчеству звали, только как он низенького
росту был, так маленько с шуткой — Полукарпыч.
Этот Полукарпыч мысли и повернул.
— Постойте-ко, — говорит, — постойте! Что зря горячиться! Может, Ганя
умнее нашего придумал. Хозяйка горы
наверняка его с дитей-то помилует. Податная на это, — будьте покойны! Гляди,
еще девчонку к себе в гости сводит. Помяните мое слово.
Этим разговором Полукарпыч и погасил у людей стыд. Всяк подумал: «На что
лучше, коли без меня обойдется», и стали
поскорее расходиться по своим местам.
Таютка не поняла, конечно, о чем
спор был, а про Хозяйку приметила. И то
ей диво, что в шахте все по-другому стало. Раньше, случалось, всегда на людях
была, кругом огоньки мелькали, и людей
видно. Кто руду бьет, кто нагребает, кто
на тачках возит. А на этот раз все куда-то
разошлись, а они с отцом по пустому
месту вдвоем шагают, да еще Полукарпыч увязался за ними же.
— Мне, — говорит, — в той же стороне работа, провожу до места.
Шли-шли, Таютке тоскливо стало,
она и давай спрашивать отца:
— Тятя, мы куда пошли? К Хозяйке в
гости?
Гаврило вздохнул и говорит:
— Как придется. Может, и попадем.
Таютка опять:
— Она далеко живет?
Гаврило, конечно, молчит, не знает,
что сказать, а Полукарпыч и говорит:
— В горе-то у ней во всяком месте
дверки есть, да только нам не видно.
— А она сердитая? — спрашивает
опять Таютка, а Полукарпыч и давай тут
насказывать про Хозяйку, ровно он ей
родня либо свойственник. И такая, и сякая, немазаная-сухая. Платье зеленое,
коса черная, в одной руке каелка махонькая, в другой цветок. И горит этот цветок,
как хорошая охапка смолья, а дыму нет.
Кто Хозяйке поглянется, тому она этот
цветок и отдаст, а у самой сейчас же в
руке другой появится.
Таютке это любопытно. Она и говорит:
— Вот бы мне такой цветочек!
Старичонко и на это согласен:
— А что ты думаешь? Может, и отдаст, коли пугаться да реветь не будешь.
Очень даже просто.
Так и заговорил ребенка. Таютка
только о том и думает, как бы поскорее
Хозяйку поглядеть да цветочек получить.
Говорит старику-то:
— Дедо, я ни за что, ну вот ни за что
не испугаюсь и реветь не буду.
Вот пришли к новым перекладам.
Верно, крепь надежная поставлена, и
смолье тут наготовлено. Ганя со стариком
занялись смолье разжигать. Дело, видишь, такое — осветиться хорошенько
надо, одних блѐндочек мало, а огонь раз9
П. БАЖОВ
вести в таком месте тоже без оглядки
нельзя.
Пока они тут место подходящее для
огнища устроили да с разжогом возились,
Таютка стоит да оглядывает кругом, нет
ли тут дверки, чтоб к Хозяйке горы в гости пойти.
Глазенки, известно, молодые, вострые. Таютка и углядела ими — в одном
месте, невысоко от земли, вроде ямки
кругленькой, а в ямке что-то блестит. Таютка подобралась к тому месту, да и поглядела в ямку, а ничего нет. Тогда она
давай пальчишком щупать. Чует — гладко, а края отстают, как старая замазка.
Таютка и давай то место расколупывать,
дескать, пошире ямку сделаю. Живо очистила место с банное окошечко да тут и
заревела во всю голову:
— Тятя, дедо! Большой парень из горы царапается!
Гаврило со стариком подбежали, видят — как зеркало в породу вдавлено,
шатром глядит и до того человека большим кажет, что и признать нельзя. Сперва-то они и сами испугались, потом поняли, и старик стал над Таюткой подсмеиваться:
— Наш Натал Гаврилыч себя не признал! Гляди-ко, — я нисколь не боюсь
того вон старика, даром что он такой
большой. Что хочешь заставлю его сделать. Потяну за нос — он себя потянет,
дерну за бороду — он тоже. Гляди: я высуну язык, и он свой ротище раззявил и
язык выкатил! Как бревно!
Таютка поглядела из-за дедушкина
плеча. Точно — это он и есть, только
сильно большой. Забавно ей показалось,
как дедушка дразнится. Сама вперед высунулась и тоже давай всяки штуки строить.
Скоро ей охота стала свои ноги посмотреть, пониже, значит, зеркало спустить. Она и начала с нижнего конца руду
отколупывать. Отец с Полукарпычем глядят — руда под Таюткиными ручонками
так книзу и поползла, мелкими камешками под ноги сыплется. Испугались: думали — обвал. Ганя подхватил Таютку на
руки, отбежал подальше, да и говорит:
— Посиди тут. Мы с дедушкой место
очистим. Тогда тебя позовем. Без зову,
смотри, не ходи — осержусь!
Таютке горько показалось, что не дали перед зеркалом позабавиться. Накуксилась маленько, губенки надула, а не
заревела. Знала, поди-ко, что большим на
работе мешать нельзя. Сидит, нахохлилась да от скуки перебирает камешки,
какие под руку пришлись. Тут и попался
ей один занятный. Величиной с ладошку.
Исподка у него руда рудой, а повернешь
— там вроде маленькой чашечки либо
блюдца. Гладко-гладко выкатано и блестит, а на закрайках как листочки прилипли. А пуще того занятно, что из этой
чашечки на Таютку тот же большой парень глядит. Таютка и занялась этой игрушкой.
А тем временем отец со стариком в
забое старались. Сперва-то сторожились,
а потом на машок у них работа пошла.
Подведут каелки от гладкого места, да и
отворачивают породу, а она сыплется
мелким куском. Верхушка только потруднее пришлась... Высоко, да и боязно,
как бы порода большими кусками не посыпалась. Старик велел Гане у забоя стоять, чтоб Таютка на ту пору не подошла, а
сам взмостился на чурбаках и живой рукой верх очистил. И вышло у них в забое,
как большая чаша внаклон поставлена, а
кругом порода узором легла, и до того
крепкая, что каелка ее не берет.
Старик, для верности, и по самой чаше не раз каелкой стукал. Сперва понизу
да с оглядкой, а потом начал базгать со
всего плеча да еще приговаривает:
— Дай-ко хвачу по носу старика —
пусть на меня не замахивается!
Хлестал-хлестал, чаша гудит, как литая медь, а от каелки даже малой чатинки
не остается. Тут оба уверились — крепко.
10
ТАЮТКИНО ЗЕРКАЛЬЦЕ
нишь, коли на них смех напал. Шум подняли, друг над дружкой подшучивают.
Таютку кто-то подтащил к самому зеркалу, да и кричит:
— Это вот тот большой парень зеркало открыл!
Другие отзываются:
— И впрямь так! Не будь Таютки, не
смеяться бы тут. Таюткино зеркало и
есть!
А Таютка помалкивает да ручонкой
крепче свое маленькое зеркальце прижимает.
Ераско Поспешай, конечно, тоже услышал про этот случай — сразу выздоровел, спустился в шахту и пошел к Ганиному забою. Вперед шел, так еще про
хворь помнил, а как оглядел место да
увидел, что народ не боится, сразу рысью
забегал и закричал своим обычаем:
— Поспешай, ребятушки, к подъему!
Не до ночи вас ждать! Рудничное дело
мешкоты не любит. Эка невидаль —
гладкое место в забое пришлось!
А сам, по собачьему положению, другое смекает:
— Рудничному смотрителю не скажу,
а побегу к приказчику. Обскажу ему, как
моим распорядком в забое такую диковину открыли. Тогда мне, а не смотрителю
награда будет.
Прибежал к приказчику, а смотритель
уж там сидит да еще над Ераском насмехается:
— Вот что! Выздоровел, Ерастушко!
А я думал, тебе и не поглядеть, какую
штуку без тебя на руднике откопали.
Ераско завертелся: дескать, за этим и
бежал, чтоб тебе сказать.
А смотритель знай подзуживает:
— Худые, гляжу, у тебя ноги стали.
За всяким делом самому глядеть доводится.
Ераско это с хитростью подвел. Он
так понял. Придумал:
Побежал отец за Таюткой. Она пришла,
поглядела и говорит:
— У меня такой есть! — И показывает свой камешок. Большие видят, — верно, на камешке чаша и весь ободок из
точки в точку. Ну, все как есть — только
маленькое. Старик тут и говорит:
Это, Таютка, тебе Хозяйка горы, может, на забаву, а может, и на счастье дала.
— Нет, дедо, я сама нашла.
Гаврило тоже посомневался:
— Мало ли какой случай бывает.
На спор у них дело дошло. Стали в
том месте, где Таютка сидела, все камешки перебирать. Даже сходства не обозначилось. Тогда старик и говорит:
— Вот видите, какой камешок! Другого такого в жизнь не найти! Береги его,
Таютка, и никому не показывай, а то узнает начальство — отберут.
Таютка от таких слов голосом закричала:
— Не отдам! Никому не отдам!
А сама поскорее камешок за пазуху и
ручонкой прижала, — дескать, так-то надежнее.
К вечеру по руднику слух прошел:
— Обошлось у Гани по-хорошему.
Вдвоем с Полукарпычем они гору руды
набили да еще зеркало вырыли. Цельное,
без единой чатинки, и ободок узорчатый.
Всякому, конечно, любопытно. Как к
подъему объявили, народ и кинулся сперва поглядеть. Прибежали, видят — верно,
над забоем зеркало наклонилось и кругом
из породы явственно рама обозначилась,
как руками высечена. Зеркало не доской,
а чашей: в середине поглубже, а по краям
на нет сошло. Кто поближе подойдет, тот
и шарахнется сперва, а потом засмеется.
Зеркало-то, видишь, человека вовсе несообразно кажет. Нос с большой угор, волос
на усах, как дрова разбросали. Даже глядеть страшно, и смешно тоже. Народу тут
и набилось густо. Старики, понятно, оговаривают: не до смеху, дескать, тут дело
вовсе сурьезное. А молодых разве угомо11
ТАЮТКИНО ЗЕРКАЛЬЦЕ
привычнее, да и тебе для здоровья полезно.
Барин, понятно, закипятился:
— Как так? Почему до свадьбы другое говорила? Где твоя совесть?
А немка знай посмеивается:
— С совестью-то век в девках просидишь, а это невесело.
Барин горячится, корит жену всякими
словами, а ей хоть бы что. Свое твердит:
— Надо было перед свадьбой уговор
подписать, а теперь и разговаривать не к
чему. Коли тебе надобно, поезжай в свои
места один. Сколь хочешь там живи, хоть
и вовсе сюда не ворочайся, скучать не
стану. Мне бы только деньги посылал
вовремя. А не будешь посылать — судом
взыщу, потому — законом обязан ты жену содержать, да и подпись твоя на это у
меня имеется.
Что делать? Одному домой ехать барин поопасался: на смех, дескать, поднимут, — он и остался в немецкой земле.
Долгонько там жил. Потом, видно, начетисто показалось али другая какая причина вышла, привез-таки свою жену в Сысерть и говорит:
— Сиди тут.
Ну, ей тоскливо, она и вытворяла, что
только удумает. На Азов-горе вон теперь
дом с вышкой стоит, а до него там, сказывают, и не разберешь, что было нагорожено: не то монастырь, не то мельница. И
называлась эта строянка Разор. Этот Разор при той заграничной барыне и поставлен был. Приедет будто туда с целой
оравой, да и гарцуют недели две. Народу
от этой барской гулянки не сладко приходилось. То овечек да телят затравят, то
кострами палы по лесу пустят. Им забава,
а народу маета. За счастье считали, коли в
какое лето барыня в наши края не приедет.
Ераску, понятно, до этого дела нет,
ему бы свою выгоду не упустить, он и
послал грамотку с нарочным. И не ошибся, подлая душа. На другой же день на
«Напишу-ко я грамотку заграничной
барыне. Тогда еще поглядим, куда дело
повернется».
Ну, и написал. Так, мол, и так, стараньем надзирателя такого-то открыли в
руднике диковинное зеркало. Не иначе
самой Хозяйки горы. Не желаете ли поглядеть?
Ераско это с хитростью подвел. Он
так понял. Приказчик непременно барину
о таком случае доведет, только это ни к
чему будет. Барин на ту пору из таких
случился, что ни до чего ему дела не было, одно требовал — давай денег больше!
А жена у этого барина из заграничных
земель была.
У бар, известно, заведено было по
всяким заграницам таскаться. Сысертский
барин это же придумал:
«Чем, дескать, я хуже других заводчиков. Поеду — людей посмотрю, себя
покажу».
Ну, поездил у теплых морей, поразбросал рублей, и домой его потянуло.
Только дорога-то шла через немецки
земли.
Видят немцы, барин ума малого, а
деньгами ворочает большими, они и давай его обхаживать. Вызнали, что он холостой, и подставили, значит, ему немку
посытнее да повиднее, — из таких всетаки, коих свои немецкие женихи браковали, и вперебой стали ту немку нахваливать:
— Вот невеста так невеста! По всем
землям объезди, такой не сыщешь. Домой
привезешь, у соседей в глазах зарябит.
Барин взял да и женился на той немке. И то ему лестно показалось, что невеста перед свадьбой только о том и говорила, как будет ей хорошо на новом
месте жить. Ну, а как обзаконились да
подписал барин бумажки, какие ему подсунули, так и поворот этому разговору.
Молодая жена сразу объявила:
— Неохота мне что-то, мил-любезный друг, на край света забираться. Тут
13
П. БАЖОВ
семи ли, восьми тройках приехала барыня
со своей оравой и первым делом потребовала к себе Ераска.
— Показывай, какое зеркало нашел!
Приказчик, смотритель и другое начальство прибежали. Узнали дело, отговаривают: никак невозможно женщине в
шахту. Только сговорить не могут. Заладила свое:
— Пойду и пойду!
Тут еще баринок из заграничных бодрится. При ней был. За брата или там за
какую родню выдавала и завсегда с собой
возила. Этот с грехом пополам балакает:
— Мы, дескать, с ней в заграничной
шахте бывали, а это что!
Делать нечего, стали их спускать. Начальство все в беспокойстве, один Ераско
радуется, рысит перед барыней, в две
блендочки ей светит. Довел-таки до места. Оглядела барыня зеркало. Тоже посмеялась с заграничным баринком, какими оно людей показывает, потом барыня
и говорит Ераску:
— Ты мне это зеркало целиком вырежь да в Разор доставь!
Ераско давай ей втолковывать, что
сделать это никак нельзя, а барыня свое:
— Хочу, чтоб это зеркало у меня
стояло, потому как я хозяйка этой горы!
Только проговорила, вдруг из зеркала
рудой плюнуло. Барыня завизжала и без
памяти повалилась.
Суматоха поднялась. Начальство
подхватило барыню да поскорее к выходу. Один Ераско в забое остался. Его, видишь, тем плевком с ног сбило и до половины мелкой рудой засыпало. Вытащить
его вытащили, да только ноги ему понастоящему отшибло, больше не поспешал и народ зря не полошил.
Заграничная барыня жива осталась,
только с той поры все дураков рожала. И
не то что недоумков каких, а полных дураков, кои ложку в ухо несут, и никак их
ничему не научишь.
Заграничному баринку, который хвалился: мы да мы, самый наконешничок
носу сшибло. Как ножом срезало, ноздри
на волю глядеть стали — не задавайся, не
мыкай до времени!
А зеркала в горе не стало: все осыпалось.
Зато у Таютки зеркальце сохранилось. Большого счастья оно не принесло,
а все-таки свою жизнь она но хуже других прожила. Зеркальце-то, сказывают,
своей внучке передала. И сейчас будто
оно хранится, только неизвестно — у кого.
МАЛАХИТОВАЯ
ШКАТУЛКА
У Настасьи, Степановой-то вдовы,
шкатулка малахитова осталась. Со всяким
женским прибором. Кольца там, серьги и
протча по женскому обряду. Сама Хозяйка Медной горы одарила Степана этой
шкатулкой, как он еще жениться собирался.
Настасья в сиротстве росла, не привыкла к экому-то богатству, да и не шибко любительница была моду выводить. С
первых годов, как жили со Степаном, надевывала, конечно, из этой шкатулки.
Только не к душе ей пришлось. Наденет
кольцо... Ровно как раз впору, не жмет, не
скатывается, а пойдет в церкву или в гости куда — замается. Как закованный палец-то, в конце нали1 посинеет. Серьги
навесит — хуже того. Уши так оттянет,
что мочки распухнут. А на руку взять —
не тяжелее тех, какие Настасья всегда
носила. Буски в шесть ли семь рядов
только раз и примерила. Как лед кругом
шеи-то, и не согреваются нисколько. На
люди те буски вовсе не показывала.
Стыдно было.
1
14
Н а л и — даже.
МАЛАХИТОВАЯ ШКАТУЛКА
— Ишь, скажут, какая царица в Полевой выискалась!
Степан тоже не понуждал жену носить из этой шкатулки. Раз даже как-то
сказал:
— Убери-ко куда от греха подальше.
Настасья и поставила шкатулку в самый нижний сундук, где холсты и протча
про запас держат.
Как Степан умер да камешки у него в
мертвой руке оказались, Настасье и причтелось ту шкатулку чужим людям показать. А тот знающий, который про Степановы камешки обсказал, и говорит Настасье потом, как народ схлынул:
— Ты, гляди, не мотни эту шкатулку
за пустяк. Больших тысяч она стоит.
Он, этот человек-от, ученой был, тоже из вольных. Ране-то в щегарях ходил,
да его отстранили; ослабу-де народу дает.
Ну, и винцом не брезговал. Тоже добра
кабацка затычка был, не тем будь помянут, покойна головушка. А так во всем
правильный. Прошенье написать, пробу
смыть, знаки оглядеть — все по совести
делал, не как иные протчие, абы на полштофа сорвать. Кому-кому, а ему всяк
поднесет стаканушку праздничным делом. Так он на нашем заводе и до смерти
дожил. Около народа питался.
Настасья от мужа слыхала, что этот
щегарь правильный и в делах смышленый, даром что к винишку пристрастье
поимел. Ну, и послушалась его.
— Ладно, — говорит, — поберегу на
черный день. — И поставила шкатулку на
старо место.
Схоронили Степана, сорочины отправили честь честью. Настасья — баба в
соку, да и с достатком, стали к ней присватываться. А она, женщина умная, говорит всем одно:
— Хоть золотой второй, а все робятам вотчим.
Ну, отстали по времени.
Степанхорошее обеспечение семье
оставил. Дом справный, лошадь, корова,
обзаведенье полное. Настасья баба работящая, робятишки пословные, не охтимнеченьки живут1. Год живут, два живут,
три живут. Ну, забеднели все-таки. Где
же одной женщине с малолетками хозяйство управить! Тоже ведь и копейку добыть где-то надо. На соль хоть. Тут родня
и давай Настасье в уши напевать:
— Продай шкатулку-то! На что она
тебе? Что впусте добру лежать! Все едино
и Танюшка, как вырастет, носить не будет. Вон там штучки какие! Только барам
да купцам впору покупать. С нашим-то
ремьем не наденешь эко место. А люди
деньги бы дали. Разоставок2 тебе.
Одним словом, наговаривают. И покупатель, как ворон на кости, налетел. Из
купцов всѐ. Кто сто рублей дает, кто двести.
— Робит-де твоих жалеем, по вдовьему положению нисхождение делаем.
Ну, оболванить ладят бабу, да не на
ту попали.
Настасья хорошо запомнила, что ей
старый щегарь говорил, не продает за
такой пустяк. Тоже и жалко. Как-никак
женихово подаренье, мужнина память. А
пуще того девчоночка у ней младшенькая
слезами улилась, просит:
— Мамонька, не продавай! Мамонька, не продавай! Лучше я в люди пойду, а
тятину памятку побереги.
От Степана, вишь, осталось трое робятишек-то. Двое парнишечки. Робята как
робята, а эта, как говорится, ни в мать, ни
в отца. Еще при Степановой бытности,
как вовсе маленькая была, на :эту девчоночку люди дивовались. Не то что девкибабы, а и мужики Степану говорили:
— Не иначе эта у тебя, Степан, из
кистей выпала. В кого только зародилась!
Сама черненька да бассенька 3, а глазки
1
О х т и м н е ч е н ь к и — от междометия охти, выражающего печаль, горе. « Н е о х т и м н е ч е н ь к и ж и в у т » — свободно, без больших
затруднений.
2
Р а з о с т а в о к — подспорье, подмога.
3
Б а с с е н ь к а я — красивенькая.
15
П. БАЖОВ
зелененьки. На наших девчонок будто и
вовсе не походит.
Степан пошутит, бывало:
— Это не диво, что черненька. Отецто ведь с малых лет в земле скыркался. А
что глазки зеленые — тоже дивить не
приходилось. Мало ли я малахиту барину
Турчанинову набил. Вот памятка мне и
осталась.
Так эту девчоночку Памяткой и звал.
— Ну-ка ты, Памятка моя! — И когда
случалось ей что покупать, так завсегда
голубенького либо зеленого принесет.
Нот и росла та девчоночка на примете
у людей. Ровно и всамделе гарусинка из
праздничного пояса выпала — далеко ее
видно. И хоть она не шибко к чужим людям ластилась, а всяк ей — Танюшка да
Танюшка. Самые завидущие бабешки и те
любовались. Ну как, — красота! Всякому
мило. Одна мать повздыхивала:
— Красота-то — красота, да не наша.
Ровно кто подменил мне девчонку.
По Степану шибко эта девчоночка
убивалась. Чисто уревелась вся, с лица
похудела, одни глаза остались. Мать и
придумала дать Танюшке ту шкатулку
малахитову — пущай-де позабавится.
Хоть маленькая, а девчоночка, — с малых
лет им лестно на себя-то навздевать. Танюшка и занялась разбирать эти штучки.
И вот диво — которую примеряет, та и по
ней. Мать-то иное и не знала к чему, а эта
все знает. Да еще говорит:
— Мамонька, сколь хорошо тятиното подаренье! Тепло от него, будто на
пригревинке сидишь да еще кто тебя мягким гладит.
Настасья сама нашивала, помнит, как
у нее пальцы затекали, уши болели, шея
не могла согреться. Нот и думает: «Неспроста это. Ой неспроста!» — да поскорее шкатулку то опять в сундук. Только
Танюшка с той поры нет-нет и запросит:
— Мамонька, дай поиграть тятиным
подареньем!
Настасья когда и пристрожит, ну, материнско сердце — пожалеет, достанет
шкатулку, только накажет:
— Не изломай чего!
Потом, когда подросла Танюшка, она
и сама стала шкатулку доставать. Уедет
мать со старшими парнишечками на покос или еще куда, Танюшка останется
домовничать. Сперва, конечно, управит,
что мать наказывала. Ну, чашки ложки
перемыть, скатертку стряхнуть, в избе,
сенях веничком подмахнуть, куричешкам
корму дать, в печке поглядеть. Справит
все поскорее, да и за шкатулку. Из верхних-то сундуков к тому времени один
остался, да и тот легонький стал. Танюшка сдвинет его на табуреточку, достанет
шкатулку и перебирает камешки, любуется, на себя примеряет.
Раз к ней и забрался хитник. То ли он
в ограде спозаранку при хоронился, то ли
потом незаметно где пролез, только из
суседей никто не видал, чтобы он по улице проходил. Человек незнамый, а по делу видать — кто-то навел его, весь порядок обсказал.
Как Настасья уехала, Танюшка побегала много-мало по хозяйству и забралась
в избу поиграть отцовскими камешками.
Надела наголовник, серьги навесила. В
это время и пых в избу этот хитник. Танюшка оглянулась — на пороге мужик
незнакомый, с топором. И топор-то ихний. В сенках, в уголочке, стоял. Только
что Танюшка его переставляла, как в сенках мела. Испугалась Танюшка, сидит,
как замерла, а мужик сойкнул, топор выронил и обеими руками глаза захватил,
как обожгло их. Стонет кричит:
— Ой, батюшки, ослеп я! Ой, ослеп!
— а сам глаза трет.
Танюшка видит неладно с человеком,
стала спрашивать:
— Ты как, дяденька, к нам зашел,
пошто топор взял?
А тот знай стонет да глаза свои трет.
Танюшка его и пожалела зачерпнула
16
МАЛАХИТОВАЯ ШКАТУЛКА
Танюшка и в избу не потащила шкатулку.
Тут в голбце и наигралась досыта.
Так с той поры и повелось. Мать думает: «Вот хорошо спрятала, никто не
знает», — а дочь, как домовничать, так и
урвет часок поиграть дорогим отцовским
подареньем. Насчет продажи Настасья и
говорить родне не давала.
— По миру в пору придет — тогда
продам.
Хоть круто ей приходилось, — а укрепилась. Так еще сколько-то годов перемогались, дальше на поправу пошло.
Старшие робята стали зарабатывать маленько, да и Танюшка не сложа руки сидела. Она, слышь-ко, научилась шелками
да бисером шить. И так научилась, что
самолучшие барские мастерицы руками
хлопали — откуда узоры берет, где шелка
достает?
А тоже случаем вышло. Приходит к
ним женщина. Небольшого росту, чернявая, в Настасьиных уж годах, а востроглазая и, по всему видать, шмыгало такое,
что только держись. На спине котомочка
холщовая, в руке черемуховый бадожок,
вроде как странница. Просится у Настасьи:
— Нельзя ли, хозяюшка, у тебя денекдругой отдохнуть? Ноженьки не несут, а
идти не близко.
Настасья сперва подумала, не подослана ли опять за шкатулкой, потом всетаки пустила.
— Места не жалко. Не пролежишь,
поди, и с собой не унесешь. Только вот
кусок-от у нас сиротский. Утром — лучок
с квасом, вечером — квасок с лучком, вся
и перемена. Отощать не боишься, так милости просим, живи сколь надо.
А странница уж бадожок свой поставила, котомку на припечье положила и
обуточки снимает. Настасье это не по
нраву пришлось, а смолчала.
«Ишь неочесливая! Приветить ее не
успели, а она на-ко — обутки сняла и котомку развязала».
ковшик воды, хотела подать, а мужик так
и шарахнулся спиной к двери:
— Ой, не подходи! — Так в сенках и
сидел и двери завалил, чтобы Танюшка
ненароком не выскочила. Да она нашла
ход — выбежала через окошко и к суседям. Ну, пришли. Стали спрашивать, что
за человек, каким случаем? Тот промигался маленько, объясняет — проходящий-де, милостинку хотел попросить, да
что-то с глазами попритчилось.
— Как солнцем ударило. Думал —
вовсе ослепну. От жары, что ли.
Про топор и камешки Танюшка суседям не сказала. Те и думают:
«Пустяшно дело. Может, сама же забыла ворота запереть, вот проходящий и
зашел, а тут с ним и случилось что-то.
Мало ли бывает».
До Настасьи все-таки проходящего не
отпустили. Когда она с сыновьями приехала, этот человек ей рассказал, что суседям рассказывал. Настасья видит — все в
сохранности, вязаться не стала. Ушел тот
человек, и суседи тоже.
Тогда Танюшка матери и выложила,
как дело было. Тут Настасья и поняла, что
за шкатулкой приходил, да взять-то ее,
видно, не просто. А сама думает:
«Оберегать-то ее все-таки покрепче
надо».
Взяла да потихоньку от Танюшки и
других робят и зарыла ту шкатулку в голбец.
Уехали опять все семейные. Танюшка
хватилась шкатулки, а ее быть-бывало.
Горько это показалось Танюшке, а тут
вдруг теплом ее опахнуло. Что за штука?
Откуда? Огляделась, а из-под полу свет.
Танюшка испугалась — не пожар ли?
Заглянула в голбец, там в одном уголке
свет. Схватила ведро, плеснуть хотела —
только ведь огня-то нет и дымом не пахнет. Покопалась в том месте, видит —
шкатулка. Открыла, а камни-то ровно еще
краше стали. Так и горят разными огоньками, и светло от них, как при солнышке.
17
П. БАЖОВ
Женщина, и верно, котомочку расстегнула и пальцем манит к себе Танюшку:
— Иди-ко, дитятко, погляди на мое
рукоделье. Коли поглянется, и тебя выучу... Видать, цепкий глазок-от на это
будет!
Танюшка подошла, а женщина и подает ей ширинку1 маленькую, концы
шелком вышиты. И такой-то, слышь-ко,
жаркий узор на той ширинке, что ровно в
избе светлее и теплее стало.
Танюшка так глазами и впилась, а
женщина посмеивается.
— Поглянулось, знать, доченька, мое
рукодельице? Хочешь — выучу?
— Хочу, — говорит.
Настасья так и взъелась:
— И думать забудь! Соли купить не
на что, а ты придумала шелками шить!
Припасы-то, поди-ка, денег стоят.
— Про то не беспокойся, хозяюшка,
— говорит странница. — Будет понятие у
доченьки — будут и припасы. За твою
хлеб-соль оставлю ей — надолго хватит.
А дальше сама увидишь. За наше-то мастерство денежки платят. Не даром работу
отдаем. Кусок имеем.
Тут Настасье уступить пришлось.
— Коли припасов уделишь, так о чем
не поучиться. Пущай поучится, сколь
понятия хватит. Спасибо тебе скажу.
Вот эта женщина и занялась Танюшку
учить. Скорехонько Танюшка все переняла, будто раньше которое знала. Да вот
еще что. Танюшка не то что к чужим, к
своим неласковая была, а к этой женщине
так и льнет, так и льнет. Настасья скоса
запоглядывала:
«Нашла себе новую родню. К матери
не подойдет, а к бродяжке прилипла!»
А та еще ровно дразнит, все Танюшку
дитятком да доченькой зовет, а крещеное
имя ни разочку не помянула. Танюшка
видит, что мать в обиде, а не может себя
сдержать. До того, слышь-ко, вверилась
этой женщине, что ведь сказала ей про
шкатулку-то!
— Есть, — говорит, — у нас дорогая
тятина памятка — шкатулка малахитовая.
Вот где каменья! Век бы на них глядела.
– Мне покажешь, доченька? — спрашивает женщина.
Танюшка даже не подумала, что это
неладно.
— Покажу, — говорит, когда дома
никого из семейных не будет.
Как вывернулся такой часок, Танюшка и позвала ту женщину в голбец. Достала Танюшка шкатулку, показывает, а
женщина поглядела маленько, да и говорит:
— Надень-ко на себя — виднее будет.
Ну, Танюшка, — не того слова, —
стала надевать, а та знай похваливает:
— Ладно, доченька, ладно! Капельку
только поправить надо.
Подошла поближе, да и давай пальцем в камешки тыкать. Который заденет
— тот и загорится по другому. Танюшке
иное видно, иное — нет. После этого
женщина и говорит:
— Встань-ко, доченька, пряменько.
Танюшка встала, а женщина и давай
ее потихоньку гладить по волосам, по
спине. Всю огладила, а сама наставляет:
— Заставлю тебя повернуться, так ты,
смотри, на меня не оглядывайся. Вперед
гляди, примечай, что будет, а ничего не
говори. Ну, поворачивайся!
Повернулась Танюшка — перед ней
помещение, какого она отродись не видывала. Не то церкви, не то что. Потолки
высокие на столбах из чистого малахиту.
Стены тоже в рост человека малахитом
выложены, а по верхнему карнизу малахитовый узор прошел. Прямо перед Танюшкой, как вот в зеркале, стоит красавица, про каких только в сказках сказывают. Волосы как ночь, а глаза зеленые. И
вся-то она изукрашена дорогими камень-
1
Ш и р и н к а — полотенце (отрезок ткани по
всей его ширине).
18
МАЛАХИТОВАЯ ШКАТУЛКА
ями, а платье на ней из зеленого бархату с
переливом. И так это платье сшито, как
вот у цариц на картинах. На чем только
держится. Со стыда бы наши заводские
сгорели на людях такое надеть, а эта зеленоглазая стоит себе спокойнешенько,
будто так и надо. Народу в том помещении полно. По-господски одеты, и все в
золоте да заслугах. У кого спереду навешано, у кого сзаду нашито, а у кого и со
всех сторон. Видать, самое высшее начальство. И бабы ихние тут же. Тоже голоруки, гологруды, каменьями увешаны.
Только где им до зеленоглазой! Ни одна в
подметки не годится.
В ряд с зеленоглазой какой то белобрысенький. Глаза враскос, уши пенечками, как есть заяц. А одежа на нем уму
помраченье... Этому золота-то мало показалось, так он, слышь-ко, на обую камни
насадил. Да такие сильные, что, может, в
десять лет один такой найдут. Сразу видать заводчик это. Лопочет тот заяц зеленоглазой-то, а она хоть бы бровью повела, будто его вовсе нет.
Танюшка глядит на эту барыню, дивится на нее и только тут заметила:
— Ведь каменья то на ней тятины! —
сойкала Танюшка, и ничего не стало.
А женщина та посмеивается:
— Не доглядела, доченька! Не тужи,
по времени доглядишь.
Танюшка, конечно, доспрашиваться
— где это такое помещение?
— А это, говорит, царский дворец. Та
самая палата, коя здешним малахитом
изукрашена. Твой покойный отец его добывал-то.
— А это кто в тятиных уборах и какой это с ней заяц?
— Ну, этого не скажу, сама скоро узнаешь.
В тот же день, как пришла Настасья
домой, эта женщина собираться в дорогу
стала. Поклонилась низенько хозяйке,
подала Танюшке узелок с шелками да
бисером, потом достала пуговку махонь-
кую. То ли она из стекла, то ли из дурмашка на простую грань обделана.
Подает ее Танюшке, да и говорит:
— Прими-ко, доченька, от меня памятку. Как что забудешь по работе либо
трудный случай подойдет, погляди на эту
пуговку. Тут тебе ответ и будет.
Сказала так-то и ушла. Только ее и
видели.
С той поры Танюшка и стала мастерицей, а уж в годы входить стала, вовсе
невестой глядит. Заводские парни о Настасьины окошки глаза обмозолили, а
подступить к Танюшке боятся. Вишь,
неласковая она, невеселая, да и за крепостного где же вольная пойдет. Кому охота
петлю надевать?
В барском доме тоже проведали про
Танюшку из за мастерства-то ее. Подсылать к ней стали. Лакея помоложе да поладнее оденут по-господски, часы с цепочкой дадут и пошлют к Танюшке, будто за делом каким. Думают, не обзарится
ли девка на экого молодца. Тогда ее обратать можно. Толку все-таки не выходило.
Скажет Танюшка что по делу, а другие
разговоры того лакея безо внимания. Надоест, так еще надсмешку подстроит:
— Ступай-ко, любезный, ступай!
Ждут ведь. Боятся, поди, как бы у тебя
часы потом не изошли и цепка не помедела. Вишь, без привычкито как ты их
мозолишь.
Ну, лакею или другому барскому
служке эки слова, как собаке кипяток.
Бежит, как ошпаренный, фырчит про
себя:
— Разве это девка? Статуй каменный,
зеленоглазый! Такую ли найдем!
Фырчит так-то, а самого уж захлестнуло. Которого пошлют, забыть не может
Танюшкину красоту. Как привороженного к тому месту тянет хоть мимо пройти,
в окошко поглядеть. По праздникам чуть
не всему заводскому холостяжнику дело
на той улице. Дорогу у самых окошек
проторили, а Танюшка и не глядит.
19
П. БАЖОВ
Суседки уж стали Настасью корить:
— Что это у тебя Татьяна шибко высоко себя повела? — Подружек у ней нет,
на парней глядеть не хочет. Царевичакоролевича ждет аль в христовы невесты
ладится?
Настасья на эти покоры только вздыхает:
— Ой, бабоньки, и сама не ведаю. И
так-то у меня девка мудреная была, а
колдунья эта проходящая вконец ее извела. Станешь ей говорить, а она уставится
на свою колдовскую пуговку и молчит.
Так бы и выбросила эту проклятую пуговку, да по делу она ей на пользу. Как
шелка переменить или что, так в пуговку
и глядит. Казала и мне, да у меня, видно,
глаза глупы стали, не вижу. Налупила бы
девку, да, вишь, она у нас старательница.
Почитай, ее работой только и живем. Думаю-думаю так-то и зареву. Ну тогда она
скажет: «Мамонька, ведь знаю я, что тут
моей судьбы нет. То никого и не привечаю и на игрища не хожу. Что зря людей
в тоску вгонять? А что под окошком сижу, так работа моя того требует. За что на
меня приходишь? Что я худого сделала?»
Вот и ответь ей!
Ну, жить все-таки ладно стали. Танюшкино рукоделье на моду пошло. Не
то что в заводе аль в нашем городе, по
другим местам про него узнали, заказы
посылают и деньги платят немалые. Доброму мужику впору столько то заробить.
Только тут беда их и пристигла пожар
случился. А ночью дело было. Пригон,
завозня, лошадь, корова, снасть всяка —
все сгорело. С тем только и остались, в
чем выскочили. Шкатулку, однако, Настасья выхватила, успела-таки. На другой
день и говорит:
— Видно, край пришел — придется
продать шкатулку.
Сыновья в один голос:
— Продавай, мамонька. Не продешеви только.
Танюшка украдкой на пуговку поглядела, а там зеленоглазая маячит — пущай
продают. Горько стало Танюшке, а что
поделаешь? Все равно уйдет отцова памятка этой зеленоглазой. Вздохнула и
говорит:
— Продавать так продавать. — И даже не стала на прощанье те камни глядеть. И то сказать — у суседей приютились, где тут раскладываться.
Придумали так — продать-от, а купцы уж тут как тут. Кто, может, сам и
поджог-от подстроил, чтобы шкатулкой
завладеть. Тоже ведь народишко-то —
ноготок, доцарапается! Видят, — робята
подросли, — больше дают. Пятьсот там,
семьсот, один до тысячи дошел. По заводу деньги немалые, можно на их обзавестись. Ну, Настасья запросила все-таки две
тысячи. Ходят, значит, к ней, рядятся.
Накидывают помаленьку, а сами друг от
друга таятся, сговориться меж собой не
могут. Вишь, кусок-от такой — ни одному отступиться неохота. Пока они так-то
ходили, в Полевую и приехал новый приказчик.
Когда ведь они — приказчики-то —
подолгу сидят, а в те годы им какой-то
перевод случился. Душного козла, который при Степане был, старый барин на
Крылатовско за вонь отставил. Потом
был Жареной Зад. Рабочие его на болванку посадили. Тут заступил Северьян
Убойца. Этого опять Хозяйка Медной
горы в пусту породу перекинула. Там еще
двое ли, трое каких-то были, а потом и
приехал этот.
Он, сказывают, из чужестранных земель был, на всяких языках будто говорил, а по-русски похуже. Чистото выговаривал одно — пороть. Свысока так, с
рястяжкой — па-роть. О какой недостаче
ему заговорят, одно кричит: пароть! Его
Паротей и прозвали.
На деле этот Паротя не шибко худой
был. Он хоть кричал, а вовсе народ на
пожарну не гонял. Тамошним охлесты20
МАЛАХИТОВАЯ ШКАТУЛКА
шам вовсе и дела не стало. Вздохнул маленько народ при этом Пароте.
Тут, вишь, штука-то в чем. Старый
барин к той поре вовсе утлый стал, еле
ногами перебирал. Он и придумал сына
женить на какой-то там графине ли, что
ли. Ну, а у этого молодого барина была
полюбовница, и он к ей большую приверженность имел. Как делу быть? Неловко все-таки. Что новые сватовья скажут? Вот старый барин и стал сговаривать ту женщину — сынову-то полюбовницу — за музыканта. У барина же этот
музыкант служил. Робятишек на музыках
обучал и так разговору чужестранному,
как ведется по ихнему положению.
— Чем, — говорит, — тебе так-то
жить на худой славе, выходи-ко ты замуж. Приданым тебя оделю, а мужа приказчиком в Полевую пошлю. Там дело
направлено, пущай только построже народ держит. Хватит, поди, на это толку,
что хоть и музыкант. А ты с ним лучше
лучшего проживешь в Полевой-то. Первый человек, можно сказать, будешь. Почет тебе, уважение от всякого. Чем плохо?
Бабочка сговорная оказалась. То ли
она в рассорке с молодым барином была,
то ли хитрость поимела.
— Давно, — говорит, — об этом мечтанье имела, да сказать — не насмелилась.
Ну, музыкант, конечно, сперва уперся:
— Не желаю, — шибко про нее худа
слава, потаскуха вроде.
Только барин — старичонко хитрой.
Недаром заводы нажил. Живо обломал
этого музыканта. Припугнул чем, али
улестил, либо подпоил — ихнее дело,
только вскорости свадьбу справили, и
молодые поехали в Полевую. Так вот Паротя и появился в нашем заводе. Недолго
только прожил, а так — что зря говорить
— человек не вредный. Потом, как Полторы Хари вместо его заступил — из сво-
их заводских, так жалели даже этого Паротю.
Приехал с женой Паротя как раз в ту
пору, как купцы Настасью обхаживали.
Паротина баба тоже видная была. Белая
да румяная — однем словом, полюбовница. Небось, худу-то бы не взял барин. Тоже, поди, выбирал! Вот эта Паротина жена и прослышала — шкатулку продают.
«Дай-ко, — думает, — посмотрю, может,
всамделе стоящее что». Живехонько срядилась и прикатила к Настасье. Им ведь
лошадки-то заводские завсегда готовы!
— Ну-ко, — говорит, — милая, покажи, какие-такие камешки продаешь?
Настасья достала шкатулку, показывает. У Паротиной бабы и глаза забегали.
Она, слышь-ко, в Сам-Петербурхе воспитывалась, в заграницах разных с молодым
барином бывала, толк в этих нарядах
имела. «Что же это, — думает, — такое?
У самой царицы эдаких украшений нет, а
тут на-ко — в Полевой, у погорельцев!
Как бы только не сорвалась покупочка».
— Сколько, — спрашивает, — просишь?
Настасья говорит:
— Две бы тысячи охота взять.
— Ну, милая, собирайся! Поедем ко
мне со шкатулкой. Там деньги сполна
получишь.
Настасья, однако, на это не подалась.
— У нас, — говорит, — такого обычая нет, чтобы хлеб за брюхом ходил.
Принесешь деньги — шкатулка твоя.
Барыня видит — вон какая женщина,
— живо скрутилась за деньгами, а сама
наказывает:
— Ты уж, милая, не продавай шкатулку.
Настасья отвечает:
— Это будь в надежде. От своего
слова не отопрусь. До вечера ждать буду,
а дальше моя воля.
Уехала Паротина жена, а купцы-то и
набежали все разом. Они, вишь, следили.
Спрашивают:
21
П. БАЖОВ
— Ну, как?
— Запродала, — отвечает Настасья.
— За сколь?
— За две, как назначила.
— Что ты, — кричит, — ума решилась али что! В чужие руки отдаешь, а
своим отказываешь! — И давай-ко цену
набавлять.
Ну, Настасья на эту удочку не клюнула.
— Это, — говорит,— вам привышно
дело в словах вертеться, а мне не доводилось. Обнадежила женщину, и разговору
конец!
Паротина баба крутехонько обернулась. Привезла деньги, передала из ручки
в ручку, подхватила шкатулку и айда домой. Только на порог, а навстречу Танюшка. Она, вишь, куда-то ходила, и вся
эта продажа без нее была. Видит — барыня какая-то и со шкатулкой. Уставилась на нее Танюшка — дескать, не та
ведь, какую тогда видела. А Паротина
жена пуще того воззрилась:
— Что за наваждение? Чья такая? —
спрашивает.
— Дочерью люди зовут, — отвечает
Настасья. — Самая как есть наследница
шкатулки-то, кою ты купила. Не продала
бы, кабы не край пришел. С малолетства
любила этими уборами играть. Играет да
нахваливает — как-де от них тепло да
хорошо. Да что об этом говорить! Что с
возу пало — то пропало!
— Напрасно, милая, так думаешь, —
говорит Паротина баба. — Найду я местичко этим каменьям. — А про себя думает: «Хорошо, что эта зелѐноглазая силы
своей не чует. Покажись такая в СамПетербурхе, царями бы вертела. Надо —
мой-то дурачок Турчанинов ее не увидал».
С тем и разошлись.
Паротина жена, как приехала домой,
похвасталась:
— Теперь, друг любезный, я не то что
тобой, и Турчаниновым не понуждаюсь.
Чуть что — до свиданья! Уеду в СамПетербурх либо, того лучше, в заграницу,
продам шкатулочку и таких-то мужей,
как ты, две дюжины куплю, коли надобность случится.
Похвасталась, а показать на себе новокупку все-таки охота. Ну, как — женщина! Подбежала к зеркалу и первым
делом наголовник пристроила.
— Ой, ой, что такое! — Терпенья
нет — крутит и дерет волосы-то. Еле выпростала. А неймется. Серьги надела —
чуть мочки не разорвало. Палец в перстень сунула — заковало, еле с мылом
стащила. Муж посмеивается: не таким,
видно, носить!
А она думает: «Что за штука? Надо в
город ехать, мастеру показать. Подгонит
как надо, только бы камни не подменил».
Сказано сделано. На другой день с
утра укатила. На заводской-то тройке
ведь недалеко. Узнала, какой самый надежный мастер, — и к нему. Мастер старый-престарый, а по своему делу дока.
Оглядел шкатулку, спрашивает, у кого
куплено. Барыня рассказала, что знала.
Оглядел еще раз мастер шкатулку, а на
камни и не взглянул.
— Не возьмусь, говорит, что хошь
давайте. Не здешних это мастеров работа.
Нам несподручно с ними тягаться.
Барыня, конечно, не поняла, в чем тут
закорючка, фыркнула и побежала к другим мастерам. Только все как сговорились: оглядят шкатулку, полюбуются, а
на камни не смотрят и от работы наотрез
отказываются. Барыня тогда на хитрости
пошла, говорит, что эту шкатулку из СамПетербурху привезла. Там все и делала.
Ну, мастер, которому она это плела, только рассмеялся.
— Знаю, говорит, — в каком месте
шкатулка делана, и про мастера много
наслышан. Тягаться с ним всем нашим не
по плечу. На одного кого тот мастер подгоняет, другому не подойдет, что хошь
делай.
22
МАЛАХИТОВАЯ ШКАТУЛКА
бу, выходят ли вершки меж столбами.
Подыскиваются, однем словом. Потом
заходят в избу, а Танюшка как раз одна
была. Глянул на нее Паротя и слова потерял. Ну, ни в каких землях такой красоты
не видывал. Стоит как дурак, а она сидит
— помалкивает, будто ее дело не касается. Потом отошел малость Паротя, стал
спрашивать:
— Что поделываете?
Танюшка говорит:
— По заказу шью, — и работу свою
показала.
— Мне, — говорит Паротя, — можно
заказ сделать?
— Отчего же нет, коли в цене сойдемся.
— Можете, — спрашивает опять Паротя, — мне с себя патрет шелками вышить?
Танюшка потихоньку на пуговку поглядела, а там зеленоглазая ей знак подает — бери заказ! и на себя пальцем указывает. Танюшка и отвечает:
— Свой патрет не буду, а есть у меня
на примете женщина одна в дорогих каменьях, в царицином платье, эту вышить
могу. Только недешево будет стоить такая работа.
— Об этом, говорит, не сумлевайтесь,
хоть сто, хоть двести рублей заплачу,
лишь, бы сходственность с вами была.
— В лице, отвечает, сходственность
будет, а одежа другая.
Срядились за сто рублей. Танюшка и
срок назначила — через месяц. Только
Паротя нет-нет и забежит, будто о заказе
узнать, а у самого вовсе не то на уме. Тоже обахмурило его, а Танюшка ровно и
вовсе не замечает. Скажет два три слова,
и весь разговор. Запивохи то Паротины
подсмеиваться над, ним стали:
— Тут де не отломится. Зря сапоги
треплешь!
Ну, вот, вышила Танюшка тот патрет.
Глядит Паротя фу-ты, боже мой! да ведь
это она самая и есть, одежой да каменья-
Барыня и тут не поняла всего то,
только то и уразумела неладно дело, боятся кого-то мастера. Припомнила, что
старая хозяйка сказывала, будто дочь любила эти уборы на себя надевать.
«Не по этой ли зеленоглазой подгонялись? Вот беда то!»
Потом опять переводит в уме:
«Да мне-то что! Продам какой ни есть
богатой дуре. Пущай мается, а денежки у
меня будут!» С этим и уехала в Полевую.
Приехала, а там новость: весточку
получили старый барин приказал долго
жить. Хитренько с Паротей-то он устроил, а смерть его перехитрила взяла и
стукнула. Сына так и не успел женить, и
он теперь полным хозяином стал. Через
малое время Паротина жена получила
писемышко. Так и так, моя любезная, по
вешней воде приеду на заводах показаться и тебя увезу, а музыканта твоего куданибудь законопатим. Паротя про это както узнал, шум крик поднял. Обидно,
вишь, ему перед народом-то. Как-никак
приказчик, а тут вон что — жену отбирают. Сильно выпивать стал. Со служащими, конечно. Они рады стараться на даровщинку-то. Вот раз пировали. Кто-то из
этих запивох и похвастай:
— Выросла-де у нас в заводе красавица, другую такую не скоро сыщешь.
Паротя и спрашивает:
— Чья такая? В котором месте живет?
Ну, ему рассказали и про шкатулку
помянули в этой де семье ваша жена шкатулку покупала.
Паротя и говорит:
— Поглядеть бы, — а у запивох и заделье нашлось.
— Хоть сейчас пойдем — освидетельствовать, ладно ли они новую избу
поставили. Семья хоть из вольных, а на
заводской земле живут. В случае чего и
прижать можно.
Пошли двое ли, трое с этим Паротей.
Цепь притащили, давай промеру делать,
не зарезалась ли Настасья в чужую усадь23
П. БАЖОВ
ми изукрашенная! Подает, конечно, три
сотенных билета, только Танюшка два-то
не взяла.
— Не привышны, говорит, — мы подарки принимать. Трудами кормимся.
Прибежал Паротя домой, любуется на
патрет, а от жены впотай держит. Пировать меньше стал, в заводское дело вникать мало-мало начал.
Весной приехал на заводы молодой
барин. В Полевую прикатил. Народ согнали, молебен отслужили, и потом в господском доме тонцы-звонцы пошли. Народу тоже две бочки вина выкатили помянуть старого, проздравить нового барина. Затравку, значит, сделали. На это
все Турчаниновы мастера были. Как зальешь господскую чарку десятком своих,
так и невесть какой праздник покажется,
а на поверку выйдет — последние копейки умыл и вовсе ни к чему. На другой
день народ на работу, а в господском дому опять пировля. Да так и пошло. Поспят сколько да опять за гулянку. Ну, там,
на лодках катаются, на лошадях в лес ездят, на музыках бренчат, да мало ли. А
Паротя все время пьяной. Нарочно к нему
барин самых залихватских питухов поставил — накачивай до отказу! Ну, те и
стараются новому барину подслужиться.
Паротя хоть пьяной, а чует, к чему
дело клонится. Ему перед гостями неловко. Он и говорит за столом, при всех:
– Это мне безо внимания, что барин
Турчанинов хочет у меня жену увезти.
Пущай повезет! Мне такую не надо. У
меня вот кто есть! — Да и достает из кармана тот шелковый патрет. Все так и ахнули, а Паротина баба и рот закрыть не
может. Барин тоже въелся глазами то.
Любопытно ему стало.
— Кто такая? — спрашивает.
Паротя знай похохатывает:
— Полон стол золота насыпь — и то
не скажу!
Ну, а как не скажешь, коли заводские
сразу Танюшку признали. Один перед
другим стараются — барину объясняют.
Паротина баба руками-ногами:
— Что вы! Что вы! Околесицу этаку
городите! Откуда у заводской девки платье такое да еще каменья дорогие? А патрет этот муж из-за границы привез. Еще
до свадьбы мне показывал. Теперь с пьяных-то глаз мало ли что сплетет. Себя
скоро помнить не будет. Ишь, опух весь!
Паротя видит, что жене шибко не мило, он и давай чехвостить:
— Страмина ты, страмина! Что ты
косоплетки плетешь, барину в глаза песком бросашь! Какой я тебе патрет показывал? Здесь мне его шили. Та самая девушка, про которую они вон говорят. Насчет платья — лгать не буду — не знаю.
Платье какое хошь надеть можно. А камни у них были. Теперь у тебя в шкапу
заперты. Сама же их купила за две тысячи, да надеть не смогла. Видно, не подходит корове черкасско седло. Весь завод
про покупку-то знает!
Барин как услышал про камни, так
сейчас же:
— Ну-ко, покажи!
Он, слышь-ко, малоуменький был,
мотоватый. Однем словом, наследник. К
камням-то сильное пристрастие имел.
Щегольнуть ему было нечем, — как говорится, ни росту, ни голосу, — так хоть
каменьями. Где ни прослышит про хороший камень, сейчас купить ладится. И
толк в камнях знал, даром что не шибко
умный.
Паротина баба видит — делать нечего, — принесла шкатулку. Барин взглянул
и сразу:
— Сколько?
Та и бухнула вовсе неслыханно. Барин рядиться. На половине сошлись, и
заемную бумагу барин подписал: не было, вишь, денег-то с собой. Поставил барин перед собой шкатулку на стол, да и
говорит:
— Позовите-ко эту девку, про которую разговор.
24
МАЛАХИТОВАЯ ШКАТУЛКА
в этой палате царицу мне покажешь —
тогда выйду за тебя замуж.
Барин, конечно, на все согласен. Сейчас же в Сам-Петербурх стал собираться
и Танюшку с собой зовет — лошадей,
говорит, тебе предоставлю. А Танюшка
отвечает:
— По нашему-то обряду и к венцу на
жениховых лошадях невеста не ездит, а
мы ведь еще никто. Потом об этом говорить будем, как ты свое обещанье выполнишь.
– Когда же, — спрашивает, — ты в
Сам-Петербурхе будешь?
– К Покрову, — говорит, — непременно буду. Об этом не сумлевайся, а
пока уезжай отсюда.
Барин уехал, Паротину жену, конечно, не взял, не глядит даже на нее. Как
домой в Сам-Петербурх-от приехал, давай по всему городу славить про камни и
про свою невесту. Многим шкатулку-то
показывал. Ну, сильно залюбопытствовали невесту посмотреть. К осеням-то барин квартиру Танюшке приготовил,
платьев всяких навез, обую, а она весточку и прислала, — тут она живет у такойто вдовы на самой окраине.
Барин, конечно, сейчас же туда:
– Что вы! Мысленное ли дело тут
проживать? Квартерка приготовлена,
первый сорт!
А Танюшка отвечает:
— Мне и тут хорошо.
Слух про каменья да турчаниновску
невесту и до царицы дошел. Она и говорит:
— Пущай-ко Турчанинов покажет
мне свою невесту. Что-то много про нее
врут.
Барин к Танюшке, — дескать, приготовиться надо. Наряд такой сшить, чтобы
во дворец можно, камни из малахитовой
шкатулки надеть. Танюшка отвечает:
— О наряде не твоя печаль, а камни
возьму на подержанье. Да, смотри, не
вздумай за мной лошадей посылать. На
Сбегали за Танюшкой. Она ничего,
сразу пошла, — думала, заказ какой
большой. Приходит в комнату, а там народу полно и посредине тот самый заяц,
которого она тогда видела. Перед этим
зайцем шкатулка — отцово подаренье.
Танюшка сразу признала барина и спрашивает:
— Зачем звали?
Барин и слова сказать не может. Уставился на нее, да и все. Потом все-таки
нашел разговор:
– Ваши камни?
– Были наши, теперь вон ихние, – и
показали на Паротину жену.
– Мои теперь, — похвалился барин.
– Это дело ваше.
– А хошь, подарю обратно?
– Отдаривать нечем.
– Ну, а примерить на себя ты их можешь? Взглянуть мне охота, как эти камни на человеке придутся.
– Это, – отвечает Танюшка, – можно.
Взяла шкатулку, разобрала уборы, —
привычно дело, — и живо их к месту
пристроила. Барин глядит и только ахает.
Ах да ах, больше и речей нет. Танюшка
постояла в уборке-то и спрашивает:
— Поглядели? Будет? Мне не от простой поры тут стоять — работа есть.
Барин тут при всех и говорит:
— Выходи за меня замуж. Согласна?
Танюшка только усмехнулась:
— Не под стать бы ровно барину такое говорить. — Сняла уборы и ушла.
Только барин не отстает. На другой день
свататься приехал. Просит-молит Настасью-то: отдай за меня дочь.
Настасья говорит:
— Я с нее воли не снимаю, как она
хочет, а по-моему — будто не подходит.
Танюшка слушала-слушала, да и молвит:
— Вот что, не то... Слышала я, будто
в царском дворце есть палата, малахитом
тятиной добычи обделанная. Вот если ты
25
П. БАЖОВ
своих буду. Жди только меня у крылечка,
во дворце-то.
Барин думает, — откуда у ней лошади? где платье дворцовское? — а спрашивать все-таки не насмелился.
Вот стали во дворец собираться. На
лошадях все подъезжают, в шелках да
бархатах. Турчанинов-барин спозаранку у
крыльца вертится — невесту свою поджидает. Другим тоже любопытно на нее
поглядеть, — тут же остановились. А Танюшка надела каменья, подвязалась платочком по-заводски, шубейку свою накинула и идет себе потихонечку. Ну, народ
— откуда такая? — валом за ней валит.
Подошла Танюшка ко дворцу, а царские
лакеи не пущают — не дозволено, говорят, заводским-то. Турчанинов-барин издаля Танюшку завидел, только ему перед
своими-то стыдно, что его невеста пешком, да еще в экой шубейке, он взял да и
спрятался. Танюшка тут распахнула шубейку, лакеи глядят — платье-то! У царицы такого нет! — сразу пустили. А как
Танюшка сняла платочек да шубейку, все
кругом сахнули:
— Чья такая? Каких земель царица?
А барин Турчанинов тут как тут.
— Моя невеста, — говорит.
Танюшка эдак строго на него поглядела:
— Это еще вперед поглядим! Пошто
ты меня обманул — у крылечка не дождался?
Барин туда-сюда, — оплошка-де вышла. Извини, пожалуйста.
Пошли они в палаты царские, куда
было велено. Глядит Танюшка — но то
место. Еще строже спросила Турчанинова-барина:
— Это еще что за обман? Сказано тебе, что в той палате, которая малахитом
тятиной работы обделана! И пошла по
дворцу-то, как дома. А сенаторы, генералы и протчи за ней.
— Что, дескать, такое? Видно, туда
велено.
Народу набралось полным полно, и
все глаз с Танюшки не сводят, а она стала
к самой малахитовой стенке и ждет. Турчанинов, конечно, тут же. Лопочет ей, что
ведь неладно, не в этом помещенье царица дожидаться велела. А Танюшка стоит
спокойнешенько, хоть бы бровью повела,
будто барина вовсе нет.
Царица вышла в комнату-то, куда назначено. Глядит никого нет. Царицыны
наушницы и доводят — турчаниновска
невеста всех в малахитову палату увела.
Царица поворчала, конечно, — что за самовольство! — Запотопывала ногами-то.
Осердилась, значит, маленько. Приходит
царица в палату малахитову. Все ей кланяются, а Танюшка стоит — не шевельнется.
Царица и кричит:
— Ну ко, показывайте мне эту самовольницу турчаниновску невесту!
Танюшка это услышала, вовсе брови
свела, говорит барину:
— Это еще что придумал! Я велела
мне царицу показать, а ты подстроил меня ей показывать. Опять обман! Видеть
тебя больше не хочу! Получи свои камни!
С этим словом прислонилась к стенке
малахитовой и растаяла. Только и осталось, что на стенке камни сверкают, как
прилипли к тем местам, где голова была,
шея, руки.
Все, конечно, перепугались, а царица
в беспамятстве на пол брякнула. Засуетились, поднимать стали. Потом, когда суматоха поулеглась, приятели и говорят
Турчанинову:
— Подбери хоть камни-то! Живо разворуют. Не како-нибудь место — дворец!
Тут цену знают!
Турчанинов и давай хватать те каменья. Какой схватит, тот у него и свернется
в капельку. Ина капля чистая, как вот слеза, ина желтая, а то опять, как кровь, густая. Так ничего и не собрал. Глядит — на
полу пуговка валяется. Из бутылочного
стекла, на простую грань. Вовсе пустяко26
КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК
вая. С горя он и схватил ее. Только взял в
руку, а в этой пуговке, как в большом
зеркале, зеленоглазая красавица в малахитовом платье, вся дорогими каменьями
изукрашенная, хохочет заливается:
— Эх ты, полоумный косой заяц! Тебе ли меня взять! Разве ты мне пара?
Барин после этого и последний
умишко потерял, а пуговку не бросил.
Нет-нет и поглядит в нее, а там все одно:
стоит зеленоглазая, хохочет и обидные
слова говорит. С горя барин давай-ко пировать, долгов наделал, чуть при нем наши-то заводы с молотка не пошли.
А Паротя, как его отстранили, по кабакам пошел. До ремков пропился, а патрет тот шелковый берег. Куда этот натрет
потом девался никому не известно.
Не поживилась и Паротина жена: поди ко, получи по заемной бумаге, коли
все железо и медь заложены!
Про Танюшку с той поры в нашем заводе ни слуху ни духу. Как не было.
Погоревала, конечно, Настасья, да
тоже не от силы. Танюшка-то, вишь, хоть
радетельница для семьи была, a все Настасье как чужая.
И то сказать, парни у Настасьи к тому
времени выросли. Женились оба. Внучата
пошли. Народу в избе густенько стало.
Знай поворачивайся — за тем догляди,
другому подай... До скуки ли тут!
Холостяжник тот дольше не забывал.
Все под Настасьиными окошками топтался. Поджидали, не появится ли у окошечка Танюшка, да так и не дождались.
Потом, конечно, оженились, а нет-нет
и помянут:
— Вот де какая у нас в заводе девка
была! Другой такой в жизни не увидишь.
Да еще после этого случая заметочка
вышла. Сказывали, будто Хозяйка Медной горы двоиться стала: сразу двух девиц в малахитовых платьях люди видали.
КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК
Не одни мраморски на славе были по
каменному-то делу. Тоже и в наших заводах, сказывают, это мастерство имели. Та
только различка, что наши больше с малахитом вожгались, как его было довольно, и сорт — выше нет. Вот из этого малахиту и выделывали подходяще. Такие,
слышь-ко, штучки, что диву дашься: как
ему помогло.
Был в ту пору мастер Прокопьич. По
этим делам первый. Лучше его никто не
мог. В пожилых годах был.
Вот барин и велел приказчику поставить к этому Прокопьичу парнишек на
выучку.
— Пущай-де переймут все до точности.
Только Прокопьич, — то ли ему жаль
было расставаться со своим мастерством,
то ли еще что, — учил шибко худо. Все у
него с рывка да с тычка. Насадит парнишке по всей голове шишек, уши чуть
не оборвет, да и говорит приказчику:
— Не гож этот... Глаз у него неспособный, рука не несет. Толку не выйдет.
Приказчику, видно, заказано было
ублаготворять Прокопьича.
— Не гож, так не гож... Другого дадим... — И нарядит другого парнишку.
Ребятишки прослышали про эту науку... Спозаранку ревут, как бы к Прокопьичу не попасть. Отцам-матерям тоже
не сладко родного дитенка на зряшную
муку отдавать, — выгораживать стали
своих-то, кто как мог. И то сказать, нездорово это мастерство, с малахитом-то.
Отрава чистая. Вот и оберегаются люди.
Приказчик все-таки помнит баринов
наказ ставит Прокопьичу учеников. Тот
по своему порядку помытарит парнишку,
да и сдаст обратно приказчику.
— Не гож этот...
Приказчик взъедаться стал:
— До какой поры это будет? Не гож
да не гож, когда гож будет? Учи этого...
27
П. БАЖОВ
Прокопьич знай свое:
— Мне что... Хоть десять годов учить
буду, а толку из этого парнишки не будет...
— Какого тебе еще?
— Мне хоть и вовсе не ставь, об этом
не скучаю...
Так вот и перебрали приказчик с
Прокопьичем много ребятишек, а толк
один: на голове шишки, а в голове — как
бы убежать. Нарочно которые портили,
чтобы Прокопьич их прогнал.
Вот так-то и дошло дело до Данилки
Недокормыша. Сиротка круглый был этот
парнишечка. Годов, поди, тогда двенадцати, а то и боле. На ногах высоконький,
а худой-расхудой, в чем душа держится.
Ну, а с лица чистенький. Волосенки кудрявеньки, глазенки голубеньки. Его и взяли сперва в казачки при господском доме:
табакерку — платок подать, сбегать куда
и протча. Только у этого сиротки дарованья к такому делу не оказалось. Другие
парнишки на таких-то местах вьюнами
вьются. Чуть что — на вытяжку: что прикажете? А этот Данилко забьется куда в
уголок, установится глазами на картину
какую, а то на украшенье, да и стоит. Его
кричат, а он и ухом не ведет. Били, конечно, поначалу-то, потом рукой махнули:
— Блаженный какой-то! Тихоход! Из
такого хорошего слуги не выйдет.
На заводскую работу либо в гору всетаки не отдали — шибко жидко место, на
неделю не хватит. Поставил его приказчик в подпаски. И тут Данилко не вовсе
гож пришелся. Парнишечко ровностарательный, а все у него оплошка выходит.
Все будто думает о чем-то. Уставится
глазами на травинку, а коровы-то — вон
где! Старый пастух ласковый попался,
жалел сиротку, и тот временем ругался:
— Что только из тебя, Данило, выйдет? Погубишь ты себя, да и мою старую
спину под бой подведешь. Куда это годится? О чем хоть думка то у тебя?
— Я и сам, дедко, не знаю... Так... ни
о чем... Засмотрелся маленько. Букашка
по листочку ползла. Сама сизенька, а изпод крылышек у ней желтенько выглядывает, а листок широконький... По краям
зубчики, вроде оборочки выгнуты. Тут
потемнее показывает, а середка зеленаяпрезеленая, ровно ее сейчас выкрасили...
А букашка-то и ползет...
— Ну, не дурак ли ты, Данилко? Твое
ли дело букашек разбирать? Ползет она
— и ползи, а твое дело за коровами глядеть. Смотри у меня, выбрось эту дурь из
головы, не то приказчику скажу!
Однако Данилушке далось. На рожке
он играть научился — куда старику! Чисто на музыке какой. Вечером, как коров
пригонят, девки-бабы просят:
— Сыграй, Данилушко, песенку.
Он начнет наигрывать. И песни все
незнакомые. Не то лес шумит, не то ручей
журчит, пташки на всякие голоса перекликаются, а хорошо выходит. Шибко за
те песенки стали женщины привечать
Данилушку. Кто пониточек починит, кто
холста на онучи отрежет, рубашонку новую сошьет. Про кусок и разговору нет,
— каждая норовит дать побольше да послаще. Старику пастуху тоже Данилушковы песни по душе пришлись. Только и
тут маленько неладно выходило. Начнет
Данилушко наигрывать и все забудет,
ровно и коров нет. На этой игре и пристигла его беда.
Данилушко, видно, заигрался, а старик задремал помалости. Сколько-то коровенок у них и отбилось. Как стали на
выгон собирать, глядят — той нет, другой
нет. Искать кинулись, да где тебе. Пасли
около Ельничной... Самое тут волчье место, глухое... Одну только коровенку и
нашли. Пригнали стадо домой... Так и так
— обсказали. Ну, из завода тоже побежали — поехали на розыски, да не нашли.
Расправа тогда, известно, какая была.
За всякую вину спину кажи. На грех еще
одна-то корова из приказчичьего двора
28
КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК
была. Тут и вовсе спуску не жди. Растянули сперва старика, потом и до Данилушки дошло, а он худенький да тощенький. Господский палач оговорился даже:
— Экой-то, — говорит, — с одного
разу сомлеет, а то и вовсе душу выпустит.
Ударил все-таки — не пожалел, а Данилушко молчит. Палач его вдругорядь
— молчит, втретьи — молчит. Палач тут
и расстервенился, давай полысать со всего плеча, а сам кричит:
— Я тебя, молчуна, доведу... Дашь
голос... Дашь!
Данилушко дрожит весь, слезы каплют, а молчит. Закусил губенку-то и укрепился. Так и сомлел, а словечка от него
не слыхали. Приказчик, — он тут же, конечно, был, — удивился:
— Какой еще терпеливый выискался!
Теперь знаю, куда его поставить, коли
живой останется.
Отлежался-таки Данилушко. Бабушка
Вихориха его на ноги поставила. Была,
сказывают, старушка такая. Заместо лекаря по нашим заводам на большой славе
была. Силу в травах знала: которая от
зубов, которая от надсады, которая от
ломоты... Ну, все как есть. Сама те травы
собирала в самое время, когда какая трава
полную силу имела. Из таких трав да корешков настойки готовила, отвары варила
да с мазями мешала.
Хорошо Данилушке у этой бабушки
Вихорихи пожилось. Старушка, слышько, ласковая да словоохотливая, а трав, да
корешков, да цветков всяких у ней насушено да навешано по всей избе. Данилушко к травам-то любопытен — как эту
зовут? где растет? какой цветок? Старушка ему и рассказывает.
Раз Данилушко и спрашивает:
— Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь?
— Хвастаться, — говорит, — не буду,
а все будто знаю, какие открытые-то.
— А разве, — спрашивает, — еще не
открытые бывают?
— Есть, — отвечает, — и такие. Папору вот слыхал? Она будто цветет на
Иванов день. Тот цветок колдовской.
Клады им открывают. Для человека вредный. На разрыв-траве цветок — бегучий
огонек. Поймай его — и все тебе затворы
открыты. Воровской это цветок. А то еще
каменный цветок есть. В малахитовой
горе будто растет. На змеиный праздник
полную силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.
— Чем, бабушка, несчастный?
— А это, дитенок, я и сама не знаю.
Так мне сказывали.
Данилушко у Вихорихи, может, и подольше бы пожил, да приказчиковы вестовщики углядели, что парнишко маломало ходить стал, и сейчас к приказчику.
Приказчик Данилушку призвал, да и говорит:
— Иди-ко теперь к Прокопьичу —
малахитному делу обучаться. Самая там
по тебе работа.
Ну, что сделаешь? Пошел Данилушко, а самого еще ветром качает.
Прокопьич поглядел на него, да и говорит:
— Еще такого недоставало. Здоровым
парнишкам здешняя учеба не по силе, а с
такого что взыщешь — еле живой стоит.
Пошел Прокопьич к приказчику:
— Не надо такого. Еще ненароком
убьешь — отвечать придется.
Только приказчик — куда тебе, слушать не стал:
— Дано тебе — учи, не рассуждай!
Он — этот парнишка — крепкий. Не гляди, что жиденький.
— Ну, дело ваше, — говорит Прокопьич, — было бы сказано. Буду учить,
только бы к ответу не потянули.
— Тянуть некому. Одинокий этот
парнишка, что хочешь с ним делай, —
отвечает приказчик.
Пришел Прокопьич домой, а Данилушко около станочка стоит, досочку малахитовую оглядывает. На этой досочке
29
П. БАЖОВ
зарез сделан — кромку отбить. Вот Данилушко на это место уставился и головенкой покачивает. Прокопьичу любопытно
стало, что этот новенький парнишка тут
разглядывает. Спросил строго, как по его
правилу велось:
— Ты это что? Кто тебя просил поделку в руки брать? Что тут доглядываешь?
Данилушко и отвечает:
— На мой глаз, дедушко, не с этой
стороны кромку отбивать надо. Вишь,
узор тут, а его и срежут. Прокопьич закричал, конечно:
— Что? Кто ты такой? Мастер? У рук
не бывало, а судишь? Что ты понимать
можешь?
— То и понимаю, что эту штуку испортили, — отвечает Данилушко.
— Кто испортил? а? Это ты, сопляк,
мне — первому мастеру!.. Да я тебе такую порчу покажу... жив не будешь!
Пошумел так-то, покричал, а Данилушку пальцем не задел. Прокопьич,
вишь, сам над этой досочкой думал с которой стороны кромку срезать. Данилушко своим разговором в самую точку попал. Прокричался Прокопьич и говорит
вовсе уж добром:
— Ну ко, ты, мастер явленный, покажи, как по-твоему сделать?
Данилушко и стал показывать да рассказывать:
— Вот бы такой узор вышел. А того
бы лучше — пустить досочку поуже, по
чистому кромку отбить, только бы сверху
плетешок малый оставить.
Прокопьич знай покрикивает:
— Ну-ну... Как же! Много ты понимаешь. Накопил — не просыпь! — А про
себя думает: «Верно парнишка говорит.
Из такого, пожалуй, толк будет. Только
учить-то его как? Стукни разок — он и
ноги протянет».
Подумал так, да и спрашивает:
— Ты хоть чей, экий ученый?
Данилушко и рассказал про себя.
Дескать, сирота. Матери не помню, а
про отца и вовсе не знаю, кто был. Кличут Данилкой Недокормышем, а как отчество и прозванье отцовское — про то не
знаю. Рассказал, как он в дворне был и за
что его прогнали, как потом лето с коровьим стадом ходил, как под бой попал.
Прокопьич пожалел:
— Не сладко, гляжу, тебе, парень,
житьишко-то задалось, а тут еще ко мне
попал. У нас мастерство строгое.
Потом будто рассердился, заворчал:
— Ну, хватит, хватит! Вишь, разговорчивый какой! Языком-то — не руками, — всяк бы работал. Целый вечер лясы
да балясы! Ученичок тоже! Погляжу вот
завтра, какой у тебя толк. Садись ужинать, да и спать пора.
Прокопьич одиночкой жил. Жена-то у
него давно умерла. Старушка Митрофановна из соседей снаходу у него хозяйство вела. Утрами ходила постряпать, сварить чего, в избе прибрать, а вечером
Прокопьич сам управлял, что ему надо.
Поели, Прокопьич и говорит:
— Ложись вон тут на скамеечке!
Данилушко разулся, котомку свою
под голову, понитком закрылся, поежился
маленько, — вишь, холодно в избе-то
было по осеннему времени, — все-таки
вскорости уснул. Прокопьич тоже лег, а
уснуть не мог: все у него разговор о малахитовом узоре из головы нейдет. Ворочался-ворочался, встал, зажег свечку, да и
к станку — давай эту малахитовую досочку так и сяк примерять. Одну кромку
закроет, другую... прибавит поле, убавит.
Так поставит, другой стороной повернет,
и все выходит, что парнишка лучше узор
понял.
— Вот тебе и Недокормышек! — дивится Прокопьич. — Еще ничем-ничего, а
старому мастеру указал. Ну, и глазок! Ну,
и глазок!
Пошел потихоньку в чулан, притащил
оттуда подушку да большой овчинный
30
КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК
на заказ скатали. Прокопьич, видишь,
имел достаток. Хоть крепостной был, а по
оброку ходил, зарабатывал маленько. К
Данилушке-то он крепко прилип. Прямо
сказать, за сына держал. Ну, и не жалел
для него, а к делу своему не подпускал до
времени.
В хорошем-то житье Данилушко живо поправляться стал и к Прокопьичу тоже прильнул. Ну как! — понял Прокопьичеву заботу, в первый раз так-то пришлось пожить. Прошла зима. Данилушке
и вовсе вольготно стало. То он на пруд, то
в лес. Только и к мастерству Данилушко
присматривался. Прибежит домой, и сейчас же у них разговор. То, другое Прокопьичу расскажет, да и спрашивает —
это что да это как? Прокопьич объяснит,
на деле покажет. Данилушко примечает.
Когда и сам примется. «Ну-ко, я...» —
Прокопьич глядит, поправит, когда надо,
укажет, как лучше.
Вот как-то раз приказчик и углядел
Данилушку на пруду. Спрашивает своихто вестовщиков:
— Это чей парнишко? Который день
его на пруду вижу... По будням с удочкой
балуется, а уж не маленький... Кто-то его
от работы прячет...
Узнали вестовщики, говорят приказчику, а он не верит.
— Ну-ко, — говорит, — тащите парнишку ко мне, сам дознаюсь.
Привели Данилушку. Приказчик
спрашивает:
— Ты чей?
Данилушко и отвечает:
— В ученье, дескать, у мастера по
малахитному делу.
Приказчик тогда хвать его за ухо:
— Так-то ты, стервец, учишься! — Да
за ухо и повел к Прокопьичу.
Тот видит — неладно дело, давай выгораживать Данилушку:
— Это я сам его послал окуньков половить. Сильно о свеженьких-то окуньках
скучаю. По нездоровью моему другой
тулуп. Подсунул подушку Данилушке
под голову, тулупом накрыл:
— Спи-ко, глазастый!
А тот и не проснулся, повернулся
только на другой бочок, растянулся под
тулупом-то — тепло ему стало, — и давай
насвистывать носом полегоньку. У Прокопьича своих ребят не бывало, этот Данилушко и припал ему к сердцу. Стоит
мастер, любуется, а Данилушко знай посвистывает, спит себе спокойненько. У
Прокопьича забота — как бы этого парнишку хорошенько на ноги поставить,
чтоб не такой тощий да нездоровый был.
— С его ли здоровьишком нашему
мастерству учиться. Пыль, отрава, — живо зачахнет. Отдохнуть бы ему сперва,
подправиться, потом учить стану. Толк,
видать, будет.
На другой день и говорит Данилушке:
— Ты спервоначалу по хозяйству помогать будешь. Такой у меня порядок
заведен. Понял? Для первого разу сходи
за калиной. Ее иньями прихватило, — в
самый раз она теперь на пироги. Да, гляди, не ходи далеко-то. Сколь наберешь —
то и ладно. Хлеба возьми полишку, —
естся в лесу-то, — да еще к Митрофановне зайди. Говорил ей, чтоб тебе пару яичек испекла да молока в туесочек плеснула. Понял?
На другой день опять говорит:
— Поймай-ко мне щегленка поголосистее да чечетку побойчее. Гляди, чтобы
к вечеру были. Понял?
Когда Данилушко поймал и принес,
Прокопьич говорит:
— Ладно, да не вовсе. Лови других.
Так и пошло. На каждый день Прокопьич Данилушке работу дает, а все забава. Как снег выпал, велел ему с соседом
за дровами ездить — пособишь-де. Ну, а
какая подмога! Вперед на санях сидит,
лошадью правит, а назад за возом пешком
идет. Промнется так-то, поест дома да
спит покрепче. Шубу ему Прокопьич
справил, шапку теплую, рукавицы, пимы
31
П. БАЖОВ
еды принимать не могу. Вот и велел парнишке половить.
Приказчик не поверил. Смекнул тоже,
что Данилушко вовсе другой стал: поправился, рубашонка на нем добрая, штанишки; тоже и на ногах сапожнешки. Вот
и давай проверку Данилушке делать:
— Ну-ко, покажи, чему тебя мастер
выучил?
Данилушко запончик надел, подошел
к станку и давай рассказывать да показывать. Что приказчик спросит — у него на
все ответ готов. Как околтать камень, как
распилить, фасочку снять, чем когда
склеить, как полер навести, как на медь
присадить, как на дерево. Однем словом,
все как есть.
Пытал-пытал приказчик, да и говорит
Прокопьичу:
— Этот, видно, гож тебе пришелся?
— Не жалуюсь, — отвечал Прокопьич.
— То-то, не жалуешься, а баловство
разводишь! Тебе его отдали мастерству
учиться, а он у пруда с удочкой! Смотри!
Таких тебе свежих окуньков отпущу —
до смерти не забудешь, да и парнишке
невесело станет.
Погрозился так-то, ушел, а Прокопьич дивуется:
— Когда хоть ты, Данилушко, все это
понял? Ровно я тебя еще и вовсе не учил.
— Сам же, — говорит Данилушко, —
показывал да рассказывал, а я примечал.
У Прокопьича даже слезы закапали,
— до того ему это по сердцу пришлось.
— Сыночек, — говорит, — милый,
Данилушко... Что еще знаю, все тебе открою... Не потаю...
Только с той поры Данилушке не стало вольготного житья. Приказчик на другой день послал за ним и работу на урок
стал давать. Сперва, конечно, попроще
что: бляшки, какие женщины носят, шкатулочки. Потом с точкой пошло: подсвечники да украшенья разные. Там и до
резьбы доехали. Листочки да лепесточки,
узорчики да цветочки. У них ведь — у
малахитчиков — дело мешкотное. Пустяковая ровно штука, а сколько он над ней
сидит! Так Данилушко и вырос за этой
работой.
А как выточил зарукавье-змейку из
цельного камня, так его и вовсе мастером
приказчик признал. Барину об этом отписал:
«Так и так, объявился у нас новый
мастер по малахитному делу — Данилко
Недокормыш. Работает хорошо, только
по молодости еще тихо. Прикажете на
уроках его оставить али, как и Прокопьича, на оброк отпустить?»
Работал Данилушко вовсе не тихо, а
на диво ловко да скоро. Это уж Прокопьич тут сноровку поимел. Задаст приказчик Данилушке какой урок на пять ден, а
Прокопьич пойдет да и говорит:
— Не в силу это. На такую работу
полмесяца надо. Учится ведь парень. Поторопится — только камень без пользы
изведет.
Ну, приказчик поспорит сколько, а
дней, глядишь, прибавит. Данилушко и
работал без натуги. Поучился даже потихоньку от приказчика читать, писать. Так,
самую малость, а все-таки разумел грамоте. Прокопьич ему в этом тоже сноровлял. Когда и сам наладится приказчиковы
уроки за Данилушку делать, только Данилушко этого не допускал:
— Что ты! Что ты, дяденька! Твое ли
дело за меня у станка сидеть! Смотри-ка,
у тебя борода позеленела от малахиту,
здоровьем скудаться стал, а мне что делается?
Данилушко и впрямь к той поре выправился. Хоть по старинке его Недокормышем звали, а он вон какой! Высокий да
румяный, кудрявый да веселый. Однем
словом, сухота девичья. Прокопьич уж
стал с ним про невест заговаривать, а Данилушко знай головой потряхивает:
— Не уйдет от нас! Вот мастером настоящим стану, тогда и разговор будет.
32
КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК
Оброк Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать
— может-де, вдвоем скорее придумают
что новенькое. При письме чертеж послал. Там тоже чаша нарисована со всякими штуками. По ободку кайма резная,
на поясе лента каменная со сквозным
узором, на подножке листочки. Однем
словом, придумано. А на чертеже барин
подписал: «Пусть хоть пять лет просидит,
а чтобы такая в точности сделана была».
Пришлось тут приказчику от своего
слова отступить. Объявил, что барин написал, отпустил Данилушку к Прокопьичу и чертеж отдал.
Повеселели Данилушко с Прокопьичем, и работа у них бойчее пошла. Данилушко вскоре за ту новую чашу принялся.
Хитрости в ней многое множество. Чуть
неладно ударил — пропала работа, снова
начинай. Ну, глаз у Данилушки верный,
рука осмелая, силы хватит — хорошо
идет дело. Одно ему не по нраву — трудности много, а красоты ровно и вовсе нет.
Говорил Прокопьичу, а он только удивился:
— Тебе-то что? Придумали — значит,
им надо. Мало ли я всяких штук выточил
да вырезал, а куда она — толком и не
знаю.
Пробовал с приказчиком поговорить,
так куда тебе. Ногами затопал, руками
замахал:
— Ты очумел? За чертеж большие
деньги плачены. Художник, может, по
столице первый его делал, а ты переуживать выдумал!
Потом, видно, вспомнил, что барин
ему заказывал, — не выдумают ли вдвоем-то чего новенького, — и говорит:
— Ты вот что... делай эту чашу по
барскому чертежу, а если другую от себя
выдумаешь — твое дело. Мешать не стану. Камня у нас, поди-ко, хватит. Какой
надо — такой и дам.
Тут вот Данилушке думка и запала.
Не нами сказано — чужое охаять мудро-
Барин на приказчиково известие отписал:
«Пусть тот Прокопьичев выученик
Данилко сделает еще точеную чашу на
ножке для моего дому. Тогда погляжу —
на оброк отпустить али на уроках держать. Только ты гляди, чтобы Прокопьич
тому Данилке не пособлял. Не доглядишь
— с тебя взыск будет».
Приказчик получил это письмо, призвал Данилушку, да и говорит:
— Тут, у меня, работать будешь. Станок тебе наладят, камню привезут, какой
надо.
Прокопьич узнал, запечалился: как
так? что за штука? Пошел к приказчику,
да разве он скажет... Закричал только:
«Не твое дело!»
Ну, вот пошел Данилушко работать
на ново место, а Прокопьич ему наказывает:
— Ты, гляди, не торопись, Данилушко! Не оказывай себя.
Данилушко сперва остерегался. Примеривал да прикидывал больше, да тоскливо ему показалось. Делай — не делай, а
срок отбывай — сиди у приказчика с утра
до ночи. Ну, Данилушко от скуки и сорвался на полную силу. Чаша-то у него
живой рукой и вышла из дела. Приказчик
поглядел, будто так и надо, дали говорит:
— Еще такую же делай!
Данилушко сделал другую, потом
третью. Вот когда он третью-то кончил,
приказчик и говорит:
— Теперь не увернешься! Поймал я
вас с Прокопьичем. Барин тебе, по моему
письму, срок для одной чаши дал, а ты
три выточил. Знаю твою силу. Не обманешь больше, а тому старому псу покажу,
как потворствовать! Другим закажет!
Так об этом и барину написал и чаши
все три предоставил. Только барин,— то
ли на него умный стих нашел, то ли он на
приказчика за что сердит был, — все как
есть наоборот повернул.
33
П. БАЖОВ
сти немного надо, а свое придумать — не
одну ночку с боку на бок повертишься.
Вот Данилушко сидит над этой чашей по
чертежу-то, а сам про другое думает. Переводит в голове, какой цветок, какой
листок к малахитовому камню лучше подойдет. Задумчивый стал, невеселый.
Прокопьич заметил, спрашивает:
— Ты, Данилушко, здоров ли? Полегче бы с этой чашей. Куда торопиться?
Сходил бы в разгулку куда, а то все сидишь да сидишь.
— И то, — говорит Данилушко, — в
лес хоть сходить. Не увижу ли, что мне
надо.
С той поры и стал чуть не каждый
день в лес бегать. Время как раз покосное, ягодное. Травы все в цвету. Данилушко остановится где на покосе либо на
полянке в лесу и стоит, смотрит. А то
опять ходит по покосам да разглядывает
траву-то, как ищет что. Людей в ту пору в
лесу и на покосах много. Спрашивают
Данилушку — не потерял ли чего? Он
улыбнется этак невесело, да и скажет:
— Потерять не потерял, а найти не
могу.
Ну, которые и запоговаривали:
— Неладно с парнем.
А он придет домой и сразу к станку,
да до утра и сидит, а с солнышком опять в
лес да на покосы. Листки да цветки всякие домой притаскивать стал, а все больше из объеди: черемицу да омег, дурман
да багульник, да резуны всякие. С лица
спал, глаза беспокойные стали, в руках
смелость потерял. Прокопьич вовсе забеспокоился, а Данилушко и говорит:
— Чаша мне покою не дает. Охота
так ее сделать, чтобы камень полную силу имел.
Прокопьич давай отговаривать:
— На что она тебе далась? Сыты
ведь, чего еще? Пущай бары тешатся, как
им любо. Нас бы только не задевали.
Придумают какой узор — сделаем, а на-
встречу им зачем лезть? Лишний хомут
надевать — только и всего.
Ну, Данилушко на своем стоит.
— Не для барина, — говорит, — стараюсь. Не могу из головы выбросить ту
чашу. Вижу, поди-ко, какой у нас камень,
а мы что с ним делаем? Точим да режем,
да полер наводим и вовсе ни к чему. Вот
мне и припало желанье так сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть
и людям показать.
По времени отошел Данилушко, сел
опять за ту чашу, по барскому-то чертежу. Работает, а сам посмеивается:
— Лента каменная с дырками, каемочка резная...
Потом вдруг забросил эту работу.
Другое начал. Без передышки у станка
стоит. Прокопьичу сказал:
— По дурман-цветку свою чашу делать буду.
Прокопьич отговаривать принялся.
Данилушко сперва и слушать не хотел,
потом, дня через три-четыре, как у него
какая-то оплошка вышла, и говорит Прокопьичу:
— Ну, ладно. Сперва барскую чашку
кончу, потом за свою примусь. Только ты
уж тогда меня не отговаривай... Не могу
ее из головы выбросить.
Прокопьич отвечает:
— Ладно, мешать не стану, — а сам
думает: «Уходится парень, забудет. Женить его надо. Вот что! Лишняя дурь из
головы вылетит, как семьей обзаведется».
Занялся Данилушко чашей. Работы в
ней много — в один год не укладешь.
Работает усердно, про дурман-цветок не
поминает. Прокопьич и стал про женитьбу заговаривать:
— Вот хоть бы Катя Летемина — чем
не невеста? Хорошая девушка... Похаять
нечем.
Это Прокопьич-то от ума говорил.
Он, вишь, давно заприметил, что Данилушко на эту девушку сильно поглядывал. Ну, и она не отворачивалась. Вот
34
КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК
Прокопьич, будто ненароком, и заводил
разговор. А Данилушко свое твердит:
— Погоди! Вот с чашкой управлюсь.
Надоела мне она. Того и гляди — молотком стукну, а он про женитьбу! Уговорились мы с Катей. Подождет она меня.
Ну, сделал Данилушко чашу по барскому чертежу. Приказчику, конечно, не
сказали, а дома у себя гулянку маленькую
придумали сделать. Катя — невеста-то —
с родителями пришла, еще которые... из
мастеров же малахитных больше. Катя
дивится на чашу.
— Как, — говорит, — только ты
ухитрился узор такой вырезать и камня
нигде не обломил! До чего все гладко да
чисто обточено!
Мастера тоже одобряют:
— В аккурат-де по чертежу. Придраться не к чему. Чисто сработано. Лучше не сделать, да и скоро. Так-то работать
станешь — пожалуй, нам тяжело за тобой
тянуться.
Данилушко слушал-слушал, да и говорит:
— То и горе, что похаять нечем.
Гладко да ровно, узор чистый, резьба по
чертежу, а красота где? Вон цветок... самый что ни есть плохонький, а глядишь
на него — сердце радуется. Ну, а эта чаша
кого обрадует? На что она? Кто поглядит,
всяк, как вон Катенька, подивится, какойде у мастера глаз да рука, как у него терпенья хватило нигде камень не обломить.
— А где оплошал, — смеются мастера, — там подклеил да полером прикрыл,
и концов не найдешь.
— Вот-вот... А где, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка прошла, а ты
на ней дырки сверлишь да цветочки режешь. На что они тут? Порча ведь это
камня. А камень-то какой! Первый камень! Понимаете, первый!
Горячиться стал. Выпил, видно, маленько.
Мастера и говорят Данилушке, что
ему Прокопьич не раз говорил:
— Камень — камень и есть. Что с
ним сделаешь? Наше дело такое — точить да резать.
Только был тут старичок один. Он
еще Прокопьича и тех — других-то мастеров — учил. Все его дедушком звали.
Вовсе ветхий старичоночко, а тоже этот
разговор понял, да и говорит Данилушке:
— Ты, милый сын, по этой половице
не ходи! Из головы выбрось! А то попадешь к Хозяйке в горные мастера...
— Какие мастера, дедушко?
— А такие... в горе живут, никто их
не видит... Что Хозяйке понадобится, то
они и сделают. Случилось мне раз видеть.
Вот работа! От нашей, от здешней, на
отличку.
Всем любопытно стало. Спрашивают,
— какую поделку видел.
— Да змейку, — говорит, — ту же,
какую вы на зарукавье точите.
— Ну, и что? Какая она?
— От здешних, говорю, на отличку.
Любой мастер увидит, сразу узнает — не
здешняя работа. У наших змейка, сколь
чисто ни выточат, каменная, а тут как
есть живая. Хребтик черненький, глазки...
Того и гляди — клюнет. Им ведь что!
Они цветок каменный видали, красоту
поняли.
Данилушко, как услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика.
Тот по совести сказал:
— Не знаю, милый сын. Слыхал, что
есть такой цветок. Видеть его нашему
брату нельзя. Кто поглядит, тому белый
свет не мил станет.
Данилушко на это и говорит:
— Я бы поглядел.
Тут Катенька, невеста-то его, так и
затрепыхалась:
— Что ты, что ты, Данилушко! Неуж
тебе белый свет наскучил? — да в слезы.
Прокопьич и другие мастера сметили дело, давай старого мастера на смех подымать:
35
П. БАЖОВ
— Выживаться из ума, дедушко, стал.
Сказки сказываешь. Парня зря с пути
сбиваешь.
Старик разгорячился, по столу стукнул:
— Есть такой цветок! Парень правду
говорит: камень мы не разумеем. В том
цветке красота показана.
Мастера смеются:
— Хлебнул, дедушко, лишка!
А он свое:
— Есть каменный цветок!
Разошлись гости, а у Данилушки тот
разговор из головы не выходит. Опять
стал в лес бегать да около своего дурманцветка ходить, про свадьбу и не поминает. Прокопьич уж понуждать стал:
— Что ты девушку позоришь? Который год она в невестах ходить будет? Того жди — пересмеивать ее станут. Мало
смотниц-то1?
Данилушко одно свое:
— Погоди ты маленько! Вот только
придумаю да камень подходящий подберу.
И повадился на медный рудник — на
Гумешки-то. Когда в шахту спустится, по
забоям обойдет, когда наверху камни перебирает. Раз как-то поворотил камень,
оглядел его, да и говорит:
— Нет, не тот...
Только это промолвил, кто-то и говорит:
— В другом месте поищи... у Змеиной
горки.
Глядит Данилушко, — никого нет.
Кто бы это? Шутят, что ли... Будто и
спрятаться негде. Погляделся еще, пошел
домой, а вслед ему опять:
— Слышишь, Данило-мастер? У
Змеиной горки, говорю.
Оглянулся Данилушко — женщина
какая-то чуть видна, как туман голубенький. Потом ничего нестало.
1
«Что, — думает, — за штука? Неуж
сама? А что, если сходить на Змеинуюто?»
Змеиную горку Данилушко хорошо
знал. Тут же она была, недалеко от Гумешек. Теперь ее нет, давно всю срыли, а
раньше камень поверху брали.
Вот на другой день и пошел туда Данилушко. Горка хоть небольшая, а крутенькая. С одной стороны и вовсе как
срезано. Глядельце тут первосортное. Все
пласты видно, лучше некуда.
Подошел Данилушко к этому глядельцу, а тут малахитина выворочена.
Большой камень — на руках не унести, и
будто обделан вроде кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Все, как
ему надо, цвет снизу погуще, прожилки
на тех самых местах, где требуется... Ну,
все как есть... Обрадовался Данилушко,
скорей за лошадью побежал, привез камень домой, говорит Прокопьичу:
— Гляди-ко, камень какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо сделаю. Тогда и жениться. Верно, заждалась
меня Катенька. Да и мне это не легко. Вот
только эта работа меня и держит. Скорее
бы ее кончить!
Ну, и принялся Данилушко за тот камень. Ни дня, ни ночи не знает. А Прокопьич помалкивает. Может, угомонится
парень, как охотку стешит. Работа ходко
идет. Низ камня отделал. Как есть,
слышь-ко, куст дурмана. Листья широкие
кучкой, зубчики, прожилки — все пришлось лучше нельзя. Прокопьич и то говорит — живой цветок-то, хоть рукой
пощупать. Ну, как до верху дошел — тут
заколодило. Стебелек выточил, боковые
листики тонехоньки — как только держатся! Чашку, как у дурман-цветка, а не
то... Не живой стал и красоту потерял.
Данилушко тут и сна лишился. Сидит над
этой своей чашей, придумывает, как бы
поправить, лучше сделать. Прокопьич и
другие мастера, кои заходили поглядеть,
дивятся, — чего еще парню надо? Чашка
С м о т н и ц а — сплетница.
36
КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК
вышла — никто такой не делывал, а ему
неладно. Умуется парень, лечить его надо. Катенька слышит, что люди говорят,
— поплакивать стала. Это Данилушку и
образумило.
— Ладно, — говорит, — больше не
буду. Видно, не подняться мне выше-то,
не поймать силу камня. — И давай сам
торопить со свадьбой. Ну, а что торопить,
коли у невесты давным-давно все готово.
Назначили день. Повеселел Данилушко.
Про чашу-то приказчику сказал. Тот прибежал, глядит — вот штука какая!
Хотел сейчас эту чашу барину отправить, да Данилушко говорит:
— Погоди маленько, доделка есть.
Время осеннее было. Как раз около
Змеиного праздника свадьба пришлась. К
слову, кто-то и помянул про это — вот-де
скоро змеи все в одно место соберутся.
Данилушко эти слова на приметку взял.
Вспомнил опять разговоры о малахитовом цветке. Так его и потянуло: «Не сходить ли последний раз к Змеиной горке?
Не узнаю ли там чего?» — и про камень
припомнил: «Ведь как положенный был!
И голос на руднике-то... про Змеиную же
горку говорил».
Вот и пошел Данилушко. Земля тогда
уже подмерзать стала, снежок припорашивал. Подошел Данилушко ко крутику,
где камень брал, глядит, а на том месте
выбоина большая, будто камень ломали.
Данилушко о том не подумал, кто это
камень ломал, зашел в выбоину. «Посижу» — думает,— отдохну за ветром. Потеплее тут». Глядит — у одной стены камень-серовик, вроде стула. Данилушко
тут и сел, задумался, в землю глядит, и
все цветок тот каменный из головы нейдет. «Вот бы поглядеть!» Только вдруг
тепло стало, ровно лето воротилось. Данилушко поднял голову, а напротив, у
другой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка. По красоте-то да по платью малахитову Данилушко сразу ее признал.
Только и то думает:
«Может, мне это кажется, а на деле
никого нет». Сидит — молчит, глядит на
то место, где Хозяйка, и будто ничего не
видит. Она тоже молчит, вроде как призадумалась. Потом и спрашивает:
Ну, что, Данило-мастер, не вышла
твоя дурман-чаша?
— Не вышла, — отвечает.
— А ты не вешай голову-то! Другое
попытай. Камень тебе будет, по твоим
мыслям.
— Нет, — отвечает, — не могу больше. Измаялся весь, не выходит. Покажи
каменный цветок.
— Показать-то, — говорит, — просто,
да потом жалеть будешь.
— Не отпустишь из горы?
— Зачем не отпущу! Дорога открыта,
да только ко мне же ворочаются.
— Покажи, сделай милость!
Она еще его уговаривала:
— Может, еще попытаешь сам добиться! — Про Прокопьича тоже помянула: — Он-де тебя пожалел, теперь твой
черед его пожалеть. — Про невесту напомнила: — Души в тебе девка не чает, а
ты на сторону глядишь.
— Знаю я, — кричит Данилушко, — а
только без цветка мне жизни нет. Покажи!
— Когда так, — говорит, — пойдем,
Данило-мастер, в мой сад.
Сказала и поднялась. Тут и зашумело
что-то, как осыпь земляная. Глядит Данилушко, а стен никаких нет. Деревья стоят
высоченные, только не такие, как в наших
лесах, а каменные. Которые мраморные,
которые из змеевика-камня... Ну, всякие...
Только живые, с сучьями, с листочками.
От ветру-то покачиваются и голк1 дают,
как галечками кто подбрасывает. Понизу
трава, тоже каменная. Лазоревая, красная... разная... Солнышка не видно, а
светло, как перед закатом. Промеж де1
37
Г о л к — шум, гул, отзвук.
П. БАЖОВ
ревьев змейки золотенькие трепыхаются,
как пляшут. От них и свет идет.
И вот подвела та девица Данилушку к
большой поляне. Земля тут, как простая
глина, а по ней кусты черные, как бархат.
На этих кустах большие зеленые колокольцы малахитовы и в каждом сурьмяная звездочка. Огневые пчелки над теми
цветками сверкают, а звездочки тонехонько позванивают, ровно поют.
— Ну, Данило-мастер, поглядел? —
спрашивает Хозяйка.
— Не найдешь, — отвечает Данилушко, — камня, чтобы так-то сделать.
— Кабы ты сам придумал, дала бы
тебе такой камень, а теперь не могу. —
Сказала и рукой махнула. Опять зашумело, и Данилушко на том же камне, в ямине-то этой, оказался. Ветер так и свистит.
Ну, известно, осень.
Пришел Данилушко домой, а в тот
день как раз у невесты вечеринка была.
Сначала Данилушко веселым себя показывал — песни пел, плясал, а потом и
затуманился. Невеста даже испугалась:
— Что с тобой? Ровно на похоронах
ты!
А он говорит:
— Голову разломило. В глазах черное
с зеленым да красным. Света не вижу.
На этом вечеринка и кончилась. По
обряду невеста с подружками провожать
жениха пошла. А много ли дороги, коли
через дом либо через два жили. Вот Катенька и говорит:
— Пойдемте, девушки, кругом. По
нашей улице до конца дойдем, а по Еланской воротимся.
Про себя думает: «Пообдует Данилушку ветром, — не лучше ли ему станет».
А подружкам что... Рады-радехоньки.
— И то, — кричат, — проводить надо. Шибко он близко живет — провожальную песню ему по-доброму вовсе не
певали.
Ночь-то тихая была, и снежок падал.
Самое для разгулки время. Вот они и пошли. Жених с невестой попереду, а подружки невестины с холостяжником, который на вечеринке был, поотстали маленько. Завели девки эту песню провожальную. А она протяжно да жалобно поется,
чисто по покойнику. Катенька видит —
вовсе ни к чему это: «И без того Данилушко у меня невеселый, а они еще причитанье петь придумали».
Старается отвести Данилушку на другие думки. Он разговорился было, да
только скоро опять запечалился. Подружки Катенькины тем временем провожальную кончили, за веселые принялись. Смех
у них да беготня, а Данилушко идет, голову повесил. Сколь Катенька ни старается, не может развеселить. Так и до дому
дошли. Подружки с холостяжником стали
расходиться — кому куда, а Данилушко
без обряду невесту свою проводил и домой пошел.
Прокопьич давно спал. Данилушко
потихоньку зажег огонь, выволок свои
чаши на середину избы и стоит, оглядывает их. В это время Прокопьича кашлем
бить стало. Так и надрывается. Он, вишь,
к тем годам вовсе нездоровый стал. Кашлем-то этим Данилушку как ножом по
сердцу резнуло. Всю прежнюю жизнь
припомнил. Крепко жаль ему старика
стало. А Прокопьич прокашлялся, спрашивает:
— Ты что это с чашами-то?
— Да вот гляжу, не пора ли сдавать?
— Давно, — говорит, — пора. Зря
только место занимают. Лучше все равно
не сделаешь.
Ну, поговорили еще маленько, потом
Прокопьич опять уснул. И Данилушко
лег, только сна ему нет и нет. Поворочался-поворочался, опять поднялся, зажег
огонь, поглядел на чаши, подошел к Прокопьичу. Постоял тут над стариком-то,
повздыхал...
38
СЕРЕБРЯННОЕ КОПЫТЦЕ
Потом взял балодку1 да как ахнет по
дурман-цветку, — только схрупало. А ту
чашу, — по барскому-то чертежу, — не
пошевелил! Плюнул только в середку и
выбежал. Так с той поры Данилушку и
найти не могли.
Кто говорил, что он ума решился, в
лесу загинул, а кто опять сказывал — Хозяйка взяла его в горные мастера.
На деле по-другому вышло. Про то
дальше сказ будет.
ет. Обидно ей. Как не пойдет от такого
житья! Да и уговоришь, поди-ка.
— И то правда, — отвечает Кокованя,
— уговорю как-нибудь.
В праздничный день и пришел он к
тем людям, у кого сиротка жила. Видит
— полна изба народу, больших и маленьких. На голбчике1, у печки, девчоночка
сидит, а рядом с ней кошка бурая. Девчоночка маленькая, и кошка маленькая и до
того худая да ободранная, что редко кто
такую в избу пустит. Девчоночка эту
кошку гладит, а она до того звонко мурлычет, что по всей избе слышно.
Поглядел Кокованя на девчоночку и
спрашивает:
— Это у вас Григорьева-то подаренка?
Хозяйка отвечает:
— Она самая. Мало одной-то, так еще
кошку драную где-то подобрала. Отогнать не можем. Всех моих ребят перецарапала, да еще корми ее!
— Неласковые, видно, твои ребята. У
ней вон мурлычет.
Потом и спрашивает у сиротки:
— Ну, как, подаренушка, пойдешь ко
мне жить?
Девчоночка удивилась:
— Ты, дедо, как узнал, что меня Даренкой зовут?
— Да так, — отвечает, — само вышло. Не думал, не гадал, нечаянно попал.
— Ты хоть кто? — спрашивает девчоночка.
— Я, — говорит, — вроде охотника.
Летом пески промываю, золото добываю,
а зимой по лесам за козлом бегаю, да все
увидеть не могу.
— Застрелишь его?
— Нет, — отвечает Кокованя, —
Простых козлов стреляю, а этого не стану. Мне посмотреть охота, в котором
месте он правой передней ножкой топнет.
СЕРЕБРЯНОЕ КОПЫТЦЕ
Жил в нашем заводе старик один, по
прозвищу Кокованя. Семьи у Коковани не
осталось, он и придумал взять в дети сиротку. Спросил у соседей, — не знают ли
кого, а соседи и говорят:
— Недавно на Глинке осиротела семья Григорья Потопаева. Старших-то
девчонок приказчик велел в барскую рукодельню взять, а одну девчоночку по
шестому году никому не надо. Вот ты и
возьми ее.
— Несподручно мне с девчонкой-то.
Парнишечко бы лучше. Обучил бы его
своему делу, пособника бы ростить стал.
А с девчонкой как? Чему я ее учить-то
стану?
Потом подумал-подумал и говорит:
— Знавал я Григорья, да и жену его
тоже. Оба веселые да ловкие были. Если
девчоночка по родителям пойдет, не
тоскливо с ней в избе будет. Возьму ее.
Только пойдет ли?
Соседи объясняют:
— Плохое житье у нее. Приказчик
избу Григорьеву отдал какому-то горюну
и велел за это сиротку кормить, пока не
подрастет. А у того своя семья больше
десятка. Сами не досыта едят. Вот хозяйка и взъедается на сиротку, попрекает ее
куском-то. Та хоть маленькая, а понима1
1
Г о л б ч и к — рундук около печки, где делается вход в подполье.
Б а л о д к а — одноручный молот.
39
П. БАЖОВ
— Тебе на что это?
— А вот пойдешь ко мне жить, так
все и расскажу, — ответил Кокованя.
Девчонке любопытно стало про козла-то узнать. И то видит — старик веселый да ласковый. Она и говорит:
— Пойду. Только ты эту кошку Муренку тоже возьми. Гляди, какая хорошая.
— Про это, — отвечает Кокованя, —
что и говорить. Такую звонкую кошку не
взять — дураком остаться. Вместо балалайки она у нас в избе будет.
Хозяйка слышит их разговор. Радарадехонька, что Кокованя сиротку к себе
зовет. Стала скорей Даренкины пожитки
собирать. Боится, как бы старик не передумал.
Кошка будто тоже понимает весь разговор. Трется у ног-то да мурлычет:
— Пр-равильно придумал. Пр-равильно.
Вот и повел Кокованя сиротку к себе
жить.
Сам большой да бородатый, а она махонькая и носишко пуговкой. Идут по
улице, а кошчонка ободранная за ними
попрыгивает:
Так и стали жить вместе дед Кокованя, сиротка Даренка да кошка Муренка.
Жили-поживали, добра много не наживали, а на житье не плакались, и у всякого
дело было.
Кокованя с утра на работу уходил,
Даренка в избе прибирала, похлебку да
кашу варила, а кошка Муренка на охоту
ходила — мышей ловила. К вечеру соберутся, и весело им.
Старик был мастер сказки сказывать,
Даренка любила те сказки слушать, а
кошка Муренка лежит да мурлычет:
— Пр-равильно говорит. Пр-равильно.
Только после всякой сказки Даренка
напомнит:
— Дедо, про козла-то скажи. Какой
он?
Кокованя отговаривался сперва, потом и рассказал:
— Тот козел особенный. У него на
правой передней ноге серебряное копытце. В каком месте топнет этим копытцем
— там и появится дорогой камень. Раз
топнет — один камень, два топнет — два
камня, а где ножкой бить станет — там
груда дорогих камней.
Сказал это, да и не рад стал. С той
поры у Даренки только и разговору, что
об этом козле.
— Дедо, а он большой?
Рассказал ей Кокованя, что ростом
козел не выше стола, ножки тоненькие,
головка легонькая.
А Даренка опять спрашивает:
— Дедо, а рожки у него есть?
— Рожки-то, — отвечает, — у него
отменные. У простых козлов на две веточки, а у него на пять веток.
— Дедо, а он кого ест?
— Никого, — отвечает, — не ест.
Травой да листом кормится. Ну, сено тоже зимой в стожках подъедает.
— Дедо, а шерстка у него какая?
— Летом, — отвечает, — буренькая,
как вот у Муренки нашей, а зимой серенькая.
— Дедо, а он душной?
Кокованя даже рассердился:
— Какой же душной! Это домашние
козлы такие бывают, а лесной козел, он
лесом и пахнет.
Стал осенью Кокованя в лес собираться. Надо было ему поглядеть, в которой стороне козлов больше пасется. Даренка и давай проситься:
— Возьми меня, дедо, с собой. Может, я хоть сдалека того козлика увижу.
Кокованя и объясняет ей:
— Сдалека-то его не разглядишь. У
всех козлов осенью рожки есть. Не разберешь, сколько на них веток. Зимой вот —
дело другое. Простые козлы безрогие ходят, а этот, Серебряное копытце, всегда с
40
СЕРЕБРЯННОЕ КОПЫТЦЕ
«Нельзя ли, — думает, — этой веревкой Серебряное копытце поймать?»
Жаль Даренке кошку свою оставлять,
да что поделаешь. Гладит кошку-то на
прощанье, разговаривает с ней:
— Мы, Муренка, с дедом в лес пойдем, а ты дома сиди, мышей лови. Как
увидим Серебряное копытце, так и воротимся. Я тебе тогда все расскажу.
Кошка лукаво посматривает, а сама
мурлычет:
— Пр-равильно придумала. Пр-равильно.
Пошли Кокованя с Даренкой. Все соседи дивуются:
— Из ума выжился старик! Такую
маленькую девчонку в лес зимой повел!
Как стали Кокованя с Даренкой из заводу выходить, слышат — собачонки чтото сильно забеспокоились. Такой лай да
визг подняли, будто зверя на улицах увидали. Оглянулись, — а это Муренка серединой улицы бежит, от собак отбивается.
Муренка к той поре поправилась. Большая да здоровая стала. Собачонки к ней и
подступиться не смеют.
Хотела Даренка кошку поймать да
домой унести, только где тебе! Добежала
Муренка до лесу, да и на сосну. Пойди
поймай!
Покричала Даренка, не могла кошку
приманить. Что делать? Пошли дальше.
Глядят, — Муренка стороной бежит. Так
и до балагана добралась.
Вот и стало их в балагане трое. Даренка хвалится:
— Веселее так-то.
Кокованя поддакивает:
— Известно, веселее.
А кошка Муренка свернулась клубочком у печки и звонко мурлычет:
— Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
Козлов в ту зиму много было. Это
простых-то. Кокованя каждый день то
одного, то двух к балагану притаскивал.
Шкурок у них накопилось, козлиного мя-
рожками, хоть летом, хоть зимой. Тогда
его сдалека признать можно.
Этим и отговорился. Осталась Даренка дома, а Кокованя в лес ушел...
Дней через пять воротился Кокованя
домой, рассказывает Даренке:
— Ныне в Полдневской стороне много козлов пасется. Туда и пойду зимой.
— А как же, — спрашивает Даренка,
— зимой-то в лесу ночевать станешь?
— Там, — отвечает, — у меня зимний
балаган у покосных ложков поставлен.
Хороший балаган, с очагом, с окошечком.
Хорошо там.
Даренка опятьспрашивает:
— Серебряное копытце в той же стороне пасется?
— Кто его знает. Может, и он там.
Даренка тут и давай проситься:
— Возьми меня, дедо, с собой. Я в
балагане сидеть буду. Может, Серебряное
копытце близко подойдет, — я и погляжу.
Старик сперва руками замахал:
— Что ты! Что ты! Статочное ли дело
зимой по лесу маленькой девчонке ходить! На лыжах ведь надо, а ты не умеешь. Угрузнешь в снегу-то. Как я с тобой
буду? Замерзнешь еще!
Только Даренка никак не отстает:
— Возьми, дедо! На лыжах-то я маленько умею.
Кокованя отговаривал-отговаривал,
потом и подумал про себя:
«Сводить разве? Раз побывает, в другой не запросится».
Вот он и говорит:
— Ладно, возьму. Только, чур, в лесу
не реветь и домой до времени не проситься.
Как зима в полную силу вошла, стали
они в лес собираться. Уложил Кокованя
на ручные санки сухарей два мешка, припас охотничий и другое, что ему надо.
Даренка тоже узелок себе навязала. Лоскуточков взяла кукле платье шить, ниток
клубок, иголку да еще веревку.
41
П. БАЖОВ
са насолили — на ручных санках не увезти. Надо бы в завод за лошадью сходить,
да как Даренку с кошкой в лесу оставить!
А Даренка попривыкла в лесу-то. Сама
говорит старику:
— Дедо, сходил бы ты в завод за лошадью. Надо ведь солонину домой перевезти.
Кокованя даже удивился:
— Какая ты у меня разумница, Дарья
Григорьевна. Как большая рассудила.
Только забоишься, поди, одна-то.
— Чего, — отвечает, — бояться. Балаган у нас крепкий, волкам не добиться.
И Муренка со мной. Не забоюсь. А ты
поскорее ворочайся все-таки!
Ушел Кокованя. Осталась Даренка с
Муренкой. Днем-то привычно было без
Коковани сидеть, пока он козлов выслеживал... Как темнеть стало, запобаивалась. Только глядит — Муренка лежит
спокойнехонько. Даренка и повеселела.
Села к окошечку, смотрит в сторону покосных ложков и видит — по лесу какойто комочек катится. Как ближе подкатился, разглядела, — это козел бежит. Ножки
тоненькие, головка легонькая, а на рожках по пяти веточек.
Выбежала Даренка поглядеть, а никого нет. Воротилась, да и говорит:
— Видно, задремала я. Мне и показалось.
Муренка мурлычет:
— Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
Легла Даренка рядом с кошкой, да и
уснула до утра.
Другой день прошел. Не воротился
Кокованя. Скучненько стало Даренке, а
не плачет. Гладит Муренку да приговаривает:
— Не скучай, Муренушка! Завтра дедо непременно придет.
Муренка свою песенку поет:
— Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
Посидела опять Даренушка у окошка,
полюбовалась на звезды. Хотела спать
ложиться, вдруг по стенке топоток прошел. Испугалась Даренка, а топоток по
другой стене, потом по той, где окошечко, потом где дверка, а там и сверху запостукивало. Не громко, будто кто легонький да быстрый ходит. Даренка и думает:
«Не козел ли тот вчерашний прибежал?»
И до того ей захотелось поглядеть,
что и страх не держит. Отворила дверку,
глядит, а козел — тут, вовсе близко. Правую переднюю ножку поднял — вот топнет, а на ней серебряное копытце блестит,
и рожки у козла о пяти ветках. Даренка не
знает, что ей делать, да и манит его, как
домашнего:
— Ме-ка! Ме-ка!
Козел на это как рассмеялся. Повернулся и побежал.
Пришла Даренушка в балаган, рассказывает Муренке:
— Поглядела я на Серебряное копытце. И рожки видела, и копытце видела. Не
видела только, как тот козлик ножкой
дорогие камни выбивает. Другой раз,
видно, покажет.
Муренка знай свою песенку поет:
— Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
Третий день прошел, а все Коковани
нет. Вовсе затуманилась Даренка. Слезки
запокапывали. Хотела с Муренкой поговорить, а ее нет. Тут вовсе испугалась
Даренушка, из балагана выбежала кошку
искать.
Ночь месячная, светлая, далеко видно. Глядит Даренка — кошка близко на
покосном ложке сидит, а перед ней козел.
Стоит, ножку поднял, а на ней серебряное
копытце блестит.
Муренка головой покачивает, и козел
тоже. Будто разговаривают. Потом стали
по покосным ложкам бегать. Бежитбежит козел, остановится и давай копытцем бить. Муренка подбежит, козел
42
П. БАЖОВ
дальше отскочит и опять копытцем бьет.
Долго они так-то по покосным ложкам
бегали. Не видно их стало. Потом опять к
самому балагану воротились.
Тут вспрыгнул козел на крышу и давай по ней серебряным копытцем бить.
Как искры, из-под ножки-то камешки посыпались. Красные, голубые, зеленые,
бирюзовые — всякие.
К этой поре как раз Кокованя и вернулся. Узнать своего балагана не может.
Весь он как ворох дорогих камней стал.
Так и горит-переливается разными огнями. Наверху козел стоит — и все бьет да
бьет серебряным копытцем, а камни сыплются да сыплются. Вдруг Муренка скок
туда же. Встала рядом с козлом, громко
мяукнула, и ни Муренки, ни Серебряного
копытца не стало.
Кокованя сразу полшапки камней нагреб, да Даренка запросила:
— Не тронь, дедо! Завтра днем еще на
это поглядим.
Кокованя и послушался. Только к утру-то снег большой выпал. Все камни и
засыпало. Перегребали потом снег-то, да
ничего не нашли. Ну, им и того хватило,
сколько Кокованя в шапку нагреб.
Все бы хорошо, да Муренки жалко.
Больше ее так и не видали, да и Серебряное копытце тоже не показался. Потешил
раз,— и будет.
А по тем покосным ложкам, где козел
скакал, люди камешки находить стали.
Зелененькие больше. Хризолитами называются. Видали?
да лопата, от бабки Лукерьи — особый
поминок. Об этом и разговор сперва.
Она, видишь, эта бабка, хитрая была
— по улицам перья собирала, подушку
внучку готовила, да не успела. Как пришло время умирать, позвала бабка Лукерья внука и говорит:
— Гляди-ка, друг Илюшенька, сколь
твоя бабка пера накопила! Чуть не полное
решето! Да и перышки какие! Одно к одному — мелконькие да пестренькие, глядеть любо! Прими в поминок — пригодится!
Как женишься да принесет жена подушку, тебе и незазорно будет: не в диковинку-де мне — свои перышки есть, еще
от бабки остались.
Только ты за этим не гонись, за подушкой-то! Принесет! — ладно, не принесет — не тужи. Ходи веселенько, работай крутенько, и на соломке не худо поспишь, сладкий сон увидишь. Как худых
думок в голове держать не станешь, так и
все у тебя ладно пойдет, гладко покатится. И белый день взвеселит, и темна ноченька приголубит, и красное солнышко
обрадует. Ну, а худые думки заведешь,
тут хоть в пень головой — все немило
станет.
— Про какие, — спрашивает Илья, —
ты, бабушка, худые думки сказываешь?
— А это, — отвечает, — про деньги
да про богатство. Хуже их нету. Человеку
от таких думок одно расстройство да маета напрасная. Чисто да по совести и пера
на подушку не наскрести, не то что богатство получить.
— Как же тогда, — спрашивает Илья,
— про земельное богатство понимать?
Неуж ни за что считаешь? Бывает ведь...
— Бывает-то бывает, только ненадежно дело: комочками приходит, пылью
уходит, на человека тоску наводит. Про
это и не думай, себя не беспокой! Из земельного богатства, сказывают, одно чисто да крепко. Это когда бабка Синюшка
красной девкой обернется да сама своими
СИНЮШКИН КОЛОДЕЦ
Жил в нашем заводе парень Илья. Вовсе бобылем остался — всю родню схоронил. И от всех ему наследство досталось.
От отца — руки да плечи, от матери
— зубы да речи, от деда Игната — кайла
44
СИНЮШКИН КОЛОДЕЦ
дов шесть либо семь робил. Тогда ведь,
при крепости-то, с малолетства людей на
работу загоняли. До женитьбы иной, глядишь, больше десятка годов уж на барина
отхлещет. И этот Илья, прямо сказать,
вырос на прииске.
Места тут он знал вдоль и поперек.
Дорога на прииск не близкая. На Гремихе, сказывают, тогда добывали чуть не у
Белого камня. Вот Илюха и придумал:
«Пойду-ко я через Зюзельско болотце. Вишь, жарынь какая стоит. Подсохло,
поди, оно, — пустит перебраться. Глядишь, и выгадаю версты три, а то и все
четыре...»
Сказано — сделано. Пошел Илья лесом напрямую, как по осеням с прииска и
на прииск бегали. Сперва ходко шел, потом намаялся и с пути сбился. По кочкамто ведь не по прямой дороге. Тебе надо
туда, а кочки ведут вовсе не в ту сторону.
Скакал-скакал, до поту наскакался. Ну,
выбрался на какой-то ложок. Посредине
место пониже. Тут трава растет — горчик
да метлика. А с боков взгорочки, а на них
сосна жаровая. Вовсе, значит, сухое место
пошло. Одно плохо — не знает Илья, куда дальше идти. Сколько раз по этим местам бывал, а такого ложочка не видывал.
Вот Илья и пошел серединой, меж
взгорочков-то. Шел-шел, видит — на полянке окошко круглое, а в нем вода, как в
ключе, только дна не видно. Вода будто
чистая, только сверху синенькой тенеткой
подернулась и посредине паучок сидит,
тоже синий.
Илюха обрадовался воде, отпахнул
рукой тенетку и хотел напиться. Тут у
него голову и обнесло, — чуть в воду не
сунулся и сразу спать захотел.
«Вишь, — думает, — как притомило
меня болото. Отдохнуть, видно, надо часок».
Хотел на ноги подняться, а не может.
Отполз все-таки сажени две ко взгорочку,
шапку под голову, да и растянулся. Глядит, — а из того водяного окошка стару-
рученьками человеку подаст. А дает Синюшка богатство гораздому да удалому,
да простой душе. Больше никому. Вот ты
и попомни, друг Илюшенька, этот мой
последний наказ.
Поклонился тут Илья бабке.
— Спасибо тебе, бабка Лукерья, за
перья, а пуще всего за наставленье. Век
его не забуду.
Вскорости умерла бабка... Остался
Илюха один-одинешенек, сам большой,
сам маленький. Тут, конечно, похоронные
старушонки набежали, покойницу обмыть, обрядить, на погост проводить.
Они — эти старушонки — тоже не от
сладкого житья по покойникам бегают.
Одно выпрашивают, другое выглядывают. Живо все бабкино обзаведенье по
рукам расхватали. Воротился Илья с могильника, а в избе у него голым-голехонько. Только то и есть, что сам сейчас на
спицу повесил: зипун да шапка. Кто-то и
бабкиным пером покорыстовался: начисто выгреб из решета. Только три перышка
в решетке зацепились. Одно беленькое,
одно черненькое, одно рыженькое.
Пожалел Илья, что не уберег бабкин
поминок.
«Надо, — думает, — хоть эти перышки к месту прибрать, а то нехорошо както. Бабка от всей души старалась, а мне
будто и дела нет».
Подобрал с полу каку-то синюю ниточку, перевязал эти перышки натуго, да
и пристроил себе на шапку.
«Тут, — думает, — самое им место.
Как надевать либо снимать шапку, так и
вспомнишь бабкин наказ. А он, видать,
для жизни полезный. Всегда его в памяти
держать надо».
Надел потом шапку да зипун и пошел
на прииск. Избушку свою и запирать не
стал, потому в ней — ничем-ничего. Одно
пустое решето, да и то с дороги никто не
подберет.
Илья возрастной парень был, давно в
женихах считался. На прииске-то он го45
П. БАЖОВ
шонка вышла. Ростом не больше трех
четвертей. Платьишко на ней синее, платок на голове синий и сама вся синехонька, да такая тощая, что вот подует ветерок
— и разнесет старушонку. Однако глаза у
ней молодые, синие да такие большие,
будто им тут вовсе и не место.
Уставилась старушонка на парня и
руки к нему протянула, а руки все растут
да растут. Того и гляди, до головы парню
дотянутся. Руки ровно жиденькие, как
туман синий, силы в них не видно, и когтей нет, а страшно. Хотел Илья подальше
отползти, да силы вовсе не стало.
«Дай, — думает, — отвернусь, — все
не так страшно».
Отвернулся да носом-то как раз в перышки и ткнулся. Тут на Илью почихота
нашла. Чихал-чихал, кровь носом пошла,
а все конца-краю нет. Только чует — голове-то много легче стало. Подхватил тут
Илья шапку и на ноги поднялся. Видит —
стоит старушонка на том же месте, от
злости трясется. Руки у нее до ног Илье
дотянулись, а выше-то от земли поднять
их не может. Смекнул Илья, что у старухи оплошка вышла — сила не берет, прочихался, высморкался, да и говорит с усмешкой:
— Что, взяла, старая? Не по тебе,
видно, кусок!
Плюнул ей на руки-то, да и пошел
дальше. Старушонка тут и заговорила, да
звонко так, вовсе по-молодому:
— Погоди, не радуйся! Другой раз
придешь — головы не унесешь!
— А я и не приду, — отвечает Илья.
— Ага! испугался! испугался! — зарадовалась старушонка.
Илюхе это за обиду показалось. Остановился он, да и говорит:
— Коли на то пошло, так нарочно
приду — воды из твоего колодца вычерпнуть.
Старушонка засмеялась и давай подзадоривать парня:
— Хвастун ты, хвастун! Говорил бы
спасибо своей бабке Лукерье, что ноги
унес, а он еще похваляется! Да не родился
еще такой человек, чтоб из здешнего колодца воду добыть.
— А вот поглядим, родился ли, не родился, — отвечает Илья.
Старушонка знай свое твердит:
— Пустомеля ты, пустомеля! Тебе ли
воду добыть, коли подойти боишься.
Пустые твои слова! Разве других людей
приведешь. Посмелее себя!
— Этого, — кричит Илья, — от меня
не дождешься, чтоб я стал других людей
тебе подводить. Слыхал, поди-ка, какая
ты вредная и чем людей обманываешь.
Старушонка одно заладила:
— Не придешь, не придешь! Где тебе!
Такому-то!
Тогда Илья и говорит:
— Ладно, нето. Как в воскресный
день ветер хороший случится, так и жди в
гости.
— Ветер тебе на что? — спрашивает
старушонка.
— Там видно будет, — отвечает
Илья, — Ты только плевок-от с руки
смой. Не забудь, смотри!
— Тебе, — кричит старушонка, — не
все равно, какой рукой тебя на дно потяну? Хоть ты, вижу, и гораздый, а все едино мой будешь. На ветер да бабкины перья не надейся! Не помогут!
Ну, поругались так-то. Пошел Илья
дальше, сам дорогу примечает и про себя
думает:
«Вот она какая, бабка Синюшка. Ровно еле живая, а глаза девичьи, погибельные, и голос, как у молоденькой, — так и
звенит. Поглядел бы, как она красной
девкой оборачивается».
Про Синюшку Илья много слыхал. На
прииске не раз об этом говаривали. Вот,
дескать, по глухим болотным местам, а то
и по старым шахтам набегали люди на
Синюшку. Где она сидит, тут и богатство
положено. Сживи Синюшку с места, — и
46
П. БАЖОВ
Этот Кузька крепко завидовал Илюхе.
Тот, видишь, парень ядреный да могутный, крутой да веселый, — работа у него
и шла податно. Кончил работу — поел да
песню запел, а то и в пляс пошел. На артелке ведь и это бывает. Против такого
парня где же равняться Двоерылому, коли
у него ни силы, ни охоты, да и на уме вовсе другое. Только Кузька по-своему об
этом понимал:
«Не иначе, знает Илюшка какую-то
словинку, — то он и удачливый, и по работе ему устатка нет».
Как про перышки-то Илья сказал,
Кузька и смекнул про себя: «Вот она —
Плюшкина словинка».
Ну, известно, в ту же ночь и украл эти
перышки.
На другой день хватился Илья — где
перышки? Думает, обронил. Давай искать
по прииску-то. Над Ильей подсмеиваться
стали:
— Ты в уме ли, парень! Столько ног
тут топчется, а ты какие-то махонькие
перышки ищешь! В пыль, поди, их стоптали. Да и на что они тебе?
— Как, — отвечает, — на что, коли
это бабкина памятка?
— Памятку, — говорят, — надо в
крепком месте либо в голове держать, а
не на шапке таскать.
Илья и думает — правду говорят, — и
перестал те перышки искать. Того ему и
на мысли не пало, что они худыми руками взяты.
У Кузьки своя забота — за Илюхой
доглядывать, как у него теперь дело пойдет, без бабкиных перышек. Вот и узрил,
что Илья ковш старательский взял да к
лесу пошел. Двоерылко за Ильей, — думает, не смывку ли где наладил. Ну, никакой смывки не оказалось, а стал Илья
тот ковш на жердинку насаживать. Сажени четыре жердинка. Вовсе для смывки
несподручно. К чему бы это? Еще пуще
Кузька насторожился.
откроется полный колодец золота да дорогих каменьев. Тогда и греби, сколь рука
взяла. Многие будто ходили искать, да
либо ни с чем воротились, либо с концом
загинули.
К вечеру выбрался Илюха на прииск.
Смотритель приисковский напустился,
конечно, на Илюху:
— Что долго?
Илья объяснил — так и так, бабку
Лукерью хоронил. Смотрителю маленько
стыдно стало, а все нашел придирку:
— Что это у тебя за перья на шапке?
С какой радости нацепил?
— Это, — отвечает Илья, — бабкино
наследство. Для памяти его тут пристроил.
Смотритель, да и другие, кто близко
случился, давай смеяться над таким наследством, а Илья говорит:
— Да, может, я эти перья на весь господский прииск не променяю. Потому —
не простые они, а наговоренные. Белое
вот — на веселый день, черное — на спокойную ночь, а рыженькое — на красное
солнышко.
Шутит, конечно. Только тут парень
был — Кузька Двоерылко. Он Илюхе-то
ровесником приходился, в одном месяце
именинниками были, а по всем статьям на
Илюху не походил. Он, этот Двоерылко,
вовсе со справного двора. По-доброму
такому парню и мимо прииска ходить не
надо — полегче бы работа дома нашлась.
Ну, Кузька давно около золота околачивался, свое смышлял, — не попадет ли
штучка хорошая, а унести ее сумею. И
верно, насчет того, чтобы чужое в свой
карман прибрать, Двоерылко мастак был.
Чуть кто недоглядел, — Двоерылко уже
унес, и найти не могут. Однем словом,
ворина. По этому ремеслу у него и заметка была. Его, вишь, один старатель лопаткой черканул. Скользом пришлось, а все
же зарубка на память осталась — нос до
губы пополам развалило. По этой приметке Кузьку и величали Двоерылком.
48
СИНЮШКИН КОЛОДЕЦ
Дело-то к осени пошло, крепко подувать стало. В субботу, как рабочих с прииска домой отпускали, Илья тоже домой
запросился. Смотритель сперва покочевряжился — ты, дескать, недавно ходил, да
и незачем тебе — семейства нет, а хозяйство свое — перышки-то — на прииске
потерял. Ну, отпустил. А Кузька разве
такой случай пропустит? Он спозаранку к
тому месту пробрался, где ковш на жердинке припрятан был. Долго Кузьке
ждать-то пришлось, да ведь воровская
сноровка известна. Не нами сказано —
вор собаку переждет, не то что хозяина.
На утре подошел Илья, достал ковш, да и
говорит:
— Эх, перышек-то нету! А ветер добрый. С утра так свистит, — к полдню вовсе разгуляется.
Впрямь ветер такой, что в лесу стон
стоит. Пошел Илья по своим приметкам, а
Двоерылко за ним крадется да радуется:
«Вот они, перышки-то! К богатству,
знать-то, дорожку кажут!»
Долгонько пришлось Илье по приметам-то пробираться, а ветер все тише да
тише. Как на ложок выйти, так и вовсе
тихо стало, — ни одна веточка не пошевельнется. Глядит Илья,— старушонка у
колодца стоит, дожидается и звонко так
кричит:
— Вояка пришел! Бабкины перья потерял и на ветре прогадал. Что теперь
делать-то станешь? Беги-ко домой да ветра жди! Может, и дождешься!
Сама в сторонке стоит, к Илье рук не
тянет, а над колодцем туман, как шапка
синяя, густым-густехонько. Илья разбежался да со взгорочка ковшом-то на жердине прямо в ту синюю шапку и сунул да
еще кричит:
— Ну-ко, ты, убогая, поберегись! Не
зашибить бы ненароком.
Зачерпнул из колодца и чует — тяжело. Еле выволок. Старушонка смеется,
молодые зубы кажет.
— Погляжу я, погляжу, как ты ковш
до себя дотянешь. Много ли моей водицы
испить доведется!
Задорит, значит, парня. Илья видит —
верно, тяжело, — вовсе озлился.
— Пей, — кричит, — сама!
Усилился, поднял маленько ковшик,
да и норовит опрокинуть на старушонку.
Та отодвинулась. Илья за ней. Она дальше. Тут жердинка и переломилась, и вода
разлилась. Старушонка опять смеется:
— Ты бы ковшик-то на бревно насадил... Надежнее бы!
Илья в ответ грозится:
— Погоди, убогая! Искупаю еще! Тут
старушонка и говорит:
— Ну, ладно. Побаловали — и хватит.
Вижу, что ты парень гораздый да удалый.
Приходи в месячную ночь, когда вздумаешь. Всяких богатств тебе покажу. Бери,
сколько унесешь. Если меня сверху не
случится, скажись: «Без ковша пришел»,
— и все тебе будет.
— Мне, — отвечает Илья, — и на то
охота поглядеть, как ты красной девкой
оборачиваешься.
— По делу видно будет, — усмехнулась старушонка, опять молодые зубы
показала.
Двоерылко все это до капельки видел
и до слова слышал.
«Надо, — думает, — поскорее на
прииск бежать да кошели наготовлять.
Как бы только Илюшка меня не опередил!»
Убежал Двоерылко. А Илья взгорочком к дому пошел. Перебрался по кочкам
через болотце, домой пришел, а там одна
новость — бабкиного решета не стало.
Подивился Илья — кому такое понадобилось? Сходил к своим заводским
дружкам, поговорил с тем, с другим и
обратно на прииск пошел, только не через
болото, а дорогой, как все ходили.
Прошло так дней пяток, а случай тот
у Илюхи из головы не выходит — на работе помнится и сну мешать стал. Нет-нет
49
П. БАЖОВ
и увидит он те синие глаза, а то и голос
звонкий услышит:
«Приходи в месячную ночь, когда
вздумаешь».
Вот Илюха и порешил:
«Схожу. Погляжу хоть, какое богатство бывает. Может, и сама она мне красной девкой покажется».
В ту пору как раз молодой месяц народился, ночи посветлее стали. Вдруг на
прииске разговор — Двоерылко потерялся. Сбегали на завод — нету. Смотритель
велел по лесу искать — тоже не оказалось. И то сказать, искали — не надсажались. Всяк про себя думал: «От того
убытку нет, коли вор потерялся». На том
и кончилось.
Как месяц на полный кружок обозначился, Илюха и пошел. Добрался до места. Глядит — никого нет, Илья все же со
взгорочка не спустился и тихонько молвил:
— Без ковша пришел.
Только сказал, сейчас старушонка
объявилась и ласково говорит:
— Милости просим, гостенек дорогой! Давно поджидаю. Подходи да бери,
сколько унесешь.
Сама руками-то как крышку над колодцем подняла, а там и открылось богатства всякого. Доверху набито. Илье любопытно на такое богатство поглядеть, а
со взгорочка не спускается. Старушонка
поторапливать стала:
— Ну, чего стоишь? Бери, говорю,
сколько в кошель уйдет.
— Кошеля-то, — отвечает, — у меня
нету, да и от бабки Лукерьи я другое слыхал. Будто только то богатство чисто да
крепко, какое ты сама человеку подашь.
— Вишь ты, привередник какой! Ему
еще подноси! Ну, будь по-твоему!
Как сказала это старушонка, так из
колодца синий столб выметнуло. И выходит из этого столба девица красавица, как
царица снаряжена, а ростом до половины
доброй сосны. В руках у этой девицы зо-
лотой поднос, а на нем груда всякого богатства. Песок золотой, каменья дороие,
самородки чуть не по ковриге. Подходит
эта девица к Илюхе и с поклоном подает
ему поднос.
— Прими-ко, молодец!
Илья на прииске вырос, в золотовеске
тоже бывал, знал, как его — золото-то —
весят. Посмотрел на поднос и говорит
старушонке:
— Для смеху это придумано. Ни одному человеку не в силу столько поднять.
— Не возьмешь? — спрашивает старушонка.
— И не подумаю, — отвечает Илья.
— Ну, будь по-твоему! Другой подарок дам, — говорит старушонка.
И сейчас же той девицы — с золотым-то подносом — не стало. Из колодца
опять синий столб выметнуло. Вышла
другая девица. Ростом поменьше. Тоже
красавица и наряжена по-купецки. В руках у этой девицы серебряный поднос, на
нем груда богатства. Илья и от этого подноса отказался, говорит старушонке:
— Не в силу человеку столько поднять, да и не своими руками ты подаешь.
Тут старушонка вовсе по-девичьи
рассмеялась.
— Ладно, будь по-твоему! Тебя и себя потешу. Потом, чур, не жалеть. Ну,
жди.
Сказала, и сразу не стало ни той девицы с серебряным подносом, ни самой
старушонки. Стоял-стоял Илюха — никого нет. Надоело уж ему ждать-то, тут сбоку и зашуршала трава. Поворотился Илюха в ту сторону. Видит — девчонка подходит. Простая девчонка, в обыкновенный человечий рост. Годов так восемнадцати. Платьишко на ней синее, платок на
голове синий, и на ногах бареточки синие. А пригожая эта девчонка — и сказать нельзя. Глаза звездой, брови дугой,
губы — малина, и руса коса трубчатая
через плечо перекинута, а в косе лента
синяя.
50
СИНЮШКИН КОЛОДЕЦ
лишь бы она настоящая живая девчонка
стала, а ее и вовсе нет.
Долго еще стоял Илья. Синий туман
из колодца по всему ложочку пополз, тогда только стал к дому пробираться. На
свету уж пришел. Только заходит в избу,
а решето с ягодами и потяжелело, дно
оборвалось, и на пол самородки да дорогие каменья посыпались.
С таким-то богатством Илья сразу от
барина откупился, на волю вышел, дом
себе хороший справил, лошадь завел, а
вот жениться никак не может. Все та девчонка из памяти не выходит. Сна-покою
из-за этого решился. И бабки Лукерьи
перышки не помогают. Не один раз говаривал:
— Эх, бабка Лукерья, бабка Лукерья!
Научила ты, как Синюшкино богатство
добыть, а как тоску избыть — не сказала.
Видно, сама не знала.
Маялся-маялся так-то и надумал:
«Лучше в тот колодец нырнуть, чем
такую муку переносить».
Пошел к Зюзельскому болотцу, а бабкины перышки все же с собой захватил.
Тогда ягодная пора пришлась. Землянику
таскать стали.
Только подошел Илья к лесу, навстречу ему девичья артелка. Человек с
десяток, с полными корзинками. Одна
девчонка на отшибе идет, годов так восемнадцати. Платьишко на ней синее,
платок на голове синий. И пригожая —
сказать нельзя. Брови — дугой, глаза —
звездой, губы — малина, руса коса трубчатая через плечо перекинута, а в ней
лента синяя. Ну, вылитая та. Одна приметочка разнится: на той баретки синие были, а эта вовсе босиком.
Остолбенел Илья. Глядит на девчонку, и она синими-то глазами зырк да зырк
и усмехается — зубы кажет. Прочухался
маленько Илюха и говорит:
— Как это я тебя никогда не видал?
Подошла девчонка к Илюхе и говорит:
— Прими-ка, мил друг Илюшенька,
подарочек от чистого сердца.
И подает ему своими белыми рученьками старое бабки Лукерьи решето с ягодами. Тут тебе и земляника, тут тебе и
княженика, и желтая морошка, и черная
смородина с голубикой. Ну, всяких сортов ягода. Полнехонько решето. А сверху
три перышка. Одно беленькое, одно черненькое, одно рыженькое, натуго синей
ниточкой перевязаны.
Принял Илюха решето, а сам как дурак стоит, никак домекнуть не может,
откуда эта девчонка появилась, где она
осенью всяких ягод набрала. Вот и спрашивает:
— Ты чья, красна девица? Скажись,
как тебя звать-величать?
Девчонка усмехнулась и говорит:
— Бабкой Синюшкой люди зовут, а
гораздому да удалому, да простой душе и
такой кажусь, какой видишь. Редко только так-то бывает.
Тогда уж Илюха понял, с кем разговор, и спрашивает:
— Перышки-то у тебя откуда?
— Да вот, — отвечает, — Двоерылко
за богатством приходил. Сам в колодец
угодил и кошели свои утопил, а твои-то
перышки выплыли. Простой, видно, ты
души парень.
Дальше Илья и не знает, о чем говорить. И она стоит, молчит, ленту в косе
перебирает. Потом промолвила:
— Так-то, мил друг Илюшенька! Синюшка я. Всегда старая, всегда молодая.
К здешним богатствам навеки приставлена.
Тут помолчала маленько да спрашивает:
— Ну, нагляделся? Хватит, поди, а то
как бы во сне не привиделась.
И сама вздохнула, как ножом по
сердцу парня полыснула. Все бы отдал,
51
П. БАЖОВ
безответный. Смолоду его в горе держали, на Гумешках то есть. Медь добывал.
Так под землей все молодые годы и провел. Как червяк в земле копался. Свету не
видел, позеленел весь. Ну, дело известное, — гора. Сырость, потемки, дух тяжелый. Ослаб человек. Приказчик видит —
мало от его толку, и удобрился перевести
Левонтия на другую работу,— на Поскакуху отправил, на казенный прииск золотой. Стал, значит, Левонтий на прииске
робить. Только это мало делу помогло.
Шибко уж он нездоровый стал. Приказчик поглядел-поглядел, да и говорит:
— Вот что, Левонтий, старательный
ты мужик, говорил я о тебе барину, а он и
придумал наградить тебя. Пускай, говорит, на себя старается. Отпустить его на
вольные работы, без оброку.
Это в ту пору так делывали. Изробится человек, никуда его не надо, ну, и отпустят на вольную работу.
Вот и остался Левонтий на вольных
работах. Ну, пить-есть надо, да и семья
того требует, чтобы где-нибудь кусок
добыть. А чем добудешь, коли у тебя ни
хозяйства, ничего такого нет. Подумалподумал, пошел стараться, золото добывать. Привычное дело с землей-то, струмент тоже не ахти какой надо. Расстарался, добыл и говорит ребятишкам:
— Ну, ребятушки, пойдем, видно, со
мной золото добывать. Может, на ваше
ребячье счастье и расстараемся, проживем без милостины.
А ребятишки у него вовсе еще маленькие были. Чуть побольше десятка
годов им.
Вот и пошли наши вольные старатели. Отец еле ноги передвигает, а ребятишки — мал мала меньше — за ним поспешают.
Тогда, слышь-ко, по Рябиновке верховое золото сильно попадать стало. Вот
туда и Левонтий заявку сделал. В конторе
тогда на этот счет просто было. Только
скажи да золото сдавай. Ну, конечно, и
— Вот, — отвечает, — и погляди, коли охота. На это я проста — копейки не
возьму.
— Где, — спрашивает, — ты живешь?
— Ступай, — говорит, — прямо, повороти направо. Тут будет пень большой.
Ты разбегись да треснись башкой. Как
искры из глаз посыплются — тут меня и
увидишь...
Ну, зубоскальничает, конечно, как по
девичьему обряду ведется. Потом сказалась — чья такая, по которой улице живет
и как зовут.
Все честь честью. А сама глазами так
и тянет, так и тянет.
С этой девчонкой Илюха и свою долю
нашел. Только не надолго. Она, вишь, из
мраморских была. То ее Илюха и не видал раньше-то. Ну, а про мраморских дело известное. Краше тамошних девок по
нашему краю нет, а женись на такой —
овдовеешь. С малых лет около камню
бьются — чахотка у них.
Илюха и сам долго не зажился. Наглотался, может, от этой, да и от той нездоровья-то. А по Зюзельке вскорости
большой прииск открыли.
Илюха, видишь, не потаил, где богатство взял. Ну, рыться по тем местам стали, да и натакались по Зюзельке на богатое золото.
На моих еще памятях тут хорошо добывали. А колодца того так и не нашли.
Туман синий, — тот и посейчас на тех
местах держится, богатство кажет.
Мы ведь что! Сверху поковыряли маленько, копни-ко поглубже... Глубокий,
сказывают, тот Синюшкин колодец.
Страсть глубокий. Еще добытчиков ждет.
ПРО ВЕЛИКОГО
ПОЛОЗА
Жил в заводе мужик один. Левонтьем
его звали. Старательный такой мужичок,
52
ПРО ВЕЛИКОГО ПОЛОЗА
фамилии — не упомню. Старик этот из
солдат был. Раньше-то, сказывают, самолучшим кричным мастером значился, да
согрубил что-то приказчику, тот его и
велел в пожарную отправить — пороть,
значит. А этот Семеныч не стал даваться,
рожи которым покорябал, как он сильно
проворный был. Известно, кричный мастер. Ну, все-таки обломали. Пожарникито тогда здоровущие подбирались. Выпороли, значит, Семеныча и за буйство в
солдаты сдали. Через двадцать пять годов
он и пришел в завод-от вовсе стариком, а
домашние у него за это время все примерли, избушка заколочена стояла. Хотели уж ее разбирать. Шибко некорыстна
была. Тут он и объявился. Подправил
свою избушку и живет потихоньку, одинодинешенек. Только стали соседи замечать — неспроста дело. Книжки какие-то
у него. И каждый вечер он над ими сидит.
Думали, — может, умеет людей лечить.
Стали с этим подбегать. Отказал: «Не
знаю, — говорит, — этого дела. И какое
тут может леченье быть, коли такая ваша
работа». Думали, — может, веры какой
особой. Также не видно. В церкву ходит о
пасхе да о рождестве, как обыкновенно
мужики, а приверженности не оказывает.
И тому опять дивятся — работы нет, а
чем-то живет. Огородишко, конечно, у
него был. Ружьишко немудрящее имел,
рыболовную снасть тоже. Только разве
этим проживешь? А деньжонки, промежду прочим, у него были. Бывало, кое-кому
и давал. И чудно этак. Иной проситпросит, заклад дает, набавку, какую хошь,
обещает, а не даст. К другому сам придет:
— Возьми-ка, Иван или там Михайло,
на корову. Ребятишки у тебя маленькие, а
подняться, видать, не можешь. — Однем
словом, чудной старик. Чертознаем его
считали. Это больше за книжки-то.
Вот подошел этот Семеныч, поздоровался. Ребята радехоньки, зовут его к себе:
мошенство было. Как без этого. Замечали
конторски, куда народ бросается, и за
сдачей следили. Увидят — ладно пошло,
сейчас то место под свою лапу. Сами,
говорят, тут добывать будем, а вы ступайте куда в другое место. Заместо разведки старатели-то у них были. Те, конечно, опять свою выгоду соблюдали.
Старались золото не оказывать. В контору сдавали только, чтобы сдачу отметить,
а сами все больше тайным купцам стуряли. Много их было, этих купцов-то. До
того, слышь-ко, исхитрились, что никакая
стража их уличить не могла. Так, значит,
и катался обман-от шариком. Контора
старателей обвести хотела, а те опять ее.
Вот какие порядки были. Про золото стороной дознаться только можно было.
Левонтию, однако, не потаили — сказали честь честью. Видят, какой уж он
добытчик. Пускай хоть перед смертью
потешится.
Пришел это Левонтий на Рябиновку,
облюбовал место и начал работать. Только силы у него мало. Живо намахался, еле
жив сидит, отдышаться не может. Ну, а
ребятишки, какие они работники? Всетаки стараются. Поробили так-то с неделю либо больше, видит Левонтий — пустяк дело, на хлеб не сходится. Как быть?
А самому все хуже да хуже. Исчах совсем, но неохота по миру идти и на ребятишек сумки надевать. Пошел в субботу
сдать в контору золотишко, какое намыл,
а ребятам сказал:
— Вот тут побудьте, струмент покараульте, а то таскать-то взад-вперед ни к
чему нам.
Остались, значит, ребята караульщиками у шалашика. Сбегал один на Чусову-реку. Близко она тут. Порыбачил маленько. Надергал пескозобишков, окунишков, и давай они ушку себе гоношить.
Костер запалили, а дело к вечеру. Боязно
ребятам стало.
Только видят — идет старик, заводской же, Семенычем его звали, а как по
53
П. БАЖОВ
— Садись, дедушко, похлебай ушки с
нами.
Он не посупорствовал, сел. Попробовал ушки и давай нахваливать — до чего
навариста да скусна. Сам из сумы хлебушка мяконького достал, ломоточками
порушал и перед ребятами грудкой положил. Те видят — старику ушка поглянулась, давай уплетать хлебушко-от, а Семеныч одно свое — ушку нахваливает,
давно, дескать, так-то не едал. Ребята под
этот разговор и наелись как следует. Чуть
не весь стариков хлеб съели. А тот знай
похмыкивает:
— Давно так-то не едал.
Ну, наелись ребята, старик и стал их
спрашивать про их дела. Ребята обсказали
ему все по порядку, как отцу от заводской
работы отказали и на волю перевели, как
они тут работали. Семеныч только головой покачивает да повздыхивает: охо-хо
да охо-хо. Под конец спросил:
— Сколь намыли?
Ребята говорят:
— Золотник, а может, поболе, — так
тятенька сказывал.
Старик встал и говорит:
— Ну, ладно, ребята, надо вам помогчи. Только вы уж помалкивайте. Чтоб нини. Ни одной душе живой, а то... — и Семеныч так на ребят поглядел, что им
страшно стало. Ровно вовсе не Семеныч
это. Потом опять усмехнулся и говорит:
— Вот что, ребята, вы тут сидите у
костерка и меня дожидайтесь, а я схожу
— покучусь кому надо. Может, он вам
поможет. Только, чур, не бояться, а то все
дело пропадет. Помните это хорошенько.
И ушел старик в лес, а ребята остались. Друг на друга поглядывают и ничего не говорят. Потом старший насмелился
и говорит тихонько:
— Смотри, братко, не забудь, чтобы
не бояться, — а у самого губы побелели и
зубы чакают. Младший на это отвечает:
— Я, братко, не боюсь, — а сам помучнел весь.
Вот сидят так-то, дожидаются, а ночь
уж совсем, и тихо в лесу стало. Слышно,
как вода в Рябиновке шумит. Прошло
довольно дивно времечка, а никого нет, у
ребят испуг и отбежал. Навалили они в
костер хвои, еще веселее стало. Вдруг
слышат — в лесу разговаривают. Ну, думают, какие-то идут. Откуда в экое время? Опять страшно стало.
И вот подходят к огню двое. Один-то
Семеныч, а другой с ним незнакомый
какой-то и одет не по-нашенски. Кафтан
это на ем, штаны — все желтое, из золотой, слышь-ко, поповской парчи, а поверх
кафтана широкий пояс с узорами и кистями, также из парчи, только с зеленью.
Шапка желтая, а справа и слева красные
зазорины, и сапожки тоже красные. Лицо
желтое, в окладистой бороде, а борода вся
в тугие кольца завилась. Так и видно, не
разогнешь их. Только глаза зеленые и
светят, как у кошки. А смотрят похорошему, ласково. Мужик такого же
росту, как Семеныч, и не толстый, а видать, грузный. На котором месте стал, под
ногами у него земля вдавилась. Ребятам
все это занятно, они и бояться забыли,
смотрят на того человека, а он и говорит
Семенычу шуткой так:
— Это вольны-то старатели? Что
найдут, все заберут? Никому не оставят?
Потом прихмурился и говорит Семенычу, как советует с им:
— А не испортим мы с тобой этих ребятишек?
Семеныч стал сказывать, что ребята
не балованные, хорошие, а тот опять свое:
— Все люди на одну колодку. Пока в
нужде да в бедности, ровно бы и ничего, а
как за мое охвостье поймаются, так откуда только на их всякой погани налипнет.
Постоял, помолчал и говорит:
— Ну, ладно, попытаем. Малолетки,
может, лучше окажутся. А так ребятки
ладненьки, жалко будет, ежели испортим.
Меньшенький-то вон тонкогубик. Как бы
жадный не оказался. Ты уж понастуй сам,
54
ПРО ВЕЛИКОГО ПОЛОЗА
обман либо драка, а то и смертоубийство,
и жилка потеряется. Это, значит, Полоз
побывал тут и отвел золото. А то вот
еще... Найдут старатели хорошее, россыпное золото, ну, и питаются. А контора
вдруг объявит — уходите, мол, за казну
это место берем, сами добывать будем.
Навезут это машин, народу нагонят, а
золота-то и нету. И вглубь бьют и во все
стороны лезут — нету, будто вовсе не
бывало. Это Полоз окружил все то место
да пролежал так-то ночку, золото и стянулось все по его-то кольцу. Попробуй,
найди, где он лежал.
Не любит, вишь, он, чтобы около золота обман да мошенство были, а пуще
того, чтобы один человек другого утеснял. Ну, а если для себя стараются, тем
ничего, поможет еще когда, вот как вам.
Только вы смотрите, молчок про эти дела,
а то все испортите. И о том старайтесь,
чтобы золото не рвать. Не на то он вам
его указал, чтобы жадничали. Слышали,
что говорил-то? Это не забывайте первым
делом. Ну, а теперь спать ступайте, а я
посижу тут у костерка.
Ребята послушались, ушли в шалашик, и сразу на их сон навалился. Проснулись поздно. Другие старатели уж
давно работают. Посмотрели ребята один
на другого и спрашивают:
— Ты, братко, видел вчера чтонибудь?
Другой ему:
— А ты видел?
Договорились все-таки. Заклялись,
забожились, чтобы никому про то дело не
сказывать и не жадничать, и стали место
выбирать, где дудку бить. Тут у них маленько спор вышел. Старший парнишечко говорит:
— Надо за Рябиновкой у березы начинать. На том самом месте, с коего Полоз последнее слово сказал.
Младший уговаривает:
— Не годится так-то, братко. Тайность живо наружу выскочит, потому —
Семеныч. Отец-то у них не жилец. Знаю я
его. На ладан дышит, а тоже старается
сам кусок заработать. Самостоятельный
мужик. А вот дай ему богатство — тоже
испортится.
Разговаривает так-то с Семенычем,
будто ребят тут и нет. Потом посмотрел
на них и говорит:
— Теперь, ребятушки, смотрите хорошенько. Замечайте, куда след пойдет.
По этому следу сверху и копайте. Глубоко не лезьте, ни к чему это.
И вот видят ребята — человека того
уж нет. Которое место до пояса — все это
голова стала, а от пояса шея. Голова точьв-точь такая, как была, только большая,
глаза ровно по гусиному яйцу стали, а
шея змеиная. И вот из-под земли стало
выкатываться тулово преогромного змея.
Голова поднялась выше леса. Потом тулово выгнулось прямо на костер, вытянулось по земле, и поползло это чудо к Рябиновке, а из земли всѐ кольца выходят да
выходят. Ровно им и конца нет. И то диво, костер-то потух, а на полянке светло
стало. Только свет не такой, как от солнышка, а какой-то другой, и холодом потянуло. Дошел змей до Рябиновки и полез
в воду, а вода сразу и замерзла по ту и по
другую сторону. Змей перешел на другой
берег, дотянулся до старой березы, которая тут стояла, и кричит:
— Заметили? Тут вот и копайте! Хватит вам по сиротскому делу. Чур, не жадничайте!
Сказал так-то и ровно растаял. Вода в
Рябиновке опять зашумела, и костерок
оттаял и загорелся, только трава будто
все еще озябла, как иней ее прихватил.
Семеныч и объясняет ребятам:
— Это есть Великий Полоз. Все золото в его власти. Где он пройдет — туда
оно и подбежит. А ходить он может и по
земле и под землей, как ему надо, и места
может окружить, сколько хочет. Оттого
вот и бывает — найдут, например, люди
хорошую жилку, и случится у них какой
55
56
ОГНЕВУШКА-ПОСКАКУШКА
Поглядела девчонка веселыми глазками, блеснула зубенками, подбоченилась, платочком махнула и пошла плясать. И так у ней легко да ловко выходит,
что и сказать нельзя. У старателей дух
захватило. Глядят — не наглядятся, а сами молчат, будто задумались.
Девчонка сперва по уголькам круги
давала, потом, — видно, ей тесно стало,—
пошире пошла. Старатели отодвигаются,
дорогу дают, а девчонка как круг пройдет, так и подрастет маленько. Старатели
дальше отодвинутся. Она еще круг даст и
опять подрастет. Когда вовсе далеко отодвинулись, девчонка по промежуткам в
охват людей пошла, — с петлями у ней
круги стали. Потом и вовсе за людей вышла и опять ровненько закружилась, а
сама уже ростом с Федюньку. У большой
сосны остановилась, топнула ножкой,
зубенками блеснула, платочком махнула,
как свистнула:
— Фи-ть-ть! й-ю-ю-у...
Тут филин заухал, захохотал, и никакой девчонки не стало.
Кабы одни большие сидели, так, может, ничего бы дальше и не случилось.
Каждый, видишь, подумал:
«Вот до чего на огонь загляделся! В
глазах зарябило... Неведомо что померещится с устатку-то!»
Один Федюнька этого не подумал и
спрашивает у отца:
— Тятя, это кто?
Отец отвечает:
— Филин. Кому больше-то? Неуж не
слыхал, как он ухает?
— Да не про филина я! Его-то, подика, знаю и ни капельки не боюсь. Ты мне
про девчонку скажи.
— Про какую девчонку?
— А вот которая на углях плясала.
Еще ты и все отодвигались, как она широким кругом пошла.
Тут отец и другие старатели давай
доспрашивать Федюньку, что он видел.
другие старатели сразу набегут полюбопытствовать, какой, дескать, песок пошел
за Рябиновкой. Тут все и откроется.
Поспорили так-то, пожалели, что Семеныча нет, посоветовать не с кем, да
углядели — как раз по середке вчерашнего огневища воткнут березовый колышек.
«Не иначе, это Семеныч нам знак оставил», — подумали ребята и стали на
том месте копать.
И сразу, слышь-ко, две золотые жужелки залетели, да и песок пошел не такой, как раньше. Совсем хорошо у них
дело сперва направилось. Ну, потом
свихнулось, конечно. Только это уж другой сказбудет.
ОГНЕВУШКАПОСКАКУШКА
Сидели раз старатели круг огонька в
лесу. Четверо больших, а пятый парнишечко. Лет так восьми, не больше, Федюнькой его звали.
Давно всем спать пора, да разговор
занятный пришелся. В артелке, видишь,
один старик был, дедко Ефим. С молодых
годов он из земли золотую крупку выбирал. Мало ли каких случаев у него бывало. Он и рассказывал, а старатели слушали.
Отец уж сколько раз говорил Федюньке:
— Ложился бы ты, Тюньша, спать!
Парнишечку охота послушать.
— Погоди, тятенька! Я маленечко
еще посижу.
Ну, вот... Кончил дедко Ефим рассказ.
На месте костерка одни угольки остались,
а старатели все сидят да на эти угольки
глядят.
Вдруг из самой серединки вынырнула
девчоночка махонькая. Вроде кукленки, а
живая. Волосенки рыженькие, сарафанчик голубенький и в руке платочек, тоже
сголуба.
57
П. БАЖОВ
Парнишечко рассказал. Один старатель
еще спросил:
— Ну-ко, скажи, какого она росту
была?
— Сперва-то не больше моей ладошки, а под конец чуть не с меня стала.
Старатель тогда и говорит:
— А ведь я, Тюньша, точь-в-точь такое же диво видел.
Федюнькин отец и еще один старатель это же сказали. Один дед Ефим трубочку сосет и помалкивает. Старатели
приступать к нему стали:
— Ты, дедко Ефим, что скажешь?
— А то и скажу, что это же видел, да
думал — померещилось мне, а выходит
— и впрямь Огневушка-Поскакушка приходила.
— Какая Поскакушка?
Дедко Ефим тогда и объяснил:
— Слыхал, дескать, от стариков, что
есть такой знак на золото — вроде маленькой девчонки, которая пляшет. Где
такая Поскакушка покажется, там и золото. Не сильное золото, зато грудное, и не
пластом лежит, а вроде редьки посажено.
Сверху, значит, пошире круг, а дальше
все меньше да меньше и на нет сойдет.
Выроешь эту редьку золотого песку — и
больше на том месте делать нечего. Только вот забыл, в котором месте ту редьку
искать: то ли где Поскакушка вынырнет,
то ли где она в землю уйдет.
Старатели и говорят:
— Это дело в наших руках. Завтра
пробьем дудку сперва на месте костерка,
а потом под сосной испробуем. Тогда и
увидим, пустяшный твой разговор или
всамделе что на пользу есть.
С этим и спать легли. Федюнька тоже
калачиком свернулся, а сам думает:
«Над чем это филин хохотал?»
Хотел у дедка Ефима спросить, да он
уже похрапывать принялся.
Проснулся Федюнька на другой день
поздненько и видит — на вчерашнем огневище большая дудка вырыта, а старате-
ли стоят у четырех больших сосен и все
говорят одно:
— На этом самом месте в землю ушла.
Федюнька закричал:
— Что вы! Что вы, дяденьки! Забыли,
видно! Вовсе Поскакушка под этой вот
сосной остановилась... Тут и ножкой притопнула.
На старателей тут сомненье пришло.
— Пятый пробудился — пятое место
говорит. Был бы десятый — десятое бы
указал. Пустое, видать, дело. Бросить надо.
Все-таки на всех местах испытали, а
удачи не вышло. Дедко Ефим и говорит
Федюньке:
— Обманное, видно, твое счастье.
Федюньке это нелюбо показалось. Он
и говорит:
— Это, дедо, филин помешал. Он наше счастье обухал да обхохотал.
Дед Ефим свое говорит:
— Филин тут — не причина.
— А вот и причина!
— Нет, не причина!
— А вот и причина!
Спорят так-то вовсе без толку, а другие старатели над ними да и над собой
смеются:
— Старый да малый оба не знают, а
мы, дураки, их слушаем да дни теряем.
С той вот поры старика и прозвали
Ефим Золотая Редька, а Федюньку —
Тюнькой Поскакушкой.
Ребятишки заводские узнали, проходу
не дают. Как увидят на улице, так и заведут:
— Тюнька Поскакушка! Тюнька Поскакушка! Про девчонку скажи! Скажи
про девчонку!
Старику от прозвища какая беда?
Хоть горшком назови, только в печку не
ставь. Ну, а Федюньке по малолетству
обидно показалось. Он и дрался, и ругался, и ревел не раз, а ребятишки пуще того
дразнят. Хоть домой с прииска не ходи.
58
ОГНЕВУШКА-ПОСКАКУШКА
— А ты разве видел Поскакушку?
— А ты разве не видел?
Начали они тут друг дружку расспрашивать, кто что видел. Все сошлось,
только место, где девчонка в землю ушла,
у разных сосен указывают.
Как до этого договорились, так дедко
Ефим и вздохнул:
— О-хо-хо! Видно, нет ничего. Одна
это наша думка.
Только сказал, а из-под дерна по балагану дым повалил. Кинулись, а там
жердник под деревом затлел. По счастью,
вода близко была. Живо залили. Все в
сохранности осталось. Одне дедовы рукавицы обгорели. Схватил Федюнька рукавицы и видит — дырки на них, как следочки от маленьких ног. Показал это чудо
дедке Ефиму и спрашивает:
— Это, по-твоему, тоже думка?
Ну, Ефиму податься некуда, сознался:
— Правда твоя, Тюньша. Знак верный
— Поскакушка была. Придется, видно,
завтра опять ямы бить — счастье пытать.
В воскресенье и занялись этим с утра.
Три ямы вырыли — ничего не нашли.
Дедко Ефим жаловаться стал:
— Наше-то счастье — людям смех.
Федюнька опять вину на филина кладет:
— Это он, пучеглазый, наше счастье
обухал да обхохотал. Вот бы его палкой.
В понедельник старатели прибежали
из заводу. Видят — свежие ямы у самого
балагана. Сразу догадались, в чем дело.
Смеются над стариком-то:
— Редька редьку искал...
Потом увидели, что в балагане пожар
начинался, давай их ругать обоих. Федюнькин отец зверем на парнишку накинулся, чуть не поколотил, да дедко Ефим
застоял:
— Постыдился бы мальчонку строжить! Без того он у тебя боится домой
ходить. Задразнили да загрызли парнишка. Да и какая его вина? Я, поди-ко, оставался, — с меня и спрашивай, коли у тебя
Тут еще перемена жизни у Федюньки
вышла. Отец-то у него на второй женился. Мачеха попалась, прямо сказать, медведица. Федюньку и вовсе от дома отшибло.
Дедко Ефим тоже не часто домой с
прииска бегал. Намается за неделю, ему и
неохота идти, старые ноги колотить. Да и
не к кому было. Один жил.
Вот у них и повелось. Как суббота,
старатели домой, а дедко Ефим с Федюнькой на прииске останутся.
Что делать-то? Разговаривают о том,
о другом. Дедко Ефим рассказывал побывальщины разные, учил Федюньку, по
каким логам золото искать и протча тако.
Случалось, и про Поскакушку вспомнят.
И все у них гладко да дружно. В одном
сговориться не могут. Федюнька говорит,
что филин всей неудаче причина, а дедко
Ефим говорит — вовсе не причина.
Раз так-то заспорили. Дело еще на
свету было, при солнышке. У балагана
все-таки огонек был — от комаров курево. Огонь чуть видно, а дыму много. Глядят — в дыму появилась махонькая девчонка. Точь-в-точь такая же, как тот раз,
только сарафанчик потемнее и платок
тоже. Поглядела веселыми глазками, зубенками блеснула, платочком махнула,
ножкой притопнула и давай плясать.
Сперва круги маленькие давала, потом больше да больше и сама подрастать
стала. Балаган на пути пришелся, только
это ей не помеха. Идет, будто балагана и
нет. Кружилась-кружилась, а как ростом с
Федюньку стала, так и остановилась у
большой сосны. Усмехнулась, ножкой
притопнула, платочком махнула, как свистнула:
— Фи-т-ть! и-ю-ю-у...
И сейчас же филин заухал, захохотал.
Дедко Ефим подивился:
Откуда филину быть, коли солнышко
еще не закатилось?
— Видишь вот! Опять филин наше
счастье спугнул. Поскакушка-то, может,
от этого филина и убежала.
59
60
ОГНЕВУШКА-ПОСКАКУШКА
урон какой случился. Золу, видно, из
трубки высыпал с огоньком — вот и загорелось. Моя оплошка — мой и ответ.
Отчитал так-то Федюнькиного отца,
потом и говорит парнишку, как никого из
больших близко не было:
— Эх, Тюньша, Тюньша! Смеется над
нами Поскакушка. Другой раз случится
увидеть, так ей в глаза надо плюнуть.
Пускай людей с пути не сбивает да на
смех не ставит!
Федюнька свое заладил:
— Дедко, она не со зла. Филин ей
вредит.
— Твое дело, — говорит Ефим, — а
только я больше ямы бить не стану. Побаловался — и хватит. Немолодые мои
годы — за Поскакушкой скакать.
Ну, разворчался старик, а Федюньке
все Поскакушки жаль.
— Ты, дедо, не сердись на нее! Вон
она какая веселая да хорошая. Счастье бы
нам открыла, кабы не филин.
Про филина дедко Ефим промолчал, а
на Поскакушку все ворчит:
— То-то она счастье тебе открыла!
Хоть домой не ходи!
Сколько ни ворчит дедко Ефим, а Федюнька свое:
— А как она, дедо, ловко пляшет!
— Пляшет-то ловко, да нам от этого
не жарко — не холодно, и глядеть неохота.
— А я бы хоть сейчас поглядел! —
вздохнул Федюнька. Потом и спрашивает: — А ты, дедо, отворотишься? И поглядеть тебе не любо?
— Как не любо? — проговорился
дедко, да спохватился и давай опять
строжить Федюньку: — Ох, и упорный ты
парнишко! Ох, и упорный! Что в головенку попало, то и засело! Будешь вот,
что мое же дело, — всю жизнь мыкаться,
за счастьем гоняться, а его, может, вовсе
и нету.
— Как нету, коли я своими глазами
видел.
— Ну, как знаешь, а я тебе не попутчик! Набегался. Ноги заболели.
Поспорили, а дружбу вести не перестали. Дедко Ефим по работе сноровлял
Федюньке, показывал, а в свободный час
о всяких случаях рассказывал. Учил, значит, как жить-то надо. И самые веселые у
них те дни были, как они вдвоем на прииске оставались.
Зима загнала старателей по домам.
Рассовал их приказчик по работам, куда
пришлось, а Федюнька по малолетству
дома остался. Только ему дома-то несладко. Тут еще новая беда пришла: отца
на заводе покалечило. В больничную казарму его унесли. Ни жив ни мертв лежит. Мачеха и вовсе медведицей стала, —
загрызла Федюньку. Терпел он, терпел, да
и говорит:
— Пойду, нето, я к дедку Ефиму
жить.
А мачехе что?
— Провались ты, — кричит, — хоть к
Поскакушке своей!
Надел тут Федюня пимишки, шубейку-ветродуйку покромкой покрепче затянул. Хотел отцовскую шапку надеть, да
мачеха не дала. Натянул тогда свою, из
которой давно вырос, и пошел.
На улице первым делом парнишки
налетели, дразниться стали:
— Тюнька Поскакушка! Тюнька Поскакушка! Скажи про девчонку!
Федюня знай идет своей дорогой.
Только и сказал:
— Эй вы! Несмышленыши!
Ребятам что-то стыдно стало. Они
уже вовсе по-доброму спрашивают:
— Ты куда это?
— К дедку Ефиму.
— К Золотой Редьке?
— Кому Редька — мне дедко.
— Далеко ведь! Еще заблудишься.
— Знаю, поди-ко, дорогу.
— Ну, замерзнешь. Вишь, стужа какая, а у тебя и рукавиц нет.
61
П. БАЖОВ
— Рукавиц нет, да руки есть, и рукава
не отпали. Засуну руки в рукава — только
и дела. Не догадались!
Ребятам занятно показалось, как Федюнька разговаривает, они и стали спрашивать по-хорошему:
— Тюньша! Ты, правда, Поскакушку
в огне видел?
— И в огне видел, и в дыму видел.
Может, еще где увижу, да рассказывать
недосуг, — сказал Федюнька, да и зашагал дальше.
Дедко Ефим то ли в Косом Броду, то
ли в Северной жил. На самом выезде, сказывают, избушка стояла. Еще перед
окошком сосна бортевая росла. Далеконько все-таки, а время холодное — самая середина зимы. Подзамерз наш Федюнюшка. Ну, дошагал все-таки. Только
ему за дверную скобку взяться, вдруг
слышит:
— Фи-т-ть! й-ю-ю-у...
Оглянулся — на дороге снежок крутится, а в нем чуть метлесит клубочек, и
похож тот клубочек на Поскакушку. Побежал Федюня поближе разглядеть, а
клубочек уж далеко. Федюня за ним, он
того дальше. Бежал-бежал за клубочком,
да и забрался в незнакомое место. Глядит
— пустоплесье какое-то, а кругом лес
густой. Посредине пустоплесья береза
старая, будто и вовсе неживая. Снегу
около нее намело гора горой. Клубочек
подкатился к этой березе да вокруг нее и
кружится.
Федюнька в азарте-то не поглядел,
что тут и тропочки нет, полез по цельному снегу.
«Сколько, — думает, — бежал, неуж
спятиться!»
Добрался-таки до березы, а клубочек
и рассыпался. Снеговой пылью Федюньке
в глаза брызнул.
Чуть не заревел от обиды Федюнька.
Вдруг у самой его ноги снег воронкой до
земли протаял. Видит Федюнька — на
дне-то воронки Поскакушка. Веселенько
поглядела, усмехнулась ласково, платочком махнула и пошла плясать, а снег-от
от нее бегом побежал. Где ей ножку поставить, там трава зеленая да цветы лесные.
Обошла круг — тепло Федюньке стало, а Поскакушка шире да шире круг берет, сама подрастает, и полянка в снегу
все больше да больше. На березе уж листочки зашумели. Поскакушка того больше старается, припевать стала:
У меня тепло!
У меня светло!
Красно летичко!
А сама волчком да волчком — сарафанчик пузырем.
Когда ростом с Федюнькой выровнялась, полянка в снегу вовсе большая стала, а на березе птички запели. Жарынь,
как в самый горячий день летом. У Федюньки с носу пот каплет. Шапчонку
свою Федюнька давно снял, хотел и шубенку сбросить, Поскакушка и говорит:
— Ты, парень, побереги тепло-то!
Лучше о том подумай, как назад выберешься!
Федюнька на это и отвечает:
— Сама завела — сама выведешь!
Девчонка смеется:
— Ловкий какой! А если мне недосуг?
— Найдешь время! Я подожду!
Девчонка тогда и говорит:
— Возьми-ко лучше лопатку. Она тебя в снегу согреет и домой выведет.
Поглядел Федюнька — у березы лопатка старая валяется. Изоржавела вся, а
черенок расколотый.
Взял Федюнька лопатку, а Поскакушка наказывает:
— Гляди, из рук не выпусти! Крепче
держи! Да дорогу-то примечай! Назад
тебя лопата не поведет. А ведь придешь
весной-то?
— А как же? Непременно прибежим с
дедком Ефимом. Как весна — так мы и
тут. Ты тоже приходи поплясать.
62
ГОЛУБАЯ ЗМЕЙКА
— Не время мне. Сам уж пляши, а
дедко Ефим пусть притопывает!
— Какая у тебя работа?
— Не видишь? Зимой лето делаю да
таких, как ты, работничков забавляю. Думаешь — легко?
Сама засмеялась, вертнулась волчком
и платочком махнула, как свистнула:
— Фи-т-ть! и-ю-ю-у...
И девчонки нет, и полянки нет, и береза стоит голым-голешенька, как неживая. На вершине филин сидит. Кричать —
не кричит, а башкой ворочает. Вокруг
березы снегу намело гора горой. В снегу
чуть не по горло провалился Федюнька и
лопаткой на филина машет. От Поскакушкина лета только то и осталось, что
черенок у Федюньки в руках вовсе теплый, даже горячий. А рукам тепло — и
всему телу весело.
Потянула тут лопата Федюньку и сразу из снега выволокла. Сперва Федюнька
чуть не выпустил лопату из рук, потом
наловчился, и дело гладко пошло. Где
пешком за лопатой идет, где волоком тащится. Забавно это Федюньке, а приметки
ставить не забывает. Это ему тоже легонько далось. Чуть подумает засечку
сделать, лопатка сейчас тюк тюк, — и две
ровнешеньких зарубочки готовы.
Привела лопатка Федюню к деду
Ефиму затемно. Рассказал Федюнька про
случай, а старик не верит. Тогда Федюнька и говорит:
— Посмотри вон лопатку-то! В сенках она поставлена.
Принес дедко Ефим лопатку, да и углядел — по ржавчине-то золотые таракашки посажены. Целых шесть штук.
Тут дедко поверил маленько и спрашивает:
— А место найдешь?
— Как, — отвечает, — не найти, коли
дорога замечена.
На другой день дедко Ефим раздобыл
лыжи у знакомого охотника.
Сходили честь честью. По зарубкамто ловко до места добрались. Вовсе повеселел дедко Ефим. Сдал он золотых таракашков тайному купцу, и прожили ту зиму безбедно.
Как весна пришла, побежали к старой
березе. Ну, и что? С первой лопатки такой
песок пошел, что хоть не промывай, а
прямо руками золотины выбирай. Дедко
Ефим даже поплясал на радостях.
Прихранить богатство не сумели, конечно. Федюнька — малолеток, а Ефим
хоть старик, а тоже простота.
Народ со всех сторон кинулся. Потом,
понятно, всех согнали начисто, и барин за
себя это место перевел. Недаром, видно,
филин башкой-то ворочал.
Все-таки дедко Ефим с Федюнькой
хлебнули маленько из первого ковшичка.
Годов с пяток в достатке пожили. Вспоминали Поскакушку.
— Еще бы показалась разок!
Ну, не случилось больше. А прииск
тот и посейчас зовется Поскакушинский.
ГОЛУБАЯ ЗМЕЙКА
Росли в нашем заводе два парнишечка, по близкому соседству: Ланко Пужанко да Лейко Шапочка.
Кто и за что им такие прозвания придумал, это сказать не умею. Меж собой
эти ребята дружно жили. Под стать подобрались. Умишком вровень, силенкой
вровень, ростом и годами тоже. И в житье
большой различки не было. У Ланка отец
рудобоем был, у Лейка на золотых песках
горевал, а матери, известно, по хозяйству
мытарились. Ребятам и нечем было друг
перед дружкой погордиться.
Одно у них не сходилось. Ланко свое
прозвище за обиду считал, а Лейку лестно
казалось, что его этак ласково зовут —
Шапочка. Не раз у матери припрашивал:
— Ты бы, мамонька, сшила мне новую шапку! Слышишь, — люди меня ша63
П. БАЖОВ
почкой зовут, а у меня тятин малахай, да
и тот старый.
Дружбе ребячьей это не мешало.
Лейко первый в драку лез, коли кто обзовет Ланка Пужанком.
— Какой он тебе Пужанко? Кого испугался?
Так вот и росли парнишечки рядком
да ладком. Рассорки, понятно, случались,
да ненадолго. Промигаться не успеют,
опять вместе.
И то у ребят вровень пришлось, что
оба последними в семьях росли. Повольготнее таким-то. С малыми не водиться.
От снегу до снегу домой только поесть да
поспать прибегут. Мало ли в ту пору у
ребят всякого дела: в бабки поиграть, в
городки, шариком, порыбачить тоже, покупаться, за ягодами, за грибами сбегать,
все горочки облазить, пенечки на одной
ноге обскакать. Утянутся из дома с утра
— ищи их! Только этих ребят не больно
искали. Как вечером прибегут домой, так
на них поварчивали:
— Пришел наше шатало! Корми-ко
его!
Зимой по-другому приходилось. Зима, известно, всякому зверю хвост подожмет и людей не обойдет. Ланка с Лейком зима по избам загоняла. Одежонка,
видишь, слабая, обувка жиденькая, —
недалеко в них ускочишь. Только и хватало тепла из избы в избу перебежать.
Чтоб большим под руку не подвертываться, забьются оба на полати да там и
посиживают. Двоим-то все-таки веселее.
Когда и поиграют, когда про лето вспоминают, когда просто слушают, о чем
большие говорят.
Вот раз сидят этак-то, а к Лейковой
сестре Марьюшке подружки набежали.
Время к новому году подвигалось, а по
девичьему обряду в ту пору про женихов
ворожат. Девчонки и затеяли такую ворожбу. Ребятам любопытно поглядеть, да
разве подступишься. Близко не пускают, а
Марьюшка по-свойски еще подзатыльников надавала.
— Уходи на свое место!
Она, видишь, эта Марьюшка, из сердитеньких была. Который год в невестах,
а женихов не было. Девушка будто и вовсе хорошая, да маленько косоротенька.
Изъян вроде и невелик, а парни все же
браковали ее из-за этого. Ну, она и сердилась.
Забились ребята на полати, пыхтят да
помалкивают, а девчонкам весело. Золу
сеют, муку по столешнице раскатывают,
угли перекидывают, в воде брызгаются.
Перемазались все, с визгом хохочут одна
над другой, только Марьюшке не весело.
Она, видно, изверилась во всякой ворожбе, говорит:
— Пустяк это. Одна забава.
Однако подружка на это и скажи:
— По-доброму-то ворожить боязно.
— А как? — спрашивает Марьюшка.
Подружка и рассказала:
— От бабушки слыхала, — самое
правильное гадание будет такое. Надо
вечером, как все уснут, свой гребешок на
ниточке повесить на поветях, а на другой
день, когда еще никто не пробудился,
снять этот гребешок, — тут все и увидишь.
Все любопытствуют — как? А девчонка объясняет:
— Коли в гребешке волос окажется
— в тот год замуж выйдешь. Не окажется
волоса — нет твоей судьбы. И про то догадаться можно, какой волосом муж будет.
Ланко с Лейком приметили этот разговор и то смекнули, что Марьюшка непременно так ворожить станет. А оба в
обиде на нее за подзатыльники то. Ребята
и сговорились:
— Подожди! Мы тебе припомним!
Ланко в тот вечер домой ночевать не
пришел, у Лейка на полатях остался. Лежат, будто похрапывают, а сами друг
64
ГОЛУБАЯ ЗМЕЙКА
дружку кулачонками в бока подтыкают:
гляди не усни!
Как большие все уснули, ребята слышат, — Марьюшка в сенки вышла. Ребята
за ней и углядели, как она на повети залезала и в котором месте там возилась. Углядели и поскорее в избу. За ними следом
Марьюшка прибежала. Дрожит, зубами,
чакает. То ли ей холодно, то ли боязно.
Потом легла, поежилась маленько, и
слышно стало — уснула. Ребятам того и
надо. Слезли с полатей, оделись, как
пришлось, и тихонько вышли из избы.
Что делать, об этом они уж сговорились.
У Лейка, видишь, мерин был, не то
чалый, не то бурый, звали его Голубко.
Ребята и придумали этого мерина Марьюшкиным гребешком вычесать. На поветях-то ночью боязно, только ребята один
перед другим храбрятся. Нашли на поветях гребешок, начесали с Голубка шерсти
и гребешок на место повесили. После этого в избу пробрались и крепко-накрепко
заснули. Пробудились позднехонько. Из
больших в избе одна Лейкова мать была,
— у печки топталась.
Пока ребята спали, тут вот что случилось. Марьюшка утром поднялась раньше
всех и достала свой гребешок. Видит —
волосу много. Обрадовалась — жених
кудрявый будет. Побежала к подружкам
похвастаться. Те глядят — что-то не вовсе ладно. Дивятся, какой волос чудной.
Ни у одного знакомого парня такого не
видывали. Потом одна разглядела в гребешке силышко от конского хвоста. Подружки и давай хохотать над Марьюшкой.
— У тебя, — говорят, — женихом-то
Голубко оказался.
Марьюшке это за большую обиду,
она разругалась с подружками, а те знай
хохочут. Кличку ей объявили: Голубкова
невеста.
Прибежала Марьюшка домой, жалуется матери — вот какое горе приключилось, а ребята помнят вчерашние подзатыльники и с полатей поддразнивают:
— Голубкова невеста, Голубкова невеста!
Марьюшка тут вовсе разревелась, а
мать смекнула, чьих это рук дело, закричала на ребят:
— Что вы, бесстыдники, наделали!
Без того у нас девку женихи обходят, а вы
ее на смех поставили.
Ребята поняли — вовсе неладно вышло, давай перекоряться:
— Это ты придумал!
— Нет, ты!
Марьюшка из этих перекоров тоже
поняла, что ребята ей такую штуку подстроили, кричит им:
— Чтоб вам самим голубая змейка
привиделась!
Тут опять на Марьюшку мать напустилась:
— Замолчи, дура! Разве можно такое
говорить? На весь дом беду накличешь!
Марьюшка в ответ на это свое говорит:
— Мне что до этого! Не глядела бы
на белый свет!
Хлопнула дверью, выбежала в ограду
и давай там снеговой лопатой Голубка
гонять, будто он в чем провинился. Мать
вышла, сперва пристрожила девку, потом
в избу увела, уговаривать стала. Ребята
видят, — не до них тут, утянулись к Ланку. Забились там на полати и посиживают
смирнехонько. Жалко им Марьюшку, а
чем теперь поможешь? И голубая змейка
в головенках застряла. Шепотом спрашивают один у другого.
— Лейко, ты не слыхал про голубую
змейку?
— Нет, а ты?
— Тоже не слыхивал.
Шептали, шептали, решили у больших спросить, когда дело маленько призамнется. Так и сделали. Как Марьюшкина обида позабылась, ребята и давай разузнавать про голубую змейку. Кого ни
спросят, те отмахиваются — не знаю, да
еще грозятся:
65
П. БАЖОВ
— Возьму вот прут да отвожу обоих!
Забудете о таком спрашивать!
Ребятам от этого еще любопытнее
стало: что за змейка такая, про которую и
спрашивать нельзя?
Нашли-таки случай. По праздничному делу у Ланка отец пришел домой порядком выпивши и сел у избушки на завалинке. А ребята знали, что он в такое
время поговорить больно охоч. Ланко и
подкатился:
— Тятя, ты видал голубую змейку?
Отец, хотя сильно выпивши был, даже отшатнулся, потрезвел и заклятье сделал:
— Чур, чур, чур! Не слушай, наша
избушка-хроминка! Не тут слово сказано!
Пристрожил ребят, чтоб напредки такого не говорили, а сам все-таки выпивши, поговорить-то ему охота. Посидел
так, помолчал, потом и говорит:
— Так и быть, скажу вам, а то еще
беды наделаете своими разговорами. Вот
слушайте!
Есть в наших краях маленькая голубенькая змейка. Ростом не больше четверти и до того легонькая, будто в ней
вовсе никакого весу нет. По траве идет,
так ни одна былинка не погнется. Змейка
эта не ползает, как другие, а свернется
колечком, головенку выставит, а хвостиком упирается и подскакивает, да так
бойко, что не догонишь ее. Когда она
этак-то бежит, вправо от нее золотая
струя сыплется, а влево черная-пречерная.
Одному увидеть голубую змейку
прямое счастье: наверняка верховое золото окажется, где золотая струя прошла. И
много его. Поверху большими кусками
лежит. Только оно тоже с подводом. Если
лишку захватишь, да хоть капельку сбросишь, все в простой камень повернется.
Второй раз тоже не придешь, потому место сразу забудешь.
Ну, а когда змейка двоим-троим, либо
целой артелке покажется, тогда вовсе
черная беда. Все перессорятся и такими
ненавистниками друг дружке станут, что
до смертоубийства дело дойдет. У меня
отец на каторгу ушел из-за этой голубой
змейки. Сидели как-то артелью и разговаривали, а она и покажись. Тут у них и
пошла неразбериха. Двоих насмерть в
драке убили, остальных пятерых на каторгу угнали. И золота никакого не оказалось. Потому вот про голубую змейку и
не говорят: боятся, как бы она не показалась при двоих либо троих. А показаться
она везде может: в лесу и в поле, в избе и
на улице. Да еще сказывают, будто голубая змейка иной раз человеком прикидывается, только узнать ее все-таки можно.
Как идет, так даже на самом мелком песке следов не оставляет. Трава и та под ней
не гнется. Это первая примета, а вторая
такая: из правого рукава золотая струя
бежит, из левого — черная пыль сыплется.
Наговорил этак-то Ланков отец и наказывает ребятам:
— Смотрите, никому об этом не говорите и вдвоем про голубую змейку вовсе даже не поминайте. Когда в одиночку
случится быть и кругом людей не видно,
тогда хоть криком кричи.
— А как ее звать? — спрашивают ребята.
— Этого, — отвечает, — не знаю. А
если бы знал, тоже бы не сказал, потому
опасное это дело.
На том разговор и кончился. Ланков
отец еще раз настрого наказал ребятам
помалкивать и вдвоем про голубую змейку даже не поминать.
Ребята сперва сторожились, один
другому напоминал:
— Ты гляди, про эту штуку не говори
и не думай, как со мной вместе. В одиночку надо.
Только как быть, когда Лейко с Ланком всегда вместе и голубая змейка ни у
того, ни у другого с ума не идет? Время к
теплу подвинулось. Ручейки побежали.
66
ГОЛУБАЯ ЗМЕЙКА
Сбежались ребята, рассказывают друг
другу, хвалятся:
— Я и глазки разглядел!
— А я хвостик видел. Она им упрется
и подскочит.
— Думаешь, я не видел? Из колечкато чуть высунулся.
Лейко, как он все-таки поживее был,
побежал к своему прудику за лопаткой.
— Сейчас, — кричит, — золота добудем!
Прибежал с лопаткой и только хотел
ковырнуть землю с той стороны, где золотая струя прошла, Ланко на него налетел:
— Что ты делаешь! Загубишь себя!
Тут, поди-ко, черная беда рассыпана!
Подбежал к Лейку и давай его отталкивать. Тот свое кричит, упирается. Ну, и
разодрались ребята. Ланку с горки сподручнее, он и оттолкал Лейка подальше, а
сам кричит:
— Не допущу в том месте рыться.
Себя загубишь. Надо с другой стороны.
Тут опять Лейко набросился:
— Никогда этого не будет! Загинешь
там. Сам видел, как в ту сторону черная
пыль сыпалась.
Так вот и дрались. Один другого остерегает, а сами тумаки дают. До реву
дрались. Потом разбираться стали, да и
поняли, в чем штука: видели змейку с
разных сторон, потому правая с левой и
не сходятся. Подивились ребята.
— Как она нам головы закружила!
Обоим навстречу показалась. Насмеялась
над нами, до драки довела, а к месту и не
подступишься. В другой раз, не прогневайся, не позовем. Умеем, а не позовем!
Решили так, а сами только о том и
думают, чтобы еще раз поглядеть на голубую змейку. У каждого на уме и то было: не попытать ли в одиночку. Ну, боязно, да и перед дружком как-то нескладно.
Недели две, а то и больше все-таки о голубой змейке не разговаривали. Лейко
начал:
Первая весенняя забава — около живой
воды повозиться: лодочки пускать, запруды строить, меленки водой крутить. Улица, по которой ребята жили, крутиком к
пруду спускалась. Весенние ручейки тут
скоро сбежали, а ребята в эту игру не
наигрались. Что делать? Они взяли по
лопатке, да и побежали за завод. Там,
дескать, из лесу еще долго ручейки бежать будут, на любом поиграть можно.
Так оно и было. Выбрали ребята подходящее место и давай запруду делать, да
поспорили, кто лучше умеет. Решили на
деле проверить: каждому в одиночку плотинку сделать. Вот и разошлись по ручью-то. Лейко пониже, Ланко повыше
шагов, поди, на полсотни. Сперва перекликались.
— У меня, смотри-ко!
— А у меня! Хоть завод строй!
Ну, все-таки работа. Оба крепко занялись, помалкивают, стараются, как лучше
сделать. У Лейка привычка была чтонибудь припевать за работой. Он и подбирает разные слова, чтобы всклад вышло:
Эй-ка, эй-ка,
Голубая змейка!
Объявись, покажись!
Колоском покрутись!
Только пропел, видит — на него с
горки голубенькое колеско катится. До
того легонькое, что сухие былинки и те
под ним не сгибаются. Как ближе подкатилось, Лейко разглядел: это змейка колечком свернулась, головенку вперед уставила да на хвостике и подскакивает. От
змейки в одну сторону золотые искры
летят, в другую черные струйки брызжут.
Глядит на это Лейко, а Ланко ему кричит:
— Лейко, гляди-ко, вон она — голубая змейка!
Оказалось, что Ланко это же самое
видел, только змейка к нему из-под горки
поднималась. Как Ланко закричал, так
голубая змейка и потерялась куда-то.
67
68
ГОЛУБАЯ ЗМЕЙКА
такой, а бросить боится. Помнит, что отец
говорил: сбросишь хоть капельку, все в
простой камень перекинется. Он и кричит
Лейку:
— Поменьше выбирай, поменьше!
Этот тяжелый!
Лейко послушался, взял поменьше, а
он тоже тяжелым показался. Тут он понял, что у Ланка камень вовсе не под силу, и говорит:
— Брось, а то надорвешься! Ланко
отвечает:
— Если брошу, все в простой камень
обернется.
— Брось, говорю! — кричит Лейко, а
Ланко упирается: нельзя. Ну, опять дракой кончилось. Подрались, наревелись,
подошли еще раз посмотреть на пенек да
на каменную дорожку, а ничего не оказалось. Пень как пень, а никаких камней, ни
золотых, ни простых, вовсе нет. Ребята и
судят:
— Обман один эта змейка. Никогда
больше думать о ней не будем.
Пришли домой, там им за штаны попало. Матери отмутузили того и другого,
а сами дивятся:
— Как-то им пособит и вымазаться на
один лад! Одна штанина в глине, другая
— в дегтю! Ухитриться тоже надо!
Ребята после этого вовсе на голубую
змейку сердились:
— Не будем о ней говорить!
И слово свое твердо держали. Ни разу
с той поры у них и разговору о голубой
змейке не было. Даже в то место, где ее
видели, ходить перестали.
Раз ребята ходили за ягодами. Набрали по полной корзиночке, вышли на покосное место и сели тут отдохнуть. Сидят
в густой траве, разговаривают, у кого
больше набрано да у кого ягода крупнее.
Ни тот, ни другой о голубой змейке и не
подумал. Только видят — прямо к ним
через покосную лужайку идет женщина.
Ребята сперва этого в примету не взяли.
Мало ли женщин в лесу в эту пору: кто за
— А что, если нам еще раз голубую
змейку позвать? Только чтоб с одной стороны глядеть.
Ланко добавил:
— И чтоб не драться, а сперва разобрать, нет ли тут обмана какого!
Сговорились так, захватили из дома
по кусочку хлеба да по лопатке и пошли
на старое место. Весна в том году дружная стояла. Прошлогоднюю ветошь всю
зеленой травой закрыло. Весенние ручейки давно пересохли. Цветов много появилось. Пришли ребята к старым своим запрудам, остановились у Лейкиной и начали припевать:
Эй-ка, эй-ка,
Голубая змейка!
Объявись, покажись!
Колеском покрутись!
Стоят, конечно, плечо в плечо, как
уговорились. Оба босиком по теплому
времени. Не успели кончить припевку, от
Лайковой запруды показалась голубая
змейка. По молодой-то траве скоренько
поскакивает. Направо от нее густое облачко золотой искры, налево — такое же
густое — черной пыли. Катит змейка
прямо на ребят. Они уже разбегаться хотели, да Лейко смекнул, ухватил Ланка за
пояс, поставил перед собой и шепчет:
— Негоже на черной стороне оставаться!
Змейка все же их перехитрила, —
меж ног у ребят прокатила. У каждого
одна штанина золоченой оказалась, другая как дегтем вымазана. Ребята этого не
заметили, смотрят, что дальше будет. Голубая змейка докатила до большого пня и
тут куда-то подевалась. Подбежали, видят: пень с одной стороны золотой стал, а
с другой черным-чернехонек и тоже твердый, как камень. Около пня дорожка из
камней, направо желтые, налево черные.
Ребята, конечно, не знали вескости
золотых камней. Ланко сгоряча ухватил
один и чует — ой, тяжело, не донести
69
П. БАЖОВ
две ровнешенькие половинки. Женщина
подала половинки ребятам и говорит:
— Коли который хорошее другому
задумает, у того плиточка золотой станет,
коли — пустяк, выйдет бросовый камешок.
У ребят давно на совести лежало, что
они Марьюшку сильно обидели. Она хоть
с той поры ничего им не говаривала, а
ребята видели: стала она вовсе невеселая.
Теперь ребята про это и вспомнили, и
каждый пожелал:
— Хоть бы поскорее прозвище Голубкова невеста забылось и вышла бы
Марьюшка замуж!
Пожелали так, и плиточки у обоих
стали золотые. Женщина улыбнулась.
— Хорошо подумали. Вот вам за то
награда.
И подает им по маленькому кожаному кошельку с ременной завязкой.
— Тут, — говорит, — золотой песок.
Если большие станут спрашивать, где
взяли, скажите прямо: «Голубая змейка
дала, да больше ходить за этим не велела». Не посмеют дальше разузнавать.
Поставила женщина обручи на ребро,
облокотилась на золотой правой рукой, на
черный — левой и покатила по покосной
лужайке. Ребята глядят — не женщина
это, а голубая змейка, и обручи в пыль
перешли. Правый — в золотую, левый —
в черную.
Постояли ребята, запрятали свои золотые плиточки да кошелечки по карманам и пошли домой. Только Ланко промолвил:
— Не жирно все-таки отвалила нам
золотого песку.
Лейко на это и говорит:
— Столько, видно, заслужили.
Дорогой Лейко чует — сильно потяжелело у него в кармане. Еле вытащил
свой кошелек, — до того он вырос.
Спрашивает у Ланка:
— У тебя тоже кошелек вырос?
ягодами, кто по покосным делам. Одно
показалось им непривычным: идет, как
плывет, совсем легко. Поближе подходить стала, ребята разглядели — ни один
цветок, ни одна травинка под ней не согнутся. И то углядели, что с правой стороны от нее золотое облачко колышется,
а с левой — черное. Ребята и уговорились:
— Отвернемся. Не будем смотреть! А
то опять до драки доведет.
Так и сделали. Повернулись спинами
к женщине, сидят и глаза зажмурили.
Вдруг их подняло. Открыли глаза, видят
— сидят на том же месте, только примятая трава поднялась, а кругом два широких обруча, один золотой, другой чернокаменный. Видно, женщина обошла их
кругом да из рукавов и насыпала. Ребята
кинулись бежать, да золотой обруч не
пускает: как перешагивать — он поднимется, и поднырнуть тоже не дает. Женщина смеется:
— Из моих кругов никто не выйдет,
если сама не уберу.
Тут Лейко с Ланком взмолились:
— Тетенька, мы тебя не звали.
— А я, — отвечает, — сама пришла
поглядеть на охотников добыть золото
без работы.
Ребята просят:
— Отпусти, тетенька, мы больше не
будем. И без того два раза подрались изза тебя!
— Не всякая, — говорит, — драка человеку в покор, за иную и наградить
можно. Вы по-хорошему дрались. Не изза корысти либо жадности, а друг дружку
охраняли. Недаром золотым обручем от
черной беды вас отгородила. Хочу еще
испытать.
Насыпала из правого рукава золотого
песку, из левого черной пыли, смешала на
ладони, и стала у нее плитка чернозолотого камня. Женщина эту плитку
прочертила ногтем, и она распалась на
70
КОРЕННАЯ ТАЙНОСТЬ
Иное, как мокрый снег не по времени.
Идет он видишь, а прошел — и званья не
осталось. А есть и такие дела, что крепко
лежат, как камешок да еще с переливом.
Износу такому нет, и далеко видно. Сто
годов пройдет, а о нем все разговор. Бывает и так, что через много лет оглядят
такой камешок и подивятся:
— Вот оно как сделано было, а мы
думали по-другому.
Такое вот самое и случилось с нашей
златоустовской булатной сталью.
Больше сотни годов прошло с той поры, как в нашем заводе сварили такую
булатную сталь, перед которой все тогдашние булаты в полном конфузе оказались. В те года на заводе в начальстве и
мастерах еще много немцев сидело. Им,
понятно, охота была такую штуку присвоить: мы, мол, придумали и русских
рабочих обучили. Только инженер Аносов этого не допустил. Он в книжках напечатал, что сталь сварили без немцев. Те
еще плели: по нашим составам. Аносов и
на это отворот полный дал и к тому подвел, что Златоустовская булатная сталь и
рядом с немецкими не лежала. Да еще
добавил: коли непременно надо родню
искать златоустовскому булату, так она в
тех старинных ножах и саблях, кои иной
раз попадаются у башкир, казахов и прочих народов той стороны. И закалка такая
же, нисколь она на немецкую не походит.
Немцы видят, — сорвалась их выдумка,
за другое принялись: подхватили разговор о старинном оружии и давай в ту сторону дудеть. Им, видишь, всего дороже
было, чтоб и думки такой не завелось,
будто русские мастера сами могут что
путное сделать. Вот немцы и старались.
Да и у наших к той поре еще мода не
прошла верить, будто все, что позанятнее,
принесли к нам из какой-нибудь чужой
стороны. Вот и пошел разговор, что Аносов много лет по разным кибиточным
кузнецам ходил да ездил и у одного такого и научился булат варить. Которые по-
— Нет, — отвечает, — такой же, как
был.
Лейку неловко показалось перед
дружком, что песку у них не поровну, он
и говорит:
— Давай отсыплю тебе.
— Ну что ж, — отвечает, — отсыпь,
если не жалко.
Сели ребята близ дороги, развязали
свои кошельки, хотели выровнять, да не
вышло. Возьмет Лейко из своего кошелька горсточку золотого песка, а он в черную пыль перекинется. Ланко тогда и
говорит:
— Может, все-то опять обман.
Взял щепотку из своего кошелечка.
Песок как песок, настоящий золотой. Высыпал щепотку Лейку в кошелек — перемены не вышло. Тогда Ланко и понял:
обделила его голубая змейка за то, что
пожадничал на даровщину. Сказал об
этом Лейку, и кошелек на глазах стал
прибывать. Домой пришли оба с полнехонькими кошельками, отдали свой песок
и золотые плиточки семейным и рассказали, как голубая змейка велела.
Все, понятно, радуются, а у Лейка в
доме еще новость: к Марьюшке приехали
сваты из другого села. Марьюшка веселехонька бегает, и рот у нее в полной исправе. От радости, что ли? Жених, верно,
какой-то чубарый волосом, а парень веселый, к ребятам ласковый. Скоренько с
ним сдружились.
Голубую змейку с той поры ребята
никогда не вызывали. Поняли, что она
сама наградой прикатит, если заслужишь,
и оба удачливы в своих делах были. Видно, помнила их змейка и черный свой
обруч от них золотым отделяла.
КОРЕННАЯ
ТАЙНОСТЬ
На память людскую надеяться нельзя,
только и дела тоже разной мерки бывают.
71
П. БАЖОВ
Приехал инженер Аносов на завод в
те года, когда еще немцев довольно сидело. Ну, а этот — свой, русский человек.
Про немцев он на людях худого не говорил, а по всему видно, что не больно ему
любы. Заметно, что и не боится их.
Рабочие, понятно, и обрадовались.
Кто помоложе, те в большой надежде говорит:
— Этот покажет немцам! Покажет!
Того и гляди, к выгонке и подведет. Молодой, а в чинах! Силу, значит, имеет.
Другие опять на то надеются:
— Покажет — не покажет, а заступа
нашему брату будет, потому — свой человек и по заводскому делу вроде как
понимает. Понатужиться надо, чтоб работа без изъяну шла.
Старики, конечно, сомневаются. Время тогда крепостное было, старики-то
всякого натерпелись. Они и твердят свое:
— Постараться можно, а только сперва приглядеться надо. Помни присловье: с
барином одной дорожкой иди, а того не
забывай, что в концах разойдешься: он в
палаты, а ты на полати, да и то не всякий
раз.
Молодые оговаривают стариков:
— Что придумали! Да не такой он человек, чтоб так-то сторожиться.
— Лучше бы не надо, кабы не такой,
— отвечают старики, — а все опаска требуется. Кто по мастерству коренную тайность имеет, ту открывать не след. Погодить надо.
Молодые этого слушать не хотят, руками машут, кричат:
— Как вам, старики, не совестно! —
А те уперлись:
— Больше, поди, вашего учены! Знаем, что барин тебя может под плети положить, под палки поставить, по зеленой
улице провести, а ты его никогда.
На том все же сошлись, что надо стараться, чтобы лучше прежнего дело шло.
Аносов и верно оказался человек обходительный. Не то что с мастерами, а и с
словоохотливее, те и вовсе огородов нагородили, будто Аносов у того кибиточного кузнеца сколько-то годов в подручных жил и не то собирался, не то женился
на его дочери. Тем будто и взял мастера и
тайность с булатом разведал.
Вот и вышла немецкого шитья безрукавка: Аносов не сам до дела дошел, а
перенял чужую тайность, и то вроде как
обманом. Про мастеров заводских и помину нет. Им привезли готовенькое, —
они и стали делать. Никакой тут ни выдумки, ни заботы. Да и что они могут,
темные да слепые, если кто со стороны не
покажет.
Только безрукавка — безрукавка и
есть: руки видны. И диво, что и теперь
есть, кто этому верит. До сих пор рассказывают, да еще с поучением: вот какой
Аносов человек был! Пять годов своей
жизни не пожалел, по степям бродяжкой
шатался, за молотобойца ворочал, а тайность с булатом разведал. Того в толк не
возьмут, походит ли это на правду. Всетаки Аносов Горного корпуса инженер
был. Таких в ту пору не сотнями, а десятками считали. При заводе он тоже не без
дела состоял. Выехать такому на месяц,
на два и то надо было у главного начальства спроситься. А тут, на-ка, убрался в
степи и на пять годов! Кто этому поверит? Да и кто бы отпустил к кибиточным
кузнецам, коли тогда вовсе не по тем выкройкам шили. Если кого посылали
учиться в чужие края, так не в ту сторону.
Ну, все-таки это разговор на два конца: кому досуг да охота, тот спорить может, — так ли, не так ли было. А вот есть
другая зацепка, покрепче, ненадежнее. С
нее уж не сорвешься. Сколько ни крутись,
ни упирайся, а на нашем берегу будешь,
на златоустовском. Сам скажешь: верное
дело. Тут она, эта булатная сталь, на этом
заводе родилась, тут и захоронена.
Которые златоустовские старики это
понимают, они вот как рассказывали.
72
КОРЕННАЯ ТАЙНОСТЬ
С этого и началось. Аносову этот разговор в самуюточку попал, потому как он
ножами да саблями старинной работы
давно занимался. Обрадовался он и объявил:
— Коли сваришь такую, рассчитывай,
что тебя и внука твоего на волю охлопочу.
Что и говорить, как при таком обещании люди старались. Дедушка Швецов из
заветного сундучка какие-то камешки
достал, растолок их в ступке и стал подсыпать в каждую плавку. Норовит сделать все-таки без Аносова. Внучек спрашивает:
— Что это ты, дедушка, подсыпаешь?
А дед ему в ответ:
— Помалкивай до поры. Это тайность
коренная, про нее сказать не могу.
Парень давай уговаривать старика,
чтоб он не таился от Аносова, а старик
объясняет:
— Верно, парень! Мне и самому вроде это стыдно, а не могу. Тятя покойный с
меня заклятие взял, чтоб сохранить эту
тайность до своего смертного часу. В
смертный час велено другому надежному
человеку передать из крепостных же, а
больше никому. Хоть золотой будь!
Так они и работали, с потайной от
Аносова. Старик на верную дорожку вышел, да не дотянул. Сварил как-то и говорит внуку:
— Пойдем поскорее домой. Не выварил, видно, я своей воли, крепостным
умирать привелось.
Пришли домой. Старик первым делом
заклятие со внука взял. Такое же, как с
него отец брал. Одно прибавил:
— Коли на волю выйдешь, тогда как
знаешь действуй. Этого сказать не умею.
Потом старик открыл свой сундучок
заветный, а там у него всякая руда. Объяснил, где какую искать, коли не хватит,
и то рассказал, от какой руды крепость
прибавляется, от какой — гибкость. Од-
простыми рабочими разговаривает, о том,
о другом спрашивает, и но разговору
видно: заводское дело понимает и ко многому любопытствует.
Сталь в ту пору по мелочам варили. И
был в числе сталеваров дедушка Швецов.
Он в те годы уж вовсе утлый стал, еле
ноги передвигал. Варил он с подручным
парнем из своей же семьи Швецовых, как
обычай такой держался, чтоб отец сыну,
дед внуку свое мастерство передавал.
Старик всегда варил хорошую сталь,
только маленько разных статей. Вроде
искал чего-то. Немецкие начальники это
подметили и первым делом нашли придирку, чтоб убрать у старика своего подручного. Загнали парня в дальний курень,
а на его место поставили какого-то немецкого Вили-Филю. Старик на это свою
хитрость поимел: стал варить, лишь бы с
рук сбыть. Было это до приезда Аносова.
Вот этот Швецов и приглядывался к Аносову, потом и говорит:
— Коли твоей милости угодно, могу
хорошую сталь сварить, только надо мне
подручного, которому могу верить на
полную силу, а этого немецкого ВилюФилю мне никак не надо.
И рассказал, как было. Аносов выслушал и говорит:
— Ладно, дед, будь в надежде, охлопочу тебе внучонка, а этого немца пусть
сами учат, чему умеют.
Вскорости шум поднял с немецким
начальством. Почему у вас порядок вверх
ногами? Вас сюда не на то привезли, чтоб
у наших мастеров своих ребят учили.
Немцы отбиваются, что у старика учиться
нечему. Ну, все-таки уступили. Старик
Швецов рад-радехонек, а молодой пуще
того. Оба во всю силу стараются. Сталь
пошла не в пример лучше. Аносов похваливает:
— Старайся, дедушка!
А старик в задор вошел:
— Дай срок, я тебе такую сварю, как
в старинных башкирских ножах бывает.
Видал?
73
П. БАЖОВ
нем словом, все по порядку, а дальше и
говорит:
— Теперь мне этими делами заниматься не годится, беги за попом!
Внук так и сделал, а старик не задержался, — в тот же вечер умер. Похоронили старика Швецова, а молодой на его
место стал. Парень могутный, в полной
силе, без подручного обходится, а сам но
дедушкиной дорожке все вперед да вперед идет. Аносов тоже не без дела сидел.
Он опять над тем бился, как лучше закалять поделку из швецовских плавок. Долго не выходило. Ну, попал-таки в точку.
Заводский же кузнец надоумил. Вот тогда
и вышел тот самый булат, коим наш завод
на весь свет прославился. Аносов, может,
и не заметил, что плавка-то уж после старика доведена. Все-таки слово свое не
забыл, стал вольную хлопотать молодому
мастеру Швецову. Не скоро дали, да еще
Аносову пришлось сперва взять обещание, что ни на какой другой завод Швецов не пойдет. Тот, разумеется, такое
обещание дал, а сам думает: «Какая-то
воля особая, без выходу». Тут еще спотычка случилась.
Он, этот молодой Швецов, частенько
по делу бывал у Аносова в доме. Аносов
в ту пору уже семейный был. Детишки у
него бегали. И была у них в услужении
девушка Луша. С собой ее Аносовы привезли. Вот эта девушка и приглянулась
Швецову. Домашние, понятно, отговаривали парня:
— В уме ли ты? Она, поди-ка, крепостная Аносовых. С чего они ее отдадут?
Да и на что тебе нездешняя? Мало ли
своих заводских девок?
Разговаривать о таком — все равно
что воду неводом черпать. Сколько ни
работай, толку не будет. Не родился, видно, еще мастер, который бы эту тайность
понял, почему человека к этому тянет, а к
другому нет. Не послушался Швецов своих семейных, сам свататься пошел. Аносов помялся и говорит:
гу.
— Это как барыня скажет, а я не мо-
Барыня поблизости случилась, услышала, зафыркала:
— Это еще чего за выдумки! Чтоб я
ему свою Лушу отдала? Да она у меня в
приданое приведена. С девчонок мне
служит, и дети к ней привыкли. — И на
мужа накинулась: — Чему ты потворствуешь? Как он смеет к тебе с таким делом
приходить?
Аносов объясняет: мастер, дескать,
такой, он немалое дело сделал; только
барыня свое:
— Что ж такое? Сталь сварил! Завтра
другого поставишь, и он сварит. А Лушке
я покажу, как парней приманивать!
Тут вот Швецов и понял, что и вольному коренную тайность для себя похранить надо. Он и хранил всю жизнь. А
жизнь ему долгая досталась. Без малого
не дотянул до пятого года. Много на его
глазах прошло.
Аносов отстоял Златоустовский булат
от немецкой прихватки, будто они научили. В книжках до тонкости рассказал, как
этому булату закалку вести. С той поры
эта булатная сталь и прозванье получила
— аносовская, а варил ее один мастер —
Швецов.
Потом Аносовы уехали и Лушу с собой увезли. Говорили, что это немецкое
начальство подстроило, но и Аносов себя
не уронил: вскорости генеральский чин
получил и томским губернатором сделался. А тут всем заводским немцам полная
выгонка пришла, и Аносов будто в этом
большую подмогу дал. Из старинных начальников про него больше всех заводские старики поминают, и всегда добрым словом.
— Каким он губернатором был, —
это нам неведомо, а по нашему заводу на
редкость начальник был и много полезного сделал.
Аносов недолговеким оказался. При
крепостной еще поре умер. Плетешок
74
КОРЕННАЯ ТАЙНОСТЬ
Выбрали от всех народов, какие тут
были, по человеку в судьи, а на рубку
доброволец нашелся. Вышел какой-то
военный человек вроде барина, с сединой
уж. Ростом не велик, а кряжист.
Подали этому чужестранному человеку немецкую саблю. Хватил он с расчетом концы испытать. Глядь, а у немецкой
сабли кончика и не осталось.
— Подавай, — кричит, — другую!
Эта не годится.
Подали другую. На этот раз приноровился серединки испробовать, и опять с
первого же разу у немецкой сабли половина напрочь.
— Подавай, — кричит, — новую!
Подали третью. Эту направил так,
чтобы сабли близко рукояток сошлись, а
конец такой же: от немецкой сабли у него
в руке одна рукоятка и осталась.
Все хохочут, кричат:
— Вот так немецкий булат! Дальше и
пробовать не надо. Без судей всякому
видно.
Наши все-таки настояли, чтоб до конца довели. Укрепили немецкую саблю в
станок, и тот же человек стал по ней нашей Златоустовской саблей рубить. Рубанул раз — кончика не стало, два — половины нет, три — одна рукоятка в станке, а
на нашей сабельке и знаков нет. Тут все
шумят, в ладоши хлопают, на разных
языках вроде как ура кричат, а этот рубака вытащил кинжал старинной работы, с
золотой насечкой, укрепил в станке и
спрашивает:
— А можно мне по такому ударить?
Наши отвечают:
— Сделай милость, коли кинжала не
жалко.
Он и хватил со всего плеча. И что ты
думаешь? На кинжале зазубрина до самого перехвата, а наша сабелька какой была,
такой и осталась. Тут еще натащили оружия, а толк один: либо напрочь наш булат
то оружие рубит, либо около того. Тут
рубака-то оглядел саблю, поцеловал ее,
этот, что тайность с булатом он у кибиточного кузнеца выведал, при жизни
Аносова начался. Тому, может, лестно
показалось, как его расписывали, он и
поддакнул: «Было дело, скупал старинное
оружие и на те базары ездил, где его
больше достать можно». На эти слова и
намотали всякой небылицы, а пуще всего
немцы старались. После выгонки-то с
завода им это до краю понадобилось. Ну,
как же! На том заводе сколько годов сидели, а самую знаменитую сталь сварить
не умеют. Немцы в тех разговорах и нашли отворотку.
— Мы, — говорят,— старинным
оружием не занимались, а коли надо, так
и лучше сварим.
И верно, стали делать ножи да сабли
вроде наших златоустовских, по отделкето. Только в таком деле с фальшью недалеко уедешь, немцам и пришлось в большой конфуз попасть.
Была, сказывают, выставка в какой-то
не нашей стороне. Все народы работу
свою показывали и оружие в том числе.
Наш златоустовский булат такого места
не миновал. А немцы рядом с нашим
свою поделку поставили, да и хвалятся:
«Наши лучше». Понятно, спор поднялся.
Народу около того места со всей выставки набежало. Тогда наши выкатили станочек, на коем гибкость пробуют, поставили саблю вверх острием, захватили в
зажим рукоятку и говорят:
— А ну, руби вашими по нашей. Поглядим, сколько ваших целыми останется!
Немцы увиливать стали, а нос кверху
держат:
— Дикость какая! Тут, поди, не ярмарка, не базар, а выставка! Какая может
быть проба? Повешено — гляди.
Тут, спасибо, другие народы ввязались, особливо из военного слою.
— При чем, — кричат, — ярмарка?
Сталь не зеркало. В нее не глядеться!
Русские дело говорят. Давай испытывать!
75
П. БАЖОВ
покрутил над головой и стал по-своему
говорить что-то. Нашим перевели: он,
дескать, в своей стороне самый знаменитый по оружию человек и накоплено у
него множество всякого, а такого булату
и видеть не приходилось. Нельзя ли эту
саблю купить? Денег он не пожалеет.
Наши, понятно, не поскупились.
— Прими, — говорят, — за труд памятку о нашем заводе. Хоть эту возьми,
хоть другую выбери. У нас без обману.
Один мастер варит, только в отделке различка есть.
Мастеру Швецову сказывали, как
аносовский булат по всему свету гремит.
Швецов посмеивался и работал, как смолоду, одиночкой. Тут, как у нас говорится, волю объявили: за усадьбы, за покос,
за лесные делянки деньги потребовали.
Швецову к той поре далеко за полсотни
перевалило, а все еще в полной силе. Семью он, конечно, давно завел, да не задалось ему это. Видно, Маша не Луша, и
ребята не те. Приглядывается мастер
Швецов, как жизнь при новом положении
пойдет, а хорошего не видит. Барская сила иструхла, зато деньги большую силу
взяли и жадность на них появилась. Мастерством не дорожат, лишь бы денег побольше добыть. В своей семье раздор изза этого пошел. Который-то из сыновей
из литейной в объездные перешел, говорит: «Тут дороже платят и сорвать можно». Швецов из-за этого даже от семьи
отделился, ушел в малуху жить. Тут немцы полезли. Они хоть про степных кузнецов много рассказывали, а, видать, понимали, в каком месте тайность с булатной
сталью искать. Подсылать стали к Швецову когда немцев, когда русских, а повадка у всех одна. Набросают на стол
горку денег и говорят: «Деньги твои, тайность наша». Швецов только посмеется:
— Кабы на эту горку петуха поставить, так он бы хоть закричал: караул! А
мне что делать? Не красным же товаром
торговать, коли я смолоду к мастерству
прирос. Забирай-ка свое да убирайся с
моего. Так и разделимся, чтоб другой раз
не встретиться.
Прошло еще годов близко сорока, а
все мастер Швецов булатную сталь варит.
Остарел, понятно, подручные у пего есть:
да не может приглядеть надежного. Был
один хороший паренек, да его в тюрьму
загнали. Книжки, говорят, не те читал.
Ходил старик по начальству, просил, чтоб
похлопотали, так куда тебе, крик даже
подняли:
— Вперед такого и говорить не смей!
Тут и самого старика изобидели: дедушкину еще росчисть отобрали. Тебе, —
говорит, — другой покос отведем. Росчисть не больно завидная, так и в доброе
лето на одну коровенку сена поставит,
только привык к ней старик с малых своих лет. Он и пошел опять по начальству
хлопотать. Там и помянул: семь десятков
лет на заводе работаю и не на какомнибудь малом месте, а варю аносовский
булат, про который всему свету известно.
Да еще добавил: и мои, поди, капельки в
том булате есть.
Начальство эти слова на смех подняло:
— Зря, дед, гордишься. Твоего в том
деле одна привычка. Все остальное в
книжках написано, да у нас в заводском
секрете еще запись аносовская есть. Кто
хочешь но ней эту сталь сварит.
Старика это вовсе задело. Прямо
спросил:
— Неужели вы меня ни во что не ставите?
— Во столько, — отвечают, — и ставим, сколько поденно получаешь.
— Коли так, — говорит Швецов, —
варите по бумаге, а только аносовского
булату вам больше не видать.
С тем и ушел. Начальство еще посмеялось:
— Вишь, разгорячился старикан. Тоже птица! Как о себе думает!
76
ЧУГУННАЯ БАБУШКА
Потом хватились, конечно. Кого ни
поставят на это место, а толку нет. Выходит, как говорится, дальняя родня, с которой век не видались и прозванье другое.
Главный заводский начальник говорит:
— Послать за стариком!
А тот ответил:
— Неохота мне, а и ноги болят.
— Привезти на моей паре, — распорядился начальник, а сам посмеивается:
— Пусть старик потешится.
У Швецова и на это свой ответ:
— Начальнику привычнее на лошадках кататься. Пусть сам ко мне приедет,
тогда и поговорим.
Начальнику это низко показалось. Закричал, забегал:
— Чтоб я к нему на поклон поехал!
Да кто он и кто я? Таких-то у меня по
заводу тысячи, а я им буду кланяться!
Никогда такого не дождется!
Начали опять пробовать. Бумаги снова перебрали. Сам начальник тут постоянно вертелся, а все то же, — выходит
сталь, да не на ту стать. А уж пошел разговор, что в Златоусте разучились булатную сталь варить. Начальник вовсе посмяк, стал прилаживаться к мастеру
Швецову, пенсию ему хорошую назначил, сам пришел к старику, деньги большие сулит, а Швецов на это:
— Все-то у вас деньги да деньги! Да я
этими деньгами мог бы весь угол завалить, кабы захотел. Только тайность моя
коренная. Ее не продают, а добром отдают, только не всякому. Вот если выручишь из тюрьмы моего подручного, так
будет он вам аносовский булат по-швецовски варить, а я вам не слуга.
Хлопотал ли начальник за этого парня, про то неизвестно, только Швецов так
никому и не сказал свою тайность. Томился, сказывают, этим, а все-таки в заветном сундучке у него пусто оказалось,
пыль даже выколотил, чтобы следов не
осталось. Берег, значит, свою тайность от
тех, кто его мастерство поденщиной мерил и работу его жизни ни во что ставил.
Так и унес с собой тайну знаменитого
булата, который аносовским назывался.
Обидно, может быть, а как осудишь старика? Наверняка бы ведь продали по тому
времени. Вздохнешь только: «Эх, не дожил старик до настоящих своих дней!»
Ныне вон многие народы дивятся, какую силу показало в войне наше государство, а того не поймут, что советский человек теперь полностью раскрылся. Ему
нет надобности свое самое дорогое в тайниках держать. Никто не боится, что его
труд будет забыт либо не оценен в полную меру. Каждый и несет на пользу общую, кто что умеет и знает. Вот и вышла
сила, какой еще не бывало в мире. И тайны уральского булата эта сила найдет.
ЧУГУННАЯ БАБУШКА
Против наших каслинских мастеров
по фигурному литью никто выстоять не
мог. Сколько заводов кругом, а ни один
вровень не поставишь.
Другим заводчикам это не вовсе по
нраву приходилось. Многие охотились
своим литьем каслинцев обогнать, да не
вышло.
Демидовы тагильские сильно косились. Ну как? Первый, можно сказать, по
здешним местам завод считался, а тут нако — по литью оплошка. Связываться
все-таки не стали, отговорку придумали:
— Мы бы легонько каслинцев перешагнули, да заниматься не стоит: выгоды
мало.
С Шуваловыми лысьвенскими смешнее вышло. Те, понимаешь, врезались в
это дело. У себя, на Кусье-Александровском заводе, сказывают, придумали тоже
фигурным литьем заняться. Мастеров с
разных мест понавезли, художников наняли. Не один год этак-то пыжились, и
денег, говорят, не жалели, а только видят
77
П. БАЖОВ
того десятка, какой не от всякой сотни
поставишь. Многие, конечно, по тем временам вовсе неграмотные были, а дарованья к этому делу имели.
Фигурки, по коим литье велось, не
все заводские художники готовили.
Больше того, их со стороны привозили.
Которое, как говорится, из столицы, которое — из-за границы, а то и просто с
толчка. Ну, мало ли, — приглянется заводским барам какая вещичка, они и посылают ее в Касли с наказом:
— Отлейте по этому образцу, к такому-то сроку.
Заводские мастера отольют, а сами
про всякую отливку посудачат.
— Это, не иначе, француз придумал.
У них, знаешь, всегда так: либо веселенький узорчик пустят, либо выдумку почудней. Вроде вон парня с крылышками
на пятках. Кузьмич из красильной еще
его торгованном Меркушкой зовет.
Немецкую работу, друг, тоже без
ошибки узнать можно. Как лошадка поглаже да посытнее либо бык пудов этак
на сорок, а то барыня погрузнее, в полном
снаряде да еще с собакой, так и знай —
без немецкой руки тут не обошлось. Потому — немец первым делом о сытости
думает.
Ну вот. В числе прочих литейщиков
был в те годы Торокин Василий Федорыч.
В пожилых считался. Дядей Васей в литейном его звали.
Этот дядя Вася с малых лет на формовке работал и, видно, талант к этому
делу имел. Даром что неграмотный, а
лучше всех доводил. Самые тонкие работы ему доверяли.
За свою-то жизнь дядя Вася не одну
тысячу отливок сделал, а сам дивится:
— Придумывают тоже! Все какие-то
Еркулесы да Лукавоны! А нет того, чтобы
понятное показать.
С этой думкой стал захаживать по вечерам в мастерскую, где главный заво-
— в ряд с каслинским это литье не поставишь, Махнули рукой, да и говорят, как
Демидовы:
— Пускай они своими игрушками
тешатся, у нас дело посурьезнее найдется.
Наши мастера меж собой пересмеиваются:
— То-то! Займитесь-ко чем посподручнее, а с нами не спорьте. Наше литье,
поди-ко, по всему свету на отличку идет.
Однем словом, каслинское.
В чем тут главная точка была, сказать
не умею. Кто говорил — чугун здешний
особенный, только, на мой глаз, чугун —
чугуном, а руки — руками. Про это ни в
каком деле забывать не след.
В Каслях, видишь, это фигурное литье с давних годов укоренилось. Еще при
бытности Зотовых, когда они тут над народом изгальничали, художники в Каслях
живали. Народ, значит, и приобык.
Тоже ведь фигурка, сколь хорошо ее
ни слепит художник, сама в чугун не заскочит. Умелыми да ловкими руками ее
переводить доводится.
Формовщик хоть и по готовому ведет,
а его рука много значит. Чуть оплошал —
уродец родится.
Дальше чеканка пойдет. Тоже не всякому глазу да руке впору. При отливке,
известно, всегда какой ни на есть изъян
случится. Ну, наплывчик выбежит, шадринки высыплет, вмятины тоже бывают, а
чаще всего путцы под рукой путаются.
Это пленочки так по-нашему зовутся.
Чеканщику и приходится все эти изъяны
подправить: наплывчики загладить, шадринки сбить, путцы срубить. Со стороны
глядя, и то видишь — вовсе тонкое это
дело, не всякой руке доступно.
Бронзировка да покраска проще кажутся, а изведай — узнаешь, что и тут
всяких хитростей-тонкостей многонько.
А ведь все это к одному шло. Оно и
выходит, что около каслинского фигурного литья, кроме художников, немало народу ходило. И набирался этот народ из
78
ЧУГУННАЯ БАБУШКА
кадушки с водой. Дядя Вася эту бабку и
заприметил. Нет-нет и зайдет к соседям
будто за делом, а сам на бабку смотрит.
Жене, видно, поглянулась мужнина затея.
— Что ж, — говорит, — старушка
стоющая. Век прожила, худого о ней никто не скажет. Работящая, характером
приветливая, на разговор не скупая.
Только примут ли на заводе?
— Это, — отвечает, — полбеды, потому — глина некупленная и руки свои.
Вот и стал дядя Вася лепить бабку
Анисью, со всем, сказать по-нонешнему,
рабочим местом. Тут тебе и кадушка, и
ковшичек сбоку привешен, и бабка сидит,
сухонькими пальцами нитку подкручивает, а сама маленько на улыбе, вот-вот
ласковое слово скажет.
Лепил, конечно, по памяти. Старуха
об этом и не знала, а Васина жена сильно
любопытствовала. Каждую ночь подойдет
и свою заметочку скажет:
Потуже ровно надо ее подвязать. Не
любит бабка распустехой ходить, да и не
по-старушечьи этак-то платок носить.
Ковшик у них будет поменьше. Нарочно давеча поглядела.
Ну, и прочее такое. Дядя Вася о котором поспорит, которое на приметку берет.
Ну, вылепил фигурку. Тут на него
раздумье нашло, — показывать ли? Еще
на смех подымут!
Все-таки решился, пошел сразу к
управляющему. На счастье дяди Васи,
управляющий тогда из добрых пришелся,
неплохую память о себе в заводе оставил.
Поглядел он торокинскую работу, понял,
видно, да и говорит:
— Подожди маленько — придется
мне посоветоваться.
Ну, прошло сколько-то времени,
пришел дядя Вася домой, подает жене
деньги.
— Гляди-ко, мать, деньги за модельку
выдали! Да еще бумажку написали, чтоб
вперед выдумывал, только никому, кроме
своего завода, не продавал.
дский художник учил молодых ребят рисунку и лепке тоже.
Формовочное дело, известно, с лепкой-то по соседству живет: тоже приметливого глаза да ловких пальцев требует.
Поглядел дядя Вася на занятия, да и
думает про себя:
«А ну-ко, попробую сам».
Только человек возрастной, свои ребята уж большенькие стают — ему и
стыдно в таких годах ученьем заниматься.
Так он что придумал? Вкрадче от своихто семейных этим делом занялся. Как уснут все, он и садится за работу. Одна жена знала. От нее, понятно, не ухоронишься. Углядела, что мужик засиживаться
стал, спрашивает:
— Ты что, отец, полуночничаешь?
Он сперва отговаривался:
— Работа, дескать, больно тонкая
пришлась, а пальцы одубели, вот и разминаю их.
Жена все-таки доспрашивает, да его и
самого тянет сказать про свою затею. Не
зря, поди-ко, сказано: сперва подумай с
подушкой, потом с женой. Ну, он и рассказал:
— Так и так... Придумал свой образец
для отливки сготовить.
Жена посомневалась:
— Барское, поди-ко, это дело. Они к
тому ученые, а ты что?
— Вот то-то, — отвечает, — и горе,
что бары придумывают непонятное, а мне
охота простое показать. Самое, значит,
житейское. Скажем, бабку Анисью вылепить, как она прядет. Видела?
— Как, — отвечает, — не видела, коли чуть не каждый день к ним забегаю.
А по соседству с ними Бескресновы
жили. У них в семье бабушка была, вовсе
преклонных лет. Внучата у ней выросли,
работы по дому сама хозяйка справляла, и
у этой бабки досуг был. Только она —
рабочая косточка — разве может без дела? Она и сидела день-деньской за пряжей, и все, понимаешь, на одном месте, у
79
П. БАЖОВ
Так и пошла торокинская бабка по
свету гулять. Сам же дядя Вася ее формовал и отливал. И, понимаешь, оказалась
ходким товаром. Против других-то заводских поделок ее вовсе бойко разбирать
стали. Дядя Вася перестал в работе таиться. Придет из литейной и при всех с глиной вожгается. Придумал на этот раз углевоза слепить, с коробом, с лошадью,
все как на деле бывает.
На дядю Васю глядя, другие заводские мастера осмелели — тоже принялись лепить да резать, кому что любо.
Подставку, скажем, для карандашей вроде рабочего бахила, пепельницу на манер
капустного листка. Кто опять придумал
вырезать девушку с корзинкой груздей,
кто свою собачонку Шарика лепит-старается. Однем словом, пошло-поехало, живым потянуло.
Радуются все. Торокинскую бабку
добром поминают:
— Это она всем нам дорожку показала.
Только недолго так-то было. Вдруг
полный поворот вышел. Вызвал управляющий дядю Васю и говорит:
— Вот что, Торокин... Считаю я тебя
самолучшим мастером, потому от работы
в заводе не отказываю. Только больше
лепить не смей. Оконфузил ты меня своей
моделькой.
А прочих, которые по торокинской
дорожке пошли — лепить да резать стали,
— тех всех до одного с завода прогнал.
Люди, понятно, как очумелые стали:
за что, про что такая напасть? Кинулись к
дяде Васе:
— Что такое? О чем с тобой управляющий разговаривал?
Дядя Вася не потаил, рассказал, как
было. На другой день его опять к управляющему потянули. Не в себе вышел, в
глаза не глядит, говорит срыву:
— Ты, Торокин, лишних слов не говори! Велено мне тебя в первую голову с
завода вышвырнуть. Так и в бумаге напи-
сано. Только семью твою жалеючи оставляю.
— Коли так, — отвечает дядя Вася,
— могу и сам уйти. Прокормлюсь какнибудь на стороне.
Управляющему, видно, вовсе стыдно
стало.
— Не могу, — говорит, — этого допустить, потому как сам тебя, можно сказать, в это дело втравил. Подожди, может,
еще переменится. Только об этом разговоре никому не сказывай.
Управляющий-то, видишь, сам в этом
деле по-другому думал.
Которые поближе к нему стояли, те
сказывали, — за большую себе обиду
этот барский приказ принял, при других
жаловался:
— Кабы не старость, дня бы тут лишнего не прожил.
Он — управляющий этот — с характером мужик был, вовсе ержистый. Чуть
не по нему, сейчас:
— Живите, не тужите, обо мне не
скучайте! Я по вам и подавно тосковать
не стану, потому владельцев много, а настояще знающих по заводскому делу нехватка. Найду место, где дураков поменьше, толку побольше.
Скажет так и вскорости на другое место уедет. По многим заводам хорошо
знали его. Рабочие везде одобряли, да и
владельцы хватались. Сманивали даже.
Все, понятно, знали — человек неспокойный, не любит, чтоб его под локоть толкали, зато умеет много лишних
рублей находить на таких местах, где
другие ровным счетом ничего не видят.
Владельцев заводских это и приманивало.
Перед Каслями-то этот управляющий
на Омутинских заводах служил, у купцов
Пастуховых. Разругался из-за купецкой
прижимки в копейках. Думал — в Каслях
попроще с этим будет, а вон что вышло:
управляющий целым округом не может
80
ЧУГУННАЯ БАБУШКА
Ну, вот так... Уехала эта немецкая
тетка Каролина куда-то за границу. Долго
там ползала. Кто говорит — лечилась, кто
говорит — забавлялась на старости лет.
Это ее дело. Только в ту пору как раз торокинская чугунная бабушка и выскочила, а за ней и другие такие штучки воробушками вылетать стали и ходко по рукам пошли.
Меллеру, видно, не до этого было,
либо он на барыши позарился, только
облегчение нашим мастерам и случилось.
А как приехала немецкая тетка домой, так
сразу перемена делу вышла.
Визгом да слюной чуть не изошлась,
как увидела чугунную бабушку. На племянничка своего поднялась, корит его
всяко в том смысле: скоро, дескать, до
того дойдешь, что своего кучера либо
дворника себе на стол поставишь. Позор
на весь свет!
Меллер, видно, умишком небогат
был, забеспокоился:
— Простите-извините, любезная тетушка, — недоглядел. Сейчас дело поправим.
И пишет выговор управляющему со
строгим предписаньем — всех нововыявленных заводских художников немедленно с завода долой, а модели их навсегда
запретить.
Так вот и плюнула немецкая тетка
Каролинка со своим дорогим племянничком нашим каслинским мастерам в самую
душу. Ну, только чугунная бабушка за все
отплатила.
Пришла раз Каролинка к важному начальнику, с которым ей говорить-то с
поклоном надо. И видит — на столе у
этого начальника, на самом видном месте,
торокинская работа стоит. Каролинка,
понятно, смолчала бы, да хозяин сам
спросил:
— Ваших заводов литье?
— Наших, — отвечает.
— Хорошая, — говорит, — вещица.
Живым от нее пахнет.
Пришлось Каролинке поддакивать:
на свой глаз модельку выбрать. Кому это
по нраву придется?
Управляющий и обижался, а уж, видно, остарел, посмяк характером-то, побаиваться стал. Вот и наказывал дяде Васе, чтоб тот помалкивал.
Дяде Васе как быть? Передал все-таки
потихоньку эти слова товарищам. Те видят — не тут началось, не тут и кончится.
Стали доискиваться, да и разузнали все
до тонкости.
Каслинские заводы, видишь, за наследниками купцов Расторгуевых значились. А это уж так повелось — где богатое купецкое наследство, там непременно
какой-нибудь немец пристроился. К расторгуевскому подобрался фон-барон
Меллер да еще Закомельский. Чуешь, —
какой коршун? После пятого году на все
государство прославился палачом да вешателем.
В ту пору этот Меллер-Закомельский
еще молодым жеребчиком ходил. Только
что на Расторгуевой женился и вроде как
главным хозяином стал.
Их ведь — наследников-то расторгуевских — не один десяток считался, а
весили они по-разному. У кого частей
мало, тот мало и значил. Меллер больше
всех частей получил, — вот и вышел в
главного.
У этого Меллера была в родне какаято тетка Каролина. Она будто Меллера и
воспитала. Вырастила, значит, дубину на
рабочую спину. Тоже, сказывают, важная
барыня — баронша. Приезжала она к нам
на завод. Кто видел, говорили, — сильно
сытая, вроде стоячей перины, ежели сдаля
поглядеть.
И почему-то эта тетка Каролина считалась понимающей в фигурном литье.
Как новую модель выбирать, так Меллер
завсегда с этой теткой совет держал. Случалось, она и одна выбирала. В литейном
подсмеивались:
— Подобрано на немецкой тетки глаз
— нашему брату не понять.
81
П. БАЖОВ
— О та! Ошень превосходный рапот.
Другой раз случай за границей вышел. Чуть ли не в Париже. Увидела Каролинка торокинскую работу и давай всякую пустяковину молоть:
— По недогляду, дескать, эта отливка
прошла. Ничем эта старушка не замечательна.
Каролинке на это вежливенько и говорят:
— Видать, вы, мадама, без понятия в
этом деле. Тут живое мастерство ценится,
а оно всякому понимающему сразу видно.
Пришлось Каролинке и это проглотить. Приехала домой, а там любезный
племянничек пеняет:
— Что же вы, дорогая тетушка, меня
конфузите да в убыток вводите. Отливкито, которые по вашему выбору, вовсе никто не берет. Совладельцы даже обижаются, да и в газетах нехорошо пишут.
И подает ей газетку, а там прописано
про наше каслинское фигурное литье.
Отливка, дескать, лучше нельзя, а модели
выбраны — никуда. К тому подведено,
что выбор доверен не тому, кому надо.
— Либо, — говорит, — в Каслях на
этом деле сидит какой чудак с чугунными
мозгами, либо оно доверено старой барыне немецких кровей.
Кто-то, видно, прямо метил в немецкую Каролинку. Может, заводские художники дотолкали.
Меллер-Закомельский сильно старался узнать, кто написал, да не добился. А
Каролинку после того случаю пришлось
все-таки отстранить от заводского дела.
Другие владельцы настояли. Так она, эта
Каролинка, с той поры прямо тряслась от
злости, как случится где увидеть торокинскую работу.
Да еще что? Стала эта чугунная бабушка мерещиться Каролинке.
Как останется в комнате одна, так в
дверях и появится эта фигурка и сразу
начинает расти. Жаром от нее несет, как
от неостывшего литья, а она еще упреждает:
— Ну-ко, ты, перекисло тесто, поберегись, кабы не изжарить.
Каролинка в угол забьется, визг на
весь дом подымет, а прибегут — никого
нет.
От этого перепугу будто и убралась к
чертовой бабушке немецкая тетушка. Памятник-то ей в нашем заводе отливали.
Немецкой, понятно, выдумки: крылья
большие, а легкости нет. Старый Кузьмич
перед бронзировкой поглядел на памятник, поразбирал мудреную надпись, да и
говорит:
— Ангел яичко снес, да и думает: то
ли садиться, то ли подождать?
После революции в ту же чертову
дыру замели Каролинкину родню — всех
Меллеров-Закомельских, которые убежать не успели.
Полсотни годов прошло, как ушел из
жизни с большой обидой неграмотный
художник Василий Федорыч Торокин, а
работа его и теперь живет.
В разных странах на письменных столах и музейных полках сидит себе чугунная бабушка, сухонькими пальцами нитку
подкручивает, а сама маленько на улыбе
— вот-вот ласковое слово скажет:
— Погляди-ко, погляди, дружок, на
бабку Анисью. Давно жила. Косточки
мои, поди, в пыль рассыпались, а нитка
моя, может, и посейчас внукам-правнукам
служит. Глядишь, кто и помянет добрым
словом. Честно, дескать, жизнь прожила,
и по старости сложа руки не сидела. Али
взять хоть Васю Торокина. С пеленок его
знала, потому в родстве мы, да и по суседству. Мальчонком стал в литейную
бегать. Добрый мастер вышел. С дорогим
глазом, с золотой рукой. Изобидели его
немцы, хотели его мастерство испоганить, а что вышло? Как живая, поди-ко,
сижу, с тобой разговариваю, памятку о
мастере даю — о Василье Федорыче Торокине.
Так-то, милачок! Работа — она штука
долговекая. Человек умрет, а дело его
останется. Вот ты и смекай, как жить-то.
82
ЖИВИНКА В ДЕЛЕ
Про эту живинку и посейчас не все
толком разумеют, а с Тимохой занятный
случай в житье вышел. На примету людям.
Он, этот Тимоха, — то ли от молодого ума, то ли червоточина какая в мозгах
завелась, — придумал всякое здешнее
мастерство своей рукой опробовать да
еще похваляется:
— В каждом до точки дойду.
Семейные и свои дружки-ровня стали
отговаривать:
— Ни к чему это. Лучше одно знать
до тонкости. Да и житья не хватит, чтобы
всякое мастерство своей рукой изведать.
Тимоха на своем стоит, спорит, да посвоему считает:
— На лесовала — две зимы, на
сплавщика — две весны, на старателя —
два лета, на рудобоя — год, на фабричное
дело — годов десяток. А там пойдут углежоги да пахари, охотники да рыбаки.
Это вроде забавы одолеть. К пожилым
годам камешками заняться можно, али
модельщиком каким поступить, либо в
шорники на пожарной пристроиться. Сиди в тепле да крути колеско, фуганочком
пофуркивай либо шильцом колупайся.
Старики, понятно, смеются:
— Не хвастай, голенастый! Сперва
тело изведи.
Тимохе неймется.
— На всякое, — кричит, — дерево
влезу и за вершинку подержусь.
Старики еще хотели его урезонить:
вершинка, дескать, мера ненадежная: была вершинкой, а станет серединкой, да и
разные они бывают — одна ниже, другая
выше.
Только видят — не понимает парень.
Отступились. Твое дело. Чур, на нас не
пенять, что вовремя не отговорили.
Вот и стал Тимоха ремесла здешние
своей рукой пробовать.
Парень ядреный, к работе усерден —
кто такому откажет. Хоть лес валить, хоть
руду дробить — милости просим. И к
ЖИВИНКА В ДЕЛЕ
Это еще мои старики сказывали. Годков-то, значит, порядком прошло. Ну,
все-таки после крепости было.
Жил в те годы в нашем заводе Тимоха
Малоручко. Прозванье такое ему на старости лет дали.
На деле руки у него в полной исправности были. Как говорится, дай бог всякому. При таких руках на медведя с ножом ходить можно. И в остальном изъяну
не замечалось: плечо широкое, грудь крутая, ноги дюжие, шею оглоблей не сразу
согнешь. Таких людей по старине, как
праздничным делом стенка на стенку ходили, звали стукачами: где стукнет, там и
пролом. Самолучшие бойцы от этого Тимохи сторонились, — как бы он в азарт не
вошел. Хорошо, что он на эти шутки не
зарный был. Недаром, видно, слово молвлено: который силен, тот драчлив не живет.
По работе Тимоха вовсе емкий был,
много поднимал и смекалку имел большую. Только покажи, живо переймет и не
хуже тебя сделает.
По нашим местам ремесло, известно,
разное.
Кто руду добывает, кто ее до дела доводит. Золото моют, платинешку выковыривают, бутовой да горновой камень
ломают, цветной выволакивают. Кто
опять веселые галечки выискивает да в
огранку пускает. Лесу валить да плавить
приходится немалое число. Уголь тоже
для заводского дела жгут, зверем промышляют, рыбой занимаются. Случалось
и так, что в одной избе у печки ножик да
вилки в узор разделывают, у окошка камень точат да шлифуют, а под полатями
рогожи ткут. От хлебушка да скотинки
тоже не отворачивались. Где гора дозволяла, там непременно либо покос, либо
пашня. Однем словом, пестренькое дело,
и ко всякому сноровка требуется, да еще
и своя живинка полагается.
83
П. БАЖОВ
тонкому делу допуск без отказу, потому
— парень со смекалкой, и пальцы у него
не деревянные, а с большим понятием.
Много Тимоха перепробовал заводского мастерства и нигде, понимаешь, не
оплошал. Не хуже людей у него выходило.
Женатый уж был, ребятишек полон
угол с женой накопили, а своему обычаю
не попускался. Дойдет до мастера по одному делу и сейчас же поступит в выученики по другому. Убыточно это, а терпел,
будто так и надо. По заводу к этому привыкли, при встречах подшучивали:
— Ну, как, Тимофей Иванович, все
еще в слесарях при механической ходишь
али в шорники на пожарную подался?
Тимоха к этому без обиды. Отшучивается:
— Придет срок — ни одно ремесло
наших рук не минует.
В эти вот годы Тимоха и объявил жене: хочу в углежоги податься. Жена чуть
не в голос взвыла:
— Что ты, мужик! Неуж ничего хуже
придумать не мог? Всю избу прокоптишь! Рубах у тебя не достираешься. Да и
какое это дело! Чему тут учиться?
Это она, конечно, без понятия говорила. По нонешним временам, при печахто, с этим попроще стало, а раньше, как
уголь в кучах томили, вовсе мудреное это
дело было. Иной всю жизнь колотится, а
до настоящего сорта уголь довести не
может. Домашние поварчивают:
— Наш тятенька всех на работе замордовал, передышки не дает, а все у него трухляк да мертвяк выходит. У соседей
вон песенки попевают, а уголь звон звоном. Ни недогару, ни перегару у них нет и
квелого самая малость.
Сколько ни причитала Тимохина жена, уговорить не могла. В одном обнадежил:
— Недолго, поди-ко, замазанным ходить буду.
Тимоха, конечно, цену себе знал. И
как случится ремесло менять, первым
делом о том заботился, чтоб было у кого
поучиться. Выбирал, значит, мастера.
По угольному делу тогда на большой
славе считался дедушко Нефед. Лучше
всех уголь доводил. Так и назывался —
нефедовский уголь. В сараях этот уголек
отдельно ссыпали. На самую тонкую работу выдача была.
К этому дедушке Нефеду Тимоха и
заявился. Тот, конечно, про Тимохино
чудачество слыхал и говорит:
— Принять в выученики могу, без
утайки все показывать стану, только с
уговором. От меня тогда уйдешь, как
лучше моего уголь доводить навыкнешь.
Тимоха понадеялся на свою удачливость и говорит:
— Даю в том крепкое слово.
На этом, значит, порешили и вскорости в курень поехали.
Дедушка Нефед — он, видишь, из таких был... обо всяком деле думал, как его
лучше сделать. На что просто чурак на
плахи расколоть, а у него и тут разговор:
— Гляди-ко! Сила у меня стариковская совсем на исходе, а колю не хуже
твоего. Почему, думаешь, так-то?
Тимоха отвечает: топор направлен и
рука привычная.
— Не в одном, — отвечает, — топоре
да привычке тут дело, а я ловкие точечки
выискиваю.
Тимоха тоже стал эти ловкие точечки
искать.
Дедушка Нефед все объясняет по совести, да и то видит Тимоха — правда в
Нефедовых словах есть, да и самому забавно. Иной чурак так разлетится, что
любо станет, а думка все же останется:
может, еще бы лучше по другой точечке
стукнуть.
Так Тимоха сперва на эти ловкие точечки и поймался.
Как стали плахи в кучи устанавливать, дело вовсе хитрое пошло. Мало то84
ЖИВИНКА В ДЕЛЕ
го, что всякое дерево по-своему ставить
доводится, а и с одним деревом случаев
не сосчитаешь. С мокрого места сосна —
один наклон, с сухого — другой. Раньше
рублена — так, позже — иначе. Потолще
плахи — продухи такие, пожиже — другие, жердовому расколу — особо. Вот и
разбирайся. И в засыпке землей тоже.
Дедушка Нефед все это объясняет по
совести, — да и то вспоминает, у кого
чему научился.
— Охотник один научил к дымку
принюхиваться. Они — охотники-то —
на это дошлые. А польза сказалась. Как
учую — кислым потянуло, сейчас тягу
посильнее пущу. Оно и ладно.
— Набеглая женщина надоумила. Остановилась как-то около кучи погреться,
да и говорит: «С этого боку жарче горит».
— Как, — спрашиваю, — узнала?
— А вот обойди, — говорит, — кругом, — сам почуешь.
Обошел я, чую — верно сказала. Ну,
подсыпку сделал, поправил дело. С той
поры этого бабьего совету никогда не
забываю. Она, по бабьему положению,
весь век у печки толкошится, привычку
имеет жар разбирать.
Рассказывает так-то, а сам нет-нет,
про живинку напомнит:
— По этим вот ходочкам в полных
потемочках наша живинка-паленушка и
поскакивает, а ты угадывай, чтоб она огневкой не перекинулась либо пустодымкой не обернулась. Чуть недоглядел —
либо перегар, либо недогар будет. А коли
все дорожки ловко улажены, уголь выйдет звон звоном.
Тимохе все это любопытно. Видит —
дело не простое, попотеть придется, а про
живинку все-таки не думает.
Уголь у них с дедушкой Нефедом,
конечно, первосортный выходил, а все
же, как станут разбирать угольные кучи,
одна в одну никогда не придется.
— А почему так? — спрашивает дедушка Нефед, а Тимоха и сам это же думает: в каком месте оплошку сделал?
Научился Тимоха и один всю работу
доводить. Не раз случалось, что уголь у
него и лучше Нефедова бывал, а все-таки
это ремесло не бросил. Старик посмеивается:
— Теперь, брат, никуда не уйдешь:
поймала тебя живинка, до смерти не отпустит.
Тимоха и сам дивился — почему
раньше такого с ним никогда не случалось.
— А потому, — объясняет дедушка
Нефед, — что ты книзу глядел, — на то,
значит, что сделано; а как кверху поглядел — как лучше делать надо, тут живинка тебя и подцепила. Она, понимаешь, во
всяком деле есть, впереди мастерства бежит и человека за собой тянет. Так-то,
друг!
По этому слову и вышло. Остался
Тимоха углежогом, да еще и прозвище
себе придумал. Он, видишь, любил молодых наставлять и все про себя рассказывал, как он хотел смолоду все ремесла
одолеть, да в углежогах застрял.
— Никак, — говорит, — не могу в
своем деле живинку поймать. Шустрая
она у нас. Руки, понимаешь, малы.
А сам ручинами-то своими разводит.
Людям, понятно, смех. Вот Тимоху и
прозвали Малоручком. В шутку, конечно,
а так мужик вовсе на доброй славе по заводу был.
Как дедушко Нефед умер, так Малоручков уголь в первых стал. Тоже его отдельно в сараях ссыпали. Прямо сказать,
мастер в своем деле был.
Его-товнуки-правнуки посейчас в
наших местах живут. Тоже которые живинку, — всяк на своем деле, — ищут,
только на руки не жалуются. Понимают,
поди-ко, что наукой можно человечьи
руки нарастить выше облака.
85
Тексты печатаются по изданию:
Б а ж о в П. Малахитовая шкатулка.
М.: ГИХЛ, 1952
Художник Б. Н. Чупрыгин
Б16
Бажов П. П.
Голубая змейка: Сказы / Худож. Б. Н. Чупрыгин. — М.: Современник, 1991. — 92 с: ил., портр. —
(Отрочество. Серия книг для подростков).
ISBN 5-270-01019-4
Павел Петрович Бажов (1879 — 1950) — русский советский писатель, автор знаменитых уральских сказов, составивших любимую многими поколениями читателей книгу
«Малахитовая шкатулка». Главная тема книги, по образному выражению самого автора,
«живинка в деле», что означает творческое начало, позволяющее человеку стать личностью. В настоящее издание вошли наиболее известные сказы «Медной горы Хозяйка»,
«Каменный цветок», «Серебряное копытце», «Синюшкин колодец» и др.
Литературно-художественное издание
Бажов Павел Петрович
ГОЛУБАЯ ЗМЕЙКА
Сказ ы
Редактор
И. А. К У РА МЖ ИНА
Художественный редактор
О. Г . Ч ЕРВЕЦО ВА
Технический редактор
Е. А. ВАС ИЛЬЕВА
Корректоры
Г. А. ГО ЛУ БК ОВ А,
Т. Г. ЛЮ БО РЕЦ
ИБ № 6178
Сдано в набор 13.07.90. Подписано к печати 29.03.91. Формат 70×1001/ 1 6 . Гарнитура
об. новая. Печать офсетная. Бумага офс. № 2. Усл. печ. л. 7,8. Усл. кр.-отт. 8,13. Уч.-изд.
л. 7,76. Тираж 1 000 000 экз. Заказ № 376. Цена 75 коп.
Издательство «Современник» Министерства печати и массовой информации РСФСР
и Союза писателей РСФСР. 123007, Москва, Хорошевское шоссе, 62.
Тверской Ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской литературы
им. 50-летия СССР Министерства печати и массовой информации РСФСР. 170040, Тверь,
проспект 50-летия Октября, 46
В 1991 году
издательством «Современник»
в серии «Отрочество»
выпущена книга
известного советского писателя Ю. К. Олеши
«ТРИ ТОЛСТЯКА».
Эта знаменитая вот уже более полувека
романтическая сказка
о трудной борьбе за счастье,
о торжестве справедливости,
любви и жизни.
В 1991 году
в серии «Отрочество»
будут напечатаны
широко известные произведения
А. С. Пушкина:
«ПОВЕСТИ ПОКОЙНОГО
ИВАНА ПЕТРОВИЧА БЕЛКИНА»,
роман «ДУБРОВСКИЙ».
75 к.
ОТРОЧЕСТВО
СЕРИЯ КНИГ
ДЛЯ
ПОДРОСТКОВ
Павел Петрович Бажов (1879 —1950) — один из
самых интересных и своеобразных писателей нашей
страны, автор знаменитых уральских сказов, про славляющих умелый труд, сметку, любовь к родной
земле,
наполненных
истинной
поэзией,
глубоким
уважением к коренному уральскому характеру.
Детство писателя прошло на старинных уральских заводах, где всю жизнь трудились его деды
и прадеды — медеплавильщики, доменщики, люди
«огненного труда». Здесь, в горнозаводской рабо чей среде, черпал Бажов «своеглазное» знание быта,
нравов и обычаев уральских умельцев. Здесь впер вые
услышал
он
горняцкие
легенды
о
тайных
сокровищах, скрытых в недрах гор, рабочие предания о даровитых уральских мастерах.
Сказы Бажова светлы, радостны, жизнеутвер ждающи. Героям сказов присуща не только любовь
к
труду,
но
и
крылатая
творческая
выдумка,
и веселая «живинка в деле», что «впереди мастер ства бежит и человека за собой тянет».
«СОВРЕМЕННИК»
