Долги отдающий [Иван Козлов] (fb2) читать онлайн

Козлов Иван Долги отдающий

1

Я умер в четверг, ближе к вечеру.

Это произошло крайне просто. Я крутил педали по Третьей Сигнальной кто знает, тот может подтвердить, что на этой улице даже средь бела дня коты могут любовью заниматься, ничто их не потревожит. Перерытая, в щебне, трубах, канализационных дырах, она скорее всего с расчетом на котов и существовала. Мало-мальски уважающий себя «Запорожец» устыдился бы показаться здесь. Ну разве что какой-нибудь заблудившийся водила, чумея от слаломной трассы, пугливо спрашивал редких прохожих: "Как отсюда быстрее выбраться?"

На велосипеде — и то не просто проехать: руль из рук вырывается.

Я ехал на велосипеде.

Заблудившийся водила вылетел из-за домов на Третью Сигнальную и не успел никого ни о чем таком спросить, как ударил меня бампером по переднему колесу. И я воспарил над котами, трубами, над своей двухколесной машиной и его серым «вольво». О чем я думал в эти секунды? О камикадзе. Японцы вот так же глядели вниз и ждали, что их вместе с самолетами сомнет, исковеркает земля. Я был без самолета. Я вошел головой в гору бордюрного камня и услышал, как лопается кожа на лице, как вывертывается в сторону затылка нос. Еще я удивился, что не чувствую никакой боли. Продолжаю соображать, дышать, продолжаю видеть все, только почему-то через красное стекло. Нет, «все» это громко сказано. Я видел лишь лицо женщины, красивое такое лицо, аккуратные губки, голубые большие глаза, белые, как и положено к голубым глазам, волосы. Не спрашивайте, почему через красное стекло я понял, что у ангела белые волосы и голубые глаза. Понял, и точка. Я даже успел услышать ее голос. Она смотрела на меня и пела: "Ой ли, ой ли…" Голос этот затихал, красное стекло мутнело, мутнело, стало наконец непроглядным, и в этот миг показалось, что я опять воспарил.

2

Я понял, что умер. Потому что когда я пришел в себя и мне показали зеркало, я увидел на кровати совсем другого человека. Человека, которого я не знаю. Так, наверное, бабочка не узнает свою куколку.

Какой я был? Тяжелый кривой подбородок, достойный только его широкий бараний нос… Урод! От меня не только девчонки — от меня старухи шарахались, крестили в спину, как юродивого. Я думаю, мать с легким сердцем выпроводила меня из дому — на житье к бабушке — тоже поэтому. Ей, одинокой, надо было устраивать свою судьбу, а я пугал своим видом гостей. Легко ли это осознавать, когда тебе двадцать? Когда на медкомиссии слышишь шепот врачей: "Ну, если таких в армию призывать начнем…" Легко, думаете?

Признаюсь честно, когда я начал приходить в себя, слышать голоса, видеть серые трещины на потолке, когда начал осознавать, что выкарабкался с того света, я пожалел об этом. И жалость была до того огромной, что два горячих гейзера ударили из глаз и потекли кипятком по щекам. Руки мои были еще спеленуты бинтами, и невозможно было вытереть слезы.

Надо мной наклонился человек в белом, на миг отвернулся, сказал кому-то:

— Новокаин, — потом уже мне: — Сейчас полегчает. Если Светлана со шприцем до вашей задницы доберется. Попробуйте чуть повернуться, а? Пробуйте, уже надо шевелиться. Ну-ка, поворочайте челюстями. Как вас зовут?

— Костя, — сказал я и услышал свой голос на удивление отчетливо. Захотелось еще хоть что-то произнести. — Где я?

Белый человек сделал вид, что обиделся:

— Интересный вопрос. Думаете, вас в автомастерской могли бы собрать? Там же вечно запчастей не хватает. А без запчастей… Я вам лицо лепил по наитию, так что, вполне возможно, другая модификация получилась. Но тут уж извините: в спешке работал. Хотите взглянуть, что в итоге вышло?

Так я увидел себя в зеркале. Увидел, закрыл глаза, почувствовал укол шприца. Тотчас захотелось спать. Мысли разбежались, осталась только одна, пульсирующая вместе с кровью в висках: "Господи, хоть бы это не было сном, Господи…" Я, наверное, долго спал, а она все пульсировала и пульсировала. Потом глаза открылись сами, но ничего не увидели. Я испугался, что и врач, и зеркало мне померещились. Застонал, наверное, громко. Потому что слева раздался сонный голос:

— Сейчас, сейчас, сестру позову. Держись, парень.

— Не надо. Зеркало дайте.

— Ишь ты, бред начался. Сейчас сестру позову.

— Да все нормально, зачем сестра? Я зеркало прошу. Есть?

— Ты что, парень, офонарел? Три часа ночи!

— Ну и что! Дайте зеркало.

Зажегся желтый абажур настольной лампы, скрипнула дверца тумбочки.

— Бритвенное, маленькое. Сойдет?

Теперь я увидел говорившего. Голый блестящий череп, зеленоватые глаза, чуть выпяченная нижняя губа. Ему лет сорок пять, может, чуть больше. Пальцы на руках короткие, но крепкие. Ногти ухоженные, блестящие, как бы бесцветным лаком покрытые. Они будто чужие на мужицких пальцах. Пальцы эти сейчас прямо перед моими глазами обнимают бритвенный футляр, в крошечном зеркальном окошке которого я вижу то нос, то глаза, то губы — тонкие, как нарисованные, швы____ Швов много. Не лицо, а покрышка футбольного мяча. Неплохая покрышка.

— Ты не дрейфь, парень. Илья Сергеевич свое дело знает. В кино скоро сможешь сниматься, играть красавцев любовников. — Лысый рассмеялся добродушно, необидно и тем же тоном спросил: — У тебя, парень, телефон дома есть? Позвонить бы, сказать, что жив-здоров. Ведь сколько дней лежишь, родные небось на ушах стоят. Женат?

Я покачал головой и ответил на оба вопроса сразу:

— Некому звонить, — повторил: — Некому, — и прислушался к голосу. С ним что-то произошло. Это я еще днем заметил, когда врач заходил. У меня с рождения искривлена носовая перегородка, потому меня и в школе, и сейчас, на работе, звали Гнусавым. — Я в Москве живу сам по себе. — Господи, нормальный чистый голос!

— Ясно, студент, скорее всего. Так?

Мне ужасно хотелось говорить, но я промолчал. После одиннадцатого класса я хотел поступить в театральный, я о театрах много читал, выискивал все, что было напечатано о режиссерах и артистах, но когда пришел на вступительные экзамены… Когда пришел…

Никогда не забуду этого пухлого радостного мордоворота. Он стоял в толпе абитуриентов у входа в институт, осмотрел меня вылупленными глазками с головы до пят и сказал уже в спину, когда я поднимался по ступенькам: "Конечно, такого примут. Все роли идиотов его будут". И заржал. Хихикнул еще кто-то из девчонок, но остальные промолчали, буравя мою спину взглядами, кто жалостливыми, кто любопытными. Я научился чувствовать спиной взгляды.

На экзамены я не пошел. Слонялся часа три возле института, так, чтобы все время держать в поле зрения желтые огромные двери и мраморные ступени, поднимающиеся к ним. Потом, смешно вспоминать, как шпион, прикрываясь газетой, долго топал по улицам за мордоворотом. Все боялся, что он спустится в метро или запрыгнет в троллейбус. Но мордоворот, теперь уже с несчастными красными глазами, видно, не спешил домой, чтоб не огорчать родителей, а слонялся по скверу, ел бутерброды, пил пепси — я бы одурел от такого количества еды, а он все усаживался и усаживался за белые пластмассовые столики летних уличных кафе. Злость на него к вечеру уже было совсем прошла, и я почти дружелюбным тоном поинтересовался, догнав парня на зеленой, в подстриженных кустарниках, аллее:

— Ну и что, от ворот поворот?

Тот посмотрел на меня почти с ужасом. Животный страх был в его глазах. Значит, он соображал, гад, о чем говорил там, возле института. И я не сдержался. Я ударил его всего два раза: поддых и тут же — в челюсть. И все. Лежачих не бьют. А встанет он нескоро, за это можно было поручиться.

Топающие в нашем направлении два мужика быстро свернули и прошли прямо по газону на другую аллею. Любовная парочка вспорхнула с ближайшей скамейки и стала стремительно удаляться. Молодая мамаша с коляской замерла, настороженно вцепилась в меня глазами и двинулась с места, лишь когда я прошагал мимо. Я слушал, как дробно застучали ее каблучки по асфальту…

В общем, не был я студентом. Но говорить об этом соседу по палате не хотелось. Я прикрыл глаза. Желтая настольная лампа потухла.

3

Илья Сергеевич, о котором упомянул ночью мужик, и действительно оказался врачом. В чем я не разбираюсь, так это в медицине, и мне не совсем понятно, почему надо с трепетом в голосе говорить о том, что тридцатилетний эскулап одновременно и хирург, и косметолог, и терапевт. А сосед говорит об этом именно так: с восхищенным придыханием.

Я работаю в автосервисе. Я умею водить машины, с закрытыми глазами разберу и соберу любой двигатель, отрихтую кузов, закрашу на нем любую царапину так, что уже не найдешь ее. Потому мне кажется, что и врач, если он хороший врач, обязан делать все…

— Он — гений. — Федор Савельевич, так зовут моего однопалатника, сидит на кровати и драет надфилем ногти на ногах. Я уже свободно кручу головой, вижу это, и волосатые ноги с полированными ногтями вызывают во мне булькающий смех. Хорошо, что Федор Савельевич принимает его за кашель. — Это я точно тебе, парень, говорю: гений. У них, на Кавказе, медицина как в Китае: тысячи лет насчитывает. У Ильи Сергеевича и прадед, и дед, и отец врачевали. Прадед — тот еще в горах жил, в селении каком-то. Знахарством так славился, что царь разыскал его и перевел в Москву…

Фамилия нынешнего продолжателя такого славного рода — Бабашвили. Грузин. Большие темные глаза, волосы короткие, вьющиеся, треугольник усов, смугловатая кожа. В палату он заходит редко, но лично мне очень хочется, чтоб это было чаще. Со мной говорит на «вы». Я мало общался с теми, кого называют интеллигентами. А тут — красивая речь, мягкая улыбка. Даже слово «задница» в его устах приобретает вполне нормальное значение, нет в нем ничего постыдного.

— Показываем задницу, Федор Савельевич… Ну что, через пару месяцев останется только легкий шрамик, через год и следов его не будет. Рекомендую все же задержаться у нас еще на неделю. Света! — Врач поворачивается к высокой красивой девочке в очках с тонкой золотой оправой. — Крем и массаж, массаж и крем. Это — главное. Остальные процедуры тоже не отменяются, прошу, проследите за ними.

Света сделала какую-то заметку в блокноте.

Теперь Бабашвили останавливается возле меня. Сцепленные пальцы на уровне груди, веселые миндалевидные глаза.

— А вы — вы сядьте. Света, помогите сесть, подложите подушку. Вот так. И никакой боли, ничто не тревожит, да? Все бинты снимем завтра, благо косточки ваши целы, только ткани порваны, но они пусть дышат. Голова побаливает? Вот ей, конечно, досталось. Там скобки и склейки… Но не переживайте: все рубцы рассосутся…

Илья Сергеевич насчет меня Светлане не сказал ничего, зашагал к двери и лишь у порога остановился:

— Да, я вас очень изменил? Понимаете, работал в спешке. Но теперь вы живы, и мы без суеты все поправим. Только фотографию свою… Постарайтесь, чтоб она была у меня, ну, скажем так, через неделю. Займемся косметикой.

— Нет! — Мне показалось, что я сказал это очень поспешно. — Нет, повторил уже спокойней. — Я доволен своим лицом. Ничего в нем не надо менять.

— Вот и прекрасно! — опять мягкая улыбка. — Значит, интуиция меня не подвела. Хотя мог ошибаться. Лицевые травмы были серьезные. Потому и прошу фотографию. Я ведь и наукой немного занимаюсь. Вы не против, чтоб о вас написали?

Он не стал дожидаться ответа и вышел.

Разве он мог хотя бы предположить, что обо мне уже писали, и не где-нибудь, а в солидных московских газетах…

4

Я эти публикации наизусть выучил. Первая называлась "Дерзкое ограбление".

"Вчера средь бела дня, — говорилось в ней, — ограблен один из столичных ювелирных магазинов. Для Москвы, к сожалению, это уже стало рядовым явлением. Все произошло как в плохих гангстерских фильмах. В обеденный перерыв пятеро в масках, с пистолетами в руках, по-хозяйски, не суетясь, вошли в магазин, перепрыгнули через прилавок и стали собирать в сумку все, что видели их глаза. А глаза, как оказалось, видели не так уж и мало: по предварительным подсчетам, ценностей похищено более чем на триста миллионов рублей. Директор магазина господин Балуш был в это время дома, на больничном, и в магазине на момент ограбления находились лишь две девушки-продавщицы. Они так перепугались, что толком ничего не могли рассказать прибывшему наряду милиции. Во всяком случае, один из сотрудников правоохранительных органов прокомментировал их поведение так: "Работники прилавка дают очень путаные показания. Они не запомнили даже того, как были одеты воры, что говорили между собой, все ли были вооружены. Или от страха все забыли, или…" На этом офицер прервал свою фразу, и нам остается только гадать, что он имел в виду".

Не все газеты врут. Репортеры просто не знали, что у троих из четверых налетчиков были не пистолеты, а только болванки, которые я сам и сделал. По форме — вылитые «стечкины», а по сути — муляжи. С настоящим «Макаровым» был только Макс, но я этого тогда не знал. Мы же договаривались, что стрельба исключена. Ее и не было. Мы вошли в магазинчик, грохнули витрину, наскоро пересыпали все ее содержимое в спортивную сумку, туда же побросали коробочки, попавшиеся на глаза. И все. Девочки-продавщицы выстукивали зубами дробь под нашими стволами. Я вышел из магазина первым с этой самой спортивной сумкой, у двери сорвал с головы чулок — гадкий какой-то чулок попался, я чуть не задохнулся (носом, из-за своей дурацкой перегородки, дышать не мог), может, поэтому и сбивалось дыхание. А может, так дрейфил? Хотя, не с чего было дрейфить: я в последнее время каждый день ходил в этот магазин и не хуже продавщиц знал, когда здесь меньше всего посетителей, когда на стеклянную дверь вывешивается табличка «Обед», когда включается телевизор и девочки начинают смотреть очередной сериал. Я к нескольким магазинам так присматривался, но выбрал этот…

Итак, я первым, значит, вышел на улицу, сунул чулок в карман, перебросил сумку с кольцами-брошками через плечо, свернул за угол, сел в «Москвич», ударил по газам…

Вот и все. Тем же вечером, как мы и договаривались, приехал к Максу, тот забрал сумку, рассказал, что все прошло по плану, без сбоя, все наши разошлись в разные стороны, собираться пока не надо, и товар делить пока не надо, потому что есть на примете оптовик, готовый выложить солидную сумму. А если делить, то кто-нибудь обязательно засветится: милиции известно, что именно надо искать у промышляющих на барахолках золотом и камешками.

Макс не дурак, с ним нельзя было не согласиться, и потом, ведь это он дал нам саму идею…

В общем, мы легли на дно. Даже не перезванивались. Я лишь из газеты узнал, на какую сумму мы нагрели ювелирный. Впрочем, деньги меня не тревожили. А вот сам факт, что все вышло, как задумывалось… Гнусавый, Гнусавый… Если кто-то думал, что я способен только морду от людей воротить, тот ошибался! "Милиция ищет… Пока без результатов…" Так писала газета. И результатов этих не будет — в этом я уверен!

Макс собрал нас всех в пятницу утром. Сказал, что золото пока не сбыл, что дело это серьезное и торопиться с ним не следует, что каждый получит «лимонов» по двадцать пять, выставил на стол бутылку коньяку и шоколад:

— Много не пьем, завтра одно дельце провернем — выручим еще столько же. А дельце — вообще пустяк…

Дельце предстояло такое: у одной богатенькой четы изъять на время их чадо — дочь, студентку-первокурсницу. "Ее отец миллиардами ворочает, сколько запросим, столько и даст. В милицию? Не сунется. И рыльце в пушку, и за дочь побоится. Я, когда буду звонить, так его припугну…" Макс уже все, оказывается, обдумал. Нашел квартиру, где можно упрятать «дорогую» студентку, наручники, изучил ее маршрут: в институт ее отец возит, а назад она сама добирается. Лекции в субботу заканчиваются в шестнадцать, к этому времени надо припарковаться недалеко от метро. Машину должен взять я, из тех, которые находятся в ремонте на станции техобслуживания. Сам Макс будет прогуливаться по тротуару, укажет ее Саньку, Санек пристроится за ней, в нужный момент оттеснит к машине, мы ее подхватим, увезем… А Макс останется: покрутится там, чтоб узнать, что усекла публика, сбить любопытных с толку. "Я это умею. Если кто охать начнет, скажу, что знаю эту девку, что ее муж в машине… Придумаю что-нибудь".

В субботу в семнадцать часов мы доставили студентку Лолу Примакову в нужную квартиру, пристегнули «браслетиком» за руку к трубе парового отопления. Еще через час сюда же прибыл Макс, сообщил, что все сработано чисто, никто на нас не обратил внимания, что он уже позвонил Примакову-старшему, сообщил свои условия, тот их принял безоговорочно, лишь просил, чтоб ничего не произошло с дочерью.

— Кстати, как она?

Мы пожали плечами: посмотри, мол, сам.

Прошли в ванную комнату. У девицы были ошалевшие глаза, она непонимающе хлопала ими и молчала. Вообще ни слова не произнесла, даже рта не открыла, только подбородок мелко дрожал все время.

— Может, она глухонемая, Макс?

— Нервный шок. Пройдет. Будем по очереди дежурить возле нее, и не дай Бог кто хоть пальцем… Поняли? Она, как нефть для страны, — наше богатство. — Он засмеялся. — Еда для нее и дежурного в холодильнике. Что еще? Зазвонит телефон — трубку не поднимать, ни на какие стуки дверь не открывать. Вот листок, на нем записано точное время, когда мы будем тут сменять друг друга и когда сюда стану звонить я. Даю каждому по ключу от входной двери…

Еще Макс сообщил нам, что миллиардер отдаст ему деньги в воскресенье.

— Как это осуществить — еще не продумал. Ты что посоветуешь, Гнусавый?

Вообще-то, он всегда звал меня по имени, но тут, видно, задумался о своем и ляпнул не то, что хотел.

— Извини, Костя… Ты у нас светлая голова, что предложишь?

Ладно, Гнусавый так Гнусавый. Извинения принимаю, но запомню. А пока спасибо хоть за то, что голову мою тут ценят.

— Назови ему пять-шесть точек, куда он поочередно должен подъехать с деньгами. Называй их минут за пять до того, как он должен выехать из дому. Пусть везде ждет по минуте. Деньги возьмешь на второй точке.

— Почему на второй, а не на первой или шестой?

Я пожал плечами:

— Трудно объяснить. Наитие у меня, Макс.

Девчонку мы должны были выпустить в воскресенье же вечером. Завязать ей глаза, отъехать подальше от дома…

Но случился прокол. Дурацкий прокол! Миллиардер не дал денег. Не потому что ему наплевать на дочь — как раз наоборот! Дочь его, Лола Примакова, благополучно переночевав у подруг или приятелей с субботы на воскресенье, объявилась дома.

В пустующей же квартире сидела прикованная наручниками к трубе другая девочка. Она уже очухалась, начала говорить, называла себя Настей, но мы, ничего еще не зная о возвращении в семью Лолы, лишь посмеивались: давай, мол, придуривайся!

Макс позвонил в установленное время, сказал, что все срывается, только это сказал, ничего не пояснил — и приказал стеречь нашу пленницу и дальше. Весь понедельник он не объявлялся, во вторник я купил газету и увидел новую заметку о себе. Короткую заметку на первой полосе. Мол, бандиты замыслили похитить человека с целью выкупа, перепугали родителей, но, как оказалось, это была лишь чья-то шутка: кто-то из знакомых студентки Л. решил разыграть ее предков…

Макс приехал к обеду. Таким злым мы его не видели. Хотя если на кого ему и надо было злиться, то лишь на себя.

— Платье точно такое же, понимаете? И рост, и волосы… Я ведь Примакову всего пару раз и видел, а эта похожа, честное слово, похожа! Так фраернуться! Но этот гад все же сообщил в органы! Газету видели? Сообщил! Я накажу его!

— Стекло из рогатки выбьешь? — спросил я.

Он зверем зыркнул на меня:

— Ты молчи… Ты вообще… — осекся, подавил гнев.

— Что я? Я тут при чем?

— Ладно, это я так, сгоряча. А насчет рогатки — ты зря. Думаешь, я с пугачом детским в ювелирном был? На, смотри.

Он вытащил пистолет, отсоединил магазин с патронами и протянул мне. Это был настоящий «макаров».

5

— Показываем задницу, Федор Савельевич!

У Федора Савельевича с данным местом проблема: фурункул там у него вскочил. Все бы ничего, пересидел бы Федор Савельевич свою болячку на одной ягодице, пока та сама собой бы не созрела и завяла, да так получилось, что повстречал он, вдовец, женщину… Нет, не женщину — богиню, которая делит с ним пока ложе, но готова и хозяйкой въехать в его квартиру. Ей чуть больше двадцати, участница конкурса красоты, подрабатывала натурщицей, манекенщицей, в стриптиз-баре. Там ее и заприметил Падунец — такова фамилия Федора Савельевича.

— Я ей даже не признался, по какому поводу в больницу лег. Она считает, у меня что-то серьезное, переживает. — Он довольно хохотнул. — Ты, парень, думаешь, раз она при людях раздевалась, значит, сучка, да? Не надо так думать. Просто жизнь ее ломала. Как когда-то меня…

Он прищурился, задумавшись, и его округлое лицо стало жестким, появились ранее не заметные морщины. У Падунца теперь очень аккуратная прическа. Настолько аккуратная, что просто угадывается: это парик.

Падунец говорит о себе коротко: предприниматель. Есть кое-какие средства, и скоро он начинает маленький бизнес: открывает станцию техобслуживания. В двигателях, правда, мало что понимает, но зато умеет решать кадровые вопросы. В Москве подобных станций уже что грибов, конкурировать с другими можно только качеством работы. Лучшая реклама отзывы клиентов. Потому нельзя скупиться, надо приглашать лучших мастеров.

— Это точно, — соглашаюсь я. — У нас в мастерской от этого очереди.

— Так ты что, тоже в системе автосервиса? Не слыхал, есть, говорят, в столице такой феномен — Гнусавый? Парень — золотые руки, машины лучше новых становятся. Переманить бы его. Я б ему отвалил…

— Сколько? — спросил я.

Федор Савельевич не задумываясь назвал сумму, впятеро превышающую ту, что я имел.

— Я ему передам.

— Что, серьезно? — подпрыгнул на кровати сосед. — Слушай, если он будет торговаться, я добавлю, честное слово. Он, говорят, так с красками работает! Сейчас сам знаешь, как к царапине на приличной машине хозяева относятся. Царапина — удар по престижу, и краска не в масть — удар. А у него, говорят, всегда в масть. Я парню условия создам — только работай! Как думаешь, согласится?

— Согласится, — заверил я.

Заверил потому, что вспомнил свою мастерскую, своего шефа. Он там сделал комнату для утех, где было все. Баб водил табунами, тер им спины под душем, а мне негде было толком руки помыть. "Тебе на женщин не тратиться, а на водку хватит", — говорил в дни получки. Я вообще-то догадывался, что это я его кормлю, что это не к нему, а ко мне выстраивается очередь, но что мне было делать? Я не умею качать права. Тем более что на водку действительно хватало, больших денег мне никто не предлагал, а женщины мне были не нужны. Страх у меня перед женщинами. Я заметил, как быстро отводят взгляды те, кто видит меня впервые. Это — от брезгливости к моему уродству. И я гнал от себя даже сны о красавицах. Потому что во снах они кричали, завидев меня…

Сняли бинты, я начал ходить. Первым делом, естественно, — к большому зеркалу, в ванную. Сине-желтые пятна, кровоподтеки, неровные швы — вот главные приметы лица, но оно мне все равно нравится. Это лицо человека, а не гориллы.

Вышел из палаты. Просторный коридор с пальмами, мягкими кожаными диванами, в фойе — ковры, телевизор. Всего на моем втором этаже — восемь палат, двенадцать больных. Первый этаж — спортзал, бильярдная, бассейн, библиотека. Вокруг нашего двухэтажного особняка — высокий забор, по ту сторону его лес, по эту — клумбы, аллеи, крошечное озерцо с японскими карасями, беседки, увитые плющом. В одной из них, что рядом с озерцом, сидит в спортивном костюме женщина, на плечи спадает волна длинных рыжих волос. Бросает рыбкам крошки хлеба, те ловят их у самой поверхности воды. Я старательно опускаю голову, хочу как можно быстрее пройти мимо.

— Вы новичок?

Делать нечего, приходится останавливаться.

— Дурацкий вопрос, да? Просто хочется с кем-то поговорить. Здесь все полковники да полковники, а мне бы с гусаром поамурничать.

— И среди гусаров есть полковники, — говорю я, но прекрасно понимаю, что имеет в виду рыжеволосая. Клиенты Ильи Сергеевича, не считая меня, пенсионного возраста, самый молодой — Федор Савельевич.

— Да? Но вы ведь понимаете, о чем я… — Следует пауза, я совершенно не знаю, как ее прервать, и молчание нарушает женщина. — Боже, такое лицо — и так попортили!

Испарина мгновенно покрывает лоб. Опять страх. Что она хочет этим сказать?

— Извините, ну вот такая я бастактная. Хоть и знаю, что шрамы украшают мужчину… И вижу это… Не курите?

— Курю, но… — ответил я и пожал плечами.

— Знаю. Вы попали сюда прямо с места аварии, вы студент, родственников в Москве нет. — Она протянула пачку сигарет. — Берите, берите, только гусары денег не берут. За любовь. — Звонкий молодой смех. — Вас зовут Костя, да?

Я кивнул.

— Бедненький. Вам так трудно разговаривать, а я пристаю со своими расспросами! Вы молчите. Присаживайтесь рядышком и молчите. Я за двоих говорить буду. Я, как и всякая женщина, очень болтлива. Меня Вика зовут. Я здесь сжигаю жиры. Понимаете? Гонять меня некому, вот и растолстела. Но в развалюхи-то рано записываться. Вот и решила похудеть, покрасиветь, начать новую жизнь. Мне не поздно начинать новую жизнь? С романами, вином, с безумным блеском глаз, а? Молчите, Костя, молчите, это я сама у себя спрашиваю.

Далекий гул машины. Тут они реже самолетов слышны. Мы с Викой невольно смотрим на калитку. Двое, мужчина и женщина, показываются на аллейке, идут к корпусу.

— Это к вам, — говорит Вика, но я уже и сам понимаю, что ко мне. Блондинка с голубыми глазами. Никакой не ангел, никакое не видение: белый блузон, белые брюки, точеная фигурка. Все остальное все-таки от ангела: воздушность и неземная красота. Ее спутник достоин того, чтобы идти рядом. Высокий, плечистый, одет безукоризненно. Положительный герой-красавец из западного боевика. Я приподнимаюсь со скамейки, Вика вспархивает, тихонько тронув меня за плечо: — Пообщайтесь здесь, не буду вам мешать. Но мы еще встретимся?

Белый полуангел замечает меня, неуверенно улыбается:

— Вы Константин? Простите, я видела вас дважды, но при таких обстоятельствах… А сегодня Илья Сергеевич позвонил и сказал, во-первых, как вас зовут, а во-вторых, что бинты сняли. И мы вот решили…

Она поворачивает голову к герою-красавцу, словно приглашая его вступить в беседу, но тот молча крутит на пальце желтую цепочку. Он, наверное, рыбак. Сейчас его интересуют только караси в озерце.

— Как вы себя чувствуете, Костя? — это опять она. — Илья Сергеевич говорит, что вам дико повезло, что вы ушибами отделались.

Почему-то резануло слух слово «дико». Воздушные создания не должны говорить языком смертных. Но то, что приехала, что беспокоится…

— Мне повезло, — говорю я. Вспоминаю себя дооперационного и продолжаю: — Спасибо вам за все.

И тут же соображаю, что слова мои поняты женщиной как насмешка. Она поджимает губки, опускает глаза:

— Мы понимаем, понимаем… Давайте присядем. Вот что, Костя… Кстати, меня зовут Эмма, его — Толик.

Толик никак не реагирует на ритуал знакомства. "Толик. То-лик…" Вот что, оказывается, пела блондиночка на красном фоне: "Ой ли, ой ли". Это она имя его произносила.

— Вот что, Костя. Я не буду от вас ничего скрывать. Мы с Толиком должны скоро выехать за границу, в командировку, и нам бы очень не хотелось, чтобы возникли какие-то конфликты с милицией, понимаете?

— Вы не виноваты, — говорю я. — Это я ехал, не соблюдая никаких правил. Я просто не ждал, что на такой улице появится машина. И если милиция будет спрашивать…

— Костя, милиция не будет спрашивать, если вы сами не заявите.

— Да я бы и не заявлял, я же даже номера машины не видел!

Цепочка тихо звякнула, улегшись на ладонь парня. Он взглянул на Эмму и качнул головой. "Говорил же я тебе…" — прочел я этот жест.

— Мы ведь не убежали с места аварии, — продолжила Эмма. — Мы оказали вам первую помощь, привезли сюда, договорились с Ильей Сергеевичем… Я это к тому, что надо все решить благородно…

Господи, если бы она догадывалась, что и так совершила благородный поступок. В старой своей жизни я готов был сам броситься мордой на бордюрные камни.

— Вы студент, да?

Я неопределенно пожал плечами, и Эмма это поняла по-своему:

— И подрабатываете где-то, наверное. А теперь физических нагрузок, врач сказал, вам месяца два-три придется избегать. В общем… Только без обид, хорошо? Толик!

Толик достал из куртки бумажник, молча протянул женщине.

— Я думаю, мы разойдемся с миром и не испортим отношений. Это вам. Если потребуется еще какая помощь, здесь, внутри, визитная карточка. Звоните.

Они ушли не оглядываясь.

В кошельке лежали пятидесятитысячные купюры. Я даже не пересчитывал их, отложил это занятие на потом. Просто отметил, что кошелек тугой.

6

Пересчитал деньги лишь вечером, когда остался один в палате (Федор Савельевич умчался в беседку на свидание с невестой). Десять «лимонов». Неплохо. Выходит, можно подрабатывать, бросаясь с велосипедом на бамперы проезжающих машин. А я чуть не свалял дурака, когда не соглашался в тот день приехать на работу на велосипеде. Это меня Макс уговорил, чтобы я во вторник покрутил педали. Мне до моей автомастерской — четыре остановки на троллейбусе, какого черта буду я таскаться с велосипедом? Но Макс настоял: "Нужно, очень нужно. Потом объясню". Попросил, чтобы после работы я заехал к нему. Там уже все наши были в сборе.

— Я договорился с оптовиком, что мы ему опытную, так сказать, партию сегодня подвезем. Он человек умный, рисковать не хочет. И ты, Костя, на драндулете поедешь по Третьей Сигнальной до старого универсама. Там есть киоск Союзпечати, не работает, коробка одна, и у этого киоска должен будет стоять плюгавенький такой мужичок. Он тебя по велику опознает, а ты его по плюгавости.

Макс вытащил из стола красочную конфетную коробку, раскрыл ее:

— Смотрите все, чтоб без дураков. Кольца, перстни, цепочки…

— Да ладно тебе.

— Ну и хорошо.

Он завернул коробку в одну газету, потом во вторую, крест-накрест перевязал веревкой.

— Закрепишь на багажнике и… А пока давайте по пять капель. Колбаса, хлеб, минералка. — Он стал вытаскивать продукты из своего портфеля, раскладывать их на столе. — А конфетная коробочка пусть пока в столе полежит…

Выпили по одной, по второй хорошего коньяку из маленьких хрустальных стопок. Поразмышляли о том, что делать с пленницей. В принципе она о нас ничего не знает, доверительных разговоров мы при ней не вели, можно усадить ее в машину, поплутать по городу и выпустить. А можно попытаться узнать, чья она дочь. Авось и с нее навар получим.

— Я поговорю с ней по душам, — сказал Макс. — Все спокойненько выведаю… Но завтра. Сегодня, Санек, ты с ней побудешь здесь — никакого хамства, предупреждаю! А Костя прямо сейчас поедет к оптовику.

Конфетная коробка, завернутая в газеты, перекочевала из стола в мои руки.

— Он мне за нее деньги должен дать, да?

— Кто? — непонимающе взглянул на меня Макс. — Ах, ты вот о ком. Нет, он тебе ничего не даст, — и Макс почему-то заулыбался. — Ничего не даст. Деньги потом будут. Езжай.

Так я очутился на Третьей Сигнальной улице. До старого универсама оставалось проехать полтора квартала, когда на меня вылетел серый «вольво».

7

Падунец сидел у окна и философствовал на тему, что никогда не поздно начинать новую жизнь. Дело даже не в том, что он создает новую семью. В другом дело. Он, Падунец, все годы мечтал быть материально независимым. Тяжелыми путями шел к этому. На воле — РУДУ мыл, в неволе — лес валил. Было такое. Потому что законы наши не допускали, чтобы человек был независимым. Ни в финансовом, ни в других планах. Законы ковали из человека раба, уничтожали его как личность. Надо было их обходить…

— Я не слишком сложно говорю?

Федор Савельевич говорит не сложно, даже малость топорно, но доходчиво. Пусть никого не волнует, как он добыл первоначальный капитал. Тут одно сказать можно: никого не убивал, крови на деньгах нет. Добыл — и все тут. Потом рискнул, вложил всю сумму в одно дельце, получил сумасшедший навар, такой, что и сам не ожидал. Тогда, три года назад, это было возможно. Жадность не сгубила, вовремя остановился, снял все деньги, нашел для них уже новые обороты и ни разу не ошибся.

— Теперь вот, парень, будет у меня свое дело. Без всяких случайностей жить начну. Хватит случайностей! Налоги — и те до копеечки пусть у меня высчитывают, на хитрости не пойду. Буду платить и получать. И знать, за что плачу и за что получаю. Ты мне Гнусавого найдешь?

Мы сидели в палате и пили водку. Врача, Илью Сергеевича, волновали только наши болячки, всего остального он как бы не замечал, и больничного режима как такового тут не было. Да и зачем он в маленькой платной больнице, где лежат вполне зрелые и соображающие люди?!

К тому же для пития был повод: Федор Савельевич, залечив задницу, ждал, когда за ним приедет невеста и увезет домой. Он и поставил отходную. Коньяк не пил, терпеть не мог: "Уже не перестроюсь, хоть и надо бы для антуража. Вырос ведь на беленькой". Водка была хорошая, «Кремлевская», она-то и развязала мне язык:

— Я никого искать не буду. Кто мне эту кличку дал — узнаю, поговорю с ним. Я тот человек, которого вы ищете, я, понимаете?

— Ты — Гнусавый?

— Покончено с Гнусавым. И вообще со всем покончено. Я тоже начну новую жизнь.

— У тебя, парень, и старой еще за плечами не было.

— Ну да!

— Ладно, это не мое дело. Ты приходишь ко мне? Не обижу, даю слово! У меня, знаешь, какое слово?! Железо! Мы с тобой, парень, такой сервис организуем! Ну какой только можно! Чего тебе надо для этого?

— Набросать на листке? — Я потянулся к авторучке.

— Нет, по пьянке ничего не надо делать. Запиши лучше мой адрес, телефон, и когда выпишешься — приезжай.

Синяки сходили с лица быстро, Бабашвили накануне мне сказал, что дня через четыре я, если очень того хочу, могу уехать домой.

— Потом приедете, вынем у вас скобочку из скулы, кое-что подшлифуем… Но, повторяю, это если вы очень хотите от нас уехать. Я бы не советовал. Побудьте здесь еще недели две до конца лечения.

Меня страшно тяготило безделье, я не привык валяться просто так, даже этот рай мне уже наскучил. Ананасовый сок, персики, иные заморские фрукты, которые я раньше видел лишь на витринах, здесь стояли в каждой палате. Я уже с неприязнью смотрел на них.

— Доверяй, но проверяй, — говорит мне Падунец и вновь разливает по рюмкам. — Чем докажешь, что ты Гнусавый?

— Я не буду этого доказывать. Я тебе лучше докажу, что я — мастер, понимаешь? Мас-тер! Я возьму самую разбитую машину…

Федор Савельевич, прищурив глаз, смотрит на меня, потом поднимает вверх указательный палец:

— Стоп, не продолжай! Я все понял. Ты говоришь… Ты прекрасно говоришь! Я уже верю тебе. Только… Ты прости, ладно? Я слышал, что Гнусавый — у него вид как у… Ну, ненормальный он с виду. А ты — ты симпатичный парень.

— Да забудь ты о Гнусавом! — машу я рукой. — С ним — все. Он начинает тоже новую жизнь. Он сбросил лягушечью кожу и стал… Он стал нормальным.

— Нет, я тебе прибавлю. Я тебе буду платить по максимуму. Ты, парень… Дай я тебя поцелую.

— Ее целуй, — говорю я и киваю на окно. По аллейке к корпусу плывет зазноба Падунца. Высокая, длинноногая, с яркими губами. Фотомодель, да и только. Хотя не в моем вкусе. Груди почти не просматриваются, не выпячивается и то место, где у Федора Савельевича рос фурункул. Но не огорчать же человека! — Королева! — ахаю я.

— Иных не держим! — гордо говорит Падунец. — Пойдем познакомлю. И проводишь меня заодно.

У ворот стоит машина, не новый, но хороший «японец». Легкая царапина на левом крыле. Видно, кто-то из пацанов гвоздем чиркнул.

— Я тебе это в два счета устраню, Федор Савельевич.

— Не зарекайся. Краска — видишь, какая у меня краска? Хрен такой цвет подберешь. Извини за «хрен», Зоинька, Зайчик.

Мне почему-то кажется, его Зоинька в свое время и не такие слова слышала да и произносила. Малость помятое у нее лицо. Но и за это надо сказать спасибо Падунцу, может, из пропасти человека вытащил.

— Зоя, зову в свидетели! У вас будет не машина, а игрушка!

— Это мастер говорит! — опять поднимает палец Федор Савельевич. Человек из моей конторы. Ведущий специалист.

Зоя кротко и хитро, как кошечка, смотрит на меня.

— Ты, Зайчик, не смотри, что он молод. К нему, а значит, и ко мне на поклон вся Россия приезжать будет! Его Костя зовут. И все будут это знать.

— Костя! — говорю я и пробую галантно поклониться.

— Очень приятно! — мурлычет кошечка.

8

У беседки стоит рыжая Вика, судя по виду, ждет меня.

— Что, товарища проводили? И будете теперь скучать в одиночестве?

Проклятый страх, его даже водка не снимает. Чувствую, что трезвею. Но набираюсь мужества схамить:

— А может, на «ты» перейдем?

— Может, — смеется она. — Но не сейчас. Сперва надо выпить на брудершафт, поцеловаться, а у вас еще губы вон какие, — она притрагивается к ним пальчиками. — Болят?

Током шибает от ее прикосновения. Господи, хоть бы не упасть.

— Илья Сергеевич обещает, что скоро все будет нормально. Недели через две. Но домой можно выписываться к субботе.

— Вместе и выпишемся, — говорит Вика. — Дальше я уже худеть не хочу. Как я, нормально выгляжу?

Она разводит руки, поднимает подбородочек. Эффектнейшая женщина! Вот такие и снились мне, а я, дурак, гнал их.

— Я, кстати, завтра в Москву поеду, может, к вашим заехать? Хотя бы одежду взять, не в пижаме же вы отсюда выйдете.

Как я забыл об этом? Все, что было на мне в момент аварии, конечно, надо выбросить: окровавленные тряпки. Но и дома ничего приличного нет. Некуда мне было наряжаться. Как-то я купил один костюм, померил его и понял: чем лучше буду одеваться, тем смешней выглядеть, дома у меня джинсы, пара рубах… И потом, в квартире такой бардак, что Вика побоится переступить даже порог. Да я и не хочу, чтоб она этот порог переступала.

— Вика, а если я дам вам деньги, вы на свой вкус что-нибудь подберете мне, а?

Она окинула меня взглядом портнихи, словно сняла мерку.

— Мы не так сделаем. Деньги студенту нужны, нечего ими бросаться. Все будет о'кей! Уберите свой кошелек, потом рассчитаемся.

Из двери корпуса вышла помощница Ильи Сергеевича, Света:

— Костя. — У нее строгий голос учительницы. — Пора на процедуры.

…Несмотря на поздний вечер, на приличное количество выпитого спиртного, сон никак не приходит. Я лежу в постели в темной, неосвещенной палате и смотрю на дальние сполохи грозы. Что-то со мной происходит. Истекающего кровью, меня привозят в больницу. Делают блестящую операцию. Предлагают хорошую работу, хорошие деньги. Их не надо воровать. Мне улыбаются, со мной советуются. Значит, и так можно жить? Значит, мне просто не везло до этого? Вот пойду к Федору Савельевичу, год поработаю, оденусь, обставлю квартиру — и ну их к черту, этих Максов, Саньков, ювелирные, маски-чулки на головах. Да, с ювелирным надо что-то придумать. Не хочу, чтоб за мной долги оставались. Не спьяну это надо обмозговать, но надо!

Человека, говорят, формирует среда. Какой же я был дурак, что даже не пробовал сменить ее! Я не верил, что это возможно. Не верил до тех пор, пока не ткнули меня мордой в камни. И хорошо сделали, что ткнули! Теперь все будет не так.

Только бы утряслось дело с кольцами и браслетами.

9

Илья Сергеевич легонько ощупывает мой подбородок:

— Удивительный клей! Все держит и не мешает костям срастаться, понимаете? У вас тут крошево было, а сейчас — вполне приличный подбородок. Даже лучше, чем был. Без дефектов. Я выпрямил кое-что… Вот почему так настойчиво прошу у вас фотографию.

Я не любил фотографироваться, была на то причина. Лишь на паспорт щелкнулся — как без этого? С тех пор в пакетике, выданном в фотоателье, оставшиеся снимки и лежат. Куда я засунул этот пакетик, даже не помню. Придется поискать. Разве можно отказать в просьбе такому врачу!

— Приедете ко мне. — Он пишет на больничном листке дату, ставит внизу свою подпись, печать, вопросительно смотрит на меня. — Вам все это нужно? У меня ведь в основном специфическая категория клиентов, они нуждаются в моем внимании, а бумаги их не интересуют. Я одному как-то выписал больничный, так он даже обиделся: не принимайте, мол, меня, за совка. С тех пор у всех спрашиваю, не обижу ли?

— Спасибо вам за все, — говорю я. — То, что вы сделали, поверьте, я никогда не забуду.

Он удивленно смотрит на меня:

— Давно среди клиентов не встречал сентиментальных. Спасибо за доброе слово, но мы ведь с вами не навсегда прощаемся, так? Обязательно приходите, не то до конца жизни драться не сможете, челюсть будете пуще глаза беречь.

У палаты меня ждала Вика, в руках — пакет.

— Готовы к отъезду? Здесь спортивный костюм, кроссовки, все остальное в городе. У меня на квартире. Заедем ведь?

Веселый прищур зеленых глаз.

— Сколько я за все должен?

— Потом рассчитаемся. Переодевайтесь, я в машине подожду.

У Вики новенькие «Жигули». Пора и мне такую же. Для наших дорог — то, что надо. Хватит гонять на чужих. У меня есть права, вожу — дай Бог каждому так, но пока только те тачки, которые мне пригоняют для ремонта. Десять «лимонов» есть, к тому же Федор Савельевич обещает нормально платить.

Вика рассказывает что-то веселое и все время смеется. Я совершенно не вникаю в смысл ее слов и улыбаюсь через силу, лишь в знак солидарности. Я настраиваю себя на мысли о машине, о будущей работе, но ничего не получается: опять скован страхом. Страхом перед этим смехом и рыжими волосами. Я бы сейчас выскочил из машины и побежал бегом домой. Но Вика везет меня к себе. Солнце уже можно назвать вечерним, оно потеряло накал, покраснело, от этого кажется, что на голове у Вики медный македонский шлем.

— А вы по водопроводным кранам случайно не спец? Один течет, другой свистит.

— Если есть инструменты…

— Этого добра хватает. У меня друг был, слесарь, ба-альшой мастер по всем статьям. На память оставил все, что мог… И вообще, я считаю: одинокой женщине нужны мужики мастеровые. Так, нет?

Она стреляет зелеными глазами и не промахивается. Дурацкий комплекс! Даже дыхание сбивается. Хочется домой.

— Вот и приехали. Теперь лифт, шестой этаж… Я немного ошиблась, вам не идет этот костюм. Надо что-то посвободней.

Она проворачивает ключ в двери, замок щелкает… Если бы Вика не взяла меня за рукав и легонько не подтолкнула, я бы не нашел сил переступить порог.

— Ну-ка, пойдем за мной, пойдем…

Небольшой коридорчик в мягком ворсе ковра, приоткрытая дверь на кухню, вторая… Широкая кровать, торшер, шкаф. Она открывает створки, снимает с вешалки плечики:

— Вот, хороший летний костюм. Не думайте, не с чужого плеча, еще с этикеткой, видите?

Я ничего не вижу, я стою болван болваном. Ну хоть что-то же мне надо делать, говорить… Все тело — сплошной панцирь.

— Сбрасывайте-ка с себя тряпки. Ну же!

Ее рука ложится на мою грудь, легонько теребит застежку-молнию. Я накрываю эту руку своей ладонью и теперь отчетливо чувствую, как грохочет сердце. Вика уже не улыбается.

— Ну, — говорит она и понемногу отступает, так, чтобы не вырвать пальчики из-под моей ладони. — Ну!

Не отпуская меня, ложится на кровать, трогает губами щеку, подбородок.

— Тебе не больно?

Качаю головой.

Золотые волосы уже не шлем, они рассыпались нитями по белой подушке.

— У тебя сердце сейчас выскочит, — говорит она, и руки ее ложатся за мои плечи. — Ты успокойся, успокойся, успокойся!..

Нет, надо было все же выскочить из «Жигуленка», пусть даже и на полном ходу. Все равно было бы лучше! Я закусываю больные губы, рывком приподнимаюсь, сажусь и прячу лицо в ладони. Сейчас Вика рассмеется, и я уйду. Но она не смеется.

— Костя, почему тебе плохо со мной? Ты не хочешь меня, да?

И меня прорывает. Страхи, что копились, что таились внутри, выплескиваются сейчас в словах:

— У меня комплекс, Вика. Я никогда не был с женщинами. Так получилось: я был уверен, что противен им, и…

— Ты? Ты противен? И никогда не был?.. Ну и глупыш! Ты глупыш, понял? Вот теперь она смеется, но совсем не обидно. — А я-то думаю, чего ты как статуя ледяная. Иди в ванную и лезь под горячий душ, оттаивай. А я на кухне ужин соображу. Иди и ни о чем не думай, глупыш!

Я стою под теплыми струями и оттаиваю. Действительно, что теперь, вешаться, что ли? Уже хорошо то, что признался Вике. Словно груз какой с себя свалил. И хорошо, что она все поняла. Интересно, а это можно вылечить? Может, есть таблетки или ампулы? У меня же все нормально, только страх надо как-то заглушить…

— Глупыш, я тебе принесла халат, полотенце. И еще знаешь, что принесла? Мы перешли на «ты», а на брудершафт так и не выпили, хоть и договаривались. Ну-ка, подвинься.

Она держит на подносе две янтарные рюмочки. Обнаженная женщина с искрящимися капельками воды на коже. Становится рядом, груди ее упираются мне в грудь.

— Держи… Заводим руки… Пьем…

Я перестаю соображать. Я целую ее, подхватываю на руки, совершенно не ощущая веса, несу в спальню и уже не вижу ничего, кроме ее огромных зеленых глаз, и не слышу ничего, кроме ее глубоких прерывистых стонов, от которых еще больше пьянею и еще меньше понимаю, что это случилось со мной…

Ночью на нас напал жор. Уже на кухне, за столом, мы сообразили, что ничего не ели с утра, после завтрака в больнице. Вика нарезала ветчину, сварила кофе, я наполнил коньяком рюмки. Выпили, поцеловались.

— Гусар, — шептала Вика, извиваясь. — Скажи, что ты врал все, скажи, что просто меня хотел разогреть, раз-о-о…

10

Утром, так ни минуты и не поспав, она ушла по делам. На мой вопрос, по каким именно, ответила:

— О, еще успею рассказать. Приду после обеда… Ты же не сбежишь к этому времени? Примерь пока костюм, газеты полистай — вон какой ворох их накопился.

Сбегать от нее я не собирался.

Костюм сидел как влитой. Был он полуспортивного кроя, и кроссовки не портили общий вид. Я как девица полчаса крутился перед зеркалом: наверное, потому что так долго избегал зеркал. Стального цвета пиджак, в тон ему рубашка, еще не покинувшие лицо пятна… Нет, пятна со всем остальным не очень гармонируют. Надо скрыть очками хотя бы те, что под глазами. Придет Вика — я пробегусь по магазинам, куплю цветов, фруктов, а заодно и очки.

Как Вика вытащила из почтового ящика стопку газет, так они нетронутыми и лежали. Обычно я прочитываю их до последней строчки. Сейчас — лень. Основные новости известны из телевизора, разве что хронику происшествий просмотреть. Разбился я во вторник, газеты за вторник смотрел. За среду тут есть?

Заметка "Возите бомбы велосипедами" стояла первой в подборке:

"Редкие прохожие стали свидетелями того, как во вторник вечером на Третьей Сигнальной улице раздался мощный взрыв. Вот что сообщили они сотрудникам правоохранительных органов, прибывших к месту происшествия.

Небрежно одетый мужчина катил велосипед с поврежденным передним колесом. На багажнике велосипеда был пакет, в котором скорее всего и хранилась бомба с часовым механизмом. Взрыв был такой силы, что практически ни от велосипедиста, ни от его транспорта ничего не осталось. Потому не скоро, наверное, выяснится, что преследовали организаторы очередного террористического акта в столице. Изложить нам свои версии в милиции отказались".

Я уронил газету на колени и минут пять сидел неподвижно, пытаясь хоть что-то сообразить. Велосипед с искореженным колесом, со свертком на багажнике, несомненно, мой. Какой еще дурак поедет на велосипеде по такой улице?! Я разбился, меня увезли на машине… Транспорт, таким образом, остался бесхозным, но не надолго. Его кто-то подобрал, потащил домой… И на мину напоролся, что ли? Но ведь в свертке были драгоценности, а не адская машина. Я сам это видел, да и другие. Сверток все время был у нас перед глазами! Нет, не все время. Когда мы выпивали, Макс положил его в стол. А после — вытащил… другой, с бомбой?! Но зачем? Чтоб я его передал человеку, пожелавшему приобрести наше золото — это ясно. Человек бы накрылся, и мы потеряли бы оптового покупателя. Если Макс эту цель преследовал, то это дурацкая затея. И потом, он должен был меня предупредить. А если бы я не успел передать коробку по назначению? Сам бы на куски разлетелся.

Стоп! Конечно, разлетелся бы. А что, если этого Макс и хотел? Только для чего? Чтоб выручку делить не на пятерых, а на четверых?

Знать бы точно, сколько времени прошло с момента моего падения и до взрыва. Тогда бы стало ясно, кого хотел прикончить Макс.

Я вытащил из кармана спортивных брюк, в которых приехал из больницы, связку ключей. Рабочий, от квартиры, от почтового ящика, тот, который дал Макс. От тюрьмы, где содержится пленница. Авось она еще там. Кто охраняет ее — Санек, Корин, Блин? Надо сначала поговорить с кем-нибудь из них. Если Макс промолчал тогда, то и сейчас он не скажет правды. А узнать ее надо…

11

Ключ в замке провернулся почти беззвучно, легкий щелчок — и все. Если сидеть и слушать специально, тогда, быть может, и сообразишь, что кто-то пытается отворить дверь. Но таких бдительных здесь не должно быть. Если вообще кто-то здесь есть.

На кухне — еще теплый чайник, полная пепельница окурков. Окурки вроде свежие, «Бонд». Эти сигареты любит Санек. И еще он любит спать. Дверь в ванную пока открывать не стоит, она скрипит, а вот посмотреть, что делается в комнате, не мешает.

Телефонный звонок. Аппарат в коридоре, как раз возле двери на кухню. Я замираю за нею, услышав шаги.

Санек. Его сонный картавый голос:

— Да. Все нормалек, Макс. Она не ест, с утра ничего не ест. Чувствует, наверное, — последнее сказано тише. — Да нет, не кричит. Как сонная, но не спит… Давай, а то уже все надоело.

Трубка повешена, но Санек не отходит от телефона. Стоит, что-то бурчит себе под нос. С трудом улавливаю: "Все равно ведь, все равно…" Хлопнул в ладоши. Заскрипела дверь, это в ванную. Теперь голос погромче:

— Ну что, сама дашь, или повоюем?

Тихий женский голос что-то отвечает, не слышно что.

— А мне до лампочки, кто я. Я тебя, детка, даже отмыкать не буду, я так пристроюсь. — Странный звук, рвется ткань.

— Ах, грудочки какие! Да не щелкай ты зубами…

Кажется, пора.

Я влетаю в ванную. У Санька отвисает челюсть, глаза становятся белыми. Паралич разбил его в не совсем потребном виде: с полуспущенными штанами. Я лезу к нему в карман, достаю ключ от наручников и уже потом спрашиваю:

— Когда должен приехать Макс? И зачем?

Санек все еще не может прийти в себя, и я с удовольствием ему в этом помогаю: бью сверху по лбу.

— Когда и зачем?

— Через полчаса. Вывезти и… — Он лежит теперь на полу, по-прежнему вцепившись в штаны.

Полчаса. Времени не так и много, чтоб болтать со старым приятелем. Только теперь я смотрю на девушку. Серо-белое лицо, такие же губы, глаза тоже испуганные, но осмысленные. Снимаю наручники, секунды раздумываю, не приковать ли теперь к трубе охранника, но решаю, что не стоит. Платье на девушке порвано, в таком виде на улицу ее не выведешь.

— Кожанку снимай, — приказываю все еще лежащему Саньку. Тот на удивление быстро выполняет команду.

Набрасываю куртку на плечи девушке. Нет, так не пойдет. Надо надеть нормально и застегнуться. Прошу ее об этом, но у нее дрожат руки, она ничего не может поделать с кнопками. А надо спешить. Ладно, нам еще лифт ждать, спускаться — там, по дороге с этими кнопками и управимся. Я вывожу девушку, поддерживая ее за плечи, из ванной, захлопываю дверь, потом пару секунд тереблю расшатанную ручку и говорю полураздетому паралитику:

— Ставлю мину. Попробуешь открыть — взлетишь к…

Не продолжаю, ему, думаю, и так все ясно. Девушка идет пошатываясь, держась рукой за стену. С такой скоростью передвижения как бы нам не встретиться с командой Макса.

Но вот и лифт. Кабинка ползет вниз медленно, зато я успеваю застегнуть на девушке куртку и хоть как-то поправить ей прическу.

Все, приехали! Что дальше-то делать? О прогулке по улицам и речи быть не может. Надо ловить мотор и уматывать… В милицию? Исключается. Как я объясню, зачем попал в этот дом, в эту квартиру? Да и вообще, я многого не объясню этим товарищам. Девушку бросать на улице тоже нельзя: она в таком состоянии, что просто может вырубиться. Не исключено, что вновь попадется на глаза Максу. Значит, выход один: везти к себе домой. Я не слишком гостеприимный, и в моей квартире был один раз только Санек, и то год назад, на поминках бабушки. Он, думаю, даже адреса не помнит.

Выходим к обочине дороги, я голосую и одновременно инструктирую спутницу:

— В машине не разговаривай ни со мной, ни с водителем. Ясно? Молчи, всю дорогу молчи. Ты слышишь меня, нет?

Девушка, мертвой хваткой вцепившаяся в мой локоть, не отвечает. Молю Бога, чтоб она все-таки поняла, чего я хочу. Только бы продержалась, только бы не устроила истерику.

Остановился частник. Я не стал у него ничего спрашивать, просто открыл заднюю дверцу, можно сказать, на руках внес в салон «Москвича» спутницу, потом сел рядом с ней.

Водитель удивленно взглянул через плечо:

— Чего так уверенно? А может, не по пути нам? Или о цене не договоримся?

— Обо всем договоримся, — сказал я. — Трогай.

Его глаза остановились на девушке:

— В больницу, да? Может, нитроглицерин дать?

— Спасибо, — сказал я. — Ей противопоказано.

Сзади почти вплотную к нам подкатила знакомая «Таврия».

— Жми, — попросил я водителя. — Отдельно за скорость плачу. Нам надо быстрее домой, там таблетки.

— Куда жать-то?

Слышно, как хлопнули дверцы. Макс, наверное, возится сейчас с замком, над самым моим ухом басит Корин, просит у Блина закурить. Только бы не начали глазеть в наше окно.

— Пока прямо, — стараюсь говорить приглушенно и чувствую на себе взгляд Корина.

— Адрес называй, — водитель наконец-то трогается с места, я удерживаю себя от искушения оглянуться и называю свой район. Только когда проехали метров сто, смотрю через заднее окошко. Троица мирно стоит у машины, курит.

Удивительное дело, частник денег не взял. Подвез к дому, еще и предложил:

— Может, помочь?

Я отказался, протянул ему пятидесятитысячную, но он только рукой махнул:

— Брось ты. У меня мать так умерла. От сердца, на улице.

Я не понял, к чему это сказано, но легонько, как другу, сжал ему плечо.

12

Уже в комнате я наконец вспомнил, что девушку зовут Настя. Заставил ее выпить рюмку водки, открыл банку тушенки и заметил, как легкая тень пробежала по ее лицу. Ну конечно же, ее все эти дни только из банок и кормили, потому она так реагирует на проклятую банку.

— Сейчас мы суп сварим. Ты будешь суп?

Молчание.

Хорошо, что в холодильнике есть немного картошки, луковица, морковь. Пятнадцать минут — и блюдо готово.

— Бери ложку.

Настя сидит как истукан, кулачки на коленях. У меня от всех болезней под рукой лишь одно медицинское средство, потому наливаю еще сорок граммов:

— Пей сама, все равно ведь заставлю.

От строгого голоса она вздрагивает, машинально берет рюмку, выпивает, не кривится, но все же принимается за суп. Раз, два, три, четыре, пять… Проглотила пять ложек горячей похлебки. Вздрогнула, будто обожглась. Посмотрела на свои руки, на окно, на меня.

— Где я? — спросила сдавленно. — Уже не там?

— Уже не там, — ответил я. — С тобой все нормально, Настя. Здесь тебе никто не сделает плохого.

И тут она заплакала. Плакала долго, навзрыд, дергая худенькими плечами. Я никогда в жизни не успокаивал плачущих женщин, и тут только подставил плечо под ее мокрые глаза. Сейчас истерика закончится, начнутся расспросы что сказать ей? Что я рыцарь, специализирующийся на спасении юных дев? Но для того чтобы спасти, этот же рыцарь похитил ее и заточил — даже не в замке, в убогой комнатушке. Господи, неужели это делал я? Что у меня, вместе с поганой мордой было такое же поганое нутро? Зачем я пошел на это? Кому мстил за свое убожество? Конечно же, все делалось не ради денег, я просто утверждал себя, идиота, в этом мире, я хотел, чтобы со мной считались…

Хватит о прошлом, с ним покончено. Только что же мне делать с Настей? Перво-наперво, сообщить родителям, что их дочь здорова, по крайней мере, жива.

— Ты москвичка?

— Нет. — Она уже чуть-чуть успокоилась. — Я из Кемерова.

— Телефон дома есть?

— Я из деревни, сто километров от города. Там нет телефонов.

— Как же нам быть? Домашних надо ведь успокоить, они там наверняка с ума сходят.

— У меня только мама. Я ей пишу в месяц по письму.

Хорошо хоть то, что начала говорить. Отец четыре года как умер. Пьяный был, зимой не дошел домой, свалился в канаву и замерз. Жить стало легче, хоть какие-то деньги появились, а то ведь раньше все — на водку. Прошлым летом Настя закончила школу, приехала в Москву поступать в медицинский. Все сдала без троек, но — не прошла по конкурсу. Возвращаться в деревню не захотела, нашла место в общаге, работала уборщицей, нянечкой в больнице, сейчас в отпуске, готовилась снова поступать в институт. Это значит, и на работе ее не хватятся. Могут только соседки по комнате тревогу поднять.

— Звони туда, успокой их, скажи, родственницу нашла, у нее пока гостишь.

— Зачем звонить? Разве я не поеду туда?

— Обязательно поедешь. Но не раньше, чем мы уладим кое-какие формальности. Эти, которые тебя держали, — тут я ощутил, как прилила к вискам кровь, — они не спрашивали про общежитие?

— Спрашивали, даже, по-моему, ездили туда. Они все не верили, что за меня никто не даст выкуп.

— Тебе нельзя никуда выходить из этого дома, — твердо сказал я. — Они могут охотиться за тобой, понимаешь? Ты ведь видела их, значит — свидетель.

— А разве вы их не арестуете? — Она вскинула на меня глаза, спросила с надеждой. — Вы ведь из милиции?

Я не стал вдаваться в подробности:

— Они пока на свободе, все четверо. Их ведь четверо было? Никто, кроме них, в ту квартиру больше не заходил?

— Четверо. Правда, в первый день еще один, мерзкий такой, в машину меня заталкивал и пил с ними. Но больше я его не видела.

Ну вот, долюбопытничал. Все-таки здорово я изменился, что она меня не признала.

Настя начала откровенно зевать. Я постелил ей кровать, показал на ванную, посоветовал принять душ, раздеться и лечь спать.

— Я отключу телефон, замкну тебя и уйду. Только не поднимай шума. Договорились?

Она сонно закивала головой.

13

Санек летом жил один в двухкомнатной квартире: предки теплый сезон проводили за городом, на даче. Я позвонил так, как обычно звонила наша братия. Санек купился, сразу открыл дверь.

Увидел меня, но уже не остолбенел, попробовал тут же вытолкнуть незваного гостя за порог. Но через считанные секунды я уже сидел на диване и вел допрос. Сперва поинтересовался, что стало с его левым ухом: неужто за плохое сегодняшнее дежурство наказали свои? Санек угрюмо промолчал, глядя под ноги.

— Ладно, ты меня, признаюсь, интересуешь постольку поскольку. Скажи, за что вы хотели убрать меня?

— Тебя? — он недоуменно уставился на меня и вдруг страшно побледнел, так, что я за него испугался: как бы опять судорогой не свело. Слава Богу, этого не произошло. — Гнусавый? Ты?

— Меня зовут Костя, Константин, запомни это.

Он затряс головой:

— Тебя же, ты же… — и прикусил язык.

Значит, он меня не узнал, когда лежал на полу ванной со спущенными штанами. И Макс, значит, не знает, что я продолжаю дышать и соображать.

— Почему вы так долго держали у себя девчонку?

— Мы не знали, что с ней делать. Она ведь видела всех, запомнила, могла пойти в ментуру и все рассказать. И потом, Макс долго выяснял — кто она, откуда, нельзя ли нам поживиться. Оказалось, никому она не нужна. И вот только вчера решили ее…

— Что решили?

— Ну как что? Вывезли бы за город, в лес. Там бы бросили жребий, кому ее кончать. Опыта же нет. — Он криво улыбнулся. — Если не считать, что Макс хотел убрать тебя.

— Как ты доложил ему — кто освободил ее?

Санек на секунду замялся, взгляд его заметался, но вовремя остановился на моих кулаках. Лучше не врать — наверное, так решил он:

— Я сказал, что позвонили в дверь, и поскольку должен был приехать Макс, я дверь эту открыл. Меня тут же ударили, затащили в ванную… Я так ему сказал.

— Верю. Теперь давай обо мне трави.

— А что о тебе? Думаешь, мы знали, что в той конфетной коробке — мина? Об этом нам Макс уже потом сказал, когда ты взорвался. Ну не ты, конечно.

— Почему там лежала мина?

— Когда мы брали ювелирный, ты в дверях маску, ну, чулок, с головы сдернул. Продавщицы твое лицо увидели. Макс узнал об этом: те девчонки при нем рассказывали подружкам, что, мол, среди грабителей был уродливый такой…

Я стиснул зубы, чтоб не перебивать говорившего.

— И когда мы девку эту в машину сажали, один из зевак тоже тебя запомнил. Макс ведь оставался в толпе, слышал, как старикашка один все твердил, что надо в милицию заявить, что у того, который девушку в машину толкал, больно бандитская морда. Вот Макс и решил… Положил в ту коробку с драгоценностями бомбу.

— Так там и драгоценности были? Зачем?

Санек пожал плечами:

— Макс сказал — лучше, мол, потерять часть, чем все.

Конечно, сказать он мог. В расчете на тупость остальных. Кто, кроме тупого, поверит, что золото должно погибнуть лишь в знак солидарности с его владельцем? Да и не владельцем даже. Значит, никто меня у закрытого киоска Союзпечати не ждал. И вообще, выходит, не было никакого оптового покупателя! А раз так, то мне остается изъять у Макса все эти кольца-кулончики и вернуть их в магазин. Настя освобождена, ценности возвращены — вот тогда и начинай новую жизнь, Гнусавый!

Я встал с дивана и на голову возвысился над плотненьким низкорослым Саньком.

— Ты меня хорошо знаешь?

— Ну, — неопределенно ответил он.

— Если вякнешь, что я приходил к тебе и кое-чем интересовался — долго жалеть будешь, понял?

Санек затряс головой.

— Вещи из ювелирного еще не делили? У Макса они все?

— Да, кроме твоей доли. Надо выждать чуть.

— Выжидайте. — Я улыбнулся и пошел к двери. Сказал напоследок: Смотри, Санек, вякнешь…

14

Душ Настя, конечно же, не принимала. Она даже туфли и куртку не сняла заснула, свернувшись калачиком, на одеяле. Я укрыл ее, стараясь не шуметь, вытащил с антресолей старую раскладушку, поставил на кухне. Думал, упаду и сразу же вырублюсь: ведь ночь перед этим не спал. Но мозг, видно, покоя не хотел.

Санек, если его чуть придавить, может заложить кого угодно. С потрохами выдаст. Я его давно знаю, в одной школе учились. Он закончил училище и работал техником на мясокомбинате. С виду вроде не хилый, но большой трус и паникер. Не переносит любой боли. Так вот, маловато надежды на то, что Санек останется нем. Вряд ли он сам побежит сейчас к Максу докладывать, что я жив-здоров. Но он ведь и другое понимает. Рано или поздно Максу станет известно, что я еще дышу, что я выкрал у них Настю, и тогда Саньку не миновать кары. Так лучше во всем сознаться сразу. Сознаться, что дальше? Моего адреса действительно никто не знает, но ведь у всех есть мой телефон! А по номеру узнать географию абонента способен и пацан. И вот тогда надо будет ждать гостей. Скорее всего, Макс пришлет сразу двоих — Корина и Блина. Я их знаю не очень давно, силой не мерился, но ясно, что с двумя сразу мне не справиться, особенно если учесть, что я буду бояться пропустить удар в челюсть, а раз буду бояться, то, значит, пропущу. И черт его знает, кто будет собирать ее по частям в следующий раз и какую форму она примет… Нет, рисковать нельзя.

Поскольку придут гости за Настей, надо быстрее ее куда-то определить. Дать деньги на дорогу домой? Хорошо, если она согласится на этот вариант. Я бы ей даже подарки для матери купил…

Деньги, деньги, деньги… Вот черт, только сейчас вспомнил, что не рассчитался с Викой за костюм, кроссовки… И вообще: поступил по-свински. Ушел, не простившись. А ведь она, Вика, она ведь… Я зажмурил глаза: вот ее золотые волосы, зеленые глаза, белая тугая грудь… Что же я лежу тут, на раскладушке? Почему не там, не у Вики?

Машинально взглянул на часы. Второй час ночи. Для визита время не самое подходящее. Тем более с пустыми руками идти нехорошо. Завтра с утра… Нет, с утра надо купить Насте продукты. Поговорить с ней о поездке в Кемерово. Потом — отправиться к Федору Савельевичу Падунцу насчет работы. Это тоже откладывать нельзя: возьмет другого. Какой у него цвет машины? Надо захватить с собой инструменты, заделать царапину.

И от Падунца уже можно заехать к Вике. Я ведь так и не починил ей краны, не до этого было.

А что, если поселить хотя бы на неделю Настю в лечебнице Бабашвили? Там-то уж ее точно Макс не найдет, а она отойдет от плена. Как бы там ни было, но ведь это и я приковывал ее к трубе в чужой квартире и должен теперь сделать для нее все. Илье Сергеевичу, конечно, заплачу, денег должно хватить.

15

— Ты, парень, даешь! — Федор Савельевич под разными углами смотрит на крыло машины, где еще недавно красовалась царапина, и восхищенно причмокивает:

— Как же ты краску угадал? Я думал, у нас в России вообще такой нет. Редкая ведь расцветка, согласись, а? Ну все, идем смотреть, что я строю. И не стесняйся, сразу говори: может, что не так — тебе тут работать. И обязательно список подготовь, что достать. Я все оплачу. Слушай, как ты думаешь, а может, все-таки дать в газету объявление, что вот, мол, открываемся, готовы оказывать такие-то услуги, а?.. Сейчас ко мне домой заглянем, чайку попьем, я тебе фирменные спецовки покажу, уже сделали. Таких спецовок ни у кого нет!

От Федора Савельевича я позвонил Вике. Трубку долго не брали, но наконец-то раздался знакомый голос:

— Я слушаю.

— Вика, я приеду к тебе сейчас? Ты прости, я даже деньги за костюм не отдал.

— Ну что вы, пустяки, — сказала она холодным нейтральным голосом. Может, не поняла, с кем говорит?

— Это я, Константин, Вика. Я хочу видеть тебя!

— Вас устроит в шесть? С шести до семи я буду свободна.

Кто-то там, на другом конце провода, невнятно забасил, Вика, видно, прикрыла ладонью трубку, сказала тому, басовитому: "Перестань, это мой клиент… А хоть бы и так! У тебя что, на меня права особые?" И уже отняв ладонь, повторила:

— Я буду ждать, с шести до семи. До свидания.

Пошли короткие гудки.

Невесты Федора Савельевича дома не было.

— Она на просмотре, — объяснил он и снова, как и в больничной палате, прямо взахлеб принялся рассказывать о своем Зайчике: — Представляешь, парень, я со своим суконным рылом — и рядом с ней, а?! В богему вхож. А был ведь кем, и каким?!

С фотографий, висевших на всех стенах, глядела на меня, принимая различные позы, хитрая плоскогрудая кошечка. Глядела подозрительно, без всякой симпатии. Она меня тоже, очевидно, недолюбливала.

16

В шесть ноль-ноль я стоял у дверей Вики с огромным букетом. В нем розы, калы, георгины, огромные лохматые ромашки…

— Прости, я еще не знаю, что ты любишь больше.

На меня и на цветы она посмотрела, как мне показалось, с печальной улыбкой.

— Заходи.

— Жаль, что мы на "ты", — сказал я. — Когда я услышал тебя по телефону, я подумал, что тебе страшно хочется выпить со мной на брудершафт.

— Костя. — Она стояла у окна кухни, все еще держа цветы. — Костя, я, наверное, должна объясниться. Ты… Ты хотя бы знаешь, сколько мне лет, Костя? Я старая баба, которая один раз захотела сойти с ума.

— И ты не хочешь начать жизнь сначала? — спросил я. — Как ты там говорила? С романами…

— Вот когда я говорила, я как раз и была безумной. Пойми, Костя, я… Скажем так, я далеко не праведная женщина. И когда ты звонил, я была не одна. У меня был мужчина. Мой старый знакомый.

— Он починил тебе краны? — спросил я.

— Ну не надо, не надо ехидничать.

— Я и не думаю этого делать. Где инструменты? Давай быстрее, я, как понимаю, до семи должен управиться.

— Не смей так смеяться!

— Разве я смеюсь?

Лицо ее запылало от гнева и стало еще красивей.

— Ты… Ты еще мальчишка…

Я закрыл ей рот поцелуем. И ушел от нее заполночь, едва успев к закрытию метро.

Настя не спала.

— У тебя тут неплохая библиотека, я многое для себя нашла. В институте ведь через неделю приемные экзамены…

О поездке в Кемерово я ей ничего не сказал. Открыл тумбу стола и начал рыться в ее недрах.

— Сюда я заглянуть не посмела, а в комнате попробовала прибраться. Два ведра мусора вынесла.

— Спасибо. Теперь это не логово зверя, а человеческое жилище.

И вдруг я замер над столом:

— Тебя никто из соседей не видел?

— Видели. Женщина, ее двери напротив, через лестничную площадку, поинтересовалась, где ты, мол, давно тебя не видела.

Баба Варя. Единственная соседка, с которой я общался. Когда болела, просила купить хлеб, молоко. Потом пирогами угощала.

— Я ей сказала, что ты позже придешь. И капитану из милиции так же сказала.

Правильный ответ: «позже». Это ведь и через час, и через день, и через год… Стоп! Менты приходили? Вот это новости!

— Как этот капитан выглядел? Что он хотел? — спросил я, стараясь выглядеть спокойно.

— А ничего. Даже не поинтересовался, кто я. Попросил, чтоб ты завтра с утра заглянул к нему. Я сначала его фамилию хотела записать, а потом решила, что и так запомню. Кукушкин. Ну что тут записывать? Это твой товарищ по работе, да?

— В какой-то степени…

Черт, чего тут только нет, в этой тумбе! Все почему-то колется и режется. Особенно после того, как Настя сказала о Кукушкине. Игла от циркуля под ноготь зашла. Ага, вот он, пакет из фотоателье. Надо взять фотографии и поехать к Бабашвили. Раз ему так нужно… Но это и мне нужно. Пусть скулу посмотрит. И пусть дней на пять приютит Настю. Я не хочу, чтобы она опять попала в гости к Максу. А ведь может попасть — у меня нет возможности сидеть рядом с ней сторожем. Завтра, к примеру, надо идти к Кукушкину…

17

Если бы Кукушкин чего хотел, он бы с Настей не так разговаривал. Я знаю этого опера — крутой мужик. У них в отделе машины часто ломаются, и он сразу мне звонит. На этот раз не позвонил по простой причине: телефон ведь я отключил.

Ну точно: на асфальтированном пятачке перед ментурой стоит их сдохший «Жигуленок». В нем копается Лысиков, водитель. Машиноненавистник. Женоненавистники — те хоть и ненавидят, но все равно женятся. А этот… Садится за баранку с одной целью: покалечить технику. Я Лысикова презираю, но он терпит, поскольку я ему нужен.

— Что тут случилось?

Он бросает на меня недовольный взгляд и тотчас опять отворачивается:

— В справочном бюро узнай, что случилось, где и когда.

— Я думал, помощь требуется. Вчера Кукушкин заходил.

Лысиков уже с большим интересом осматривает меня, глаза его округляются.

— О, елки зеленые! Ты, что ли? Никак, в воде вареной искупался?

Теперь уже недоумеваю я, а Лысиков ржет:

— Вчера сыну как раз читал про Конька-Горбунка. Там один в чан прыгнул и красавцем стал. А ты что, пластическую операцию делал? Говорить по-человечески начал.

Мне не больно нравится наша тема, спешу ее переменить:

— Двигатель запорол?

— Не, ты же знаешь, тут движок новый. Электропроводка ни к черту. Представляешь, по кольцу прем — вдруг дым в салоне. А я в третьем ряду, сразу по тормозам не дашь. Еле-еле на обочину вырулил. Капитан так перепугался — чуть на ходу не выпрыгнул. Ну вот. Дым рассеялся, а что и где горело, не соображу.

— Если это с электропроводкой, зачем на карбюратор смотришь?

Лысиков пожал плечами:

— Так Кукушкин же сказал, что тебя вызовет…

Нет, положительно надо быть машиноненавистником, чтоб даже такую неисправность не найти. Сажа же осталась там, где замкнули провода… Минут через пятнадцать я повернул ключ зажигания, и «Жигуленок» вышел из комы.

А из дверей серьезного заведения вышел Кукушкин. Кивнул мне:

— Спасибо, помощничек.

Я улыбнулся: и этот не признал.

— Что, товарищ капитан, — развеселился и Лысков. — Без противогаза бойца не узнаете?

— Вот только теперь узнал. Зайдем, Кузнецов, ко мне, потолкуем. — Я Кукушкина никогда не видел улыбающимся, и сейчас он серьезен.

Он показал мне спину, уверенный, что за этой спиной я и попрыгаю на двух задних лапах в его десятую комнату.

Я и попрыгал. Опера — они ведь и в мелочах не ошибаются. Ну что мне делать, если не прыгать? Тяжело только это дается. О чем толковать будем? Может, пришла ориентировка по ювелирному, и мент вспомнил, что есть среди его знакомых «обаяшечка»?

Нет, разговор пошел нормальный.

— Сколько косметологи берут за операцию?

— Еще не знаю, лечение не окончено, куча процедур предстоит.

А что я мог еще сказать?

— Ты правильно сделал, Кузнецов. Человек ты неглупый, башка у тебя варит… Закуривай, угощайся.

Это что-то новенькое, на такую дистанцию Кукушкин меня еще не допускал. Бойся данайцев…

— Невесту, смотрю, завел. Ничего девчонка, только смотри, чтоб чахоточной не была. Бледная уж очень.

Он не задает вопроса, но делает паузу и смотрит на меня так, что молчать нельзя.

— Северянка она. И потом, действительно приболела немного, на солнце не выходит.

— А ты на солнце выходишь?

Непонятный вопрос, на такой лучше промолчать и застенчиво улыбнуться: что, мол, сие означает?

— Искал я тут тебя как-то еще, Кузнецов. Водила очередной раз тачку запорол, я звякнул в твой автосервис, мне отвечают, пропал, никому ни слова не сказал.

— А чего говорить? Я решил уходить оттуда.

— Ты сколько там имел? Со всеми левыми?

— На водку хватало, на женщин нет.

Мент истолковал мои искренние слова по-своему:

— Не обижайся, я ведь не просто так спрашиваю. Машины новые скоро нам дать обещают, чуть ли не «мерседесы». Я бы тебя взял к себе, Константин.

Что же это за дела? По имени величает. Еще раз Бабашвили спасибо сказать надо? Новое лицо — новые отношения?

— У вас на окладе пахать придется день и ночь. А у меня иное на примете: заработаю сколько надо — и в кровать, книжки читать.

— Детективы?

— А что?

— Ничего, я тоже их люблю. Что последнее прочел?

Я решил, ничем не рискуя, получить бесплатную консультацию.

— Не помню автора. Там хотели дочь миллионера похитить, да ошиблись, взяли девицу без приданого. Думали, полиция ею не заинтересуется.

— Правильно думали. Если девица или ее родственники не накатают заявление в участок, то никому до нее дела не будет.

— Нет, один инспектор что-то заподозрил. Банда требовала выкуп с миллионера, тот, естественно, не заплатил, поскольку платить ему незачем было, и инспектор догадался, что похитители ошиблись.

— Делать ему не хрен было, кроме как догадки строить. Тут вон без догадок бумаг целый сейф… Чем все закончилось?

— Хотелось бы самому знать. Выписался из больницы и не дочитал.

— Нет, это не по мне. Я люблю крутые сюжеты. Но ты все же подумай над моим предложением, а?

18

Середина дня. Безоблачно, жарко. Самое время для крутого сюжета, что по сердцу Кукушкину.

Макс работает в магазине, в мясном отделе. Загородной виллы, дачи, дома в деревне у него нет. Значит, где он может хранить ворованные драгоценности? К кому, как не к нему, относится пословица: "Мой дом — моя крепость"?

У Макса я бывал, дверной замок помню, отмычки изготовил — мастер я в конце концов или нет? Надо проверить. А для этого — проехать в Сабурово, зайти в нужный дом на нужный этаж…

Все получилось как надо. Дело за малым: найти в двух комнатах уголок, где хранятся товары из ювелирного магазина. Вещей и мебели у Макса немного: жена, когда уходила, своего не упустила, так что полки в стенке полупустые. И ничего интересного на них нет. Кухня. На тумбочке стоит холодильник, в ней, естественно, овощи. Точно: пыльные сетки с картошкой, морковью. А в глубине — коробка из-под обуви. Ободранная такая коробка, помятая с боков. Вата под крышкой. Кольца и цепочки под ватой. Тут же и пистолет, тот самый «макаров», который я когда-то уже держал в руках. В этой же овощной тумбочке — коробка из-под конфет. Кто, интересно, хранит шоколад среди грязных овощных сеток? Хоть мы тогда, накануне моего отъезда к оптовику, и не составляли описи лежавших в коробке драгоценностей, я соображаю: это они самые. Неразумно поступил Макс, не перепрятав их. Коробка красивая, я ее ему и оставлю.

Пустую, конечно… Теперь пора уходить.

Замираю у дверей, отшатываюсь, влипаю в стену. Кто-то шурудит ключом в замке. Как же я, дурак, не учел одного: Макс работает рядом и на обед может прийти домой. Драгоценности я уложил в кейс, пистолет сунул в карман. Драться с Максом в мои планы не входит, но не стрелять же?! Он крепкий, гад, каждый день мускулы качает, когда разделывает туши. Поэтому остается мне одно: ударить точно.

Дверь открывается, Макс передо мной. Я бью рукояткой пистолета ниже уха. Будто всю жизнь этим занимался. Мясник падает, кажется, так и не увидев меня.

И далее все идет по ранее намеченному плану. Захожу на почту в посылочное отделение. беру плотную бумагу, заворачиваю в нее обувную коробку. Получается аккуратная бандероль. Я даже своим корявым почерком подписываю ее: "Балушу Борису Борисовичу". Но в общую очередь к приемщице не становлюсь, выхожу на улицу, сажусь в троллейбус и еду к знакомому уже мне ювелирному магазину.

Я в добротном летнем костюме, в огромных, на пол-лица, солнцезащитных очках. Я совершенно не похож на питекантропа, сбегавшего отсюда с чулком на голове месяц назад.

— Девочки, добрый день. Директор у себя? Борис Борисович?

Продавщицы хором отвечают: «Нет» — и подозрительно смотрят на меня. Они теперь на всех смотрят подозрительно, так что я не придаю этому особого значения.

— Передайте ему…

Брать намного приятней, чем отдавать. Настороженность пропадает. Они улыбаются:

— Что сказать? От кого?

— Внутри записка.

Записка действительно есть. В ней лишь два слова: "Отдающий долги".

19

Теперь все, теперь и я могу начать жить по-новому. Драгоценности возвращены, пленница Настя освобождена, остается лишь отвезти ее в больницу к Бабашвили. Сегодня же вечером надо съездить туда, обо всем с ним договориться. Плата? Деньги Эммы и Толика у меня лежат почти нетронутые. Правда, я так и не рассчитался за покупки с Викой, не до того было. Но это даже к лучшему: мы встретимся еще раз.

Домой прихожу в пять вечера. Настя докладывает: никто не звонил, хотя телефон теперь и включен, и никто не приходил, за исключением бабы Вари. Та приносила картофельные блины.

— Вы о чем-то говорили с ней?

Настя нерешительно пожимает плечами.

Ясно, был разговор. О чем?

— Настя, мне сейчас все надо знать, понимаешь?

— У бабы Вари странный вкус. Она о тебе говорила: "Хоть и страшненький, но порядочный, душевный…"

— Плохой вкус? Ты сомневаешься в моей порядочности?

— Да нет, я о другом. Какой же ты страшненький? У тебя лицо такое… благородное, вот!

Я беру из стола конверт со своими старыми снимками и топаю в ванную. Нет желания рассматривать фотографии при Насте. Включаю душ, открываю конверт.

Господи, неужто жил такой на земле?

Щелкаю зажигалкой и подношу угол конверта с содержимым к огню. Сгорает Гнусавый. Сгорает все мое прошлое, я не хочу о нем вспоминать. Илье Сергеевичу скажу что-нибудь.

Чувствую, как меня прямо-таки валит с ног усталость. Надо отоспаться. И проснуться новым человеком, не отягощенным дурными поступками.

20

— Вика, — прошу я по телефону. — Выручай. Ни один таксист не знает, как проехать к больнице Бабашвили.

— Правильно, — говорит Вика. — Такую больницу никто не знает. Это бывший цэковский особняк, туда, как понимаешь, добирались не на такси. И сейчас так не добираются.

Мы с полминуты молчим — мне сказать нечего, и когда она это понимает, то не совсем радостно продолжает:

— Ладно, горе ты мое, спускаюсь вниз прогревать мотор.

Увидев в моих руках коробку с дорогим коньяком, Вика предупреждает:

— Не вздумай Илье Сергеевичу вручать, не принято. Возьмет — может лишиться работы.

— Не лишится, — говорю я. — Ты же на него в Минздрав не напишешь.

— А Минздрав к нему никакого отношения не имеет. Эту лечебницу содержат богатые дяди и следят за тем, чтоб там был образцовый порядок.

— А тети богатые тоже в этом принимают участие?

Вика не поддерживает мой игривый тон.

— Если ты имеешь в виду меня, то я сама на содержании.

Она нахмурилась, сеточка легких морщинок окружила глаза. Дорога была пустая, Вика вела машину без напряжения, и я положил ей руку на плечо.

— Не надо, Костя. И вообще, давай договоримся: отныне мы только друзья. Что было — то было, в прошлом, понимаешь?

— Почему?

— Потому!

И весь ответ. Мне кажется, ее скорее всего смущает мой возраст — она старше на пять лет. И другое может быть. У нее отлаженная жизнь, установившийся круг знакомых, близких. Вполне возможно, есть любимый человек. Я привношу во все это дискомфорт. Убираю руку, считаю мелькающие ели через боковое стекло.

— Не надо, не убирай. Мне так хорошо.

Вот и пойми их, женщин.

Поворачиваем с трассы на узкую грунтовку.

— На каком километре? — спрашиваю я. — Надо запомнить.

— Думаешь, надо?

— Почему бы нет? Вдруг еще что со мной приключится?

— Эх, Костик, Костик, — качает она головой. Понимаю, что она хочет этим сказать. "Какой же ты, мальчик, бестолковый, сюда ведь с улицы не пущают". Я догадываюсь об этом. Но ведь если я буду получать те деньги, которые обещает Падунец, то почему бы и не позволить себе поваляться здесь еще недельку?

— Вика, а во сколько здесь день обходится?

— Не знаю, я не платила.

Сухой ответ, холодный голос. Не нравится ей эта тема. Значит, не будем об этом.

"Жигуленок" тормозит.

— Я здесь тебя подожду, грибов поищу пока.

Недоуменно озираюсь. Черт, действительно трудно заметить. Особнячок утопает в зелени. Еле видна тропинка к калитке. Между ней и мной вырастает парень в легком камуфляже — что-то я не встречал его, когда лечился. Или он знает, когда и пред чьими очами появляться?

— Разрешите документы.

Не спрашивает: куда, к кому… Хотя это понятно: дорожка в одном направлении идет. Он задерживает взгляд на фотографии, потом на мне. Видит шрамы и догадывается, почему оригинал несколько отличен от копии. Вынимает из кармашка радиотелефон:

— "Четвертый", посмотри: Кузнецов, Константин Иванович. Нет? — Охранник еще раз охватывает меня взглядом. — Спроси у Ильи, по виду пациент.

Меня где-то нет, не предусмотрено какими-то списками мое появление. А я-то надеялся, что с новым лицом будет совершенно все по-новому.

— Проходите.

Серьезная, неулыбчивая Света встречает меня внизу, встречает так, будто никогда раньше не видела. Поневоле глушу свою улыбку и поднимаюсь за ней в кабинет к Бабашвили. Света, как солдат-конвойник, останавливается у двери, я же топаю к сидящему за столом Илье Сергеевичу. Этот меня узнает.

— Пойдемте-ка, просветим вам челюсть… Хорошо, очень хорошо, но на прочность ее пока не испытывайте… Есть гримерные кремы, пользуйтесь ими.

Вот и все, протянута рука для последнего рукопожатия. И слова никак нельзя ввернуть о Насте, чтобы оно к месту было.

— Илья Сергеевич, а если мне еще потребуется ваша помощь…

— Нет-нет, вы уже без меня обойдетесь. — Он смотрит на бумаги, разложенные на столе. — Есть поликлиники по месту жительства… Но я не думаю, что вам понадобится их помощь.

Он даже не вспоминает о том, что просил фотографии. Я разворачиваю паспорт:

— Я был таким.

Он смотрит на снимок, потом на меня, молчит.

— Теперь вы понимаете, доктор, что вы для меня сделали?

— Я сделал неважную операцию. Я вас не угадал.

Чувствую, как сзади к столу крадется Света, тоже, наверное, посмотреть хочет. Я быстро прячу паспорт в карман.

— Мне все же хотелось бы с вами встретиться!

— Не исключено, — говорит Бабашвили и хлопает ладонью по кипе бумаг. А сейчас, простите, у меня много работы. Всего вам доброго.

Строгая монашка Света провожает меня вниз. На прощание радует:

— Мы снимаем вас с учета, больше сюда ездить не надо.

Я это уже понял чуть раньше.

Вика лежит в траве на поляне, подставив солнцу оголенную спину. На капоте «Жигулей» красуются семь подосиновиков в тугих ярких шляпах.

21

Мы, кажется, поменялись ролями. Вика теперь добродушна, меня же раздражает то слепящее солнце, бьющее в лобовое стекло, то духота…

— Ты чего нервничаешь? — спрашивает Вика.

Попробуй не нервничать, когда у тебя дома находится объект для охоты заядлых браконьеров, коих не останавливают никакие правила. Это я точно знаю, сам был таким. Что делать? Свести девчонку с Кукушкиным? Открою себя. Силой посадить ее в поезд, идущий до Кемерова? "О каком институте может идти речь, если тебя, Настя, хотят пришить? Езжай в деревню, паси гусей, дои корову…" Нет, эта сойдет на первой же станции и вернется. Хотя, конечно, дальше — уже не мое дело… Да нет, мое. Еще какое мое! Я же ее заталкивал в машину.

— Высади у ближайшего метро, — прошу Вику.

— А краны? — спрашивает она. — Их починка, между прочим, обязательна при дружеских взаимоотношениях. Товарищеская помощь, так сказать…

Может, поговорить с Падунцом? Мужик он деловой, должен понять. Но он поймет и то, кем я был… Черт, одна-единственная ниточка осталась, связывающая меня с Гнусавым, и никак ее не разорвать. Голова уже гудит.

— Будут тебе краны. Но и ты удружи: выпей со мной коньяка, зря, что ли, таскал его весь день.

— Тут меня упрашивать не надо.

Ссантехникой все оказалось не так просто: около часа провозился. Но как раз к этому времени Вика успела приготовить грибной суп.

Первая же рюмка коньяка немного расслабила. Но захотелось большего. Налил по второй, не успев толком закусить.

— У тебя проблемы, Костик?

Я промолчал.

— Честно скажи, ты обиделся на те мои слова? Костя, но это прежде всего я делаю ради тебя, чтоб завтра тебе не было так больно, когда…

Интересно, какие слова она ищет? А я свои уже нашел:

— "Тетя, ослабьте ошейник, довольно! Песику, тетя, не делайте больно…" Там дальше, знаешь, о чем? О том, что она его отпустила, он убежал из дому, но и ей, и псу стало от этого еще хуже. Ладно, Вика, по третьей — и я убегу.

— После третьей я тебя не отпущу, пока хорошо не закусишь.

— А когда закушу — отпустишь?

Какие у нее все-таки красивые глаза. Изумруды. И вообще вся она… Нет, это точно: именно она приходила последние годы в мои сны, и я ее пробовал гнать оттуда…

— Ладно, друзьями станем с завтрашнего дня. Сегодня я тебя вообще не отпущу, — и она высвободила из-под халата голую коленку.

— Выпьем третью — и в кровать?

— Циник, — сказала она. И засмеялась. — Можно и до третьей, можно потом и после третьей…

Когда мы, разморенные, лежали на простынях, она уткнулась мне лицом в грудь и замерла. Через минуту я почувствовал, что она плачет.

— Ты что? Ну-ка, подними личико…

— Не надо, прошу… Дай я так немного полежу. Костя, Кости-ик! Ты с завтрашнего дня уже забудешь меня, да?

— Перестань, Вика.

— Не перестану, не перестану… Я все-все тебе расскажу… Мне тогда еще восемнадцати не было…

Вике не было восемнадцати, когда она в доме отдыха, на море, встретила Белакова. Красивый спокойный мужчина, танцевал, целовал ей руку. Катал на катере, угощал фруктами. Не приставал, не наговаривал ерунды. Когда она улетела домой, до самого трапа довез на машине. Он имел такие привилегии. Потом — встречи в Москве. Цветы, шампанское, черная «Волга», постель. Дорогие подарки, поездка за границу, в Берлин (сумел оформить то ли переводчицей, то ли секретарем). Два аборта в течение года. В качестве компенсации — эта вот квартира. Почему не женился? Да потому что положение не позволяло, да у него и семья, двое детей. Правда, дети уже взрослые — он ведь на пятнадцать лет старше Вики… Словом, о разводах и свадьбах они старались не говорить. Его устраивала существовавшая ситуация. До некоторых пор — и ее. Пока она не поняла, что потеряла саму себя. Ей уже не быть матерью, не рожать. Ей не распоряжаться собой: старея, Белаков становился все ревнивее, за каждым шагом ее следил. Не стеснялся говорить: "Ты моя, я тебя купил". Начал по-черному пить. Начал при ней материться — никогда раньше этого не было. Ей же рассказывает о приключениях с юными любовницами. И тут же грозит: узнаю что — в порошок сотру. Он это может, у него большая власть, а денег — больше, чем власти. Всем этим и упивается.

— Ты прости, Костя, я когда в первый раз с тобой… Я просто ему мстила, о тебе не думала.

— Он уже знает обо мне?

— Не бойся, не знает. Он и мысли допустить не может, что я способна его ослушаться. Вещи стоят там, где их поставят хозяева.

— Белаков, Белаков…

— Не напрягайся, это я так, первую пришедшую в голову фамилию назвала. А ты его иногда видишь, по телевизору. Он — из высших.

— Даже так?..

— Костик, я понимаю, что смешно плакаться. Людям хлеба не хватает, а мне, продажной бабе, всего-навсего — воли. Но… Ты думаешь, почему я у Бабашвили лежала, а? У меня нервный срыв был, Белаков меня туда пристроил… После возвращения, когда ты звонил, он у меня был. Я ему сказала: все, не могу так! А он: "Это я решаю, а не ты — все или не все". Скажи, можно сильнее унизить человека?

— И ты выбрала меня орудием мести?

— Если ты задаешь такие вопросы, то ты дурак всего-навсего. Не обижай меня сегодня. Не говори гадостей. Не можешь без них — встань и уйди.

Я поцеловал ее руку, и она опять горько заплакала, так горько, как плачут дети.

— Теперь слушай меня… — сказал я.

22

— Подходящая компания собралась, — горько улыбнулась Вика. Проститутка и вор.

— Все, Вика! Мы ведь поставили точку?

— Ты думаешь, в этом долбаном мире можно ставить точки? Ты думаешь, мои белаковы лучше твоих максов?

— Мы сами по себе станем лучше их…

— Послушай, ты хорошо знаешь Падунца?

— Так же, как и ты: Емеля, примеряющий корону на царство.

— Чего ты от него хочешь?

— Может, он пристроит Настю, найдет убежище?

— Ты ее всю жизнь будешь прятать?

— Нет. Я думаю убедить Макса, что девочка не заложит их, а значит, и не опасна.

— И еще ты убедишь, что поступил правильно, вернув ценности в магазин? Не будь наивным, Костя. Чистыми руками сейчас даже добро делать нельзя.

— Ладно, сменим тему. Значит, считаешь, Падунцу можно рассказать о Насте?

— Не надо пока. Есть другой вариант. Я деньги хозяина по ветру не швыряла… Короче, поедем, посмотришь.

Небольшая обшарпанная квартирка. Девятым валом вздыбился линолеум, устрашающе грязные батареи, потолки в желтых разводах великих потопов…

— Ты не пугайся. Зато это мое, понимаешь? Отремонтирую, наведу порядок и буду жить. Сама наведу.

Небольшая кухня, в комнате — старенький, наверное, от прежних хозяев, стол, две пустые книжные полки, кровать-полуторка. Мы оба почему-то смотрим на кровать, потом друг на друга и смеемся.

— Ну ты ненасытный!

— Это простительно. Ждал тебя долго.

23

Телефонный звонок.

— Да?

Вот что значит потерять над собой контроль. Прежде чем хватать трубку, надо подумать, кто тебе может звонить в три ночи.

Мой не назвавший себя абонент молчит. Век, конечно, он молчать не будет, сейчас положит трубку… Чуть раньше, чем трубка упала на рычаги, я услышал знакомый голос: "Дома?.."

Корин. Бывший таксист, выкупивший машину и занявшийся частным извозом. Я эту «Волжанку» доводил ему до ума. Жадный и не больно умный мужичок лет тридцати. Мастак пить задарма, драть с пассажиров три шкуры. А сиденья в салоне дерматином обтянул. Месяца три назад ночью его избили, выкинули из машины, а саму тачку угнали. Через два дня ее нашли. Металлолом. Я, зная его натуру, все же делать из дерьма конфетку отказался, тем более за копейки. После ювелирного Корин мечтал об одном: купить на свою долю приличную иномарку. За золото он готов горло перегрызть. Но зубы некрепки. Хлипковат таксист, хотя с виду тяжелоатлет.

Блин в этом плане опасней. При его кулаках да голову еще на плечах иметь… Но чего нет, того нет…

Ладно, коль товарищи позвонили, надо готовиться к встрече. Негостеприимно принимать их за пределами квартиры, но и в ней не резон: шумом можно соседей потревожить. А с соседями надо жить тихо. Если приедут втроем — очень плохо, вдвоем — уже лучше. Но и то без понта не обойтись, поскольку челюсть надо беречь.

Я беру пистолет Макса, вынимаю из него магазин, убираю его подальше с глаз. И не спеша спускаюсь на первый этаж. Здесь очень хорошо принимать компании. Рамы, где когда-то были стекла, заложены шиферными плитами, так что даже днем сумерки, а уж что говорить о глубокой ночи! Лишь в дальнем углу горит сорокаваттка — и как ее до сих пор не вывернули?

В дом наш когда-то попасть было непросто: за наружной дверью следовал тамбурок, заканчивающийся внутренней дверью с кодовым замком. Код давно потерял свою секретность и назначение, но тамбурок остался. Что ж, постою, глядя в щель на улицу. Буду любоваться звездами и вдыхать запах мочи.

Едут.

В машине трое, и это очень плохо. Но один, кажется, остается за баранкой. Макс? Нет, Санек. Макс сам на разборку не поедет, не царское это дело. Санек остается в салоне, двое идут сюда. Ах, хорошо бы без шума поладить.

Я покидаю тамбур и становлюсь за внутренней дверью. Загадываю: пусть первым войдет Блин, а то ведь он такой дурак, что может и на пистолет полезть. Безуха. Подготовленный, с замахом, удар в район уха. Тут же помогаю Блину осесть без грохота. Входит Корин, и как бы плохо ни было освещение, «макаров» он разглядел.

— Садись рядышком, — говорю Корину и показываю на место рядом с Блином. — Теперь быстро и коротко: что надо?

— То, что мы взяли в ювелирном. И девчонку.

— О девчонке забудьте, ее уже нет, — говорю я. — Вы долго с ней возились, а это опасно.

В глазах его появляется страх. Хорошо говорить с Кориным. Его во всем убедить можно. Равно как и разубедить.

— Теперь о золоте. Зачем вам нужна моя доля?

— Какая твоя? — Страх страхом, но, если дело идет о миллионах, тут обо всем забываешь. — Твоя вместе с миной накрылась…

— Ты же умница, Корин, — вот теперь я позволяю себе улыбнуться. — И вдруг поверил Максу? Макс положил мину в драгоценности? Зачем, скажи? Что, без золота сверток не рванул бы? Макс просто эту долю себе забрал. Пока одну. А убрав меня — за вас примется. Неужели ты этого не усек?

Под тяжкий стон Блина Корин начинает соображать.

— Так золото у Макса? Ты его не забирал?

— А как я вообще мог его забрать? Ты же Макса знаешь, он домосед, по ночам на машинах не катается, в отличие от некоторых. А днем, сам понимаешь, такие дела не делаются.

Железный аргумент! Похоже, только им я и убедил Корина.

— Значит, все драгоценности у Макса? Правильно! Он их себе хочет заграбастать, иначе бы давно уже реализовал! Что будем делать, Костя?

— Лично я буду работать по своей программе. А вы сами мозгами шевелите. Со мной вам лучше не связываться.

— Ну да, на тебе «мокруха», девочка эта.

Умница Корин, элементами абстрактного мышления располагает.

— Поговори с Саньком, с Блином, объясни им ситуацию.

— На хрен объяснять, — выстанывает слова Блин. — У тебя же пистолет Макса! Значит, был у него.

Дурак дураком, но тоже кое-что соображает.

— Он что у него, именной?

У Корина заметался взгляд, Корину опять нужны железные аргументы.

— Если ты видел ствол Макса, то обратил внимание, что ручка у него черная. А эта, смотри, коричневая.

Такую деталь они вряд ли помнят.

— Действительно, коричневая, — говорит Блин.

— Вот и делайте выводы. Погуляйте по ночной Москве и поразмышляйте.

— Мы на машине, — почти с гордостью бурчит Блин.

— За то, что вы нарушили мой покой, я ее на время конфискую.

— Тебя гаишники как угонщика задержат.

— Не думаю, чтобы в Москве кто-нибудь угонял «Таврию», хоть это теперь и иномарка. Ментам плевать на нее. Так что привет, ребята!

Я выхожу из дома и спокойно топаю к тому, что Блин называет машиной. Выбрасываю из салона Санька, сажусь за баранку. И, соблюдая все правила движения, мчусь в Сабурово.

Окна квартиры Макса темны. Не думаю, что он ждет гостей, как ждал их я. Уже однажды оправдавшей себя отмычкой открываю дверь, тихо иду в спальню. Вот здесь можно щелкнуть выключателем, одновременно прыгнуть к кровати и рвануть с нее одеяло.

Очумелый Макс подпрыгивает и лбом упирается в ствол своего же «Макарова». Не хотел бы я когда-нибудь так пробудиться!

— Сука, — говорю я. — Если ты не забудешь мой адрес и мое имя, я эту память из тебя просто вышибу. Поверь мне на слово! Веришь, нет?

Я направляю ствол на переносицу и кладу палец на спусковой крючок.

— Верю…

24

Падунец достал все, что я просил. Киянки, распылители, нужные щетки… Я за утро обработал два «вольво», у обоих царапины на крыльях, отработал так, что не найти следа ни грунтовки, ни новой краски. Федор Савельевич крутился возле нас тоже в новом комбинезоне, в кепочке с вышитым на ней тарантасом и буквами "Ф. П." Такова марка его фирмы.

— Сегодня день пашем, ребята, а завтра — презентация. Правильно, это можно назвать презентацией? Столы накроем, посидим, пригласим кой-кого…

Хорошо посидели! На самом деле хорошо. Все было культурно, чинно, главное — гости вовремя разошлись. Остался ограниченный круг: механик Николай, я и Федор Савельевич с невестой. Николай остался потому, что идти уже не мог. Он спал сначала за столом, потом ему поставили раскладушку, и мы остались втроем против армады бутылок и тарелок. Плоскогрудая кошечка, не обращая на меня внимания, выговаривала Падунцу:

— Зачем столько денег на ветер пускаешь? На них мне можно было купить приличное кожаное пальто и съездить к морю.

— К Белому? — спросил я. — Или зачем вам пальто?

Она даже не удостоила меня взглядом. Но сказала явно в мой адрес:

— И потом, надо быть разборчивее в знакомых. Масса ненужных людей…

— Милая, — уже изрядно осоловев, возразил Федор Савельевич. — Я сам знаю, кто мне нужен, а кто — нет. Пока у меня нет денег и пока мне эти деньги дают, надо быть благодарным людям, какие бы они ни были. А вот когда я рассчитаюсь с долгами — и море тебе будет, и Канары, и песец с бобром.

— Потратился на строительство? — спросил я.

— С чего потратился?! Нечего мне было тратить. Так, крохи. Все дали добрые дяди. Знают мою хватку и уверены, что верну с процентами. Выгодное же дело, Костя! Если правильно организовать… Клондайк! Пещера Али-Бабы! У нас будут большие деньги!

— Большие деньги портят человека, — сказал я. — Вот у меня могли быть очень большие деньги, но я их отдал.

— Кому? — тряхнул головой Падунец.

— Хозяину.

Мы как раз выпили по очередной, и я подумал: а почему бы не рассказать кое-что моему коллеге по бизнесу? Пусть знает, что его напарник не позарился на чужое, что он предельно честен.

— Ты помнишь, Федор Савельевич, месяца два назад… нет больше… бандиты ювелирный грабанули?

— А почему я должен помнить?

— Так писали же об этом, в газетах… Ладно, суть в другом, не спрашивай как, но коробка, где были драгоценности, попала ко мне. Можешь себе представить?

— Нет, — хмыкнул Падунец.

— Я тебе слово даю! Впрочем, можешь не верить, твое дело. Но я всю эту коробку отдал директору магазина. Там добра было на сотни миллионов.

— Тебе, Костя, пить нельзя, — посерьезнел Падунец. — Болтаешь черт-те что.

— Не верь, дело твое. Я, может, тебе открыться хотел… Мне, может, выговориться надо. Меня раньше никто даже не пытался понять. Только баба Варя. Варенье мне давала, блины…

— Бабушка твоя, что ли?

— Нет, соседка, дверь напротив. Но она мне как родная бабушка. И блины такие делала…

Я почувствовал, что речь моя плывет, голова кружится и что, пока не оставили силы, надо топать в нашу новую мастерскую, где есть комнатка для отдыха с топчаном…

С утра пошла напряженка: заказ за заказом. Кофе с галетами пришлось попить ближе к обеду. На столе лежала небрежно свернутая газета. Вспомнил, что не ходил сегодня за почтой, решил просмотреть хотя бы эту. Начал, как всегда, с информаций на первой полосе. Одна из них была настолько любопытна, что я прочел ее несколько раз — "Битва при Ветерлоо": "Очередными жертвами бытовой пьянки стали продавец продовольственного магазина Максимов и его товарищ безработный Корин. Чего они не поделили, распивая французский коньяк «Ватерлоо», пока остается загадкой. Милиция лишь подвела печальные итоги битвы: два человека, считавшиеся, между прочим, друзьями, так исполосовали друг друга ножами, что Максимов скончался на месте, Корин же умер в реанимационном отделении больницы".

Приоткрылась дверь, заглянул Падунец.

— Костя, хватит прохлаждаться.

— Меня, наоборот, в жар бросило.

— Значит, хватит загорать. Тут чудик один____ Да сам с ним поговори.

Вот уж действительно чудик. У него красавец «ниссан» цвета мокрого асфальта — модный цвет, причем без малейших дефектов.

— А мне надо, чтоб цвет у него был самый обычный. Можно — красный, можно — голубой… Любой другой — на ваше усмотрение. Только побыстрее бы. За скорость плачу.

— Желание заказчика — закон, — бормочу на это.

25

Вика взволнована публикацией о Максе больше моего. Нет, бандитов ей не жалко. Другое ее заботит.

— А что, если Корина успели допросить, а? Если он перед смертью все выложил? Тебя упомянул?

— Тогда за мной бы пришли раньше, чем эта статья появилась в газете.

— У них своя логика. Может, они уже следят за тобой, за каждым твоим шагом.

— Намек понял. Чтобы не поставить под подозрение тебя, нам больше нельзя встречаться, да?

— Костик, у тебя иногда получаются дурацкие шутки.

— Прости. Иногда получаются. — Вика в общем-то все говорит правильно, но я не ощущаю тревоги. До сих пор я верил своему внутреннему голосу, и он меня не подводил. — Я от счастья дурею. За Настей теперь некому охотиться: Санек и Блин на это неспособны. Можно девчонку выпускать.

— Я ей учебники достала, — вроде бы соглашаясь со мной, говорит Вика. Она фанатка: зубрит, головы не поднимает. Вчера, кстати, первый экзамен сдала, на четверку. Я ей платье свое давала. Мы, оказывается, один размер носим. Она такая хорошенькая в этом платье!

— Это ты к чему? Что из нас хорошая пара получится?

Вика молчит, но я чувствую, что именно это она и имеет в виду.

— Я перед Настей теперь чист, понимаешь? Освободил ее, что еще надо? Компенсировать моральные издержки?

— А хотя бы и так! У нее, может, на всю жизнь останутся в памяти те дни, когда она к трубе была прикована.

— Если так, то я вовеки не искуплю своей вины.

— А ты думал, так легко зачеркивать то, что было?

Мы впервые с Викой говорим на таких тонах. Это похоже на ссору. Я сдаюсь.

— Что ты предлагаешь?

— Помогать девочке столько, сколько мы можем.

— Вика, — говорю я. — Ты святая.

— Не издевайся, пожалуйста.

— И не думаю, — целую ее руку. — Я люблю тебя, честное слово.

Она зарывается пальчиками в мой чуб.

— Я старая. Наши отношения — это ненадолго и несерьезно. Рассеются тучи, ты хорошенько рассмотришь меня и уйдешь. Пока же нас только невезуха объединяет.

— Тучи рассеются не скоро. Мы успеем жизнь прожить…

26

А газеты, оказывается, читаю не только я.

Поздно вечером, когда уже собрался уходить домой, меня пригласил на пару слов Федор Савельевич.

— Позавчера статеечка одна была, любопытная, скажу тебе, статеечка. Сахар в чай бросать?

Я протестующе мотнул головой.

— Так вот, мужики по пьяни ножом друг друга поширяли, читал, нет?

— Сейчас столько об этом пишут. — Я почувствовал, как плохо мне удается выговаривать эти слова спокойно.

— Да, много. Вот и тут. Максимов, Корин… — Он испытующе посмотрел на меня. — Ты не знал их случайно?

— С какой стати я их должен знать?

— Не знал, значит… Странно, парень, получается. Ты мне рассказывал на днях о кольцах да брошках из ювелирного, а я по своим каналам узнаю, что магазин этот брал Макс… Я ведь, Костя, говорил уже тебе, что срок мотал, с тех пор и остались у меня связи того уровня. Мужики, которым милиция по осведомленности в подметки не годится. Они мне и шепнули, кто был на самом деле этот мясник.

— Кто?

— Ученичок одного солидного товарища… Ты знаешь, кто такой вор в законе? Нет? Одно скажу: с ним шутки плохи. А продавец вздумал-таки пошутить: не сразу признался, что магазин взял. И признался только тогда, когда у него коробку с драгоценностями увели. Совета запросил, падла.

— Падла, — согласился я. — Но ведь магазины сейчас грабят чуть ли не каждый день, Федор Савельевич. И если вы думаете, что я хоть как-то причастен к каждому…

Падунец хохотнул и заговорщицки подмигнул мне:

— Запомни, парень: если я говорю… И потом, даю тебе слово, никто, кроме меня, об этом не знает.

— А что это тебя так волнует, Федор Савельевич? Ты же вроде сказал, что завязал, начал новую жизнь?

— Начал. Поэтому все тебе и выкладываю. Так, говоришь, директору магазина триста миллионов вернул?

— Говорю.

— Ну-ну. А соседка, говоришь, блинами тебя кормит?

— Это-то тут при чем?

— Так, к слову. Просто я в самом деле подумал, что ты в деньгах нуждаешься, парень.

— Нуждаюсь, — сказал я уже сердито. — И если не буду получать свое, найду другую работу.

Посерьезнел и Падунец:

— Ладно, парень, забудем и замнем.

От метро к дому я шел пешком. Путь неблизкий, но хотелось подышать свежим воздухом и кое о чем поразмыслить. Что именно успел сказать Макс авторитету? Назвал мою фамилию? Почему заинтересовался всей этой историей Падунец? Ах да, тут понятно: по пьянке я не удержал язык за зубами. Значит, не умею пить, надо бросать… Поняв, что все мои вопросы останутся без ответов, поскольку я уже не узнаю, какой именно разговор состоялся у Макса со "старшим коллегой", я решил выкинуть все из головы и уснуть. Да, в дверь могут постучать в любую минуту, но нельзя же жить в постоянном страхе?!

В дверь постучали, то бишь позвонили. Я выхватил из-под матраса пистолет, на цыпочках приблизился к глазку.

На лестничной площадке стояла баба Варя.

— Костя, ты прости, что я так поздно. Я раньше наведывалась, да тебя не было. Ты не заглянешь ко мне?

— Сломалось что, баба Варя?

Я ей часто то утюг ремонтирую, то пылесос, то телевизор.

— Да нет, семьдесят семь лет мне сегодня стукнуло. Грешно одной отмечать-то. Дочь, внуки телеграммы прислали, но сами же далеко. А у меня наливка, блины твои любимые, пирог. Пойдем.

Седая, полненькая, улыбчивая старушка, лучшая подруга моей бабушки. И голос у нее такой же: звонкий, девичий:

— Ты, Костя, после операции прямо красавцем стал. Женился бы, а? Девочка, которую ты приводил, славненькая. Пара бы из вас была!.. Я люблю вот таких девчонок — некрашеных, русоволосых. И бабушка твоя, Сергеевна, их любила.

— А как ты к рыжим относишься, баба Варя?

— А чего! И среди них есть люди хорошие…

27

Когда я куплю машину, то, может быть, тоже начну беситься с жиру. К примеру, ежемесячно менять ее окраску. Или хотя бы ежесезонно. Зимой мои «Жигули» будут белыми, весной зелеными, летом красными… Сейчас лето, и потому я не жалею красной краски для тех, кто просит: "Перелицуй по собственному усмотрению".

Два дня назад с такой просьбой обратился разбитной парень цыганского вида: приехал на «шестерке». Была голубая — стала кумачовой. Сегодня он же прикатил «девятку». Брат увидел — понравилось: давай и ему революционный лимузин сотвори!" А чего не сотворить, если платят? Жалко только: ее родной — темно-синий — без помарочки, будто вчера с конвейера.

На серый «вольво» я поначалу не обратил внимания. Ну подъехал и подъехал, стоит и стоит. Федор Савельевич обычно принимал клиентов в кабинете, но тут, что меня удивило, совсем не начальственно выскочил и на полусогнутых заспешил к машине. Я поднял голову и через лобовое стекло узнал водителя. Тот самый, Толик — "ой ли", — стукнувший меня на Третьей Сигнальной. Толик равнодушно скользнул по мне взглядом — так смотрят на серую бетонную стену, ни за что не цепляясь — и поднял голову на подбежавшего Падунца. Меня он или не узнал, или, что скорее всего, не захотел узнать. Падунцу руки не подал, но хотя бы чуть кивнул. Что-то коротко сказал, не вынимая изо рта сигарету. Мой шеф откачнулся к левому крылу, заприметил, видно, на нем что-то интересное, махнул мне рукой: подойди, мол.

Я эту машину готов вылизать и обмыть так, как никакую другую. Я даже готов поцеловать в бампер эту машину, в то его место, куда врезалось когда-то велосипедное колесо. А уж помочь ей подлечить раненое крыло — это не только профессиональный долг, это жест друга.

Краска на нем была стесана, скорее всего, притершейся вплотную четырехколесной родственницей, причем стесана на совесть, до основания. Колер такой я подберу, даже блеском не будет выделяться. Потерпи, родненькая, потерпи…

Толик наконец вышел из салона и стоял теперь за моей спиной, дым сигареты раздражающе действовал на меня.

— Не сверли затылок.

— Это ты мне? — удивленно спросил он.

— Тебе. Я очень не люблю, когда заходят сзади.

Я закончил работу, распрямился и только теперь взглянул на хозяина «вольво». Он, как когда-то у озерца с карасями, крутит на пальце золотую тонкую цепочку, губы чуть вздрагивают в улыбке:

— Учту, авось на будущее сгодится.

Толик осматривает мою работу, глаза остаются по-прежнему сонные, неживые, но я все же угадываю, что видом крыла он доволен. Садится за баранку, поворачивает ключ зажигания, мотор оживает, но шумит не так, как мне хотелось бы.

— Выключи, — говорю я и иду к капоту. — Зажигание надо подрегулировать.

Он глушит двигатель, выходит из салона и теперь уже останавливается по другую сторону машины, наблюдает, что я делаю. А делов-то — пара пустяков. Я захлопываю капот.

— Как Эмма себя чувствует?

— Как надо. — Он открывает дверцу и, прежде чем сесть, говорит: — Я учту кое-что из твоих советов. Но и ты учти. Не говори никогда со мной приказным тоном и не задавай вопросов. Хотя, признаться, я доволен…

Чем он остался доволен, я так и не понял: «вольво» сорвался с места, выскочил на дорогу и тут же затерялся в потоке машин.

Подбежал Федор Савельевич:

— О чем вы говорили?

— Да так, о ремонте машин. Ты, кстати, с него деньги взял? С него можно и больше, как за срочный.

Падунец покрутил пальцем у виска:

— Ты что, парень! На деньги Толика и его папаши мы с тобой только и существуем: свои когда еще заработаем!

— А какой ему интерес вкладывать в эту мастерскую «бабки»?

— Так ведь знает, что ему все вернется, с процентами. Знаешь, как его кормят доходы от таких вложений? Он ювелирные магазины грабить не будет, он может скупить их на корню и не заметить, что в кармане меньше тугриков стало.

— Честный бизнес? — спрашиваю я.

— Если учесть, что у нас за рубли сажают, а не за миллионы, то честный.

28

Излет лета. Желтые цветы на лесной опушке, желтые кувшинки в воде, желтый открытый купальник на Вике. У Насти купальник пестрый, но и там есть желтые тона.

Мы загораем на Волге под Дубной, добрались сюда на электричке. Варим уху, пьем вино: отмечаем поступление Насти в институт. Падунец расщедрился и отпустил меня на два дня. "Ценю тебя, парень, и понимаю, что при таком адском труде нужен отдых". Платит он мне каждую неделю, и неплохо платит, как и обещал. Вообще я, кажется, не ошибся в нем: деловой мужик, хваткий. С техникой он, понятное дело, работать не умеет и не хочет, вместо этого сидит, шлифует ногти до зеркального блеска, но зато достает все, что надо.

Мы живем на острове, куда нас завез за бутылку водки лодочник и пообещал за такую же бутылку вывезти отсюда завтра к обеду. Сейчас первый вечер нашей робинзонады. Солнце уже налилось кровью, висит над горизонтом. Сладкий дым костра уходит строго вверх.

— Когда уха будет готова? — спрашивает Вика.

— Еще минут пятнадцать.

— Тогда мы искупнемся. Раздевайся, Настя.

И сама сбрасывает купальник, абсолютно нагая идет в обход костра к воде так, чтобы во всей красе предстать перед моими очами.

— Да нет, я в купальнике пойду, — стеснительно щебечет студентка.

Вика останавливается прямо против меня. Я любуюсь ею через дрожащий экран горячего воздуха. Вот она стряхивает с груди хвоинку, вызывающе смотрит на меня, а говорит Насте:

— Ну и напрасно, сушиться потом долго придется, ночи здесь сырые. Или ты Костика стесняешься?

Позирует, рыжая мадонна, поглаживает себя по бедрам. А почему бы и не попозировать с такой-то фигурой?

Настя не решилась снять все, осталась в плавочках, быстро семенит к воде по колючей тропинке, прикрывая ладошками груди. Я понимаю Вику, она хочет сказать: сравни меня с девочкой и еще раз убедись, что я у тебя самая-самая… А я и не хочу Вику ни с кем сравнивать…

Потом мы ели из одного котелка славнейшую тройную уху и запивали ее сухим вином. Настя опьянела. Всхлипывая, она в сотый раз повторяла, что никогда не встречала таких чудесных людей, которые из-за нее многим жертвуют, терпят неудобства.

— Вы ведь меня от смерти спасли, Константин! Этот… Эта скотина… Ублюдок… И тут вы ворвались, он вас увидел и упал. Представляешь, Вика, он увидел Константина и упал! Я, сколько буду жить, буду это помнить!

— Ты не «выкай» ему, — улыбается хитро Вика. — Вы же ровесники. Выпей на брудершафт, поцелуй его…

Ах Вика, ах ты славная моя ревнивая женщина! Да не буду я ни с кем целоваться, кроме тебя, никто, кроме тебя, мне не нужен!

— Настя, — говорю я, — ты ложись спать, в палатке все уже постелено. Ты забудь, что было! Мы выехали сюда, чтобы поздравить тебя с поступлением в институт, с началом новой жизни, и потому все старое и плохое забудь. Пусть оно к тебе никогда не вернется. Мы с Викой, Настя, тоже начинаем в некотором смысле с нуля, поэтому выпей и за нас… Теперь иди…

Вика закутала свое голое тело в махровое полотенце, сидит, прислонившись ко мне, подбрасывает в огонь зеленый лапник, отгоняя дымом комаров.

— Костик, если бы ты знал, как я хочу быть счастливой! Вот сегодня я счастливая. Спасибо, что ты притащил нас сюда. А за Настю прости, я с ней зло поступила, да? Но я баба, а бабу за это надо прощать. У нее, кстати, хорошая фигурка. Заметил?

— Я смотрел только на твою.

Она довольно прижимается к моему плечу.

— Господи, как я, оказывается, люблю природу!

— Мы купим с тобой дом в заброшенной деревне, будем ходить по грибы и выращивать картошку. Да, еще купим серый «вольво», чтоб время от времени ездить в Москву.

— Почему «вольво», и почему серый?

— Меня такой сбил. И в машине сидела, кстати, красивая счастливая пара.

— Это те, которые к тебе в больницу приезжали? Толик и Эмма?

— Да. Мне кажется, у них руки не в грязи, живут в свое удовольствие.

— А ты их хорошо знаешь?

— Нет, но мне так кажется.

— В удовольствие живут. У него отец — авторитет, у нее — вор в законе. Знаешь, какая у них свадьба была? Москва таких, наверное, еще не видела. К ресторану подъехали на карете с племенными рысаками, потом этих рысаков поили из ведра шампанским. Чистые руки…

— Грешно считать чужие деньги. На вора Толик, к примеру, не похож.

— Да, старушек он не грабит. И отец его тоже не этим промышляет. У отца другой бизнес: его люди машины воруют и перепродают.

— Это как?

— Не знаю как, я же не из их компании. Угоняют, где-то перекрашивают, перебивают номера, сдают скупщикам.

Я недоверчиво взглянул на Вику:

— Откуда тебе все это известно?

— От моего Белакова. Он, когда выпьет, откровенничать часто начинает. Кстати, и Белаков на свадьбе Толика и Эммы гулял.

— Он, политик, и ходит к ворам?

— Не будет ходить, чем кормиться станет?.. Ладно, Костик, в такую ночь нашли мы с тобой о чем говорить. Давай и вправду дом в деревне купим, забудем все… Дом и машину любой марки, любого цвета.

— Каждый новый сезон мы будем ее красить в новый цвет. Летом — в красный…

И тут я замолчал. Я вспомнил цыгана, пригнавшего в мастерскую два «Жигуленка» — «шестерку» и «девятку».

"Угоняют, перекрашивают…"

Да нет, это другой случай. Падунец ведь завязал, недаром же он полирует ногти — следит, чтоб руки оставались чисты. Это другой случай. Не надо подозревать всех и каждого. И вообще, даже думать об этом не надо в такую ночь, при такой луне, с такой женщиной…

Если Федор Савельевич хоть чуть причастен к автомобильным ворам — уйду сразу же, решаю я и ставлю на грязной теме точку. Лезу к Вике под махровое полотенце.

— Мы купим в деревне дом… Мы останемся чисты…

29

Расстались на Савеловском: Вика повезла Настю на свою подпольную квартиру, а я решил заскочить в мастерскую. Не то чтоб по делу соскучился, но захотел проверить одну свою версию.

Было уже поздно, механики работали при лампах.

— Помочь не надо? — спросил я.

— Свари кофе.

На тостере разогрел бутерброды с сыром, аджикой, позвал ребят: перекусите, мол, пока не остыло. Поинтересовался, много ли работы. Оказалось, порядочно. Завтра с утра меня ждет «Волжанка», из блондинки хочет стать брюнеткой.

— Побитая?

— Да нет, как новенькая.

Я вышел из кухни, подошел к машине. Игрушка. Поднял капот. Все верно. Как же я, дурак, раньше не мог догадаться?

На двигателе свежий срез — номер перебит.

Я тут же поехал к Падунцу объясняться. Дверь открыла кошка Зоя, по всей вероятности, недавно вылезшая из ванны. Влажные волосы, банный румянец, никакой косметики, сережек и колечек. Короткий махровый халат настолько небрежно схвачен пояском, что при желании можно увидеть, откуда у человека растут ноги.

— Костя? Заходи, я только-только чай заварила. Федор Савельевич с минуты на минуту подойдет, так что подождешь его. Хочешь перед чаем немного коньяка?

Что-то она слишком словоохотлива со мной сегодня и добра. Обычно мы в разговоры друг с другом не вступаем, лишь обмениваемся лучезарными змеиными взглядами.

— Спасибо, я решил завязать.

— Жаль, жаль.

Она усаживается напротив меня, и халатик при этом так топорщится и расходится, что и спину разглядеть можно. Впрочем, у Зои все одинаково — что спина, что грудь.

— Жаль не потому, что ты пить бросаешь, просто хотела пооткровенничать с тобой, а на сухую беседа не завяжется.

— А вдруг? — говорю я. — Бывают темы, объединяющие и врагов.

— Вот-вот, врагов. Почему ты меня ненавидишь, Кузнецов?

— Это громко сказано. Я не питаю ненависти ни к кому на всем белом свете.

— Ты всего-навсего терпеть меня не можешь, да?

— Все не так, — елейно улыбаюсь я. — У меня испорченные гастрономические вкусы. Я, к примеру, не ем ананасы, просто не ем, безразличен к ним, понимаешь?

— Я не предлагаю, чтоб ты меня съел, хотя… — еле уловимое движение, пола халатика вообще сползла с ноги. — Хотя, может быть, и не отказалась бы. Но мы делаем одно дело, и оно требует нашей солидарности…

— Постой-постой, — перебил я. — Какое одно дело?

— Я вместе с Падунцом являюсь владелицей автомастерской, следовательно, могу как-то влиять…

Я откровенно зевнул:

— Ночь рыбалил, не выспался, так что прости. Оставим этот серьезный разговор до лучших времен. Федора Савельевича я, видно, не дождусь?

— Некоторые производственные вопросы могу решить и я. — Это уже сказано сухо, официально. Ножка исчезла под халатом, ворот его запахнут теперь до горла.

Это вряд ли, думаю я. Но в целом Зоя права, не надо так явно окрысиваться. Все-таки «шефиня», а с начальством портить отношения последнее дело.

— У меня такое чувство, что мы все же найдем общий язык и смиримся, говорю я, вставая из-за стола. Улыбка моя при этом, наверное, так лучезарна, что женщина клюет на нее как на удочку:

— А может, и сдружимся.

Чувствую, что опять сейчас начнется стриптиз, и быстренько ретируюсь. Конечно, жаль, что не довелось встретиться с Федором Савельевичем. Но так или иначе, завтра к нему на работу я уже не выхожу. Это дело принципа. Не хочу мараться.

Полупустой трамвай везет меня до площади, теперь надо пересечь ее, пройти небольшой сквер — и я дома: от сквера до подъезда метров триста.

Но в самом начале этой трехсотметровки — толпа людей, окружившая легковушку. Определить нетрудно: «японец», такого же цвета и марки, как у Падунца. Но мало ли их, схожих… К толпе приближается синий проблесковый маячок милицейской колымаги. Видно, серьезная авария, такую машину жалко разбивать.

Профессиональное любопытство заставляет меня подойти ближе.

"Японец" целехонек, ни одной царапины. Рядом с открытой дверцей лежит на асфальте лицом к небу человек. В центре лба — темная дыра. В свете фар блестит еще не засохшая кровь.

Я отдаю себе отчет, что с Федором Савельевичем не поговорю теперь ни завтра, ни вообще когда-нибудь. С асфальта Падунец больше не встанет.

30

Больше никогда в жизни я не поговорю и с бабой Варей.

Я сижу за тем самым столом, где мы недавно ели ее пирог, и слушаю вопросы капитана Кукушкина: "Где был накануне? Когда вернулся? Когда последний раз видел соседку?.."

Подробности ее смерти мне уже известны, от него же. Сильный удар в висок — много ли надо старой женщине?! Ударил так бабу Варю Падунец. Соседка, которая живет этажом ниже, видела, как он выбежал из комнаты с темной коробкой в руках и помчался вниз. Соседка стояла возле мусоросборника. Естественно, проявила любопытство. Но разве ночью много увидишь? Вспышка огонька, хлопок выстрела — да, а кто стрелял, куда стрелявший делся, этого она не знает. Потом соседка поднялась к бабе Варе, застала ту на полу, позвонила в милицию.

— Свидетели говорят, что ты был с ней дружен, это так? — спрашивает капитан.

Конечно, так. Сейчас мне кажется, что я второй раз потерял свою родную бабушку.

— И с Падунцом, значит, ты тоже знаком? При каких обстоятельствах познакомились?

— Вместе лежали в больнице, он пригласил в свою контору на работу.

— Ты знал, что он был судим? За разбой, кстати, сидел.

— В общих чертах. Он только упоминал, что по молодости на лесоповале был, в зоне.

— Вспомни, Кузнецов, Падунец тебя когда-нибудь расспрашивал о Варваре Карповне Кривцовой?

Я делаю вид, что вспоминаю. Кукушкин, видно, хочет мне в этом помочь.

— Может, ты когда-то проговорился, что живет с тобой богатая соседка, что есть у нее шкатулка с дорогими ювелирными изделиями?

— Какая богатая? — возражаю я. — У нее на хлеб и на молоко денег не хватало. Я ей часто и муку приносил, и гречку.

Капитан делает какие-то пометки в блокноте.

— А шкатулку у нее ты видел? Темную большую шкатулку…

— Видел. Шкатулка сама по себе интересная, трофейная. Муж бабы Вари из Германии ее привез. Там потайная кнопочка есть, без нее шкатулку не откроешь.

— А если нажмешь на кнопочку, откроешь, то что увидишь?

— Фотографии старые, письма, счета телефонные. Да, обручальное кольцо мужа она там хранила. Обычное кольцо, мне даже кажется, не золотое: тусклое очень. Но как память… Серьги ее еще там лежали, подарок от мамы к свадьбе. Серебряные. Ничего особенного.

— А это тебе откуда известно?

— Она их мне каждый вечер готова была показывать. Старая одинокая женщина, выговориться ей надо…

— А видел эту шкатулку кто-нибудь еще из соседей?

— Наверное.

— "Наверное", — недовольно передразнил меня Кукушкин. — От этого ответа, Кузнецов, очень многое зависит. А если ты врешь? Если у Кривцовой брусок золота там, скажем, лежал? И ты сознательно или несознательно навел на соседку профессионального вора и разбойника? Ведь страннейшее совпадение просматривается, Кузнецов: твоя посредническая роль просматривается.

— Даже коршуны не хватают воробьев, которые вьют гнезда на одном с ними дереве, — бурчу я. — Я же не дурак, товарищ капитан, чтоб соседей обворовывать.

— Ладно, — уже примирительно говорит Кукушкин. — Успокою тебя. Видели соседки шкатулку, не было в ней ничего… Зачем же он тогда ее убил, а?

Ах, опер, опер, я-то знаю зачем и почему. Не поверил Падунец, что распрощался я с сокровищами из ювелирного магазина, думал, прячу их у дорогой своей соседушки. Как ни чистил-шлифовал он коготки, как ни мыл руки, как ни клялся начать новую жизнь, а перед миллионами не смог устоять. Баба Варя, видно, не отдавала шкатулку, она действительно была ее драгоценностью, вот он и махнул кулаком… Открыть шкатулку не смог, побежал с ней к своей машине, а там его уже ждали… Кто? И кому нужна была смерть Федора Савельевича?

— Будем копать, — вздыхает капитан. Закрывает блокнот, прячет авторучку. — Кузнецов, я ведь не шутил, когда к себе на работу приглашал. У тебя есть время подумать.

— Скучно у вас, товарищ капитан. Начальник, вот как вы, ходит, бумажки пишет, водила его за рулем спит и подработать не сможет.

Кукушкина моя фраза, видно, обидела:

— Бумажки… Ты знаешь, что такое бумажки? Вот из-за бумажки какой-то и соседка твоя убита: хранила ведь в ларце то, что преступника заинтересовало. Логично?

— Карту острова сокровищ? — спрашиваю я.

— Может быть, может быть, — задумчиво говорит опер. — И сокровищ этих было много, иначе бы твоего Падунца не пристрелили.

31

Не знаю, кто был в моей квартире в день гибели бабы Вари. Ничего не перевернуто вверх дном, ничего даже с места не сдвинуто, но кто-то был.

Пистолет, отобранный мной у Макса, хранился в матраце. Я специально сделал потайной карман. Подними матрац, даже встряхни его — ничего не увидишь. Так вот, пистолет исчез. Наручники лежали в кармане старого осеннего пальто, в шкафу, можно сказать, на видном месте. Лежали и лежат. «Макарову» же приделали ноги.

Я, возможно, и не вспомнил бы про оружие, не прочти я утреннюю газету. Рядом, одна за одной, шли на полосе две заметки. Вот первая. "Вор у вора украл…":

"Ранее судимый за разбойные нападения, а ныне хозяин автомастерской Падунец, вспомнив прежнее ремесло, нанес ночной визит некой бабуле, у которой и разжиться-то толком нечем было. Он убил ее, забрал ценности, но уже на улице сам подвергся нападению неизвестных. Причем застрелен был вор из пистолета, принадлежавшего когда-то работнику милиции, убитому при исполнении своих обязанностей около года назад на одной из улиц Москвы.

Что могло лежать в шкатулке? Одна из версий следователя, который ведет это уголовное дело, кажется нам близкой к истине. Преступников интересовало не золото и бриллианты, а документы на квартиру. Скорее всего, они заставили старушку подписать и кое-какие бумаги, поскольку на столе лежали авторучка и чистые листы. Ведь всем известно, что жилье сейчас — бизнес нечистоплотных…"

Я прочел заметку и, никак не связывая пистолет убитого год назад милиционера со своим, все же кинулся к матрацу. Потом сидел и утешал себя: «Макаров» — табельное оружие мента, так почему у меня должен быть тот самый? Я понимал, что из двух зол выбирал сейчас меньшее, что само по себе исчезновение оружия — уже очень плохо, но попытался записаться в оптимисты: могло быть хуже. К примеру, пистолет могли обнаружить у Падунца, и Кукушкин взял бы отпечатки моих пальцев. Или стрелявший мог бы оставить ствол возле трупа, и меня бы тогда могли обвинить в убийстве. Но раз не оставил, значит, стрелял из другого оружия…

Понимая, что соображаю я дилетантски, попытался отвлечься и стал читать вторую заметку"…А этот — сам у себя!":

"В свое время мы сообщали вам об ограблении ювелирного магазина, директором которого был Б. Балуш. Товаров тогда было похищено на несколько сот миллионов рублей. Грабители вроде бы не оставили никаких следов, правда, продавщицы якобы разглядели под маской одного из них лицо страшного монстра. А работники милиции, зная, что монстров в природе не существует, не исключали и наличие других, более реальных вариантов. Почему бы, скажем, не предположить, что бандиты в этот день в магазин вообще не наведывались?..

И вот вчера днем таможенники аэропорта произвели тщательный досмотр вещей у вылетающего в одну из арабских стран господина Б. Балуша. Судя по тому, что он пытался вывезти, возвращаться в Россию из турпоездки Балуш не намеревался. В самом деле, зачем отдыхающему под пальмами и его супруге норковые шапки, песцовая шуба, теплая обувь?.. В одном из его чемоданов оказалось двойное дно, и в этом тайнике —полный набор ювелирных изделий, которые были якобы похищены грабителями. На первом же допросе Балуш, по нашему мнению, симулировал сумасшествие, утверждая, что ранее украденные драгоценности были потом подкинуты в магазин. "Я не знал, что это означает, до того растерялся и испугался, что решил бежать из страны…" Говорят, сотрудники, проводившие допрос, весело посмеялись, услышав такое, с позволения сказать, признание".

Я пересматривал эти две заметки и вспоминал вчерашний визит Кукушкина. Он пытался найти логику в убийстве бабы Вари. Журналисты газеты, сами не ведая того, попытались объединить, хотя бы заголовком, две не связанные между собой информации. Если бы они знали, как близки к истине! Располагай Падунец известиями об аресте Балуша, он бы не забирался в чужой дом, не воровал бы шкатулки, а лежал бы дома, на тахте и гладил бы свою Зоеньку по тому месту, где у других женщин грудь. Ах да, он бы еще отвечал на мой вопрос: известно ли ему, что в мастерской ворованные машины?

32

— Перезвоните, пожалуйста, через час, — отвечает на мой звонок Вика.

Я так думаю, что у нее сейчас Белаков — морщинистый плюгавый тип. Хотя, если он на пятнадцать лет старше Вики, то ему около сорока пяти. Что ж, тогда пусть он будет толстым, лысым и лупоглазым, с волосатый родинкой на носу. К тому же Белаков пьет, следовательно, обладает красным мясистым носом. Ух, типчик!..

Я постлал линолеум на кухне и сейчас размышляю о том, куда какие обои купила Вика. Есть рулоны розовых и голубых, для комнаты и коридора. Пытаюсь сообразить: если я лежу на кровати, то какой цвет будет ласкать мой взгляд? Ответ закономерен: цвет здоровой загорелой кожи Вики. Обои вообще можно не клеить…

Настя отмывает с порошком дверь в ванную. Там я все заменю: и кафель, и раковину, и зеркало. Оно будет большое, фигурное и в золоченой раме. Если золотые волосы отражаются в золотом полуовале — это что-то неземное!.. Скорее бы он исчез, этот Белаков.

— Настя, что будем в комнате клеить?

Худая девочка, завернутая в длинный темный халат, повязавшая голову такой же темной косынкой — ремонт есть ремонт, — похожа на смиренную монашку. Простенькое личико, ни одной детали для шарма:

— Это только с хозяйкой решать надо.

Логично.

С одной хозяйкой я уже решал вопросы накануне. Можно подумать, что она не голой в ночных кафе танцевала, а добросовестно посещала курсы повышения квалификации для руководящего состава. Хватка у Зои потрясающая. Квартира Падунца теперь ее. Мастерская — тоже ее. Все права закреплены юридически.

— Костя, находи себе замену, пусть машины красит другой, а ты будешь управляющим и моим личным водителем. Оклад повышу вдвое.

Уже и лексика директрисы: "юридическое право", «проценты», "функции"… Деньги сулит очень даже приличные, тем более я стану почти что хозяином «японца», а это достойная компенсация того, что возить на нем придется женщину, к которой испытываешь неприязнь. Да и разъезжать ей, собственно, не часто придется. Падунец большую часть времени проводил дома, потому не думаю, что новая хозяйка будет колесить с утра до вечера. Вот только что делать с клиентурой? Я бы, честное слово, стал управляющим, будь уверен, что мастерская не обслуживает автоворов. Знал ли Падунец, что его механики перебивали номера на двигателях? Зоя, как верный соратник Федора Савельевича, ответила на этот вопрос так:

— Раз нет человека, так на него что, всех собак теперь повесить можно? Вряд ли он был в курсе.

Ответ ее мне понравился. И потому я рассчитываться не стал, обещал подумать и над ее предложением. Управляющий — это неплохо. Соберу людей и скажу прямо: кто собирается иметь дело с ворами, пусть лучше сразу уходит, технарей с золотыми руками я найду. "Вы будете прилично зарабатывать, зачем вам уголовщина? Зачем риск?" Знаю, и честным путем мы сформируем себе постоянную клиентуру, у любого водилы ведь каждую неделю — проблема с техникой…

Я почти вошел в роль управляющего, мудрого, всезнающего и честного, но тут позвонила Вика:

— Костя, ты очень занят? Что сейчас делаешь?

— Ты, наверное, забыла, почему я нахожусь в твоем шалаше и зачем создаю тут рай.

— Забыла! Зачем?

Молоденький девчоночий голос, веселый и игривый.

— Чтоб нам с тобой не мешали разные-всякие там Белаковы.

Трубка на несколько секунд затихла, потом ожила, но ответила болезненно блекло:

— Давай сменим тему. У меня предложение: приводите себя в порядок, а я заеду за вами и махнем в лес.

— Приглянем себе избушку?

Опять невпопад! Вику, видно, совсем расстроили мои слова:

— У меня голова болит… Не надо об этом сейчас, Константин. Я хочу малость отдохнуть и подышать, понимаешь?

Понимаю. Насте до чертиков надоело тереть дверь, закопченную веками, она бежит переодеваться. Я отмываю горячей водой руки от шпаклевки и смотрюсь в старое облезшее зеркало. Скоро здесь будет висеть иное, и в нем часто будут отражаться два лица. Одно в золотом обрамлении волос, другое вот это вот — в шрамах, которые так долго болят.

33

Мы уходились в лесу, даже у меня побаливают ноги. Вика быстра на шаг, все время нас поддевает:

— Ну-ка, молодежь, ускорим темп.

Мне не совсем это нравится — «молодежь». Не нравится материнская забота о Насте:

— Устала? Возьми Костю под локоток, он у нас сильный. Ах, какая пара!

Настя с удовольствием входит в роль. В джинсах и блузке она уже далеко не монашка, но зато я надеваю на себя маску схимника. И снимаю ее только тогда, когда мы отвозим студентку на нашу тайную квартиру, а сами поднимаемся к Вике. Она ставит в вазу желто-красный букет листьев, зачем-то очень долго поправляет их, будто тянет время перед тем, как приступить к новому делу. Я чувствую, разговор будет не совсем обычным, если ему предшествует такая прелюдия.

— Костя, ты по телефону Белакова упомянул, так он у меня сегодня был.

— Я догадался об этом.

— Он разводится с женой.

— И предлагает твою кандидатуру на ее место?

Вика никак не отреагировала на мою колкость, только пожала плечами:

— Пока хочет взять меня на десять дней в Каир, в командировку туда едет. Это через два месяца.

— И ты хочешь попросить меня наведываться сюда и поливать цветы?

Напрасно, конечно, я так. Ну пришел, ну поговорил, так ведь Вика же ничего не скрыла, все как на духу выложила, а я ее обижаю. Вообще-то она обидчивая, но сейчас только нахмурилась чуть.

— Костя, ты пойми, я не девочка, я намного старше тебя. Шесть лет для женщины — это много. Мне уже нужна стабильность, а не только поцелуи в ванной.

— У нас не только поцелуи были. — Я не могу сдержать себя. — И не только в ванной.

Хам, балбес, пацан зеленый! Возьми себя в руки!

Она подходит ко мне и кладет ладонь на голову. Чувствую, как дрожат ее пальцы.

— Прости, Вика, прости.

Пальцы дрожат еще сильнее, кажется, что Вика сейчас расплачется. Вспоминаю: у нее был нервный срыв, из-за меня может сейчас случиться еще один. Обнимаю ее за талию, усаживаю к себе на колени. Она, скорее, не садится, а падает, обессиленная.

— Надо всем нам разобраться, время еще есть, — бормочу и понимаю, что выдаю чепуху. — Решать тебе, только тебе.

Она чуть успокоилась.

— Ты хотя бы фотографию его показала. Есть?

Вика, как ребенок, шмыгает носом.

— Есть, только я… Я вставать не хочу. Дотянись: синяя книга на полке. Там…

Никакой волосатой бородавки на носу! Ни лысины, ни лишнего жира. Пожалуй, чуть тяжеловат подбородок, но мне ли судить о достоинствах и недостатках лица!

На языке вертятся ернические фразы типа "Конечно, я никогда не повезу тебя в Каир", "Давай расстанемся друзьями секса", но Вика только-только успокоилась, замерла, уткнувшись лицом в мое плечо.

— Тебя перенести на кровать?

Легкий кивок головы. Вика просто невесома сегодня.

— Стакан воды? С корвалолом?

— Присядь.

Она берет мою руку, на миг прижимается щекой к ладони, но тут же, как от ожога, отстраняется:

— Дай слово, что ты больше никогда не придешь сюда.

Такие вот дела. Где этот Каир? Почему его еще не поглотила пустыня?

Прошлое держит нас прочнее, чем корабль якорная цепь. Как бы мы ни жили, кем бы ни были, мы ведь все равно не машины, которые можно перекрасить в одночасье. Падунец со шлифованными ногтями вернулся к старому. Вика поняла, что ей не жить за пределами золотой клетки. Я… Я еще держусь, глушу волчьи инстинкты, хотя уже хочется кусаться. Мне слепили новую морду, и я решил, что так же легко можно слепить новую жизнь. Почему же не получается? Из-за меня погибли баба Варя, Макс, Корин, Падунец, из-за меня дадут срок директору магазина Балушу, из-за меня все еще боится улицы Настя, да и Вике тоже плохо из-за меня. Белаков дал ей все и даст еще многое, а я? Дом в деревне? Хотелось бы посмотреть, как Вика будет топить печь и полоскать белье в речке. Права она, нечего мне делать возле нее, по себе надо подругу выбирать, по рангу. Вика принадлежит вожаку стаи, и вожак этот — не я…

— Дай слово.

Мне нетрудно расцепить зубы и сказать те слова, которые она ждет. Но тут короткой очередью выстрелил телефон, так неожиданно, что я вздрогнул, рука невольно потянулась к трубке. Вика повисла на этой руке и с ужасом посмотрела на меня:

— Не трогай! Они убьют тебя! Ты не знаешь их!

Началось, подумал я, тебе совсем плохо, милая моя. Попробовал высвободить руку, чтобы подойти к шкафчику, где лежали таблетки, поискать успокоительного, но она расценила этот жест по-своему:

— Не уходи, Костик! Белаков расправится с тобой! Это зверь, ты не знаешь его! Он предупредил меня, что если ты переступишь порог дома… Как я могла тебя не пустить? Я люблю тебя!

Ну вот, оказывается, эти слова могут быть и не бредом, в них есть смысл.

— Рассказывай все по порядку.

Телефон все не умолкал, пришлось отключить его.

— А что рассказывать? Он пришел, и я рассказала, что у меня есть ты… Он садист, он сказал, что раздавит тебя как червяка на моих глазах, дал на последний разговор с тобой пять минут, но я не думала, что он следит за нами, что знает, когда мы вернулись из леса…

О разводе с женой и Каире Вика придумала. Белаков никогда и не предложит ей руку, ему хватает ее тела. Он столько раз унижал ее, столько раз вытирал об нее ноги, что, конечно же, никогда не возьмет в жены. Даже если бы она этого хотела. Но она уже не хочет, ничего не хочет.

Вика говорит мне все это таким спокойным, ровным голосом, что становится страшно за нее. Пытаюсь утешить:

— Белаков — он ведь не бандит, он политик. Захочет выяснить со мной отношения — найду нужные для него слова.

— Костик, ты его даже не увидишь! Думаешь, он мужчина? Думаешь, он снизойдет до того, чтоб общаться с тобой? Ему надо только отдать команду, и все! И тебя не станет!

— Это мы еще посмотрим.

Я не бравировал. Изгой, я находил утешение и получал разрядку, колотя боксерскую грушу и вырывая штангу. Одинокие вечера, а у меня все вечера были одинокими, проводил в спортивных залах. Голыми руками меня взять непросто…

— Костя, если меня когда-нибудь вынудят сказать, что ты мне не нужен, если… Я люблю тебя, Костик! Что бы ты ни сделал, что бы ни случилось! Я до тебя не знала, что такое любовь… Уходи, Костик, уходи, иначе они явятся сюда…

Вполне может быть такое, подумал я. Лишний шум тут не нужен. Наклонился, поцеловал Вику в щеку и в мокрый от слез кончик носа:

— Не бойся, все будет нормально. Мы купим дом в деревне. Ты научишься полоскать белье в реке?

Она улыбнулась.

34

Интересно, а могут драться «политики»? С виду они ничего, под два метра и плечи квадратные.

Я не спеша иду по тротуару от дома Вики до шоссе, и они с такой же скоростью идут метрах в десяти сзади. Двое. Черные брюки, черные свитера, четкая походка. Идут в ногу. Небось вчерашние военные. Чего же они хотят? Я сейчас сяду в троллейбус и поеду… Они тоже садятся. Даже билеты компостируют. Законопослушные мальчики. Тащить их за собой домой? Рано или поздно они узнают, где я живу, если еще не знают, но сегодня я не спешу под крышу дома своего. Выхожу на остановке, где недавно застрелили Падунца, но направляюсь не к подъезду, а в другую сторону: в глубину сквера. Сажусь на самую темную скамейку в самом темном месте и жду, что будет дальше.

А дальше ничего существенного не происходит. Подходят двое в черных свитерах и просят закурить. Я, естественно, отказываю им в любезной просьбе, поскольку не курю.

— Ну и хрен из того, что ты не куришь. — Тот, который повыше и худощавый, садится рядом. Можно, конечно, сказать ему, что он выражается абсолютно безграмотно и бессвязно, но я молчу. Нехорошо учить старших. Второй, помоложе, крепыш, мой ровесник, стоит напротив, за спину не заходит.

— Кузнецов, — говорит он, — ты с Викой объяснился?

Я киваю головой.

— Ты понял, что тебе больше не надо с ней встречаться?

— То, что я понял, касается только меня. Меня и того, кто вас сюда послал.

Интересно, думаю, выдержит ли моя челюсть прямой удар? И что это они переговоры со мной затевают? Получили приказ действовать дипломатическим путем? Расшевелить их надо, разогреть, пусть сообразят, что не с мальчиком зеленым дело имеют. А может, как раз это сообразили и потому такие нерешительные?

— Кузнецов, — говорит сидящий рядом, — не будь идиотом. Ты что, кулаками хочешь кому-то что-то доказать? Еще на дуэль вызови! Сказано, не суйся, значит, не суйся.

— А ваш хозяин почему сам мне этого сказать не хочет?

— Поезжай к нему на Филипповскую, шестнадцать и спроси.

Это бросает реплику молодой и, поймав осуждающий взгляд товарища, тут же оправдывается:

— Чего такого? Думаешь, ему телка не рассказала еще?

— Поеду и спрошу, — говорю я. — А до этого буду считать, что никакого разговора с вами не было.

— Долбанутый! — Это опять младший. — Ради тебя же стараемся. Тебе что, баб мало? Скажи, найдем. Упрямишься — хрен из того. Бить не будем, но ты потом сам ныть станешь: лучше бы, мол, побили. И вообще, соображай, с кем дело имеешь.

Я встал со скамейки и не спеша направился к дому. Шел как рысь, напрягая шкуру, стараясь предвидеть действия тех, кто умеет ходить в ногу. Если услышу шаги, отпрыгну влево, развернусь…

Шагов не было. У края сквера я оглянулся. В темноте горели две сигаретные точки.

Нельзя сказать, что ночь я не спал, ожидая пакостей со стороны людей Белакова, — спал, но тревожно, неспокойно. Однако ничего не произошло, даже телефон не звонил, хотя я предполагал, что именно по телефону последует очередное предупреждение. Утро тоже началось ласковым солнышком в чистое оконце. Ну и правильно: станет государственный муж из-за любовницы поднимать бурю в стакане. Не дай Бог, брызги долетят до его чистого мундира. И потом, дело не только во мне, он ведь уже знает, что Вика его терпеть не может, следовательно, надо просто находить себе другие утехи. Это логично!

С такой мыслью я полез под прохладный душ, потом оделся и побежал в магазин. Мой традиционный завтрак — яичница, кефир и булочка. Очередь за хлебом, очередь в молочный, дорога туда и обратно — все это отнимает около получаса. И вот я снова переступаю порог своего жилища.

Стол лежит на боку, его полированная поверхность залита чем-то синим тушью или чернилами. Атлас старых бабушкиных стульев порезан, матрац и одеяло на кровати тоже исполосованы. У телефона нет больше трубки. В ванной хлещет горячая вода, и закрыть ее невозможно, вентили разбиты. Все стены в желтых потоках битых яиц. Ну и ладно, яичницы все равно не хочется, аппетит пропал.

Стоит ли наводить сейчас порядок? Я решаю, что не стоит. Наведу, выйду из дому — и все может повториться. А выйти мне надо: заглянуть в автомастерскую и решить вопрос о дальнейшем сотрудничестве с фирмой кошечки Зои. Думаю, это отнимет часа три. К обеду вернусь и тогда уже начну чистить и штопать…

Прохожу мимо отделения милиции, Кукушкин окликает меня с крыльца:

— Кузнецов, ты не забыл мое предложение? На новую машину посажу.

— Я еще думаю.

35

Зоя, конечно, не в мастерской, а дома: что ей делать среди железок? Звоню, договариваюсь о встрече через час и, пока есть время, все-таки готовлю себе завтрак: бутерброды с кофе. Запасов в холодильнике мало, об этом тоже надо при встрече сказать хозяйке.

Подходит механик Николай:

— Маляр, ты чего загораешь? У тебя дел — невпроворот: у двух «Волжанок» разбиты дверцы, у «тойоты» смято крыло, джипу разбили зад…

Ни вчера, ни сегодня не было клиентов, которым надо перекрасить машины. Может, угонщики находили контакт лично с Падунцом, а после его смерти не знают, к кому обратиться? А может, новую «крышу» нашли? И оставят в покое людей в классной униформе с инициалами Федора Савельевича? За начальника осталась женщина, а она ненадежный партнер…

Вот она, передо мной. Никаких голых коленок и флирта, строгий деловой стиль: синий костюм, темный платочек в кармашке — видно, знак траура, уже глаза не кошечки, а львицы. Коньяк? Нет. Кофе? Спасибо, только что… Обязательная прелюдия серьезного разговора.

— Нужна достойная замена Падунцу.

Резковатый переход от прелюдии к главной теме. Мягче было бы, если бы уста Зои назвали покойного по имени-отчеству, все-таки не чужие же они были друг другу.

— Я так понимаю, что вакансия предлагается мне?

— Именно потому тебе, что ты все понимаешь.

— Какие конкретно функции Падунца будут возложены на меня?

Мы сидим с ней на кухне, я — спиной к двери, ведущей в коридор. Почему-то был уверен, что в квартире кроме нас никого, и потому вздрогнул, услышав сзади мужской голос:

— Если хочешь, даже супружеские. Зоя, кстати, совсем не против.

Зоя наконец-то окончательно сменяет маску деловой начальницы на хищную улыбку львицы во время течки — даже ногами при этом сучит — и делает лапкой светский жест:

— Вы знакомы? — Лапка направлена на Толика, хозяина серого «вольво» и белокурой Эммы.

— Знакомы, знакомы. — Толик присаживается рядом с львицей, ни тени улыбки на лице. — Ты деловой человек, Кузнецов, конкретный. Потому четко спрашивай, что тебя интересует, и получишь такие же четкие ответы.

Первый вопрос вертится на языке: а какое твое собачье дело до моих обязанностей? Но я понимаю: раз он здесь, раз задает тон разговору, значит, имеет на то право. И потому я начинаю со второго вопроса:

— Мой распорядок дня?

— Ты будешь выполнять только самые сложные заказы, только тех клиентов, которые обратятся к тебе от моего имени. Думаю, в неделю таких заказов будет один-два, не больше. Еще ты будешь совершать рабочие поездки с Зоей, со мной, сам. В разное время суток. Но я не думаю, что нагрузки будут большие: три-четыре часа в сутки. Характер поездок… Впрочем, это неважно. Важно другое. Получать будешь полторы тысячи долларов в месяц, плюс премиальные, плюс Зоя.

О, Господи, из уст Толика я услышал пока единственную шутку, но зато какую скверную! Надо сменить тему, а то Зоя уже потирает ладошки: как бы она не восприняла слова этого человека как руководство к действию.

— И все-таки: характер поездок? За этим никакого криминала?

Выражение лица Толика ни капельки не изменилось, голос все тот же ровный, ленивый:

— С точки зрения ментов — сплошной криминал. Иногда будешь перевозить деньги, иногда — людей, иногда — кое-какой товар. Сам понимаешь, хорошие деньги просто так не даются.

Деньги действительно хорошие, о таких и не мечтал никогда.

— Значит, за эту цену я продаю себя с потрохами? Мне могут пришить соучастие в чем угодно: вез, передавал, брал…

— Молодец, соображаешь.

— До свидания!

— Да нет, расставаться пока не будем, лучше поторгуемся. Я могу набавить, до половины. И потом, что тоже немаловажно, ты всегда будешь чувствовать нашу защиту, если появятся проблемы.

Ничего себе! Это он что же, о Вике? Или я ищу смысл в его фразах там, где его и не надо искать?

— Одного не пойму: почему вы именно мне предлагаете? Полно людей, которых не надо упрашивать…

— Не жеманничай, Гнусавый, не строй из себя целочку. Криминала он, видите ли, испугался! А кто ювелирный магазин брал? Кто помогал машины «переодевать»? Свидетели могут показать, при необходимости, конечно, что ты за это брал наличные… Есть за тобой грешки и покруче, не так ли?

Толик сузил глаза, вытащил из кармана золотую цепочку и вновь, как я уже видел раньше, закрутил ее на пальце.

— Не бери на испуг, это несерьезно.

— Ну вот. А ты спрашиваешь, почему тебе предлагаем место Падунца? Потому и предлагаем, что ты не из пугливых. Умный и не трус. Такие кадры в цене.

— Поэтому работу я сам себе найду! На хлеб будет хватать, а большего мне пока не надо.

— А меньшего? Срок мотать не хочешь? Я ведь не шучу, напоминая о твоих крутых грешках. Ты же человека убил, того, кто тебя пригрел и обласкал. Падунца убил!

Вот тут я обалдел. Я хлопал глазами, глядя на лица Зои и Толика, и никак не мог врубиться, о чем это повел речь собеседник.

— Хочешь, расскажу, как все произошло?

Я лишь облизал пересохшие губы.

— Ты прятал кое-какие драгоценности у старухи-соседки, но та, благочестивая и праведная, стала подозревать, что они ворованные. И ты решил, что ее надо убрать, лучше всего — чужими руками, и потому вступил в сговор с Падунцом. Ему ты рассказал, где и что у старухи лежит, посоветовал захватить и шкатулку — для отвода глаз. Сели вы в один прекрасный вечер на его «японца», доехали до сквера. Падунец потопал к дому, а рядышком с тобой остановилась еще одна машина, «Таврия» твоего дружка. Падунец убил бабку, прихватил чемоданчик с драгоценностями и шкатулку, выбежал из дому, и тут ты его шлепнул меж глаз, забрал вещички, сел к Блину и умчался, как говорят, во мрак. Потом оставил поживу дружку и налегке зашагал домой. Но ты даже допустить не мог, что мы, по чистой случайности, соучастника твоего накрыли, и он раскололся.

— Это бред! Кто этому поверит?

— Это не бред, Кузнецов. Есть письменные показания Блина, то бишь Блинова Геннадия Олеговича, есть вещдоки. Сережки узнаешь?

Толик вытащил из кармана целлофановый пакет, в котором лежали две сережки бабы Вари. Мне ли их не знать — неоднократно держал в руках.

— Это еще ни о чем не говорит.

— А пистолет, «макаров» с твоими пальчиками? Баллистики установят, что именно из него был произведен выстрел, унесший в мир иной нашего друга.

Толик при этом посмотрел на Зою, та его информацию приняла так спокойно, будто знала о ней сто лет.

— Ну так что, пистолет тебе о чем-нибудь говорит?

— Одного не пойму, — отвечаю я. — Зачем понадобилась такая подставка? Столько ходов… Вы что, меня сбили специально, что ли?

— Вот это — дело случая.

Равномерно вращающаяся цепочка на пальце начинает меня уже раздражать. Нервным становлюсь, не замечал еще этого за собой. И голос у Толика механический, монотонный, тоже злит.

— Зоя, оставь нас минут на пять, — просит он. Интересно, какие секреты от кошечки, переродившейся в львицу, есть еще у этого парня?

Зоя хмурится, но без слов встает и уходит в комнату.

— Дело случая, говорю, — продолжает Толик. — Я бы тобой не заинтересовался, узнай даже, что это ты ювелирный взял. Но когда похищают, а потом возвращают… Якобы…

— Я действительно все вернул!

— Эта идея тебе в голову пришла, когда заметку прочел об аресте директора магазина? Или вы заранее с Балушем договаривались?.. В общем так, Кузнецов. Я чувствую, ты большую игру затеял, уважаю тебя за это, обещаю помощь и желаю войти в долю. Не раскусил я еще, что ты затеял, но на всякий случай буду держать тебя пока рядышком, хочешь ты того или нет. Никакого времени на раздумья! Пару дней отдохни, соберись с мыслями, а потом приходи и выкладывай мне все! Впрочем, можешь это сделать и быстрее. Есть мой телефон?..

36

До такой степени не верить в то, что человек может одуматься и попробовать жить честно?! Неужто у меня глаза настолько бандитские, что нет в них никакого проблеска порядочности? Да, сволочные глаза. Или это разбитое зеркало так искажает их?

Я стою в собственной ванной, любуюсь собой и очередным разбоем, произведенным в моей квартире. Зеркало… Выжженный кислотой круг линолеума, побитый кафель. Но бардак в квартире — это еще не все. Когда я возвращался домой, возле милиции меня заловил Кукушкин: "Зайди, Кузнецов". И пока я поднимался вслед за ним в кабинет, пришла на ум мыслишка: а что, если согласиться на предложение опера? Может, хоть на какое-то время Толик оставит меня в покое, и я придумаю, как вывернуться из сложившейся ситуации?

Кукушкин сел за стол, показал мне глазами на стул, полез за сигаретами. Не дожидаясь его постоянного вопроса, я сказал:

— Ладно, согласен. Когда машину принимать?

— Все, — пустил кольцо дыма Кукушкин. — С этим точка. Вопросов можешь не задавать: точка и все. Работу я тебе дать не могу, а статью — могу. Я к тебе, Кузнецов, хорошо отношусь, потому говорю напрямую: будешь дергаться схлопочешь срок, причем вариантов тут — сколько хочешь.

— Да я никакой вариант не хочу. За что?

— Не понимаешь? Ладно, объясню, в расчете на то, что ты парень сообразительный и все остальное додумаешь. Бабу не ту шпокаешь, понял? Теперь топай отсюда и делай выводы.

Выхожу на улицу. У открытого капота «Жигулей» загорает Лысиков.

Спрашиваю его:

— Чего Кукушкин злой такой?

— А, от зависти, наверное. Сослуживец наш заходил к нему сегодня. Ушел из органов, кого-то там охраняет, бешеные «бабки» получает… Они с капитаном полчаса в кабинете болтали. У капитана оклад в десять раз меньше…

И вот я стою в ванной и понимаю, как это больно — находиться меж молотом и наковальней. С бывшими ментами и нынешними политиками хотя бы все понятно. Их условия определенны и ясны: я отказываюсь от Вики, они оставляют в покое меня.

А что делать с Толиком?

Правде он не верит, просто так от меня не отцепится. Уж он-то не ограничится битьем зеркал. Как ни фантазирую, а ничего не сочиняется, не складывается в сюжет из имеющихся данных. Есть я, есть директор магазина, сидящий ныне под стражей, есть факт хищения драгоценностей, факт их возвращения законному владельцу… Балуш об этом возвращении никому ничего не сказал, решил не прощаясь, по-английски, смотаться, прихватив мою посылку. Думай, Костя, думай! Сочиняй! Как выстроить все факты так, что ты вроде бы ждешь сумасшедший навар… Но ведь его никогда не будет, этого навара!

И что сделает Толик, поняв, что его дурачат? Думай, Костя… А что, если действительно продать квартиру, уехать куда-нибудь в глушь, купить дом… Или и там невозможно будет начать новую жизнь?

Я кое-как исправил телефон, наверное, в сотый раз набираю знакомый номер, но Вика трубку не поднимает. Я на полном серьезе хочу предложить ей смотаться отсюда со мною… На работе она задержалась, что ли?

Ладно, аппарат так раскалиться может. Оставим пока в покое деревню и подумаем о драгоценностях. Если бы я был в сговоре с Балушем, то что бы мы могли замыслить? Ну похитили товар, ясно. А зачем бы я его возвращал владельцу? Какой прок мог быть от этого? Думай…

Ничего не думается!

Звонит телефон. Хватаю трубку. Незнакомый голос:

— Ну что, Кузнецов, делаешь выводы?

Меня душит злость. Веду войну на два фронта и везде терплю поражение. Но не махать же белым платком?!

— Выводы я буду делать, когда поговорю с самим.

— Дурак ты, дурак. О себе не думаешь — так хоть женщину пожалей.

— Женщину? — задаю я действительно дурацкий вопрос.

— Вике сейчас плохо и будет еще хуже, если ты не откажешься от нее.

— Я могу с ней поговорить?

— Говори все нам. Мы дадим ей послушать твой голос, записанный на диктофон.

Так вот почему Вика не отвечала! Ей или не разрешают подходить к телефону, или… Или ее вообще увезли из дому.

Мое молчание на другом конце провода расценили как глубокую задумчивость и попытались помочь выйти из нее:

— Вику действительно жалко. Она тебе, наверное, говорила, что хозяин вообще уже почти не мужик, и он ловит кайф, когда видит, как трахаются другие. Так вот, он приведет для Вики какого-нибудь молодого жеребчика, собственноручно свяжет ей руки, чтоб меньше трепыхалась, сорвет одежду… Он у нас великий фантазер, ты учти это, Кузнецов. И еще учти, что он не любит дарить свои вещи кому угодно, не любит, когда у него забирают игрушки.

— Я на все согласен! Мне только надо переговорить с ним хотя бы по телефону.

— У тебя есть его телефон? — удивился собеседник.

— Есть, — соврал я. — Он сейчас дома?

— Нет, сегодня в верхах мероприятие какое-то, будет к десяти вечера.

— Вот после десяти мне и звоните, я скажу в ваш диктофон все, что надо.

Я на самом деле не подумал о Вике. Спасибо, чужой дядя надоумил. Если этот дядя, гад, не врет… А если и не врет, что я могу сделать? Разве есть гарантии, что этот Белаков откажется от мысли о мести? Надо потолковать с ним. Надо узнать, где Вика. Это — самое главное, проблемы с Толиком пока отходят на второй план… Проблемы, но не сам Толик!

Я нахожу его номер телефона, накручиваю диск. Приятный женский голос, я даже представляю, как подносит к ушку трубку беловолосый голубоглазый ангел.

— Эмма, — ору, как старой знакомой. — Мне Толик нужен.

Короткая заминка. Видно, смотрит на телефонный определитель и гадает, кому принадлежит сей нервный крик.

— Одну минуту…

Вот и голос хозяина милого моего «вольво». Выпаливаю скороговоркой: надо бы, мол, пару человек, как можно быстрее, потолковать с одним типом, подробности при встрече…

Не проходит номер. Подробности ему нужны сейчас, хотя бы в двух словах.

— То, что таможенники взяли у Балуша — баловство. Балуш залетел по собственной глупости. Мы прощупывали с ним канал, он должен был осесть в Эмиратах и ждать от меня передач… Передавать есть что, поверь. Надо только потолковать с одним мужичком.

— Кто он?

— Так, шавка. Но поскольку у меня, кажется, появился новый компаньон, тут я сделал паузу и услышал, как Толик довольно хмыкнул, — то я не хочу больше ни с кем другим делиться.

— Идет. Людей я тебе дам. Больше скажу: мои люди сейчас все время при тебе. Дам им команду — и через минуту они будут у подъезда. Так что спускайся.

37

Два квадратных мальчика в легких темных свитерах. Одному, наверное, за тридцать, другой — мой ровесник. Я даже улыбнулся: как похожи они на тех, с кем я накануне беседовал в сквере. А ведь из совершенно разных контор… Надо бы и мне приобрести такой свитерок, видно, он входит в моду. А джинсы пора выбрасывать. Я весь в джинсовке: брюки, рубашка, куртка… Куртку надел только потому, что в ней объемные карманы, в один из которых легко поместились наручники, те, которые я когда-то снял с Насти. Не знаю и сам, зачем я прихватил их с собой сейчас.

— Куда едем, шеф? Сядешь впереди, сзади?

Хороший инструктаж провел Толик.

— На Филипповскую.

— Наша задача?

— Вы мне должны обеспечить разговор с одним человеком. Если будет кто-то рядом, оттесните и все. И можете возвращаться.

— Насчет возвращения было другое указание: Анатолий Анатольевич ждет тебя, так что мы с Филипповской сразу везем тебя к нему. Или планы поменялись? Тогда прямо сейчас свяжись с ним.

Квадрат помоложе протянул мне радиотелефон.

— Да нет, все остается в силе. Если Толик сказал…

Помолчали. Молчание прервал тот, который сидел за рулем, причем прервал неожиданным возгласом:

— Гнида!

Я недоуменно взглянул на него, и он пояснил:

— "Девятка" сзади, который день за нами таскается. Мы Анатолию Анатольевичу докладывали, он обещал разобраться, но она таскается и таскается. Дистанцию держит — не увидишь кто, что. Оторвемся ради спортивного интереса, ты не против?

— Двумя руками за.

Водитель, не снижая скорости, повернул в один переулок, другой, зарулил на автостоянку возле жилого дома и вырубил свет.

— Постоим минуту.

Постояли.

— Теперь, кажется, чисто. Поехали. Я повезу тебя окольным путем, это чуть дольше, но есть шансы, что не будет зрителей.

Мы оставили машину поодаль от дома и уселись на пустующей скамейке, так, чтобы были видны все три подъезда.

— Вы отца Анатолия Анатольевича знаете, работали с ним? — почему-то перешел на вы водитель.

Я неопределенно пожал плечами. Водитель это понял по-своему:

— Да нет, я не потому, что любопытный. Я просто хочу сказать, что с ним тяжелей приходилось. В день порой под тысячу кэмэ наматывал, и разборок полно было. Машины бил… Это сейчас он птица важная, на "мерседесе"-шестисотке. И хорошо, что меня на «мерс» не взял. При сыне спокойнее. Но воспитывает он его хорошо, да? "Денег у меня куча, но кормить не буду, иначе без меня сам жить не сможешь, ищи свой бизнес". Правильный мужик.

— Сказки! — возразил молодой. — Старик уже внуку дом в Англии купил. Внуку четыре года, а уже свой особняк, и счет небось в банке. Лафа, а не жизнь. Вырастет там, выучится, приедет и станет нашим президентом. Учить нас будет уму-разуму.

— Ты не ехидничай. И станет, и будет не хуже многих наших доморощенных. Наши всего побольше себе урвать хотят, а у него все будет… О, машина подъехала. Не этого ждем?

Двое в черном, одного из которых я узнал сразу по знакомству в сквере, завозились у багажника, вытаскивая оттуда коробки, а из салона «Волжанки» все еще не спешил вылезать третий. Но я уже нутром почувствовал: он, Белаков. Наконец-то открывает дверцу, выходит, потягивается, разминая косточки. Костюм, галстук, тяжелая квадратная челюсть. Ему бы в боевиках играть стареющих героев.

— Он! Пойдем, ребята.

Мы уже обговорили наши действия. Я мирно и тихо приглашаю Белакова пройтись в глубь двора, в угол, заросший сиренью. Для того чтоб он был при этом более послушен, сжимаю в руке обыкновенный перочинный нож, но с утяжеленной колодочкой. Можно и острием попугать, хоть оно только кожу-то и проткнет; можно вместо свинчатки использовать. Но это на крайний случай.

Когда я просил мальчиков постараться действовать без лишнего шума, они в один голос ответили: "Обижаешь!" И вот теперь вижу, что действительно обижал. Два ствола одновременно приставляются к хребтам тех, кто у багажника, при этом говорятся тихие, проникновенные, но вряд ли ласковые слова, и я понимаю, что у меня теперь полная свобода действий, что никто мне не помешает.

Кое-что уже видит и Белаков. Замер в зевке, будто воздухом подавился. Прямо хоть силой поднимай ему отвисшую челюсть.

— Пройдемся, поговорить надо.

Ну вот, не хватало, чтоб он сейчас упал и умер. Затряслись губы, побелели глаза.

— Вот туда, к сирени.

Он впереди, я в метре сзади. Подгибает, гад, колени. Может, действительно от страха, а может, готовится извернуться, отпрыгнуть в сторону. На всякий случай не больно толкаю его лезвием ножа в спину:

— Без шуточек!

Он то ли громко икает, то ли всхлипывает и зачем-то поднимает руки на уровень головы, как будто в плен сдается. Ну что ж, хорошо, что поднял.

— Стой!

Провожу у него под мышками. Точно: наплечная кобура, красивый, словно игрушечный, пистолет. Нет, не играть ему героев в фильмах. Мало того, что он об оружии забыл, так еще и… Фу, как дерьмом завоняло!

Я целю пистолетиком в нос Белакову:

— Что ты собираешься делать с Викой?

Тяжелое, всхлипывающее дыхание. Ну надо же, такая мразь! Не встречал людей трусливей. Уже не могу смотреть на его отвисшую челюсть, поднимаю ее кулаком, и засранец кулем валится на землю. Легонько поддаю под ребра ногой:

— Встань!

Он подхватывается невероятно быстро.

— Где Вика?

— За городом, — тонкий голосочек евнуха. — С ней ничего… Надо подлечиться…

— Тебе самому надо подлечиться, — говорю я. — Болезнь генерала Власова, да? Когда страшно, очко не держит?

Глупейшая, жалкая улыбка в ответ.

— Или тебе еще не было страшно? Ты только других страшил? Получил власть и страшил, да?

— Не убивайте! — пролепетал Белаков.

Он не сводил глаз с пистолета, и я сунул оружие себе в карман.

— Да кому ты нужен. Слушай меня внимательно и останешься целым. Первое: тронешь Вику пальцем — достану из-под земли, теперь ты знаешь, что я это смогу сделать. Второе: веди к ближайшей автобусной остановке, как можно скорее и чтоб без глупостей.

Белаков опять поколыхался чуть впереди, при каждом шаге тонко всхлипывая. Мы оказались в темном, плохо освещенном переулке. Метров через двести вышли к магистрали. Остановку я увидел сам. И увидел подходивший автобус. Времени у меня оставалось как раз на то, чтоб успеть сказать прощальную речь члену правительства:

— В телевизоре ты лучше смотришься. А на деле — дерьмо.

И от души съездив его по так раздражавшей меня челюсти, пробежал десяток метров, впрыгнул на ступеньку чуть не уехавшего без меня автобуса.

Пассажиров было мало, но я не стал садиться. Через остановку выскочил, перебежал на другую сторону и запрыгнул в троллейбус. Береженого Бог бережет! Нет желания ехать в гости к Толику, нет у меня для него хороших вестей. И дома появляться нельзя. Спать не хочется, но, чувствую, день завтра будет непростой, и надо отдохнуть. Где? Будто есть выбор. Конечно, у Насти.

38

В этой квартире уже появляется уют. Женщина хозяйничает, и этим все сказано.

Долго отмываюсь в душе, потом сажусь за накрытый стол. Яичница, колбаса, мой любимый кефир, бутылка кислого сухого вина.

— Я днем как раз стипендию получила, первую…

Глаза Насти светятся от счастья. Она рада стипендии, рада мне, рада тому, что у нее есть крыша над головой.

— Вы с Викой такие люди, такие люди! Вы столько сделали для меня! Я раньше почему-то считала, что москвичи сплошь черствые, злые, что тут бандит на бандите. Особенно когда со мной это случилось… А вот ты, Костя, добрый, ты рыцарь.

— Рыцарству не обучался, — бурчу в ответ.

— А этому не учатся, ты просто родился таким!

Знала бы она, каким я родился! Не туда идет наш разговор. Потому откровенно зеваю и прошу:

— Настя, я на кухне на раскладушке лягу, ты утром меня не буди, беги на занятия. Буду уходить — дверь захлопну. И не стесняйся: кипяти чай, готовь, что надо — я крепко сплю.

Спал я действительно крепко и долго. Проснулся — Насти уже нет, на столе — свежая булочка, кефир, утренние газеты. По старой привычке начал с чтива. "Структурные избиения": "Вчера ночью было совершено нападение на высокопоставленного чиновника властных структур. Несколько неизвестных, вооруженных холодным оружием, напали на него, когда тот возвращался домой. Скорее всего, члена нашего правительства хотели просто ограбить, но он сумел сам себя защитить и обратил нападавших в бегство. Правда, при этом получил ссадины, ушибы, с легким сотрясением мозга оказался на больничной койке.

Рядовой, казалось бы, случай, говорит о том, что даже таких людей мы не можем защитить от разгула бандитизма. Что же тогда говорить о рядовых наших гражданах?.."

Заметка эта мне понравилась, особенно строки о самозащите Белакова. Смех вызвал аппетит, я выпил весь кефир, ополовинил запасы сыра, колбасы, но компенсировал все это Насте тем, что оставил ей бумажник, когда-то полученный от Эммы и Толика. Он ненамного похудел с тех пор.

После хорошего завтрака стала получше соображать голова. Скорей всего, Вика в больнице у Бабашвили. Вряд ли вчера ночью или сегодня утром Белаков нашел силы предупредить кого-то из своих, что засранцем он стал из-за Вики. Вряд ли признается в этом и милиции, которая наверняка уже посетила пострадавшего. Но тем не менее тянуть резину нельзя, надо как можно быстрее навестить моего дорогого Илью Сергеевича и Вику. Что с ней? Если хоть один золотой волос упал с ее головки — я в любой больнице достану этого структурного мерзавца.

На такси подъехал к знакомой уже развилке, отпустил машину и зашагал к больнице пешком. Рассудил вроде бы здраво: охранник обязательно услышит шум мотора и выйдет встречать прибывших, но вполне возможно, не услышит и не увидит тихо идущего человека. Встречаться с ним не хотелось бы…

Но пришлось.

Крупный, несколько грузноватый усач с цепкими глазами вырос у самой калитки, ничего не спрашивая, смотрит на меня, щелкает радиотелефоном. Все, приплыли.

— Падунец, Федор Савельевич, — говорю, сам от себя не ожидая такой наглости.

Усач повторяет услышанную фамилию, дожидается ответа и кивает головой:

— Проходите.

Вот так! И тут бывают свои сбои в бухгалтерии: человека давно уже нет, а из списков не вычеркнули. И документы не проверяют. Непорядок. Но за такой непорядок поблагодарить часового надо. В качестве поощрения я дарю ему дружескую улыбку, топаю вдоль озерца. Вот в этой беседке состоялось наше знакомство с Викой. Жаль, что она не сидит здесь по-прежнему: придется бегать по палатам. Нет, это не дело, конечно. Надо заглянуть прямо к Бабашвили и выяснить, что с моей любимой и где она.

Противнейший холодок прошелся под ребрами: а если Вика вообще не здесь, может же быть такое? Что, в Москве только одна загородная больница?

Первый этаж, поворот налево, ступеньки наверх. Ни одного больного не попалось на глаза. Что у них, мертвый час? Стучу в знакомую дверь, не дожидаясь ответа, открываю ее, перешагиваю порог. Все ясно, попал на обед. Илья Сергеевич сидит уже перед пустыми тарелками, пьет чай с лимоном.

— Я занят, простите.

— Это вы меня простите, Илья Сергеевич. У меня нет возможности ждать, я должен увидеть Вику.

Серебряная ложечка звякнула о стакан, руки доктора заметно дрогнули.

— Кузнецов? Как вы вошли сюда?

Он ставит на поднос стакан, опускает руку… Там может быть кнопка сигнализации, оружие… Выхватываю из кармана пистолет:

— Не надо!

Бабашвили заметно бледнеет, кладет руки на крышку стола, но говорит спокойно, только тихо:

— Этого еще у нас не было. Знал, что в дерьмо попал, но не думал, что по больнице с оружием бегать начнут.

— Где Вика? — спросил я.

— Так, значит, от вас ее упрятали?

— Илья Сергеевич, вы много говорите, я же жду всего-навсего коротенького ответа…

— Коротенький не получится. Вы все-таки разрешите мне взять из стола салфетки? И наберитесь хотя бы на пару минут терпения, чтобы понять, в чем дело. Вика здесь, и в той же палате, в какой была раньше. Привезли ее сюда в плохом, полубессознательном состоянии — кололи сильнейший препарат, блокирующий психику, волю. Эти ампулы тоже сюда доставили. Мне, как мальчику, настоятельно рекомендовали пользоваться ими, рекомендовали в таком тоне, что я не имел права отказаться. Но поскольку последствия подобных инъекций могут быть страшными…

У меня, наверное, что-то случилось с лицом, поскольку Илья Сергеевич дальше продолжил скороговоркой:

— Не надо так смотреть, все нормально! Я ввожу ей совершенно безвредные препараты, но у нас с ней договор: если кто-то еще есть в палате, то она ведет себя… странно, скажем так.

— Она в палате не одна?

— Одна. Но в любой момент туда может войтиСветлана, моя, так сказать, помощница. На самом деле — человек, контролирующий меня.

— И вы это терпите?

— А что остается делать? Идти работать в районную поликлинику? А на что кормить семью?

— Но такой ценой…

— Не надо об этом! Я все-таки стараюсь хотя бы перед собой быть честным, деньги отрабатываю. — Он сделал ударение на последнем слове. — И потом, меня уже просто не отпустят отсюда, не позволят ни свое дело открыть, ни в другой лечебнице устроиться. Правда, если узнают, что я принимал вас, устроил встречу с Викой, то отношение ко мне, думаю, изменится. В худшую, естественно, сторону.

— И что вы предлагаете?

Бабашвили встал из-за стола:

— Я полагаю, что помогаю порядочному человеку. Во всяком случае, Вика так о вас отзывалась. Она мне кое-что рассказывала. Пойдемте!

— А осведомитель, Света, она здесь? Мы можем встретить ее в коридоре или в палате?

— Скорее всего, в палате. Не знаю, какое конкретно задание она получила, но постоянно крутится возле Вики.

— Тогда простите меня, но это для вашей же пользы. — Я вынул из кармана пистолет. — Пойдете под конвоем. Я вынудил вас идти, понимаете?

— Не совсем. Но я специалист в своем деле, вы — в своем. Поступайте, как знаете.

Коридор был по-прежнему пуст. Вошли в палату. Вика, кажется, спала. У окна на стуле сидела Светлана, листая журнал. Я быстро оглядел помещение. Труба парового отопления спускалась с потолка и уходила в пол в углу. Светлана уже поднималась навстречу нам и шевелила губами. Пистолет она увидела, теперь пусть увидит и браслетики. Я вынул наручники, защелкнул правый на ее руке, а левый, предварительно пропустив его меж трубой и стеной, на запястье Бабашвили:

— Посидите так пять минут, и без шума… простите, девушка, я, кажется, разбудил вас?

Последняя фраза была обращена уже к Вике. Та приподнималась на кровати, недоуменно глядя на меня.

— Костик?

— Ты можешь ходить?

Она спустила ноги на пол, поднялась, держась за спинку кровати.

— Вот и хорошо. — Я обнял ее за талию. — Посидим немного в кабинете доктора.

Ступала она не совсем уверенно не только в палате, но и в коридоре.

— Можешь не притворяться, тебя уже эта шпионка не видит.

— Костик, — она прижалась ко мне, заплакала, — меня чем-то накачали, я теряю ориентацию.

— Илья Сергеевич? — спросил я и сжал кулаки.

— Нет, перед тем как сюда везти, еще дома. Вошел Белаков, с ним еще кто-то, наверное, врач. Заставили проглотить несколько таблеток, потом — не помню…

Поплыла.

Я поцеловал ее в мокрую от слез щеку.

— Я пришел за тобой. Мы исчезнем и отсюда, и из этого города.

— Начнем новую жизнь? — спросила она, и слезы опять наполнили ее глаза. — Костик, ты не понял главного. Мы никогда не избавимся от своего же прошлого. Мы можем поменять и паспорта, и прописку, но — не избавимся!

— Неужто мы с тобой слабее обстоятельств, Вика?

— Не слабее… И не сильнее… Раз бежим от них. А я вот и бежать не могу, ноги не слушаются… Ты как меня нашел?

Я коротко рассказал ей обо всем, что произошло за эти дни. Она ахнула:

— Ты действительно сжег все мосты, тебе некуда возвращаться. Остается и впрямь податься на край света. И все из-за чего, Костик, а? Из-за того, что чистым захотел стать? Да кому она нужна, наша чистота?! Чистые или от голода сдыхают, или вешаются!..

Вика стала дрожать, как от холода, я обнял ее, погладил жесткие непокорные волосы:

— Успокойся, Вика! Успокойся, все будет хорошо. Мы попробуем, попробуем не замараться и доказать всем им…

— Кому, глупыш? Кому всем? Да начихают они на твои доказательства! У этих всех иные ценности, они просто не поймут тебя! А поймут — так будет еще хуже: раздавят. Уезжай, уезжай, Костик, куда глаза глядят! Хоть я и не хочу с тобой расставаться…

Я прикрыл ей ладонью рот.

— Ты права, Вика. Убегать — последнее дело. Потерпи немного, я что-нибудь придумаю.

— Что ты придумаешь? Тебе ведь и думать некогда! За тобой идет охота, ты понимаешь это? Тебя флажками красными обнесут — и Белаков, и милиция, и Толик… А ты все мечтаешь, как бы никого не укусить…

— Все, Вика, все! Мне пора уходить. Ты будь умницей. Здесь будь. Илье Сергеевичу, кажется, можно доверять? Потому не торопись выписываться, жди от меня вестей. А пока возвращайся в палату. Возьми ключ от наручников. Постой здесь, возле окна, и только когда увидишь, что я вышел за калитку, отстегнешь их.

— Меняемся, — слабо улыбнулась она. — Вот моя связка. Кому придет в голову искать тебя в моей квартире?

39

Охранник демонстративно смотрел в глубину леса, будто даже замечать не хотел, кто это вышел из больницы и зашагал к трассе. Пусть любой выходит, его дело — не впускать, и он знает это отлично.

Частник согласился подкинуть только до ближайшего метро, но мне это как раз и надо было. Нечего светиться средь бела дня возле дома Вики.

От метро я позвонил своей соседке, жившей этажом ниже.

— Константин? А к тебе милиция приходила, нас расспрашивали, где ты.

— Если будут спрашивать еще, скажите, уехал к тетке, в глушь, в Саратов…

Так, обвинение в разбойном нападении на мне, значит, есть. Появляться дома не следует. К Насте наведаюсь только в крайнем случае: незачем такую квартиру светить. Остается воспользоваться ключом, который дала Вика.

Бутерброды, кофе, ванна — и вот я уже почти в форме, только спать охота. Но все равно ведь делать нечего в темноте, а свет зажигать опасно. Кто знает, что предпримет Белаков, получив информацию от Светланы о моем посещении больницы. Прилетят мотыльками на свет крутые мальчики, и не устраивать же тут с ними потасовку и стрельбу?! Хотя стрелять есть чем.

Я накрыл ладонью пистолет Белакова. Игрушечка. Полный магазин патронов. Хорошо бы мне их не растратить, выйти из игры чистым. С каждым днем сделать это все сложнее и сложнее, уже и представить трудно, какие выходы у меня есть. Если не считать тот, о котором говорила Вика: сдохнуть с голоду или полезть в петлю. Да и то ведь посмертно повесят на меня того же Падунца. Мертвый я буду для всех очень удобен.

С этой не больно веселой мыслью я и заснул, чтобы проснуться от яркого света, ударившего в глаза. В голове еще не рассеялась пелена ночных сновидений, и потому я не сразу осознал, где нахожусь и что за люди ходят по комнате. А когда осознал, захотелось опять заснуть и забыться.

Поодаль, у двери, потирал руки, хищно поглядывая на меня, один из тех двоих, с которыми я навещал Белакова. А рядом, у кровати, крутил на пальце золотую цепочку Толик.

— Прости, мы без стука, — сказал он. — Но ты подставил меня, крупно подставил, и потому мне не до условностей. Такое придумать: стравить меня и с кем?!

— Голь на выдумки хитра, — ответил я. А что я еще мог ответить?

— Голь… — Толик присел на стул. — Знал бы я, что ты действительно голь… Вот здесь я ошибся, поверил в ваше общее дело с Балушем. В наше время ведь миллионами не швыряются, миллионы можно вложить так, чтобы получить миллиарды. А ты?..

— А что я?

— А ты написал записку: "Отдающий долги". Черная паста, серая оберточная бумага. Зачем ты это сделал?

— Появился шанс честно пожить.

— Дурак! Вот сегодня, в четверг, на рассвете, пятнадцатого сентября, мы тебя шлепнем, и думаешь, кого-то это обеспокоит?

Я покосился на окно. Действительно, начинало светать.

— Или ты думаешь, что ты рыжей крале нужен? Объясняю популярно: это не так! Ее туз потихоньку стареет и помногу пьет, в постели он женщину не устраивает, и она при помощи тебя просто торгуется с ним. А если больше заплачу я, то я ее буду трахать, а вы с ним станете рядышком и зажжете для большего интима свечи.

— Значит, если у меня будут деньги, я смогу то же самое делать с Эммой?

Лицо Толика как было бесстрастным, так таким и осталось.

— Столько денег у тебя никогда не будет. Да и тебя самого скоро не будет. Ради этого я и прибыл сюда, хотя на подобные спектакли не хожу. Но это не простая разборка, это последняя встреча с сумасшедшим. Как же ты представлял свою новую жизнь, скажи?

Я промолчал, и продолжил опять Толик:

— Мой отец потом и кровью, в прямом смысле, добивался нынешнего своего положения. Раньше машинами торговал, отдал дело мне и теперь он московский нефтяной король, у него есть казино, дома, но он знает, что до конца жизни не выйдет из игры. Это он, кстати, дал знать, где ты находишься. В клинике еще со славных старых времен остались «жучки», люди отца ими, естественно, пользуются… Так вот, отец по своей воле из игры не выйдет. Я, как и ты, руки стараюсь не пачкать, но понимаю, что до поры. Держу хороших исполнителей… Ты, кстати, был бы хорошим исполнителем.

— Таким, кто отбирал бы у Падунца шкатулки? За что вы его убрали?

— Нет, таким бы, кто стрелял меж глаз! Падунец действовал грубо, его бы опознали и вычислили… Да что там жалеть: был уголовником — им и остался.

— А вы с отцом масштабнее?

Губы Толика дрогнули в ухмылке:

— Почему бы перед смертью и не похамить, да? Но все же отвечу. Мои руки почище твоих. Это тебе даже милиция докажет. Я занимаюсь бизнесом, я кого-то кормлю и от кого-то кормлюсь. Я никого не убивал. В природе не существует пистолетов с моими пальчиками. Я никогда в жизни не натягивал на лицо вонючий чулок, не угонял и не перекрашивал машины — все это в твоем послужном списке, понимаешь? И с ним ты вдруг решил стать праведным? Возомнил, что тебе простится все это?

— Ты же знаешь, я вернул драгоценности, не убивал Падунца и не воровал машины… Тебе просто хочется сейчас меня испачкать, потому что ты завидуешь мне. Ты думал, что купить можно все на свете, ан нет!

— Что? Не неси чушь!

— Чего же ты тогда приехал ко мне? Прислал бы исполнителей — и дело с концом. Нет, ты хочешь лично убедиться, всемогущи деньги или нет. А осечки происходят, да?

— Никаких осечек! Сейчас мы кончаем тебя, а потом направляемся в больницу и я там покупаю твою златовласку. Ты уже не узнаешь этого, но поверь, я отдам ее своим мальчикам. На потеху.

— Поверь и ты мне на слово, Толик: то же я сделаю с Эммой. Если ты думаешь, что я не умею мстить…

— Ты уже ничего не сделаешь!

— Посмотрим. По четвергам я живучий.

Я встал с кровати, потянулся к брюкам, но тот, который стоял у двери, вырвал их у меня, похлопал по карманам и только потом вернул. Я надел брюки, рубашку.

— Пойдем, — сказал Толик.

Его напарник шагнул за порог, в коридор, а я снял с вешалки куртку и набросил ее на плечи. Вес пистолета в правом кармане почти не ощущался, но было, черт возьми, приятно чувствовать его металл.

У подъезда стояла такая знакомая машина — серый «вольво». За рулем сидел краснолицый мужик лет пятидесяти. Видно, он уже знал, куда ехать, потому что, как только все мы уселись, машина рванула с места.

Миновали пост ГАИ, что за кольцевой. Капитан возле синих «Жигулей» и наш водитель помахали друг другу ручкой. Потом по обочинам дороги пошли в леса. Свернули на грунтовку, всю в рытвинах.

— Карьеры скоро, камень там добывают, — охотно пояснил Толик. — Старые разработки водой залиты, глубина — метров десять… Слушай, а может быть, все-таки одумаешься? Будешь Зою возить, меня, в мастерской малярничать, а?

— Я ведь и в морду могу напоследок заехать, Толик.

— Тогда стой, Семеныч. Он все думает, что мы шутим. А мы шутить не любим. Семеныч Падунца пришил, и тут рука не дрогнет. А если что — Вовочка поможет. Выходим, ребята. Иди-ка вперед, Кузнецов, вот туда, к обрывчику. И не держи руки в карманах, это некрасиво.

Я исправился, я сделал красиво. С четырех метров просто невозможно было промахнуться. Они даже затворы не передернули — не успели.

Хуже всех повел себя Толик. Наивно себя повел. Он, наверное, посчитал, что бегает быстрее, чем летит пуля.

Он ошибся.

Оружие убитых я забросил в воду, документы и деньги взял себе. Пешком через лес пошел к трассе.

40

Утренняя электричка, того часа, когда она еще не забита людьми под завязку. Но контролеры уже ходят по вагонам. Почему-то с милицией. Одни проверяют билеты, другие вроде бы рассеянно, от нечего делать, рассматривают пассажиров. Я знаю, кого они ищут. Три дня назад под Москвой убили коммерсанта, в сегодняшнем номере газеты фоторобот и статья об этом — "Опять никто не ответит?"

"В четверг утром в лесу грибниками были найдены трупы трех человек. Один из убитых оказался Шаровым Анатолием Анатольевичем, сыном известнейшего российского предпринимателя, бизнесмена. Он и сам занимал видные посты в коммерческих структурах, пользовался уважением в своем кругу. Но, конечно, всем не угодишь… И вот Шарова и двух его ближайших помощников вывозят за город и хладнокровно расстреливают. Кто? Есть сведения, что организатором и исполнителем покушения стал человек, портрет которого выполнен фотороботом по показаниям свидетелей. За ним, кстати, тянется уже не одно уголовное преступление. Предстанет ли преступник перед судом на этот раз?"

Я смотрю на портрет. Писали обо мне уже много раз, но вот снимки еще не публиковали. Это — впервые.

Поправляю узел галстука и мизинцем разглаживаю усики, черной подковой висящие над губами. Вы хотите охотиться на меня? Что ж, пожалуйста. Я, конечно, понимаю, что силы не равны, но у меня тоже есть повод трубить в охотничий рог. Вы смотрели вчерашние газеты? Смотрели, но вряд ли помните небольшую заметку, рядовую по нынешнему времени: "На окраине Москвы неизвестными лицами обстреляна машина, принадлежавшая Илье Сергеевичу Бабашвили. Сам водитель и его спутница доставлены в больницу в критическом состоянии. Это скорее всего произошла очередная разборка мафиозных кавказских структур…"

Вчера вечером на операционном столе Бабашвили скончался. Женщина, лет тридцати, рыжеволосая, жива, есть надежда, что…

Так мне сказали вчера медики по телефону. Сплюнем!

Сплюнем и будем действовать. Вы думали, я ничто в этом мире? Думали, я продаюсь и покупаюсь? Думали, я убегу, натолкнувшись на ваш сердитый взгляд? Ошибаетесь.

Вы еще услышите обо мне…